Освобождение от школ. Пропорциональность и современный мир

Предисловие

Иван Иллич был экстраординарным социальным философом, аналитиком и критиком современного мира и его самосознания. Он принадлежал к замечательному поколению интеллектуалов, в 1960-1970-е гг. бросивших вызов «современности», как таковой, — в их работах не ностальгия по воображаемому прошлому или утраченным привилегиям, а бесстрашное устремление в будущее. И после 1970-х, когда пик радикализма был пройден, Иллич продолжал углубляться во все новые области. Его устремленность к демистификации понятий и представлений и неистощимая творческая энергия обеспечивали ему редкую способность стимулировать других — это был крупный мыслитель, блистательный педагог, фокус непрерывных дискуссий и «сетей» научных и человеческих связей. Искусство дружбы — «конвивельности»[1] во всей полноте его смыслов, т. е. дружба, взаимность, доверие и радость творческого взаимодействия, было поднято Илличем на новую высоту. Он постоянно путешествовал по странам и континентам, его приезд вовлекал всех в водоворот споров и дружеских встреч. Но в своем постоянном стремлении «дойти до самой сути» фундаментальных проблем современности он вел и кропотливые исследования, индивидуальные и совместные, результатом которых были его многочисленные лекции и статьи, а также более дюжины написанных им книг[2].

Многие работы Иллича имеют самое непосредственное значение для России, ведь в них рассматриваются важнейшие современные проблемы, вскрываются их глубинные корни и предлагаются новые, альтернативные рамки для нынешних и будущих дискуссий. В своих работах Иллич изложил альтернативный взгляд на современное образование и здравоохранение, бедность и энергетику, гендерные проблемы и отношения людей в малых и больших сообществах — все это острые и спорные проблемы повседневной жизни России. Тем не менее его работы в России практически неизвестны. И дело не только в том, что Россия на протяжении нескольких поколений была отгорожена от новых и неортодоксальных тенденций в западной мысли (с одной стороны, жесткой цензурой, а с другой — насаждением религиозной карикатуры на марксизм, называвшейся «марксизмом-ленинизмом»). Интеллектуальные и моральные лилипуты, правители долгой брежневской эры, интуитивно чувствовали, что труды, подобные работам Иллича, слишком «крупны» и радикальны, чтобы быть разрешенными — безотносительно к их содержанию. Для них лишь то было хорошо, что серо. И притом, что Иллича никак невозможно было отнести к «нашим» или «не нашим» в «холодной войне», проще было не замечать его совсем.

В России постсоветской эпохи могущественные тени брежневской ментальности и этики все еще сильны. Взгляды на мир меняются медленно. Большинство людей прилагают огромные усилия для того, чтобы выжить, поэтому им не до сложных идей — стары они или новы. Так называемым «новым русским» идеи, не поддающиеся быстрому превращению в деньги, неинтересны и бесполезны. Преодоление этих преград на пути к новым представлениям об обществе и о человеке потребует много сил и времени, но работу эту необходимо продолжать. Представляемая книга — одно из таких усилий, а также попытка хотя бы отчасти восполнить упущенное российским читателем в международных дискуссиях по фундаментальным проблемам современности.

Это первая книга Ивана Иллича, переведенная на русский язык. Она содержит бескомпромиссную критику современной системы образования и альтернативное ей видение. Книга позволяет расширить и углубить теоретическое обсуждение повседневных проблем, придавая им иное прочтение и новые измерения. Иллич не призывал к закрытию школ, он отказывал им в праве на монополию в деле образования[3]. Он открыл для обсуждения процессы их бюрократизации, «индустриализации» и ритуализации, признаки и результаты этих процессов. На Западе книга Иллича существенно повлияла на позиции и представления не только тех, кто был согласен с автором, но и тех, кто не согласился с ним, однако не мог проигнорировать его анализ. Теперь эта книга стала уже классической — на нее часто ссылаются, она необходима российским педагогам, студентам, родителям и всем заинтересованным гражданам, чтобы перейти от бесконечных споров о мелких, сиюминутных трудностях школы к обсуждению ее фундаментальных проблем.

