Осень

I

Осень с ее пожухлой листвой … Наконец все уставшие от жизни листья опадают, и то один, то другой в сопровождении частого дождя прилипает к голенищу твоего сапога и не отстает до тех пор, пока сам не смахнешь его обратно в грязь. Кажется, будто вся земля, весь мир сделались серыми, и утешения не найти нигде. Когда же наконец наступит настоящая зима с ее сверкающим снегом! Конечно, и она тоже не Бог весть какой подарок, но все же значительно приятнее, чем неопрятная осень, эта разрушительница всего красивого. Зима, по крайней мере, если она соответствует своему истинному назначению, делает доступными для деревенских жителей и горожан заготовленные сено и дрова, а то и какое-нибудь бревно для строительства.

Йоозеп Тоотс сидит в задней комнате жилого дома и беседует со своим сыном Лекси, то бишь Александром.

— И сдались тебе, парень, — говорит отец между прочим, — эти рассказы о войне! Рассказы рассказами, но сама по себе война — страшное дело. Запомни это, сорванец!

— Я тоже пойду в армию, — маленький Лекси усаживается на отцовское колено.

— Этого еще не хватало! — бормочет Тоотс и смеется точь-в-точь как во все времена своей греховной жизни: — Хм-хм-хм, пуп-пуп-пуп! Мой ишиас дошел уже до точки — неужто тебе, малыш, тоже не терпится заполучить такой подарочек?

— Что, что? — Глаза мальчика становятся большими, словно плошки. — Что это такое — ишиас?

— Это длинная история, и черед до нее не скоро дойдет. — Хозяин хутора Юлесоо усмехается в свои теперь уже порядком погустевшие усы. — Об этом поговорим как-нибудь после, когда ты подрастешь, а сейчас тебе незачем это знать.

— Вечно ты, папа, говоришь мне: потом, — возмущается любознательный Лекси. — Почему ты так говоришь?

Юлесооские старики, родители Тоотса, уже давненько, словно бы сговорившись, вдвоем отправились на кладбище, с тем, чтобы никогда более оттуда не возвращаться. И покуда Тоотс шел сквозь войны и бури, раяская Тээле, спустившись с горки, где стоял ее отцовский дом, своими руками, как она выражалась, сколотила это новое юлесооское жилище; на самом же деле вовсе не своими руками, она лишь руководила его строительством — денег хватало, а с деньгами можно сделать если и не все, то очень многое. Плотник Плоом, заправский весельчак, физиономия которого смахивала на кошачью, боялся Тээле пуще огня.

Таким вот образом дом и оказался выстроенным даже намного раньше намеченного срока. «Против бабы ведь не попрешь!» — разводил плотник своими километровой длины руками, и старые работяги из тех, кто уже не годился для армии, ворчливо поддакивали: «Не попрешь, твоя правда! Придет, окаянная, и такую тревогу поднимет, только держись!»

Примерно так, стало быть, обстояло дело с новым юлесооским домом. Нет, раяская Тээле отнюдь, не думала при этом ничего дурного, она лишь, время от времени повторяла долговязому Плоому: «Работа существует для того, чтобы ее сделать по возможности быстро и хорошо», 3aтем она исчезала в дверях старого дома, однако вскоре вновь оказывалась возле стройки,

Как уже сказано выше, все это происходило в тот период, когда молодой хозяин Юлесоо воевал с немцами и когда, будучи дважды ранен, довольно долго лежал в госпитале где-то на юге России. Затем он приехал домой на короткую побывку и увидел свое новое гнездо, но старые птицы к тому времени уже успели улететь в далекий край — обитатели хутора Рая вкупе с Кристьяном Либле и в сопровождении прочих жителей деревни Паунвере отнесли их бренные останки к месту последнего упокоения.

Однако вскоре Йоозеп Тоотс вынужден был снова ринуться в битву… на этот раз уже против своих недавних соратников, потому что большая часть населения России, отрешившись от прежнего государственного устройства, явила собой совершенно иное качество.

Йоозепу не было от этого ни жарко ни холодно, но чуждые силы намеревались сунуть себе за пазуху и его родину, а такого сердце старого Кентукского Льва [1] вынести не могло; он встал в строй по первому же зову людей, взявших на себя ответственность за судьбу родной земли. И снова было хоть отбавляй вооруженных столкновений и на востоке, и на юге, в иные дни приходилось и вовсе плохо, однако пережили и это. Йоозеп Тоотс, хотя и с продырявленной шкурой, но все же выбрался из всех передряг, тогда как многие его школьные приятели отдали борьбе все до последнего вздоха. Так, не вернулся из боя маленький Юри Куслап, которого в приходской школе прозвали Сверчком; погиб Ярвеотс, показавший себя настоящим героем, — в стычках с врагом он не раз выкидывал прямо-таки «сумасшедшие штуки»; не сумел сторговаться со смертью и Петерсон, несмотря на то, что его склонность к торговым сделкам проявилась еще в школьные годы, да и впоследствии успешно развивалась. Кроме перечисленных выше и многих не названных, на поле брани остался также средний сын мастера-портного Кийра — Виктор, по мнению Йоозепа Тоотса, самый разумный из всех троих братьев. Но зато старший, Георг Аадниель, вернулся домой упитанный и румяный, словно земляничка. По его собственным словам, он несчетное число раз шел по колено в крови, но где вершители — там и зрители: его видели «идущим по колено в крови» лишь на тыловых складах да в обозах. Теперь он весьма озабочен тем, чтобы в качестве компенсации за жизнь брата выхлопотать родителям, то бишь себе, новопоселенческий надел. [2] «Ежели из троих братьев двое были на поле брани, где один из них встретил смерть, — разглагольствует он перед всеми, — то должны же оставшиеся в живых что-нибудь получить за это. Да и младший брат Бенно, конечно, тоже пошел бы в армию, кабы не был еще слишком молод». А когда у Аадниеля спрашивают, где же его Крест Свободы, [3] ежели он на фронте был таким «бравым» воякой, тот отвечает, кривя губы: он, Аадниель мог бы получить эту награду в любое время, но он не из тех парней, кто всюду сует свой нос первым.

«А что же эти Кийры станут делать с поселенческим наделом, ежели они его даже и получат, ведь в семье все ремесленники, портные?»

«Н-ну-у, содержать хутор не Бог весть какое искусство», — Аадниель Кийр вбирает голову в плечи. Небось, они, Кийры, с этим справятся — ни заговорных слов, ни знахарства тут не требуется. Не так ли? А не захотят обрабатывать землю сами, так ведь надел и продать можно. «Ишь ты, ишь ты!» — качают головой, пожимают плечами как исконные, так и новоиспеченные хуторяне. Нет, Йорх — мужик крепкий, будь хоть война, хоть мирное время, только вот интересно было бы поглядеть, как портные будут возить навоз да распахивать паровое поле.

«Вот бестолочи!» — Аадниель в свою очередь пожимает плечами, они у него уже не такие костлявые, как в дни молодости, а заметно округлились. Разве не всякий труд, если он честный и созидательный, достоин похвалы'? Что они, право, думают? В особенности те, кто посиживал себе в своих теплых хоромах, ел свинину с капустой и спокойно спал в то время, как братья Кийры грудью сходились с врагом? И если кто-то пытается оценить обстоятельства по справедливости, усмехаться тут нечему. «Неизвестно еще, — заканчивает обычно Кийр свою тираду, — на что было бы интереснее поглядеть — на пашущего портного или же на вас самих, не окажись у отчего края отважных защитников».

Обычно после этих слов наступает молчание, на сей раз уже никто ничего не может сказать, ведь, в конце концов, Аадниель Кийр говорит чистую правду. Однако огонь лишь на время затаивается под золой, чтобы вскоре вновь извергнуться языками пламени. «Пусть все будет, как оно есть, но как посмел портной затесаться в число этих отважных?» А тут еще, глядишь, среди разговаривающих объявляется какой-нибудь бывший фронтовик, основательно подвыпивший. Он хлопает Кийра по плечу и бесцеремонно брякает: «Ну, друг Аадниель, поговаривают, будто ты где-то там, то ли в Выруских, то ли в Печорских краях, в одиночку отбил у врага нужник — это правда? Пленных ты при этом не захватил, заведение в тот момент пустовало, но все же атака твоя была столь яростной, что соратники не могли надивиться и сказали: „Гляди-ка, парень мчится прямехонько в пасть смерти!“

Тут глаза Аадниеля наливаются кровью, и на языке у него вертится столько ядовитых слов, что они никак не могут соскочить с него все разом. Но сдавленный смех и покашливание окружающих яснее ясного говорят о том, что мужики склоняются на сторону вновь прибывшего. Когда же последний извлекает из своей записной книжки или из портмоне крест на сине-черно-белой ленточке, Кийр начинает поглядывать на дверь. Ах, как было бы кстати, если бы и он мог откуда-нибудь вытащить что-нибудь в этаком роде и сунуть под нос этому бесстыднику! Но чего нет — того нет.

Яан Имелик уже в начале Освободительной войны [4] получил глубокую пулевую рану, и одно время даже хирург-оптимист Рейнталь покачивал головой, очищая и перевязывая се. Но гляди-ка, богатырский организм выстоял, и свершилось чудо. Едва поднявшись, на ноги, Имелик вновь завел речь об отправке на фронт, однако ему в этом отказали и определили на какое-то место полегче в тылу — для начала, как было сказано. И это «для начала» продолжалось до конца войны, потому что и к тому времени Имелик не вполне окреп.

Старый хорек Яан Тыниссон вернулся домой со страшной ломотой в костях или, как он сам это называет, с «крематизмом». Он и до сего дня никак не избавится от этой хвори, — натирает и намасливает свое тело всяческими мазями и спиртовыми настоями, но ничто не помогает. Перед дождем и перед оттепелью он даже из дому не выходит: либо лежит в кровати под одеялом, либо сидит перед топящейся плитой, только ворчит, как свирепый пес. В сухие же дни Тыниссон — парень хоть куда, и его мощный загривок красен, как и прежде; разоблачается до пояса, работает за двоих. Однако иной раз бывает и такое: сидя где-нибудь за свадебным или же просто за праздничным столом у соседей, Тыниссон вдруг ойкает и принимается растирать свои ноги. «Хоть радуйтесь, хоть сердитесь, — говорит он в таких случаях, но завтра будет дождь». Если же кто-нибудь из соседей по столу усомнится в этом, дескать, все же не будет, поглядите, какая хорошая на дворе погода, Тыниссон готов держать любое пари, что будет. Глядишь, и впрямь ударяет по рукам с каким-нибудь приехавшим издалека хуторянином, который либо вовсе не слышал о его ревматизме, либо слышал лишь краем уха, и — всегда выигрывает. Бывает, случаются с Тыниссоном и более странные вещи. Опьянев, он хватает ногу кого-нибудь из сидящих рядом и начинает ее массировать с таким жаром, так усердно, что у соседа слезы на глаза наворачиваются и его спасает лишь громкий крик. При этом надо заметить, что в подобных ситуациях соседская нога принадлежит, как правило, существу женского пола. «Ах, простите! Тыниссон чешет в затылке. — Думал, это моя нога». Затем еще объясняет несколько пространнее, как это вышло и получилось, и обыкновенно заканчивает так: «Сама-то война — дело плевое. Но поглядите, к чему она приводит! Поглядите хотя бы и на меня. Куда я теперь гожусь, ежели мои ноги болят до того невыносимо, что я уже не могу отличить свои от чужих».

— Ну, и что теперь? — молодая хозяйка хутора Юлесоо выходит из старого дома, вытирая руки о передник.

— Что, что? — Тоотс приподнимает голову, глаза его слегка прищуренные, немного испуганные, мол, Бог знает, какой разговор она опять заведет.

Тээле останавливается у порога, словно чужая, и произносит:

— А разве мы нашу рожь не отвезем на мельницу? В задней комнате старого дома хорошо бы белье сушить, а сейчас там зерно. Я бы на твоем месте распорядилась им как-нибудь иначе, не то еще прорастет.

— Так уже завтра засыплем зерно в мешки. — Йоозеп принимается скручивать цигарку. — Я только жду этого, этого …

— Кого?

— Кристьяна Либле.

— Странно, что ты без него ничего не можешь!

— Ну, мочь-то могу, только …

Во дворе тявкает собака, лишь два разочка, лениво, словно бы для порядка — стало быть, она знает, кто идет. Поэтому и лай такой неосновательный, как бы «здрасьте-здрасьте!» Да и то больше в угоду хозяину, дескать, я тут и на страже, видишь, я действительно тут.

Во двор хутора Юлесоо входит какой-то человек, его не вдруг-то и узнаешь. Сгорбился, постарел, разве что его глаз … ну о многом ли может поведать глаз, однако, кто знаком с его владельцем, тот знает, с кем мы имеем дело. Точно так же, как это свойственно любому жителю Паунвере, посетитель вначале прикидывается, будто никого не видит: «Здрасьте, здешние жители, — произносит он в пространство. — Ну и паршивая же нынче погодка!» Затем всплескивает руками и еще раз: «Здрасьте!»

Время дает о себе знать, время давит. Иной выносит этот гнет с легкостью, словно бы и не секут его розги господни, другой же, хотя сам гладкий да румяный, охает и ахает и сжимает твою руку: «О Боже!» Поглядишь на такого и думаешь: «И с чего он паникует?» Но, видишь ли, он должен жаловаться, потому что кто-то заходил и побыл и навредил ему…

И вот поднимает этот наш гость свою заволосатевшую физиономию, оглядывает, как в старое доброе время, помещение и, само собою разумеется, должен что-то да произнести.

— Ну, пошли, что ли?

— Да, да, — юлесооский Йоозеп поднимается со стула от плиты, — ясное дело, пойдем. Тээле, ты погляди там!

— Что поглядеть?

— Насчет мешков под зерно. Либле ведь затем и пришел. А ты, Кристьян, посиди немного, покуда я сам тоже погляжу.

— Ну с чего я сидеть-то буду, — ворчит Кристьян, на этот раз заметно, и даже очень, в нос. — Рассопливился и все такое … Да и дома тоже дела вроде как не поймешь какие.

— Как это не поймешь какие? Что же у вас приключилось?

— От жены, от старухи Мари, хруст идет, словно от мешка с живыми раками.

— Заболела, что ли? — Тээле подходит к окну. — Да когда ж это мужчины заботились о своих женах! Пока жены есть, о них никто не думает, но поглядите, стоит им однажды сойти в могилу, тогда … да, да! У всех у нас на языке добрые речи …

— Что, что? — хорохорится Либле. — Что?

— Ничего! — Тоотс подправляет пряжку на брючном ремне и затягивает его потуже. — Это в мой огород камешек.

— Куда ты идешь, папа? — Лекси, этот еще совсем маленький Тоотс, закладывает руки за спину.

— Куда же мне еще идти … — отец дергает мальчугана за полу. — Мы пойдем в старый дом зерно в мешки засыпать. Хочешь — пошли с нами. Мне наш старый дом нравится. Когда захожу туда, чувствую себя молодым, да хоть бы таким, как ты … около того.

— Придется его сломать, — Тээле смотрит на грязный двор. — Зачем он там торчит?

— В нем торчат старые воспоминания, — усмехается Тоотс. — Что до меня, то никак бы не хотелось его ломать. Рука не поднимается. Пусть хотя бы первое время постоит. Осень и без того тоску наводит, ежели теперь и он исчезнет, то … ну, Я не хочу показаться сентиментальным, но мне по душе все старое, все, с чем связаны годы моей молодости.

— Смотри-ка, смотри-ка, разве же это не сказано достаточно сентиментально?

— Так ли, не так ли, но я и впрямь оставил бы целой эту хибару, вроде музея, или как это лучше назвать. Ой, сколько их, этих старых домов, вроде нашего, сгорело в дни войны, стало пеплом! А ведь под каждой крышей хранилась своя история. Ты, Тээле, молодая. Ты не знаешь … Я знаю. Даже и сейчас, начни я рассказывать, так …

— Садись и рассказывай! — подхватывает Лекси, готовый слушать.

— Сейчас мне некогда, дружочек. Небось, вечером поговорим. — И, обращаясь уже к Либле: — Ну так пошли!

— Ага, пошли! — Звонарь направляется к дверям. Тээле, бывшая хозяйская дочка с хутора Рая, смотрит вслед мужчинам и не может избавиться от одной мысли, которая не то чтобы очень гнетет ее, однако слегка тревожит! Отчего это Йоозеп так равнодушен ко всему, что происходит на свете? Даже и газету — вот она там лежит — муж не прочел толком, лишь перелистал. Нынче в Паунвере каждый мужчина — политик, ведет умные речи, старается улучшить житье-бытье, тогда как Йоозеп … Ну, конечно, его и впрямь еще мучают раны, ну, конечно, однако … парень все же приуныл сверх всякой меры. Если из дому исчезла радость, то в конце концов его покинут и Христова вера, и вежливое обхождение. Смотри-ка, уже теперь старый Кентукский Лев плюет в огонь, иной раз даже и на пол, а на лице у него появляется такая отчужденная ухмылка, какой в прежние годы не замечалось. И тут в голове Тээле возникает целый ворох воспоминаний о тех днях, когда Тоотс был еще ее женихом. Нет, Тээле вовсе не мечтает вернуть прошедшее, однако теперешняя ее жизнь все же не такая, какой вроде бы должна быть, всего в достатке, а чего-то такого, что делает жизнь приятной, — недостает. В какой-то степени душу Тээле угнетает и то, что сестра Лийде там, на хуторе Рая, останется старой девой. Тыниссон, правда, несколько раз заводил разговор о женитьбе и все такое, но девица, видишь ли, не загорается; дело идет к тому, что скоро сестра уже и сама не будет знать, чего или кого она хочет. Когда-то за ней — на свой манер — ухаживал некто Лутс, тоже бывший соученик Тээле, теперь же и он исчез с горизонта.

— Мама! — Лекси тянет мать за рукав. — Чего ты задумалась?

— Ох, дай мне иной раз и подумать немножко. Ведь и ты тоже задумываешься.

— Да, задумываюсь, но сейчас мне скучно.

— Скучно? Иди в старый дом. Там отец и Либле, помоги им.

Правда, отчего бы и не пойти.

Мальчик берет шапку и выходит во двор. Осматривается, разговаривает с собакой, по-умному, как беседовал с собаками и его отец — в свое время. Затем высматривает самую большую лужу и ступает в нее, бродит, смотрит, зачерпнет ли воду голенищем. Во двор въезжает на телеге батрак Мадис, кашляет и выговаривает:

— Парень, парень, что за штуки ты выкидываешь!

А те, там, в старом доме, насыпают полновесные зерна мешки.

— До чего ж велика милость Божия! — Либле вытирает свой слезящийся глаз.

— С чего ты теперь так вдруг это заметил? — Тоотс усмехается.

Да пусть же он, наконец, сам глянет, до чего золотая ржица!

— Да, рожь хоть куда. Небось, Тээле и тебе мешок отвалит.

Ну, он ведь не к тому речь ведет, Кристьян Либле вроде как не цыган.

— Ну да Бог с тобой. Что новенького в Паунвере?

— Новенького хоть отбавляй. В воскресенье в волостном доме сходка…

— Когда там без сходок обходились, — хозяин Юлесоо вновь усмехается. — Небось, Йорх снова выступать будет! Он ведь теперь большой оратор и деятель. Откуда только у него эти слова красивые берутся? Я вот не умею так складно говорить. А он — словно печатает.

— А чего ему не печатать, у него отменная пачка деньжат в банке, и поселенческий надел почитай что в руках.

Попробовал бы поговорить мужик вроде меня. Нет, знамо дело, теперь вроде как все подряд подались в ораторы, какое там, теперь только и есть — сиди в уголке да слушай. Но одно я должен сказать: Йорх Кийр не такой уж дурак. Учитывайте и то, что ума вроде как прибывает вместе с достатком, д-да-а, но он … Нет, ну, хоть бы оно и так, но теперь он все одно вроде как впросак попал.

— В какой еще просак? Ну тебя, Кристьян, опять ты заводишь свои россказни; что с того, что мы с ним в прежние времена были чуток не в ладах, я не люблю пустую болтовню слушать. Я ее уже вдоволь наслушался, так что в ушах гудит.

— Будто бы у меня не гудит. Нет, хозяин, на сей раз это вроде как факт, а не болтовня. Видите ли, эта самая мамзель-портниха не дает Аадниелю ни сна, ни покоя.

— Чего ж она от него хочет?

— Ах, чего она хочет… — звонарь прищуривает свой глаз. — Ну, вы вроде как покумекайте, чего она хочет?

— Откуда мне знать.

— Денег хочет. Дело уже в суде. Послушайте, когда мы в детские-то времена на горке катались, нам вроде как приходилось в горку-то санки затаскивать. А Кийр-барин желает только вниз съезжать, а затаскивать санки вверх это вроде как вовсе и не его работа. И тут… у меня вдруг из памяти вышибло одно слово… Али… али…

— Алименты, что ли?

— Ну да, в аккурат так, и то сказать, вот что оно значит — школьная премудрость, вы сразу словцо выловили. Ну, а я вроде как должен дальше говорить?

— Хватит и того, ежели … это правда.

— Как на духу — правда! Стой, кто-то во двор въехал. Давайте-ка я погляжу.

— Небось, Мадис.

— Нет, Мадис уже раньше заявился; это кто-то из чужих. Аг-га, я ж говорил — кистер! [5]

— Кистер? А этот чего тут не видел? Может, велим сказать, что меня нет дома? Больно уж любит долго поговорить. Лучше бы уж пришел мой школьный приятель Аадниель Кийр, давненько я с ним не встречался.

— Не поминайте на каждом шагу этого старого висельника — не то, глядишь, тоже пожалует. Он теперь в аккурат тем и занят, что скачет по деревне и делает политику. Тут как-то я видел его даже в бор… бор… Ну вот, опять выскочило из головы одно новое словцо, вроде как розгой выбили. Э-эх, стареть я стал, ни на что уже не гожусь. Ну да один черт… дочушка-привереда проживет уже и сама по себе, а нам с Мари вроде как пора уходить куда следует.

— А знаешь, Либле, что я сделаю, когда ты отправишься куда следует? Ясное дело, в том случае, ежели проживу хотя бы на четверть часика дольше тебя. Я залезу на колокольню Паунвереской церкви и ударю в колокол… в честь твоего погребения. Ты столько лет бухал в этот инструмент… надо же и мне в кои-то веки… глядишь, Йорху Аадниелю снова будет о чем поговорить. Несколько минут назад я сказал, что не люблю пустой болтовни, но иной раз… Силы небесные, куда же подевался наш кистер? Об одном тебя прошу, Либле, будь благоразумным и вежливым. Пусть меня называют хоть Иаковом, хоть Иудой, [6] но он, этот чертов кистер, все же был моим… моим… Ну, теперь ты мне помоги — уже и я становлюсь забывчивым. — И, опуская наполовину наполненный мешок, Йоозеп добавляет. — Похоже, я тоже стареть начинаю. Еще эта осень … Да, теперь я многое понимаю лучше, чем прежде — помнишь ли? — только вот никак не могу до конца смириться с этой своей вялостью — я есть и меня нету, но я все же есть.

Либле ни слова не отвечает, лишь поднимает палец — он чуть было не сморкнулся на милость господнюю, отличное зерно!

— Идет!

— Кто?

— Да кистер же. Истинно говорю вам, хозяин, я постараюсь быть вежливым. А ежели и скажу какое слово, так окажите милость, постучите меня по спине, есть эдакая порода людей — глупеют как раз со спины. Один из них вроде как я, а второй… сейчас войдет в дверь. Буду вежливым, ежели Бог поможет.

Но прежде кистера успевает каким-то образом войти в старый дом маленький Лекси. — Кистер идет! — выпаливает он, запыхавшись, лицо его покраснело, палец — во рту. — Пусть себе идет, — бросает отец через плечо. — А ты с ним поздоровался?

В это самое мгновение дверь распахивается, и в помещение входит тот самый, о ком шла речь.

— Хе-хе, хе-е, здравствуйте. Бог в помощь! Смотрите-ка, сколько отменного зерна юлесооские поля стали давать! — И заметив Либле, кистер добавляет: — Видали, и ты, Кристьян, тоже здесь! Что ты тут делаешь?

— Вроде как чуток подсобляю хозяину.

— Это похвально, помогай, помогай. Но больше всего меня радует, что ты сегодня трезвый.

— Когда же это я был нетрезвым? — Единственный глаз звонаря — настороже. Во рту — дурной вкус, он, Либле, не любит этого мучителя церковного органа.

Однако кистер и внимания не обращает на ерничанье звонаря. — Йоозеп, — произносит он вкрадчивым, словно подмасленным, голосом, — я хотел бы тебя на пару слов. — Это можно, — с готовностью отвечает хозяин Юлесоо.

— А «здрасьте» ты сказал? — пристает к нему Лекси.

— Оставь меня в покое, малыш! — Тоотс мягко отстраняет сына. — Иди себе с Богом во двор, дай взрослым поговорить. — И обращаясь к кистеру: — Прошу, будьте так добры!

— Нет, не здесь, — кистер пощипывает свои усы и бросает кислый взгляд в сторону Либле. — Выйдем во двор, там и переговорим.

— Ну, ежели я тут вроде как лишний, — Либле вскидывает свою волосатую физиономию, — так лучше я сам выйду наружу — дите поменьше, на ногу полегше.

— Ничего себе дите! — кистер усмехается вслед уходящему Либле. — Повидал я таких деток и — раскусил. Детки эти такого сорта: если ты сегодня тут кашлянешь, так завтра в Паунвере раздастся пушечный выстрел. Это дите все разнесет по округе, все, что увидит и услышит. Но нашего с вами разговора Либле знать не должен. Однако не стоит ли он, нечестивец, тут за дверью?

— Ну нет! — Тоотс поглаживает усы. — Какой ни есть, но человек он, можно сказать, честный. Подслушивать за дверью не станет.

— Ну и слава Богу, — кистер переходит на полушепот, у меня к вам (вам!) просьба. Собственно говоря, это чистая формальность, но надо и формальности выполнять, не так ли? Дело вот в чем: я предполагаю получить небольшую земельную ссуду. Ваше имя сейчас многого стоит — не подмахнете ли вы мое заявление? Нет, нет, Господь упаси, я оплачу все сам, только вот эта формальность. Они там все такие педанты, что дальше некуда. Скажу вам правду, Йоозеп. Я уже ходил к Кийру, он предложил мне кофе, но в подписи отказал. Теперь прошу вас, дорогой Йоозеп, сделайте это вы — во благо своего старого школьного наставника. Мне ссуда необходима, и я в этом случае не поступаю необдуманно. Вы прекрасно знаете мой участок, он нуждается в мелиорации. Вот эта бумага.

Внезапно дают о себе знать старые, полученные в войнах раны Тоотса. Нельзя сказать, чтобы он судорожно цеплялся за жизнь, но боль есть боль; да еще эта отвратительная осенняя погода, — малейшее волнение считает своим долгом принести с собой новые приступы боли. Несчастный Кентукский Лев беспомощно осматривается; исчезла его блистательная способность с ходу принимать решения, — война съела его нервы. Да, в бою он был бесстрашным, как Вибуане, [7] но тогда жизнь как бы выдала ему аванс, который пришлось выплачивать приступами боли и нервными срывами. Правда, время от времени в Тоотсе поднимает голову его прежний дух, но это случается редко. Обломала судьба нашего бравого парня, а ведь прежде у него хватало шуток на всех и на все.

— Хорошо! — Тоотс несколько оторопело улыбается. Пойду спрошу, можно ли это сделать?

— У кого? — удивляется кистер. — Надеюсь, не у Либле?

— Зачем же у Либле?.. Спрошу у своей жены. Прежде я был тут сам более или менее в курсе всех житейских дел, теперь, она. Как же я могу поступить иначе? Вас, господин учитель, следовало бы сводить на войну, там вы много чего услышали и увидели бы… А я, к примеру, толком и не слышу. Ну так я пойду.

— А это действительно необходимо? — Кистер морщится.

— Ну, скажем … для душевного спокойствия, — Тоотс усмехается, на этот раз уже с несколько виноватым видом. — Вам, досточтимый учитель, разумеется, известно, что хутор Юлесоо стал таким, какой он сейчас есть, именно благодаря усилиям Тээле? Что тут было прежде? Только куча долгов. Вроде выглядело бы странно, сделай я что-нибудь без ее ведома. Разве вы не думаете точно так же?

— Да, весьма похвально, но если по деревне Паунвере поползет слух, что …

— От Тээле ничего не поползет. — Хозяин Юлесоо машет рукой. — Если у нас тут и есть какой-никакой настоящий мужчина, так это бывшая раяская Тээле. Прикиньте сами: если она потом спросит у меня, зачем приходил господин кистер, неужели я должен ей врать? Она этими юлесооскими делами заправляла уже не один год — естественно, что у нее и сейчас есть право голоса.

— Хорошо, хорошо, — духовный муж пожимает плечами, — идите же во имя Господа Бога и выясните, да не оставьте меня с носом. Я уже и так боюсь, как бы Кийр не заварил какую-нибудь кашу. Этот мужичонка большой любитель покуражиться.

— Небось, все будет в порядке. — Тоотс выходит, оставив своего бывшего духовного пастыря в одиночестве возле кучи ржаных зерен, словно бы покараулить, чтобы ее в отсутствие хозяина никто не стащил. В тот момент, когда Тоотс выходит в сени, от дверей отскакивает «нечто» во двор — внезапно, словно пробка, после чего раздается грохот, какой пробка вряд ли может произвести.

— О-го, святые силы! — восклицает Тоотс. — Всего лишь в двух-трех шагах от него в грязной луже барахтается Либле. — Что ты тут делаешь, Кристьян?

— Сами видите, хозяин, — «хрюкает» Либле, — вроде как принимаю грязевые ванны. Но за ради Бога не ставьте свою подпись. Он весь в долгах, словно в шелках. Какой из него плательщик!

— Стало быть, ты подслушивал за дверью?

— Не-ет, ну … — звонарь вначале принимает сидячее положение, затем поднимается на ноги, мокрый и грязный, словно бегемот, даже с усов капает. — Видите ли, — объясняет он, — я не мог иначе; это моя вроде как старая болезнь. Хотите верьте, хотите нет, но я не всегда так делаю, только вот на этот раз вроде как почуял дурное, неведомый голос у меня в нутре сказал, мол, так и так, будь начеку, Кристьян, твоего лучшего друга хотят облапошить. Ну вот, слушал я, слушал и услышал, что он говорил.

— Ох, Кристьян! А ведь я только что клялся всеми пнями и камнями, что ты не подслушиваешь за дверью. Вот видишь, Бог наказал тебя за твое деяние.

— Это горе — не горе, небось мы теперь с Богом вроде как поквитались. — Звонарь отряхивает с себя грязь. — Брр! Никак не пойму, что это у меня за ноги чертовы — видали, поскользнулся и шмяк на пузо, и вот я весь тут.

— Да, и впрямь ты весь тут, это я и сам вижу. Ну, а теперь ступай, чертяка, в новый дом, обсохни, согрейся. Такого страшилы я даже и на войне не видел.

— Так и быть, пойду, только с одним уговором: не подписывайте Коротышке Юри бумагу! Не то, черт меня побери и дьявол тоже, я сызнова прыгну в лужу и разлягусь там, в аккурат вроде как в своей постели.

— Не болтай! — произносит Тоотс недовольно. — Пошли скорее!

Тоотс идет впереди, тогда как Либле плетется следом за ним. Увидев звонаря в таком жутком состоянии, батрак Мадис и Лекси громко и злорадно смеются. — Гляди-ка, какой он теперь! — Мадис хихикает в свою огненно-рыжую бороду. — Интересно, где это он побывал?

Тем временем Тоотс, уже войдя в новый дом, сворачивает цигарку и разговаривает с Тээле. Так вот, пусть она теперь скажет, как поступить с кистером?

— Ну как ты его отошлешь без подписи! — высказывает свое мнение молодая хозяйка. — Он же был нашим учителем. Придется подписать.

— Не подписывайте! — Либле вваливается в комнату. Не делайте этого!

— Ишь ты, — ворчливо произносит Тоотс, — опять за дверью подслушивал!

— Да оно вроде как такой сегодня день. — Звонарь усаживается перед топкой плиты. — Так ведь я — Господи помоги! — вам не зла желаю! Я знаю кистера уж не один десяток лет, и я вовсе не говорю, будто он не захочет отдавать свои долги; он просто не сможет их отдать. Таковы эти дела.

В конце концов кистер на свою просьбу, связанную с мелиоративной ссудой, все же получает от Йоозепа Тоотса желаемый ответ, а кто именно подпишет бумагу, муж или жена, не имеет никакого значения — если, конечно, имущество их не подверглось разделу, — потому что и в первом, и во втором случае главенствует право. Именно подписывая документ, Кентукский Лев вспоминает, как он некогда, чуть позже сотворения мира, выпрашивал сам банковскую подпись, или так называемое жиро, у старины Тыниссона, у того самого, с вечно сальным подбородком. Благодарение Господу, теперь Тоотсу уже не приходится совершать такие визиты к соседям! Теперь все дела подобного рода улаживает Тээле, насколько обитатели Юлесоо с ними вообще сталкиваются. Похоже, у них теперь и вовсе никогда не возникает надобности в каких-либо чужих подписях. Рая — хутор богатый!

Господин кистер, уже упавший было духом, обретает желаемое. Обретает его в новом доме, тогда как Либле куда-то исчез, — словно змея в кочку; при всем своем одеянии, от которого идет пар, он удаляется в старый дом, забивается там в какой-то угол, кусает свои усы, дрожит от холода, охает, но не курит: кисет с махоркой промок, как и все прочие вещи, которые хоть выжимай. Звонарь никак не желает — да ему это и не пристало — пребывать в одном помещении с кистером.

Исчезновение звонаря не проходит мимо внимания Тоотса. — Где же наш добрый друг Либле? — спрашивает он у своей женушки.

— Ума не приложу, — отвечает она. — Отсюда он вышел, а куда делся — неведомо.

— Не ушел ли чего доброго, этот дурень домой? Мы еще не закончили работу!

— Пусть он, дьявол, катится куда хочет! — может быть впервые в жизни грубо ругается кистер. — На кой черт он нам нужен?

— И все же … — с какой-то извиняющейся улыбкой Тоотс поднимается со своего места, — он был мне очень расторопным помощником перед войной, когда я оказался в затруднении. Помогал мне и советом, и делом. Как же я могу отбросить, его в сторону, словно треснувший котел, теперь, когда в Юлесоо наведен порядок?!

— Я ведь, вовсе не о том говорю! — Кистер машет рукой, однако не уточняет, что же он, собственно, имел в виду.

Как юлесооский хозяин, так и его жена, понимают, в том дело, едва заметно друг другу улыбаются, но молчат, — кистер, каким бы он ни был, все-таки еще живет в их воспоминаниях как важный, очень важный господин, почитаемый во всем Паунвере.

— Я на минутку выйду, — Тоотс берется за скобу двери, — ты, дорогая Тээле, свари кофе и дай господину кистеру попробовать нашего домашнего вина.

— И, все еще держась рукою за дверную скобу, добавляет: — Впрочем, распорядись, как знаешь. Если же у тебя для этого нет времени, то …

Тоотс тихо выходит, словно из церкви, — вообще «осень» подействовала на него удручающе, иной раз его и не узнаешь, так человек изменился. Вот он медленно шагает к старому дому, голенища сапог в грязи, какая-то соломинка во все еще курчавых волосах цвета соломы. Усталость от жизни. И боль в ногах. Уже не тот молодец, что был прежде. Хотелось бы, вроде хотелось бы и пошутить, как в молодости, но шутливые слова не идут с языка.

— Ну, ты поздоровался с ним? — снова спрашивает Лекси, сапоги его так же грязны, как у отца.

— Хм-хм-хм, — смеется молодой юлесооский хозяин в рыжеватые усы, — а как же иначе?

— А ладошкой по ладошке шлепнул?

— Это оставим для таких, как ты, дорогой Лекси. Я уже староват для этого.

— Ну и сколько тебе лет, папа?

— А теперь будь паинькой, помолчи, — говорит отец. — Играй! Я скоро вернусь, тогда поговорим еще, сейчас мне некогда. Пойду взгляну, тут ли еще Либле.

— Тут, тут, — радостно вскрикивает мальчуган. — Он там, в старом доме. Наверно, спит. Сидит в уголке и …

— Да? А еще что он делает?

— Ругает кистера и тебя.

— Ого, стало быть, и меня тоже? А меня-то за что?

— Говорит, что ты баранья голова.

— Вот как, а как ты думаешь, милый Лекси, ежели баранам снять голову, что останется?

— Не знаю, наверное, шерсть.

— Хорошо, а теперь марш домой, не мерзни! — прикрикивает на сына Тоотс.

— Из тебя, похоже, и впрямь выйдет такой же мошенник, каким был я, — ворчит он себе под нос, подходя к старому дому. И еще раз через плечо: — Марш домой, Лекси, погода хуже некуда! Тебя мама звала! — Последнее он уже выдумывает.

Йоозеп входит в старый дом — все там как прежде, только притулившийся в уголке Либле издаст какие-то протяжные звуки, похожие на утробное мычание теленка.

— Ну? — спрашивает он наконец, — вручили?

— Что? — Тоотс выпучивает глаза. — Кому?

— Коротышке Юри! — качнувшись, звонарь тычется посиневшим носом в груду зерна. — Вручили Коротышке Юри свою подпись?

— Да, — отвечает Тоотс спокойно. — Тээле решила, не я же.

— Тут вы вроде как большого маху дали и кровавыми слезами будете плакать, но одно я вам скажу, дорогие хозяева, придется вам самим выкупать закладную, да с большими процентами.

— И что с того? — Тоотс смотрит в окошко. — Это забота Тээле. Из ее имущества можно много чего оплатить.

Наступает довольно долгое молчание; один лежит на животе там, где он есть, тогда как другой смотрит в окошко на улицу, внешне безразличный, но про себя думает: «Кто знает, какая завтра будет погода?»

Тем временем в новом доме пьют за то и это. Кистер добился чего хотел. Лекси, весь в грязи прибегает с улицы к столу и просит:

— Мама, дай и мне тоже!

— Чего?

— Все равно чего — мне холодно и есть охота.

Хозяин возвращается в новый дом и произносит только два слова: — М-да, н-да! — Но и они, можно сказать, почти одинаковые.

В нынешнее воскресенье в паунвереском волостном доме ожидается большой праздник: вступительная речь, пение хора и в заключение, разумеется, танцы. Во всяком случае, так значится в афише. Народ к волостному дому чуть не валом валит. Большак подсох, однако, как это свойственно нашим прекрасным дорогам, его еще украшают разбросанные там и сям грязные лужи. По всей вероятности, велосипеды, все, сколько их ни на есть, выкатили из помещений, потому что теперь на каждые два человека куплено три велосипеда, в рассрочку и тому подобное. Но стоит через подсыхающую лужу проскочить какому-нибудь мотоциклу, как лицо и одежда пешеходов — которые, правда, встречаются не чаще, чем домовые, сплошь в брызгах грязи.

Перед волостным домом все в полном порядке. Только сам он выглядит несколько странно: фасад, по всей видимости, не красили ни до, ни после. Поблекший, словно старая тараканья шкурка.

Но гляди-ка, жители Паунвере в этот осенний день так туда и рвутся, потому что жителям Паунвере и впрямь некуда больше податься в свободное от работы время.

— Йоозеп, поехали и мы тоже, — говорит Тээле своему супругу, — сегодня в Паунвере праздник.

