Осеннее равноденствие

Перевод Н. КУЛИШ

© 1987 RCS Rizzoli Libri S.p.A., Milano

После долгих странствий я вернулся домой. Снова открыл окно, выходящее на восток, сел за письменный стол. Снова лежат передо мной записи легенд, собранных на Севере, где тучи несутся от озера к озеру, а над устьями рек по утрам тянутся лебединые стаи.

Вот я вновь здесь и словно впервые смотрю на это море. Блеклая золотисто-ржавая полоска, извилистая борозда неведомого пахаря пролегла по всей его шири. Она как будто раздвигается.

Божества, зачарованные обитатели моря и леса… Я думал, что легенды, собранные на Севере, рассказывают только о них, об их вечной жизни, о творимых ими чудесах. Но тогда, после равноденствия, той осенью, чьи огни я помню до сих пор, сам не знаю почему, я понял, что легенды рассказывают и о нас и открывают нам тайну наших жизней, я понял это благодаря Саре, благодаря тому, что с ней произошло и чего она не испугалась.

Бог моря принимает облик юноши

Однажды, в давние времена, мужчина земли полюбил женщину моря. Они встречались на узких песчаных отмелях, где кончаются заросли вереска и начинаются волны прибоя. Туда, плавно снижаясь, слетали вороны, там скакали стада диких коней, быстрые, как пепельно-серые тучи.

Он сильно любил ее, построил для нее дом. И звал ее пойти за ним, оставить этот берег, изглоданный ветрами и длинными волнами прибоя. На песке не росло ничего, одни лишь водоросли, липкие буро-зеленые водоросли, их скопления змеились на берегу, похожие на гниющие охапки срезанного камыша. Только вороны прилетали туда да проносились стадами дикие кони.

А за этим берегом, говорил мужчина земли женщине моря, у них есть дом в плодородной, укрытой от ветров долине, где можно водить овец на пастбище, сеять рожь и ячмень.

Но женщина отвергала все это, она всегда это отвергала. Она убеждала его последовать за нею, войти в эти волны, познать их непрестанное, без цели и без отдыха, движение, добраться до далеких морских просторов, где повелители — ветры, а бури — повелительницы.

И смеялась, беседуя с ним на берегу, с влажными кудрями, как гроздья глициний сбегающими по плечам, с глазами, сверкавшими ярче перламутра.

Мужчина земли не понимал ее. Ему казались глупостью и этот смех, и тяга к бродяжничеству, к полной превратностей жизни, блужданию среди бушующих волн и коварных водоворотов.

Однажды он в который раз ответил отказом на ее уговоры. Она не засмеялась, как раньше, она побежала между кучами клейких бурых водорослей, змеившихся по песку, помчалась стремительнее диких коней и пепельно-серых туч и наконец бросилась в волны. Стоя неподвижно, мужчина земли видел, как рассекают волны ее длинные сильные руки, как исчезают и снова появляются кудри, подобные гроздьям глициний, все дальше и дальше от берега, пока она не заплыла в полосу слепяще золотого света, которым солнце заливало море, достигла горизонта и не возвратилась больше никогда.

И тогда мужчина земли заплакал. Плакал он неудержимо и горько, потому что по-настоящему любил ее, не перестал любить и теперь.

Он сидел один на песчаном берегу, покрытом водорослями, от рассвета до заката, а над ним проносились тучи, то пепельно-серые, то нежно-сиреневые, как поля вереска, то алые, как горящая трава на лугу или сад, полный роз; сидел один, и слезы без конца катились по его щекам, губам и подбородку.

Бог моря, который жил поблизости и, оставаясь невидимым, видел все, что произошло, принял облик юноши, вышел на узкую песчаную отмель, сбросив на ходу свой широкий плащ из волн, и подошел к мужчине, лившему слезы.

— Почему ты не поплыл за нею? — ласково спросил бог моря, приподняв ему голову так, чтобы он мог видеть горизонт, где тучи казались островами, целыми архипелагами.

Мужчина не удивился этому вопросу, но не смог ответить на него, не смог и глядеть широко раскрытыми глазами на небо и заплакал снова.

— Ты по-настоящему любил ее? — спросил еще бог моря.

— Не знаю, смогу ли я теперь полюбить другую, — ответил мужчина земли, утирая кулаком полные слез глаза.

И тогда бог моря, принявший облик юноши, пожалел его. Он ступил босыми ногами в воду и в глубокую синюю впадину согнутой ладони поймал крохотную волну и плеснул ею в мужчину земли, нацелившись ему в самое сердце, чтобы волна поселилась там навсегда и напоминала ему о своем вечном, без цели и без отдыха, движении, о морских просторах, где повелители — ветры, а бури — повелительницы, и о потерянной любви, об улыбке женщины моря, о ее глазах, сверкавших ярче перламутра.

Ноги, грудь, волосы бога тоже сделались синими, и, чтобы удалиться, ему не пришлось ни плыть, ни идти.

До тех пор, пока крохотная волна будет жить в сердце мужчины земли, пока ему будет вспоминаться сострадательный юноша-бог, творец лазурных чудес, мужчина земли будет искать неведомого, будет ощущать тоску по своим далеким истокам, стремление к бесконечным звездам, желание вечно идти за светом зари или заката, предпринимать странствие за странствием, чтобы в конце концов увидеть, что скрывается там, по ту сторону моря, по ту сторону неба.

Осень

Когда ветер ворвался в строй осенних каштанов, их золотистые листья, казалось, не сорвались с веток, а встрепенулись и повисли над ними, словно собрались в путешествие.

Я помню тот вечер, когда Капитан и Сара прибыли сюда, наверх. Поднялся ветер, сначала небольшой, он забирался в кроны каштанов, посвистывая, пробегал по верхушкам сосен; сперва это был только свист, потом, внезапно, — словно раскат грома и наконец долгий яростный рев: так ревет море, обрушиваясь на скалы и волнорезы, когда слышишь его с берега.

21 сентября

Море продолжает бушевать: сейчас оно вздымается выше маяков. Рассыпается клочьями белой пены, словно снежный ком, словно громадное шарообразное соцветие калины, подхваченное злым ветром.

Оно ревет уже несколько дней. Чайки и буревестники укрылись между рыбацкими суденышками или на пустыре, заваленном мусором и заросшем сорняками; они стали грязные, непохожие на себя.

В правом верхнем углу окна, у которого я сижу, очень медленно разрастается тонкая, как ломтик, тучка неосязаемой белизны. Листья пальмы, веером развернутые к западу, пока еще темны. Но их как будто обтекает отдаленное ровное свечение, и почти черная зелень оживает. После долгих странствий я вернулся домой. Не знаю, почему та, прошлая осень так ясно возникает у меня в памяти, со всеми ее огнями.

Там, наверху, ветер на мгновение утих, потом снова стал наполнять небо скоплением светящейся пыли, которая металась в вышине, потом рассеивалась в непостижимом спокойствии. Проносились белоснежные продолговатые облака, подгоняемые порывами ветра. Но светило солнце, воздух был не такой, какой бывает в бурю. Стоял один из тех пригожих дней, какие бывают ранней осенью, когда солнце кажется совсем близким, на уровне наших глаз.

Когда голубой «форд» Капитана и Сары остановился перед домом, свет уже не был в зените, он снижался, запутывался в верхних ветвях деревьев. Сара первая вышла из машины. Она совсем не изменилась. Ветер овевал ее волосы, но не мог их растрепать: как и прежде, они были у нее совсем короткие, ярко-рыжие; она по-прежнему была худощава, тело как у мальчика, ноги узкие, словно два ножа. Раньше я часто говорил ей, что у нее четкий солдатский шаг; теперь в ее походке появилась какая-то неуверенность, почти разболтанность. Она прошлась до площадки, где обрывалась дорога и начиналась каменистая тропинка, круто поднимавшаяся вверх между соснами; сосны росли тесно, зелень хвои местами кудрявилась, то светлая, то темная, как зола; затем Сара вернулась к дому, а муж в это время пробовал ключи.

Когда я пришел к ним, в большой комнате первого этажа стулья, кресла и оба стола были еще расставлены симметрично и бессмысленно, как стоит обычно мебель в необитаемых домах, и повсюду: на столах, на подлокотниках кресел, в углублении сидений, по углам — лежал толстый кучерявый слой пыли. В одном из углов, под окном, на каменном полу виднелась черная полоса: это была не пыль, а кучка дохлых мух.

В доме было холодно, холодней, чем снаружи.

Сара встала на колени перед камином и принялась раскладывать в нем сосновые шишки и щепки. Полила их спиртом и бросила сверху зажженную спичку: первые ярко-голубые языки пламени взвились мгновенно, как залп из ружейных стволов. Потом она бросила в камин скомканную газету, еще несколько спичек: пламя стало разгораться, шишки сделались багрово-красными и хрупкими, они корчились в пламени, но казалось, будто это раскрываются какие-то редкие сияющие цветы.

И вот огонь весело запылал. Но воздух в комнате согрелся не сразу, а камин задымил так, что у Сары стали слезиться глаза.

Позже ветер умолк, и снаружи стало тихо и темно. Деревья за окном выглядели теперь как полотно, сплошь покрытое мазками черной краски различных оттенков, на котором тут и там что-то поблескивало.

Сара говорила с нами, положив локти на стол; нервно сжатыми, с куцыми ногтями пальцами она обхватила коротко стриженную голову; на чуть выступающей вперед нижней губе сидела веснушка — они усеивали ей лицо от лба до подбородка и с годами не побледнели. Она как будто совсем не изменилась. Голос у нее был звонкий, вроде бы радостный, но порой в нем слышалась какая-то нота отчужденности, быть может, насмешки, когда она обращалась к Капитану. А Капитан глядел на нее, не отвечая, похоже, он даже не слушал ее — просто глядел на очень короткие ярко-рыжие волосы (и тут я заметил, что у левого виска их прорезала узкая полоска цвета стали), на потрескавшиеся губы, на это лицо, которое внезапно делалось совсем детским, а мгновение спустя — злым, как у ведьмы.

Она первой встала из-за стола. Подошла к окну и, когда лицо ее оказалось почти у самого стекла, вдруг застыла неподвижно, взгляд ее был прикован к чему-то — я не мог понять, к чему именно. Тогда я тоже встал и подошел к окну.

На свет к окнам слетелись тучи мошкары: мошки ползали по стеклу, как капли дождя в ненастье, так же беспорядочно и бездумно, — точки, сливающиеся в прямые линии, проведенные чьей-то безумной рукой. Мошек нельзя было разглядеть, видно было только само их движение. Но свет привлек и словно прилепил к стеклу еще и других крохотных существ: бабочек с белоснежными глянцевитыми крыльями (не толще ногтя, с чуть более темными прожилками), перепончатыми, словно веер на деревянных планках. Там были и всевозможные ночные насекомые: одни — нежно-голубые, другие — голубые с золотой каймой, как на средневековой миниатюре, а еще другие — зеленые, жесткие и блестящие, как стебелек травы, или оттенка изумруда, прозрачные, как волна. Были и похожие на пауков, бурые, с цепкими лапами, выгнутыми и изящными, словно воздушные корни некоторых растений.

Эти хранили неподвижность. И мы не смогли разглядеть их тщательно, до мелочей, обычно неуловимых, просматривающихся сейчас, на освещенном изнутри стекле, как под микроскопом. Наверно, их привлек не только свет, но и тепло: лето кончилось, и ночью в воздухе уже ощущались холодные течения.

Сара тихонько спросила меня: а что, если и они, эти сотни глаз за стеклом, обращенных внутрь, тоже разглядывают нас, что, если они смотрят на ее волосы, ее лоб, ее рот? Чувствовалось: она чем-то непонятно взволнована. Она спросила, каким я представляюсь себе в отражении этого многоглазого взгляда. Потом сильно щелкнула пальцем по стеклу в том месте, где с другой стороны сидела бабочка-свиноголовка. Бабочка не улетела: она стала подниматься вверх по стеклу, наискось, короткими скачками, другие насекомые на ее пути отползали в сторону или падали; у верхнего края рамы, когда, казалось бы, должна была уже очутиться вне нашего поля зрения, она вдруг свалилась вниз, подпрыгнув на стекле с неожиданно громким стуком, снова оказалась на том же месте и в том же положении, в каком была, когда палец Сары щелкнул по стеклу, и замерла, как засыпает крепким сном человек, стряхнувший с себя тяжелое сновидение.

В углу окна сидела другая свиноголовка, самая крупная и самая неподвижная из всех: она была цвета выжженной земли и песка, и от верхней оконечности ее тела, начинаясь под головой, тянулись два широких симметричных крыла, словно плащ древнего воина. Так она сидела, облитая светом, как рыцарским панцирем, и представлялась нам некой героической, священной эмблемой, а не просто жалким ночным насекомым, летающим впотьмах, бездарной серой копией настоящей бабочки.

На следующее утро Сара встала первой, с силой распахнула окно в первом этаже, и ставни стукнулись о стену с таким звуком, будто камень упал на кучу камней.

Я уже был на ногах: у меня появилась привычка просыпаться рано, хоть я и засиживался с книгой далеко за полночь.

Из окна Сара поманила меня к себе. Ее вытянутая рука выглядела еще более костлявой, пальцы короткими, почти без ногтей — и впервые эта рука показалась мне какой-то властной.

На кухне она обследовала все полки и ящики шкафа; в самом низу обнаружила стеклянную банку с анчоусами в рассоле, баночку оливкового масла, шоколадные конфеты в золотистых обертках, разбросанные по всему ящику; в доме больше года никто не жил, и я понял, что Сара не хочет наводить порядок, потому что она так и оставила валяться в глубине ящика эти конфеты, похожие на выпавшую из кармана горсть монет и давно уже несъедобные.

Она сказала мне, что ночью долго не могла заснуть, соломенные тюфяки на кровати скрипели, изголовье из темного дерева было слишком высокое, от закрытых ставен тьма в комнате сгустилась, стала плотной, застывшей, а снаружи кричал филин; по стенам от сырости протянулись длинные пористые волокна, даже белье, казалось, пропитано сыростью. Капитан тоже не сразу заснул, но оба мучились бессонницей молча, каждый сам по себе.

Капитан спустился к нам позже, когда мы уже успели выпить кофе, и захотел, чтобы мы втроем немедленно поехали кататься по окрестностям; Сара напомнила ему, что для выздоровления полезнее было бы гулять пешком, вдыхая полной грудью воздух сосновых рощ, но он только рассмеялся и пошел к машине.

Маленький запыленный голубой «форд» дал задний ход, выехал на площадку за домом; почва там была такой неровной и каменистой, что приходилось ехать на первой скорости. У развилки, где начиналась асфальтированная дорога наверх, в деревню, стоял остов разрушенной виллы — не крестьянского дома, а именно виллы, пустой внутри, как глазницы черепа, заброшенной, видно, очень давно: на фасаде абрикосового цвета краска облупилась, он покрылся широкими черными трещинами, разбитые мраморные ступеньки перед входом заросли ежевикой, переплеты окон были выломаны. Мы не стали заглядываться на эти развалины, но Сару привлекло другое — цветок, выросший среди ежевики из трещины мраморной ступеньки: одинокий цветок на непомерно длинном стебле, с нежным венчиком из редких желтых лепестков, сомкнутых наподобие детской сумочки. Сара впервые видела такой цветок и спросила меня, как он называется. Я не знал.

— Похоже на ирис, — сказал я, — но сейчас они не цветут. Нет, вряд ли это ирис, слишком он скромный, ему не хватает высокомерия.

Проехав развилку, мы через минуту уже были в деревне. Дома стояли по обеим сторонам дороги, сначала редко, потом все теснее — и так до маленькой площади, где кончалась улица и начиналось разрушенное безлюдное предместье, накрывшее макушку холма — словно каменная шляпа. Туда можно было добраться только крутыми тропинками, то и дело нырявшими в толщу скалы, или короткими темными туннелями.

Мы с Капитаном прошлись по магазинам, заглянули и в тот, где, как он помнил, среди ящиков с фруктами и овощами всегда лежала стопка газет из ближайшего города — Капитан постоянно читал их, когда жил там, наверху.

Сара не захотела пойти с нами. Мы нашли ее потом на краю деревни, она разглядывала куст шиповника, весь усыпанный продолговатыми ягодами мягкого приглушенно-красного цвета, крепкими и блестящими, как бусины.

Капитан поинтересовался, что она тут делает. В ответ она улыбнулась долгой улыбкой и откинула назад голову с волосами того же цвета, что ягоды на кусте.

Проселочная дорога за площадкой рядом с их домом, стоявшим на отшибе, переходила в петляющую каменистую тропинку через весь лес; она круто поднималась вверх по склону, заросшему каштанами, соснами, остролистом и можжевельником — чем выше, тем гуще. Мы отправлялись по ней в первые дни, единственные дни, когда мы еще выходили гулять втроем, а Сара как будто заботилась о выздоровлении Капитана.

Местами на тропинке становилось темно, словно лес наступал на нее, желая перечеркнуть, утвердить свою непрерывность, беспредельно расширить свое царство тени. В других местах, на крутых поворотах, тропинка, карабкаясь вверх, выходила на солнце; тогда можно было вдруг увидеть с высоты каштановые рощи, сбегавшие по склонам в долину.

Сара шла впереди. Какая-то несвойственная ей неуверенность, разболтанность в походке, которую я заметил сразу после приезда, теперь исчезла: она шла, высоко подняв голову, ярко-рыжая шевелюра мелькала среди листвы, шла таким твердым и быстрым шагом, что мы с Капитаном все больше отставали от нее.

Облака были по-прежнему белыми и стремительными, от них неожиданно падали конусообразные тени и растекались вниз по склонам.

По обочинам тропинки пышно разросся ежевичник, его ягоды цвета терпкого вина усыпали длинные колючие ветки или сидели по одной среди мелких зубчатых листьев.

Мы шли по тропинке, пока она не выводила на прогалину, зажатую между скалами и выстеленным травой обрывом.

У подножия скалистой гряды, на вершине которой качались сосны, росли можжевельник, ежевика, остролист — тощие, жесткие, словно изглоданные безжалостным камнем. Но если стать спиной к скалам, лицом к выстеленному травой обрыву, можно было увидеть каштановые и сосновые рощи, расположившиеся на множестве холмов, которые беспорядочной толпой спускались от дальних гор: холмы бежали, встречались, мерились силами, расходились, и очертания их делались все мягче, зелень все светлее, ярче, ослепительнее по мере того, как они приближались к горизонту. Там, внизу, солнечный свет раскалял узкую мглистую полосу, которая могла бы быть морем.

