Осенний семестр

Николай Старилов

Осенний семестр

Андрей бросил сумку с учебниками на пол рядом с письменным столом и крикнул копошившейся на кухне бабушке: - Бабуля меня на картошку посылают. На две недели. По паркету простучали бабушкины шлепанцы, и она вошла в его комнату, принеся с собой из кухни запах жареного лука. - Это что ж такое? - Её карие, уже начавшие выцветать глаза под черно-седыми бровями пылали гневом. - Летом мытарили-мытарили в этом стройотряде, а теперь опять на месяц, опять в грязи копаться. А учиться когда? У тебя здоровье слабое, простудишься там, сляжешь... - Ну-ну, бабуль, не кипятись. Чем-то вкусным пахнет, a? Нe на месяц, а на две недели, а может и меньше - как управимся. Колхозники помогут, баб, не волнуйся. - А ну тебя, - махнула рукой Евдокия Ивановна. - От наших уже неделю нет ничего. - Им делать больше нечего на Подкаменной Тунгуске, как каждый день письма тебе писать, ты меня поражаешь, баб. - Баб. Ты бы лучше ноги не забывал вытирать, ведь это бабе все приходится тереть. - Ну, пошло-поехало. Бабуль, отвяжись ради бога, мне собраться надо. - Грубишь бабушке, вот я родителям все напишу. - Пиши. Я собираюсь. Андрей взял с полки "Жизнь" Мопассана и лёг на диван. Бабушка ушла, но запахи продолжали ползти и раздражать его аппетит, Андрей бросил книгу и пошёл на кухню. - Бабуль, умираю с голода. Можно схватить чего-нибудь? - Нельзя, - отрезала бабушка. - Через пять минут сядешь за стол и будешь обедать как следует. Несмотря на сказанное, Андрей потянулся к уже нарезанному бабушкой хлебу и получил по рукам. - Несчастные родители, если бы видели они как издеваются над их сыном. Отнимают последний кусок хлеба. Бабушка, почему ты отнимаешь у меня последние кусок хлеба? - страдальческие голосом спросил Андрей. - Иди мой руки, - не обращая на него никакого внимания, спокойно ответила бабушка, переворачивая на сковородке котлеты слегка трясущимися пальцами. Андрей как-то неожиданно вдруг увидел эти морщинистые узловатые пальцы, сотрясаемые легкой старческой дрожью и чуть стиснутым голосом сказал: - Иду. Андрей вышел из рубки планетолёта. Его вахта кончилась. Сергей будет ещё четыре часа разгонять "Икар", потом на вахту встанет капитан, начнет торможение и через трое суток они перейдут на орбиту Меркурия. Андрей открыл дверь в кают-компанию. Здесь собрались все члены экспедиции, которую они везли на Меркурий и два штурмана - Владимир и Борис. Большинство смотрело по визору передававшийся с Земли полуфинальный матч между киевским "Динамо" и "Баварией". Единственная женщина, принимавшая участие в экспедиции, сидела у иллюминатора и смотрела через его смягчающий кристалл на буйствующее солнце - они были сейчас так близко от него, что его диск почти закрывал иллюминатор. Узнав, что "динамо" выигрывает со счетом 11: 1, Андрей ушел в свою каюту и вставил в ячейку визора пластину с записью нового фильма "Солнечные часы". Фильм кончился, Андрей ещё некоторое время лежал, переживая драму влюбленных, разделенных временем, по разному текущему для тех, кто остался па Земле и тех, кто в окутанных сиянием фотонного пламени кораблях уходит к звездам, и вспомнил Ольгу - она не захотела стать женой космонавта, который постоянно был где-то там, в черном небе. Сейчас у неё уже был сын, не его сын. Её вполне земной муж работал в более опасной, пожалуй, чем космос, сфере бытовых услуг, но зато каждый вечер сидел дома в кресле в мягких шлепанцах и смотрел визор. А вот у него в тридцать лет не было ни жены, ни сына, ни дома с мягкими шлепанцами. По планетолёту в шлёпанцах много не находишь, а на Земле, в том месте, а чаще многих местах, где он бывал за три месяца ежегодного отпуска, и которые он никак не мог считать домом - санаториях, гостиницах, коттеджах в горах или в лесу - не успевал к ним привыкнуть. Мама, отец, брат, сестра - это был его дом. Вот именно был - за восемь лет космических странствий их пути слишком разошлись, особенно с братом и сестрой. - Ну, ладно, что это я? - оборвал себя Андрей, вставая с койки. - Я знал на что шёл, когда продирался в космос через экзамены и комиссии. Нет, тогда ещё не знал. Узнал позже, когда ушла Ольга... Такие как я заводят семью в сорок лет, когда уходят на пенсию, или не заводят совсем, так что придется потерпеть без семенного уюта. Андрей усмехнулся и застегнул молнию комбинезона. Волна вибрации метнулась по кораблю, завыла сирена и на уровне его глаз замигало красное табло с надписью "Аварийное выключение двигателя!" Андрей почувствовал как тошнота внезапно подступила к горлу, и он начал медленно подниматься к потолку, взмахнул от неожиданности руками, ударился головой о мягкую обшивку и заученными движениями подплыл к двери каюты. - Невесомость, ну, конечно, невесомость, ведь двигатель не работает, подумал он, и отталкиваясь руками и ногами от стенок узкого пассажирского коридора, понесся в рубку. Он не сумел сманеврировать на повороте и врезался в иллюминатор. Его первым машинальным движением было - развернуться и мчаться в рубку, но он вдруг застыл, оцепенев от зрелища в иллюминаторе - он увидел в нём Солнце. Двигатель молчит и неизвестно, что с ним, а через четырнадцать часов "Икар" будет в пределах досягаемости солнечных протуберанцев. Андрей закрыл глаза, но и в закрытых глазах упрямо горело медленно меркнущее неправильное пятно солнца. В двух креслах у пульта управления кораблем сидели капитан и Сергей. Четверо свободных от вахты штурманов висели у них за спиной. Андрей ещё не видел их лиц, но по напряженным, застывшим, несмотря на невесомость, фигурам, понял как они смотрят на экран дисплея, выдающий телеметрию и на обзорный экран с незаметно растущим на нём солнцем. - Метеорит, - сказал капитан, сжимая подлокотники кресла так, что побелели костяшки пальцев. - Вышли из строя третий и восьмой магниты, - бесстрастно доложил голос машины. - У нас мало времени, - сказал Андрей, подлетая к команде. Капитан недовольно посмотрел на него: - Времени хватит, если не суетиться. Андрей промолчал, осознав, что капитан его неправильно понял именно потому, что думал сейчас о том же, что и Андрей. - Надо менять магниты, - сказал он ни к кому не обращаясь. Минуту все молчали. - Сначала надо посмотреть, что с ними. Так или иначе, а кому-то придется туда идти. И не одному, - проворчал капитан. - Поскольку, по должностной инструкции двигатель корабля - моя зона пойду я, тут не о чем говорить, - нетерпеливо сказал Андрей. - Пока я буду собираться надо развернуть корабль для торможения, чтобы потом не терять времени, неизвестно сколько мы провозимся с перемонтировкой, каждая минута дорога. Капитан кивнул: - Антон и Владимир отсоединяют выведенные из строя магниты. Евгений и Борис - за вами расконсервация. Андрей - контроль внутренней части двигателя. Я и Сергей - на вахте. Теперь все было просто и ясно. Пятеро штурманов бросились в скафандровую. Андрей вышел из корабля. Регулируя реактивный пояс, он влетел в сопло двигателя, вслед за ним, медленно изгибаясь причудливыми петлями плыл страховочный фал. Мощный столб света из нашлемного фонаря залил камеру в которой полчаса назад бушевала миллионноградусная плазма и заиграл, тысячекратно отражаясь от неправдоподобно чистых полированных поверхностей магнитов. Но именно так и должно было быть... или никак - либо идеальная чистота и нетронутость магнитов и всей камеры сгорания, либо яркая точка на фоне черного неба, в которую превратился бы корабль. Система блокировки двигателя в мгновение аварии перекрыла подачу рабочего тела в камеру, резервные магниты выдавили плазму в пространство, но если бы сейчас вновь были включены двигатели, корабль перестал бы существовать, впрочем система блокировки не даст этого сделать, пока двигатель не будет исправлен. Передав информацию, Андрей стал ждать когда Антон и Владимир отсоединят магниты. Он не видел этого, но знал, что в это время Борис и Женька уже расконсервируют запасные магниты. Потом, ему уже некогда было думать о том, что делают другие, кроме того он был уверен, что они делают всё, что надо и сделают так как надо всё, что в их силах, а если понадобится, то и немного больше. Андреи осторожно, осторожней, чем мать грудного ребенка принимал на себя поврежденный магнит так, чтобы не задеть соседние. Из корабля его толкал робот, развивающий тягу до пятидесяти тонн - почти в два раза больше массы магнита, а в самой камере с боков его придерживали два аварийных робота. Андрей отлетел метров на десять, чтобы не мешать и смотрел как роботы выводят из жерла двигателя блестящий параллепипед, потом упершись электромагнитными лапами в корпус корабля они оттолкнули магнит в сторону солнца - лет через сто он сгорит в его пламени. Демонтаж и установка запасных магнитов заняли два часа. Когда заканчивалась установка второго магнита, Андрей удивленно осмотрелся и вспомнив что-то, связался с рубкой. - Капитан, в чем дело, почему не переориентирован корабль? - Штурман, почему прекратили контроль за установкой магнитов? - Вадим, роботы сделают всё без моих ценных указаний, отвечай, что происходит? Капитан вздохнул. - За то, что не выполняете распоряжений капитана корабля, штурман, я наложу на вас взыскание... Поздно, Андрюша. - Как это поздно, ты что? Мы войдем в зону через восемь часов, на регулировку магнитов нужно пять, от силы шесть часов, я всё уже просчитал. - Это часто бывает, что мы всё рассчитываем, но забываем принять во внимание самое простое, но, к сожалению, самое главное. Мы пропустили точку торможения и идём к солнцу. - Да, вот этого я почему-то не учёл. Даже как-то странно. Уж очень, наверно, не хотелось. Мы сможем начать разгон только в солнечной короне. - Да, если только нас не зацепит какой-нибудь протуберанец. Андрей коротко рассмеялся. Он был один из немногих, кто мог понять мрачную шутку капитана - всей мощи "Икара" не хватит, чтобы вырваться из поля тяготения Солнца - слишком близко они окажутся к этой громаде. - У нас только один выход. - Уйти по касательной. - Да. Я начинаю регулировку магнитов. Прижав ладони к щекам, а нос к иллюминатору, врач экспедиции с ужасом и восхищением смотрела как на поверхности солнца, скручиваясь гигантским мохнатым удавом вырастает протуберанец и, вдруг копьём пронзая сверкающую пыльную темноту околосолнечного пространства, несётся и "Икару". - Мимо, - спокойно сказал Женька, оставленный в кают -компании для подбадривания пассажиров. Огненный снаряд действительно пронесся мимо, но несколько слабеньких завитков все-таки коснулись корпуса планетолёта, не причинив ему вреда. - Регулировка двигателя закончена! - загремел по общей связи голос капитана. - В течение пяти минут всем занять места в каютах и пристегнуть стартовые ремни. Повторяю... В рубке остались только капитан, не покидавший своего поста уже четырнадцать часов и Владимир, сменивший по очередности вахт Бориса. Капитан дал команду бортовому компьютеру, включились маневровые двигатели, уводя нос ракеты от выросшего на полнеба Солнца. Капитан ещё раз включил общую связь. - Прошу всех доложить о готовности к старту. Времени для плавных переходов не было, чудовищная перегрузка вдавила людей в койки. Тяжелее всех было полулежащим в креслах капитану и Владимиру. Ни на каких тренировках они никогда не испытывали ничего подобного. Но эта максимальная нагрузка, которую мог выдержать человеческий организм, была принята ЭВМ в расчет и продолжалась всего несколько секунд - корабль изменил курс и с двенадцати g перегрузка быстро упала до шести, до трех и потом до нормальной земной силы тяжести. Медленно приходя в себя, капитан почувствовал, как что-то горячее течёт у него из уха, потрогал пальцем и поднес к глазам. Из сиденья кресла он достал медпакет и вытер тампоном кровь, стараясь не смотреть в сторону штурмана, как будто был уличён в чем-то стыдном и не подобающем его званию капитана. Владимир старательно делал вид, что занят считыванием с экрана дисплея данных о полёте. Включилась внутренняя связь членов экипажа, и голос Андрея предложил: - Капитан, вам с Владимиром сейчас было труднее всех, ты уже пятнадцатый час на вахте. У каждого из нас есть предел, Вадим, ты должен отдохнуть, сам знаешь, чем грозит замедленная реакция, давай кто-нибудь из нас заменит тебя. - А ты что, Андрее, эти четырнадцать часов отдыхал? - Почти что. Магниты ведь регулировал ты. - Не бог весть что. Да и не я их регулировал, а бортовая машина по блоковой программе, так что спасибо, но пока не выйдем из зоны, об отдыхе придётся забыть. - Но Вадим... - Всё, штурман, - жестко