Остров

Остров журнальный вариант «Сибирские огни» 2013, №1

В тот день Ганс проснулся первым. Лежал, приоткрыв глаза, смотрел на беленую стену и пытался удержать за хвост сегодняшний сон. Вспомнил, наконец, канву и снова удивился — насколько все было в этом сне реалистично и как логично сплетались все кончики сюжета. Прислушался — снаружи было тихо, Гретель не звенела чашками, не напевала своих странных мелодий. Протянул руку влево и улыбнулся — вот же она, рядом, лежит, закутавшись в простыню с головой, тихонько посапывает.

Раз уж удалось проснуться раньше, пойду сварю кофе, подумал он. Осторожно, чтобы не разбудить, встал, натянул вылинявшие шорты, выскользнул за дверь на террасу. Солнце только что выглянуло из-за Миндального холма, значит время — восемь пятнадцать.

Он прошлепал босыми загрубевшими подошвами по прохладному камню в дальний угол террасы, над самым садом, и разжег плиту. Пора было идти вниз, в город, за баллонами, но на сегодня-завтра газа еще должно было хватить.

Ганс не спеша крутил ручку кофейной мельницы и, чуть щурясь, смотрел вниз — через просторный сад с десятком деревьев и зеленой короткой травой, на плавный серпантин, на город и на Адмиралтейскую бухту. Море сегодня было совсем тихим, зеркальным, и только расходились клином волны от узкой рыбачьей лодки, возвращавшейся с утренним уловом.

— Доброе утро, Ганс! — Хозяйка выплыла из-за угла, за ней следовала чернокожая служанка с корзиной белья на голове. Миссис Ройс содержала свой небольшой пансион в идеальном порядке, не жалела воды на стирку и мытье полов, хотя даже и ручьев на острове не было — собирали в огромные бочки дождевую воду, по хитроумным желобам стекавшую с плоских крыш. Заканчивался сухой сезон, бочки были полупустыми и гулко отзывались, если стукнуть кулаком по нагретому железному боку.

Ганс и Гретель жили в пристройке с отдельным входом, не платили за пансион — да и нечем им было. Помогали миссис Ройс: Ганс возил из порта припасы, покупал рыбу, пилил и колол дрова, Гретель работала в саду. Сегодня, кажется, был выходной, но Ганс точно не помнил. Дни были слишком похожи один на другой.

Кофе начал приподниматься темным куполом, когда дверь скрипнула и Гретель высунула встрепанную голову.

— А, почуяла запах?

— Да! Налей мне, сейчас приду!

Через минуту она появилась, в наброшенном саронге, с коробкой самодельных сигар, примостилась у столика, с наслаждением закурила. Дым поднимался вертикально вверх.

— Что тебе сегодня снилось? — спросила она. — Интересное или страшное опять?

— Нет, не страшное совсем. Но странное, да.

— Расскажешь? Или там опять были посторонние девушки?

— Да ну тебя! Не было девушек. Но я жил в очень странном здании.

— Один, что ли?

— Да, один. Вернее, с соседом — у нас была у каждого комнатка, в половину нашей, общий душ и туалет.

Гретель поморщилась, видимо, представив, как это — общий душ с неизвестным соседом.

— А что было у тебя в комнате?

— О, это я хорошо помню. Кровать, очень узкая. На одного человека. Даже тебя бы рядом не втиснуть.

— Перестань льстить, я же знаю, что я толстая.

— Совсем не толстая. Да, так вот… Еще был столик вроде нашего, с лампой под зеленым абажуром. Два стула. И высокий шкаф, а в нем на полках стояли книги. Очень много книг!

— Сколько?

— Ну меньше, конечно, чем в библиотеке в городе. Но думаю, штук двести было.

Она слушала недоверчиво, чуть наклонив голову.

— И все разные. Я помню, что на средней полке, куда легче всего дотянуться, стояли толстые, потрепанные книги. Нужно было очень быстро их читать и запоминать. Это было тяжело, я нервничал.

— Почему? Кому нужно было запоминать? Зачем?

— Хм… — Ганс растерянно пощипал короткую светлую бороду. — Не помню, — признался он. — Сосед мой тоже сидел целыми днями и читал свои книги. Но это не самое удивительное.

— А что самое? — Она отставила допитую чашку, подалась вперед, оперлась подбородком о ладонь.

— Самое было снаружи. Когда ты выходил из комнаты, то попадал в длинный коридор с сотнями дверей. Надо было долго-долго идти по нему, потом ехать на лифте. Помнишь, я тебе рассказывал про лифт?

— Да помню, ты каждый раз спрашиваешь! Давай дальше!

— Потом опять идти по коридору, но уже очень красивому, в мраморе, с картинами по сторонам. И ты приходил… — Он сделал паузу, принялся раскуривать сигару.

— Куда приходил? Что ты дразнишься! — она протянула руку и дернула его за ухо.

— Ну дай же раскурить! — он в шутку отбивался свободной рукой. — Приходил в магазин! Там можно было купить еды.

— И все это в коридоре?

— Да, в смысле — не выходя на улицу. А еще там были лифты, которые поднимали очень высоко. На самом верху можно было выйти и посмотреть в окно.

— А там что?

— Там было плохо видно, — признался он. — Высоко очень. Этажей, наверное, двадцать или тридцать. Внизу был город, тянулся страшно далеко, а моря не было.

— Хорошо, так что ты там делал, во сне? Кроме того, что читал толстые

книжки?

— Практически ничего. У меня было всего несколько дней, я подсчитывал иногда, успею ли все прочесть. Мы с соседом по очереди ходили в магазин за едой. Или просто покупали бутерброды, на двоих. Я с ним даже не успел толком поговорить, потому что он тоже спешил.

— Ну и зачем все это было нужно, ты хоть понял? — продолжала допытываться Гретель. Видно было, что она слегка раздражена такими нелепостями.

Ганс попытался еще раз растолковать железную логику сна:

— Надо было прочитать толстую книжку, запомнить ее, а потом прийти и ответить на вопросы.

— Какие вопросы? Про что? Про то, что в книжке?

— Ну разумеется, иначе зачем ее читать?

— А зачем это нужно? Неужели нельзя посмотреть в книжке, если так уж приспичило? — недоумевала Гретель.

— Ну, может быть, это была редкая книга? Вообще одна такая?

— Пожалуй, да… Да, конечно. Прости, милый, я не сообразила. — И она снова повеселела.

Такие сны приходили к Гансу довольно часто. И всегда действие происходило в том же самом огромном, невообразимом городе — наверное, в тысячу раз больше, чем их Порт-Элизабет. Там стояли дома в десятки этажей, улицы были во много рядов в одну сторону, и ездили по ним по правой стороне, набиваясь в громадные автобусы. Иногда было так холодно, что приходилось надевать нелепую, тяжелую одежду. Ганс видел уже много разных мест в городе, и каким-то непостижимым образом они между собой связывались, состыковывались, комар носу не подточит. Самые нелепые вещи находили объяснение — например, маленькие книжечки с фотографией владельца и его именем. А как иначе быть, если народу столько, что запомнить всех невозможно? Или вот, мороженая рыба. Сам-то Ганс готовить толком не умел, но Гретель объяснила ему, что на второй день рыба начинает портиться, а если до моря далеко и за день не успеешь довезти, даже на машине?

Гретель тоже видела сны про большой город, но они довольно скоро выяснили, что города были разными, у Гретель поменьше. Зато в нем были две большие реки, и был он красивее. Впрочем, это трудно сказать, — может, она просто была чувствительнее к красоте и умела находить ее там, где другие скользили взглядом, не задерживаясь?

И что-то должно было случиться в Гансовых снах, чего он ждал иногда, со страхом и одновременно нетерпением, но ни разу не дождался. Видимо, должно было — в холодный сезон, когда люди мрачнеют и становятся раздражительнее.

— Милый, ты не забыл, что мы сегодня идем нырять?

Ганс вздрогнул, вернулся в ясное утро. И правда — сегодня все-таки выходной! Он счастливо потянулся, щурясь на солнце, и отправился в комнату, собирать оборудование.

Сегодня Карл из дайв-шопа не работал, так что они думали просто поплавать с маской в бухте, куда еще ни разу не добирались. Там, между прочим, была деревенька со странным названием Пти-Борделло, и Гретель уже язвила по этому поводу: “Может, один сходишь, что я тебе буду мешать?” Ганса подмывало сказать: “И правда, оставайся”, — но уж очень было страшно ее обидеть.

Он сложил в сетку ласты, маски, трубки, плавки и купальник, в рюкзак запихнул флягу с водой, положил в карман нож, сигареты и спички, проверил часы. Вроде всё. Подумал — брать ли бутерброды или сейчас перекусить? Но так ничего и не придумал, взял с тумбочки пару яблок, бросил на дно рюкзака. В конце концов, что-нибудь там поймаем.

Миссис Ройс сидела в качалке под хлебным деревом — почему-то она совсем не боялась тяжеленных плодов, которые иногда падали и разбивались о землю с глухим треском. Гретель жарила их с луком, и они тогда устраивали семейный ужин: почти что жареная картошечка, свежепосоленная рыба, пара рюмок местного рома. Миссис Ройс принимала приглашение, ела немного и с достоинством, потом рассказывала что-нибудь из истории семьи.

Была она мулаткой, но на острове почти никого белее и не было, мулаты представляли местную аристократию. Ройсы происходили из массачусетских, точнее, нантакетских китобоев, которые в начале двадцатого века откочевали в эти благословенные края, повыбивши всех китов на Джорджес-банке. Дед миссис Ройс обосновался в Порт-Элизабет, отец женился на местной красавице и ходил отсюда в море до старости, а сама она вдовела который год и даже вернула девичью фамилию — не доживать же век никому не известной миссис Грин.

Ганс, когда увидел ее в первый раз, вдруг вспомнил бабушку своего школьного друга. Он приехал к ним на море с отцом, хозяйка так же величественно держалась, осмотрела их и молча проводила в комнату под крышей. Когда друга его звали обедать, Ганса усаживали за стол без разговоров: “Дети должны есть суп”. А когда уезжали, отец протянул деньги за месяц. Бабушка отделила половину и протянула обратно. Отец удивился: “А в чем дело?” “Мальчик здесь в гостях”, — проговорила она царским тоном, повернулась и вышла, не слушая возражений.

Ганс потряс головой, в который уже раз. Он никак не мог понять — почему он помнит какие-то давние истории так ясно, а что-то, что явно было позже, совсем вылетело из памяти. Он подозревал, что и город из его снов ему знаком, но имя ускользало, и что он там делал, когда, зачем — не вспоминалось. Да он, честно говоря, не очень и беспокоился: ему было чем заняться.

Гретель вернулась из сада с корзинкой инжира, отобрала несколько штук, сунула ему в рюкзак, остальные поставила у заднего крыльца, в тени.

— Миссис Ройс, я собрала инжир, очень спелый! Мы побежали! — крикнула она через плечо и полетела, тонкая и длинноногая, вверх по тропинке.

Ганс вздохнул: он никогда не мог так легко скакать по горам. “Надо бросать курить, что ли”, — привычно подумал он, потом так же привычно вспомнил, что и Гретель курит, махнул мысленно рукой и отправился следом.

В этот раз, однако, и Гретель в конце концов притомилась. Солнце было уже высоко, а они не дошли еще до перевала. А ведь этот кусок был покороче — их дом стоял высоко, а идти нужно было на другую сторону острова и спускаться к самому морю. К тому же они шли по обочине дороги, а вниз вела тропа, неизвестно еще, в каком состоянии.

Поднявшись на перевал, они присели в тени, глотнули воды, и Ганс спросил:

— Ну что, не передумала?

— А ты сам не устал? Тебе еще завтра идти за баллонами.

— Так это завтра!

И они тронулись вниз. Тропа была не так плоха — сухая, хоть и каменистая, большей частью затененная. Ганс старался не думать про обратную дорогу, хотя в голове вертелась странная фраза: “Какой длины ни задай полет — обратный кажется, что длиннее”. Разговаривали мало, следили за дорогой, и постепенно тропа выровнялась, пошла по ровному месту, а вскоре впереди показался просвет и полыхнул океан.

Деревня стояла чуть в стороне, а на берегу сидели у костерка несколько голых по пояс негров, жарили рыбу на решетке. “Ганс, — попросила Гретель жалобно, — давай купим у них рыбы!” Мелочь еще оставалась, и они направились к костру.

Рыба была очень мелкая и какая-то непривычная — вроде рыбы-иглы. Но пахла соблазнительно. Самый страшный на вид негр снял решетку с огня и завопил, когда Гретель попыталась взять рыбину: “Не отсюда! Бери из кастрюли, там с соусом!”

И правда, новые порции ссыпали в большую кастрюлю без ручек, примостившуюся между камней, и поливали местным перечным соусом. Было необыкновенно вкусно, Ганс и Гретель еле оторвались, а негры уже, видимо, не могли проглотить ни кусочка и валялись вокруг, попыхивая сигарками. Один любовно сворачивал косяк, другой отговаривал его: “Рано еще, подожди до полудня хотя бы”. Ганс протянул главному мелочь, тот недоуменно воззрился на него. Потом расхохотался:

— Это за рыбу, что ли?

— Ну да.

— Так ее тут полное море.

— Ну ты же старался, готовил, — убеждал его Ганс.

— Ну а если я бы к тебе пришел, а ты жарил рыбу, неужели ты бы меня не угостил? — полюбопытствовал негр.

Ганс рассмеялся, развел руками: согласен. Угостил рыбаков сигаретами, и они с Гретель отправились в дальний конец пляжа, где громоздились в море камни и, по слухам, обитала всякая красивая живность.

Пляж зарос какими-то неухоженными кокосовыми пальмами, сухие орехи лежали где кучами, где порознь, а несколько пустили корни, уцепились за песок и уже дали зеленые ростки. Ганс бросил рюкзак в символической тени, проверил, не висит ли над головой кокос, переоделся. Гретель опять его опередила и пританцовывала на горячем песке, с маской на шее, а ласты надела на руки и собиралась дать ему шлепка по голому заду, когда он будет переодеваться в плавки, но Ганс почувствовал опасность и вовремя отскочил. Правда, ноги были стреножены шортами, так что он упал в песок, и они долго хохотали. Наконец все же добрались до моря, ополоснули маски и поплыли к скалам, которые начинались совсем недалеко от кромки воды.

Ганс больше всего любил этот момент — когда возвращаешься в море, погружаешься и плывешь над самым дном, через медленно колеблющиеся водоросли, и совсем не хочется всплывать за воздухом. Собственно, поэтому акваланг он любил больше всего, но и просто в маске он испытывал странное ощущение — как будто вернулся домой. Опять слышался ему голос, произносящий непонятное: “Таласса, таласса!” Он помнил, что так называется море, но на каком языке и почему в голосе звучало такое счастье — этого он даже не пытался вспомнить.

Гретель любила море не меньше, чем Ганс, а может, и больше, но объяснить, почему, не умела — или не хотела. Она могла плавать часами, и кожа от морской воды у нее становилась особенно нежной, как у дельфина; вот только потом вечером она мгновенно засыпала, и даже на любовь сил иногда не хватало.

Скалы оказались и правда интересными: кораллы здесь не жили, зато были в изобилии анемоны и звезды, а местами куртины красных, бурых и зеленых водорослей. Всего этого на рифах не было, и Ганс пытался вспомнить названия животных и растений. Он точно знал, что мог бы рассказать про них очень много, и ему все казалось, что достаточно одного имени — и прорвется плотина. Уж не про них ли он читал в книге в сегодняшнем сне? Нет, там было о чем-то другом, много формул, — и он отвлекся на пятнистую черно-белую мурену.

Гретель не могла оторваться от анемонов. Она вообще-то их очень любила, но на другой стороне острова их было немного, и не таких красивых. Как-то она сказала Гансу: “Они такие нежные, что боязно и сердце разрывается”, — а потом сама смутилась и покраснела. Сегодня она нашла один, редкой оранжевой, полыхающей окраски и все пыталась погладить его, а анемон мгновенно схлопывал щупальца. Гретель обижалась, но ненадолго, и снова повисала в воде над капризным цветком, ждала, когда он опять раскроется.

Они уже возвращались, когда вдруг вспыхнуло в голове, и он даже хлебнул ненароком воды: да ведь не впервые он был во сне в этой комнате! И в прошлый раз он читал о водорослях. Фукус везикулёзус — вот как называется эта водоросль, с пузырьками, которые так смешно лопаются под пальцами! Ганс доплыл до берега, содрал ласты и нетерпеливо ждал Гретель, бормоча под нос странное название. Может, у нее есть карандаш и листок бумаги?

Гретель восприняла все очень серьезно. Сходила к пальме, принесла карандаш и блокнот и вручила ему (“Руки только вытри сначала, а?”).

— Слушай, — поразился Ганс, — откуда это все у тебя?

— Из рюкзака, милый. Ты бы иногда интересовался, что там лежит. А то в следующий раз положу тебе пару кирпичей!

Ганс начал писать по-русски, но зачеркнул. Почему-то ему показалось, что писать надо английскими буквами, причем не по-английски, он бы никогда не написал таких слов без ошибок, а вот просто — “как слышится, так и пишется”. Он написал: “Fucus vesiculosus”, некоторое время смотрел на написанное, проверяя — не выглядит ли неверным, а потом зачем-то добавил букву “L” и точку. Теперь было в самый раз.

Гретель смотрела, хмурясь, потом что-то решила и сказала: “Идем домой? Сегодня надо тебе поработать”, — но видно было, что какую-то мысль она продолжает думать и даже немного тревожится. Ганс решил не тормошить ее — сама расскажет, когда время придет.

* * *

Обратная дорога была тяжелее. Они миновали знакомых негров, которые зашли уже по пояс в воду и не спеша тянули частую сетку, невод, а вода внутри вскипала от тех же мелких рыбешек. Углубились в пальмовую рощу, спугнули игуану невероятного зеленого цвета, срезали кокос и напились чуть мыльного сока. Передохнув, направились вверх по тропе. Против ожидания, они довольно быстро поднялись до дороги, но тут уже Гретель скуксилась, стала ворчать на жару и зачем они пошли в такую даль. Хорошо, попался попутный пикап со знакомым водителем, Ганс сел в кузове на пол, откинулся на мешок с рисом. Гретель свернулась клубком, положила голову ему на колени, даже, кажется, уснула, а он смотрел на убегающую дорогу и размышлял.

Что-то сильно смущало его в их нынешней жизни. Он был счастлив, сердце мгновенно теплело и таяло, когда он думал о Гретель, а уж тем более когда она была рядом — вот как сейчас. Ничто вообще его не беспокоило: ни болезни, ни тревожные мысли, ни нужда, ни обязательства. Он немного и с удовольствием работал физически, а по вечерам, после шести, когда солнце садилось в бухте, писал забавную и бесконечную историю — о какой-то нездешней жизни. Он толком даже не мог понять, что его подталкивает писать о незнакомых ему, скорее всего, вымышленных людях, но ему нравилось смотреть, как сталкиваются их характеры, как герои думают, обманывают друг друга и выручают из беды, страдают от невыполнимых желаний. Гретель раз в три дня перечитывала то, что он написал, разбирала самым жестоким образом — она была, когда надо, насмешлива и остра на язык, — а изредка хвалила и говорила: “Вот это — настоящее”. Он не знал, чем закончится его история, и больше того — что сделают его герои в следующий момент, но это его не очень даже и беспокоило.

И вот недавно он понял то, что, казалось, было очевидно, но не приходило ему в голову много месяцев. Он неплохо знал человеческие характеры. Он знал несколько городов и стран, то есть представлял себе не только памятники и достопримечательности, но и каждодневную людскую жизнь, звуки улицы, и запахи, и погоду, и настроение, например, в Сиэтле или Монако. Он только не знал — откуда он это знает. А главное — ничего не знал о себе самом, кроме обрывков детских воспоминаний, и это его не побеспокоило ни разу за время жизни в саду у миссис Ройс.

