Остаться людьми

Господин мэр, мы ребята мирные. Мухи не обидим. Да что там муха! Джей-ти вообще крыс подкармливает. Помоечных. С руки. И ни одна даже не цапнула. Вот такие мы мирные ребята. Да мы… мы вчера с ребятами Шоно разошлись добром. Только младшему его зуб выбили. Всего-то, да? А что Невер-парк — наш, так все ведь знают. Ну такой ведь обычай. Каждым мирным ребятам — немножечко своего места. Невер-парк наш. Мы там отдыхаем, ну и за порядком слегка смотрим. Самую малость. Чтоб никто не палил, пласты не отбирал, девочек не обижал. И вот что я скажу, господин мэр. Очень это несправедливо, что всякие обколотые актеры в Невер-парке гуляют. Им других мест мало, да?

Да нет, один он был. Этот — один. А вот еще до нас, когда Син-олд, у которого нынче забегаловка на углу Пятой и Четырнадцатой. Та, что с цыпленком синим на вывеске. Ее так и зовут — «Синова кура». По вкусу у Син-олда куры точно синие.

Как нитрянки напились. Так вот, когда Невер-парк держал еще Син, у них тоже было дело. Тоже с каким-то клоуном, то ли обклеенным, то ли обколотым. Тоже плохо кончилось. Потом еще долго говорили. Вы тогда, господин мэр, еще мэром не были. Вы тогда, кажется, газету выпускали. И мальчики ваши до Сина долго докапывались про то дело. Понял, сокращаюсь. Один он был. Совсем никакой. Глаза белые, аж блестят. На рожу тоже больно белый. Патлы — во! И в костюме. Такой весь при параде, как будто прям на съемках клеить начал, да так и не закончил. А может, трюкач. Потому что дерется уж очень хорошо, а вот Джей-ти недавно прочитал, что актеры сами вообще ничего не умеют, за них все делают, они только щеки надувают. Мы к нему вообще нормально подошли. За автографом даже сначала. Но он совсем никакой был. Нес какую-то околесицу. Я и слов таких не знаю. Мы его вообще проводить предложили, чтоб мало ли чего не вышло. А он драться. Вообще ни за что! Говорю же, обклеенный и обколотый, что твой еж. Нет, пластырей не видели. Под костюмом небось. Ну даже совсем дурак же на лоб лепить не будет, да?

Когда он драться начал, мы обиделись. За что вообще? За наше уважение, да? Ну и пошли говорить. Это, господин мэр, честно было, что нас восемь, а он один.

Потому что не знаю, актер он, или трюкач, или вообще какой сикрет-полис, а не мы его побили, а он нас. И даже мне не стыдно ни разу, потому что хорошо подрались. Честно. Рука вот только болит, две операции, говорят. А у меня страховки нет, откуда у нас страховка. И Кади жалко. Чтоб мне больше не увидеть, как вот так запросто палкой в горло — и насквозь. Не знаю я, куда актер делся. Не знаю! Богами клянусь, вот ведь если вру, разразит меня на месте! Только я не боюсь, потому что правду говорю. Говорят, его ребята Хорна забрали. Но сам не видел, не стоял. Не до того мне было. Вот и все, господин мэр.

Горная тропинка, скользящие под ногами лошади камни, удар, падение… Полет вниз, но не на острые зубья скал, не в пропасть. Невесть куда, невесть во что — в цепкие низкие кусты, в сладкие и сочные цветы… облако желтой пыльцы, хлещущие по лицу ветки. Удар о землю, и куда сильнее, страшнее, нестерпимее — удар другой, по ушам, по глазам; словно невидимая нога пнула в лицо. Запахи, звуки — нестерпимая вонь, тошнотная и неживая. Чужая. Нечеловеческая. Подняться на ноги — увидев вокруг нечто навроде королевского парка, вдохнуть сдуру невозможный, негодный воздух… услышать многоголосый грохот, монотонный скрежет, рев, гул.