оборвал капитан, и через мгновенье добавил мягче: - Отдыхать будем по очереди на пути к Земле, Андрюша, как всегда. Всё, отбой! Капитан выключил связь экипажа и по общей связи сказал для всех: - Занятых мест никому не покидать. Может возникнуть необходимость срочной корректировки траектории полёта, предупреждать будет некогда. Во избежание несчастных случаев категорически запрещаю покидать свои места и отстегивать стартовые ремни. Смотрите визор, слушайте музыку. Экипажу, не занятому на вахте, приказываю отдыхать. Следующая вахта по обычному расписанию. Всё. Андрей лежал на койке и слушал Вадима, его твёрдый голос, в котором не было ни тени сомнения и завидовал его бодрости. "Следующая вахта Бориса, потом моя". Мне осталось валяться ещё пять часов. Откуда взялся этот дурацкий метеорит? Вероятность встречи с таким крупным метеоритом ничтожна... Ну, что ж, по крайней мере следующий корабль по теории вероятностей встретится с таким же камушком через десятки лет. А ведь мы были на волосок от гибели, да и сейчас... Ну, ладно, чем бы заняться эти пять часов? Теперь мы будем на Меркурии не раньше, чем недели через две, если всё пойдёт как надо. Почитаю-ка я, - решил Андрей, вставил голограмму в визор и перед ним почти осязаемая в своею призрачной естественности появилась первая страница книги. Его разбудил вахтовый зуммер... Несколько секунд он смотрел на висящую перед ним раскрытую книгу, потом перевёл глаза на часы - до вахты оставалось пять минут. - Здорово же я устал, - удивленно подумал он и вскочил с койки. Через три минуты он вошел в рубку. Борис встал со штурманского кресла, освобождая место Андрею. На осунувшемся за сутки лице капитана легко можно было прочитать тревогу. Андрей молча сел в кресло, ввел в память машины свой код и начал знакомиться с данными о полёте. Через полчаса, трижды проверив свои расчеты, Андрей не удержался: - А положеньице-то у нас, Вадим, не очень... Капитан молча кивнул. - И ты, что же, с самого начала знал... - Да. Тут не надо быть гением, чтобы это узнать. Пока вы меняли магниты, я просчитал варианты. Получилось, что у нас только один более или менее реальный выход. Ты правильно интуитивно определил его, только ты не считал, а я считал - касательная, о которой ты говорил, пройдет в точке, из которой нас может вытянуть только вся мощность двигателя... если сможет. - А ты учитывал флуктуации поля, оно ведь не однородно. - Я вводил традиционную поправку - получилось, что мы выскочим, но Солнце может не согласиться с традиционной поправкой, - усмехнулся капитан. Машина постоянно замеряет мощность гравитации, но вряд ли это поможет. Теперь наше спасение - дело нашего везения, мы сделали все, что могли. - А если произвести ещё одну корректировку курса? - Успокойся, Андрей, ты сам знаешь, что на такой скорости корректировка курса невозможна - мы превратимся в студень. Да она и не изменит ничего. - Ну, что же, осталось всего пятьдесят четыре минуты. Подождем. Андрей откинулся на спинку кресла и стал смотреть на медленно уходящий под корабль мохнатый шар солнца, занимающий уже три четверти экрана. Через минуту он спросил: - Вадим, так близко здесь ещё никто не был. Ты дал машине задание вести исследования? - Да. На пятидесятой минуте корабль начал слабо потрескивать корпусом. Андрей обеспокоенно посмотрел на капитана, но промолчал. На пятьдесят третьей минуте зловещий треск усилился. На пятьдесят четвертой минуте капитан положил руку на рычаг регулировки мощности двигателя, дублируя машину, но бортовой компьютер не подвёл и в ту же секунду тяжесть перегрузки вдавила их в кресла. Рёв двигателя, работающего на форсаже, далеким гулом морского прибоя доносился в изолированную от внешних воздействий рубку. Солнце не хотело отпускать свою добычу, и машина бесстрастно докладывала, что корабль по прежнему идет по дуге неустойчивого равновесия. Внезапно Андреи почувствовал, как какой-то стальной коготь вцепился ему в мозг и стал выворачивать его наизнанку, он услышал донесшийся откуда-то издалека крик капитана и потерял сознание. Когда он очнулся, то увидел, что они уже три минуты как вырвались из опасной зоны солнечной гравитации. - Значит я был без сознания около четырех минут -здорово меня прихватило, а ведь перегрузка была не такая уж большая - всего пять g, хотя тут сыграло свою роль, наверное, какое-то микроскопическое изменение курса, вызванное борьбой корабля с полем тяготения солнца. Андрей повернул голову - капитан, бессильно разбросав руки и свесив голову на грудь сидел в кресле - стартовые ремни не давали ему сползти на пол. Андрей с трудом поднялся со своего кресла, нащупал у него пульс и вздохнул с облегчением. Слушая пульс Вадима он вдруг почувствовал какое-то смутное беспокойство, какой-то инстинкт, интуиция, а он привык им доверять в трудную минуту, подсказывали, что что-то не ладно. Он резко обернулся к экрану, как будто ожидая нападения неведомого врага и вдруг замер - до его сознания дошло то, что он не понял, не мог понять сразу, в первое мгновение, когда пришёл в себя. Солнце, из поля тяготения которого они только что вырвались - не было земным Солнцем. Занятий у них сегодня в институте, по существу, не было - известие о поездке в колхоз отбивало всякую охоту к занятиям, ответственные бегали с озабоченными лицами. не обращая внимания на преподавателей, а преподаватели махнули на всё рукой, так как понимали бессмысленность своих усилит в этот первый и пока последний день учебы своих студентов. За кафедрой прохаживался пожилой хромоногий мужчина. Андрей видел его сегодня впервые - он должен был читать им новый предмет. Не желая терять эти два часа, он с упорством бубнил что-то об античной литературе, раздражая всех своим заунывным голосом и вызывая тихие смешки, когда пытался в избранных местах изобразить пафос древних греков. В аудитория стоял шум, похожий на клокотание пара в котле. Несколько раз доцент открывал клапан этого котла и выпускал пар - говорил устрашающие голосом, что он не может в такой обстановке продолжать лекцию и, не слушавшие его студенты, как будто испуганные тем, что этот человек прекратит читать им лекцию, которую они не слушают, замолкали, чтобы начать говорить как только преподаватель переводил глаза с них куда-то внутрь себя, где орёл клевал печень Прометея. - Интересно, она поедет? - думал Андрей, глядя на Свету. Вообще-то, конечно, ехать должен был весь курс, но обычно, как-то так оказывалось, что несколько человек не ездили, запасаясь справками. Впрочем, может быть им и действительно нельзя было ездить. Света была блондинкой и, как у многих блондинок, у неё были голубые глаза навыкате, придававшие её лицу довольно глупое выражение, но Андрею её глаза казались особенно красивыми, потому что он любил её. Чуть подвитые на концах стриженые волосы окружали её голову светлым венком, в котором она скрывала великоватые для её лица уши. Андрею было почему-то жалко этого хромого преподавателя. Сам он не разговаривал, и с неодобрением смотрел на галдёж, стоящий в зале. Сидевший за спиной у Светы Сашка подбросил ей бумажного "мышонка" на нитке, и она делала вид, что не обращает внимания на такие глупые знаки внимания, но, улучив момент, оторвала бумажку от нитки и бросила её в Сашку. "Мышонок" попал Сашке в глаз, но он только рассмеялся, а Светлана поощрительно улыбнулась ему. Полуденное солнце рвалось в высокие окна. Всё было как летом - жарко, светло, и всё не так - Андрею было почему-то грустно - лето кончилось, и как бы ни было похоже на лето, а была уже осень, и поэтому ему было грустно, а может быть еще и потому, что Света не замечает его - а это так грустно, ведь сам он никак не может к ней подойти. Солнце пробивалось через Светкины волосы, растекалось по ним, и они мягко горели его светом. Справа, на шее, голубая нитка вены просвечивала через молочную кожу. Света что-то говорила соседке, кажется её зовут Леной, Андрей точно не помнил, хотя они учились уже третий год. Она его не интересовала. "Закон природы", - с вялой иронией думал он. "Красивые выбирают в подруги некрасивых, чтобы оттенить свою красоту, потом некрасивые выходят замуж, а красивые, очень удивленные этим, остаются на бобах. Хромоножка в очередной раз окинул гневным взглядом аудиторию. - Вы, девушка, да-да, вы-вы! - он указал рукой на Светлану. Она удивленно посмотрела на него, прервав разговор. - Спасибо, что вы соизволили прервать свой, несомненно куда более интересные разговор, чем моя лекция. Он вскипел и крикнул: - Вы зачем сюда пришли, что это за безобразное поведение?! Вы что, хотите, чтобы я принял меры? Услышав про "меры" Светлана из высокомерно-оскорбленного лица мгновенно сделала испуганно-невинное и видно было, что она действительно струсила. Но доцент уже понял, что перехватил - он знал всю бессмысленность увещевании студентов, но тем не менее каждый раз не выдерживал, а жаловаться на них не хотел и не собирался, хотя бы потому, что это выставило бы его самого в глупом положении преподавателя, который не может поддерживать порядок на лекции, кроме того будучи по натуре, несмотря на физический недостаток, человеком незлобивым, после своей минутной вспышки гнева он уже отошел и теперь досадовал на самого себя за испорченные этой фразой отношения со студентами, очень не любящими, когда им угрожают, и спокойным, усталым голосом он сказал, махнув рукой Светлане: - Садитесь, девушка... Я понимаю, что вы завтра уезжаете, вам не до учебы, но всё же надо держаться в каких--то рамках, не могу же я вас отпустить... - Отпустите, отпустите!... - закричали со всех сторон. - Нет, отпустить я вас не имею права, а читать лекцию при таком шуме я тоже не могу. Товарищи, я вас серьёзно прошу, сидите потише. До конца лекции осталось всего пятнадцать минут, потерпите... Без всякой надежды, только для того, чтобы потянуть время, всё те же несколько голосов заунывно затянули: - Ну отпустите, отпустите, чего там пятнадцать минут, нам собираться надо... Доцент подошёл к доске и в нерешительности стал вытирать мокрой тряпкой испачканные мелом руки, отчего, как он тут же заметил, руки его становились ещё грязнее, потом повернулся к залу лицом. - Ну, ладно, идите, только тихо. Аудитория взорвалась топотом, лязгом портфельных замков и звуками десятков голосов, стремившихся перекричать шум и другие голоса. - Я же просил вас - тихо! - в отчаянии громче всех крикнул доцент и в воцарившейся на мгновение тишине, добавил мягче: - Неужели так трудно понять? - Придурок какой-то, подумаешь на пятнадцать минут раньше отпустил с лекции, - великое дело, - пробурчал Сашка, выходя в коридор следом за Андреем. - Ему на каиедре могут за это втык сделать, вот он и боится, примирительно ответил Андрей. - Кому это нужно? Просто у него комплекс неполноценности из-за ноги, она не даёт ему прямо идти по жизни, - ехидно возразил Сашка и рассмеялся. Андрею не понравилось, что для насмешки было использовано несчастье человека, и он промолчал, только пожал плечами, чтобы отказ поддерживать этот разговор не выглядел слишком резко. Сашка насмешливо посмотрел на него и отвернулся, выискивая глазами Светлану. Андрею тоже хотелось бы также непринужденно подойти как Сашка сейчас, заговорить о чем-то, заглядывать ей в глаза и смеяться вместе с ней какой-нибудь шутке, которые любят красивые девушки, но он не мог этого сделать, он не мог сейчас даже просто оглянуться на неё, какая-то сила держала его голову, не давая посмотреть в её сторону, тем более не мог он подойти к ней и заговорить - от одной этой мысли он почему-то краснел, а когда бывали такие мгновения, что они оказывались рядом, он чувствовал себя до ужаса неловко, не знал, что сказать и, чувствуя себя последним идиотом, старался поскорее отойти от неё - когда она была рядом ему ещё труднее было, если только такое может быть, взглянуть на нее, встретиться с нею глазами. А с другими он чувствовал себя вполне свободно, потому, наверное, что к ним он ничего не чувствовал и, поэтому говоря что-нибудь не терзался перед этим, что ему сказать и надо ли это говорить и хорошо ли это будет, если будет сказано, как он думал, когда Светлана стояла рядом с ним, о самых простых вещах. Конечно, такое поведение не только не может вызвать восторга у девушки, но даже привлечь её внимание (скорее наоборот). Если сама она раньше не почувствовала к нему ничего, такое поведение ведет к тому, что она будет считать, что неприятна ему, а это плохой стимул для любви, зато хороший для раздражения и неприязни, а кроме того девушки обычно вообще не любят