Однако первую публикацию, по необходимости служащую «визитной карточкой» большого социального аналитика, не следовало ограничивать одной-единственной проблемой. Поэтому в данное издание включены отрывки из ряда текстов Иллича, небольшие хрестоматии, написанные в разное время и посвященные различным проблемам, объединенные в соответствии с терминологией Иллича общим названием «Соразмерность в современном мире». Это позволит заинтересованному читателю лучше понять мировоззрение Ивана Иллича в целом и одновременно расширить контекст понимания взглядов Иллича на образование, его возможности, трудности и недостатки.

Обсуждая интеллектуальное наследие Ивана Иллича и его значение, важно не потерять свою путеводную нить среди отдельных элементов чрезвычайно богатого и разнообразного целого. Чтобы избежать этого, начнем с общей характеристики его работ. На мой взгляд, тем, что их объединяет и связывает с индивидуальностью автора, является постоянство цели и исключительная способность к демистификации. Иван Иллич был важнейшим демистификатором современности, ее мифов о «модернизме», «научности» и «прогрессе» и ее профессиональных «экспертов» — главных создателей и носителей этих мифов[4].

Основными орудиями демистификации (а «орудие» — одно из самых дорогих Илличу понятий) ему служили соотнесение и выявление семантических ловушек; анализ контрпродуктивности, порождаемой «экспертным знанием», когда формализованное знание скорее ограничивает, чем продвигает наше понимание; историческое и межсоциальное сопоставление, срывающее со многих представлений здравого смысла тщеславные покровы самоочевидности; его способность постоянно удивляться, отказываясь принимать видимое за само собой разумеющееся. Этические установки и эстетическая восприимчивость, которые вели его по жизни, объединяли все это в последовательный и связный Weltanschauung(мировосприятие).

Главной мишенью илличевских демистификаций служили «когнитивные нарушения», создаваемые, если воспользоваться еще одним его любимым выражением, «словами-амебами». «Слова-амебы» бесформенны и пластичны, не имеют ясно определенного содержания, контекста и границ, скрывают за собой бессмысленные, беспредметные понятия, затуманивающие понимание[5]. Тем более что их пластичность часто и не нейтральна, и не случайна, она отвечает интересам правителей, идеологов и «экспертов», использующих подобные слова для создания мифов. Примером такого «слова-амебы» может служить слово «терроризм» и то, как оно используется современными правительствами и средствами массовой информации: никогда должным образом не определенное, оно способно легко охватить любой новый список «врагов», одновременно исключая из него «лучших друзей президента», и исправно служит тем, кто не заинтересован в понимании. Группы специалистов-экспертов, особенно когда они состоят на государственной службе, склонны создавать такие образы очевидной реальности, обычных представлений о ней и параметров ее анализа, что образуемая ими плотная оболочка делает эту реальность практически недоступной для критики или альтернативного видения. Не следует, однако, упрощать. Подобно «нормальной науке» Куна, пластичные «слова-амебы» могут и отражать некоторые элементы реальности, однако они привлекают чрезвычайно мощные мифологемы, диктующие определенное видение и навязывающие «корректные» вопросы, которые образованному человеку следует задавать и которыми он должен удовлетворяться[6]. Их монопольное право определять, что очевидно и о чем можно спрашивать, приводит к тому, что важнейшие аспекты действительности остаются неисследуемыми или даже неназванными.

Одним из способов демистифицировать такое «экспертное» видение действительности для Иллича был беспощадный анализ реалистичности концептуальных и семантических структур, лежащих в основе «самоочевидных» и поэтому не исследованных понятий. Это требовало пристального рассмотрения концептуальных языков, порождающих мифы и ложные представления, и возврата к происхождению и феноменологии использования слов, что означало необходимость изучения языков экспертов, сообществ и институтов. И наконец, это означало исследование более широкого социума, его динамики и влияния на познание и восприятие, т. е. создание реалистической социологии знания.