— Направление верное, юго-западное, — сказал Капитан, — но, чтобы увидеть море, надо прийти сюда утром, когда воздух еще совсем прозрачный.

Внизу, под выстеленным травой обрывом, виднелся кусок асфальтированной дороги, изгибами поднимавшейся к поселку. По дороге ехала машина; сверху она показалась мне кусочком железа, приведенным в движение невидимым магнитом.

Прямо перед нами, под колышущимся лазурным озером воздуха, виден был весь поселок, разрушенная церковь на вершине холма, пониже — развалины домов, неповрежденные дома, вереницей спускающиеся по хребту и похожие на хвост кометы.

23 сентября

Когда смотришь отсюда, кажется, что море возвышается надо всем: над рыбацкими суденышками, океанскими лайнерами, волнорезами и набережными, дворцами, церквами, оливковыми деревьями, живыми изгородями из тиса и лавра. Сейчас оно во власти солнца и ветра, из пятна света, такого слепящего, такого громадного, что за ним не видно лазури, оно превращается в расплавленный металл, стекающий к неведомой точке, а потом вдруг становится соленой равниной, бурлящей водоворотами.

Вот оно снова стало голубым, с длинной бирюзовой каймой у берега. Оно поднимается все выше, делит пополам окно, в которое я смотрю; в нижней половине, под изогнутым, словно крыло, небом, мечутся мириады волн.

От его непрекращающегося рева я иногда вздрагиваю, но это не страх; с каких же пор длится шторм?

С этой прогалины, зажатой между скалами и выстеленным травой обрывом, видно было, как вереница холмов отступает к юго-западу, постепенно уменьшается и наконец тает у самого горизонта, где солнце раскаляет мглистую полосу. А вот за спиной у нас к северу тянется сплошная гряда скал, тонкие, но высоченные сосны и цепляющиеся за гребень скалы заросли можжевельника с красно-бурыми ягодами и ежевики, словно изглоданные безжалостным камнем. Если наклониться над выстеленным травой обрывом, могла закружиться голова — так отвесно падал он вниз, в долину.

Эта прогалина была недалеко от наших домов, и, случалось, я ходил туда один, когда спина и шея у меня начинали болеть от долгих часов, проведенных в неподвижности над книгами. Книгами, которые я отыскал когда-то, целыми днями роясь на полках у букинистов в маленьких приграничных городках, на берегу Атлантического океана или там, где океан встречается с Северным морем. Благодаря этим книгам я мог изучать сказания о море и лесах, о божествах и чудесах, комментировать их, переводить, пересказывать. Для этого я и засел тут, мне хотелось написать собственную книгу, где были бы все легенды, какие удалось собрать. Не знаю, что помешало мне выполнить этот замысел тогда, не знаю, что мешает сделать это сейчас.

Повесть о Море, повесть о Лесах, обо всех божествах, живущих в морях и в чащах, о чудесах, творимых волнами и деревьями. Море и таинственные плавания к Островам Серебряных Цветов. Повесть о плавании Кормака, о любви Энгуса и Ог. Морские просторы, вдруг ставшие лугами и пастбищами, косяк лосося, обратившийся в стадо молодых оленей, корабли с парусами, которые вдруг принимают облик громадных колесниц, влекомых десятками коней. Бог Лер, живущий на краю мира, где волны поднимаются выше вулканов и нередко достают до луны, его сын Мананнан, скачущий по морю на коне и своими чудесами завораживающий мореходов. Бог Луг, чьи алтари стояли повсюду, где солнце заклинали вновь взойти. Обряды, совершавшиеся в сердце леса древними народами, которые поклонялись дубравам и луне. Все это было в найденных мною книгах, все это я должен был выстроить по порядку и рассказать сам. Я не предвидел приезда Сары и Капитана и не мог себе представить, куда заведет нас эта осень.

Отсюда должно быть видно море. Мы находились на высоте в тысячу метров, где сосновые рощи притягивают к себе проплывающие мимо туманы и облака и обрызгивают воздух чистейшей росой со своих верхушек; но море было близко. Оно было там, где горизонт замыкала раскаленная солнцем мглистая полоса, казавшаяся выше холмов, скал, каштановых рощ, садов. А порою я смутно чувствовал, что море подо мной, далеко внизу, и тогда, стоя на краю выстеленного травой обрыва, отвесно падавшего в долину, я испытывал ощущение, что все вокруг вершины, уступы, деревья, заросли, ягоды, травы — изгибается, вьется, как река, чтобы влиться в море.

Сколько я ни забирался туда, наверх, море мне не удалось увидеть ни разу. Я знал: стоит пройти дождю, одному из тех ливней, что начинаются вслед за порывистым ветром и очищают воздух, и можно будет разглядеть даже череду утесов, один за другим вдающихся в море; сверху они должны казаться окаменевшими дельфинами, которые в древности прыгали над этими волнами.

26 сентября

Куда ведет меня эта осень?

Моря я не вижу. Сейчас это лишь приглушенный удар от падения чего-то огромного и долгое грохотание обломков. Сейчас ночь, и если потушить настольную лампу, то в черном окне море кажется просто массой тьмы, только чуть менее густой, чем беспросветная тьма неба: только удар и грохотание, словно где-то там, за окном, то быстрее, то медленнее разваливаются на куски бесчисленные громадные дворцы из бумаги и холста. Шторм крепчает, волны, наверно, необозримой ширины.

Когда Капитан понял, что у него начался рецидив давней болезни, о которой он со мной никогда не говорил, он наотрез отказался от далеких прогулок и от режима выздоравливающего. Он нашел себе другое занятие.

У одной из торцовых стен дома лежала куча срубленных деревьев, стволы и ветки были разной длины, одни искривленные и тонкие, другие короткие и толстые. Беспорядочная груда чурбаков возвышалась почти до окна третьего этажа. Это были заготовки для дров, которые Капитан распорядился доставить сюда больше года назад, когда рассчитывал прожить в этом доме долгое время. И больше года дерево пролежало под открытым небом, разбухая от снега и дождя, но недавнее лето, долгое и жаркое, успело его высушить. Стволы были слишком длинные, на некоторых уже обломали ветки, нацарапали какие-то загогулины, каракули, кособокие буквы. Словом, в дело они уже не годились.

Однажды утром Капитан вышел из дома с топором в руках и позвал меня и Сару посмотреть, как он будет работать. Свет позднего утра был мощным и ясным, перед нашими домами сосновая хвоя карабкалась вверх по краю подпиравшей небо скалистой гряды, и чем выше, тем она делалась гуще и пышнее, и скала совсем исчезала под ней; если поднять голову, видны были только ветки, огромный, вытянутый кверху моток кудрявой блестящей зелени и небо над ним, словно земля и вообще все горизонтальное, устойчивое, открытое передвижению уже не существовало.

Колода, которую Капитан извлек из кучи, была одной из самых толстых и, положенная на бок, казалась обломком колонны разрушенного храма. Я взял у Капитана топор: никогда еще я не колол дров и захотел попробовать. Я сразу рубанул колоду прямо посередине и только чуть поцарапал ее. Вторым ударом рассек кору в другом месте — и ничего больше. Сара рассмеялась: колода так и откатилась с этими двумя царапинами, двумя полосками, едва видневшимися на коре.

Капитан приподнял колоду, поставил ее на землю широкой стороной, и стал виден гладкий срез в темных концентрических кругах. Убедившись, что она стоит прочно, примерился, вгляделся. Поднял топор гораздо выше, чем я, не сводя глаз с колоды, слегка расставил ноги, потом до предела отклонился назад; вытянутые руки кольцом застыли вокруг головы, стиснутые на рукояти пальцы касались затылка. Лезвие топора молниеносно обрушилось на колоду; доля секунды — и она раскололась точно пополам, одна половина отскочила в сторону.

Мне не верилось, что Капитану такое по силам, однако он это сделал. Теперь, наверно, в его руках размеренно пульсировала нежданная умиротворенная энергия, и он чувствовал, что выздоравливает. Он обернулся взглянуть на Сару, но она уже ушла.

29 сентября

Там, внизу, пляж тусклый, словно олово. А в груде гальки, отлого спускающейся вниз, где ее лижут волны, попадаются камешки самой разной формы: одни продолговатые, как миндаль, другие плоские, как изразцы, иные походят на кость или на сухой лист, еще иные круглые, как монетки, или же вытянутые и заостренные, как наконечник копья. У некоторых на гладкой серой поверхности выделяются молочно-белые или ржаво-красные прожилки, крохотные зеленые лагуны.

Отсюда пляж не разглядеть. Но я уже начинаю ненавидеть море, ревущее столько дней подряд; а рев стоит такой, будто вся галька на пляже раскалывается и дробится, угодив в гигантскую воздушную и морскую мельницу.

Сегодня на море целая череда барашков, они вскипают на волнах то вдоль берега, то наискось к нему; а сейчас вот бегут словно по сторонам ромба, похожие на косяк чешуйчатых белоснежных рыб.

Из окна моей комнаты я видел Капитана, он работал каждое утро, погода стояла сухая, небо, безоблачное и сияющее, излучало ясный, словно наклонный, придвинувшийся к тебе свет, какой бывает ранней осенью. Я видел, как он работает: не спеша, старательно и продуманно. Часто я отвлекался от чтения или от сочинения комментариев к книге сказаний о море, о лесных чащах, о божествах и чудесах, которую так и не кончил, и принимался наблюдать за Капитаном: лезвие его топора опускалось на чурбаки как разящая молния, они раскалывались пополам, половинки со стуком разлетались в стороны, катясь и подпрыгивая.

Тогда Сара с каждым днем стала гулять все дальше от дома и все больше времени проводить в сосновой роще, тенистой и заросшей мхом с той стороны стволов, что смотрели на север.

Капитан работал и в послеполуденные часы, когда я выходил пройтись; он говорил со мной о сборе винограда, об охотниках, которых повстречал в деревне. Мы стояли с ним на опустевшей террасе, куда две огромные сосны, отмечавшие границу между землей Капитана и моей, отбрасывали все более заострявшиеся тени. Потом я возвращался к себе в комнату, снова брался за книги; увидев в окно, что во втором этаже дома Капитана зажегся свет, я думал: вот, Сара опять возникла из тьмы, и спрашивал себя, зачем она так далеко заходит в лес, что она там ищет.

Король Кормак и ветвь с тремя золотыми яблоками

Однажды, на заре ясного дня, король Кормак вышел из своего Каменного дома на Тарском холме и стал глядеть, как наливается пурпуром горизонт за склонами и равнинами; у его ног настурции и ноготки, казалось, приподымали венчики навстречу источнику света. Кормак был один; ему приятно было созерцать великолепие зари; он размышлял — но думы его в этот час были не тяжелее листика или травинки. В воздухе слышалась музыка, как бы исходившая от последних гаснущих звезд.

К нему приблизился некий Воин. Король заметил его присутствие не сразу и потому не смог бы сказать, прискакал ли тот на коне, приехал ли на колеснице или прошел всю дорогу пешком: он просто очутился перед ним, рослый, статный незнакомец. Но плащ на нем был широкий, белоснежный, шапка — из цветов, сандалии алые, как огонь. Кормак понял, что его посетил Вестник богов, когда увидел ветвь, которую Воин нес на плече: на этой ветви висели три золотых яблока, они звенели, и вокруг разливалась музыка, та самая, про какую Кормак подумал, будто она от звезд, меркнущих на западе.

Кормак спросил у Воина:

— Эта музыка вокруг, она от твоей ветви?

— Да, от моей ветви: яблоки покачиваются, и раздается музыка, такая сладкая и могущественная, что, услышав ее, всякое раненое или страждущее сердце может исцелиться и обрести утешение сна.

— Если бы эта ветвь была у меня, она была бы мне дороже скипетра, всех витых золотых серег, всех изогнутых дугою звонких труб моего королевства.

— Ты можешь получить ее, если захочешь.

— Как?

— Если заключишь договор — со мной, сейчас.

Яблоки закачались, зазвенели, музыка лилась все отчетливей, все звонче, вторя разгорающейся заре.

— Я заключу с тобой договор. Но сначала скажи мне, из какой ты страны? — спросил Кормак.

Незнакомец, Воин, Вестник улыбнулся.

— Из страны, где не ведают лжи.

— И что же, это счастливая страна?

— Там не ведают старости: волосы вечно остаются золотистыми, зубы белоснежными, губы свежими, как земляника; вечно длятся конские ристания, любовные и дружеские привязанности не слабеют. Там не ведают ни утрат, ни печали, ни зависти, ни ревности, ни одной из тех горестей, что терзают ваш мир.

— А что ты хочешь за свою ветвь с тремя золотыми яблоками?

— Три желания.

— Как это? — спросил Кормак, еще не вполне понявший условий договора.

— Ты выслушаешь три моих желания в твоем Каменном доме на Тарском холме.

На том и порешили: король Кормак получил ветвь с тремя золотыми яблоками, разливающими столь сладкую и могущественную музыку, а незнакомец исчез так же внезапно, как появился, ничего не попросив взамен.

Целый год король Кормак унимал печали, горести, любовные муки звоном своей волшебной ветви: со всех концов королевства стекались к нему жаждущие вкусить от нее наслаждение, прилив сил, целительный сон.

Так велика была радость Кормака и его подданных, что он совсем забыл о договоре, заключенном с незнакомцем.

Год прошел, и снова занялась заря над ноготками и настурциями с огненно-алыми венчиками и листьями округлыми, как очертания планет.

Незнакомец, Воин, Вестник явился снова.

Он вошел в Каменный дом, встретил Кормака и спросил у него: пристало ли королю быть забывчивым?

Рассмеявшись, Кормак ответил, что ни память, ни честность никогда не изменяли ему.

— Назови свои три желания, — приказал он.

Незнакомец приподнялся на носки своих огненно-красных сандалий, огляделся вокруг.

— Первое мое желание — увести с собой твоего старшего сына.

Кормак почувствовал, как озноб поднимается у него по бокам, по спине и леденит затылок, но промолчал.

— Второе мое желание — увести с собой твою дочь.

Слова незнакомца звучали решительно и сурово, и ни у кого не хватило мужества возразить ему.

— Третье мое желание — увести с собой твою жену, — сказал он наконец.

И это свершилось: чужестранец вышел из Каменного дома короля Кормака с его женой, дочерью и сыном и исчез.

Когда Кормак вволю наплакался и пришел к мысли, что подобный договор позволительно нарушить, он взял свое самое тяжкое копье, самый острый меч и отправился на поиски незнакомца. Король не знал ни в какую сторону тот направился, ни где может находиться волшебный край, из которого он будто бы прибыл. Королю встречались на пути горные склоны, поросшие лесами, созвездия озер среди лугов, лазурные вересковые поля, прибрежные скалы, омываемые волнами; наконец он очутился среди густого тумана, такого густого, что он не мог разглядеть в нем даже ушей своего коня. Он спешился, положил на землю свое тяжкое копье, отстегнул острый меч и задумался, обхватив голову руками. Здесь, похоже, совсем не было деревьев, не слышно было и немолчного грохота морских валов, разбивающихся о скалы. Когда туман рассеялся, король увидел, что находится на открытой со всех сторон равнине, поросшей короткой блеклой травой.

Вдали он заметил бронзовые стены громадной крепости — без башен, без бойниц, она казалась заброшенной.

Он медленно приблизился к крепости и стал обходить кругом чудовищную стену, сложенную из цельных бронзовых глыб, пока не нашел дверь. Он шагнул за эту дверь, но велико и горестно было его изумление, когда перед ним оказалась другая стена, тоже бронзовая, сплошная и без всяких украшений, но гораздо ниже первой. Десять дверей пришлось пройти Кормаку, и мало-помалу тревога его улеглась: каждая стена была ниже предыдущей, через них уже можно было бы перелезть.

Наконец Кормак попал во дворик, четырехугольник света, в котором небо, казалось, сосредоточило все свое сияние, где посредине бил источник, а вокруг росли орешники, яблони, миндальные деревья со стройными стволами и ветвями, гнущимися под тяжестью плодов. Плоды падали на зеркальную гладь фонтана, она колыхалась, и оттуда выпрыгивали лососи, чтобы полакомиться ими.

— Что же это за источники, — спросил Кормак, — где вода обручается с воздухом, где кажутся довольными даже лососи, которые извечно стремились к самым отдаленным и потаенным ключам, местам зарождения их племени?

Юный Воин и Дева приняли его как гостя, накрыли для него пиршественный стол, отвели ему комнату для сна.

Но Кормаку спать не хотелось: он рассказал им, почему он здесь, что подвигло его на эти странствия. Тогда Юный Воин и Дева стали петь ему колыбельную песнь, пока его не сморил сон, прямо у источника, в котором отражались, подрагивая, листва яблонь, орешников и миндальных деревьев.

Пробудившись, Кормак увидел рядом свою жену, старшего сына и дочь. У ног его стояла большая, сверкающая золотом чаша.

— Эта чаша, — сказал Юный Воин, вручая ее Кормаку, — устроена так: если при ней произносятся три слова лжи, она распадается на куски; если же при ней произносятся три слова правды, она вновь сама собою становится целой.

— Безмерно рад я снова увидеть мою семью, — ответил Кормак, — и охотно принимаю твой дар, ибо ты ничего не требуешь взамен. Но меня тяготят раздумья. Их отняли, увели далеко от меня, и теперь я не знаю… я помню лишь пелену тумана и бесконечные бронзовые стены… не знаю, сколько времени прошло, пока я искал их. За это время, боюсь, сын мой познал тело женщины, и дочь моя познала тело мужчины, и жена моя соединялась с другими.

Только он успел договорить, как золотая чаша затрещала, зашипела, покрылась темными прожилками и распалась на три части.

Юный Воин и Дева посмотрели в лицо друг другу; у них были одинаковые лица, одинаковым сиянием горели их глаза и волосы; плащи их были словно снег, из цветов были их шапки, а сандалии были алы, как огонь; тут Кормак догадался, что и они Вестники неведомой страны, далекой или близкой, он и сам теперь не знал.

— Твой сын не познал женщины, — сказала Дева.

— Дочь твоя не познала мужчины, — сказал Юный Воин.

— И ни с кем не соединялась жена твоя, — сказали оба в один голос.