рохль или по крайней мере тех, кого они считают за них. Самое удручающее во всём этом было то, что Андрей всё это отлично понимал, но ничего не мог с собой поделать. На вечерней улице Берлина Андрей был одним из немногих прохожих. Он оглянулся - слежки не было - и прежним неторопливым шагом вошёл в переулок. У третьего подъезда он остановился, нагнулся на мгновение, как будто рассматривая что-то на тротуаре, полы расстёгнутого заранее плаща раздвинулись загораживая его со стороны улицы от случайного прохожего, неуловимо быстрым движением Андрей запустил руку в дыру между ступенек, сорвал там приклеенную пластырем пачку сигарет, сунул в карман плаща и, оглянувшись ещё раз, пошёл дальше по переулку. За ним не было слезки, но связной был арестован гестапо в момент закладки тайника. И сейчас, разглядывая из окна удалявшегося гауптштурмфюрера, двое оставленных в засаде гестаповцев мысленно вешали себе по железному кресту - не каждый день удается их коллегам выйти на русского резидента. Старший просигналил наружникам и те "повели" Андрея. Уже через квартал он почувствовал хвост. Столько их было этих "хвостов" за его короткую жизнь, что Андрей кожей ощущал любое повышенное внимание к своей персоне, хотя, иногда это и не было слежкой. Он проверился раз, другой. Хвост не пропал. Это был действительно настоящий хвост и Андрей понял, что его ведут от тайника. - Так. Тайник заложен вчера вечером. Как они вышли на связного? Не знаю. Вряд ли за сутки он им что-нибудь сказал, хотя они здорово умеют развязывать языки. Кто я - связной не знает. Что в тайнике - тоже. Вряд ли гестапо решилось тронуть тайник и подменить содержимое. А если они взяли связного раньше, и выбили из него информацию? Если это они заложили тайник? Я не знаю, что у меня в кармане - пачка сигарет, инструкции Центра или гестаповская липа. Вряд ли они видели моё лицо. Сфотографировать в темноте они меня тоже не могут. В сущности, если я сейчас смогу уйти, они останутся с носом. Конечно, они проверят всех гауптштурмфюреров, но что у них из этого получится одному богу известно. Легко сказать - уходить. Он шёл по улице, на которой уже никого не было в этот поздний час, кроме него и филеров. Военный грузовик вынырнул из-за угла. Всё решали мгновения. Андрей выбежал на середину улицы, властно подвив вверх руку. Завизжали тормоза. Сзади побежали, поняв с запозданием на несколько секунд, что произошло и не сразу решив, как поступать дальше. Высунувшийся из кабины шофёр, начал было свою речь, но осёкся, увидев чёрную эсэсовскую форму, а гауптштурмфюрер ОС Генрих Штоль уже открыл дверцу грузовика. - Гестапо. Быстро. Вперед. Андрей говорил резко, отрывисто, "лаял", как это у них принято с подчиненными. Двое филеров замахали руками, но грузовик промчался мимо, и они взялись за пистолеты, Шофёр уже не слышал этих выстрелов, а Андрей надежно защищенный кузовом, заполненным ящиками, взял баранку в свои руки. Далеко ему на этом грузовике, конечно, не уехать, дороги будут перекрыты через четверть часа, от отлично знал эту механику, но ему больше и не нужно. Он остановил машину на набережной Шпрее и переоделся в форму шофёра. Неподалеку от своего дома он вынул из солдатского мешка свои плащ и фуражку и спокойно прошёл мимо окошка привратницкой. В тайнике была гестаповская липа. Связной не раскрыл им особых пометок. Андрей сжёг у унитазе шифровки, зная, что если в его квартире будет в скором времени обыск, экспертиза обнаружит следы пепла, и хоть этим он облегчит участь товарища, если он ещё жив. От одежды шофёра он избавится завтра, это не самое главное, хотя в сущности, сейчас единственная улика против него. Оставаться, продолжать работу или уходить в подполье? Сможет гестапо выявить его среди сотен гауптштурмфюреров? Да и где у них гарантия, что это не было обычным камуфляжем, и на самом деле он не скромный чиновник министерства иностранных дел или обер-лейтенант вермахта? Нет, выйти они на него не смогут... Шофёр видел его. Нельзя было оставлять шофера в живых, но Андрей не мог, несмотря на то, что видел самые зверские из всех зверств нацистов собственными главами, не мог убить человека, пусть и немецкого солдата, не в бою, про которого ничего не знал - кто он, фанатик или простой парень, переодетый в форму, а может быть и противник гитлеризма, хотя бы в душе. Андрей знал, что далеко не все немцы были фашистами и убийцами, в том числе и среди солдат. Благодаря своему положению он имел доступ к секретной информации, из которой следовало, что ежедневно на фронте и в тылу казнили сотни немцев за борьбу против фашизма или отказ выполнять варварские приказы. Он знал, что его гуманность может дорого ему обойтись, но изменить ничего не мог, да и не стал бы, даже если бы смог. Утром на явочной квартире он принял своего агента, работавшего в подпольной группе коммунистов. Это был человек среднего роста, с приятной, располагающей к себе внешностью, с твёрдым и открытым взглядом серых глаз. Он настолько подкупал в разговоре собеседника, что иногда сам Андрей ловил себя на мысли, что ему хочется привлечь этого человека к своей работе, а ведь он знал, кто он. Вот этого подонка, нет его нельзя было назвать подонком - он ни на секунду не ощущал себя мерзавцем или предателем, он был твердо убежден не только в полезности, но и правоте, правильности того, что он делал - поставлял людей палачам, вот этого фашистского выродка он бы убил, и убил бы с удовольствием, как это ни страшно говорить, но, к сожалению, теперь этим придется заняться самим немецким товарищам, он не имел права сейчас позволить себе так рисковать. До провала связного он мог манипулировать информацией агента и ограждать до поры подпольщиков, теперь когда его положение стало слишком зыбким оставлять в живых агента, значит рисковать жизнями десятков людей. Если его арестуют, с агентом начнут работать настоящие гестаповцы. Агент ушёл. Андрей подождав минут пять, тоже собрался уходить и вдруг остановился - а как же он оповестит подпольщиков? Как сумеет их убедить, что один из руководителей группы - провокатор гестапо? Они не поверят. Андрей вспомнил глаза агента, представил себе как он с негодованием отвергнет все обвинения. Нет, они не поверят и потребуют от человека, который пришёл обвинить их "товарища", доказательств. Пойти к ним самому? Вряд ли провокатор выдержит такую очную ставку. Но он не имел права выдавать себя. Передать немецким коммунистам его донесения, те, которые у него, которым он не дал хода? Это опять-таки значило раскрыть себя, хоть и не так явно. Всё это крайние меры, на тот случай, если угроза провала станет неминуемой. А если он не успеет? Донесения агента нужно немедленно, сегодня же передать Клаусу - радисту! Не оставить ни малейшего шанса для случайности. Клаус ждал его в назначенном месте - в парке, на второй скамейке от статуи рыцаря. Их встречи происходили по определенной схеме - каждый раз в новом месте, потом всё повторялось, но в другой последовательности. Андрей сел рядом с ним. Попросил разрешения закурить. Клаус, церемонно приподняв край шляпы двумя пальцами, разрешил. Затянувшись пару раз, Андрей с легкой улыбкой стал рассказывать ему о последних событиях. Клаус не смог сдержаться и на мгновение лицо его выразило озабоченность, но тут же снова приняло обычный вид вежливого внимания к разговору случайного собеседника. Потом Андрей развернул газету, несколько минут делал вид, что читает "Фелькише беобахтер", снова аккуратно сложил газету, положил на скамейку между собой и Клаусом, достал из кармана платок, чтобы последнее движение не было связано с газетой, в которой лежали шифровки для Центра и донесения провокатора, потёр им рукав пиджака, кивнул на прощание Клаусу, встал и ушёл, не зная увидит ли его еще раз, но сейчас у него в этом было еще меньше уверенности, чем обычно. В пятнадцать часов у начальника отдела, в котором работал гауптштурмфюрер Штоль должно было начаться совещание. Предъявив удостоверение внутреннему посту охраны управления, он поднялся на второй этаж. Когда Андрей входил в кабинет штандартенфюрера, шофёр взял в руки очередную пачку фотографий гауптштурмфюреров СС. Совещание проводилось долго, недаром в управлении их отдел в шутку называли самым говорливым. Ничего особенного на совещании сказано не было, но как обычно Андреи устал от него больше чем от утомительной работы. Когда он сел за руль своего "опель-капитана", ему захотелось откинуть голову на спинку сиденья и побыть так хоть несколько минут, но он также как всегда пересилил себя и сделал это только отъехав от управления несколько кварталов. Он сидел, закрыв глаза, и ему не хотелось сейчас ни о чем думать, ему вдруг захотелось посидеть на берегу Истры, и чтобы рядом сидела Ольга, а по траве топал ножонками Алёшка, гоняясь за бабочками. И это было такое непреодолимое желание, что он застонал и открыл глаза. Серый город. Проклятый город. В зеркале он увидел стоящий метрах в ста позади "мерседес" и тут же память разведчика, фиксирующая всё, подсказала - "мерседес" шёл за ним от управления. Всё. Они его вычислили и им в этом помог шофёр. Без его помощи они просто не смогли бы выйти на него так быстро. Правда, было темно, вряд ли шофёр смог его как следует разглядеть, возможно, он пока лишь один из кандидатов... Стоп. Не надо себя обманывать. Ему долго удавалось водить их за нос, но рано или поздно игре разведчика приходит конец - предательство, оплошность или нелепая случайность - всегда. Андрей плавно отъехал от бортика. Клаус предупрежден и, если я не приду на очередное свидание, он всё поймет. Центр получит мои шифровки сегодня ночью и тоже узнает о возможности моего провала. Так. Моя квартира взята ими под наблюдение. В этом сомнений нет. Ехать мне туда незачем. Незачем. Они уже начали работать с моими делами. Встреча с Клаусом послезавтра, но он может не поверить так сразу, что меня больше нет, а за это время они могут выйти на группу. Боже мой! Если Клаус решит передать донесения Хорста, сам он, вполне вероятно, попадёт в их лапы. Хорст. Эту гадину все-таки выпадает раздавить мне. Если я не сумею сделать этого, двадцать восемь немецких коммунистов и Клаус уйдут в подвалы на Принц-Альбрехтштрассе. Я это сделаю. Я сумею это сделать, даже если сам папа Мюллер будет висеть у меня на хвосте. Оторваться, уйти во что бы то ни стало, они уверены, что я в их руках и даже, если уйду из-под наблюдения на какое-то время - куда я денусь? Вон как они осторожно ведут меня. "Мерседес" отвалил, на его месте появился "хорьх" - за рулем молодой человек, рядом с ним дама приятной наружности. Дама, приятная во всех отношениях. Сволочи. Андрей нажал педаль газа, "опель" рванулся вперед, и он с удовлетворением увидел растерянное лицо "молодого человека" и мгновенно ставшее злым лицо его помощницы, переход был слишком резким, они выдали себя с головой. В "хорьхе'' тоже наддали газу. "Молодцы, послушные детки. Только что же вы так суетитесь, чему вас учили? - усмехнулся Андрей, потому что знал, куда ехал и зачем. Он резко нажал на тормоз. "Хорьх" едва не врезался в него и проскочил переулок, в который рванулся "опель". Андрей услышал еще как завизжали их тормоза. - Поздно, милые. Темнело. Достав из-под сиденья аккуратно упакованный гражданский костюм, Андрей переоделся в машине. Он никогда раньше не был у него дома, и Хорст не скрыл своего удивления, на лице у него было написано явное неодобрение такого нарушения конспирации, но он не осмелился сказать об этом шефу. - Срочное задание - шепнул Андреи, закрыв за собой дверь. Хорст посерьезнел и подтянулся. - Посторонние есть? - Никого. - Отлично. Андрей сдвинул предохранитель и, выхватив из кармана пистолет, прижал дуло вплотную к халату провокатора. Приглушенный выстрел прозвучал в комнате как разрыв снаряда, но Андрей знал, что это не так - даже в соседней квартире выстрела не должно быть слышно, в крайнем случае это воспримут как хлопок пробки от шампанского. Андрей забрал из тайника все материалы подпольщиков и вышел на улицу. Автомобиль придется бросить. Добираться до Клауса на метро опасно. Идти пешком ещё опасней. Остается автобус - здесь им не успеть за час, трудно вести наблюдение, слишком много объектов, скорее они будут дежурить на остановках, и то вряд ли они успеют так быстро послать везде людей. Нет, не вряд ли, просто не успеют. А Клауса увидеть необходимо, он должен будет довести до конца дело с группой и как можно скорее. А мне нужно уходить из Берлина. Вернее, мне нужно постараться уйти из Берлина. Так будет точней.