— Можно бы, — муж пожимает плечами, — как бы только мои плечи да ноги не выкинули чего.

— Ох, дорогой Йоозеп, — улещивает его Тээле, — соберись, с силами, съездим, поглядим хоть немного, что там делается.

— Мадис! Куда, черт подери, подевался Мадис? Пусть запряжет лошадь, и мы, моя женушка-старушка, покатим туда, словно большие господа былых времен; все-то в последнюю минуту, хоть бы и на танцы, а уж как лихо я танцую на своих никудышных ногах.

— Да все у тебя в порядке, — Тээле надевает модную шляпку, которую, кстати, прикалывает к волосам длинной булавкой. — Просто-напросто в последнее время ты стал немного вялым. Двигайся, совершай прогулки — вот увидишь, тогда здоровье твое обязательно поправится.

Маленький Лекси входит в комнату, как всегда, грязный: — Вы что, уезжаете? Мадис лошадь запряг.

— Да, мы с мамой съездим ненадолго в Паунвере, — отвечает Тоотс, — поглядим, как там все это будет. Небось привезем тебе чего-нибудь вкусненького. Оставайся дома с Мадисом, будь умницей, а мы особо не задержимся.

Так вот и собирается выехать со двора хутора Юлесоо дружная с виду супружеская пара, чтобы направиться к волостному паунверескому дому.

Стало быть, всхлипывающий Лекси стоит возле ворот.

— Что ты, дурашка, плачешь! — успокаивает его мать. Ведь мы скоро вернемся. Ты же не один остаешься. — Мадис и Тильде тоже будут дома.

— Тогда привезите мне оттуда этакий кусище, — говорит, всхлипывая, мальчик.

— Что, что такое? — удивляются как мать, так и отец.

— Большой кусище колбасы.

— А-а, ладно, небось, привезем.

Большак более или менее подсох, последнее время выпало два-три пригожих денька, ясных, как глаз Божий, и вся обочина дороги словно засеяна велосипедистами. Едут мужчины помоложе, но также и молодые женщины. Такое время настало, когда у каждого совершеннолетнего Должен быть свой велосипед — он не купит себе костюм и все прочее, он усядется на свой велосипед хоть голышом, но тот у него должен быть. Мимо хозяев хутора Юлесоо проносятся мотоцикл и аж два автомобиля, — не зевай, не то как бы лошадь, с телегой и седоками не измерила глубину канавы!

Вокруг дома, где ожидается праздник, жизнь бьет ключом. Вообще-то ораторы уже давно должны были бы начать свои речи, но если что и сохранилось в обычаях деревенских деятелей, то, конечно же, эта вечная привычка потянуть с началом праздника два-три часа.

Ни у одного из пришедших на праздник мужчин не видно шейного платка — как это бывало встарь, как было до мировой заварухи, теперь признаются только воротник и галстук. Даже серьезные хуторяне, из тех, что постарше, переняли эту манеру. А совсем уж дряхлые старички, сама собой разумеется, на праздник и вовсе не приходят; они лечат дома свои больные кости и бранят новые времена и новое поколение, которое их разум отказывается понимать. Тут уж одно из двух: либо молодежь не в меру умна, либо сами они поглупели.

Нате вам, бабы даже чулки привозят из города, и шелковую материю, и шляпки… когда это было видано?!

Мужчины тащат в дом всякие музыкальные инструменты — иной инструмент с виду будто шарманка, но шалишь, — рукоятки-то сбоку нету; а главное, никто не знает, как к нему подступиться. Глядишь, кто-нибудь и подойдет разок, состроит такую физиономию, будто понимает что-то, поднимет крышку, извлечет «трын-трын», вот тебе и все. Ждешь, ждешь — дескать, сейчас грянет, но ничегошеньки больше не происходит.

Ну, а у них-то, у стариков, теперь уже — ни слова, ни дела, они разве что так, обиняком услышат, будто этакий ящик (без рукоятки) стоит свои семьдесят, восемьдесят, а то даже и сто рублей или марок, или как там их теперь называют … Но, господи помилуй, — какой от него прок-то?

— Тьфу ты! — Белый, как лунь соседский дед сплевывает, сидя где-нибудь в передней комнате ветхой хибары. Нет, не к добру это, старикан Юри. Теперь нам обоим самое время забиться под землю, да поглубже, чтобы не слышать, и не видеть эту нынешнюю кутерьму да смуту».

Так, примерно, рассуждают о теперешней жизни старики. И стариков этих уже никто никогда не переделает. А молодое поколение, разумеется, и не думает искать с ними хоть какой-то общий язык.

В старое время внуки еще кое-как выдавливали из себя в утеху им слово «дедушка», теперь же эти самые дедушки в глазах молодых — как старое, заржавевшее железо. И в заключение — новый плевок на пол передней комнаты.

Тоотс ставит лошадь возле коновязи, помогает Тээле сойти с повозки и смотрит вокруг, словно бы ищет кого-то. По правде говоря, ему некого ни ждать, ни искать, но такова уж привычка у деревенских жителей: едва куда-нибудь прибудут на лошади, непременно и прежде всего — оглядеться.

Но смотри-ка, смотри-ка — похоже, он все-таки не зря осматривал окрестность: со стороны бывшей корчмы приближается портной Кийр со своей … не то чтобы молодой, а так … со своей супругой, годы которой склоняются уже к осени. Из-за этой жены Георг Аадниель в свое время выдержал как бескровные, так и кровопролитные битвы.

Это не кто иная, как бывшая мамзель-портниха, та самая, которая жила когда-то на окраине Паунвере и которой в то время дали прозвище — Помощник Начальника Станции — из-за ее огненно-красной шляпы. Поначалу, правда, Кийр был влюблен в сестру своей теперешней жены — Маали, коротенькую, толстенькую и жизнерадостную мамзель, и поди пойми, как произошла эта смена чувства, но положение сейчас именно таково, каково оно есть.

Йоозеп Тоотс отводит взгляд в сторону — он не желает общаться сейчас со своим школьным приятелем, но уже поздно — его увидели. У кого еще глаза должны быть зорче, чем у портного?

Можно ли представить себе слепого или полуслепого мастера иголки?

Едва заметив Тоотсов, Кийр и впрямь их окликает:

— Ой, силы небесные! Гляди-ка, юлесооские хозяева тоже здесь!

Подходит ближе, здоровается за руку с Тээле, здоровается за руку с Йоозепом и произносит:

— Знаешь что, Йоозеп, ты тоже должен бы вступить в наш духовой оркестр. Ей-богу! Это ничего, что у тебя слух плохой, если он у тебя вообще есть — небось, освоишься. У нас во время войны тоже был один такой глухой парень, а потом, веришь ли, все-таки в барабан бить научился. Очень хорошо бил в барабан … словно старый медведь. И сейчас нам как раз нужен такой медведь.

Тоотс сопит, но не отвечает ни слова. У него нашлось бы десяток острых, как сталь, ответов на это оскорбление, но ему не хочется начинать перебранку с Кийром, потому что сей фрукт, по его мнению, стал еще легковеснее, чем был до большой войны.

— Ну так пошли, — Йоозеп касается руки Тээле, — посмотрим, что там будет. Но надолго мы не останемся — Лекси ждет дома. — И тихо, наклонясь почти к самому уху жены, добавляет: — Но где, черт побери, мы раздобудем этот кусище, который заказал нам Лекси?

Юлесооская хозяйка прыскает со смеху, однако охотно шагает рядом с мужем к дверям волостного дома.

— Небось в буфете достанем, не останется без гостинца.

Кийру никакого внимания не уделяют, и тот смотрит им вслед, раскрыв рот: еще бы, ведь он ждал от Тоотса хоть какого-нибудь отпора, чтобы в присутствии зрителей проехаться насчет прежнего школьного приятеля, продемонстрировать свое остроумие.

На большаке, словно поздние комары, толкутся деревенские хлыщи, отпускают шуточки вслед идущим мимо — иной раз довольно двусмысленные, но пока что этим и ограничиваются, в основном задирают друг друга. Однако для общения с себе подобными и они тоже «выработали» свой жаргон — у старшего поколения ни о чем похожем и понятия не было.

Как бы ни обстояло дело со всеми другими номерами программы, но с танцами наш потрепанный войною герой Йоозеп Тоотс никак не может установить дружеские отношения. Новая музыка, совершенно незнакомые телодвижения и еще многое другое заставляет больные ноги Тоотса болеть еще сильнее, они словно выталкивают из себя занозы.

Внезапно возле юлесооской пары оказывается Георг Аадниель, отвешивает Тээле поклон, ни дать ни взять городской господин, и приглашает на танец. Тээле колеблется.

— Неужели ты пойдешь танцевать? — толкает Тоотс жену локтем. — Нет здесь ни старой польки, ни старого вальса, здесь нет ничего, кроме обыкновенной толчеи. Разве же это танец?

— Ой, ой, дорогой Йоозеп, — Кийр с сожалением качает своей рыжей головой, — ну и отстал же ты от времени!

И опять Тоотс ничего ему не отвечает, вместо этого обращается к своей жене: — Пойдем домой!

И Тээле соглашается с ним. — Пойдем! — говорит она. — Наше время уже прошло.

И впрямь, в Паунвере со времен мировой войны многое изменилось. Можно начать хоть бы с церковной колокольни, крыша которой заново покрыта жестью (прежняя была из дранки, поблекшей от времени), и закончить новым «городским районом» возле дороги на кладбище.

Однако между любым началом и концом обычно бывает еще что-нибудь. Так и тут: новый, более или менее отвечающий духу времени пастор, отремонтированная церковь, расширенная маслобойня, торговля пивом и тонкими винами и два-три погребочка, куда попадают только свои люди вкупе с их верными собутыльниками. Поскольку у населения, по-видимому, денег куры не клюют, возле этого милого заведения, как и вообще в Паунвере, роятся всякого рода агенты, фотографы и «мануфактуристы», последние продают ткани для одежды, чаще всего в так называемых купонах. Вместо прежних торговцев старьем, продавцов дегтя и спекулянтов сахарином возник и развивается совершенно иной элемент, несравненно деловитее и энергичнее, чем тот, прежний. Глазурованные керамические миски и уточки вышли из моды; теперь, будьте любезны, не желаете ли купить велосипед, граммофон, швейную машину, радиоприемник? Разумеется, в кредит — условия выплаты более чем благоприятные. Поселенческие и всякие иные банковские ссуды раздаются такой щедрой рукой, что умом тронуться можно; друг расписывается на векселе друга, даже и не посмотрев толком, велика ли сумма, за которую он поручился, поставив подпись на продолговатом, красивом, переливающемся всеми цветами радуги бланке со штемпелем.

Воистину наступил золотой век.

Очень возможно, их найдется и больше, однако в Паунвере наверняка имеется одна персона, которая смотрит на своих сограждан примерно так же, как когда-то смотрел Ирод на первородных иудейских младенцев. Разница лишь в том, что один был правителем Иудеи, тогда как второй — паунвереский портной Георг Аадниель, Кийр. Правда, сама по себе эта разница не Бог весть как велика, по крайней мере, в части титулования, ибо оба мужи достойные: один — король иголки, а второй … поди, ухвати, как его величать? Не лучше ли будет, если поиски его более точного титула мы предоставим заботам кого-нибудь из читателей нашей «Осени». Где же автору одолеть все одному?

Но суть этой истории состоит вовсе не в нахождении соответствующих титулов, а…

— Послушай, Юули, — обращается Кийр к жене однажды тусклым туманным утром, вытирая только что вымытое, все еще слегка веснушчатое лицо, — ты хочешь быть моей женой? То есть, моей хорошей женой?

— Что за вопрос? — молодая хозяйка перестает стучать швейной машинкой и смотрит на мужа округлившимися глазами. — Когда же это я была плохой? — И добавляет сочувственно, чуть ли не со слезами в голосе: — Ты что, Йорх, дурной сон видел?

— Да нет же, — рыжеволосый склоняет голову набок, оставим сны и все такое подобное в стороне, только … Нет, серьезно, дурной сон я тоже видел, но сегодня держи пальцы скрещенными и думай обо мне.

— Пальцы? — молодая супруга беспомощно оглядывается. Как это делается? И… и зачем?

— Сегодня в волостном доме, пожалуй, что в последний раз, станут давать землю — участникам Освободительной войны; если я и на сей раз не получу свою долю, то может случиться, не получу ее никогда — эти болваны уже все лучшие куски отхватили. А ведь и я тоже был одним из тех, кто …

— Высоко ли поднималась кровь врагов, когда ты сражался? — спрашивает младший брат Бенно с совершенно невинным видом, но не трудно заметить, что где-то внутри этого пустомели хихикает полдюжины доморощенных дьяволят. — В деревне поговаривают, будто кровь доходила тебе до колен? Это правда?

— Нет, — Георг мотает головой, — эта кровь, она доходила до твоего носа. Жалко, что ты в ней не утонул! — И бросив полотенце на раскаленную плиту, добавляет: — Скажи, оболдуй, бывал ли ты на войне?

— Почему это я должен был пойти именно туда, где и без того было полно бравых вояк вроде тебя? В то время, как вражеская кровь поднималась до твоего кадыка, я реквизировал для эстонской армии лошадей своих земляков, ремни для седел, вообще все, что подворачивалось под руку, и за хорошие деньги скупал порванные и окровавленные шинели. Так что ты и впрямь можешь убедиться, что и я имел дело с кровью. Ах да, я еще порядком повозился с плесневелой мукой. Видит Бог, мы заплати хорошую цену, а если кому и задолжали, так по сей день выплачиваем, да еще и с большими процентами.

Тут Георг натягивает на себя свой военных времен френч и не удостаивает больше своего младшего брата даже взглядом, только бросает через плечо свистящим шепотом:

— Кто тебе наплел такое? Я убью этого человека!

— Ах, дорогой Аадниель стало быть, тебе придется выловить и укокошить множество людей, только как ты их всех изловишь?

— Но тебя-то, мерзавца, во всяком случае поймаю! Разъяренный, как бык, Георг подступает к брату. — Попробуй ты мне!..

— Дети! Дети! — Постаревшая мамаша Кийр кидается разнимать сыновей. — Неужели вы не можете поладить?! Вспомните хотя бы своего покойного брата Виктора, который и вправду… Подумай только, Йорх, ты же идешь получать новопоселенческий надел его именем. Сам бы ты ничего не получил.

— Я? Я? — Старший сын свирепо фыркает, стуча себя в грудь. — Я уже давно должен бы получить надел в самом сердце какой-нибудь бывшей рыцарской мызы. [8]

— Ну да, — бормочет младший брат, — сердце рыцарского замка и… еще хвост впридачу.

— Не стану! — поворачивается Георг спиной к матери, когда она приглашает его пить кофе. — Не сяду я за один стол с таким пустомелей!

— Боже милостивый! — мать семейства всплескивает руками. — Теперь, когда мы одолели внешнего врага, неужели именно теперь станем враждовать друг с другом! Вот, дорогой Виктор нас покинул и…

— Будто мы одни ссоримся! — Аадниель хватает с плиты дымящееся полотенце. — То-то я чувствую, что пахнет паленым! Это, конечно, Бенно подбросил его сюда, назло мне. Интересно, — он смотрит выпученными глазами на родителей, — как это вы умудрились сотворить и всучить белому свету такое животное!

— Выходит, сотворили… — мамаша Кийр вытирает уголки век. — Разве ж он… ведь он все же наш сын и твой брат. Что же тут… Никак не пойму, отчего ты после войны стал таким ядовитым? Мы же не виноваты, что тебе не выделяют землю. И вообще, Йорх, золотко мое, что бы ты стал делать с этой землей?

— Слушай ты его болтовню! — произносит совершенно состарившийся мастер-портной Кийр, почесывая свою лысую голову. — Сидел бы дома да шил… пока есть что шить, и незачем без конца нести всякий вздор. Прежде всего, на нашей земле мир, и это самое главное.

— Йорх хочет заделаться герцогом Курляндским, [9]

— подзуживает младший брат, влезая на портновский стол, — но он не получил не только топора, но даже и топорища, вот и накидывается на любого, кто только под руку подвернется.

— Заткнись, — рявкает Георг Аадниель. — Если тут и имеет право кто-нибудь говорить, так это — я. Не будь меня, что бы со всеми вами было?

— А что, нас уже и на свете нету? — тихо спрашивает отец. — Что ты бушуешь? Это я и твоя мать тебя взрастили и в меру сил выстроили этот дом, эту хибару. А что сделал ты? Если у тебя есть какая-то копейка в банке, так и она тоже была приобретена с нашей помощью. Да, да не смотри на меня так, — именно с нашей помощью. Покойный Виктор… действительно был настоящим мужчиной, и его я по сей день оплакиваю, но… Что ты сделал хотя бы с той же Юули?

— Я должна держать пальцы скрещенными! — Всхлипнув, молодая хозяйка склоняется над швейной машинкой. — Благодарение Господу, что хоть вы, старики, относитесь ко мне по-доброму, иначе я… уже давно была бы…

— Помолчи и ты! — вновь рявкает Кийр на свою чувствительную жену. — Разве ты не видишь и не слышишь, что здесь, в этом чертовом доме, карканья и без тебя хватает? А пальцы можешь скрестить только часу в десятом.

— Говори мне, что хочешь, — отвечает сквозь слезы Юули, — только оставь в покое родителей. Что они сделали тебе плохого? Не они же распределяют землю.

— Я вообще больше не скажу тебе ни одного слова, — огрызается разъяренный Йорх, — а пойду в корчму; накачаю их, дьяволов как следует — поглядим, что из этого выйдет. Я поездил по России и знаю, что в таком случае говорят русские: не подмажешь — не поедешь. Вот я пойду и подмажу этих уполномоченных так, что небесам жарко станет. Ничего, эдак не разорюсь. Свиное г… с опилками!

— Ну да-а, — растягивая слова, произносит Бенно с портновского стола, — только смотри, не вымажься этим свиным добром.

— Это не твоя забота, ты, швабра! Поди постригись — глянь в зеркало, как ты выглядишь! Чучело гороховое! Скажи-ка, поганыш, когда ты в последний раз чистил зубы?

— А что, зубы тоже надо постричь? Тогда уж лучше ты постриги свой язык, чересчур острым стал у тебя этот инструмент.

— Оболдуй!

— Это я слышу сегодня уже не первый раз; удивительно, что ты при своей необыкновенной мудрости не нашел для меня за это время какого-нибудь другого почетного звания. У самого в кармане украденные у казны деньги, а еще и похваляется! Стыдно тебе должно быть. Неужели ты и вправду считаешь, будто мы твою службу тряпичником принимаем всерьез? Не принимаем! — Бенно качает головой, сидя спиной к брату, — Не принимаем! Я хоть и молод, но столько-то почитания и еще кое-чего другого по отношению к матери и отцу у меня есть, чтобы не оскорблять их на каждом слове.

— А что ты делал, когда ходил в школу, ты, прохвост?

— Это было тогда, но теперь — это теперь! К одному разум приходит в голову с годами, а у другого, наоборот, исчезает.

Итак — заседание уполномоченных в паунвереском волостном правлении …

Но еще до его начала волостной служитель, иначе посыльный, Якоб Тюма, отдает своей жене распоряжение приготовить сегодня к завтраку что-нибудь позабористее, или вроде того, — поди знай, сколько времени продлится заседание и выберет ли он минутку пообедать.

— Ишь ты, — усмехается госпожа Тюма, — сегодня заседание, это мне известно, а вот что за фрукт это твое позабористее, я запамятовала, Однажды ты и впрямь просил что-то похожее, но мне уже не вспомнить, что именно,

— Не придуривайся! — произносит супруг серьезно. Приготовь, пока я расставляю в зале скамейки.

— Хорошо, а что именно?

— Поджарь ветчину и залей яйцом — это достаточно забористо и очень хорошо идет под кофе.

— Ах, та-ак! — произносит, растягивая слова, госпожа Тюма.

— Да, так, — ворчливо говорит глава семьи, выходит из своей квартиры, пересекает прихожую и вступает в так называемый судебный зал, как именуют это помещение по старинке, невзирая на то, что теперь здесь происходят, главным образом, заседания иного порядка. В одном из углов зала помощник волостного секретаря, молодой человек по фамилии Сярби, устроил нечто вроде филиала канцелярии, ибо незачем по каждому пустяку беспокоить самого господина секретаря, если вопрос можно решить тут же, на месте.

Когда Тюма заходит в зал, помощник секретаря оказывается уже на своем посту, перебирает какие-то бумаги на крохотном столике.

— Доброе утро, молодой господин!

— 3драсьте, здрасьте, господин здешний домовой! — дружески кивает Сярби в ответ. — Как идут дела?

— Ничего идут, знай подстегивай, — говорит служитель, тогда как мысли его заняты жареной ветчиной с яичницей.

— Хо-хо, черт побери! — Секретарь откидывает на положенное ей место прядь своих белесых волос. — Кого же это вы собираетесь подстегивать?

— Там будет видно … — «Домовой» пожимает плечами. Но теперь ему и впрямь придется немного помешать молодому человеку. Перво-наперво надо подмести пол, затем расставить, как положено, скамейки — сегодня совещание уполномоченных.

— Скамейки — еще куда ни шло, хотя заседание пройдет как-нибудь и без того, а уж пол мести — глупость.

— Как так?

— А то — не глупость? Придут сюда в грязных сапожищах, нанесут слякоти, и потом все равно придется делать уборку.

— Так-то оно так, но я все же немного пройдусь метелкой.

— Пройдитесь, пройдитесь, вольно вам напускать на себя важность. По мне, хоть вымойте этот пол, навощите и отполируйте.

Служитель, он же домовой, споро заканчивает свою работу.

— Так, — говорит он, — теперь я на время оставлю вас в покое. Теперь надобно …

Дальше он не продолжает — зачем говорить о вкусном завтраке, если это не относится к делу.

Помощник секретаря, или просто помощник, как его называет волостной люд, вновь остается наедине со своими бумагами. Это один из тех молодых людей, кто родился в городе, рос и ходил в школу в городе, а затем под давлением обстоятельств, чуть ли не со слезами на глазах, перебрался в деревню. Однако, чтобы получить хотя бы эту должность, пришлось проявить большое упорство да изворотливость, поскольку претендентов было густо, словно песка на берегу моря, и не окажись у него в паунвереских краях влиятельных родственников, кто знает, чем бы все кончилось. Да, здесь его юную душу гнетут тяжкое одиночество и скука, особенно теперь, в осеннюю пору, но что поделаешь — не может же он, в самом деле, годами жить на иждивении своих малоимущих родителей. Старикам Сярби и без того пришлось достаточно побороться с судьбой, чтобы помочь сыну закончить, школу.

Единственное, что хоть немного утешает его в свободные от работы часы, это книги из местной библиотеки. Утешение, конечно, слабоватое, потому что художественная литература поновее капает в библиотеку словно сквозь игольное ушко. Разве только газеты … Без них можно было бы умереть. Более или менее близкими знакомствами он здесь не обзавелся, хотя мог бы иметь их даже и в избытке, — ибо он все же помощник. Однако в таком случае он должен был бы чаще бывать в «погребке друзей» и участвовать в застольях, которые изо дня в день там устраиваются. Туда захаживают зажиточные хуторяне, из тех, кто построил себе модные дома и обзавелся новой обстановкой с роялем и радиоприемником; там развлекается даже некая особа с высшим образованием, но царящая в этом заведении атмосфера не вполне устраивает нашего молодого человека, и кроме того …

Кроме того, когда молодой Сярби покидал отчий кров, его видавший виды родитель сказал:

«Будь начеку, парень! Я знаю, в деревне тебе поначалу будет скучно, там некуда пойти: ни театра, ни кино, ни кафе, нет молодых людей твоего круга. Смотри, не вздумай от скуки кутить! На такой волостной должности, какую ты теперь собираешься занять, эта опасность особенно велика. Предлагающих и соблазняющих, без сомнения, найдется предостаточно. В свое время я тоже жил в деревне и видел, во что превращался какой-нибудь вполне достойный человек, стоило ему только быть избранным волостным старостой или судьей … Не один крепкий хутор пришел в упадок, пропал ни за понюх табаку, а его бывший хозяин закончил дни своей жизни где-нибудь в баньке-развалюхе, а то даже и в богадельне. Поэтому будь начеку».

Эти отцовские слова всегда вспоминаются молодому «помощнику», когда он проходит паунвереским поселком и слышит доносящиеся откуда-то громкие голоса и нестройное пение. «Конечно, — думает он, усмехаясь, нет у меня еще ни кола ни двора, но я смогу обрести и то, и другое, если … Ведь неспроста же старик давал мне наставления». И если его иной раз в лавке или еще где приглашают зайти ненадолго в заднее помещение, он, бывает, и впрямь заходит, однако особо там не задерживается, — нельзя, его ждет работа.

В то самое время как помощник волостного секретаря перебирает свои бумаги, а достопочтенный господин Тюма наслаждается любимым блюдом, один из жителей Паунвере проявляет лихорадочную активность и выжимает из себя все, что только возможно.

Георг Аадниель Кийр сидит в вышеупомянутом «погребке» в компании нескольких членов правления и щедро угощает своих дорогих друзей. На столе перед собравшимися стоят фужеры, несколько бутылок необыкновенно вкусного лимонада, груда нарезанного хлеба, два ополовиненных круга колбасы, слегка позеленевших и со скользкой кожицей.

Сам портной пылает лицом, словно раскаленная каменка, время от времени смахивая со лба пот.

— Ну, угощайтесь, друзья! — он подвигает фужеры и колбасу. — Не то остынет! Все равно скоро надо будет идти в волостное правление и поглядеть, что там выйдет. Ужо-тка, тогда увидим, есть ли еще справедливость на паунвереской земле или и она тоже эмигрировала куда-нибудь в Аргентину или в Бразилию. Чего ты ждешь, Юри? Что ты зеваешь, Яан? И вообще все, кто тут есть! Поддадим так, чтобы дым коромыслом стоял. Э-эх, после совещания еще добавим, но сначала надо как следует подкрепиться. Послушай, вяэнаский Март, ты ничего не пьешь — что за комедию ты ломаешь?

— Ох, господин Кийр, — бормочет Март, щуря глаза и едва ворочая языком,

— я и т-так п-перебрал. Уже в-вроде бы …

— Э-эх, что значит перебрал! Лучше растянуть брюхо, чем добрую еду на тарелке оставить.

— И то правда, но … ик, ик … — И взъерошенный вяэнаский Март, каждый волосок на голове и в бороде которого норовит расти в собственном направлении, тяжело опускается щекой на руку; перед носом у него огрызок колбасы, на нее он теперь роняет пепел папиросы, будто это лучшая приправа.

— Ой, черт побери! — вдруг вскрикивает Кийр, взглянув из окна на грязную дорогу. — Там едет мой старый школьный друг, Тыниссон, как вы думаете, не позвать ли его сюда?

— Ясное дело, позвать! — раздаются голоса. — Пусть старый бочонок с салом тоже поставит пару бутылок.

— Нет, речь не о том! — Георг Аадниель машет руками, поспешая к двери.

— Я просто так хотел с ним поговорить, он парень башковитый.

Тыниссон произносит «тпру» И останавливает лошадь. — Ну, что стряслось?

— Его плотно сбитое тело принимает в телеге полулежачее положение.

— Зайди!

— А чего я там потерял?

— Да просто так … перекинемся парой слов. Там сидят еще и другие хозяева.

— Шел бы ты лучше на ярмарку горшками торговать! — бормочет Тыниссон, вновь принимает сидячее положение и едет дальше.

— Видали, вот чертов пентюх! — Портной морщит нос. — Боров объевшийся, лень даже с телеги слезть! Гордец дерьмовый! Ишь ты, компания паунвересцев ему не подходит! Удивительно, как этот толстомясый получил на войне крест за какую-то ерундовую царапину. Правда, поговаривают, будто у него было тяжелое пулевое ранение, но это, ясное дело, пустая болтовня. Однако крест есть крест — тут уж ничего не попишешь. Эх, если бы и у него, Йорха, был такой! Тогда бы он … ог-го-о! А теперь, черт подери, даже немного неловко возвращаться назад к этим выпивохам на даровщинку: они небось видели, что Тыниссон ни во что не ставит его приглашение.

Но вернуться придется — нельзя же такое мероприятие на полпути бросить, раз уж оно начато.

— Подайте сюда еще пару бутылок! — приказывает он как ни в чем не бывало, тогда как в душе у него мрак, а в сердце — затаенная злоба. В мыслях же: «Тряхну еще чуток мошной, поди, не разорюсь, ведь на весы положено многое». Во всяком случае, хотя бы эти деятели, кого он сейчас тут ублажает, его люди. А иной раз бывает достаточно даже и одного горластого мужика, чтобы провести какое-нибудь решение, из тех, на которые по началу не очень-то можно и надеяться.

— Ваше здоровье! Да здравствует справедливость в Паунвере, так же как и во всем мире!

— Ваше здоровье, ваше здоровье! — подхватывают участники застолья. — Да здравствует!

Однако дело в конце концов доходит все же до того, что откладывать больше нельзя — надо идти на заседание. Кийр держит в руке карманные часы, переминается с ноги на ногу, понуждая своих дорогих друзей поспешать. Скоро уже час, как уполномоченным следовало быть в волостном доме. Начало заседания, разумеется, затягивается, как обычно, но все же оно еще никогда не затягивалось до ночи. Нет, Господь видит, пора уже двигаться, гут ничего не поделаешь.

— Двигаться так двигаться, — недовольно соглашаются уполномоченные, поднимаясь из-за стола, где было очень приятно посиживать, тем более, что их уже так и подмывало затянуть песню. Под прикрытием возникшей при этом сумятицы Карла из Подари решил еще кое-что урвать, — схватив со стола изрядный кус колбасы, он с жадностью запихивает его себе в рот и пытается проглотить. Но что слишком, то слишком: не в меру большой кусок застревает у мужика в горле и на минуту-другую лицо Карлы становится таким же зеленым, как и та колбаса, которую он незаметно для собутыльников вознамерился съесть. Картина удручающая. Вот-вот покинет этот мир человек, который находится в расцвете своих сил и от которого еще многого можно ожидать. Однако кризис разрешается: половина куска вылетает наружу, тогда как вторая благополучно следует в желудок. И к тому времени, когда Кийр со своим изрядно накачавшимся ударным отрядом направляет шаги в сторону волостного дома, хозяин хутора Подари вновь — парень хоть куда, только слезы все еще катятся из его набрякших глаз.

И когда развеселая команда приближается к волостному дому, словно бы собираясь взять его штурмом, даже лошади навостряют уши: интересно, кто это там опять идет?

Нет ничего удивительного в том, что в этот день и час во дворе паунвереского волостного дома образовывается настоящая ярмарка; здесь почти столько же лошадей и телег, как в Сионском войске. [10] Страдная пора позади сюда прибыли даже и многие из членов правления хотя бы просто затем, чтобы посмотреть и послушать, что творится на белом свете. Гляди-ка, даже старый раяский хозяин приехал и беседует с саареским. — Эхма, что говорить, небось … Ну да теперь, видать, дело это так далеко зашло, что говорить, небось … Нет, ну чего уж опосля-то…

По-прежнему молодой и свежий Яан Имелик приостанавливается то тут, то там, жаль только, нет у него с собою каннеля, не то отхватил бы какую-нибудь веселую пьеску, порадовал бы сердце. Увидев подъезжающего не спеша Йоозепа Тоотса, старого друга, он готов чуть ли не задушить того в своих объятиях.

— Ох ты, дорогой Йоозеп, неужто жив?

— Живой, как видишь, — смеется юлесооский хозяин, — только живу неважно.

— Чего же тебе не хватает, старый герой?

— Не болтай вздора — герой! Скажи это слово Кийру, ему, может быть, оно больше по душе придется, а мне все одно. Я с удовольствием стал бы ничем … будь это возможно.

— Что же такое с тобой стряслось? — спрашивает Имелик, глядя на друга простодушными синими глазами, которые у него, так сказать, всегда при себе.

— Ты же ведь не какой-нибудь… какой-нибудь… Не знаю, как и выразиться.

Имелик трясет руки школьного друга, весь — готовность помочь.

Однако больше им ничего не удается сказать друг другу, возле них внезапно, словно челнок в ткацком стане, возникает их школьный приятель, рыжеголовый Кийр.

— Ну так здравствуйте! — произносит он кисло-сладким голосом.

— Здрасьте, здрасьте! — отвечает Яан Имелик, доброжелательства которого хватает на всех. — Ты тоже пришел на заседание?

— Не-ет, — портной трясет головой, — я же в волостном правлении не состою. Пришел просто так … посмотреть. А впрочем, чего попусту скрытничать, все и без того уже более или менее всем известно, так вот, пришел из-за того самого земельного надела, который по всей правде и справедливости должен бы получить мой брат, погибший на Освободительной войне.

— Скажи теперь, Яан, — Тоотс усмехается, — это свое недавнее слово, ну, ты знаешь.

— Да Бог с ним! — Имелик подталкивает своего школьного друга. И, обращаясь к Кийру, продолжает: — А разве твой погибший брат уже не получил свой надел?

— Так-то оно так, но и его наследникам тоже должно бы что-нибудь достаться. Неужели ты, Имелик, считаешь, что это много, если родители моего братишки за жизнь своего сына обретут маленький поселенческий хутор?

— Я сейчас так вдруг не могу сказать, много это или мало, однако мне все же известно, что у родителей твоего брата есть еще два рослых сына, которые прекрасным образом могут их прокормить. Да и что станут делать старики с поселенческим наделом? Какие из них работники на лугу или на пашне?

— Ах, черт! — Йорх Аадниель хватается за живот и сгибается крючком.

— Что с тобой? — сочувственно спрашивает Имелик.

— Страшная резь, — жалуется Кийр, вращая глазами. — Ох ты, черт побери! Погодите тут немного, я кое-куда сбегаю, и чем это они меня там, в заведении для хуторян, напичкали?!

И Кийр исчезает из глаз с проворством веретена, однако совершенно непонятным образом он спешит отнюдь не туда, куда следует, а прямиком влетает в судебный зал к помощнику секретаря, словно бы ищет у последнего совета и помощи по случаю рези в желудке. Вначале кажется, будто Аадниель и сам ошарашен своим поведением, вся его фигура выражает растерянность. Зачем он, черт побери, вторгся именно сюда? Какая-то побудительная причина все же должна была быть — без этого ничего не движется в этом мире. Штанины хорошо сшитых брюк Кийра дрожмя дрожат, как на ветру, как бывало в школьные годы, кота он предотвращал и разоблачал всевозможные штуки и трюки своих «добронравных» соучеников.

— Господин Сярби, — останавливается он перед столиком помощника секретаря, — дайте мне бумагу.

— Бумагу? — Молодой человек оглядывает пришельца. Какую бумагу? Со штемпелем или без?

— Ох, — охает Йорх, — мне совершенно все равно, хоть так, хоть эдак. Главное, дайте поскорее. У меня …

— Что у вас? Какое-нибудь торговое дело?

— Да, — поджимает Кийр ляжки, — чисто господнее дело. Но вроде бы уже поздно. Тысяча чертей, дьявол побери эту столетнюю колбасу цвета радуги!

— Какой-нибудь, незаполненный листок я для вас найду, — Сярби роется в груде всяких бумаг. — Минуточку … Это требует некоторого времени. Но… может быть, присядете?

— Нет, — Кийр оглядывается на дверь, — недосуг мне присаживаться.

Он получает два листка чистой бумаги и бочком-бочком удаляется; к чести его, и истины ради, надо заметить, что он не забывает поблагодарить.

В дверях Кийр сталкивается со служителем Тюма, последний еще носит на усах кусочки яичницы и почему-то несколько не в духе.

— Дьявольщина! — бранится он, не ответив на приветствие портного. — Только что начисто подмел все полы, а теперь отсюда несет такой вонью, словно кто себе в штаны наклал.

— Ну-у, — бормочет Йорх, — ветром вонь развеет.

И после этого Аадниель направляется, наконец, в то место, куда должен был пойти в первую очередь; следом за ним, словно трос, тянется мощный аромат. Портной спускает в очко свои подштанники и смотрит им вслед с таким видом, будто хочет сказать: «Мир праху твоему!»

Однако во всем этом еще не было бы ничего особенного — подобные действия остаются личным делом каждого человека — не подоспей к месту действия вездесущий Кристьян Либле, которому, конечно же, совершенно нечего делать в волостном доме, но… Но когда это было, чтобы звонарь не объявился там, где в связи с каким-нибудь скандалом сошлись двое или трое или хотя бы один единственный человек?

— Ой ты, поганая шкура! — Звонарь прищуривает свой единственный глаз. — Стало быть, вот оно как создают этот новый мировой порядок: до того, как сесть на рундук, штаны вроде как напрочь скидывают! Мой дедушка, — продолжает Либле, — он был чуток постарше, чем я сейчас, держал кобылу Манни; и он ее, стало быть, берег, как медведь свои бубенчики, и ежели эта его дорогая Мани, хоть среди дороги, хоть еще где, настраивалась помочиться, дедушка сей же час снимал с нее дугу. Ну да Бог с ним, со всем этим! Но такого я еще вроде как не видел ни во сне ни наяву, чтоб человек, когда он идет по делу, все как есть с себя посбрасывал и стоял гольем, что твоя морковка. Хе-е, хе-е, господин Кийр, а вы сюда, часом, зашли не спортом заниматься!

— Замолчи, Либле! — шепчет портной. — Ни слова больше — не знаешь ты, что ли, как иной раз дело обернуться может. Видишь ли, эта чертова колбаса весь организм расстроила.

— Да, да, — бормочет Либле в ответ. — Оно вроде бы так. — При этом он вешает брюки своего собрата на единственный ржавый гвоздь, который торчит в стене нужника. — А теперь, — добавляет звонарь ворчливо, — отойди чуток подальше — и у меня тоже тут кой-какие дела есть, не могу я их улаживать, ежели кто другой смотрит. Будь так добр, выдь наружу.

— А мои штаны? — в отчаянии вскрикивает Кийр. Нижние отправились туда, куда они отправились, но верхние?! Они куда подевались? Отдай их, дорогой друг!

— Да Бог с ними, с этими штанами! — Паунвереский звонарь машет рукой. — Ведь не штаны мужика красят, а в аккурат наоборот. Ступай, ступай! — и выталкивает голого до пояса, словно журавль, портного за дверь.

— Силы небесные и вся чертова рать! — восклицает Имелик, обращаясь к Тоотсу, — погляди-ка туда! Кийр разгуливает по волостному двору без штанов! Ты когда-нибудь видел такое?

— Хм-хм-хм, пуп-пуп-пуп, — смеется Тоотс. — Нет, не видел. Кто знает, может Йорх по новому кругу пошел. Может, он именно таким манером рассчитывает побыстрее заполучить свой поселенческий надел. Хм-хм-хм.

Вскоре после этого на крыльце волостного дома, словно живое воплощение указующей власти, появляется помощник секретаря и звонит в колокольчик: заседание начинается. К этому времени у портного Кийра брюки уже на положенном им месте, и он, с какой стороны ни возьми, парень-хват; только вот опять небольшая загвоздка — он вынужден остаться с наружной стороны дверей, поскольку не является членом совета уполномоченных. Но подслушать-то все же можно, о чем говорят там, внутри, в судебном зале, возле стола секретаря и так далее.

