Особняк за ручьем

I

Пологая, ощетинившаяся тайгой сопка с карьером была похожа на затухший до поры до времени вулкан. Снег вокруг карьера был сплошь испещрен дырками.

Русин прошел по краю котлована, поскальзываясь на оттаявших кочках, и сразу же его новенькие черные боты стали рыжими. Щепочкой он принялся аккуратно счищать глину.

Над краем — в трех шагах от Русина — неожиданно поднялась голова парня в шапке с растопыренными ушами. Парень выкарабкался наверх и, отворотясь от ветра, стал прикуривать. На шее у него болтался свисток, за поясом торчали меховые перчатки. Следом вылез другой — молоденький, почти совсем мальчишка.

— А ну, катись отсюда! — сказал парень в ушанке и кинул под ноги Русину спичку. — Здесь запретная зона, понял? Триста метров… Да живей, живей!

И он пошел от карьера по тракторному следу, проложенному в голубоватом, приглаженном ветрами снегу. Мальчишка тоже вынул папиросу, пыхнул дымком, отворачиваясь и, проходя мимо Русина, бросил:

— Рвать счас будем, понял?

Из карьера выполз бульдозер, весело загромыхал вниз по дороге. Русин растерянно огляделся и, торопясь, пошел вслед за взрывниками. Раза три провалился, набрал полные боты снегу. Длинное пальто путалось в ногах, мешало шагу. Он шел, тяжело дыша, и все оглядывался, ожидая, что вот-вот за его спиной раздастся грохот.

Он присел на поваленную толстую березу, выколотил из бот снег. Взрывники, сидевшие тут же, теперь не обращали на него внимания, и Русин пожалел, что не одернул сразу этого, со свистком, и не назвал себя. Теперь делать это было поздно, да вроде и не с чего.

Далеко внизу, в извилистой ложбинке, дышал редкими дымками поселок. Южные скаты крыш уже потемнели на солнце. Черные тропинки разбегались по заснеженным склонам, спотыкаясь о пирамидки буровых вышек. Русин хотел найти домик, в котором его поселили, но не мог: все дома казались отсюда одинаковыми, неприметными.

Взрывы загрохотали резко и сухо, лишенные эха. Из котлована, словно из кратера, взлетали комья земли. Парень со свистком на шее сосредоточенно загибал пальцы — считал. Не было ни огня, ни дыма, и Русин, ожидавший грандиозного зрелища, даже разочаровался.

Потом они все трое — Русин позади — вернулись к карьеру. Дырок в снегу стало больше. Развороченное дно котлована парило. Русин спустился и потрогал один из комков рукой — уж не горячий ли?

Он никогда прежде не имел дела с фосфоритом, да и вообще с минералами в их натуральном виде, хотя работал в геологической экспедиции. Он был картографом и полезные ископаемые знал главным образом по их условным обозначениям. А с фосфоритами ему редко приходилось встречаться даже на карте, потому что фосфориты их экспедиция открыла впервые.

Экспедиции предложили вскрыть карьер и срочно организовать вывозку к железной дороге полутора сотен машин фосфоритной массы. Она предназначалась для полей сельских опытных станций. Руководить вывозкой послали Русина. Вся сложность была в том, что шел уже март и в солнечные дни дорога через тайгу становилась непроезжей.

Оставались только ночи с их непродолжительными заморозками.

…Возле самого поселка Русина нагнал бульдозер. Он прогромыхал мимо, обдав теплой гарью: Русин едва ушел отступить в снег. За рычагами сидел взрывник, напряженно глядя вперед. Рядом с ним — бульдозерист с мальчишкой. Они смотрели мимо Русина, словно тот был неодушевленный предмет.

Начальника партии Власенко он нашел в комнатке радиста. Тот стоял, сгорбившись перед рацией, диктовал в микрофон какие-то цифры. Он был высок и худ, из коротких рукавов тужурки торчали красные запястья. Рядом сидел радист, покручивал регистры.

Мельком глянув на вошедшего Русина, Власенко додиктовал сводку, сунул микрофон радисту.

— Где вы были? — спросил он недовольным голосом и, как показалось Русину, с усмешкой посмотрел на его длинное пальто, боты. — Экспедиция два раза запрашивала, когда мы сможем принять первые машины.

— Думаю, сегодня ночью, — неуверенно сказал Русин. — Чего тянуть?

Власенко хмыкнул, отвел глаза:

— Люблю шутников. Где я вам сегодня людей возьму?

Русин понимал, что вывозка фосфоритов и связанные с нею хлопоты нужны начальнику партии, как пятое колесо: ведь с него прежде всего спрашивают план по разведочным работам.

— Хорошо, — уступил Русин, — давайте завтра. Сколько человек выделяете?

— Двадцать. И бульдозер. Устраивает? — Начальник взял из рук радиста микрофон и прокричал: — На карьер ждем машины завтра ночью. Сколько пришлете? Прием.

«Сколько сумеете погрузить?» — пророкотала рация.

Власенко скосил глаза на Русина: «Мол, сколько?»

— Восемь — десять, — сказал тот и неопределенно пожал плечами.

Власенко щелкнул регистром, снова прокричал:

— Пятнадцать! Просим пятнадцать!

И, передавая радисту микрофон, пояснил:

— Если хочешь получить десять — проси пятнадцать. А хочешь пятнадцать — проси двадцать пять. Проверено практикой.

Во дворе дома, где поселился Русин, две женщины пилили дрова. Это были хозяйка и ее дочь Лена. На дочери легкий цветной платок и телогрейка, туго застегнутая на груди. Длинное обледенелое бревно лежало прямо на снегу, перекатываясь под взвизгивающей пилой.

— Давайте-ка я, — сказал Русин, отстраняя хозяйку и берясь за рукоятку пилы.

Пальто мешало пилить, шарф налезал на затылок, болтался перед лицом. Русин, разгорячась, сбросил и пальто и шарф и работал так, пока хозяйка не вынесла ему телогрейку, точно такую же, в какой была Лена.

Потом он рубил чурки тупым расшатанным колунам, а Лена таскала поленья под крыльцо. Чурки поддавались с трудом, и Русин, взмокший до бровей, спросил, нет ли у них другого топора.

