Орден

ОРДЕН

Давненько не заходил я к Прохору Матвеевичу Васюкову — старому черноморскому боцману. Дошли до меня слухи, что старик, прочитав мои рассказы, в которых упоминается его имя, сильно рассердился.

Знакомством с Прохором Матвеевичем я дорежу, и слухи эти сильно меня огорчали. Наконец, набравшись храбрости, пошел я к нему в гости, чтобы поговорить начистоту, по душам, и все выяснить.

Он встретил меня хмуро:

— Ага, пришел, сочинитель… Ну, здравствуй!

Надо сказать, что «сочинитель» — это в устах Прохора Матвеевича слово обидное, бранное: то ли бездельник, то ли врун, а может быть, и того еще хуже.

Сели мы пить чай. Старик продолжал хмуриться. Тогда я решил итти напрямик, без хитростей.

— В чем дело, Прохор Матвеевич? — спросил я. — За что немилость?

— В чем дело? — фыркнул он. — Сам будто не понимаешь, в чем дело! На все Черное море меня осрамил, а теперь спрашиваешь!

— Да чем же я вас, Прохор Матвеевич, осрамил? Я всегда с полным уважением…

— Уважение твое у меня вот где! — Он похлопал себя по затылку. — Я тебе правду рассказывал, а ты в газете как написал? Ты к моей правде половину выдумал из своей головы! Что люди теперь скажут? Скажут — на старости лет «травить» начал Прохор Матвеевич. Меня здесь, на море, все знают, как я теперь должен людям в глаза смотреть?

И пошел, и пошел!..

— Писатели! — негодовал он. — Разве для того вы поставлены, чтобы выдумывать из своей головы? Вас для того поставили, чтобы вы из жизни писали!..

Высказав свои литературные взгляды, старик успокоился, а вскоре и совсем подобрел — не без помощи, правда, бутылочки, которую я, направляясь к нему, предусмотрительно захватил по дороге.

Разговор завязался, сначала о фронтовых делах — о Севастополе, об общих знакомых, потом перешел, не помню уже как, на ордена и награды. Покосившись на свою медаль, Прохор Матвеевич сказал:

— Каждый орден два смысла в себе имеет, вроде как бы две половины. Первая половина — это награда; ее за те заслуги дают, которые человек совершил. А вторая половина — это доверье. Понял? Вторую половину отрабатывать еще надо. Два ордена у человека — значит надо ему вдвойне отрабатывать. Три ордена — втройне! Орден, брат, носить — это тебе не легкое дело. И бывают с орденами очень даже интересные случаи. Вот какой получился однажды случай в батальоне морской пехоты. Служили там два бойца — отец и сын. Оба Карповы, оба Иваны Ивановичи. Имя у них в семье по наследству передавалось — дед был Иван, ну, значит, и отец Иван, и сын Иван. Сначала они в разных частях служили, а потом отец попросился к сыну поближе. Ну, его и перевели — дело простое.

Прохор Матвеевич вдруг остановился и строго поглядел на меня.

— Опять будешь в газету писать? Ну, ладно, пиши, я не препятствую. Только из головы ничего не выдумывай, — правду пиши, из жизни, как я тебе рассказываю.

Я обещал ему ничего не прибавлять от себя к этой истории. Я верен своему слову и теперь умолкаю. Пусть говорит сам Прохор Матвеевич.

Служили в одном батальоне морской пехоты два бойца — отец и сын, оба Карповы, оба. Иваны Ивановичи. Оно, конечно, теплее служить, когда свой родной человек рядом, но только сыну приходилось иной раз и туговато. Отец над ним вроде как бы второй командир, да еще и построже: командир-то где и просмотрит по недосугу внимания, а родный отец — тот уж, врешь, не просмотрит! Тот все заметит, каждую малость — и сейчас взбучку. Ты хоть и краснофлотец, и форму носишь, а родный отец может тебя где-нибудь в тихом месте оттаскать за вихры, и ничего ты ему не скажешь, и жаловаться не пойдешь.

Отец был севастополец природный и характер имел серьезный, морской. Не только сын, а и все другие матросы его боялись. Спаси бог, если где-нибудь упущение заметит — пулемет, там, плохо вычищен, или еще что. Разнесет — костей не соберешь! Оно и понятно: тридцать лет корабельной службы имел человек за кормой, понимал, что такое настоящий порядок. Служил он в пулеметном взводе — на передовой, значит.