Как только они произнесли эти слова, лежавшие на земле обломки чаши зашевелились, закачались, запрыгали, полетели навстречу друг другу, и вот чаша, целая и невредимая, снова засияла перед Кормаком.

Это Вестники богов, подумал Кормак, а быть может, и сами боги: Дейрдре и Мананнан. Я побывал в Стране Сна, где царят Истина и Юность.

На следующее утро, утро полное благоуханий, жужжащих пчел и цветов, Кормак проснулся у подножия Тарского холма. С ним были его жена и дети; чуть поодаль в траве лежала ветвь с тремя золотыми яблоками и стояла чаша — солнце наполнило ее лучами, и они роились в ней, словно в переполненном улье.

Дикие кабаны

Мы заметили его на противоположной стороне площадки, где стояли наши дома. Было раннее утро; зелень деревьев, трав и колючих кустарников от сырости блестела. Над верхушками самых высоких сосен плыли полосы тумана, они то рассеивались, открывая все более обширные участки неба, то сгущались, сливаясь в сплошной темный круг. Старый Огородник — мы прозвали его так потому, что в прежние годы он возделывал неподалеку две террасы между соснами и облаками и ухитрялся выращивать там, на скудной почве и на большой высоте, помидоры и картофель, такие крупные, что они едва умещались в руке, — он шагал торопливо, и было в его походке что-то необъяснимо трогательное, хотя ноги у него были изуродованные, искривленные и распухшие; шея была совсем короткая, поэтому голова наклонена вперед и подбородок почти касался груди. Но вот что мы забыли, и это теперь удивило нас: лицо у него было розовое, розовой была и лысина на большой голове, а остаток белоснежных волос на затылке был весь в мелких кудряшках, как у ребенка. Чтобы взглянуть на долговязого Капитана, ему приходилось приподнимать голову, и это, наверно, причиняло ему боль.

— Через несколько дней стукнет восемьдесят один, — сказал он.

— Что? — громко, почти крича, спросила Сара.

— Восемьдесят один год. Я лежал в больнице, из-за ног: они так распухли, что не влезали в брюки. Теперь мне получше, я работаю.

— А вы не слишком переутомляетесь? — снова крикнула Сара.

На плече он нес свернутый мешок, который спускался у него на темную бумазейную куртку, точно слишком широкий шарф.

— Теперь уже нет смысла разводить огороды здесь, наверху.

Капитан спросил — почему. Он помнил, как старик ухитрялся выращивать на этих двух террасах, на такой высоте, огромные помидоры и картофелины, едва умещавшиеся в руке.

Старик ответил, что в здешних местах появились дикие кабаны, уже год-два, как они развелись повсюду; они забираются на огороды, все там выкапывают и разоряют. Прошлой зимой они добрались до двух возделанных им террас неподалеку и сожрали все: бобы, помидоры, картофель, весь урожай пропал. Они, привлеченные огородами, доходили до самой деревни, искали себе еду, чуть не залезали в дома.

Непросто было разобрать, что он говорит, голос у него был надтреснутый и сдавленный. Он не был охотником, и ненависть к кабанам у него была иная — боязливая, смиренная. Он говорил, что они повсюду, намекая, похоже, что они могут быть в двух шагах от нас, за кустом или в сосняке. Он рассказал нам, что вожаки кабаньего стада подделываются под людей, по крайней мере мы с Сарой так поняли его слова, появляются в беретах и бумазейных куртках, с виду их не отличишь от людей, но это кабаны, они приходят шпионить за людьми даже на маленькую деревенскую площадь.

Полосы тумана сгустились, они плавали вокруг нас, местами заволакивая сосны и оставляя нас словно на островке среди белизны, делавшей зыбкими и далекими даже оба дома у нас за спиной.

— Не верю, чтобы их было так много и чтобы они могли добраться сюда, — сказал Капитан.

Старый Огородник пристально взглянул на него, с усилием обратив вверх розовое лицо, подняв большую лысую голову с белоснежными волосами на затылке, в мелких кудряшках, как у ребенка.

— Мне трудно говорить, — ответил он, и голос у него действительно был надтреснутый и сдавленный, точно в горло попали крупные кристаллы соли.

Кабанов стало больше с тех пор, как люди из деревни ушли работать на побережье; когда Старый Огородник был ребенком, в деревне были тысячи жителей, а теперь едва сотня наберется, огороды, каштановые рощи заброшены, заросли папоротником и ежевикой, кабаны находят там поживу, вот почему их все больше и они все чаще спускаются в долину.

30 сентября

Что там творят затянутое белыми облаками небо и порывистый ветер над морем? Вон протянулись полосы, длинные, как горизонт, и параллельные ему, наполненные фосфоресцирующим светом, блестящие, как опрокинутые зеркальные колонны. Между двумя этими четко выделяющимися луноподобными полосами темно-серое пространство моря кажется чревом гигантской волны, одной из тех, что могут поглотить порт и разметать город.

Всякий раз, как я поднимаю глаза от страницы, свет над морем меняется; фосфоресцирующие ленты недавно исчезли, уступив место ровному чугунно-серому полю, теперь они возникли снова, уже не такие ровные, в изломах, как будто небо, нависшее над ними совсем низко, осыпает их снегом и обрызгивает росой.

Кто это сотворил — ветер, борющийся с тучами? Или солнце? А море превратилось в поле битвы между ними? За моим окном, слева, листья веерной пальмы взметываются вверх, кружатся вихрем, хлещут небо, кажется, будто они хотят воспротивиться бесконечному шествию обезумевших туч высоко над ними.

А вот и дождь: капли стекают по стеклу, словно из носиков крохотных разбитых реторт; море волнуется все сильнее, там, где были светящиеся полосы, теперь появились какие-то белые сгустки, они качаются на волнах, как обломки затонувших кораблей. Листья ливийской пальмы крутятся, подобные крыльям огромного поверженного павлина.

Сидевшие за столом мужчины громко рассмеялись; по краям стола выстроились целые батареи бутылок, в основном пустых и прозрачных, такие бутылки, когда в них вино, бросают темно-багровый отблеск, а на металлическом блюде в холодном застывшем соусе еще оставались кусочки черного мяса.

Там, в углу, над единственным занятым столом горела лампа; от ее слабого чадящего огонька по лицам пробегал тускло-алый отсвет.

Капитан согласился подсесть к ним.

Один из самых молодых в этой компании очень медленно обвел Сару своими налитыми кровью глазами.

— Охота разрешена только полтора месяца в году, а эти зверюги всегда тут, если мы не будем их стрелять, они вырастут и будут залезать к нам в дома, — прорычал другой, тоже молодой, парень; свою зеленую стеганую куртку с большими накладными карманами он носил точно мундир.

Бруно, хозяин кабачка, возглавлявший охотников деревни, обращаясь к Капитану, сказал, что в такой жестокой войне нельзя сражаться только с первого ноября по пятнадцатое декабря, что они вроде как авангард, идущий в разведку.

Он говорил долго, временами его голос приобретал некую торжественность. Он рассказал, как ночи напролет дежурил у костра, как месяцами натаскивал собак; сказал, что собакам не всегда хватает смелости броситься на раненого кабана, они понимают, как это опасно. И потом, кабаны ведь хитрые и проворные — такие здоровенные, а проворные, но главное — хитрые. Поэтому приходится быть хитрее их, говорил он; этих невидимых врагов надо выгнать из логова, застать врасплох и выкурить вон, как бывало в войну, когда надо было очистить лес от солдат.

Снова поднялся хохот, кто-то стукнул кулаком по столу, опрокинулся полный стакан с вином, на скатерти выступили темно-красные пятна, она вздыбилась маленькими влажными бугорками.

Помню, я посмотрел тогда на кусочки черного, словно обгорелого, мяса на краю блюда из нержавеющей стали; посмотрел на лица этих людей, по которым пробегал тускло-алый отсвет от чадящего огонька лампы; и пятна вина на скатерти вдруг показались мне следами безжалостной погони.

Бруно все еще что-то рассказывал, но я уже его не слушал. Я его разглядывал: его лицо еще хранило грубоватое обаяние молодости, но все черты отяжелели, под глазами темнели круги, словно от усталости, которой уже не превозмочь. Должно быть, в войну он имел чин, обладал какой-то властью, с тех пор у него и остались торжественные нотки в голосе да еще насмешливая ухмылка, с которой он обращался к приятелям.

— Кабанов надо травить хоть на краю света, — говорил он, — потому что они сильные и коварные, даже раненые, они еще сильны и могут напасть. Случалось, охотники находили растерзанных собак с кишками наружу — кабаны наскочили на них и вспороли им животы.

Капитан выпил много красного вина, больше, чем пил обычно. Он встал и распрощался с компанией только тогда, когда Сара взяла его за руку и громко сказала, что хочет домой; если бы не это, он бы остался еще. На улице нас обступили мрак и прохлада тихого ночного воздуха; у меня было такое чувство, какое бывает при кратком, мгновенном пробуждении среди сна, переполненного сновидениями.

Выйдя из деревни по асфальтированной дороге, мы свернули на тропинку к нашим домам. Вначале мы шли при свете фонарей. Потом оказались в кромешной тьме, правда, небо было чистое, сплошь усеянное звездами, но они мерцали так далеко и так холодно, будто это были не сами звезды, а смутное воспоминание о них. Идти стало трудно. Капитан, с большой неохотой согласившийся идти в деревню пешком, захватил с собой карманный фонарик и теперь стал светить им под ноги: из земли торчали камни. Под узким лучом фонарика тропинка казалась видением, превращалась в маленькое пятнышко, от которого окружающие потемки делались еще темнее.

Откуда в здешних долинах столько кабанов? Мы с Сарой стали подолгу беседовать о них: об их долгих переходах, об их отваге и хитроумии, о способности преображаться.

Возможно, первые кабаны добрались сюда морем, когда история людей еще и не начиналась и от подножия возвышенностей, где мы сейчас живем, до самого моря милями тянулись однообразные прибрежные пески. На эти пески свешивались лианы с давно исчезнувших деревьев, они были выше дубов и причудливее перца; отсюда отправились в странствия тигры, пантеры и слоны, они останавливались отдохнуть на хрупких островах, которые впоследствии разрушались. С противоположной стороны, с островов, вздыбившихся лиловыми скалами, изобилующих озерцами стоячей воды среди каштановых рощ на крутизне, могли приплыть кабаны.

Но мне больше нравилось думать, будто кабаны здешних долин произошли от тех кабаньих стад, что пришли сюда сто лет назад: как утверждают, они, преодолев в пути равнины, реки, холмы, прибыли сюда из самого сердца Европейского континента.

Как-то зимой ударил страшный мороз, каких не видывали даже там, в темном, холодном сердце Европы; все деревья — самые высокие и стройные ели, тополя, платаны, липы — кругом покрылись ледяной коркой, вереск и папоротник исчезли под вязкой грязью и снегом, обширные ежевичные поляны были погребены в слое почвы, быстро превратившемся в глыбу льда. Не осталось больше ни луковки, ни жука, ни змейки, ни грозди ягод в этом громадном стеклянном лесу — ничего такого, чем обычно кормятся кабаны.

Другие звери вымерли в ожидании, когда кончится мороз. Но кабаны — самые стойкие, самые выносливые, самые неприхотливые, самые хитроумные из обитателей леса. Никакой лютый холод, никакой страшный голод не в состоянии их истребить.

Они не стали дожидаться запоздалой оттепели, которая все равно не снабдила бы всех едой в достатке. Они собрались в стада и двинулись в путь — с самками и поросятами, у которых на светло-желтой спинке были коричневые полосы, — целое кабанье племя, опытное и закаленное, страждущее, но полное решимости, возглавляемое вожаками с их безошибочным чутьем и непобедимой силой.

Много дней пришлось им бежать ледяной пустыней; старики, самки, малыши вступали на тропу, проложенную вожаками, а следом за ними — взрослые самцы.

И вот наконец они ушли от морозов, муки голода стали ослабевать. Они бросились в первые же заросли ежевики, наполовину выступавшие из-под снега, объели с них все ягоды, взрослые самцы и самки вновь стали совокупляться. Но отныне этот бег, потребность в движении неведомо куда вошел в их копыта, морды, спины. Там, где они очутились, было все же холодно и ветрено, еда была скудной, и они захотели двигаться дальше, в пути малыши выросли, каждый видел, как на спине у другого коричневые полосы делаются все шире, постепенно закрывая желтизну, теперь они стали сильнее отцов. Стадо требовало идти дальше, и вожаки выполняли желание стада.

Они стали спускаться с гор, узнали, что такое города, и старались держаться от них подальше, не из страха, а от омерзения. Все внушало им отвращение — башни, покатые крыши, решетки, колокольни, стены, каминные трубы. Они далеко обходили города, выбирались на равнины, пересекали поля, легко переплывали реки: ведь они прекрасные пловцы. Они держали курс на запад, потом на юг, куда стаями уносятся сонные грезы елей, закованных в ледяной панцирь.

Еда становилась все обильнее и разнообразнее; воздух стал мягким и душистым, тучи казались совсем близкими; они ступили на теплый камень крутых утесов, поднялись к полянам, сплошь покрытым низким кустарником с мелкими голубыми, белыми, желтыми цветами, источавшими одуряющий аромат, в сосновые рощи на пологих каменистых склонах, куда легко было запрыгнуть, забраться в заросли, отыскать вкусные корни или наловить змей. Они делали привал на залитых солнцем пустынных плоскогорьях, где играли золотистые блики недальнего моря, зрелище новое для них, и там вожаки догадывались, что земля скоро кончится, что они приблизились к ее границам.

Нам с Сарой доставляло огромное удовольствие представлять себе их состояние после мучительного бегства от грозной опасности, их радостное пробуждение на лугу среди безвременника и розмарина, внезапно раскрывших вокруг тысячи крохотных голубых глазков.

1 октября

Временами волны, заостряясь, вытягиваются кверху. И тогда море кажется сплошным ковром мгновенно распускающихся, изменчивых цветов. Сегодня волны то и дело превращаются в цветы люпина, легкие конусообразные метелки, не голубые, а скорее мягкого, отливающего золотом фиалкового цвета. Сегодня на море цветет люпин, а солнце стало бесконечной вереницей пчел, которые снуют вверх-вниз, нагруженные сладким нектаром и светом.

И все это непрестанно бурлит, беспорядочно движется, переполняя чашу моря, словно ни берегов, ни дна — ничего, что ограничивает, сдерживает, — больше нет на свете.

Как-то утром кабаны, спустившись в долину, забрели слишком далеко. Крестьяне давно уже жаловались, что кабаны спускаются по руслу высохшей реки до самых огородов и разоряют их. Но однажды они даже заглянули в двери домов одной из деревушек, той, что многолюднее остальных и лежит в самой глубине долины, у подножия обагренных виноградниками склонов, и в которой находится пост карабинеров.

Мы с Сарой ломали голову над тем, что заставило их подойти к домам за мостом, так далеко от их лесных убежищ. Может быть, спускаясь слишком низко в долину, они теряют ориентиры, там ведь уже не встретишь ни тенистого, густого, высокого сосняка, ни зарослей папоротника и молодых каштанов, там от проблесков света небо словно раздвигается под сильным взмахом крыла.

Говорят, иные из них, все дальше забредая в долину, прыгают вниз — и вдруг оказываются на автостраде; оттуда они уже совсем не могут двинуться ни назад, ни вперед; асфальт парализует их, и им остается только ждать, опустив морду с бесполезными клыками к этой оголенной, невиданного цвета почве, пока их не собьет какая-нибудь машина, — так они беспомощно гибнут поодиночке.

В то утро они слишком углубились в долину, сбитые с толку потеплевшим, слишком прозрачным воздухом, преступили черту: вместе с восходящим солнцем явились к самым дверям домов за мостом. Как потом рассказывали, крестьяне побежали за карабинерами, и карабинеры подошли к кабанам на расстояние выстрела; они были там, парализованные асфальтом, одни поменьше, со следами коричневых полос на спине, другие побольше, приземистые и осторожные, наверно самки. Не подходя ближе, карабинеры открыли огонь из автоматов.

Выше, там, где виноградники уступали место нависшим над обрывом каштановым рощам, а затем соснам и туману, в деревне, где жили мы, где все мужчины состояли в обществе охотников и все были браконьерами, об этой стрельбе говорили долго и с завистью. Мужчины нашей деревни не могли без сожаления подумать об этих метких, смертоносных очередях, об этих поверженных тушах, изъятых стрелками, а потом, быть может, проданных мясникам на побережье.

В самый полдень, когда нежаркое солнце золотило крыши и платаны, мы с Сарой пришли на маленькую площадь к церкви, где нас должен был ждать Капитан. Мы увидели Бруно, окруженного толпой слушателей: он утверждал, что они-де лучше управились бы с автоматами, а рядом с ним мы увидели Капитана, который невозмутимо кивнул, выражая согласие.

Я заметил, что Сара пришла в ярость: ее улыбку, ее выступающую нижнюю губу, потрескавшуюся и усеянную веснушками, вдруг искривила злобная гримаса — в эту минуту она с удовольствием ударила бы Капитана, набросилась бы на него с кулаками.

Когда мы выходили из деревни, что-то приковало к себе наше внимание: застывший в неподвижности черный зверь, больше ничего я разглядеть не мог, пока мы не подошли совсем близко, к двери кабачка. На пластиковом ящике из-под минеральной воды в шатком равновесии лежал кабан; его положили брюхом на ящик, казалось, будто он хотел через него перепрыгнуть. Темная щетина, передние ноги вытянуты, как если бы он бежал, приподнимался над землей. Мы подошли к нему с некоторой робостью. Темная щетина, поникшая, но все еще могучая голова, изогнутые клыки не длиннее лезвия перочинного ножа. Вдоль хребта щетинки стояли дыбом, прямые и колючие, сбоку они были похожи на очертания волны — знак былой гордыни и былого ужаса, которых смерть не смогла побороть.

Сара не хотела верить, что кабана убили. Ящик был оранжевый, пластиковый, мы осмотрели его, искали сгустки крови на дне, кровавые полосы на асфальте, но ничего этого не было. Я вспомнил, что убитых кабанов охотники свежуют прямо в лесу. Значит, этот кабан был ответом на выстрелы карабинеров, трофеем, жертвой, павшей до открытия охотничьего сезона, и кто-то не побоялся принести его сюда и выставить напоказ.