— Нету, — сказала девушка и смущенно добавила: — Мы всегда этим рубим, привыкли.

От работы лицо ее порозовело, прическа сбилась, и она то и дело торопливо подсовывала под платок рассыпавшиеся пряди. «Черт, — подумал Русин, — кажется, она ничего».

Когда они покончили с дровами и сели ужинать, вошел парень в плаще и шапке с растопыренными ушами: тот самый взрывник с карьера. Вошел без стука, как свой, и поздоровался только с матерью. Он был под хмельком.

Лена сразу же выбралась из-за стола, и они с минуту шептались у порога. Так и не поужинав, Лена оделась, и они ушли.

«Почему именно он?» — с неприязнью подумал Русин.

После ужина он долго, с преувеличенной старательностью рассматривал семейные фотографии в общих рамках, а хозяйка поясняла. Потом хозяйка ушла на кухню; Русин остановился перед зеркалом и разглядывал себя целую минуту: узкое лицо, гладко причесанные пепельные волосы, рот в едва наметившихся скобках-складочках.

Стоя перед зеркалом, он, сам не зная зачем, тщательно поправил галстук, а потом сразу пошел в отведенную ему комнату, разделся, погасил свет и лег.

Это была комната Лены (сама она теперь спала за стеной с матерью). Возле кровати стояла тумбочка со всякой парфюмерией — флакончики, тюбики, коробки. Легкий запах духов и кремов не давал Русину уснуть. «Почему именно он? — внезапно снова подумал Русин. — Неужели в поселке мало других парней? И что это Лена, на вид такая скромная девушка, нашла в этом грубияне?..»

Среди ночи он проснулся от легкого, вкрадчивого скрипа половиц. На кухне горела электрическая лампочка. Острый клинышек света, проникая сквозь приоткрытую дверь, рассеивал сумрак комнаты. Перед тумбочкой стояла Лена. Она была в одной рубашке, босая. Когда склянки нечаянно звякали, девушка испуганно оглядывалась на спящего. Она была так близко, что Русин мог бы дотронуться до нее рукой. Глядя на профиль склоненной девушки, на округлое матовое плечо с соскользнувшей бретелькой, он чувствовал все возрастающие удары сердца; он прижмурил ресницы, боясь выдать себя. Наконец Лена нашла какой-то флакончик, выскользнула за двери.

А Русин долго еще лежал с открытыми глазами.

На кухне шлепали босые ноги; позвякивала посуда: должно быть, Лена ужинала.

II

Было безветренно и морозно. Два огромных костра освещали дно карьера; их шумные, стреляющие искрами языки, казалось, лизали само небо. Вокруг костров сидели, прижавшись друг к другу, двенадцать человек; поодаль кучкой — лопаты и кайлы. Из темноты поблескивал стеклами бульдозер.

Русин прошел вниз по дороге, прислушиваясь, не идут ли машины.

По обе стороны возвышались темными силуэтами ели. Молодая луна в радужном ореоле едва светлела.

Шагая по изрытой гусеницами обледенелой дороге, Русин с беспокойством подумал о том, что Власенко все же обманул его: вместо обещанных двадцати человек прислал двенадцать. И все двенадцать — женщины. «Если хочешь пятнадцать — проси двадцать пять», — вспомнил Русин. А если машины придут все сразу? Далеко по горизонту пробежал бледный сполох. Потом еще. Донесся высокий, истонченный расстоянием звук мотора преодолевающей подъём машины. Русин торопливо повернул назад.

Свирепо рыча, посверкивая единственной фарой, машина въехала в карьер. Шофер в рыжем потертом кожане с силой хлопнул дверцей и сразу принялся ругаться.

Ругался он изобретательно, со вкусом, будто всю длинную дорогу только тем и занимался, что придумывал эти ругательства. Он «нес» своего вечного врага — дорогу, худую резину, начальство, приказавшее ехать в этот чертов рейс, тайгу, карьер и всех, кто его придумал.

Ругаясь, он деловито ходил вокруг машины, пинал скаты, ощупывал разбитую фару, ковырялся в двигателе. Кое-что из его длинной тирады можно было понять. А именно: что выехали они три часа тому назад четырнадцатью машинами, но что с последней сопки он видел только десять.

Возможно, он был неплохим шофером, потому что первым прошел ночью труднейшую шестидесятикилометровую трассу. Но в эти несколько минут Русин его возненавидел — за то, что не мог найти в себе решимости подойти и прервать его излияния: ведь вокруг стояли женщины. Наконец шофер выговорился, достал из кабины сверток и пошел к костру обедать.

Началась погрузка. Двенадцать женщин, сталкиваясь лопатами и мешая друг другу, принялись за работу. Смерзшиеся комья фосфоритной глины загромыхали по железному кузову самосвала.

Погрузка шла медленно; Русину неловко было стоять без дела, он тоже взялся за лопату.

Подошел шофер с бутылкой кефира в руках, посмотрел на бестолково копошащихся женщин.

— Эх и работнички мне достались, едреня феня! До самого утра не погрузишься. — Отпил прямо из бутылки, прожевал хлеб и вдруг закричал: — Чего вы, так вашу растак, скопом топчетесь? Нет чтобы разделиться пополам да впересменку работать! Кто бригадир? Куда он глядит?

— В самом деле, товарищи, — сказал Русин, тяжело дыша, — давайте разделимся на две группы, сподручнее будет.

Он отобрал шестерых, и они отошли, присели у костра.

— Эй, бабы! — крикнул снова шофер. — Вы смотрите, своему бригадиру на полы не наступайте — упадет!

— Послушайте, — сказал Русин, не разгибаясь над лопатой, — чего вы здесь разорались? Ваше дело баранку крутить — вот и крутите, а сюда нечего лезть.

— Наше дело баранку крутить, а ваше дело погрузку мне организовать как положено. Понял? Завели тоже порядочки — что ни трудней работа, то бабам достается!

Русин насторожился: снизу, из-под горы, заревели моторы. Вскоре одна за другой в карьер въехали четыре машины: стало шумно и тесно.

Шофер в рыжем кожане, нагрузившись, укатил, но Русину от этого не полегчало. Погрузка по-прежнему шла медленно. Шоферы ругались, что не успеют обернуться до утренней оттепели.