А сыну другая выпала судьба. На корабле служил он коком и выказал большую способность варить борщ, а также все прочее. В батальоне попал на ту же самую должность. Шибко ему это дело не нравилось — на передовую хотелось. Сколько раз отцу он жаловался:

— Тятя, — говорит, — сгубила меня моя способность варить борщ. Ну, кто я в батальоне? Самый что ни на есть тыловой человек, и должность моя самая низшая. Ребята и в разведку, ребята и в атаку, а я знай себе в глубоком тылу за три километра картошку чищу. Я передовую только один час в сутки вижу: привез камбуз, роздал обед — и обратно. Тятя, вас командир уважает — поговорите, чтобы он меня перевел в разведчики или в минометчики.

А отец ему такие слова на это:

— Был бы ты, Иван, поумнее, тогда свою должность понимал бы иначе. Должность у тебя самая почетная, морская. Что есть кок? Кок есть на корабле первый человек. Боцман, комендор, кок, рулевой, сигнальщик — это всё корабельная служба, и ты, дурак, должен гордиться, что здесь, на суше, носишь корабельное звание.

Правильные слова, возражать не приходится. Замолчит сын и от’едет ни с чем. А про себя думает: «Так-то оно так, а все же скучно в тылу. Ребята, вон, медалей, орденов понабрали, а мне хоть уполовник вешай на грудь…» Вздохнет и опять принимается борщ варить.

Но дело свое хорошо выполнял, на совесть работал. В лепешку разобьется, а сварит обед на славу, хоть в салон подавай. Потому — совесть перед товарищами имел, да и отца, конечно, побаивался. Ну-ка, привез бы он плохой обед на позицию — что бы ему тогда отец сделал?

И никогда не опаздывал. Всегда вовремя доставлял. Иной раз — батальон в бою, дорога простреливается, ехать нельзя. Для таких случаев у кока термосы были наспинные. Укроет свой камбуз, а сам ползком в термосах обед разносит. А про себя мечтает: «Вот бы сейчас где-нибудь в лощинке немцев десяток на меня навернулся! Вот бы я с ними схватился». Но так ни разу немцев и не встретил. Мины, правда, бывало, что и рядом рвались; даже термос однажды осколком попортило. Очереди пулеметные, бывало, над самой головой проходили. Да это что, разве это — дело для настоящего моряка! Это все шутки. Ты ему подавай морской бой, а уж если на суше — тогда атаку. Морская душа — она разворота широкого просит, на мелководье томливо ей.

Так вот и служили они, отец и сын Карповы, и оба — Иваны Ивановичи. Сначала под Таганрогом воевали, потом под Бердянском. Геническ прошли и остановились аж у самого только Перекопа, у крымских ворот.

Горит матросское сердце, ровно каленым железом кто его гладит! Севастополь ведь рядом! Ветерок с юга потянет — севастопольский ветерок! Птица с юга пролетит в небе — севастопольская птица! До того распалились матросы — нет им никакого удержу. Который раньше самый тихий в батальоне был — теперь дерется, как лев: севастопольский запах чует.

Сын опять к отцу пристает:

— Тятя, поговори с командиром, чтобы меня перевели на передовую.

— Не буду я говорить с командиром. Людей без хорошей пищи оставлять нельзя, а заменить тебя некем. Такого старого мастера насчет борща у нас в батальоне нет.

— Тогда я самовольно уйду. Пусть потом делают, что хотят.

Отчитал его отец, как полагается, за эти слова, даже поучил малость — раза два по шее. С тем и поехал сын в тыл — борщ варить.

В тот же день вызывает отца командир.

— Так и так, — говорит, — вызвал я вас, Иван Иванович, товарищ Карпов, по важному делу. Получен приказ обязательно сегодня же ночью достать «языка». Во что бы то ни стало, а достать надо. Решил я послать к немцам в тыл самых отборных людей, а вам, как старому моряку, поручено над ними командование.

Морской ответ известный: «Есть! Будет выполнено!» Руку под козырек, кругом — и пошел.

Ночью отправились они к немцам в тыл — пять матросов и с ними Карпов Иван Иванович, который отец. Что уж они там делали на фашистской стороне, как действовали, в точности сказать не могу, но только вернулись на рассвете с тремя немцами.

Поздравил их командир:

— Спасибо за службу. Представлю всех к награде, а вас, Иван Иванович, товарищ Карпов, в первую очередь.

Вызывает писаря. Приказывает ему:

— Сегодня же на Карпова Ивана Ивановича приготовить все бумаги для награждения и отправить в штаб.