Пикап остановился на перекрестке под названием Четыре угла, они соскочили на обочину, помахали водителю и направились по тропинке вниз, к пансионату. Гретель ожила и строила планы — как они сейчас насыплют в вино побольше льда и будут с террасы смотреть на закат, а потом она нажарит китайской еды со свежими травами, которые они набрали три дня назад на соседнем холме, но в деле еще не пробовали.

Все так и получилось, по плану. Они сидели на террасе, смотрели, как солнце стремительно погружается в океан, как загораются огоньки на яхтах; слушали обрывки мелодий, когда бриз доносил их с набережной. Играли, видимо, в ресторанчике “Китовый позвонок”: слышно было и рояль, и саксофон, когда мелодия взлетала вверх.

Потом Гретель творила свою китайскую фантазию в сковородке-вок. Уже стемнело, искры летели в небо, блюдо пугающе скворчало и трещало. Потом они ели двумя вилками прямо из сковородки, столкнулись пару раз лбами, опять смеялись и дурачились.

А еще чуть позже Ганс включил лампу над столом и достал тетрадку. Перечитал последний кусок, чтобы вспомнить звуки и запахи, но сегодня рабочее настроение не накатывало, как это было вчера или позавчера — да в любой день, если подумать.

— Гретель, — спросил он, развернувшись на табуретке, — ты помнишь, как мы с тобой познакомились?

— Конечно. — Она пошевелила губами, считая петли, и оторвалась от вязания. — Ты сам разве не помнишь?

— Вот и расскажи, что именно ты помнишь. Мне надо.

— Для книги?

— Нет, просто так. Хочется понять — одинаково мы помним или нет.

— Хорошо. Я сидела и нюхала цветок. Потом подняла голову и увидела тебя.

— Где это было?

— В саду, у причала слева. У старой миссис Хоббс. Я сидела на берегу пру-

дика.

У миссис Хоббс действительно был единственный на острове небольшой пруд, и вода в нем была даже в сухой сезон, правда, солоноватая. Миссис Хоббс была тогда уже очень стара, и служанка вывозила ее в кресле на лужайку перед домом утром и вечером, на час, не больше, пока не слишком жарко. Она разрешала — правда, только хорошим знакомым — заходить в ее сад, сидеть в настоящей тени, под платаном, и любоваться цветами.

— Хорошо. А где я сидел? И что делал?

— Знаешь, — Гретель оживилась, — ты ведь сидел совсем рядом и тоже держал в руке цветок.

— Какой?

— Я не помню названия. Помню вот что: он рос в воде, на длинном стебле, и я его не срывала, а просто наклонила к себе. И ты тоже, — предупредила она его следующий вопрос.

— Так, а что случилось дальше?

— Ты спросил меня, причем так странно: “Кто ты?”

— И что ты ответила?

— Ничего, пожала плечами.

— Почему?

— Ну… не знаю. Как можно ответить на такой вопрос?

— Например, можно назвать имя. Или профессию, — предложил Ганс.

— Я не знала, что именно сказать.

— Хорошо, оставим этот вопрос пока. А дальше?

Гретель вздохнула, сложила вязанье в корзинку, пересела на пол, поближе к Гансу, обняла колени руками и посмотрела на него внимательно.

— Почему ты вдруг так подробно спрашиваешь?

Очень не хотелось портить ей настроение, и он даже на секунду подумал: соврать? отшутиться?

— Понимаешь, мне вдруг показалось странным, что мы ничего не помним про себя самих.

Гретель нахмурилась. Видно было, что эта мысль ей еще незнакома и она примеряет ее.

— Я не думала об этом. Но ведь вспоминаешь, когда тебе плохо, или грустно, или скучно. А нам хорошо, правда же?

— Правда, — сказал Ганс совершенно честно. — Но давай все-таки попробуем вспомнить. Что было дальше-то?

— Ну… мы уже вроде познакомились, хотя не представились. Ты мне сразу понравился, тебя хотелось причесать и покормить. А дальше ты взял меня за руку, помог встать, и мы пошли по дорожке к дому. Там сидела миссис Хоббс, и она сказала: “А, Ганс и Гретель идут к пряничному домику”. Так я узнала, что тебя зовут Ганс.

— Ага, а я узнал, что тебя зовут Гретель?

— Да.

— Так вот, я это тоже помню. И я теперь понимаю еще кое-что.

— Что?

— А то, что я узнал, что меня зовут Ганс, тоже от нее. А ты — что тебя зовут Гретель.

Она долго молчала, и видно было, что она сейчас не здесь, а в том самом садике. Наконец вернулась и тряхнула рыжей головой.

— Может, ты и прав. Но я никогда не задумывалась над этим, если честно.

А откуда она знала, как нас зовут?

Ганс поколебался — стоит ли рассказывать дальше или подумать еще самому, и решил — надо уже выложить все сомнения. С кем еще ему было поделиться?

— Вчера я был в библиотеке, менял книжки. И попалась мне в руки вот какая… — Он вытащил из стопки на столе нижнюю, большую и потрепанную, в когда-то ярком переплете. На обложке еще можно было различить смешного человечка, в полосатом колпаке и с длинной бородой. Борода застряла, видимо, в расщелине бревна, и человечек пытался вырваться.

Ганс пролистал первые несколько страниц, потом развернул книжку и молча ткнул пальцем в заголовок — под картинкой, где мальчик и девочка шли, взявшись за руки, по тропинке среди толстых узловатых деревьев.

— “Ганс и Гретель”, — прочитала Гретель вслух. — Про что это, милый?

— Там мальчик и девочка заблудились в лесу и попали к ведьме. Она хотела

их съесть, но они убежали. Да неважно! Посмотри на картинку, видишь, как они идут?

— Вижу. Мы тоже так везде ходим. — И она углубилась в книжку.

— Ну вот. Ты понимаешь теперь? — спросил Ганс, когда Гретель наконец подняла голову. — Она назвала нас так, потому что вспомнила эту сказку. Посмотри вокруг, на острове и имен-то таких ни у кого нет!

— Жалко, мы не успели ее спросить. Как ты думаешь, а она была ведьмой?

— Я не знаю. Вряд ли — разве ведьмы бывают?

— Я тоже не знаю, но ты помнишь, что она предлагала нам поселиться у нее? — Гретель вскочила и подбежала к нему, обняла за плечи. — Бедный мой! Она посадила бы тебя в хлев и откармливала к Рождеству!

Тут они оба наконец засмеялись.

— Погоди, милая. Давай все-таки вспомним — а что было потом?

— Она угостила нас чаем с пряниками, очень свежими, потом предлагала пожить у нее, а когда мы отказались, дала записку к мисс Джонсон, а та послала нас к миссис Ройс. Мы пошли по Фронт-стрит, потом повернули вверх и добрались досюда. Ты нес рюкзак и сумку и один раз попросил передохнуть. Мне тебя было так жалко!

— А что несла ты?

— Свой рюкзак.

— Прекрасно. — Ганс задумался. Какая-то мысль не могла сконденсироваться у него в голове, и он ее пока отложил. — Пойдем покурим на террасу!

Было уже совсем темно, и даже в порту внизу почти не осталось света — только дрожали красные и зеленые корабельные огни. Цикады то вдруг разом замолкали, то опять начинали свою песню. Нагретая земля в саду пахла кукурузой и сухостью. Гретель прижалась к его плечу, потом долго щелкала зажигалкой, наконец, закурила и отодвинулась, остался один огонек.

Ганс пытался найти границу между морем и небом, ну хотя бы между небом и склоном горы, но так и не нашел — разве что по звездам, которые вдруг исчезали в нижней части горизонта.

— Подожди-ка! — вдруг сказала Гретель растерянно из темноты. — Я сразу не поняла одну вещь. Ведь если она назвала нас так просто, из-за сказки, значит, на самом деле нас зовут не так?

— Ну… скажем, не обязательно так, — уточнил Ганс. — Но, скорее всего, да. По-другому как-то.

— А почему мы не помним этого? Что случилось, в конце концов?

— Пойдем в комнату, будем думать дальше, — предложил Ганс, поднимаясь. Протянул руку в темноте, наткнулся на плечо Гретель, она судорожно вцепилась в его ладонь, и они вдвоем вернулись в комнату. Зажгли свет, нашарив выключатель на стене, потом маленький свет у кровати, потом погасили большой и легли, не раздеваясь, — она уткнулась носом ему в плечо. Они часто валялись так после занятий любовью и болтали ни о чем, “мурчались”, как выражалась Гретель. Сегодня она прижималась к нему тревожно, как будто искала защиты.

— Вот ты начал сегодня этот разговор, — сказала, наконец, Гретель, — и все как будто треснуло и накренилось.

— Прости. — Он чувствовал себя виноватым, уже давно. — Я не хотел, но мне надо было с кем-то поделиться.

— Да, конечно. — Она потерлась о его плечо щекой. — Но мы все поймем, и снова все будет хорошо. Да?

— Обязательно. Я тебе обещаю. Ничего же плохого пока не случилось?

Гретель помолчала и подняла лицо:

— Я тебе еще одну вещь скажу. Мне кажется, что это все не просто так.

— Эти пчелы не просто так, — пробормотал он.

— Какие пчелы?

— Не знаю, — признался Ганс после паузы. — Это я тоже забыл. Но я знаю точно, что пчелы — это не просто так!

Они облегченно расхохотались, и Гретель пружиной вскочила, зажгла большой свет и стала крутить что-то вроде фуэте, пока не зацепилась краем юбки за кресло и не обрушила его с грохотом. Раздался еще и подозрительный треск, Гретель извернула шею и с придушенным воплем ухватилась за бедро. Поздно: юбка треснула, даже не по шву, а поперек.

— Ну и ладно, — постановила Гретель, оценив урон. — У меня полный гардероб, а когда все кончится — мы еще что-нибудь придумаем.

Тут уже Ганс вскочил с кровати. Мысль поймалась.

— Достань-ка свой рюкзак, — потребовал он нетерпеливо.

— Зачем?

— Доставай, сейчас объясню!

Гретель покорно-комично вздохнула, полезла в чулан. Долгое время оттуда виднелась только ее нижняя половина, уже без пострадавшей юбки, — она еще и хулиганила, делала сомнительные движения, но Ганс на провокацию не поддавался, так что она через некоторое время разочарованно вылезла с запыленным рюкзаком и плюхнула его посреди комнаты: “Вот!”

Ганс осмотрел емкость, повертел в руках, раскрыл и, по всей видимости, остался доволен. Гретель смотрела с любопытством, но выдерживала характер, вопросов не задавала.

— А теперь трудное задание, милая. Могу даже сначала предложить тебе рюмку коньяку.

— Желаю непременно рюмку коньяку! — важно заявила Гретель и села в кресло, закинув ногу на ногу.

Вообще-то это была игра — главным любителем вечерней рюмочки был Ганс, но Гретель великодушно позволяла перекладывать ответственность на нее. Обычно она свою рюмку не одолевала, оставляла Гансу половину, и он, поворчав “наливаешь, а выпить не можешь” (хотя наливал-то сам), допивал за ней.

— Так вот, — сообщил Ганс, сделав добрый глоток и дождавшись волшебного тепла, — сейчас мы будем проводить эксперимент. Цели я тебе не сообщаю, чтобы не влиять на тебя.

— Хорошо, — кротко согласилась Гретель.

— Пожалуйста, достань из шкафа всю свою одежду и сложи стопкой.

— Это правда нужно?

— Да, правда.

Гретель вздохнула и направилась к шкафу. Одежды было немного: две юбки, белое платье, зеленое платье, пара шорт, джинсы, светлые брюки, несколько блузок, легкая куртка и главное сокровище — зеленая шляпка, подаренная миссис Ройс.

— Шляпку положи обратно. Теперь сложи рядом белье.

— Ты что, решил меня выгнать? — испуганно спросила Гретель.

— О господи, ты что! — Ганс вскочил, обнял ее и прижал к груди. Что-то хрустнуло, Гретель ойкнула и вывернулась, но выражение на лице было довольное.

— Ладно, ладно. Сейчас сложу. — И она сложила двумя аккуратными стопками несколько выгоревших футболок и всякие женские мелочи.

— А теперь упакуй это все в рюкзак, — продолжал Ганс, оглядев сложенное.

— Точно, решил выгнать, — констатировала Гретель, запихивая в рюкзак

белье. — Слушай, помнется же! Я вчера гладила платье!

— Я сам завтра поглажу, если помнется, — пообещал Ганс. Он уже прикончил свою рюмку и с интересом поглядывал на ту, что Гретель беспечно оставила на столе.

— Врушка, — печально отвечала Гретель. — Ганс, ну все! Платье и юбка уже не входят!

— А если постараться?

— Если постараться, могу впихнуть. А юбку в клапан. Надо, да?

— Пожалуй, нет. Ты будешь допивать?

— А вот если я скажу, что буду, что ты сделаешь?

— Не знаю даже, — признался Ганс, но, видимо, он выглядел таким растерянным, что Гретель почесала его за ухом и отдала свою рюмку, уверяя, что ей хватит.

— А теперь рассказывай скорей, зачем это все!

Ганс помедлил, повертел рюкзак в руках — набит плотно, до отказа. Положил обратно, вздохнул и сел во второе кресло.

— У тебя есть обувь? — задал он риторический вопрос.

— Ты же знаешь — кроссовки, сандалии и дивные туфельки-балетки!

— Знаю, да. А еще у тебя есть ласты, маска, трубка и гидрокостюм, правда?

— Правда! — Гретель понравилась новая игра. — А еще у меня есть куча умывальных принадлежностей, две щетки для волос, ожерелье, три пары сережек, записная книжка для рецептов и старинная перьевая ручка. Да, еще часы! Вот, всё вроде бы.

— Часы мы купили здесь, правда?

— Правда. Я никогда не знала, сколько времени, и ты пошел в порт, целый день разгружал лед, тебе заплатили зарплату, и ты купил мне вот эти часы, водонепроницаемые до ста шестидесяти футов! — Гретель ужасно обрадовалась воспоминанию, сидела на столе и болтала ногами.

— Погоди, я не про то. Остальное ведь все у тебя было?

— Было, а как же.

— А где все это лежало? Посмотри, твой рюкзак забит полностью.

Гретель растерялась, но только на секунду.

— В сумке, разумеется. У нас огромная сумка.

— Одна.

— Да, одна. — И тут до нее начало доходить.

— Ганс, а твои вещи влезут в твой рюкзак?

— Посмотри, он совсем маленький. И у меня еще пара здоровенных башмаков, бинокль в футляре, фляга, два ножа, вьючные ремни, револьвер, компас…

— Да, понимаю. Значит, у нас была одна сумка на двоих.

— Получается, что так. Как ни комбинируй.

Они замолчали, потом Гретель решительно встала, откупорила бутылку и сама плеснула в обе рюмки. Одну протянула Гансу.

— Теперь давай думать всерьез. Давай-ка я запишу все, что мы пока узнали. — И достала свою драгоценную записную книжку из ящика стола.

Ганс не узнавал ее — и любовался ею как-то по-новому. Это была не его легкомысленная и доверчивая Гретель, а какая-то другая женщина, с жесткой пружиной внутри. И это было очень кстати сейчас.

Гретель сосредоточенно писала что-то, хмурилась, наконец отложила ручку.

— Вот, смотри, что у меня получилось. Мы не помним, где мы были раньше. Мы помним немножко из детства и юности.

— Да, я помню что-то. Но это было очень давно, — подтвердил Ганс.

— Мы познакомились с тобой в саду у миссис Хоббс.

— Да, но… ты же видела сама…

Гретель кивнула энергично.

— У нас была общая сумка с вещами. Значит, мы были знакомы раньше.

— А может быть, просто у меня в сумке были вещи, которые тебе подошли?

— Ну да, ласты, гидрокостюм, кроссовки, туфельки — и все моего размера. И еще очки с моими диоптриями.

Ганс вспомнил, что у Гретель близорукость, минус один на правый глаз и минус одна вторая на левый, и что очки у нее есть, но она их никогда не носит.

— Да, хорошо. Я, собственно, хочу исключить всякую случайность. Значит, получается, что мы были знакомы раньше?

— И даже ехали куда-то вместе, — подтвердила Гретель. — Я запишу это?

— Уже, наверное, можно. А скажи: мы до этого жили на острове?

— Похоже, что нет, — промолвила Гретель после паузы. — Во-первых, у нас не было никакого жилья.

— Может, было, но мы уехали оттуда?

— Вряд ли. Вспомни — мы знакомились со всеми заново и никто не сказал нам: “Привет, как дела, что-то вас давно не было”.

Ганс подумал — да, ведь они знают всех жителей Порт-Элизабет и со всеми знакомились, он хорошо помнит это.

— Ладно, ты меня почти убедила.

— И вот еще что! — воскликнула Гретель. — У меня от здешней воды волосы посветлели, за две недели. Сразу после того, как мы поселились у миссис Ройс.

— Посветлели? — поразился Ганс, глядя на нее.

— Ох, милый, — Гретель порывисто обняла его, — ну как можно быть таким невнимательным? Все вы, мужчины… — Она слегка запнулась и замолчала, и на секунду как будто посмотрела внутрь себя, но сразу вернулась: — В общем, поверь мне, они посветлели и с тех пор такими и остаются, — и повертела у него перед носом растрепанным хвостом.

— Тогда получается, что мы только что приехали. И с причала прошли в садик, это совсем рядом, — рассуждал Ганс. — Там мы еще что-то делали, потом сели у пруда, понюхали цветы, а потом заговорили… — Он неожиданно замолчал.

— Ганс!.. Ганс, что с тобой?

Ганс вздрогнул виновато, провел рукой по лицу, как будто снимая паутину.

— Очень странная вещь. Когда ты договорила, у меня в голове вдруг как будто кто-то засмеялся и сказал несколько слов.

— Кто? — подозрительно поинтересовалась Гретель.

— Очень знакомый голос. Я пытаюсь вспомнить. Погоди, не перебивай… сейчас… да! Конечно!

— И кто это?

— Тот же голос, который говорил: “О таласса!” И говорил опять непонятное.

— Ты не разобрал ни одного слова?

— Я их все разобрал, — объяснил Ганс терпеливо. — Но они на языке, которого я не знаю.

— Хорошо, но ты их запомнил?

Он виновато помотал головой:

— Хотя погоди. Одно слово было два раза: “Лотойо”.

— Что это значит?

— Я не знаю, но он как будто сделал на нем ударение. Голос этот. И опять засмеялся.

Гретель задумалась на минуту, взяла записную книжку и снова стала писать что-то, прикусывая нижнюю губу. Наконец, дописала и вздохнула с облегчением:

— Ну вот, слушай. Второе, что тебя беспокоит, — это твои сны. Они очень подробные, и ты думаешь, что это не сны, а воспоминания о той жизни, которую ты забыл. Так?

— Так, — подтвердил Ганс.

— Еще вот эти голоса и слова, которые тебе приходят в голову.

— Да.

— Смотри, я записала два слова и словосочетание: “таласса”, “лотойо” и “Fucus vesiculosus L.”. Правильно?

Ганс проверил придирчиво — да, все было записано точно.

— Так вот, милый. Завтра мы пойдем в библиотеку, и мисс Джонсон нам скажет, что они означают. А если она не знает — будем искать в книжках. И мы все найдем, обязательно! И отгадку найдем.

— Обещаешь? — Ганс с трудом сдерживал улыбку. Все-таки она была смешная, когда вот так утешала его.

— Да, обещаю! — торжественно ответила Гретель. — А теперь пойдем спать, а? Пожалуйста!

А потом, совсем потом, когда уже засыпали, он опять обнимал ее во сне, как будто боялся, что она убежит — обернется кошкой, к примеру, или ведьмой. Конечно, ведьму разве остановишь, но все-таки лучше придержать. Гретель смеялась над ним, но не отодвигалась и даже просыпалась, если вдруг не чувствовала этой нежной тяжести.

* * *

А на следующее утро все было уже как обычно, и Ганс открыл глаза от запаха гренок и кофе. Оказалось, правда, что в последние полчаса он пытался спрятаться под простыней, уверял, что ночью совсем не спал, и уже два раза обещал встать через пять минут. Пришлось признать поражение и выползти на террасу к завтраку — все равно же придется вставать, а гренки лучше есть горячими.