Когда они наконец уехали, вся бригада, как один, повалилась на землю. «Сволочь все же этот Власенко, — думал Русин, обматывая платком стертую ладонь. — Пять машин от силы — больше нам не нагрузить…»

Однако в течение следующего часа они нагрузили и отправили еще шесть машин. Едва последний самосвал ушел из карьера, грузчицы побросали лопаты и заступы, собрались у костров. Чувствуя на себе неприязненные взгляды этих до смерти уставших людей, Русин сказал: «Все, товарищи. Погрузки сегодня больше не будет. Можете идти отдыхать до вечера». О трех машинах, которые еще были в пути, он умолчал.

Он долго сидел один между догорающих костров в измазанном пальто, пряча в рукава озябшие, стертые до крови руки. Его угнетали собственная беспомощность и то равнодушие, с которым его встречали люди. Что-то здесь было не так, но что именно?

Небо бледнело, ямы и котлованы в снегу заливала холодная синева; с остывающих кострищ текли дымные струйки. Внезапно в тишине раздалось далекое комариное пищание моторов: не могло быть сомнения — это шли отставшие машины.

Русин испуганно встал, потоптался в нерешительности, торопливо пошел прочь. И все время, пока он спускался по тропе к темнеющему внизу поселку, в затылок ему бил надсадный, все приближающийся голос моторов.

III

Солнце поднялось над взъерошенными сопками на целую ладонь, а Русин все сидел возле конторы, ожидая начальника партии; никто не мог толком объяснить, куда исчез Власенко. В гараже напротив распахнулись ворота, и на заснеженный двор, рыча и лязгая, выкатилась буровая самоходка. Точно застоявшийся конь, она взялась выписывать по двору кренделя, вздыбливая танковыми гусеницами снег. За рычагами сидел рыжий, как факел, механик.

«Не успеем вывезти сто пятьдесят машин, — с тоской подумал Русин, глядя, как темнеют, набухая талой водой, гусеничные следы. — Если погода не изменится, через неделю все поплывет — это точно».

Бессонная ночь давала о себе знать; он закрыл глаза. Чья-то тень упала ему на лицо. Перед ним стояла Лена — в той же туго обтягивавшей грудь телогрейке и лыжных брюках, заправленных в сапоги.

— Здравствуйте! Почему спите? — весело спросила она.

— Наверстываю упущенное, — в тон ей ответил Русин, улыбнувшись. — Присаживайтесь.

— Нет, спасибо. Посидела бы, да спешу.

— Куда, если не секрет?

— Не секрет, конечно. На буровую. Перебираемся на новую точку!

— Вот как? — Русин подумал, что напрасно, наверное, он здесь торчит, и поэтому спросил: — Начальник ваш случайно не там?

— Власенко-то? Ну как же! Конечно, там.

— А она далеко, эта самая буровая?

— Да что вы! Километра полтора.

Не хотелось Русину ругаться с Власенко при девушке, однако другого выхода не было. Он посмотрел на часы, подумал и, поднимаясь, спросил:

— Можно, я с вами пойду?

— Конечно, идемте, — сказала Лена, и Русину показалось, что девушка даже обрадовалась. — Вдвоем веселее будет, а то как же?

По широкой, протоптанной в снегу дороге они перевалили сопку и вскоре ступили на площадку, где еще недавно стояла буровая вышка. Посреди площадки, на месте скважины, торчала труба, забитая деревянной пробкой. В глубь тайги, по снежной целине, уходила вспаханная трактором дорога; ее линовали широкие глянцевито лоснящиеся следы саней. Сани эти, вклинившиеся меж двух толстенных елей, Русин увидел сразу же, как только поднялся на косогор. На санях, густо опутанных тросом, стоял буровой станок. Вокруг суетились люди, слышались удары топора.

Власенко сидел на глыбе вывороченного снега, в обитой на затылок шапке, жадно курил: он мельком взглянул на подходивших. «Врешь, — подумал Русин, чувствуя, что начинает волноваться. — Больше я на твою удочку не поддамся. Будем говорить откровенно».

Он остановился рядом с начальником партии и, не поздоровавшись, сразу сказал:

— Сегодня три машины ушли с карьера порожними. Мы не смогли их нагрузить.

— Вот как? — холодно проговорил Власенко, не поворачивая головы. — Чего же это?

— А то, что вместо двадцати человек вы мне дали двенадцать. И только женщин. Экспедиция же, вопреки вашему проверенному методу, прислала все машины, сколько мы просили. Сегодня ночью с этими людьми я не нагружу и шести машин.

— У меня здесь не Америка — безработных не имеется. Я вам дал все, что мог, и даже сверх того.

— Экспедиция, должно быть, знает, что здесь не Америка.

— Ничего она не знает, ваша экспедиция! — бросил Власенко, глядя по-прежнему в сторону.

— Послушайте, почему вы со мной так разговариваете?

— А я вам говорю, что ничего она не знает! — повторил Власенко. Он встал, высокий и сутулый, и резким, злым взмахом далеко отшвырнул окурок. — Если бы знала, не требовала людей именно сейчас. У меня одних забоев почти полста, не считая буровых, и все их надо подготовить к паводку. Вы видите, какие снега? Два шурфа на южных склонах уже в воде. Можно сказать, накрылись. Я не от хорошей жизни здесь торчу. Или вы считаете, в обязанности начальника партии входит это — перетаскивать своим горбом вышки?.. Где была экспедиция раньше? Ведь мы карьер вскрыли два месяца назад…

— Уходи! — раздался вдруг крик, и от саней торопливо пошли люди.

Трактор, выворачивая снежные пласты, убирался за взгорок.

— За дерево! Быстро! — скомандовал Власенко.

Недоумевая, Русин последовал за ним. Они встали под деревом плечом к плечу, оба злые и молчаливые.

Взрыв прогремел неожиданно; Русин вздрогнул. Одна из елей, в которых застряли сани, покачнулась и, перечеркивая макушкой небо, рухнула вниз, под косогор; расщепленный комель ее пружинисто подпрыгнул несколько раз и замер.

Из-за дальнего дерева вышел уже знакомый Русину взрывник, выплюнул изо рта свисток, помахал рукой.