Утром следующего дня, в резиновых сапогах и с рюкзаком за спиной, Андрей подошёл к институту. На площади, вернее, в небольшом сквере, который все почему-то называли площадью, уже стояли несколько человек их курса, покуривая и переговариваясь. Андрее подошёл к ним с невольным сожалением, что пришёл одним из первых и теперь придется ждать когда все соберутся, а по своему опыту студенческих турпоходов и стройотрядов, он знал, что это произойдёт ещё не скоро, тем более, что автобусами, на которых их должны были отвезти в колхоз, ещё и не пахло. С элегантным рюкзачком появилась Светлана, рядом с ней шёл, разговаривая, улыбаясь и галантно подпрыгивал как идиот-кузнечик Сашка, и по его роже было видно, что он очень рад, доволен, и ему очень приятно и хорошо идти рядом со Светкой, и он сейчас лопнет от этого удовольствия. Андрей отвернулся, стараясь сделать равнодушным лицо так, чтобы никто не заметил, как он это делает, и подумал, откуда это они идут вместе, но тут же логически рассудил, что идти они могут только каждый из своего дома, потому что рюкзаки-то им пришлось укладывать каждому у себя, это уж точно, до этого у них ещё дело не дошло, не могло дойти, наверняка они встретились где-нибудь в метро. Собирались все-таки быстрее, чем он думал, а потом и автобусы появились всего на полчаса позже, чем им следовало, а может быть время, указанное деканом, было дано всего лишь в целях воспитательных, чтобы не поджидать вечно опаздывающих. Тем не менее опоздавшие были и одному из них, закоренелому в своём опоздательном рвении пришлось потом добираться в колхоз самому, что он и делал безуспешно в течение двух недель, будучи не в силах выбраться из Москвы в силу врожденной застенчивости, усугубленной воспитанием, но зато в Москву он вернулся первым, если принять во внимание тот факт, что согласно новейшим физическим теориям возможно возвращение в то место, которое не покидал. Автобусы взревели заезженными моторами и повезли галдящую, бренчащую на гитарах и сопящую в предвкушении сельских восторгов стоголовую гидру студентов-гуманитариев, менее решительную, чем технари, но с более шарнирно подвешенными языками, особенно у той части, чьи пышные, ровно как и тощие, округлости, были зверски затянуты в тщательно застиранные джинсы. Они выехали на недавно залитую свежим асфальтом окружную дорогу, неправдоподобно ровную, и она мягко подалась им навстречу, насвистывая ветром в окна и открывая пленяющую картину, которую она разделяла собой на две половины - созданную руками человека и природой. Справа позванивал первым золотом непроглядно широкий лес, слева вздымались огромные и каменно-гордые, с холодным блеском стекол, дома. Потом они свернули на шоссе, оно было поуже и похуже, а через час езды, они свернули на проселок. Дни стояли сухие и ехать по нему было сравнительно легко - только мелкая белесая пыль пролезала даже в закрытые окна, но зато им не пришлось вытаскивать автобусы из того месива, в которое превращался проселок в распутицу. Когда они рассаживались по автобусам, Светлана и Сашка сели рядом. Поскольку видно было, что не всем придется сидеть, Андрей решил не лезть первым и постоять, но в толкучке так получилось, что он оказался у дверей одним из первых и повинуясь какому-то пассажирскому, выработавшемуся у городских жителей инстинкту, неожиданно для самого себя сел на свободное место у окна и тут же рядом с ним плюхнулся студент из параллельной группы. Ольга поставила рюкзак на пол и застыла над ними как вечный укор, как памятник скорбящей женщине-пассажирке. Парень завертел головой, но у него было паршивое положение - Андрей сидел у окна, и уступать место приходилось явно не ему. Андрей с радостью встал бы вместо него, но это значило бы привлечь к себе внимание и насмешки, кроме того он бы поставил в неловкое положение сидящего рядом. Смирившись со своей участью, студент встал, смущённо и невнятно пробормотав что-то Ольге, чего ни она, ни, наверное, он сам не поняли. С милой улыбкой, наверное такая улыбка блуждает на губах палача, отрубающего голову своей жертве, Ольга стала отказываться, доканывая этим беднягу (уже покрасневшего от того, что уступил место девушке, и не знающего куда ему деваться со своими горящими ушами и путающимися в рюкзаке ногами) и слегка при этом подталкивая его, чтобы он поскорее освободил место. К счастью для него, с заднего сиденья его позвали знакомые ребята, и он бросился к ним как блудный сын, вернувшийся к отцу с чёрными пятками, любовно выписанными Рембрандтом. Ольга села рядом с Андреем, её горячее плечо прижалось к нему, и пока она устраивалась, то несколько раз касалась его то рукой, то ногой, обтянутой джинсами, и от этого еще более упругой и горячей, чем на самом деле. Во всяком случае Андрей об этом не думал. Такая ситуация и такие прикосновения вгоняют в жар и куда более опытных людей, если можно так сказать здесь, потому что у Андрея вообще никакого опыта не было, и от этого он сидел смирно и пялился в окно, как последний дурак и сам это понимал, но продолжал сидеть как истукан не шевелясь, кроме того его сковывала мысль о любви к Светлане - в его понятиях не укладывалось пока, что можно легко вести себя с другой девушкой, не той, что любишь, и это не является изменой любви. На фоне совместной прижатости Светки и Сашки его порывы выглядели ещё глупей и это он тоже понимал, но то, что было в нём, было сильней сильней того, что Светка сидит с Сашкой и вообще неизвестно, что у них, а у них может быть было, но в чём можно винить Светлану, ведь она не знает ничего о его чувствах, он ей ничего не говорил, наоборот, как последний идиот скрывал их, и вот дождался Сашки, которому, он знал, на Светку наплевать, ну, или не так как ему, понимая в тоже время (опираясь в основном на обширные познания в этой области, почерпнутые из книг, в которых авторы щедро делятся с молодым поколением своим богатым опытом), что женщина не может не заметить влюбленного, (то есть может, конечно, например, в "Гранатовом браслете", или их соседка по лестничной площадке, Анна Ивановна, которая, как она потом рассказывала матери Андрея, была очень удивлена, когда придя к подруге и не застав её, но застав мужа подруги, оказалась в его объятиях, из которых, как она утверждала, ей всё же удалось вырваться, правда с некоторой потерей качества), но не до такой же степени, чтобы не заметить влюбленности человека ежедневно по шесть часов подряд в течение года глядящего на неё - от этого заметишь не только всё, что угодно, от этого может окосеть тот, кто смотрит и осатанеть, тот кто видит - к их счастью Андрей иногда прерывал своё основное занятие для того, чтобы занести в конспект кое-что из тех умных мыслей, которые между делом улавливал из речей преподавателей, а у Светки было много других дел. Увидев, что Андрей не собирается её развлекать, Ольга достала книгу, раскрыла её и принялась с интересом читать, переворачивая страницы хорошенькими длинными пальчиками с розовыми, накрашенными бесцветным лаком, ногтями. Андрей скосил глаза, пытаясь рассмотреть название книги, но не успел, и мельком подумал, что завтра ей придётся с этими ногтями выбирать из земли картошку. Ребятня шумела, разговаривала, кто-то ел, кто-то пел, на заднем сиденье продолжали бренчать на гитаре. Андрей оглянулся - изгнанник, полузакрыв глаза с глупым видом шипел себе под нос какую-то песенку, и тут же сообразил, что Ольга может подумать, будто он хотел посмотреть на неё, и увидел, что она действительно так подумала - по какому-то едва заметному движению на её лице - в чуть дрогнувших ресницах и губах, и инстинктивно поднятой, чтобы поправить волосы, руке. Он смутился и опять уставился в окно. Они выехали на просёлок и Ольге стало не до чтения, когда она на километр взлетела над очередной колдобиной, а потом стремительно обрушилась вниз, впрочем она совершила это путешествие в общей компании, и также как все разразилась хохотом, хотя ей было не до смеха - этот неожиданный рывок чуть не выдернул ей внутренности, а зубы звучно лязгнули, но по счастливой случайности между ними не оказалось языка. Пока автобус взбирался на ухаб, сбросив скорость и переваливаясь с боку на бок как пароход в морских волнах, она сунула книгу в рюкзак и ухватилась обеими руками за сиденье перед собой, но пока она это делала, её пару раз прижимало к Андрею, и хотя он не посмел обнять её, вернее взять за плечи или талию, чтобы её не качало из стороны в сторону как куклу, он должен был из вежливости как-то поддержать её, и ему пришлось это сделать, ухватив её за руку выше локтя. Нельзя сказать, что ей это очень понравилось - железные пальцы впились ей в руку, наверняка останутся синяки, но её в то же время удивила эта сила, которой она в нем не ожидала, и она посмотрела на него с некоторым интересом и вспомнила, что ей вообще импонировал этот парень, хотя он и был по-глупому влюблен в Светку. Она осторожно высвободила руку и не желая, чтобы он обижался, она улыбнулась ему, но предпочла держаться сама. Андрей не то чтобы обиделся, просто решил, что его услуги не принимаются, потому что неприятны, и приняв это как должное - почему, собственно, они обязательно нужны или должны нравиться? Но автобус продолжал упорно пробиваться сквозь дорожные волны, и хотели они того или не хотели, но в силу неумолимых законов Ньютона их регулярно прижимало друг к другу, а потом разбрасывало. Старик Ньютон, наверное, ухмылялся, собирая на берегу камушки своей натурфилософии и формулируя законы о двух телах, догадываясь, что тела эти могут быть не только неодушевленными. В юноше, никогда не обнимавшем девушку, эти прикосновения мягкого теплого тела девушки, пусть и случайные и невольные, пробуждают тот интерес, который может стать любовью или просто желанием физической близости, принимаемым по неопытности за любовь. Впрочем, поскольку любовь складывается из физической и духовной близости, то само по себе физическое влечение значит не так уж мало, ибо таит в себе возможность и духовного сближения, разумеется в том случае, если останется время, так как если его не останется, то несомненно, что даже потенциальная возможность, при условии, если она существует, не будет иметь возможности для реализации, говоря по-простому... Независимо от того, хотели они того или нет, эти их прикосновения друг к другу создавали между ними какую-то зыбкую близость тех неверных, едва возникающих, и обычно тут же пропадающих отношении между людьми, случайно столкнувшимися, как это бывает с едущими в одном купе поезда. Хотя бывает, что такие встречи заканчиваются более серьезно, но в подавляющем большинстве случаев люди едут вместе, разговаривают, между ними как будто возникают какие-то душевные связи, они начинают нравиться друг другу, но поезд подходит к станции назначения, и люди расходятся в разные стороны, часто обмениваются при этом адресами, дают телефоны, но в действительности обычно расходятся навсегда.

