Осенние жаворонки

1

И жара стояла, и путь был неблизкий, но из больницы домой Павел Кузьмич шел пешком. Встреча с лечащим врачом вывела его из равновесия: врач сказал, что операция сыну после консультации с профессором-кардиологом отложена, а после курса лечения, не исключено, что ему дадут инвалидность… Лысоватый, жилистый, с лицом сплошь красным, как от застарелого ожога, в рубашке с засученными рукавами, Павел Кузьмич шагал неспешно, опустив голову и не глядя на встречных.

Минут сорок заняла дорога, а он все равно не решил, сказать жене правду об Игоре или смолчать. «И откуда Игохе такая напасть, — думал он. — В армии служил, комиссии проходил… И работал, не жаловался. Ну-ка ежели на инвалидность теперь! Жениться парню пора. И неспроста, видно, выпытывал доктор, не было ли в роду у нас с пороками сердца, или этих… хронических алкоголиков! Ну да что уж теперь…»

Он открыл калитку своего дома, немного сдвинутого вглубь от улицы, и по утоптанной дорожке, вдоль низенького заборчика, прошел к крыльцу. Дом был бревенчатый, на кирпичном фундаменте, с палисадником; обшитое досками крыльцо, над которым как фамильный герб — кузнечную наковальню и от нее веером лучи — самолично вырезал Павел Кузьмич до войны еще.

Рыже-черная дворняга по кличке Дик кинулась навстречу хозяину, он кивнул ей, точно равноправному члену семьи.

Вышла на крыльцо супруга, Настасья Авиловна.

— Что, отец? Как там Игорь?.. Что врачи говорят?

Только растерянность и мелькнула на потном его лице, когда подавал жене целлофановую сумку из-под передачки.

— Что врачи? Выпишут на днях. А он ничего. По рыбалке, говорит, соскучился… Дай-ка умыться.

Настасье Авиловне порядком за пятьдесят, но выглядела она моложаво и была разворотлива, легка на ногу. Павел Кузьмич оглянуться не успел, как она вынесла таз с водой и поставила возле заборчика на табуретке, в тени высокой березы, подала мыло и полотенце — летом хозяин любил мыться во дворе.

Он помылся, утерся не спеша и присел на крыльце, подождал, пока жена прибрала после умыванья. Скоро и она села рядом с ним, — щеку рукой подперла, пригорюнилась. Непривычно им было оставаться вот так, вдвоем; всю жизнь полон дом, дети да дружки ихние, подружки соберутся, гвалт подымут…

— А когда на днях-то, не сказывали? — прервала молчание Настасья Авиловна.

— Да на неделе, должно.

— Неужто и на работу сразу выпишут?

— Не должно. На больничном, верно, побудет.

— Тебе тоже вот на пенсию: будете по дому хозяйствовать. В отпуск Игорь все равно собирался. Тебя не уговаривают поработать?

— Отработал свое. У нас цех-то — не шуточки. Болванки раскаленные поворочай, покидай смену-то!

— Дак неужто, — согласно сказала она. — И то, чуть, по ночам дергаться стал. Сходил бы в больницу.

— А ну тебя, — с досадой проворчал он. — Да, вот: Игорь Вальке написал, чтобы домой ехал.

Валентин, младший сын, в армии отслужил, — дома не приглянулось: уехал в Казахстан, после в Башкирии объявился.

— Хорошо бы послушался Валентин. Чего уж ему по чужим людям, — сказала Настасья Авиловна со вздохом и поднялась. — Ужинать уж будем, как Юля прибежит…

Юлька в прошлом году окончила десятилетку и поступила на фабрику. Четвертым был у Рядновых старший сын Виктор, который тоже работал на заводе, но жил отдельно, своей семьей.

Хозяйка ушла в дом. А Павлу Кузьмичу вспомнилось, какой Настя в девках была…

В не столь отдаленной деревне Гонобоблево у Кузьмы Ряднова, колхозного кузнеца, было три сына — Гордей, Павел, Матвей. Старший, Гордей, первым курсы трактористов окончил, первую тракторную борозду на поле проложил. С ним и гуляла Настя. А Павла высмеивала всячески, и от этих насмешек в душе у него набирало силу какое-то нескладное чувство любви и нетерпимостей к ней. Годы не стерли в памяти ту непреднамеренную встречу, которая и соединила их навек. До мелочей помнится Павлу Кузьмичу копнушка клевера у конюшни, сладостно-медовый дух вянущих листьев, розовых и красных головок. До вечера еще далеко, кто были у конюшни, на обед подались. Настя лежит у подножья копнушки, кидает в присевшего наотдале Павла головками клевера и поддразнивает: «Пашка-Павлуха — лохматое ухо!» Он боком, неуклюже подвигается к ней, грозится: «Вот я тебя ужо сграбастаю!» А она в ответ знай смеется: «Оченно ты мне нужен!» В неуправляемом своем отчаянии он надвинулся на нее, ослепленный и оглушенный ее глазами, раскрытыми влажными губами и этим глубоким, обволакивающим смехом… Это нечаянное, как гром грянувшее сближение и определило их дальнейшую судьбу: через недолгое время подался Павел в город, а там и Настя за ним. Стали работать вместе на строительстве экскаваторного завода. Потом, когда стройка к концу подошла, выбрал Павел по примеру отца кузнечное дело — и на всю жизнь. Года за три построились сами, дом в поселке поставили, не хуже других в порядке…

Настасья Авиловна сходила к колонке за водой, внесла по ступеням, не колыхнув, полнехонькие ведра. Выглянула, прервала размышления Павла Кузьмича.

— Ты бы отдохнул шел, отец.

Ни слова худого не сказал о состоянии сына Павел Кузьмич, но Настасья Авиловна по каким-то приметам догадалась, что дело неладно, и чем дальше, тем больше она испытывала беспокойство, которое, впрочем, старалась не выдавать. Она заговорила о младшем сыне Валентине: если, мол, приедет, так хоть на первое время ему послабление дать, не строжить. Чтобы обвыкся, ужился дома.

— Пускай хоть на голове ходит? — заметил Павел Кузьмич.

— Да не о том я, пра… Вот уж, слова тебе не скажи!

— И без прений! — как отрезал Павел Кузьмич.

Когда он начинал говорить такими словами, Настасья Авиловна умолкала.

Оставшись один, Павел Кузьмич решил поглядеть машину, что-то не ладилось с зажиганием. Гараж у них стоял сбоку от крыльца — обитые железом ворота на улицу, а со двора еще дверь, и окно сделано, так что светло, удобно для ухода за машиной. «Москвич» у них был от Гордея Кузьмича, старшего брата, отставного полковника; когда тот по слабости здоровья не смог уже водить автомобиль, он наполовину продал, наполовину подарил его брату, чтобы деньги не сразу, а — по возможности. По этому случаю младший, Матвей Кузьмич, оставшийся в деревне, был на братьев в претензии, полагая, что ему бы в деревне машина более к делу вышла.

Павел Кузьмич переоделся в сенцах, открыл гараж. Здесь верстак с тисками, полки с инструментом, здесь пахло бензином и смазочным маслом, здесь стоял бежевого цвета «Москвич»… В гараже да в саду Павел Кузьмич любил проводить часы досуга.

2

С пиджаком на руке Игорь подошел снаружи к раскрытому окну своей палаты. В окне торчали головы — он помахал им свободной рукой.

— Счастливо оставаться!

— Давай, больше не попадай сюда, — сказала одна голова.

— Да уж постараюсь.

— А говорил, своя машина! — с подначкой добавила другая.

— Отсюда лучше всего своими ногами!..

Дома он немножко перекусил, в угоду матери, которая как будто считала, что в больнице голодом морят, и вышел во двор. Он поиграл с Диком, заглянул в гараж, посидел на скамеечке под березой и направился в сад.

Здесь порхали воробьи, шевеля листву, в траве пиликал кузнечик. Солнце освещало зелень и наливающиеся плоды, тени плавно колыхались под ногами; сладостно, горьковато пахло вянущей травой, яблоками, укропом.

Потом он вернулся в свою спартанскую комнату — столик, этажерка, две железные койки, — и только хотел прилечь, как вошел старший брат Виктор. Он кивнул, сказал «привет» и сел на кровать у окна.

Для начала Виктор сообщил, что федерация футбола будто бы дискутирует вопрос, не сделать ли шире футбольные ворота. А то де наши нападающие совсем забивать голы перестали!

— Так я тебе и поверил! — насмешливо отозвался Игорь.

У него были три страсти — рыбалка, автомобиль и футбол; по поводу последнего Виктор и любил раззадорить младшего брата. На сей раз они, точно по уговору, спорить о футболе не стали. Виктор взглянул на часы, сказал:

— У нас совещание отменили, вот я и вырвался пораньше. Звоню в больницу, отвечают — выписали тебя. Как самочувствие?

— Сносное, — отвечал Игорь, внутренне приготовляясь к разговору не совсем приятному.

Он предполагал, что Виктор заявился сюда прямо с завода не для того только, чтобы справиться о самочувствии да поболтать о том, о сем. Были у него основания для другого разговора. Игорь сам хоть и работал в механическом цехе, но знал, что на обрубном участке в литейном, где Виктор мастером, многое не ладилось. И он написал заметку в газету — о том, что здесь нужны реконструкция, современное оборудование, усиленная вентиляция. За просчеты в организации труда, за текучесть кадров и за плохие условия на рабочих местах прошелся по адресу не только дирекции, начальника цеха, но и своего брата, мастера В. Ряднова.

Встав перед этажеркой, Виктор скользнул взглядом по корешкам книг и обернулся к брату.

— Ты что это сор из избы выносишь? — спросил он нарочито невозмутимым тоном.

— А точнее? — проговорил Игорь.

— По принципу — бей своих, чтобы чужие боялись?!

— Ты имеешь в виду ту заметку в газете?

— Надоть же, проницательный до чего — без подсказки догадался! Удружил… на весь завод.

— Я думал, в больницу прибежишь ругаться. А ты ничего, проявил выдержку!

Виктор смутился и, отвернувшись к окну, сбавил тон:

— Ты извини, что не выбрал времени… навестить в больнице. Совсем закрутился. Я понимаю, ты этой статейкой как бы запасную подпорку мне поставил… Но другие-то по-иному судят? Они тут мой расчет подозревают. Наклевывалось у меня на термический участок перейти, а теперь — шиш!..

Сцепив за спиной руки, Игорь качнулся вбок, и бледное, округло-полное лицо его сделалось грустным.

— Медвежья услуга получилась?

— Да ладно, переживу я, — отозвался примирительно Виктор. — Потопал к дому, не то Таисья в розыск ударится.

Жену брата Таисью Игорь шибко не уважал: женщина она была вздорная, Виктора держала на коротком поводке, и если уж заявлялся он домой, то вырваться ему оттуда непросто — на дыбы она встанет, скандал закатит, а одного никуда не пустит.

— Она еще не пронюхала… о твоих рандеву с Сакулиной? — спросил он.

Виктор обернулся к нему и подобрался, как перед прыжком.

— Ты что? Ты на что намекаешь?

— Ладно, не ершись, — охладил его Игорь. — Все между нами.

Но не тут-то было, Виктор завелся.

— В тебе не говорит ли зависть неудачника… по этой части? — желчно пробормотал он.

У Игоря обвисли плечи, краснота по щекам пошла.

— Один — ноль, — обронил он. — Только неясно, в чью пользу.

— Сорвалось, извини, — буркнул Виктор. — Нервы…

3

По дороге домой Виктор думал о том, откуда брат знает об Але Сакулиной. Еще нет у шубы рукавов, как говорится, а уж слушок циркулирует!

Он приметил Алю в техническом отделе заводоуправления с осени, но впервые более-менее по-дружески поболтали лишь на первомайском «огоньке» в заводском клубе. Тогда Виктор и в провожатые к ней набился. Он пребывал в полу-хмельном состоянии и говорил возвышенно и проникновенно, душа нараспашку, — о себе, о заветной мечте встретить близкого по духу человека и полюбить чтобы горячо, на всю жизнь. С того вечера у них с Алей возникло взаимное расположение; в одну из встреч Виктор сказал, что формально женат, но с женой не живет…

На площадке перед дверью Виктор помедлил, прежде чем достать ключ. Третий год жил здесь, в квартире со всеми удобствами на третьем этаже панельного дома, а все не мог привыкнуть. Было такое чувство, особенно летом, словно он на постое: на лестничную площадку выйдешь, и ты уже не на своей территории. А дома, у родителей, выглянешь на крыльцо, и вокруг — продолжение дома: трава по обочинам дорожки, цветы, береза над головой — покой дорогой, как любит говорить мать.

Таисья была дома. В бордовом, с ярким рисунком платье-халате, с тряпкой в руке, она обозревала стены и пол. С нехорошим предчувствием Виктор тоже окинул взглядом желтые обои на стенах и давно не беленый, с потеками потолок.

— Опять пролили сверху? — предположительно проговорил он.

— Нет. Почему ты так решил?

— Да вид у тебя… шибко воинственный. Атакующий!

— Сам на себя погляди, тоже мне!.. — ворчливо отозвалась она. — Что рано сегодня?

— Вот и угоди тебе: поздно придешь — нехорош, рано — опять негоже!

— Уж и рад придраться! Я к тому, не случилось ли на участке чего.

— Почему на участке должно что-то случиться?!

— У тебя же не участок, а роман… с приключениями.

— Какой роман? С чего ты взяла?!

Он лихорадочно стал придумывать, как бы увести разговор с нежелательного направления. Неужели Таисья что-то пронюхала? Тут надо держать ухо востро.

Она, словно насладившись его растерянностью, после паузы продолжала с прежней укоризной:

— То авария, то простой… А как смену кончать, то и аврал!

Он перевел дыхание, отбросил с потного лба волосы и через силу улыбнулся:

— Аврал, простой… У нас не канцелярия, не шарашкина контора — завод!

— Пора и о доме подумать, — сказала она с укоряющей ноткой. — Будем делать ремонт в квартире!

— Этого только не хватало! — проворчал Виктор и сел на диване, с краю, как на минутку заглянувший посторонний человек. — На участке реконструкция намечается. На курсы повышения квалификации меня хотят послать — а ты с ремонтом! Надумала!

— Я так и знала! Тебе все домашнее до лампочки. Реконструкция, курсы!.. И так дома не бываешь, как квартирант живешь. Андрейка, погоди, тебя признавать перестанет!

Он с обреченным видом махнул рукой и ничего не сказал ей в ответ.

4

Всю смену в прокопченном кузнечном цехе дым столбом и канонада: стук и грохот молотов, брызги искр от раскаленных до солнечного свечения заготовок, багровые сполохи печей.

У Павла Кузьмича молот самый мощный в цехе, трехтонный, — массивное орудие на двух станинах, с косыми желтыми полосами по бойку. К концу смены они с подручным Ефимом Бобылевым повыдохлись. Открыв заслонку, Ефим вытащил из печи, как сгусток огня, увесистую болванку, перекинул к молоту. Пока Павел Кузьмич, ухватив болванку клещами, перетаскивал ее на наковальню, Ефим задвинул заслонку и прикрутил вентиль подачи газа.

— Последняя, что ль? — крикнул Павел Кузьмич.

Ефим молча кивнул. Грузный с небритым, закопченным лицом, он находился в рассеянном полусонном состоянии — устал.

С первым же ударом их молот приглушил все остальные звуки в цехе. Павел Кузьмич поворачивал меж ударами светящуюся болванку, вытягивал ее в длину, придавая форму оси.

Он бросил малинового цвета поковку на песок, к другим таким же, уложенным у станины молота, и снял рукавицы; затем подвинулся под прохладную струю от гудевшего вблизи вентилятора, стащил с себя брезентовую куртку. Эти дни им с Ефимом приходилось туговато, так как второго подручного Колю Петренко послали на сенокос в подшефный колхоз.

— Ну что, Ефим, дальше живем? — обратился Павел Кузьмич к Бобылеву. — Ты не выспался сегодня? Или с женой не поладил?

— Нет, ничего такого, — ответил Ефим. — Мы спать рано валимся.

— А бриться почему перестал?

Ефим встал рядом под струю вентилятора и объяснил, что бритва у него сломалась, пришлось в мастерскую отдать.

— Теперь небритым ходить будешь? — серьезно и насмешливо разом спросил Павел Кузьмич.

— В выходной день в парикмахерскую схожу.

Подошла к ним учетчица из конторы Наташа, вопрошающе поглядела на Ряднова.

— Что, Наташа, надумала? Перековать тебя на сорок восьмой размер?! — крикнул он этой не задавшейся ростом девчушечке.

— Да ну вас, Павел Кузьмич! — откликнулась она. — Вас начальник цеха просит зайти!

Он вынул из кармашка часы — время шло к концу смены. Молоты в цехе один за другим выключались из работы. Ефим тоже умел рассчитывать: лишку заготовок в печь не насовал, чтобы кончить не позже других.

— Добро, зайду, — сказал Павел Кузьмич Наташе. — Значит, не хочешь перековываться?

— Да ну вас!.. — весело крикнула девушка и пошла дальше по цеху.

Павел Кузьмич сказал Ефиму, чтобы прибрался один, и поднялся к начальнику цеха. В узеньком кабинете с затененным окном за письменным столом сидел начальник цеха Блинков и председатель цехкома Пластухин. Они распределяли премии — кузнечный цех в прошлом месяце план выполнил, так что премиальных подбросили.

Блинков кивнул Павлу Кузьмичу, попросил подождать и опять склонился над бумагой. Он ставил авторучкой точку возле чьей-то фамилии в списке, вполголоса спрашивал: «Этот?» Пластухин наклонял гладко причесанную голову: «Можно оставить…» Чтобы заняться чем-нибудь, Павел Кузьмич взял со стола развернутый лист с машинописным текстом — перспективный план социального развития, и стал читать.

У Блинкова и Пластухина между тем вышло разногласие по поводу одной из кандидатур на премию. Начальник цеха напирал на то, что кузнец Прохоров трудолюбивый, безотказный рабочий, а Пластухин, основная должность которого была мастер ОТК, возражал:

— Он же партию бракованных поковок выдал!

— Ну и что, исправил же брак?

— А в цехе разговоры пойдут! — сердился Пластухин. — Хоть наполовину урезать надо. Вот и Кузьмич того же мнения…

Пластухина переспорить нелегко, и при молчаливой поддержке Павла Кузьмича он настоял на своем.

Когда список на премии утрясли, Пластухин передвинулся со стулом поближе к Ряднову и вынул записную книжицу.

Перелистнув ее, заложив меж страничек палец, поднял голову.

— Гостинец тебе имею, Павел Кузьмич: твой подшефный Быков за мелкое хулиганство посажен на десять суток!

В начале года Быков какое-то время работал у них в бригаде, после его перевели в другую, а наставником у него так и числился Павел Кузьмич.

— Благодарствую, — отозвался он насмешливо. — И на себя отломи… гостинца-то.

Пластухин сказал, что отломится и еще кое-кому, потому как число нарушителей по цеху не снижается.

— Твоя тут недоработка, — добавил он. — Надеялись мы на тебя: опыт есть, вон своих орлов каких вырастил! Что Виктор, что Игорь! Династия! Кстати, как у Игоря дела? В больнице он?

— Выписать должны, — ответил Павел Кузьмич с оттенком неудовольствия, нахмуренно — чем-то задели его слова Пластухина о сыновьях и династии.

И повернулся к Блинкову, поглядел на него так, словно вопрошая: «Зачем звали-то?»

— Как смена прошла, Павел Кузьмич? — спросил тот.

— Средне. В ремонт надо молот ставить, Юрий Михайлович.

Блинков насупился, побарабанил пальцами по крышке стола.

— Еще с неделю потерпите. Хоть небольшой задел надо иметь, иначе весь цех застопорит. Да, как считаешь, справится Бобылев за кузнеца?

— Справится, — отвечал Павел Кузьмич, зная, что немножечко кривит душой. — Помощников ему порасторопнее, и справится.

Блинков кивнул, точно такого именно ответа и ждал.

— И по вопросу твоих проводов, Павел Кузьмич. Какие-нибудь личные пожелания будут?

Павел Кузьмич хитро пощурился, подмигнул Пластухину.

— По первому разряду чтобы, конечно!..

— Я говорю, он мужик не промах! — с наигранным одобрением сказал Блинков Пластухину. И снова обратился к Ряднову: — А может, поработаешь годик-два? Что дома-то без дела сидеть?

— Без дела не придется, — отвечал Павел Кузьмич. — По дому ремонтом заняться надо, с года на год откладываю. Не-е, тут без прений — дело решенное.

И оба они разом подумали, что Бобылев у молота особо не развернется, а подручный Петренко поступил недавно и подмога кузнецу пока слабая.

— А если наладчиком? Ты ведь и по слесарному делу дока.

— Отдохнуть надо, конструкции расшатались, — проговорил Павел Кузьмич шутливо и непреклонно разом.

И, меняя разговор, высказал замечание по проекту плана, с которым только что ознакомился:

— Внести бы пункт, чтобы кузнецов готовить в профучилище. С индивидуальным обучением эффект не тот. Теория, технические знания — слабое место…

Блинков взял план, наскоро пробежал глазами.

— Верное замечание. Учтем…

От начальства Павел Кузьмич вышел с обидой. Он ожидал уговоров и готовился твердо отстаивать свое решение, а тут на тебе — и твердости не понадобились. Предложили — отказался, вопрос закрыт.

Дома он прежде всего спросил жену, не выписался ли Игорь. Услышав, что выписался, не стал и умываться, пошел в боковушку. Игорь занимался с тетрадками, учебниками.

— Прибыл, да? — приветствовал его отец. — Как самочувствие?

— На большой. Выписали с гарантией.

— И велика ли гарантия?

— На пятнадцать лет!

— Думаешь, много это?

— Это ж мне сорок стукнет! Подумать только — сорок!..

Павел Кузьмич поник и опечалился, понимая, что бесполезно толковать сыну, будто сорок лет не ахти какой предел жизни; у них, молодых, другое понимание возраста.

— Сорок лет — самый активный возраст, — сказал Павел Кузьмич. — В Абхазии вон почти нормой стало жить по сто лет. Говорят, одна из причин, продляющая там срок жизни, — почитание стариков.

— Моральный фактор, — кивнув, согласился Игорь.

— А у нас старики в загоне. Как бы поскорее списать!

Игорь усмехнулся:

— Тебе, кажется, это не грозит. И что это мысли у тебя какие-то меланхолические?

— Да к слову, так. Ничего, — сказал Павел Кузьмич. И круто переменил тему: — Поступал бы на дневное, в институт-то?

— Надо подумать. Там конкурс пожестче.

— И ничего, опыт у тебя есть.

Скользнул взглядом по этажерке, добавил:

— Книжный шкаф тебе сюда надо.

— Не мешало бы, — согласился Игорь.

— И что, Валентин, думаешь, приедет-таки?

— Должен бы приехать. Только ты на него не дави.

— Что вы, то одна, то другой! — вспылил отец. — Заладили: не дави, не строжи. Что я, домашний узурпатор?!

Он круто повернулся и, пришаркивая ногами, вышел. Позже Павел Кузьмич наведался в сад. Порядок здесь поддерживала Настасья Авиловна: сорные травы выполоты, тропинки тщательно подметены, и ни один клочок земли не пустует, все взрыхлено, обихожено, засеяно. Сразу за домом открытый по-летнему парник, в нем кой-где из-под ворсистых листьев выглядывают бледно-зеленые рыльца огурцов; в рядок — кусты крыжовника, каждый в огородке из деревянных планок, грядки с помидорами; дальше — черная и красная смородина, клубника, цветы. И вишни с алыми крапинками ягод, и яблони, раскинувшие облепленные плодами ветви.

Был вечер, солнце шло на закат. Приглушенный, накатывался от оживленной улицы шум машин и затухал в листве. Шелестело что-то, шуршало в траве. И как всегда, в благостном зеленом окружении у Павла Кузьмича отлегло на душе, ему стало вольнее и легче дышать.

5

Игорь заканчивал сборы на рыбалку, когда пришла Тамара Чернова. Она спросила Юльку и села. Своим появлением она внесла сумятицу в мысли Игоря; он поспешно начал заворачивать в газету провизию, уронил коробок с солью.

— К ссоре? — спросила Тамара.

— Глупости! — сказал он, трудно нагибаясь, собирая в коробок рассыпанную соль.

— Примета есть такая.

— Чепуха, — проворчал он, косо на нее глянув.

На ней было безрукавое платье, босоножки, светло-золотистые вспушенные волосы обвязала на затылке ленточкой; лицо слегка загорелое, ямочка на щеке.

— Забавно, — продолжала она, придвигаясь ближе к нему. — Ты там и уху варить будешь?

— Если чего поймаю, — сказал он недовольно. С давности жило в нем суеверное чувство, что если при сборах на рыбалку говорить об улове, то ничего не поймаешь. И он сменил тему:

— А ты сегодня — гуляешь?

— У нас как заведено: в конце месяца аврал, в начале застой. Отгул. Хотела Юлю позвать в кино. Пошел бы с нами?

У Игоря невесть отчего запылали уши.

— У меня другой маршрут намечен, так что вот… — сказал он. — Ты как поживаешь… вообще-то?

— Ничего, живу.

«Содержательный у нас разговор получается!» — подумал Игорь.

Знакомство у них давнее, со школы. Встречались, дружили, а потом, когда Игорь в армии служил, Тамара замуж вышла. Правда, года два уже как она развелась, и теперь жила с дочуркой у своей мамаши. Они снова сошлись на заводе: минувшей осенью Тамара окончила курсы крановщиков и появилась в цехе, в том же самом четвертом пролете, где работал Игорь. Он относился к Тамаре с пренебрежением — она к нему тоже не очень-то адресовалась. И только когда Игорь лег в больницу, Тамара вдруг пришла его навестить. «По поручению цехкома?» — спросил он иронически. «Сама», — смущаясь, но с нотками твердости сказала она. Поговорили они в тот раз, и лед между ними если и не растаял совершенно, то трещинки дал. И с Юлькой там она познакомилась, как-то сходу они спелись. Игорь не спросил у Тамары в тот раз, отчего у ней семейная жизнь не задалась, и как на заводе оказалась: ведь раньше, кажется, на фабрике работала.

Сейчас он и спросил ее об этом.

— На работу мне ближе, — сказала Тамара. — Детсад есть. Ну и мамаша, она в заводоуправлении, в бухгалтерии работает, говорила: переходи, замуж скорей выйдешь — коллектив у нас мужской, дескать. Преимущественно.

Он фыркнул. Такой откровенности он от нее не ждал.

Настасья Авиловна пришла из сада с клубникой и поздоровалась с Тамарой невнятно, едва удостоив взглядом. Она сегодня была плохо настроена: Игорь собирался на рыбалку — только что после больницы, один, мало ли что может случиться. Не одобрила она и приход Тамары, о семейном положении которой знала от Юльки.

— Тетя Настя, и вы его отпускаете! — обратилась к ней Тамара с бесцеремонностью своего человека.

— Не сидится ему дома! — проворчала мать. — Хворый, на больничном, а собирается. Одних комаров взять — живьем заедят!

— Да ладно, ма, у меня мазь от комаров есть, — сказал Игорь.

— Что им мазь!

Настасья Авиловна ушла на кухню, и оттуда донеслись ее ворчливые возгласы:

— Ну, кошка! Ну, тварь дьявольская! Не кошка, а чисто собака. Эвон какой кусок мяса ухватила, негодная!..

— У тебя не такая ворчливая свекровь была? — обратился Игорь к Тамаре.

— Я уж и думать о ней забыла, — сказала Тамара, обращая впрямую на него любопытствующий и простоватый свой взгляд. — А ты и впрямь не ездил бы. Одному, да в глушь… мало ли что.

Он склонился над рюкзаком и рывком поднял его одной рукой, точно прикидывая вес.

— Ну вот, раскаркались! Очень мне это надо — каркать под руку.

— Ну ладно, — сказала она, вздергивая носик. — Счастливо!..

Она встала и пошла к выходу сбитой, колеблющейся походкой.

Игорь украдкой, отворотясь от кухни, достал из пластмассового патрончика таблетку…

После возвращения сына из больницы запала в душу Настасье Авиловне нехорошая тревога. Она не могла в толк взять, отчего эта тревога, и потому сердилась, срывала раздражительность то на кошке, то на собаке. Да и Юльке порой доставалось ни за что, ни про что. Сейчас у нее раздражение мало-помалу проходило: она уж сожалела, что нелюбезно обошлась с этой Тамарой, которая приходит все же к Юльке, и совсем не вешалась на шею Игорю. А хоть бы и к нему приходила, так что тут зазорного? Как знать, может судьба: мало ли сейчас таких, одиночек с детьми. А она не в девках нагуляла, пра, замужняя была. Оно славно бы, конечно, если бы Игорю девушка поглянулась — с неродным-то ребенком всяко придется… Ну если уж он что надумает, перечить ему без пользы… Она разбирала спелые, исходящие розовым соком ягоды, собираясь варить варенье, и уже осуждала себя: «Старая скворечня! Вздумала характер показывать! Еще кошка, пакость такая, лезет куда не след!..»