Болтали о том о сем: не пришла ли какая новая яхта, пока они ходили на тот берег, стоит ли пойти с Карлом на глубокое погружение и куда именно, как поживает агава на альпийской горке (новое увлечение Гретель), — и наконец, Гретель напомнила ему про вчерашнее.

— Ты не забыл, что мы идем в библиотеку?

— Нет, не забыл. — Ганс отвечал уверенно, но внутри все-таки сжалось. Он попытался проанализировать себя — отчего бы? Ведь там им всего лишь ответят на несколько простых вопросов. И стесняться вроде нечего: они не требуют никаких особенных усилий от библиотекарши, не идут просить денег или работы. Злых собак или белых акул там тоже не держат…

Он размышлял, дожевывая последнюю гренку, и нашел-таки ответ, который ему совсем не понравился.

— О чем ты задумался? — Гретель вывела его из оцепенения. Ганс колебался недолго — решил промолчать, пока все хоть сколько-нибудь не прояснится. Он ответил, впрочем, не кривя душой:

— Слушай, а ведь у нас тут очень хорошо?

Гретель не могла себе и представить лучшего места, чем этот флигель. В спальне все было просто и удобно, окна открывались на три стороны, так что бриз продувал ее в самые жаркие ночи. Огромная мраморная терраса сбегала лесенкой в сад, просторный и светлый, как раз как она любила, а в гостиной можно было сидеть в непогоду. До порта вниз идти было минут десять, не больше, но шум города и запахи базара не досаждали им — только ветер в кронах, иногда кукареканье и далекий прибой в шторм, вот и все, что они слышали. Если обогнуть дом и пойти вверх, ты выходил к перекрестку двух дорог, которые только и имелись на острове, и, подождав минут десять, всегда можно было поймать попутку. А если хотелось пройтись — до самого отдаленного места было не больше двух часов ходу.

В саду росли, казалось, все местные виды плодовых деревьев, по одному дереву, и каждый месяц Гретель до оскомины наедалась каким-нибудь новым фруктом. Последним увлечением была жабутикаба: Гретель так и не поняла, на что это похоже, и каждое утро говорила: “Пойду-ка я попробую ее еще раз, вдруг пойму?” — а Ганс отвечал ей серьезно: “Да, конечно. Это твой долг, иди, мучайся!” Тень от громадного баньяна прикрывала флигель после полудня, в самые жаркие часы, но вся бухта была открыта взгляду.

Все, с кем они успели подружиться, жили тоже неподалеку: и Майкл, возивший туристов на яхте, и пара художников, Джон и Саманта, один только Карл жил недалеко от берега в своем дайв-шопе, на втором этаже. Они иногда приходили к нему в шторм, пили на балконе дайкири и смотрели на прибой, ужасаясь и радуясь. Пару раз в прошлые годы, рассказывал Карл, ураган обрывал ему ставни, лущил черепицу с крыши, волны заливали первый этаж, но тут уж такое дело — от урагана никуда не спрячешься, нет такого места на острове.

— Да, — сказала, наконец, Гретель. — Но, увы, надо идти в город. Давай собираться?

Собственно, и собирать было особо нечего — рассовали по карманам кошелек, нож, блокнот и ручку, опустили жалюзи на окнах от дневной жары, прикрыли дверь, чтобы собаки не заходили, и спустились с террасы в сад. Тропинка вывела на дорогу вниз, к порту. Миновали школу, закрытую на каникулы, футбольное поле — там трое мальчишек перекидывались мячиком, ждали, наверное, когда еще хоть кто-нибудь подойдет. Дальше справа стояла церковь, небольшая, деревянная, внутри трое негров разучивали гимн, Ганс и Гретель немножко послушали и с сожалением двинулись дальше. Прошли мимо любимой финиковой пальмы — их было совсем немного на острове, все больше кокосовые, а финиковые посадил один из приехавших в середине прошлого века французов, беглецов из Алжира. Посадил не только у себя, но и вдоль дорог, так что дети рвали финики, иногда не дожидаясь даже, когда они созреют. Пальма росла ровно на полдороге к морю, дальше все было полого, прямо и жарко — ни одного деревца, вокруг только редкие сухие кусты, где бродили местные безрогие козы.

Они проходили этот кусок побыстрее, а там уже начинался город — Бэк-стрит, где располагались парикмахерская, автомастерская, отделение полиции и всякие мелкие лавочки, работавшие крайне нерегулярно, то с утра, то под вечер. Короткие переулки соединяли ее с параллельной Фронт-стрит — набережной. На Фронт-стрит протекала основная жизнь: тут тебе и бары, и ресторанчики, и несколько магазинов, и почему-то городская библиотека. Если пройти вправо, придешь к причалам, а влево — к круглой площади, которой Фронт-стрит и заканчивалась. Там, на брусчатке, располагались торговцы сувенирами, а по вечерам играли музыканты, народ танцевал, туристы пили скверные коктейли в баре у Бена, под соломенным навесом, и договаривались с местными девушками о любви, но вяло: девушки были не ахти.

Дальше, за площадью, дорога поднималась вверх и шла над берегом, а между дорогой и морем стояли на склоне несколько крохотных пансионатов, каждый с ресторанчиком на веранде над берегом. Сверху были парадные въезды, но можно было пройти в любой ресторан по дорожке вдоль моря. Ганс и Гретель иногда заходили выпить по коктейлю, когда вдруг заводились лишние деньги. Впрочем, у них все деньги были лишними — на что их тратить? Вино и табак, иногда какой-нибудь деликатес в лавочке у Джузеппе Больцоне. Больше всего они любили “Маленький сад” — там бармен Фил смешивал что-то свое, чрезвычайно тропическое. Конечно, как он это понимал — с разными фруктами, крошеным льдом, необыкновенными ароматами, и алкоголя добавлять не забывал, в отличие от своих коллег, так что не приходилось сразу заказывать еще. И смешивал он на двоих здоровенный, тяжелый шейкер, в котором оставалась минимум одна порция. Гретель даже не отдавала ее Гансу, а следила придирчиво, чтобы он честно разливал пополам. Играл там пианист, местный немолодой негр Чарли, обыкновенно слегка подвыпивший, и играл совершенно без программы, бесконечные джазовые импровизации, а иногда, в настроении, сальсу. Тогда Гретель танцевала, ее наперебой приглашали, потому что Ганс танцором был никудышным. Гретель в шутку беспокоилась — не ревнует ли он ее. Честно говоря, она была настолько не кокетлива, что с ней редко заигрывали, да она и не расстраивалась.

Но сейчас им было нужно направо, к библиотеке. Прошли мимо “Неряхи Джо”. Майкл уже сидел там с кружкой “Хайнекена”, разговаривал оживленно через всю веранду с огромной черной хозяйкой, но не забывал целовать проходящих женщин — конечно, только хороших знакомых, то есть некоторые проходили непоцелованными. Гретель строго сказала: “Я сама к тебе подходить не собираюсь!” — пришлось Майклу отрывать задницу от табуретки и спешить ей наперерез. Но улыбался он все равно во все тридцать два зуба и только привычно пожаловался: “Что ж ты меня все время воспитываешь, я тебе в отцы гожусь!” Дела у него шли вроде ничего, через неделю, как он сказал Гансу, приезжала пара каких-то ненормальных в свадебное полуторамесячное путешествие. Заплатили они половину вперед, Майкл уже нанял повариху, молоденькую девчонку откуда-то из Европы, и сейчас как раз объяснял ей, чем отличается стряпня в камбузе от обычной и как закупать продукты на долгое путешествие.

— Ганс, можно я тебе возьму кружечку? — предложил Майкл. — Мне с тобой бы посоветоваться насчет клиентов. А Гретель возьмем мороженого!

Они переглянулись.

— Давай попозже, после ланча? — предложил Ганс, Гретель чуть сжала его ладонь, одобрительно.

— Я уже очень сильно расслаблюсь, — огорчился Майкл. — Какие дела после ланча, о чем ты говоришь? После ланча надо готовиться к вечеру. Если ты неправильно провел это время — всё, считай, вечер пропал. А это уж вообще последнее дело.

Повариха смотрела на него неодобрительно, наконец, позвала:

— Кэп, я записываю, между прочим. Если вы будете со всеми трепаться, мы ничего не успеем.

— Вот, видели? — горестно спросил Майкл, обращаясь уже ко всей улице (они стояли ровно посредине Фронт-стрит, и несколько Майкловых друзей и подруг остановились засвидетельствовать свое почтение). — Нанял эту засранку Мишель. Неделя, как приехала из Парижа, и уже знает, как надо работать в наших краях. А на самом деле она даже французского не знает толком. Выгоню я ее к черту, пожалуй.

— Вы меня не можете выгнать, — возразила девица. — Мне тогда не на что будет жить, я пойду по рукам, умру под забором и буду к вам приходить в страшных снах.

— Майкл, — сказала Гретель со смехом, — я вижу, экипаж у тебя уже подобран что надо. Ступай, учи девушку, а нам надо идти.

— Я не девушка, — откликнулась Мишель, — а матрос и кок, у меня так в контракте записано. Кстати, Майкл, там еще сказано, что меня будут кормить три раза в день.

— Не “будут”, а ты будешь всех кормить!

— Это в море, а на берегу меня надо обучать и кормить. Мы до сих пор не завтракали, а уже одиннадцатый час.

— Правда? — поразился Майкл. — Сейчас закажу что-нибудь.

— Не надо, — откликнулась хозяйка, выходя на веранду со скворчащей сковородкой. — Я ей уже сделала омлет, а то ты ее голодом заморишь. Посмотри, какая худенькая, тебе не стыдно?

— По сравнению с тобой кто угодно будет худеньким, — справедливо заметил Майкл и встал покрепче в ожидании неизбежного ответа.

Воспользовавшись заминкой, Гретель утащила Ганса из теплой компании Майкловых друзей, которые уже давали добрые советы, в основном на тему воспитания барышень и споров с женщинами.

Ганс все никак не мог привыкнуть к тому, что этот разгильдяй, вечно слегка навеселе, забывающий поесть, переодеться, не знающий, утро на дворе или вечер, в море становится совершенной машиной, содержит яхту в идеальном состоянии, знает все отмели и рифы на Наветренных островах, прокладывает курсы хоть по GPS, хоть по звездам и может стоять вахту сорок восемь часов, если нет подмены. Однако, глядя на него на террасе “Неряхи Джо”, многие потенциальные пассажиры не решались положиться на такого капитана. Майкл относился к этому высокомерно-философски; кстати, он и сам мог послать куда подальше даже самого щедрого клиента, если тот казался ему хамоватым или даже просто дураком. Так что особого капитала он не скопил, но у него была яхта и дом с плоской крышей под звездным небом, а больше ему ничего не требовалось.

Наконец они завернули за угол, за здание таможни, откуда доносились взрывы хохота, и через палисадник подошли к крыльцу библиотеки. Гретель охнула, увидев очередной распустившийся клематис, и Ганс решил не ждать ее, вошел один.

Ему нравилось здесь всё. И сам дом необычной архитектуры с высокими узкими окнами, и прохлада, и полумрак внутри, и особенный запах книг. И эхо тут было особенное — не такое, как в жилых домах, или в магазинах, или в портовых складах. Впрочем, похоже на эхо в мастерской Джона. И библиотекарша была замечательная — мисс Джонсон, старая дева в седых буклях, тоже из китобойской семьи. Сама она училась в классическом университете где-то на материке, вернулась, замуж так и не вышла, но племянников и племянниц, теперь уже и внучатых, у нее было много. Для них она держала в высокой напольной вазе шоколадные конфеты — в библиотеке было всегда прохладно, и конфеты не таяли. Кроме шкафов с книгами, в комнате было множество удивительных предметов: компасы, секстаны, барометр, еще какие-то древние приборы — все из потускневшей меди, с четкими делениями, строгими циферблатами и шкалами. Старинный глобус, с любовно выписанными морскими чудовищами на месте Антарктиды. На стене — старый винчестер с отполированным стертым прикладом, рапира и кортик. Чучело аллигатора висело под потолком, белоснежный попугай бродил по клетке, цепляясь мозолистыми лапами за прутья, — он умел открывать дверцу, иногда летал по комнате, но предпочитал проводить время у себя, качаясь в кольце и разговаривая сам с собой или с хозяйкой.

Все это, да и сам дом, когда-то принадлежало отцу мисс Джонсон. Он был из шкиперов. Две другие дочки вышли замуж, а мисс Джонсон осталась хранительницей. Старый Джонсон, говорят, был человеком образованным, всегда уважал книги, а на старости лет проводил дни в саду, в качалке, читая неспешные толстые классические романы, исторические сочинения, книги по естествознанию и даже отцов Церкви. После его смерти мисс Джонсон решила — не пропадать же библиотеке, и открыла ее для публики. Жители охотно жертвовали книги, иногда собирали деньги, помогали содержать дом в порядке. Как раз недавно Ганс чистил желоба, скоро ведь ждали первых дождей. Гретель, конечно, часто помогала в саду: мисс Джонсон последнее время мучил радикулит, и она только давала указания. К тому же она не всем доверяла, а про Гретель сказала при всех, повелительно: “У этой девочки “зеленый палец”, она мне может помогать”.

Ганс вошел, слегка пригнувшись, через невысокую входную дверь. В старые времена строили потеснее, а Ганс был здорово выше большинства островитян и пошире в плечах, правда, худ и довольно нескладен на вид. И в помещении он как-то никогда не знал, куда себя деть, вот и сейчас, озираясь в поисках хозяйки, то хватался за стул, то прислонялся к косяку и в конце концов решил позвать на помощь Гретель. Они столкнулись в дверях.

— Куда ты собрался, милый?

— А ее нету, — начал было объяснять Ганс.

— И ты решил убежать? Нет уж, давай дожидаться. — И Гретель втолкнула Ганса внутрь, не обращая внимания на его возмущенное сопение.

— Да не убежать я решил, а за тобой сходить! — наконец сумел объяснить Ганс.

— Боялся один не справиться? — съязвила Гретель, и тут на шум наконец спустилась сверху мисс Джонсон, осторожно ступая по лесенке.

— Дети, что вы расшалились? — Мисс Джонсон была строга и всегда называла их именно так, хотя у Ганса уже пробивались и в бороде, и в шевелюре седые волоски. Он и не возражал, наоборот, разговаривал со строгой библиотекаршей с особенным почтением.

— Мы пришли… — Он запнулся, не зная, с чего начать.

Гретель помогла:

— Мы пришли за советом, вы наверняка знаете!

— Смотря что, милая моя. — Мисс Джонсон на лесть особо не поддавалась и была о себе твердого высокого мнения. В общем, заслуженно высокого, как решили в свое время Ганс, Гретель и Саманта. Они сидели тогда втроем в мастерской у Саманты, пили чай собственного урожая и вспоминали разные эпизоды, когда мисс Джонсон решала, неспешно рассуждая, непростые задачи — например, как Саманте быть с Джоном, который не может работать без сердечных волнений. Послать его ко всем чертям, когда он влюбится в очередной раз, или незаметно управлять им по-женски? Библиотекарша подобрала Саманте целый веер рассуждений разнообразных великих умов, а потом еще показала, как вывести из них тот ответ, который Саманте хотелось услышать с самого начала. Так они до сих пор с Джоном и живут, каждый в уверенности, что перехитрил другого. Впрочем, они так были всегда привязаны друг к другу, что эти маленькие забавные хитрости, полагала Гретель, можно простить с легким сердцем. Да и по любому вопросу, даже не такому болезненному, у мисс Джонсон находилось обычно оригинальное мнение, а если не было — она его формулировала у вас на глазах, с безупречной логикой складывая кубик за кубиком, и редко ошибалась в итоге.

— Это, наверное, очень просто, — начала Гретель, доставая записную книжку, но тут же поправилась: — Конечно, не очень, а то бы мы вас не беспокоили! У нас есть несколько слов, и мы не знаем, что они значат. — Она раскрыла книжечку в нужном месте и приготовилась прочесть.

Мисс Джонсон слегка приподняла одну бровь и остановила ее жестом.

— Скажи мне, деточка, а откуда у вас эти слова? Последнее, что вы у меня брали почитать — Ганс твой, точнее, — это детские сказки. Неужели оттуда?

— Нет, — смутилась Гретель. — Они из разных мест… из других, в смысле. Нам их вообще сказали.

— Ну хорошо, давай сначала слова, а потом уже поговорим, откуда они.

— “Фукус везикулёзус. Таласса. Лотойо”, — раздельно прочитала Гретель.

Мисс Джонсон еще раз приподняла бровь, помолчала, потом попросила:

— Ганс, дай мне, пожалуйста, стул.

Присела к столу, жестом попросила блокнот и посмотрела на слова, покачала головой.

— Гретель, эти слова — из мертвых языков. Кто их тебе мог сказать?

— Ганс, — выпалила Гретель, тут же испугалась и жалобно посмотрела на него, даже чуть сжалась.

— Хорошо, Ганс, а откуда ты узнал эти слова? Присядьте, милые, мне неудобно задирать голову.

Ганс, придвигая табуретку, задумался: он вдруг вспомнил класс, три ряда парт, тоскливый запах мела и тряпки. Он стоит перед доской в сером неудобном костюме, уши горят, и учительница, высокая, в синем платье, спрашивает: “Откуда ты узнал такие слова? Завтра приходи с родителями”, — и ужас сжимает желудок.

— Это странная история, мисс Джонсон. Первое слово я увидел во сне. Потом я понял, что это такое.

— Fucus vesiculosus, — повторила мисс Джонсон, ведя карандашом вдоль строки.

Тут Ганс поправил ее дотошно:

— Там еще в конце буква “L” и точка.

— А, тогда все совсем просто. Так что же это такое, по-твоему?

— Это такая водоросль. Их в море довольно много, особенно в Спринг-Бей. Со смешными пузырьками в листьях. Когда их отрывает от дна, они всплывают.

— С пузырьками, ну правильно. Vesiculosus значит “пузырчатый”, — пояснила библиотекарша, вытянув ящик из письменного стола. Она долго перебирала что-то и наконец извлекла пластиковую карточку размером с тетрадный листок, с яркими картинками. Ганс видел много таких у Карла, обычно на них изображали рыбок, живущих на рифах, и аквалангисты брали эти карточки с собой — определять, кто им встретился. Честно говоря, он особого смысла в этом не находил, просто любовался каждый раз как заново, но были такие дотошные туристы, которые даже потом, на палубе, в качку, записывали, кого видели, хвастались друг перед другом. Гретель тоже любила узнавать рыбок, но она обычно рассматривала картинки вечером, валяясь на кровати и дрыгая ногами, и все время отрывала Ганса от занятий: “Ой, посмотри! Вот такую мы видели сегодня, ну правда же?”

Мисс Джонсон, рассмотрев карточку, удовлетворенно кивнула головой и протянула ее Гансу. Сначала он несколько оторопел: тщательно выписанные водоросли были со всех сторон окружены иероглифами. Потом, однако, среди зарослей он различил латинские буквы, и рядом со знакомой водорослью увидел знакомые слова.

— Это она! — подтвердил Ганс. — Только без буквы “L”.

Библиотекарша подняла палец торжествующе:

— Именно по этой букве я и догадалась. Дело в том, что все растения и животные имеют латинское имя из двух частей. Первая — название рода, вторая — название вида. А еще иногда в конце пишут имя того, кто первый описал этот вид.

— Так что значит “L”?

— Был такой великий биолог, Карл Линней. Он описал очень много видов и был вообще одним из первых систематиков. Так что из уважения к нему его имя пишут одной буквой — и так всем понятно, кто это.

Ганс не понял, почему из уважения оставляют только одну букву, но кивнул.

— Прекрасно. Дай мне карточку, положим ее пока в сторону. Во сне, значит, — пробормотала она и опять повернулась вопросительно к Гансу: — Давай дальше.

— А следующие два слова мне произнес голос в голове.

— У тебя в голове? — уточнила мисс Джонсон, постукивая карандашом по блокноту.