Передние ноги вытянуты, как будто он бежал, черная голова поникла, но все еще была могучей, колючие щетинки на спине сбоку имели очертания волны; а вокруг ничего, ни ружья, ни крови, ничего, что напоминало бы о схватке. И все же это был трофей, иначе зачем бы выставлять его здесь? Это был своеобразный вызов со стороны местных охотников и их заводилы, который всегда насмешливо ухмылялся, обращаясь к остальным, в память о чине, присвоенном ему во время войны, о его былой власти над жизнью и смертью в этих краях.

Но зачем они положили его брюхом на ящик, зачем вытянули ему ноги так, словно он все еще бежал, — тут, на асфальте, перед дверью кабачка?

Кругом были покой и предвечерняя мгла, темно-красный диск солнца выглядывал из серой дымки, скрывавшей очертания гор и вершину холма, где стояла разрушенная церковь.

Мы шли молча, все еще напуганные, по тропинке, ведущей к нашим домам; деревья стояли недвижно, темно-красный солнечный диск, казалось, спустился прямо к нам, завис над самой головой, громадный, выхваченный из мглы, словно плод, сорвавшийся с невидимого дерева, или рубин, оставшийся от потерянного кольца. Он был темно-красный, но без блеска, четко очерченный, угрюмый.

Сара смотрела на него; она сказала мне, что это пурпурная крышка люка, которую надо приподнять, проникнуть внутрь — и окажешься по ту сторону мглы и закатов.

— Надо нам как-нибудь подстеречь кабанов, когда они вылезут из нор, — сказала Сара, — и полюбоваться ими во всей их мощи, прежде чем охотники их перебьют.

Капитан, смеясь, качал головой, поднимал большой палец правой руки, а потом резко вытягивал вперед указательный, словно целился в кого-то из ружья. В голубых глазах Сары, в складке ее потрескавшихся губ все чаще мелькала ненависть, как будто направленная против Капитана.

Вот так и получилось, что я один стал гулять с ней по крутым тропинкам, среди густого ежевичника; мы разгуливали до темноты, Сара шла своим солдатским шагом, и нередко приходилось останавливаться, чтобы перевести дух.

Она повела меня в темную, старую часть леса, где обрыв был круче, откуда глубже казались омытые светом шрамы оврагов, спускавшихся навстречу морю. Иногда по залитым солнцем лужайкам проносились друг за другом тени каких-то птиц — каких именно, нельзя было разобрать в полете.

В зарослях мы находили ягоды, некоторые поодиночке висели среди зелени, как бусинки рассыпанного ожерелья, другие были собраны вместе, словно виноградины в одной бесформенной кисти.

Изредка виднелись серебристые бахромчатые плети ломоноса.

На отдельных, выдававшихся вперед веточках ягоды были не красно-коричневыми, а переливчато-черными, светящимися изнутри, словно зрачок.

— А деревья не смотрят на нас? — спрашивала меня Сара. — Кусты на нас не смотрят? Не гадают, кто мы такие?

Черные ягоды, их переливчатая, изнутри светящаяся чернота. Это и были глаза осеннего равноденствия.

Раньше я уже пытался понять, что ищет Сара во время своих все более и более долгих прогулок в лесу.

И вот теперь я шел с нею, видел среди листвы ее короткие рыжие волосы, прямые плечи, ноги узкие, словно два ножа; было в ней что-то, отчего она казалась мне жестокой и легкомысленной, словно забывала обо всем: о Капитане, о том, ради чего они приехали сюда, и обо мне, с трудом поспевавшем за нею.

Не только желание случайно увидеть кабанов заставляло ее рыскать по лесу. Быть может, еще тогда, еще до встречи на холме, у разрушенной церкви, она начала искать в себе иную, глубинную память, которая не дается нам, пока мы что-нибудь не забудем.

Я видел, как мелькают среди листвы ее медно-рыжие волосы, словно солнце в высоких облаках, словно россыпь ягод шиповника, колеблемых ветром.

Впервые она сказала мне это на солнечном склоне, поросшем пышной травой, по которой, как по экрану, проносились тени больших птиц с распростертыми крыльями: должно быть, это были ястребы. В ее голосе звучали веселье и вызов.

— Существует нечто неясное, какой-то образ меня самой, образ леса, похожего на этот, оно огромное, и кружится, и словно бы хочет, чтобы о нем вспомнили, это нечто такое, что уже случалось со мной однажды, не знаю, когда именно, но только не в этой, теперешней жизни.

По крутым тропинкам среди густого ежевичника мы порой выбирались вниз, в деревню.

Если пройти под аркой, рядом с домами на маленькой площади, то можно попасть в разрушенный, необитаемый городок, тот, что покрывает макушку холма наподобие ветхой шляпы: кучка серых каменных домов, прилепившихся друг к другу, как грибы, плотное темное тулово кометы, увиденной издали.

Уже смеркалось, когда мы вошли под арку, увидели вымощенный булыжником подъем к другой арке, уже и темнее первой, изъеденные, замшелые стены, распахнутые двери, сорвавшиеся с петель или укрепленные прибитыми поперек досками рамы, зияющие дыры, ночные гнезда заброшенных домов.

Мы хотели пройтись по этому подъему, вымощенному булыжником, по улочкам цвета мха и плесени, которые как бы обвивались вокруг самих себя, с фасадами домов — высокие словно парили над низкими, — покрытых трещинами, но устоявших, подпертых балками. Мы хотели подняться на самый верх, туда, где была разрушенная церковь. Но темнота упала стремительно, отвесно и застала нас врасплох.

Мы вышли из деревни молча, быстрым шагом, в окнах нижних этажей уже горел свет, из кухонь на улицу проникал запах лукового супа. Дровяной склад на самом краю деревни казался черным, угрюмым сфинксом тьмы.

В эти дни солнце, долго продержавшись на ясной, сияющей грани равноденствия, стало заходить раньше.

Старик, который помнил две свои прежние жизни

В одной рыбацкой деревушке на севере Шотландии или на севере Франции жил старик, который знал о двух своих прежних жизнях, помнил по крайней мере два воплощения из всех, какие принимала его душа.

Некогда был он лососем, пересекал океаны, изведал борьбу за придонные воды со спрутами и кашалотами, видел, как прыгают летучие рыбы среди светящихся водорослей, как мигрируют мириады медуз, огромных, точно зонтики, что рассекают пелену планктона, неся на спине треску, отбившуюся от косяка и разомлевшую в теплом воздухе. Встречались ему обломки погибших кораблей, обглоданные, безглазые трупы потерпевших крушение, холодные течения, яростные волны. Если глядеть снизу, штормовые волны подобны вулканам из сновидений, колокольням, которые бесконечно вырастают над головой, пока не взорвутся, распадаясь, рассыпаясь во все стороны.

Повидал он разные берега: и песчаные, и покрытые джунглями, и скалистые, и каменистые, повидал и родники пресной воды и наконец, повинуясь самой сильной своей страсти, нашел широкое устье, куда можно было заплыть, реку, вверх по которой можно было подниматься до самых истоков, бескрайние цветущие берега, плавное течение, обросшие зеленым мхом нагромождения утесов, падающие на воду тени деревьев, все более и более высоких.

А в другой своей жизни он был морским орлом, огромной хищной птицей, которая камнем падает на косяки рыб и истребляет их.

И потому он помнил воздушные пируэты, вращения, хищные приводнения, хищную точность, гибкость, неудержимость полета.

Взгляд его был наполнен белоснежными облаками над белопенным морем и качающимися на волнах суденышками еще тогда, когда он и знать не знал, что такое «облака» и «суденышки», кто их создал, в чем их назначение.

Он вспоминал необитаемые острова, сплошь покрытые осколками раковин и высохшими губками, зубчатые скалы цвета ржавчины, бесконечные галереи света, тянущиеся между горизонтом и берегом.

И, наконец, он помнил беспощадную охоту, появление лососей и стремительное падение на них, меткий, пронзающий удар, затем медленный взлет с зажатой в клюве добычей.

Морские орлы самые закоренелые, самые безжалостные враги лососей, обреченных блуждать по морям. А этот старик побывал и тем и другим, он помнил это, в одну свою жизнь он был жертвой, в другую — истребителем; и знал, что морской орел и лосось все еще живут в нем, слишком хорошо он помнил сны водных глубин и сны воздуха, извечно враждующие друг с другом.

Страж

Узенькая улочка, вьющаяся среди тесно сгрудившихся заброшенных домов, выводила на вершину холма: из густой зеленоватой тени вы вдруг выходили на яркий свет прямо перед разрушенной церковью.

Внезапный яркий свет — и впереди фасад церкви, удлиненный, стройный, парящий в воздухе, словно расписной ажурный экран, заслоняющий небо. Фасад с портиком, опиравшимся на две колонны, боковые стены с зияющими проломами, апсида — вот и все, что осталось от церкви. Она была без крыши, открыта воздуху, нескончаемым горным ветрам, солнцу, которое там, наверху, излучает ровный, широко разливающийся свет.

Недалеко от церкви, над холмами, что отступают, уменьшаются и тают, сливаясь, у горизонта, у раскаленной солнцем мглистой полосы, которая могла бы быть морем, стояла хижина. Она показалась нам бедным, обманутым стражем, приютившимся у развалин чего-то такого, что уже не стоит охранять.

11 октября

Этим утром над морем был туман, душный, гнетущий туман, он ширился неуклонно, но так медленно, что казался неподвижным; от этой кажущейся неподвижности кругом наступило томительное оцепенение; граница между морем и небом стала неразличимой, ее заволокли огромные столбы грязного дыма.

Я думал, шторм уже кончился.

Однако неизвестно откуда взявшийся луч света хлестнул по верхушкам олив и пальм, и вдруг, быстрее, чем я пишу эти слова, морская лазурь снова явила свое великолепие до самой линии горизонта.

Волны одна за другой бегут к берегу, словно состязаясь на огромной, бескрайней гаревой дорожке.

Мы вошли в церковь через среднюю дверь. У стен были два алтаря из выветрившегося камня, скрюченные, как от огня, местами замшелые; на одном еще можно было различить барельеф: ковчег святых даров в виде солнца с короткими твердыми лучами и ветвями винограда вокруг.

Повсюду выросла трава: там, где были нефы, и там, где были амвоны, ниши со статуями святых. Там, где возвышались развалины главного алтаря, буйно разрослись папоротник, крапива, вереск, пышная высокая ромашка, и надо всем этим, словно в насмешку, торчал крест из двух сучьев, скрепленных проволокой. А от стены до стены росла чахлая, редкая травка, совсем как снаружи, на лужайке.

Все это запустение не пугало нас, не причиняло нам боли, церковь в общем не казалась нам оскверненной. Через проломы в боковых стенах проникал ветер; в обширное отверстие вверху, где уже и следов не осталось от церковного свода, могли проникать облака и солнце, луна и дождь, там, где были нефы, поднялась трава, и целые заросли, волнуемые ветром, то слегка касались остатков главного алтаря, то накрывали их.

Вышли мы из церкви через пролом в стене. И обнаружили за ним колонны: они выстроились в ряд, невысокие, из серого камня, тонкие, ничуть не величественные.

На одной из капителей, больше других разрушенной ветром и дождем, можно было различить только две толстые лапы, перепончатые, как у лебедя, но с кошачьими когтями, принадлежавшие какому-нибудь фантастическому древнему зверю, может быть грифону.

Рядом на другой, изящной, изъеденной временем капители с барельефа смотрело лицо.

Раньше мы его не видели. Хотя в предыдущие годы уже бывали вдвоем в самой верхней точке разрушенного городка и помнили хрупкие колонны, выстроившиеся в ряд перед боковой стеной церкви. А этого лица на капители не помнили.

У него были удлиненные полузакрытые глаза, тонкий нос и широкие круглые ноздри; тонкогубый рот, остроконечные усы, симметрично свешивающиеся с двух сторон чуть ниже подбородка. Мы не могли понять, был ли на нем головной убор, какое-то неизвестное ритуальное украшение, или это были просто пышные волосы, перехваченные на лбу повязкой.

Взгляд его сразу же показался нам пустым и устремленным в никуда. Это было лицо, и у лица был взгляд. Но он не выражал ни радости, ни величия, ни сострадания, ни гордыни, ни хитроумия, ни покорности. Я не мог в нем прочесть ничего. Это не был взгляд греческой статуи: беломраморный, без зрачка, но ощутимый; не был это и твердый удовлетворенный взгляд римлянина. Это лицо глядело из камня с улыбкой, но улыбка его была мрачная и угрюмая, непостижимая уму; глядело с выражением жестокости, но жестокость эта была отстраненная, не сознающая себя; и ощущение удаленности, которое оно вызывало у нас, было такое же, какое возникает во время бесконечно долгого сна и длинного сновидения, при виде травы, выросшей под алтарями, и звезд в зените.

Бывает, что черты лица дорогих, близких, важных для тебя людей не можешь вспомнить как следует, если не видишь их всего один день. А это лицо я помню во всех подробностях даже сейчас. Удлиненные глаза, тонкий нос с широкими круглыми ноздрями, тонкогубый рот. Нельзя было определить его возраст, и уж совсем немыслимо было подыскать ему имя. Но Саре пришло в голову назвать его Стражем. Может быть, потому, что он глядел на разрушенную церковь и находился вблизи заброшенной хижины, словно это было его жилье. Сара в первый раз назвала его Стражем, и потом в наших разговорах это имя закрепилось за ним.

Цвета он был какого-то неопределенного; вся колонна была из серого камня, но его лицо было не просто серым, его оттенки напоминали то пепел в камине, то море под облачным небом, то опавшую и гниющую сосновую хвою; однако послеполуденное солнце покрывало этот серый камень позолотой, густой и тягучей, как мед.

Никто из местных не решился бы поселиться здесь. Здесь были только опустевшая голубятня и курятник. Курица с пышными перьями цвета ржавчины прогуливалась вокруг, вздернув голову, словно застывшую в воздухе, и отчужденно, молча проводила нас взглядом.

С той минуты, как Сара впервые обратила лицо к этому лику, в ней что-то изменилось: волнение нашло себе исход, воображение — точку опоры. Ей тут же захотелось начать игру, дать ему имя, догадаться, кто он мог быть на самом деле. Ее голос зазвучал звонче и радостнее, руки взъерошили ярко-рыжие волосы, глаза сделались совсем детскими, и я не смог удержаться от смеха.

— Если он не может быть Воином, — рассуждала Сара, — так, значит, он Бог? Или Жрец? Но может быть, он и не человек даже.

— Может быть, это кабан, переодетый человеком, — сказал я и сощурил глаза, словно надел невидимую маску.

Уже на следующий день Сара захотела снова увидеть Стража и стала вопрошать себя, глядясь в это каменное лицо, словно в зеркало, с какой-то непонятной, испугавшей меня восторженностью.

Она смотрела на него дольше, чем нужно было, чтобы как следует его изучить. Как если бы действительно хотела увидеть в нем свое отражение или вообразила, будто стоит только подождать — и оно само ответит на все ее вопросы.

Быть может, этот лик обладал той самой глубинной памятью, которую она хотела пробудить в себе.

Вдруг задул северный ветер. Пора спускаться, сказал я Саре; в ответ она молча показала мне своей костлявой рукой с короткими, почти без ногтей пальцами на стоявшую напротив хижину, где мы могли бы укрыться. А ветер был как потоки воды, хлынувшие из-за ломаной сумрачной линии, которую прорисовывали горы на фоне неба.

Лес всегда удивителен для тех, кто умеет по нему ходить. В низменной его части, в теплых, защищенных от света уголках, мы обнаружили земляничные деревья. Листва на них располагалась вширь, вокруг приземистого, короткого ствола. Зеленые, темные, густые, узкие и блестящие листья, длинные кисти бледно-розовых цветов, разноцветные круглые плоды величиной с фалангу пальца — желтые, в бледно-зеленых прожилках, и пунцовые, как заходящее солнце, и густого винного цвета; их было видимо-невидимо в темно-зеленой поблескивающей гуще листвы.

А однажды нам попалась тропинка из сплошных корней. Это была широкая пологая тропинка, которая вдруг оказывалась неровной, почти непроходимой. Обойдя ее и пробравшись к ней сквозь кусты, мы смогли разглядеть все змееподобные выпуклости, все выпирающие, разветвленные изгибы, все неровности, вздыбливающие почву от одного края тропинки до другого. Но пришлось всмотреться повнимательнее, чтобы понять: это были не камни, не комья засохшей земли. Это были корни, корни сосен, очень старых и росших очень густо в этой части леса, они вылезали из земли, невообразимо перепутавшись, длинные, как змеи, но отвердевшие, как бы покрытые панцирем, окаменевшие. Мы не могли понять, от каких деревьев они тянутся, казалось даже, будто у них больше нет ничего общего со стволами; это был свой, особый мир, средний между миром ископаемых и миром растительным, между деревом и камнем.

А потом мы увидели удивительные гнезда в ветвях сосен. На одних деревьях их было мало, зато на других они почти вытесняли кучерявую хвою, иногда они были величиной с две соединенные, сложенные горстью ладони, но при этом из какого-то волокнистого, невесомого вещества, и висели на самых высоких ветках, точно клоки тумана. По форме они напоминали кубок без ножки, одни были повыше, другие пошире. В том, как они были построены, не чувствовалось законченности, они казались скорее мотками ниток, чем постройками, да, именно мотками, как сахарная вата на ярмарке.

Это были не птичьи гнезда — в тех всегда есть что-то земное, что-то обжитое, они имитируют цвет листвы, и в них видятся затраченные усилия. Все эти плотные, матово-белые мотки, выросшие среди веток с игольчатыми листьями, были гнездами походного шелкопряда: это такие лесные бабочки, их гусеницы ползут одна за другой, тысячными вереницами, вверх и вниз по стволам сосен.

Но теперь Сара хотела подниматься на вершину холма к разрушенной церкви не со стороны деревни и не по тропинке среди густого сосняка, а по открытому, поросшему травой склону.

Не было больше вокруг нас мириад трепещущих веток, мириад сосновых игл, гусениц, дроздов, улиток, каштанов и их зеленой кожуры, корней, гнезд; здесь, возле Стража, мы находились в таком голом и неприступном месте, что забывали, с каким трудом поднялись сюда; казалось, в это место можно только спланировать, приземлиться.

Солнце излучало ровный, широко разливающийся свет. Но даже это торжествующее солнце казалось отсюда каким-то далеким, словно было найдено во время раскопок небесными археологами.