Она набрала в кулек ягод покрупнее — пускай Тамара дочке отнесет, да и сама полакомится — и вошла в комнату. Увидев, что Игорь один, поглядела растерянно на дверь, спросила:

— А где гостья?

— Ушла.

— Отчего же она ушла, не подождала… — говорила Настасья Авиловна.

— Ты же ругаешься!

— Так не на нее ведь.

— Хозяйка ругается — гостям по домам!

Настасья Авиловна потопталась и вернулась на кухню с кульком, оберегая его, придерживая сбоку. Уход Тамары обидел ее. Отбирала для нее ягодку к ягодке, а она, вертихвостка, была и нет! Что ни говори, а нынешней молодежи не угодишь, не потрафишь!

6

Ехал он в пригородном автобусе. Смотрел на лес, обступивший дорогу, и возвращался мыслями к разговору с Тамарой, к размолвке из-за ничего. «Это уж такое, видно, правило повелось, — думал он, — все назло мне выходит. Сборы на рыбалку испортить! Тоже мне, участие выказывает… Не могла дождаться, пока отслужу. Да еще и намекает — поскорее бы снова замуж выйти! Ну и выходи!»

На конечной остановке он вышел из автобуса с местными жителями; ладно хоть в будний день и в автобусе не битком, и на реке рыболовы не под каждым кустом. Он закинул рюкзак за спину, удобнее перехватил зачехленные удилища и зашагал полевой дорогой, потом по тропинке вышел к речке, где брошены с берега на берег три хлипких бревнышка, и по ним перебрался на ту сторону. Дальше путь его лежал через луг, потом немного лесом. Шел он неторопливо, глубоко и просторно дыша, и радовался знакомым местам — травянистой ложбине с купальницами, обставленной по краю ровными березками, обгорелому пню, старой, обломанной понизу сосне…

Остановился он на излучине, на пологом песчаном берегу. Светло блестевшая на предзакатном солнце речка у берегов заросла тростником и кувшинками. На ровной площадке виднелись следы костра, рядом ивняк образовал нечто вроде навеса, туда Игорь задвинул рюкзак. Кругом не было ни души — только на той стороне, на высоком берегу, сидел кто-то, и у ног его веером торчали четыре удилища.

Удочек у Игоря было две. Одну, двухколенную, с толстой леской и крючком покрупнее, с пробковым поплавком, он забросил как донку, а другую, трехколенную, с красным перьевым поплавком, не выпускал из рук и забрасывал на быстрину; когда поплавок уносило далеко, он забрасывал наново, выше по течению.

Красный поплавок дрогнул — и дрогнуло сердце у Игоря. Вот и опять выпал ему летний закат на берегу речки. Вот и опять пьянит его птичьими голосами в лесу, свежей зеленью травы, головками цветов, бездонной синевой неба. Все было так, как грезилось на больничной койке, когда не шел сон!..

Клевало так себе — к закату в целлофановом пакете плескалось пяток окуньков и две плотвицы. Настало время готовиться на ночь. Игорь полез в ивняк, натаскал хворосту и развел костерок. Он не торопясь почистил улов, достал котелок и пошел зачерпнуть воды. И тут он увидел, что пробковый поплавок качнулся, поплыл — и вдруг косо ушел в глубину. Игорь кинулся к удилищу и сделал подсечку. Мысленно он заклинал себя: «Не спеши, плавнее выводи! Без дерганья». Рыба сделала рывок влево, потом, струной натягивая леску, повела вправо. Он шагнул и раз, и другой за нею, повел вниз по течению, ближе к берегу чтобы. Пять метров, три… два… Он взялся за леску рукой, отбросил удилище. Сейчас он увидит ее!.. Перехватил леску, подтягивая еще ближе, изготовился поймать рыбу в воде… И тут леска сильно дернулась — и ослабла, а в руке у него остался жалко висеть обрывок ее с поплавком-пробкой…

— Ну, Чернова, вот! Так и вышло, накаркала. Соль рассыпал! Тоже мне, ворожея… — обескураженно бормотал он.

Пошатываясь, он выбрался на берег. Сердце билось в разгон, как сумасшедшее, не хватало дыхания. Втянул голову в плечи, огляделся: вокруг был все тот же ясный вечерний мир… Он подержал руку на груди — сердце еще не наладило ритм, — и вспомнил разговор с врачом накануне выписки. «Первое правило, Ряднов, — говорил врач, избегая встречаться с ним взглядом, — чтобы никаких перегрузок. Поменьше волноваться. Не перенапрягаться, не поднимать тяжести. И всегда держи при себе таблетки». Быть выше суеты, выше мелочей жизни, — такая ему выходит личная заповедь.

Сейчас он принял таблетку и, нашептывая эту заповедь, взял оборванную удочку. Намотнув леску на ладонь, подергал — и леска легко оборвалась. Он выругался про себя: «А на Тамару вскипятился! Тоже, рыцарь…»

Он вернулся к костру и занялся ухой. Закат погас, сгущалась тьма, вода в реке сделалась черной. Рыбак на том берегу тоже ладил костерок, в отсветах пламени можно было различить его руки, лицо. Игорь приподнялся, крикнул:

— Как улов?

— Так себе, — не враз отозвался рыбак. — А у тебя — хорошая поклевка была?

«Видел, как я суетился тут», — подумал Игорь…

— Была. Да сорвалась!..

После ухи он стал готовиться к ночевке. Костерок догорал. Ночь наставала не холодная, и он решил не подбрасывать более хвороста в огонь. Накинул на плечи ватник, потуже натиснул кепку и прилег. Где-то крикнула ночная птица, треснула головешка в костре, плеснула рыба. С неравными промежутками, сменяя друг друга, ныли над ухом комары. Низко над горизонтом стояла ущербная луна, и звездный полог широко распахнулся над головой.

В текучей тишине, под звездным небом отдалилась, отошла от него обыденная жизнь. Что-то новое, неизведанное входило в душу и вытесняло привычное и докучливое, и сладостной слезой застилало глаза…

Он посмотрел на небо, на догорающий костер, и, плотнее запахнув ватник, задремал.

7

Выйдя из вагона, Валентин постоял на перроне, словно ждал, не встретят ли его с оркестром, и, разочарованно сплюнув, понес чемодан в камеру хранения. На привокзальной площади, пыльной, прокаленной солнцем, он рассеянно огляделся, как бы не зная, куда двинуться дальше, и направился к киоску с газировкой. Утомленный и крайне голодный, он держался, однако, изысканно-вежливо.

— Будьте добры, один с сиропом, пожалуйста, — бросив на поднос монету, сказал он киоскерше. Выпив воду залпом, он поставил стакан и учтиво кивнул: — Благодарю вас.

Киоскерша озадаченно взглянула на него и на всякий случай сказала: «Пожалуйста». Вежливый молодой человек выглядел непривычно и подозрительно.

Он же отошел в сторонку, закурил. В мятых брюках и в линялой рубашке со смазанным рисунком, длинноволосый, в защитных очках, он посматривал на окружающий люд отстраненно, точно интурист.

После сигареты во рту сделалось скверно — накануне он с попутчиком кутнул в вагоне-ресторане, — и теперь бы самое милое дело пропустить кружечку-другую пива. Но, во-первых, вряд ли пиво тут сыщешь, а во-вторых, финансы не позволяли. Он пошевелил губами, шепча только что пришедшее в голову двустишие: «Город мой, от центра до окраин, залитый то солнцем, то дождем», — и поплелся к трамвайной остановке.

В центре города он зашел в универмаг, протолкался к прилавку с галантереей и снисходительно оглядел разложенные на полках и под стеклом безделушки.

— Э-э, девушка, прошу вас: покажите мне вон ту вазочку… и брошку еще, — повелительно вытянув руку, с достоинством и легким акцентом воззвал он к продавщице.

Осмотрев пластмассовую вазочку и дешевую брошку, он подсчитал в уме, что мелочи на покупки набирается.

— Заверните… битте-пожалуйста.

Выйдя из автобуса, Валентин огляделся, отряхнул штанины, поправил очки — и углубился в неширокую улочку из деревянных домиков и палисадников. В груди у него защемило, сердце забилось сильнее и чаще. Впрочем, может быть, сказались жара и вчерашняя выпивка.

У своего дома Валентин замешкался, к воротам повернул, ступая бочком, будто крадучись. Просунул руку в отверстие сбоку от калитки, отвел завертыш и вошел во двор. Вот и сад, и высокая береза у гаража, крылечко с фамильным гербом под козырьком.

На крылечке сидела незнакомая девушка. Валентин поначалу опешил, но тотчас же улыбнулся и учтиво кивнул:

— Честь имею приветствовать!

Тут же из-за крылечка выбежал Дик, взлаял коротко и неубедительно.

— Привет! — уважительно обратился к нему Валентин. — Не надо эмоций, свои.

Собачонка как будто признала его и, вильнув хвостом, отбежала.

— Вы к кому? — продолжал Валентин, обращаясь к незнакомке.

— А вы к кому? — спросила в свою очередь она.

Он подошел к двери, подергал за скобу: заперто на ключ — значит, дома никого. Он подсел к девушке (не вплотную, но достаточно близко) и сказал:

— Мне надо всех.

Она взглянула на часики, оправила подол платья и проговорила мелодичным голосом:

— Я жду Юлю.

Валентин сбежал по ступенькам, сорвал в палисаднике несколько цветов и почтительно вручил незнакомке скромный букетик.

— Вот теперь вы будете… принцесса с камелиями!

— Спасибо. А вы что здесь хозяйничаете?

— В порядке инициативы, — сказал он. И прочел ей стихи:

И где-то я вас видел, — продолжал он прозой. — В туманной дымке.

— Еще чего!

— А не бывали вы в Казахстане? Или в Башкирии?

— Нет, не бывала, — отозвалась она улыбчиво.

А у него вдруг отчетливо забурчало в животе, — он встал и решительно огляделся:

— Чтобы не жариться на солнцепеке, откроем-ка мы хижину!

Она щурилась, глядя на него, и, смеясь, закрывала подбородок и губы цветами.

Под ступенькой, где обычно прятали ключ, его не оказалось. Валентин озабоченно почесал затылок — и прошел за крыльцо, к окну. Форточка была открыта, он подтянулся, держась за наличник, отщелкнул верхний шпингалет и влез в окно. Как и прежде, в боковой комнате стояли две кровати, шаткий столик, забитая книжками этажерка. Он зажмурился, ожидая услышать голоса…

Он повесил на спинку стула пиджак, снял очки, через кухню прошел в полутемные сени. Распахнув дверь, увидел, что незнакомки и след простыл.

— Что же ты, а! — укоризненно сказал он сонной от жары собаке. — Тоже, е-мое, страж! Такую Анжелику упустили!..

В сенях он уловил аромат свежего соленья, сдобренного смородиновым листом, укропом. «Ба, — принюхавшись, сказал он себе, — малосольные огурчики!» Поискал кадку с огурцами и, не обнаружив ее, наведался на кухню — заглянул в буфет, в холодильник, произвел ревизию на столе. Он ел хлеб, суп в кастрюле, картошку на сковороде, колбасу, ел все подряд и ворчал:

— Во живут, — на широкую ногу! Ну, заелись!..

В боковушке он покурил, снял туфли и, отогнув на кровати покрывало, лег. И тихо, легко сделалось у него на душе: как будто не было за плечами дороги, далеких странствий и всей неухоженной жизни вдалеке от дома, от родных.

8

Он услышал, как скрипнула калитка, хлопнула дверь в сени, и встал. Вбежала Юлька, с размаху кинулась ему на шею.

— Валя, здравствуй! Написал бы, или телеграмму… Встретили бы!

Он легонько отодвинул сестру, щелкнул пальцами.

— Явочным порядком, привет! Как вы тут, е-мое? Где Игорь?

Юлька сказала, что живут они нормально, батя на заводе, мать сейчас подойдет, а Игорь на рыбалку уехал. Валентин достал из портфеля брошку, отдал сестре. Она сразу к зеркалу, приложила брошку к груди.

— Спасибочко! А маме?

Присев над портфелем, Валентин порылся в нем, вынул ту, пластмассовую, вазу; подумав, достал еще толстую книгу в суперобложке. Юлька полюбовалась вазой, полистала книгу.

— Чудненько! На каком это языке?

— На казахском. Это для бати.

— Разве он казах? Как он станет читать?

— А зачем ему читать? Ему… для коллекции.

Юлька вдруг спохватилась.

— Ой, ты же голодный, верно! Сейчас я картошку разогрею, молоко навроде было…

— Да не беспокойся, я перекусил, — сказал Валентин. — Тут к тебе приходила одна, ждала.

— Тамара? Что же, не дождалась?

— Исчезла. Как дым, как утренний туман…

Скрипнула калитка, хлопнула дверь; это пришла Настасья Авиловна. У порога она скинула туфли, и, увидев Валентина, подалась к нему.

— Валя, приехал, — тихо и печально проговорила она.

У Валентина задрожало лицо. Он кашлянул, сбивая волнение, и обнял мать за плечи.

— Привет, мамсон, — проговорил с преувеличенной бодростью, чмокнув ее в щеку… — Как вы тут?

— Ничего, живы-здоровы, — торопливо говорила мать, оглядываясь, и на щеке у нее забился живчик. — Давно ли ты?.. Да ты, верно, голодный с дороги? Юля, а Юля, где ты там? Ставь суп разогревать!

Юлька не отзывалась, занятая чем-то в своей комнатушке. В глазах у Валентина проблеснуло смущение.

— Я уже ел, — сказал он. — И суп ел.

— Ну что это за еда! — продолжала мать. — Юль, куда у нас хлеб подевался?!

— Так я с хлебом ел, — ввернул к слову Валентин.

— Суп, хлеб… Вот я сейчас яишенку с колбасой спроворю.

Она открыла холодильник. Валентин понемногу отступал, косвенно глядя в потолок.

— Юля, а колбаса у нас где?

— Я колбасу тоже ел, — небрежно признался Валентин.

— Тут еще молоко было, — не столь уж уверенно проговорила мать.

— Не беспокойся, мам, — я его выпил.

Настасья Авиловна соболезнующе поглядела на сына, тощего, бледнолицего, — и живо снарядила Юльку в магазин.

Отец после работы сегодня надел не пижамную куртку и шаровары, в каких обычно ходил дома и в саду, а белую глаженную сорочку и выходные брюки и сел за стол.

— Автогеографию твою я в общем представляю, — сказал он Валентину. — А вот посмотреть бы трудовую книжку. Или она у тебя в багаже?

— Нет, отчего же, при мне. Сейчас показать?

Валентин повернулся кругом налево и через минуту подал книжку отцу, готовый к нелицеприятной беседе.

— Ты совсем бюрократ, батя, стал. Сыну родному без документа не доверяешь!

— Так-так, — говорил отец, — ну-ка, где они, следы твоей трудовой деятельности? Принят на должность землекопа-бетонщика, строительно-монтажное управление, трест Кулундапромстрой… Уволен по собственному желанию. Принят — уволен по собственному… Подсобный рабочий, слесарь, так. Богатая у тебя трудовая биография. А это что: уволен по статье 33 КЗоТ пункт четвертый? За прогул, что ли?

— За самовольное оставление работы.

Валентин хоть и готовился к такому разговору, но чувствовал себя неважно. Вошла мать, все поняла с одного взгляда и вмешалась.

— Отец, на стол собирать? Али погодя, как Виктор придет? Юлю я за ними послала.

— Погодим, — сказал отец и махнул ей, чтобы занималась своим делом.

Вздохнув, Валентин сел на диван, с независимым видом закинул нога на ногу.

— М-да, чистого места не найдешь. Поработал ты, брат, — продолжал отец. — Что тебе кадровики говорят, когда в книжку смотрят?

— Рабочие везде требуются.

— А какую профессию основной называешь?

— Да разное. Слесарем, сварщиком могу.

— Значит, специалист широкого профиля? Людей посмотрел, себя показал? Толку что — другой вопрос. — Батя отодвинул трудовую книжку едва ли не брезгливо и повысил голос: — Ладно бы длинные рубли выколачивал или на ударной стройке участвовал! А то болтался, как это… в проруби.

— У нас любая работа в почете!

С этими словами Валентин прибрал книжку и сунул в карман. Павел Кузьмич поинтересовался, куда он намерен поступать здесь.

— На завод, наверно? — проговорил Валентин вопросительно.

— С такой географией в книжке?

Валентин сделал жест в сторону, будто отбрасывая что-то постылое.

— Может, вообще ее не показывать? Новую выпишут.

— Негоже так. Что в ней есть, то и твое.

— Понятно.

— Ну и довольно прений, — заключил отец.

9

Пришли Виктор с женой и сынишкой, начали усаживаться за стол. Виктор выглядел усталым и озабоченным, с братом поздоровался походя, небрежно. И сел подальше от супруги.

Застолье началось степенно. Глава семьи наполнил стопки, оглядел семейство, словно пересчитывая присутствующих, и провозгласил нечто вроде тоста: нашего, мол, полку прибыло. Скоро разговор пошел сумбурный, семейный. Валентин после первой же стопки воспрянул духом, к нему вернулось ощущение собственной значимости и снисходительная учтивость к родне. Мать то и дело подкладывала ему на тарелку, глядела, как он уминает за обе щеки, и все виделся ей в глазах сына голодный блеск. «На чужой-то стороне, поди, не сладко кормят», — жалостливо думала она.

— Что, Валя, лучше там живут, чем у нас? — спрашивала Таисья.

— Всяко, — важничая, отвечал Валентин.

— К нам на завод пойдешь? — спросил Виктор, перебивая жену.

— К тебе на участок! — не дав Валентину рта раскрыть, колюче сказала Таисья.

— Что тебе мой участок, в зубах навяз?

— Уж молчал бы! — Таисья обернулась к свекру: — Подумайте, папа, ему на термический участок можно перейти, там и условия лучше, и премии всегда, так он еще раздумывает. А со своего обрубного приходит, еле ноги волочит. То опять ему предлагают на курсы — тут он, вроде, и постоять за себя не умеет!

Павел Кузьмич недоверчиво посмотрел на Виктора.

— Четвертый десяток идет, а ему учиться взбрело, — искала Таисья поддержки уже у свекрови.

Настасья Авиловна не отозвалась: она недолюбливала Таисью и за все, даже за то, что Виктор редко стал заглядывать в родительский дом, винила сноху.

— Ничего путем неизвестно, а ты уж раззвонилась, — подал голос Виктор.

— Ладно вам, — сказал примирительно Павел Кузьмич. — Всем нам надо одной упряжки держаться.

Валентин решил, что настал подходящий момент вручить отцу подарок. Он принес книгу, положил перед батей на столе.

— Вот, батя, книга тебе — на казахском языке!

Павел Кузьмич полистал книгу, промычал нечто и, передав ее Виктору, чтобы тоже посмотрел, кивнул Валентину.

— Спасибо, сын. Этому коню и в зубы не посмотришь?

— «Жау тылында» — «В тылу врага» называется, — сказал улыбчиво Валентин. — Про войну.

Перелистав книгу, Виктор весело, понимающе взглянул на брата, подмигнул ему — ну, дескать, даешь!..

И Павел Кузьмич отнес книгу в шкаф, поставил в ряд с другими.

Снаружи донеслось повизгивание Дика, и через недолго в комнату шагнул Игорь — в пропыленной куртке, заметно загоревший. Опустив рюкзак, обрадованно обнял Валентина.

— Как улов? — спросил Виктор. — Где рыба?

— Сейчат жарить будем, ай погодим? — подыграла будто ему и мать.

— А какая рыба с крючка сошла? — подал голос и отец.

— Во такая! — воскликнул Игорь, широко разводя руками, и все засмеялись.

После застолья младшие братья проводили Виктора с семьей. Дома Виктор заикнулся было насчет того, чтобы посидеть и у них, дескать, не видались давно, да Таисья живо его приструнила. Валентин с дороги, сказала она, Игорю вообще нельзя. А тебе что, разъело в носу? Обойдешься…

С тем младшие братья и отбыли восвояси.

Дома они обосновались в своей комнатке. Игорь вытащил из-под кровати магнитофон, катушки с лентами и пояснил, что тут у него записи на любой вкус, крути сколько душа пожелает. Валентин подался к магнитофону, и в глазах у него промелькнули нетерпеливые, азартные искорки.

— Эт-то дело, е-мое! Покрутим, покрутим…

10

Убежала на смену Юлька, ушел на завод отец, и Настасья Авиловна ходила по дому на цыпочках, стараясь не брякнуть кастрюлей или ведром. Она напекла пирогов, набрала огурцов и клубники, нарвала вишен, сходила за молоком и держала наготове яичницу. Так что когда братья, в десятом уже часу, вышли к столу, на нем как бы скатерть-самобранка была раскинута. Валентин при виде яств так воссиял лицом и разинул рот, что казалось, лакомые кусочки, как гоголевскому Пацюку, сами заподскакивают ему на язык.

— Эх ты, е-мое! Как говаривал наш один бригадир, тут заботушка одна — ешь… до дна!

Они отдали завтраку должное, и, как встали из-за стола, Игорь предложил сгонять на вокзал за чемоданом. Валентин не возражал. За завтраком он сделал вывод, что дома вобщем-то неплохо, а когда увидел автомобиль в гараже, то совершенно укрепился в этом мнении.

— Надо будет научиться водить машину, — сказал он, по-хозяйски разваливаясь на сиденьи.

— За этим дело не станет, — пообещал Игорь.

Машину он повел там, где улицы просторнее, дома — новее, словно бы нарочно демонстрируя брату городские новостройки — широкоформатный кинотеатр, Дом моды, высотные здания, современный, из стекла и бетона, автовокзал…

Спрямляя дорогу, он повернул в боковую улочку, и тут они наткнулись на автофургон службы быта с поднятым капотом. Шофер, молодой парень в плажной кепочке, видимо, потеряв всякую надежду исправить машину, уныло сидел на подножке.

Объехать машину было нельзя. Игорь тормознул, высунулся в окошечко и задиристо крикнул:

— Эй, надолго улицу-то загородил?!

Тот шофер тоже был не промах, зло огрызнулся — какое, дескать, твое телячье дело? Отвали задним ходом, и так далее.

— Может, техпомощь вызвать? — продолжал с деланным участием Игорь. — Пускай в утиль отбуксуют?..

— Сам на каком повороте заглохнешь?!

Слово за слово, они сцепились было всерьез, так что Валентин беспокойно заерзал на сиденье, — но тут Игорь круто развернул машину и, отъезжая, прощально крикнул:

— Поцелуй у нас багажник!..

Валентин посмеялся вволю, а потом спросил брата, зачем он прицепился к тому шоферу. Ему и так не сладко, поди, торчать на заглохлой машине.

— Встряска ему нужна была! Стресс! — смеясь, пояснил Игорь. — Он теперь из одной амбиции заведется… и уедет!

Приехали к вокзалу. Валентин пошел за чемоданом. Здесь он снова почувствовал себя приезжим, сделался утонченно вежливым и учтивым. Поставив чемодан на заднее сиденье, сказал:

— Все мое вожу с собой. Так говорили древние мудрецы?

— Так, — подтвердил Игорь. — Только, кажись, по другому поводу…

Дома Валентин принялся разбирать содержимое чемодана: все свое, что он возил с собой, составляли поношенное зимнее пальто и шапка-ушанка, плащ-болонья, брюки, пара рубашек, белье.

— Как жить надо? Компактно. Мобильно, — говорил он при этом брату.

— Давай-давай, выкладывай. Что там еще у тебя?

Вытащив снизу пухлую тетрадь, Валентин предложил почитать стихи. Игорь с удивлением смигнул.

— Свои, что ли?

— А то чьи же! — ответил Валентин с достоинством. И стал читать стихи — о родных краях, о любви, о дорогах. Поглядев, какое впечатление это производит на брата, полистал тетрадку, прочел еще одно, о кузнецах, которое оканчивалось так:

— Ничего, — произнес одобрительно Игорь. — Вот уж не подозревал, что ты стихи пишешь!

— С армии еще, — Сказал Валентин. И добавил скороговоркой: — Лег солдат усталый поздно вечером, веки утомленные прикрыл, и мгновенно — строго засекреченный — в памяти любимой образ всплыл.

Игорь слушал, смежив веки, — и любил сейчас брата сильнее, чем когда-либо прежде. И жалел почему-то, как жалеют младшего в семье, неумеху.

11

Как и обычно перед проходной, Игорь загодя нащупал в кармане пропуск, но пожилой флегматичный вахтер не обратил на него никакого внимания — будто тень мимо проплыла, а не человек.

Через дворь Игорь прошел в механический цех, в свой четвертый пролет; в уши ударил привычный гул, повеяло запахом перегретой смазки, окалины, керосина. Наверху под потолком, в открытой кабине мостового крана он увидел Тамару Чернову и приветствовал ее поднятой рукой. Не успел он пройти по пролету и трех шагов, как навстречу попался токарь Завьялов. Никогда Игоря с Завьяловым ничто не связывало, а вот обрадовались встрече. И поздоровались по-дружески, и словом-другим перекинулись.

— Болеешь, Ряднов? — крикнул Завьялов.

— Ага! За «Динамо», — откликнулся Игорь.

И пошел дальше, кивая занятым у станков знакомым строгальщикам, фрезеровщикам, токарям…

Воздух в цехе настоялся парной, душный, и наверное от этого у него сильнее забилось сердце, когда подошел к своему станку. Возле станка никого не было, хотя лампочка под абажурцем горела, и на полу лежали заготовки, а на стеллаже — обработанные детали. Он дотронулся до суппорта, другая рука сама легла на кнопку пуска.

— Здорово, Игоха! Что, по работе заскучал?

Это с соседнего станка токарь Володя. Вместо комбинезона на нем рубашка-безрукавка, голова повязана чем-то вроде носового платка.

— Ну, — отозвался Игорь как о чем-то само собой разумеющемся. — Как тут у вас, порядок ли?

— Как в бане: и жар, и пар! Только что воды нету!

Игорю неловко сделалось: в эти на редкость жаркие дни ребята вкалывают, а он, хоть и поневоле, не у дел!..

Разговор их прервал мастер Мишин. У него Игорь и спросил о том, о чем не успел спросить Володю, — где сменщик Аникин, который должен был сейчас работать на станке.

— A-а, туды его за ногу! — ругнулся мастер, вытирая потное лицо и моргая одним глазом. — Вздумал, черт, яблоко жрать после обеда! И нет бы, съел нормально, как путные люди, — так нет, надо ножичком очистить! Интеллигентность заела! Ну и поронул руку, в здравпункт почесал. А тут завал, план горит… втулки точить некому! Ты когда, Ряднов, выйдешь?

— Тайм-аут у меня. На больничном.

Мастер мигнул и отвел глаза.

— Я пришел насчет работы, Паша, — продолжал Игорь. — Брата бы к нам определить? В ученики?

Мастер не стал вникать в подробности — пускай-де приходит, сделаем из него токаря.

Проводив его взглядом, Игорь подошел к станку вплотную. Сейчас, видать, напарника у Аникина нет, в одну смену трубит. Понятно, мастеру не до шуточек!..

Игорь зажал заготовку, надавил кнопку «пуск» и привычно обточил втулку снаружи, грубым резцом, затем начисто. Потянулся было и за следующей заготовкой, но тут в глазах у него померкло, и пол под ногами как бы колыхнулся. Он часто, мелко задышал, ухватился за станину и присел на низенький столик с инструментом. Посидел не шевелясь, взял под язык таблетку…

И увидел перед собой опускающийся крюк мостового крана с надетой на него рукавицей. Подняв голову, он разглядел лицо Тамары. Бледно улыбаясь, встал, обеими руками почтительно пожал крюк с рукавицей. Затем, выключив лампочку у станка, побрел к выходу. Поработал, называется! Не утерпел, обязательно было сунуться…

Все-таки в чем-то ему повезло; с мастером договорился, приступ прошел сравнительно легко. А на выходе встретился с председателем цехкома. Тот — в критику сразу: не дело, дескать, Ряднов, на больничном, а режим нарушаешь.

— Оплатим пятьдесят процентов, наперед будешь знать! Предцехкома Лапин вообще-то мужик простой, но водилась за ним эта слабинка — любил козырнуть правами, власть показать. Игорь знал эту слабинку, но все равно осерчал: нет бы сперва самочувствием поинтересовался, так он за свое!

— Я как раз и пришел больничный сдать. Что мне его, почтой посылать было? — сказал он.

— Сердце, что ли? Инфаркт помолодел? Ишь ты, ну, дела. Все торопимся, спешим… На нервных перегрузках живем! Тоже, значит, болезнь века. — Лапин спрятал больничный листок в нагрудный карман спецовки, взял Игоря под руку и отвел в сторону. — Ты вот что, Ряднов… Ты возьми у врачей справку на путевку. Мы тебе такой санаторий устроим, что всю сердечность как рукой сымет. Договорились?

— Договорились, — отвечал Игорь по-прежнему недружелюбно — он не умел мгновенно менять настроение.