Через неделю или, может, около того поехал сын, который кок. на склад за продуктами. А там же и штаб находился, в одной деревне.

Получил, значит, он продукты, погрузил на повозку, тронулся в обратный путь. Вдруг нагоняет его знакомый боец.

— Карпов! — кричит. — Где ты пропадаешь, туды-растуды! Там в штабе генерал-майор тебя требует. Полчаса уже ищем, с ног сбились!

У парня сердце так и оборвалось. А боец торопит:

— Беги скорей. Твою повозку я покараулю.

Подлетает наш парень к штабу. Пот с него — градом, как в бане. А генерал уже садится в машину, шофер газ дает.

Вытянулся перед генералом. До того запыхался, что и отрапортовать по форме не может.

— Товарищ генерал! — А голос — как мочалка на ветру. — Товарищ генерал, боец Карпов такого-то батальона по вашему приказанию явился!

— А я уж совсем уезжать собрался. Думал, не найдем вас, товарищ Карпов, — генерал ему отвечает. — Спасибо за службу, товарищ Карпов! Поздравляю с высокой наградой!

И вручает ему собственноручно «Красную Звезду».

У парня вовсе ум за разум зашел. Думай в голове. Чует — неладное творится что-то. Заикнулся было:

— Товарищ генерал-майор…

А генералу в ту пору некогда было задерживаться — торопился куда-то.

— Извините, — говорит, — товарищ боец, но должен немедленно ехать. Как-нибудь потолкуем в следующий раз.

Пожал Карпову руку, шофера хлопнул по плечу — давай, дескать, двигай! Укатила машина, остался наш парень на дороге один, и на груди у него — «Красная Звезда».

Которые бойцы всё это видели, подошли, поздравляют. А он в ответ глазами только моргает — затмение полное в голове.

Как сонный повозку свою разыскал, сел, поехал. Километра только через два очнулся.

А как очнулся да сообразил — то облился весь холодным потом. «Батюшки мои! — думает. — Ведь это я тятин орден получил!»

Схватился парень за голову. Что теперь делать? Где искать генерала? В штаб возвращаться — времени нет: пора обед готовить. Думал, думал — так ничего придумать и не мог.

А орден у него на ватнике — и такой тяжёлый, словно гиря. Достал наш парень шинель, надел поверх ватника, запахнул поплотнее, чтобы не увидел кто часом.

Борщ он в этот день сварил неважный. Прямо скажем — плохой сварил борщ. Привёз на передовую, кое-как роздал, да скорее обратно. Боялся отца встретить.

Прячься, не прячься, а вечером опять надо ехать — ужин везти.

Здесь-то вот, вечером, отец его и прихватил. Подходит в землянке к сыну, а лицом темный, суровый.

— Ужин всем роздал?

— Всем, тятя.

— Ну, пойдем, поговорить надо.

Руки, ноги задрожали у парня. Слышит по голосу, что всё отец знает. Отошли они в сторону, выбрал отец местечко укрытое, чтобы никто не видел, не слышал.

— Садись, — говорит, — Иван. Разговор будет у нас долгий, серьезный, а тебя, как я посмотрю, ноги не держат. Чего же ты дрожишь, трясёшься, ровно бы тебя в чужом курятнике захватили. Садись, Иван, мой бывший сын, — без разговора нам разойтись теперь невозможно.

Сел наш парень прямо на землю.

— Ну, рассказывай, как ты нынче утром с генералом беседовал?

Сын молчит. От страха да от стыда язык у него не шевелится.

Отец тогда говорит тихим таким голосом, но грозным:

— Ты что же, такой-сякой. Я тебя родил, я тебя растил, я тебя учил и человеком сделал… А теперь я подвиги ещё должен за тебя совершать! Ты можешь то понять, что совершил ты воинское преступление — обман командования! Ты на всю нашу морскую фамилию позор наложил!

Парень в слёзы.

— Тятя, — говорит, — не виноват я! И сам не знаю, как получилось. Торопился генерал, не успел я ничего ему сказать.

Отец не верит, ничего слушать не хочет.

— Врешь! — говорит. — Как это может быть, чтобы чужой орден получить нечаянно, по ошибке. Бесстыжие твои глаза! Не матрос ты, — говорит, — а жулик. Тебя надо из честного нашего морского батальона в штрафники сдать!

Парню — хоть головой за борт. Расстёгивает он шинель.

— Возьми, тятя, ради Христа этот орден. Он у меня тяжеле гири на сердце.

И взялся было снимать «Звезду». А отец его по рукам хлоп.