Исторический анализ раскрывает различные уровни смысла в словах, которые мы используем. Иллич уделял особое внимание дописьменным способам выражения в противоположность уже формализованным и «причесанным» экспертами по языку. Подвергшись формализации и обобщению, народное слово утрачивает свое конкретное и богатое содержание в отношении действительности, которую оно должно называть или обозначать. Возникающее при этом расхождение и открывает дорогу к манипулированию словом. И снова не следует упрощать: здесь нет призыва к замене литературного языка простонародным. Напротив, Иллич показывает гораздо более сложное понимание напряженных отношений между опытом, его непосредственным выражением и теми словами, которые мы фактически используем.

Анализ способов, которые применяются сообществами экспертов как для создания современных структур понимания и непонимания, так и для управления ими, был для Иллича важнейшим средством проникновения в Зазеркалье искаженного социального мировосприятия. Примером может служить его исследование когнитивных искажений действительности, вытекающих из наивного применения статистических обобщений — главного бюрократического языка наших дней и последующего упрощения, сглаживания действительности. Предметом его рассмотрения стали также результаты навязывания академической экономике аксиом и моделей вечного всеобщего дефицита и то, как первоначальные упрощения ради целей моделирования постепенно превращаются в антиисторических монстров, пожирающих реалистические представления. В связи с этим он говорит о высокомерии и «социальной агрессивности бюрократического языка» при столкновении с социальными и личными проявлениями, которые не соответствуют умственным построениям экспертов и политиков.

Таким образом, протест Иллича против амебоподобных и растяжимых слов не остался в чисто семантической плоскости. Существенный аспект брошенного им вызова состоит в критике индустриализации и коммерциализации общества, признаки которых тесно связаны с идеологией и идеологами модернизации. Он был решительным противником растущей поляризации между богатым меньшинством и беднеющим большинством человечества. Он не был утопистом. Он не считал доиндустриальный мир идеальным, а процессы индустриализации и глобализации просто «неправильными». Он был реалистом, стремившимся не просто восхвалять или отрицать, но раскрывать подлинную, сложную и противоречивую картину жизни прошлого и настоящего. Его беспокоили «угроза моральному и политическому воображению», угасание творческого и критического интеллекта под нажимом индустрии, которой руководят «специалисты» по созданию смыслов и культурному формированию народов. И новейшие мифы постмодернизма он тоже не принял. Его демистификации были нацелены не в пустоту отрицания, а на усилие альтернативного понимания реальных людей, обществ и истории.

Все эти проблемы имеют особое значение для философии человека. Проблемы реализма и человеческой свободы взаимосвязаны. Эту особенность человеческой природы хорошо определил Хомский: «Люди существенно отличаются от всего остального в физическом мире. Другие организмы представляют собой машины. Когда их части скомпонованы определенным образом и сами они помещены в определенную внешнюю среду, тогда их действия вполне детерминированы (или случайны). Но людей такие же условия не «вынуждают» действовать определенным способом, а лишь побуждают и склоняют к этому. Их поведение можно предсказать в том смысле, что они склонны делать то, к чему их побуждают и склоняют, но они тем не менее свободны, и в этом их уникальность: не делать того, к чему их побуждают и склоняют»[7]. Чтобы лучше понять это, надо отрешиться от грубости бюрократического применения выводов статистики и от часто лежащего в его основе высокомерного допущения о непременной конвенциональности поведения всех людей — от одной из важнейших мистификаций. Это представление об уникальной свободе людей составляет самое ядро аналитического подхода Иллича. Здесь важно, что основное изменение его собственных представлений включало отказ от ранней кибернетической модели человека[8]. С течением времени его понимание действительности отделялось от детерминизма и становилось все более гуманистическим.