— И вот что еще: если по нашему цеху в газету писать будешь, то с цехкомом сперва проконсультируйся. Мы тебе всю обстановку обрисуем. У нас ведь много хорошего: и ветераны, и орденоносцы. Бригадную организацию труда внедряем. Или ты о недостатках предпочитаешь сигнализировать?

Игорь промычал что-то маловразумительное и поспешил распрощаться.

12

Домой он шел усталый и словно выжатый; и была такая дума, что сегодня он получил окончательное предписание о профессиональной своей непригодности.

Во дворе у себя он услышал необычный смех, который исходил из открытого окна их комнатки. Заглянув в окно, увидел, что Валентин с сосредоточенным видом сидит на кровати и, не раскрывая рта… хохочет!

— Вальк, ты чего? — спросил Игорь.

Валентин вздрогнул, но не перестал хохотать, и сказал:

— А, это ты!

— Чего надрываешься?

Игорь наполовину влез в окно и только тут сообразил, что смех этот у Валентина записан на магнитофон. Вот смех прервался, и голос Валентина стал читать: «Прекрасная! Дыханием дыша, выходишь ты на авансцену жизни…»

Выключив магнитофон, Валентин ответил:

— Вот, понимаешь, смех регулирую. На разные случаи жизни…

Он вообще едва поутру глаза продирал, так и включал магнитофон, да не как-нибудь, а на всю громкость, — такая уж у него душевная потребность была. Перед этим же, разбирая на этажерке бумаги Игоря, он нашел фотокарточку той ясноглазой, что увидел на крылечке в день приезда. Фотокарточка была с дарственной надписью Игорю… Тут на Валентина смех такой напал, что и самому показался вульгарным, вот и решил «отрегулировать» его с магнитофоном.

— Дело, конечно, — не то одобрил, не то осудил Игорь.

— А что на заводе? Как насчет моей работы? — продолжал Валентин.

— Полный порядок! — отрапортовал Игорь. — Предлагают должность заместителя начальника участка.

— А что я должен делать?

— Возглавлять, руководить…

Валентин тряхнул головой и сказал, что не, пираты на такое дело не пойдут.

— Тогда другой вариант — учеником токаря, — предложил Игорь.

— Это еще туда-сюда…

Дома Игорь задержался недолго. Он надумал сходить за Андрейкой в детсад — Таисья иногда сама просила его об этом. В тот же сад, он знал, приводила свою дочку Тамара, и ничего удивительного, если они там встретятся… Он надел свежую голубую рубашку, нарвал в саду яблок.

Он правильно рассчитал — Тамара с дочкой встретились ему на дорожке от крыльца к калитке. Дорожка была узкая, обсаженная кустами акации и жасмина, в сторону не примешь, — и Игорь отступил, улыбнулся скованно:

— Не знаю, как считать, здоровались мы нынче или нет? Тамара шагнула к нему, заслоняя собой девочку.

— Здоровались… издали.

— Тогда еще раз здравствуйте, — проговорил он ненатуральным голосом, и, достав из кулька яблоко, протянул девочке. — Держи, маленькая. Расти большая!

— Ты что, по работе соскучился? — спросила Тамара. — В цех приходил, точил…

Он все не мог отважиться посмотреть ей в глаза и лицо видел как-то смутно. Ответил, что больничный принес сдать, и Аникина, сменщика своего, хотел увидеть.

— Тебе плохо стало там, у станка? А я со своей рукавицей сунулась.

— Да не, ничего, — пробормотал Игорь. Вспомнил, почему он очутился здесь, опять наклонился к девочке. — Так вот какая у тебя дочка! А я за Андрейкой, это племяш тут у меня.

— Андрея Ряднова взяли. Мама взяла, — проговорила Тамара, обращаясь как бы к дочке. — Да, Леночка?

— Андрея Ряднова взяли, — повторила девочка.

Он посмотрел на Тамару — она была сейчас не та, что в цехе, и не та, что приходила к нему в больницу. С хозяйственной сумкой, из которой торчали зеленые перышки лука, Тамара выглядела слишком будничной. Не такой она была и потому, что жалась к ней эта девчушечка, в розовом платьице, с бантом в волосах — ее присутствие тоже сбивало Игоря с толку.

Он потоптался, кинул угасающий взгляд на Тамару.

— Забрали, значит. Тогда я пошел. Всего наилучшего!

«Вздор какой-то! Не надо было сюда приходить», — с запоздалым сожалением подумал он.

Пошел он не домой, а к Виктору. Тот еще не вернулся с завода, и Таисья спросила, не побудет ли Игорь с Андрейкой.

— Могу, — сказал Игорь и взял племянника в охапку — друзья они были закадычные.

— Что делать-то станете?

— Немного на голове походим… А там — посмотрим.

Таисья посмеялась, для острастки шутливо погрозила им и устрочила в магазин.

Оставшись вдвоем, дядя и племянник принялись за дело: отодвинули к стене стол, перетащили из кладовки Андрейкины игрушки, и началась у них азартная игра, пошли в ход машины, кубики, пирамидки, картонные коробки… Установили ворота и затеяли игру в футбол. Заигрались так, что не заметили, как вошел Виктор. Некоторое время он взирал на беспорядок в квартире, на занятых игрой Игоря и Андрейку и, наконец, подал голос:

— Это что это вы тут вытворяете?!

Сынишка радостно кинулся к нему.

— Пап, давай с нами! Давай в ворота!

Виктор потрепал его по затылку, подтолкнул к игрушкам. И повернулся к брату:

— Стадион устроили? На футболистов тренируетесь?

— А разве плохо?

— Ладно… А где наша домоправительница? И как ты здесь оказался?

Игорь ответил, что Таисья ушла в магазин, а он — по Андрейке соскучился.

— Папа! — воскликнул малыш. — Я не хочу больше трусики и майку. Пусть мама купит мне храбрики. И январку!

— Она вам купит, держи карман! — добродушно погрозился Виктор.

— Ну-с, как твои дела? — спросил Игорь.

Виктор расстегнул ворот рубашки, настороженно прищурил глаза.

— Относительно чего?

— Относительно домашней оппозиции.

— А, это… — проговорил Виктор. Он подошел к брату вплотную, прошептал на ухо: — Таисья такую контру выдвинула: заимеем, мол, еще ребенка.

— Стратегия, — сказал Игорь. — И что ты?

— Что я? Занял круговую оборону.

Они помолчали, и вдруг Игоря словно прорвало:

— Знаешь, я сейчас по-другому начинаю понимать время, — заговорил он нервически, безо всякой вроде бы связи с предыдущим. — Нет, не потому, что заболел, на этот счет я не так уж волнуюсь. Мне, например, еще пятнадцать лет прожить вполне достаточно: пять лет на институт, а за десять остальных что-то успею сделать стоящее, чтобы не зря жизнь прокоптить. Так вот, я постоянно должен знать время, чувствовать его ход. Если ночью или рано утром проснусь, первая мысль — который час? И такое состояние, будто проспал… промедлил, упустил что-то важное. И задумаешься: как у нас дальнейшая жизнь сложится? Андрейка, вот, представь себе, через пятнадцать лет приедет откуда-либо, а ни брата у него, ни сестры. Никаких других ростков в будущее.

Виктор желчно усмехнулся.

— Вона ты куда!.. Сдается, на точку зрения Таисьи стал?

— А что, у Таисьи не может быть подходящей точки зрения? Или она в одной черной краске… по твоему ведомству?

— Розовая. В полоску, — буркнул Виктор, давая понять, что более на эту тему толковать не желает.

Перед уходом Игорь сказал еще, что был на заводе, договорился с мастером насчет Валентина.

— Почему вы в четыре руки стараетесь его на завод чтобы обязательно? Может, у него другие планы?

— Это батино желание, — объяснил Игорь. — Уйдет он на пенсию, а на заводе все равно трое Рядновых! Все его сыновья. Да если еще зять там работать будет!

— Какой зять?!

— Это если Юлькин муж, то бате он — зять?

Виктор хохотал впокат.

— Ну, мудрецы!..

— А ты думал! — кинул на прощанье Игорь. — В нашей кладовке не только мыши водятся.

13

Улица Полевая, как и другие окраинные улицы, весной и осенью труднопроходимая от грязи, летом зарастала травой, и дорожные, с рытвинами колеи полнились пылью. Была она тихая — редко когда прошумит машина, протарахтит мотоцикл, и зеленая — привольно росли здесь тополя, березы, колючие акации и клены. Оживлялась она иногда разгульной компанией, песней под гармонь по случаю праздника, семейного торжества, свадьбы или проводов в армию, а в основном жизнь тут протекала замедленно, сонно. И как-то забывалось, что совсем неподалеку есть улицы, широкие и шумные, покрытые асфальтом, с потоками автомашин, троллейбусов, трамваев, хотя шум этот докатывался сюда, и поверх двускатных крыш, поверх деревьев виднелись многоэтажные дома… И стоило Игорю, возвращаясь с завода или из города, повернуть на свою улицу, как шаг его делался неторопливым, раскованным, и внутренний ритм — дыхание, удары сердца, сами мысли, — замедлялся: он как бы вступал в другой, заторможенный мир.

У своего дома он увидел Володьку Петухова, Юлькина ухажера. Володька заглядывал в приоткрытую калитку и, несерьезный человек, дразнил собаку.

— Привет мистеру Петухову! — насмешливо поздоровался Игорь.

Володька обернулся, — плотно сбитый, с белесыми ресницами и плутовскими глазами, в потертых «фирменных» джинсах; под распахнутой рубашкой — майка с нарисованным большущим дамским глазом.

— Чего не поделили?

— Он не в духе, — кивнул на Дика Петухов. — Своих не признает.

Войдя в калитку, Игорь урезонил собаку и впустил Володьку.

— Ты, значит, себя к рабочему классу не причисляешь? — продолжал Игорь, когда они сели на скамейке у заборчика.

— Да ну тебя! — обиженно отмахнулся Петухов, порываясь встать.

Игорь придержал его за плечо и, по-прежнему насмешливо щурясь, продолжал:

— А скажи, Вова, правда, что с рук продают долгоиграющие пластинки по тридцать аж рублей за штуку?

— Отстал от жизни! Семьдесят рэ за диск не хочешь?

— Это что же за диск такой?

— Заграничный, конечно!

— Божественная, должно быть, музыка?

— По вкусу.

— Не знаю, — сказал Игорь с простоватым видом. — Наверно, я не в ту сторону… развивался.

— Полно замирать-то! Во всем ты разбираешься, все сечешь.

Из-за угла, из сада, вразвалочку вышел Валентин. Петухов смешался было, но тотчас и сообразил, что это кто-то из Рядновых же, и поднялся навстречу. Поздоровались, познакомились. Петухов угостил Валентина сигаретой.

— Ты с завода тоже, Володя? — спросил Валентин.

— Нет, я на такси работаю.

— A-а! Заработки у вас, ничего?

— Если ворон не считать, да ушами не хлопать — зарабатывать можно, — словоохотливо говорил Петухов, признавший в Валентине своего парня. — У тебя тоже права есть?

— Пока нету.

Выглянула из сеней Юлька, обрадовалась, дуреха.

— Я сейчас, Володя!

И юркнула назад, в сени.

Валентин сплюнул, задумчиво продекламировал:

Показалась на крыльце и Настасья Авиловна. Она явно привечала Петухова и сейчас радушно пригласила в дом. Володька подошел к ней, уважительно поздоровался и сказал, что посидит с ребятами.

Вышла Юлька — в коротком нарядном платье, губы и брови подкрашены. Петухов поднялся, наспех сунул руку братьям, тому и другому.

Когда калитка за ними захлопнулась, Игорь пренебрежительно хмыкнул.

— Тряпишник! Барыга!

— Что же ты его… приветствуешь?

— Юлька от него без ума, дуреха! Современный, говорит, молодой человек.

14

Литейный цех Павлу Кузьмичу как бы сродни: те же, что и в кузнечном, сполохи огня, остывающие багровые отливки, жар от печей. Разве что шум здесь несколько иной — раскатывающийся с шипением пара.

Завидев у себя на участке отца, Виктор навострился к нему.

— Что, батя?!

Павел Кузьмич мотнул головой и склонил ее к плечу, точно приглашая на выход.

— Так я, мимоходом. Ежели ты недолго, так подожду в сквере.

— Хорошо…

За проходной Павел Кузьмич отошел немного по скверу и сел на пустую скамейку у дорожки, по какой обычно Виктор шел к дому. Солнце хоть и клонилось на вечер, припекало изрядно, и он то и дело вытирал влажным платком шею и лысину.

Виктор вышел из проходной, держа пиджак через плечо, направился к отцу, и чем ближе, тем заметнее окорачивал он шаг, — будто чего опасался. Сев, он закурил, откинулся на спинку скамьи, сказал «фу-у» и лишь потом — сбоку, внимательно — поглядел на отца.

— Как дела в цеху? Ничего? — начал Павел Кузьмич, этим «ничего» давая понять, что о работе спросил лишь для затравки.

— Нормально, — сказал Виктор.

— Дома как? Андрюшка?..

— Растет, что ему!

— С Таисьей по-прежнему… не в ладах?

Виктор переложил пиджак на колени и пригнулся, стал разглядывать нарастающий на кончике папиросы столбик пепла. Он понимал, что неспроста затеял отец эту встречу. Куда он копает? Что-либо пронюхал о встречах с Алей? Или так, для профилактики?.. Вспомнил недавнюю стычку с женой и досадливо стряхнул пепел с папиросы.

— Сверло! Оскомину набила! Уйду вот… и на развод подам.

Он притоптал папиросу и выжидательно скосил глаза на отца — как воспримет этот пробный шар.

— Ух, горячий какой! Гляди, постромки не оборви, — сказал Павел Кузьмич.

— У меня тоже терпенье лопается, — проговорил Виктор, сбавляя тон.

Мимо проходили свои, заводчане, кое-кто здоровался, и Павел Кузьмич старался не доводить разговор до резкостей. Он не имел привычки вмешиваться в личную жизнь старшего сына, направлять его или прорабатывать, но неровные отношения в семье Виктора чем дальше, тем больше тревожили его.

— Что-то какие вы безответственные. Невыдержанные. А кому, как не мужчине, главе семьи, показывать пример выдержки!

— По-иному теперь в семье отношения строятся, — сказал Виктор.

Дернулось и пятнами пошло грубо вылепленное, с седыми бровями лицо Павла Кузьмича.

— Это как же по-иному?.. Чуть что не по нраву, где бы уступить, а вы сразу — я не я, и семья не моя!

— Ну зачем так… круто? — попытался обратить все в шутку Виктор. — Разногласия у нас есть… но не до развода же.

— Этого только не хватало! — сказал Павел Кузьмич. — Семью сберечь — это теперь забота номер один.

И в каком-то нерешительном порыве откровения поведал кое-что из своего военного, партизанского прошлого, о том, что была в отряде у них девушка, вроде связной, жизнь ему однажды спасла.

— Сама на грани провала была, но не дрогнула. Вот, и свела нас судьба. Накрепко свела. Породнила, можно сказать… После, как наши войска подошли, мы, кто боеспособные и строевые, в действующую армию. С Юлей — ее Юльей звали — решили, что после победы я домой наведаюсь, чтобы все по совести, не скрываясь. Не мог я не объявиться, вроде как пропавшим без вести остаться. Ну, пока я с воинской частью до Германии шел, переписывались. Вернулся я сперва домой, как и было условлено. А тут ты подрастаешь, в школу скоро. Неделя проходит, другая… Не могу открыться матери я, хоть ты что! Все равно как взять и своими руками оглушить… Письма до востребования получал. И до того иной раз тяжко на душе делалось, что уйду на вокзал и до полуночи там сижу. О ней думаю, и будто к ней еду…

Он умолк. Виктор глядел на него понимающе и с некоторым недоверием:

— И что, так и не встретились?

— Где там! Зашибать я крепко стал. Катился без останову… под уклон. И сам себе не рад, и матерь горюшка хлебнула. А как Игорь родился, тут меня тряхнуло будто. Тряхнуло — и на ноги поставило. Даже курить бросил, не то чтобы пить. Там Валентин родился, Юлька. Семья стала в полном смысле. Семья, дом — они свои законы ставят.

— То, батя, другое время было, — заметил Виктор. — И не пойму я, к чему этот наш разговор. Я вроде повода никакого не давал. Все как есть на прежних позициях.

— Того и держаться надо, — кивнув, хмуро подытожил отец.

Он встал, и Виктор, доселе мало обращавший внимания на его внешность, отметил про себя, что за последнее время батя крепко сдал.

15

За ужином Павел Кузьмич был не в духе, хотя и силился скрыть свое состояние от домашних, которые на этот раз сели за стол во всем сборе — и сыновья, и Юлька.

— Кто вечор калитку настежь оставил? — спросил Павел Кузьмич. У него ныла поясница, покалывало в боку, и он сидел прямо, стараясь без нужды не ворочаться.

— Я запирала, — сказала Юлька, потупляясь.

— Сама отпирается, — проговорила Настасья Авиловна, садясь с краю стола, чтобы ближе к кухне. — Вертун путем приладить некому.

— Сделаем, — сказал Игорь.

Потом, будто не замечая подавленности отца, рассказал, что был на заводе, договорился — возьмут Валентина учеником токаря.

— Ты с ним и в отдел кадров ужо сходи, — подсказал отец. — Больно много у него в трудовой книжке накручено. — И, переведя взгляд на Валентина, сухо, въедливо проговорил: — Ты у нас долго ли патлатым ходить будешь? В парикмахерскую сам пойдешь, или под конвоем вести? И без прений.

Валентин хотел было сказать, что пока не полысеет, но сдержался. Непроизвольно потрогал свои волосы, ответил таким же, как и отец, тоном:

— Схожу ужо…

Снаружи донесся лай Дика, стукнула дверь, проскрипели половицы в сенях — и на пороге появился невысокий жилистый мужчина в темном костюме, с реденькими рыжеватыми усиками. Это был брат Павла Кузьмича Матвей.

— Хлеб да соль, здорово живем! — поздоровался он с порога.

Ему отозвались нестройно, всем семейством. Настасья Авиловна усадила гостя, принесла ему тарелку, вилку.

— У вас, я вижу, за столом прибыло, — говорил дядя Матвей, приветливо кивая Валентину. — Давно ли?

— Еще не огляделся путем, — сказала мать.

— Насовсем, что ли?

— Похоже, да, — ответил Валентин.

Дядя Матвей повесил на спинку стула пиджак и, взяв вилку, поглядел на брата мутно-голубыми глазами.

— Где бы ни было хорошо, а в отчем-то доме лучше, д-да… и как тут у вас, братуня, жизнь в данный текущий момент?

— Живем помаленьку. Я вот на пенсию собираюсь.

— Юбилей, стало быть, справлять будешь?

— Чего же не справить! И сегодня, жаль, припозднился ты… — Павел Кузьмич поглядел на часы. — А то бы отметили встречу.

— Не, благодарствую, — сказал Матвей Кузьмич. — Нельзя мне потреблять ее ноне. Я ведь за ради чего поехал в город посередь недели? Пром-блема — зубы разболелись. Направление дали в областную стоматологическую поликлинику. Буду консультацию проходить. Это как же я на зубного врача дыхну, если с похмелья? Вот и маюсь, и терплю всю дорогу. Такая архитектура, что рвать придется. А я это дело шибко не переношу — хоть по рукам-ногам связывай.

Тут Игорь сочувствующе сказал дяде, что есть у него изобретение такое — электрические щипцы для удаления зубов методом местной вибрации. Прибор для безболевого удаления зубов, если по-научному. Очень, мол, легко будет зубы таскать, — как семечки из подсолнуха!..

Дядя Матвей чуть не прослезился от переполнившего его чувства благодарности. Дотянулся, похлопал Игоря по плечу, одобрительно воскликнул:

— Ну, Игоха, ты на все мастер! Как минимум, кандидат. Чисто архитектор!

Под словом «архитектор» он разумел нечто уж совершенно как бы из ряда вон выходящее.

За столом посмеялись, и дядя Матвей с удовлетворенно-кривой усмешкой обратился к хозяйке:

— Настюшка, я там в сенях туесок с черникой поставил — Клавдия кланяется.

— Давненько ты не бывал, — проговорил Павел Кузьмич, ложечкой остуживая чай в стакане.

Матвей Кузьмич выпрямился на стуле, кашлянул.

— Летом у нас, знаешь сам, время горячее. Сенокос сейчас, самая пора. Урочные сотки, как минимум, скоси. Кабы не зубы, ни за что бы не вырвался. Клавдия на ферме — тоже не уйдешь, дела. А вот вы — взяли бы и приехали. Своя-то машина, чего бы не приехать! Валентин пока не работает, Игорь отпуск бы взял. На выходные, так скажем хоть. Теперь грибы пойдут: вышли в лес компанией-то, я места знаю, — охапками набирай. И на машину, а тут Насте долго ли вынести на базар. И четвертной, как минимум, за один заезд!

— А что, мать, поторговала бы грибами? — благодушно спросил жену Павел Кузьмич.

— А отчего же нет? Не хитро дело, — ответила она.

— И я говорю! — обрадованно подхватил Матвей Кузьмич. — Поди не лишние в хозяйстве деньги — вон вам и Юлью замуж отдавать. Этих двоих тоже пора женить. Три свадьбы, как минимум. Это же раззор, помяните мое слово!..

Из-за стола Игорь и Валентин ушли к себе. Обменялись кое-какими насмешливыми замечаниями по поводу дяди Матвея привычки фигурно выражаться, и Валентин живо сочинил экспромт:

Игорь — впокатушку, а Валентин обиделся отчего-то. Будто впервые смеялся брат над его «стихозами»!.. Ну да обида у него недолгая бывала; и сейчас, вспомнив застольный разговор, он спросил:

— А что это, Ига, ты насчет зубов дяде Матвею заговаривал? Насчет зуботаски?

Игорь вытащил папку с этажерки, начал показывать брату и объяснять чертежи и рисунки разных технических приспособлений собственного изобретения, были тут и упомянутые электрические щипцы для безболевого удаления зубов, и автомобильные щитки безопасности, которые на большой скорости, подобно закрылкам у самолета, увеличивали бы сцепление с дорогой, и следовательно, повышали надежность рулевого управления; был и фотоаппарат с добавочным боковым объективом, для съемок методом «скрытой камеры», и механические ботинки-скороходы с подталкивающими устройствами на каблуках…

Теперь и Валентина в смех бросило — так и завалился на кровать.

— Ну сразил! Объектив сбоку! Ботинки-скороходы, зуботаска!.. Вот это… архитектура!

— Смешно! — проворчал Игорь брюзгливо и удовлетворенно. — А самому такие каблуки приделать — небось поскакал бы!..

После чая, как дети разошлись по своим углам, Павел Кузьмич пересел к раскрытому окошку. Матвей Кузьмич устроился рядом, тотчас же засмолив едучую сигаретку. Когда они сели так, бок о бок, и разговор у них пошел неторопливо, обстоятельно.

— Значится, юбилей у тебя на носу, — говорил Матвей Кузьмич. — Что же, дело хорошее. Это если войну, и что в партизанах ты был, приплюсовать к рабочему стажу, то надбавка тебе к пенсии-то полагается!

С годами все реже вспоминал Павел Кузьмич войну, партизанский отряд имени Чапаева и товарищей, с которыми делил ту суровую, полную опасностей жизнь. Распространяться о своем военном прошлом он не имел привычки, разве что когда в особом настроении, как давеча с Виктором.

— Так что же? — не враз отозвался он.

— Усовершенствовать надо законодательство насчет выхода на пенсию, — сказал Матвей Кузьмич. — Чтобы с учетом всех заслуг прошлого.

Точно выговаривая брату, Павел Кузьмич с неудовольствием заметил, что у них в городе чем дальше, тем ощутимее перебои с продуктами: видать, неважны дела в сельском хозяйстве.

— И комиссию посылать не надо — факт наличный, — ответил брат. — Возьмем наш колхоз: все нынешним летом идет через пень-колоду. Хозяйство на глазах разваливается, а руководители и в ус не дуют. Зерновые на авось кое-что и соберем, без картофеля же как минимум останемся. Сено косить шефы городские помогут. С граблями-то они управляются, а косу в руках, сугубо говоря, и не держивали. Некому в деревне работать стало, такая у нас перспектива. В общем, сплошная архитектура…

Павел Кузьмич усмехнулся этой привычке брата к делу и не к делу ввертывать мудреные словечки. Матвей Кузьмич подергал усиками и сильнее зачадил сигареткой, роняя пепел в цветочные горшки и отдувая дым в раскрытое окно.

— Что это сигаретки у тебя такие едучие, — заметил Павел Кузьмич, брезгливо морщась. — Как самосад бывалошный.

— Не, фабричные. «Памир»… Так вот, я чему еще дивлюсь на себя, братуня, — продолжал Матвей Кузьмич. — Ну начисто всякий интерес к хозяйству потерял. Что к своему, что к колхозному…

Вышла из кухни Настасья Авиловна; поправила на кровати подушки, сдернула покрывало и сказала:

— А накурили вы тут! Спать не собираетесь?

— Зубы же у него болят, — напомнил ей Павел Кузьмич. — Может, Матвей, тебе анальгину выпить?

— Да не мешало бы, коли найдется.

Матвей Кузьмич принял таблетку и, как вышла опять хозяйка, сказал брату:

— Думаю я, Паша, и склоняюсь к тому, чтобы по осени нам с Клавдией в город перебраться. Такая предстоит пром-блема. Избу не знаю, продадим ли, а вот здесь бы приделок какой купить, чтобы недорого. До пенсии мне еще трубить и трубить. Устроюсь, глядишь, со временем квартиру получим. Много ли нам, как минимум, двоим-то надо!

Павел Кузьмич с недоверием поглядел на брата, вытер тыльной стороной ладони лоб. Услышанное было столь неожиданным, что он не знал, как и отнестись к этому.

— А работать где станешь? И Клавдия как? Она согласна?

— Тоже ей надоело ломить на ферме, сугубо говоря… без праздников, без выходных! Либо случись, как мне ноне, захворать — тащись с оказией в город. А работу я себе найду: в кладовщики, или по заготовкам.

— Гляди, тебе виднее, — как предупреждая о чем-то неладном, проговорил Павел Кузьмич. — А из больницы завтра сюда приходи. Ребята отвезут домой на машине.

Они еще посмотрели по телевизору программу «Время», обменялись некоторыми соображениями о международной обстановке — и отправились на боковую.

16

С утра братья не отлучались из дому, ждали дядю Матвея. Он пришел после обеда, бледный, с обвислыми усиками. К щеке он прижимал платок и не говорил, а мычал. Показал два пальца — два зуба выдернули. На предложение Настасьи Авиловны поесть мотнул головой и жестом показал на гараж: дескать, ехать бы поскорее. Игорь вывел машину. Дядя Матвей сел рядом с ним, Валентин привольно развалился на заднем сиденье — поехали.

Валентин был от поездки в восторге. Когда выехали за город, на него нашло вдохновение — он начал читать дяде стихи:

— Сам пишет! — крикнул Игорь дяде Матвею.

— Шам? Шадно, — промычал дядя Матвей. — Мовец.

— Что он сказал? — спросил Валентин.

— Складно, говорит. Молодец, — перевел Игорь.

Он свернул на проселок; дорога пылила, и они подняли стекла. Дядя Матвей что-то объяснил Игорю, жестикулируя правой рукой.

— Что он говорит? — любопытствовал Валентин.

— Он говорит, дождя давно не было. А то бы сейчас заехали в одно место, и живо бы полный багажник грибов наломали.

Посмеиваясь, Валентин пригнулся вперед.

— Дядя Матвей, отчего наша деревня так называется — Гонобоблево?

Дядя промычал что-то, растопыривая пальцы и кивая за окошко, и Игорь перевел:

— Места, говорит, ягодные. Гонобобеля много растет. Голубики то есть…

Лес раздвинулся, слева и справа открылись поля. Гонобоблево стояло на пологом склоне, то ли поднимаясь в гору, то ли съезжая с нее. Остановились у избы дяди Матвея — три высокие окна на дорогу, покосившийся забор, крыльцо в три ступени.

— Ну, пошли, му-ычки. Мо-очком шчас напою, — говорил дядя Матвей, уже внятнее, чем по дороге. — Клавдия, видно, на ферме.

Через прохладные сени они прошли в горницу. Окна задернуты занавесками, на старых щелястых стенах — потускневшие фотокарточки в рамках, зеркало с облупившейся амальгамой, часы-ходики. Игорь сел на деревяннную лавку у окошка. Всякий раз в избе дяди Матвея его охватывала робость — чудилось, кто-то встает в углу, выглядывает с полатей, оживали чьи-то невнятные голоса.

Из кухни вышел дядя — без пиджака, в старых штанах; он смущенно погладил усики.

— Нету, ребятки, моока. Не принешла, видно, Клавдия. Пром-блема. Моэт, сырых яичек выпьете?

От яичек братья отказались. Дядя Матвей предложил квасу — квасу они попили в охотку.