— Молодец, Илья, — сказал Власенко. — Опять выручил.

Сани внезапно накренились и сначала медленно, потом все быстрее заскользили под уклон. Рабочие пытались догнать их, утопая в снегу. Сани двигались мимо стоявших под деревом Русина и Власенко.

Тремя прыжками Власенко выскочил на след, подхватил одну из двух длинных, грубо оструганных ваг. Сунул ее под полозья, и Русин увидел, как, вспарывая снег, изогнулась жердь. Но это продолжалось несколько мгновений — вага хрустнула, Власенко едва отскочил в сторону.

Сани прошли, и он, с искаженным от пережитого напряжения лицом, побежал рядом, держа в руках бесполезный теперь обломок.

Русин бросил взгляд на вторую вагу. Он был к ней всех ближе. Подхватил ее и побежал к саням, еще не зная, что сделает.

Последние шаги он почти прополз на коленях и воткнул жердь под торчавший пенек.

Он почувствовал, как тупая, непреодолимая сила приподняла его и отшвырнула прочь. Он упал лицом в снег; ослепленный, думая, что сани движутся на него, в отчаянии пополз на четвереньках.

Вага описала верхним концом дугу, легла на упругую крону ели. Сани скрипнули и нехотя стали.

Русин сидел поодаль, выцарапывая из бровей снег. Он тяжело переживал свое минутное малодушие — не мог простить себе, что на виду у всех полз на четвереньках от саней, которые в общем-то уже стояли.

Подбежали рабочие, они громко дышали, переругиваясь, заглядывая под сани, словно еще неуверенные, что все обошлось. Кто-то подошел к Русину, подал ему бот.

Он поднял голову и увидел начальника партии.

— Все равно бы они, проклятые, за ель зацепились. Зря вы это рисковали, — сказал Власенко хмуро.

— А вы? — спросил Русин.

Власенко промолчал и уже другим, совсем не свойственным ему тоном, словно извиняясь, проговорил:

— А вообще-то спасибо. Ловко это вы подсунули вагу — с расчетом.

Потом подъехал трактор, зацепил сани, снова потащил их на косогор.

Русин брел вместе со всеми, увязая в снегу. Ладони его, содранные вагой, болели. Он помогал поддерживать сани, когда они норовили пойти юзом, кричал, когда все кричали, ругал тракториста — словом, вел себя так, будто работал здесь всегда, забыв, что он тут посторонний и что ему, вообще-то, мало дела до всего, что не относится к карьеру и к вывозке этой дурацкой глины.

Когда на пути густо вставали ели и объехать их не было возможности, вперед выходил Илья. Он двумя взмахами топора вырубал в стволе полочку, клал на нее аммонитный патрон, поджигал шнур и уходил в укрытие. Резко, как удар бича, гремел взрыв. Дерево валилось, словно срезанное ножом.

Часа через два сани прибыли на место. Русин удивился, узнав, что от старой скважины расстояние чуть больше километра. Он посмотрел на часы: было около пяти. Тогда он почувствовал страшную усталость, вспомнил, что ему снова не спать ночь. «Надо поторопиться назад и соснуть хотя бы часика три, — подумал он и с грустью посмотрел на измочаленные полы своего пальто. — Увидела бы меня сейчас мама…»

Рядом с ним сел Власенко, молча вынул блокнот и стал что-то писать, морща лоб. Русин смотрел на его красные запястья, торчащие из коротких рукавов, на худое, заросшее щетиной лицо и думал о том, что не стоило, пожалуй, так наваливаться на него; ему и в самом деле приходится несладко. Людей-то лишних действительно нет.

Он встал, собираясь уходить, весь уже поглощенный думами о предстоящей ночи.

— Постойте-ка, куда вы? — окликнул Власенко. Он протянул листок. — Найдите старшего геолога и отдайте ему. Это список людей — восемь человек. На карьер. — Поскреб щеку, добавил: — Только учтите — на неделю и ни дня больше. Если управитесь — хорошо, нет — хоть к стенке ставьте, а людей заберу.

IV

Весна наступала на тайгу бурно, неудержимо; небо было ослепительно в своей голубизне. Снеговые шапки на хвойных лапах лоснились под солнцем; тянулись вниз сталактиты сосулек, вбирая в себя, как в призмы, бесконечные цвета пробуждающейся тайги. Нагретые полднем склоны сопок обрушивались снежными оползнями. В речных полыньях, сдавленная оседающим льдом, бурлила, горбилась вода.

Русин спал, когда среди дня его разбудила хозяйка. У порога стоял мальчишка-взрывник, помощник Ильи. Он прибежал с вестью: заливает карьер.

Через полчаса Русин был на карьере. Под ногами хлюпала снежная каша. Сверху, из-под ледяной искрящейся корки, шумно низвергалась вода, ее грязно-желтые струи весело виляли по развороченному дну чаши.

Бульдозерист вывел машину наверх и теперь выглядывал из дверцы, растерянный и молчаливый. Взрывник Илья сидел на краю обрыва, без шапки, подставив солнцу взъерошенные вихры. Рядом на газете сушились детонаторные патрончики.

Русин с лопатой в руках долго лазил вокруг карьера, вернулся, вымокший до пояса, запыхавшийся.

— Давай-ка, — сказал он бульдозеристу, — объезжай карьер и пройдись ножом через вон ту ложбинку. Иначе к вечеру здесь будет озеро с видами на окрестности.

Бульдозерист, скуластый безбровый парень, обиженно прищурил глаза:

— Я своей машины пока не губитель. Да и на себя я, к примеру, еще не так злой, чтобы тащиться на этот косогор.

— Чего испугался? Там же тридцать градусов, не больше.

— Это смотря каким глазом глядеть. Твоим — может, и тридцать. А моим — все сорок пять будет. И обратно же — снег. Так и съедешь на нем, как в сказке на ковре-самолете.

— Что же делать? — сдержанно сказал Русин. — Зальет карьер — такой труд погибнет!

— А уж то не моя забота, об том пускай начальство думает.