В основе следующей группы орудий демистификации лежит у Иллича традиция сравнительного анализа, понятого в самом широком смысле. Жизненный опыт и научная подготовка сослужили ему хорошую службу. Работа в Латинской Америке дала ему исключительно широкое знание структур так называемого «третьего мира», отличающегося от западного, пересекающегося с ним, но со структурными особенностями и высоко стабильными характеристиками[9]. Он изучил и знал хорошо эти «миры», никогда не соглашаясь принимать «теории прогресса» за подлинную историю. Он хорошо понимал также, как глобалистские представления о мире, якобы движущемся по единой и единственно возможной дороге (столь же необходимой, сколь и полезной для всех — по крайней мере, «в долгосрочной перспективе»), используются власть имущими в качестве идеологического прикрытия. Понять мир означает познать его в разнообразии и динамике, в качественных и количественных различиях того и другого.

Иллич чрезвычайно эффективно использовал и другое, менее привычное направление компаративистики. Он был выдающимся медиевистом, большим знатоком европейской истории XII–XIII вв. Глубокое понимание позднего европейского Средневековья, знание средневековой латыни и истории церкви позволили ему внести серьезный вклад в понимание этой эпохи, показать, сколь многим наука начала XVI в. и современности обязана культурной и семантической революции XIII в. Кроме того, прошлое подсказывало ему важные направления сравнения, позволявшие рассмотреть в мире человеческих идей и ритмы его развития, и скачки, и разрывы. Сам Иллич нередко называл свою работу «археологией идей» — восстановлением и применением некоторых прежних представлений для лучшего осмысления настоящего. Хорошим примером такой работы может служить его анализ влияния моделей и форм грамотности на стиль мышления[10].

Анализ у Иллича всегда связан с разнообразием форм человеческого существования. Он никогда не терял ощущения основополагающих связей в социальной цепи: от человека к его «первичной группе» непосредственного человеческого взаимодействия и далее к более широкому сообществу. Высшим аспектом того, что подлежит исследованию, были для него «соответствия элементов друг другу» — так в одной из ранних работ он определил «культуру». Здесь особенно важно принятие и понимание сосуществования различных систем человеческого бытия. Но Иллич пошел дальше в том, что он называл «археологией смыслов», т. е. путей исторического формирования основных характеристик человеческой субъективности.

Еще одна группа орудий демистификации состоит, по Илличу, в вечной способности удивляться, которую он считал своим главным свойством. И друзья, и студенты Иллича хорошо знали эту его способность замечать проблески неожиданного, скрытого за очевидным. Именно эта способность в соединении с необыкновенной творческой силой была, вероятно, самым поразительным свойством Ивана Иллича как философа и выдающегося педагога. Совместная работа и дискуссии становились самыми захватывающими именно тогда, когда его собеседники тоже не боялись новизны и непредвзятости. Вот поэтому даже те, кто не соглашался с ним, многому у него научились.

Способность удивляться позволяла Илличу замечать то, что пропускали «эксперты». История его книги «Медицинская Немезида» теперь уже хорошо известна. Первоначальной реакцией медиков на этот фундаментальный критический анализ негативных результатов их достижений был гнев. Но постепенно медики переходили от полного игнорирования этих «любительских» заявлений (он «даже не врач») к попыткам их опровержения, а затем и к обсуждению его тезисов на профессиональных конференциях, когда ведущие медицинские школы США начали заказывать кипы его книг и включать их в список обязательного чтения для своих студентов. Илличу не нравилось, что его книга стала модной, ее часто неправильно толковали и неуместно цитировали. Но его критика очень серьезно повлияла как на саму область знания и деятельности, так и на ее восприятие и обсуждение специалистами.