— Располагайтесь, — совсем уже внятно проговорил дядя Матвей. — Отдыхайте. А я в поле — бригадира надо найти, как минимум. До обеда отпускал, а время уж, вона — пять скоро!

Братья сказали, что располагаться не будут, надо де ехать.

Они прошлись к заброшенной кузнице. Кузница обветшала и покосилась, готовая рухнуть, сквозь дыры в крыше заглядывало солнце, освещая кучу хлама, битые кирпичи.

— Здесь дед Кузьма лошадей ковал, — сказал Игорь, показывая на обрушенную загородку.

— Дед, прадед, — пробормотал Валентин. — А как считаешь, Игорь, откуда пошла наша фамилия?

— Очень просто, — край-то у нас какой? Мануфактурный, пестрядинный. Рядно — это материя такая, домотканая. Мешки из нее шили. На портянки шла.

— М-да, не звучит… «Вашим благородием»…

Неподалеку от кузницы несколько женщин и два мужика вилами скидывали в траншею траву; рядом стоял колесный трактор с тележкой. Дальше в поле еще два трактора волочили за собой косилки с выгнутыми хоботами. При виде этой картины что-то повернулось в душе Игоря.

— Пойдем, — сказал он. — Нехорошо торчать без дела на виду… когда другие работают.

У избы дяди Матвея их встретила тетка Клавдия. Она и заикнуться им не дала, чтобы уехать так, не евши, — накормила окрошкой, и с собой снеди положила. Пришел дядя Матвей, покряхтел, умываясь, и совсем уже разборчиво проговорил:

— Сомненье тут на меня нашло, думал, в город с Клавдией подаваться. А пригляделся нонче опять, как нервенно, да в спешке все у вас живут, — и ну его, думаю, с переездом этим! Будем здесь доживать… как минимум.

Братья переглянулись. Оба вспомнили, как вчера посмеивались над дядей Матвеем, над его словечками, — и сделалось им отчего-то неловко.

Тетка и дядя вышли проводить их к машине. Всполошенно разбежались бродившие по двору куры, и, заглушая их квохтанье, самозабвенно и звонко прокукарекал петух.

Домой братья ехали молча, испытывая смутное чувство вины перед родиной предков и увозя в душе, как напутствие, отголоски заливистого петушиного «кукареку».

17

Придя со смены, Виктор не задержался дома лишней минуты, только переоделся да написал записку: «Поехал на завод автокранов — совещание по экспорту». И заторопился на автобусную остановку, что у завода. В сером выходном костюме и рубашке с галстуком он испытывал некоторую неловкость, точно предосудительное что затевал. «То была не встреча, а свиданье, у того ль студеного ключа», — нервно напевал он, путая слова и перевирая мотив этой невесть когда и где слышанной песенки.

Он увидел Алю сразу, едва она показалась из-за угла. В брючном костюме, с сумочкой, она шла небыстрой размеренной походкой, высоко держа голову, — как непричастная ни к чему земному.

— Я уж думал, ты другой дорогой ушла! — радостно и с укоризной приветствовал он ее.

— В архиве чертежи искала, — отозвалась она несколько отвлеченно, точно мыслями оставалась еще там, у себя в отделе.

Вышли из автобуса на площади. Их внимание привлекли несколько зевак у памятника, окруженного елочками, сюда же подкатили две «Волги», убранные розовыми лентами, передняя с куклой на радиаторе. Вышедшие из машины невеста в свадебном наряде и жених в черном костюме положили к памятнику цветы.

— Ты свою жену… так привозил? — спросила Аля.

— Нет. Это напоказ. На публику в расчете. Ручаюсь, им бы неинтересно стало, если бы без свидетелей!

— Вот как? — отозвалась она рассеянно.

От площади они прошли к кинотеатру, афиша извещала, что демонстрируется двухсерийный фильм «Фараон». И хотя кинотеатр был не высшего разряда, и фильм шел не первый день, билетов на шесть вечера не оказалось.

— Может, на девять пойдем? — предложил Виктор.

Она пожала плечиками и усмехнулась так, словно принудив себя к этой усмешке.

— Поздно на девять.

— Дома беспокоиться будут? Съездим, ты предупредишь.

— Не о себе я, — сказала она, отводя глаза. — Что тебе жена скажет, если поздно вернешься?

У него же из ума вон, как и что объяснял ей прежде о своих семейных обстоятельствах. И выложил спроста, что оставил записку, будто уехал на совещание.

— На совещание — со мной? — насмешливо и колко заметила она.

Виктор взял ее за руку и оглянулся, точно ему мешало чье-то присутствие.

— Идем, Аля, поговорим… Я все объясню.

Прошли через улицу, в городской сад, и Виктор увлек спутницу в боковую аллею, чтобы сесть не на виду. Он с горечью отметил, что Аля села не рядом и затем еще немножко отодвинулась от него. Он достал папиросы и, не закуривая, начал говорить горячо, сбивчиво, о том что любит ее, что готов уладить всякие формальности хоть сейчас — ему ведь только развод взять…

— Хочешь, пока снимем комнату?

— А что скажут мои родители? Вообще все?

— Что нам все! Мы взрослые, сами за себя отвечаем! — говорил он, дивясь какой-то невольной фальши в собственных словах, и оглядываясь с таким ощущением, что где-то неподалеку батя.

Она медленно покачала головой и насупилась, избегая встретиться с ним глазами..

— Или уехать можем, — продолжал он.

— Куда?

Виктор подумал о дяде Гордее, который жил в Туле. Вот бы и пристанище на первое время: дядя будет рад оказать поддержку в таком непредвиденном случае. И сам тотчас же и усомнился: «Нет, вряд ли дядя правильно поймет…»

— Мало ли мест на земле, — добавил он без прежней уверенности.

— Мама не согласится, — сказала она.

— Я, конечно, старше тебя…

— Ах, не в этом дело!

На лице у него выступил пот. Уловил легкий, летучий аромат ее духов, увидел, как в досаде склонила она лицо. «Не туда у нас разговор идет, — подумал с горечью. — Ну пускай, проинформировали ее о моем действительном семейном положении. И она считает, что я обманывал ее. Но что же мне было сказать?..» Ему стало казаться, что испортил он все сам, сейчас, когда попер напролом со своими неуклюжими предложениями — снять комнату, уехать. Ясно, из-за чего он на это сорвался, — из-за бати. Сказалась-таки семейная профилактика. Не исключено, что в подсознании он все время держал это батино предупреждение…

Он тряхнул головой, выпрямился.

— Поедем сейчас куда-нибудь, посидим? Я знаю одно кафе.

— Знаешь, у меня… голова болит, — сказала она, вставая. — Поеду домой.

Он задержал ее руку в своей, заглянул в глаза:

— Я позвоню, хорошо?

Она промолчала. Так и расстались — с прохладцей. Виктор по пути к дому казнился: не получается у него с ухажерством, все нескладно да невпопад. Или, как говорится, куда ни кинь — везде клин.

— Что скоро как… совещание кончилось? — сказала ему, едва вошел, Таисья.

Что-то в ее тоне насторожило Виктора, но он пересилил себя, не дал подозрениям ходу.

— Сейчас подолгу не заседают, час-полтора — и повестка исчерпана.

18

В бюро пропусков Валентину выдали разовый пропуск; когда миновали вахтера, он спросил брата, зачем тут поставлены тумбы, как при входе в метро.

— Автоматика, — объяснил Игорь. — Вот отладят ее, доведут до дела, и будет порядок. Пропуск опустил в прорезь — добро пожаловать.

С первых шагов по заводу Игорь подтянулся, построжел. В кузнечном цехе в лицо им ударила тугая волна горячего воздуха. Придерживая брата за плечо, Игорь махнул рукой в сторону ближайшего молота, крикнул на ухо:

— Вон батино орудие!

Ни в одном из двух рабочих, занятых у молота, Валентин не признал отца.

— Пойдем ближе?!

Игорь помотал головой:

— Не любит, чтобы глядели!

Они прошли в литейный, постояли — в почтительном отдалении — у плавильных печей, затем вдоль стены, мимо остывающих изложниц с литьем, на обрубной участок, в хозяйство Виктора. Здесь, в пыльном воздухе, дробно стучали пневматические молотки, визжали и выли наждачные круги; рабочие в брезентовых куртках, в защитных очках и рукавицах изъяснялись жестами.

К ним тотчас подошел Виктор — в спецовке, в мятом берете, лицо потное, в копоти.

— Экскурсанты? Комиссия?! Дать вам рукавицы и очки? Мигом к делу приставлю! — кричал он и раздвигал руки так, словно хотел сграбастать их.

— Громкий у тебя цех! — крикнул ему Валентин. — На сколько децибел?!

— На все сто! — откликнулся Виктор.

Он оттеснил братьев к боковому выходу и там уже спросил, чего они тут околачиваются.

— С производством знакомимся, — отозвался Игорь насмешливо. — Проводи почетных гостей?

— Не могу! Несу вахту…

Он сделал рукой под берет и вернулся к себе, а младшие пошли в механический. Здесь Валентин присмирел и аккуратно, шаг в шаг ступал за братом.

Остановились возле Аникина. Аникин отвел резец, выключил станок.

— Как дела? — поинтересовался у него Игорь.

— Не очень, чтобы очень, — откликнулся Аникин с ухмылочкой. — Ну и не так, чтобы уж так!

Игорь неприметно подморгнул брату: видал, какие у нас артисты! И, отметив замасленную повязку на левой руке у сменщика, весело спросил:

— Яблоки, говорят, шибко уважаешь?

Прикусив губу, Аникин вызывающе посмотрел на него.

— А как же!.. Ну а ты — скоро выйдешь-то?

— Самому не терпится.

— Выходи давай.

— Ладно, — сказал Игорь.

Он покрутился еще немного возле станка, взглянул на пустую кабину крана, отогнанного в дальний конец пролета, и позвал брата на выход.

На улице сиял солнечный день. Они прошли мимо круглого бассейна, где из трубок перекрестными струями выбивался водяной конденсат и в распыленной влаге висела тускловатая радуга, повернули к курилке. Сели на скамью у вкопанной в землю бочки, и Валентин закурил.

— Как наш цех? Как завод? — спросил Игорь.

— Ничего производство. Мощное, — покровительственно сказал Валентин, как бы утешая в чем-то брата.

— Да уж надо полагать, — проговорил Игорь почему-то обиженно.

— А слышь, что я скажу, Ига. Вроде ни батя, ни Виктор не хотят… ну, чтобы я на заводе работал. Будто я разгильдяй, им марку подпорчу!

— Мнительность, Валя. Просто они не хотят давить на тебя. Предоставляют свободу действий — цени.

19

После обеда они занимались у себя в комнате: Игорь сидел над учебниками, Валентин, полулежа на кровати, что-то писал и черкал в тетрадке.

До приезда Валентина в комнате соблюдался относительный порядок, теперь же воцарился кавардак — всюду разбросаны бумаги, книжки, пахло табачным дымом, на подоконнике валялись окурки и со стены лихо улыбались вырезанные из журналов девицы. Игорю то тут, то там попадались на глаза клочки бумаги со стихами брата, вроде «Что чувства выражать словами, — не хватит слов. Пойду-ка лучше наломаю в лесу я дров…» Эти «стихозы» братца смешили его; и вообще с приездом Валентина жизнь у него шла насыщеннее, веселее.

Валентин ворочался, кусал ручку. Он прочитал брату две строки: «А за окном береза белая, все понимает — и молчит», — и пожаловался:

— Вот, заколодило. Все пишут про березу: береза, береза!.. А что в ней толку, — если взять практически?

— Ну уж не скажи, возразил Игорь. — Береза — символ нашей, срединной России. А пользы от нее, пожалуй, больше, чем от любого другого лиственного дерева. Из бересты деготь гнали, лапти и туески плели. А березовый сок! Веники!.. Березовая роща! Да деревню любую нашу возьмем, чтобы без берез, — как много она потеряет!

— Деготь, лапти, — буркнул Валентин. — В стихи это все не ложится.

— А ты посиди под березой-то, послушай. Что-нибудь она тебе и нашепчет, — не без лукавинки подсказал Игорь.

Валентин уставился долгим взглядом за окно. Потом засопел, почесал за ухом и, осклабясь, сказал:

— Вот, нашел!

И опять Игорь не удержался от смеха.

Снаружи на раму села синичка, тюкнула клювом в стекло — будто привет сказала. Валентин поднял глаза к потолку, тряхнул лохматой головой и предложил:

— А давай, Игорь, напишем роман.

— Рома-ан? — протянул Игорь ошарашенно. — О чем, к примеру?

У Валентина и на это ответ готов — тотчас начал излагать сюжет. Любили друг друга, сказал, парень и девушка. Ну вот, призвали парня в армию, и девушка, понятно, очень по нем грустила. Переписывались, конечно. И вот однажды он написал ей, что при несении службы попал в аварию, и наверное, дадут ему инвалидность. Она, понимаешь, тут крепко задумалась и ничего ему не ответила. А к ней давно один друг клинья подбивал. И мать у нее такая дотошная, письма, которые к ней, читала, ну и ясно, стала давить на психику: выходи да выходи за этого, Павлушку своего дождешься или нет, вопрос открытый. Уговорила, в общем, дочку. Вот, поправился Павел, приезжает в отпуск. С медалью, не то и с орденом, жив-здоров, черт побери! А подруга-то — замужняя женщина, и ничего тут не попишешь. Встретятся они, поговорят по душам — и разойдутся, как в море корабли. Уедет Павел, а подружка его поймет, что любит только его, и порвет со своим постылым мужем. Мощно?..

Игорь пожал плечами и хмыкнул, увидев в этом сюжете некий намек в свой адрес.

— Валяй, пиши завязку, — сказал он, начиная складывать в папку книги.

— Далече ли? — спросил Валентин.

— В библиотеку, потом на собрание.

— На собрание? Ну, е-мое, чтобы я с больничным да на собрание пошел… Это уж извини-подвинься!

Игорь накоротке прочитал ему нечто вроде лекции: человек рожден для деятельности. А праздность до добра не доводит. Тоже как бы с намеком вышло.

— Ну, ты подкованный, — сказал Валентин. — Эрудит! А все-таки, скажи, скучно мы живем, а? Ни в театр, ни в кино. Я уж не говорю о танцах… Слушай, у тебя есть дукаты?

— Сколько тебе? — спросил Игорь, догадавшись, что брата интересуют наличные.

— Пять рупий.

Игорь дал ему пять рублей.

— Это на парикмахерскую, — пояснил Валентин, взъерошивая волосы на затылке. — Пока батя в самом деле под конвоем не повел. Сигареты тоже кончились. И хочу зажигалку купить… С первой получки верну.

— Да ладно, — отмахнулся Игорь.

Валентин поехал в гостиницу у вокзала, занял очередь в парикмахерскую. Он снова держался вежливо, даже изысканно. Сел в кресло перед большим зеркалом, начал пристально себя разглядывать.

— Пожалуйста, будьте добры, под польку, — очертив над головой круг, сказал он парикмахерше. — Под молодежную.

Девушка-парикмахерша с подсиненными глазами и длинными ресницами оценивающе оглядела его шевелюру.

— И не жалко?

— Снявши голову по волосам не плачут, — бесшабашно отозвался он.

— В институт поступаете?

— Вообще-то да, — не раздумывая, подтвердил Валентин. — А что, волосатых точно режут?

— Не знаю. Многие, как поступают, стригутся, — сказала она, и для разгона пощелкала ножницами у него над ухом.

— Да, почешешься. Поставят двойку, и докажи поди, что за длинные волосы! — резюмировал Валентин.

Он с болезненным любопытством смотрел в зеркало на свою торчащую из простыни голову, на опадавшие светлые волосы, и чем меньше у него оставалось волос, тем больше, оттопыренней казались уши, и рот сделался по-лягушечьи широким, и глаза навыкате, с ущемленным каким-то выражением.

— Одеколоном освежить?

— Да, пожалуйста…

Он учтиво поблагодарил девушку, расплатился, затем пошел к табачному киоску, где купил две пачки сигарет «Пегас». Посчитал оставшиеся деньги, задумался. Хорошая зажигалка стоила пять рублей, а та, которая за три шестьдесят, ему не понравилась. И потом, за эти деньги можно купить триста шестьдесят коробков спичек, если по коробку в день, то на целый год обеспечен. И ни бензину тебе, ни кремней… Лучше выпью-ка я пива, решил он, и снова направил свои стопы к гостинице, где на первом этаже был ресторан.

20

В красном уголке после дневной смены собирались рабочие кузнечного цеха; садились, кое-кто докуривал, держа папиросу в кулаке, перебрасывались словом-другим и поглядывали на покрытый красной скатертью стол на сцене. Ефима Бобылева, встретили шутками.

— Сместил шефа, Ефим?

— Радехонек, верно? Изжил Кузьмича!

— Да ну, мужики, — отговаривался Ефим. — Попробуй кто его изживи. Послушайте лучше, какой мне нынче сон приснился: будто я на своей жене в другой раз женился!..

Со смехом и шуточками стали рассаживаться по рядам. В красный уголок вошли начальник цеха Блинков, секретарь партийного бюро Горовой, председатель цехкома Пластухин и виновник сегодняшнего торжества Павел Кузьмич. Как и полагается юбиляру, был он в новом костюме с орденскими планками, смущенный и более обычного красный лицом.

Открыл собрание Пластухин. Он говорил соответствующие случаю слова, а Павел Кузьмич глядел в зал, на знакомые лица, слушал, как хлопали, и думал: «А ведь ждано было этого, ждано!»

Затем начальник цеха зачитал приказ директора завода: «За многолетнюю трудовую деятельность, активное участие в общественной жизни и в связи с уходом на пенсию по возрасту приказываю — кузнецу кузнечно-прессового цеха тов. Ряднову П. К. объявить благодарность, выдать денежную премию в сумме 40 рублей и постоянный пропуск на завод».

Блинков пожал юбиляру руку, потом Пластухин вручил ему Почетную грамоту обкома профсоюза и подарок от коллектива цеха — настольные часы…

Секретарь партбюро Горовой, тоже ветеран войны, сидел бок о бок с юбиляром. Когда ему дали слово, он отметил фронтовое прошлое Павла Кузьмича, его участие в партизанской борьбе, сказал о боевых его наградах и награде за ударный труд на производстве — ордене «Знак Почета». Отметил он и то, что Павел Кузьмич многих рабочих обучил своей специальности, что по стопам отца идут сыновья: Ряднов Виктор — в литейном цехе, и Ряднов Игорь — в механическом…

После торжественного собрания треугольник и юбиляр прошли в кабинет начальника цеха. Была извлечена бутылка шампанского, что делалось в тех лишь случаях, когда провожался кадровый, заслуженный рабочий или командир производства.

Хлопнули пробкой, Пластухин наполнил бокалы.

— Ну-с, Павел Кузьмич, — будь здрав! Дорогу к нам не забывай.

— А захочешь стариной тряхнуть, поработать — милости просим!..

По дороге домой Павел Кузьмич прислушивался к тиканью часов в картонной коробке и переживал заново минувшее торжество. Он даже шаг посбавил при мысли, что упустил Горовой один момент: ведь и Настя у них ветеран завода! И пожалел, что не были на чествовании сыновья, пусть бы знали — Рядновы на заводе не случайные люди, тут у них крепкие корни. Династия!.. Интересно, что бы они сказали?.. И самокритично охладил себя, подумав: «Списали батю», — вот что сказали бы.

21

Весь этот день Виктор был на участке. Оставаясь один в кабинете мастеров, он тянулся к телефону — и одергивал себя: не время! Лишь в половине пятого набрался решимости и позвонил Але. Разговор не получился: он и двух слов не успел сказать, как она положила трубку. Он держал трубку с короткими, жалящими гудками и не знал, что делать дальше.

Однако жизнь шла своим чередом, и на следующий день он крутился на работе, как заведенный, и неуемный голос его слышался то здесь, то там.

— Делянкин, какого дьявола балансиры возишь, когда велено шестерни?!

Обрубщик Делянкин, перевозивший в вагонетке детали из литейного на обрубку, стал оправдываться: чтобы загружать в вагонетки шестерни, надо было перетаскивать их через балансиры; он, дескать, подумал и решил, что сподручнее сперва перевезти балансиры.

— Подумал! Решил! А я что, задание даю — не думаю? — негодовал Виктор. — Шестерни до обеда надо было отправить в механический цех, а теперь когда они попадут?!

— Так-то оно так… — бормотал Делянкин, не зная уже, за что теперь и браться.

Виктор распорядился выбросить балансиры, и вместе они загрузили вагонетку отливками шестерен. Затем, тяжело дыша, он пригнулся к Делянкину и раздельно сказал:

— Пока не вывезешь все шестерни — и не курни!..

В столовую он пришел за несколько минут до того, как хлынуть потоку заводоуправленцев; неприкаянно потоптался в хвосте реденькой очереди у раздачи, мотнулся к двери, где вывешено меню…

В столовую начали врываться управленцы, дверь то хлопала, то держалась открытой, пропуская зараз по несколько человек, очередь на глазах вытягивалась. Виктор отошел в сторону, и, улучив момент, шагнул к очереди следом за Алей, и оказался сразу за ней. Он поздоровался и в ответ не услышал ни слова — лишь ни к чему не обязывающий кивок. Затая дыхание, он потянулся за подносом и негромко, но внятно сказал:

— Аля, нам надо… поговорить.

Девушка мельком взглянула на него, поверх него, — он отметил дрожащий подбородок, выражение обиды на лице.

— Нет, нет, — отозвалась она, стоя к нему боком и как бы защищаясь вздернутым плечиком. — Нет-нет, не надо…

«Вот и все», — подумал он. Дальше стоять рядом с ней и делать вид, будто ничего не случилось, у него не достало сил. Неуклюжим маневром пропустил вперед себя несколько человек, поставил на поднос какую-то еду…

После смены он остался на участке еще не меньше часа, и когда заявился домой, Таисья и Андрейку уже привела, и на кухне у нее готовился ужин. Виктор пришел в комнату и сел на диване, точно гость.

— Что, опять что-то на участке стряслось? — спросила супруга.

— С чего ты взяла?

— Да пришел, сел… как прибитый!

У него не было заведено делиться с ней производственными затруднениями, а тут словно нашло что: рассказал о попытке руководителей цеха спихнуть по кооперации другому заводу негодные отливки, и как он сорвал эту сомнительную операцию. Он ждал от нее укоров, мало де синяков да шишек получаешь, так еще нерасположение начальства схлопотал! И удивился, когда Таисья сказала:

— И правильно! Нечего у них на поводу идти. Сами потом открестятся, а ты в виноватых ходи!

Виктор посмотрел на нее недоверчиво; отметил неприбранные волосы, выцветший затасканный халат.

— Ты что все растрепой ходишь! Новый халат сшей. Брючный костюм себе закажи.

Она от неожиданности поперхнулась.

— Ты… ты считаешь, мне к лицу?

У него скулы свело. Кивнул неопределенно, сказал:

— Да… И давай ужинать, что ли.

22

Открыв Юльке, Тамара пригласила ее в комнату.

— Пройди, посиди, я сейчас, — сказала она, склоняясь над раскрытым чемоданом.

Квартира у них однокомнатная, с хорошей мебелью — две деревянные кровати с полированными спинками, сервант, большой телевизор и посередке круглый стол. Юльке здесь нравилось, и она мечтала, что неплохо бы и ей со временем поселиться в такой квартирке.

Хотя Тамара уверяла Игоря, будто мамаша подговаривала ее перейти на завод с тем расчетом, чтобы не засиделась в матерях-одиночках, на самом деле не это имело решающее значение; они располагали так, что если вдвоем на заводе работать станут, то скорее продвинутся в очереди на обмен квартиры.

Юлька посидела какие-то минуту, две и собралась уходить. Тамара хотела угостить ее домашним печеньем, но Юлька головой мотнула и сказала:

— Не хочется что-то. Спасибо, пойду… А то прогуляемся до нас?

— Ой какая ты непослушная, — укоризненно-ласково выпела Тамара, в точности изобразив интонацию воспитательницы детсада, которую Юлька тоже хорошо знала.

Они привычку взяли разговаривать в такой манере, и обеим это нравилось. Но на сей раз Юлька игру не приняла и предложила обычным своим, на сей раз каким-то тусклым, удрученным голосом:

— Не то прошвырнемся чуть, а?

— Ой какая ты несговорчивая, — пропела Тамара.

И оставила чемодан. Наказав матери присмотреть тут за Леной, взяла сумочку и перед выходом погляделась в зеркало, поправила прическу.

С безоблачного неба светило предвечернее солнце; повеивал ветерок, наносил пыль и бензиновую гарь, и стоял шум, неумолчный городской шум, который все как будто затихал и не мог затихнуть.

Они повернули за угол, по тротуару пошли медленнее. Юлька хмурилась, покусывала губы, и походка у нее сделалась неровной, так что Тамара не могла приноровиться к ее шагам.

— Знаешь, Тамара, о чем тебя спрошу… Только никому-никому об этом, хорошо? — заговорила Юлька. — Вот если бы твой парень, он бы говорил, что любит тебя, и все такое… а сам бы с другой в то же время?

По лицу Тамары скользнула болезненно-смешливая гримаска. Она отмахнула сумочкой шаг, обратила блеснувшие глаза на Юльку.

— Володьку своего с кем засекла? — спросила иным уже, обыденным тоном.

Юлька смешалась, покраснела и как-то через силу сказала, что да, видела Петухова с другой. Видела, как он остановил свою машину, и вышла из нее этакая фифа, да еще чмокнула его.

— Он тебе объяснялся? — спросила Тамара. — Предложение делал?

— Осенью говорил… поженимся, — пробормотала Юлька.

Тамара участливо взяла ее под руку. Она не то чтобы принимала слишком близко к сердцу эти пустяшные, на ее взгляд, терзания, но все время помнила, что Юлька сестра Игоря.

— Присмотрись к нему, — посоветовала она. — Если он такой, вашим и нашим, то дай от ворот поворот и выбрось из головы.

Склонив голову, Юлька облизнула губы. Сказала негромко, тоскливо:

— Мне-то, видишь ли, назад… повороту нет.

— Почему? Ты в положении, что ли?

Юлька кивнула и крепче сжала губы, и у нее слезливо замигали глаза.

— Это меняет дело, — рассудительно сказала Тамара. — Он, Петухов твой — знает?

Юлька мотнула головой и, не в силах более сдерживаться, всхлипнула.

— Ну вот что, Юль, погоди. Уладится, авось… если не последний он негодяй. Ты молчи только пока, виду не подавай. Ну, что видела его, с этой. Важно тоже и простить иногда.

Поддержка подруги приободрила Юльку. Конечно, время еще есть, и важно не вешать голову. Петухов же слово дал, поклялся, что осенью поженятся. Соображать должен, что если на попятную вздумает, — не пройдет ему номер. А ту фифу она ему еще припомнит, о-ей, как припомнит!..

Ноги сами привели их к Юлькиному дому. Постояли у калитки, будто в сомнении, не повернуть ли обратно, — и вошли.

Из-за дома, из сада, раскачиваясь небрежно и держа руки в карманах, вышел Валентин. Тамара не сразу признала его, одетого по-домашнему, стриженого. Да и вид у него был не прежний, не задорно-почтительный, а какой-то тусклый — пришел он из ресторана в порядочном подпитии, и крепко нагорело потом от бати…

23

Во дворе у Рядновых не засиделись — Юлька будто в рот воды набрала, Валентин был хмур и неразговорчив, Игорь торопился на футбол.

— Пойду тоже, — сказала Тамара. — Надо чемодан дособирать.

— Нам по пути, — отозвался Игорь, пропуская ее в калитку.

Они пошли тенистой улицей в ту сторону, где парк и стадион. Игорь видел вокруг всякую ерунду, вроде мелькнувшего в раскрытом окне лица, притаившейся под забором кошки, обрывка красной ленты в ветках акации, взметнувшейся над крышей стайки голубей, — и только в глаза Тамаре не отважился поглядеть.

— Уезжаешь куда? — спросил он с деланным безразличием.

Она будто нарочно не заговаривала первой, но отозвалась сразу.

— Мама едет. В отпуск, в деревню. И Лену берет с собой.

Повернули в безлюдный переулок, вышли на площадь у стадиона. Через турникеты в ворота поспешали последние болельщики. А у Игоря и из ума будто вон, что на футбол ему надо; лишь заслышав знакомый, волнующий гул заполненного стадиона, он сожалеюще вздохнул.

— Опоздал? — спросила Тамара.

— Ерунда, — ответил он. — Я уж раздумал.

— Если из-за меня, то напрасно.

— Надо же тебя проводить!

— Вот уж и необязательно совсем!

Он еще взглянул на ворота стадиона, вынул из кармана билет — и разорвал.

— Что же ты?..

— А, обойдусь, — проговорил он, точно утешая ее.

— И жалеть не будешь? — покровительственно и насмешливо спросила она.

— Буду. Но не шибко, — сказал он; споткнулся на ровном месте, озадаченно поглядел под ноги — и сменил разговор: — А ты видишься с тем… с бывшим своим?..