Председателем собрания избирается весьма напористый мужик, это можно заключить даже по звуку его голоса. В этом голосе сила и властность человека, от которого зависит благополучие многих граждан Паунвере. Урезают жалованье, где только можно, однако в то же самое время какому-нибудь своему мужику даже и прибавляют: пусть живет и здравствует, у него невпроворот работы: шуточное ли дело, когда человек…

Протокол пишет секретарь сам, и уж от себя-то он любую беду отведет. Если какой-нибудь горластый бобыль рвется обкарнать его жалованье, то получает в ответ такую мощную отповедь, что у всех уполномоченных начинают гореть уши.

В конце концов дело все же доходит до обсуждения и тщательного взвешивания того самого прошения Георга Аадниеля Кийра, которое он в письменном виде подавал уже трижды. Бог Троицу любит, как говорит народная мудрость.

— Да, — берет слово тот самый вяэнаский Март, — вообще-то поселенческий удел сгодился бы каждому, но у нас есть мужики и победнее, из тех, кто на войне угробил свое здоровье … Вроде бы не мешало и на них обратить внимание.

— Видали, какой дьявол! — буравит Кийр ухо Кристьяна Либле. — Налопался за мой счет, как пиявка, а теперь напрашивается на скандал. Я пойду и пристукну его.

— Послушай, приятель, — от тебя несет.

— Ну и что с того, но этого мужика я пристукну, моя душа не вытерпит.

И Аадниель Кийр, словно очумелый, сопровождаемый своим ароматным «тросом», врывается в судебный зал и рявкает под самым носом председательствующего:

— Получу я этот надел или не получу? Мой брат …

— Прошу вас выйти отсюда! — Председательствующий делает легкий взмах рукой, — вам здесь не место!

Поселенческого надела Кийр, разумеется, не получает и в страшном душевном расстройстве устремляется прямиком домой, по дороге думая: «Кто же из нас свалял олуха, я или эти дьяволы там, в волостном доме — вот вопрос?»

А некоторые из его недавних собутыльников, выйдя из судебного зала, смачно плюют куда придется и спрашивают друг друга: — Куда же делся господин Кийр? Он ведь обещал нам кое-что поставить после заседания.

Но господин Кийр к тому времени уже приходит домой; бормоча проклятия, спешит он в свою спальню.

— Послушай, Йорх, — говорит сквозь полуоткрытую дверь Бенно, терпение которого лопнуло словно костюм по наметке, — ты хоть бы сказал, как решилось твое дело в волостном доме.

— А ты, сорока, поди спроси у них самих, у тех, кто мутит воду, Не желают дать мне завоеванную мною территорию, и все тут.

— Какую территорию ты имеешь в виду, дорогой братец? Турцию, что ли? Говорят, там полно огромных кусищ земли, которые только и ждут могучих земледельцев.

— Ты — последний мерзавец! — гудит Йорх из глубины комнаты, что, между прочим, вовсе не так уж и далеко: жилые помещения Кийров отнюдь не из просторных.

Тут разражается плачем женушка Георга Аадниеля: она видит, что ее дражайший супруг вконец выведен из равновесия, что с ним случилось нечто из ряда вон выходящее; и жизнь, которая сулила столько радостей, так и норовит ускользнуть сквозь пальцы. В чем, собственно, суть — этого Юули, привыкшая к чисто практической деятельности, не понимает. Да, в каком-нибудь заказанном ей платье она разбирается, а вот по какой такой причине ее законный супруг в последнее время то и дело бушует этого ее ум уяснить не в состоянии. Из одних острых углов состоит теперь ее муж. Вот и милую Маали он вроде бы до того довел, что народ болтает… Кто бы мог ожидать от Георга чего-либо подобного!

Внезапно гремит щеколда наружной двери, и все в доме умолкают.

— Кто это может быть? — спрашивает мамаша Кийр, распространяя вокруг резкие кухонные запахи. — Идите же наконец поглядите, кто там.

— Сию минуту, — ворчит Бенно, слезая с портновского стола.

В сопровождении Бенно в рабочую комнату входит господин средних лет, в котором хозяева узнают Арно Тали.

— Иисусе Христе! — вскрикивает госпожа Кийр необычайно звонким голосом,

— никак это вы, саареский Арно?

— Да, я и есть. Приехал на несколько дней поглядеть, как поживают паунвересцы. Пока что вижу, по меньшей мере, у вас все в порядке.

Старая госпожа Кийр вытирает передником сидение одного из стульев и предлагает гостю присесть.

— Садитесь, господин Тали! — говорит она радушно. Как это вы тут очутились?

— Очутиться тут — не диво, получил два-три дня отпуска — вот и приехал поглядеть, что поделывают в Паунвере; зашел и к вам немного передохнуть и спросить, как идут у вас дела. Нет, не беспокойтесь, надолго я у вас не задержусь, скоро я снова пойду дальше. — Арно Тали садится на предложенный стул. — А что, Йорха нет дома?

— Где же мне еще быть? — Из-за дверей высовывается старший сын. — О-о!

— восклицает он слегка сиплым голосом. — Никак ты, дорогой школьный друг, в кои-то веки!

Аадниель Кийр подходит к Арно Тали, пожимает ему руку, — по всему видно, он действительно рад приходу школьного приятеля.

— Ну, как там у вас, в Таллинне, живут? — спрашивает Аадниель, слегка кривя рот. — У нас тут дела отнюдь не на высоте. Вот хоть и сегодня, ходил я в волостное правление, надеялся получить немного землицы за своего погибшего на войне брата Виктора, но — вышвырнули. А не мог бы ты, дорогой друг Тали, там, в Таллинне, замолвить за меня словечко?

— Я … настолько слаб в аграрной политике, что в этом отношении ничего не могу обещать, — Тали улыбается, — я никогда не беру на себя обязательства, если не в состоянии их выполнить. Но… поговорить-то я все же тут и там могу, кое-какие знакомства у меня есть. Однако, насколько я понимаю, дела такого рода лучше начинать именно тут, на месте.

— Тут они уже давным-давно начаты, — отвечает Кийр, — только вот местные власти настроены на иной лад. Получается так, что мои справедливые слова всерьез не принимаются.

— Хорошо, — устало произносит Арно, барабаня по столу пальцами, — так и быть, я сделаю для тебя все, что смогу, только дай мне соответствующие бумаги. Через два дня я опять поеду в Таллинн, к тому времени уже будут позади эти «клистирные праздники», как их называет некий тартуский писатель, который нам обоим прекрасно известен.

— Нет, я от своего не отступлю, — Георг Аадниель подтягивает брюки, при этом ан помочах отрывается одна из пуговиц и со стуком катится под портновский стол.

Снова громыхает наружная дверь. Нельзя сказать, чтобы это испугало хозяев, однако некоторое возбуждение они все же испытывают.

— Кто это там опять? — Бенно бросает из рук ножницы.

С иголкой во рту спешит он отворить дверь, которая в эти неспокойные дни обычно на крюке. Хотя еще и не совсем стемнело, Бог знает, кто может пожаловать.

Но на этот раз для тревоги нет оснований, — нарушитель спокойствия не кто иной, как давным-давно известный всему Паунвере звонарь Кристьян Либле.

— Ах, это ты! — Бенно делает шаг в сторону и пропускает гостя в дом.

— Ну привет, Йорх! Чего это ты оттуда, из волостного дома, так быстро убег? После-то все обернулось вроде как в твою пользу. — И лишь после этих слов Либле добавляет: — Здрасьте, хозяева дома!

— Что обернулось в мою пользу? — Аадниель смотрит на Либле расширенными глазами.

— Все! — машет звонарь своими заскорузлыми руками. — Все вроде как шло путем. Только вот горе, что от тебя несло. Будь я трижды проклят, ежели бы знал, где ты понабрался этакой дьявольской вонищи!

— Да говори наконец, мазурик, что там в конце концов произошло? — Мастер-портной чешет себе живот.

— Все в порядке. — Либле скручивает, как обычно, себе цигарку толщиною с хорошую жердь. После этого его единственный глаз проясняется — звонарь замечает своего старинного друга Арно. — Господи Боже мой! — Либле даже приседает. — Неужто это и впрямь Арно?

— А кто же еще, — отвечает Тали, улыбаясь, — куда же я мог деться? Или ты желал моей смерти? Я ведь тебе ничего плохого не сделал, старина Кристьян.

— Силы небесные! — Звонарь пытается поцеловать руку Арно Тали. — Кто же, когда же такое говорил, будто ты… вы… мне зла желали? Сердце у меня так и прыгает от радости, что я снова сподобился увидеть вас тут, в наших краях… или все одно где. Я даже и во сне вас видал.

— Можешь меня и теперь на «ты» называть, мы же с тобой были друзьями, говорили друг другу «ты», ну, тогда… Помнишь ли ты еще, как я однажды рождественским вечером залез на колокольню?

— Ох, дорогой господин Арно, как не помнить! — Единственный, покрасневший глаз Либле увлажняется, звонарь трет его грязным рукавом пальто. — Как же не помнить. А так-то я здорово поглупел, это говорят все паунвересцы, но память у меня вроде как ясная. Не знаю, дорогой Арно, хотел бы я еще что-нибудь сказать в этой своей радости, но… Позволь мне поцеловать твою руку!

— Не дури, Кристьян! — Тали прячет руки за спину. И нить беседы старинных приятелей все тянется и тянется, пока наконец Георг Аадниель Кийр не произносит велико слово:

— Теперь, черт подери, рвану в столицу.

— Добро, — отзывается Арно Тали. — В таком случае поедем вместе.

— Поеду в Таллинн, — повторяет портной, — и проверю, неужели же и впрямь на этом свете нет правды и справедливости; а если все же есть, то я схвачу их за рога и рвану к себе, если же нет, брошу к чертовой бабушке всю эту возню и беготню.

И чем дольше Кийр разговаривает об этом с братом и женой, тем злее становятся его душа и мысли; когда же наступает отмеченный в календаре день, Кийр хватает из угла зонтик, угрожающе насупливает брови и произносит:

— Ну вот, теперь я пойду и погляжу!

— Йорх отправляется в Печоры поросят крестить, — Бенно спрыгивает с рабочего стола. — Вот было бы здорово посмотреть, как он поведет свои дела, как заполучит свой законный надел, который завоевал своей грудью. Ох, святые силы, до чего же мне хочется оказаться рядом с Йорхом, когда он будет улаживать свои отношения с правдой и справедливостью.

Супруга же Йорха скрещивает на груди руки, и только одному Богу известно, какие мысли роятся в ее благонравной голове. Муж уходит, это бесспорно, но куда именно, этого она, как всегда, не знает наверняка.

Георг Аадниель Кийр добирается вместе с Арно Тали до станции, с угрожающим видом требует билет прямиком до Таллинна и, уже сидя в поезде среди других пассажиров, вновь возвышает голос.

— Разве же это порядок? — вопрошает он сипло, ни на кого не глядя. — Вот я еду в столицу Эстонии к великим и могущественным деятелям и не знаю, что со мною будет, а ведь ищу только правды и справедливости.

Арно Тали слушает речь школьного приятеля, но сам лишь изредка вставляет какое-нибудь словечко. Кийра же это ничуть не смущает, слишком он озабочен своими планами во время этой важной для него поездки.

У отца нашего Господа много утренних благодатей, и одну из них он протягивает через свой рабочий стол Кийру в руки, когда последний прибывает на таллиннский вокзал. Сонный и хмурый Кийр выбирается следом за Арно Тали из вагона, проходит в помещение буфета и выпивает стакан горячего чая. Погодите, погодите, теперь-то он покажет этим землемерам, где раки зимуют!

Примерно через час наши старые приятели расстаются; Тали направляется своей дорогой, Кийр же грозится немедля «двинуть» на Тоомпеа. [11] И герой войны Георг Аадниель Кийр действительно начинает двигаться к центру города…как всегда, бочком вперед. Намерение похвальное, однако туда, куда он направляется, найти дорогу оказывается не так-то просто; по пути он ворчит и подает сам себе какие-то знаки, и чертыхается, — сдалась ему эта поездка и это хождение!

Добравшись до Тоомпеа, самого святого места эстонской столицы, наш путешественник до того устает, что вынужден присесть на скамейку. Школяры и государственные чиновники проходят мимо него и вскидывают брови. «Этот фрукт — из провинции», — думают они, чувствуя себя умудренными и проницательными.

— Прекрасно, и куда же вы желаете пойти? — спрашивает вдруг чей-то голос.

— Я? — Кийр поднимает свою хмурую физиономию. — Я хочу пойти к самому главному начальству, я хочу посмотреть, получу ли я свой поселенческий надел или не получу?

— Отчего же вам и не получить, я имею отношение к этому самому учреждению, вот я и выхлопочу вам поселенческий надел и еще кое-что сверх того.

Кийр становится приветливее. Мысленно он уже и речь готовит, чтобы произнести ее перед высоким государственным чиновником, который раздает поселенческие наделы.

Великий деятель продолжает свой путь, поднимается все выше и выше в гору, Кийр же, наш рыцарь из Паламузе, [12] неуверенно, все так же бочком, двигается следом, — черт знает, далеко ли тот его заведет.

Там, на Тоомпеа, портному удается попасть на прием к какому-то огромному, толстому господину. Непонятным образом штанины Аадниеля начинают вибрировать, — стоять перед лицом высокого господина вовсе не так просто, как ему представлялось, в сравнении с этим даже сама дорога от Паунвере до Таллинна была пустяком.

Большой господин извлекает из кармана длинную папиросу, вставляет ее в еще более длинный мундштук и говорит нашему Кийру:

— Документы, документы, мой дорогой!

Георг Аадниель начинает мусолить во рту какое-то слово, будто хочет обкатать его до тонкости. В конце концов он все же находит соответствующее обращение, которое так долго вертелось у него на языке …

— Идемте! — изрекает «глубокоуважаемый капитан», — я посмотрю ваше дело.

В то время, как Кийр отправился в Таллинн, чтобы провернуть великое коммерческое предприятие на предмет получения надела, старый молотило Либле, а может, и кто другой, пустил по Паунвере завиральный слушок:

«Господин Георг Аадниель Кийр поехал в Таллинн с тем, чтобы повеситься, ежели ему не дадут земельного надела».

Супруга Кийра, Помощник Начальника Станции, эта молодая женщина, ходившая когда-то в красной шляпке, тайком плакала, слушая болтовню Либле, которую она прекрасно разумеет, потому что женщина эта, с тихой и понимающей душой, отнюдь не глупа, разве что излишне меланхолична. Если в предыдущей книге мы позволили себе немного пошутить в ее адрес, то теперь должны втихомолку взять свои слова обратно, ибо сплошь и рядом человек оказывается гораздо достойнее, чем представлялось нам по первому впечатлению.

И вот теперь молодой Бенно тоже не стесняется.

— Что ты хнычешь! — восклицает он, сидя на портновском столе. — Очень возможно, что из Йорха — когда перебесится — еще толк выйдет, а не выйдет, так тоже не беда.

Умудренный жизнью старый папаша Кийр усмехается и тому, и этому, и наконец сам вставляет в разговор два-три слова:

— Ну да, вообще-то у него, поганыша, большого изъяна нет, только очень уж он вспыльчивый.

— Кого это ты называешь поганышем, неужели своего кровного сына? — спрашивает мамаша Кийр. — Он же собирается привели тебе из Таллинна целый хутор, то-то будет счастлив, если ему это удастся.

Под окном слышится громкое урчание: Бенно подцепил где-то пса и теперь с ним играет — пес голоден, а у младшего мастера в кармане имеется кое-что из съестного. К кому же собака может быть более расположена, чем к человеку, у которого есть еда в кармане?!

В это время мимо домика портного, прихрамывая, бредет мужчина, имя которого Йоозеп Тоотс. Пишущий эти строки уже запамятовал, куда именно он ковыляет, однако совершенно ясно, что юлесооский хозяин опять становится активным; а может, им движет какая-нибудь старая обида на Кийра? Бенно же, который слывет самым общительным среди паунвересцев мужеского пола, хватает Тоотса за одну полу, собака — за вторую, и таким образом они удерживают его на месте; бывалый солдат Йоозеп Тоотс ничуть не пугается, он лишь смеется своим обычным смехом: хм-хм-хм-пуп-пуп-пуп.

— Нет, зайти-то я зайду, — говорит он, — но в последнее время я что-то не встречаю своего приятеля и бывшего одноклассника Георга Аадниеля. Куда он подевался?

— Поди знай … — Бенно пожимает плечами. И, отгоняя собаку в сторону, добавляет: — Сказал, что поедет в Таллинн.

— Ах вот оно что, — юлесооский хозяин усмехается. Ну да, я уже слышал в паунвереской лавке, будто он поехал туда, чтобы себя … ну, как бы это сказать … себя повесить.

— Повесить?! — Младший отпрыск Кийров таращит глаза. — Дома-то он об этом ни словечком не обмолвился. Вроде бы собирался о земельном наделе похлопотать, мол, как бы заполучить поселенческий хутор. Насколько я знаю, о том, чтобы повеситься, и речи не было. Брехня все это — такой человек себя не повесит, скорее кому-нибудь другому накинет петлю на шею.

— Ясное дело. Черт знает, кто такую ахинею выдумал. Ежели бы Йорх и впрямь захотел себя на сук вздернуть, с чего бы ему ради этого в Таллинн ехать? Нет, нет, у твоего братца живучая и жилистая душа — уж он-то подобной глупости не выкинет; мог, конечно, где и обронить какое-нибудь словцо, просто так, шутки ради. — И, взглянув через плечо, Тоотс спрашивает: — А это ваша собака?

Нет, не их. Да и что они стали бы делать с этакой мохнатой мочалкой. Просто околачивается тут, бродячая. Или, поди знай… Может, это сам Йорх обернулся псом, если не получил земельного надела.

— Хм-хм-хм, пуп-пуп-пуп … Эти слова не мешало бы услышать, какому-нибудь паунверескому сплетнику — вот была бы потеха! А как вообще-то ваши домашние поживают?

— Вполне сносно … когда Йорха нет дома. Но стоит ему переступить порог — никому никакого покоя, поедом всех ест, считает, что все человечество — его враги. Интересно, что он там, в волостном доме, натворил? По слухам, выкинул и вовсе непристойную штуку …

— Ничего особенного там не было. — Тоотс машет рукой. — Твой брательник чуток попринимал солнечные ванны.

— Но он вроде бы разгуливал без штанов во дворе волостного дома? Вы, господин Тоотс, мне хоть и мало знакомы, но вообще-то, между нами говоря, у Йорха, я думаю, не все дома. Будь он на войне контужен, так и сомнений бы не было, но он ведь там словно за спиной старика Боженьки сидел!

— Да-а, — говорит Тоотс, растягивая слова, — такова она, жизнь на белом свете. Но… но… — он вдруг делает жест в сторону большака, — Бенно, посмотри, кто там идет!

— Кто? Где?

— Ну, там.

— Гм … — молодой человек смотрит в указанном направлении, — так это же Йорх, если не ошибаюсь. Нет, не ошибаюсь, он, собственной персоной. Подождем, пусть, подойдет к дому, небось узнаем, с какими барабанами и фанфарами его там, в Таллинне, встречали. Поначалу над ним не стоит подтрунивать не то ничего не скажет.

— А не лучше ли будет, ежели я уйду? — Йоозеп Тоотс закуривает папиросу.

— Почему же лучше? Правда, он ни ко мне, ни к вам особой симпатии не питает. Но мы и без того сразу увидим, с какими козырями он оттуда, от больших господ, возвращается. Имейте в виду, если он громко сопит, это не предвещает ничего хорошего.

Аадниель Кийр подходит ближе и — по-видимому, он уже увидел Тоотса, да и Бенно тоже, — намеревается зайти во двор с другой стороны, обогнув дом.

— Э-гей, приятель! — окликает его Бенно. — Куда это ты спешишь? Иди к нам!

— Чего ты разорался? — доносится с большака.

— Вовсе я не разорался. Иди сюда и расскажи, как в Таллинне решилось.

— Тьфу, — фыркает Георг Аадниель. — Я едва на ногах стою. Зайдемте в дом, я там все и расскажу, ежели есть что рассказывать. Здравствуй, Йоозеп! Заходи — у меня в кармане двадцать капель «вакханалиуса», выпьем-ка его с сахарной водицей. Уф, уф, ноги мои до того устали, что хоть прямо в грязь ложись не сходя с места. Входите!

— Идем, идем, раз приглашают! — торопит Бенно Тоотса. — Братишка, как видно, в сравнительно хорошем настроении. Не исключено, что ему повезло.

— Можно и войти. — Тоотс пожимает плечами. — Интересно послушать, какие такие добрые известия привез Аадниель, или же какую — как говаривал он сам в прежние времена — весть.

Собеседники входят во двор, тогда как Георг Аадниель уже плетется в дом. Если он не валяет дурака, то, похоже, и впрямь сильно устал.

— Ну так здравствуй, юлесооский законный хозяин! — посмуглевший путешественник кладет руку на плечо Тоотса, когда тот входит в дом. — В кои-то веки я и тебя повидаю.

— Меня? — Йоозеп усмехается. — Меня можно повидать в любое время, а вот тебя что-то нигде не было видно. Я только что услышал от Бенно, будто ты ездил в столицу.

— Да, — Аадниель устало опускается на стул, — это святая истина, по меньшей мере на сей раз этот недоносок сказал правду. Именно из Таллинна я сейчас и приехал.

И что же хорошенького он там услышал?

— Хорошенького! — Йорх качает головой. — Кто тебе сказал, будто я там мог услышать непременно хорошенькое? Садись, дорогой Йоозеп, это разговор длинный. Только дай мне чуточку перевести дух; даже сердце стучит, словно с цепи сорвалось.

— Ты, Йорх, назвал меня недоноском, — вмешивается в разговор младший брат, — в таком случае разреши этому недоноску спросить, не ты ли привел с собою этого страшного пса?

— Какого еще пса? Что ты несешь!

Пусть подойдет к окну и поглядит.

Георг Аадниель — хотя он и смертельно устал — подгоняемый любопытством, тащится через силу к окну.

— Да я в жизни не видал такого страшилища. — Он мотает головой. — Даже и во сне не видал.

Вот как. А он, Бенно, уже подумал было, что брат привел пса в подарок домашним.

— Помолчи, Бенно! — ворчливо обрывает сына старый глава семьи. — Пусть Йорх рассказывает, что он видел и слышал там, в дальних краях.

— Да что я мог там увидеть и услышать, — Георг снова садится на стул, — гонять кулаком ветер да решетом воду носить можно и здесь, в Паунвере, с тем же успехом, что и в Таллинне. Ик!

Только теперь, по тону школьного приятеля и по распространившемуся в помещении запаху перегара, Тоотс замечает, что Аадниель слегка подвыпил. Вдобавок к этому его платье порядком помято, волосы слиплись сосульками, а обувь испачкана, словно ею месили грязь.

— Выходит, ты так ничего и не узнал? — робко спрашивает мамаша Кийр.

— Ничегошеньки! — Сын откидывается на спинку стула. И после недолгой паузы добавляет: — Там и впрямь, была добрая дюжина капитанов и больших господ, но какой мне от этого толк? Разговор у всех один и тот же: пусть я принесу бумаги, документы; мол, такие вопросы, как выделение поселенческого надела, должны первоначально рассматриваться в местном самоуправлении. Сами же они только взвешивают принятое решение и, если найдут, что все в порядке, тогда утверждают. И все время на языке у них одно и то же, словно бы я требую для себя этот причитающийся нам надел и за свои военные заслуги! Объяснял я, объяснял, что дело обстоит вовсе не так, что этот надел пошел бы моим родителям за их погибшего сына; но ничего поумнее в ответ не услышал. Нужны бумаги, документы, доверенность, я уж не помню, что еще. И когда они мне, вдобавок ко всему, начали разъяснять, что у них среди претендующих на землю чуть ли не десять категорий или очередей, то в моей голове и вовсе все смешалось. Ох уж эти хождения и хлопоты! Да и в помещениях там до того жарко, что вся шкура взмокла. Добрых слов и вежливости хоть отбавляй, а правды и справедливости и того, чтобы вникнуть в положение человека, — этим и не пахнет. Ик!

Кийр сплевывает, так что плевок описывает широкий полукруг, и продолжает:

— Местное самоуправление! Тьфу! Вы же знаете, что местное самоуправление со мною делает! Там одна шайка, пристроились к кормушке, а прочим не дают даже пискнуть. Никакое это не самоуправление, а самодержавие. Знаешь ли, Тоотс, теперь я скажу это совершенно открыто — если подумать, так и впрямь в старину было куда вольготнее жить. Не знал ты ни налогов, ни всего иного-прочего, жил себе своей тихой жизнью, словно старик-бог во Франции. Можешь пустить это дальше, если желаешь.

— Кто это может пустить дальше? — переспрашивает хозяин Юлесоо. — Не меня ли ты, в самом деле, имеешь в виду? Нет, золотко Йорх, я больше слушаю, чем разговариваю. Я ведь уже не в паунвереской приходской школе.

— Так и быть, оставим это, — Кийр делает рукой примирительный жест. — Ах да, — он ощупывает нагрудный карман, — куда же эта бутылка подевалась? Аг-га-а, вот она где! — И, обращаясь к своей молодой жене, распоряжается: — Юули, принеси-ка нам одну рюмку, ту, сортом повыше!

— Ну и ну, — старый мастер хмурит брови, — с каких это пор ты, Йорх, начал носить в кармане бутылки?

— Ничего не поделаешь, придется спрыснуть неудачу.

Если бы только дорожные расходы, так еще было бы терпимо, но сверх того утекло черт-те знает сколько. Один, бестия, присосался ко мне, словно пиявка, он, мол, поможет провернуть все мои дела, у него, мол, большие знакомства и все в таком роде…

— Ну и что, провернул?

— И еще как! Все, что он мне надул в уши — одно дерьмо да опилки,

— Но что-нибудь он все же сделал, ведь не …

— А то как же, сожрал кучу моих денег. Ел и пил за мой счет, словно скотина.

— Что же это за барин такой?

— Откуда мне знать?! — Аадниель тупо машет рукою. — Он ко мне подкатывался, когда я в столовой или в трактире говорил о правде и справедливости.

— Ой, ой, Йорх! — старик качает покрытой белыми ворсинками головой. — Если ты таким образом будешь вести свои дела, то и впрямь скоро станешь голым, как ладошка. Ведь это почти такой же провал, какой уже был однажды, когда ты ездил в Россию.

— Все оттого получилось, — криво улыбаясь, старается отшутиться сын, — что Юули не держала на мою удачу скрещенными пальцы. Да, да, это как пить дать.

— О Господи! — Молодая женщина закрывает руками лицо и быстро уходит в другую комнату. — Теперь еще я и виновата, что у тебя дело не выгорело.

Бенно спрыгивает с портновского стола и идет следом за нею. Но с порога говорит брату:

— Ну и никудышный же ты мужичонка, Йорх! — И уже в задней комнате, обращаясь к Юули: — Что ты, глупышка, плачешь из-за этого прохвоста! Неужели ты еще не уразумела, что все свои неудачи он сваливает на чью-нибудь голову? Постарайся к этому привыкнуть, а если не сможешь, то просто-напросто уйди от него. Работаешь здесь иголкой с утра до вечера … неизвестно для кого. А Йорх разыгрывает из себя большого барина, путешествует по свету и сорит деньгами. Тьфу, какой это муж, тоже мне приобретение! То ли это война вконец задурила ему голову, то ли еще что. Не плачь! Лучше свисти.

— Слышишь? — Юули отнимает руки от своего заплаканного лица. — Кто это там, за дверью, царапается и скулит?

— А-а, это бродячий пес. Пусть его…

— Бродячий пес за нашей дверью! Ой, Бенно, не к добру это.

— Пустое! А что, это примета какая-нибудь?

— Да, дурная примета, очень дурная.

Что это она рассуждает как маленькая! Пусть лучше послушает, что болтает Йорх в передней комнате.

А старший брат, успевший уже опустошить второй стакан и попросить у Тоотса курева, становится все более развязным и говорливым.

— А-а, пустое! Что эта малость для меня значит! Это значит только одно: человек должен надеяться лишь на себя и не должен просить помощи у других. Так обстоят дела. Имейте в виду, я сам куплю хутор, если его не дадут во имя справедливости.

— Что? — Старый мастер подается вперед. — Ты купишь хутор? Где ты его купишь? И на какие шиши?

— Не беда, небось я еще покажу паунвересцам, что может сотворить такой человек, как я! Зря они надо мной посмеиваются. Вот и народная мудрость, учит: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Что ты, Йоозеп, на этот счет думаешь?

— А чего тут думать, — Тоотс попыхивает папиросой.

— Ты же всегда такой мудрец да хитрец. В нашей округе и впрямь пока нет в продаже хуторов и поселенческих наделов, но там, чуточку подальше — да, к сожалению! Там уже многие на ладан дышат: так что, будь молодцом, приходи да бери.

— Не понимаю, — ворчливо произносит отец, — что это, собственно, за голод у тебя на хутор? С чего ты вбил себе эту мысль в голову?

— Ах, эту мысль? Ну, она появилась, конечно же, не вдруг, не за одну ночь. Во-первых, я хочу переселиться куда-нибудь подальше от Паунвере, будь оно проклято! — мне не по нутру здешние люди. У меня все время такое ощущение, будто они хотят меня слопать. Да, за стаканчиком пива или вина они и впрямь твои друзья, но стоит тебе отвернуться, как … Во-вторых, я все-таки эстонец. Чего хорошего в том, что бывшие бароны и фоны и всякие иные немцы скупают кусища земли, чтобы понастроить там новых мыз? Не лучше ли будет, если какой-нибудь кусочек землицы и леса останется также и в руках эстонцев? А вы как считаете? Я … я сейчас и вправду слегка наклюкался, но, небось, я знаю, что говорю. По дороге из Таллинна в Паунвере я разговаривал с одним очень серьезным и знающим человеком, он все мне растолковал. Этот человек не ждал от меня ни угощения, ни еще чего-нибудь, а говорил от чистого сердца. Я спросил, почему он не напишет об этом в газету. Он ответил, что уже написал. — И, оборотясь к задней комнате, Аадниель кричит:

— Слышь ты, Бенно, впусти в дом своего тезку! Не то он обдерет себе когти об дверь.

— Кто его с собой привел, тот пусть и впускает, — кричит в ответ младший брат.

Наступает зловещая тишина; ни в передней, ни в задней комнате никто не произносит ни звука.

Наконец подает голос сама старая хозяйка.

— Теперь Йорх, — начинает она, — разреши и мне вставить в разговор словечко. Я не упрекаю тебя за то, что ты стал пить и курить — это дело твое. Ты уже взрослый мужчина и сам должен отдавать себе отчет в своих поступках. Но я, во всяком случае, никогда не думала, что ты приобретешь такие замашки, которые пожирают и здоровье и деньги. Ну да Бог с ними — уж, видать, такое сейчас время, не знаешь, чего бояться, о чем сожалеть …

— Ну что ты вмешиваешься, мама! — нетерпеливо перебивает сын.

— Да погоди же ты, погоди, странный ты человек! Куда ты спешишь! Я только хотела сказать тебе несколько слов и дать материнский совет, — оставайся здесь, в своем доме, где ты родился и вырос. Ты не создан для того, чтобы жить вдали от нас, где-нибудь, в чужом краю, среди чужих людей.

— Как так? Ты что, запеленать меня хочешь?

— О-ох, зачем же ты, сынок, такие слова произносишь!

Неужели ты сам не видишь: у тебя все идет прахом, что бы ты ни предпринял в чужом месте? Ездил в Россию, ездил в Таллинн — и тут, и там прогорел… Как было бы хорошо, если бы ты теперь с миром остался дома и продолжал свою прежнюю работу! Ничего лучшего не умею тебе пожелать.

— Ты не умеешь! — отвечает сын с горечью. — Если ты не умеешь, так сумею я сам. Сегодня же начну узнавать, не продают ли где поселенческий хутор.

— Не знаю, стоит ли с этим так уж спешить? — вставляет замечание Тоотс.

— Хоть сейчас и пошли в ход всякие машины и приспособления, работа на земле остается тяжелой, особенно для тех, кто к этому непривычен.

— Ого, теперь и ты, Йоозеп, примкнул к лагерю матушки! — восклицает Йорх, уставившись на Тоотса. — Может, ты задумал еще раз устроить мне пробу кости, как в тот раз, еще до мировой войны?

— Ничего я не задумал, — спокойно отвечает хозяин Юлесоо. — К чему устраивать пробу чужим костям, ежели и собственные-то мои расхлябались.

— Да, но ты все-таки содержишь хутор, строишь дома, распахиваешь целину, да у тебя, небось, и хорошая копеечка про запас отложена.

— Так-то оно так, но ведь ты прекрасно знаешь, как обстоит дело с этими «домами», разве же только моя сила?..

— Знать-то я знаю, но все же… — и тихо, скосив глаза на дверь задней комнаты, Кийр добавляет. — Вот и был я круглый дурак, что взял жену бедную, словно жердь от изгороди! Что мне теперь делать с такой?

— Но ты только что говорил, что человек должен помогать себе сам, а не надеяться на других.

— О-о, дорогой мой, это совсем иное дело: чужие люди и собственная жена — две совершенно разные вещи. Знаешь что, Йоозеп, давай-ка махнем сейчас в Паунвере, может, услышим там что-нибудь.

— Я уже достаточно наслушался.

— Да нет, я — насчет хутора.

— Отложим на потом! — устало отвечает Тоотс. — Сегодня я уже побывал в Паунвере, хватит. Кости-суставы ноют. Следующим летом надо будет составить компанию Тыниссону, поехать куда-нибудь на поправку, грязевые ванны попринимать, Тогда будет видно, вернется ли хоть частично былое здоровье.

— Значит, ты не пойдешь?

— Нет, сегодня никак не могу; не знаю, как и до дому доберусь.

— Да и тебе тоже, Йорх, сегодня больше никуда не надо идти! — произносит мамаша уже заметно увереннее, чем до того, И, подойдя к своему предприимчивому сыну, требует: — Давай сюда свой пиджак и брюки!

— Н-ну?!

— Никакое ни «н-ну», — мать семейства начинает раздевать Йорха. — Сегодня останешься чин-чинарем дома, Хватит шататься без толку! — И оборотясь к другой комнате, — Бенно, Юули, идите сюда, помогите мне разоблачить этого выпивоху!

Помощники смотрят на «действо разоблачения» поначалу молча, затем Бенно рявкает: — Куда это он свои помочи дел? Куда ты дел помочи, Йорх?

— Откуда мне знать, куда они подевались, — ворчит старший брат со злостью. — Если их нет, значит нет.

Тоотс поднимается с места, желает портновскому семейству всего доброго и направляется к выходу.

— Но завтра пойдем в Паунвере, ладно? — кричит Георг Аадниель вслед школьному приятелю.

— Будет видно … если здоровье позволит, — кашлянув, отвечает Тоотс уже от порога.

— Поглядите-ка, люди добрые, каким порядочным человеком стал юлесооский Йоозеп! — чуть ли не с благоговением произносит старая хозяйка после ухода гостя. — В школе он был сорвиголовой, что верно, то верно, но теперь стал таким серьезным мужчиной, даже одно удовольствие смотреть.

— Да, смотреть одно удовольствие… — бормочет Кийр и, едва держась на ногах, направляется в так называемую свою комнату. — Одно удовольствие смотреть на такой мешок с костями.

— Что ни говори, да ты и сам это видишь, он бросил все свои фокусы. А твои только еще начинаются.

— Да, да, дорогая матушка — так что одно удовольствие смотреть.

В домике портных наступают такие дни, что их, по правде говоря, и описывать не хочется, уж очень они грустные; похоже, предсказание молодой хозяйки Юули сбывается: если за дверью скребется чужая собака — это не к добру.

Георг Аадниель работает вяло, по большей части сидит на краю кровати и думает, думает. Поездка в Таллинн пошла псу под хвост — во всяком случае, о ней и вспоминать не хочется, — а что будет дальше, вряд ли знают даже Божьи кудрявые ангелочки на небесах. Лишь один замысел прочно засел в лихорадочно работающем мозгу Йорха: он должен заполучить свой хутор, пусть хоть рухнет весь мир. У всех его бывших соучеников, начиная с этого самого Тоотса и кончая Тыниссоном — свои добротные хутора; все испытывают радость от собственной земли, только у него одного — эта маленькая хибара со свиным хлевом, да и ту он, Йорх, не может назвать полностью своей, потому что отец, мать и прохвост Бенно еще живы. Нет, если не сделать теперь решительного шага, он станет посмешищем для всех паунвереских жителей; а всякого рода суды и пересуды вокруг его особы и без того не утихают; если так пойдет и дальше, хоть на людях не появляйся.

Прежнее плаксиво-хворое, доморощенное упрямство Аадниеля перешло в его рыжей голове в навязчивую идею: собственный клочок земли. Пусть потом настанут какие угодно времена, но у него, видишь ли будет что-то свое. Только откуда и как получить эту землю — вот в чем вопрос.

Наконец он берет ноги в руки, идет к Сярби, помощнику секретаря, заводит разговор о том, о сем и, в конце концов, упоминает о «Государственном Вестнике» [13] … мол, там тоже вроде бы есть кое-какие сообщения о том, как идут дела на этом свете.

— Вы что, хотите что-нибудь выяснить? — Помощник секретаря приподнимает свои очки в роговой оправе.

— Да, вроде бы надо кое-что …

Вообще-то он, Сярби, более или мене в курсе дела, и, возможно, выдаст нужные сведения из головы, чтобы не ворочать толстенные подшивки.

Так-то оно так, но все же он, Кийр, сам посмотрит. Как будет угодно.

Георг Аадниель перебирает пухлые подшивки, но ума у него не прибавляется. Будь здесь под рукой, к примеру. Арно Тали, тот, наверняка, и нашел бы нужное место, Но он, Кийр, олух этакий! Когда ездил в столицу гонять кулаком ветер, упустил из рук и этого человека. Ну да ладно, есть и другие газеты, может быть, там удастся вычитать что-нибудь нужное.

— Ну что, нашли? — спрашивает Сярби участливо.

Да, он нашел так … более или менее. А в мыслях: «Черт побери эту Книгу Премудрости Сираховой, [14] в ней и настоящий дока не разберется!» Да, так обстоят дела, не знает ли Сярби, не продастся ли где хутор или поселенческий земельный надел?

— Хутор или надел? — Помощник секретаря смотрит в потолок, словно надеется получить совет оттуда, сверху. А у самого в мыслях только его родной город, друзья, кафе, кино, особы женского пола — когда он не слишком поглощен своими обязанностями, бунтует в нем молодая кровь горожанина. — Не припомню, — отвечает наконец Сярби, почесывая кадык.

— Но если случаем услышите, то …

Ну как же, непременно. Он ведь для того здесь и посажен, чтобы служить народу. Это выражение, частенько слышанное им от начальства, так внедрилось в его плоть и кровь, что произносится как бы само собой.

И снова наш Кийр бредет по деревне Паунвере, он готов пойти на любые ухищрения, лишь бы отыскать добрый совет. Тут и там в каком-нибудь придорожном домике приподнимается угол занавески — на него смотрят, словно на какую-нибудь ходячую комедию, а стоит зайти в дверь, — сразу сделают приветливое лицо и встретят тебя, как желанного гостя, как крестного отца. Отвратительная деревня! Ох, если бы удалось убраться куда-нибудь подальше отсюда! У всех тут жизнь ладится, кроме него одного. Да и что говорить о деревне, когда ему не дают покоя даже дома. Что толку и от того, что он посещает церковь и молится Богу, иной раз даже весьма прилежно? Правда, частенько к молитве примешиваются и посторонние мысли, но ведь, ну да … А что, право, если завернуть сюда, в этот самый погребок друзей, поглядеть в кои-то веки, что они там опять поделывают, разведать, не пущен ли о нем снова какой-нибудь вздорный слушок? Нет, они в глаза-то ничего не скажут, но ведь и из обиняков можно одно-другое понять.