— Не прикасайся! — говорит. — Не твоими руками был он положен, не твоими руками и снят он будет. А будет он спят перед строем рукой командира, как ты есть теперь обманщик и преступник, а не матрос. И придётся мне, старику, в пятьдесят лет мою славную севастопольскую фамилию из-за тебя, пащенка, менять.

У отца — на что уж твердый человек! — в голосе и то слезы пробились.

— Не тебя спасаю, — говорят, — матросскую честь спасаю. Слушай мое последнее слово: до завтра до утра буду молчать. Ничего не скажу. А ты за это время подвиг должен совершить, чтобы орден был у тебя до закону и праву. Не сделаешь — на себя самого пеняй. А я не могу: обязан доложить командиру. Я и то из-за тебя, из-за пащенка, на целые полсутки дисциплину и устав нарушаю.

— Тятя, — говорит сын, — я сейчас пойду и сам доложу.

— Не смей! Никуда не пойдешь! Фамилию позорить не дам. Делай, как я тебе приказываю!

Встал и ушел — не обернулся даже. Отрезал сыну ломоть — жуй, как хочешь!..

Жёсткий попался ломоть — с мякиной. Поди-ка, ухитрись за одну ночь геройский подвиг совершить.

Видит парень, нет ему никакой возможности исполнить отцовский приказ. Ночь проходит, восток уж протаивать начал, а парень не спит — все думает. Так, ничего и не придумавши, взялся кашу варить.

Повёз он свой камбуз на передовую. Тем часом батальон в бой вступил — немцы атаковать вздумали. И такой огонь открыли, — никакого проезда нет по дороге.

Ну, что же, дело привычное, не в первый раз. Укрыл парень свою кухню в лощинке, надел на спину термос и пошел — где ползком, а где перебежками. Раздаст один термос, возвращается за вторым и опять ползет.

Добрался, наконец, до пулеметного взвода. Раздает пулемётчикам кашу, а сам глаза боится поднять — чует, что отец в упор на него смотрит.

Подставляет отец свой котелок и спрашивает:

— Ну, как, исполнил ты мое приказание? Совершил подвиг?

— Никак нет, но выполнил, тятя. Случай не подвернулся. Дозвольте, я с вами останусь и совершу. Я вон тот пулемёт, что справа от нас, в два счета успокою. Ползать я ловкий, привычный.

— А кашу всем роздал?

— Нет, не всем ещё.

— Иди, корми бойцов. Когда всех накормишь, тогда приходи подвиг совершать.

Ползает с термосом наш парень от отделения к отделению; время идет, а он только половину бойцов накормил. Ползком — не бегом, на брюхе ноги у человека не растут, особого темпа никак не дашь. А в голове у парня думка одна — лишь бы успеть, лишь бы не кончился бой! Подробный план в уме держит, как подобраться к немецкому пулемёту. А кормить еще целых три взвода надо! «Порцию, — думает, — буду меньше выдавать, чтобы скорее управиться». Но совесть не позволяет: товарищи в работе, им пищи нужно.

Наконец-то котел дно ему показал. Парень всердцах кулаком хватил по котлу. «Чтоб ты провалился, — говорит, — в преисподнюю, чорт пузатый, загубил ты, — говорит, — мою молодую жизнь!»

Ползёт с последним термосом, изо всех сил торопится. Вдруг слышит: «Ура!». Матросы в штыки поднялись, погнали немца.

Опоздал, значит. Бросил он термос, вскочил, мчится, что твой курьерский! «Может, успею!» — думает. — Куда там! Немец, как увидел тельняшки, лупит семьдесят миль в час и не оглядывается. Разве догонишь!

Не повезло парню, не совершил он подвига. А часа через два, когда все улеглось, затихло, отец потребовал его к расчёту.

— Вижу, — говорит, — Иван, что вправду всей душой хотел ты совершить подвиг, но только не вышло тебе сегодня удачи. Однако и я больше молчать не могу… Орден при тебе?

— При мне, тятя.

— Пошли в командирскую землянку.

Приходят. Сын — снега белее. Отец, наоборот, красный весь. Просит у командира разрешения разговор вести без посторонних.

Командир попросил всех выйти. Остались втроем.

Отец докладывает, по какому делу пришел.

А командир этот недавно был назначен взамен прежнего, убитого. Прежний-то, может быть, сразу сообразил бы, в чем тут дело, а этот растерялся.

— Очень, — говорит, — странный случай.