Он старался напустить на себя равнодушный, скептический вид — и с каждым шагом самому все яснее становилось, что больше не сможет противиться своему чувству. У Тамары же в отношении к нему после признания Юльки наступил перелом, что-то щемительное, нежно-заботливое проскальзывало во взгляде и в интонациях голоса.

— Он погиб. Еще зимой, — сказала она. — В аварию попал. Он шофером работал.

Игорь опустил глаза и спросил не сразу, через силу:

— Как же ты за него… вышла?

Тамара невзначай задела его плечом, он резко откачнулся и сбился с шага. Лишь немного погодя сам коснулся ее плеча, как бы давая понять, что перед тем отшатнулся непреднамеренно.

— Да как, — начала она негромко, доверительно. — Передумано было всяко. Ты вдруг замолк: месяц нет письма, другой. А он меня и встречал с работы, и на работу провожал. Думаю, тебе не нужна, никому не нужна, а тут, может, судьба, зачем же пренебрегать. Мама советовала: «Парень смирный, любит тебя, чего еще перебирать!» И решилась. Когда ты написал, мне уж и отвечать нечего было! Конечно, и сразу жалела, и потом, да назад не воротишь. Что было, то и сплыло…

Игорь, как-то само собой получилось, взялся за ремень ее сумочки, и руки их сошлись; у него вразнос, на пределе застучало сердце.

— Ты чем сегодня занимался? — спросила она.

— Физику повторял. В институт готовлюсь.

— В какой?

— В машиностроительный, естественно. И не решусь: на вечернее отделение поступать или на дневное.

— Почему бы не на дневное?

— А вдруг жениться надумаю?

— Есть кто на примете? — спросила она отчужденно и независимо.

— То верится, что есть, то кажется — нету.

— Да-а, — протянула она. — На вечернем-то — шесть лет?

— Шесть. И работу оставить — как-то непривычно.

— А знаешь, я, пожалуй, тоже смогла бы работать токарем.

— Ну да?! — отозвался он недоверчиво.

Она призналась, что часто наблюдала за его работой на станке (сверху ей хорошо видать), почти все токарные операции знает.

— Я чувствовал, когда ты смотрела, — признался он.

Теперь Тамара с его интонацией проговорила:

— Ну да?

— И сбился раз. Две детали запорол.

— Я помню: стукнул одну о другую и отшвырнул. И головой покачал.

Они прошли еще немного, и Тамара остановилась перед своим домом. Повернувшись к спутнику, ладошкой накрыла его руку, удерживая на ремешке сумки. Тут на Игоря накатило что-то озорное, смешливое, — прочел ей стихозу Валентина:

— Тридцать пятый, — быстро откликнулась Тамара.

И засмеялись оба. Теперь они стояли тесно друг к другу, так что Игорь касался ее плеча и обнаженного локтя, близко видел светло-голубые, дерзкие и зовущие ее глаза. Под настроение еще из стихов брата процитировал: «Что чувства выражать словами? Не хватит слов. Пойду-ка лучше наломаю в лесу я дров!..»

— Ох, уморил! — смеясь, воскликнула Тамара. — Это кто же такие стихи сочиняет?

— Валька наш. Он и не такие умеет!

Затем они, утихомирясь, постояли в молчании. Перед тем, как расстаться, Тамара сказала, что отпросилась с работы на весь завтрашний день, а своих проводит утром. И пригласила его к себе.

— Часов в десять. Придешь?

— Хорошо, — согласился он просто — как будто давно ждал приглашения. — Этот твой дом?

— Ой, верно, — прошептала она. И сказала номер квартиры, какой подъезд и этаж. — До завтра, Игорь?

— До завтра, Тамара!

24

День сходил на закат; тускнело и наливалось синевой небо, в кустах и под деревьями густели тени. Загорались окна домов, мигали подфарниками и красными стоп-сигналами машины на дороге. Игорь шел размягченный, не спеша. Дышалось легко, и только в одном месте у высокого забора навеялась некая прогорклая струя, словно поблизости жгли автопокрышки.

Впереди у тротуара стояли три парня, окружая четвертого, явно не из их компании. Этот четвертый держал обеими руками портативный магнитофон, из которого звучала ритмическая бодрая музыка. Двое из троицы были невысокие, один с обшарпанным вздутым портфелем, другой в пестрой, словно сшитой из нерусских газет рубахе, и третий долговязый, худой, с сигаретой в зубах. Троица, похоже, вознамерилась отобрать у парняги магнитофон, все наигрывавший музыку.

— Не надо… Не мой! — резанул Игорю слух плаксивый голос того, с магнитофоном.

Игорь сбился с шагу и повернулся к ним, уже зная, что не минует приключения.

— Эй ты, с музыкой! — крикнул насмешливо. — Чего ты к парням пристал? Они идут, никого не трогают!

Трое смешались от неожиданности, а тот, с магнитофоном, рванулся из окружения, и деру — откуда только прыть взялась!

И, как водится в таких случаях, парни переключились на Игоря — подступали к нему, обходя с боков. Он, не спуская глаз с того, печатной рубахи, вскинул левую руку с раскрытой ладонью и сказал:

— Обознался, ну!

Долговязый первым шагнул к нему — и Игорь получил резкий удар в лицо. Он прикрылся рукой и, чтобы удержаться на ногах, шагнул назад, к забору. Газетная рубаха деловито, будто озабоченно даже, ударил левой Игорю под дых, а правой — с размаху — по скуле.

— Обознался, да?!

И они, как ни в чем не бывало, пошли прочь. Только третий, с портфелем, помедлил секунду, словно раздумывая, надо ли ударить и ему. Но поглядел на уходивших дружков и видно решил, что достаточно…

После второго удара Игорь отступил еще, а затем, сжимая кулаки, дважды шагнул вперед, на прежнее место. Сначала только ярость ослепила его, и почудилось, что колыхнулась под ногами земля. Он хотел закричать — не хватило дыхания. Соленый привкус на языке… Пульсирующая боль в висках… А те уходили, не оглядываясь. Нет, оглянулся, который с портфелем, будто в сомнении, не вернуться ли.

Он вынул платок, вытер губы. И побрел к дому, неслышно постанывая от унижения.

Валентин лежал в кровати, не спал.

Игорь молча разделся, лег.

— Как сыграли наши? — подождав, не заговорит ли брат, спросил Валентин.

— Не был я на футболе, — ответил Игорь приглушенно, в подушку.

— Е-мое, с Тамарой, значит? Закрутился?.. — начал было Валентин. И, услышав сдавленный стон брата, вскинулся — Игорь, ты что? Ты чего, а?..

Волей-неволей пришлось рассказать о стычке. Не хотелось распространяться об этом, но и умолчать он не мог.

— Ну, г-гады! Трое на одного, а! — ругался Валентин, тыча кулаком в подушку. — Их же, гадов, развелось!.. На них облавой ходить надо. Они как выглядят, эти-то?

Игорь рассказал, как парни были одеты — долговязый, и двое других, невысокие.

— Который один поменьше, у того шрам на подбородке. А длинный с усиками, ходит так… расхлябанно.

— Один длинный, два коротких, — пробормотал Валентин. — Мы ж их… на дне моря сыщем! А может, с вашего завода?

— Нет, что ты — не наши! И ведь что странно: я же их, сукиных сынов, от тюрьмы спас. Их бы как за групповой грабеж судили!..

— Вот и пускай бы им вкатали!

— Ладно, спим, — сказал Игорь.

…Он проснулся в холодном поту и некоторое время лежал без движения. Ему не надо было смотреть на часы — знал, что около двух ночи, он часто просыпался в это время. Чуть слышно посапывал Валентин. Игорь хотел позвать его, но раздумал, и, ощущая странный, горячий разлив в груди, встал и осторожно шагнул к столу. Нащупал патрончик с таблетками, но рука дрогнула, и патрончик покатился… слабо звякнул о пол. Он отступил, чтобы наклониться, и знакомое ощущение зыбкости охватило его. Шагнул к постели, и это было последнее доступное ему усилие. Он упал мягко, на бок.

И сомкнулась тьма.

25

Проводив своих на автовокзал, Тамара на обратном пути заглянула на рынок, купила яблок, цветов. Букет выбрала не яркий, сдержанный, в самый раз на будний день.

Дома она перемыла на кухне посуду, убрала в квартире. Занималась она этими обыденными делами в приподнятом настроении, напевая. Вот уж никогда не думала, что домашние хлопоты могут доставлять удовольствие… Потом она примерила перед зеркалом одно платье, другое, и остановилась на простеньком, ситцевом, в котором и дома свободно, и на улицу можно выйти.

Она знала, что если сидишь сложа руки, ждешь, то время невыносимо долго тянется, — и решила пока заняться шитьем. Разложила на столе выкройки, обрезки ткани, взяла иголку, нитки… Чтобы не получилось так, будто она тут бездельничала, будто у нее только и заботы было, что его дожидаться. А прибрать эту муру будет делом одной минуты!.. Впрочем, шитье все равно не пошло, и Тамара убрала рукоделье, не дождавшись Игоря.

Когда время перевалило за десять, песенное настроение у нее сменилось удрученностью. Стоя у окна, кусала ногти (дурная привычка, за которую частенько перепадало от матери), и на ум ей приходили самые нелепые предположения. Родители Игоря не пустили? Либо поручение какое неотложное дали? Что-нибудь дома у них случилось?..

Половина одиннадцатого — все, больше ждать она не могла. Ничего, она переломит гордость, пойдет к ним и спросит Игоря. Что тут такого особенного, знакомые же…

Погруженная в свои думы, она ничего не замечала вокруг — и столкнулась нос к носу с Юлькой. А та как будто и не узнала вовсе ее.

— Юль, привет! Куда разлетелась? — протараторила нарочито резво Тамара — и лишь затем разглядела опухшее от слез Юлькино лицо.

— У нас Игорь… умер, — сказала Юлька.

Тамара отшатнулась.

— Как же так? Ведь мы вчера только… чтобы сегодня, — бессвязно говорила она, цепко держа Юльку за рукав платья и решительно не зная, куда теперь идти…

В тот день впервые повеяло предвестием осени; затянуло облаками небо, похолодало, ветер вздымал и гнал по улице пыль, заметнее сделались желтые пряди на тополях и березах.

К одиннадцати часам у дома Рядновых собралась толпа — соседи с улицы, заводские рабочие. Подходили еще, переговаривались приглушенно.

— Отчего помер-то?

— Хулиганы, бают, побили.

— Хулиганья развелось!..

— Нет, сердечную недостаточность признали.

— Молодой был, только бы жить…

Из подошедшего автобуса вышли музыканты с трубами, скучились у забора. В прорыв облаков выглянуло солнце, инструменты ослепительно сверкнули — точно подали сигнал к началу обряда.

Тамара остановилась у соседнего дома и не подходила ближе, она боялась разреветься на людях. Она отпросилась со смены и не успела забежать домой, переодеться, — на ней были рабочие брюки и куртка, волосы стянуты неуместной сейчас и здесь красной косынкой.

Вот отворилась калитка, стали выносить венки. За венками вынесли гроб, поставили на табуретки, и тут же встали для последнего прощания родные. Опять сверкнули на солнце трубы, зазвучала пронзительная, надрывная музыка… Тамара вдруг вспомнила зал бракосочетания, свадебный марш, — и она расплакалась.

Машины уехали, толпа разошлась. И только тогда Тамара пошла к опустевшему дому, пошла неуверенно, стараясь не ступать на разбросанный перед калиткой еловый лапник. Во дворе, послышалось, заскулил Дик.

Какая-то непонятная сила влекла Тамару во двор Рядновых. Она отворила калитку, вошла. Села на лавочку под березой и с тревожным, суеверным предчувствием огляделась, — почудилось, что в саду кто-то прошел, легконько колыхнув ветви… Лохматый, понурый, приплелся к ней Дик, ткнулся мордой в колени. Тамара погладила собаку и, всхлипнув, горестно прошептала:

— Вот и остались мы, Диченька…

Она стащила с головы косынку и, пряча лицо в ладонях, заплакала неутешно, навзрыд.

26

На третий день после похорон сына Настасья Авиловна не поднялась с постели. Позавтракала и убежала на работу Юлька, попил чаю поздно проснувшийся Валентин, побродил по саду и вернулся в дом Павел Кузьмич, а она все лежала, открывая порой глаза, безучастно глядя в потолок.

— Что, мать, — скорую вызвать? — предложил Павел Кузьмич.

— Не надо. Не болит у меня ничего. Только встать вот силушки нету.

— Чаю, может, подать?

— Не надо покуда. Авось, оклемаюсь…

Как и многим женщинам ее поколения, невзгод Настасье Авиловне выпало в жизни с лихвой. Война, голод, работа на заводе в горячем цехе и домашнее все хозяйство, и то мать хворая, то Витюшка болел, а тут извещение принесли на Павла, что пропал без вести. Старуху-мать схоронила, и уж после Павел объявился. Загодя весточку подал, уготовилась она и ждала, ждала, веря и не веря в его возвращение. Через год какой его родителей схоронили, тут уж как заведено, время подошло. Одна забота была — о детях, и думалось дожить, всех в люди вывести, на внучат порадоваться, да не все, видно, сходится так, как загадывается.

Павел Кузьмич пробовал заняться по хозяйству и в саду, но все из рук валилось. Ему бы в голову не пришло усматривать связь между тем периодом, когда тосковал и пил, и болезнью Игоря, если бы не вопросы врача в больнице о том, не было ли у них в роду запойных. А раз и другой об этом подумав, он уже не мог и не пытался искать других причин болезни сына и жестоко судил себя за прошлое. И не было ему покоя ни дома, ни в саду, ни среди посторонних на улице.

По вечерам Валентин и раз, и другой выходил на ту улицу, надеясь встретить тех проходимцев (он уверенно представлял их по описанию брата), и держался настороже. При встрече он бы затеял с ними перепалку, драку, скандал, все что угодно, лишь бы забрали их в милицию. Там он выдаст себя за брата, ведь они с Игорем похожи, почти как близнецы, а когда те гады признаются, — он выложит карты на стол… Он вглядывался в лица встречавшихся парней, присматривался к одежде, к походке, повторяя мысленно, как заклинание — «Один длинный, два коротких». Понятно, могли они идти и не втроем. Длинный может сбрить усики, другой — сменить рубашку. И третий — не таскает же с собой все время пузатый портфель… Но все было тщетно, прохожие и молодежь шли по улице самые обыкновенные, никого из парней, хотя бы приблизительно смахивавших на тех подонков, он не встретил.

Павел Кузьмич эти дни как бы вовсе не замечал младшего сына. С тягостными думами своими он мыкался по дому, по двору, и руки ни к чему не лежали. Пробовал заняться машиной; открыл гараж, распахнул дверцу, сел за руль — и сжалось, заныло сердце при воспоминании о том, как сиживал за рулем Игорь, как легко и уверенно водил машину…

Он закрыл гараж, пошел к сложенным у забора доскам. Прикинул, не пристроить ли к задней стене дома, где были кладовка и погреб, еще что-либо полезное для хозяйства, сарайчик, например. И купить поросенка на откорм. Он взял лопату, очертил основание сарайчика, наметил высоту. Досок, получалось, вполне хватит. Пристроить сарайчик плевое дело, в три дня с Валентином управятся, а если Виктора кликнуть, то и вовсе споро выйдет. Ну да это потом, после…

Покружил он в саду, покрутился возле крылечка — и надумал пойти в баню.

Настасья Авиловна, все еще лежавшая в постели, подивилась на него: летом в баню не хаживал Кузьмич. Зимой любитель попариться, а летом в душевой у себя на работе мылся. Она сказала, где взять белье, поглядела, как собирает он узелок, и спросила:

— Что надумал в жару-то такую? В душ бы на завод шел.

— Неужто я по почетному пропуску на завод мыться пойду? Скажешь тоже!

— Мыло да мочалка в сенях на полке, найдешь там.

Нашлись в сенях и три веника, с зимы остались, он выбрал который полиственней, уложил все в дерматиновую сумку — и пошел себе, как водится, пешочком.

Он ходил в баню, начиная с осени, обычно по воскресеньям, во второй половине дня, когда наплыв людей не так велик и пар еще держится. Раздевался неспешно, выбирал себе место не слишком далеко чтобы от кранов; кипяточком ополаскивал таз, заливал в нем горячей водой веник, вымачивал его, и зеленоватым тем настоем мыл голову. Ополоснувшись теплой водой, набирал в таз холодной и перебирался в парную, тут влезал на верхотуру, на полок. И здесь давал себе волюшку, охаживался распаренным веником, с наслаждением ощущая, как обдает пожигающим паром из-под веника разгоряченное тело, как сильней бьется-колотится сердце, и дышится затрудненнее, мельче. Окунет лицо в холодную воду, подышит над ней, рот ополоснет и по новой париться… Ну, не увлекался чересчур, понимал черту, после которой выбирался из парной и, набрав в таз холодной одной воды, с придыхом окатывался, так что сердце срывалось, ухало в подошвы. Затем отдыхал минут несколько, приходил в себя, и снова шествовал в парную… И так раза четыре, не то и пять совершал он эти вылазки, до изнеможения духа, и шел потом одеваться расслабленный, испытывая легкое, сладостное головокружение.

Из бани на улицу — в морозец ли, во вьюжную ли погодку или в оттепель — выходил притихший и умиротворенный, как заново на свет белый родившийся, и окружающее радовало его, покоило глаз.

…На сей раз баня была не та, не зимняя — и пар не горяч, и вода не холодна, и вышел Павел Кузьмич оттуда не в свежесть морозного дня, а в знойную духоту летней улицы. По дороге домой завернул в парк, присел на лавочке. Было здесь по-буднему пусто. За недальней изгородью парка стояли частные дома. В одном саду, голая и почернелая среди зеленого окружения, торчала побитая морозом яблоня. Она стояла так не первый год — то ли надеялись хозяева, что отойдет, то ли срубить руки не доходили. Павлу Кузьмичу примелькалось это погиблое дерево, а вот сейчас увидел его другими будто глазами. «Как проклятое», — подумал он, вставая. Вспомнил собственные проводы на пенсию, напутственные слова и подумал — почему-то с вызовом: «Списали, значит? Ну нет, посмотрим еще!»

Дома он сказал жене, что надумал вернуться в цех.

— И поди, — отозвалась Настасья Авиловна. — Извелся дома-то, глянь…

27

Как ушли по делам своим и Павел Кузьмич, и Валентин, совсем затихло в дому. Лежит Настасья Авиловна в постели и ни о чем будто и не думает, не то чтобы повернуться ей или встать — пошевелиться невмоготу. Чудится ей, будто сидят с Витюшкой на кухне у нетопленой печи, думают-гадают, как дальше жить. Войне конца не видно, об отце ни слуху, ни духу… То будто ребята из лесу прибежали, корзины полнехоньки, и радостно ей, и хлопотно, — и грибы надо разобрать да почистить, кои солить, кои сушить, да ребят накормить поскорее. То будто соседка Любаня пришла, сели на скамеечке под березой. Настасья Авиловна между делом голик обихаживает — прутик надломленный выдернет, соломинку вынет, а сама думает, зачем бы это соседка пожаловала. А та будто и говорит: «На переезде машина разбилась, «Москвич», ваши-то дома ли?» Надо бы встать Настасье Авиловне, поглядеть, в гараже ли машина, а моченьки нету ни рукой, ни ногой пошевельнуть…

Не по времени рано прикатила с фабрики Юлька; пошебуршала у себя за переборкой чего-то, и к матери.

— Ма-а, может, принести чего? Попить подать? Чего они тебя одну оставили?

Повела мать головой в одну сторону и в другую, вздохнула.

— Да ничего не надо, Юля… посиди так. Что ноне рано-то?

Мнилось ей, неспроста Юлька раньше времени домой прибежала, и голос у нее виноватый какой-то. А дочка села к кровати поближе, носом зашмыгала.

— Сказала мастеру, что болеешь ты. Отпустил, — проговорила она. А глаза все в сторону, в сторону отводила.

— Уж будто бы, — усомнилась мать. — Ты не путай, девка, если что стряслось, прямо скажи. Чего путать-то.

— Да чего говорить-то, что ты ма-а…

А голос у самой с дрожью, разве обманется мать. Ой, не чисто дело, подумала она.

— Володя-то что эти дни не бывал? Или в командировку послали? Не то поругались, может?

— Да что, мама…

Вконец изменил Юльке голос, расплакалась она, и Настасья Авиловна слово за слово — все и выпытала у нее.

Меньшой ребенок, единственная дочка в семье, росла Юлька балованной, своевольной. Спросят, бывало, как ее зовут. «Люля», — скажет. Принесут арбуз, обхватит его ручонками, «Мой арбуз. Не дам…» И никому не даст, пока сама не наестся. Беспокойная тоже была, непоседа — день-деньской топает ножонками по дому, во дворе, шлепаясь и вставая, напоминая о себе то плачем взахлеб, то заливистым бубенчиковым смехом…

«Ах, Юлька, Юлька! Вот как порадовала!» — подумала Настасья Авиловна и оторвала голову от подушки, стала подниматься.

— Ма-а, ты зачем… Ты лежи, — говорила Юлька, глядя на нее круглыми испуганными глазами. — Не надо тебе вставать!

Мать слабо махнула рукой и, охая, вздыхая, продолжала подниматься. Она не знала, откуда у нее взялись силы, чтобы встать, и зачем ей это понадобилось, не знала, что в таком случае она должна сделать и надо ли что-либо делать, но понимала одно, что уж не сможет более лежать, не вытерпит душа. И при смерти была — не улежала бы.

Скоро она уж возилась на кухне, звякала посудой, что-то переставляла, вытирала, все вздыхая и ворча:

— Улежишь тут, где! Горе свалит, а забота опять же на ноги ставит… Не было печали, черти накачали. Все мода, все коленки оголяют, какая которой выше. Дооголялись, срам! Теперь вот он скажет, что знать ничего не знает и ведать не ведает. И за ворот не ухватишь, пра, с него и взятки гладки. Кошка, еще ты тут, не путалась бы… Кыш, сатана! Оставь одних хозяйствовать на день, и все вверх дном. О господи! Ну, приладился, улестил, Володенька. Нет бы в загс сперва, как у добрых людей… А вот разладится, да как отец узнает, — какими глазами-то глядеть, срамница! И мне хоть из дому беги: добаловала, скажет…

Так, потихоньку-полегоньку, она двигалась по кухне, приноравливаясь к хозяйству, и прикидывала в уме, что сделать неотложно, а с чем повременить, на после оставить.

28

Утром в понедельник Павел Кузьмич и Валентин вместе шли на завод. Валентин был одет по-домашнему, в серой рубашке Игоря и в своих старых брюках; на первое время сойдет, а там спецовку выдадут.

Солнце поднялось над крышами, но в воздухе, в тени, еще держался холодок ночи.

Павел Кузьмич сдержанно кивал знакомым, прислушивался к шагам Валентина и порой ему казалось, что все у них в семье осталось по-прежнему. Уже в виду проходной он повернулся к сыну, спросил:

— Значит, в монтажный предлагали?

— Ага. Ну, я настоял, чтобы в механический, — сказал Валентин.

За проходной они постояли чуточку. Отец шевельнул бровью, наморщил лоб.

— Ну, давай… ступай.

В заводоуправлении на втором этаже Валентин нашел кабинет по технике безопасности, увешанный плакатами с красными стрелками, предостерегающими надписями, и подал направление инженеру, пожилому мешковатому человеку. Прочитав направление, тот скороговоркой начал инструктаж о правилах обслуживания токарных станков. Валентин улавливал с пятого на десятое, отдельные слова, вроде «вращающиеся части», «высокое напряжение», «смазка только после останова»… Глядел на инженера и кивал с глубокомысленным видом, более всего опасаясь, что тот попросит повторить сказанное. Но — обошлось. Под конец, правда, инженер задал ему вопрос, как он будет ходить по цеху, если за инструментом понадобится или заготовки принести.

— Обыкновенно пойду, чтобы там, где и другие ходят, — обстоятельно начал Валентин. — Не сломя голову чтобы. А то раз у нас на стройке был случай: шел один по перекрытию и зазевался куда-то, а тут проем. Он в этот проем и грохнись! Три этажа пролетел без задержки. Ладно, внизу куча войлока была, на нее угодил. Но все равно руку сломал.

— Правильно, передвигаться в производственных помещениях надо осмотрительно и без спешки, — сказал инженер, подписывая направление.

— А то еще был случай, — продолжал Валентин, увлекаясь и щеголяя своей бывалостью. — В цехе тоже, разлил кто-то на полу машинное масло. Ну, разогнался один, куда-то ему по спешному делу надо было, — и хлесть затылком. Подбежали, а у него сотрясение мозгов. Пришлось скорую вызывать.

— Видите, важно за порядком возле рабочего места следить.

— А то раз было вообще… — хотел было продолжать разошедшийся Валентин, но инженер остановил его, сказав, что достаточно.

…Тамара Чернова подняла ящик с заготовками и включила ход крана по пролету, когда увидела… или почудилось ей? Нет, внизу от входа, направляясь к своему станку, шел Игорь. А кран у нее все двигался и нес тяжелый ящик прямо на карусельный станок.

— Эй, Чернова, куда прешь! Право прими! — заорал во все горло стропальщик внизу.

Тамара узнала Валентина и включила кран на обратный ход. Ящик теперь пошел на стропальщика, и тот попятился, замахал руками, от неожиданности потеряв голос. А она опустила ящик на свободное место и согнулась там в кабине, уткнула лицо в ладони…

И в конторке у мастера Валентин выслушал подробный инструктаж о том, как вести себя у оборудования, какие пособия по токарному делу взять в библиотеке. Проводивший инструктаж мастер Мишин напоследок спросил, комсомолец ли он, и предупредил:

— Общественная нагрузка у нас в обязательном порядке.

— Я в народную дружину — добровольно — запишусь!

Непреднамеренно у Валентина фраза эта прозвучала как стихи, он чертыхнулся про себя. Пришел в смущение и мастер.

— Это дело, да. На дежурства будешь ходить, в рейдах участвовать.

— Само собой, — подтвердил Валентин деловито. И добавил совсем уж ни к селу, ни к городу: — Один длинный, два коротких…

Мастер Мишин озадаченно помигал, перебрал какие-то накладные на столе — и направил новичка к Аникину.

С Аникиным, — тот с гаечным ключом хлопотал у станка, — встретились как добрые знакомые.

— К нам, значит? Ну, давай.

— Я с техникой незнаком, с азов придется.

— Ничего, разберемся.

— Разберемся, — согласился Валентин. — Во, вспомнил: ты яблоки любишь?

Аникин сузил глаза, пригасил в них колючий проблеск.

— И что?

— Да так, к слову, — безмятежно продолжал Валентин. — У нас их завались, буду приносить.

— Не беспокойся, не надо, — отверделым враз голосом проговорил Аникин. — Здесь производственный цех… а не фигли-мигли. Понял?

— Понял, как же, — бодро отвечал Валентин. — Значит, с чего начнем?

Аникин поджал губы, окинул взглядом усеянный стружками пол. Поправил беретик на лбу, стукнул по резцу ключом, как бы проверяя инструмент на прочность, и сказал не допускающим возражений тоном:

— А вот с чего: видишь, вон метла? Подмети вокруг станка, прибери обрезки, стружку. На рабочем месте всегда должны быть чистота и порядок!

— Понятно, — сказал Валентин и отправился за метлой.

Так начался первый рабочий день на заводе ученика токаря Валентина Ряднова.

1

Едва Басков принялся за бумаги, как вошла женщина. В лицо Осип Маркович ее знал, но вспомнить, как зовут, сразу не смог. Она уважительно поздоровалась, и Осипу Марковичу показалось, что женщина пришла специально порадовать его доброй новостью.

— Здравствуй, — отозвался он грубовато и сурово, будто специально наперекор ее настроению. — Чего тебе?

— Денег бы выписать, Осип Маркович.

— Зачем тебе деньги?

— Дочь замуж выходит, — отвечала женщина. — Нина, что на ферме у нас, может, знаешь?

Он кивнул — дескать, знаю. И вспомнил, что другая дочь у нее в городе, а сын в армии. Фамилия ей Фомина, а зовут, погоди-ка… ну да, Августой.

И к удивлению Августы Фоминой он стал выспрашивать, кто жених и где молодые собираются жить после свадьбы, и вернется ли ее сын со службы домой, в колхоз.

— Пишет, что приедет. Ну, ему еще год цельный служить.

— А что год? Пролетит — не заметишь. Так много ли, говоришь, денег-то?

— Рублей бы сто.

Осип Маркович поднял голову и, повернувшись к переборке, во весь голос спросил:

— Андрей Иванович, сто рублей на свадьбу найдем?

Из-за переборки послышалось хрипенье и бульканье, какое бывает у испорченного репродуктора. Осип Маркович послушал, с усмешкой взглянул на женщину и спросил, хватит ли ста-то рублей: все-таки нешуточное дело — свадьба.

— Занять еще придется, — сказала она.