Так мы и стояли среди света и тишины; под нами теснились холмы с их зелеными склонами, кое-где тронутыми золотом по верхушкам каштановых рощ, а напротив были горы. Внушительные и грозные, отсюда они казались безмерно далекими; и выстроившиеся в ряд вершины, одни приплюснутые, другие в форме правильной пирамиды, воспринимались бессвязными сигналами неведомых миров, которых нельзя достичь за одну-единственную жизнь.

Эти колонны, по-видимому, остались от древнего храма, построенного здесь задолго до церкви на открытой солнцу вершине холма, вершине, которая, если представить себе окружность, образованную горами, раскаленной мглистой полосой моря и радиально расходящимися холмами, оказывалась как раз в центре этой окружности.

В этих местах никогда не было посевов, это были сплошь провалы, крутизна, непроницаемая тень, колючий ежевичник, полный диких зверей и коварных гадюк. Здесь, в величественных декорациях неба и иссохшей земли, справляли свадьбу сосна и утес, поток и пещера, ежевичник и груда камней. Не раз, наверное, долгая засуха губила все кругом, сводила целыми кустами ромашки, мальву, шиповник, а форели в бурливых реках судорожно ловили ртом воздух. Внезапные, нежданные ливни тоже грозили гибелью на крутых, оползающих склонах. Здесь, в храме, находившемся в центре окружности, очерченной горами и морем, молились, чтобы солнце шествовало по своей небесной дуге, чтобы дождь шел, когда его ждут, чтобы ночные небеса по-прежнему наполнялись светом луны и звезд.

Религия того, кто построил эти колонны и изваял эту капитель, наверное, была такой же, как у древних народов, поклонявшихся дубу и луне, народов, чьи предания я переписывал и комментировал этой осенью для книги, которую так и не закончил.

Как на плоскогорьях Кавказа, на утесах Ирландии, так и здесь некий безвестный народ, не создавший ни городов, ни империй, воздвиг свой собственный, изящный и загадочный, символ благоговения перед величием вселенной.

Эти колонны вновь открыло свету землетрясение. В деревне еще рассказывали об этом: ранним утром на исходе зимы, когда в церкви на вершине холма служили мессу, случилось землетрясение пострашнее тех ежегодных, от которых слышится гул и кругом разверзаются трещины, — более мощное и яростное. Весь холм обрушился, крыша церкви обвалилась и разлетелась на мелкие куски, стены зашатались и во многих местах осыпались; около сотни прихожан погибло.

Так, среди осыпавшихся стен, открылись свету эти колонны, остатки храма, построенного здесь еще до храма христианского, который христиане замуровали, похоронили среди своих камней.

На капителях были изваяны фантастические звери и лица. От некоторых лиц остались лишь удлиненные пустые глаза, космы волос, тонкая, как тростинка, шея; мало-помалу камень взял верх над изъязвившим его резцом: это, очевидно, были лица, но могли быть и листья неведомых деревьев, крылья голубки или чаши для вина.

Только у того, кого Сара назвала Стражем, черты оставались нетронутыми: удлиненные глаза с пустым взглядом, тонкий нос и пышные волосы, перехваченные на лбу повязкой.

Однажды утром пошел первый дождь, внезапный и шумный, он лил час или чуть больше. Оставив на столе раскрытую книгу и разложенные записи, я вышел из дома.

13 октября

Сегодня в небе и над вдающимися в море утесами висит мгла; и заметно, что путь солнца в небе стал более пологим. Мгла и пологое движение солнца вдвоем захватывают волны у волнорезов и прибрежных скал и окрашивают их в густой и теплый пепельно-розовый цвет, словно морские сады и огороды запестрели множеством цветов, оставив торжествовать на земле лишь блекнущий, тусклый цвет листьев и опадающих плодов.

А волны вздымаются все выше. Свет на небе стал иным, но шторм не утихает.

Тропинка тонула в грязи. Но солнце уже снова показалось из-за белых продолговатых, сплющенных небом облаков.

Мы с Сарой шли по тропинке, огибая лужи, ступая по краям, где земля была посуше. Сосны и ели блестели после дождя. На поверхности листьев самых высоких кустов мы могли разглядеть отдельные редкие капли, круглые и прозрачные, они колыхались, медленно сползали по листу и наконец падали на землю.

Мы неспешно двинулись вдоль тропинки. Дорогу, поднимавшуюся от побережья, нельзя было узнать: дождь вынес на нее мириады сухих сосновых игл, сплошь застелил ими да так и оставил, скрыв под ними серый асфальт, — сожженные солнцем, но размягченные дождевой водой, скользкие, они стали почти нежными на ощупь. Они не скопились кучками, по обочинам, а покрывали проезжую часть, и на большом протяжении; вся эта масса бросала снизу яркий влажный отсвет, достигавший вереницы высоченных сосен, которые стояли по сторонам дороги и сплетали над нею свои ветки, покрывая ее куполом из матово-зеленой хвои, пронизанным солнечными лучами.

Теперь дорога опять изменилась: понизу она слабо отливала блеклым пурпуром, словно виноградник или персиковый сад в цвету; с верхушек сосен на нее падали игольчатые проблески света. Сара двигалась с какой-то изумившей меня почтительной медлительностью, словно находилась на месте, где было явлено чудо.

Мы пришли и остановились перед Стражем; Сара тут же показала мне на его глаза, в углублении которых остались капельки дождя, точно они расцвели крохотными цветами.

Длинные сплющенные облака вдруг раздвинулись, закрыв почти все небо, по траве и по нашим лицам пронеслось дуновение тьмы. Упали первые капли дождя, но Сара не побежала, даже не подумала укрыться в хижине. Капли были хлесткие, но теплые, и она не сдвинулась с места, наблюдая, как меняются глаза и все лицо Стража под действием этого дождя.

Пришлось взять ее за руку и тряхнуть, чтобы заставить вернуться, когда обрушился ливень; и мы побежали, прикрывая голову руками.

На бегу я успевал увидеть сыплющиеся на землю узкие листочки остролиста, лопнувшую зеленую кожуру и кое-где поблескивающие бока каштанов; а впереди — Сару с ее короткими рыжими волосами, ее мальчишеской спиной, ее шагом, более четким и быстрым, чем мой.

Именно в эти дни, в середине октября, Сара впервые попросила оставить ее одну. Вдвоем мы обшарили весь лес, объединенные желанием увидеть кабанов на воле. Но Сара искала другое. И Страж уже начал разъединять нас. Я хорошо помню, как в тот день, ближе к вечеру, мы собирали ежевику; одни ягоды росли густо, сплошь облепляя ветку, так что достать их было нетрудно, другие по одной выглядывали из мелких зубчатых листьев на концах длинных веток, вися в воздухе над обрывом; тогда приходилось ложиться и протягивать руку в пустоту, чтобы достать их.

Какое-то время мы шли вместе: я срывал ягоды с кустов, росших вдоль тропинки, и бросал их в берет, который нес в руке, словно попрошайка; Сара не раз и не два уходила вперед; я видел, как она ползет по краю обрыва, чтобы своей костлявой рукой сорвать ягоды, которым, казалось, суждено было качаться в пустоте, пока они не засохнут.

В итоге мы разминулись, и я продолжал собирать ягоды один. Когда по крутому, заросшему травой склону я снова поднялся на вершину холма, к разрушенной церкви, у меня был полный берет ягод.

Сара была там. По усыпанному веснушками лицу тянулась длинная, от ноздри до уха, царапина цвета жирной земли, и она действительно была выпачкана землей. Сара стояла перед колонной, словно бросая вызов лику, изваянному на капители.

Собранные ягоды рассыпались у ее ног.

Но одну ягоду она держала между большим и указательным пальцами, и черный липкий сок стекал по руке в углубление согнутой ладони.

У меня на секунду, неизвестно почему, перехватило дыхание, словно от страха. Сара меня еще не заметила. Как только я смог говорить, я позвал ее.

Она медленно повернулась ко мне, положила руку на колонну, чтобы вытереть, и на колонне осталось темное ноздреватое пятно; лик Стража возвышался над ней, словно грозовая туча, у него была грива как у коня и рана в боку.

15 октября

Грохот не смолкает, он продолжается уже несколько суток, оглушает, дырявит уши, как стук обезумевшего парового молота.

Волны вздымаются так высоко, что гребень у них становится совсем тонким и прозрачным, как дутое стекло.

За меньшее время, чем мне потребовалось, чтобы дописать последнюю страницу, луна продвинулась за моим окном с востока на запад, из тусклого молочно-белого пятна превратилась в сияющий металлический диск; очертания пальмовых листьев и отблески моря растворились в черноте неба. Остается лишь грохот, длящийся уже несколько дней, луна, чей ослепительный свет льется сквозь стекло и занавеску, да изредка крик птицы, то ли чайки, то ли какой-нибудь залетной горлицы.

Она попросила оставить ее одну. И теперь целыми часами могла оставаться на холме у разрушенной церкви. Я знал, что она принесла шишек в стоявшую поблизости хижину, где обычно пряталась от порывов северного ветра, и теперь могла разжечь там огонь и согреться, ведь воздух к вечеру с каждым днем становился все прозрачнее и все холоднее.

Я продолжал видеться с Капитаном, проводил с ним час-другой; на пустынной террасе две огромные сосны, отмечавшие границу между его и моим участком, отбрасывали тени, которые с каждым днем все раньше удлинялись и заострялись, и он начал помаленьку расспрашивать меня о своей жене.

Увидев однажды, что мы вдвоем отправились в лес, он потом расспрашивал меня вроде как в шутку — Капитан был мастер на такие шутки, грубоватые и мрачные. Но когда он узнал, что Сара проводит целые дни одна у разрушенной церкви, перед строем серых колонн, общаясь с каменным ликом, то принялся расспрашивать меня с настойчивостью, в которой чувствовались суровость и тревога, хотя он изо всех сил старался не выказывать этого.

Но что я должен был ему сказать? Много ли я, в сущности, знал о Саре?

Сара подолгу оставалась на холме, чтобы беседовать со Стражем. О чем именно — я мог только догадываться. Я больше не ходил к разрушенной церкви. Но я знал, что она там, стоит перед Стражем, словно хочет увидеть отражение своего лица, своих коротких ярко-рыжих волос с узкой полоской цвета стали над левым виском в этом лике из серого камня, в удлиненных пустых глазах, которые послеполуденное солнце покрывало позолотой, густой и тягучей, как мед.

18 октября

Восточный ветер поднимается над морем с такой же астральной точностью и прямизной направления, как первый луч солнца на заре; это словно звук трубы, словно развернутое знамя: все небольшие волны разом начинают двигаться наискосок, наступая на волнорезы и утесы, они как полки на марше, не нападают, но неудержимо продвигаются вперед. Это восточный ветер. Внезапный и продолжительный, он привык неистовствовать и нарастать. Ветер с востока не хлещет море с разрушительной яростью; он взбивает его, покрывает сплошным, обильным цветением пены.

Было бы трудно объяснить все это Капитану. Может быть, Сара говорила со Стражем о тучах, о буйных ветрах, о древней засухе, о древнем потопе; о могучих деревьях, пригнутых к земле, словно рабьи спины, о цветах, унесенных бурными водами, о грибах, зародившихся в комьях перегнившей земли.

А может быть, они говорили о кабанах, об их лесных логовах, об их долгих переходах и способности преображаться? Или о диких котах, прыгающих среди веток, о грифах и их пикирующих полетах над вершинами?

Сара наделяла душой этот каменный лик. И, возможно, ждала от него слова, которое раскрыло бы ей тайну странствия ее души: с какой звезды, из какого моря, из какой жизни пришла она в эту, теперешнюю.

Домой она возвращалась все позже, когда уже сгущалась тьма. Как-то раз она пришла и увидела нас вместе, мы ждали ее к ужину. Капитан откупорил бутылку и разглядывал на свет блики красного вина в стакане. Едва успев войти, она напустилась на него.

— В каюте, в корабельной каюте… — начала она и, помню, повторила эти слова несколько раз, разжигая сама себя, как играющий ребенок, который ломает на куски только что построенный им домик, — там, в теплом светлом углу, по-твоему, можно жить всегда… ты и не думаешь, даже не допускаешь мысли, что снаружи, за палубой, за бортами, — море и ночь. Ты бы хотел, чтобы наша жизнь проходила как в корабельной каюте, в тепле и безопасности, от порта до порта, и ни единого взгляда в иллюминатор!

Капитан ничего не ответил. Но когда голос Сары зазвучал пронзительно, почти надсадно, он отставил недопитый стакан и вышел. В кухне сразу стало тихо. Потом послышался свист ветра, быстрые, скребущие шорохи, постукивания, торопливые, обгоняющие друг друга; за окнами навалившаяся на деревья тьма была напластованием бесконечного множества оттенков искрящейся черной краски.

Энгус и Каэр, Дева-Лебедь

Однажды юному богу Энгусу явилось видение. Его отец был самым древним божеством этих необозримых, утопающих в зелени долин и округлых, не затененных зеленью холмов, а мать была богиней самой быстрой и извилистой из рек, вскипавшей пенистыми водоворотами на камнях и в камышах у подножия Тары, Священного холма. В тот день Энгус долго катался верхом и, вернувшись, остановился у своего Каменного дома; он спешился и медленно взошел по пологому склону, поросшему невысокой мягкой травой; на верху склона были поставлены в круг девять валунов, высотой они превосходили всадника на коне и делались то цвета воды, то темно-зелеными, то цвета железа, то бледно-розовыми, отражая лучи заходящего солнца из низких, быстро несущихся облаков. Энгус устало опустился на землю; видение явилось и исчезло, более стремительное и неуловимое, чем облака и остроконечные тени на лугу: это была Дева в белом одеянии, стянутом на поясе тонкой серебряной цепочкой; Энгус успел увидеть ее улыбку и глаза, они были живее и лазурнее, чем река его матери, золотые кудри сияли ярче всех драгоценных кубков, всех изогнутых дугою труб, всех рукоятей меча, какими владел его отец. Он успел сказать ей — нужно было крикнуть, но у него недостало смелости: «Кто ты? Остановись!» Но Дева исчезла, остроконечные тени растянулись по склону, постепенно захватив его весь, девять валунов наверху были теперь чернее воронова крыла.

Всю ночь Энгус за стенами своего Каменного дома грезил об этом белом одеянии, стянутом на поясе серебряной цепочкой, об улыбке и золотых кудрях неизвестной Девы, которая не вняла его мольбе и не остановилась. Он долго плакал; не в радость ему был его резвый скакун, не в радость то, что он сын могущественного бога и богини самой извилистой и быстрой из рек; заря застала его обессилевшим от слез, впервые в жизни.

Так проводил он ночь за ночью, а днем уже не катался верхом, не ездил на охоту, не сражался на ристалищах; он сидел на поросших невысокой мягкой травою склонах, у подножия священных валунов и ждал, глядя, как несутся тучи, летают вороны, внезапно появляются и убегают по берегам рек стада диких коней. Вскоре щеки у него впали, лоб стал горячим и влажным, ноги ослабели. Отец его спустился с Тарского холма, чтобы увидеть его, мать оставила ложе реки среди камней, густого камыша, зарослей львиного зева и дрока, чтобы лечить его: своими прохладными руками она могла освежить его пылающий лоб, речными рыбами — лососями, форелями, карпами, которых она принесла с собой, — могла накормить его и вернуть силу его ногам.

Но напрасны были все уговоры отца и все заботы матери. И когда Энгус увидел, что они близки к отчаянию и слезам, он заговорил. Он поведал им о своем видении. И сказал, что не выздоровеет никогда, если не узнает хотя бы имени девушки, которая явилась ему.

Тогда отец его призвал своих коней, своих воинов, своих жрецов; мать приказала своей реке сказать об этом всем остальным рекам от моря и до моря, чтобы все они старались узнать имя Девы в белом одеянии, стянутом на поясе тонкой серебряной цепочкой, с улыбкой и глазами более лазурными и живыми, чем любая река, с золотыми кудрями, сияющими ярче всех драгоценных кубков, изогнутых дугою труб, рукоятей меча.

Спустя некоторое время пришла весть: эта Дева была Каэр, дочь короля Этала, и жила она на краю другого моря, на диком берегу, где Океан дал приют множеству воронов и множеству бурь и где озера гоняются друг за другом среди холмов, как клочки лазури на ветреном, облачном небе.

Энгус стал набираться сил; отец дал ему четыре колесницы, запряженные могучими боевыми конями, и лучших воинов; самые острые и тяжкие мечи. Мать обещала ему, что все реки от моря и до моря будут указывать ему самый надежный брод.

Путешествие длилось немало дней: они пересекли бескрайние вересковые пустоши, а через реки, все чаще встречавшиеся им на пути, они переправлялись вброд с невиданной легкостью. Энгусу стало лучше, он снова почувствовал вкус к верховой езде; но он знал, что никогда ему не выздороветь окончательно, что он должен отыскать Каэр и добыть ее.

И вот он добрался до Каменного дома короля Этала; он явился к нему с дарами, но Этал отверг их; тогда Энгус приказал своим воинам обложить осадой Каменный дом, а колесничим велел готовиться к приступу. Перед тем, как дать сигнал к нападению, Энгус один, без оружия пришел к стенам Этала и снова начал переговоры.

— Я хочу взять Каэр в жены, ради этого я здесь, я привез дары, я заберу ее с собой! — кричал он в тишине, голос его звучал громко и твердо, но в душу к нему прокралось расслабляющее томление, он не хотел сражаться, не хотел проливать кровь.

— Каэр здесь нет, — отвечал Этал.

— Ты хочешь обмануть меня, а зачем — я не знаю, — сказал Энгус.

— Зачем мне обманывать тебя, зачем вступать в неравный бой с такими могучими воинами и такими грозными колесницами, как твои? Клянусь тебе, Каэр здесь нет.

— Хорошо, я верю тебе, король Этал, но ты должен сказать мне, где она.

— Не могу, не могу я этого сделать, — ответил Этал и приказал запереть ворота своего Каменного дома.

Осада длилась не одну неделю. Не взлетели стрелы, не помчались колесницы, не пролилась кровь. Король Этал сдался, понуждаемый голодом. И пришлось ему открыть, где его дочь Каэр.

Энгус бросил людей и колесницы, сел на коня и один поскакал к озеру Прекрасного Дракона, без страха углубляясь во все более дремучие леса и поднимаясь на холмы, обитаемые все более свирепыми зверями.