Странным образом в этот день в так называемом погребке друзей и добрых соседей нет никого, кроме самих хозяев и какого-то человека, не из Паунвере. Кийр словно бы… когда-то где-то видел этого господина с маленькой полукруглой бородкой, скулы у него первобытно выдаются, а речь до того ладная да складная — не хочешь, заслушаешься, хоть ты и в мрачном настроении. Чужой господин разложил на заляпанном столе всякие извлеченные из довольно объемистого рюкзака вещицы: зажигалки, иголки, наперстки, ножи, вилки, складные и перочинные ножики и… да где ж нам перечислить все эти предметы!

— Ог-го-о! — Почесывая себе икру, чужак бросает на Кийра снизу вверх проницательный взгляд. — Кого я вижу! Присаживайтесь, возможно, и вам тоже что-нибудь приглянется из этих вещиц? Неужели вы и впрямь меня не помните? Киппель! Предприниматель, не то, чтобы вовсе прогоревший, но, скажем, на полпути к тому… как вам в данный момент приятнее думать. Присаживайтесь, прошу, поближе, побеседуем немного.

Да, да, конечно же, теперь Кийру вспоминается некое давнее время, в особенности одна зимняя ночь, тут же, неподалеку от Паунвере, где…

— Вы что… продаете это? — спрашивает он. — Я к тому, что… пожалуй, я и впрямь куплю что-нибудь, но почему вы вышли со своим товаром в такое неподходящее время? Зима настала, дорога ухабистая, а снега вроде бы и нет вовсе, ходить сейчас — никакого удовольствия.

— Господин Кийр! — произносит предприниматель Киппель с такой значительностью, что даже таракан останавливается на кухонной плите и слушает, что последует дальше. — Господин Кийр! Вы либо уже не желаете меня понимать, либо, действительно, не понимаете: но невзирая на все дорожные ухабы, я все же тот самый Киппель, бывший управляющий торговлей Носова. [15] Именно теперь самое подходящее время ходить по деревням со своим товаром. Что вы хотели сказать? Не горячитесь — это вредит здоровью.

— Да чего там …

— Позвольте, господин Кийр, вы — известный человек через своего друга и соученика по школе Лесту, позвольте мне немножко дополнить свои слова. Позвольте мне… Ну да, именно теперь самое подходящее время. Сейчас канун Рождества, народ сидит по домам, денежки в кармане, именно теперь — самая торговля. В канун Рождества играют свадьбы, молодым нужны ножи и вилки, а кому же я продам свой товар летом, когда народ в поле и на покосе? Да, верно: ходить трудновато, зато все хуторяне дома — кое-что берут, не отрицаю. Выгляньте-ка на улицу, господин Кийр, снежинки падают… очень возможно, и вы тоже что-нибудь купите.

— Непременно. Но, господин Киппель, вы теперь обошли все поля и тропы… вы случаем… не видели?.. Одним словом, я готов вместе с вами шагать по этим ухабистым дорогам, и даже помогу вам нести ваш рюкзак. Пойду! Дайте мне вашу руку!

Ну как же, всеконечно!

Но друг-приятель, такой-растакой должен еще раз получить от своей дорогой жены отменный нагоняй, нахлобучку, вздрючку, а затем…

А затем Кийр отправится вместе с Киппелем знакомиться с поселенческими хуторами Эстонии.

Однако до этого Кийр все же должен побывать дома отнести весть домашним, что он снова пускается в путешествие, не то его, чего доброго, начнут разыскивать с полицейскими.

— Это само собой! — сразу же соглашается Киппель. — Я пойду вместе с вами, а у себя дома вы, может быть, и выберете из моего товара, что вам придется по вкусу. Как я вижу по кольцу, вы женаты, так что и жена поможет выбрать, естественно, у дам могут быть особые желания.

— Да, да.

Теперь настроение Георга Аадниеля уже и наполовину не такое кислое, каким было еще совсем недавно: теперь у него, по меньшей мере, есть перспектива найти поселенческий хутор. И главное: он уже не один в этом проклятом круге, из которого не видел никакого выхода. В обществе предпринимателя Киппеля он наверняка разорвет этот обруч, этот круг, который, того и гляди, мог и вовсе удушить и его тело, и его душу.

— Так, — говорит Георг Аадниель, едва переступив порог родного дома, — теперь выкладывайте свой товар, господин Киппель, тогда продолжим разговор.

Торговец с удовольствием выполняет такое приказание.

— Посмотри, Юули! Посмотри, матушка! — произносит Кийр тоном значительности. — Да подойдите же вы все поближе, выбирайте, что кому нравится! Я за все заплачу.

Бенно, сидя на портновском столе, косит на брата глазами: Йорх в хорошем настроении, вообще-то он не так-то легко идет на расходы. Не пьян ли он снова?

Нет, вроде бы не похоже, а если и выпил, то самую малость. В таком случае, отчего бы не подойти поближе, не взглянуть на диковинные вещицы, разложенные на втором столе. Ну да, этот складной ножик с костяной ручкой пришелся бы ему очень кстати.

Папаша Кийр осматривает иглы, кроме того, его еще более или менее заинтересовали зажигалка и бритва; мамаша же заявляет, что для нее тут ничего подходящего нет, а молодая хозяйка Юули вообще ничего не хочет. В конце концов она все же соглашается принять два-три наперсточка и несколько катушек ниток.

Георг Аадниель, довольно настойчиво поторговавшись, расплачивается, затем произносит:

— Ну, теперь, стало быть, мы можем отправиться.

— Куда это ты опять нацелился? — осведомляется мамаша, предчувствуя недоброе.

— Кто? Ах я, что ли? — Сын хмурит брови. — Поброжу вместе с господином торговцем по округе, присмотрюсь немного.

— К чему ты присмотришься?

— Погляжу, может, есть где в продаже поселенческий хутор — одному ходить скучно.

— Послушай, Йорх, неужели ты все еще не избавился от своей дурацкой затеи? С чего это тебе так приспичило покупать поселенческий хутор?

Пусть матушка оставит его в покое, эта затея отнюдь не дурацкая. Он, Йорх, взвесил вопрос со всех сторон и пришел к твердому выводу, что эта его затея, его мечта — правильная. Неужели же они, Кийры, и впрямь до самой смерти должны сидеть здесь впритык зад к заду, нет даже сносного жилого помещения. И он, Йорх, был бы рад увидеть, что всем им живется немного просторнее.

— Фью, — ворчливо замечает старый мастер, — до сей поры здесь всем места хватало, а теперь уже вдруг нет. Что за песню ты опять завел? Не знаешь ты сам крестьянской работы, не знает ее и Юули. Вспомни, что намедни сказал юлесооский Тоотс. Разве он не сказал, что труд крестьянский — тяжелый?

— Тоотс, гм … может быть и говорил — из зависти. Как ты думаешь, Юули?

— Ну что я могу думать? — Молодая женщина вздыхает. — Поступай, как знаешь.

— А тебе понравилось бы стать хозяйкой хутора?

— Мне нравится все, к чему меня ни приставят.

Тут уже и старая хозяйка начинает сердиться.

— Ну и тряпка же ты половая, Юули! — упрекает она невестку. — Какая ты после этого жена своему мужу, только одобряешь все, что этот ветрогон ни скажет. Покажи, наконец, что и у тебя есть свое мнение! Скажи Йорху, дескать, так и так, я с места не сдвинусь — покупай себе хоть два хутора. Небось тогда он испугается и бросит свои глупости. Но ты до сей поры только и делала, что говорила «да» и «аминь», что бы и когда бы он тебе ни напел.

— А что же мне говорить ему, он ведь уже не юнец какой-нибудь.

— Нет, мои господа, — Киппель зажигает огрызок сигары и в свою очередь берет слово, — я хоть и чужой здесь, в этом доме, однако позволю себе заметить, что добрый хутор — золотое дно. Я бы и сам заделался крестьянином, не будь для этого чересчур старым. Но господин Кийр совершенно иной коленкор. Мужчина в своей лучшей поре; это, конечно же, не мое дело, но я никак не возьму в толк, почему старый господин и старая госпожа отговаривают его ступить на дорогу новой жизни?

— Да пусть себе идет, — Бенно поднимает голову, — тогда здесь жить и впрямь будет просторнее. Пусть отправляется хоть в преисподнюю, по крайней мере он будет там один, — а сейчас мы все находимся в преисподней.

— Вот как! — Георг Аадниель грохает кулаком по столу. — Так вот какова твоя благодарность за этот красивый складной ножик!

— Можешь немедленно получить его обратно. На!

Ножик со стуком падает на стол перед носом старшего брата.

— Святое небо! — Старая хозяйка всплескивает руками. — Опять начинают!

Однако у Георга Аадниеля Кийра упорная, жилистая душа, и он не оставляет своего упрямства. Отправляется путешествовать в обществе Киппеля.

Вот было бы славно, — говорит Кийр, когда они выходят на большак, — если бы с нами был еще кто-нибудь третий.

— К примеру — кто? — Киппель поправляет свой заплечный мешок.

— Ну хотя бы … хотя бы тот же Тоотс. Он в последнее время изменился, стал очень рассудительным человеком; у моей матушки только и разговору, что о нем.

Киппель внезапно останавливается и дает себе хорошего шлепка по лбу.

— Ох я седая баранья голова! — восклицает предприниматель. — К нему-то я как раз и не успел зайти! А ведь господин Тоотс мой давний покупатель, он однажды, помню, купил у меня товар… еще до большой войны. Наверняка он поступил бы точно так же и сегодня, но я, старый болван, так и не зашел на его хутор. Запамятовал. Неужто и впрямь я уже начинаю стареть? Не рановато ли, шестьдесят стукнет только еще через два года. Дух мой ясен и мышцы не ослабли — черт знает, как это я умудрился забыть о господине Тоотсе?!

— Ну это еще можно исправить, — считает портной.

— Каким образом?

— Направимся па хутор Юлесоо. Тоотс сейчас парень хоть куда; телом-то, правда, не очень, но дух его — как вы только что выразились в отношении себя — ясен.

— Черт знает?.. А что, если и впрямь в Юлесоо навостриться? Придется порядком прошагать назад по дороге, которую уже одолели, но что с того — все мы когда-нибудь дойдем до одной и той же станции. Не правда ли, господин Кийр?

— Вы, наверное, имеете в виду смерть, господин Киппель? Но, знаете ли, какой бы кислой ни была жизнь, мне умирать не хочется. Нет, поверьте, я говорю совершеннейшую правду. Пусть себе кое-кто похваляется, будто он не боится смерти, а я — с места мне не сойти! — боюсь.

— Махнем в Юлесоо! — вновь поправляет торговец свой заплечный мешок. — Ведь не смерть же нас там ожидает. Ежели думаете, будто я ищу и жду смерти, то вы заблуждаетесь. Лучшие наши деньки еще впереди. Да, иной раз и впрямь приходят подобные никчемные мысли, но… ну да… В особенности лезет в голову всякая галиматья, когда на тебя накидываются деревенские собаки, норовя цапнуть за ногу; в такие моменты начинаешь чувствовать, будто ты лишний на этом свете. Но такое проходит. В ближайшем же лесочке вырежем себе хорошие березовые палки. Махнем к господину Тоотсу! Только обождем немного, пусть этот старикан пройдет мимо, вон тот, который идет там.

— Тот… хе-хее… — хихикает Кийр, — это же наш старый приятель болтун Либле. Каким бы он ни был, но в таком преклонном возрасте он, уже не опасен. Подождем, интересно, куда это он наметился.

Они ждут. Предприниматель Киппель зажигает погасший огарок сигары и постукивает своим высоким сапогом по земле, словно готовый сорваться с места молодой жеребец. Звонарь в коротком полупальто и коричневой шапке подходит ближе.

— Ну, здрасьте-здравствуйте, господин мастер! — произносит он еще издали. Его единственный глаз видит пока что достаточно хорошо.

— Здравствуй и ты, Кристьян! — отзывается Аадниель. — Куда это ты нынче?

— Я, что ли? В Юлесоо иду.

— Вот это удача! Стало быть, пойдем все вместе и в полном согласии. Этого господина ты, конечно же, помнишь со времени свадьбы Тоотса, это — господин Киппель, торговец из Тарту.

— Ой, а то как же! — Звонарь вытирает свой слезящийся глаз. — Куда как хорошо помню. Только никак не пойму, как это я, старый болтун, в тот раз умудрился проскочить на санях мимо городских господ!

— Ты еще спрашиваешь — как? Ясное дело — пьян был.

— Да, похоже, вроде как чуток выпил, время-то свадебное было.

Киппель и Либле весьма дружелюбно пожимают друг другу руки, после чего начинается путь на хутор Юлесоо. Свинцового цвета тучи, подгоняя друг друга, будто бегут взапуски, лишь изредка между ними проглядывает бледный глаз солнца. Над ухабистым большаком порхают легкие, бесплотные снежинки, — они словно выбирают для себя подходящее местечко, чтобы задержаться там подольше. Обнаженные деревья вздрагивают своими чернеющими руками, а телеграфные провода гудят до того жалобно, будто и они тоже ощущают начало прихода зимы.

— Не многовато ли вы прихватили с собою в деревню продуктов, господин Киппель! — Либле дотрагивается до заплечного мешка продавца. — Можно подумать, у нас тут вроде как и вовсе нечего на зуб положить.

— Хе-е, — улыбается Киппель, — с чего это вы взяли, будто тут, в мешке, непременно и только — запас съестного? Здесь может быть и кое-что другое.

— Отстань, Либле, — останавливает звонаря Георг Аадниель, — придем в Юлесоо, там и увидишь, что в этом мешке. Не все же сущие на земле люди думают наподобие тебя только о еде да питье.

— Ну так и быть, — соглашается звонарь, — я придержу язык. Прошу прощения, господин Киппель, у меня, к сожалению, вроде как такая привычка — совать нос, куда не просят.

— Пустяки! — Бродячий торговец машет рукой, доброжелательно улыбнувшись. — Пустяки, мы все этим страдаем… кто больше, кто меньше.

За поворотом дороги навстречу им попадается маленькая компания: два довольно-таки зеленых молодых человека и с ними среднего роста девица. Все трое пухленькие и розовенькие, словно лучшего сорта конфеты в ируской лавке. [16] Парни в темно-зеленых полупальто, на шее — воротнички, на груди — галстуки, брюки — с хорошо заглаженной стрелкой. Девушка одета по последней моде; ни о ее шляпке, ни о пальто так же, как и о лаковых туфлях, невозможно сказать что-нибудь осуждающее, разве что кому придет охота просто-напросто придраться. Ее большие и по-детски чистые глаза смотрят на встречных с любопытством, кроме любопытства они, собственно, ничего не выражают. Пожалуй, всех троих можно бы принять за горожан, но, как вскоре выясняется, дело все же обстоит не так: они родом откуда-то отсюда, из этой же округи, во всяком случае деревенские, потому что …

— Ну, а куда ты теперь рулишь, старый язык от колокола? — спрашивает один из молодых людей с едва заметной растительностью на верхней губе.

— Хы-ы, ты что? — злится Либле. — Что ты сказал?

— Спросил, куда ты идешь, старый колокольный язык,

— Аг-га-а, ишь ты какой востряк! А твое ли это дело — спрашивать, куда я иду'? Куда мне надо, туда и иду. А ты, желторотый, прежде чем разговаривать со старшим, скажи «здрасьте». Что до «языка от колокола», так тут я в бутылку лезть не стану — это мой друг, и в церковный колокол я уже звонил, когда на свете тобою еще и не пахло.

— Ну, ну?! — молодой человек делает два-три шага в сторону Либле. — Давай, молоти дальше, посмотрим, что от тебя останется.

— Не знаю, много ли останется от меня, а вот от тебя-то и впрямь вроде как ничегошеньки. Ой, ой, выдубил бы я тебе сейчас шкуру, кабы не девица, негоже при ней спектакли устраивать.

— Старый пьянчуга! — Молодой человек с красивым лицом (он вполне мог бы стать отрадой своих родителей!) сплевывает. — Посидел бы иной раз дома, — продолжает он, — не позорил бы Паунвере, старый боров!

— Н-ну-у … — Звонарь приглаживает усы. — А не мог бы ты полегче на поворотах, здесь женщина. Ежели бы мы промеж собою были, то … Н-ну-у … небось тогда увидел бы, что к чему.

— Что? Что? — рявкает розовощекий юнец, еще больше наступая на Либле.

— Ничего, — звонарь машет рукой. — Мы идем своей дорогой. А вот куда вы идете, это и впрямь было бы вроде как интересно услышать.

— Ну так послушай, старый одноглазый шельмец: идем в народный дом.

— Ишь как? А туда зачем?

— На репетицию пьесы.

— На репетицию пьесы? — повторяет Либле сквозь кашель. — Сейчас, средь бела дня? Такого я пока что вроде как не слыхивал и не видывал; ежели по-людски, так всякие упражнения да репетиции проводят по вечерам. Так что, господин хороший, и у меня тоже есть кое-какое понятие насчет общественной жизни.

Теперь возвышает голос уже и Георг Аадниель, он подступает вплотную к молодому человеку.

— Что тебе, Лео, нужно от Либле?! Если он выпивает, так пусть себе, он же не на твои деньги пьет. Как поступать, это его личное дело. И всякий бебека-мемека ему не указчик!

— Заткнись! — гаркает молодой человек, и в уголках его губ показывается слюна. — Ишь, еще и какая-то портновская моль заговорила! Другим шьет штаны, а сам разгуливает по двору волостного дома без порток! Это что — красиво?

Однако на этот раз юнец, бедняжечка, из кого впоследствии мог бы выйти порядочный человек, недооценивает Георга Аадниеля. Как и подобает мужчине средних лет, достаточно крепкому и духом и телом, Кийр отпускает желторотому грубияну такую полновесную затрещину, что тот, пошатнувшись, некоторое время пытается сохранить равновесие, но в конце концов летит в канаву. Девица взвизгивает, зажимает уши ладонями и бежит в сторону Паунвере:

— Отменная работа! — Предприниматель Киппель закуривает новую сигару. — Жалко, что я не поступил так же с кем-нибудь из сыновей Носова … когда для этого было самое время. Теперь, конечно, уже поздно; теперь ходи тут с мешком за плечами, словно нищий. Я понимаю, что порядком скатился вниз, но что поделаешь? Жить-то нужно.

— А что, Лео уже и не вылезет из канавы? — с беспокойством спрашивает второй молодой человек, забавно выпятив губы, как новорожденный младенец.

— Небось, он … — что-то хочет сказать Киппель, но в этот момент камень, величиною с кулак, попадает Кийру в руку.

— Ай, черт! — вскрикивает портной, растирая ушибленное место.

— Пошли дальше! — Киппель пожимает плечами. — Во всяком случае, и всеконечно, мы теперь знаем, что он жив, — мертвые камнями не кидаются.

— О-го-о! — восклицает юлесооский Йоозеп, заметив приближающихся к хутору путников, он в этот момент находится посреди двора. — Кого я вижу!

Вообще-то он во дворе ничем особенным не занят, стоит просто так, заложив руки за спину и задрав нос к небу, словно изучает погоду — какая она есть и какая будет.

— А ну-ка расскажите, дорогие мои, как это вы так дружно, все разом очутились тут, в нашем захолустье?

— Как мы очутились? — Кийр склоняет голову набок. — Именно таким образом — пустились в путь все разом и дружно.

— Ну и правильно сделали, что пришли! — Хозяин пожимает руки гостям. — Что в Паунвере новенького?

— Об этом пусть расскажет Либле, — портной склоняет голову на другую сторону, — он все знает лучше всех. А я только на то и годен, чтобы драться.

— Это что за разговоры? С кем же ты дерешься?

— Со всеми, кто под руку попадет.

— Надеюсь, на меня ты не набросишься, — Тоотс шутливо отходит подальше.

— Мое времечко миновало, я свое отодрался, да так основательно, что у меня навсегда отбита охота заниматься подобными вещами. Все эти войны и передряги так перетряхнули мои косточки, что весь я стал, как дно решета. Но пройдемте в дом, нечего долго стоять тут, на резком ветру! Милости прошу, господин Киппель, Либле и друг мой Йорх!

— Ладно, пойдемте! — Киппель хлопает хозяина по плечу. — Между прочим, у меня к вам дельце небольшое имеется. Так что это именно я и затащил сюда господина Кийра. Звонарь, насколько я понял из его разговора, так или иначе к вам пришел бы.

— Подпись какую-нибудь хотите, что ли?..

— Какую еще подпись? Неужто явился бы я к вам выпрашивать какую-то подпись! Ну да ладно, пошли в дом, там поговорим. А госпожа дома?

— Дома, дома.

— Ай, ай, да тут у вас настоящий дворец! — Предприниматель, подбоченившись, останавливается. — Нет, как я вижу, деревня начинает догонять город по части строений. Но … я вовсе не завидую, господин Тоотс, дай-то Бог! У меня и у самого мог бы такой дом быть, только вот некоторых людей съедает стечение обстоятельств. Стараешься, стараешься, а с того места, где ты есть, не сдвинуться.

Войдя в комнату, где находятся мужчины, бывшая раяская Тээле делает такое движение, словно бы хочет спрятаться от гостей, но это следовало сделать несколько раньше, теперь уже поздно.

— Ох, ох, — она густо краснеет и вытирает руки о передник, — я такая, неприбранная, такая замарашка! Мне и в голову не могло прийти, что к нам пожаловали гости.

— Пустое, госпожа Тоотс, — Либле машет рукой. — Неужто вы и впрямь собирались всю жизнь носить подвенечное платье?! Мы все — люди трудовые и … работа никому не в укор.

— Как бы то ни было, — возражает молодая хозяйка, направляясь в соседнюю комнату, — но я все же… Я сейчас вернусь. — И, обращаясь к мужу, добавляет: — Йоозеп, предложи гостям хотя бы присесть!

— Само собой, — сразу же соглашается Тоотс, — садитесь, садитесь, люди добрые; ноги, небось, устали! Дорога-то сейчас уж больно паршивая …

— Ой, золотко, господин Тоотс, — Киппель скидывает мешок со спины и присаживается к столу, — дорога сейчас, лучше не надо: ни тебе этой страшной грязищи, ни…

— Да, в этом смысле, конечно, — юлесооский хозяин пожимает плечами. — Только вот вся она в ухабах. Садитесь же, садитесь, друзья! Пусть хозяйка приведет себя немного в порядок, тогда, может, сварит нам по стаканчику кофе.

— Оставь, Йоозеп, все, как оно есть, — говорит Георг Аадниель, — не мучай хозяйку! Мы ведь не Бог знает из какой дали заявились, чтобы нас сразу закармливать. Мы пришли сюда вовсе не кофе пить, а по другому делу, вернее, по другим делам. Ты, дорогой мой друг, еще ничего не разведал?

— Разведал? Насчет чего?

— Все насчет того же, насчет поселенческого хутора или как его там?..

— Насчет поселенческого хутора?.. Гм … А что, эта мысль, у тебя до сих пор в голове сидит? В тот раз, кота ты вернулся из Таллинна, ты и впрямь говорил, мол, так-то и так-то, но я подумал, дескать, приятеля чуток развезло, небось вскорости этот настрой пройдет. Но как теперь, слышу … Ты что, всерьез?

— Всерьез, всерьез, дорогой Йоозеп. Я именно назло им…

— Но заниматься не своим делом только ради того, чтобы кому-то досадить — себе дороже станет. И, как я в тот раз приметил, родители твои тоже против.

— Нечего родителям в это соваться! — недовольно ворчит Кийр. — Это мое личное дело, что мне предпринять. И если уж я за что-нибудь взялся, так не отступлюсь.

— Да-да, — Либле подмигивает своим единственным глазом, — это я слыхал, да, что господин Кийр наметился поселенческий хутор купить.

— Да-а, мимо твоего уха ничего не пролетит. Ты слышишь даже, чего и в помине нету. Ну да, хочу, да, купить хутор — а тебе-то что до этого? Кхм?

— Да вроде как ничего. Я безо всякой задней мысли говорю. Покупайте, покупайте, господин Кийр, как мне помнится, вас давненько уже на это подмывает … землю обрабатывать или как оно там. Эхма, кабы у меня была денежка, я и сам купил бы себе кусочек землицы и жил противу сегодняшнего получше, У меня хоть не было бы нужды якшаться с церковными господами. Да и деньги на это я бы имел, ежели бы …

— … ежели бы они не утекали в глотку, — перебивает его Кийр, кивая головой.

— Да, да, полная правда! — соглашается Либле. — Насчет этого я и впрямь вроде как настоящий мазурик. Вижу и понимаю сам, что делаю вред себе и своему семейству, но не могу с собой совладать, словно порча какая во мне сидит. И уж кто теперь меня исправит! Ох, да!

— А ты, Йорх, знаешь, где деревня Ныве? — внезапно спрашивает Тоотс.

— Деревня Ныве?.. — Портной прикладывает ладонь ко лбу. — Да, знаю, конечно; это отсюда, так, примерно, верст пять-шесть. И что там, в этой деревне Ныве?

— Там, в Ныве, есть один поселенец по фамилии Паавель, он хочет продать свой хутор.

— Ог-го-о! Это так далеко от нас, откуда ты знаешь, что там делается?

— Он сам говорил в Паунвереской лавке. «Охотно бы продал эту обузу, да где взять покупателя?» Лично мне этот человек незнаком, я только со стороны слышал, как он с лавочником разговаривал.

— Ой, господа, — Кийр вскакивает со стула, — тогда пошли туда сразу! Согласны?

— С чего же так, сразу?! — Тоотс улыбается и поглаживает усики. — Ведь не стоят же там, в самом деле, покупатели в очереди. Такие дела не делаются с бухты-барахты, очертя голову. Кто всерьез собирается купить хутор, перво-наперво взвесит все за и против.

— Видишь ли, ежели немцы, из бывших владельцев мыз, почуют, что можно заполучить лакомый кусочек, они его сразу сцапают.

— Но такое, как правило, бывает только в том случае, если у них поблизости уже имеется участок земли и есть возможность объединить старый и новый.

Хозяйка Юлесоо выходит из другой комнаты, привлекательная и улыбающаяся, смотреть на нее — одно удовольствие. Все та же раяская Тээле, только фигура стала несколько полнее, чем в былые годы, да в уголках глаз едва наметились морщинки. Теперь на ней уже воскресное платье, и портной Кийр окидывает ее весьма острым взглядом. Мастер сравнивает юлесооскую хозяйку с собственной женой Юули и, разумеется, проклинает свою тяжкую судьбу. Разве же эта самая Тээле не могла стать его женой; тогда в его доме было бы вдоволь и красоты, и богатства, и счастья. Но не тут-то было, человеческая судьба, эта дикая сила, все перепутывает: у этого олуха, превратившегося теперь в мешок с ноющими костями, такая красивая и аппетитная Тээле, что прямо слюнки текут, а у него, Аадниеля, извольте видеть, в женах нечто вроде палки от метлы, и все, что она умеет это плакать … Да еще, только подумайте, и в поселенческом наделе ему напрочь отказали. Правда, говорят — об этом даже и в Библии сказано! — что пути Господни неисповедимы, но настолько неисповедимыми они все же быть не должны.

Он рассуждал бы еще и дальше, но надо же в конце концов послушать, что говорят другие.

— Ну, господа, — произносит молодая хозяйка, — Теперь, мы наверняка услышим ворох новостей, как городских, так и деревенских.

— О-о, госпожа Тоотс, — восклицает Киппель, сверкая глазами, — городские новости вы можете даже увидеть!

— Как так?

— Да именно так. Когда-то вы были моей доброй клиенткой, то бишь покупательницей, вот мы и сейчас можем так же обделать небольшое дельце. Одну минуточку, дорогая госпожа, я мигом открою свой рюкзак.

— Хорошо. А пока вы это делаете, я поставлю на огонь немного кофе. Сегодня такой сырой и сильный ветер пробирает до самых костей, непременно надо выпить чего-нибудь горячего. Правда, сейчас на улице работы почти нет, но в такое переходное время тело особенно чувствительно и боится холода.

«Ну, — думает Кийр, — если уж такое плотное тело холода боится, то что же тогда должна сказать моя кочерга Юули?»

В комнату входят сын хозяев Лекси и батрак Мадис.

Оба останавливаются возле дверей, словно бедные родственники, лицо мальчика раскраснелось, палец — во рту.

— Ну, проходите, проходите, — Тоотс закуривает папиросу. — Что это вы застеснялись. С дядей Кийром и с дядей Либле вы знакомы, да и третий господин тоже не зверь какой-нибудь. Идите взгляните, сколько славных вещичек у этого городского дяди с собой! Поди знай, может быть, мы купим у него что-нибудь и для себя.

Мадис и Лекси робко приближаются к обеденному столу, предприниматель уже успел разложить там свой товар.

— Послушайте, господин Тоотс, — Киппель нацеливает очки на хозяйского сына, — если я не ошибаюсь, этот малыш ваш тронный наследник. Не так ли?

— Точно так, — отвечает Тоотс и, обращаясь к Лекси, говорит: — Подойди, сынок, поздоровайся с городским дядей!

— Да-да, — разглагольствует Киппель, — то-то я смотрю, да, что многие черты лица мне знакомы, вылитый отец и вылитая … Ну, одним словом — дитя своих родителей, как принято говорить. Подойди сюда, сынок, посмотри-ка, я подарю тебе этот маленький перочинный ножичек: им очень удобно будет карандашик точить, когда пойдешь в школу.

Глаза Лекси загораются. Ой, какой малюсенький и красивый ножичек, а ручечка такая синенькая, как уклейка!

— Спасибо! — громко вскрикивает мальчик, хлопнув ладошкой доброго дядюшку из города.

— В добрый час, в добрый час, сынок! Смотри только не потеряй его, он маленький и легко может выскользнуть из кармана.

Нет, Лекси его не потеряет, такой красивый ножичек — как можно! Пусть и мама посмотрит, до чего интересная эта маленькая вещичка!

— О да, очень! Смотри-ка, добрый какой дядя из города! — И подойдя к столу, Тээле восклицает: — Ог-го-о, тут целая лавка раскинута! Так всего много, что глаза разбегаются.

— Ну-у, госпожа Тоотс, товара у меня было значительно больше, когда я вышел из города, многое уже продано по дороге.

— Хватит и нам! — Тээле смеется. — Но чего же мы ждем, Йоозеп?

— Гм … — бормочет Тоотс. — Дюжину ножей и вилок, как в тот раз … к свадьбе. Как ты думаешь? Они пригодятся в хозяйстве.

— Хорошо, — сразу же соглашается хозяйка. — Так тому и быть: дюжину столовых ножей и вилок. Так. А еще мне нужны иголки и нитки, и для швейной машинки и …

Хозяйка набирает для себя из товара Киппеля довольно-таки объемистый пакетик и лишь после этого заявляет, что на этот раз все.

— Благодарю, госпожа Тоотс! — Киппель вежливо кланяется.

Тоотс улыбается; он рад, что его жена сегодня в таком прекрасном настроении. Когда «домашние» настроены миролюбиво, на сердце становится теплее. — Ну, а ты, Мадис, чего ждешь? — спрашивает он у батрака. — Купи и ты чего-нибудь.

—Я бы и купил, — батрак чешет подмышкой, — да в воскресенье все денежки в Паунвере промотал.

— Ну так и быть, — произносит Тоотс решительно, — я одолжу тебе в счет жалованья — выбирай!

Мадису и выбирать не нужно; он с удовольствием взял бы вон тот складной ножик. Старый уже никуда не годится.

— Заметано! А ты, Либле?

— Деньги не-ету, — отвечает звонарь по-русски и сворачивает себе цигарку толщиною в жердь.

— Подумаешь — деньги; небось, я и тебе одолжу.

— Дорогой господин Тоотс, — звонарь прищуривает свой глаз и едва заметно усмехается, — мне ведь вроде как ничего не надобно. Мой складной ножик …

Пусть не прикидывается! Торговец как раз здесь и…. и баста. Ведь он, Либле, вообще-то в жизни ничего не купит, ежели ему домой не принести да в руки не сунуть. Есть, правда, один товар, который он покупает еще как часто, но гм-гм, это отнюдь не то, что надо.

— Ну так и быть! Возьму два столовых ножа и две вилки. Хватит. Порадую немного и свою старуху. Хоть я и знаю, что это всего-навсего обезьянья игра, но … пусть оно будет так; небось, в обезьяну и прежде играть доводилось.

Кашлянув, Тоотс смотрит в окно.

— Тебя, старина Кристьян, — говорит он, словно бы сам себе, — никак не поймешь толком: ты вроде бы весь тут, весь до донышка, в то же время …

— Че? Как?

— Имей терпение! И я тебе растолкую когда-нибудь… Когда мы будем с глазу на глаз. А ты, Йорх? Не приглянулось ли и тебе что-нибудь?

— Я уже купил дома.

— Да, да, господин Кийр уже дома купил, — подтверждает предприниматель Киппель. — Нынешним днем я совершенно удовлетворен. Если у меня сегодня больше не купят даже игольного ушка, все равно я буду доволен. И, тряхнув бородкой, добавляет. — Да-а, видно, не зря говорят, что паунвереский край — из зажиточных, что здесь живут сами и другим жить дают. Как я вижу, для таких разговоров есть основание.

— Ну, сами-то и вправду живут, — Георг Аадниель сопит, — хотя это еще не значит, что и другим дают жить. Но, так и быть, больше я об этом — ни слова! А теперь, господин Киппель, поспешим в деревню Ныве, прямиком к тому Паавелю, который хочет продать хутор.

— Не глупите, господин Кийр, — кричит хозяйка из кухни. — Без кофе вы никуда не пойдете! Господин Киппель. может быть, теперь вы уложите свой товар, я принесу на стол кой-чего подкрепиться.

— А-а, много ли тут осталось укладывать! — Предприниматель чихает. — Мой заплечный мешок·стал уже легким, как перышко, как греховная ноша, нести которую запросто … то ли она есть, то ли нет.

На стол приносят дымящийся кофейник, чашки, свежий хлеб, масло, ветчину и прочую снедь. Все это руки Тээле расставляют так проворно и ловко, что портной Кийр не может удержаться и вновь сравнивает здешнюю хозяйку со своей женой. Здесь все делается быстро и жизнерадостно, а там, у него дома, всегда — словно бы только что очнулись ото сна. Нет, с женитьбой он дал большого маху, и скрывать это не имеет ни малейшего смысла. Если уж он не сумел сделать лучшего выбора, то, по меньшей мере, мог бы не изменять своему первоначальному желанию и взять за себя ту, вторую сестру, Маали; у нее хотя бы внутри есть дух жизни. Но кому ты пожалуешься, что поступил не так, а эдак?

Начинается приятное кофепитие, в нем заставляют принять участие даже и Мадиса. Именно заставляют, рыжебородый батрак так и норовит прорваться к входным дверям.

— Ох, до меня ли тут! — отмахивается он длинными, словно весла, руками.

Теперь наступает очередь Тоотса задуматься. Разве стала бы Тээле до войны и всяких великих переворотов сажать за свой стол какого-то батрака, тем более вместе с гостями?

— До чего же вкусная ветчина! — говорит Киппель, причмокивая, — так и тает во рту! Нет, в городе такое лакомство ни за какие деньги не получишь. Ежели я не ошибаюсь, этот окорок коптился в бане, не так ли?

— Точнехонько так, господин Киппель, — отвечает Тоотс. — Ешьте же как следует, по-мужски, набирайтесь сил в дорогу. И ты, Йорх, тоже, и Кристьян, и Мадис, и… все остальные.

После недолгого молчания молодая хозяйка тихо и словно между прочим произносит:

— Значит, наш школьный друг Кийр все-таки желает стать землепашцем?

— Да, — Кийр склоняет голову набок, — вроде бы имеется такое намерение и желание. И теперь мы направимся с господином Киппелем туда, в сторону Ныве … разведать кое-что.

И вот уже двое путешественников, Кийр и Киппель, выходят из юлесооского дома, словно две звезды Иакова. [17] Либле же остается в Юлесоо кое-что поделать, как он выражается, но есть ли сегодня вообще на хуторе для него какое-нибудь занятие, одному Богу известно. Ходить в Юлесоо стало для звонаря делом привычки, которая глубоко в нем засела, — то ли в костях, то ли еще где.

У дворовых ворот навстречу путешественникам попадается юлесооская служанка Тильде, пунцовая и круглощекая, будто ее только что вынули из корзины с яблоками.

Кийр здоровается так … сквозь зубы и говорит Киппелю:

— Дурная примета! Первой встретилась женщина.

— Фу! — фыркает предприниматель. — Встретилась так встретилась. Это же не какая-нибудь старуха. Девица молодая да красивая, словно яблочко. Такая встреча как раз и приносит счастье. Знаете ли, господин Кийр, придавай-ка я большое значение тому, кто и когда мне попадается навстречу, я бы, ей-же-ей, с места не смог бы сдвинуться.

После того, как путники проходят несколько десятков шагов, к ним присоединяется черный лохматый пес; двигается он одним боком вперед, и зад его, по-жалкому отвислый, чуть ли не по земле волочится. Собаки вообще бегают несколько скособочась, это всем известно, но данный экземпляр передвигается и вовсе поперек себя. Вероятно, бедное животное либо сильно дубасили, либо запустили в него булыжником.

— Ах, ты уже здесь, старая падаль! — рявкает Георг Аадниель. И, схватив с земли камень, замахивается на пса: — А ну, пшел прочь!

— Не трогайте его, господин Кийр, — уговаривает предприниматель. — Не кидайте! Пусть идет с нами, ежели хочет, втроем будет веселее. Его, бедняжку, как видно, потрепали деревенские собаки.

— Хм, деревенские собаки! Откуда вы знаете, что он родом тоже из города. Чего он, чертяка, приходит скрестись под нашей дверью! — И покачав головой, Кийр добавляет: — Это — номер второй. Первым — была юлесооская служанка. Поверьте, господин Киппель, наше начинание закончится крахом.

— Да не рассуждайте вы, как старая баба, господин Кийр! Поглядите, вон там летит ворона через дорогу: может быть, и это тоже предвещает что-нибудь недоброе? Никогда бы не подумал, что вы такой суеверный! Но давайте все же двигаться вперед, вот увидите, все пойдет хорошо — как на ольховых санях поедем! Ежели я сегодня еще продам хотя бы четверть того, что в Юлесоо, то…

— Боже сохрани, я же не имел в виду ножи-вилки и прочее ваше барахло. Для меня важен лишь поселенческий хутор в Ныве.

— Небось и его получите: ежели кто хочет что-нибудь продать, так и продаст; взять хоть этого же самого Паавеля, или как там его фамилия, не станет же он без надобности бегать по деревням и выискивать покупателей на свой хутор! И вообще, дорогой господин Кийр, еще вопрос, понравится ли вам это жилье, имеет ли смысл его покупать? По летам-то вы и впрямь уже не мальчишка, но все же вижу я, что у вас не хватает терпения предоставить событиям идти своим чередом. Так вот. Больше мне вам пока что сказать нечего, но, всеконечно, золотая народная поговорка «семь раз отмерь, один раз отрежь» справедлива.

Портной бормочет в ответ что-то неразборчивое, он, вероятно, и сам не отдает себе отчета, что именно — просто думает вслух.