Андрей упёрся левой ногой в стремя и легко соскочил с коня. Позванивая шпорами, он подошел к штабу полка. Часовой, читавший газету, ведя пальцем по строке, спрятал её, ещё когда увидел подъезжающего комиссара полка и теперь стоял во фрунт. - Здравия желаю, товарищ комиссар! - Здравствуйте, товарищ красноармеец, - ответил Андрей и уже взявшись за дверную ручку сказал: - Неграмотность тоже враг, как тифозная вша и Колчак, но ликвидировать её часовой может только в свободное от несения службы время, товарищ. Часовой, здоровый детина, зарделся: - Извиняйте, товарищ комиссар, дюже странно мне. Не поверю всё, что научился слова складать. - Я понимаю вас, и всё же помните, что соблюдать революционную дисциплину - наш первый долг, иначе нам не победить. - Так точно, товарищ комиссар. Часовой уже тянулся перед ним как гвардеец на смотру. Андрея это коробило, он не любил старорежимных армейских слов, солдатских стоек - видимо часовой служил ещё в империалистическую и всё это крепко засело в нем, но говорить ему сейчас об этом, Андрей счёл неправильным. Пройдя сени деревенского дома, он оказался в горнице. Дом был занят под штаб полка вчера вечером, хозяева куда-то исчезли, может быть ещё объявятся, но вряд ли при них - они вот уже вторую неделю наступают и нигде не задерживались более суток. Командир полка спал, положив голову на стол, застеленный картой. Замкомполка из военспецов, спал на лавке, завернувшись в шинель - из-под полы торчали ножны шашки, под голову он положил богатырку. Андрей недовольно нахмурился. "Какое-то сонное царство". В дверь просунулась голова ординарца комполка Дмитрия Косых. - Товарищ комиссар, я тут поисть сготовил - давайте с дороги. А товарищ командир и Сергей Павлович всю ночь не спали, так что не серчайте. Андрей усмехнулся. - Да я не серчаю. Косых. Что ты сразу на защиту бросаешься. Чего же они ночью делали - думу думали? - В саму точку попали, товарищ комиссар. Аж спорили чуть не с пеной у рта. Сергей Павлович одно, а товарищ командир другое. - Ну, ладно, не будем им мешать, время есть. Показывай, что ты там наготовил, повар, небось опять пшенной каши? Ох, Косых, смотри, утопим мы тебя когда-нибудь в этой каше. - Да не, товарищ комиссар! - обиделся ординарец. - Что вы - куриный навар, пальчики оближите, - и заметив взгляд комиссара, предостерегающе поднял руку. - Ни-ни, приблудная хохлатка, население ни в коем случае не обижаем. - Ну, если приблудная, давай её сюда. Всю ночь Андрей не слезал с коня, объезжая посты и проверяя как командиры расположили людей на ночлег. Сейчас, сжимая в кулаке ложку, он чувствовал, что засыпает прямо за столом. Как всегда шумно вошел комполка, хотя если бы Андрея спросили, он не смог бы внятно ответить, откуда берется этот шум - например, сейчас он вошел молча, да и вообще был не говорлив без дела, скорей всего впечатление шумности происходило от его величины и медвежьей силы и походки, от которой гнулись половицы. Зимой, когда они стояли под Оренбургом, шутки ради Андрей предложил побороться. Дудин только усмехнулся, решив про себя, что сильно жать не будет, чтобы не ронять авторитет комиссара. Был лютый мороз, они сбросили полушубки и в кольце красноармейцев взяли друг друга за пояса. Андрее был на голову ниже комполка и поуже в плечах, но в общем тоже с виду не хилого десятка, хотя сравнивать их никто и не собирался, такими они казались несравнимыми. О силе командира в полку ходили легенды. Каково же было удивление всех и более всего комполка, когда он не смог оторвать от земли словно вросшего в неё комиссара. Андрей не то, чтобы скрывал, просто не было случая об этом говорить, и никто не знал, что с двенадцати лет он работал с отцом в кузнице, а потом в эмиграции пришлось быть и грузчиком и матросом и около года странствовать с бродячим цирком, где он был мальчиком для битья и "русским борцом Поддубным" и наездником и ассистентом факира. Он гнул подковы, мог ударом кулака сбить на колени лошадь. Комполка с каким-то беспомощным удивлением почувствовал, что поднимается в воздух. Отряхиваясь от снега, Дудин проворчал, впрочем незлобиво: - Да кто ты есть, комиссар? Отродясь меня никто на лопатки не клал. - Нет такого человека, чтоб нельзя было на лопатки положить - силой, умом или хитростью. - Да какая ж тут хитрость - ты меня не подножкой сбил. Колдун ты что ли? - Нет, поднимай выше - молотобоец. - Ну, тогда давай руку, а то неудобно перед бойцами. Замершие от удивления красноармейцы одобрительно зашумели, когда их побежденный командир первым подал руку комиссару. Вроде пустячный случай, но после него Андрей почувствовал, что отношение к нему улучшилось - сильный человек всегда вызывает какое-то невольное уважение, а кроме того солдаты узнали, что их комиссар из таких же как они - бывший деревенский кузнец, значит бог умом не обидел, раз человек до всего сам дошел, без гувернеров. Дудин сел за стол. Косых поставил перед ним миску и сел на лавку, подперев кулаком голову. - Иди, Митя, погуляй, - сказал комполка, не поднимая глаз. Ординарец обиженно заморгал - какие могут быть тайны от него, который столько раз выручал, вынес его раненого из под огня белых, спас от верной смерти? - но послушался. Андрей положил ложку, удивленно посмотрел на Дудина. - Ты только уехал, нарочный привёз приказ из дивизии... Дудин замолчал, глядя куда-то вдаль. - Приказано завтра ночью в составе дивизии форсировать Белую, прорвать оборону противника и не позднее следующего дня взять Уфу. Наша задача переправиться первыми, захватить плацдарм, обеспечить переправу дивизии. - А дальше? - Дальше? Хреновые дела, вот что дальше. Переправляться не на чем. Вплавь? Не все плавать-то умеют, да и не в этом дело. Мы всю ночь с Сергеем Павловичем судили-рядили, да так и не решили ничего, а времени на всё остался один день. Да и ночи сейчас - не успеешь оглянуться уже светает. Послал я уже поискать лодки - только вряд ли что путное из этого выйдет беляки позаботились, когда драпали, всё с собой прихватили. - А если на плотах? - Думали мы и об этом, да где их взять - степь. - А ты знаешь из чего Суворов построил мост через Сен-Готард? Увидев недоумевающее лицо Дудина, Андрей пояснил: - Сен-Готард - ущелье в горах. Мост через него французы разрушили, когда отступали. Суворов приказал разобрать домик смотрителя и из его бревен собрали мост. - Ну? - Что "ну"? Надо разбирать дома, вот, и делать плоты. Хорошо было бы найти бечеву и сделать какой-нибудь паром- тогда бы нам и дома лишние не пришлось рушить, да и переправились бы быстрее. Но передовому отряду в любом случае придётся идти вплавь. Нашему полку приказано захватить плацдарм для дивизии, а они должны будут захватить плацдарм для нас. С десятью добровольцами, умеющими плавать, Андрей вошел в черную воду Белой и при свете звёзд, которых он сейчас не видел, поплыл к тому берегу, там сейчас он был всеми своими мыслями и надеждами. Тяжёлый всплеск возвестил им, что на левом берегу паром спущен на воду, потом три раза дёрнулась бечева и они почти как бурлаки, стали выбирать её. Оставив у парома роту для обеспечения переправы дивизии, Дудин повёл полк вперед. Захваченные врасплох белые бежали из деревни, даже не пытаясь оказать сопротивление. Дудин остановил полк, чтобы дождаться подхода основных сил дивизии - он знал, что Уфа не безвестная деревня и врасплох её не возьмешь ни днем, ни ночью. Здесь уже нужна была сила, чтобы сломить сопротивление белых. У вечернего костра, над которым висел котелок с булькающим варевом сидели Андрей, Дудин, Сергеи Павлович и Косых. Андрей расстелил на влажной траве шинель и лег, заложив руки под голову. Бездонное бархатное небо с искрами звёзд притягивало к себе, успокаивало. - Эх, дожить бы... - вдруг вслух подумал Дудин. - До чего это вы собираетесь дожить, Федор Семенович? - поинтересовался Сергеи Павлович. Дудин поворошил веткой кустарника угли и несколько смущенно ответил: - До победы, до нашей, дожить хочется, Сергей Павлович. Чтоб посмотреть какую жизнь мы построим. Должно быть хорошая жизнь будет. Нам-то может быть и не придётся уж ей воспользоваться, разве что краешком, но уже детям-то нашим - точно. Эх, завидую я им, огольцам своим. Будут они жить совсем не так как их батька. - А они нам будут завидовать, Федор! - отрывисто сказал Андрей. От таких слов Косых едва не перевернул котелок, в котором мешал своё адское варево, хотя и привык уже вроде к тому, что комиссар как будто выворачивает всё наизнанку и при этом каким-то чудным макаром всегда доказывает в конечном счёте свою правоту. Дудин удивленно протянул: - Ну, ты загнул комиссар. Чему завидовать-то? Как мы грязь месили в лаптях, да и тех не хватает, или тифозной вше? - Извините, Андрей Александрович, но и я вас не совсем понимаю, - вступил в разговор Сергей Павлович. - Эх, всё правильно вы говорите - и раздеты мы, и разуты, и голодные, и холодные, и вша тифозная нас косит пуще Колчака с Деникиным, а ведь гоним мы сейчас Колчака, которого весь мир и одевает и обувает, и оружие у него лучше, и едят его вояки не сравнить как лучше нас, а бегут! И с Деникиным и Юденичем и всеми остальными будет тоже, и скоро будет. Мы живём в прекрасное время, неповторимое -время революции, какой ещё не было нигде и никогда. И пусть мы или те, кто доживёт до победы, построят рай на земле, а я не сомневаюсь, что так и будет, и будет этот рай даже лучше, чем в поповских сказках, обязан быть лучше, а всё же наши потомки будут нам завидовать, потому что мы - первые, и пусть хоть сто, хоть тысяча лет пройдёт, но нас не забудут, потому что мы начали прокладывать дорогу в будущее... Вот вы говорите, Сергей Павлович, что не понимаете меня, а признайтесь, в юности, или даже раньше, мальчишкой, не мечтали вы участвовать в Отечественной войне, в суворовских походах или других знаменитых кампаниях? Замкомполка смущённо хмыкнул: - Признаться, Андрей Александрович, это уж так давненько было... ну да чего уж кривить душой - конечно мечтал. И с Ганнибалом через Альпы мечтал пройти, и с Суворовым, и в Полтавской баталии участвовать, да и все мальчишки, наверное, таковы. - Мальчишки... А что же, по-вашему, взрослые люди не имеют права мечтать? Да, по-моему, мы все просто обязаны мечтать. Ну, да ладно, это уж я о другом. Так неужели же, все эти войны и походы не меркнут перед нашей революцией? Достаточно посмотреть на наших бойцов, чтобы понять и признать - такого всплеска народного героизма в истории ещё не было. Так как же будут наши дети и внуки завидовать участникам этой невиданной в истории человечества борьбы? - спросил Андрей, обвел взглядом сидевших у костра и закончил как будто рубанул шашкой: - Будут! Он снова лёг на шинель и заложил руки под голову. Несколько времени все молчали. - Ваша аргументация убедительна, Андрей Александрович, признаю. Возможно так и будет. Даже наверняка. Но откровенно говоря, поскорей бы она кончилась, эта ваша героическая эпоха и наступил на российской земле мир. Земля наша уже устала от войны. Я хоть и потомственный офицер, а с удовольствием сменил бы свою амуницию на инженерскую тужурку. - Да разве я об этом говорил, Сергей Павлович? Для того мы и воюем, чтобы война поскорей кончилась, как это ни парадоксально на первый взгляд звучит. А вот насчет героической эпохи - тут вы неправы - я надеюсь, да что там надеюсь, я верю и убежден, что героическая эпоха, которая нами начинается, уже не закончится никогда, ни в военные, ни в мирные дни. Косых слушал спорщиков с лёгкой улыбкой и покачивал годовой, словно удивляясь - нашли о чем люди спорить - о том, чего ещё нет, и неизвестно когда будет, и доживут ли они, еще тоже не известно, до этого далёкого времени. А Дудин в который раз подумал, как ему повезло, что ему прислали такого комиссара. Ветер свистел в ушах. Андрей пригнувшись к гриве