— Ну да. — Ганс рассказал про то, как он плыл под водой, над самым дном, и услышал голос; а потом слегка запнулся, потому что вдруг понял, что пока не хочет рассказывать больше, чем нужно, — никому, даже мисс Джонсон. Так что он быстро закончил: — А второе слово — это единственное, что я запомнил из длинной строчки, оно там было два раза, поэтому я именно его и запомнил, наверное.

— Ну, наверное, — с сомнением отозвалась мисс Джонсон. — Слова же все одинаковые, незнакомые. — Она повернулась к Гансу: — Расскажи мне подробнее про первое слово. Итак, ты нырнул?..

— Да. После долгого перерыва — сначала был ураган, все переболтало, потом мы ремонтировали дом, потом было холодное течение, потом я простудился и валялся дома. А потом был хороший, солнечный день. Во второй половине дня пришел Карл, принес каких-то фруктов, посидел со мной и уговорил меня сходить поплавать немного с маской и трубкой. Мы дошли до Спринг-Бей, я не стал даже надевать маску, просто вошел в воду по пояс, продышался и нырнул. Я плыл вдоль дна, там такая крупная галька, потом начинается песок и растут длинные плавные водоросли. Волной их слегка поднимает и опускает. И вот я плыл среди них, было так тихо, и солнце уже заходило, под водой быстро темнело, но еще все было хорошо видно. И я почувствовал… — Ганс запнулся, стараясь найти слово, — как будто я под вечер вернулся домой, где очень долго не был, и меня ждут.

— Домой?

— Да.

— К себе, во флигель?

Тут он запнулся опять. Слово “домой” он произнес машинально, не думая над его смыслом, а теперь пытался вспомнить — о чем же он тогда подумал? Но нет, он действительно ничего не представлял себе.

— Нет. Понимаете, просто всплыла в голове фраза: “Я вернулся домой”.

— Хорошо, — кивнула мисс Джонсон. — И что же было дальше?

— А дальше я услышал голос, как будто издалека. Он раздавался у меня в голове.

— Ты точно знаешь, что именно в голове?

— Да, точно, потому что под водой голос не слышен, — объяснил Ганс. — И он кричал: “Таласса, таласса!”

— Что ты еще запомнил?

— Больше ничего он не говорил. Я только помню главное — что голос был очень счастливым. И еще почему-то я понял, что это слово означает “море”. И я подумал: вот и он понимает, что я чувствую.

— Да, он понимал, и очень хорошо, — отозвалась мисс Джонсон задумчиво. Она сидела со странной улыбкой, как будто глядя куда-то внутрь себя. Потом встрепенулась и подняла глаза на Ганса: — Это очень просто. Погоди минутку! Подойди-ка вон к тому крайнему шкафу.

Ганс открыл тяжелую дверцу. В этот шкаф он раньше не заглядывал, здесь стояли солидные книги в темных переплетах, сильно пахло пылью и чем-то старым. Он с трудом дотянулся до верхней полки и извлек, по указаниям мисс Джонсон, томик в черном коленкоре, со стертым корешком. На передней обложке было золотом написано что-то, но странными буквами — наполовину русскими, наполовину английскими; некоторые буквы были вообще смешными и непонятными.

Мисс Джонсон торжественно открыла книгу, долго листала ее, водила пальцем по строчкам, шевеля губами, снова перелистывала страницы. Наконец она нашла то, что искала, положила раскрытую книгу на стол, а на страницу — плоскую бронзовую плашку, сняла очки, подняла глаза и откашлялась. Ганс и Гретель сидели тихонько, ждали.

— Это очень старая история, ее мало кто помнит, — начала мисс Джонсон. — Прошло уже две тысячи четыреста лет с тех пор. Царь Кир из Персии нанял греческих воинов. Среди них был один, по имени Ксенофонт, который потом написал эту книгу. В одной из битв Кир был убит, и греческие воины решили отправиться домой. Идти было очень далеко, и дорогу они знали плохо.

— Очень далеко — это сколько? — поинтересовался Ганс.

— Если знать дорогу, да нигде не задерживаться, и налегке — несколько недель, наверно. А они шли через чужую страну, непохожую на их Грецию. Совсем непохожую, — подчеркнула мисс Джонсон и сделала паузу. Казалось, она ждет вопроса.

— Чем непохожую? — спросила на этот раз Гретель.

— Понимаешь, детка моя… греки эти все выросли у моря. Они с детства плавали, умели обращаться с веслом и парусом, ловить рыбу. А в той стране, куда их занесло, кругом были только равнины, горы, сушь и камни. Они никогда раньше не забирались так далеко вглубь континента. И шли они через враждебные земли, на них все время нападали то разбойники, то местные жители. Шли очень долго. И вот, наконец, что случилось… — Тут она надела очки и обратилась к книге. — Я буду переводить вам, тут по-гречески. Давайте отсюда, — решила она, и начала читать, медленно, с паузами, подбирая слова и, видимо, пропуская кусочки.

“Когда солдаты авангарда взошли на гору, они подняли громкий крик. Услышав этот крик, Ксенофонт и солдаты арьергарда подумали, что какие-то новые враги напали на эллинов спереди, тогда как жители выжженной области угрожали им сзади”.

— Эллины — это кто? — спросил Ганс, напряженно слушавший.

— Это греки, так они называли себя сами. Вот, слушайте дальше.

“Между тем крик усилился. Непрерывно подходившие отряды бежали бегом к продолжавшим все время кричать солдатам, отчего возгласы стали громче, поскольку кричащих становилось больше. Тут Ксенофонт понял, что произошло нечто более значительное”.

Она подышала на стекла, протерла очки и продолжила:

“Он вскочил на коня и в сопровождении Ликия и всадников поспешил на помощь. Скоро они услышали, что солдаты кричат: “Море, море!” — и зовут к себе остальных. Тут все побежали вперед, в том числе и арьергард. Когда все достигли вершины, они бросились обнимать друг друга… проливая слезы”.

Мисс Джонсон тихо закрыла книгу, и все некоторое время молчали.

— Да, они кричали: “Таласса, таласса!” Ты понимаешь, почему они плакали? — спросила она мягко, обращаясь к Гретель.

— Потому что они увидели море.

— Они знали, что теперь доберутся домой, найдут дорогу… — начала мисс Джонсон, но Гретель упрямо помотала головой и улыбнулась.

— Нет. Они уже пришли домой. Они увидели море.

— Может быть, ты и права, — неожиданно легко согласилась мисс Джонсон, обернулась было к Гансу, но, увидев его лицо, решила не спрашивать ни о чем.

Ганс стряхнул оцепенение и спросил сам:

— Так кто же говорил это у меня в голове? Ксенофонт?

— Такое объяснение тоже может быть, — отвечала мисс Джонсон. — Но есть, милый мой мальчик, такой принцип — начинать с более простых объяснений. Не привлекая сверхъестественных сил.

Ганс подумал, и принцип ему понравился. Он только пока не мог понять, как его применить.

— Ну, это просто, — отвечала мисс Джонсон. — Например, ты когда-то слышал эти слова, просто забыл. Слушал постановку по радио, например. Или кто-то при тебе рассказывал эту историю, с выражением. Слова долго дремали у тебя в памяти, а в нужный момент всплыли.

“Слишком много я всего забыл, — подумал Ганс про себя. — И слишком многое вспоминаю теперь”.

Так или иначе, и второе слово они разгадали. Мисс Джонсон отложила книгу в сторону и опять обратилась к Гретель:

— Третье слово было… “лотойо”? — Она мельком глянула в записную книжку.

— Да, — ответили Ганс и Гретель почти хором.

— Если это то, что я думаю, то, скорее всего, это одна из форм слова “лотос”. И тогда это опять на древнегреческом.

— Что такое “лотос”?

— Да вы видели его, — заметила библиотекарша. — Это цветок, который один год даже рос в саду покойной миссис Хоббс. Он растет в воде и поднимается над поверхностью.

Ганс и Гретель переглянулись, и Гретель спросила, очень спокойно:

— А это какой-то особенный цветок?

— Цветок редкий, красивый. Но ничего особенного в нем нет. Разве что… есть у меня одна догадка, но, к сожалению, я не могу пока ее проверить. У меня нет этой книги.

— Какая догадка? Какая книга? — заволновалась Гретель. Ганс знал, что у нее сейчас покалывает в ногах, хочется немедленно вскочить и куда-то бежать, и она силой заставляет себя сидеть смирно.

— Есть такая книга, “Одиссея”, — отвечала мисс Джонсон. — Разве ты не читала ее? И никогда не слышала?

Гретель огорченно покачала головой.

— Герой плывет домой после войны.

— Тоже эллин? — догадалась Гретель.

— В общем, да. И вот он с товарищами приплывает на остров, где живут лотофаги. Это люди, которые питаются плодами лотосов. Тот, кто отведает этого плода, забудет все, что с ним было, и навсегда останется на острове лотофагов. — Она замолчала.

Сердце как будто на мгновение провалилось — и тут же застучало так, что Ганс слышал удары крови в висках. Он не мог даже посмотреть на Гретель, только видел перед глазами нежно-розовый цветок и ощущал пальцами резиновый влажный стебель. “Ну вот, — вертелась в голове пустая бесцветная мысль, — ну вот…” Резкие крики чаек доносились с улицы, и запахи соли, рыбы и цветов показались ему чужими и незнакомыми. Он услышал, как будто из-за стены, голос Гретель, нарочито беззаботный:

— А если лотос только понюхать?

— Не помню, — послышался ответ. Понемногу звук возвращался. — Я должна посмотреть в книге, но пока не могу.

— Вы совсем-совсем не помните? — продолжала все же допытываться Гретель.

— Честно говоря, нет. Но ведь это все равно только книга, может быть, там было сказано так, а может, иначе.

— Наверное, если только понюхать его, — задумчиво проговорила Гретель, — то сначала все забудешь, а потом начнешь вспоминать.

— Это красивая мысль, — одобрила мисс Джонсон. — Вот подскажи ее Гансу, пусть он вставит ее в свою книгу.

Ганс заставил себя улыбнуться:

— Но ведь я же пишу не сказку.

— Гомер тоже писал не сказку, — заметила мисс Джонсон. — Это миф, и он сам в него верил.

— Мисс Джонсон, — вмешалась Гретель, — а что значит “пока не могу проверить”? Вы сказали сейчас…

— Да, пока не могу. Я не помню всего текста, а книги у меня нет. Но через несколько дней смогу ее получить.

— Почтой, с материка?

— Нет, скоро должен прийти корабль-библиотека, а у них столько всего!.. — Она улыбнулась.

Опять стукнуло сердце. Ганс проглотил вопрос, поднялся с табуретки и подошел к Гретель.

— Мисс Джонсон, спасибо вам огромное! Мы зайдем еще попозже, ладно? Нам надо на рынок.

— Ну что вы, вам спасибо, что не забываете старушку. Это все очень интересно и довольно странно. У меня вертится что-то в голове, но сейчас я не могу вспомнить. Пойду прилягу, — она глянула на часы в угловом шкафу, — а вечером, если хотите, заходите на чай. Я ведь не ужинаю теперь, доктор Гульдинг не разрешает.

Гретель пыталась спросить еще что-то, но Ганс чуть сжал ее плечо, и она кивнула, тоже почти незаметно. Встали, распрощались и вышли в ослепительный полдень, Ганс зажмурился на несколько секунд, прежде чем ступить с крыльца в палисадник. Снаружи было не видно, как из полутемной библиотеки мисс Джонсон внимательно и грустно смотрит им вслед.

Не сговариваясь, они вышли на улицу и повернули налево, в сторону дома. Гретель только бросила взгляд на Ганса, немножко успокоилась и зашагала рядом с ним, не обгоняя, приноравливаясь к его шагу.

— Мы ведь домой? — спросила она, когда они повернули еще раз. Ганс кивнул — да, конечно. Постарались проскочить незамеченными мимо “Неряхи Джо”, Майкла уже не было, остальным махнули рукой, и Гретель даже улыбнулась и скорчила физиономию — заняты, мол. Когда они вышли из города, Гретель первая спросила:

— Ты понял?

— Не все, но многое. Давай-ка пойдем на Спайс-хилл, там поговорим.

Это было их любимое место — старая заброшенная плантация, где когда-то растили гвоздику и кардамон, а теперь были те же сухие джунгли, что и везде. От конторы остался остов из грубо отесанного известняка, и они любили сидеть на крыльце или в проеме двери. Птиц там было видимо-невидимо, непуганых, и народ почти не забредал, нечего там было делать. Дорога тоже была старая, мощенная плитами из того же известняка, еще различимая в колючих кустах. И тишина была особенная.

Гретель присела в тени акации, достала из рюкзака бутылку воды, отхлебнула.

— Рассказывай ты первый.

— Вот что получается. Давай я сначала, пока не забыл, скажу про этот несчастный фукус. Я теперь уверен, что мои сны — это про настоящую жизнь. Я бы не смог придумать такого слова, и еще с этой буквой “L” в конце.

— А ты не мог видеть этого у Карла, на карточках?

— Нет, ты же помнишь: у него только рыбы и ракушки. И названия по-английски.

— Я видела и по-латыни, — вспомнила Гретель. — Но только рыб. И было всегда два слова, без всяких букв в конце.

— А я помню цветную картинку, с этим фукусом. Там были еще несколько водорослей. И картинка была вклеена в толстую книгу, в конце. Я не смог бы во сне такого придумать, Гретель, — повторил он.

— Значит, это было. — Она подвинулась к нему поближе. — Это не страшно, ведь у тебя все равно была какая-то жизнь, а что тут плохого — читать книги про водоросли?

— Я все вспомню, — пообещал Ганс, нагнулся поправить ремешок на сандалии и, наверное, от этого не заметил, как ее губы чуть дрогнули. — Теперь “таласса”… это тоже из прошлой жизни, Гретель. Почему я запомнил эти слова?

— Это как раз просто, — мягко ответила она и обняла его за плечи, прижалась легонько и теперь уже улыбнулась.

— Просто? — Он был озадачен.

— По-моему, да. Я просто глупая женщина, которая тебя любит, — дай договорить! — Она закрыла ему рот ладонью. — А ты больше всего на свете любишь море. Больше, чем меня, правда?

— Неправда! — Он наконец оторвал ее руку и обнял ее, и они долго сидели, прижавшись боком друг к другу и просто молчали, слушая тепло и движение

крови.

Потом Гретель вздохнула, успокоенная, и посмотрела на свои руки критически.

— Маникюр я не делала не помню сколько, а ты мне не напоминаешь. Но все равно у меня самые красивые руки! Ничего больше, правда, нет… Тебе нравятся, наверное, женщины в теле?

— Ох, болтушка. Давай поговорим о лотосе, — печально отвечал Ганс. — Я понимаю, что не хочется, но это ведь самое главное.

— Да, милый. Я просто, знаешь… хотела быть уверенной, что ты готов, — отозвалась Гретель. Она снова неуловимо изменилась, опять вернулась та вчерашняя пружина. Гансу даже показалось на мгновение, что Гретель старше его.

— Получается так. Мы вдвоем приехали сюда. Мы уже были вдвоем. Нас звали как-то по-другому. — На каждую фразу Гретель кивала согласно. — Мы пришли в сад к миссис Хоббс, сели у пруда, понюхали лотос…

— Да, и все забыли, — закончила Гретель.

— И теперь главный вопрос. Ты понимаешь, какой?

— Понимаю. Как это получилось? Случайно?

— Ох, вряд ли. Ты обратила внимание вот на что: лотос рос у нее всего один раз, в прошлом году, когда мы приехали. Цветков было ровно два, и они только распустились. А через неделю их, наверное, уже не было.

— Да. И миссис Хоббс жила уединенно, к ней мало кто заходил. Уж из приезжих — точно никто.

— А мы зашли, и она пустила нас в цветник, — продолжил Ганс. — Да. Это было не случайно.

— Хорошо. — Гретель подняла глаза. — Тогда второй вопрос: мы сами это все придумали? Или?..

— Опять угадала. Вот как я думаю: что бы с нами ни произошло — кто-то это сделал. Спланировал и сделал. В смысле, это не само по себе произошло.

— Почему ты так думаешь? И кто это такой — “кто-то”?

— Не знаю, почему. Понимаешь, уж слишком все гладко получается. Мы приехали сюда ровно с теми вещами, которые нам нужны, — ни больше ни меньше. Нас сразу направили туда, где все как будто устроено для нас.

— Послушай, а почему не могло быть так, что мы сами все спланировали, а потом просто забыли?

— Может быть. Но такое впечатление, что нас ждали. Нас передавали из рук в руки — миссис Хоббс, мисс Джонсон, миссис Ройс. И все они знали, куда нас направить дальше.

— Но миссис Хоббс предлагала нам остановиться у нее?

— Да. А когда мы отказались, она кивнула и сказала: “Я знала”, — внезапно вспомнил Ганс. Он чувствовал, что память его светлеет, но пока не рисковал зайти за черту, туда, откуда они пришли в сад у причала.

— Хорошо, давай пока примем это. Что нас сюда привез или прислал кто-то. Так почему тебя это тревожит?

— Во-первых, мне не нравится, что кто-то за нас все решил.

— Подожди. Тебе плохо? Тебе что-то здесь не нравится? — Она села перед ним на корточки, заглянула в глаза.

Ганс почувствовал укол совести: он никогда не видел ее такой встревоженной. Взял за плечи, притянул к себе.

— Ну что ты! Все очень хорошо. И из-за этого, наверное, всякая ерунда в голову лезет.

Гретель мотнула головой:

— Это не ерунда. Давай дальше рассказывай.

— На чем я остановился? Ах да. Мне не нравится, что за нас решили и все за нас сделали, потому что… во-первых, потому что не хочу, чтобы за меня решали.

— “Во-первых” уже было. — Она слабо улыбнулась и шмыгнула носом.

— А я заново начал считать!

— Вот, заврался совсем и выпутываешься!

— Ну погоди, послушай дальше. Самое главное даже не это. А то, что если мы попытаемся понять, для чего они это сделали… понимаешь?

— Если честно, то нет.

— Что-то изменится. Того, что было, уже точно не будет.

— А что будет? — Она подняла глаза и смотрела очень серьезно.

— Этого я не знаю. — Ганс смотрел, не отводя глаз, хоть ему и было неуютно.

— Знаешь, Ганс, — она назвала его по имени первый раз за много дней, и он чуть насторожился, — я думаю, того, что было, не будет уже в любом случае.

Они молчали довольно долго. Потом Ганс встал, подал ей руку:

— Значит, давай искать?

— Давай. — Она встала. — Только сейчас пойдем, наверное, домой. Я очень устала, если честно. И мне надо посидеть и подумать.

* * *

Ничего они в тот день не придумали. Посидели за чашкой кофе, перебрасываясь вялыми фразами, — и мыслей новых в голову не приходило, и не хотелось говорить там, где могли услышать. Почему-то Гансу казалось, что не надо ни с кем делиться этими открытиями, и Гретель согласилась с ним. Почему именно не надо — они не обсуждали, просто было ощущение настороженности.

Вечером Ганс никак не мог приняться за работу, голова была занята не тем. Перечитывал последний кусок и не понимал, что же произойдет дальше. Наконец он отложил с досадой ручку, поднял глаза — Гретель смотрела на него, как-то необычно грустно. Впрочем, она сразу повеселела:

— Ну что, милый, ты соскучился по мне?

— Ага, — признался Ганс с облегчением. — Я к тому же вспомнил, про что хотел спросить у мисс Джонсон.

— Про корабль-библиотеку, — почти утвердительно предположила Гретель.

— Да. Что это, как ты думаешь?

— Я думаю, что это… такой корабль?

— А на нем библиотека?

— Да, — отвечала Гретель радостно.

— Какая ты у меня умница, ну просто невероятно! — воскликнул Ганс, и Гретель, с возмущенным воплем схватив подушку, принялась бить его по голове, а он закрывался, просил пощады, а потом, изловчившись, схватил ее поперек живота и бросил на кровать. Когда Гретель была окончательно обезврежена, Ганс первым предложил мировую, она подулась для порядка, но вырваться не могла, пришлось согласиться — на условии, что он должен будет ей семь порций мороженого. Сторговались на одной порции и еще на аленьком цветочке.