Понимающе кивнув, Осип Маркович опять повернулся к переборке, за которой сидел бухгалтер Титов, и повысил голос:

— Андрей Иванович, а двести найдется?! А?

Бульканье и хрипенье из-за переборки сделались слышнее. Басков пощурился, зевнул; потом бугроватой ладонью как бы стер зевок и сказал, чтобы Августа написала заявление на двести рублей.

Не дожидаясь, пока она выйдет, Басков занялся опять текущими бумагами, но сосредоточиться не мог: перед глазами все стояло помолодевшее лицо женщины. Много ли человеку для счастья надо, подумал он. Дочь замуж выходит! Потом, может, наплачется с зятем, бывает и так.

Окинув взглядом затоптанный пол, давно не беленный потолок и стены, увешанные таблицами, плакатами, диаграммами, он поморщился. Отодвинув отпечатанную на ротаторе инструкцию, взял телефонную трубку и, помедлив, набрал номер медпункта.

Ответила ему фельдшер Абрамова, и он, теснее сдвинув локти на столе, заговорил покровительственно и насмешливо:

— Здравствуй, Тамара. Басков. Сколько на сегодняшний день у нас больных?

— Кроме Одинцовой, можно сказать, и никого, — отозвалась она. — Двое всего на амбулаторном лечении.

— Как с делами развяжешься, так и больные куда подеваются! А в страдную пору — не один, так другой, — добродушно ворчал он в трубку.

— Профилактика, Осип Маркович.

— Профилактика? Ну-ну. Интересно бы сопоставить, сколько в городе на тысячу населения больных, а сколько в деревне. Не знаешь? То-то, — сказал он таким тоном, словно бы сам — знал. И добавил: — От головной боли чего-нибудь не пропишешь мне?

Он как бы очутился там, в тишине медпункта, увидел в стеклянном шкафчике флаконы, коробочки, инструменты, и даже услышал запах лекарств.

— Зайдите, что-нибудь подберем.

— Да, Одинцову не слышно, не собираются выписать?

Это, собственно, и был основной вопрос, из-за которого он звонил Тамаре. Агроном Одинцова, она же партийный секретарь, несколько дней назад заболела, ее направили в районную больницу, и он все не мог выбрать времени, чтобы навестить ее.

— Нет, — ответила Тамара. — Еще недели две ей лежать…

Он вздохнул в трубку, сказал «до свидания» и кивнул вошедшему бригадиру механизаторов Ефиму Еськину.

У Еськина бледноватое узкое лицо, узкие усики скобочками, бегающие черные глаза. На нем кожаный реглан, резиновые сапоги, кепка набекрень, и из-под нее на лоб — щеголеватый чубчик.

Он пожал Баскову руку.

— Здравия желаю, Осип Маркович! Как приказано, значит, машина за шифером ушла. Разрешите покурить?

И потянулся к блестящему басковскому портсигару на столе.

Басков со стуком переставил ноги в тяжелых кирзовых сапогах.

— Ноговицын когда свой трактор выведет?

— Да нынче, должно…

Басков сел прямее, заскрипев стулом, и сложил руки одна на другую, так чтобы на левой был виден циферблат часов. Он поднял голову с намерением еще о чем-то спросить Еськина, но тут снова вошла Августа Фомина, положила на стол перед председателем заявление. Он росчеркнул на уголке свою подпись:

— Так-то: пеки пироги да зови на свадьбу!

— Милости просим, пожалуйте.

— Благодарствую. Пусть детей скорее заводят, скажи. Да побольше… Детясли скоро оборудуем.

И, усмехаясь чему-то своему, рассеянно подмигнул Еськину.

Августа взяла заявление и, отступая, проговорила:

— Уж скажешь уж, Осип Маркович!

— А что, дело житейское. Скоро свадьба?

— В воскресенье.

— Транспорт какой понадобится? Машину? Или, может, тройку снарядим?

Как-то странно прозвучало это «транспорт» рядом со свадьбой, и Басков приподнял одно плечо, словно выражая недоумение.

— Это они сами придут уж пускай, — сказала Августа. Еще раз поблагодарив председателя, она вышла.

Басков некоторое время отвлеченно смотрел перед собой на стол, затем, взглянув на Еськина, встал:

— Пошлешь его торф возить. Ноговицына-то.

— На то же поле?

— Ну. Он знает, — добавил Басков.

Он был в сапогах, под серым в клеточку пиджаком — защитного цвета рубашка и такой же галстук. Неторопливой пришаркивающей походкой он прошел в угол, где висели его плащ и старая армейская фуражка, надел их и жестом пригласил Еськина следовать за собой. Счетоводу Клаве, которая у него была за секретаршу и потому сидела не в бухгалтерии, а перед его кабинетом, сказал, что вернется через часок.

Они с Еськиным сходили к гаражу, посмотрели машины; Осип Маркович узнал, будет ли готов к завтрашнему дню его «газик», и пошел в деревню кружной дорогой, полем. В висках у него стучало, во рту было вязко, как после черемухи. Низкие облака, оголенные черные поля, темнеющий вдали лес — все напоминало Осипу Марковичу о промелькнувшем лете, о каких-то не сбывшихся, но не угасших мечтаниях. Откуда это взялось, он не знал, и не силился доискиваться.

У изрытого, истоптанного картофельного поля он постоял. Картошку подбирали студенты, шумная орава; после них перепахать — наверняка по центнеру с гектара вышло бы добавочно… Повернулся в другую сторону, пригляделся к озимым — дружно взялись. Все-таки удобрений внесено порядочно, снежком присыплет, и — перезимуем. Ну а сколько с гектара выйдет, рано загадывать… Он закурил, затянулся глубоко — и почудилось ему вверху пенье жаворонка. «Это что бы такое значило? — подумал он с некоторым изумлением. — Никак галлюцинации?..» И, осуждающе качнув головой, повернул к деревне.

Здесь, на центральной усадьбе колхоза, наряду с магазином сельпо имелась и столовая, ныне закрытая в связи с ремонтом; от главной улицы отходил переулок, словно тут, на отлете, селились люди, не согласные в чем-то с остальным деревенским миром.

А вот и изба Петровны, где он квартировал, единственная в своем роде: что-то в ней наискось, что-то набекрень, изгородь с кривыми жердями, скособоченные окошки, накренившееся крыльцо, съехавшая со своего места на крыше крайняя тесина… Особенно нескладной изба Петровны выглядела потому, что рядом стояла свежерубленая, с резными наличниками на окнах хоромина бригадира Кононова.

Петровна, видно, углядела постояльца в окошко — доставала из печки чугунок; пока ремонтируется столовая, он был у нее на довольствии.

— Что у нас сегодня на конце ухвата? — простецки обратился к бабусе Осип Маркович.

— Щи, батюшка. Разносолов у нас не водится.

— Ну и ладно, что же: тех же щей, да погуще влей.

— Ешь на здоровье, не жалко. Что-то ты нонче смурной какой?

Он хотел пожаловаться на головную боль, на бессонницу, на неполадки в хозяйстве, да вспомнил Августу Фомину и переключился:

— Слышала, Петровна, у Августы дочь замуж выходит?

— Старое стареет, молодое растет, — отозвалась старушка.

— Как у вас свадьбы играют, весело ли?

— Когда как. Прежде вот и по неделе гуляли!

— Ну, это уж через край! — сказал он и вплотную принялся за щи.

2

Вера Ивановна поначалу растерялась, когда председатель, стуча сапогами, громко здоровался с ее матерью, справлялся о житье-бытье. Накинув на плечи платок, она вышла в переднюю.

— Здравствуйте, Осип Маркович. Вы ко мне?

— Да. Одевайся в сапоги, и пойдем. Общественные обязанности тоже исполнять надо!

— Хорошо, сейчас оденусь, — ответила она, не сходя с места и этим давая понять, что одеваться будет здесь, в передней. — Вы присядете?

Он догадался и сказал:

— Нет, благодарю. Покурю на воле.

И вышел, ровно, без стука, притворив дверь.

…Как-то весенним погожим деньком он ехал из третьей бригады и на выезде из леса увидел идущую к деревне женщину. Он велел шоферу остановить машину, узнав заведующую клубом Кротову, хотел пригласить ее в машину просто, без слов, может быть, а вскричал, как спьяна: «Прошу в наш тарантас — живо доставим!» Она обернулась — от очков блеснули летучие зайчики, — и улыбнулась, и крикнула в ответ: «Вылезайте-ка сами! Весну проедете!» Он выбрался на обочину, махнул шоферу, чтобы ехал один, и пошел с Кротовой, пробормотав, что и верно, в такую погоду не грех прогуляться пешочком. Поглядел вслед «газику» и, остывая, спросил едва ли не иронически: «Ты, что ли, весна-то будешь?» — «Вам, председателю, лучше знать», — отшутилась она. Слово за слово — разговорились. Оказалось, Вера Ивановна выросла здесь, одно время жила в городе, а когда разошлась с мужем, вернулась к матери. В тот раз как-то по особенному увиделись Осипу Марковичу ее продолговатое, слабо загорелое лицо и серые, с блескучим холодком от очков глаза. Он спросил, откуда Вера Ивановна идет. «Бабушке в Никоново сахару да чаю отнесла, — сказала она. И улыбнулась: «В общем, Красная Шапочка…» А над полем тогда вовсю светило солнце, и в синем небе ликовал жаворонок. Эта женщина, погожий день и пенье жаворонка пробудили в душе Осипа Марковича ребячливое, озорноватое воодушевление. «Вот француз… заливается!» — сказал он и, взяв спутницу за руку, провел по меже показать гнездо жаворонка. Оно было на месте — в углублении от коровьего копыта лежали два яичка. Вера Ивановна склонилась над гнездом, спросила: «А корова опять сюда не ступит?» — «На фронте считалось, что в воронку вторично снаряд не ударит», — заметил он. «Вы на фронте были?» — «Зацепил немного. И меня зацепило… осколком». Вера Ивановна выпрямилась, подняла глаза к небу — и улыбнулась вдруг: «А почему француз?» — «Так он же что выговаривает, шельмец? Тюильри, Тюильри», — смеясь, объяснил он. И она засмеялась тоже, и когда пошли дальше, все смотрела в небо, надеясь углядеть в вышине поющую птицу.

Эта нечаянная прогулка запала в память Осипу Марковичу. С той поры он иногда вылезал из машины и шел к деревне пешком; порывы ветра, шелест хлебов и шорохи в кустах наполняли его тихой признательностью к земле, к лесу и небу…

Сейчас, упомянув об общественных обязанностях, Басков напомнил Вере Ивановне о том, что она член правления; у себя в клубе и библиотеке она бывала большей частью занята в вечерние часы.

Хотя одевалась она в будничное — сапоги, старенькое пальто, полушалок, — у зеркала все же поправила брови карандашиком, тронула помадой губы и придавила пальцем дужку очков. И усмехнулась досадливо, самокритично.

Басков стоял во дворе — в зубах папироса, руки в карманах плаща.

— Куда мы, Осип Маркович? — спросила она.

— Да вот, понимаешь, удои на ферме пошли вниз, — говорил он, не вынимая изо рта папиросы. — Осенью это вообще-то в порядке вещей, но надо выяснить, все ли там ладно с кормлением. И если я один, то всем примелькавшийся председатель, а вдвоем мы — комиссия!

День стоял пасмурный, временами сеял дождь, над березами у клуба кружили всполошенные галки и вороны.

— Самое ненастное время пришло, — заметил Басков.

— Ну что вы! Осенняя пора, очей очарованье, — возразила она. И смутилась. — Конечно, не весна. Помните, жаворонки?..

Он как бы удивился. Смигнул, выплюнул окурок и с грустью сказал:

— Улетели наши жаворонки… в теплые края.

По изъезженной дороге они подошли к низенькой ветхой ферме; поодаль, метрах в двухстах, достраивалась новая, кирпичная. Старую ферму окружал похилившийся забор из жердей, у ворот приткнулась сломанная тракторная тележка. Возле колодца с деревянным желобом к кормокухне Басков остановился, хотел что-то сказать — но смолчал.

В кормокухне, куда они вошли, горела тусклая лампочка. Почти треть помещения занимала печь с котлом, накрытым деревянной крышкой. Басков показал Вере Ивановне на летошние графики дежурств, такой же давности таблицу надоев и выразил пожелание, чтобы она взяла шефство над фермой — оформила наглядную агитацию, в самодеятельности прохватили бы здешние непорядки. Поговорили и с доярками. Те жаловались на свое: корм который день не запаривают, потому что печь дала трещину, как бы пожара не было. Осип Маркович осмотрел трещину, спросил коротко и хмуро:

— Давно?!

— Дня три, верно, — отвечала ему доярка Селезнева. — Дед Николаша обещал заделать, да хворает, видно.

— Знаем его хвори! Почему мне не доложили?

— Не смела, видно, Дуся — ругаться почнешь.

— Так вы и испугались, — проворчал он, чем-то, однако, довольный. Оглядев доярок, как на смотру, повернулся к Вере Ивановне: — Видишь, Вера Ивановна, все имеет свои причины. Три дня — и молчок. Ну, Евдокия!..

«Пожалуй, достанется Дусе!» — подумала Вера Ивановна.

Вышли они тоже вместе. Басков шагал понуро, говорил о том, что беспорядки везде и грязь, что на складе есть халаты, для смены, а доярки ходят в засаленных, и зоотехник Перфильева в декрете — спросить не с кого…

— Так что, Вера Ивановна, зайди, будь добра, к Николаше и скажи: если нынче же печь не заделает — его самого в котел посажу! И передай попутно Дусе Амосовой, чтобы в контору пришла. Я на стройку вон загляну и у себя буду.

3

В правлении Баскова дожидалась Тихоновна, немолодых уже лет женщина, и посторонний человек с блеклым лицом — он сидел при входе, положив на колени чемоданчик-балетку и сверху на него кепку.

— Вы откуда, товарищ? — раздевшись, первым делом обратился Осип Маркович к постороннему.

— Комаров, мелиоратор, — пристав, ответил тот.

— Хорошо, посидите, — сказал Осип Маркович.

И занялся Тихоновной. Оказалось, ей надо в город к дочери на недельку. Он поворчал, что могла бы и с бригадиром договориться, и, сменив гнев на милость, отпустил ее и включил свет — за окном сгущались сумерки. Закурив, он повернулся и к мелиоратору, но в дверях показался бригадир Кононов, ездивший в район за шифером.

— Что, Виктор Семенович, шифер привез? — спросил Басков, не дав ему и рта раскрыть.

Кононов, старик под шестьдесят, в нагольном полушубке, зябко повел плечом и проговорил от порога:

— Всухую, Осип Маркович. Не подписал Юртаев накладную. Обождете, говорит.

— Зря, выходит, день потратил? — соболезнующе проговорил Басков. — Настойчивее надо. Пробивнее! Ну ладно, завтра кого другого пошлем. Иди… отогревайся.

И записал на завтрашнем листке календаря: «Позв. Юртаеву шифер».

Жестом пригласив к столу мелиоратора («Подходящая фамилия для осушителя болот — Комаров»), он подвинул пепельницу и сказал, что слушает. Мелиоратор вынул из чемоданчика бумаги, план и смету, разложил на столе.

— На основе проведенных изысканий, — заговорил Комаров, тыча пальцем в бумаги и держа голову прямо, напряженно, точно у него сводило шею, — мы составили проект и смету на осушение Окуневого болота на вашей территории. Хозяйству это немалая выгода — почти девяносто гектаров земли в оборот пристегнете.

— Каков объем работ? — деловито поинтересовался Осип Маркович.

— Сметой предусмотрено выполнить работ на сорок шесть тысяч рублей. Но знаете же, основные расходы за счет государства.

«Знаем, знаем», — подумал Осип Маркович, с недоверием поглядывая на бумаги мелиоратора. И вслух сказал:

— Я тут человек новый. Надо стариков послушать: что за болото, какие от него вред или польза.

— Ну, со стариками — не тот стиль руководства, — заметил Комаров.

— Почему не тот?

— Ныне в других инстанциях советуются. С учетом научной точки зрения. В самом деле, какая может быть польза от болота? Разве что в разрезе клюквы? План одобрен в вышестоящих организациях. Так что подписали бы, и дело с концом. Вы у нас не один.

— Это и хорошо, что не один. Это и славно, что не на нас только… упования ваши, — говорил Осип Маркович, как мурлыкал, и сам в то же время просматривал бумаги.

Просмотрел он все, но подписывать отказался.

— Я сам с вашим начальством утрясу это дело. И в обиде мы не будем, если нас в очередности сдвинете на год-другой. Все согласуем: и вас в обиде не оставим, и себе не повредим. Так-то…

Мелиоратор ушел, крепко недовольный.

Выйдя за ним, Осип Маркович увидел на месте счетовода Клавы заведующую фермой Дусю Амосову. Отеческим, ласковым тоном, какой у него наладился с предыдущим посетителем, он начал выговаривать Дусе за упущения на ферме, за грязь и снижение удоев, за треснувшую печь, о которой он вот и слыхом не слыхал.

— Я там наказал Николаше. Если нынче же не поправит печь, самого в котел посажу. И тебя вместе с ним… за компанию.

Дуся встала, и дерзко так в ответ:

— Пошел Николаша на ферму, пошел! Вчера бы еще сделал, да… прихворнул. Я уж и то четверку ему пообещала.

К Дусе, бабенке бедовой, деловой и в некотором роде приятной, Осип Маркович относился снисходительно.

— Ну и ладно. С чего разошлась-то, Евдокия? — сказал он. — За четверку я не одобряю, надо другие меры положительного воздействия. Да, халаты новые дояркам на складе получи, чтобы один в носке, другой в стирке. И что еще там у нас… на повестке дня?

— Комбикорму хошь бы немного, Осип Маркович. На добавки, — проговорила Дуся потише.

— На это не рассчитывайте, — свел он разговор в спокойное, деловое русло. — Только пастбищный сезон закрыли — и комбикорма! К весне если что ближе, к отелам… Сейчас нас, пойми, за такую иждивенческую стратегию — в печати раскритикуют. Вот на правлении тебя заслушаем, о готовности к зиме. По всем показателям. Не возражаешь?

Она не возражала.

— Пожалуйста, что нам скрывать!

— Да уж, скрывать вам нечего, — съязвил он. — Все на виду. Вот и в таблице надоев данные за июль месяц. Развернули соревнование!

И демонстративно отвернулся. А Дуся, чтобы не обострять отношения, — ходу вон.

Едва Осип Маркович вернулся в кабинет, к своему столу, как вошел запыхавшийся Еськин.

— Осип Маркович, там Ноговицын Софронихе в избу… трактором!..

Осип Маркович так и вскинулся.

— Трактор сломал?!

— Нет, цел трактор. А крыльцо у Софронихи скособочилось! — Еськин глянул в окно и опасливо отступил подальше от двери. — Да вот она сама идет… Беда!

Хлопнули двери, одна и другая, и на пороге появилась Софрониха — растрепанная, в ватнике нараспашку.

— Это что же такое, председатель, творится у нас на белом свете?! — с порога сорвалась она в крик. — Что у нас на деревне деется, спрашиваю? Что за мамаи на технике разъезжают?! Вот и Еськин тут, будто он ни при чем! Прямо говорю тебе, председатель: меры пресечения не примешь, до области дойду. До Москвы, ей богу!

— Сядь, Софроновна. Успокойся, — обратился к ней Осип Маркович. — Давай по порядку. В чем дело?

— Какой порядок! Пятьдесят годов на свете живу, а такого порядку не видано! Разбойники на тракторах разъезжают, а?! Они на добрых людей едут, чуть не живьем давят! Самую строгую меру наказания требую!..

— Клавдия, воды! — распорядительно крикнул Осип Маркович, хотя и знал, что Клавы нет на месте. Деловито побренчал карандашом по порожнему графину и добавил негромко, располагающим к задушевности тоном: — Кто наехал-то, Софроновна?

— Да Ноговицын же, говорю! Этот рецидивист, прости меня господи!..

— Он что, спьяна?

— В стельку! — глазом не моргнув, подтвердила Софрониха.

— Не греши, Софроновна, — вмешался Еськин. — Не пьяный он.

— А ты помалкивай, Еськин. Не покрывай своих уголовников! — отрубила она. — За пьяное дело прокурор набавит. Неужто трезвый бы до этого додумался — избу трактором рушить!..

— Он что, в заключении был? — адресовался к Еськину Басков.

— Нет, никогда. Что уж на него нашло…

— Ничего себе нашло! — воскликнула женщина.

— Ну ладно, как дело было? — строгим, начальственным тоном обратился к ней председатель.

— Остановился этот Ноговицын на своем тракторе под окошками у меня, — зачастила Софрониха. — Нарочно остановился, и вот трещит, вот трещит! Вышла я, давай совестить: что ты, Шурка, в своем уме? Неужто тебе другого места нету трактором трещать? У меня в хлеву овцы пугаются, и самой нехорошо по нервной причине… А он, рецидивист такой, возьми да и стронь трактор-то! И забор повалил, и пол-дома, считай, своротил! Я сознание потеряла! На том свете одной ногой была! Спасибо, соседи… нашатырного спирту поднесли. Воротили к сознательности!

Осип Маркович повел взглядом на Еськина, насупился.

— Ну что же, — сказал, — под суд его определять будем. Сейчас милицию вызывать бесполезно — все равно до утра не приедут. Да и в потемках не видно им будет… Значит, пойдем на место происшествия?

4

Завечерело, в избах светились окна. Только в затемнении изба Софроновны, третья от краю в боковом переулке. Возле нее еще толпился народ, когда сюда подошли председатель и Еськин в сопровождении хозяйки избы.

Басков обозрел поверженный забор, шагнул во двор. Избенка у Софронихи так себе, послужившая — три низеньких оконца на дорогу и одно во двор; дощатое крылечко, верно, сворочено набок, так что столбик один упал и козырек обвалился. И следы гусениц — к крыльцу от дороги.

— Так-так-так, — проговорил Басков, оглядывая забор и крыльцо, и огород, и хлева. И повысил голос на просочившихся во двор баб и ребятишек: — Отдайтесь, любезные! Гусеницы не притопчите. Это же следы. Улики!

— Батюшки родимые, до чего дожили-то! — заголосила Софрониха. — Всю избу нарушил у сироты, одинокой женщины! Зауголок, пра! Уголовник!.. А где я ночевать буду? Где жить-то бу-уду?! Обвалится изба! Останусь без своего угла, горемычная!

«Вот артистка» — подумал Осип Маркович. И, окончив осмотр, решил — громко, чтобы все слышали:

— Не надо причитать, Софроновна: крепко изба стоит. Живи спокойно! Меры… примем!

— В самом деле, что уж такое!

— Они теперь не глядят, куда едут!

— А ночью бы доведись эдак-то, страсти небесные…

Прежде чем уйти, он повернулся к галдящим, сказал:

— Прошу по домам. Тут, может, авария случилась, и никакого злого умысла не было. У кого есть вопросы — прошу в правление.

И он, опять же с Еськиным, направился к конторе.

— Как думаешь, где сейчас Ноговицын? — отойдя немного, спросил он.

— Надо искать, — ответил Еськин.

— Доставишь его ко мне… живого или мертвого.

В конторе уже никого не было. Уборщица приходила позднее, не то и по утрам; Осип Маркович привык коротать здесь вечера за бумагами то один, то с кем-либо из доброхотов-односельчан. Сейчас он позвонил в соседнюю деревню Аношкино, участковому милиционеру Сорокину, и договорился, что тот приедет завтра утром. По существу дела сказал ему только, что есть одно происшествие, но не очень серьезное, ни спешности, ни опытных криминалистов не требующее.

Так что когда пришли Еськин с Ноговицыным, он преспокойно занимался бумагами. Войдя, Еськин ступил в сторону, как бы предоставляя полную свободу действий спутнику, крепкому парню в рабочей куртке и солдатской гимнастерке под нею. Тот, не дожидаясь приглашения, сел возле стола, приставленного впритык к председательскому. Еськин остался стоять.

— Это хорошо, что ты пришел без проволочек, Шура, — участливо заговорил Осип Маркович. И подался грудью над столом, принюхался к Ноговицыну. — Этим ты сильно облегчил мою задачу. И свое положение.

— А что, посадить могут? — деловито осведомился Ноговицын.

— А ты как думал! Но по крайней мере я могу свидетельствовать, что ты не был пьян. Рассказывай.

Ноговицын сел поудобнее и стащил с головы кепчонку — длинные волосы расправились и опали, загорелое лицо приняло простоватое выражение.

— Да что, Осип Маркович, все очень просто. Подремонтировал я трактор, еду — и двигатель, слышу, как-то не так стучит. Остановился, давай гонять на разных режимах. А остановился-то у Софронихиной избы. И тут она, Софрониха, вышла — и-и понесла! Так понесла, что мертвый бы не выдержал!

— У тебя тоже привычка, — заметил Еськин. — Куда ни едешь, все у еённой избы остановишься… и двигатель разогреваешь!

Ноговицын в ответ и ухом не повел, продолжал:

— И вот, как обзываться она по-всякому стала, тут у меня рукоятка не та дернулась, и трактор пошел. Вижу, что не туда еду, а поделать с собой ничего не могу. Как заколдовало меня! С курицей, говорят, бывает: проведут перед ней черту, и она никак через эту черту не переступит. Вот и у меня получилось — не могу отвернуть, и баста.

— А раньше так бывало, чтобы через эту, как ее… черту тянуло?

— Раньше не бывало.

— Выходит, это у тебя на нервной почве? В роду у вас как, с психическими расстройствами никого не было?

Ноговицын пожал плечами, отвел глаза в сторону.

— Да нет вроде бы.

— Может, выпил все-таки? — мягко нажимал Осип Маркович.

— Привычки такой не имею, чтобы за рулем, — уверял его Ноговицын.

— Что же получается, — подытожил Осип Маркович. — Если ты болен, то лечить надо. Если здоров — то судить.

— Судить, выходит, — сказал Ноговицын, вставая. И надел свою кепчонку. — Чему быть, того не миновать. Такое уж стечение обстоятельств… На работу, Осип Маркович, завтра не выходить мне?

— Это еще почему? Наоборот, выходи. И до седьмого пота работай! Вози торф. И объезжай ты избу этой Софроновны… десятой дорогой!

Отпустив Еськина и Ноговицына, Осип Маркович прошелся по кабинету. Не нравилась ему эта история. Случись она где в другом месте, посмеялся бы сам вволю, а тут не до смеха. Софрониха, эта, видать, баба склочная, она от своего не отступится… Незадавшийся какой-то нынче день — то на ферме непорядок, то хулиганство, шифер не дали… С мелиоратором ни о чем не договорились…

Он подошел к стене, где висел план колхозных земель, и стал отыскивать, не обозначено ли на нем Окуневое болото.

5

В избе Петровны Осип Маркович занимал горницу; здесь у него были полка с книгами, приемник, настольная дампа и будильник, в углу стоял чемодан с бельем, а выше, прикрытая ширмой, верхняя одежда. На стене над кроватью, где у солидных зажиточных людей ковер, висела карта мира и сбоку от нее — ружье в чехле.

Как и обычно, домой он явился поздно. Петровна уже заняла свой «плацдарм» на печи.

Он разогрел ужин, поставил чай и, зная привычку Петровны первой разговор не зачинать, спросил:

— Слышала, Петровна, что у нас на деревне содеялось?

Сперва ворчание послышалось с печи, бормотанье какое-то, а там и внятнее заговорила старушка:

— Смород он, этот Шурка! Ристант! Вырастила Грипа на свою голову!

— И почему его на избу Софроновны повело? Мало ли других в деревне? — продолжал Осип Маркович, как бы сам с собой рассуждая.

— Да что, батюшко, Софрониха тоже — поперечная сызмала. С ней не сговоришься по-людски. Старшую дочь из дому выжила. Да и младшая, Тонька, из-за нее в город уехала. Ребенка там нагуляла, что уж хорошего. А Шурка, пока на службе был, письма слал Тоньке-то. Женихались они. Ну а раз тако дело вышло, он и недолюбливает Софрониху.

— Вот где собака зарыта, — порассуждал опять как бы с собой Осип Маркович. И уж определенно адресовался к бабушке: — А почему она его зауголком обзывает?

— Дак греховодница же. У Грипы перед войной дочка родилась. Ну а мужу сына хотелось. И вот, как получила Грипа похоронку на мужа, в конце войны уж, — взяла в детдом мальчонку. И, как мужа покойного, Олександром его звали. Ничего парень-то вырос, работящий… хоть и карахтерный тоже.

Что Ноговицын парень работящий, Осип Маркович знал и без бабушки Петровны. Знал он теперь и другое — в обиду парня не даст. И он задал Петровне следующий вопрос:

— А не знаешь, Петровна, как пройти на Окуневое болото?

— Как не знать, батюшко. В прежние-то года, бывало, по клюкву бегивали.

И начала рассказывать, где идти да куда повернуть; Осип Маркович мало что понял, но переспрашивать не стал.