коня, держал шашку остриём вперёд, кричал "ура" и оглядывался на скачущих за ним бойцов. Они лавой вышли на окопы белых. Офицер выстрелил в него. Пуля сбила с Андрея фуражку, и от того, что сейчас летел на коне, и от того, что пуля его не берет, он вдруг почувствовал как его захватывает какой-то необъяснимый восторг, он как будто начал подниматься куда-то вверх и сам становился в эти мгновения выше и сильней. Сверкнул клинок, офицер упал, а Андрей уже был впереди, ртутью вертелся на коне, уходя от выстрелов и штыков, рубил шашкой и снова летел вперед. Главная улица колхоза асфальтовой стрелой полого сбегала с холма, переходя в обычный пыльный просёлок, сходящий на нет вдалеке у леса, топорщащегося щетиной голубоватых в дымке деревьев. Андрей с облегчением вышел из автобуса, постаравшись задержаться, чтобы Ольга вышла раньше и их отделили друг от друга ребята, спешившие выскочить из автобуса, размять ноги и вдохнуть чистого деревенского воздуха после духоты и качки. Они положили на землю рюкзаки и стали ждать представителя института, который с командиром и комиссаром отряда пошел в правление выяснять обстановку. Весь первый день, вернее то, что от него осталось после дороги, промелькнул незаметно - пока обедали, потом размещались в школе, где их поселили - ребят на первом этаже - в спортзале, девушек - на втором - в актовом, и работать им не пришлось. На следующий день они поднялись в семь часов утра. На картофельном поле уже трещали трактора, выворачивая плугом глыбы земли с торчащими в них клубнями и студентам оставалось только отделить семя от плевел. Разделившись на бригады, они вышли на огромное поле широким фронтом как будто в атаку. Девчонки собирали картошку в корзины, ребята относили их за край поля и вываливали в бурты. Постепенно начало припекать солнце, пар над полем рассеялся, воздух стал суше, почти колким как стерня пшеничного поля, им было жарко и душно, пот стекал по их спинам и теперь пар уже, как им казалось, начал подниматься от их разгоряченных тел. Студенты сбрасывали куртки и свитера и рядом с буртами картофеля выросла разноцветная копна их одежды. Солнце поднималось всё выше и их спины уже гудели как соборные колокола и всё тяжелее давалось каждое движение. Только стиснутые зубы и присутствие девчонок давали силы наклоняться за следующей корзиной, которую наполняли ползающие в бороздах девчонки чёрными от земли руками, пальцами, утратившими чувствительность, розовыми пальчиками с красиво накрашенными ногтями. Они стонали, ругались, проклиная деревню, картошку, колхозников и колхоз вместе с его председателем и асфальтированной улицей, и трактора, с иезуитской быстротой вспарывающие землю. Обед. Всё вдруг как будто остановилось. Беззвучно шёл трактор по полю и только в ушах звенела кровь, бегущая сейчас во много раз быстрее, чем она шла в их жилах обычно, когда они сидели в аудиториях. Молча, с трудом переставляя ноги, ребята шли к навесу, чувствуя, что не только сегодня, а и вряд ли завтра они смогут выйти на работу. После обеда всё, что им хотелось так это поспать, и кое-кто из ребят растянулся прямо на земле, несмотря на то, что она была уже по-осеннему холодящей. Кончились два часа, отведённые на обед и послеобеденный отдых, и они побрели к полю. Силы им придавало только то, что они так или иначе, но обязаны работать и то, что им не хотелось показать себя слабаками. Сгибаясь как столетние, поражённые радикулитом старухи, девчонки начали выбирать картошку. Постепенно движения их становились быстрее и гибче, и через некоторое время они словно забыли, что вкалывали четыре часа, после которых им казалось, что даже труба, возвещающая о страшном суде, не сможет их поднять. К ним пришло второе дыхание, как приходит оно ко всем людям, сумевшим преодолеть себя или что-то в себе - второе дыхание, как награда в самый тяжёлый момент тем, кто заслужил её своим упорством. И то, что они смогли работать, несмотря на чудовищную по их понятиям усталость, поднимало их в собственных глазах. То, что ещё полчаса назад казалось бы невероятным, тем не менее произошло - они работали как черти, забыв про всякую усталость. Начали раздаваться шутки и смех, девчонки и ребята стали насмешливо задирать друг друга, и всё это им нравилось - нравилось, что гудят от работы тяжелые руки и поясница, а спина - мокрая от пота, нравилось, что их ребята - такие сильные, нравилось, что их девчонки такие ловкие, весёлые и не лезут в карман за острым словом и говорят его так, что им совсем не обидно и, несмотря на то, что руки их почернели от земли и лица вымазаны землёй, они всё-таки самые красивые и милые. Светлана работала вдалеке от него. Корзину, которую она нагружала, относил Сашка. Девчонки повизгивали, натыкаясь на червяков в комьях опадающей с клубней земли. - Кончай работу! Они вышли с поля, обернулись назад и ахнули - перед ними зеленело необъятное как море, как океан поле, такое же как утром - полоса, выбранная ими едва затрагивала эту громаду, и у каждого из них пронеслась в голове недоуменная мысль: "Неужели мы всё это сделаем? Не может быть". - Магнитосъемка! Радиосъемка! Сейсмосъемка! Гаданиенакофейнойгуще! Пока я не увижу в шурфе золота - акта не подпишу, понял! Андрей ходил по палатке и рычал на маленького, кругленького начальника партии Сойкина как тигр на кабана. Сойкин кивал, испуганно втягивал голову в плечи, моргал глазами и словно соглашался со всем тем, что говорил Андрей, но Андрей знал, что за невзрачной внешностью скрывается железная воля, и в действительности тигр-то Сойкин, а кабан для заклания - он, потому что, хотя Сойкин никогда не повышал голоса и вид у него был робкий до нельзя, но получалось всё всегда по его, особенно если кому-то из тех, кто спорил с ним он давал невзначай заглянуть в его заплывшие жиром глазки - взгляд их, когда его не прятал хозяин, мог бы остановить и слона. Но только не Андрея, хотя он и знал, что бушует зря и акт ему придётся подписать, потому что запланированный объем работ выполнен, а то что золото не найдено, это пусть и печальный факт, но факт обычный, рядовой - дай бог, если из ста таких экспедиций как их, хоть одна находила месторождение, даже не промышленное. Сейчас у них был обычный дружеский разговор, как всегда в конце полевого сезона. Сойкин делал вид, что внимательно слушает старого друга и даже боится его угрозы, но на самом деле он думал сейчас о том, как проходят сборы партии к приходу вертолёта. Площадку они подготовили. Груз пакуется. Всё нормально, спешить пока некуда. Поработали хорошо, несколько дней можно дать людям и отдохнуть. И в то же время он сочувствовал Андрею, зная его одержимость этой идеей непременно самому открыть промышленное месторождение золота. Дай-то бог. Но геологов много, а месторождений мало. Сойкин был свободен от таких чувств, относился к своей работе, как к хорошей, любимой, но обычной работе, которая к тому же давала ему возможность жить полгода до следующей экспедиций на широкую ногу, не считать каждый рубль как это делали многие его друзья, такие же кандидаты как он, правда, других наук. В общем-то вполне нормальный мужик, Андрей менялся, когда речь шла о золоте, не о безделушках, конечно, а о Золоте в земле, которое часто без драги или целой обогатительной фабрики с мельницами, флотаторами и всем остальным, и в руки-то не возьмешь. Да, это была его мечта, мечта со студенческой скамьи - найти такое месторождение золота, чтобы его имя навсегда осталось на карте, как имя Билибина. Андрей вышел из палатки, постоял, не видя перед собой ни пестрой осенней тайги, ни синеющих в облаках гор. Он сейчас злился и ругался с Сойкиным не потому, что их экспедиция не нашла золота, вернее не только поэтому - он и не ждал здесь этого открытия, а и потому ещё, что за пять месяцев ему осточертела и эта тайга и эти горы, и прекрасная рыбалка на речке, где непуганую рыбу можно было ловить на любопытство - на голый крючок. Ему хотелось домой, в Москву, в институт, его ждали недописанные статьи и рукопись книги о золоте, жанр которой он затруднился бы определить, потому что там было всё - и история металла и рассказ о его свойствах, методы разведки и способы добычи с древнейших времен, рассказы о людях, судьбы которых исковеркало открытие ими золота - благородного и проклятого металла, из-за которого крови пролилось во много раз больше, чем было его добыто за всю историю человечества. Он знал, что не сможет жить без поля и в то же время боялся, что в следующий раз его может не потянуть в партию, и сейчас он хотел домой, и боялся, что в следующую весну он может не увидеть тайги, пусть другой, за тысячи километров отсюда, и гор, и такой же безымянной речки, и большинство людей в партии будет других, но в этом-то и была вся прелесть поля, смысл его жизни. Он понимал, что не умрёт, если вдруг пропадёт эта тяга, или он не сможет поехать в очередную экспедицию, а ведь рано или поздно придет время, когда он не сможет больше месяца жить в дикой тайге - у него перед глазами были десятки примеров но люди продолжали жить и заполняли свою жизнь чем-то другим. Но до этого еще далеко. Он молод, силен и здоров и пройдёт много лет, прежде чем он не сможет поехать с партией. Но он знал и людей, которым просто надоело поле, шурфы, мошка, палатка. И речь идёт не о хлюпиках, съездивших один раз и посчитавших, что с них и этого хватит, а о людях проведших в экспедициях много лет, и вот с ними что-то произошло, и ничто уже их не заманит - ни месторождения, ни большие деньги, ни дикая поэзия тайги и степей, ни безлюдье и тишина. Андрей пожал плечами, словно разговаривал не с самим собой, а с кем-то, кто задал вопрос, ответ на который разумеется сам собой, вернулся в палатку за ружьём, ничего не ответил на вопрос начальника партии и ушёл в тайгу. Сойкин только покачал головой, достал наряды на выполненные работы, включил "Спидолу" и под музыку Генделя занялся своей любимой работой. Андрей любил в тяжёлые, неприятные минуты почувствовать эту оторванность от мира людей. С ружьём он ничего не боялся, верная "тулка" позволяла ему чувствовать себя хозяином в любой тайге, а если шёл без него, то становилось к тому же и жутковато - медведи и волки здесь не были редкостью, а уж если очень "повезет" можно было встретить и рысь. С ножом он только никогда не расставался после того как с его помощью справился с медвежонком-двухлеткой, напавшим на Ольгу, которая была тогда лаборанткой - у неё так и остался шрам на руке от его когтей. Пока её везли до районной больницы, началось воспаление. Местный эскулап чуть не оттяпал девушке руку по локоть, но по счастью рядом с бумажным дипломом оказался старик-фельдшер, который знал, что такое руки для охотника и сплавщика, и что значит для девушки остаться без руки. Он подстрелил утку и вернулся в лагерь. Ольга сидела у костра и чистила картошку. Она улыбнулась ему: - Ну, что, успокоился? Он со смущенной улыбкой пожал плечами и бросил к её ногам утку. - Добыча. Приготовь женщина. - Слушаюсь, мой повелитель. Присядь-ка, Андрей, пока никто нам не мешает давай серьезно поговорим, а то опять прибежит твоя бесстыжая Любочка и будет строить глазки в присутствии законной жены. - Ревнуешь? Это хорошо, значит любишь. Вообще интересно - почему-то всегда считалось, что ревность в основном проявляется у мужчины когда он любит, а вот женщина, если любит, то способна простить всё... - А что, есть что прощать? - О боже, с женщиной невозможно говорить на отвлеченные темы, вы сразу всё переводите в одну и ту же плоскость - туда где что-то касается лично вас. - Зато мужчины, под прикрытием отвлеченных рассуждений отлично умеют обделывать втихаря свои делишки. - Это тот "серьёзный разговор", ради которого ты меня позвала? - Нет, но ты не даёшь мне и слова сказать, опять начал про свою Любочку, совершенно