И к сыну обращается, таким строгим голосом:

— Признаёте вы себя виновным, что обманом получили чужой орден?

— Орден чужой получил — признаю, — отвечает сын. — А что я обманом его получил — не признаю. По нечаянности вышло, по ошибке…

— Какая может быть ошибка в таких делах! — Это командир, значит. — Советую вам признаться чистосердечно.

Стоят они перед командиром — отец и сын, оба Карповы, оба Иваны Ивановичи, и неизвестно, кому из них хуже. Сын — белый, руки трясутся, губы трясутся, отец — красный, ровно бурак, упёрся глазами в угол, будто землю хочет взглядом продавить.

Принимает командир такое решение:

— Передачу ордена из рук в руки допустить не могу. Ношение незаконно и обманно полученного ордена также допустить не могу. Приказываю орден сдать мне под расписку вплоть до выяснения дела.

Снимает парень с груди орден, кладёт на стол.

Отец ему говорит:

— Опозорил ты меня, осрамил! Одно дело, когда человек, скажем, не имеет ордена — стыда в этом нет. А уж если носил орден, да потом сняли его с тебя — нет для человека больше стыда и позора! Был ты сын мне и кончился, не желаю такого сына иметь, с которого орден сняли. Пятьдесят лет Карпов я был, а теперь буду Иванов.

У парня слёзы бегут по щекам и голоса нет. Что-то шепчет, а разобрать нельзя. Командир бумаги на столе перебирает, покашливает: глядеть и слушать тяжко ему.

Вдруг открывается дверь и входит в землянку тот самый генерал-майор, который сына орденом наградил. Входит и останавливается, значит, в дверях с удивлением на лице.

Сын как глянул — сразу к нему, генералу, бросился:

— Спасите, — говорит, — товарищ генерал! На вас на одного вся надежда. Не обманщик я и не преступник, а честный моряк. Прошу подтвердить, что не обманом, а по нечаянности получил я орден.

Генерал к столу подошел, со стола «Красную Звезду» взял и спрашивает:

— В чём дело? Почему я вижу слезы на глазах у честного и боевого моряка? Требую об’яснения.

Отец, конечно, ему объясняет. Так и так, — говорит, — вот сын мой орден получил незаконно из ваших рук.

А генерал тогда нахмурился.

— Это, — говорит, — что за безобразие здесь происходит! Довольно стыдно, — говорит, — вам, товарищ командир, и вам, товарищ отец, доводить до слёз честного боевого моряка. Я вам не позволю моим бойцам нервы портить! Товарищ Карпов Иван Иванович младший, этот орден вручил вам за вашу доблестную службу, за то, что бойцов питанием обеспечиваете и под огнём, невзирая на опасности, всегда во-время кормите. А ваш орден, товарищ Карпов Иван Иванович старший, который отец, вот он, в сумке у меня. Затем я и приехал, чтобы вам этот орден вручить. Получайте!

II своей рукой вручает ему такую же «Красную Звезду».

— Поздравляю, — говорит, — и отца, и сына с высокими наградами. А вам, товарищ командир, за то, что вы чуткости не проявили и зря человека расстроили, ставлю на вид.

Выходят из землянки отец и сын — оба Карповы, оба Иваны Ивановичи, у обоих «Звезда» на груди. Тут уж отец перед сыном вину свою чувствует.

— Ваня, ты не сердись. Кто же его знал, что может произойти такой случай.

А сын молчит — обиделся. Долго молчал, наконец махнул рукой и говорит:

— Ладно, тятя… Истерзал ты мое сердце, но я на тебя зла не имею. Забудем'.

Пожали друг другу руки, поцеловались. Помирились, значит.

— И вечно эти штабные напутают, — говорит отец. — Где же это видно, чтобы сына раньше, чем отца, награждать? Наградили бы вперед меня, а потом тебя, и полный порядок. Это всё штаб виноват.

Дело известное: если какую промашку солдат допустит, всегда на штаб сваливает. Это-де не я виноват, а штаб, в штабе напутали.

— Но, между прочим, Ваня, — говорит отец, — подвиг за тобой. Половину ордена ты получил за свои боевые заслуги, а вторую половину надо ещё отрабатывать.

Сын тогда засмеялся.

— Тебе, тятя, за вторую половину тоже стараться надо.

— Правильно, сынок, — отвечает отец. — Работы нам хватит обоим.

Встречные бойцы им козыряют, идут они рядышком — отец и сын, оба Карповы, оба Иваны Ивановичи, у обоих на груди «Красная Звезда».