Наконец на закате солнца он достиг озера Прекрасного Дракона. В озере отражались лоскуты небесной сини, проносящиеся розово-фиалковые облака и утопающие в зелени склоны холмов; и на зеркале вод Энгус сразу увидел Каэр, она была лебедем, самым белоснежным, с самыми гибкими крыльями и самой длинной шеей среди всех лебедей. Три кольца замыкались вокруг Каэр, и в каждом кольце было пятьдесят лебедей, и у каждого лебедя на шее была тонкая серебряная цепочка, а на голове золотые завитки. Они пребывали на поверхности воды, плавали, погружали в воду головы, крутя черными перепончатыми лапами, похожими на винты, и все время оставались вокруг Каэр, словно хотели приласкаться к ней и защитить ее.

Энгус не пал духом. Он подошел к берегу и позвал:

— Каэр, Каэр, я здесь ради тебя, плыви сюда, поговори со мной!

Каэр удивилась, услышав этот крик, три лебединых кольца вокруг нее разомкнулись на три полукруга, открылась широкая водная дорожка. Каэр поплыла по ней и приблизилась к берегу, а небесная синь, розы и фиалки облаков, яркая зелень склонов меркли и бледнели рядом с нею.

— Кто ты, зовущий меня? — спросила она наконец, прервав долгое напряженное молчание, от которого у Энгуса сжалось сердце.

— Я — Энгус, я пришел сюда ради тебя, — проговорил он и впервые за долгое время улыбнулся.

— Зачем ты пришел ко мне? Я не могу покинуть это озеро.

Сто пятьдесят лебедей, неподвижных до этих пор, зазвенели серебряными цепочками на шеях, золотыми завитками на головах.

Энгус не испугался.

— Выйди на берег, я не прошу тебя покинуть озеро, подплыви поближе, чтобы я мог хоть раз обнять тебя.

Энгус не испугался даже собственного безумия.

— Хорошо, — ответила Каэр, — но ты должен пообещать, что дашь мне вернуться на озеро.

— Я обещаю, что ты вернешься на озеро, — сказал Энгус и протянул к ней руки.

Каэр подплыла ближе, и Энгус зашел в воду и наклонился, чтобы обнять ее. В это мгновение он забыл самого себя, обещание должно было быть выполнено, но любовь должна была восторжествовать, и волшебная, невообразимая перемена участи не испугала его. Грудь его оделась мягкими перьями и согрела мягкие перья на груди Каэр, за спиной выросли большие белоснежные крылья, он стал лебедем и вместе с Каэр поплыл на середину озера, и три лебединых кольца сомкнулись вокруг них; серебряные цепочки и золотые завитки звенели и ослепляли бесчисленными отражениями косых лучей заходящего солнца.

Обещание было выполнено, и любовь восторжествовала.

В тот вечер с озера Прекрасного Дракона, внезапно зашумев крыльями, взлетели два лебедя, и это были Каэр и Энгус, их брак совершился именем веры, именем мечты.

Они летели долго, выше воронов, выше вересковых равнин, выше облаков, наполненных предзакатным светом. Когда впереди показалась Тара, Священный холм, они стали снижаться.

Они спустились на пологий склон, поросший невысокой мягкой травой, на вершине которого были поставлены в круг девять валунов, высотой они превосходили всадника на коне и делались то цвета воды, то темно-зелеными, то цвета железа, то бледно-розовыми, отражая лучи заходящего солнца среди низких, быстро несущихся облаков. Энгус устало опустился на землю и снова ощутил, как его пальцы и подошвы касаются травы, увидел свои колени, снова обрел свои плечи и руки; рядом с ним была Дева в белом одеянии, стянутом на поясе тонкой серебряной цепочкой; и Энгус снова увидел улыбку и глаза живее и лазурнее, чем река его матери, золотые кудри, сиявшие ярче всех драгоценных кубков, изогнутых дугою труб, рукоятей меча, какими владел его отец: это была Каэр, это и в самом деле была Каэр, теперь он мог обнять ее, мог поцеловать, как молодой бог целует молодую женщину. Он привел ее в Тару — познакомить с отцом, а потом привел к реке матери, вьющейся среди камней и камыша, под обрывами, заросшими дроком и колокольчиками.

Наконец Каэр вошла в Каменный дом Энгуса и живет с ним там до сих пор.

Что за картины создает дождь

24 октября

В одну беспокойную ночь меня посетило море. Оно было бурное, сплошь водовороты и бездны, волны у него были словно когти, могли вытягиваться и втягиваться, как на японских гравюрах. Я был тогда в квартире отца на последнем этаже огромного дома на холме; но море подошло совсем близко, сплошь водовороты и бездны. С южной стороны, через окна, не разбивая их, проникали целые гроздья огромных волн, но не заливали комнату, а заставляли ее съеживаться, рассыпаться в пыль под разъедающим действием сырости.

Утром, едва проснувшись, я поглядел в сторону моря: оно по-прежнему лежало в своей впадине, за живой изгородью и строем олив; оно даже казалось спокойным, но грохот от него был оглушительный, сильнее, чем во все предыдущие дни. Оно казалось неподвижным, но у гряды прибрежных скал закипало пеной и заливало их доверху, перескакивало через них, как конь в галопе перескакивает через земляную насыпь.

Для Сары эти дни в конце октября были долгими, как века.

После первого дождя она показала мне капельки, притаившиеся в глазах Стража, словно крохотные цветы.

Казалось, Страж разглядывает, какими стали после дождя ветви с игольчатыми листьями, колючие заросли, лопнувшая зеленая кожура каштанов, комья земли, камни, канавы. На холме были и канавы, и в дождь они сразу же наполнялись: поверхность их была светло-коричневая, но отливала темным, местами почти лиловым, на ней крутились прелые листья и обломки веток, округлые камешки возвышались точно островки.

Можно было подумать, что Страж знает все о дожде, о тучах, о ветрах, о листьях, о лесах, о морях. И Сара оставалась беседовать с ним наедине.

Век за веком Сара вспоминала что-то о своей прежней душе, быть может, перед нею возникали картины: неподвижное, застывшее в зените солнце, несущее засуху, затянувшееся цветение, исчезнувшие звери, сумерки; а затем потоп, разрушительный и непреодолимый, когда целые холмы с сосновыми рощами обваливались и медленно сползали к морю.

Каменный лик, его молчание, его улыбка, его жестокость помогли ей вспомнить все это.

Слова забытых молитв возвращались на ее уста, а почему — она сама не смогла бы объяснить.

Век за веком она приближалась к тому мгновению, когда время останавливается, когда рушатся все преграды: между живыми и мертвыми, между существами видимыми и невидимыми, между небосводом и поверхностью земли, между текучей водой и палящим огнем, между Вечерней Звездой и Звездой Утра, между людьми и богами.

Вскоре Саре должно было открыться ее прошлое, бездонное, как пропасть, куда нельзя взглянуть без головокружения.

Быть может, прежде она уже жила на этом холме, и казалось, она вот-вот вспомнит, когда, в которой из жизней это было.

За две-три недели лес совершенно изменился. Дни стали короткими, а воздух холодным. Зелень сосен и елей на склонах, плотную и курчавую, влажную и серебристую, все больше прорезали золотистые шрамы, а умирающие каштановые рощи издали казались пожаром, вестью о воскресении, перелетными роями бабочек цвета меда.

Свершалась великая смерть деревьев; целые участки леса уже возвещали о возврате к одиночеству и наготе зимы. Деревья сохранили на себе золотистые отблески длинных июльских дней и метки палящего августовского солнца, чтобы отпраздновать свой конец среди тумана и холода.

Золотой, темно-золотой, красный, кроваво-красный, бледно-желтый, канареечно-желтый, розовый, гранатовый, кармазинный, пурпурный — невероятное разнообразие оттенков пламени, не дающего тепла, сопровождало медленное оголение леса.

Как-то ближе к вечеру мы с Сарой вдруг встретились лицом к лицу среди холодного пожара в роще огромных старых каштанов. Опавшие листья, там, где они легли кучками в форме раструба, напоминали мне очертания музыкального инструмента вроде рожка, а там, где они лежали по одному, растянувшись на земле, казались похожими на ризы, которые в моем детстве священники надевали во время мессы и на которых пурпурный, зеленый или фиолетовый цвета всегда претворялись в золотистое осеннее сияние.

Саре захотелось собирать листья, трогать их, держать на ладони. Одни были ярко-желтые, другие почти землистого цвета, уже не хрупкие, а размягчившиеся, нежные, а еще там были листья с карминовыми прожилками. Некоторые хрустели в руке. Другие словно утратили всякую вещественность и всякую тяжесть.

Они продолжали срываться с веток, то поодиночке, то по нескольку враз, замирали в воздухе и затем летели вниз, обломки распадающегося мира, но распадался этот мир с блеском и великолепием.

Энергия всего, что всходит и распускается, окрашена сплошной упругой сияющей зеленью; здесь же проявлялась сила, которая и раздавала краски, и отнимала их, несла с собой хрупкость и жесткость, сверкание и тьму, поражала пышностью только ради одного: чтобы погибнуть, сгнить и обратиться в прах. В этих листьях была энергия перемены, смерти — залог преображения.

Сара выпустила листья из рук. И протянула ладони к моим глазам, чтобы я мог разглядеть их. И я увидел линии, бороздки, шероховатости кожи, напоминающие шагрень, с крохотными спиралевидными углублениями, складки у основания пальцев, тонкие частые линии на фалангах. Сара словно спрашивала меня: не листья ли это, не могут ли они воспламениться, явить в своем новом облике воспоминание о солнце и надежду на его возвращение?

Она вдруг успокоилась: почувствовала, что свет ее голубых глаз и рыжих волос с пробегающей в них нитью цвета стали меркнет в лучезарном свете леса; она была личинкой, ночной бабочкой, и теперь лучезарный свет леса дарил ей золотые узорные крылья и пурпур.

Она пошла дальше, среди наполовину золотых, наполовину засохших ветвей, листьев, слетавших вниз и ложившихся на другие листья, на охряно-желтые, на красные, на бледно-желтые, на чудом оставшиеся зелеными, она вздрагивала от внезапного треска, когда лопались и падали зеленые оболочки каштанов, ломались и слетали на землю хрупкие веточки.

Я понял, что она идет к Стражу, несет ему обретенное богатство, свои преображенные глаза и волосы, хочет побыть с ним наедине под холодным солнцем, пока на горах не лягут тени, с каждым днем опускавшиеся все ниже и все быстрее.

25 октября

Сейчас в оконном стекле отражается комната, тупой угол, образованный двумя стенами, массивная дверь, колючие ветки эвфорбии с распустившимися листьями; снаружи ничего нет. Но море шумит долгими днями и ночами, не умолкая ни на секунду. Ни лай собак, ни крик ночных птиц, ни рокот грузовиков на нижних витках дороги, поднимающейся на утес, ни грохот поездов, въезжающих в прорытый под домами туннель, не могут перекрыть его голос или умерить его хотя бы на миг.

26 октября

Море стало небесно-голубым, как знамя; дует западный ветер, это чувствуется по направлению волн, по свежести, которую они несут с собой. А что это за корабль, внезапно появившийся в поле моего зрения и почти сразу же исчезнувший, с большой белой надстройкой и тремя высокими параллельными колоннами на палубе? Он уже исчез, подталкиваемый этим западным ветром, таким свежим и просветляющим.

По верхним листьям пальм скользят солнечные лучи, вкладываясь в них, словно шпаги в ножны; нижние листья смиренно повисли вокруг ствола. В листву олив свет врезается, как коса, оставляя за собой прерывистый, волнующийся след. И это тоже осень.

Откуда берется она, осень? Я вспоминаю листья, сиявшие как солнце, перед тем как сорваться с веток и отправиться гнить; ягоды, сверкавшие в причудливых коралловых венцах, прежде чем лопнуть и выбросить клейкие бесформенные семена; цветы ломоноса, перистые, отливавшие серебром, перед тем, как превратиться в жалкие, высохшие клочья, и вереск, который вскоре должен был раствориться в грязи, но не сдавался и глядел из небытия своими крошечными голубовато-коричневыми глазками.

Откуда берется эта сила, излучающая ясный свет перед гибелью? И багрец канадского винограда, уже струящийся по стенам, и бугенвиллея, чьи прицветники стали хрупкими и прозрачными, как облатки причастия, и гроздья черных, будто отлакированных ягод среди неподвижной зелени лавров?

Ликующая смерть осени приходит издалека

Мы думаем, что деревья и цветы умирают на Земле, но это не так. Почему стебелек никнет, почему венчик цветка закрывается, вянет и опадает, почему листья на ветке, еще вчера упругие и ярко-зеленые, окрашиваются кармазином и пурпуром, делаются хрупкими и слетают на землю — это знает Солнце, которое прячется, становится все более низким и холодным, скатывается по небу, как по крутому склону.

Почему в осеннем лесу столько золота и столько лазури в этом море, потускневшем теперь, когда западный ветер утих, и почему сегодня, двадцать шестого октября, так рано, с первых послеполуденных часов, опускается тень на пальмы и оливы, море и небо в моем окне — это знает Солнце, знают просторы космоса, где движутся Солнце и Земля, несущая на себе леса и города, дома и побережья, и всех нас, и мою руку, что водит пером по этой странице.

После неистового ветра, который налетел внезапно и через несколько часов так же внезапно стих, словно поглощенный тьмою каштанов и сосен, глубокой ночью пошел дождь. Я встал из-за стола, поглядел в окно: в спальне Сары и Капитана еще горел свет. Это был настоящий ливень, он барабанил непрерывно, невозмутимо, не усиливаясь и не ослабевая, по листьям, стволам, камням, гнездам, кустам, невидимым тропинкам.

30 октября

Легенда о Море должна начинаться с дождя; но откуда пролиться этому дождю? Из какого скопления туч, и какого они должны быть цвета? Может быть, он теплый? И сделать ли так, чтобы первые лужи поблескивали на солнце, или надо, чтобы их рябило от ветра, а может быть, на них наползет туман? Первое свидание с затопленными землями, первые приливы с тех пор, как Луна начала крутиться вокруг Земли, форма первой волны — и об этом тоже я должен был рассказать в книге, которую так и не закончил.

Утром дождь все еще лил. Обширная, текучая водяная завеса протянулась между моим окном и черными намокшими соснами, каштанами со слежавшимися и гниющими остатками листвы.

Тропинка перед нашими домами тонула в грязи. Я увидел, как Капитан вышел из дома, площадка, где стоял его маленький голубой «форд», постепенно превращалась в громадную лужу, на ее поверхности колыхались листья, шишки, обломки веток, едва различимые тени сосен и кустов. Он посмотрел вверх: тучи становились все темнее, все тяжелее, а порывы ветра снова зашумели в соснах, стряхивая с них дождевые капли и иглы. Капитан сел в машину, попробовал завести мотор, провозился с этим несколько минут, но безуспешно.

Чуть позже я зашел к нему. И узнал, что он хотел бы уехать прямо сейчас, насовсем уехать из этого леса и вернуться в город.

Я не мог понять, в чем дело: то ли Капитан замечательно владел собой, то ли он успел поостыть: я ведь знал, что ночью они с Сарой крепко поругались.

Сара не выходила из своей комнаты, и я остался с Капитаном, не помню уж почему, как мы провели день — тоже не помню, помню только дождь, его нежданный, настырный стук в окна, его нескончаемый шелест в соснах. Я задавался вопросом, что это за вода низвергается на землю: оплодотворяющая влага или древнее орудие разрушения, способ стереть с лица земли?

День прошел скоро: темнота теперь отвесно падала с небесной вершины.

А дождь не знал удержу. Он разошелся, лил сильнее, то сыпал, то хлестал, то винтом крутился в воздухе. Из окна теперь было видно только воду, серо-белую, плотную, будто забродившую, грохочущую массу. Она обрушивалась на крыши, подоконники, верхушки деревьев, гнезда, голые ветки, пустые огороды, еще не облетевшие кусты, обломанный и засохший папоротник, уцелевший вереск, ставший теперь одного цвета с грязью.

31 октября

Сегодня море терзает какая-то взбалмошная сила, не имеющая определенного направления.

Ложбины на поверхности воды, длинные и чешуйчатые, встречаются, бегут дальше и пропадают, не сумев придать себе форму и ритмичное движение волны, не взяв курс на берег. Поэтому кипящая поверхность воды как бы сплошь в ямах и тупиках, словно проворные воздушные пальцы забавы ради то нажимали на нее, то задерживали ответное движение; от борьбы неведомых ветров все бушует, все вздымается, но это не волны, разве что немыслимой величины брызги в разных углах побережья, но никак уж не волны.

В жизни не видел такого ливня. На второй день тропинки превратились в сплошную грязь, в ложбинах, что поглубже, образовались лужи в десятки метров длиной, просто настоящие пруды, на их поверхности клонились бледные тени деревьев, крутились сухие веточки, шишки, прелые листья, пожелтевшие иголки. Вода переливалась через каменные ограды, на многих террасах закраины разбухли и осыпались, это грозило множеством обвалов. Над стеной напротив моего дома большая сосна балансировала на клубке обнажившихся корней, из-под которых оползла почва. Повсюду вокруг пригнулись к земле или сломались кусты и выросли грибы — я бы назвал их грибами, хотя у них не было шляпки, а одна только ножка: такие толстые пальцы молочной белизны.

Капитан даже не стал выходить, чтобы опять попытаться завести машину. Когда я зашел к нему, он дал мне полотенце — от дома до дома было несколько шагов, но дождь успел исхлестать мне лицо и руки, и воротник и рукава плаща совсем вымокли.

Бруно, глава общества охотников, пришел с группой местных жителей поговорить с нами. Капитан открыл им дверь; вместе с ними ворвались прелые листья, вода и грязь. На них были зеленые непромокаемые куртки, сапоги выше колена, каждый был с ружьем. Разговор начал Бруно, он рассказал, что дорогу к побережью завалило оползнем, что кабаны вышли из леса всем стадом и разорили два огорода на самом краю деревни, всего в нескольких шагах от домов.

Капитана все это поразило; он впал в какое-то тоскливое беспокойство и готов был уехать сию же минуту.

Он спросил, сколько времени потребуется, чтобы расчистить дорогу. И глава общества охотников молча указал на окно.