искренне сказала Ольга. - Я начал?!! - Это неважно. Ты знаешь, Андрей, у нас ведь двое детей. - Да что ты? - Да-да, не смейся. Не так уж это смешно, когда дети не видят мать по полгода. Отец ладно - отцу простится. А матери? Да и что мне будет толку в самооправдании или чьём-то прощении, если у меня вырастут хулиган и девица легкого поведения? - А что такое случилось? Почему обязательно из Вовки должен вырасти хулиган, а из Леночки - девица, как ты говоришь, лёгкого поведения? И потом, так или иначе дети летом всё равно не будут с нами, что же остаётся - каких-то два-три месяца весной и осенью? Почти весь учебный год ты с ними. - Да, кроме самого важного периода - начала и окончания этого года. Всё это я уже слышала много раз и много раз уступала, но теперь тебе придётся смириться - я решила и ты меня больше не переубеждай, речь идёт о судьбе наших детей. - Ну хорошо, у нас ещё будет время подумать над этим - впереди осень, зима и весна в Москве. Зачем нам здесь впопыхах решать? И к тому же, а как же "Любочки"? - Я тебе верю. А кроме того, кто захочет, тот везде и всегда найдет себе Любочку или Танечку. Так что дело не в моём присутствии, тайга большая, а Москва ещё больше. - Всё ты прекрасно понимаешь, не маленькая. - Сейчас меня больше волнуют дети, так что можешь считать, что я тебе дала карт-бланш. - Спасибо, в крайнем случае я обойдусь без вашего разрешения. Кончим этот разговор. Я уже сказал, оставим до Москвы. Там будут и время и место. - Места и здесь хоть отбавляй, а времени у тебя Андрюша никогда не будет, и чем дальше, тем его будет оставаться для нас с Володей и Леной всё меньше и меньше. - Перестань ради бога. Не преувеличивай, не такой уж я большой учёный, чтобы не найти времени для семьи. В свои тридцать пять лет я всего-навсего заурядный кандидат, не больше. - Тем более, я давно тебе говорила, что с твоей головой ты давно уже должен был начать работать над докторской. Посмотри вокруг - люди, над которыми ты смеялся, бездари по-твоему, а они уже доктора наук, профессора, хотя ненамного старше тебя, а Пентюгин даже младше тебя на год. Андрей взорвался: - Пентюгин! Эта мразь?! Ты мне его в пример ставишь?! Да он ещё на третьем курсе начал ухаживать за дочкой завкафедры, которая была на восемь лет старше его. Поэтому его оставили в аспирантуре. Он ни разу не был в поле! Он заискивает перед всеми, кто выше его и кто может быть ему полезен, но даже его тесть до сих пор не может пробить ему докторскую! И вот это ничтожество ты хочешь сделать моей, так сказать, путеводной звездой? - Ну, хорошо, Пентюгин ничтожество, а другие? Многие из них тоже никуда не ездили, сидят по кабинетам, ну и что? А другие ездили когда-то, но давно перестали метаться по тайге, и теперь ездят не на Подкаменную Тунгуску, а на симпозиумы в Женеву и Мехико. Ольга увидела, что Андрей опять набирает воздух широко открытым ртом и молча снова принялась за картошку. Молодые, они быстро втянулись в работу и уже на следующий день не повалились спать как вчера, а пошли в дом культуры смотреть фильм "Повторный брак", и от души смеялись, тем более, что киномеханик, то ли будучи поклонником авангардизма, то ли перепутав коробки с плёнкой, показал сначала конец фильма, а в конце начало, но как ни странно всё было вполне понятно и смешно, даже тем, кто не смотрел этот фильм раньше. Бельмондо тем не менее был обворожителен как всегда. Когда выходили из кино, Андрей совершенно случайно оказался рядом со Светой. Сашка куда-то пропал. Они шли рядом до самой школы. Рядом, но не вместе. Светлана не начинала разговора, потому что не хотела его даже начинать с Андреем, и обижалась на Сашку, бросившего её по каким-то неизвестным причинам, канувшего в деревенскую темноту как ушастая сова, но, наверное, эти причины были для него важны, сосредоточенно думала Светлана, если он бросил, нет, ему пришлось оставить её одну. Андрей чувствовал, что Света не хочет с ним разговаривать, что ей даже идти рядом с ним неинтересно, тягостно, но не верил в это. Но чувства этого было достаточно настолько, что язык лежал у него тяжело как колода и шевельнуть им он не смог бы даже за повышенную стипендию, не понимая, что Сашка или Сережка или Вовка или и т.д. - всё это ещё не вечер и не настолько серьезно, чтобы нельзя было по приложении соответствующих усилий занять их место, или может быть он и не хотел занимать этого места? Тогда зачем он шёл так? Он и сам не знал. Шёл и всё. Фиолетовое небо было пугающе глубоким и безнадежным. Рядом и молча они подошли к школе, делая вид, что не замечают друг друга. Она вошла в дверь, он остался, закурил и стоял и смотрел как расплываются над ним едва различимые завитки дыма, ещё более бесплотные в темноте чем днем. Под ногами кто-то издавал своё шуршание и стрекотание. Но мыслей не было у него тех, на которые он надеялся, когда закуривал сигарету, надеялся с какой-то странной надеждой, что вот сейчас, постоит он так и что-то обдумает. Ничего не шло в голову, кроме того, что надо забыть про Светлану, перестать обращать на неё внимание и вообще выкинуть её из головы, ведь он уже понял совершенно отчетливо, что всё это бессмысленно и даже просто смешно, как ни странно - чудовищно это для него, но всё это он уже обдумал и не один раз, вот только толку от этого нет, не было... и не будет? От него мало что зависело - то что он решил вчера, сегодня исчезало куда-то и поворачивало его голову как локатор на светлые волосы Светланы и ловило рассеянный взгляд её голубых глаз только для того, чтобы поймав, испуганно отвести свои. Нерешительность не лучший способ завоевания новых земель и женщин, но и это он знал. Толку-то. Черное небо тяжело давило на мысли и были они какие-то чёрные, мрачные. Окурок пролетел падающей звездой, упал во влажную от вечерней росы траву и сразу погас. Андрей пошёл к дверям школы. - Андрюша! - сказала женщина. Голос был странно знакомый, но Андрей его не узнал. Он повернулся и в свете, падающем из окон школы увидел Ольгу, недоумённо поднял брови и смотрел на неё, не понимая зачем она позвала его, и поэтому спросил: - Что случилось? - Ничего, - она с улыбкой смотрела на него, может и сама не зная, зачем позвала его или очень смутно понимая это и не зная, что же случилось. Андрей вдруг почувствовал какое-то странное волнение, оно возникло в нем из ничего, может быть из этого голоса или лица, матово светившегося в приглушённом электрическом свете. Она молчала и он, неожиданно для самого себя предложил ей, с необъяснимой для самого себя храбростью, но в то же время опустив глаза и с интересом разглядывая ободранные носки ботинок: - Давай пройдёмся? Он спросил это так, что это звучало как будто он сказал: "Пожалуйста, не соглашайся", хотя в действительности он думал так только наполовину, вторая половина нерешительно надеялась, что девушка согласится. Она согласилась, потому что ждала этого приглашения, потому что для этого подошла к нему и заговорила, хотя не призналась бы в этом никому и даже себе. Он ещё не задумался над странностью для него собственного предложения Ольге - ведь он любил другую, но в самый момент этого предложения почувствовал какое-то смутное внутреннее неудобство. Они прошли несколько шагов и Андрей понял, что его смущает - та легкость с которой он пригласил другую девушку, всего через несколько минут после того как ушла та, которую он, как ему казалось, любил. Конечно, нет ничего плохого в том, что он прогуляется с ней, и можно вспомнить, что та, которая ушла, не обращает на него внимания, не любит его и любить никогда не будет, наверное, но здесь главным для него было его собственное ощущение совершённого им поступка - он ещё не понимал, что совершение поступка в его положении достойнее того глупого и смешного положения, в которое его поставили характер и воспитание. Ольга чуть повернула к нему лицо и неуверенно сказала: - Как холодно сейчас, - боясь, что он поймёт её слова как намёк на то, что ей надоело идти с ним. Он понял её именно так, но что-то, то ли гордость, то ли злость на Светлану, а теперь ещё эта Ольга, которая сама позвала его, ведь он не набивался к ней в провожатые, совершенно искренне в этот момент подумал он, и так же искренне забывая, что получилось так или Ольга сделала так (но он не мог понимать этого сейчас - что именно он и предложил ей эту неожиданную для обоих прогулку), и он с какой-то внутренней дрожью обнял Ольгу, едва касаясь её плеч и готовый тут же отдёрнуть руку, если она что-нибудь скажет, она сказала: - Что ты, Андрюша? - но не посмотрела на него, она опустила голову, и он понял, что руку ему можно не убирать. Хотя она как будто бы возразила на его жест, но он понял, что это было разрешение. Он не знал, почему он это понял, ведь он ещё никогда не обнимал женщин, но он знал, что не ошибается. Эта уверенность и мягкая теплота её плеч разбудили в нем что-то, о чём он сам раньше не знал, он ощутил в себе какую-то лёгкость и в голове почему-то стало как-то странно ясно и пусто - у него было такое ощущение, что у него именно пустая голова, в ней не было ни одного слова или мысля, и тем не менее он не испытывал никакой тягостной неловкости, какую испытывал только что, идя рядом со Светланой я чувствовал, что сейчас можно не говорить ничего и всё-таки что-то будет сказано, и чувствовал, что Ольга не ждёт от него никаких слов, чувствовал, что ей достаточно этого молчания, чувствовал что это молчание лучше всяких слов, чувствовал, что это молчание говорит так как не скажут никакие слова. Луна незаметно двигалась по сияющему небу между звездами и листьями деревьев, и они светились её белым, дважды отражённым солнечным светом. На земле и в небе, во всем этом тихо струящемся между ними ночном мире была тишина, пропитанная запахом леса. Андрей наклонил голову и увидел совсем близко перед собой глаза Ольги, он почувствовал её губы и не понял, что поцеловал её. Она смотрела на него то ли удивленно, то ли растерянно, и он тоже был удивлен и растерян вместе с ней и не понимал как это у него получилось и почему, потому что за мгновение до того как наклонился и нашёл её губы, не искал их, у него не было и мысли о том, что он это сделает. Он опять почувствовал в себе какое-то внутреннее неудобство, несмотря на то, что прикосновение его губ к губам Ольги, этот поцелуй нецелованных, первый его поцелуй, был прекрасен и необыкновенен для него и пробуждал в нем чувства каких он никогда не испытывал раньше, он открывал себе дверь в ещё один мир, новый мир, кроме тех, которые знал до сих пор, мир самый прекрасный и самый горестный из всех миров, в которых живёт человек, и в нём не было уверенности в том, что он открыл именно ту дверь, через которую нужно входить в этот мир. Ему было хорошо с Ольгой, ему нравилось целоваться с ней, обнимать её и ласкать, но всё время его не покидало ощущение того, что он изменяет, пусть не Светлане - это было бы слишком уж глупо думать так для него - отношения её и Сашки ни для кого уже не были тайной, в том числе и для него, но самому себе, своей любви. Любовь эту он воспринимал (не осознавая этого, и не поверил бы тому, кто сказал бы ему это) как какое-то абстрактное чувство, уже отделившееся от него, от Светланы, но в тоже время и не отделившееся, потому что эта абстрактная любовь вырастала из любви к ней и была любовью к ней, переставая ею быть. Перешагнуть через эту любовь было то же самое, что перешагнуть через самого себя - одинаково невозможно, но для него это было необходимо, и он должен был это сделать, хотя сам этого не понимал, и чувствовал только, что его мучит совесть, и влечёт к Ольге, хотя ему казалось, что он обманывает её. С ощущением этой неприятной раздвоенности он добрался до своего матраса, его мысли никак не могли принять четкие формы и расплывались всё больше, и он уснул.