Могу привести случай и из собственного опыта. Более тридцати лет назад, обнаружив в ходе одной из наших ранних бесед, что Иллич никогда не видел «святую землю», я пригласил его приехать, а затем принимал его у себя и сопровождал в этой поездке. Он согласился встретиться с моими студентами в университете Хайфы, где я тогда преподавал. На встречу с таким прославленным человеком собрался весь университет. Я предупредил его, что группа самых способных моих студентов, выходцев из Латинской Америки, будет с ним спорить с ортодоксальных марксистских позиций, в которых они очень хорошо разбирались. Иллич усмехнулся и начал свое выступление цитатой из 1-го тома «Капитала». В первой главе этой важнейшей книги, сказал он, Маркс выделил два фундаментальных понятия: «потребительская стоимость» (определяющаяся потребностями) и «меновая стоимость» (определяющаяся рынком). Он развил далее анализ концепции «меновой стоимости» и развил ее вплоть до общего определения капитализма. Иллич затем продолжил анализ понятия «потребительская стоимость», доведя его до экологического и гуманистического понимания общества, в котором мы живем. Те из его слушателей, которые годами изучали «Капитал», вдруг с удивлением поняли, как много нового они только что узнали. В аудитории установилась благоговейная тишина, под конец разразившаяся овацией. Насколько я знаю, Иллич никогда больше не возвращался к этой теме и не опубликовал ничего из того, о чем он тогда говорил. Для него это была просто возможность поразмышлять и к тому же получить удовольствие от общения с интересной молодежью в экзотической стране.

Необходимо подчеркнуть взаимозависимость перечисленных «орудий демистификации» Иллича: критический реализм в исследовании «кривого зеркала» языков, конструируемых специалистами, а используемых всеми нами; глубоко историчное и полисоциальное осмысление разнообразных параллельных социальных реальностей; бесконечная открытость удивлению — все они связаны и усиливают друг друга. Но чтобы картина была полной, надо добавить прикладную этику и эстетику его видения. Это означало жить в соответствии с ясно определенными принципами — свободно избранными, но строго соблюдаемыми. В интеллектуальном отношении в этих принципах было немало от древнего стоицизма: равнодушие к материальному благополучию, спокойствие в несчастье, духовная гармония и чистая совесть как цель достойно прожитой жизни. Были в нем и рационализм, и вера в способность осуществления свободного выбора как определяющее качество человека. Современное определение стоицизма как школы мысли, трактующее добродетели — житейскую мудрость, справедливость, умеренность и мужество[11] как категории познания, также вполне соответствует и жизненным принципам Иллича, и той жизни, которую он в действительности вел.

Но вот в чем взгляды Иллича расходились со стоицизмом, так это в безразличии последнего к окружающей человека среде, в тенденции быть «выше всего этого», сохранять эмоциональную холодность. Педагогическая устремленность Иллича, его «горячая» готовность изучать и учить смыслу и человеческой совместности явно восходят к христианскому вероучению и ветхозаветным пророкам. В коррупции, которую он понимал как разрушение смысла блага для отдельного человека и для общества, он считал это важнейшей проблемой и яростно сражался с виновными (он часто приводил афоризм о том, что «нет ничего хуже, чем извращение наилучших»). В этой его страстной объективности обширный круг друзей, объединенных спорами, взаимным доверием и конвивельностью, был для Иллича важнейшим средством сохранения и воспроизводства принципов, по которым он жил.

Есть еще один аспект пути Иллича к мудрости. Его выбор в значительной степени определялся этической позицией, вопросом о добре и зле. Одновременно в нем было и мощное эстетическое измерение: красиво это или уродливо? Этические предписания всегда открыты для сомнений: от кого они исходят — от Бога, общества или человека, обязательны ли, есть ли тут место выбору? Эстетическая позиция более личностна.

Здесь стоит подробнее посмотреть на основания человеческого выбора. Понятие этики в современных социальных науках применяется преимущественно для анализа человеческого поведения, идущего вразрез с прямыми требованиями рынка или государства, т. е. когда модель конформности и всеобщего рынка, заданная экономической обоснованностью и указаниями свыше, нарушается субъектами, в решения которых включаются этические соображения о добре и зле. По терминологии теории игр такое поведение иррационально. Это часто означает, что поборники рациональности при рассмотрении субъектов упускают их реальное ratio — реальную логику выбора, или просто отбрасывают с помощью особого языка те аспекты реальности, которые недостаточно хорошо поддаются статистическим манипуляциям или идеологическим трюкам.