Русин понимал, что бульдозерист по-своему прав — ехать на склон рискованно. Но за спиной у них шумел водопад, и Русину было не до здравого смысла: хотелось обругать парня, выволочь из машины, избить — будь что будет. Он вскочил на гусеницу и, протискиваясь в дверцу, сказал:

— Хорошо, я поеду с тобой. Давай газуй.

Парень ухмыльнулся:

— А разве мне легче станет, если мы, к примеру, вместе гробанемся? Только разве что в больнице на пару лежать веселее…

У Русина заколотилось сердце. Глядя в наглые прищуренные глаза бульдозериста, почти навалившись на него, он крикнул:

— Трус! Шкурник! Вон отсюда!

Парень испугался. Бормоча: «Ну, ты не очень, чего глотку дерешь, видали таких», — он заерзал на сиденье, без всякой надобности стал перебирать рычаги.

Илья, сидевший до этого безучастно, сгреб детонаторы в сумку и, подойдя к бульдозеристу, сказал:

— А ну, выметайся!

Тот затравленно оглянулся.

— Чего-о?

— Вылазь, говорю.

— Пошел ты!..

Илья легонько дернул его за руку, бульдозерист слетел на землю, едва удержавшись на ногах. Потом Илья не спеша залез на его место, уселся поудобнее и выжал педаль. Двигатель взревел, и машина, развернувшись, пошла вдоль обрыва.

Рядом бежал бульдозерист, спотыкаясь и крича:

— Угробите машину, сволочи! Угробите машину, сволочи!..

Илья напряженно глядел вперед; Русин сидел молча, унимая охватившую его нервную дрожь.

— Илья, помни, правый фрикцион пробуксовывает. Загремишь — я не виноват.

С бешено мелькающих траков летели пласты спрессованного снега.

— Сволочь ты, а не друг, Илья!

Кромсая жесткий, точно накрахмаленный наст, машина шла на подъем. Бульдозерист стал отставать.

— Хрен с вами! — крикнул он. — Останови, сам поеду!

Илья сбросил газ, высунул голову:

— Без дураков?

— Чего там!

— Ну гляди…

Парень тяжело дышал, и по лицу его было видно, что он в самом деле решился.

— За машину-то кто отвечать, к примеру, будет — Пушкин? Лучше уж я сам поеду, это вернее. Пусти давай… Научил я тебя на свою голову, — пробормотал он, привычным движением кладя руки на рычаги и уже прощупывая глазами предстоящую опасную дорогу.

А Русин тоже смотрел вперед — на крепящийся радиатор, на косые, сморщенные сугробы, истыканные дырками, на развороченную внизу яму карьера — и чувство опасности отступало перед редким, удивительным ощущением того значительного, что произошло сейчас. Он знал, что он был прав и что будет прав, чем бы все это ни кончилось.

И в продолжение того часа, когда рычащая машина вспарывала ножом верхнюю кромку карьера, он, как заклинание, повторял: все будет нормально. Он не смотрел на бульдозериста, боясь даже взглядом помешать ему.

V

Вечером, собираясь на карьер, Русин вышел в коридорчик и невольно остановился; за дощатой перегородкой, на крылечке, кто-то всхлипывал. Низкий мужской голос бубнил какие-то слова. Русин понял — плакала Лена. А мужчина был, без сомнений, Илья.

— Зачем опять пришел пьяный? — спрашивала девушка. — Раз пьешь, не приходи ко мне…

— На свои пью — не на чужие, — отвечал Илья.

— Какое имеет значение? Не хочу тебя видеть таким!

— Каким? — угрюмо спрашивал Илья.

— Вот таким… раскисшим… У тебя даже руки неприятные, у пьяного. Убери.

— Уж и руки помешали, — сказал тихо Илья. — Не любишь — так и скажи…

Русин вернулся в дом. Он постоял минуту у порога, громко хлопнул дверью и снова пошел через коридорчик.

Илья сидел на нижней ступеньке, подстелив меховые перчатки. Девушка стояла в двух шагах.

— Добрый вечер, — сказал Русин.

Илья пьяно покрутил головой, а Лена вдруг оживилась. Стараясь придать своему голосу беспечность, опросила:

— Вы на карьер? Я провожу вас.

Русин от неожиданности не успел ответить, как она подхватила его под локоть и пошла, приноравливаясь к его шагу. Он шел и чувствовал на спине тяжелый, пронизающий взгляд Ильи.

Когда они были уже далеко, Русин сказал:

— Зачем вы так?

— А ну его!

— Нет, в самом деле. Он же, в общем-то, мировой парень, сегодня на карьере здорово меня выручил… Поссорились, что ли?

Она не ответила. Под ногами позванивали ледышки. Она сказала:

— Уехать бы куда-нибудь.

Русин улыбнулся. Он не знал, насколько серьезно она говорит. И на всякий случай спросил шутливо:

— Так в чем же дело? Поедемте вместе?

Лена высвободила свою руку из-под его локтя, поправила платок да так и пошла рядом, руки в карманах. И Русин это сразу отметил. Он искоса взглянул на девушку. Уже наступал сумрак, и в матовых отблесках снега лицо ее было бледно, настороженно.

— Вот вы опрашиваете — зачем я с ним так? — вдруг заговорила она взволнованно. — И я отвечу. Вы, конечно, видели, какой он был сейчас. Хорош? Ну вот… Я отца лишилась из-за этой… подлой водки. Вы понимаете, отца! Он был шофером, начальником гаража. Такая должность, что все поят, если не отказываться. Когда отец в далекие рейсы уезжал, мама меня с ним сажала. Думала, когда я рядом, он пить меньше будет. А то как же? А он все равно пил. И с женщинами путался. Потом его уволили. Он стал тайком продавать вещи. Однажды он продал мои коньки с ботинками — единственное, что у меня было. — Она поежилась, словно от озноба, и голос ее задрожал, когда она сказала: — Я не хочу, чтобы у моих детей повторилось все это…

Русин понимал, что нужно что-то сказать в ответ, утешить, что ли. Но ничего подходящего не приходило в голову. При всем том, что сейчас переживала Лена, она была счастлива — это он видел прекрасно. Счастлива глубиной своего чувства, своей непримиримостью.

Дорога свернула в сторону, начался подъем. Лена остановилась.

— Ну, дальше я не пойду. Удачной вам ночи.