Голубые, серые, карие и даже зелёные как у кошки глаза смотрели на него и молча, но выразительно спрашивали: "Ты кто? Друг или враг? Будешь с нами на равных или поднимешь себя на такую недосягаемую высоту на которой мы перестанем замечать тебя?" А он и сам ещё не знал, кем он для них будет. Андрей хотел бы стать для этих семнадцати деревенских девчонок и мальчишек не просто учителем русского языка и литературы, а другом, с которым можно поделиться таким, что не скажешь родным отцу с матерью или сверстникам, и в то же время не утерять для них своего авторитета - быть рядом и быть над ними - одновременно это удавалось мало кому в истории педагогики. "Ладно, посмотрим. Получится ли из меня педагог это покажет будущее, а учителем им я обязан быть уже сейчас, с первой минуты. Начнём урок." Он прохаживался у доски и под поскрипывание старых половиц рассказывал как создавался "Евгений Онегин". Андрей и Ольга сошли с поезда, стоявшего в райцентре одну минуту, рано утром, позавтракали в зале ожидания старинного вокзальчика чем бог послал, так как работавший круглосуточно, о чём извещало пышное объявление, ресторан был наглухо закрыт, и побрели с чемоданами по городу, в котором, как они думали, им предстояло жить и работать по меньшей мере три года. Заведующая роно, женщина лет сорока с очень властными манерами, такими, что Андрей подумал, что она явно не на своём месте и вполне могла бы командовать если не полком, то взводом, а может быть и дослужилась бы до ротного старшины, небрежно просмотрела документы и ошарашила их своей короткой речью: - Три недели назад в деревне Верхние Заимки, умер директор школы. Через две недели в школе должны начаться занятия, но вести их некому. Ни у нас, ни у вас нет другого выхода. Тем более вас двое. Один будет вести гуманитарные предметы, другой - естественные. Ольга не смогла вымолвить ни слова в ответ, от этих слов у неё явно что-то произошло, так как она смотрела в рот завроно застывшими в орбитах глазами как кролик на удава. Андрей сдержанно улыбнулся: - Вы не правы, это у вас нет другого выхода, да и то я сомневаюсь, что его действительно нет. Что касается нас, то мы приехали по направлению в среднюю школу этого города, а не в школу деревни Большие Выселки. Мы учителя старших классов, нам нечего делать в деревенской начальной школе. И потом, почему, если умер директор, некому вести занятия с детьми? Где остальные учителя? Они что сразу разбежались? - Нет, молодой человек, не сразу, постепенно. Вы плохо себе представляете обстановку. Семен Георгиевич Плотников в течение последних пяти лет один вёл занятия во всех классах. Заведующая явно злилась на Андрея, на его независимую манеру разговора, которую такие люди как она терпеть не могут, но у неё не было, как правильно отметил Андрей, другого выхода, и она сказала настолько придав голосу мягкости, насколько смогла: - Поймите одно - детям нужно учиться. Я понимаю вас, вы не туда ехали, но что сделаешь, если произошёл такой непредвиденный случай? - Детей, конечно, жалко, но с трудом, знаете ли, верится, что в районе нет учителей, кроме нас - новичков, и в крайнем случае школу можно перевести и в другую деревню - не так уж она велика, должна быть, если один человек ухитрялся вести занятия со всей школой. - Не верите? В районе не хватает тридцати процентов учителей. Вряд ли вы можете понять что это такое - это переполненные классы, перегруженные донельзя учителя, низкое качество учебного процесса, вот что это такое. Но в Верхних Заимках теперь и этого не будет. "Перевести в другую школу"! Да вы знаете, что ближайшая школа в семидесяти километрах по реке? По реке, потому что тайгой не добраться и за год... Ну, молодой человек, заставили меня всё высказать?! Можете покупать обратные билеты в Москву, а детей придется отрывать от родителей и селить в интернате, который и без них ломится от кроватей. Андрей взял со стола заведующей роно документы. - Школа должна быть полностью обеспечена учебниками для всех классов, кроме того мне нужна методическая литература по всем предметам. - Андрей, ты сошёл с ума! - Ольга, наконец очнулась от своей каталепсии. Заведующая усмехнулась. - Единственное, что я могу сказать в утешение - получать вы будете не меньше министра просвещения республики. Да и вашему мужу совсем не плохо начинать свою педагогическую карьеру с поста директора школы. - Да, вы правы, - ядовито улыбнулась Ольга. - Если его не съедят медведи. Школа оказалась огромным одноэтажным домом, построенным из вековых лиственниц ещё до войны. Рядом стоял дом бывшего директора школы, в котором им предстоит жить. Андрей, закончив разговор с председателем сельсовета, спросил ключи от этого дома, но Эдуард Мефодьевич отвёл глаза, откашлялся: - Вообще-то мы ключей не держим, да и дело не в том... надо кой-какой ремонт сделать, всё же вы молодая семья. Пока у меня поживите с месячишко. - Что-то вы Эдуард Мефодьевич не договариваете. Не хотите, чтобы мы жили в этом доме? Мы туда не рвёмся, но жить-то нам где-то нужно? - Да нет, не в этом дело. - А в чём? - Не принято это. Семена Георгиевича уважали у нас. Конечно, жизнь есть жизнь, да и нам ещё спасибо надо вам сказать, что вы к нам завернули из самой Москвы, но пока сороковины ему не справим, вы туда не селитесь. Это у меня просьба к вам такая, да и вам же лучше. Народ у нас приметливый и долгопомнящий, не надо давать пищу для разговоров. Андрей пожал плечами. - Я уже сказал, что мы ни на чьё имущество не претендуем. Хорошо, пока поживём у вас, а там посмотрим. - Имущества у него было кот наплакал. Сын приезжал на похороны из области, забрал кое-что из вещей, а дом - колхозный, для учителей. - Эдуард Мефодьевич, если честно - у вас тут когда-нибудь было больше одного учителя? Председатель сельсовета недоуменно посмотрел на Андрея, потом улыбнулся. - Да нет, в общем-то. Здесь, сколько я помню, учительствовал Семен Георгиевич с женой - Еленой Афанасьевной, а как она умерла пять лет назад - то один. Они к нам перед войной приехали. Жили прямо в школе, тогда дома этого еще не было. От нас он воевать ушёл вместе со всеми деревенскими мужиками. Вернулся. Один из немногих. Да так они здесь и остались. Председатель помолчал, потом широко развёл руками: - Да и что здесь не жить? Вы посмотрите вокруг - красота какая, даже не красота - красотища! Река наша, леса, рыбалка, охота, а воздух? Какие юга сравнятся? У нас есть деды - больше ста лет живут - и до сих пор на медведя ходят. Андрей не выдержал - рассмеялся. Эдуард Мефодьевич обиженно посмотрел на него, потом махнул рукой и тоже засмеялся. Вопреки совету заведующей роно, Андрей решил по своему - начальные классы он передал Ольге. На себя взял пять старших. До первого сентября оставалось десять дней, и они засели в комнате, выделенной им председателем сельсовета в своём доме. Нужно было составить планы и подготовиться хотя бы к нескольким первым урокам. Он должен был дать им знания о том, в чём сам плохо разбирался, и за оставшиеся дни он должен был разобраться, узнать, понять, быть готовым ответить на их вопросы не только по литературе, но и по физике, истории, биологии, химии, географии, математике, английскому языку и даже преподавать им физкультуру. Он пока с трудом представлял себе как сможет совместить всё это, разве что разорваться на несколько частей. Надо было найти выход. После нескольких дней размышлений Андрей понял, что выход был найден давным-давно - вернее в том безвыходном положении, в каком они находились сейчас с Ольгой, необходимо было пойти на эту вынужденную, и как они надеялись временную, меру - всем трём начальным классам, также как и старшим, придётся заниматься в одной комнате, благо что огромные классы старой школы были рассчитаны, видимо, как раз на такой метод преподавания. Андрей исподволь поинтересовался у жены Эдуарда Мефодьевича, и его детей, как проходили занятия у Плотникова, и услышал от них, привыкших к этому как к чему-то обычному и даже должному (потому что они просто понимали, что по-другому нельзя, не было возможности), что именно так они и проходили. Хотя такое ведение уроков практиковалось в течение по меньшей мере двух тысяч лет, оно было против всех современных правил и методик и в то же время, кроме присущих этой системе очевидных недостатков - переполненности классов обычно сверх всякой меры (что сейчас как раз и не грозило Андрею) и отвлечения учащихся, у неё были и плюсы - волей-неволей ученикам приходилось выслушивать по несколько раз то, что они давно прошли и повторять тот материал, который в обычных условиях преподавания они давно бы забыли. - Мы с тобой вернулись лет на сто назад - в земскую школу, - грустно подшучивала над собой и над ним Ольга. - Ну и что ж, это не так уж плохо - быть земским учителем - ведь в сущности они были первыми действительными просветителями народа, а работать им приходилось в условиях куда хуже наших. Заведующая роно обещала нам помочь "при первой же возможности", но я думаю, что даже если бы она очень захотела, вряд ли её помощь придёт раньше, чем через год, а нам, конечно, будет очень трудно -- нужны ещё хотя бы два учителя, чтобы перейти от методов обучения земской школы к современным. Тогда бы мы смогли разделить классы... Впрочем, что это я. Мечты, мечты. Чем богаты, тем и рады, вот наш девиз сейчас. Вообще, это даже интересно - как мы продержимся этот год, что сможем сделать, Оля, а интересно, как этот Плотников один вёл всю школу, как ему это удавалось? Впрочем, с его огромным опытом, ему было полегче, чем нам. Но ведь опыт - дело наживное, главное суметь его приобрести, а трудности - если мы сейчас, пока молоды, не сумеем, то уж потом будет некогда, так можно никогда и не узнать, на что ты способен. А, Оль? Ольга спала, положив голову на раскрытый учебник. Свет настольной лампы искрился на её темнорусых волосах. Андрей несколько минут с улыбкой любовался своей женой, потом взял её на руки и перенёс на диван, накрыл одеялом, а сам сел на её место. Внизу, под холмом текла обычная русская речушка то с голыми, поросшими травой, то в кустарнике, то в столетних деревьях берегами. За ней, вдалеке, стоял зелёный и синий лес, а над ним и надо всем вокруг всё ещё высоко и мощно горело багровое закатное солнце. "Картошка" кончилась, они убрали казавшееся в первый день бескрайним поле и завтра утром уезжали домой, в Москву, в институт, в свою жизнь, а эти дни, чем они были - эпизодом жизни, или они выпадут из неё и из памяти, или наоборот, долго им ещё будут вспоминаться и ярко светиться среди обыденности? Они медленно начали идти склоном холма, но земля притягивала их, и, наконец, разразившись смехом, им волей--неволей, чтобы не упасть, пришлось со всех ног побежать к реке. - Ну, мы и пробежались. - Наверное, побили мировой рекорд. Я-то уж точно теперь чемпион среди женщин в беге по холмам. - Я тебя поздравляю, - Андрей прищурился, глядя в её веселые, непонимающие глаза и поцеловал её в губы. - Ой! - Ольга оглянулась по сторонам. - Это нечестно... Ведь я ещё тебя не поздравила. Она поцеловала его, расхохоталась и прежде, чем он успел понять, что произошло, и сказать хоть слово, она повернулась и побежала к реке через кустарник. Опомнившись, он рванулся за ней, но она, наверное, и вправду могла бы стать чемпионкой по бегу, и когда он выбежал из зарослей на берег реки, её уже нигде не было. - Андрей, я здесь! Эй! Андрей растерянно оглянулся. Ольга вынырнула из воды и махала ему рукой. Он нерешительно потоптался на месте, лезть в воду ему не хотелось. - Вода тёплая, как парное молоко, уф! Ольга помотала головой и с мокрых волос разлетелись брызги. Она засмеялась. - Ну, что же ты? Насчёт парного молока она должно быть сильно преувеличивала, но стоять истуканом и дальше было глупо. Разбежавшись, он прыгнул чуть ли не на середину речушки и сразу оказался рядом с Ольгой. Они вышли на берег чуть ниже по течению того места, где оставили одежду. Вечерний ветерок коснулся их прохладными крыльями, Андрей взял Ольгу за плечи и притянул к себе. Они лежали рядом на пушистом песке речного берега, обессиленные. Серебряные ивы скрывали их от постороннего взгляда. Солнце только что закатилось за лес, они смотрели в особенно синее в эти мгновения небо, и на смену пугающей пустоте к ним приходило ощущение счастья.