За этическим представлением о добре и зле часто стоит (или скрывается) эстетическое измерение, представление о том, что красиво, а что уродливо в человеческой жизни, человеческих взаимодействиях, человеческих общностях. В этом взгляды философа и обществоведа пересекаются со взглядами величайших фигур мира искусств. На языке Нобелевской лекции Иосифа Бродского «человек является существом эстетическим, прежде чем этическим». Поэтому для Бродского искусство есть путь превращения человека «из общественного животного в личность»[12].

Эстетика повседневной жизни и человеческих отношений была для Иллича чрезвычайно важна и самым непосредственным образом связана с проблемами человеческого достоинства и человеческой свободы. Важно уметь дружить. Важно уметь бесстрашно молчать в ожидании, «пока Бог пройдет рядом». На уровне отношений между людьми концепция соразмерности, уходящая корнями в историю античной философской мысли, связывала размышления и практическую жизнь Иллича с этической/эстетической позицией в отношении добра/красоты. Ее центральными идеями являются способность человека к автономности и творческая свобода людей, живущих в сообществе, в противовес дикому эгоизму «свободной» торговли, равно как и подчинению, растворению индивидуальности в идеологической и политической тоталитарности государственности, национализма и прочих «измов». Это было главным во взгляде Иллича на достойно прожитую жизнь, которую он именно так и прожил.

Иван Иллич был очень красивым человеком.

Иван Иллич родился в 1926 г. в Вене, в хорватской семье. Озадачивающее российское ухо звукосочетание «Иллич» не отчество, а фамилия. Воспитанный в строгих католических традициях, он получил высшее религиозное образование в папском Грегорианском университете в Ватикане и Зальцбургском университете, где изучал богословие, философию, историю и естествознание. Его замечательная лингвистическая одаренность служила ему всю жизнь. Он владел многими языками, от средневековой латыни и элементов санскрита до ряда современных, писал на шести: английском, немецком, французском, итальянском, португальском и испанском. В католической церкви Иллич сделал быструю карьеру, став в 28 лет монсеньером — это высокая честь, свидетельствующая о выдающихся интеллектуальных способностях и задатках. Он был направлен приходским священником в Нью-Йорк, а затем проректором католического университета в Пуэрто-Рико. В Нью-Йорке, в период массовой иммиграции пуэрториканцев, Иллич принял горячее участие в судьбе переселенцев и был глубоко потрясен этой человеческой трагедией. Он очень скоро стал любимым священником этой общины и их главным заступником, а одновременно критиком жесткого универсализма католической церкви, ее неспособности признать культурное своеобразие его прихожан и позитивное значение этого своеобразия для церкви. (Через несколько лет Второй Ватиканский собор 1962–1965 гг. и папа Иоанн XXIII признают многое из этой критики.) Консервативная верхушка церковной иерархии решительно противилась неортодоксальным идеям, да и самому влиятельному присутствию молодого священника, которого им не удавалось переспорить. Конфликт с местным епископством привел к удалению Иллича из Пуэрто-Рико. Для самого Иллича этот жизненный опыт стал мощным источником собственного взгляда на мир и самого себя. К началу 1960-х гг. Иллич начал создавать в Латинской Америке под крылом католической церкви центры межкультурного общения. Главным таким Центром (и его собственным местом жительства) стал CIDOC в Касса Бианке (Куэрнавака, Мексика). В Центре велось обучение испанскому языку и латиноамериканской культуре, проводились исследования местных культур, был создан крупнейший архив латиноамериканского христианства. Именно там Иллич разработал и проверил на практике многие из своих чрезвычайно оригинальных педагогических идей. Семинар, посвященный «институциональным альтернативам технологическому обществу», был начат тоже там. Для церкви основной функцией Центра была подготовка североамериканских священников для работы в Латинской Америке, где все больше ощущалась нехватка духовенства. Но Иллич организовал эту подготовку по-своему, в среде церковных консерваторов это вызвало глухие разговоры о «подрывной деятельности», а затем и полный запрет на участие молодых священников в программах CIDOC. С течением времени Иллич все менее соглашался с церковной иерархией. Уже работая с пуэрториканцами, он возражал против стремления церковных властей навязывать «западные» ценности другим конгрегациям и игнорировать своеобразие сложившихся там форм христианства. Иллич все чаще высказывался против бюрократизации церкви. Он был резким противником деятельности американского Корпуса Мира, в рамках которого в страны «третьего мира» направлялись молодые американцы, чтобы учить их население, как правильно жить. Молодые люди не имели никакого представления о местной культуре, бедах и заботах народа. Гроза разразилась, когда американские власти, занятые тогда борьбой против левых партизанских движений в Латинской Америке, передали в мексиканскую полицию и католическую церковь «секретную папку», обвиняя ложно Иллича в том, что он является одним из духовных отцов партизан. Мексиканские власти над этим посмеялись, но Ватикан вызвал Иллича на суд Конгрегации Доктрины Веры (современной формы инквизиции) для расследования его взглядов. Его нашли невиновным в ереси. Когда решение было объявлено, он указал судьям, что в соответствии с каноническим правом даже безвинный священник, утративший доброе имя, не может продолжать служить. Так Иллич перестал быть католическим священником. Он оставался христианином, с сильным чувством личной связи с благой вестью Христа, но отошел от официальной церкви[13].