А потом, совсем поздно ночью, они лежали на совершенно мокрых простынях, и Ганс, когда пришел в себя и смог говорить, спросил чуть тревожно:

— Что это было? Что с тобой сегодня?

Она уткнулась носом ему в плечо и помотала головой отрицательно. Потом ответила, шепотом:

— Не знаю. Просто я поняла, что очень люблю тебя. Это ведь не страшно?

— Нет. — И он обнял ее покрепче. Так они и проснулись утром.

* * *

Гретель сидела в библиотеке и читала толстую книгу о путешествиях. Мисс Джонсон обещала быть в час дня, и Гретель уже который раз смотрела на свои водонепроницаемые часы. Она была сегодня одна, Ганс отправился с Майклом на Майклову яхту, проводить профилактику перед долгим рейсом. Вопросы она сформулировала и даже записала, рассказы про бедуинские нравы в голову не лезли, так что она наконец с досадой захлопнула книжку — и ровно в этот момент величаво заскрипела входная дверь: мисс Джонсон вернулась с прогулки.

— Сегодня не так жарко, и я что-то засиделась в кофейне, — извинилась она. — Ты нашла, что почитать? Дай-ка я налью тебе лимонаду.

Они вышли в сад через заднюю дверь, Гретель несла прохладный кувшин, а хозяйка — две глиняные чашки. Уселись за мраморный столик с отбитым краем, под старой глицинией. Уже давно сгнила беседка, которую строил шкипер Джонсон, а глициния все сохраняла ее форму.

— Ну что, моя девочка? — спросила мисс Джонсон. — Не выспалась?

Гретель неожиданно покраснела, не сразу сообразив, про что ее спрашивают, а библиотекарша продолжала:

— Я и сама очень заинтересовалась — что же это за голоса, которые слышатся твоему Гансу. И про лотос я хочу посмотреть — но это уже совсем скоро.

— Да, — обрадовалась Гретель, — а я как раз хотела у вас спросить: что такое корабль-библиотека?

Мисс Джонсон сняла очки и внимательно посмотрела на Гретель. Сложила руки на коленях, помолчала и начала, как будто очень издалека:

— Много лет тому назад жил один состоятельный человек. Он заметил, еще когда сам был ребенком, что интереснее всего ему было с теми детьми, которые читали книжки. Потом, когда он вырос, он общался с людьми самыми разными — с теми, кто умел работать руками, с теми, кто играл на музыкальных инструментах, с теми, кто умел делать деньги. Он и сам неплохо научился этому последнему делу, но в какой-то момент вдруг решил остановиться и подумать. Думал он долго и в конце концов понял несколько простых, но важных вещей. Я тебе сейчас все их пересказывать не буду, но одна из его мыслей была такой: как изменился бы мир, если бы люди больше читали? А после этого он спросил себя: не снарядить ли большой корабль с книгами и не отправить ли его в плавание вокруг света? И пусть он заходит в самые разные порты, и пусть на корабль поднимаются люди, берут книги, сидят на палубах и в каютах и читают. Дело в том, что — как-то уж так получилось в этом мире — вокруг портов живет народ не особо читающий. Нет у них времени и денег.

Гретель вспомнила всех своих друзей, у кого она брала книги, и поняла — да, они живут или чуть за городом, в холмах, или у моря, но далеко от центра. А на Фронт-стрит и Бэк-стрит живут люди попроще: рыбаки, грузчики, мелкие торговцы, огородники, механики.

— Конечно, — продолжала библиотекарша, — идея может показаться безумной. Что сделает один корабль, пусть даже битком набитый книгами, когда в мире столько городов, да еще и не все стоят у моря? Но человек этот отличался одной особенностью — она ему в свое время помогла разбогатеть. Если он решал, что правильно поступать так-то, то именно так он и поступал. И если что-то могло улучшить мир, то он не говорил себе: “Весь мир не переделаешь”, а просто делал это. Некоторые называли его ограниченным человеком, но это его не обижало.

Надо сказать, сложностей возникло много. Хорошо, что у него были толковые друзья, которые с удовольствием взялись помогать… — Мисс Джонсон взяла кружку и не спеша отпила лимонаду.

— Какие сложности? — Гретель слушала очень внимательно и несколько раз уже порывалась задать вопрос, но все не было подходящего момента.

— Такой корабль должен быть удобно спланирован. В грузовом корабле почти весь объем занимает трюм — как в нем складывать книги? В пассажирском много маленьких кают, а больших помещений, для самой библиотеки, почти нет. В конце концов он купил очень странный корабль, идеально приспособленный, как будто специально построенный под библиотеку. Говорят, история его такова. Когда в Америке задумали строить метро, вагоны делали только в одном месте на земле, в Лондоне. Англичане сумели получить громадный подряд и за год построили корабль, куда вагоны загоняли в несколько рядов, в этакие шестигранные тоннели, точно как тоннели лондонской подземки. Однако через несколько лет американцы и сами освоили вагоностроение, и корабль долго стоял на приколе, потом перебивался случайным фрахтом, ржавел, и его совсем было собирались сдать в металлолом, когда подвернулся наш филантроп.

Гретель понимала не все, что-то всплывало у нее в голове, как воздушные пузыри, когда вниз уходят дайверы, но тут же и лопалось, и она решила отложить воспоминания на потом.

— Ты понимаешь, почему, увидев эти шестигранные тоннели, он закричал: “Беру!”? — поинтересовалась мисс Джонсон, как бы слегка небрежно. Но Гретель сегодня трудно было обмануть, она поставила следующую мысленную отметку.

— Нет, а почему? — Вроде бы ее вопрос прозвучал тоже достаточно невинно.

— Понимаешь, — разъяснила библиотекарша, — ведь в этих тоннелях очень удобно сделать полки вдоль стен, место совсем не пропадает… — Она все ждала какой-то реакции и смотрела на Гретель чуть пристальнее.

Гретель выдержала взгляд.

— Действительно! Как замечательно придумано! — А в голове крутилась и билась какая-то мысль, совсем уже близкая.

— На верхней палубе была большая кают-компания, салон, много места просто на палубе, в общем, вопрос с кораблем решился, — продолжила мисс Джонсон. — Но были и другие, даже важнее. Например, на каких языках брать книги. Ты знаешь, что в мире пять тысяч языков?

Гретель ошарашенно помотала головой, эта цифра как-то не укладывалась в сознании.

— И что, взять по десятку книг на каждом? Это абсурд, разумеется. Но выяснилась простая и замечательная вещь… — Тут мисс Джонсон довольно улыбнулась, ее глаза блеснули, как у фокусника после удачного трюка. — Оказалось, что в истории человечества было не так много народов-мореплавателей. Скандинавы, испанцы, португальцы, голландцы, англичане и французы. Ну… были еще и другие. Эллины, например, или римляне, но это было совсем давно. Арабы и китайцы, они много плавали в Индийском и Тихом океане.

Гретель сообразила:

— И эти языки?..

— Да, во всех приморских городах мира говорят на этих языках, — подтвердила мисс Джонсон с торжеством. — Оставался еще и главный вопрос: какие именно книги брать с собой?

Она снова отпила из глиняной чашки и продолжила:

— Оказывается, в мире выходят миллионы книг! И, к сожалению, большая их часть — полная ерунда. Они быстро умирают, и их трупы продолжают забивать склады, магазины и библиотеки. А есть книги настоящие, но ни один человек в мире не прочитал все. Есть замечательные детские книги, без которых ни один мальчик не вырастет настоящим мужчиной, а девочка — настоящей женщиной. Да, часто это одни и те же книги, — улыбнулась библиотекарша на вопросительный взгляд Гретель. — Есть книги, которые надо перечитывать с детства и до старости, каждые несколько лет. Есть замечательные учебники, и лучше, если ребенок наткнется на них еще до того, как будет проходить их в школе: хороший учебник надо читать самому, не спеша. Есть книги о человеческой жизни, которые можно прочитать марсианину, и он все поймет про нас. А есть книги странные, которые раздражают и тревожат, и люди читают их столетиями, обсуждают, все хотят понять смысл. И в каждом столетии находят новый смысл, а старый иногда забывают. Некоторые книги прочитали, может быть, несколько десятков человек, но они, книги эти, изменили мир.

Гретель думала о том, как выглядят миллионы книг. Она не очень хорошо могла представить такое количество и вообразила себе длинную анфиладу таких же комнат, как библиотека мисс Джонсон, уходящую вдаль, сколько хватает глаза.

— Есть еще такая теория, — продолжала мисс Джонсон, — что для каждого человека есть одна главная, его книга. Если он прочитает ее, он изменится навсегда. — Она сделала паузу.

Становилось совсем жарко даже здесь, в тени, и Гретель уже довольно давно казалось, что слова старой женщины не доходят снаружи, а звучат прямо у нее в мозгу, как будто внутренний голос, и она даже знает, что будет сказано через секунду. Так что она послушно, почти против своей воли спросила:

— А кем он станет?

— Тем, кем он должен быть, — отвечала библиотекарша раздельно и с ударением.

— Разве это… подождите! — Гретель волновалась и не могла объяснить, наконец, выпалила: — Разве у человека только один вариант?

— Это всего лишь теория, милая моя девочка. Ее придумали старые мудрые люди, может быть, правда, слишком усталые.

— Ну хорошо, пускай даже так. А как тогда узнать, что это за книга? Она ведь не для всех одна и та же?

— Некоторые считают, что одна, и готовы убить тех, кто верит в другие книги, — невесело усмехнулась мисс Джонсон, отставила, наконец, чашку и выпрямилась, села поровнее. — Говорят, что на корабле-библиотеке собраны все главные книги. Другие, конечно, тоже, но главные — все. Человек, о котором я рассказываю, очень долго сам думал над этой проблемой и собрал несколько замечательных ученых. Они поселились почти на год на одном из островов здесь неподалеку, тайно, и работали вместе. Им удалось найти алгоритм поиска. Алгоритм, — пояснила она, — это просто способ, правило. Если начать со всех вообще книг и следовать этому правилу, можно сократить число книг до нескольких тысяч. Ну, десяти, пятнадцати тысяч, не больше. Они все будут очень неплохи, и все главные книги будут там. Сколько их — неизвестно, говорят, что от ста до пятисот.

— Да, это была отличная работа, — задумчиво продолжила мисс Джонсон. — И нелегкая. Говорят, что было закуплено и выпито двенадцать мешков отборного ямайского кофе, выкурена сотня ящиков доминиканских сигар, а готовили и прибирали исключительно старые дородные негритянки. — Тут мисс Джонсон вдруг прыснула, как девчонка, и они обе расхохотались. Голова у Гретель немного прояснилась, и стало как-то вдруг легко и радостно. Она, наконец, сменила позу — нога, оказывается, ужасно затекла и теперь кололась мурашками. Мисс Джонсон встала не спеша и предложила: — Не вернуться ли нам в библиотеку, там попрохладнее?

Они шли по извилистой гравийной дорожке, хрустя камешками, Гретель осторожно ступала на затекшую ногу, а когда мурашки прошли, спросила:

— А как же все-таки найти главную книгу? Ведь прочитать все десять тысяч томов вряд ли успеешь…

— Знаешь, — отвечала мисс Джонсон рассудительно, — я не верю в эту теорию. Но в любом случае — вреда от того, что будешь читать хорошие книги, не будет, правда ведь? Но некоторые верят и продолжают работать, там, на корабле.

— Те же самые, знаменитые ученые?

— Нет, они бы не справились и за всю жизнь. И потом, их ждали дома и в их университетах — нельзя же совсем исчезнуть из жизни? — Тут она бросила быстрый взгляд на Гретель.

Гретель, однако, этого не заметила, потому что в голове назойливо, где-то сзади, где не видно, как будто зажужжал москит — а что он хотел сказать, было непонятно. Опять пришлось оставить мысленную отметку.

— На корабле работают их ученики, люди помоложе, — продолжала мисс Джонсон. — Кто проводит там месяц, кто несколько, кто и годы — это уж у кого как получится. По доброй воле они от этой работы не отказываются, только если уж совсем загонят в угол обстоятельства. И потом, вот еще что важно…

— Что? — встрепенулась Гретель. Москит зажужжал веселее, как будто почувствовал цель.

— Говорят, что иногда кто-то из ученых находит свою главную книгу. Это происходит случайно. Просто потому, что они много читают, а главные книги все собраны на корабле.

— И что же тогда происходит? — Гретель затаила дыхание, хотя уже начала понимать.

— Тогда человек становится тем, кем он должен быть. И делает то, что он должен делать. Нет, пойми, он не становится зомби. Просто он понимает, что для него главное. И часто это совсем не работа в библиотеке, девочка моя. — Они подошли к задней двери, и мисс Джонсон взялась за ручку. — Пойдем-ка внутрь, я хочу рассказать тебе еще кое-что, а тут слишком жарко.

* * *

Майкл, развалившись, сидел в кокпите и потягивал “Хайнекен” из мокрой холодной банки. Пива на острове, увы, не делали. Когда Майкл добирался до Венесуэлы, он забивал целый чулан тамошним “Полярным”. Хоть он и подтрунивал над названием — сам-то Майкл был из Канады и с небрежной гордостью упоминал метели и торосы, но венесуэльское пиво любил за сочный цвет и настоящую горечь. Однако по возвращении на остров чулан с помощью друзей опустошался за три дня, и приходилось переходить на скучный, одинаковый во всем мире напиток.

На сегодня была запланирована очень важная процедура — покраска палубы противоскользящей краской. Ганс теперь хорошо понимал, какая это полезная штука, после того, как приложился копчиком о палубу в совсем небольшую качку, да еще и уронил баллон — хорошо, что на бедро, а не повыше. Так что сегодня, пользуясь безветрием и легкой дымкой, они с Майклом дружно взялись за дело — откладывать уже было некуда, до выхода оставалось десять дней.

Все утро Ганс откручивал с палубы разнообразные торчащие части и запоминал их названия: утки, лебедки, кнехты, обклеивал липкой лентой порожки (комингсы). Ему очень нравились эти морские названия, и он их запоминал с удовольствием, шепча про себя. Теперь он дошкуривал последний кусочек палубы. Майкл пока разводил краску, лениво ругался с Мишель, но в основном пил пиво и развлекал свою небольшую команду рассказами о прошлом. Ганс всякий раз недоумевал: как Майкл при таком веселом детстве дожил хотя бы до окончания школы. И в тайге он терялся, и бураны его заносили, и под лед, естественно, он проваливался не раз — уж очень им в деревне не терпелось поскорее начать хоккейный сезон. Была еще одна причина, по которой Ганс любил слушать эти истории: каждый раз ему казалось, что и с ним было что-то похожее. И вот что интересно: его это не тревожило, как некоторые уж очень подробные сны, наоборот, становилось и грустно, и тепло — в общем, он сам не мог разобраться в себе, но ждал Майкловых рассказов всегда.

Сегодня, правда, Майкл вспоминал ураган позапрошлого года, в который он попал самым неудачным образом, в бухте на Гренаде, откуда выйти-то толком было нельзя. Яхту тогда здорово побило, выкинуло на отмель, и до апреля Майкл приводил ее в порядок. Кое-что он так и не успел сделать, так что сейчас приходилось, например, заниматься покраской.

— Так ты решил, значит, переждать на берегу, бросил старушку? — подначивала его Мишель. — А как же “капитан не покидает корабля”?

— Это тебя обманули, — убежденно отвечал Майкл. — Капитан покидает судно последним. Ну вот, я тогда был один, значит последним и покинул.

— Так почему все-таки покинул? — не отставала Мишель.

— Потому что страшно очень было, — честно отвечал Майкл. — Я, знаешь, видел штук двадцать ураганов, но этот был хуже всех. Даже на берегу все к чертовой матери переломало. На всем острове, может, два десятка целых домов осталось, в центре, в котловине. Сначала я надеялся выстоять, бросил оба якоря и полным ходом шел навстречу ветру. То есть пытался идти. И все равно меня стаскивало. Когда затихло минут на пятнадцать, я только успел спустить шлюпку и дойти до берега.

Майкл каждый год после сезона ураганов клялся, что уж на следующий-то год уйдет, как все добрые люди, заблаговременно на север, — и каждый раз находились дела, а потом азарт захватывал, и его уже и силой нельзя было эвакуировать. Зато потом он мог пренебрежительно сплевывать под ноги, встречая “перелетных птиц”, как он их насмешливо называл.

Ганс разогнулся наконец, голова слегка закружилась, и звездочки поплыли перед глазами. Неудивительно: последний час он простоял на четвереньках со шлифовальной машинкой. Ганс с наслаждением потянулся — надо еще окатить все водой, пройтись шваброй, но это уже пускай Мишель делает, справится. Вообще, девчонка была вполне ладная, работящая, а ругалась с Майклом просто так, чтобы уж не было все как в книжке: “Сэр, йес, сэр”. А он заслужил банку пива!

Ганс плюхнулся напротив Майкла, откупорил “Хайнекен” и разом ополовинил. Показалось, что пиво всосалось в кровь, не доходя до желудка, как в горячий песок, и тут же проступило на коже потом. Ради этого момента стоило поработать, подумал Ганс умиротворенно. А уж когда Мишель, щурясь, вылезла из салона, взяла веревочную швабру и ведро и принялась драить палубу — стало совсем хорошо, Ганс допил пиво и открыл, уже не спеша, вторую баночку.

— Это правильный расклад, — провозгласил Майкл. — Мужчины должны сидеть и пить пиво, а женщины драить палубу. Вот говорят, женщина на корабле — плохая примета. Я считаю, это какая-то средневековая дикость. Женщины, если их правильно использовать, это не только украшение любого судна, но и…

Тут Мишель картинно отставила швабру, подперла бок рукой и глянула на Майкла сурово. Он сбился с мысли, махнул рукой и полез вниз, в салон. Через минуту он уже вернулся с небольшим мешком из суровой холстины, плоскими электронными весами, здоровенным стаканом и кофемолкой. Кофемолку Майкл воткнул в розетку, поставил стакан на весы, выставил ноль и запустил руку со стаканом в мешок. Ганс с интересом наблюдал за этими странными действиями и, наконец, не выдержал:

— Что у тебя там, в мешке? Кофе?

— Давай поспорим, что никогда не угадаешь? — предложил Майкл. — Подскажу: нет, не кофе, какой же кофе, когда мы пьем пиво?

Гансу было лень гадать, так что он сразу сдался. Майкл огорченно вздохнул:

— Ладно, скажу. Скорлупа от грецких орехов, — и тут же повеселел, глядя на озадаченного Ганса. — Не веришь? Напрасно, напрасно!

Достав полный стакан, Майкл торжественно поставил его на весы и записал вес в желтом блокноте. Высыпал стакан в миску, повторил процедуру еще несколько раз. Достал калькулятор, долго тыкал в кнопки, выписывал какие-то дроби, шевеля губами. Опять потыкал в кнопки, досыпал еще немножко скорлупы и наконец, завязав мешок, убрал его под сиденье. Ганс все еще ничего не понимал, а уж когда Майкл засыпал первую горсть скорлупы в кофемолку, опять поинтересовался:

— Что готовить будешь? Какой-нибудь венесуэльский напиток?

Майкл изобразил на лице обиду. Над его пристрастием ко всему венесуэльскому подтрунивали все кому не лень. Он предпочитал тамошнее пиво, сигары, девушек — уверял, что они самые беззаботные в Латинской Америке. Но больше всего он любил капибар, или карпинчей, как он их называл. В Венесуэле их было видимо-невидимо, а с одним, который жил на ферме у Майклова друга, он очень подружился, всегда навещал, привозил чего-нибудь вкусного. Развешал его фотографии у себя в капитанской рубке — вместо красоток, как у других шкиперов. Про карпинчо Майкл говорил даже теплее, чем про девушек, и складывалось впечатление, что они там по вечерам часто ведут философские беседы. Впрочем, отчего бы и нет?