Она уже успокоилась или просто казалась спокойной.

— Странно, я до сих пор не знаю, как вас зовут, — сказала она и улыбнулась.

— Я не люблю свое имя. Оно у меня неудачное.

— Да что вы! Неужели Трактор?

— Нет, не Трактор. Еще старомодней — Софрон.

— Софрон? А по-моему, ничего. Звучит.

— Это вы из вежливости, — сказал Русин, — я знаю. Так что зовите меня по фамилии — Русин.

— Русин — и все? — удивилась Лена.

— Конечно. Меня все так зовут. Даже мама. В детстве она мне говорила: «Русин, негодяй, поди сюда, я тебя выпорю».

Они посмеялись. Потом Лена ушла, а Русин еще долго стоял на повороте, курил.

За пять ночей с карьера было вывезено сорок машин фосфоритной массы. Заморозки уже не помогали: каждую ночь две-три машины застревали на трассе. Шоферы сказали Русину: «Еще три рейса — и можешь закрывать свою лавочку. Не пройдем».

«Еще три ночи — это тридцать машин, в лучшем случае — тридцать пять, — мучительно думал Русин. — Итого, семьдесят пять. Но ведь это только половина. Проклятая весна, ее будто прорвало. Неужели ничего нельзя сделать? Попросить у Власенко еще людей? Безнадежно — как бы он последних не отобрал».

Багрово полыхали костры. При их свете Русин бродил по карьеру, хлопая порванными ботами.

Последним в эту ночь уезжал шофер в рыжей кожанке; он сидел на крыле, грыз колбасу, запивал кефиром. О железный кузов погромыхивали лопаты.

— Техника, — бормотал шофер, — на грани фантастики. С такой, извиняюсь за оборот, техникой до морковкиного заговенья не вывезешь. Хотя бы лопату механическую поставили — и то хлеб. Для какой едрени-фени, спрашивается, этот дурак здесь торчит? — он кивнул в сторону бульдозера. — Куда бригадир смотрит?

— Может, вы умеете из бульдозера экскаватор делать? — спросил Русин, с неприязнью глядя на беспрестанно жующего шофера.

— Мы все умеем, — сказал тот, с треском обрывая колбасную кожуру. — Даже часы топором ремонтировать. Только там с топором повернуться негде.

— Критиковать вы мастера, — сказал Русин.

— И критиковать не заслабеет.

— Так придумайте, если вы все умеете.

— Я в БРИЗе не состою, — сказал шофер. — Но уж коснись меня, я бы давно хоть эстакаду сколотил.

— Какую эстакаду?

— Обыкновенную, из дерева. Тайга ж кругом.

— Ну и что?

— А ничего. Пихал бы с нее бульдозером глину прямо в кузова — и все. Только успевай подгоняй. — Шофер потряс бутылку и вылил остатки в рот. — Только, гляжу я, никому это не нужно.

Он аккуратно завернул оставшееся от обеда в газету, заглянул в кузов, крикнул:

— Бабоньки, разгибайся! Мы поехали!

VI

Поляны, разлинованные длинными тенями островерхих елей, стыли в закатной тишине; под слюдяными закраинами ручейков всхлипывала вода. Солнце уходило за горизонт, окрашивая в розовые тона литые стволы берез.

Сумерки застали Русина на полпути к карьеру. Он шел не торопясь: до прихода машин было еще далеко, а дома сидеть в такой вечер он не мог. Эти двое суток он почти не спал, но сейчас спать не хотелось.

Позавчера он заказал разговор с экспедицией и шел на него, волнуясь и не понимая причины этого волнения. Он не боялся отказа, он бы мог признаться себе, что боялся скорее согласия; но все равно волновался не поэтому.

Он продумал каждое слово, но когда радист сунул ему микрофон — растерялся и, сбиваясь, сказал:

— Говорит Русин. Я прошу в ближайшие две ночи машин на карьер не присылать.

Рация долго молчала, потом сухо спросила:

— Не понимаем. Объясните. Прием.

Да, конечно, нужно было прежде всего объяснить, а не выпаливать вот так, сразу. В экспедиции прекрасно знают, что трасса доживает последние дни. Что же случилось? Русин торопливо, боясь, что его перебьют, стал объяснять свой план постройки эстакады. Для этого потребуется, он выяснил точно, двое суток. Зато в последующую ночь, если все сложится удачно, он сможет принять и нагрузить семьдесят машин. Семьдесят за одну ночь! И на этом покончить с вывозкой. Риск, конечно, есть, мало ли что? Но где иной выход?

Экспедиция сказала:

— Хорошо, Русин, нам понятна ваша озабоченность, но почему не строить одновременно с погрузкой?

— Невозможно! — сказал торопливо Русин: он знал, что об этом опросят. — Невозможно потому, что эстакаду будут строить те же люди. Больше людей нет, в партии тяжелое положение — начался паводок.

— Хорошо, — снова сказала рация. — Действуйте, мы на вас полагаемся. В самом деле, это выход. Придется поклониться городской автобазе — своего парка не хватит. Так что имейте в виду, чтобы без осечки там!.. Приходила ваша мамаша, беспокоилась, просила справиться о здоровье, не простудились ли, как питаетесь? Прием.

Русин смутился и невольно взглянул на свои порванные боты. «Да, конечно, это мама, это ее слова, — подумал он. — Она неисправима». А в микрофон сказал:

— Спасибо. Я совершенно здоров, питаюсь регулярно и даже как будто поправился.

И только сейчас, шагая по этой пустынной просеке, превращенной в дорогу, понял причину своего тогдашнего волнения. Он впервые, кажется, почувствовал свою ответственность за дело, которое ему поручили.

В тайге было тихо: зеленоватая звезда в конце просеки помигивала, словно попавший в легкую зыбь поплавок. Неожиданно в тишине раздался тоненький звон и тут же погас, точно столкнулись два стеклышка. Русин даже не понял — откуда это. Потом звон повторился, потом еще и еще. В лицо пахнуло свежестью.

На мгновение все замолкло. И вдруг тишины не стало: тайга наполнилась то далеким, то близким перезвоном. Словно кто-то невидимый в темноте трогал небрежно хрустальные подвески, и они тихонько пели. Русин остановился, вслушиваясь в это лесное чудо. И минутой позже понял: это срываются и звенят о наст сосульки.