Дурной сон, просто сон — задремал в седле, вот и приснилось то, что знакомо с детства, но, Мать и Воин, зачем же так ярко, за что караете, боги милосердные, за что?.. Или — без вины, не зная ее, взят заживо в Мир Воздаяния? Не заживо; после смерти, ибо — сначала была тропинка, и камни, и падение. Разбился на горной дороге. Нелепость. В знакомых с детства предгорьях Неверны, где нет ни опасных обрывов, ни коварных мест на перевалах. Обидно.

Люди вокруг… люди? Демоны? Лица — совсем не те, что снились. Черно-смуглые, почти смоляные, с вывороченными ноздрями, выкаченными глазами. Не люди. Прикасаются, тянут, говорят — почти можно разобрать, что. Демоны, почти забывшие человеческую речь.

— А ну пошли прочь!

Никакого актера мы, господин мэр, ниоткуда не увозили. Зачем нам актеры? В кино сходить можно, или дома посмотреть. Кто там что сказал, знать не знаю и знать не желаю. Улики предъявите? Запись есть? Нет? Значит, не увозили. Никого и никуда. Может, мне адвокату набрать, как вы думаете, господин мэр? И вообще, господин мэр, создается странное впечатление. Вы, кажется, уже лет двадцать не побегунчик с блокнотиком, так почему это вы лично ищете каких-то актеров, и где — в Невер-парке, куда кроме бритой шпаны после вечерних сумерек никто не ходит. Машина наша? Стояла. Стояла у парка. По частной надобности. О которой докладывать не обязан. А потом уехала, истинно так. В нужном направлении. У нас свободный город, господин мэр, гарант наш, не могу не напомнить. Кто в машине был? Шофер, не сама же ехала. Еще кто? Пассажиры, господин мэр. Трое. Остальное вас не касается.

Дайте мне мою звонку, то есть, мобайл, я адвокату наберу. Без адвоката с вами разговаривать просто невозможно. Потому как у вас одни необоснованные подозрения. Не надо мне дело клеить. Никаких актеров я не похищал. У вас, господин мэр, актеры вообще пропадали вчера? Неужели до Хорн-олда вам этим озадачиться не приходило в голову? Запишите как добровольную помощь следствию, я настаиваю.

Светловолосый и в костюме? Был такой в машине. А это сестры моей сын, Сайрус. Он как в десять лет менингитом переболел, так давно уже дурной. Нарядится то Стрелком Сэмом, то еще какой фигней с ушами, и бегает. Вот вчера как раз сбежал. Еле нашли. Убил? Сай-ти? Да не смешите меня, господин мэр. Сай-ти парень здоровенный, но кошке хвост отдавит — так два часа ревет. Сестра на Одиннадцатой живет, дом шестнадцать-си. Приезжайте, поглядите на нашего убийцу. Самому смешно станет, господин мэр. Побегунчиком с блокнотом вы как-то поумнее были, простите уж верного избирателя.

…не различая одинаковых изуродованных лиц, не понимая ничего, кроме тона голоса, выделив только одного — за что-то, еще терпимое на фоне прочего дерзкого гомона, наглого, требовательного… …и оказаться сперва во брюхе рычащей железной твари, а потом в тесной, уже тюремной камеры, клетушке, воняющей, как и все здесь. Яркие краски, от которых слепнут глаза, теснота, обступающая со всех сторон. Но — ясно, уже ясно, что это не Мир Воздаяния, и не демоны. Люди. Странные уродливые люди, кишмя кишащие на непривычно широких улочках, но людей больше, чем свободного места, и кажется — смотришь на муравейник.

Здравствуйте. Вчера? Гулял. Убежал и гулял. Мама ругалась. Анимашки? Люблю!!!

Про Стрелка Сэма. Вчера? Смотрел. Я каждую серию смотрю, и по третьему каналу, и по «Трэнгему». До свидания.