Как-то раз Ганс и Джон разыграли его: Джон написал огромную, чудовищно аляповатую картину с ягуарами, попугаями, роскошными голыми девушками, и они убедили Майкла, что это шедевр венесуэльского примитивиста Роберто Сьенфуэгоса, которого всякий культурный человек должен знать. Майкл возжелал картину, ходил к Джону и ныл, просил продать ее за любые деньги. Когда предложенная сумма достигла уже неприличного размера, — пожалуй, Майклу пришлось бы закладывать дом, но он не сдавался, и в глазах у него появился нехороший огонь, — Джон совсем было растерялся, но нашел выход. Он встретил Майкла сообщением, что это поддельный Сьенфуэгос и что он, Джон, готов уступить его за ящик пива и коробку сигар. В результате они же и остались в дураках, потому что пиво прикончили в тот же вечер, сигары за неделю, а шедевр Майкл повесил у себя в гостиной на самом видном месте — и он был единственным, кому этот ужас нравился, а смотреть приходилось всем.

Мишель вытащила очередное ведро забортной воды, окатила палубу и прошлась шваброй. Выкрутила ее ловко, встряхнула и поставила сохнуть, а сама подсела к Майклу, достала сигарету и с удовольствием закурила. Некоторое время они с Гансом наблюдали за тем, как Майкл с хрустом доламывает в ладонях ореховую скорлупу. Солнце прошло зенит, и Мишель свернула навес над кокпитом. Было как-то необычно тихо и благостно.

Майкл принялся загружать скорлупу в здоровенную кофемолку — в нее помещались три полные пригоршни. Долго жужжал, каждые несколько секунд открывая крышку и проверяя качество помола, наконец высыпал скорлупу во вторую миску. Повторил со следующей порцией.

— А теперь, друзья мои, — объявил он, — будем работать втроем. Ты, — он ткнул Гансу в грудь пальцем, — будешь непрерывно мешать краску. Ты пойдешь готовить ланч. А я буду красить.

— Хорошо, — согласился Ганс, — так зачем ты все-таки молол скорлупу?

— Вскоре вы узнаете всё! — торжественно отвечал Майкл.

— Кэп сегодня изображает дельфийского оракула, — съязвила Мишель и отправилась вниз, к плите. Ганс не понял, что это за оракул, но ему не хотелось думать об этом.

— Она была крупновата, — сжалился, наконец, Майкл. — А теперь, смотри, как песочек! Нам ведь нужна противоскользящая краска? Держи мешалку, — и аккуратно начал высыпать скорлупу в ведро.

Ганс, сообразив, наконец, в чем дело, добросовестно размешал содержимое. Майкл обмакнул в ведро кисть, провел полосу, пару минут внимательно смотрел, как краска подсыхает, и, видимо, остался доволен. Ганс еще раз помешал краску и аккуратно налил, примерно на палец, в широкую кювету.

— Видишь, насколько проще красить, когда все подготовлено, — рассуждал Майкл, ловко орудуя роликом на длинной ручке. — А если ничего не снимать, пришлось бы возиться с кисточкой, долго, а ровно никогда не положишь.

Когда закончили первый слой, поджаренные сэндвичи уже были готовы. Перекусили на скорую руку, чтобы краска совсем не высохла. Второй слой лег уже совсем идеально, и на палубу было больно смотреть, так она сияла на солнце.

— Эй, вы тут? — раздался голос из-за борта, и к корме вывернула лодка Айры, обшарпанная до невозможности, заваленная разноцветными юбками, маечками и прочей дребеденью. Айра греб одним веслом, стоя на колене, а на кормовой банке сидела Гретель, ровно держа спину, с нарочито скромным выражением на лице.

— Мишель! — завопил Айра на всю бухту. — Я привез, что обещал!

Из салона вылезла Мишель, сильно смущенная. И вправду, она имела неосторожность остановиться вчера около лотка Айры на рынке и даже поболтать с ним. Тогда ей удалось отвертеться, но она сгоряча пообещала еще посмотреть товар, если Айра подъедет к ней на яхту. Вздохнув, она села на борт, свесив ноги под леера, и принялась придирчиво рассматривать маечки, которые Айра подавал одну за другой, не забывая слегка подгребать веслом, чтобы лодку не относило отливом.

Гретель смотрела на Ганса по обыкновению молча и немножко виновато. Потом улыбнулась и тряхнула головой:

— Ну что, герои? Покрасили?

— А как же! — отвечал Ганс обрадованно. — Залезай, посмотри, какая красота! — и они с Майклом выдернули Гретель из лодки за обе руки и аккуратно приземлили ровно на палубу, она даже пискнуть не успела. Всплеснула руками и обратилась к Майклу:

— Кэп, а можно пройтись? — и, не дожидаясь разрешения, затанцевала по белоснежной палубе, крутя юбкой и напевая что-то свое на четыре четверти. Майкл смотрел, довольно ухмыляясь, посасывая сигару.

— Ну что, можно принимать уважаемых гостей?

— Можно, можно! А откуда у тебя уважаемые гости, ты же все больше со всяким сбродом дружишь, вроде нас? — И Гретель спрыгнула в кокпит, уселась рядом с Гансом и обняла его порывисто за плечи, прижалась покрепче.

— Нашел он каких-то сумасшедших, — объяснил Ганс. — Датчане, арендовали яхту на полтора месяца, говорят, медовый месяц у них.

— А зачем тогда на полтора? — удивилась Гретель.

— Я знаю, — отозвалась Мишель, держа в руках очередную маечку. — Если они с нашим кэпом столько проживут, им потом ничего не страшно.

— Я их буду высаживать на берег иногда, — сообщил Майкл. — Настоящих моряков мало, не понимают люди, как хорошо в море. В Венесуэлу пойдем… — Все расхохотались, так мечтательно это прозвучало. Майкл по секрету всем рассказал про свою последнюю зазнобу из Маракайбо, самую скромную и нежную девушку на свете, которая его терпеливо ждет уже месяц. Саманта, правда, считала, что Майкл больше скучает по карпинчо: девушки-то есть везде, а настоящих друзей мало.

Айра продолжал неутомимо подавать Мишель шмотки. Уже было понятно, что она опять ничего не купит, но он не раздражался, только поддразнивал ее: “Конечно, на тебя это не налезет, с такими-то боками!” Тонкая политика принесла успех, Мишель побежала за кошельком и купила за десятку какую-то совсем миниатюрную маечку с тонкими бретельками. Айра улыбался, блестя белыми зубами на черной физиономии, а деньги взял небрежно, как будто не в них счастье. Собственно, так оно и было.

Когда он отчалил, Майкл посмотрел вдруг на часы:

— Друзья мои, а ведь сегодня вечер у губернаторши! Надо пойти отдохнуть, что ли. Давайте я вас отвезу.

Вдова покойного губернатора, последнего за долгую историю, вышла за него в свое время совсем молоденькой и успела родить ему двоих сыновей. Так что в мир иной он отошел вполне счастливым человеком, даже не застал наступления независимости: пока подыскивали новую кандидатуру, империя сама собой развалилась. Старые люди вспоминали колониальные времена с теплотой: солнце было ярче, девушки моложе и красивее, и однажды до острова даже почти доехала королева, но ее сразила лихорадка за два дня до визита, так что она отбыла восвояси, да так больше и не вернулась. Злые языки утверждали, что это была не лихорадка, а дизентерия, но эту версию не уважали.

Губернаторша же не только вспоминала прежние времена, но и регулярно, два раза в год, устраивала приемы, один на день рождения Ее Величества и один в произвольное время — это была ее дань свободомыслию. Сегодня как раз был такой день, и Гретель с Гансом попали в круг избранных, довольно широкий, надо признаться.

Гансу почему-то ужасно не хотелось уходить, но он понимал, что Гретель надо примерять платья (одно надеть или другое?), изобретать прическу, и он, вздохнув про себя, поднялся, спрыгнул в шлюпку, привязанную к корме, подал Гретель руку. Она как будто немножко робко оперлась на нее, сошла вниз и пристроилась на узенькой носовой банке. Майкл дернул шнур, мотор зарычал, и они тронулись к берегу. Мишель в новой маечке махала рукой с кормы, потом показала им язык и ушла.

Майкл высадил их на причале, распрощался до вечера и тут же ввязался в дискуссию с еще двумя шкиперами. Ганс и Гретель прошли мимо рынка и свернули направо, на Фронт-стрит. Миновали библиотеку, банк, “Неряху Джо”, свернули в сторону дома. Солнце скрылось за тучками, стало прохладнее, и они довольно быстро дошли до последнего подъема к дому. Гретель молчала все это время и вдруг спросила на ходу:

— Скажи, а тебе не надоело вот это всё?

Ганс вздрогнул от вопроса, поняв, что ожидал чего-то подобного. И все-таки решил уточнить:

— Про что ты говоришь? Что “всё”?

— Ну посмотри сам! — Гретель говорила каким-то непривычным, трезвым и плоским голосом, так что у него нехорошо засосало под ложечкой. — Вот эта улица. Мы на ней знаем каждый дом. И каждого встречного. И мы знаем, более или менее, кто что скажет и сделает.

Ганс молчал, размышляя. Они поднялись по ступенькам на террасу: обычно они разваливались тут же в шезлонгах и выкуривали задумчивую сигарету напополам, но сегодня не сговариваясь прошли в комнату. Гретель присела на краешек стула, Ганс продолжал топтаться посредине, пока Гретель не показала ему взглядом на кровать, и он сел напротив нее.

— Ты понимаешь, — продолжила она все тем же голосом, от которого ему хотелось куда-нибудь спрятаться, — что все так и будет всегда? Этот дом, эти люди, эти дома, это море? Этот остров?

— Да, понимаю, — отвечал Ганс, хотя ему ужасно не хотелось соглашаться, но он не знал, что можно возразить на такие простые и верные слова.

— А ты знаешь, что тебе нужно? — продолжала Гретель безжалостно.

— То есть — как? — Тут Ганс немножко потерялся. — Нужно — в каком смысле?

— Вообще, в этой жизни.

— У меня все есть, — отвечал он, и ему очень хотелось, чтобы это прозвучало уверенно, чтобы прекратился этот разговор, от которого у него как будто пол уходил из-под ног, как в прошлом году, когда остров тряхнуло. Но прозвучало, как понял, не очень убедительно, и он начинал понемногу злиться на себя.

Гретель помолчала немного, перекладывая ручки на столе. Легонько провела рукой по стопке исписанной бумаги (Ганс вспомнил, что не успел еще прочитать ей последний кусочек книги, написанный вчера вечером). Повернулась к нему и продолжила, уже почти нормальным своим голосом:

— Я сегодня была опять в библиотеке, разговаривала с мисс Джонсон.

— Расскажи, да, — попросил Ганс.

Гретель вздохнула, села поудобнее. Подробно, почти слово в слово, пересказала все, что узнала сегодня про корабль-библиотеку. Ганс не перебивал, не задавал даже вопросов. Потом она, помолчав, добавила:

— А когда мы зашли внутрь, мисс Джонсон сказала мне еще одну вещь. Мы приехали на этом корабле.

Ганс кивнул: он уже понял. Только решил уточнить кое-что.

— Она твердо это знает? Мы ей сами сказали?

— Нет, мы ведь забыли все к тому моменту. Но в тот день прибыл только один корабль, утром. Были еще маленькие яхты, но вроде бы пассажиров на них не было. А паром в тот день не ходил, был понедельник. И мы были такие… беленькие еще совсем и одеты во все приличное. — Она грустно улыбнулась. — И с большой сумкой.

— А почему она раньше не сказала об этом? И никто не говорил нам?

— Понимаешь, тут люди считают, что, если кто-то приехал и не хочет говорить о прошлом, значит, не надо его расспрашивать. Ты вот знаешь, откуда приехали Джон и Саманта? Или Карл?

— Нет, — признал Ганс. — Но погоди, вот про Майкла я знаю все, с самого его детства.

— Майкл сам любит рассказывать о себе, ты разве не заметил? Что все его рассказы — про себя, а уж остальное в виде приправы?

— Ну почему? — не согласился Ганс. — Я от него столько всего узнал…

— Да, про его друзей, про его женщин, про страны, где он бывал. А хоть раз вы говорили с ним вообще о любви или о дружбе, вообще о путешествиях? О жизни и смерти?

Она встала и прошлась по комнате, потом опять села на стул.

— Ты пойми, я же его не упрекаю. Просто он такой человек. А Джон совсем другой. Но он никогда не говорит про свое прошлое.

— Ты думаешь, он тоже не помнит?

— Вряд ли. Мы с тобой, наверное, одни такие. — Ганс не мог понять, горечь он услышал или гордость. — Но если люди не хотят говорить сами — никто не спросит.

— Хорошо. — Теперь Ганс перешел к главному вопросу: — А что мы делали на корабле и почему ушли оттуда?

— Это совсем просто, — отвечала Гретель. — Ну что ты мог делать там? Ты не моряк, морского дела толком не знаешь. Не повар, это уж точно! — Она наконец улыбнулась. — Ты делал то, что ты умеешь, — читал книги.

— И потом?..

— И потом нашел свою книгу. Вот так тебе повезло.

— И в ней было сказано, чтобы я остался здесь?

— Получается, так. — Гретель опять встала, не могла она долго сидеть на одном месте. — Чтобы ты остался здесь, жил в этом доме и работал. Писал. А я… чтобы была с тобой.

— Подожди! — Гансу не очень нравилось что-то, но что именно — он никак не мог сформулировать. — Но ведь могло статься, что это ты нашла свою книгу? И в любом случае, ну подумай сама, вряд ли мы оба нашли их одновременно?

— Да, это уж совсем было бы странно, — согласилась Гретель. — И что это значит?

Ганс помолчал, разглядывая испачканные краской руки, и наконец поднял глаза.

— А это значит, что один из нас здесь ради другого, и только ради этого.

Они долго молчали, иногда украдкой поглядывая друг на друга. Потом Ганс добавил:

— И еще мне очень не нравится, что мы все забыли. И знаешь, почему? Я теперь могу объяснить.

— Я тоже могу, — тихонько отвечала Гретель. — Потому что мы не знаем теперь, от чего мы отказались. И мы не знаем, сами мы решили или нас уговорили. Нет, решили-то, конечно, сами, но была ли эта книга той самой, единственной? А нас заставили забыть, чтобы мы не задавались этим вопросом.

— Или мы сами решили забыть? — все-таки возразил Ганс.

— А если сами, то зачем? Чего мы могли бояться, спрятанного в памяти? Нет, милый, так и так получается: мы все забыли, чтобы не сомневаться. А теперь мы знаем об этом.

Ганс помолчал, потом глянул на часы и поднялся с кровати.

— Нам пора уже собираться. Знаешь, давай мы еще подумаем об этом, у меня не все складывается в голове как следует. И еще: не бойся ничего, все же хорошо, правда?

Гретель подняла глаза. Он выдержал взгляд, улыбнулся и обнял ее. Гретель порывисто прижалась к нему, и они постояли молча. Ганс чувствовал, как она чуть дрожит, мелко-мелко, а потом успокаивается, и он снова улыбнулся, на этот раз сам себе.

* * *

Ганс давно сидел на террасе, но не шел поторапливать Гретель. Смотрел в звездное небо, шевелил пальцами в неудобных ботинках. На прием полагалось идти хоть и в тропическом, но в приличном одеянии: светлые брюки, светлые ботинки, рубашка, хорошо хоть с коротким рукавом. Гретель погладила его единственную рубашку, пришила оторвавшуюся пуговицу, а сейчас занималась своим платьем. Она долго терзала Ганса, наконец он сказал: надевай зеленое! Гретель обрадовалась, потому что белое хоть и было новее и моднее, но ей нравилось меньше. “Я в нем толстая, — говорила она убежденно, — не спорь”. Ганс уже давно и не спорил: в конце концов, всякая женщина имеет право на свою причуду.

Он посмотрел в окно: Гретель стояла перед зеркалом, что-то делала с прической. Ее рыжие кудри никогда не хотели ложиться ровно, вечно растрепывались через полчаса, и она старалась придать беспорядку нарочито небрежный вид — дескать, так и надо. Ганс некоторое время наблюдал за ее немножко угловатыми движениями и поймал себя на мысли: а сумеет ли она хорошо держаться на приеме? Правильно себя вести? Опять он разозлился на такой вопрос, но предательская мысль не уходила. А когда он понял, что злится почему-то на Гретель, а не на себя, ему стало совсем муторно.

Гретель повернулась решительно, подхватила сумочку и вышла из комнаты. Посмотрела несколько мгновений на Ганса, вздохнула:

— Милый, ты волнуешься? Не надо! Честное слово, я знаю, в какой руке держать вилку, а в какой котлету!

Они оба засмеялись, а Ганс подумал с досадой: “Ну откуда, откуда она всегда знает, о чем я думаю?”

С улицы донеслось бибиканье: подъехало такси. Не пешком же идти на прием! Ганс пощупал очередной раз бумажки в кармане — вроде бы хватало на дорогу и приличные чаевые — и предложил даме руку с некоторой церемонностью.

Особняк губернаторши сиял в темноте на соседнем холме, — собственно, его было хорошо видно даже с террасы, правда, дорога вилась непредсказуемо. У ворот их встретил лакей в ливрее, почти незнакомый, Ганс только помнил, что зовут его Кларенс. С важностью отворил кованую калитку, пожелал приятного вечера бархатным басом и повернулся к следующим гостям. Ганс и Гретель двинулись к дому по дорожке между мерцающих факелов. Цикады, замолчавшие было, снова грянули хором.

Сад выступал из темноты громадными баньянами с узловатыми переплетениями стволов. Летучие мыши стремительно чертили изломанные линии. Дом был ярко освещен изнутри, оттуда доносились взрывы смеха и ровное жужжание разговора, а снаружи он смутно белел в темноте, даже не было заметно неизбежных темных разводов: в сезон дождя все зарастало плесенью, и большинство хозяев даже не обращало на нее внимания. Губернаторша все же, по старой привычке, следила за внешним видом дома, как будто в любой момент могла прибыть с визитом особа королевской крови. Так что каждые пару лет дом заново штукатурили, а вот сейчас что-то с ремонтом задержались.

На террасе, под навесом, сияли лампы, стояли группами люди, лакеи разносили коктейли и закуски. Саманта, в шафрановом платье, помахала им приветственно рукой справа, из дальнего угла, и Гретель обрадованно потянула Ганса за собой. Он выпустил ее руку и шел чуть сзади, невольно замечая легкую нескладность ее движений, выбившуюся прядь, царапины на пятках туфелек.

Саманта расцеловала Ганса и обняла Гретель — Ганс невольно залюбовался, как они хорошо смотрелись вместе: рыжая светлокожая Гретель и смуглая Саманта, почти того же роста, но чуть пошире в кости и пополнее. Послушал их разговор пару минут, вставил несколько слов и потихоньку отошел в сторону. Заметив Карла в середине террасы, он решительно направился туда. По дороге ухватил с подноса у проходившего лакея бокал с “Маргаритой”, отхлебнул глоток и понял, что хочет сегодня напиться.

Карл, в ослепительно белой рубашке, внимательно слушал двух немолодых джентльменов, кажется приезжих. Впрочем, совсем уж джентльменами назвать их было трудно. Скорее они напоминали профессоров, не особо следящих за внешним обликом. Один из них, покрупнее и на вид постарше, с седой львиной шевелюрой, как раз расспрашивал Карла о рифе Грейт-Уолл. Ганс очень любил это место, где дно обрывалось стеной в бездну и на стене цвели, теснясь, невиданные анемоны всех расцветок — только надо было освещать их фонарем, на этой глубине все цвета пропадали, кроме безмерной синевы. Как раз об анемонах-то и спрашивал старший профессор, и Карл представил всех троих:

— Ганс, мой друг и помощник, — доктор Хатчинсон — доктор Снедекор.

Догадка оказалась верной, оба гостя были морскими биологами, к тому же завзятыми дайверами, и приехали посмотреть на местную фауну. Поговорили немножко про Грейт-Уолл, но профессоров интересовали больше всего обрастания на затонувших кораблях.