Дорога приводит путников в лес, где порывы ветра не так чувствительны, как на открытом месте. Киппель закуривает новую сигару и поднимает взгляд к небу, тучи там все сгущаются и все больше темнеют. Разумеется, продавцу совершенно безразлично, что «они» там поделывают, однако он приходит к выводу: если ветер утихнет, то непременно повалит густой снег.

— Тьфу ты, сволочь! — вдруг со злостью произносит Георг Аадниель и сплевывает.

— А? — слегка пугается Киппель. — Что там опять стряслось?

— Разве вы не видите, вон там, вдалеке, навстречу нам опять тащится какая-то женщина?

— Да, да, и вправду женщина, — предприниматель вынимает изо рта сигару и, прищурившись, вглядывается вдаль. — Ну и что с того? Пусть себе люди передвигаются, пока еще не конец света. Не можете же вы, в самом деле, требовать, чтобы все жители земли превратились в соляные столбы [18] на то время, пока вы идете в Ныве покупать себе мызу.

Убогая собачонка жмется к ногам Киппеля, чутьем угадывая, что лишь от этого господина она еще может ждать любви и жалости, прежде чем забьется на дно канавы и околеет.

Киппель вытаскивает из кармана кусок колбасы и отрезает несколько кружочков для голодной собаки.

— Вот видите, — он делает знак рукой Кийру, — даже такая животинка и та хочет еще жить и передвигается… каким бы жалким не было это движение.

Тем временем женщина успевает подойти поближе. Когда же она подходит совсем близко, бродячий торговец замечает, что на лице его спутника появляется кислая гримаса. Как человек поживший и многоопытный, Киппель сразу догадывается: что-то «не так», однако не произносит на этот счет ни слова.

— Вот надо же, — заводит он речь вовсе о другом, — в городе поговаривают, будто в Эстонии лесов больше не осталось, а тут, гляди-ка, лес по обе стороны стоит стеной. — И, вздохнув, добавляет: — Да разве ж можешь ты, душа, угодить всем! Один хочет одно, другой — другое. Два мужика — три мнения. Не правда ли, господин Кийр?

— Ах, — портной машет рукою, — помолчите хотя бы до тех пор, пока эта женщина не минует нас!

— Охотно! Что же вы мне об этом сразу не сказали?

Когда женщина подходит вплотную, Кийр слегка касается полей своей шляпы и хочет пройти мимо нее так же просто, как и мимо юлесооской Тильде. Но это ему не удается.

— Постой, Йорх, — произносит женщина, — погоди чуточку, мне надо с тобой поговорить.

Собственно, это вовсе и не женщина в обычном смысле этого слова, а девица в зрелом возрасте, то бишь особа женского пола, возраст которой приближается к среднему, — приземистая, полнотелая, краснощекая, пышущая здоровьем и силой.

— Ну, в чем дело? — Георг останавливается с недовольным видом. И, обращаясь к Киппелю, говорит: — Прошу извинить меня! Идите себе потихоньку вперед, я вас догоню.

— Не беспокойтесь, — предприниматель направляется и сторону от дороги,

— я зайду в лес и вырежу себе трость. Не спешите, время терпит.

Кийр смотрит вслед удаляющемуся Киппелю и, когда тот отходит на достаточное расстояние, спрашивает снова:

— Ну, в чем дело?

— В чем дело?.. — повторяет женщина. — Прежде всего, надо поздороваться, дорогой зятек!

— Я уже поздоровался.

— Какое же это здорованье! Протяни мне руку, вот тогда и будет настоящее «здрасьте».

— Не дурачься, Маали! — Портной кривит губы. — Говори скорее, что собираешься сказать, ты же видишь, меня ждут.

— Кто этот человек, который тебя ждет?

— Продавец из города.

— И куда же ты с ним направляешься?

— Туда, в сторону Ныве… Есть одно небольшое дельце. А завтра или послезавтра я тебя проведаю, принесу тебе вести и обо всем расскажу, а сейчас мне и вправду некогда.

— Увы! — произносит Маали с легкой грустью. — Сколько уже было этих твоих проведываний, и завтрашних и послезавтрашних. Ты же не держишь слова, ты никогда не приходишь.

— Теперь сдержу слово, приду, вот увидишь.

— Да, да, непременно приходи, мне надо еще поподробнее поговорить с тобой о том самом.

— О чем это том самом? — настораживается портной, хотя смотрит вовсе в сторону, а именно — в лес.

— Ну, дорогой Йорх, будто ты сам не знаешь! Вот и сейчас, шла я по дороге и ломала голову, как это я могла зайти так далеко? Бесстыжая, тряпка безголовая — и нет мне другого названия. Палка по мне плачет, вот что!

— Но зачем ты об этом здесь, посреди дороги!.. — Кийр начинает сопеть.

— Погоди, приду к тебе, тогда и поговорим.

— Смотри, приходи непременно, и чем раньше, тем лучше… если в данном случае вообще речь может идти о лучшем или худшем. Пойми, дорогой Йорх, мне от тебя ничего не надо, только, чтобы ты помог мне советом; ты же единственный человек, который знает об этом деле. Видишь ли, Йорх, я никогда не была плаксой, но сейчас и впрямь иной раз руки опускаются.

— Хорошо, хорошо, — я приду к тебе, тогда и подумаем, как быть и что делать. Иди себе по-хорошему домой и не… не…

— Да, да, я буду тебя ждать, — Маали улыбается сквозь слезы, которые навернулись на глаза то ли из-за резкого ветра, то ли по какой иной причине.

— Ладишь ли ты с Юули? — спрашивает она напоследок.

— Ну, особенно жаловаться не приходится. Живем себе так… день за днем.

В придачу к этим словам Кийру сейчас очень подошла бы примерно в локоть [19] длиною борода и — трубка но рту, тогда он, как две капли воды, был бы похож на какого-нибудь медлительного деревенского деда. Разве что недоставало бы вопроса «Как вы там, в ваших краях, поживаете?» — выражение, которое в ходу уже с тех времен, когда старый черт был еще только чертенком.

— Ну что же, — Маали направляется в сторону Паунвере, — стало быть, доброго здоровья.

— Доброго здоровья, доброго здоровья! — быстро отмечает Кийр, радуясь, что так легко отделался. Но между прочим, что ни говори, а эта самая Маали все же даст сто очков вперед его жене Юули. Ой, какие нюни распустила бы та, будь она сейчас на месте сестры, в ее шкуре! Да, да, вот было бы славно поселиться где-нибудь на отшибе, тогда можно бы и это дело решить так, чтобы все было шито-крыто.

Внезапно мозг Кийра пронзает некая новая идея, блестящая и сверкающая, словно ракета…

— Кто была эта дама? — спрашивает Киппель, выходя из лесу с двумя дорожными палками, сопровождаемый собакой, которая с хрустом разгрызает найденный между кочками кусочек льда.

— Ах эта… Сестра моей жены, портниха из Паунвере. — И усмехается. — Так что она не Бог весть какая важная дама.

— Кто как на дело смотрит. В наше время к каждой скотнице обращаются «барышня», отчего же нельзя взрослую особу женского пола назвать дамой? А теперь возьмите себе палку — выбирайте, которая вам больше по вкусу.

— Мне безразлично. Но с этими палками мы и впрямь выглядим, как перекупщики мяса или барышники. Да, когда-то у меня и впрямь была красивая трость, но хищный зверь съел ее, как в библейском сказании об Иосифе. [20] После той, самой первой и самой красивой, у меня были еще две-три подешевле, но братец во время войны черт знает куда подевал их.

— Палка есть палка, особенно в деревне; самое главное, чтобы она обороняла от злых собак. А с такого рода тварями я сталкиваюсь чуть ли не каждый день. Иная стерва даже и голоса не подаст — цапанет за штанину и все гут. Ладно, пойдемте-ка дальше. Кто знает, сколько еще гопать до этой деревни Ныве?

— Как мне кажется, полпути мы вроде бы уже прошли. На опушке леса и подальше от него притулилось несколько низких домишек. С первого взгляда понятно, что строения поставлены тут лишь недавно; большинство из них не обшиты, а обшитые — не выкрашены. Летом, конечно, здесь, несколько отраднее, но сейчас от пейзажа веет лишь бесконечной скукой и ощущением покинутости.

— Послушайте, господин Киппель, — произносит Кийр сравнительно бодрым голосом, — а эти здесь, не поселенческие ли хутора? С чего бы иначе люди тут ютились посреди голого поля? А что дома эти не пустуют, хотя бы по дыму из труб видно.

— Ну что ж, весьма возможно, что здесь живут поселенцы, но я должен признаться, такой убогой дыры мне и моих скитаниях еще никогда не доводилось встречать. Но всему видно — тут одна голытьба поселилась, похоже, у меня здесь и булавки не купят.

— Разговор-то вовсе не о булавках, мне важно узнать, не продается ли какой-нибудь из этих наделов.

— Это так, это так… Но неужели вы, господин Кийр, и вправду переехали бы сюда, если бы тут даже и продавался какой-нибудь хутор… пусть хоть и по цене гнилого гриба?

— Почему бы и нет, тем более, если удастся купить землю и домик по дешевке.

— О Господи! — предприниматель трясет головой. — Что до меня, то я хоть и не Бог весть какой богач, но жить сюда не приехал бы никогда. Посмотрите, в конце концов, на эту серую равнину — ни дерева, ни кустика вокруг домишек! Не знаю, как обстоит дело с вами, но я-то уже через неделю непременно тронулся бы умом в этом захолустье. Обстановка здесь точь-в-точь такая же, как до сотворения мира. — И после короткой паузы Киппель добавляет: — До чего же ничтожными бывают требования человека к жизни!

— Кто как на дело посмотрит. Ведь вы сами недавно так утверждали, — Кийр пожимает плечами. — Да я и не собираюсь вступать с вами в спор, знаю — это все равно, что носить воду в решете. Вы всю свою жизнь прожили и городе, суетясь в бесконечном людском водовороте; я же — с ног до головы житель деревни; подходящей пары мы с вами никак не составим. Меня, к примеру, ничуть не пугает эта местность, эта, как вы изволили выразиться, серая равнина. Во-первых, она серая лишь поздней осенью и ранней весной. Зимою она белая, летом зеленая, а в начале осени — желтая. Подумайте, господин Киппель. хотя бы о том, что мы попали сюда в самое безутешное время года. Что же до деревьев и кустов вокруг домов, так их ведь можно посадить. Все здесь, полагаю, не останется таким, как сейчас. Я бы, во всяком случае, разбил туч возле каждого дома плодовый сад, посадил бы декоративные кусты и так далее. И слушайте, господин Киппель: не забывайте, что тут же, под боком находится красивый еловый лес!

Если бы сейчас кто-нибудь из школьных друзей Кипра услышал такие его здравые рассуждения, то непременно сложил бы на груди руки крестом и поднял глаза к небесам: до чего же мудро и убедительно рассуждает рыжеголовый!

— К тому же, — продолжает портной, — мне почти безразлично, куда переезжать, главное, чтобы подальше от этого проклятого Паунвере. Я уже не в состоянии жить среди паунвереской публики.

— Чего же проще, — торговец зажигает погасшую сигару, — зайдемте хоть бы вот в этот ближайший дом, ведь за спрос по губам не ударят.

— Да, да, пойдемте разведаем! — сразу соглашается Кийр. — Вообще-то я еще и не видел, как поселенческое жилье изнутри выглядит.

Они останавливаются около маленького домика, возле которого нет даже дворовой ограды, не говоря уже о деревьях и кустах. Даже и в этой хибаре лишь одна половина выглядит пригодной для жилья, тогда как оконные проемы другой забиты горбылем. К домику приткнулась то ли летняя сараюшка, то ли хлев, то ли то и другое вместе. Скорее всего, верно последнее предположение, так как из этой боковой пристройки, сколоченной из того же самого горбыля и наполовину крытой соломой, слышится повизгивание подсвинков и сонное мычание теленка. Очень возможно, шаткое сооружение дает приют и лошади, ибо что это за поселенец, если у него нету даже самой необходимой домашней животины.

— Охо-хо! — Киппель трясет головой. — Стало быть, и так тоже на этом свете люди живут!

— Как видите, живут все-таки, — отвечает Кийр чуть ли не вызывающе.

В это мгновение открывается певучая дверь домика, и наружу выходят двое — мальчик и маленькая девочка с излохмаченными головенками. Оба в тоненькой одежонке, с вымазанными лицами и голыми икрами, на ногах у них чуни (сшитые из материи туфли).

— Здравствуйте, дети! — произносит Киппель, ободряюще улыбаясь. — А папа с мамой дома?

Детишки испуганно смотрят, не отвечая ни слова, засовывают палец в рот и, пятясь задом, протискиваются обратно в дом. На их месте на пороге возникает серый с черными полосами пес и, увидев чужаков, немедленно заливается громким лаем.

— Вот видите, господин Кийр, — бродячий торговец усмехается, — если бы не палки в наших руках, пес сразу на нас накинулся бы; у себя дома, тем более на пороге, собаки особенно агрессивны. Что же нам теперь делать?

К счастью, за первыми двумя выходами следует еще и третий: на ту же самую сцену с высящейся до самой стрехи грудой хвороста.

— Фу, что ты разорался, Мури! — стыдит кто-то чернополосого зверюгу и распахивает двери настежь. Появляется высоченный, среднего возраста мужчина с располагающим лицом, его волосы с проседью всклокочены, подбородок зарос щетиной, однако усы тщательно пострижены в истинно английском духе; на мужчине — защитного цвета «галифе» и тяжелая поношенная обувка.

— Здравствуйте, — Киппель приподнимает шляпу.

— Здрасьте, здрасьте! — отвечает мужчина с порога. — Желаете войти в дом?

— Да, вроде бы есть небольшое дельце.

— Милости прошу! Милости прошу! — Мужчина делает несколько шагов навстречу посетителям и, хотя он всего лишь в жилетке, не обращает внимания на пронизывающий ветер. — Проходите же, проходите смелее, собаку я отгоню.

Предприниматель про себя отмечает, что они имеют дело не с каким-нибудь мужланом, а с человеком, которому ведомы правила вежливого обхождения, об этом говорит уже хотя бы то, что в дверях он пропускает гостем вперед и лишь после этого входит сам.

Киппель не сразу замечает высоту второго порога и словно бы выпрыгивает из крошечной передней в жилую комнату с земляным полом. На какое-то мгновение он так и остается стоять там, возле дверей — ноги циркулем, бородка задрана вверх; лишь постепенно предприниматель начинает различать отдельные предметы предельно простой обстановки полутемного помещения и делает два-три шага вперед. Ну конечно, убогому внешнему виду домика вполне соответствует и его внутреннее убранство. Под окном — стол на козлах, возле него — несколько некрашеных деревянных стульев; в одном углу — плита, в другом — два топчана, также на козлах, возле стены, между окном и дверью — низкий шкафчик, вероятно, место хранения нехитрых запасов продовольствия.

Вот и все, что поначалу бросается в глаза.

Кийр же, видя оплошность своего спутника, проявляет предельную осторожность: вначале ощупывает палкой «глубину» пола и лишь после этого переносит свою длинную ногу через порог.

Затем входит в комнату, прикрыв за собою дверь, и хозяин. (Ибо кем же иным он и может быть, как не хозяином.)

— Да, как видите, житье-бытье здесь на первых порах довольно-таки убогое, — произносит он, словно бы извиняясь, — но что поделаешь? Будьте добры, присаживайтесь!

— Большое спасибо, успеется! — Киппель отвешивает легкий поклон, сняв с головы шапку, и со спины — меток. — Ах да, — он протягивает хозяину руку, — моя фамилия Киппель, мелочный, то бишь галантерейный, торговец из Тарту.

— Очень приятно! — хозяин обменивается с Киппелем рукопожатием. — Моя фамилия Липинг, бывший солдат, а сейчас… ну да вы и сами видите, кто я теперь… поселенец, или бобыль, или как вам будет угодно.

— Ну зачем же бобыль! — Торговец вскидывает голову. Все-таки поселенец, именно так говорят и пишут о подобных вам людях. А этот господин, — он кивает на Георга Аадниеля, — мой добрый знакомый из Паунвере, Кийр, мастер-портной.

— Мастер-портной из Паунвере! — восклицает великан-поселенец так громко, что собака в другой комнате начинает рычать. — Возможно ли это? Ну так здравствуйте, и будем окончательно знакомы! Моя фамилия Липинг.

При этом он жмет и трясет руку несчастного Аадниеля с такой силой, что последний только что на колени не падает. Высвободившись из этих страшных тисков, перепуганный портной поначалу не в состоянии и слова вымолвить, однако он быстренько берет себя в руки, после чего произносит несколько жалобным голосом:

— Только вот господин Киппель забыл упомянуть, что и я тоже бывший солдат.

— Этого я не знал, — все так же громко продолжает поселенец, — а так… вообще-то… я знаком с вами уже давно. Хо-хо, не один добрый годок!

— Вы знакомы со мной? — Кийр отступает на шажок. — Готов поклясться, что ни разу в жизни вас не видел.

— Я вас тоже, и все-таки я знаком с вами. Поверьте!

— Не могу поверить в такое! — портной трясет головой. Как же мы можем быть знакомы, если никогда друг друга не встречали?

— Видите ли, господин Кийр, — произносит великан значительно, — я знаком с вами по одной книге, писатель Лутс написал ее еще до мировой войны. Хо-хо!

— Вот оно что, ну да… — у Йорха отвисает нижняя губа. — По книге, да, конечно, однако это все же не то, что личное знакомство. Надеюсь, вы не всему верите, что Лутс написал в своей «Весне»?

— Ну, это дело писателя — да и хотел ли он так уж точно копировать это наше житьишко. Но я все же думаю, в этих «Веснах» и «Летах» есть своя доля правды. Но, мои господа, присядьте же, наконец! И не обращайте внимания, что тут еще все в таком зачаточном состоянии, если можно так выразиться. Прошу, прошу, присаживайтесь!

— Черт побери! — ворчит Кийр, опускаясь на стул. — Куда ни сунешься, всюду эта «Весна»! Видали, и меня теперь знают по всей Эстонии, словно пеструю собаку или белую ворону. Кому это нужно?

— Ну чем вы недовольны?! — подсаживается к столу и сам хозяин. — Вы, во всяком случае, личность популярная и можете вполне этим гордиться. Что такое, к примеру, я по сравнению с вами?! Или же господин Киппель?

Поселенец внезапно умолкает, прищуривает глаза, словно бы старается что-то вспомнить, барабанит пальцами по столу. Затем вдруг разражается смехом и, придавив своей внушительной лапой костлявую руку торговца, спрашивает:

— Простите, господин Киппель, а не… не фигурируете ли и вы там, в сочинениях Лутса?

— А то как же, — предприниматель ухмыляется несколько кисло. — Чью же душеньку этот человек оставит в покое? Он, правда, ничего плохого обо мне не написал, но хорошего — тоже. Однако, раз уж зашел разговор о пестрой собаке и белой вороне, я тоже один из них. Только подумайте: «Дельцы», «Свадьба Тоотса» и так далее. И неизвестно еще, когда он со мною окончательно сведет счеты.

— Так это же прекрасно! — Поселенец стучит костяшками пальцев по столу.

— Что же тут прекрасного! — Кийр начинает сопеть. — Следит за каждым твоим шагом, словно злой дух, а потом все — в печать и, само собой, с большими преувеличениями; а ведь многого он сам даже и не видел.

— Нет, это и впрямь прекрасно, — произносит хозяин с ударением. — Знаменитые герои историй о Тоотсе зашли ко мне в гости! Мне такое и во сне не снилось!

— Ну, мы пришли не совсем в гости, — Киппель почесывает бороду, — у нас все-таки и небольшое дело к вам есть. Я прихватил из города с собой немного товарца, необходимого в каждом домашнем хозяйстве. Может быть, и вам тоже окажется кстати какая-нибудь вещица, ради которой не хочется бежать в Паунвере или куда-нибудь еще дальше? Здесь, в заплечном мешке, все и находится, — предприниматель дает тумака своему рюкзаку.

— А нет ли у вас, случаем, какого-нибудь ножа от Энгельсвярка? — весьма любезно осведомляется поселенец Липинг.

— Как не быть? Есть!

— О-о, тогда немедленно становлюсь вашим покупателем.

— Простите, мои господа, — портной нервничает, — а не лучше ли будет поначалу оставить в стороне все эти кнопки-булавки Энгельсвярка и приступить к другому вопросу, поважнее.

— Что же может быть важнее, чем… — на лице поселенца появляется выражение разочарованности.

— Видите ли, господин Липинг, мой уважаемый фронтовой соратник, я, собственно, хотел у вас справиться, а не собираетесь ли вы продавать свой надел и домик? Да, именно об этом я и хотел поговорить.

— Продавать… свой надел и этот домик? — Хозяин настораживается. — Зачем же? Я совсем недавно, всего два-три года тому назад, получил этот кусок земли и с большими трудностями сколотил эту халупу! Как это в голову вам пришла такая мысль?

— Очень просто — есть покупатель.

— Покупатель? Кто же? Не заделались ли вы, господин Кийр, перекупщиком?

— Ну нет! — Кийр брезгливо машет рукой. — Какой же из меня перекупщик! Я сам купил бы для себя ваш хутор, если бы мы сошлись в цене.

— Что?! — Мускулы на лице бывалого солдата передергиваются от сдерживаемого смеха. — Как вы сказали? Купили бы для себя мой хутор?

— Да, видит Бог, это правда! — портной утвердительно кивает.

Хозяин не в силах больше сдерживаться и разражается громким смехом.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Вы, и вдруг — землевладелец?! Не выкидывайте шуточек в духе Тоотса! У Тоотса они словно бы сами собою разумелись, а вот вам — не подходит.

— У меня и в мыслях не было шутить! — восклицает Кийр чуть ли не сердито. — Хочу покинуть Паунвере; я уже на дух не переношу это место.

— Гм… Вот оно как! Хорошо, ну, а если бы я и продал вам этот хутор, что вы стали бы тут делать?

— То же самое, что и вы до сих пор делали. Да-да.

— Хо-хо! С трудом верится! Это во-первых, а во-вторых, куда же податься мне со своей женой и детьми в случае, если я этот надел продам? Ведь с таким хвостом из трех человек меня даже в хуторские батраки не возьмут. К тому же, я теперь не Бог весть какой крепкий работник; каждый раз в страду приходится нанимать сезонника.

— Ну-ну, что же у вас в таком случае за изъян? — Киппель угощает хозяина сигарой. — На вид вы такой моложавый и цветущий — смотреть одно удовольствие.

— Да-да, моложавый и цветущий… Но ведь и я тоже в этих больших и малых войнах получил свою долю. Поглядите на меня еще разок повнимательнее и скажите, что вы видите?

Лишь теперь Киппель замечает, что голова Липинга беспрерывно двигается, вернее, не двигается, а трясется, словно у какого-нибудь дряхлого старичка.

— С вашей головой, похоже, что-то стряслось, — тихо, с сочувствием произносит предприниматель.

— Вот именно, господин Киппель; совершенно правильно, я, так сказать, имел контузию головы. И не только голова, все мое тело контужено. Война! Кроме того, у рук-ног тоже свои изъяны, но это не беспокоит меня так сильно, как беспрестанное дрожание головы. Я, правда, не знаю, кто из нас больше инвалид, Тоотс или я, но настоящих работников ни из него, ни из меня уже быть не может.

— Как? — восклицает предприниматель. — Выходит, вы знакомы и с господином Тоотсом из Юлесоо?

— И еще как! Были в одном взводе всю Освободительную войну, разумеется, за вычетом тех периодов, когда ют или другой из нас лежал в госпитале на излечении.

— Ну, тогда мне уже нет смысла продолжать разговор, — Кийр вздыхает.

— Отчего же? — удивляется хозяин. — Говорите, говорите!

— Нет, я имею в виду покупку хутора.

— Ах так. Об этом и впрямь не стоит больше рассуждать. Мне тут, действительно, довольно-таки тяжело, да еще долги и так далее, но куда же я денусь? Где меня ждут? Не знаю я никакого ремесла, не имею ни малейшего понятия и о торговле. Мое место — только здесь, и сели Отец небесный не оставит меня своей милостью, я тут и останусь до тех пор, пока… ну, это и без того ясно.

— Ну что ж, стало быть, этого вопроса мы больше не касаемся. Но, может быть, вы, господин Липинг, слышали, не продается ли тут, по соседству с вами, какой-нибудь другой поселенческий надел?

— Не слышал ничего такого. — Великан качает своей трясущейся головой. — В последнее время я, правда, весьма редко вижусь со своими соседями, но, по меньшей мере, в дни уборки урожая никто ни о чем подобном и словом не обмолвился. Однако, поди знай; может, теперь, когда урожай уже собран, иной хозяин и пришел к мысли о продаже. Чего ж проще пойти да спросить — тут недалеко.

— Но прежде чем мы двинемся дальше, — говорит Киппель, улыбаясь, — я быстрехонько развяжу свой мешок и… тогда будет видно, что мы в нем обнаружим.

— Да, да, выкладывайте, что у вас там, — Липинг тоже улыбается, — авось что-нибудь и подойдет. Да-а, Энгельсвярк — чертовски известная фирма.

— Ну конечно, Энгельсвярк… — Предприниматель раскладывает свой товар на столе. — Сам-то я, разумеется, не чета Энгельсвярку, а лишь маленькая частица этой всемирно известной фирмы.

— Одним словом, маленький мешочник, — Кийр фыркает довольно язвительно.

— Ну зачем так-то? — Бывший солдат Липинг поднимает брови. — Всякий честный заработок почетен, не правда ли?

— Пусть себе господин Кийр говорит, что хочет, — Киппель машет рукой, — меня от этого не убудет, да и что путного может сказать портной, который даже ворон боится. Ну так взгляните, господин Липинг, тут весь мои товар.

— Так, так, — поселенец пододвигает свой стул поближе к столу, внимательно оглядывая предложенный товар. — Четыре столовых ножа и четыре вилки сразу же отложите в сторону, я куплю их. Вообще-то хватило бы и двух пар, но пусть и мои поросята тоже привыкают есть по-людски.

— Поросята? — Киппель делает большие глаза.

— Ну да, мои поросята — мальчик и девочка, вы их только что видели на улице. Но больше я и впрямь не могу ничего выбрать. Хотя погодите, одну секундочку, я позову хозяйку, возможно, ей что-нибудь понадобится.

— Да, да, будьте так добры, пригласите сюда хозяйку. Время терпит. Да и детишек тоже, и для них у меня кое-что найдется.

Поселенец Липинг уходит в другую комнату, которую, по всей видимости, называют задней, и там с кем-то разговаривает. Сквозь приоткрытую дверь предприниматель видит лишь дощатый пол и маленький комод возле стены, но достаточно и этого; ведь Киппель не какой-нибудь судебный пристав, который хочет разглядеть все, что находится и перед домом и внутри него.

— Видите, господин Кийр, — говорит Киппель, — четыре пары ножей-вилок уже проданы, торговля идет.

— Чего же ей не идти, — отзывается портной, взглянув на него исподлобья, — но вы сказали сейчас господину Липингу, что время терпит.

— Оно и впрямь терпит.

— То есть как это — терпит? Пора двигаться дальше.

— Мы так и поступим, но не могу же я прервать свою торговлю на середине и улизнуть! Не теряйте спокойствия, ваше дело уже решилось.

— Что значит — решилось! Разве вы не слышали, что мне ответили?

— Ну что ж, каждое предприятие — наполовину дело везения, — Киппель вбирает голову в плечи и разводит руками. — Мы тут оказались совершенно случайно, нашей основной целью была деревня Ныве. Неразумно ждать, чтобы первый же поселенец, возле которого вы остановитесь, кинулся со своим хутором в ваши объятия! Не правда ли?

— Ах, не журите и не учите меня на каждом шагу! Я не младенец какой-нибудь. Я уже две войны прошел, а вот вы, скажите мне наконец, чем вы в это время занимались?

— Хватит вам, оставим это препирательство в чужом доме. Для этого у нас будет предостаточно времени по дороге.

И Кийр, действительно, умолкает, лишь зловеще сопит. Первый же неудавшийся шаг в поисках нового жилья несколько выбил портного из колеи, и теперь его душонку пилит зависть, что Киппелю так везет.

— Иди же, иди, Роози, — слышится громкий голос поселенца из задней комнаты, — не смеши людей! Это мои старые знакомые — они же тебя не съедят! И вы, дети, тоже идите. Торговец сказал, что у него и для вас кое-что имеется. Идемте, а то еще подумают, будто мы людей боимся!

Наконец хозяин выходит из задней комнаты в сопровождении своей жены. За их спинами жмутся дети, а позади всех — серый, с черными полосами пес, вид у него угрожающий.

— Ну, погляди, — подбадривает хозяин свою жену, рослую брюнетку, — вот они тут. — Разрешите, господин Киппель и господин Кийр, я представлю вам мою жену, которая совершенно добровольно отправилась следом за мною сюда, в изгнание, или вроде того.

Киппель быстро вскакивает и отвешивает элегантный поклон записного прожигателя жизни.

— Весьма приятно!

Портной же ведет себя совершенно по-остолопски, но что тут поделаешь, если он такой неотесанный болван, в особенности, когда в дурном настроении.

— Выбирай, Роози, что тебе может пригодиться, — подбадривает хозяин свою молодую жену. — Может, иголок или ниток, или?.. Погляди, тут много чего есть, — указывает он на стол.

— Вообще-то иголки и нитки всегда нужны, — слабая тень улыбки появляется на смуглом, как у египтянки, липе хозяйки. — Да, так дайте вот этих…

Она называет номер ниток в мотке, рассматриваем швейные иглы и бельевые пуговицы, но рукой ни до чего не дотрагивается. — Да еще ножницы у нас уже совсем никудышные, но… небось, новые дорогие.

— Стоит ли говорить о цене ножниц. Раз нужно — значит нужно. Бери же, бери, Роози!

— Прекрасно! — произносит Киппель, охваченный торговым азартом. — Я продам вам ножницы самого лучшего сорта. Ими, дорогая госпожа, сможете пользоваться много-много лет. Может быть, желаете еще чего-нибудь?

— Нет, спасибо, — хозяйка медленно качает головой. На этот раз мне и впрямь ничего больше не надо.

— Всеконечно, этого достаточно. Совершенно правильно! Не зря же некий умный писатель, или кем он там был, сказал: «Когда мы покупаем ненужные вещи, то вскоре вынуждены будем продавать те, которые нам нужны». Разве это не так? А куда подевались ваши дети? Aгa. подходи же смелее, молодое племя! Смотри, сынок, вот я дарю тебе этот маленький перочинный ножичек, только будь осторожным, не потеряй его; когда пойдешь в школу, станешь точить им карандаши. А ты, маленькая барышня, возьми этот наперсточек. Небось, мама скоро научит тебя шить, тогда он пригодится.

— Смотрите-ка! — поселенец складывает руки крест-накрест на груди. — А теперь поблагодарите дядю-гостя. Вы же знаете, что надо сказать?

Дети что-то бормочут, после чего в смущении убегают и заднюю комнату, а за ними по пятам устремляется собака, словно бы и она тоже хочет как следует рассмотреть, что именно подарили хозяйским детям.

— Ну вот, каждому что-нибудь досталось, — говорит хозяин, — только я остаюсь без всего. Ножи и вилки не в счет — они, так сказать, общее семейное имущество. Было бы куда как славно, если бы и я приобрел что-нибудь лично для себя.

— Для себя лично?.. — повторяет Киппель. — Что бы такое вам предложить? Хороший складной нож?

— Нет, нож у меня уже есть. Отличная вещица, всю войну со мной прошел.

— Аг-га-а! — вдруг восклицает предприниматель. — А как вы отнесетесь к мундштуку для папирос? Поглядите, вот — на выбор.

— Верно! Это мне нужно, к тому же будет напоминать мне о посещении господами Киппелем и Кийром моей халупы. Так. Теперь подсчитайте общую сумму, а ты, Роози, не будешь ли так любезна, не принесешь ли чего-нибудь подзакусить.

— Нет, ради Бога! — Киппель отмахивается обеими руками. — Мы лишь недавно поели в Юлесоо до того плотно, что идти тяжело. Ежели мы еще хоть немного добавим, так и с места не сможем сдвинуться. Благодарствуем за хлебосольство, но что слишком — то слишком.

— Как вам будет угодно, — хозяин пожимает плечами и платит деньги за купленный товар, не делая ни малейшей попытки поторговаться.

— Не знаю, стоит ли нам идти на какой-нибудь из соседних с вами хуторов? — спрашивает Кийр, поднимаясь со стула.

Поселенец Липинг, увы, ничего определенного на этот счет не в состоянии сказать. Но они могут в каком-нибудь из домов и спросить, возможно, и впрямь там знают больше.

— Ну так пойдемте, господин Киппель! — торопит портной своего спутника.

— Одну минутку! — Предприниматель завязывает рюкзак и закидывает его себе за спину. — Так. А теперь можем идти. Большое, большое спасибо хозяевам за радушие. Бог даст, когда-нибудь еще и увидим друг друга. Доброго здоровья!

— Доброго здоровья! — отвечает хозяин. — И доброго пути!

Кийр же отвешивает легкий поклон и распахивает дверь в прихожую. Но именно в то мгновение, когда он открывает дверь, мимо него пулей проносится полосатым пес и сбивает насупленного мастера-портного с ног, так что последний растягивается на пороге вниз животом.

— Мури! Мури! — зовет хозяин, — куда ты, чертяка, летишь?

Но Мури на это и внимания не обращает; вот он уже поднимается возле наружной двери на задние лапы и распахивает ее сильными передними. То ли у него всплыло в памяти, что во дворе чужая собака, то ли он только теперь ее почуял, — как бы то ни было, пес решил познакомиться с нею поближе. Не успевают путники выйти из дома, как Мури накидывается на убогую собачонку, терзает и треплет ее, словно пук черной кудели.

— Ох, мерзавец — смотрите, что он делает! — Киппель выхватывает из подмышки свою палку и спешит на помощь несчастной собачонке. Однако поздно — лохматый темный комочек уже не шевелится. Мури, правда, отступает в сторону, но свое черное дело он успел совершить.

— Готов! — Торговец дотрагивается до маленького тельца кончиком палки.

— Вот дьявол! — Хозяин выходит во двор и грозит кулаком своему чернополосому зверюге. — А это была ваша собака?

— Нет, просто увязалась за нами. Дайте, пожалуйста, мне лопату, я ее закопаю.

— Нет, раз она не ваша, я и сам улажу это дело; наш бандит уже не впервой разделывает так маленьких собачонок.

— Ну, видите теперь, господин Кийр! — произносит торговец, приближаясь к следующему дому.

— Что я должен видеть?

— Видите, какой печальный конец нашла эта маленькая лохматая шавка!

— Ну чего еще о падали говорить! Хорошо, что мы от нее избавились. Только вот что: это еще одно дурное предзнаменование. Может, будет лучше, если мы не станем заходить на соседний хутор. Как вы думаете?

— Да ну вас со своими предзнаменованиями! — Торговец швыряет наземь огрызок до предела искуренной сигары. — У меня, к примеру, уже давненько не было такого удачного торгового дня, как сегодняшний. И деньги в кармане куда как легче, чем всякое барахло в заплечном мешке.

— Нет, позвольте, я думаю вовсе не о вашем торговом деле, у меня в мыслях собственный день покупки.

— Небось, дойдет черед и до вас. Давайте-ка двигаться вперед! Не исключено, что именно на этом втором хуторе повезет нам обоим.

Через недолгое время они останавливаются возле ближайшего домика; внешне он не лучше и не хуже, чем принадлежащий Липингу. Разве что двор окружает невзрачный, сплетенный из прутьев заборчик.

— Ну, чего раздумывать, айда внутрь! — Киппель поправляет свой рюкзак.

— Да, да, идите себе вперед. Может, и тут есть какой-нибудь зверюга, как у Липинга.

— Гм… выходит, моя жизнь дешевле, чем ваша. А впрочем, отчего бы ей и не быть дешевле, — я ведь гораздо старше вас. Ну что же, идемте!

Киппель решительно открывает наружную дверь и, миновав темную прихожую, стучится. Портной следует за ним тихо и осторожно, на цыпочках, с тайным желанием в голове: «Хоть бы этого чертова коробейника цапнул за нос какой-нибудь псина! Будет знать, как все время говорить только о себе и о своей торговле, будто меня и нет вовсе!»

Поначалу на стук никто не отвечает, только откуда-то, может быть, из задней комнаты, доносятся голоса. Когда же предприниматель стучит вторично, уже громче, к двери приближается кто-то шаркающей походкой.

— Какой чегт там багабанит? — спрашивает грубый мужской голос. — Заходи в дом, ежели ты добгый человек!

Киппель заходит в помещение, где в нос ему сразу же ударяет удушливо-кислая вонь. Перед ним стоит заросший бородой кряжистый мужчина, загривок у него — горбом, словно у окуня.

— Здравствуйте! — говорит предприниматель.

— Здгасьте, — отвечает бородач. — Чего надо?

— Хозяева хутора дома?

— Хозяева хутога?.. Ну, а что с того, ежели и дома? Чего вам от хозяев тгебуется?

— Хотел бы кое-что продать.

— Ах, кое-что пгодать! — бормочет человек. — Гхм, так я сгазу и подумал. Такие мешочники ходят тут почитан каждый день со своим товагом — уж я-то этих господ знаю. Один чегтов сын, видишь ли, запудгил мне мозги и навязал велосипед и швейную машину. Вгоде бы наполовину дагом, а тепегь доплачивай каждый месяц, так что в глазах мутится. Ггызи тут салаку да хлебай обгат, чтобы им, воговским гожам, было на что кутить. Нет, нет, не выйдет тут никакой тогговли, никакого навязывания — такие пгививки мне уже не газ делали, с меня хватит.

— Но позвольте, хозяин, мой товар весь при мне, и рюкзаке, а в рюкзаках ни велосипедов, ни швейных машин не носят. Я могу предложить только такие мелочи, как ножи, вилки, нитки, иголки, пуговицы и тому подобное, одним словом — галантерейный товар, нужный на любом хуторе, в любом доме.

— Не надо ничего. Все, что нам потгебуется, мы найдем в Паунвере.

Лишь теперь осмеливается Кийр отворить дверь и переступить порог. И осмеливается сделать это именно на том основании, что — как он, стоя за дверью, услышал — у его спутника дело не выгорело. А если у старого Носова не выгорело, то ему, Кийру, должно бы повезти.

— Глядите-ка! — Волосатый поселенец отступает на шаг. — Вот идет еще один — интегесно, чего этому надо? Эг-ге-е, тепегь я понимаю: вы пгишли вместе. Один вошел в дом, дгугой остался на улице высматгивать, не идет ли кто со двога. Видать, у вас, господа, недобгое на уме. Но вот что я скажу вам пгямо, как только вы начнете выделывать тут свои штуки, я сгазу жахну. Плевать мне, что у нас палки, меня, стагого солдата, этим не запугаете. Линда, — кричит он в другую комнату, — пгинеси быстгенько сюда мой гевольвег, к нам пгишли два подозгительных типа!

Кийр до того пугается этих слов, что не соображает даже поздороваться.

— Святый Боже! — всплескивает руками Киппель. — Как это вам могло прийти в голову, будто мы задумали недоброе? Да оградят нас силы небесные от злых помыслов! Я бродячий торговец из Тарту, а мой спутник занимается портновским ремеслом тут же, в Паунвере. Может быть, вы слышали, что в Паунвере проживает мастер-портной Кийр? Перед вами стоит его старший сын, тоже бывший солдат.