Как здесь можно спать, как здесь можно жить — если даже вода, то, что хозяин назвал водой, странно пахнет и горчит? Жажда сушит губы, но страшно, слишком страшно поднести ко рту стакан этой прозрачной дряни — потому что воняет невесть чем, и на попытках сделать глоток горло стискивает спазмом. Яд? Но этим ядом пропиталось здесь все. Многими ядами. У каждого свой вкус и запах… …но как же хочется пить! Пить — и спать, словно в жару, и тянет прикрыть глаза, будто в детстве, во время простуды. Кажется, что вот, сейчас придет нянька, сменит на лбу тряпку, пропитанную уксусом, задует свечу — и тогда из углов, из теней полезут бесы и демоны, будут тянуть полупрозрачные дымчатые лапы… Не демоны, не лапы. Люди, руки — только невозможно в это поверить, когда на миг прикрываешь глаза, и остаешься во власти запахов и звуков, бредовых и страшных, окружающих со всех сторон…

Нашли кого спрашивать! Дурака на голову больного! Да он вам что угодно скажет, только вот без попечителя, без его врача, без офицера из «чайдл-кейр» это все пустой звук! Он же как корова, ей-ей. Есть хочешь? Хочу. Есть не хочешь? Не хочу. Идите отсюда, пока полисов не позвала! Обыск? Нет, не надо обыска. Я за братцевы шашни не в ответе! И вообще ордер сначала принесите. Хотя лучше не надо. Хорна и спрашивайте, а я что, я ничего. Попросил меня, я и сказала. Ничего не знаю и знать не хочу. Не надо ордер-то…

Лежать на скользком полу, то и дело касаться его рукой, удивляться — гладкая, словно полированное дерево, поверхность, но если нажать пальцем, слегка прогибается. Ложе, предложенное хозяином, слишком узкое и жесткое, и если второе еще привычно, то необходимость держать ноги согнутыми, упираясь либо спиной, либо коленями в стену злит. На полу удобнее, проще — не больно-то отличается от ночевки в поле. Если не думать об этом поле, если запретить себе разглядывать каждую деталь, каждую странную вещь, обстановку, заставляющую вспомнить о давешней простуде… Узкое, короткое — едва по ширине плеч, и ноги подгибать приходится — ложе на прямых ножках. Впрочем, люди здесь все невысокие. Красный материал, похожий на крашеное дерево, но если щелкнуть ногтем — не дерево, другой звук, легкий и звонкий. Шелковистый, чуть скользящий под пальцами материал, в котором не различить нитей утка и основы. Если протянуть руку и пощупать подушку, то набита она чем-то, едва заметно скрипящим. Это не перо, не пух. Все чужое и удивительное, можно долго разглядывать, но глаза слипаются: уж больно много чужого, и ничего, ничего, кроме одежды — своего, привычного. Неужели это навсегда?

Нет у нас никакого актера. Да и не актер это вовсе. Никто в пальто. Без документов. Неместный. Совсем неместный. Ну давайте, господин мэр, предположим, что раз в три года в Невер-парке с неба падают люди. Традиция у них такая. Сначала падают, а потом обратно запрыгивают, и все, и никаких проблем. Да, выпил. А что, честному избирателю после такого нервного дня уже расслабиться нельзя? Да плевать мне, кого он там убил. Какого-нибудь бритого ньюба. Полисам же легче. Это добро у нас в городе плодится каждый день. Сколько искалечил? Пятерых? Молодец. Да вообще нечаянно он. Традиция у них такая. Не любят неприличного обращения. Другие люди. Не то что сопляки бритолобые.

Ушел. Вот хоть арестовывайте меня, хоть что. Ушел. Отпустил я его. И никакого укрывательства вы мне не прилепите. Ничего не знал. Подвез человека до приличного района. Высадил. Утром высадил, да, а что — запрещено? Он мне не говорил, кого там убил, кому что поломал. Ничего не знаю. Высадил и нарочно спиной отвернулся, чтобы не видеть, куда пойдет. Скушали, господин мэр? А теперь отстаньте от честного Хорна. Не моя это заправка! Не я это! У меня и костюма такого нет! Хорошо, чтоб вам подавиться, господин мэр. К коллекторным я его отвез. Скушали? Ищите, ищите. Коллекторные вам в помощь. Там и не от таких годами прятались!