Дождь лил все сильнее, то сыпал, то хлестал, то винтом крутился в воздухе. А я глядел на это и думал: что же сталось с гнездами походного шелкопряда, с зеленой оболочкой каштанов, с последними золотыми листьями? Может ли этот дождь создавать картины? Или это потоп, который зальет, разрушит, уничтожит все вокруг?

— Если ливень не кончится, то я не знаю, что можно будет сделать. Тронешь — и все опять обваливается. А кабанов все прибывает, они оголодали, подходят уже к крайним домам в деревне, — ответил Бруно.

Капитан подал ему на подносе кофейник, чашку, банку с сахаром. Бруно поглядел на него с ленивой, словно бы насмешливой улыбкой, наполнил чашку до краев, и, когда он бросил туда ложку сахару, кофе перелился через край, тонкой струйкой потек по чашке, закапал на пол.

— Два огорода разорили.

— Чуть не в дома лезут, — подхватили два его приятеля, сидевшие рядом со своим кофе, один справа, другой слева от него, словно придворные короля.

— Пусть только сунутся, — сказал Бруно и тронул ружье, прислоненное к стене. Остальные расхохотались и разразились бранью.

Тут из своей комнаты спустилась Сара, встревоженная этим гвалтом; но она ничего не сказала, только обвела взглядом ружья, высокие сапоги, грязные следы, прелые листья, лужицы воды и капли кофе на полу. Волосы у нее были зачесаны за уши, от этого узкая полоска цвета стали над левым виском казалась шире; а на лице, от лба до подбородка усеянном яркими веснушками, сияние внимательных голубых глаз затуманилось, словно от недавних долгих слез.

В полдень Сара, которая до этих пор не произнесла ни слова, сказала, что хочет пойти к Стражу.

А дождь все лил, такой же сильный, как утром, хоть небо уже не казалось таким тяжелым, а тучи стали высокими и распластанными и на их однообразной поверхности кое-где виднелись белые просветы.

Капитан не стал ее удерживать. Теперь он смирился со своим положением, хотя так и не понял, за что сражался в этой битве. Но, как только дверь за ней закрылась, он попросил меня пойти следом, и я не смог отказаться.

Уже на площадке перед домом вода стояла по щиколотку, а местами доходила до икр.

Сара махнула мне рукой, чтобы я возвращался; на ней был длинный, ниже колен, дождевик, на голове берет; сапог она не надела, может быть, слишком спешила, или у нее их просто не было. В мутных лужах не видно было дна, некуда было ступить, но она шла твердым шагом, только чуть медленнее обычного.

Дождь лил все сильнее. Бесполезно было кричать ей, чтоб она вернулась. Просветы в облачном покрове неба исчезли, ветер разом смахивал с каштанов все уцелевшие листья и топил их в лужах, все более темных и вязких; из-за тянувшейся вдоль тропинки каменной ограды местами брызгали фонтаны грязной воды, кусты ежевики склонились к земле, трава сплющивалась, гнила, обесцвечивалась.

День клонился к вечеру, начинало темнеть, и дождь висел в воздухе, как туча густой пыли; по нашим лицам без передышки струилась вода, заливала, хлестала, разъедала.

На границе деревни расположились дозором охотники, их зеленые куртки с капюшонами и ружья были видны издалека. Сара быстро свернула на тропинку, огибавшую дома, круто спускавшуюся между огромными деревьями: этим путем она могла добраться до вершины холма через лужайку на склоне.

Мне стало страшно. Эта тропинка в самом ее начале круто, почти отвесно уходила вниз, на ней всегда было трудно удержаться, а сейчас она превратилась в бурлящий поток. Сара дрожала от холода и усталости, пыталась ухватиться за нижние ветки конского каштана, за уцелевшие кусты ежевики, но спуститься ей никак не удавалось. Я в последний раз крикнул ей, что надо вернуться. Тогда она со спокойной решимостью села на землю, завернувшись в свой дождевик, она поняла, что другого пути нет. Ее захлестнул, почти скрыл от моих глаз поток воды и грязи, но она съехала вниз, я стоял наверху и видел, как она, съежившись, соскользнула вниз, словно большой сверток, брошенный на свалку, и остановилась в конце спуска. И тут навалилась темнота. Не могу сказать, испугался я или нет. Но я понял, что теперь даже не смогу крикнуть ей, чтоб она вернулась. Нас разделял поток грязи, прелых листьев, сломанных веток, падающих камней. Я наблюдал за ней, пока мне это позволяли расстояние и сгущавшаяся темнота. А она двигалась дальше, самый трудный участок пути был пройден.

Я вернулся к Капитану, который, увидев, что я пришел один, не сказал ни слова.

Удлиненные полузакрытые глаза расцвели капельками дождя, он словно обрел зрение и глядел, какими стали после дождя ветки с игольчатыми листьями, колючие заросли, лопнувшая зеленая кожура каштанов, комья земли и камни.

Можно было подумать, что Страж знает все о дожде, о тучах, о ветрах, лесах, морях, о стоячих лужах, где крутились, а потом исчезали обломки веток и прелые листья. Его серое, иссеченное дождем лицо меняло выражение, становилось тревожным, он словно сбросил с себя долгий сон и длинное сновидение, но для чего он пробудился? Я не знал.

Но я понял, почему Сара стремилась к нему темным вечером, в проливной дождь.

В стенах разрушенной церкви от ливня спасения не было. Но неподалеку стояла хижина, она могла укрыться там, взять шишек и развести огонь; несколько раз она уже делала это.

Довелось ли ей увидеть стадо кабанов, бегущее по лесу? Получила ли она ответ от Стража, исхлестанного ливнем там, наверху, с глазами, что расцвели загадочными видениями? И узнала ли она наконец, бывала ли она прежде на этом холме, и если да, то когда, в какой жизни?

Я не мог допустить мысль, что сверхчеловеческое мужество позволило Саре пройти через эту тьму и этот потоп. Мне хотелось, подобно Капитану, представлять ее себе сумасбродной и смешной, проявляя при этом такое же невозмутимое терпение и перенося такую же боль, как он. Но я не мог.

В эту ночь не спали мы оба — Капитан и я.

Придя домой, я долго смотрел на дождь за окнами: у дождя словно была тысяча искусных рук, и он без устали чертил недолговечные причудливые узоры из широких листьев каштанов и опавших сосновых игл на земле, на поверхности луж, на фоне темных, едва различимых стволов. Значит, он мог создавать картины?

Может быть, Саре там, на холме, было лучше видно, что за картины создает дождь?

Девы-лебеди в речных берегах, Жены-лани, резвящиеся на полянах, колесницы, влекомые крылатыми конями, ладьи с вырезанными на носу изображениями грациозных исчезнувших животных, черные тропинки среди леса, высеребренного от самой земли до верхушек деревьев и выше. Этот дождь вначале, казалось, расплющивал, гноил, обесцвечивал все кругом, как тяжкий давящий груз, а теперь он становился мелким, легким, будто состоял из витающих в воздухе душ и нежных пальцев. Тьму за стеклом прорезали пробегающие блики и завихрения.

Я сел за стол, положил руки в круг света под лампой, передо мной лежали мои записи для книги легенд о море, о лесах, о божествах и чудесах, которую я так и не закончил.

Это было в ночь на первое ноября, праздник Всех Святых, я сообразил это, только поглядев на календарь, потому что, живя здесь, потерял счет дням.

Я отыскал в своих бумагах и той же ночью переписал легенду о Самайне. У древних народов, поклонявшихся дубу и луне, Самайн, ночь первого ноября, была первой ночью нового года.

Пока я переписывал, дождь стал утихать, а меня охватил озноб, поднимавшийся по спине до затылка, до самого горла. Кто была Сара на самом деле? Какой праздник Самайна она вспоминала?

1 ноября

Сегодня волны на море такие длинные, что прямо-таки с трудом доползают до берега; подымаясь, они образуют выпуклость, напоминающую кочку с высокой травой, волнуемой ветром, или вздыбленную щетину на кабаньей спине. Таким было море сегодня утром, оно не штурмовало утесы и волнорезы, но грохот не ослабевал.

Море оттеняла нежная зелень: на посыпанной щебнем дороге я нашел оливы и плоды рожкового дерева, которые в эти дождливые дни сорвались со своих серебристых веток. Все кругом еще слишком зеленое; только на каком-нибудь винограднике, круто спускающемся к морю, видны кровавые пятна да еще алеют две шпалеры канадской лозы. Над ними безмятежно пролетают горлицы к своим гнездам в соснах, а на миртовых деревьях щелкают славки.

Недавно море вздымало золотые колоннады отсюда до самого горизонта, сейчас оно отражает только тучи.

Так проходит день первого ноября. Напрасно я ждал видений.

С запада летят унылые черные чайки. В ветвях сосны, упирающихся в другое, дальнее окно моей комнаты, приютились славки — так называю я маленьких, щелкающих на лету крылатых созданьиц с черными шапочками на головах. Раньше я задумывался: с кем они? Со мной ведь никого нет. Я вернулся из долгого путешествия и больше не покидал дома. Перед моим внутренним взором проходит видение, одно и то же, без конца.

Когда мы с Капитаном пришли к Стражу, уже рассвело и дождь перестал; его удлиненные глаза казались умиротворенными, потемневшее от дождя каменное лицо глядело с улыбкой, жестокой и загадочной.

Мы заглянули в хижину, нашли там большую кучу золы и рядом берет Сары.

Я чувствовал себя усталым и разбитым, у Капитана была лихорадочная дрожь в руках. Дождя уже не было. Облачные материки, пролетая по небу, таяли и постепенно исчезали.

Мы пошли вдоль изувеченной стены церкви, спиной к заснеженным вершинам высоко возносящихся гор, взгляд наш упал на ступенчатые холмы, в беспорядке устремившиеся к горизонту, а на юго-запад, в неверном свете, скупо отмеренном западу зарей, протянулось лазурной лентой море, длинное, упругое лезвие моря, отточенное о скалистые мысы, утесы, дальние низкие холмы. Мы остановились: никогда еще нам не удавалось увидеть отсюда море, это было в первый раз.

Море было перед нами, исполинское, как мираж.

Мы спустились в деревню. Улицы были мокрые, но солнце уже вставало, в небе виднелось багровое сияние, словно корона. С деревьев еще капало. Солнце мгновенно залило лучами голые ветви платанов и шершавую зелень елей, наполнило одну за другой мириады капель, и тогда с веток и с хвои мириады игл и шаров из вещества более ослепительного, чем свет, и более текучего, чем вода, низверглись на землю и затерялись во влажном сумраке.

При свете и без дождя все расстояния кажутся короче. Мы тут же вышли на тропинку, ведущую к нашим домам.

Впереди мы увидели Сару — она шла, короткие рыжие волосы мелькали среди веток сосен, как россыпь ягод шиповника, колеблемых ветром. Бесстрашно погружая ноги в вязкую грязь, шла она своим солдатским шагом, который раньше немного пугал меня, который, вопреки моим ожиданиям, с годами не стал мягче. Увидев ее, я вздрогнул от чего-то более таинственного и древнего, чем страх.

Кем была Сара на самом деле? Почему она так ожесточилась против Капитана? Что связывало ее со Стражем? И в какую даль унесла ее память, что за картины она увидела в узорах дождя? Отпраздновала ли она Самайн?

Она шла впереди своим всегдашним, слишком быстрым и твердым, шагом, с широкими прямыми плечами пловчихи, с полоской цвета стали в коротких рыжих волосах, на которой утреннее солнце сквозь зыбкий после дождя воздух порой зажигало искорки. Во взгляде, брошенном на нее Капитаном, впервые соединились ненависть и уважение: так смотрит охотник на неуловимую добычу. Солнце поднялось уже высоко, и лес был залит ясным бурлящим светом, словно ветви, листья, кусты, ягоды — все приблизилось и стало выше; на небе были облака, но они проносились быстро, как перелетные птицы, и не видно было, чтобы они собирались вновь сгуститься.

Утром мы несколько часов подряд слышали выстрелы, иногда совсем рядом с нашими домами, и лай собак.

1 ноября, вечером

Боги — это все то, что продолжает нашу жизнь; но чтобы она продолжалась, мы должны пережить потрясение. Молитвы и заклинания бесполезны. Боги должны явиться и завладеть нами. Потрясти нас, вырубить нас, как просеку в лесу, позолотить, как лист каштана, обагрить кровью, как виноградник, сделать серыми, пурпурными и невесомыми, как куропатки, вспархивающие по склонам.

Мечтатель повинуется далекой луне, это она мечтает в нем. Жизнь познается в жестокой и хрупкой тайне, в жертвенной красоте мира.

Как быстро стемнело. В мое окно больше не видно моря, от него остался лишь грохот и дрожащие, прерывистые дорожки зеленого и красного света от маленького и большого маяков и яркие, но колеблющиеся, неровные, но негаснущие отблески фонарей заброшенного металлургического завода.

Самайн

У древних народов, поклонявшихся дубу и луне, праздник Самайн был началом года и началом мира. Все существа должны были этой ночью явиться в леса — даже невидимые, те, кто уже умерли и кто еще должны были родиться. В эту ночь не было различия между людьми и тенями. В эту ночь рушились все преграды: небесный свод не отделялся от поверхности земли, текучая вода не отличалась от палящего огня, лесные звери на одну эту ночь обретали способность понимать людскую речь, а люди имели право бегать с необузданным весельем лесных зверей; это был миг, когда время останавливалось, и тогда Вечерняя Звезда встречалась со Звездой Утра, и сами боги спускались на свои алтари и показывались людям без покрова тайны.

Великий праздник был Самайн. За много дней до него Жрецы начинали вглядываться в небо. Нужно было, чтобы прошел дождь, освежающий и недолгий, чтобы потом в лесу просохло и прояснело и можно было разжечь костры среди дубов под лунным светом.

Жрецы знали все о дожде и о ненастье. Они могли заклинать их, вызывать или отвращать. На чистом и сияющем, как стеклянный купол, небе, по их повелению, в самом зените вдруг появлялась одна, другая, множество маленьких белых тучек, отороченных серым, плотных, как овечья шерсть, или вытянутых и остроконечных, как пчелиные ульи, из которых проливался дождь, и падал он именно туда, где его ждали, в четком круге тени, а вокруг по-прежнему сияла тончайшая пыль солнечных лучей.

В то время как Жрецы изучали солнце, луну, созвездия и облачные материки в небе, Воины после окончания летних кампаний сидели возле трофеев прошлых битв — отрубленных голов, насаженных на воткнутые в землю колья. Лица трудно было узнать: зияющие впадины вместо глаз, иссохшие, заострившиеся носы. Но кое-кто из Воинов вспоминал, что принес в лагерь на своем щите именно эту голову, а не другие. Они тоже ждали Самайн: знали, что вновь увидят павших товарищей, что враги явятся безобидными, беспомощными тенями — великаны без своей грубой силы, карлики без своих ловушек.

Вернулись из плавания путешественники, пора долгих дней и тихого моря миновала, грань равноденствия была позади, и все сидели по домам, а корабли стояли на якоре в защищенных от ветра гаванях.

Кто-то рассказывал, что видел с палубы своего корабля лазурь и колоннады греческих акрополей, другие вызывали удивление, описывая островерхие ступенчатые башни в городах Азии.

Но на Самайн должны были вернуться и рассказать о себе и другие путешественники, те, что отправились в путь столетия назад, в погоне за древней мечтой своего народа. Все еще помнили их имена, но никто уже ничего не знал о них — только то, что они все еще путешествуют по морям и землям в поисках острова Серебряных Деревьев, стоящего на четырех громадных бронзовых столпах среди волн Океана, или Царства Десяти Стен, где в Источнике под сенью орешников и яблонь отдыхали лососи.

Это были путешественники с такой жаждой Юности и Красоты в душе, что целую жизнь, целую вечность они провели в погоне за их воплощениями по неведомым морям и неведомым землям. Теперь, в ночь Самайна, когда рушились все преграды и небо не различалось с землей, а вода с огнем, они появятся вновь, на корабле с носом, заостренным, как морда борзой, или на замшелой колеснице, влекомой белоснежной кобылой, или даже пешком, по давно заглохшим тропинкам; они узнают свой народ и своих богов и смогут сделать привал на ночь, перед тем как продолжить свое вечное странствие.

Самайн был праздником видений и чародейства. Нужно было, чтобы прошел дождь, освежающий и недолгий, чтобы потом в лесу просохло и прояснело и можно было разжечь костры среди дубов под лунным светом. И эти ночные огни должны были быть подвижны, как вода, струить ее потоки с земли в воздух.

Первыми являлись Девы-лебеди: с наступлением темноты они выплывали из прудов, окруженных огромными, выше деревьев, тростниками, из низвергавшихся в бездну потоков среди зарослей папоротника, ежевики, ромашки, остролиста, выплывали медленно, одинокие и трепещущие, как огромные кувшинки или прозрачные медузы, ступали на землю, и взгляды их пробуждали любовь в сердцах юношей. Как только занималась заря, Девы-лебеди начинали свой перелет, долгий путь на юго-восток, к небесам, еще умиротворенным светом и нетронутой зеленью, и юноши неотрывно глядели, как тает на горизонте их белоснежное облако, исполненные страстной тоски, которая делает тягу к странствиям непреодолимой.

Затем являлись Жены-лани. Это были женщины, силою чар отторгнутые от мужей и детей; их ноги превратились в копыта, лица вытянулись и стали ланьими мордами с глазами как свет озера, и они удалились на поляны с пышной травой и вересковые пустоши, где могли пастись и резвиться и никто не нашел бы их. Их ждали сильные мужи, все те, кто потеряли жен в лесу и целый год плакали и звали их; только на Самайн Жены-лани, собравшись в стадо, оставляли свои убежища и снова представали перед ожидающими их мужьями и детьми, чтобы на их глазах обрести свой прежний облик, руки и бедра, голос и улыбку.

Скалы отворялись, даже там, где они были гладкими, как стена; их поверхность покрывалась бороздами, словно под действием огромного невидимого точильщика, появлялась расселина, длинная темная полоса пролегала сверху вниз по серебристо поблескивающему камню.

Из скалы, пятясь, один за другим выходили павшие Воины, даже те, кто пали в самых древних битвах. На них были бронзовые шлемы, огромные щиты закрывали их от глаз до колен; на щитах были изображены три круга, средний был похож на планету, остальные два — на крошечные спутники.