По тайге шел верховой ветер; небо стало густеть, и звезда на просеке стушевалась.

VII

Эстакада стояла на толстых растопыренных ногах и была похожа на доисторического ящера. У костра сидели бульдозерист и двое парней — грузчиков, оставленных Русиным на всякий случай.

Русин опустился на корточки рядом с ними, кинул в огонь полешко, спросил:

— Вроде погода ломается, а?

— Снегом попахивает, — сказал один из парней. — Ночью завьюжит, это уж верняком.

— Как бы машины с полпути не повернули, — вслух подумал Русин.

— Если вышли, то уже не повернут. На трассе для такой колонны поворотов не предусмотрено.

Парень был прав; снег пошел, только не среди ночи, а почти тотчас же, как только снизу, из-под сопки, загудели моторы. Мокрые, тяжелые хлопья падали стремительно и почти отвесно, костры задымили сильнее.

Рассекая огнями густые снежные струи, к карьеру подползли два самосвала. Шоферы что-то кричали, показывая назад, но ничего нельзя было разобрать.

Они подогнали машины под эстакаду и, опасливо посматривая наверх, вылезли из кабин. Бульдозерист в два захода наполнил оба кузова, и шоферы, даже не перекурив, поехали назад. «Здорово! — с восхищением подумал Русин. — С самого бы начала так. Эх!..»

Потом подошли еще две машины и, нагрузившись, торопливо отъехали. Наступила пауза.

Далеко, у подножья сопки, ревели моторы, метались сполохи света. Прошло десять минут, двадцать, а дорога оставалась пуста… Русин, почувствовав неладное, торопливо пошел вниз.

На повороте к карьеру он увидел буксовавшую машину. Виляя задом, машина бешено лупила цепями разъезженную колею, медленно сползала. От нее, отчаянно сигналя, пятилась другая. Еще дальше стояла третья.

Длинная, показавшаяся ему бесконечной, цепочка автомобильных огней огибала соседнюю сопку, исчезала в снежной мгле.

Несколько мгновении он стоял, совершенно подавленный этой картиной.

В свете фар ходили, поругиваясь, шоферы, их плоские тени шевелились на снежном экране.

И снова, как в первую ночь, когда он остался один у остывающего костра и услышал шум запоздавших машин, он почувствовал сейчас отчаянье и мальчишескую беспомощность, и ему захотелось убежать куда-нибудь от этой кутерьмы и злой несправедливости, свалившейся на его голову.

Он подошел к шоферам. Кто-то узнал его — и на него накинулись. Его ругали, совали под нос черные, пахнущие маслом кулаки, грозились пожаловаться.

Он слушал злые, несправедливые слова, смотрел на красные, исхлестанные снегом лица и сам огрызался, понимая, что это ни к чему хорошему не приведет.

Они были неправы, эти шоферы, но они проехали шестьдесят километров по трассе, где каждый километр скручивает в комок нервы, и теперь они отводили душу, понося этого длиннополого, облепленного снегом человека, вынырнувшего откуда-то из темноты, словно он был виновником оттепели и сырого снега, и стометрового подъема, непреодолимой стеной ставшего на их пути.

Из толпы выдвинулся высокий сутулый шофер.

— А ну, кончай глотками работать! — сказал он сухим простуженным басом, ни к кому в особенности не обращаясь. — Надо думать, как делу помочь, а не орать почем зря. — Тяжелым шагом он подошел к Русину. — Вы что же, комендант карьера будете или как?

— Да, — сказал Русин.

— У вас трактор в поселке есть?

— У них бульдозер на карьере! — крикнул кто-то. — Пусть пригонят!

— Бульдозер занят на погрузке, — торопливо объяснил Русин. — Если бульдозером таскать здесь машины, кто грузить будет?

— А в поселке трактор есть? — переспросил сутулый.

— Не знаю. Кажется, нету.

— Должен быть! — сказал сутулый убежденно. — Ты оглянись, парень, какая техника стоит. — Он махнул рукой на застывшую цепочку огней. — Ее же выручать надо. Трактор требуется хоть из-под земли, понял?!

VIII

Русин, тяжело дыша, проходит ощупью темными сенями. В кухне долго шарит по стене ладонью, отыскивая выключатель, и, когда лампочка вспыхивает неярким, мигающим светом, первое, что он видит, — свое отражение в черном стекле окна: облепленная снегом нелепая фигура с сугробом на голове.

Он возвращается в сени, поспешно стряхивает с плеч сырые пласты снега. Только после этого проходит в комнату Лены и, робея от собственной решительности, трогает ее за плечо.

— А? Что такое? Кто? — девушка подтягивает к подбородку одеяло. Но, увидев стоящего перед ней одетого Русина, его растерянное лицо, мокрые волосы, говорит: — А, это вы. Что это вы? Который час?

— Часа два, кажется. В общем поздно.

— Что-нибудь случилось? — тревожно спрашивает Лена.

— Да, вы мне очень нужны. — Русин косится в угол, откуда слышится похрапывание матери, снижает голос до шепота.

— Оденьтесь, я подожду на кухне.

Он сидит на кухне, облокотившись на чисто выскобленные доски стола, и в ушах его — надрывный, задыхающийся гул моторов. Голова медленно наливается тяжестью — спать, спать… Но вот выходит Лена, и он встряхивается.

— Вы знаете, где живет рыжий механик? — спрашивает он.

— Рыжий механик? — Лена одергивает на коленях халатик, в глазах ее, еще не отрешившихся от сна, недоумение. — Какой механик? Что случилось?

— Я не знаю его фамилии, я только видел его однажды, как он самоходку обкатывал на дворе. Ну, вспомните, рыжий такой, лохматый.

— Степан, что ли? — неуверенно говорит Лена. — Такой высокий, шрам на щеке?

— Ну да, он самый! — торопливо соглашается Русин, хотя о шраме не имеет никакого понятия. — Где он живет?

— В общежитии, это далеко, почти на том конце. Молибога его фамилия. Степан Молибога.

— Вы с ним знакомы? — в голосе Русина звучит надежда.