Спуск под землю. Когда к горлу подступает крик ужаса, остается только сжать губы, потом закусить их — до крови, до невозможности развести сведенные спазмом челюсти, и молиться богам: не дайте мне заорать. Позорно, постыдно, недостойно. Узкие ходы, полумрак, осклизлые ступени, покрытые странной корявой чешуей стены, запахи — впервые живые, но не менее гадкие, чем прежние: дерьмо, моча, тухлая застоявшаяся вода, сырость и плесень. Словно подземелья давно заброшенного тюремного замка — но бесконечные, должно быть, этот замок размером со столицу.

К Косому К в стоки? Дайте, пожалуйста, бланк заявления об увольнении. Месячный оклад? Хорошо, я бланк сам распечатаю. Годовой? За разговор? И расширенную страховку для всех членов семьи. Полную пятилетнюю.

Как странно, что и они, и я говорим на одном языке. Чудо святой Этель действует и здесь? Надо будет потом спросить. Они не похожи на врагов. И даже не похожи на тех невежд, которым пришлось указать место.

Господин мэр как на елке живет, ей-ей. Думает, ему на шару все готовы лезть к коллекторным. К Косому К — вот так, за здорово живешь, за оклад его вшивый, который на белые тапочки только-только хватит, если что. Вообще Косой К парень нормальный, на самом деле. Шарахнутый, конечно, на обе головы. Да нет, увидишь, одна у него голова. Но шарахнутый — как на две.

Я хочу спать, я не могу здесь спать, хочу и не могу, хочу — и не могу, под землей, в тесной каморке размером с кладовку, где потолок валится на голову, а кривые стены обступают со всех сторон… только я не хочу, чтобы они видели, что я — не могу. «Никогда не показывай, что думаешь, что чувствуешь, чего хочешь. И вдвойне берегись выказать слабость» — отец, а вы смогли бы следовать своему уроку здесь?

Я — могу. Вы гордитесь мной, отец? Вы так гордились нами, когда мы не выдавали чувств — и презирали, до смерти презирали, когда случалось иначе. До смерти — и если бы это было шуткой. Увы.

Косой, я знаю, что от вас выдачи нет. Знаю, не вопрос. Будь спок! Только поговорить. Очень вперлось господину мэру узнать что-то про актера. Такого, белобрысого, из Невер-парка. Служба, сам понимаешь. Собачки не служат, собачки на сворках ходят. Так что за актер-то такой? Вот счастье-то будет, когда я приду назад и мэру скажу, что его актера трясучка прихватила… Не знаю я, что ему так уперлось, но вряд ли дело в банде поломанной. Это у господина мэра любопытство побегунчиковое обострилось, за казенный счет. Актер, говорят, не первый уже. Может, у них секта, а, Косой? Так что мне ему сказать-то, чтоб отвалился? Чего? Я столько не вклею. Да мне растереть, правда это или нет. Мне надо начальничку что-то сказать. Пусть будет секта, а?

Не знаю, можно ли здесь жить, если и можно — я не хочу. Самоубийство – смертный грех, но грех ли, если нет никакого Мира Воздаяния, а есть только этот: железный, громыхающий, ядовитый, но заселенный людьми, среди которых слишком многие оказываются друзьями; они вовсе не похожи на благородных, но, кажется, куда лучше наших владетелей помнят о том, что такое честь, долг, гостеприимство.

После шайки наглых скотов, которых хватает и у нас, мне попадались — словно судьба решила расплатиться — только неожиданные, нежданные друзья. Один помог мне выбраться из того сада, другой привез сюда, здесь странные обитатели тюремных подвалов лечили меня. По-своему, заставляя глотать яркие шарики с приторно-сладким вкусом, а тот, что я разжевал, оказался внутри горьким. Как облатки наших лекарей, другая форма, та же суть. Здесь, если перестать обращать внимание на различия, очень многое по сути — то же. Люди. Жизнь. Странные игры, в которых я, кажется, оказался то ли заложником, то ли призом. Но — отчего мне тепло, странно тепло изнутри? От очередной пилюли в зеленой облатке, или оттого, что я увидел многих людей, желающих мне — чужаку, должно быть, не менее уродливому на вид, чем они для меня, лишенному и шпаги, и монеты — помочь…