— Как же, как же, — поселенец качает головой, — говогить-то вы мастега! Линда, гевольвег!

И вот уже Линда, толстая, с лоснящимся лицом и запитыми волосами, стоит на пороге задней комнаты, «гевольвег» в руке.

— Да отойди же наконец от них подальше, старый остолоп! — резко кричит она мужу. — Что ты стоишь у них перед носом! Пусть они знают, если припрет, так я и отсюда могу пальнуть.

— Не злитесь, дорогие хозяева! Мы вовсе не те, за кого вы нас принимаете. Между прочим, у нас и удостоверения личности при себе.

— Что мне ваши удостовегения личности! Может, вы их где-нибудь стибгили. Ну, допустим вы, мешочник, пгишли из Тагту, чтобы пгодать свое багахло, но объясните мне, в таком случае, зачем околачивается тут этот погтной… если он и впгавду погтной?

— Он зашел спросить, не продаете ли вы случаем свой хутор.

— Ой, святые силы! — вскрикивает вооруженная хозяйка. — Ишь, чего захотели!

— Кто послал вас сюда? — спрашивает поселенец жестким голосом.

— Никто, мы сами пришли… только по собственному разумению.

— Но пгежде чем пгийти сюда, вы, небось, куда-нибудь заходили?

— Не только куда-нибудь, сегодня мы уже побывали в нескольких местах, но нигде не угрожали нам огнестрельным оружием.

— Хогошо, уматывайте отсюда! Вся эта ваша болтовня не стоит и двух пенсов.

— Разумеется, умотаем. Что же нам еще остается, если вы нас черт знает в чем подозреваете. Всего доброго!

Киппель хочет шагнуть через порог, однако Кийр протискивается вперед, чтобы не выходить последним.

— Аг-га! — с издевкой говорит им вслед поселенец. — Как только увидели гевольвег, так сгазу наутек — готовы один дгугому на спину влезть! — И, обращаясь к жене, добавляет: — Чегт подеги! Я все же дал маху, надо было отвесить тому и дгугому пагу затгещин по цифегблату.

— Так поди догони их и поддай как следует, — советует хозяйка со злорадной усмешкой. — На, прихвати с собой револьвер.

— Добго, я выпущу пгямо во двоге загядик в воздух, поддам им пгыти, чтобы в дгугой газ сюда не совались. Ишь, чегт, газве же погтной может покупать хутог! Кто такое пгежде слышал?

Поселенец выбегает во двор и действительно выпускает «загядик».

Кийр, который успел со своим спутником отойти от этого ужасного дома лишь на два-три десятка шагов, кидается лицом вниз на землю. Он в свое время слышал от солдат-фронтовиков, что при вражеском обстреле рекомендуется ложиться; так он теперь и поступает.

— Ложитесь, Киппель! — шепчет он «боевому товарищу». — Ложитесь быстро на землю, не то он застрелит нас насмерть!

— Ну, с какой стати этому г….ку меня убивать, — предприниматель извлекает из кармана новую сигару. — А если и застрелит, что с того? Я уже достаточно пожил на свете. А вы — давно ли вы ничуть не пеклись о моей жизни, чего же теперь-то впадать в панику? Но, черт подери, — торговец осматривается, — откуда это несет такой страшной вонью?! Выпачкался я где-нибудь, что ли?..

Киппель осматривает свои бока и штанины, старается оглядеть даже спину — но что невозможно, то невозможно.

— Будьте добры, господин Кийр, — обращается он к все еще лежащему на земле портному, — поглядите на мою спину, не испачкана ли она чем-нибудь вроде дерьма.

— Угомонитесь, — мычит портной. — Не стану я поднимать голову под таким страшным обстрелом.

— Да обстрелом-то и не пахнет! Это не выстрел был, а всего-навсего салют… в честь нашего ухода.

Предприниматель втягивает носом воздух, морщит нос и пожимает плечами.

— Знаете ли, господин Кийр, сдается мне, что вонь идет оттуда, где вы лежите. Постойте, я зайду с наветренной стороны — поглядим, откуда несет. Погодите, погодите! Теперь уже лучше, правда, немножко-то попахивает, но не так сильно, как прежде. Что бы это значило?

Тем временем поселенец вбегает в дом, останавливается смертельно бледный посреди комнаты и хриплым го-юсом говорит жене:

— Знаешь, Линда, что я наделал?

— Ну что? Всыпал им по первое число?

— Д-да-а! — Муж надрывно охает. — Только вот — больше, чем по пегвое. Одного ненагоком застгелил… этого, котогый помоложе, котогый вгоде бы погтной из Паунвеге.

— Да, я слышала выстрел, но где мне было знать, что ты прямо в них выстрелишь. Ведь обещал только паль-муть в воздух, как же это ты?..

— Ох, Боже пгавый, я и сам не понимаю, как это вышло! Я в них вовсе и не целился. Есть только два объяснения: либо у меня гука дгогнула, либо пуля сгикошетила, но как только газдался выстгел, этот погтной упал, как подкошенный. Нет, не гикошет был: ведь не могла же пуля отскочить от неба да еще и вбок. Наверное, дгогнула моя ганеная гука. Ох, Линда, Линда, и за каким чегтом сунула ты мне в гуку этот гевольвег! Тепегь пгидется мне не один долгий год отсидеть! А то еще и гасстгеляют. Как знать?

— Что за чушь ты мелешь? Кто это тебя расстреляем или посадит! Просто-напросто объяснишь, что тебе не было никакого резона в них стрелять, а ты всего-навсего испытывал револьвер: в порядке ли он еще. Не будь дураком!

— Да кто же в это повегит? — Поселенец снова охает. — Был бы он один, тогда еще куда ни шло, мол… Но оставшийся в живых тогговец сгазу докажет, что мы им уже тут, в доме, уггожали гевольвегом. Нет, нет, догогая Линда, пгопала моя жизнь! А ведь мы могли бы так хогошо. так мигно жить! Ой-е-ей! Может, и они были вполне мигные люди, а мы набгосились на них, как бешеные собаки.

— Ну что ты охаешь и ахаешь! Лучше пойдем поглядим в дверную щелку, что этот торговец делает с телом убитого.

— Какой тепегь толк от этого поглядения! Решительная женщина все же выпроваживает своего впавшего в отчаяние муженька в прихожую, приоткрывает входную дверь и осторожно выглядывает наружу.

— Где же они? — спрашивает жена шепотом.

— Там, по ту стогону оггады.

— Гм… Я что-то не вижу там ни живых, ни мертвых.

— Но они там! — поселенец вытирает потный от страха лоб.

— Ну так иди покажи, где они! — Для лучшего обзора Линда приоткрывает дверь еще пошире.

— Они там, там… — муж тычет дрожащей рукой в пространство, а затем все же набирается смелости, чтобы и самому выглянуть на улицу. — Что это значит? — спрашивает он все тем же хриплым голосом. — Их и впгавду там уже нет. Неужели… неужели тогговец так быстро сумел его утащить? Стганно!

— Ха, что в этом странного. Хочешь увидеть, где сейчас твой торговец и застреленный портной?

— Что, что?

— Погляди туда, ты, дурень! — жена показывает рукой. Поселенец напрягает зрение и видит такую картину: двое мужчин, уже довольно далеко от его дома, торопливо шагают к большаку.

— Ну, что ты теперь скажешь? — говорит хозяйка, подбоченившись. — Разве не самое время отвесить тебе самому пару горячих по твоей глупой образине?! Чтобы неповадно было меня пугать!

— Подождите меня здесь, — с кислым лицом произносит воскресший из мертвых Аадниель Кийр, как только путники входят на большак. Мне надо зайти в лес.

— Да, идите, идите! — Киппель кивает. — И сделайте все мало-мальски возможное, потому что т а к и впрямь ни в коем случае нельзя появляться среди людей. Это добро — не добро. Жаль, снегу сейчас маловато. Зато сырого мха и лесу сколько угодно.

Слышит ли вообще портной последние слова своего спутника — неизвестно, так как уже торопливыми шагами направляется к лесу. Киппель снимает со спины мешок, кладет на край канавы и сам присаживается тут же. «Уф», произносит он, задирает бороду и с наслаждением почесывает кадык и шею. Затем предприниматель вытаскивает из кармана кошель, чтобы поглядеть, сколь велик его денежный запас. «Неплохо», — бормочет торговец. Если его коммерция, думает он, еще два-три дня продержится на том же уровне, можно будет, пожалуй, с миром и назад в Тарту вернуться; стряхнуть с себя дорожную усталость и пополнить свой отощавший заплечный мешок новым товаром. Неплохо, дело спорится!

По неровностям большака, приближаясь, тащится какой-то хуторянин, на телеге его — мешки. Само собой, он возвращается с мельницы, потому что на мельницу так поздно не направляются, — скоро уже начнет смеркаться.

— Здрасьте, хозяин! — кричит Киппель с края канавы. — Не можете ли сказать, далеко ли отсюда деревня Ныве, а может, поселок или?..

— Поселок Ныве? — Хуторянин сдвигает на затылок свою шапку-ушанку и придерживает лошадь. — Ну, не то, чтобы под рукой или под боком, версты три придется все же протопать. Вы что, туда путь держите?

— Да, есть кой-какое дельце. Сам бы я хотел предложить тамошним кое-что из своего товара, а мой спутник — он сейчас в лесу — вроде бы слышал, будто там какой-то поселенец желает продать хутор.

— Вот как? А что, этот ваш спутник, который сейчас в лесу, хочет купить этот хутор?

— Да, и как можно скорее. Мы и сюда заходили справиться, но здесь нет продажных наделов. Может, и есть, да мы того не знаем — не во всех домах побывали.

— А у этого вашего спутника хватит денег купить исправный поселенческий хутор? — кашлянув, осведомляется хуторянин, он полнотелый и черноусый, с румянцем во всю щеку.

— Доподлинно я этого не знаю, но, думаю, хватит, раз уж он подыскивает себе надел. Вряд ли он просто так, с пустым карманом, стал бы колесить по округе.

— Не обессудьте, что я об этом спрашиваю. Дело в том, что сам я как раз в Ныве и живу, тоже поселенец. Однажды и у меня появилось такое желание; мол, продам-ка я, право, свой хуторок да переберусь в город, мол, долго ли еще я тут, в деревне, себя гробить буду. Нет, сам я еще как-нибудь с грехом пополам пободался бы, да жена не дает мне покоя — так и рвется в город, однако… позвольте спросить еще, что за птица этот покупатель?

— Вы его, возможно, знаете, или по крайней мере слышали о нем. Старший сын паунвереского портного Йорх. да в добавок еще и Аадниель.

— Как? Как вы сказали? — Поселенец из Ныве спрыгивает с телеги и подходит к канаве. — Сын портного Кипра Йорх хочет купить поселенческий хутор? Мои старые солдатские уши, хоть и привыкли ко всяким шуточкам, но такого никогда прежде не слыхивали.

— Но это так, — Киппель пожимает плечами, — теперь наши многое слышавшие уши должны привыкнуть и к этому известию.

— Вот уж новость так новость! Стало быть, Йорх Кийр покупает хутор?! Это и впрямь большая загадка. Что станет делать такой человек, как он, с хутором… человек, который всю свою жизнь только и знал, что шил пиджаки да брюки? И откуда он возьмет деньги на покупку?

Предприниматель вновь пожимает плечами.

— Вам надо бы поговорить с ним самим, небось, каждый лучше всего сам знает и представляет собственные дела.

— Это, конечно, справедливо, но где же он сам? Что он там, в лесу, так долго делает?

— Поди знай. Пошел и застрял. Очень возможно, заблудился и вместо того, чтобы выйти на большак, направился в другую сторону. Он, когда уходил, был немного не в себе.

— Хм… — продолжает поселенец. — Но, прошу прощения, я еще даже не представился. Моя фамилия Паавель.

— Паавель!? — Предприниматель вскакивает, словно пружина. — Именно к вам-то мы и направляемся. Моя фамилия Киппель.

— Очень приятно! Но скажите все же, почему вы решили направиться именно ко мне?

— Все потому же, из-за этого хутора.

— Хм… Откуда вы узнали, что я собираюсь продавать свой хутор?

— Кийр услышал об этом не далее как сегодня от юлесооского хозяина, господина Тоотса.

— Смотри-ка ты! Я незнаком с господином Тоотсом лично, однако достаточно о нем наслышан. Да, да, он был в пехоте, я в артиллерии, мы не встречались. Но на фронте он слыл храбрецом — настоящий Кентукский Лев. Хе-е, хе-е! А откуда Тоотс-то узнал, что…

— Вы вроде бы сами говорили об этом продавцу паунвереской лавки.

— А-а, смотри-ка, до чего быстро распространяются слухи даже и у нас тут, в глуши! Словно по радио. Стало быть, Кийр и впрямь задумал всерьез хутор покупать. Но я все-таки не понимаю, почему этот человек решил покинуть Паунвере.

— Говорит, что не может больше на дух выносить паунвереских жителей и хочет перебраться куда-нибудь подальше от них, под свою крышу.

— Вот оно что. Ну что же, деньги у него и вправду могут быть: всю войну он ошивался при армейский складах. Поди знай… Может, и сторгуемся, ежели у моей жены еще не прошла охота перебраться в город. Так где же этот Кийр застрял? Не приключилось ли с ним чего?

— Ну что с ним могло приключиться! — Киппель маша рукой. — Тут, в лесу, ни волков, ни медведей, ни других хищников не водится. Небось, объявится.

— Будем надеяться. А теперь, господин Киппель, разрешите задать вам еще один вопрос?

— Сделайте одолжение.

— А вы… а вы-то женаты?

— Ой, святые отцы! У меня никогда и в мыслях не было жениться, а теперь, когда я одной ногой стою в могиле — теперь о такой блажи, разумеется, и речи быть не может.

— В таком случае я, пожалуй, могу назвать вас счастливцем и сказать — благодарите Бога! Да, если человек заполучит добрую и спокойную жену, он может жить да поживать и быть счастливым, но если промахнется, тогда, ох-ох-хо-о!

— Как это вам так вдруг пришло в голову задать мне именно этот вопрос?

— Предприниматель улыбается.

— Небось и сами понимаете: у кого что болит, тот о том и говорит, тем более, что одна мысль порождает другую Речь у нас только что шла о продаже моего надела, не правда ли? А жена вовсю на меня наседает, мол, продадим да продадим, однако, если у нас после продажи дела пойдут плохо, то, разумеется, виноват буду я. Она, бывает, и сейчас впадает в сомнение: дескать, не знаю, стоит ли продавать, может, и лучше тут, на месте, продержаться. Вот и пойми ее! И так во всем, в любой мелочи каждые два часа у нее по три раза меняется настроение, не успеет сказать одно, как тут же говорит сама себе наперекор.

«Смотри-ка, какое открытое сердце у человека, — думает Киппель, предлагая нывесцу папиросу. — Едва познакомившись, начинает описывать свою семейную жизнь. Редкостный случай!»

Но этот «редкостный случай» сразу же становится объяснимым, как только поселенец присаживается рядом с торговцем на край канавы. Явственно пахнуло перегаром.

— Ну, как же это, — продолжает предприниматель уже более непринужденным тоном, — вы артиллерист, а сладить со своей собственной женой не можете?! Вы преувеличиваете!

— Нет, господин Киппель, ничуть не преувеличиваю. Видите ли, орудие, то бишь пушку, я волен направить куда хочу, а такая вот несговорчивая жена повернуть себя ни в какую сторону не дает; она, трещотка, может быть, и душе с тобой и согласна, но все равно станет перечить. Скажешь, к примеру, что то или се — белое, так она, вишь ли, должна возразить и доказать, что нет — черное. Делай что хочешь! Но… постой, у меня же здесь, в нагрудном кармане, должна быть бутылочка с лекарством от холода. Не понимаю, с чего это я сегодня такой недогадливый — не соображу попотчевать хотя бы и тем малым, что у меня есть. Какой же хозяин в Ныве, съездив па мельницу, не прихватит из Паунвере чуток горячительного! Аг-га-а, вот она тут — прошу, господин Киппель!

— Но… стоит ли?.. — Предприниматель ухмыляется.

— Стопки у меня нет, что правда, то правда, но запустим просто так, по старой ветеранской привычке.

— Ну так и быть, — Киппель подносит бутылку ко рту, ваше здоровье, господин Паавель!

— На здоровье!

Буль-буль, издает горлышко бутылки, словно выстреливая пузырьки в рот пьющего; когда же бывший управляющий торговлей Носова заканчивает действо, то, не творя ни слова, вперяет взор в землю и причмокивает.

— Брр! — обретает он наконец голос, передернув плечами. — Послушайте-ка, это же никакая не водка, это — спирт!

— Тем лучше! Быстрее подействует. Не то окостенеете на холоде в своем легком пальтишке. Будьте здоровы! — Новопоселенец берет бутылку и проделывает ту же операцию уже гораздо основательнее, чем сдержанный горожанин. — Уф, хорошо пошло, — произносит он, закончив пить, — как огнем полыхнуло!

— А то как же! — Киппель крякает. — Что до меня, так мне за довольно-таки долгую жизнь не доводилось пробовать питья такой крепости. Уф!

— Но это полезно, особенно, если человек мерзнет. Заметьте, господин Киппель, завтра у вас не будет ни насморка, ни кашля, ни какой-нибудь иной хвори, конечно, если вы не застудитесь снова.

— Не застужусь, когда ходишь — не холодно, — предприниматель смотрит через плечо. — Аг-га-а, — возвышает он голос, — наконец-то идет наш друг Кийр.

— Так это он и есть? — говорит Паавель, глядя на приближающегося портного. — Но почему он шагает так странно, скособочась? Или это я уже окосел. — Эй, господин Кийр, — кричит он, — идите наконец скорее. Вы же не с пулей в теле с поля боя идете!

Дрожащий от холода, с посиневшим лицом, портной останавливается, не дойдя двух-трех шагов до сидящих.

— К-ка-ак… — с трудом произносит он одно единственное слово.

— Ох, не разводите долгих разговоров! — кричит поселенец. — Вы — Йорх Аадниель Кийр из Паунвере, а я — Антс Паавель из Ныве, вот и все дела. Отпейте-ка быстренько отсюда добрый глоток, не то у вас вид точь-в-точь такой, словно вы сию минуту предстанете пред ликом Господним. Пейте быстро, пока не поздно!

— Да, но… — Кийр неуверенно принимает протянутую ему бутылку, — но что тут внутри?

— Ну, коли это годилось пить господину Киппелю и мне самому, то, небось, сгодится и для вас тоже. Не ял вам предлагают.

Портной с некоторым недоверием смотрит на бутылку, взбалтывает содержимое, но в конце концов все же отпивает отменный — для такого молодца, как он, — глоток.

— Ай, черт! — вскрикивает он. — Что вы мне дали? Это же купорос!

Кое-как выдавив из себя эти слова, бедняга начинает так сильно кашлять и хрипеть, что торговцу даже страшно становится. Сегодня уже второй раз его спутник находится чуть ли не в объятиях смерти.

— Не беда! — поселенец делает рукой успокаивающий жест. — Ничего, скоро пройдет. Только такое средство и может спасти от воспаления легких. — И вскакивая, восклицает. — Ой, не бросайте бутылку наземь! В ней остался еще добрый глоточек веселящего!

— Огонь да и только! — Кийр вытирает навернувшиеся на глаза слезы. — Ну и обожгло, да и сейчас еще жжет.

— Беда невелика! — Артиллерист берет бутылку в свои руки. — Поглядите на меня, господин Кийр!

И тут уже пришедший в себя житель Паунвере видит, как нывеский хуторянин опрокидывает себе в рот по меньшей мере в два раза более того, что выпил он сам; и что самое непостижимое — поселенец из Ныве даже не крякнул после такой порции!

— Ой, ой! — Кийр вбирает голову в плечи. — Как же это вы так можете? У вас, наверное, луженая глотка.

— Ну зачем же, глотка как глотка, — поселенец засовывает бутылку в карман и закуривает папиросу. — Однако не пора ли нам двигаться, господа! Близится вечер, до Ныве еще идти да идти, а дорогая плохая. Поговорим по пути. Я не полезу больше на мешки с мукой, лошади бунт легче тянуть воз.

— Однако я толком не уразумел, — Киппель хихикает себе в бороду, — не хочет ли господин Кийр еще раз прогуляться назад, в то самое поселение?

— Идите вы к черту вместе с этим поселением! — отвечает Кийр со злостью.

— Нo-o, н-но-о! Пошевеливайся! — Поселенец трогает лошадь с места; и трое мужчин двигаются по узкой, но утоптанной пешеходами обочине большака в направлении деревни Ныве. Они вынуждены идти гуськом, потому что ходьба по неровностям дороги не только неудобна, но даже и несколько опасна: можно вывихнуть ногу, разодрать сапоги. Впереди всех шагает Киппель со своим заплечным мешком, затем — поселенец Антс Паавель и в арьергарде семенит портной Георг Аадниель Кийр, лицо у него кислое, сердце ноет от всевозможных переживаний.

Местность вдоль дороги еще более безутешная, чем возле оставшегося позади поселения; вокруг лишь серые, покрытые тонкими полосами снега поля — и ничего более. Правда, вдалеке виднеются маленькие рощицы и одиночные хуторские дома, но и они не в состоянии развеять уныние поздней осени. Сейчас Кийр с удовольствием бы оказался дома, сменил нательное белье и бросился в постель всем своим уставшим телом с усталой душой. Доведись ему еще раз отправиться смотреть поселенческие хутора, он нанял бы возницу и ехал бы себе как фон-барон. И надо же было этому чертову Носову именно сегодня попасться ему, Кийру, под руку! Но с другой стороны, Киппель все же старик крепкий: он не трус, и смотрите-ка, идет себе вприпрыжку, будто двадцатилетний юнец.

Между тем сумерки сгущаются все больше и далеко впереди в домах уже зажигаются огоньки, словно чьи-то зовущие глаза.

— Хоть бы он, чертяка, снежка подсыпал! — Поселенец Паавель, тяжело дыша, смахивает со лба капли пота. Было бы полегче идти. Но, видите ли, он изводит сельских жителей, как только может.

— Да-а, да-а, — предприниматель оглядывается назад. — Но ведь у вас теперь появилась возможность перебраться в юрод. Покупатель хутора идет за вами по пятам.

Кийр вздрагивает и навостряет уши.

— Да, так-то оно так, но поди знай…

Портной больше не в состоянии удерживать на привязи свой язык.

— Р-разве вы и есть тот самый господин Паавель. который хочет продать свой хутор в Ныве? — спрашивает он, почему-то слегка оробев.

— Ну да, я и есть, — отвечает поселенец. — Без обмана и во весь рост. В Ныве больше нет никого по фамилии Паавель.

— О-о, тогда это замечательно, что мы уже тут с вами пообщались!

— Благодарите меня, господин Кийр! — бросает предприниматель через плечо, замедляя шаг. — Никто другой, как я, завел разговор с господином Паавелем. Вы находились в лесу и понятия не имели, что хозяин из Ныве мимо проезжает.

— Небось я его все равно разыскал бы! — хорохорится портной.

— А чего там искать, — поселенец привязывает вожжи к передку телеги. — Если уж вы попадете в Ныве, так каждый ребенок укажет, где находится хутор Пихлака [21] и его хозяин Антс Паавель.

— Ах, стало быть, название вашего хутора Пихлака? — По лицу Кийра пробегает довольная улыбка — ему нравится название хутора, хотя оно и напоминает о горько-кислых ягодах. Портной опасался гораздо худшего: чего-нибудь наподобие Сивву, Супси или Сузи [22] …да мало ли встречается непривлекательных названий. И как прекрасно звучит сравнительно с ними — Пихлака. Как приятно было бы услышать когда-нибудь в чьих-нибудь устах: хозяин хутора Пихлака — Кийр!

— Да, я его сам так окрестил. Мой поселенческий надел отрезан от земель бывшей мызы Рийсеманна, и, поручив его в собственность, я мог назвать его по своему усмотрению. Не правда ли?

— Почему бы и нет.

— Но вас, может быть, интересует, отчего я выбрал именно название «Пихлака»?

— Да, это и впрямь интересно! — Кийр трет свои покрасневшие уши, цветом они также напоминают созревшие ягоды рябины.

— Видите ли, друзья, дело в том, что я в молодости очень любил рябиновую наливку или же, как ее в то время называли, «рябиновку»… Ну, получил я от властей лот полагающийся мне надел и стал ломать голову, как же его назвать. Вот тут-то мне и припомнились те старые времена, и название было найдено: Пихлака! В тот же день устроил крестины, посадил возле своего наполовину выстроенного «дворца» четыре красивых рябинки. Так было дело; теперь вы уже немного знаете историю моего хутора, хотя сам-то хутор еще и не увидели. Ага — теперь он уже и виднеется, вернее, он виден только мне, вы же еще не знаете, куда смотреть. Но подойдем поближе, тогда увидите.

— Не знаю, стоит ли нам идти дальше?.. — неожиданно произносит Кийр писклявым голосом.

— Это еще что за разговор? — Пихлакаский хозяин останавливается. — Вы же собирались присмотреть какой-нибудь поселенческий хутор? Хотели посетить деревню Ныве, как мне говорил господин Пик… Пик… нет, господин Киппель? Странно, с чего это вы теперь так сразу?..

— Ничего удивительного тут нет. Мы с вами уже встретились, разве не все равно, где задать вам вопрос, тут или там: а вы действительно настоящий продавец?

— Как это настоящий? Что это значит?

— Ну, это ваше желание продать свой хутор — достаточно ли оно серьезно? В противном случае мы идем в Ныве совершенно напрасно.

— Да, я настоящий продавец. — Паавель щелкает каблуками и по-армейски отдает Кийру честь. — Но при этом я вам все же скажу, что на бутерброд свой участок и строения не сменяю, за нормальный хутор я должен получить и нормальную цену.

— Так ведь никто и не рвется заполучить ваш хутор и обмен на бутерброд. У меня есть деньги, которые я скопил усердным трудом и добропорядочным образом жизни.

— Так оно и должно быть. Именно поэтому вам и необходимо поближе познакомиться с моей землей, жилым домом и надворными постройками. Кто же покупает поросенка в мешке? И разве не свой глаз — король? Идемте же, идемте дальше, видите, лошадь и господин Пик. Пик… нет, Киппель, уже порядком от нас оторвались. На мне еще шуба чертовски тяжелая надета, давит на плечи, как вражья сила. Но прежде мы все же произведем небольшую заправку.

С этими словами поселенец извлекает на белый свет бутылку и протягивает ее Кийру.

— Нет, нет, — портной отмахивается обеими руками, — ни за что! Заплатите мне хоть золотыми, все равно пить не стану, я уже знаю, какой вкус у вашего веселящего.

— Ну, wie konnen Sie so kena sein! [23] Отпейте хотя бы глоточек!

— Нет, — Кийр пятится, — ни одной капли!

— Ну что поделаешь, тогда я хлебну сам.

И поселенец производит небольшую заправку, даже не поморщившись.

— Теперь захмелеете, — Кийр с сочувствием качает головой.

— Не беда, такая отрада не каждый день выпадает. Так-то вот. А теперь надавай следом за господином Киппелем!

Примерно через полчаса они и впрямь добираются до деревни (или поселения) Ныве. Даже и при поверхностном взгляде видно, что народ здесь гораздо состоятельнее, чем там, где живут Липинг и тот душегубец, грозившийся пристрелить двух путников.

— Ну вот, мы и у цели, — произносит Паавель, делая соответствующий жест. — Это и есть мой дорогой хутор Пихлака, а там, видите, растут и те знаменитые рябинки. Жалковато будет отсюда уезжать, если когда-нибудь придется уехать. Эхма! Минутку, я открою ворота.

Все входят во двор, отделенный от проселка аккуратным забором из штакетника. Справа стоит весьма привлекательный жилой дом с маленькой верандой, слева — две хозяйственные постройки и — ни одного временного или же наскоро сбитого строения, какие наблюдались в том поселении, что на краю леса. Здешние же со спокойным сердцем можно оставить даже и в наследство последующему поколению.

— Погодите, погодите, — произносит хозяин, — я отведу лошадь к амбару, пусть батрак перекидает в него мешки. Гак. А теперь идемте в дом.

Но прежде, чем они успевают дойти до низкого крыльца, открывается входная дверь, и первый, кто выскакивает им навстречу — опять рычащий пес.

— Молчать, Понсо! — прикрикивает на него поселенец — Пошел отсюда!

Следом за собакой из дома выходит мужчина с зажженным фонарем и освещает переднюю.

— Добрый вечер! — произносит он дружелюбно.

Да, добрый вечер, но пусть Март будет теперь так любезен, перетащит мешки с мукой в амбар и распряжет лошадь. Сам же хозяин до того устал и голоден, что сегодня не в состоянии больше ничего делать.

— Хорошо, все будет в порядке, — отвечает батрак. — Входите в дом, я посвечу.

— Ладно. Так тому и быть. Когда управишься, я налью тебе стопку.

Едва мужчины входят в дом, как из второй комнаты появляется моложавая румяная женщина, стриженая под мальчика, одета она по-домашнему, выражение лица не очень-то дружелюбное.

Киппель громко щелкает каблуками своих великолепных бахил (сапоги с добротной обсоюзкой) и почтительно здоровается. Кийр что-то бормочет… так что не понять «здрасьте» это или нечто другое в подобном роде.

— Ну, мамочка, — произносит поселенец излишне громко, — вот я и дома! Подойди поближе, я тебя познакомлю с этими господами. Один, тот, что постарше — торговец из Тарту, второй собирается купить наш хутор.

Полнотелая «мамочка» подходит ближе и без особою желания здоровается с гостями за руку.

— Да, да, — уточняет хозяин, вешая пальто на вешалку,

— господин Киппель и господин Кийр.

— Столько времени пропадал на мельнице! — Хозяйка скрещивает на груди руки. — Целый божий денек!

— Да, дорогая Лийзи, но ведь я к мельнице не первым поспел. Ты же знаешь: кто раньше приедет, тот раньше и смелет. Да и воды в зимнее время маловато — всего две пары жерновов кое-как ворочаются.

— Ну оправдание-то у тебя всегда найдется! А как ты объяснишь, что опять нализался?

— Как это нализался? Прошу, не заводи снова этот свой пилеж. Ежели я и хлебнул пару глоточков — что с того? Выйди, взгляни, какая погода. Ветер страшенный, только что шапку с головы не срывает. — И обернувшись к гостям, поселенец говорит: — Снимайте же, снимайте пальто и повесьте вот сюда, тогда быстрее согреетесь. — Затем вновь обращается к жене: — А ты, Лийзи, принеси нам поживее поесть! Я голоден, как волк, да и с гостями дело обстоит не лучше.

— Придется подождать, пока согрею суп, — недовольно отвечает молодая женщина, направляясь к плите.

— Черт возьми, вечно только жди да жди! Мало я еще ждал на мельнице? А теперь и дома то же самое.

— Тьфу, не могла же я, в самом деле, явиться следом за тобой на мельницу с миской супа в руках!

— Тогда подай нам пока что на стол хотя бы ломоть хлеба. И не ворчи! Я не с увеселительной прогулки вернулся, а с мельницы.

— Разве мельница существует для того, чтобы там напиваться?

— Оставь, — говорит поселенец со злостью. — Постыдись хотя бы посторонних людей!

— Ты сам должен бы постыдиться, ты, пьянчуга! Как куда отправится, так и насосется.

— Ну, черт побери!

— Остыньте, остыньте, господин Паавель! — уговаривает тихо и просительно Киппель хозяина, положив руку на ею плечо. — Не заводитесь! Давайте-ка лучше закурим по сигаре — это успокаивает.

— И чего она грызет голодного и усталого человека. Сама бы и ездила на мельницу.

— Да смогла бы и сама ездить, — слышится от плиты. — Нечего так уж кичиться своими поездками!

— Помолчи!

Ожесточенный грохот печных конфорок. Затем гремит какой-то чугун, потом шмякается на стол краюха хлеба.

— Ну, хлеб благополучно прибыл на место, — Паавель хмурит брови, — но где же нож?

— А ты что, сам не знаешь, где лежат ножи?

— Гхм!

— Ох-хо, — думает Кийр, чье сердце радуется такой супружеской перебранке, — нет, моя-то Юули не смеет так со мною собачиться. Она, правда, долговязая, как флагшток, но чтобы возражать — этого нет. Какой прок и привлекательной внешности, если под нею — злая душа?!

Разумеется, мимо внимания портного не проходит и то, что обстановка в пихласком доме гораздо богаче, чем там… у Липинга и у того бандита-душегуба.

— Не могли бы вы сказать, — обращается он к хозяину, — как название того поселения там, на лесной опушке, мимо которого мы проходили?

— Того?.. Нет, этого я не знаю. Да и есть ли у него вообще настоящее название? Просто говорят Пильбасте. [24]

— Хм-хм, Пильбасте.

— Как оказался там такой славный человек, как Липинг?

— Поди знай. Наверное, он чуток запоздал с получением своего надела.

— Ох, хорошо и так, — портной жалобно вздыхает. — У меня брат погиб на войне, а родителям ничегошеньки не дают. Как я ни ходил, как ни хлопотал — все впустую Страшные люди там, в Паунвере!

— Вот как?! Может быть, вы не с того конца начали?

— Может быть. Да и сколько же у такого дела вообще концов?

— Они все же имеются.

— Пусть они все катятся в преисподнюю со всеми своими концами! Лучше уж мне купить хутор, чем связываться с этими фокусниками.

— Ну что ж, покупайте, покупайте! Осмотрите тут завтра все как следует и…

— Завтра? А отчего не сегодня?

— Сегодня уже ничего не выйдет. Что вы в темноте разглядите? Разумеется, переночуете тут же, у нас места хватит. А сейчас для начала хотя бы пожуем хлеба, а там, глядишь, и супу получим. Ах да, у меня же есть еще это самое…

Хозяин встает, идет к вешалке, шарит в кармане пальто и приносит на стол бутылку спирта.

— Не показывайте ее! — шепчет Киппель, сжимая кисть руки Паавеля. — Уберите!

— Почему же?

Киппель делает движение головой и указывает глазами в сторону плиты: хозяйке это не понравится.

— А-а, пустое! — И обращаясь к жене, Паавель говорит:

— Ты, Лийзи, подай нам кружку воды и стакан или чашку и сама тоже вспрысни чуток мельничный день.

— О-о! — хозяйка смотрит на обеденный стол. — Так, стало быть, решили еще и дома тем же побаловаться, даже меня приглашают. Только того и не хватало, чтобы и я стала бражничать! Небось, тогда твой хуторок быстренько бы уплыл из рук.

— Эхма, из наших рук хуторок уплывет так или иначе. Разве ты не слышала, как я сказал, что один из этих господ — покупатель хутора?

— Может, оно и так, но с хмельной головой такие дела не делают. Поешь сначала да проспись, тогда и продолжим разговор. Вот и суп уже горячий, я мигом принесу на стол миску и тарелки.

Видавший виды торговец сразу же замечает, что тон хозяйки уже более покладист, чем прежде. Может быть, ей пришелся по душе разговор о покупателе хутора! Это было бы на руку и ему, Киппелю, — товар легче продать, а рассерженному человеку не до покупок.

Вскоре хозяйка ставит перед мужчинами большую миску, полную до краев аппетитно пахнущим супом, тогда как на тарелке ею разложены большие куски мяса.

— Знаешь, Лийзи, — восклицает поселенец, — ты начинаешь мне нравиться! Я говорю правду, Бог тому свидетель!

— Да ну тебя с твоей правдой! — молодая хозяйка уже улыбается уголками губ. — Сейчас тебе может понравиться только добрая порция водки, да отменная закуска.

— Ну да, и это, но все-таки ты — больше всего прочего.

— Ешь, ешь, не болтай столько! Да оставь немного и Марту выпить.

— Я уже посулил ему, — отвечает муж. — На здоровьице!

— Он отхлебывает хороший глоток разбавленного водой спирта и принимается усердно закусывать. — Черт побери! — говорит он себе под нос. — Все ж таки не зря сказано, что голод самый лучший повар на свете!

— Всеконечно! — подтверждает предприниматель мудрое изречение, наворачивая с тем же усердием.

— А теперь… — начинает Киппель после того, как с едой покончено, стол прибран, хозяин обстоятельно рьгнул и курево пущено в ход. — А теперь, стало быть, не соблаговолят ли гостеприимные хозяева посмотреть мои немудреный товар. К сожалению, у меня сейчас уже нет полного набора, но все-таки в этом мешке еще найдется кое-что, без чего не может обойтись ни одно домашнее хозяйство. Как вы думаете, уважаемая госпожа?

— Ну что ж, покажите, что у вас там есть.

— Но не вернее ли будет вначале поговорить о хуторе, — брюзгливо перебивает Киппеля портной, — крючочки-моточки лучше бы на потом оставить — это же не Бог весть как важно, иголки и нитки можно всегда купить, а продать хутор — совсем иное дело.

— Да, само собой, это дело иное, — соглашается господин Паавель, — однако вести разговор о хуторе, как я уже говорил, имеет смысл только при дневном свете; лишь тогда из нашего разговора может выйти толк. Сейчас же… Представим к примеру, что хутор Пихлака да и вообще все поселение Ныве понравится вам ничуть не больше, чем Паунвере… Какая же польза будет от нашего сегодняшнего разговора? А пока что я вам могу сказать только, что у хутора Пихлака — пятнадцать гектаров хорошей пашни, примерно пять гектаров покоса и пастбищ, а леса нет вовсе. О том небольшеньком, что на краю выпаса, и говорить не стоит, — его может кошка на кончике хвоста унести. Затем у нас, по меньшей мере, как я понимаю, добротный жилой дом, амбар, хлев, конюшня и гумно… там, несколько на отшибе. Возле покоса есть сеновал Что касается скота — две лошади, шесть дойных коров, четыре свиньи; кроме того — несколько овец и немного кур.

— Ого, стало быть, у вас весьма крепкое обзаведение! —Киппель кивает головой.

— Ну, крепкое не крепкое… Скажем проще — приличное. Если же вы хотите увидеть действительно «крепкое» обзаведение, вам надо обойти центр мызы Рийсеманна, дa и окрестности тоже. Сам-то центр, правда, в распоряжении одного полковника из резервистов, однако и у офицеров чином пониже, что в округе, тоже дела идут хорошо, то есть, утех, кто относится к земле уважительно и печется о своем хозяйстве. А вообще-то есть — и немало — такого сорта люди, кто продал свои наделы и постройки или же привел хозяйство в запустение.

— Однако вы, господин Паавель, вероятно, еще до получения надела крепко стояли на ногах, — высказывает предположение Кийр. — Иначе как бы вы смогли за такое короткое время поставить так много строений, обзавестись стадом, рабочими лошадьми и необходимыми сельхозорудиями.

— Да, было, было… Но не забывайте о поселенческих ссудах и банковских займах. Если состоится продажа хутора Пихлака, как того желает моя драгоценная половина, я, конечно же, немедленно погашу все ссуды, а останься я тут, понадобятся еще годы тяжкого труда, чтобы освободиться от долгов.

— Говорить-то говори, Антс, — произносит хозяйка, — а спою половину оставь в покое. Я же в ваш разговор и полсловечка даже не вставила.

— Сейчас-то и впрямь не вставила, зато в последнее время ты только и делаешь, что говоришь о продаже хутора. Но Бог с тобой, оставим это, я ведь сказал без всякого желания тебя обидеть! Лучше поглядим с вечера, какой товар предложит господин Киппель, а о более серьезных вещах поговорим с утра. Да, господин горожанин, раскройте свой мешок, весьма любопытно взглянуть, что в нем есть.