— Знакома. Они с Ильей друзья. Кстати, и живут вместе, в одной комнате…

— С Ильей? Тем лучше! Одевайтесь!

— Да что случилось?

— Неприятность случилась. Объяснять некогда. В общем, сегодня я вызвал семьдесят машин. Вы понимаете, Лена, семьдесят! А тут снег, пурга. Машины, черт бы их взял, забуксовали, да еще под самым карьером. Меня шоферы чуть не съели. Представляете, что сейчас там творится? Трактор нужен, тягач. Пойдемте к этому… к Молибоге.

— Хорошо, пойдем. Но я не зайду.

— Почему, — испуганно спрашивает Русин.

— Я же говорила: они живут вместе с Ильей.

— Так это и здорово!

— Лена опускает голову.

— Мы же с ним поссорились после того, а то как же?

— Тогда решено! Лучшего повода для примирения вам не найти. — Ему вдруг делается радостно от того, что он сказал. — Одевайтесь, дорога каждая минута!

Потом они бегут через темный безлюдный поселок, утонувший в вихрящемся снеге, потом долго стучат в двери общежития — простого бревенчатого дома, каких много в поселке.

Им наконец открывают, и Лена входит в дом, оставив Русина на улице. Минут через пять, которые кажутся ему часом, появляется Илья. Русин бросается к нему, но Илья, закурив, молча скрывается в дверях.

Русин уже теряет надежду и решает войти в дом, но раздается голос Лены, за ним тяжелый топот ног, и на крыльцо выходят сразу трое — Лена, Илья и высокий парень. По-видимому, это и есть Степан Молибога.

— Русин! — зовет торопливо Лена, сбегая со ступенек. — Степа спрашивает, разрешил ли начальник? Я сказала, что разрешил, а то как же? Я правильно сказала?

— Конечно, разрешил, — уверенно говорит Русин и, поддаваясь ее интонациям, невольно добавляет: — А то как же? — и сам удивляется, как это у него убедительно прозвучало.

Рыча и погромыхивая, самоходка катит по запорошенной снегом дороге. Фары в металлических решетках бросают далеко вперед два кинжальных луча. Метель уже затихает, редкие снежинки, залетая в свет, вспыхивают, точно крошечные метеоры.

Русин стоит на ребристом крыле, держась за борт, и в лицо ему бьет ветер. Самоходка легко и быстро берет подъемы и на ухабах покачивается, как лодка на поперечной волне.

Русин наклоняется к водителю, видит на щеке шрам. Перекрикивая грохот, он кричит:

— Слушай, Степан, ты на фронте был?

Тот машет головой.

— Ни. А що?

Русин смеется:

— Мне кажется, что мы на танке мчимся!

— Та цэ и е танк. Тэ тридцать чотыре. Тильки без башни и пулэметив. Дэмобилизованний!

— Ого! А что он у вас делает — демобилизованный?

— Бурыльную установку тягае.

Дорога резко сворачивает, ели уплывают куда-то вниз, и далеко впереди проступает реденькая подковка огней. «Ждут!» Русина вдруг охватывает радость. Словно не было позади холодных ночей в карьере, горьких минут беспомощности и отчаяния; словно только и существовало вот это стремительное движение вперед, да ветер в лицо, да это мужественное гудение брони под ладонью.

IX

К карьеру взбирается последний самосвал. Шофер в рыжем кожане подгоняет машину под эстакаду, выпрыгивает из кабины, привычно лязгнув дверцей.

— Черт тупорылый! — ругается он, обходя машину. — Вот наградил бог силушкой — чуть было передок не выхватил.

Он задирает голову, долго смотрит на эстакаду.

— Техника на грани фантастики! — В голосе его, однако, звучит удовлетворение. — Эй, друг ситный! — кричит он бульдозеристу. — Гляди, притормаживай. А то возьмешь ненароком вторую космическую и улетишь с этого трамплина к едрене-фене!

Потом подходит к сидящему у костра Русину, неожиданно протягивает руку:

— Привет местному начальству! Греемся?

— Да так, маленько, — отвечает Русин, смущенный его рукопожатием.

— Лучше летом у костра, чем зимой на солнышке, так что ли? — Шофер вытаскивает из кармана бутылку кефира, разворачивает бумажный сверток, присаживается рядом. — Закусим? Прошу.

— Спасибо, — говорит Русин и берет маленький ломтик колбасы.

С минуту они оба жуют молча, сосредоточенно.

— Работаешь-то ты ничего, — замечает шофер, — а вот ешь слабовато, не по-нашему. Бери больше, рубай. Я ежели не поем, ехать не могу: нервы вибрируют. Тебя как зовут-то?

— Русин.

— Русин? Чудное имя. Никогда не слыхал. А меня Евгений. Женька попросту. Вот и познакомились.

В поселок Русин возвращался на рассвете. Выпавший за ночь снег, прибитый ветром, мягко хрустел под ногами. Русин покосился на темные окна конторы: ему ведь еще предстоит неприятное объяснение с Власенко за самоходку…

У дома он замедлил шаги. На нижней ступеньке крыльца рядком лежали забытые меховые перчатки. Снег вокруг крыльца был изрядно потоптан… Русин усмехнулся, поднял перчатки. Занес их в дом и положил на видное место. Он вдруг представил себе Лену, ее разгоряченное лицо, когда они пилили вместе дрова, и представил рядом себя в роли молодого хозяина, неловкого, но старательного, и сразу почувствовал фальшь во всем этом и какую-то почти детскую обиду — на кого? За что?

Вспомнил он, как в первый еще вечер Лена зашла к нему в рубашке и он, подумав бог знает что, готов был протянуть к ней руку; и теперь ему было неловко — и за те свои ощущения, и за мысли, с которыми он долго тогда не мог уснуть.

Войдя в свою комнату, он сел на табурет и, уже не в силах встать, принялся сидя стаскивать с себя одежду.

На пол из кармана выкатился неизвестно как попавший туда камушек фосфорита. Он поднял его, долго рассматривал белоизвестковый, крошащийся под ногтем обломок. Потом открыл чемоданчик, спрятал камушек на самое дно. Три шага до постели он сделал уже в полусне и заснул сразу же, едва коснулся головой подушки.