Парень, это одевают, а ты что подумал? Одевают-надевают-задевают, на себя напяливают, короче. Не, если тебе в твоем не жарко, сиди. С твоими этими фуфлонами на рукавах тут самое оно. Паутину с углов смахивать. Твою родню налево через дыру в заборе! Прости, парень. Ты как поп прямо. Не буду больше про родню. На, приложи, быстрее пройдет. Копьемашец, семечки в рассоле!.. Про семечки ничего? Принес попить, называется. Пьют это. Сам ты ядовитый. Траванутый, точнее. Пей, что дают. Мы пьем. Дай отхлебну. Видишь, параноид? Не носи я обливку… теперь мне ясно, чего тебя мэр ищет. Где второго такого клоуна найдешь. Во синяк-то будет. В рекорды года впору. Хорошо бьешь, только повод глупый. У нас так не принято. А в чужой подвал со своим фонарем не суйся. Дороже выйдет. Давай-ка я тебе одну штуку покажу, ты такой точно не видел в своей некультурной глуши. Да, некоторые знают. Но ведь вход даром, выход под кумаром. В смысле, не войдешь ты там, в Невер-парке. Там только выход. А вход в Джем-тауне. На юге, в предгорьях. Очень там чужих не любят. И попадешь ты не к себе, а в такое… да хоть весь пластырями обклейся, такого не выдумаешь. Полный компот и пятиногие семи…хвосты. Как-как. Представь себе призму… Ох, семечки в рассоле! Пирамиду. Трехгранную. Вот так вот грани. А вот так вот кольцо пропущено. Вот по кольцу — либо в одну сторону, либо в другую. Притом пропускает не всех. Очень не всех.

Скажем прямо, тут скрывать нечего — наших не пропускает. Джемовских тоже. Только предметы. Ты лучше расскажи, ты зачем сюда…

Пирамида и кольцо, кольцо и пирамида. От моих родных предгорий открыта дорога лишь сюда, а от того места, где у нас расположена Кертора — в мир… уж не тот ли, что у нас зовут Миром Вознаграждения? Здесь-то поголовно почти что ноэллианцы. Воздаяние и вознаграждение по их вере происходит за гранью материальных миров. Истинная Церковь Собраны оказалась в меньшинстве, это забавно. Если я доберусь до того города, если я пройду от предгорий до предгорий, то выйду назад в Керторе. Это надежда, пусть крохотная, но лучше, чем обреченность навсегда остаться здесь.

Это был Банни, он больше не будет с вопросами лезть. Мозг греть тоже не будет. Я — Косой. Это заметно. Для тебя буду К.

А ты серьезный. Интересных у вас ребят делают. Нет, ты не первый. Рассказать? Посмотрим. Отсюда выдачи нет. Закон. Это — такая броня. Из чего, я тебе не объясню. Лишняя есть, примеришь — проверишь.

Домой? Найдешь здесь таких, что проводят до Джема — иди, не держу. Банни тебе объяснил, почем дорожка. Здесь тебе, конечно, скучно покажется. Но как хочешь, нам серьезные нужны. Привыкнешь, обживешься. На нет и чата нет. Только не торопись. За спасение с тебя причитается. Должок за тобой. Научишь пятерых моих кое-чему. У нас здесь с железом мало кто управляется. А в каналах — удобнее. Потом — иди. Если не передумаешь.

Я не уйду, не узнав, кто был первым, явившимся сюда до меня, и что с ним сталось. Почему здесь знают и умеют настолько больше. Как они, лишенные чудес, находят дорогу и определяют время, как спасаются от болезней и почему говорят с нами на одном языке, пусть в их наречии куда больше слов — больше по числу вещей, таких полезных и удобных. И пока не узнаю, возможно ли научиться всему этому, не отравив землю, воду и воздух. Если же невозможно — я хочу знать, как они сумели остаться людьми.