— Сию минуточку! — Покопавшись в рюкзаке, торговец выкладывает на стол его содержимое. Хозяйка подвигается поближе к мужу, с любопытством оглядывая товар — и тот, что блестит, и тот, что без блеска.

— Да, — произносит она, — тут есть очень милые вещички! А чего-нибудь из одежды вы не прихватили?

— Нет, госпожа, — отвечает предприниматель с виноватой улыбкой. — Большая ноша не по моей старой спине. Чтобы торговать одеждой, пришлось бы подряжать лошадь и телегу, а это себя не оправдывает.

— А пудры и крема для лица?

— Тоже нету. На такой артикул спрос весьма невелик.

— Чего ты фокусничаешь, Лийзи, и спрашиваешь то, чего тут нет! Ты же видела, господин Киппель выложил из своего мешка все, и эти веши здесь, на виду.

— Да, это правда, но я теряюсь в выборе.

— Вот те на! Смотри, тут есть нитки и иголки, столовые ножи и вилки, складные ножи, бритвы и много чего еще.

— Хм, ты от своего спирта вконец поглупел. Скажи мне, право, на кой ляд женщине складной нож или бритва? Или ты, бедняжка, до того окосел, что меня бородатой видишь?

— Послушай, старуха, убери колючки! Купи тогда что-нибудь другое. Видишь, тут есть наперстки, ножницы, тесьма и даже несколько кусков туалетного мыла.

— Хорошо, купи мне кусок мыла.

— Что значит кусок! Уж если брать, так хотя бы два, тогда ноша господина Киппеля все же чуточку полегчает. А сам я?.. Да, именно так, одну хорошую зажигалку и к ней в придачу две дюжины кремней. Еще коробочку французских булавок. Но что же это я, черт побери, уже давненько мечтаю купить?.. Ну да, вспомнил, впрочем этого у вас нет.

— Чего именно?

— Я бы купил себе что-нибудь из художественной литературы, одну-две книги. Старые уже читаны-перечитаны. Даже и в паунвереской библиотеке ни одной не осталось, которые бы я не прочел. Сейчас вечера и ночи долгие, не знаешь, как их и убить. Иметь бы какое ремесло, хоть шорника, — чинил бы лошадиную сбрую. Единственное развлечение — перебранка с женою.

— Ну и пустобрех же ты! — ворчливо поизносит хозяйка, направляясь в заднюю комнату. — Когда это я подавала повод для перебранки?

— Чтобы у меня спрашивали книги, это впервые, — Киппель переводит разговор на другое, — хотя я уже второй год колешу по округе. Чаще всего спрашивают снаряжение для ружей и патроны для револьверов, но торговать этим у меня нет права. Можно бы изрядно подработать, да не тут-то было. Взять хотя бы сахарин… тоже был в моде, однако я, само собой, и его продавать не мог. Хе-хе, чего только у меня не спрашивали — то в открытую, а то и тайком!

— Что же еще, к примеру? — Поселенец сонно щурит глаза. — Я не могу тут назвать вам вещи, о которых осведомлялись так… без свидетелей и шепотком. Но медный купорос, средство от блох, мазь против вшей, еврейское… и так далее — все это частенько спрашивают, будто я какой-нибудь бродячий аптекарь! Где же тут всем потрафишь…

— Да, у каждого свои трудности.

Хозяйка ненадолго скрывается в задней комнате, заем вновь появляется на пороге и произносит:

— Будьте любезны, господин Кийр, зайдите на минутку сюда! Мне хочется немного поговорить с вами с глазу на глаз.

— Пожалуйста, — портной быстро вскакивает, — с полным удовольствием.

Поселенец поднимает брови, пожимает плечами и бросает на Киппеля вопросительный взгляд.

— Что бы это значило? — бормочет он удивленно. — Что еще за секреты от нас появились?

— Приватная беседа, — предприниматель усмехается. — Да, этот портной Кийр в некотором роде мужичонка довольно странный. Я ведь знаком с ним без году неделя, но все же приметил еще по дороге две-три его уловки, которые мне не понравились. Правда, теперешняя беседа наедине не по его почину начата, но я уже по лицу нашего милого Йорха понял, что это вода на его мельницу.

— Может быть, хочет провести меня при покупке хутора?

— Как это он, пустозвон, может провести, вы же при купле-продаже оформите контракт у нотариуса!

— В любом случае, но я почему-то все-таки сомневаюсь, надежный ли он покупатель. Ха, я рассуждаю чуть ли не так же, как Кийр, когда он по дороге сюда спросил меня, настоящий ли я продавец. Но теперь вы, господин Киппель, сами, хоть и немного, слышали и видели, что за ураган моя жена, теперь вы уже не можете сказать, будто я насочинял вам тогда, возле деревни Пильбасте.

— Не стоит принимать близко к сердцу каждое слово женщины, насколько я их знаю, все они более или менее так… элемент легковесный.

— Но та, — поселенец указывает большим пальцем на дверь, — которая сидит сейчас с Кийром в задней комнате, та следит не только за моими словами, но и за каждым моим шагом, за каждым движением. Однако, ежели сейчас сам я войду к ним и спрошу, дескать, что это за новая мода такая — секреты от меня заводить, она непременно поднимет крик и наговорит мне добрую дюжину едких словечек.

— Так ведь суть этого приватного разговора не останемся секретом для в а с, ее хотят скрыть только от меня.

— Кто знает. Ну так вот, я именно потому почти согласился продать хутор и переехать в город, что там для жены есть кинематографы, театры, танцевальные вечера и тому подобное, пусть себе развлекается, тогда я не буду вечно ей под руку попадаться.

— Гм, да-а… — Подперев рукой свою мудрую голову, Киппель погружается в недолгую задумчивость. — Да, по и эта мера в своем роде обоюдоострый меч,

— продолжает он рассуждать.

— То есть?

— Что вы скажете, господин Паавель, если ваша супруга будет злоупотреблять развлечениями, там, в городе, где они станут для нее так легко доступными? Кино-то еще куда ни шло, гораздо больше потребуют театры и танцы. Тут понадобятся модные платья и туфли, золотые украшения и так далее. А сколько все это стоит! Сверх того еще завивка волос, румяна, пудра… В конце концов может и к куреву пристраститься.

— Да, да, об этом я уже и сам думал. Я сразу увидел в вас человека умудренного жизнью, вы знаете, что говорите, и вы совершенно правы. Но, черт побери, ведь я все-таки не такой дурак и глупец, чтобы совершенно выпустить вожжи из своих рук! Если жена легкомысленна — а она такая и есть! — это еще вовсе не значит, будто я должен в каждом деле плясать под ее дудку. Не правда ли?

— Оно так, небось каждый сам лучше всего знает свои возможности, как я уже говорил там, на опушке леса.

Хлопает наружная дверь, из прихожей доносятся шаги. В комнату входит долговязый пихлакаский батрак, на его выбритом лице добродушная улыбка, словно он только что по-доброму с кем-то поговорил.

— А-а, это ты, Март! — Хозяин поднимается из-за стола и идет к буфету.

— Ну, все в порядке?

— Точно так, господин капитан!

— Тогда иди сюда и хлебни как следует. А после сам налей себе супу и возьми мяса. Сейчас еще все теплое — мы только что поели. Хлеб в буфете.

— Спасибо, спасибо! Небось, найду.

— А что, служанки у вас нет? — спрашивает предприниматель.

— В летнее время есть. А зимою хозяйке приходит помогать одна старушка, она живет тут неподалеку. Ночует v себя дома.

— Так, так. Но теперь я, наверное, и впрямь могу сложить свой товар обратно в рюкзак.

— Нет, погодите еще немного, я хочу подарить что-нибудь старому холостяку Марту, он у нас славный и исполнительный.

— Ох, хозяин, ну что обо мне-то!..

— Нет, нет, иди сюда со своей тарелкой, ешь и высматривай, что тебе по душе…

— Но скажите все же, господин Кийр, — выспрашивает пихлакаская хозяйка у паунвересца в задней комнате, — почему вы хотите покинуть ваши родные места и ваших родителей?

Портной довольно долго и обстоятельно рассказывай свою печальную историю:

— Стало уже совершенно немыслимо существовать в этом недобром краю, наверное, в аду и то лучше. До войны еще можно было жить и даже довольно сносно, а теперь всяк на тебя рога наставляет, так что и подойти страшно. Поверьте, госпожа, даже на большаке в меня так и норовят зубами вцепиться.

— Смотрите-ка, смотрите-ка! — Молодая женщина кивает головой. — Да, из-за этих войн и впрямь все теперь шиворот-навыворот. Взять хотя бы меня — да будь сейчас прежние времена, разве бы я куковала здесь, в этом захолустье, в этой глуши?

— Но чем же вам тут плохо, если смею спросить?

— Плохо?.. Вы не представляете, что значит для городского человека крестьянская работа! Если бы хоть после долгого тяжеленного рабочего дня было куда пойти, было с кем пообщаться! Здесь адская скука. Я бы с удовольствием плюнула в лицо тем горожанам, которые за рюмкой вина разглагольствуют о тишине и покое сельской жизни. Пусть бы приехали да пожили тут немного тогда запели бы совсем иную песню.

«Эта из моей команды», — думает Кийр без малейшего сочувствия, но он с удовольствием обнял бы и поцеловал эту пышнотелую молодую женщину, на щеках которой такой свежий румянец и такие аппетитные ямочки.

Однако портной вообще не так-то легко теряет над собой контроль, а сейчас, когда его ждет серьезная торговая сделка, тем более.

— Да, это совершенно верно. — Он словно бы с сожалением склоняет голову набок. — Каждый из нас несет своп крест.

— А вы женаты? — спрашивает хозяйка неожиданно и для себя самой. — Нет,

— она краснеет, — я этим вовсе не хотела сказать, будто ваша супруга для вас — крест. Я… и сама не понимаю, с чего вдруг так некстати задала это: вопрос.

— Пустое! Однако, по правде говоря, она и впрямь — мой крест, моя жена.

— А дети у вас есть?

— Нет, детей нету. Моя жена… она такая узкобедрая… Бог весть, способна ли она вообще иметь детей.

И тут вдруг к портному возвращается та мысль, которая проклюнулась в его рыжей голове, когда он разговаривал со своей свояченицей Маали.

— А впрочем, кто знает, может быть, все-таки способна.

— Что до меня, так я не хочу детей. — Госпожа хозяйка мотает головой. — Я и без того живу, словно в тюрьме, куда же тут еще детей, чтобы они хныкали да за подол цеплялись! Сейчас я хотя бы два разика в год могу в город съездить, а тогда бы… Ох, даже подумать страшно.

— Да, верно, верно! Моя-то, правда, деревенская жительница, она никуда не рвется, а вы, разумеется, дело другое, я очень даже понимаю ваше положение. Но, госпожа Паавель, не могли бы вы мне так, по секрету, сказать, сколько ваш муж хочет за хутор? Вы, разумеется, знаете.

— Слышать-то я слышала, но, если я вам скажу, то пусть это действительно останется между нами, не хочется, чтобы Антс подумал, будто я стараюсь вперед него забежать.

— Нет, нет, видит Бог! Уж я-то не скажу ему ни словечка до того, как он сам назовет цену. В этом вы можете совершенно не сомневаться.

— Он говорил о шестистах тысячах…

— Как? Шестьсот тысяч?! — Кийр разом сникает и в ужасе смотрит в лицо пихлакаской хозяйки, его мысли о румянце и ямочках на щеках женщины мгновенно улетучиваются. Теперь бедняга видит перед собой судью, объявившего ему смертный приговор. — Шестьсот тысяч! — Он громко охает, роняя голову на руку.

— Тише, тише! Он же в передней комнате, услышит.

— Ах да! — Кийр испуганно оглядывается на дверь. Затем произносит еще раз, но уже шепотом: — Шестьсот тысяч! Ой, таких денег у меня никак нет.

— Может быть, он уступит, если поторгуетесь. И часть суммы можно заплатить в рассрочку; оформите закладную или… или как это называется. Наверное, поселенцев, на ком бы долги не висели, и нет вовсе — у одного меньше, у другого больше.

— Да, но как ни кинь — все клин. Во всяком случае, сумма эта — пугает. Я рассчитывал, что ваш муж запросит хотя бы вдвое меньшую, даже и тогда она была бы более чем достаточной. Но… я не знаю, как вам это объяснить… Ну да, если у вас твердое желание переехать в город, вы и впрямь должны мне помочь.

— Как же я могу помочь вам?

— Поговорите с мужем наедине, постарайтесь убедим, его сбавить цену, елико возможно. Разумеется, только после того, как он уже сам мне ее назовет, и я скажу, что считаю ее чересчур высокой. Не раньше. Иначе это будет выглядеть так, будто вы со мною в сговоре. Не правда ли?

— Ну да, это я могу сделать, будь оно хоть сговор, хоть еще что. Уж я ему растолкую, что покупателей хуторов в нынешнее время не густо. Их было предостаточно, когда некоторые офицеры и солдаты продавали по цене гнилого гриба доставшиеся им, как почетная награда, наделы, но сейчас обстоятельства изменились. Он, правда, и сам это знает, но если я начну его подталкивать, будем надеяться, муж станет покладистее.

— Да, правильно! — Павший было духом Кийр вновь приободряется. — Действуйте смелее — это в интересах нас обоих. И, если быть вполне откровенным, шестьсот тысяч за этот хутор и впрямь чересчур большая цена, муж ваш никогда столько не получит. А если и найдется покупатель, который согласится с этой суммой, то так или иначе попытается обвести вашего мужа вокруг пальца. Я же человек чести и в точности выполняю все обязательства, которые когда-либо на себя брал. В этом ни на йоту не сомневайтесь, дорогая госпожа.

— Да, я верю вам, господин Кийр.

Но тут случается нечто такое, что в сельской местности происходит довольно редко: в дверь задней комнаты стучат.

— Что это за комедия?! — восклицает хозяйка недовольно. — Кому надо войти, пусть входит!

— Я хотел спросить, — поселенец отворяет дверь, — скоро ли закончится этот приватный разговор? Дело в том, что нас тут уже клонит ко сну, мы хотели бы лечь.

— Ах да! Ну что же, так или иначе, спать ложиться надо, но я никак не пойму, о каком таком приватном разговоре ты болтаешь. Сидим тут с господином Кийром, беседуем просто так о том, о сем.

— Ну как же, ведь ты сама позвала господина Кийра именно для разговора с глазу на глаз.

— Ничего подобного я не говорила. Мельничная пыль вконец тебе мозги запудрила, слышишь то, чего и в помине не было.

— Хорошо, а теперь возьми на себя труд, помоги Марту устроить гостям постели.

— Это я и сама бы сделала, без твоих напоминаний.

— Гхм, ты мне и рта не даешь раскрыть! — произносит поселенец. — А впрочем… гхм, какая разница!

Он выходит в переднюю комнату и слышно, как открывает там дверцу буфета.

— Стало быть, на том и порешим, — Кийр протягивает хозяйке руку, — как мы сейчас обговорили.

— Да, так! — Молодая женщина пожимает руку портного, и на этот раз по телу паунвересца пробегает сладкая дрожь. «Да, да, — думает он, — если вообще можно надеяться на спасение, то не где-нибудь, а именно здесь».

На скамейках и стульях быстро устраивают постели для Кийра и Киппеля, хозяева желают им доброй ночи, уходят в заднюю комнату, после чего в жилом доме хутора Пихлака устанавливается такая тишина, какая бывает и рождественскую ночь. Только храп Киппеля и батрака несколько нарушает этот глубокий ночной покой.

Лишь один Кийр долго не может заснуть, даже и в полусне снова и снова всплывает перед его глазами пугающая цифра шесть со своими пятью нолями. Откуда, черт побери, взять деньги, даже если Паавель и скостит порядочную часть этой суммы?

С утра все, как всегда, вновь на ногах, однако Кийру это утро отнюдь не кажется ни будничным, ни обычным — впереди его ждет борьба «не на жизнь, а на смерть».

— Ну, если господа желают, — произносит хозяин после совместного кофепития, — мы теперь можем пойти и познакомиться поближе с землями и насаждениями хутора Пихлака. О деревьях, правда, особо и говорить не стоит, их, как я уже вчера сказал, мало, самое главное — это земля. И все-таки прежде всего осмотрим жилой дом, надворные постройки и скотинку.

— Да, это было бы весьма интересно. — Киппель взваливает на спину свою ношу. — Но я могу уже заранее сказать, что ваш хутор вряд ли уступает юлесооскому. У меня хоть и не совиные глаза, однако я все же еще с вечера разглядел, что…

— Будет видно, как он вам понравится. Свой рюкзак вы вообще-то могли бы пока здесь оставить, незачем его без надобности таскать.

— Э-хе-хе, я со своим мешочком так свыкся, что и ходить-то без него не умею, — торговец поправляет лямки. — К тому же он теперь не Бог весть сколько тянет. А вся когда я выходил из города, мне и впрямь было тяжеленько.

— Как вам будет угодно. Стало быть, осмотрим дом, сначала изнутри, потом снаружи. Перво-наперво задняя, или, как принято говорить, женская комната, сейчас она еще не убрана, но… — взгляд хозяина падает на жену, не то чтобы с очень большой укоризной, а так… с поддразнивающей усмешкой. Кийр зажмуривает один глаз и нацеливается другим на неприбранную постель: да, да, стало быть, тут и спит соблазнительная хозяйка Лийзи. его сообщница. Киппеля не интересует ни постель, ни горшок с ручкой под кроватью, его внимание привлекает лишь довольно вместительная полочка, на которой немало книг, переплетенных и без переплетов. Ну конечно, неспроста же Паавель спрашивал у него вчера что-нибудь по части чтива.

— А здесь, — хозяин идет дальше, — две маленьких комнатки. Их мы даже и не отапливаем, здесь пока что просто-напросто лежит всякий ненужный хлам. Только в летнее время, когда приезжает какой-нибудь гость, мы прибираем одну из них, а то и обе, чтобы приспособить под жилье. Вот и все. Стало быть: четыре комнаты, кладовка, прихожая и рядом с нею еще полутемный чуланчик… Бог знает для чего. Так! Пойдемте теперь во двор. Посмотрим хлев, конюшню и амбар.

— Ну что же, великолепно! — хвалит Киппель, когда они осматривают и эти постройки.

— Да, но… — Кийр хочет что-то сказать, однако вовремя спохватывается — он чуть было не проговорился об лих страшных шестистах тысячах.

— Что — «но»? — спрашивает Паавель с улыбкой.

— Гм, ничего особенного! Просто так подумалось…

— Хорошо. В таком случае, идемте теперь посмотрим самую суть этого хутора — поля и покосы. Ты пойдешь с нами, Лийзи?

— Нет, мне-то зачем. Я на них достаточно насмотрелась.

— Тогда, дорогая госпожа, — Киппель кланяется, — позвольте мне с вами попрощаться и поблагодарить за сверхдушевное гостеприимство! Как знать, вернусь ли я сюда. Не знаю, как будет с господином Кийром, но я, во всяком случае, наведаюсь еще на кое-какие соседние хутора, может, удастся что-нибудь продать. Будьте здоровы! Сердечно благодарю за вашу доброту!

— И я тоже с вами прощаюсь! — Портной пожимает руку хозяйки и многозначительно смотрит ей в глаза, что, разумеется, надо понимать так: «Стало быть, на том и порешим, как договорились! Помните об этом!»

И трое мужчин — один с ношей и двое без ноши — выходят со двора пихлакаского хутора, чтобы оценить его ноля и луга.

Поля, действительно, достойны похвалы, ровные, словно стол, без валунов, без пней. Покосы и пастбища — также. А вот этот болотистый участочек не в счет, и его гоже впоследствии можно будет преобразовать либо в пашню, либо в покос.

— Ну и сколько же вы… — Кийр приостанавливается, сердце его громко стучит, — за все это хозяйство запросите?

— Сколько я запрошу?.. — Поселенец слегка поводит глазами. — Шестьсот тысяч марок.

— Шестьсот тысяч?! — Портной медленно качает головой. — Да, цена и впрямь крепкая.

— Так и хутор крепкий.

— Но я ведь не хулю хутор, но… что слишком, то слишком. А стадо, лошади и сельхозорудия в эту сумму входят?

— Нет. Движимое имущество сверх того.

— Ой, ой, ой! — Лицо Кийра принимает выражение страдания.

— Что такое? — Владелец хутора усмехается. — Не по карману, что ли?

— Ничего удивительного. Но вы ведь сбавите и на часть платежа дадите рассрочку?

— Нет, так не пойдет. Я вырученные за хутор деньги должен буду пустить в какое-нибудь дело, а ежели я начну новую жизнь с того, что закину ноги на стену, так надолго ли этой небольшой суммы хватит? Разве не так, мои господа?

Киппель согласно кивает, но ничего не произносит.

— Так-то оно так, но… — Кийр переступает с ноги на ногу, — но каждый должен протягивать ножки по одежке. Для меня, во всяком случае, ваша цена чересчур велика.

— Стало быть, вы не станете покупать Пихлака?

— Нет, этого я не утверждаю, но сбавьте, небось, тогда поглядим.

— Хорошо, а сколько же в таком разе предлагаете вы? Кийр поначалу не может ничего предлагать, сначала он должен пойти домой и отнести весть тому и этому. А пока что пусть господин Паавель хорошенько подумает, пусть взвесит вопрос со всех сторон и пусть определит свою последнюю цену. Тогда в один из дней, скажем, хотя бы через неделю, он, Кийр, придет сюда снова и скажет либо нет, либо д а, он, Кийр, любит только чистую воду и точный расчет — так это всегда было. И главное, пусть хозяин имеет в виду, что в нынешнее время мало честных покупателей. Ведь не станет же — Боже упаси! — господин Паавель, герой Освободительной войны, продавать свой хутор кому-нибудь из прежних владельцев мыз. Ради этого самого земельного надела пихлакаский хозяин проливал свою кровь, возможно ли теперь отдать его обратно своему бывшему врагу?

— Ничего подобного я и не собираюсь делать, однако за этот, мною завоеванный кусок земли я все же должен получить достаточно, чтобы более или менее приемлемо обустроить свою будущую жизнь.

— Вы и получите. Но разве вам для обустройства будущей жизни нужно непременно шестьсот тысяч?

— Нет, господин Кийр, я хочу даже большего: движимое имущество — особая статья.

— В том-то и загвоздка! — Портной неопределенно пожимает плечами. — Однако, что мы попусту спорим. Примерно через неделю я приду снова, тогда и продолжим разговор. Я, во всяком случае, отношусь к этому делу серьезно и надеюсь, что вы — точно так же. А теперь прошу извинить меня, я поспешу в Паунвере, не то мои домашние подумают, что я Бог знает куда подевался. Господин Киппель, разумеется, останется тут мешочничать и суетиться со своим барахлом от Энгельсвярка, теперь дороги наши расходятся.

— Я-то со своими делами управлюсь, — торговец с усмешкой почесывает бороду, — а вот как вы сумеете пройти лес возле Пильбасте — это вопрос. Да, да, как бы там еще чего не случилось.

— Что? — Кийр выпучивает на Киппеля глаза. — Что там может случиться?

— Где же мне все точно знать, но угрожать-то он туда, на обочину большака, приходил.

— Кто? Кто приходил угрожать?

— Ну, все он же, поселенец из Пильбасте, который вчера палил из «гевольвега» и чуть было не застрелил нас.

— Х-хех-хех… — заикаясь, произносит портной. — Когда по он выходил к большаку?

— Когда вы в лесу были, точнехонько незадолго до появления господина Паавеля.

— И что, что он сказал?

— Что сказал?.. Сказал, мол, пусть только он, этот паунвереский портной, попробует еще раз объявиться тут поблизости, небось тогда он увидит. Мол, этакий босяк приходит ко мне мой хутор выпрашивать.

— И что же он собирается со мной сделать?

— Так ведь я в душу ему не заглядывал. Во всяком случае, он был разъярен, как бык. Да вы и сами видели и слышали, когда к нему заходили, что у этого человека вместо сердца — нож для забоя свиней. И прекрасно видели, что и его дорогая женушка далеко не Святая Женевьева! [25]

— Господин Киппель, — произносит Кийр чуть ли не просительно, губы его трясутся, — поклянитесь именем Господа нашего, что это, действительно, правда, то, что вы говорите.

— Именем Господа нашего?! — Торговец презрительно усмехается. — По поводу такого пустяка! Неужто вы не, знаете, господин Кийр, что имя Господне нельзя поминать всуе. Довольно и того, если я вам сообщу, что он купил у меня сравнительно дорогой складной ножик. Нет, против меня он ничего не имеет, только вы, вы у него словно соринка в глазу, ну да, дескать, хотите разорим его хозяйство или что-то в этом духе.

— Вот еще, черт подери! Ну объясните же мне в конце концов, каким это образом и когда хотел я разорить его вонючее хозяйство? Мы всего лишь спросили — и сделали это вполне вежливо — не собирается ли он продать свой курятник и две-три полоски поля.

— Так-то оно так. Не знаю, какой бес в него вселился. Только нет во всем этом ничего хорошего, именно потому я и предостерегаю вас, так… по-дружески. Нет, на открытом-то месте он вам ничего не сделает, но тот лес возле Пильбасте, тот… Одним словом, будьте предусмотрительны! Там он может подстеречь вас за каждым деревом и кустом.

— Подумать только, вот скотина! — Кийр мотает головой. — А что, если я и не стану возвращаться через Пильбасте? Если пройду как-нибудь стороной? Разве нет обходного пути?

— А вот это, дорогой господин Кийр, мне неведомо, я ведь в этих краях впервой. Но может быть, господин Паавель знает какую-нибудь окольную дорогу?

При этих словах Киппель едва заметно подмигивает пихлакаскому хозяину, и тот понимает его с редкой проницательностью.

— Видите ли, господин Кийр, — Паавель вздыхает, — отсюда в Паунвере есть даже две кружные дороги, но, воспользовавшись ими, вы должны будете либо сделать крюк в двадцать пять километров, либо пройти через болота и топи. Первая дорога, хоть и надежная, но страшно длинная, а на второй, если вы с нею незнакомы, можете утонуть или заблудиться.

— Ой, ой, ой! — стеная произносит Кийр. — Что же мне делать? А вы, господин Киппель, не пошли бы вместе со мною назад, в Паунвере?

— Как? Назад в Паунвере? Что я там потерял? Нет, это ни при каких условиях невозможно. Я еще пооколачиваюсь тут, в поселении Ныве, а потом по наикратчайшей дороге рвану в Тарту. За кем мне гоняться со своим пустым мешком, меня ведь даже деревенские куры и петухи поднимут на смех. Хоть я и мешочник, в моем мешке все-таки должно что-нибудь лежать — помимо двух-трех пакетиков иголок да нескольких катушек и еще кое-что по мелочи. Нет, господин Кийр, что до меня, так я теперь не скоро снова приду в Паунвере. Мне, всеконечно, надо в городе пополнить запас товара, и основательно.

— Ну, а если я по прибытии в Паунвере куплю все, что у нас осталось?

— Зачем же вам скупать ненужные веши? Это было бы смешно.

— А если я вам заплачу просто так, наличными деньгами… за то, что вы меня проводите?

— Еще того не легче! Во-первых, я не нищий, а, во-вторых, провожая вас, не хочу получить пулю — еще неизвестно, такой ли уж хороший стрелок этот поселенец из Пильбасте, чтобы попасть именно в вас. Где гарантия, что его пулька не пощекочет мои собственные ребра?

Портной опускает голову и сопя погружается в глубокое раздумье. Наконец произносит:

— А вы, господин Паавель, не отвезете меня домой на лошади, само собой, за хорошее вознаграждение?

— Нет, нет! — Поселенец мотает головой. — Пасть на поле сражения — это дело чести, а так, с бухты-барахты сунуться под пулю душегуба — легкомыслие и глупая бравада.

— Гм! Но что же, черт побери, мне делать? — И после довольно долгой паузы Кийр добавляет: — Нет, знаете ли, мои господа, я все же пойду через Пильбастеский лес, небось я соображу, как это сделать. И если ему суждено меня убить — пусть убивает. Во всяком случае, тогда вы будете знать, кто именно убийца.

Высказав это отчаянно смелое решение, Кийр отвешивает обоим остающимся вежливый поклон и быстрым ходом направляется в сторону Паунвере, легконогий, словно олень. Но отойдя шагов на двадцать, кричит хозяину хутора Пихлака:

— Стало быть, господин Паавель… примерно через неделю я снова приду к вам и скажу либо «да», либо «нет». Я держу свое слово. А вы хорошенько все обдумайте и определите ваш минимум. Аu revoir! [26]

Киппель и Паавель, усмехаясь, переглядываются, но ни тот, ни другой не произносит ни слова, наконец последний спрашивает:

— О чем, собственно, шла речь?

— Какая речь?

— Ну, естественно, когда говорили о каком-то разбойнике из Пильбасте.

— Да пустое все это! — Киппель закуривает сигару. — Просто-напросто хотелось малость припугнуть этого короля иголки, он всю дорогу только и делал, что подначивал меня, пусть теперь хотя бы это будет ему, так сказать, встречной услугой.

— Ха-ха-ха, — смеется поселенец, — понятно. Но у этого мужичка, видать, и впрямь в голове винтиков не хватает. Что вы на этот счет думаете, господин Киппель?

— Охо-хо, винтики-то у него на месте, только труслив он не в меру, завистлив да еще и неуживчив. Взять, например, хотя бы тот факт, что он вроде бы не в состоянии жить даже в таком достаточно зажиточном поселке, как Паунвере.

— Понятно, а что вы скажете насчет его намерения купить хутор?

— Черт знает, — торговец пожимает плечами, — может быть, даже и купит. Деньги у него, похоже, есть — с чего же еще он такой самоуверенный и надутый, словно пузырь.

— Я, во всяком случае, этого человека не понимаю. Мне пришлось в жизни иметь дело со многими людьми, и почти каждого я в большей или меньшей степени видел насквозь, но этот портной для меня и впрямь остается загадкой. Ну да пусть себе будет кем и чем угодно, ведь и я тоже не вчера родился, чтобы позволить себя надуть, в случае, ежели он и впрямь станет покупать хутор.

— Нет, ну какое тут может быть надувательство, вы же человек образованный, но…

— Но?..

— Но стоит ли вам вообще продавать свой прекрасный хутор? Это главный вопрос.

— Ах, так. Ну да, разумеется, продавать не стоило бы, но я ведь говорил вам, что жена грызет меня, словно червь: продай да продай. Какая же это жизнь?! Другой бы муж, характером потверже, в любом случае поступил бы так, как сам хочет, но видите ли, именно такого характера потверже у меня и нет. Я могу командовать батареей, но против жены я пас. Я множество раз пытался поставить себя…

— Но не можете? — Киппель сочувственно улыбается.

— Мочь-то могу, да только на пять минут. А потом снова все идет по-прежнему. Если у того мужика из Пильбасте, как вы Кийру сказали, вместо сердца — нож для забоя свиней, то у меня в груди… то ли кусок воска, то ли что-то и того мягче. Небось вы, господин Киппель, не верите, что я артиллерийский капитан!

— Почему это мне не верить? Я уже вчера слышал, как батрак называл вас капитаном.

— Да, — пихлакаский хозяин опускает голову, — я и впрямь горазд жить с войною, а не с женою. Но хватит уже хныкать, — говорит он, махнув рукой, — каждому, кто хоть немного знает себя, известно: то, что Господь некогда положил ему в колыбель, с ним и пребудет до конца жизни, как бы ни рыпался, как бы ни закатывал глаза. Да, можно, конечно, себя укрощать по малости, но такая борьба с самим собою чрезмерно тяжела, однако — довольно об этом! Знаете ли, господин Киппель, что мы теперь сделаем?

— Я во всяком случае загляну тут на два-три хутора, после чего помчусь на ближайшую железнодорожную станцию. Стыдно мотаться с таким скудным товаром.

— Хорошо, вам виднее, как поступить. Но прежде чем расстаться, зайдемте сюда, к одному бобылю, и чем-нибудь подкрепимся.

— Как это — подкрепимся? Мы ведь недавно ели.

— О-о, это нечто другое. Старый Антс гонит отменное хмельное.

— Господин Паавель! — Киппель отступает на полшага. — Давайте отставим это визит.

— Нет, не отставим! Хочу снова хотя бы на полчасика почувствовать себя капитаном! Пойдемте! Вам не придемся потратить ни копейки.

— Речь не о том. Я еще никогда в жизни не был скрягой. Я лишь опасаюсь, что дома у вас выйдет ссора с женой.

— Ссора так или иначе будет. Одной больше, одной меньше — какая разница. Пойдемте со мной! — И капитан добавляет с улыбкой: — Я приказываю!

Киппель бросает на землю вконец догоревший огрызок сигары, чешет бороду и весьма неохотно следует за капитаном. Вскоре в убогой избушке бобыля Антса начинается долгая беседа, которую время от времени сопровождают жалобные стоны маленького каннеля.

А Георг Аадниель тем временем усердно утюжит большак, осуществляя форсированный марш в направлении Паунвере, и каждый новый шаг все больше приближаем портного к этому — чтобы ему ни дна ни покрышки! — поселению Пильбасте.

Несмотря на зимний холод, со лба путника струится пот… пожалуй, уместно было бы сказать даже кровавый пот, ибо этот ужасный Пильбастеский лес так и кишит душегубами, которые точат зуб на его, Кийра, душеньку. Вместо двух глаз у портного целых четыре: одна пара спереди, вторая сзади — поди знай, подкарауливает ли «он» непременно в лесу, может, затаился где-нибудь в придорожной канаве, в одной руке — заряженное ружье, в другой — купленный у Киппеля нож. В конце концов и сам Кийр спускается в канаву и идет по ней вдоль большака, пригнувшись, словно какой-нибудь проныра, — так оно будет вернее. Жизнь дается не для того, чтобы играть ею. И все-таки лучше было бы проделать тот двадцатипятиверстный крюк — ну что значит для него, Кийра, лишний кусочек дороги, он ведь не Тоотс, которому приходится по меньшей мере час греметь своими костями, чтобы проковылять от Юлесоо до Паунвере. Будь оно трижды проклято! А теперь еще и эти давно знакомые позывы — опять они тут как тут! Ну что за чертово устройство у него внутри: стоит чуть испугаться, сразу «срабатывает»! Вот будет номер, жуткий и омерзительный, если разбойник из Пильбасте подстрелит его точнехонько в ту минуту, когда он, Кийр, будет справлять свое дело. И смотри-ка, все идет к тому: всего лишь в нескольких шагах впереди через дорогу прыгает какой-то паршивый зайчишка.

Теперь душегубец меня прикончит! — в отчаянии думает Йорх. — Когда это было, чтобы заяц перебегал дорогу к добру?» Нет, Господь свидетель, дело зашло так далеко, но хоть назад в Ныве беги. Но тогда позора не оберешься. Хотел показать себя бравым парнем и на тебе! — возвращается назад, словно ободранный пес! Правда, можно бы наврать, будто на него напали, но… но поверят ли ему? Нет, назад поворачивать нельзя. Мало что ли издевались над ним паунвересцы, чтобы пойти и сделать себя еще и в Ныве для всех собак посмешищем! Нет!

Едва закончив свое «заседание», Кийр, вновь пригнувшись, пробирается в сторону леса; дойдя до подходящего места, проделывает несколько гигантских прыжков — и вот он уже в лесу. Портной описывает бесконечно большую дугу, держась по возможности дальше от дороги останавливается за каждым деревом и прикидывает: «Ну теперь поглядим, откуда может щелкнуть первый выстрел?»

Но как это ни удивительно, никакого выстрела не следует. В лесу тихо, только то тут, то там каркает какая-нибудь голодная ворона. Вдруг на голову портного падает еловая шишка. Этот невинный предмет пугает его так страшно, что он даже тихо вскрикивает и с невероятной скоростью, почти ничего не видя перед собой, устремляется еще глубже в лес. Выстрела он вроде бы не слышал, а, может быть, и слышал все-таки, но из-за волнения не обратил на него внимания. Долго ли портной мчится так, словно ошалелый — этого не знает никто, он не останавливается, пока не спотыкается о какую-то кочку и не шлепается на живот. «Уф, уф, — отдувается Аадниель, — вот это была гонка! Аж дух перехватило!»

Лишь минут через двадцать, уже основательно поостыв, Кийр открывает глаза и видит, что оказался на лесной опушке — сквозь редкие деревья виднеется ровное, чуть припорошенное снегом поле. Тихо и осторожно поднимается портной на ноги, особенно бдительно поглядывая через плечо назад. Затем он вовсе выбирается из леса и, охая, окидывает взглядом совершенно незнакомую ему местность. Паунвере должно бы находиться по левую сторону от него, но поди знай: в поле не видно ни домов, ни дороги. Постой, постой, там, поодаль, все же виднеется какая-то труба и кусочек конька крыши. Конечно, в случае крайней необходимости можно бы туда рвануть, но как бы такой маневр не увел его еще дальше в сторону от правильного пути.

Из лесу доносится слабый треск. С быстротой молнии поворачивается Йорх на своих трясущихся осях, однако ничего подозрительного не замечает. Вообще-то теперь ему уже можно бы и совершенно успокоиться, да ведь это успокоение, так сказать, под рукой не лежит. Нелишне будет еще примерно с четверть километра пробежать хорошей рысцой (трусцой) по бугристому полю. Главное: подальше от этого разбойничьего леса, а там будь что будет!

Ох-хо, и что же Кийр видит?! Примерно в полутора километрах от него какой-то возница тащится по… разумеется, по большаку — кто же в это время года поедет по полю! Вперед! Если догнать этого возницу, все будет в порядке. По крайней мере он, Йорх, разузнает, где именно находится, и попросит указать дорогу в свою деревню. Поднажать и выдать два марафона!

К чести Кийра надо заметить, что он, несмотря на свой возраст, вполне способен бежать наперегонки с каким-нибудь юнцом. Да, дыхание становится прерывистым, даже и глаза вылезают из орбит, и во рту пересыхает, но ноги легки и ничуть не устают. Бегущий не видит лица возницы — оно наполовину скрыто выцветшей шапкой-ушанкой — да и зачем ему видеть лицо: человек — он человек и есть, ведь не все люди разбойники, как тот, что в Пильбасте и в Пильбастеском лесу.

— Эгей, хозяин! — кричит Кийр, приближаясь. — Будь так добр, придержи немного, мне надо у тебя кое-что спросить. Доброе утро!

— Тпгу! — Возница останавливает своего костлявого, с провисающей спиной рысака. — Здгасте, здгасте!

Кийр превращается в телеграфный столб, ибо теперь в и д и т лицо возницы. Боже правый! Это же не кто иной, как тот самый пильбастеский поселенец, который не далее как вчера хотел отправить его в мир иной. И вот теперь он, Кийр, сам бежит в объятия к этому страшному человеку! — Боже, отец наш небесный! — бормочут синие губы несчастного портного, увидевшего смерть в каких-то нескольких шагах от себя.

— Что вы собигались у меня спгосить, господин… господин Кийг, если не ошибаюсь?

— Н-ничего! — заикаясь произносит Кийр и устремляется форсированным маршем по большаку в обратном направлении.

— Господин, господин! — кричит вслед ему поселенец. — Молодой человек! Газгешите же, наконец, догогой, спгосить у вас одну вещь.

Портной бросает взгляд через плечо и останавливается на почтительном расстоянии.

— Что такое? Вы что, опять решили меня убить, как вчера?