Попив чаю, он просмотрел газеты, потом погасил свет и лег, предчувствуя опять бессонницу. Свыкаясь с темнотой, уходил мыслями в прошлое, как бы заново ступал на свою колею жизни. Извилистая выходила у него колея. Вырос в деревне, в сорок третьем призвался в армию. Сперва — ускоренные курсы, затем направление в действующую армию, принял боевое крещение командиром отделения в стрелковой роте. Конец войны застал его в госпитале. Служил и после войны — демобилизовался в пятьдесят первом. В родные края, на Север, не поехал, близких там никого не осталось. Окончил планово-экономическое отделение в техникуме, работал в райисполкоме по заготовкам. Осенью прошлого года ему предложили возглавить колхоз, и он, поколебавшись, ответил согласием.

Ну а семейная колея вообще у него не задалась. Первая жена чересчур ревнивая была — и сама же увлеклась другим. Вторая свою же дочку от первого брака изводила-тиранила: и ступит не так, и сядет не так, и слово скажет — все не так. Тоже не вынес он. И вот на перевале жизни оказался бобылем, у которого ни кола ни двора.

Было заполночь, а сон не шел. Это, не иначе, летнее напряжение давало себя знать. Думалось, попервоначалу от тоски изнывать в деревне будет, а лето промелькнуло так, будто его и не было. Глядишь, так и жизнь прошумит…

И все-таки он побаивался деревни, опасался, что не приживется тут, ведь не каждому дано укорениться в новом месте. И люди тоже, как воспримут, всем мил не будешь… Ну а как принялся за дело, и пошло-поехало: ремонт техники, доставка-вывозка удобрений, что строить немедленно, с чем погодить, заседание правления, вызов в район, собрать бригадиров, подготовка семян, учеба механизаторов, технику — на линейку готовности, устроить на постой уполномоченного, будет ли дождь в конце концов, сев не затянуть бы, шефов из города разместить, питание организовать, горюче-смазочные материалы пополнить, тракторист Гурька Фомин напился, трактор в овраг загнал — надо вытаскивать, как мы выглядим по сводке, шабашники предлагают услуги, а что поделаешь — строить надо!.. И открыл он для себя интерес в работе, в людях, в окрестных полях и лесах.

Он любил ранней весной, на утренней зорьке, пока не будоражат окрестность железным гулом трактора, услышать отдаленное «чу-фырк» токующего тетерева, любил послушать жаворонка в поле, мычанье отправляющегося на выпас стада, сопровождаемого резким, как выстрелы, хлопаньем кнута; любил с косарями где-нибудь на неудобице — раззудись, плечо, размахнись, рука! — покосить часок и потом с наслаждением глотнуть холодного квасу; любил тишину и сонность предосенних вечеров, наигрыш гармони у клуба… А какое блаженство бывало после изматывающего марафона по полям и бригадам, охриплому, усталому и потному, искусану комарами, пропыленному, точно путник издалека, — какое блаженство было подгадать в истопленную Петровной баньку, наддать пару от каменки, взять распаренный веник и выключиться из недельного — от зари до зари — круговращения!

6

Придя в правление, Вера Ивановна увидела в кабинете Баскова участкового милиционера Сорокина. Осип Маркович приветственно махнул ей свободной рукой, показал на стул и продолжал разговор по телефону:

— Ты меня прежде не подводил, и теперь, думаю, тоже не объедешь. На первую порошу, значит, жду. Зайчишки тем временем на озимях подкормятся. Ладно, бывай — наши на подъезде, отпусти там сколько можно. Без шифера нам помирай — ферму закрывать надо! Ну, до скорого, значит…

Он положил трубку на аппарат и некоторое время смотрел на нее, как бы прикидывая, ладно ли положил, затем обернулся к участковому:

— Так слушаю, товарищ Сорокин, ваши соображения.

Молодой, подтянутый, всем своим видом выражавший предприимчивость, Сорокин поглядывал на Баскова и на Веру Ивановну так, будто подозревал в них соучастников по некоему делу.

— Осмотрел я место происшествия, допросил потерпевшую, — доложил он. — Протокол составил.

Он приподнял со стола свою фуражку и из-под нее, с полевой сумки, взял листок бумаги. Подав его председателю, добавил:

— Мотив один — из хулиганских побуждений. Могу взять Ноговицына, пятнадцать суток ему с гарантией.

— Больно мы скорые, — сказал Басков, прочитав бумагу. — Как уборочная кончилась, можно механизаторов сажать? Нет, ты давай, товарищ Сорокин, приемлемый вариант. Без ущерба чтобы хозяйству.

— Осипова может в нарсуд обратиться. Там дело заведут. И подойдут к нему строже: определят хулиганство с применением технических средств и нанесением материального ущерба.

— Эх-ма, страсти какие, — сказал Осип Маркович с еле приметной усмешкой. — Нам кадры беречь надо, вот главное. А избу той же гражданке Осиповой кто поправит?

— Нарсуд может и не принять дело к производству, — незамедлительно переступил на другую платформу участковый. — Могут передать на рассмотрение товарищеского суда. Но ведь у вас, насколько мне известно, такового нет!

— Нет, так будет. Верно, Вера Ивановна? — сказал Басков, качнув головой в ее сторону. И добавил, как диктуя: — Вот такую резолюцию ты нам и организуй, товарищ Сорокин!

— Что ж, в райотделе если пойдут навстречу, — сказал участковый.

Он надел фуражку и положил протокол в полевую сумку.

Они подождали, пока Сорокин вышел, и с улицы донесся треск мотоцикла.

— Шустрый какой: и пятнадцать суток, и увезу хоть с-час, — проговорил Осип Маркович насупленно. И, просветленно вдруг улыбнувшись, жестом пригласил Веру Ивановну ближе к столу. — Слушаю, Вера Ивановна.

Она изложила свою просьбу: машина нужна, привезти из Аношкина книги для библиотеки.

— Можно, — сказал он. — Завтра правление проведем, и поезжай. Машина будет на ходу. Что еще? Да, в состав товарищеского суда тебя введем, не возражаешь?

— Вы меня, однако, Осип Маркович… перегружаете!

— Я о главном еще умалчиваю.

— О чем это? — с безотчетным кокетством на него взглянув, спросила она.

Осип Маркович потер за ухом, поднял на нее глаза.

— Может быть, я тебя в замы себе прочу. По культурно-массовой работе. У нас в этом направлении многое предстоит сделать… чтобы начисто без молодежи не остаться.

— Не получатся ли это штатные излишества?

Он развел руками, хотел что-то сказать, но тут счетовод-секретарша Клава доложила, что пришла Зина Буракова, можно ли ей к Осипу Марковичу? Басков ответил, что можно, и Вера Ивановна поспешила распрощаться.

Зина Буракова, совсем еще девчушка на вид, одетая по моде, несмело поздоровалась и сказала:

— Мне бы вообще-то Ольгу Игнатьевну. Посоветоваться бы…

— В больнице Ольга Игнатьевна, — проговорил Басков. — Так что, если не возражаешь, посоветуемся со мной. Что у тебя?

— В город я надумала, Осип Маркович. Учиться хочу.

— Куда же в такую пору? Зима на носу — прием везде закончен.

— Поработаю где-нибудь пока.

Он встал и прошелся по кабинету, потом остановился перед нею.

— Не советую я тебе в город, Зинаида. Тебя жалеючи говорю. Мать ты уговорила, знаю, но как она одна тут останется? А в городе, думаешь, личное счастье тебя на каждом углу дожидается? Еще сначала походишь, поищешь, где на квартиру пустят.

— Тетя у меня в городе, — сказала девушка.

— Что тетя! Родня-то, знаешь, бывает хуже чужих. Ну, допустим, устроишься с квартирой… Поступишь ли еще учиться — вот вопрос! И почему ты думаешь о себе только? Ну давай, снимемся всем колхозом, — а кто будет хлеб выращивать? Село тебя растило, жить учило. А ты, извини, задом к нему! Дело ли так-то, подумай.

— Другие уезжают небось…

— Ну, Зинаида! Я ведь о тебе в первую очередь забочусь. В конце концов колхоз без тебя обойдется. А как ты вот впишешься там. Будешь ни то, ни се, подай да принеси. А нам здесь люди нужны позарез, вот так. И перспективы у нас, между прочим, доложу я тебе, не из последних.

Он рисовал перед ней заманчивые картины: какие дома-коттеджи встанут — с отоплением, с ваннами! Дом культуры на очереди, ателье, швейная мастерская! Намекнул, что со временем хоть тебя вот, Зинаида, пошлем учиться на закройщицу или на мастера по пошиву женского платья. Законодательницей мод у нас будешь, так-то!..

Порешили на том, что Буракова до окончательного решения посоветуется еще с Ольгой Игнатьевной, когда та выпишется из больницы.

Затем Осип Маркович вернулся к прерванному докладу на отчетно-выборное собрание. Вписывая данные по урожайности, о заготовленных грубых и сочных кормах, о поголовье крупного рогатого скота, он хмурился, хотя показатели были, по сравнению с предшествующим годом, и не так чтобы уж очень плохие.

Он отвлекся. Оглядел обшарпанные стены, затоптанный пол. Люди идут, мешают — плохо, и нет никого — тоска. Разве напишешь по-путному в такой обстановке!..

Он позвал Клаву и, собирая бумаги, сказал ей, чтобы сходила за уборщицей, и навели бы здесь чистоту, а он нынче займется дома.

С тем и ушел.

7

В председательском кабинете после приборки посветлело и стало как бы просторнее: здесь вымыли пол и окна, протерли мебель, и половичок аккуратный был брошен у двери. Накануне Осип Маркович закончил доклад к отчетно-выборному собранию и ночь спал хорошо. День нынче тоже выдался тихий, солнечный. Все это настроило Осипа Марковича благодушно, и он без возражений выслушал замечания членов правления по докладу. Прения возникли относительно того, не слишком ли сгущены краски, то есть не чересчур ли в докладе критики и самокритики: и трудовая дисциплина у нас хромает, и техника используется не в полную меру, и ремонт плохо налажен, бесхозяйственности много. А на собрании представители из района будут, может сложиться превратное впечатление.

— Все так, — подвел итог Осип Маркович. — Но надо помнить, что недостатками определяются и наши задачи.

Потом правление слушало отчет Дуси Амосовой по ферме; печь там исправили, корм запаривают, халаты дояркам выданы — так что Осип Маркович не стал особенно наседать на Дусю и даже предложил включить ее в состав товарищеского суда (помимо нее избрали Веру Ивановну и бригадира Кононова). Далее председатель проинформировал членов правления о визите мелиоратора и, предложив высказывать мнения, поглядел на бухгалтера Андрея Ивановича Титова, человека болезненного, с неизменным шарфом на шее.

— Что скажет на сей счет главный хранитель финансов?

— Сколько там стоить будет, неважно, — булькающим голосом ответил Титов. — Не с нашего счета деньги снимать будут.

— Важно выяснить, не во вред ли это выйдет другим земельным угодьям?

— Направление это, мелиорация и улучшение земель, серьезное, так что на нас нажмут!

— А речка наша, Вокша, не обмелеет?

— У нас, может, и ничего. А вот у соседей вполне может сказаться. У Суровцева пойменные луга по Вокше. Ну да нам свои интересы считать надо.

— Вот и считайте, — подал голос главбух. — У нас на круг по двенадцать центнеров зерновых с гектара вышло. Подымем когда хотя бы до шестнадцати центнеров с га, тогда и расширяться можно. Далось кому Окуневое болото! Когда вот позапрошлую осень картошку не полностью выбрали!..

Бухгалтер расстроился и ушел к себе за переборку, не дожидаясь, когда Басков отпустит остальных членов правления. После других задержались Кононов да Вера Ивановна.

Кононов сидел насупленный, в задумчивости поглаживал седую, коротко стриженую бородку; полушубок у него расстегнут, шапку держал на коленях.

— И какую же ему меру определять, Шурке-то? — спросил он, начиная входить в судейскую роль.

— Штраф можно. Общественный выговор, — прикинул Осип Маркович. — Да пусть исправит, что наломал. Положение о товарищеских судах почитайте, у Веры Ивановны найдется, наверно.

Вера Ивановна подтверждающе кивнула. Она сидела в углу у тумбочки, держа на коленях свернутый плащ; в синем джемпере, в голубой косынке она выглядела молодо и нарядно.

— Формальность одна — эта затея. Для показа, — ворчал Кононов, словно заранее недовольный, что придется заниматься ерундой.

— Ну нет, не для показа! Тут если поставить дело не формально, возможности самые широкие, — говорил Осип Маркович, глядя на свои сложенные на столе и сплетенные пальцами руки. — Надо демократию развивать… во всех направлениях. Хозяйственные вопросы мы на правлении, на собраниях решаем. А вопросы людских взаимоотношений, дисциплины, морального климата? В стороне остаются. Так что от нас с вами и зависит, формальное это будет мероприятие или действенное средство.

«А непрост у нас председатель, ой, непрост!» — подумала Вера Ивановна, вспомнив и разговор Баскова с участковым.

— В общем, судите по всей строгости, — продолжал Басков. — А ты, Вера Ивановна, объявления повесь. И в клубе у себя, и здесь, у конторы.

Она встала, развернула плащ. Надевая его, сказала:

— Объявления будут. А с машиной как, Осип Маркович?

— Как договорились, бери. И участковому там передай, чтобы на суде у нас присутствовал.

Они все трое вышли на крыльцо.

Подмерзшая за ночь земля отволгла, и полоса дороги, уходившей в обе стороны по деревне, казалась непроезжей. Неяркое солнце светило рассеянно, почти без сугрева. У «газика», перед крыльцом, опираясь плечом о брезентовый кузов, стоял шофер Воронков. Осип Маркович крикнул ему, чтоб ехал с Верой Ивановной в Аношкино.

Шофер кивнул и пошел вокруг машины, поглядывая на колеса.

— Увидишь Суровцева, Вера Ивановна, — привет ему! — сказал в напутствие Осип Маркович.

— Увидит. И передаст, — буркнул под нос себе Кононов.

Осип Маркович искоса, через плечо на него взглянул:

— А что такое?

— Ну как сказать, — округло поведя руками, объяснил Кононов. — Наведывается к нему… по-приятельски.

— A-а… кха, — пробормотал и кашлянул разом Осип Маркович, и в носу у него засвербило. Новость эта была ему неприятна: если и так обстоит дело, все равно бы лучше не знать…

С Суровцевым отношения у него были поверхностные; и встречались редко — в райцентре разве что, когда собирали всех председателей. Поздороваются — соседу привет! — обменяются если несколькими словами, и все. Слышал, что Суровцев живет в Аношкине без семьи, квартира в городе, хотя и председательствует около трех лет. Да что ему! Машина есть, и от Аношкина до города не так уж далеко.

После, как машина уехала, Осип Маркович спросил у Кононова, много ли по-за той осенью ушло под снег картошки, и почему не управились с уборкой. Медля с ответом, Кононов вынул пачку сигарет «Прима», разломил одну сигарету и, вставив половинку в мундштук, закурил.

— Да что, было, — сказал он. — Немного не добрали, а все равно не дело. Дорогу в то поле развезло, так что и ни туда, ни оттуда. Морозы рано ударили. И то сказать, Еськин Федор, он ведь на словах был ку-уда, а как до дела — не шибко предусмотрительный.

Еськин Федор тут председательствовал до прошлого года.

— На охоте давно не бывал, Виктор Семенович? — перевел разговор на другое Басков.

— Да порядочно уж. Ноги, брат, устают. Бывало, полсотни километров отмеряешь, и хоть бы что! А теперь не-ет.

— А может, выберемся на пару? Заодно Окуневое болото поглядим, прикинем на местности, по-армейски говоря, — что оно? зачем оно?

Кононов неторопливо вычистил мундштук, кивнул.

— И пойдем. Давно не бывано, чего же…

8

Шоссейная дорога в районный центр проходила километрах в трех от Фоминской. Машина миновала перелесок, проскочила через мостик, выкатила на пригорок. Здесь еще на памяти Веры Ивановны стояло три избы. Одна из них сгорела, другую продали и вывезли, а третью перенесли в Фоминскую. Неподалеку от бывшего поселения росла одинокая сосна, толстая и старая, со щелястой потресканной корой, с узловатыми сучьями, иссохшая навовсе одной стороной, и в комле — дупло, переходящее в нору. Сказывали, что из этого дупла по ночам выкатывается клад в кожаном мешочке, но взять его нельзя — заговоренный.

Воронков повернул машину, прибавил скорость. Вера Ивановна улыбнулась своим мыслям, склонила к плечу голову. Скоро и Аношкино. Забежит она в контору к Матвею, потом в библиотеку за книгами… К участковому еще не забыть, оставить ему записку, книги отправить домой с Воронковым и остаться самой в Аношкине…

— Костя, если я задержусь в Аношкине, ты книги мне домой завезешь, ладно? — спросила она.

— Чего же не завезти, завезу, — ответил Воронков.

В конторе был народ, и Матвей не сразу обратил на Веру Ивановну внимание; скорее всего он сделал это намеренно, чтобы приготовиться к первым словам и произнести их так, точно это обыкновенная деловая встреча.

Когда Вера Ивановна подошла к столу, Матвей пожал ей руку.

— Здравствуйте, Вера Ивановна. Вот как чудесно, что заглянули.

На нем черный в полоску пиджак с эмалевым ромбиком на лацкане и белая сорочка с галстуком; пахло от него крепким одеколоном, хорошими сигаретами.

— Библиотека у вас не закрыта? — спросила она.

— Вроде нет.

— Вот и ладно, пойду тогда.

— То есть как?.. Впрочем, после загляните. Через час, примерно, — проговорил он тише, наклоняя голову.

Она покраснела и разволновалась, чувствуя на себе любопытствующие взгляды: «Все знают, все знают…»

Началось у них так. Весной она возвращалась из города с попутной машиной из колхоза Матвея Суровцева. В кабине сидела женщина с ребенком, а сам Суровцев ехал в кузове. Он помог Вере Ивановне забраться, и они приладились на порожних мешках, спиной к кабине. Суровцев молчал, глядел на дорогу, а потом, увидев, что Вера Ивановна продрогла на холодном апрельском ветру, укутал ей плечи своим плащом. Тут сломалась машина. Суровцев покопался вместе с шофером в моторе, и, увидев, что помочь ничем не сможет, посадил женщину с малышом в проходящую машину, а Вере Ивановне предложил пройтись пешком — до Аношкина оставалось недалеко. По дороге разговорились, Вера Ивановна рассказала о себе, Матвей тоже — он окончил сельхозинститут, работал агрономом в тепличном хозяйстве, и вот направили в колхоз. С женой, говорил он, давний разлад, и если ездит иногда в город на выходной, то ради детей.

В Аношкине Матвей пригласил ее отдохнуть, попить чаю…

Нынче Вера Ивановна, как и сказал Матвей, пришла к его дому ровно через час. Он снимал отдельную комнату — занавесочки, цветы на окнах, двуспальная, с горкой подушек кровать и венские стулья. Матвей обрадовался ей — обнял, помог снять плащ, захлопотал с самоваром. Вера Ивановна ставила на стол чашки, сахарницу, вазу с печеньем, варенье. «Все как у заправского хозяина, — улыбаясь, думала она. — Обстоятельно, по-семейному…». Здесь она чувствовала себя легко и покойно. К участковому она сходила, книги в библиотеке отобрала и отправила с Воронковым домой — на сегодня, таким образом, с делами было покончено.

За самоваром они посидели недолго и говорили о пустяках. Вера Ивановна поделилась новостями — что у них в Фоминской Сашка-тракторист чуть избу соседскую трактором не своротил и что в правлении у них были дебаты — осушать Окуневое болото или воздержаться.

— Ваши пойменные луга могут посохнуть, — добавила она.

— Ну это вряд ли, — отозвался Матвей рассеянно.

Вообще он на этот раз выглядел озабоченным — суетился лишку, говорил шепотом: «А вдруг я ему… персона нон грата?» — далось на ум Вере Ивановне. Подойдя к окну, она хотела отдернуть занавеску — Матвей сказал, что не надо.

— Отчего же? — спросила она.

Народ здесь бесцеремонный. Заглянут, очень просто. Или зайдут — и не выпроводишь!..

Вышла она из Аношкина под вечер и скоро догнала старушку в долгополом пальто, в вязаной шали, концами пропущенной под мышками и завязанной на спине. В одной руке у нее был узелок, в другой длинный, выше ее самой, батожок. «Старенькая какая… бабушка-задворенка», — заглянув ей в лицо, умилилась Вера Ивановна. Приноровилась к ее шагам, спросила:

— Вы, бабушка, далеко ли?

— А в Фоминскую, милая.

— По пути нам, бабушка.

Старушка, с усилием поворачивая голову, пригляделась к ней.

— Ты, девонька, не Ивана ли Петровича будешь дочка?

— Да, бабушка. А вы к кому?

— Августа, племянница моя — знаешь, поди. Дочку замуж ладит выдавать, так проведать вот собралась.

— Как же, — сказала Вера Ивановна, — как же. А вы, бабушка, машину какую попутную подождали бы, ходят ведь к нам. Хоть бы до повертки.

— И-и, милая, пошто машина! Растрясет, что ни встать, ни сесть потом. А пешочком-то от столбика к столбику, от столбика к столбику — до потемок и дойдем, покой дорогой. Нонича потому и народ нервенный, что ходить отвыкли. Все торопятся, ездят, не то и летают, а нет бы пешочком пройтись лишний раз. Да не торопясь, чтобы умом-разумом пораскинуть — так ли живем?

Потом старушка полюбопытствовала, зачем была в Аношкине Вера Ивановна.

— За книгами приезжала. В библиотеке я работаю, — сказала Вера Ивановна.

— Книжками, значит, ведаешь. Хорошее дело, — говорила старушка. Шла она не скоро, припадая на одну ногу и отмеривая батожком шаги.

Вера Ивановна чувствовала себя так, словно маленькой сделалась, и ей хотелось взяться за бабушкину руку, идти с ней рядышком. А старушка, шажок за шажком одолевая дорогу, выговаривала свое, о нынешнем деревенском житье-бытье. Когда она упомянула о председателе, Вера Ивановна навострила уши. Мужик дельный и непьющий почти, да вот беда, сетовала бабуся, не испортился бы. С учительницей, бают, закрутил. И всего-то ей двадцать с чутком, рази порядок это! А у него семья. Жена недавно вот гостила, с детишками, двое у них. Вот она, без отца-матери, молодежь нынешняя, это девок касаемо, милая. А мужчине что, ему горюшка мало…

На лице Веры Ивановны дрогнуло некое подобие улыбки, сосны и ели вдруг как бы подались к дороге в неясном порыве и замерли сурово, неподвижно.

Она увидела камень у обочины, сказала старушке:

— Вы, бабушка, идите, я догоню. Ногу, что ли, натерла…

Старушка кивнула, и — дальше себе, меряя батожком дорогу, продолжая в том же тоне:

— Вот и молодые теперича, а силенки противу нас, прежних, не те. Мы, бывало, и за тридцать верст, и за сорок справлялись, и все пешочком, да с ношей…

Голос ее удалялся, затихал.

Вера Ивановна опустилась на шероховатый неровный камень, машинально начала растирать ногу ниже колена. Ложь, ложь во всем, везде! Недаром смутился Матвей, когда она в шутку сказала, что ночевать останется. Пересуды, дескать, пойдут… Да если сердца одним живут, разве о пересудах думают?! Эх, Матвей, Матвей!..

В своей деревне Веру Ивановну все знали, все считали, что семейная жизнь у нее не заладилась, и жалели ее. И эта жалость тяготила ее, давила на сердце, хотя в клубе, в свойской компании она умела веселиться сама и увлечь других — откуда что и бралось!.. Но в одиночестве, в часы грусти и подавленности, окружающее виделось ей в черном свете — глаза бы ни на что не глядели… Она ушла из педагогического с третьего курса; сначала думалось, временный перерыв, а потом вернуться не получилось. Что муж, что свекровь оказались дремучие жмоты, каждую копейку считали, и она, правда, с этим мирилась. Родилась у них дочка, Аленушкой назвали. Слабенькая росла, часто болела, но все домашние неурядицы, все притеснения от свекрови она из-за дочки терпела. Когда девочке исполнилось шесть лет, врачи порекомендовали санаторий. Домашние уперлись: «Дошлые какие, доктора эти. Пускай дома лечат, они за это деньги получают! А то поезжай за тридевять земель, будто только и дела тебе…» Спустя год девочка умерла, и Вера Ивановна дня более не смогла оставаться у Кротовых — взяла развод, уехала домой, к матери.

9

После обеда Осип Маркович съездил в неперспективную, на отшибе, деревеньку Никоново, где оставались пять изб и старый телятник. Он потолковал с телятницами, двумя не первой молодости женщинами, и сказал, что как только достроят новую ферму, телят перегонят туда.

— А нам что делать? — спросила одна из женщин. Определенного ответа на этот вопрос у Осипа Марковича не было, он лишь пожал плечами.

— Что-нибудь придумаем…

Заглянул он к одинокой старушке Марфе Федоровне. Изба у нее хоть и ветхая, но содержалась в чистоте, и сама хозяйка произвела на председателя приятное впечатление. Восьмой десяток ей, сказала, но еще со всем по хозяйству управлялась, сиднем не сидела, нет, и, как выяснилось, даже коровенку держала. Этому обстоятельству Осип Маркович сильно подивился и спросил, как ей удается сена-то на зиму запасти.

— Зятья летом подсобляют. По облескам, да по кулигам покосим, и ничего, набирается, — сказала старушка. — Места бросового у нас мало ли, ну-тко, батюшко.

— А куда тебе, бабушка, молоко? Одной-то — много ли надо?

— А у меня, батюшко, дочери. И у внучек детки, мал мала меньше. Летом наедут — ну-ка свое молочко, худо ли!

Он согласился — не худо. Да ведь хлопотно в пожилом возрасте!..

— А мы, батюшко, искони тем и живы, что заботой да работой. Эдак посади вот меня у окошка бездельничать, — и что с меня станется? Послабленье себе дай, и болести тут как тут, живо одолеют.

— Ну ладно, а жить-то на отшибе каково? Ни доктора, ни торговли.

— Да ничего бы мы, батюшко, свыклись — вся жизнь тут прожита. И летом благодать. Нам бы хоть раз в неделю привозили того-сего, из магазина-то. Неужто уж никак нельзя нарядить человека?

— Так ведь и в дороги это тоже упирается, — сказал он. — Продавца специального, выездного надо. Ну, поглядим…

Вышел он с чувством виноватости и перед бабусей, и перед другими жителями этой хиреющей деревеньки. Вспомнил встречу по весне с Верой Ивановной, и как она тогда сказала о себе, что бабушке чаю-сахару отнесла. Уж не ее ли эта бабушка и есть, Марфа Федоровна?..

Обратную дорогу в Фоминскую он как-то не заметил. Выйдя из машины у конторы, он увидел Веру Ивановну, окликнул ее:

— Вера Ивановна! Пешком, что ли, топала? Подождал бы Воронков, что же!

— О чем вы? — непонимающе спросила она.

Ему не сразу открылась некая перемена в ней.

— Ну, это… книжки получила? Участковый на суд будет?

— Книжки? Участковый? — переспросила она. — Да, все в порядке.

Теперь он отчетливей увидел ее осунувшееся лицо, сухие губы. Шагнул вбок, уступай дорогу, и протянул было руку с неопределенной целью.

— Или прихворнула?..

Не договорил, пресеклось дыхание.

Она будто издалека вернулась — качнула головой и поглядела строго и грустно.

— Нет, ничего. Устала немного.

— Что же ты! — с укоризной сказал он. — Пусть бы ждал Воронков. Или снова приехал бы!..

— Ничего, — повторила она. — Надо больше ходить по земле… своими ногами.

Басков хотел расспросить ее о бабушке, что живет в Никонове, и отказался от этого намерения. Да и уходила уж Вера Ивановна.

В конторе он снова засел за доклад. Почеркал немного, поставил знак вопроса там, где говорилось о необходимости скорейшего сселения неперспективных деревень. Это все надо обсудить сперва с Одинцовой, подумал он, выяснить, что сами люди думают, а не рубить смаху, по живому.

Вечером он пришел домой пораньше. Петровна еще сидела за прялкой, и крутящееся веретено у нее то поднималось, то опускалось почти до полу.

Отложив прялку, старушка стала собирать на стол.

— Недолюбливают меня у вас, Петровна, — сказал он сокрушенно.

— Отчего бы это, батюшко?

— Груб, говорят. Ругаюсь много, — самокритично признался он.

— Оно, конечно, народ любит слово доброе, степенное. А ты все больше вместо струга топором.

— Рад бы степенно. Да регламент не позволяет.

— Это что такое? Чин какой, что ли?

— Какой там чин! Спешка. Все торопимся: и туда надо, и сюда надо! По дороге же кто только не пристанет. Ответь каждому степенно да обстоятельно, попробуй!

— Не знай уж, у нас вроде и народу-то немного, — сказала она, опять усаживаясь за прялку. — Что слыхать, Ноговицыну будет, Шурке-то?