— Видите ли, Ганс, — объяснял Снедекор высоким, слегка козлиным голосом, — это один из самых интересных вопросов: как одни организмы сменяют другие на месте, где вначале вообще никого не было. Например, на застывшем лавовом поле. На суше это наблюдали много раз и подробно описали — как появляются растения-пионеры, создают почву, потом приходят другие, уже на готовое, вытесняют первых поселенцев…

— А как это происходит в море, мы не знаем, никто этого не видел, — вмешался Хатчинсон. — Хотелось бы посмотреть на это.

— На сукцессию? — неожиданно для себя спросил Ганс, и оба биолога, замолчав, посмотрели на него с подозрением. Он и сам не мог понять, что это за странное слово всплыло у него в голове, но оно потянуло за собой другие, и он почувствовал даже легкое головокружение, как будто в голове у него всплывали и лопались пузырьки с забытыми словами. Он растерянно продолжил: — Ну да, смена одной экосистемы другой. Последовательность бентосных сообществ…

Хатчинсон обрадовался, заулыбался, обнял Ганса за плечо здоровенной лапой:

— Да вы все знаете, дружище! Приятно поговорить с понимающим человеком! — и попытался углубиться в детали, но Снедекор ухватил его за локоть и потащил в сторону со словами: “Дай же человеку выпить спокойно!” — так что Хатчинсон успел только настоять, чтобы им непременно встретиться наутро у Карла и продолжить беседу.

Карл улыбался, как взрослый, наблюдающий за детскими шалостями, хотя был в этой компании моложе всех. Этакий златокудрый греческий бог, подумал Ганс. Он вдруг понял, что знает довольно много про греческих богов, Гермеса, Ареса, Зевса, обрадовался и даже почувствовал нетерпение: скорее бы оказаться одному и с удовольствием и подробно начать вспоминать все эти чудесные истории. С ним творилось что-то странное, определенно.

— Что ж, — заметил Карл, когда гости отошли, — произвел ты впечатление. У меня на них серьезные виды, завтра расскажу.

— Расскажи сейчас! — попросил Ганс, допивая “Маргариту”, и тут же взял следующий бокал.

Карл охотно начал: эти двое собираются провести исследование, не на один год. Возможно, им дадут денег. Хочется им найти недавно затопленный корабль, каждую неделю погружаться к нему и наблюдать, как он потихоньку обрастает живностью.

— Я предложил им “Мэри Агнесс”, она затонула всего год назад. Можно будет с ними нырять, они будут платить, ну и оборудование у нас арендовать. Хорошая, интересная работа, и люди они занятные, — подытожил Карл. — Так что приходите завтра утром, пойдем на погружение! — Он тронул Ганса за плечо, опять улыбнулся и направился дальше, к очередной группе гостей.

Ганс стоял, задумавшись, посреди толпы — ему вдруг остро захотелось в море, в тишину и синеву. Он встряхнул головой и отправился обратно, посмотреть, что там делает Гретель.

В том углу уже собралась небольшая компания женщин, а посредине возвышался Джон, что-то красноречиво вещавший, огромный, толстый, с холеной рыжеватой бородой, с проседью, заметной даже в светлых волосах. Дамы, как обычно, поддразнивали его. Заметив Ганса, Джон помахал ему приветственно. Ганс поспешил на выручку к товарищу.

Дразнить Ганса было не так увлекательно — он отвечал слишком серьезно, не всегда включался в игру и совершенно не умел кокетничать. Так что дамы понемножку разбрелись по террасе, а мужчины взяли себе еще по коктейлю.

— До чего приставучие тетки, — шутливо пожаловался Джон. — Все им расскажи! Может, я собираюсь написать роман о своей жизни и получить Нобелевскую премию!

— И что ты с ней будешь делать? — заинтересовался Ганс. В голове уже немножко шумело, он наконец расслабился и с удовольствием отхлебывал “Хаммингбёрд” — любил он этот дамский коктейль.

— Ну как! — воодушевился Джон. — Сначала построю большой дом на самом берегу.

— Будто тебе твоего не хватает, — резонно заметил Ганс.

У Джона в доме гости вечно разбредались и терялись, Саманта никогда не могла всех собрать к чаю.

— Ты не понимаешь. Сзади я построю дом поменьше, с окнами на все стороны. Студию, знаешь, с самым лучшим в мире светом. И там буду работать. И ни одну собаку к себе не пущу — сидите в большом доме, пейте, купайтесь в бассейне, а меня чтоб не трогали.

— Будто ты там усидишь, если все начнут пить, — усомнился Ганс.

— И опять ты ничего не понимаешь. Вот ты пишешь книгу, ты можешь работать ночью. Ночью даже лучше: Гретель твоя спит, не отвлекает, за окнами темно. А мне нужен свет. Ты знаешь, чем пишут картины?

— Красками?

— Черта лысого! Светом, светом и ничем иным. Ну ладно, не буду тебе излагать теорию, иди лучше последи, чтобы не увели твою ненаглядную. — И подтолкнул его в сторону гостиной. Там Гретель и вправду разговаривала с подтянутым, немолодым моряком в белоснежной форме.

Ганс вдруг опять заметил с удивлением, как легко и непринужденно она держится с явно незнакомым человеком. Он-то всегда был вначале неловок: ведь ничего же не знаешь о собеседнике, как начинать разговор? Потом уже, когда он сходился с человеком, было легко и говорить, и молчать, но первые минуты всегда были просто мукой. Гретель же как-то удивительно естественно, с первой фразы, находила тон, всякий раз немного разный, и люди уже через полчаса говорили с ней, как со старой доброй знакомой. Он задумался: отчего такая разница? Почему-то именно сегодня это его встревожило, и он даже почувствовал досаду.

Вот и сейчас моряк этот, которого Ганс совершенно точно видел первый раз в жизни, рассказывал что-то, изображая ладонью правой руки, видимо, какой-то маневр. Ганс прислушался — сквозь общий шум доносились только обрывки фраз: “…Тогда можно зайти круче к ветру, но теряешь в скорости… в этих широтах вообще можно закрепить парус и идти спать…” Потом Гретель что-то спросила, неслышное, моряк рассмеялся: “Нет, так никто не делает…” — и опять взялся что-то объяснять, поставив стакан и используя уже обе руки для изображения. Ганс отправился по кругу дальше, отхлебывая свой коктейль и ловя обрывки разговоров, — ему захотелось немножко отвлечься.

“…Разве это ураган! Вот в семьдесят третьем году — да вас тогда и на свете не было…”

“…Я выписала эту лозу из Испании, она переносит засуху, а вот от дождей виноград становится кислым…”

“…Ему сделали там операцию, выставили счет на полтора миллиона, а у правительства таких денег не было. Хорошо, голландцы помогли — вы же, говорят, наша бывшая колония…”

“…И он приплыл на этом корабле, иначе и быть не могло”.

Ганс вздрогнул и повернул голову. Мисс Джонсон сидела на белой кушетке и рассказывала что-то двум молоденьким девушкам, стоявшим рядом, видимо, сестрам. Ганс прислушался.

Мисс Джонсон молчала, полуприкрыв глаза, и наконец старшая из девушек, кашлянув, спросила:

— Это был последний корабль в тот год?

— Да. Он нанялся в Нантакете, и они пришли в Чарльстаун закупить провизию и набрать пресной воды. Мать встречала каждый корабль в порту и в этот день точно знала, что увидит его. Он ведь обещал, значит, должен был прийти. Они поженились через два дня, в воскресенье, а еще через два дня он ушел в море.

— Как же он мог уйти? — воскликнула младшая.

— Милая деточка, для мужчины главное — это его дело. А найти женщину, которая это понимает, — это уже его счастье. Или оно бывает, или нет…

— А если бы этого корабля не было? Ну, если бы он не успел его поймать?

— Этого быть никак не могло, — спокойно отвечала мисс Джонсон. — Корабли не ходят просто так, только силой любви. Он пришел, потому что был нужен.

Ганс тихонько отошел в сторону. В голове в беспорядке крутились обрывки мыслей, но целиком все не складывалось. Тут его ухватили сзади за оба локтя сразу, он вздрогнул — это была Гретель, порозовевшая, уже чуть встрепанная, как обычно, — не держалась у нее прическа, что тут поделаешь.

— Ты куда пропал? Пошли в сад, там уже свинья готова!

Ганс бы предпочел подумать в одиночестве, но, поколебавшись, отправился за ней. Краем глаза он заметил, что губернаторша уже вышла в гостиную и завела беседу с миссис Ройс. Видимо, разговор шел о них, потому что обе смотрели в их сторону, и миссис Ройс помахала им рукой. Ганс поклонился, губернаторша кивнула в ответ, улыбнулась и сделала жест — идите, идите, потом поговорим! — и он догнал Гретель уже на ступеньках.

В саду, в темноте, жарко светились угли. Когда глаза привыкали к освещению — несколько гирлянд вроде рождественских и бамбуковые факелы по периметру, — можно было увидеть здоровенную свинью, целиком насаженную на вертел, с укоризненным выражением на рыле. Повар, здоровенный негр Джерри, двигался во мраке, в основном был виден его фартук и накрахмаленный колпак, и ножи сверкали красными отблесками. Гости отходили с тарелками с наструганной свининой, кто-то рассаживался за столики, кто-то продолжал беседовать, стоя небольшими кучками. Зажглись свечки за столиками, в дальнем конце сада брали первые аккорды двое гитаристов. Цикады сегодня стрекотали тихо, только иногда звук накатывался, как волна на гальку.

Ганс вдохнул запах ночного сада, дыма и сообразил, что проголодался.

— Пойдем скорее, возьмем по самому большому куску! — предложил он, и Гретель захлопала в ладоши.

— Идите к нам! — позвала Саманта: они уже сидели за круглым столом с Джоном и профессором Снедекором. Ганс и Гретель сели на остававшиеся два стула, Джон тут же налил им красного вина из невидимой в темноте бутыли, а Саманта пока зажигала свечу, наконец поставила ее посреди стола, огонек потянулся вверх и осветил лица.

— Все-таки мне нравится, — Снедекор, видимо, продолжал начатый разговор, — что у вас так все… неформально. Могу себе представить прием у нашего губернатора — и чтобы под столом разливали красное.

— Ну… бутылка очень тяжелая, я ее над столом не удержу, — оправдывался Джон. — И потом, у вас штат большой, губернатор — это о-го-го!

— Губернатор есть губернатор, — возражал Снедекор. Он слегка захмелел и перестал выглядеть профессором — во всяком случае, лекторские интонации пропали, и он уже больше напоминал старого хиппи, с седым хвостом и бородкой. — Оплот порядка, традиций. Ливрейные лакеи, джентльмены в цилиндрах… истеблишмент, черт бы его побрал!

— Нет уж, по мне, так лучше, — отвечала Саманта. — У нас можно быть самой собой. — Она закинула полные руки за голову и мечтательно уставилась в небо с крупными дрожащими звездами.

— Самой собой, да, — повторила за ней Гретель, хотела добавить что-то и замолчала, бросив быстрый взгляд на Ганса. Он сделал вид, что занят куском свинины.

Потом подходили еще какие-то люди, перебрасывались шутливыми фразами, отходили. Слуги понемногу убирали обеденные столы. В разных концах сада и со стороны террасы доносились взрывы смеха. Музыканты играли сегодня что-то грустное, кажется, кубинское, и на мгновение Ганс вдруг почувствовал странное стеснение в груди — как будто он точно знает, что видит это все в последний раз. Потом это прошло, на террасу вышел оркестр побольше и заиграл танцевальную музыку. Двое гитаристов в саду собирали инструменты, негромко переговариваясь по-испански. Подошла Гретель, тронула Ганса за руку — он стоял в тени большого дерева, чуть в стороне.

— Милый, миссис Ройс едет домой, спрашивала, не подбросить ли нас. — Он заколебался, и Гретель легко прислонилась к нему щекой и шепнула: — Поедем, я такая сонная вдруг…

— Да, конечно! — Он очнулся, взял ее бережно под локоть, и они направились к выходу, с кем-то прощаясь, кого-то ловко обходя стороной.

Миссис Ройс сидела рядом с шофером в открытой машине, с улыбкой смотрела, как они приближаются.

Доехали они быстро, распрощались церемонно: миссис Ройс выразила сожаление, что они толком не поговорили сегодня с ней и губернаторшей, а впрочем, народу было так много, что никакого разговора все равно бы не получилось, — и отправились к себе.

— Устал? — спросила Гретель. — Кофе сварить? Будешь еще работать?

Ганс с благодарностью помотал головой:

— Нет, не буду. Слушай, я же тебе забыл сказать! Мы завтра идем на погружение!

Гретель взвизгнула и запрыгала на месте, порывисто обняла его.

— Вот с этими профессорами, да? Я слышала, как они говорили с Карлом! Хотела напроситься и постеснялась!

— А я оказался наглецом! — засмеялся Ганс. — В общем, идем завтра на стенку. А теперь давай спать, поздно уже, не проснешься вовремя.

— Ну так и есть, наглец, — печально констатировала Гретель. — Раз в месяц встаешь раньше меня, постеснялся бы такое говорить. — Повернулась спиной: — Расстегни этот дурацкий крючок, пожалуйста!

Ганс повозился немножко, потом приподнял ее за подмышки и переставил под лампу. Наконец удалось справиться с крючком — он все время ускользал из пальцев.

— Послушай, а я вдруг подумал! — Гретель обернулась к нему, он успел поймать легкий испуг у нее на лице, и волна стыда и нежности ударила ему в щеки. Но он все же продолжил, как можно беззаботнее: — А как ты думаешь, в той, прошлой жизни, мы были женаты?

— Может, и были, — ответила она, — только не друг на друге.

— Откуда ты знаешь?

Она вздохнула, улыбнулась, как несмышленому ребенку.

— Ты всегда спишь справа, правда ведь?

— Да.

— Ну так вот, я тоже предпочитаю справа. И ты меня в первые несколько ночей все время прогонял. А теперь я привыкла.

— Как “прогонял”? — Он не мог поверить.

— Ну, ты сам этого не замечал, милый. — Она обняла его, глядя в глаза, и пригладила вихор на макушке. — Не думай о такой ерунде! Есть вещь и поважнее! — И она комически подняла палец.

— Какая? — Ганс занервничал.

— Ты предпочитаешь растворимую бурду вместо моего кофе! — скорбно объявила Гретель. — Если бы мы были женаты, я бы тебя переучила. Ты довольно обучаем.

— Да, получается, так, — пробормотал Ганс.

— А теперь пошли спать! У меня уже совсем нет сил, — объявила Гретель и нырнула под простыню. — Тебе гасить свет!

Он долго не мог уснуть, сначала кружилась голова от лишнего выпитого, так что он вставал и выходил покурить на террасу, а потом он не смог больше отгонять простой вопрос: на ком же он был женат? Он не был мальчиком, это было понятно, в его жизни были другие женщины. Отчего он расстался с ними? И когда это произошло — перед тем, как они сошли с корабля на остров… или раньше? Может быть, много раньше? Он впервые за последний год почувствовал раздражение от своей амнезии (вдруг он отчетливо вспомнил это слово — да, именно так называется то, что с ним случилось). И опять он задумался: кто решил, что он будет жить здесь, с этой женщиной, на этом острове? Даже если он сам — тут что-то было не совсем честно. Ведь он сейчас не мог ничего изменить в решении того человека, которым он был раньше.

А решено было все на этом корабле, корабле-библиотеке. Он перебирал в памяти рассказ мисс Джонсон, пробовал все варианты, и получалось всякий раз одно и то же: он не знает, кто заставил его принять решение.

Ганс понял, что теперь он всегда будет думать об этом, и пока не найдет ответа, прежняя жизнь не вернется. Еще он понял, что устал и больше сегодня ничего не поймет. Значит, буду искать ответ завтра, подумал он и пошел спать.

* * *

— Так. — Карл встал и обратился ко всей компании: — Выходим в девять, у нас осталось пять минут. Советую использовать их с умом, — и направился с причала на берег. Ганс пошел с ним, а Гретель помотала с борта “Катманду” головой: неохота! Они прошли мимо дайв-шопа до конца причала и достали сигареты.

— Что-то наши биологи сегодня не такие веселые, — заметил Карл.

— Лишнего выпили вчера? Вроде бы на них не похоже.

— Ладно, бывает. Покажи им, пожалуйста, грот, там самые удивительные анемоны, — попросил Карл. — И не забудь, что вы идете на нитроксе, не ходи ниже ста десяти… ну, ста двадцати!

Ганс кивнул. Дело привычное. Это Гретель любит ходить туда, где компьютер верещит и надрывается: “Нельзя! Немедленно наверх!” Останавливать ее было бесполезно, у нее становились совершенно сумасшедшие от счастья глаза, и она летела птицей вниз. Наверху она каялась, но в глазах была хитринка, и Ганс первый не выдерживал и начинал смеяться, так что в конце концов махнул на ее фокусы рукой.

Бухта разворачивалась за спиной, раскрывалась ровной чашей. Гретель стояла, как всегда, на корме, ее завораживала эта картина и всякий раз немножко тревожила, зато она радовалась, когда они входили, сбрасывая ход, и направлялись к маленькому, чуть покосившемуся причалу дайв-шопа. Вышли на глубокую воду и наконец пошли полным ходом, навстречу солнцу. Гретель вернулась и села рядышком с Гансом. Мотор ровно гудел, палуба вибрировала. Иногда катер подпрыгивал на волне, и Гретель сильнее вцеплялась Гансу в локоть. Он, щурясь, смотрел на сверкающую рябь океана и белый бурун у скулы корабля и молчал — все равно говорить было почти невозможно, и он даже был рад этому. Вскоре Карл вышел из рубки, показал растопыренную ладонь: пять минут. Ганс достал из-под лавки гидрокостюмы, сначала Гретель, потом свой, и начал натягивать его, суеверно с правой ноги.

Хатчинсон и Снедекор были уже одеты — Ганс оценил благородную потертость их костюмов и компенсаторов и тщательно подобранное железо. Собственно, у Карла они взяли только баллоны и грузы. Небольшая компания из Америки, двое молодых ребят и их подруги, галдя, начали одеваться — девчонка потолще никак не могла влезть в костюм, и они все четверо хохотали как сумасшедшие, давая ей малопристойные советы. “Неужели и ее потащат на глубину?” — подумал Ганс и махнул мысленно рукой: не его это дело, Карл знает свою работу.

Двигатель сбросил обороты. Вода здесь была не зеленой, как у берега, а немыслимой, до оторопи, густой синевы. Карл углядел впереди буй, и самым малым ходом они подошли и развернулись. Карлов помощник Кларенс ловко зацепил причальный канат — на этой глубине якорь не бросали, швартовались к бую.

Наконец моторист заглушил двигатель совсем — стало тихо, только мелкая волна била в борт. Карл объяснил порядок: идем вдоль троса до соседнего маленького буя (он указал на него рукой), а потом вниз до кабельной катушки, она лежит вместо якоря на 60 футах. Дальше следуем за мной около ста футов на восток — и вот она, стенка. Обрыв будет хорошо виден, пока будем спускаться, заблудиться трудно. Четверо американцев идут двумя парами с Карлом, профессора идут в паре, ну а вы двое знаете, что делать.

Ганс сел на скамейку, натянул ласты, влез в компенсатор, застегнулся, проверил еще раз все шланги, грузы, рывком встал, вынув баллон из стойки. Как всегда, легкая дрожь прошла по спине: он никогда до последнего момента не мог поверить, что вот, идем на глубину. Помог Гретель встать, ее вечно утягивал назад баллон. Худенькая она была слишком.

Народ шлепал в ластах к корме и бултыхался в воду, Ганс подошел последним. Шагнул за борт, все вспенилось перед глазами, на мгновение он потерял ориентировку, но тут же всплыл пробкой и осмотрелся. Все были уже рядом, Карл показал рукой — за мной, и они поплыли, держась рукой за трос, к дальнему бую.

Гретель показала — вниз, и он камнем пошел вдоль якорного каната. Мгновенно исчезли звуки, он услышал опять тишину и понял, как по ней соскучился. Синева обняла их со всех сторон и все густела и густела с каждым футом. Гретель летела впереди, раскинув руки, изломанные под каким-то немыслимым углом, почти как будто не двигая ногами, но он никогда не мог угнаться за ней и любовался сзади, пролетая через серебряную россыпь воздушных пузырей.