— Убить?! Иисус Хгистос! С чего это мне вас убивать?

— Немедленно бросьте на землю ваш револьвер!

— Боже пгаведный! — Поселенец прижимает руку к сердцу. — У меня даже и гвоздя нет в кагмане. А если вы о вчегашнем, так это случилось из-за науськивания жены и по пгичине моего вспыльчивого хагактега. Но ведь я вообще-то и не целился в вас, господин Кийг. Я пгосто так стгельнул газок в воздух.

— Ах вот как? — Портной следит за каждым движением поселенца. Однако некий внутренний голос говорит Кийру, что этот человек вовсе не такой опасный, каким показался вчера; возможно, он и вправду чуточку чокнутый, но угрозы собой не представляет.

— А ты купил вчера ножик у того мешочника, который был вместе со мною?

— Ножик? Нет, я у него ничегошеньки не покупал. Я даже и не видел его после того, как вы от нас ушли.

— Что же это, черт побери, значит? — ругается Кийр вполголоса. — Не врите! Вы купили у него ножик, когда он сидел на краю канавы. И при этом грозились убить меня, если я еще раз появлюсь тут, вблизи вашего жилья.

— Пусть будет мне свидетелем Отец небесный! Пусть отсохнут мои ноги и гуки, если мне хоть когда-нибуль пгиходила в голову такая стгашная мысль! Я только газок стгельнул в воздух, а когда вы потом там лежали, я чуть было умом не гехнулся; думал, может, случайно попал в вас. Кто же вам, молодой господин, наговогил такие стгашные вещи?

— Кто наговорил, тот наговорил, это неважно. Но что у тебя были злые намерения — это точно.

— Святое небо! Да, иной газ я и впгямь совегшаю глупости, но убивать человека — о Боже! Подойдите, молодой господин, обыщите меня всего, и если вы пги мне найдете какой-нибудь сомнительный пгедмет, я повешусь на пегвом же дегеве.

— Ну нет, я не так прост, чтобы подойти, — портном отступает на несколько шагов.

— А если я газденусь догола и отнесу свою одежду в стогону шагов на тгидцать, тогда вы тоже не подойдете?

— Тогда… гм… Ну так и быть, ошкуряйся догола, отнеси одежду на поле и вернись назад к телеге!

— Да, сгазу, господин Кийг.

— Однако «ошкурение» происходит отнюдь не так быстро, как предполагал портной: на поселенце по причине холодной погоды надето множество поношенных одежек — снятые, они заполняют чуть ли не половину телеги.

— А сапоги газгешите на ногах оставить? — спрашивает, дрожа от холода, поселенец.

— Разрешаю. Только сперва все же стяни их и покажи, что внутри не спрятан нож или револьвер; тогда можешь снова на ноги надеть. Так. Теперь отнеси свое вшивое барахло на поле, а когда пойдешь назад, подними руки вверх, чтобы я видел, не прихватил ли ты чего с собой. Ну, марш! Долго еще мне тут с тобой валандаться?!

Несчастный поселенец, тело которого прикрывают только рубашка, сапоги и побитая молью зимняя шапка, действительно отправляется на поле с ворохом своей одежды. От вчерашнего бравого мужика и следа не остаюсь; с какой стороны ни возьми, он являет собою воплощение смиренности, он даже и физически выглядит слабее прежнего, — доведись пильбастескому мужичонке сойтись с Кийром на кулаках, наверняка на стороне последнего будет значительный перевес.

Портной прежде всего роется в телеге поселенца: не спрятал ли этот «шельмец» там оружие? Но в телеге нет ничего, кроме маленькой лошадиной торбы с сеном, охапки соломы и драной, с вылезшей паклей полости. Наконец дрожащий от холода поселенец возвращается к телеге, руки его все еще подняты вверх.

— Опусти руки! — гаркает Кийр. — Я уже вижу, что в ладонях у тебя ничего нет, другое дело — твоя одежда. И пусть хранит тебя Бог, если я найду там какое-нибудь оружие!

— Нет там никакого огужия, — пильбастеский поселенец опускает руки и кутается в ветхую полость. — Но догогой господин Кийг, вы же не станете на меня жаловаться, я и без того убого живу и существую.

— Это еще что за разговор?

— Ну ведь вы не подадите на меня в суд из-за того, что я вчега стгельнул из гевольвега?

— А-а — это! — Георг Аадниель торжествующе усмехается. — Будет видно, пока что еще не знаю.

— Ой, догогой! — поселенец скрещивает пальцы и вытягивает губы трубочкой. — Не жалуйтесь! Гади Бога, не жалуйтесь!

— Ну, может, я и не пожалуюсь… если в твоей одежде не обнаружу револьвера или ножа. Постой тут, пока и пойду посмотрю. Но прежде скажи мне, куда это ты собрался ехать?

— В Паунвеге.

— А-а, стало быть, эта дорога ведет в Паунвере?

— Ведет, а как же. Я дгугой догоги туда и не знаю.

— А что у тебя за дело в Паунвере?

— Да дгугого дела и не было, пгосто хотел попгосить у вас пгощения за вчегашнюю дугацкую стгельбу. Жене, пгавда, совгал, будто еду в волостное правление — ведь гади газговога с вами она бы меня не отпустила, у нее сегдце запальчивое. Вы, господин Кийг, никогда не бойтесь меня, скогее ее опасайтесь: она человек свигепый, она вам глаза выцагапает, если ненагоком узнает, что вы меня на догоге обыскали. Сам я об этом, газумеется, ни гу-гу, но ведь может случиться, что это обнагужится как-нибудь иначе. Но идите тепегь, догогой молодой человек, и пгосмотгите поскогее мою одежду, я замегзаю.

— Так и быть, я иду, только гляди, не вздумай улепетнуть.

— Куда же я улепетну, голый как могковка?! Да и лошаденка моя бежать не в силах.

Кийр отправляется к вороху одежды, оглядываясь через каждые пять шагов: как бы этот чертов поселенец не набросился сзади! Что ни говори, а глаза у него под густыми бровями — хитрющие, и булыжников с кулак величиной на поле — хоть отбавляй.

Кийр весьма обстоятельно перетряхивает одежонку поселенца, не переставая при этом косить одним глазом в сторону большака. В результате обыска портной не находит в карманах поселенца ничего, кроме трубки-носогрейки, кисета с табаком, зажигалки цвета меди, засморканного носового платка и допотопного кошелька с мизерной суммой денег. «Нет, черт подери! — бормочет Кийр себе под нос, — пильбастеский мужик совершенно не виноват, все — бессовестная ложь этого бродяги из города». Но пусть теперь этот скот побережется — небось, он, Георг, когда-нибудь доберется до обманщика и прохвоста!

Аадниель хватает одежду поселенца в охапку и бежит к дороге, где последний, чтобы хоть немного разогреть окоченевшие члены, забавно болтается, держась за боковину телеги — словно висящее на веревке нижнее белье. Однако то, что Кийр видит сверх того, не доставляет ему ни малейшей радости. Со стороны леса на хорошей рыси приближается какой-то господин в блестящей рессорной коляске. «Кто бы это, черт побери, мог быть? — думает Кийр, морщась. — И чего он, стервец, именно теперь тут разъезжает?» И обращаясь к поселенцу, портной приказывает:

— На, натягивай быстрее одежду и проваливай домой! Да пошевеливайся, не то по башке получишь!

— Как же мне пошевеливаться, мил-господин, ежели я застыл весь, как есть закостенел! Ну, нашли что-нибудь у меня в кагманах?

— Поторопись и не болтай!

Однако не успевает поселенец еще и наполовину одеться, как блестящая рессорная коляска уже останавливается возле них, и великолепная выездная лошадь фыркает Кийру прямо в ухо.

— Какая такая пьеса тут разыгрывается? — спрашивает барственного вида господин, привалившись к краю своей роскошной коляски. И не дожидаясь ответа, продолжает:

— Это ты, Кийр? Что за цирк вы с этим голым и синим человеком устроили?

— Ничего особенного, дорогой школьный друг Тыниссон. Мы просто так. Это мой старый знакомый и соратник, поселенец… поселенец…

— Ну и ну, старый знакомый и соратник, а сам даже имени его не знаешь.

— Знать-то я знаю, да вот из головы вылетело.

— Моя фамилия Юугик, уважаемый господин. Я поселенец, оттуда, из-за леса.

— Ладно, поселенец так поселенец, а чем вы тут занимаетесь, полуголый, на зимнем холоде?

— Ох, господин, — Юурик высмаркивается и вытираем слезящиеся глаза. — Что я сейчас полуголый — это еще не так стгашно. Только что я и вовсе голым был.

— Это зачем же?

Поселенец пересказывает свою историю с начала и до конца, он даже не пытается скрыть, что вчера выкинул очень глупую шутку и что «тепегь» господин «Кийг» обыскал его одежду.

— Он боялся, что пги мне какое-нибудь огнестгельное огужие и что я собигаюсь его застгелить.

— И в то время, как он искал оружие, вы стояли тут совершенно голый?

— Да, почти совегшенно голый.

— Кийр! — свирепо рявкает Тыниссон. — Нет, не отходи в сторону, я тебя все равно достану, сегодня у меня нога не болит. А ежели я даже и не смогу тебя изловить, беды не будет. Небось, суд в этой истории разберется; не забывай, я свидетель, я видел, как ты мучил этого человека. Погоди чуток, я слезу с коляски и скажу тебе пару слов!

— О чем это ты собираешься со мною говорить?

— Сейчас увидишь.

Тыниссон неожиданно легко спрыгивает с коляски и вот уже стоит лицом к лицу с портным.

— А знаешь ли, сколько ты за свою выходку получишь, ежели дело до суда дойдет? Ну так я тебе объясню: не один добрый год принудиловки.

— Не болтай чушь! Лучше скажи, куда ты ездил, да возьми меня в коляску, отвези в Паунвере.

— Я — тебя? В свою коляску?! — Лицо толстяка багровеет. — Скорее я возьму в нее воз свиного г…, чем тебя! Скотина!

Не успевает портной опомниться, как получает две полновесные оплеухи — одну справа, вторую слева.

— Ну вот, так твое равновесие останется при тебе, — произносит Тыниссон, — так тебе не придется падать ни гуда, ни сюда. А теперь — и мигом! — марш домой, не то я тебе так накостыляю, что от тебя одна вонь останется! — И обращаясь к пильбастескому поселенцу, Тыниссон спрашивает: — Куда вы собирались ехать?

— Вообще-то… — произносит бедняга дрожащим голосом, — собигался поехать к господину Кийгу пгосить пгощения за вчегашнюю стгельбу.

— Просить прощения — у Кийра?! Пусть-ка сперва отсидит свое, а после поглядим, что с ним дальше делать. А теперь оденьтесь как следует, подстегните лошадь, поезжайте домой да выпейте горячего чаю. И ежели Кийр вздумает еще заявиться к вам в дом, всадите ему в задницу пулю. А пока что не бойтесь — я глаз с него не спущу, я погоню его в Паунвере, словно свинью на выгон. К тому времени вы давно уже будете дома. И держите всегда револьвер в кармане — кто этого дьявола, портного, знает!..

— Ой, благодагю, благодагю, господа! — Поселенец разворачивает лошадь, отвешивает Тыниссону низкий поклон и направляется в сторону леса.

— Ну, дорогой школьный друг, шагом марш! А ежели попытаешься дать стрекача, пошлю тебе вслед целую дюжину свинцовых бобов.

— Неужели ты и впрямь не подвезешь меня? — канючит портной.

— Нет. Шагай рядом с лошадью! А скоро и на рысь перейдем, тогда дело пойдет быстрее. Долго ли мне этак тащиться?!

— Выходит, я тоже должен бежать рысью?

— Да хоть галопом, но попробуй хотя бы на полшага отстать от лошади, тут уж я поддам тебе жару! Заруби это себе на носу.

— Гхм… Скажи хотя бы, с чего это ты на меня так озлился? Что я плохого тебе сделал?

— Зачем мучаешь других людей, ну, к примеру, этого беднягу-поселенца? Он ведь не в тебя выстрелил. Я и сам у себя дома почитай каждый день стреляю, так ведь это не значит, будто я убиваю людей.

— Но пугать тоже нельзя. У меня живот схватило.

— У тебя всегда живот схватывает.

— Вовсе не всегда, а только если меня кто испугает.

— Ишь, какой младенец, он выстрела револьвера боится! А еще на войне был… Ах да, ты так был на войне, что ничего, кроме скрежета крысиных зубов, и не слышат. Я тут чуток подзабыл, с каким воякой имею дело.

— Не придуривайся! Лучше скажи, куда это ты ездил такой расфуфыренный?

— А тебе и это знать надо! Ну так и быть: ездил на мызу Линдениус.

— А-а… Небось, свататься?

— Ясное дело, а то как же.

— Гм… А где же сват?

— Свата и не было. Тебя найти не сподобился, не то быть бы тебе сватом. Иди садись в коляску, сколько можно так волочиться! Эдак мне и к вечеру домой не попасть, а оставить тебя без присмотра я тоже не могу, чего доброго, назад побежишь да вконец заклюешь этого Юурика, или как там его зовут.

— Но там, возле Айзила, меня ссадишь, — Кийр проворно забирается в коляску. — Мне надо переговорить со своей свояченицей.

— Надеюсь, ее ты все же не разденешь догола, как раздел поселенца?

— Ну и похабник же ты!

— Еще вопрос, такой ли уж похабник. У Либле есть что о тебе порассказать.

— Этого Либле пора бы повесить! — шипит портной ядовито.

— Ох-хо! Неужто не знаешь — дыма без огня не бывает.

— Либле дымит и без огня. Одноглазому прохвосту всегда есть дело до всех, кто только живет на свете.

— Точь-в-точь как и тебе. Видишь, ты даже в разбойники с большой дороги подался! Неизвестно еще, осталось ли что в карманах бедняги Юурика?

— Черт толстопузый! — Выругавшись, Кийр спрыгивает на дорогу и сразу сигает на другую сторону канавы.

— Ха-ха! Теперь можешь идти, куда вздумается, — смеется вслед ему Тыниссон. — Поселенца тебе уже не догнать, а дома у него есть револьвер, это ты и сам знаешь.

— Попридержи язык, старый толстяк! — Портной грозит кулаком хуторянину из Кантькюла. — Знаю я, куда ты ездил! Твоя лошадь и коляска — краденые. Прежде у тебя такого выезда не было.

— Погоди же, чертова шкура! — Тыниссон останавливает коня и тоже спрыгивает на дорогу.

Но — поздно: убегающая фигура Кийра маячит уже среди поля, словно некое привидение.

Тыниссон не считает нужным хотя бы шаг вслед беглецу сделать, тем более, что великолепный конь нетерпеливо роет копытом дорогу, готовый каждую минуту сорваться с места.

— Счастливого пути! — кричит кантькюлаский хуторянин вслед рыжеголовому. — Теперь я вижу, что ты нацелился в Паунвере, до Юурика тебе сегодня уже не добраться.

Тыниссон садится в коляску и, щадя копыта красивого животного, неспешно направляется к своему хутору, па сердце у толстяка спокойно: небось, его «дорогой школьный друг» теперь уже не опасен для бедняги поселенца.

А Кийр, быстрый, с какой стороны его ни возьмешь! [27]

— мчится по неровностям поля прямиком в Паунвере, подгоняемый страхом и дурными предчувствиями. — «А что, если этот дьявол и впрямь передаст меня в руки правосудия за разбой на дороге? Что мне тогда делать? Кой черт дернул меня обругать его вором, ведь на самом-то деле он вовсе не вор, а зажиточный хуторянин и в состоянии купить себе хоть две коляски и двух рысаков! Черт бы побрал мой дурацкий язык!»

Поравнявшись с родительским домом, Кийр пытается тайком проскочить мимо, но его уже заметили. Этот молодой бычок Бенно, похоже, только и делает, что смотрит на большак. Ишь ты — вот он уже стоит прямехонько. Этакий сопляк! И как только его, Аадниеля, угораздило заиметь именно такого братца!

— Куда же теперь, дорогой Йорх? — спрашивает Бенно.

— А тебе что за дело до этого?

— Мне-то и впрямь — нет, но тут, в доме, кроме меня живут еще и другие люди, которым до этого есть дело; не забывай, что у тебя родители и… жена!

В данном случае от старшего брата можно бы ждать резкого ответа или еще чего-нибудь в таком же роде, но странным образом ни того, ни другого не происходит, Йорх лишь замечает с чуть заметной иронией:

— Стало быть, ты заделался посредником?

— И это не так, но ведь и мне тоже больно смотреть, когда ты изо дня в день без дела околачиваешься где-то.

— Послушай, Бенно, ты ошибаешься. Я не околачиваюсь без дела и не гоняюсь впустую за ветром; ты и представить себе не можешь, какие тяжкие дни и часы я переживаю.

— Что же это, черт подери, значит? Я почти уверен, это опять какая-нибудь брехня.

— Вовсе нет. Я ходил в Ныве. Там живет человек по фамилии Паавель, он собирается продавать свой поселенческий надел. Хутор — как райский сад, у него только один недостаток: чересчур дорогой. Хозяин, конечно, сбавит цену, но поди знай, много ли?

— Сколько же хутор стоит? У тебя же денег хватает.

— Да, хватает, хватает!.. Это говорить легко, а попробуй-ка, выложи на стол шестьсот тысяч, да сверх тою еще и за движимое имущество.

— Да, да-а, сумма знатная. Но скажи-ка мне еще раз, положа руку на сердце, с чего это тебе так приспичило купить этот хутор?

— С чего приспичило?.. Хочу показать паунвереским шельмецам, что я мужчина, а не тюря в тряпочке.

— Ну, упрямства тебе не занимать, это я знаю, только что ты покупкой хутора докажешь? У тебя есть свое ремесло, есть деньги в кармане, чего тебе еще надо? Да и работы хватает, особенно теперь, перед Рождеством. И если ты так и будешь все бегать да бегать, мы не сможем больше взять ни одного заказа. Ты же прекрасно знаешь, отец уже полуслепой, и толку от него мало. А много ли могу я один? Счастье еще, что Юули порядком мне помогает. Но иди же в дом, холодно!

— Нет, сейчас не пойду. Мне надо в Паунвере… Тьфу ты, ну что я болтаю! Собираюсь пойти к Маали.

— Гм, а туда зачем?

— Верь или не верь, но я скажу тебе чистую правду: хочу спросить у Маали, не сможет ли она одолжить мне денег.

— Одалживать деньги — у Маали? Ты и впрямь стал рассуждать как ребенок — откуда же у Маали деньги? Бедная портнишка жива тем, что Бог на сегодня пошлет!. Если тебе нужны деньги, пойди к кому-нибудь из мужчин. У тебя же хватает богатых школьных приятелей…

— Где они?

— А как же! Тут — богатый юлесооский Тоотс, там — может, и того богаче Тыниссон и…

— Спасибочко! Спасибочко за совет! Уж я-то знаю обоих, как облупленных. Тоотс — еще куда ни шло, но толстопузый Тыниссон — тьфу! Скорее воровать пойду, чем к этому обожравшемуся борову!

— Хорошо, поступай, как знаешь, но ведь Маали никуда от тебя не денется; ежели решил идти к раку за шерстью — иди. Но прежде соберись с мыслями и хотя бы покажись своим домашним. Куда это годится? Мама плачет, Юули плачет, старик сидит на краю постели, словно истукан, не произносит ни слова, а если что и скажет, так я чувствую, как у меня волосы встают дыбом.

— Что же такое он говорит?

— Грозится сойти с ума. А может, и вправду сойдет. Подумай, Виктор погиб, теперь ты выкидываешь свои фокусы — что от отца при всем этом останется?

— Смотрите-ка, смотрите-ка, ты рассуждаешь как старик!

— Отчего бы мне и не рассуждать? Мне жалко их, всех четверых. Я не понимаю, что у тебя за сердце? Сейчас же войди в дом, посиди немного, поговори хоть чуточку и после этого иди, куда хочешь. Я не могу больше стоять здесь, на улице, я так замерз, что скоро кренделем стану.

— Ладно! — Йорх кладет руку на плечо брата. — Пошли в дом, ведь не разбойник же я. Но сперва ответь мне, и ответь совершенно правдиво, много ли у тебя денег?

— Немножко есть, но хутор я, во всяком случае, на свои деньги купить не смогу.

— В этом и нет надобности. Небось, в Пихлака и тебе тоже найдется местечко. Там хватит места всем. Жилой дом в два раза больше нашей развалюхи.

— В каком таком Пихлака?

— Это название хутора, который я хочу купить в Ныве.

— Пихлака… — повторяет молодой человек. — Почему не Тооминга? [28]

— Не я же окрестил этот хутор. Айда в дом! И смотри, Бенно, чтобы ты стоял на моей стороне!

— Ну, поглядите теперь как следует, — Бенно вводит своего братца в рабочую комнату, — и скажите, узнаете ли вы этого человека?

— Ой, Иисусе, это же Йорх! — восклицает старая госпожа Кийр.

— Иисус никогда не был Йорхом, — старший сын усаживается на край рабочего стола, шапка — на голове, пальто — на плечах.

— Где же ты опять пропадал?

— Как это — опять? Сейчас ходил в Ныве, чтобы купить хутор. Скоро все переберемся туда жить. Там большое поселение, и для всех нас найдется работа; кто хочет шить, тот пускай шьет, сам же я стану земледельцем. Все здешнее обзаведение продадим и — подальше от паунвереских дьяволов!

— Это еще что за разговор? — Старый Кийр выходит и задней комнаты, очки сдвинуты на лоб, седой клок бородки взъерошен. — Стало быть, уматывать из Паунвере и все тут! Куда? Зачем? Нет, я с места не сдвинусь. Здесь я родился, здесь я и умру.

— Ой, святый Боже! — Старая хозяйка молитвенно складывает руки. — Опять начинается ссора!

— Успокойся, мама! — произносит младший сын Бенно. — Почему бы и не переехать в Ныве, если там славный хутор и большое поселение. Ну что тут, в Паунвере, хорошего? Если все же посмотреть на дело вполне серьезно, то и впрямь надо сказать, что с Йорхом здесь поступили несправедливо.

— И ты туда же! — гаркает старый мастер, нахмурив брови.

— Да, да-а, туда же и я. Ведь не всегда Йорх такой вертопрах, каким он иной раз бывал. — И обращаясь к невестке, Бенно спрашивает: — А что ты на этот счет думаешь, Юули?

— Я? Ну что я могу думать?

— А все же? — Георг Аадниель снимает шапку и доброжелательно улыбается.

— Я на все согласна.

— Смотрите-ка, ты все же — человек хороший, хотя я тебя, случалось, и обижал. Пойдем туда, в нашу комнату, я хочу с тобой немножко поговорить с глазу на глаз, есть вещи, которые должны оставаться строго между нами.

— Поступайте, как знаете, но я свой домишко не продам! — Старый мастер топает ногой и уходит в заднюю комнату.

— Нет, я тоже не хотела бы перебираться в Ныве, в совершенно чужое место! — Мамаша Кийр трясет головой. —Чего нам тут-то не хватает?

— Ну что ты слушаешь болтовню Йорха! — ворчливо говорит из задней комнаты старик.

— Постойте, постойте! — В разговор за отсутствием Йорха и Юули, которые уже находятся на второй половине дома, вступает младший портной Бенно. — На этот раз вовсе не пустая болтовня. Зачем же Йорху хранить свои, как говорится, чистые деньги? Кто знает, де-нежный курс может измениться или еще что произойдет. А если Аадниель купит себе добрый хуторок, то во всякое время будет иметь что-то твердое.

— Пускай покупает хоть три хутора, — ворчит старый портной в задней комнате, — но пусть оставит в покое мою душу. Мне нужен один единственный хутор — на паунвереском кладбище. И он уже куплен, другие мне ни к чему. Неужели я в канун своей смерти должен начать выпендриваться за компанию с каким-то искателем невесть чего?! Не будет этого! Еще и ты, Бенно, встал на его сторону, но вот что я тебе скажу: отныне дороги стариков и молодых расходятся. Позвольте мне оставаться, где я есть, и если за день починю хотя бы пару штанов — с меня достаточно! Но с места я не сдвинусь! И тем более не отдам Йорху свои тяжким трудом нажитые копейки. Нет, старуха, иди сюда и скажи, разве я не прав? К Рождеству забьем свинью, наварим студня, запьем квасом — что нам еще надо? Я был бы непроходимым дураком, если бы начал перебираться в какое-то Ныве или Бог знает куда еще.

— Послушай, старик, — возражает старая хозяйка, — ведь и Йорх тоже не совсем непроходимый дурак. У него и впрямь… ну, немного не хватает, но из-за этого он еще не…

— Хорошо, хорошо, — старик закашливается, — поступайте, как знаете, но я, по крайней мере, со своего места не сдвинусь. Таких сопляков-недоумков плодят только войны и смуты. Кто же в старину… Ох-хо, Господи!

— Ну чего ты, отец, так горячишься из-за этого дела! —пытается Бенно успокоить старичка. — Йорх еще никуда не ушел. Повременим!

— А то я его не знаю! — Из задней комнаты слышится невнятное бормотание. И затем — уже более четким голосом: — Да, да, рожай после этого детей и расти их! Стань на ноги, тогда они тебя самого с ног собьют. — И сидя на кровати старый портной повторяет, раскачиваясь: «Дай мне уйти, дай мне уйти!..» [29]

Тем временем там, на другой половине дома, между мужем и женой происходит довольно-таки короткое объяснение.

— Надеюсь, ты, милая Юули, не забыла наш разговор в рабочей комнате? — нежно спрашивает Кийр у своем супруги.

— Какой разговор?

— Ну, что я покупаю хутор и все такое…

— Как же я могла это забыть! Помню все, слово в слово.

— Прекрасно, а что ты об этом думаешь?

— Я тебе уже сказала — там.

— Так-то оно так, но ты все же еще не знаешь, почему я это делаю.

— Не знаю.

— Ну так слушай… Хотя нет! Погоди, сначала я схожу к Маали, тогда ты узнаешь обо всем.

— Что у тебя за дела с Маали? Только и слышно — Маали да Маали!

— С Маали произошло несчастье. Да, да, иначе это и не назовешь.

— Господь милосердный! — Жена хватает мужа за руку. — Что же с ней случилось?

— Подожди, подожди, Юули! Я туда наведаюсь, тогда ты все-все узнаешь.

— Иисусе! Но ведь не умерла же она в самом деле?!

— Этого еще не хватало! Маали здоровее прежнего, я ее только вчера видел.

— Что же это за несчастье такое?

— Я сказал тебе — подожди!

И Аадниель немедля собирается в путь.

— Надеюсь, Йорх, ты не задержишься надолго?

— Скажем, на час или два, не больше.

И вот уже неутомимый молодой портной шагает в сторону Паунвере.

— Ну, здравствуй, Маали! — восклицает он при виде свояченицы. — Разве я не говорил тебе, что скоро приду? Разве я не сдержал слово?

— Да, на этот раз и вправду сдержал, хотя я от тебя этого и не ожидала. Садись и расскажи сразу, что ты там, в Ныве, видел и слышал?

— Ох, милая Маали, дело довольно-таки простое, хочу купить в Ныве хутор. Там один продается, большой и невероятно красивый. Да есть кое-какая загвоздка. Видишь ли, у меня деньжат маловато. Ответь, положа руку на сердце, сможешь ли ты дать мне в долг?

— Дать в долг?.. — Портниха краснеет. — У меня и впрямь имеется немного денег, но устроит ли тебя это вот вопрос…

— Все равно, хотя бы сколько есть, для меня теперь важна каждая марка.

Тогда пусть берет, Маали готова отдать Йорху свою последнюю юбку, но… как быть с этим делом?

— Именно из-за этого дела я и хочу купить поселенческий хутор, тогда будет возможность уехать подальше от Паунвере, и ты сможешь там решить свои проблемы так, чтобы при этом не было ни посторонних глаз, ни посторонних ушей.

— Святый Боже! — Маали молитвенно складывает руки — Неужели ты, милый Йорх, только ради меня хочешь купить этот хутор?

— Да, именно ради тебя, дорогая Маали. Кому это нужно, чтобы вновь начались всякие суды да пересуды тут, в. Паунвере?! Я обдумывал вопрос и так, и эдак, но лучшего выхода все-таки не нашел.

— А твои домашние — родители, Юули и Бенно? Куда все они денутся?

— Они переберутся вместе со мною, их-то я уломаю. Маали вздыхает и погружается в глубокое раздумье.

Обстоятельства кажутся ей слишком запутанными, чтобы принимать поспешное решение.

— А не проще ли будет, если я уеду в город и попробую там как-нибудь… избавиться, что ли?

— Нет, нет, этого я не допущу! Это было бы противозаконное действо, и мы оба могли бы основательно влипнуть, я — как советчик, ты — как исполнительница. Считай, что этого разговора не было! А сейчас помолчи, слушай внимательно, что я тебе скажу. Ты ведь знаешь, Маали, что от Юули у меня нет ребенка, но теперь у Юули ребенок будет. Нет, не пугайся: твоего ребенка мы с Юули объявим своим, ты же к этому вроде бы не будешь иметь никакого отношения.

— Но как на все это посмотрит Юули? — Маали складывает руки на коленях, пытаясь улыбнуться.

— Юули со всем согласна. Как я тебе уже сказал, мои домашние дела — это моя забота. И не будь дурехой: ведь не стану же я выкладывать жене, что это твое дело — наш с тобой общий грех! Ей просто-напросто скажем, что v тебя был некто из Паунвере, а кто именно — кому какое дело. Надеюсь, ты понимаешь меня, Маали?

— Отчего же не понять, дорогой Йорх, но этот план такой странный, мне надо еще некоторое время подумать, чтобы с ним свыкнуться. И во сне бы не приснилось, что у кого-нибудь может родиться такая мысль.

— Особенно-то ломать голову тут незачем, вопрос назрел; надейся на меня, уж я все устрою, как надо. По-другому не выйдет. Ты спасешь свою шкуру, а мою жену Юули никто не посмеет упрекнуть в бесплодии.

— Но…

— Больше никаких «но»! А теперь еще скажи, много ли у тебя денег?

— И сама не знаю, сколько, вот все отдам тебе в руки, и сосчитай сам.

— Маали, ты замечательная девица, — молодой портной трясет руку свояченицы, — из тебя выйдет толк!

Еще некоторое время продолжается беседа, затем Маали заваривает чай, напиток действительно бодрящий, особенно в это сравнительно холодное время,

— на дворе уже стоит глубокая осень. Затем Георг Аадниель засовывает завязанные в платочек деньги в свой нагрудный карман и отправляется домой.

— Ну, Юули, теперь пойдем снова туда, в нашу комнату, мне надо поговорить с тобой еще кое о чем, — вызывает Йорх жену из рабочего помещения.

Всегда послушная Юули выполняет приказание и на этот раз.

— Ну, что там стряслось?

— Ничего особенного, но мы вскоре переберемся в Ныве, и там ты обретешь ребенка.

— Ребенка?! — восклицает молодая хозяйка. — Каким образом? У меня скорее всего никогда не будет ребенка.

— А теперь обретешь. У нашей милой Маали вышла небольшая осечка, и лучшее, что я могу сделать — это взять результат на свое попечение.

— Иисусе! Неужели Маали уже зашла так далеко?! Как же такое могло случиться? Подумать только — Маали! Неужели она вправду?..

— О подобных вещах долго не рассуждают. Перво-наперво ответь мне: ты действительно сестра Маали или нет? Можешь говорить, что хочешь, но я знаю, что ты действительно ее сестра, зачем же, в таком случае, долго и подробно разбираться в этом деле? Что есть, то есть. Ребенок Маали будет нашим.

— Ну да, что же об этом, но все-таки… А ты, Йорх, умом слегка не тронулся? Стоит тебе куда-нибудь отлучиться, как ты возвращаешься с такими новостями, что мурашки по телу.

Молодая женщина опускается лицом на маленький столик и разражается рыданиями. — Ну вот, — произносит она сквозь слезы, — я сразу почувствовала, что собака за нашими дверьми скреблася не к добру.

— Но что же во всем этом плохого? — Кийр пожимает плечами и ощупывает свой нагрудный карман, разумеется, проверяя, целы ли полученные от Маали деньги.

Деньги на месте, и это, по мнению молодого мастера, пока что самое главное. Ну, нарекания-то, конечно, будут — как тут, так и там — но какое дело сдвинешь с места без нареканий? Бенно, во всяком случае, с ним. Аадниелем, согласен, но старики, старики — с ними, наверное, будет небольшое сражение. Да ведь их и незачем посвящать в суть обстоятельств. Ребенок останется совершенно вне поля зрения, тогда как хутор будет играть главную роль. Небось он, Аадниель, все одолеет, а после пусть паунвереские жители лижут ему именно то место, которое он сочтет нужным.

Ах да, еще один важный пункт: родителям и Бенно вовсе и незачем перебираться в Ныве до того, как Маали управится со своим делом.

В боковой комнате воцаряется долгая и гнетущая тишина. Никто не произносит больше ни слова. Кийр уже высказал все, что хотел, а его жена вообще неразговорчива. В конце концов молодой мастер-портной очень-очень нежно обнимает жену за талию и спрашивает шепотом:

— Ну так решено, милая Юули?

— Да-да, что же еще могу я сказать.

В первой половине февраля в Тарту устраивают так называемую февральскую ярмарку. В центре города сама но себе ярмарка не особенно заметна, но все же на улицах много деревенских жителей, которые либо уже совершили свою куплю-продажу, либо только еще собираются это сделать.

Вблизи ратуши двое прохожих чуть ли не сталкиваются носами. Один из них — бывший поселенец из деревни Ныве Паавель, другой — предприниматель Киппель.

— Ой, pardon, — торговец приподнимает свою новую, с блестящим козырьком кепку, — кого я вижу! Вы, господин Паавель, тоже прибыли в город, несмотря на плохую погоду!

— Если мне это не привиделось, — капитан несколько оторопело улыбается,

— я имею дело с моим другом Киппелем!

— Да, господин капитан, всеконечно, вы имеете дело точнехонько со мною.

— А знаете ли вы, господин Киппель, что я уже давно живу в городе и вкушаю тут, так сказать, городские приятности — тому несколько недель, как я завзятый тартуский житель.

— А как решилось дело с хутором? Продали Кийру?

— Да, хутор уже уплыл! Кто же мог долго вынести этот бабский зудеж! Я только и слышал: продай да продай! Цену пришлось сбавить… почти что на треть.

— Так, так, ну и… стали вы тут счастливее, чем были в деревне?

— А-а, какое тут счастье! Вы, господин Киппель, говорили святую истину, когда предостерегали меня от этой продажи. Я, правду сказать, ума не приложу, чем мне в городе заняться, только и осталось — тоже взвалить мешок на спину да податься в деревню торговать.

— Ох, господин Паавель, не смешите! Оставьте подобное занятие каким-нибудь старым огаркам вроде меня, которые ни на что другое уже не пригодны. Однако, если у вас есть желание побеседовать немного подольше, тогда не откажите в любезности, зайдемте куда-нибудь и закажем бутылку Сараджева с горячим чаем; у меня, правда, никаких особых новостей для вас нет, но зато у вас найдется, что порассказать мне. Паунвере — прелюбопытнейший уголок. Стало быть, портной Кийр все ж таки купил у вас хутор?

— Да, он сделал это… к сожалению, — капитан пожимает плечами. — Но и он не нашел там счастья, точно так же, как и я в городе. Пихлака… да, Пихлака… я бы охотно вернулся туда, будь у меня хоть какая-нибудь возможность, но, видите ли, это уже невозможно. Мой красивый хутор Пихлака все-таки пошел по цене гнилого гриба; но что же я мог поделать, если жена…

— Ну — что было, то было… а теперь быстренько зайдемте куда-нибудь, выпьем по стаканчику грога и продолжим наш разговор. Сейчас ведь не лето, когда можно хоть полдня стоять на углу улицы — мне пока что не ахти как холодно, однако я отнюдь не потею.

И они направляются в известное заведение, где предприниматель Киппель, как видно, человек свой. И там торговец без особых церемоний спрашивает у капитана:

— А как вообще-то идут ваши дела?

— Я, кажется, уже сказал вам, господин Киппель, пока что мои дела не идут ни так, ни этак, но одно я все же могу утверждать: у меня нет ни малейшего основания радоваться своей жизни. Единственное утешение — здесь можно достать разные книги. Помните ли вы еще, как я хотел купить у вас книг? Я их прямо-таки проглатываю, но та, вторая, сторона моей жизни не нравится мне и на грош. Жена…

— Я говорил вам, — Киппель кивает головой, разводя грог, — город пусть остается горожанам, потому что он совершенно равнодушен к судьбе большинства выходцев из деревни, он не отвечает их привычкам.

— Да, господин Киппель, вы знаете жизнь, а я… гм… гхм…

— Неужели, господин Паавель, у вас и в самом деле все тут складывается так плохо?

— Не то, чтобы очень плохо, но у меня такое чувство, будто я живу в пустом помещении и в то же время путаюсь у кого-то в ногах; жена — да, роскошествует, словно на ней надето вечное праздничное платье, но долго ли гак может продолжаться? Да, вы и точно мудрец, вы мне загодя предсказали, что именно меня ждет. Так оно и вышло. Но я не хочу об этом слишком много говорить, —капитан выпивает большой глоток грога, — добавлю только, что я плыву никоим образом не по своей реке; у меня такое чувство, будто я совершенно чужой на этом свете и больше ни на что уже не гожусь. Разве только — стать военным.

— Ну-ну-у, — Киппель в свою очередь отхлебывает глоток и вытирает усы,

— еще приспособитесь.

— Нет, не получится, — капитан качает головой. — Думаю, что не получится. Будь я один, может, и приспособился бы, но когда мною управляют чуждые силы, то скорее всего никогда не приспособлюсь. Город и деревня — два непохожих образования, в деревне я, возможно, еще к чем-нибудь и смог бы себя проявить, наподобие некоторых других поселенцев, из тех, кто живет там, поближе к центру мызы, а здесь я — как выпавший из гнезда птенец, в особенности, когда жена тащит меня в совершенно несвойственную мне сторону. Об этих тонкостях, господин Киппель, мы поговорим когда-нибудь позже, сейчас я чувствую себя немного усталым. А вы не желаете жать, как поживают в Паунвере? Я недавно ездил туда за своими последними пожитками и слышал кое-что о том, о сем.

— Ну, ну, очень интересно…

— Мой преемник Кийр теперь в Пихлака большой хозяин и все такое, но… в его жизни может случиться большое осложнение, а именно, он, как говорят, виновен в смерти одного мужичка.

— Ох, Иисусе!

— Да, Кийр вроде бы раздел догола на большом морозе какого-то поселенца из деревни Пильбасте, а тот получил воспаление легких и умер. При разбирательстве этого дела, как уверяет мой соратник Тыниссон, бывший портной может попасть в хорошенький переплет. И если вы хотите знать еще что-нибудь, господин Киппель, то… то… жена Кийра родила мертвого ребенка. Нужно ли к сказанному что-нибудь добавлять?!

— Вот как?.. — Киппель вновь отхлебывает из своего стакана. — Стало быть, ему все же не повезло. Эта осень и тут тоже ломала… всех подряд, кто только на пути попадался.

— Да, — капитан Паавель подпирает рукой голову, — эта осень надломила и меня тоже, но… как говорится, велика милость Божия. Не исключено, что я все-таки еще раз поднимусь… нет, невысоко, но хотя бы так… до положения среднего гражданина своего государства.

Тарту, 1938