— Судить его будем, Петровна. По всей строгости.

— Эко ты, батюшко! Жаль парня — жениться ему пора. Семьей обзаводиться.

— Обзаведется, — заверил он.

— А ты сам, батюшко, вот спрошу я тебя, — сам-то пошто бобылем живешь?

Он в затруднении потер щеку, усмехнулся.

— Так уж сложилось. Характер у меня… шероховатый.

— Карахтер-то, он, батюшко, в своих руках. Ну и женки теперь капризные стали, что и говорить. Чуть что не по ней, и верть хвостом. Прежде как? Меня вот, бывало, и побьет муженек под горячую руку али по пьяному делу — поплачешь, и ничего опять. Недаром сказано, стерпится — слюбится.

Он сел за стол и ждал, не продолжит ли Петровна свои рассуждения о жизни, прежней и нынешней. Но старушка помалкивала.

— А что, Петровна, корову давно не держишь? — спросил он.

— Да уж года три. Одна, сена не запасти, куда уж, — обиженно заговорила Петровна. — Нежилая будто изба стала без Зорьки, и глаза ни на что не глядели бы… Хорошая корова была, ласковая. По пятнадцать крынок надаивала. Когда, бывало, отелится — светлый праздник на душе-то.

Опять разбередила она Осипа Марковича. Вспомнилась мать — тоже всю жизнь прожила в деревне, во всегдашних трудах и заботах. Держали они и овец, и корова была — Белянка. Ожило в памяти то состояние напряженного ожидания в избе, когда приходила пора Белянке телиться, и как — ночью почему-то обычно — приглушенный переполох начинался в избе, вздувался огонь, и грелась вода, и потом за печь, в огороженное место, заносили теленка, и он мало и неумело стоял на ломких ножках, на копытцах, забавный и неуклюжий, с белой метинкой на лбу, и в избе по-новому пахло запарными отрубями и молозивом — его на третий день давали есть и ребятишкам, запеченное, похожее на омлет…

10

На охоту отправились ранним утром — Кононов в брезентовом плаще с капюшоном, Басков в охотничьих сапогах, телогрейке и привычной фуражке.

С ночи сеялся мелкий дождик, дул несильный знобкий ветер.

Когда вышли за деревню, Басков оглянулся и раз, и другой.

— Что, Маркович? Али позабыл чего? — спросил Кононов.

— Да гляжу, где бы избу себе поставить! — отозвался Осип Маркович так, будто и впрямь об этом подумывал всерьез.

— У нас где хошь ставь, места хватит.

Миновали поле, потом кладбище — старые кресты меж редких елей и берез, покосившиеся оградки. «Вот они, тут, предки наши, — подумалось Осипу Марковичу. — Тут все наши заботы кончатся, д-да… В самом деле, что ли, строиться начать?»

За кладбищем было небольшое клеверное поле, далее пошел лес настоящий — рослые, в обхват, ели и сосны, белеющие меж ними стволы берез, щедрый подлесок. Лес под ветром шумел заунывно и строго, и длинностволые сосны с высокой кроной заметно раскачивались. Лесной настил под ногами чуть пружинил, и идти после грязной раскисшей дороги было приятно.

— Я смотрю, Виктор Семенович, в деревне ни у кого путной охотничьей собаки нет? — спросил Осип Маркович спутника, когда остановились покурить.

— Дак и охотника, почитай, путного ни одного, — ответил Кононов и вытер мокрое от дождя и пота лицо. — Которые и водились щенки от настоящих охотничьих собак, те потеряли качества. Оно ведь как: без практики и человек свои навыки теряет.

Покурили — и дальше, перешли наискось просеку, потом березовой рощицей, низинкой; и вот сосны помельчали, пластами пошла палая листва; начался мох, появились бочажинки, нога порой утопала в тине.

Болото открылось скоро — кочковатая равнина с пожухлой травой, мхи, кое-где хилые сосенки, и заросли вербы, ивняк.

— Вот оно, наше Окуневое болото, — сказал Кононов.

Теперь определился и Осип Маркович: слева это болото примыкало к полям, потому и намечено его осушать. Они с Кононовым договорились, что пойдут в обход болота и сойдутся на той стороне. Осип Маркович выбрал идти влево, к обочине поля.

— И правильно, — поддержал его Кононов. — Там, вправо, — через Вокшу переходить надо. Ну, я место знаю…

И он отвернул, и тихо сделалось, только ветер посвистывал на открытом пространстве. Странное образование на земле эти болота, думал Осип Маркович. Ни суша, ни вода. Середина на половину. Пользы, считай, никакой. Торф разве что — топливо, удобрение. Ягоды, болотная дичь… У него было давнее предубеждение к болотам: когда-то, мальчишками, заблудились они с дружком на болоте, брели то в одну, то в другую сторону по лосиным тропам, их безжалостно жгли комары, и не было надежды выбраться на сухую твердую землю, на дорогу, в поле… Все-таки вышли, в сумерки уж, солнышко садилось. А ходили, помнится, за клюквой, эта ягода у них жаравицей называлась…

Дичи не попадалось. Рябчиков что-то не слыхать, хотя их тут уйма, говорил Кононов. И зачем тащиться вкруговую через бурелом, когда можно напрямик? И на дичь скорее выйдем, и посмотрим заодно, есть ли торфяники.

Он снял с плеча ружье, одноствольную тулку-бескурковку 16-го калибра, и едва сделал еще несколько шагов, как сбоку шумно взлетел тетерев. Он мгновенно вскинул ружье, привычно щелкнув предохранителем, повел стволом по лету птицы — и не выстрелил: упустил он тот момент, когда еще не поздно достать дичь зарядом. Тетерев пропал из виду, и секунду-две после в ушах стоял характерный шум крыльев тяжелой птицы… Осип Маркович опустил ружье, вытер лоб. Руки вздрагивали. Он и сам себе не мог бы толком ответить, почему не выстрелил, почему упустил свою охотничью удачу. Ну ладно, кто ж его знал, что тут тетерева на каждом шагу!

С небольшим промежутком ударили два выстрела, второй — совсем неподалеку. И он подумал, что Кононов мужик не промах, зря палить не станет. Шевельнулась в душе зависть — он мотнул головой, отгоняя это чувство. Метрах в трехстах он увидел старое дерево в зарослях тростника и догадался, что там и протекает Вокша. Направляясь в ту сторону, он шагнул с одной кочки на другую, на третью, отметив, что вода между ними какая-то рыжая, и удивиться не успел, как вывернулась из-под ноги облезлая кочка, а сам он по грудь ухнул в жижу.

«Ах!» — только и выдохнул Осип Маркович, и левой рукой уцепился за кочку, а правой, с ружьем, взмахивал впустую по воздуху. «Стоп! — сказал он себе. — Не дергаться. Без паники!»

Холодная скользкая жижа просачивалась спереди под ватник, за пояс штанов, в сапоги. Запахло болотным газом, ржавым железом и кладбищем. Он смерил расстояние до кочки, с которой сделал последний шаг, и потянулся к ней, но не достал.

— Э-гей! — крикнул Осип Маркович. Крикнул не в полную силу, потому что с каждым движением его засасывало глубже. «Шабаш дело, — сказал он себе. — Но глупо же тонуть в каком-то дрянном болоте!»

Рука у него занемела и плохо держала ружье. Он поднял приклад над плечом и опустил ствол над поверхностью земли, целясь так, чтобы отдачей не столкнуло его от ненадежной своей опоры, — ускользающей из-под руки хлипкой кочки. «Только бы не осечка», — подумал он суеверно. Он нажал на спуск. Грянул выстрел, зазвенело в ушах. Ружье дернулось в руке, и Осип Маркович ощутил, как сжимающий плечи и грудь холодный обод поднялся чуть повыше. Он перенес руку с ружьем на ту же хлипкую коченку и крикнул:

— Э-гей! Эй!..

Точка. Зарядить ружье снова он уже не сможет: патронташ по поясу… Он собрал все силы и снова крикнул: «Эге-эй!»

И в ответ словно эхо отозвалось:

— Э-эй!

— Ко мне! Сюда! — прокричал он.

Скоро послышались чавкающие шаги и совсем близко раздался голос Кононова:

— Маркович, ты где? Чего у тебя?!

— Тут я! Оступился…

— Эва, куда тебя угораздило!.. Погодь-ка, брат, я сосенку вот наклоню!

Послышались хлипы под кочками, треск, и сосенка колючей верхушкой едва не накрыла Осипа Марковича. Он ухватился за вершинку обеими руками и почувствовал себя увереннее. Подтянулся, но кверху подался мало.

— Поджимайся, поджимайся руками-то! — пританцовывая на зыбких кочках, покрикивал Кононов. — Да сапоги-то оставь! Ноги-те вынь тамо!

— Не-ет, ты меня… с сапогами тащи! — прохрипел в ответ он.

— Погоди тогда! Я тут жердинку видел.

Кононов сходил за жердинкой. И вот, с помощью сосенки, ружья, жерди Осип Маркович вылез из вязкого плена вместе с сапогами.

Вышли на сухое место. Осип Маркович травой и мхом почистил на себе одежду, снял сапоги и вылил из них воду, выжал портянки. Потом, унимая противную, мерзкую дрожь в теле, попросил у спутника закурить. Кононов подал ему свою неизменную «Приму». Хватил первую затяжку Осип Маркович — и почувствовал себя так, будто заново родился.

И спросил сердито, недобрым тоном:

— Почему оно Окуневым зовется?

— Окуни тут в бочагах водились. Крупные, слышь… как борова, — сказал Кононов.

Осип Маркович искоса поглядел на его ягдташ, откуда торчали хвосты рябчиков, и проговорил:

— А тебя, значит, с полем?!

— Да вот, подстрелил парочку, — сказал Кононов извиняющимся тоном. — Тут одно зыбучее место во всем болоте и есть, бывшая протока. И нате вам, ты в нее и вбухался! Ну ладно, придем сейчас, там у меня старухе велено баньку протопить…

— А что, Вокша эта, Виктор Семенович, — продолжал Басков, — со здешнего болота исток у нее?

— Нет, начинается она там, дальше. А наше болото подпитывает. Особенно в засушливые года…

— Вишь ты, — заметил Осип Маркович озабоченно. — Скорее всего, значит, не будем сушить… ни болото, ни речку. Пускай в сохранности остаются. А?

— И я так, однако, думаю. Поспешность в этом деле не советчица… Оно, конечно, вроде бы пустое место, а свое предназначение правит. Ноне, по науке говорят, и вечная мерзлота свой резон имеет… в планетном масштабе.

Они прошли лесом, миновали просеку, вышли на дорогу, и только тогда Кононов спросил еще — с некоторым сомнением и необидной насмешинкой:

— А и прижимист ты, Маркович: сапоги-то ни за что не хотел оставлять в болоте?!

Осип Маркович поправил ружье на плече, усмехнулся. — А как бы я по деревне-то… босиком?

11

В клуб на товарищеский суд народ собирался медленно; это уж вроде правило тут такое, обязательно на раскачку час, не то и полтора.

На сцене поставили стол. За него сели, переговариваясь, Вера Ивановна и завфермой Дуся Амосова. Сбоку, где во время собраний ставили трибуну, был персональный стул для Ноговицына. Когда пришли Басков и участковый милиционер, клуб стал наполняться заметно быстрее. Человек пятьдесят набралось; рассаживались, переговариваясь, окликая друг дружку, мужики и парни в задних рядах курили.

На сцену в сопровождении Кононова поднялся Ноговицын и занял предназначенное ему место. Без фуражки, в солдатской гимнастерке под ватником, он был как будто только что с гауптвахты.

— Заседание товарищеского туда объявляется открытым, — сухо, официально сказала Вера Ивановна. И предоставила слово участковому инспектору милиции товарищу Сорокину.

Участковый Сорокин рассказал о случаях хулиганства и других правонарушениях на территории сельсовета и в районе, особое внимание заострил на том, что в борьбе с хулиганством и кражами важно шире привлекать общественность. После него Кононов изложил суть разбираемого дела, а точнее — зачитал составленный Сорокиным протокол, и тут по залу пошло оживление. Слово дали потерпевшей Осиповой.

— Там все верно-правильно описано! — начала она чуть не в крик, обращаясь не то к председателю, не то к участковому (они в одном ряду сидели). — Прошу оградить население! Хулиганов у нас развелось — лишку! Этак они, бабоньки, дай волю — всю деревню, погодите, разнесут!

Тут зашумели вовсю, послышались и возгласы одобрения. Утихомирив кое-как публику, Вера Ивановна предложила заслушать Ноговицына. Тот встал, развел руками с покаянным видом:

— Не знаю, как и вышло. Очень уж выражалась Дарья Софроновна. Так выражалась, что у трактора, верно, терпенье лопнуло! Ну и тормоза отказали. И дернулся он, и пошел… И пошел!

— Во, гляньте, бабоньки! И вы мужики, тоже, — уже ко всем односельчанам взывала Софрониха. — Он же придуривается! Он же измывается над одинокой женщиной… К прокурору пойду, если к порядку его не призовут!

— Ты давай, Ноговицын, настоящую причину наезда докладай! — подхватила со сцены Дуся Амосова, женщина тоже порядочно голосистая.

— Я остановился, ничего ей не говорю, — опять объяснялся с простоватым видом Ноговицын. — А она обзываться давай. Давай чесать меня… в хвост и в гриву!

— Не виноват он, Шурка-то! — крикнул ему в поддержку кто-то из дружков.

— Тут кого хошь коснись, нервы не выдержат!

— Может, попугать хотел, и заело!..

— Нет, просто уж так сошлось, — отмежевался от сочувствующих Ноговицын. — Рулевое отказало.

— А почему по деревне ехал?

Ноговицын ответил, что проверить трактор после ремонта хотел, и пообедать, дескать, заодно. Ну, тут его взяли в оборот и из зала.

— Это что за мода пошла: ногами дойти — шаг ступить, а все на машинах!

— Да по деревне! Да чтобы с треском!

— Они скоро в отхожее место на машине будут ездить!..

Хохот прокатился по залу, шум усилился.

Не нравилось Осипу Марковичу, как идет разбирательство. Выходить на сцену, выступать как положено никто не желал. Высказывались с мест, и слышалось такое, что никак не относилось к делу, — о том, чтобы выделять машину в город по выходным, обиды разные вспоминали. Зацепили и Еськина: «Почему молчит? Все ясно, что ли?»

— Хорошо, я скажу. Я отсюда, в виде справки, — раздался голос Ефима, и сам он поднялся в ряду. — Я скажу: цыплят по осени считают. Это к тому, что о механизаторах говорить самое время — осень. Хлеб убран, обмолочен? В сжатые сроки? Убран и обмолочен. Зябь поднята? Успешно. Работали механизаторы на совесть? Кто против? Нету! Все ясно? То-то. Материальная часть у нас в хорошем состоянии. Вышел грех у Ноговицына, так и на старуху бывает проруха…

В зале засмеялись.

— А дисциплина? Машины по левой гоняли?!

— Я к тому об этом, — будто не воспринимая реплик, говорил Еськин, — что Ноговицын механизатор исправный, и заслуживает полного снисхождения. Прошу учесть.

— Что вы его слушаете? У них круговая порука!

— Керосину бочку загнали?!

— Культиватор на опушке бросил кто?!

— Это вопросы провокационные и к существу дела не относятся, — сказал Еськин с достоинством и сел.

Шум усиливался.

— Пускай председатель!..

— Ему что, ему бы план! А на людей плевать!

— Тише! По порядку давайте. Кому слово?

В зале переговаривались, пересаживались. Кто надумывал курить, пробирались к выходу, в задние ряды, и оттуда едко наносило табачным дымком. Осипу Марковичу тоже захотелось пройти в задний ряд, покурить вволю… «Развели канитель», — подумал с неудовольствием он.

И встал, обернулся к залу.

Сделалось тише.

Он выдержал паузу, потом заговорил:

— У нас сегодня впервые заседает наш товарищеский суд. Это может стать важной формой борьбы с нашими нарушителями. — Он помолчал, тускло глядя в зал, и продолжал — Ноговицын совершил серьезный проступок. Надо наказать его примерно. И чтобы ремонт крыльца Осиповой за его счет. Вот такое пусть суд примет действенное и справедливое решение. Насчет машины в город — обсудим вопрос на правлении. Тут раздавались голоса в мой адрес. Что я могу сказать? С теми, кто нарушает дисциплину и халатен в работе, я уважительно говорить не могу. А фальшивить не умею…

И сел на свое место, нахмуренно стал смотреть перед собой.

Суд удалился на совещание.

После кратковременного перерыва Вера Ивановна зачитала решение: «Трактористу колхоза «Верный путь» Ноговицыну А. А. возместить нанесенный Осиповой Д. С. ущерб и за его счет отремонтировать крыльцо. За хулиганские действия на тракторе объявить Ноговицыну А. А. общественное порицание». Особенно веско у нее прозвучали слова об общественном порицании.

Когда клуб опустел после суда, Осип Маркович подошел к Кротовой.

— Кино надо было показать, Вера Ивановна.

— Кино завтра будет, — сказала она.

Возле них некоторое время крутился Ефим Еськин, пытался заговорить с Басковым, но Осип Маркович столь усердно избегал его взгляда и все переходил с места на место, что Еськин смирился и ушел. Басков постоял у двери в нерешительности, держа руки в карманах плаща и оглядываясь с таким видом, точно ему недоставало чего-то привычного, необходимого. От высоко подвешенных лампочек свет в зале был неровный, рассеянный; облезлые стены, ряды потресканных стульев, сдвинутые со своих мест, — все тут выступало молчаливым укором ему.

— Вот что, Вера Ивановна, — сказал он, хмурясь. — К отчетно-выборному собранию подготовь содоклад. По вопросам культурно-массовой работы. Сколько фильмов прокручено, какой книжный фонд. Лекции какие были, о самодеятельности.

— Хорошо, Осип Маркович, — сказала она.

— И составь заявку к очередному правлению: чтобы сделать ремонт в клубе и какие музыкальные инструменты купить. Грампластинки тоже. Радиоаппаратуру.

— Вы считаете, утвердят такую заявку?

— Думаю, утвердят. А как же!

Она сняла очки и, щурясь, склонила голову набок, словно пробовала заглянуть не просто под фуражку, а в самые его мысли.

Последняя встреча с Матвеем, разговор с бабушкой-попутчицей многое перевернули в душе Веры Ивановны. У нее по-новому открылись глаза на самое себя: не тем живет, пустопорожними мечтаниями тешится. Ну что она Матвею? Не зря сдавалось при последней встрече — нежеланная она ему, не в радость. А время — неумолимое время! — летит. И с каждым годом меньше надежды на семью, на близкого человека… которому бы в минуту грусти и печали приклонить голову на плечо.

— Что же, это было бы хорошо, — сказала она. И, улыбнувшись, переменила разговор: — Слышала, вы на охоту ходили? Как успехи?

— Ничего. Одну ворону стрельнул, и ту мимо, — шутливо похвалился он, прикидывая про себя, знает она или нет, как он в болотину вляпался.

Все-таки, видать, не знала она про его приключение, потому что снова заговорила о другом — напомнила о той встрече по весне. И пожалела вслух, что не выбрала времени наведаться к тому гнезду жаворонков: интересно, вывелись ли у них птенцы.

— Вывелись — двое, — сказал он. — Я проведывал потом.

— Они ведь перелетные? Вот, странно: выросла в деревне, а птичьих распорядков не знаю, — говорила она, словно винясь в чем предосудительном. И надела очки, сделавшись строже лицом и как бы старше.

— Я тоже, летом закрутился. Газеты читать некогда было. Глянешь разве что в сводку, и дальше, — будто извиняя ее и сочувствуя, отозвался он.

И переломилось что-то в нем — на смену обычной грубоватости пришла лирическая настроенность, затуманился взор; застенчиво он стал рассказывать, как летят по весне жаворонки на север, инстинктом и памятью отыскивая родные поля, как разбиваются на пары, ладят гнездо, выводят птенцов. И поют, поют в небе свои незамысловатые песенки… А по осени, с подросшим новым поколением, сбиваются в стаи, готовятся к полету на далекий юг.

— Осенью они не поют?

— Нет. Редко если какой подаст голос. Для пробы.

И они помолчали. Слаженно помолчали, словно одним воспоминанием, о той встрече по весне, охваченные. И паузу прервал Басков:

— Да, Вера Ивановна, — свадьба завтра у нас…

— Как, у вас?.. — вырвалось у нее.

— В деревне то есть. У Августы. Так вот, организовать бы, чтобы поярче как-то. Празднично бы, понаряднее.

— Не подкачаем, Осип Маркович! — сказала она дерзко и весело. — По всем правилам свадьбу сыграем.

Он признательно кивнул ей. И помешкал, прежде чем выйти. Как будто жаль ему сделалось, что в чем-то важном опять у них недосказанность осталась.

Дома, раздевшись, долго рассматривал себя в зеркале: окинутые щетиной подбородок и щеки, запавшие глаза, изморщиненный лоб. Увидел в волосах приметную прядь, еще одну… И сказал, напрягая голос:

— Э, бабушка Петровна, хоть бы ты приглядела за мной! Видишь, седею вот, и сказать некому.

— Ну и сказала бы, — откликнулась Петровна. — Дак ведь тебе от этого не убудет, не прибудет.

— Так-то оно так, но все-таки…

Он не договорил. Права, конечно, бабушка. Кругом права. И все-таки не дело, когда некому подсказать тебе какой ни то сущий пустяк — пятно на пиджаке, нитку на рукаве, скажем, или что седина в волосах…

— А что Шурке-то присудили? — поинтересовалась Петровна.

— Что полагается! Крыльцо за его счет ремонтировать. Ну и… общественное порицание.

— Батюшки, а это-то что такое?

— А чтобы знал и помнил. Чтобы наперед неповадно было! — сурово заключил он.

12

Утром бабушка Петровна напекла шанежек, Осип Маркович побрился, одеколоном растер лицо и шею, оделся по-праздничному — белая рубашка с галстуком, темный костюм, впервые за осень надел пальто. Воронков ждал его на выезде из гаража. Поглядели, нет ли кого по дороге попутно до города подвезти, и поехали.

— К свекрови-то Ольгиной не заглянем? — напомнил Воронков.

— Был я у нее, — сказал Осип Маркович. — Поклон наказала, гостинец передала. А сама на наделе справится.

Ехали быстро. Думалось Осипу Марковичу светло, хорошо — о предстоящей встрече с Ольгой Игнатьевой, о сегодняшней свадьбе в деревне… В городе остановились у магазина «Овощи-фрукты». Осип Маркович купил килограмм яблок, которые и присовокупил к бабушкиным шанежкам и гостинцу от свекрови Одинцовой: кроме того, в портфеле у него были положены газеты за последние дни и свой доклад на предстоящее собрание.

Приехали к больнице, это было каменное здание в два этажа. В узком вестибюле Осип Маркович ждал недолго. Ольга Игнатьевна вышла в больничном халате и шлепанцах, чуть заспанная, простоволосая, и, улыбаясь, протянула ему руку.

— Здравствуй, Маркович! Уж и не чаяла дождаться.

Он извинился, что не мог выбраться раньше, вручил ей гостинец от свекрови, шанежки и яблоки.

— Петровна пекла? — потрогав шанежки и откусив с краешку одну, сказала она. — Ну, спасибо.

Выросла и училась Ольга Игнатьевна в городе, после сельхозинститута приехала в деревню, здесь и замуж вышла. Было у нее двое детей, дочери. Старшая в институте училась, младшая еще в школу бегала. Года три назад с мужем у Ольги Игнатьевны несчастье случилось: возвращался из города поздно, стоял мороз, да метель повеивала — и замерз мужик в поле, на подходе уж к деревне…

Осип Маркович присовокупил к передачке также и свой доклад, и газеты.

— Как там жизнь у нас? Нового что? — спрашивала она.

— Живем… заботами да работами, — сказал он. — Доклад поглядишь. На машинку не отдавал еще печатать. Ну и газеты.

— Ой, вот обрадовал, — говорила Ольга Игнатьевна благодарно. — А то у меня в голове пустеть стало. Не чаю уж и выписки дождаться.

— Ты поправляйся гляди. Успеешь выписаться.

— Слушаюсь, председатель. Так что там у нас? Как озимые? Картошку семенную не проверяли? А на стройке?..

— Все ладом, не волнуйся, — утешил он ее. — Без агронома это время еще так-сяк. А без партийного руководства — болото засасывает.

— Выкладывай давай, не прибедняйся, все новости, — продолжала она таким тоном, точно пыталась растормошить его, настроить на нужный ей лад.

Сели в уголке, в сторонке от других, и Осип Маркович стал рассказывать о событиях последних дней в колхозе: и что шифер на новый коровник завезли, и заседание правления провели. Отдельно поведал о происшествии с Ноговицыным, как он хотел трактором Софронихе избу сковырнуть, и что судили его. Товарищеским судом.

— Вот так на сегодня у нас обстоят дела, — заключил он. И по глазам ее увидел, что обо всем-то она информирована не хуже его самого. «Сарафанная почта», — вспомнил он и усмехнулся.

— Ремонт ей делают, Осиповой? — спросила Одинцова.

— Начали. Ноговицын мужиков подрядил.

— Ну и правильно. А то Дарья не успокоится… Что еще?

— А, Буракова Зина тебя спрашивала. В город навострилась. Ну, я пока уговорил, чтобы тебя подождала. Ты с ней толковее побеседуешь.

— Мне тоже затруднительно с ней говорить, — со вздохом сказала Ольга Игнатьевна. — Так и будет у нее в глазах стоять: «У самой-то небось в городе дочь!»

— Но у тебя совсем другое! У тебя на агронома учится. К нам же и вернется. Материнскую линию продолжит!

— Хотелось бы, чтобы нашли они все, девчонки наши, себя в деле. Счастливее нас бы жили!..

Они помолчали, призадумались всяк о своем. Потом Осип Маркович сказал, что приезжал мелиоратор, и что завернули его подобру-поздорову. Ольга Игнатьевна обеспокоилась.

— Могут выйти осложнения, — сказала она. — По осушению и мелиорации нас же нацелили в пример другим поставить!.. Подождал бы меня, Маркович. Посоветовались бы с нашими.

— Советовался. На место с Кононовым ходили.

И высказал ей соображения о том, что осушение Окуневого болота может привести к погибели пойменных лугов ниже по течению Вокши. А там де Суровцева угодья, и значит, он нам союзник в этом деле будет.

— Да ну, Суровцев и пальцем не шевельнет, — возразила она. — Ему лишь бы отношения с руководством не обострять. А там хоть трава не расти. Очень уж он… подчиненный.

— Ну, без него справимся. И вот что я хотел еще, о неперспективных наших деревнях. Может, не стоит с ними форсировать? Не стоит все под одну гребенку? А пока — подводу или трактор выделим, чтобы продукты первой необходимости туда завозить?

— Что-то ты без меня в консерватизм ударился, — заметила Ольга Игнатьевна. — То с мелиорацией отбой, то вот за уклад прежний цепляешься.

— Вот, сразу и ярлык навесила, готово дело, — с наигранной обидой проговорил он. — С мелиорацией я только поправку предложил, чтобы вместо болота низинные поля сперва осушить. Снизить уровень подпочвенной влаги. Ну и луга некоторые окультурить. — Ему теперь казалось, что именно так он говорил и приезжавшему мелиоратору Комарову, хотя на самом-то деле эти соображения пришли ему в голову позднее, после выхода с Кононовым на болото. — Не волнуйся, интересы земли будем блюсти. Так-то, матушка Ольга Игнатьевна.

Ольга Игнатьевна испытующе на него поглядела.

— Вижу, поскорее мне надо выбираться отсюда!

— Эх, Игнатьевна, — посуровев, сказал Осип Маркович с оттенком горечи. — Судили мы с тобой, рядили вот — а на носу отчетно-выборное. Прокатят меня на вороных: — и собирай пожитки!

Он не лукавил про себя: позади теперь председательский год. Пришелся ли он как председатель ко двору? Укрепился ли сам? Принял его народ по душе — или терпит по необходимости?..

Ольга Игнатьевна строго, по-учительски свела брови.

— Плохо ты нас еще знаешь, Осип Маркович. Не дадим тебя в обиду. Да и у кого поднялась бы рука против?! Нет, наш ты. И никуда от нас не денешься.

Он смягчился, глаза в сеточках морщин улыбчиво засветились.

— Усватала, ладно. Тогда у нас целая зима впереди, наругаемся вволю!.. А сейчас поеду я: свадьба там у нас сегодня. Такое событие, понимаешь! — озабоченно заключил он, и вышло так, что вроде бы похвастал.

Она засмеялась, крепче прижала к груди узелки с гостинцами и бумаги.

— Поезжай, поезжай, — напутствовала она, вставая. — Скоро мы и тебя женим!

— Что же, раз такое дело, — поддержал он шутку. — Вот выписывайся, и пойдешь сватать мне невесту.

— Сосватаем, будь уверен. Не отвертишься!

Он недоверчиво усмехнулся и, отступая к выходу, помахал ей на прощанье рукой.