Они первыми дошли до катушки и остановились подождать профессоров. Те спускались не спеша, оглядываясь по сторонам, — естественно, они первый раз погружались здесь, Ганс мысленно одобрил такую обстоятельность, а Гретель, конечно, не могла никак дождаться партнеров, но делать нечего — и она пока полезла под катушку дразнить омара, который там жил и которого она доводила иногда просто до бешенства. Омар терял всякую осторожность и вылезал, размахивая клешнями, так что его можно было хоть сейчас ловить на обед. Разумеется, такая мысль им и в голову не приходила, он все же был старый знакомый, пусть и с дурным характером.

Ганс посмотрел вверх — вроде бы все спускались успешно. Только наверху, ближе к поверхности, видимо, произошла какая-то заминка. Карла дожидаться было не обязательно, и он показал Снедекору: идем дальше? Тот переглянулся с коллегой, оба кивнули утвердительно, и все четверо тронулись, скользя в нескольких футах над дном, на восток.

Через несколько минут дно резко оборвалось — и вот она была, настоящая Глубина, другая планета, где не было ни верха, ни низа, ни скучной земли, ни края, ни дна, а только сумасшедшая темная синева и тишина, и бездна внизу, над которой можно было парить, как во сне. И опять они полетели вниз. Ганс перевернулся на спину — над ним, в страшной высоте, чуть дрожал зайчик солнца, и длинные рыбы не спеша пролетали и исчезали за краем обрыва, темным силуэтом рисовавшимся на фоне далекого неба.

Биологи спускались медленнее, разглядывая стену. А посмотреть было на что: такого разнообразия кораллов Ганс, например, нигде вокруг острова не видел. Это был какой-то сказочный лес, иногда казалось, что из недоброй сказки. Обычные веера на стенке высились в рост человека, за ними легко было спрятаться. Бугрились громадные шары мозговых кораллов, какие-то ядовито-зеленые трубки, покрытые чем-то вроде присосок, кубки Нептуна — это, правда, были губки, но размеров они достигали невероятных. А чуть ниже по склону тянулся будто выгоревший лес из ломких черных кораллов, хотя Ганс всякий раз сам удивлялся нелепости такой фантазии: выгоревший лес на стодвадцатифутовой океанской глубине.

Пестрых разноцветных рыбок здесь уже было мало, проплывали в тишине длинные полупрозрачные пелагические рыбы (опять Ганс с радостью вспомнил слово для обозначения этих обитателей водной толщи, где уже нет дна). Но надо было поторапливаться. Он постучал ножом по баллону — резкий плоский звук заставил всех повернуться в его сторону — и указал рукой в сторону грота.

Заплывать внутрь сегодня не стали, посветили фонариком, полюбовались дивными разноцветными наростами на стенах, громадными нежными анемонами у входа, спугнули желтую мурену, и она нехотя ушла куда-то в сторону, скрылась за кораллами. Ганс посмотрел на манометр — уже пора было идти наверх, на этой глубине воздух кончался быстро.

Обратно дошли без приключений, поболтались, держась за якорный канат, на пятнадцати футах, даже Гретель честно выдержала необходимые три минуты паузы. Американцы уже были на палубе, обсуждали шумно свои приключения. Толстая девчонка упустила пояс, Карл выводил ее на поверхность и возвращался к группе, так что потеряли много времени и на глубину так и не пошли в этот раз. Однако ребята особо свою подругу не ругали, наоборот, утешали, а Карл предлагал сходить завтра, уже бесплатно, раз вышла такая незадача.

Гретель достала свою любимую “птичью еду”, как ее называл насмешливо Карл, — смесь из орехов и сушеных фруктов. После погружения дьявольски хотелось жрать, чего-нибудь быстро утоляющего голод. Они вдвоем доели содержимое коробки, Гретель только оставила крошки — покормить рыб. Черные лоцманы, стайкой кружившиеся вокруг корабля, вспенили воду, только что не передравшись из-за еды, американцы сжалились над ними и поделились остатками сэндвичей. Все расселись на солнышке греться и пережидать оставшиеся полчаса до следующего погружения: Карл уже заставил своих учеников рассчитать по таблицам, сколько времени надо пробыть на поверхности, чтобы выдышать весь лишний азот из крови.

— Пойдем сегодня на “Мэри Агнесс”? — поинтересовался Ганс у Хатчинсона. Тот улыбнулся как-то невесело и промолчал, а за него ответил Снедекор:

— Сходить-то можно, конечно. Вот только денег нам не дали. Сегодня получили отказ.

— Вот тебе и раз, — пробормотал Ганс. — Значит, не будете вы у нас работать?

— Ну это пока еще неизвестно. Что-то мы не так, значит, сделали. Надо вернуться и начать все сначала, на этот раз правильно. Вообще, я этот рецепт для себя давно вывел, и пока он меня не подводил, — подытожил Снедекор. — Не расстраивайтесь, еще поработаем вместе!

“Да, — подумал Ганс. — Вернуться и начать все сначала”. Он чувствовал какую-то пустоту и досаду, понимая, что слишком много вчера поставил на этот проект. Поймал внимательный взгляд Гретель, улыбнулся через силу и достал из ящика со льдом банку кока-колы. Ладно, сначала так сначала.

Второе погружение было поближе к берегу, на мелководье. Здесь уже бросили якорь, в песок на границе рифа, и все отправились любоваться многоцветьем рыбок. Гретель спугнула громадного ската и плыла за ним, взмахивая руками в такт движениям рыбы. Ганс почувствовал легкое раздражение, хотя и понимал, что неправ, ведь он не поделился с ней своими сомнениями и надеждами, так что теперь сердиться, если у нее хорошее настроение? Однако подавить до конца обиду не удавалось, и, когда они вылезли наконец наверх, Гретель быстро заметила, что он не в духе. Приставать с расспросами не стала, растянулась на носу и грелась на солнышке, а потом, как обычно, стояла и жадно смотрела на приближающийся остров. “Как ей не надоест это?” — подумал неожиданно для себя Ганс, и опять нахлынуло раздражение. Он от греха перешел на корму и сел, закрыв глаза и подставив лицо солнцу.

“Начать все сначала, — думал он снова и снова. — Что это значит? Где оно было, это начало?” — и понимал, что неизбежно ответ приведет его на корабль.

Еще он понимал, что, кто бы ни придумал этот остров для них двоих — они сами или кто-то еще, — они были защищены здесь от этих вопросов и сомнений силой любви. Той, про которую вчера говорила мисс Джонсон, любви, которая только и может заставить корабль идти через океан.

И еще одна мысль пришла ему в голову, не в первый раз за эти дни, и отогнать ее он уже не смог. Что корабль вернется с ответами только тогда, когда один из них разлюбит, потому что они отослали его прочь, он был им не нужен больше. Он ушел вместе с их прошлым.

А теперь Ганс вдруг ощутил всей кожей, что уже несколько дней откуда-то, от другого, далекого острова идет в полном молчании их корабль, корабль-библиотека, идет, разрезая волны, днем и ночью, в полной тьме, без огней, и движется он силой нелюбви. И скоро придет к ним, потому что он сам, Ганс, вызвал его сюда, чтобы найти ответы на свои нелепые вопросы. И сам понимает, что они нелепы, но сделать уже ничего не может.

“Катманду” вошел тем временем в бухту и сбросил обороты. Ганс рывком поднялся с места — пора было готовиться к разгрузке.

* * *

Время подходило уже к шести, солнце клонилось к закату, когда Гретель поднялась по ступенькам на террасу. Ганс сидел в кресле в каком-то странном оцепенении и даже не встал встретить ее, обнять. Гретель села в кресло напротив, взяла сигарку из коробки на столе, раскурила, выдохнула струйку дыма и повернулась к нему:

— Завтра утром приходит корабль. Ненадолго в этот раз, только доставить заказ мисс Джонсон. Вообще-то он не должен был даже останавливаться у нас, но вот видишь, — и она развела руками.

Ганс не мог ничего сказать, только голос в голове повторял: “Как быстро… как быстро”. Гретель продолжила:

— Ты ведь твердо решил, что должен вернуться на корабль и узнать, в чем там было дело?

— Да, — ответил наконец Ганс.

— Ну вот и прекрасно. Ты знаешь, я обещала немножко помочь мисс Джонсон, я пойду сейчас к ней — нет, ты не ходи. Я буду поздно вечером, ты не беспокойся. — Она погасила сигарку, встала, развернулась, взмахнув юбкой, и сбежала вниз по ступенькам.

Ганс с тоской чувствовал, что у него нет сил побежать, остановить ее, пока не поздно. А потом, когда она скрылась за поворотом тропинки, вдруг почувствовал странное облегчение и понял, что и не хотел ничего останавливать.

Он смотрел, как солнце опускается в море: горизонт опять был чистым, шар солнца коснулся поверхности моря и через две минуты исчез. Только два маленьких облачка светились белым над морем. Ганс обвел взглядом быстро темнеющие склоны по обе стороны от бухты. Он наконец понял, что это последний закат, который он видит с этой террасы, и попытался запомнить, как выглядят облачка, а может, понять, что они означают. Но они уж очень скоро растворились в наступающей темноте.

* * *

Ганс сидел на корточках в комнате. Все вокруг было раскидано в полном беспорядке в холодном свете верхней лампы. Он никак не мог сосредоточиться и бессмысленно перекладывал вещи из одной кучки в другую, иногда застывая на несколько минут.

Вернуться за вещами он уже не успеет, значит, надо взять с собой то, что он не оставит… в крайнем случае. Ганс еще не знал, что случится на корабле, что он узнает, но его охватило незнакомое ощущение — что кончился какой-то кусок жизни. Он примерял его на себя с недоверием и понимал, что это уже было с ним. И с его героями тоже было, и он писал об этом, уверенно расставляя слова, но только сейчас понял, что они должны были чувствовать. “Надо будет переписать все заново”, — подумал он отстраненно, стараясь занять голову хоть какими-то заботами, чтобы не стояла перед глазами Гретель, легко взбегающая по тропинке, в счастливом зеленом платье.

Он отодвинул сумку в угол — не будет он ее брать с собой, еще чего не хватало. Положил рукопись в рюкзак, к спине. Сандалии он наденет завтра. Нож… нет, оставит здесь. Зачем он ему теперь? И бинокль тоже. Одну ручку он положит в карман, больше не надо, там есть наверняка. Револьвер… ох, он ведь так и не научил ее стрелять, а она просила несколько раз.

Ганс зажмурился, как от боли, и резко встряхнул головой. Так. Надо все-таки собираться. Башмаки — брать с собой или просто выкинуть? Он опять замер в нерешительности. Пробормотал вслух: “Отгрызть лапу…”

Дверь осторожно скрипнула, он вздрогнул и обернулся. Гретель стояла на пороге, равнодушная, приветливая.

— Можно? — И, не дождавшись ответа, она вошла осторожно внутрь, ступая между разбросанных вещей. Села в кресло у стола, пощелкала выключателем настольной лампы, наконец оставила свет гореть. — Так уютнее. Собственно, я пришла тебе напомнить, чтобы ты не забыл свою мочалку.

— Какую мочалку? — тупо спросил Ганс. Он по-прежнему сидел на корточках, только повернулся к ней лицом.

— Твою, желтую, японскую, — терпеливо разъяснила Гретель. — Мне почему-то вспомнилось из прошлой жизни, что ты всегда забываешь мочалку в ванной. А может, глупости, показалось.

— Да, конечно. — Он встал и направился в ванную. Вернулся, держа в руке чудо японской технологии — длинную сеточку, которой так удобно было тереть спину и от которой кожу покалывало острыми иголочками. Сунул ее в рюкзак, стараясь не глядеть на Гретель.

Сейчас она будет упрекать его, потом жаловаться, упрашивать и потом плакать. Он уже терпеливо ждал этого, сдерживая раздражение. “Я все это уж знаю наизусть — вот что скучно”, — всплыла в голове фраза. Внезапно Ганс вспомнил и книгу, откуда была фраза, и как будто прорвалась перегородка — он вспомнил беседку, увитую настурциями, и запах этих настурций, тревожный и сладковатый, и себя на скамейке, как он сидит, облокотившись на неудобную спинку, поджав колени, и читает сероватый томик из собрания сочинений. Мама скоро позовет его на полдник. Слова всплывали одно за другим, и он почти вспомнил голос мамы — а ведь тогда он узнает свое имя. Он замер на секунду, но морок пропал. Гретель говорила с ним, а не мама, и говорила ровно и спокойно.

— Ганс, все люди разные. И мы с тобой в том числе. Я знаю, что тебе нужно прийти на корабль, что ты не можешь оставаться в неведении. Что тебе очень важно знать, что никто тебя ни к чему не принуждал.

— Да, это так. Именно так.

— И я понимаю, что тебе нужно было разлюбить меня — иначе все бы осталось по-прежнему. Ну что же. Поверь, я понимаю, что значит это “надо”. — Она чуть повела острым плечом.

— Гретель… — Он откашлялся, слова не находились, но он не мог больше слышать этот спокойный голос. — Ты ведь понимаешь, что нам не оставили никакого выбора? Если человек знает, что есть что-то очень важное, что определяет его жизнь, и он может узнать это — как он может отказаться?

— Понимаешь, Ганс… конечно, ты можешь сомневаться — правильная книга, неправильная… лотос этот зачем-то. Можешь думать, что тебя заставили, обманом куда-то завлекли. Хотя… не похоже это на тебя, ты слишком упрям. Но одно я знаю, и очень твердо. Никакой человек, даже ты, и никакие силы небесные, хоть все вместе соберись, не заставили бы меня полюбить тебя, если бы я сама этого не захотела. Значит, я сделала это сама, без чужой помощи, а себе я доверяю. И я не верю в единственную книгу, не верила никогда, а теперь знаю твердо, что ее не бывает.

— Откуда знаешь? — Ганс был рад, что может хоть что-то спросить.

— Я вспомнила книгу. Это была твоя книга, и ты знал ее с детства. Знал почти наизусть и только на корабле вдруг решил, что она — твоя. Пойми, мы решаем самое главное в своей жизни сами, а когда боимся своего решения, то хватаемся за подпорки. За чужие теории, умные книги. Называем их своими…

— Что это за книга? И что ты еще вспомнила?

— Почти все. — Гретель вздохнула, помолчала, глядя в пол. — И то, как я не стала тебя переубеждать тогда, хотя не верила в единственную книгу, не стала, потому что мне самой хотелось в это поверить. Поэтому я не могу тебя держать сейчас — это было бы нечестно. Ты тоже должен вспомнить, сам, не меня же слушать. А книга… в ней, знаешь, герою даруют покой и жизнь рядом с любимой женщиной. Только и там небесные силы не все могут. — Неожиданно она грустно улыбнулась. — Прочитала сегодня, что Хоббсы ведут род от салемских ведьм. И наша миссис Хоббс как раз из них. А мы еще удивлялись, откуда она все знает про нас…

Она встала, подошла поближе, присела на корточки рядом, заглянула в рюкзак:

— Положи рубашку, только аккуратнее, не мни. Когда ты ее еще погладишь. Ты же ведь сам не умеешь…

— Подожди. — Ганс отпихнул рюкзак в сторону. — А как же ты?..

— А что — я? — Она недоуменно подняла одну бровь. — Мне и здесь вполне хорошо. Да нет, ты не думай, мне грустно, мне действительно грустно. Только я не отгрызенная лапа, я буду жить дальше. Не бойся ничего. — Она легко встала. — Поздно уже, тебе очень рано вставать. Они придут до рассвета, а в семь утра должны идти дальше. А тебе еще там поговорить со всеми надо.

* * *

Ганс лежал без сна. Гретель тихонько дышала рядом, по левую руку от него, — он вдруг вспомнил ее слова накануне, что она привыкла в прошлой жизни сама спать справа. Он забывался на несколько минут сном и тут же просыпался опять. Иногда он осторожно подносил руку с часами к лицу и нажимал кнопку. Вспыхивал голубоватый свет: 2:15… 2:42… 2:57. Вставать через пару часов, может, уже не пытаться уснуть?

Он вспоминал книгу, о которой сказала ему Гретель, но всплывали только некоторые яркие картинки. Раскаленные белые улицы. Кавалерийский отряд, пролетающий на рысях под крепостной стеной. Гроза в городе, похожем на город из его снов. И грызущая память о предательстве — которое никогда не искупить.

Он провалился, наконец, в сон, лежа на спине. И снилось ему, как он бредет ночью по залитой луной пустынной дорожке. Он знает откуда-то, что это происходит то ли в Венесуэле, то ли в Буэнос-Айресе. И навстречу ему выходит из кустов неуклюжий большой зверь с квадратной мохнатой мордой и доверчиво утыкается в коленки.

— Ты кто? — спрашивает Ганс и вдруг вспоминает: — Неужели карпинчо?

— Да, конечно, я, — отвечает зверь тихонько. Ганс гладит его по загривку, а карпинчо вздыхает и говорит: — А я тебя тоже знаю, — и называет его другим именем. Ганс неожиданно понимает радостно: да, и правда, его так зовут, — и вспоминает, сам себе не веря, всё, день за днем, что он так долго не мог вызволить из памяти.

Они бредут туда, откуда светит луна, и Ганс говорит и говорит. Волнуясь и перескакивая с одного на другое, он рассказывает все, что случилось с ним и с Гретель.

— Что ж ты делаешь, а? — говорит ему, наконец, карпинчо. — Я убежал из клетки, но я ведь там был совсем один. А ты?

— Я только хотел все вспомнить, — оправдывается Ганс.

— Ну вот, теперь ты вспомнил, как тебя зовут, — рассуждает карпинчо. — Значит, и остальное вспомнишь. Ты такой большой и умный, а я всего только зверь, видишь, у меня и рук нет, только лапы с перепонками. — Он останавливается и показывает ему лапу. — Но даже я знаю, что предательство — это самое плохое, что может совершить человек.

— Да, — соглашается Ганс, его обжигает стыд. — Нельзя бросать тех, кто тебя полюбил, — и чувствует, как слезы текут по щекам, соленые, как океанская вода.

— Это да. Но ты опять не все понимаешь, — укоряет его карпинчо. — Нельзя бросать того, кого ты любишь. Потому что это твой выбор и ты сам себя предаешь. Ты же ведь уже вернулся домой, сам говорил.

— Да, да! — говорит Ганс и плачет уже взахлеб, и ему радостно и легко, как будто он снова в детстве и его простила мама.

— Ты ведь теперь все вспомнил? — заботливо спрашивает карпинчо и косит на него черным глазом.

Ганс прислушивается к себе и отвечает уверенно:

— Да, всё!

И правда, теперь-то это совсем просто. Он удивляется: как же это можно было забыть, — и улыбается сквозь слезы, и садится на скамейку. А карпинчо встает на задние лапы, и тычется ему головой в плечо, и толкает передними лапами.

— Ганс, Ганс! — снова называет его старым смешным именем.

Он очнулся. Гретель трясла его за плечо.

— Ты проспал, Ганс! Уже скоро шесть, ты опоздаешь на корабль.

Он провел рукой по щеке — мокро. Уткнулся в подушку, незаметно утер слезы, поднял голову и посмотрел в лицо Гретель. Только тревога за него, ни капли обиды или досады. Он улыбнулся, чувствуя, как снова подступают слезы. Произнес медленно, нерешительно ее настоящее имя и увидел, как она вздрогнула.

— Ты спала?

— Я уснула в последний момент, — повинилась Гретель, глядя на него влюбленно и с надеждой.

Он вздохнул и обнял ее:

— Можно я никуда не пойду? Я совсем не выспался, а у нас на сегодня столько дел, — и закрыл ей рот ладонью.

* * *

Они спали, обнявшись, и не слышали низкого гудка корабельной сирены, и не видели, как белый корабль, развернувшись, ложится на курс и вскипает вода за кормой, а потом расходится волнами и снова успокаивается.