И, наконец, на свои алтари нисходили боги, они показывались лишь на мгновение, оставляя свой след на дереве дуба или на полированном камне: Таранис спускался, неся на плечах, даже в ночь и ураган, белые облака, Тевтат опирался на щит и держал копье с отрубленной головой, у Езуса были крылья, и он ступал на свой алтарь одетый бродягой.

Спускались Мананнан, в просторном, до пят, плаще из волн, Дейрдре на колеснице, влекомой крылатыми конями, Дагдá со спелыми плодами, зреющими по всей земле.

Последним являлся Луг в облике юного белокурого воина, слишком юный для бога, может быть, и для воина, сияющий, полный радости предвестник зари.

Алтари богов были на самом высоком холме посреди леса, на поляне, где дубы своими ветвями доставали до луны и до звезд в зените. И когда светила ночи Самайна бледнели, первый белый луч зари нового года, клинок его светоносного меча, вонзался в самое сердце холма, самого высокого среди леса, как раз между алтарями.

Фионн был Верховным Жрецом народа, поклонявшегося дубу и луне. Ему повиновались тучи, дождь, ветер, текучие воды и огни. Даже Короли советовались с ним, прежде чем принять решение о мире и о войне, о полевых работах и о морских путешествиях, о законах, коим должен был повиноваться народ, и о праздниках, коими надлежало чтить богов.

Фионн жил на вершине самого высокого холма между горами и морем. Он первый встревожился, когда наступила слишком сухая осень. С самого равноденствия воздух оставался теплым, ни один лист не пожелтел, на самых солнечных склонах все еще цвели голубые и алые цветы лета. Появлялись скопления облаков, густых, как шерсть на спинах нестриженых овец, они проплывали по небесному своду, рассеивались и таяли вдали. Порою в самой лазурной вышине появлялись как бы тучные, расползающиеся облачные столпы, но стоило подуть какому-то неизвестному ветру — не западному и не северному, — как они разваливались и исчезали.

Только один раз дождь, казалось, внял призывам жреца и уронил на орешники и дубовые рощи несколько капель теплой влаги. И ничего больше.

— Что-то ускользает от меня там, наверху, эти тучи мне не повинуются, — сказал Фионн своей дочери Ниам, которая жила с ним на самом высоком холме среди леса, возле алтарей богов, и сама была жрицей, посвященной этим богам и луне.

Ниам выросла там, на поляне, где дубы своими ветвями доставали до звезд в зените, и слыла водительницей кабаньих стад, госпожой росы и приливов; ни один мужчина, кроме ее отца Фионна, не смел приблизиться к ней. И только на Самайн являлась она народу, чтобы вознести молитву луне.

— Что это нам предвещает? — спросила Ниам у Фионна.

— Либо дождя не будет, — ответил Верховный Жрец, — и тогда зеленая листва на деревьях истлеет, запахи цветов станут невыносимыми, смертельная петля сдавит горло источникам, зверям и людям… либо он прольется, но долгий и неистовый, настоящий потоп, от которого вода поднимется выше крыш, выше деревьев.

Когда Фионн рассказал об этом в собрании народа, Барды покачали головами — их песни во славу сосен, орешников, буков, цветущих лугов были теперь ни к чему; а Воины содрогнулись — их мечами нельзя было отрубить головы тучам, их щитами не заслониться от низвержения вод.

Печаль в народе скоро сменилась тревогой. Все вглядывались в небо, солнце, луну, облачные материки, серебристо-белые днем и пепельно-серые ночью, ждали дуновения ветра, который прогнал бы их прочь, оставив лес во власти засухи, или сгустил их, вызвав ливень, потоп.

Печаль сменилась тревогой, тревога ужасом, и люди уже плакали, чувствуя приближение несчастья.

Только юный король Ог по-прежнему охотился в лесу на куропаток и зайцев, по-прежнему носился верхом на своем коне среди диких коней на полянах, спускался по скалам к морю поглядеть, как резвятся на просторах киты и дельфины.

Ог не думал о приближающемся несчастье: он думал только о том, что скоро Самайн и в ночь Самайна он снова, как и год назад, увидит Ниам; он каждый день вспоминал мгновение, когда взгляды их встретились, мгновение, когда в глубине его души, в его плоти затаилось что-то новое, жаркое, влекущее и он понял, что полюбил ее.

Настанет Самайн, и я увижу Ниам, думал Ог и тогда, когда скакал в собрание народа, чтобы рассказать о только что им увиденном.

— Море вдруг заволновалось, могучие, небывалые валы бьются о скалы и слизывают прибрежные пески, — сказал он, спешившись; на его светлых волосах блестела морская соль, одежда была влажной.

Это означало, что Фионн на вершине холма был бессилен и мог только ждать. Штиль кончился, начиналась буря, и бояться следовало уже не засухи, а воды, которая вскоре хлынет с небес.

И вода вдруг хлынула изо всех туч, неуправляемых и огромных, словно пришедших с другого неба, более обширного и бескрайнего, чем над нашей планетой.

Она обрушилась на холмы, сосновые и каштановые рощи, на тропинки, дома, дубы, на алтари богов, звериные норы, на море, бушевавшее все сильнее, замутненное полноводными потоками. Через два дня стали выворачиваться из земли и падать сосны, зашатались камни в стенах, многие крутые склоны обвалились.

— Кажется, вода небесная и вода морская хотят соединиться, чтобы уничтожить нас, — сказала Ниам отцу.

— Если дождь не прекратится, этот холм скроется под водой, она поднимется выше дубов и выше алтарей, и у нас не будет Самайна.

Ниам стала печальна, ресницы ее опустились при этих словах.

Шум ливня, взвихренного неведомыми ветрами, отдаленный грохот морской бури не смолкали. Напрасно взывал Фионн к Таранису, Тевтату, Езусу, напрасно взывал он к Мананнану, Дейрдре, Дагда и, наконец, к Лугу. Боги не отвечали на его мольбы, они были немы и далеки, как мертвецы.

Вода вырвала из земли сосны и каштаны, залила и поглотила заросли вереска, со всех склонов сошли оползни.

А там, внизу, море насылало на берег свои валы, огромные, как башни или деревья, будто вода небесная и вода морская хотели соединиться и уничтожить народ Фионна. Боги не отвечали на его мольбы.

Тогда Фионн сказал, чтобы народ собрался на вершине самого высокого холма среди леса и вопрошал пустые алтари.

Тревога и ужас еще сильнее сжали сердца людей. А Ог подумал, что там, на холме, снова увидит Ниам, встретится с ней взглядом.

Все жертвоприношения уже свершились — все золото было брошено в реки: скипетры, рукоятки мечей, шлемы, арфы, чаши, серповидные ожерелья, жреческие серьги в виде крохотных, изогнутых дугою труб, сияющие и покачивающиеся, все золото народа, золото Воинов, Бардов, Королей, Жрецов упало в реки, скрылось в темной глуби вод, ничего не уцелело.

Затем принесли в жертву белых голубок, их утопили в больших лоханях с дождевой водой.

Затем двоих узников, повинных в тяжких преступлениях, облачили в белоснежные одеяния и, очистив их этим, сбросили в самую полноводную реку.

Но дождь не прекращался, неистовство его не слабело, и всеобщий распад продолжался: шишки, кожура каштанов, ветки с красными ягодами плавали на поверхности луж, все более широких и глубоких, склоны сотрясали уже не медленные оползни, а внезапные обвалы, обнажая черную, разбухшую, гниющую землю. Лесные звери гибли без числа: множество зайцев и косуль ливень уносил и топил в мутных озерах грязи; у сметливых, проворных лис больше не было сил бежать; стада священных кабанов, могучих и мудрых, искали спасения, переходя вброд реки и пруды или с безумным упорством карабкаясь вверх по холмам.

Год уже близился к концу, но праздновать Самайн было невозможно.

У Фионна больше не было никакой власти. И вот его народ собрался на вершине холма среди леса, чтобы вопросить пустые алтари богов. Это священнодействие совершала его дочь Ниам, госпожа росы и приливов, жрица, посвященная этим богам и луне.

Когда Ниам вышла из храма, Воины, Барды и все вокруг склонились перед ней, а дождь низвергался еще неистовей, еще упорнее, тучи, казалось, стали еще ниже, еще гуще, камень алтарей цветом стал как вороново крыло.

Ог не потупил глаз, он устремил их на Ниам, но не смог встретиться с ней взглядом; струи дождя висели между ними, словно завеса. Он видел только ее фигуру, высокую, литую, как у мальчика, ноги узкие, словно два ножа, гордо посаженную голову и рыжие волосы — дождь мог заливать их, рассыпать по лбу, по щекам, но не мог умерить их блеска.

Фионн единственный из всех приблизился к Ниам и сказал:

— Вопроси пустые алтари богов.

Он сощурил глаза, и они остались полузакрытыми, словно он хотел увидеть что-то позади Ниам, за пеленой дождя.

Ниам подняла голову к небу, дождь хлестал ее по лицу, но она умела оставаться неподвижной, когда следовало ждать.

Из всех пернатых только вороны иногда еще отваживались летать. Прожив на свете не один век, они, возможно, помнили прежние потопы и не боялись подставить ливню свои затвердевшие перья.

Ниам ждала, и вот она увидела, как стая воронов пролетела над верхушками самых высоких дубов и расселась на алтарях. Тогда она прочла в их полете волю богов.

Расправив черные перья, закаленные и отшлифованные вековыми ненастьями, они покружили над алтарем Тараниса, облетели алтари Тевтата и Езуса, пронеслись над остальными и вдруг все вместе сели на алтарь Луга и замерли в неподвижности.

Теперь Ниам знала, какое последнее жертвоприношение следовало совершить.

Она приблизилась к Огу, спокойно идя сквозь потоки воды, и знаком приказала ему поднять голову; Ог склонил ее долу и дрожал. Впервые Ниам заговорила с мужчиной, и это не был ее отец Фионн, и сказала юному королю, что она прочла в полете воронов. И тогда она взглянула ему в глаза и улыбнулась, но в ее улыбке была скорее давняя печаль, чем внезапная жалость. Ог любил ее; целый год день за днем он только и думал о сияющей лазури ее глаз, об огненно-рыжих волосах, которые намокли, но не померкли под дождем. Теперь она была рядом, он почти чувствовал тепло ее дыхания, почти касался ее худощавых сильных рук; раньше Ог временами задумывался, не испытывает ли Ниам ответной любви к нему. Но теперь, в самой немой и бессильной тоске, какая только бывает на свете, он понял, что не было смысла задумываться над этим, и не испытывал больше страха, как в первую минуту, когда он увидел, что Ниам направляется к нему. Он ничего не сказал, но взгляд его выражал смиренное согласие, вдруг обратившееся в радость.

На холм среди леса принесли обширный сверкающий бассейн, поставили его между деревьями и стали ждать, когда он наполнится темной и бурливой дождевой водой.

Воины воздели руки, приветствуя того, кто столько раз отважно водил их в бой, и подумали, что ему не грозят больше ни стрелы врагов, ни палицы великанов, ни ловушки карликов.

А Барды запели для него Песнь Прощания с пирами, цветами и любовью.

Ниам, с гордо поднятой головой, намокшими волосами, лицом, исхлестанным дождем, не запинаясь, произнесла слова молитвы:

— Боги этих алтарей, все вы, и ты, Луг, приносящий зарю, внемлите мне.

Ты, Луна, госпожа небес и морей, вы, Дубы, владыки земли и леса, внемлите мне.

Духи потоков, духи крутых скал, духи прудов, окруженных тростниками, духи заоблачных источников, вы, с лучистыми, до пояса кудрями и глазами цвета мха, вы, близкие и невидимые, вы, что скользите в свете утра, словно падучие звезды и кометы, я отдаю вам юного короля, примите его.

Духи потоков, духи деревьев, вы, что резвее лососей, возвращающихся на место своего рождения, и лебедей, летящих к нам с запада, отведите его легкой рукой, с беспечальным взглядом туда, где все соединяется со всем, в Царство вселенной, где лепесток — это звезда, а звезда — ком земли, а ком земли — волна.

Я отдаю вам юного короля, Воды начала и конца. Не дайте погибнуть лесу. Примите его.

Молитва была произнесена, слезы Ога, Воинов, Бардов пролились вторым дождем.

Не плакали только Фионн и Ниам: она протянула над бассейном свою худощавую руку ладонью вниз.

На поверхности обширного бассейна в мутной дождевой воде вокруг лица поверженного юного короля блеснули светлые волосы.

Когда затихшие тучи над головой распахнулись, среди намокших дубов, почерневших гор и холмов, ступенями сбегающих к морю, и проносящихся клочьев тумана показалось ночное небо, подобное куску голубого шелка, проколотому серебряными ножами.

В лесу под лунным светом зажглись костры.

И тогда из прудов, окруженных огромными, в рост деревьев, тростниками, из низвергающихся в бездну потоков среди зарослей папоротника, ежевики, остролиста выплыли Девы-лебеди, одинокие и трепещущие, как огромные кувшинки, ступили на землю, и взгляды их пробуждали любовь в сердцах юношей.

Из укромных пещер по краям полян с пышной травой и голубым вереском вышли Жены-лани и бесшумно, быстрее, чем кони, примчались туда, где их ждали супруги и дети, и снова обрели свой прежний облик, руки и бедра, голос и улыбку.

Вышли один за другим Воины, павшие в самых давних битвах, вышли, пятясь задом, из темной расселины, вскрывшей сверху донизу серебристо поблескивающую скалу, высокую, как крепость над вольным морем.

Путешественники, столетия назад покинувшие этот холм, снова ступили на него; их принес туда корабль, целый, но без мачты, стройный, крылатый, с носом в виде грациозного исчезнувшего зверя, чтобы они сделали привал на эту ночь.

И зашел разговор о местах далеких, но достижимых, путешествиях нескончаемых, но длящихся мгновение, в эту ночь, когда рушатся все преграды и Вечерняя Звезда встречается со Звездой Утра, все услыхали об острове Серебряных Деревьев, стоящем на четырех громадных бронзовых столпах среди волн Океана, и о Царстве Десяти Стен, где в Источнике под сенью орешников и яблонь отдыхают лососи.

Фионн и Ниам, стоявшие друг против друга, оставались у алтарей до исхода ночи, не давая угаснуть языкам пламени, подымавшимся к луне. И они увидели, как на алтари спустились боги, оставив свои следы на дереве дуба и на камне. Спустились Таранис, Тевтат, Езус, Дагда, Дейрдре, Мананнан.

Последним явился Луг. Он снизошел в облике юного белокурого воина, слишком юный для бога, а может быть, и для воина, сияющий, полный радости, неся с собой первый белый луч рассвета, клинок своего светоносного меча, и вонзил его в самое сердце холма, между алтарями.

Так пришел Самайн, год и мир родились заново.

Эпилог

Солнце теперь сухое, словно отполированное. Переход свершился. С каштанов облетели все листья, покрасовавшись напоследок в сияющем венце, ветки превратились в черную решетку; сосны, замкнувшиеся в свой едва поцарапанный вечнозеленый панцирь, поднимались к небу, ставшему более голубым, более чистым и далеким. Теперь они принадлежали воздуху, а не земле. Папоротники исчезли все разом, поглощенные почвой, поникший, скрюченный вереск уже не отличить было от бурой земли. На темных блестящих ветках остролиста появились ягоды, в разгар зимы они покраснеют.

Переход свершился. Опала листва всех каштановых рощ вокруг холма. Но лес остался невредим. Иногда он загорался сиянием, даже там, где сплетение ветвей и кустарников было всего гуще и где, как нам с ней хотелось думать, были кабаньи норы.

Ярче всего искорки света вспыхивали ночью, в черной сосновой хвое и среди ветвей дубов.

А днем в пикирующем полете грифов над вершинами чувствовалась какая-то непреклонная радость.

Лес остался невредим. На вершине холма, в траве, среди обглоданных кустарников, осталась распахнутая церковь, ряд стройных колонн.

А вдалеке, над соснами, дубами, холмами, мысами, утесами, длинное лезвие моря разрасталось уже несколько дней.

Я собрал книги и записи — написал я мало, только отдельные главы, — запер дом и спустился на побережье.

Сара и Капитан не вернутся в город вдвоем. Их дом наверху был продан, и больше я их не встречал.

Море все подымается. Теперь оно почти достигает высоты маяков. Отблеск от них этой ночью едва виден: сноп зеленого света с большого маяка разглядеть нелегко, а красный свет с маленького и вовсе неразличим. Над портом господствует мрак волн.

Меньше двух часов назад бледному солнцу из-под продолговатых свинцовых туч все же удавалось протянуть по открытому морю до самого мола полосу света, которая дальше сжималась и разрезала надвое по диагонали бассейн пустынного порта. Эта полоса света была яркая и золотистая, но временами, когда тучи закрывали верхний край солнечного диска, она становилась стального цвета, поблекшие остатки золота были только по ее неровным, размытым краям; если же солнечный круг заволакивало сильнее, полоса света из ослепительной делалась тусклой, цвета глициний, пыли, снега, цвета, еще невиданного на море.

Чайки, обычно летавшие стаями над самыми высокими соснами и засохшими агавами, в этот вечер летали над самой водой, и каждая кружила поодиночке, не спускаясь за рыбой; их было множество, и у всех нижняя, более светлая сторона крыльев сверкала в пепельно-сером воздухе.

Будет ли море вздыматься еще выше? Поглотит ли порт и маяки? Надвинется ли на меня?

Этой осенью волны бывали длинными, как горизонт, кверху они заострялись, и гребень делался прозрачным, как дутое стекло. Волны перепрыгивали скалы, бились о волнорезы и обрушивались на пляжи.

Быть может, оно будет вздыматься еще выше — когда море кажется притихшим, это означает, что оно готовится к более мощным ударам.

Осень. Праздник Самайна не наступил для меня. Не было видений, не было возрождения. Здесь, за двумя столами — один у окна, выходящего на восток, другой у окна, выходящего на запад, — я вспоминал лес и глядел на море. Неужели никогда не будет у меня смиренной и неодолимой силы того, кто призывает и прекращает дождь, кто приносит жертвы богам? Что я сделаю, если море надвинется на меня?

Я хотел написать книгу легенд о море, о лесах, о богах, о чудесах. Передо мной лежат заметки, планы, отдельные главы. Страницы. Да посетит их сострадательный юноша-бог, творец лазурных чудес; в то время как все умирает и ничто не возрождается, пусть он допишет эту книгу, которую я лишь начал.