Один период в жизни Иллича кончился, другой начался — теперь он выступил как независимый социальный философ, писатель и внештатный университетский преподаватель. Естественно, он начинает не «с чистого листа». Многое из того, о чем он писал в последующие годы, вытекало из дискуссий, начатых еще в CIDOC и Пуэрто-Рико. На мощной интеллектуальной волне конца 1960-х — начала 1970-х среди радикализма социалистов «Новой левой», так называемого «третьемирства», «богословия свободы», «экологических движений» и феминизма, голос Иллича звучал чрезвычайно убедительно и своеобразно. Его темой и мишенью стали основные институты и мифы современности. Скептицизм Иллича в отношении модернизма, прогрессивизма и роли государственных «программ развития» вызывал сильный отклик как в радикализованных университетах, так и за их пределами. Его аргументы били по монополии и контрпродуктивности индустриализованных институтов образования, энергетики и медицины. В этот период им написаны четыре книги: «Освобождение общества от школ» (Deschooling Society, 1971), «Инструменты конвивельности» (Toolsof Conviviality, 1973), «Энергия и справедливость» (Energyand Equity, 1974) и «Медицинская Немезида» (Medical Nemesis, 1976). Уже в «Инструментах конвивельности» представлен общий критический анализ ослепляющих мифов «современности», а также индустриальных и государственных решений проблем человека в современном обществе.

Иллич оказался в центре дискуссий тех дней, начатых радикальными теоретиками, такими, как Маркузе, Бэйтсон, Суизи, Лэйнг и др.[14] Своеобразие положения Иллича в этой когорте заключалось в полной невозможности отнести его в этих спорах к правым или левым. Он не был ни тем ни другим. Он не был «теологом освобождения», но и с католической церковью не был согласен. Ставя все новые вопросы и создавая новые критерии понимания и разногласий, он бросал вызов взглядам, преобладавшим в обществе в целом, обсуждая пути развития общества и проблемы выживания в нем. Однако широкое влияние Иллича (и массовый успех его книг) было неотъемлемой частью «феномена 1968 г.» — международного взрыва и манифестации радикализма, который в основном обошел Россию стороной. (Выражением его на «востоке» стала «Пражская весна» — вплоть до прихода в Прагу советских танков, разрушивших эту последнюю попытку возрождения коммунизма.)

За критикой основных институтов современной индустрии обслуживания последовали книги «К истории потребностей» (Towarda History of Needs, 1978) и «Теневая работа» (Shadow Work, 1981). Они в основном посвящены анализу того, как идея «экономики дефицита» влияет на реальную экономику. В 1982 г. выходит книга Иллича «Пол» (Gender), оспаривающая одновременно и консервативные предписания, и сверхрадикальный феминизм, и раскрывающая исторический опыт «асимметричной дополнительности» полов. И снова его мнение стоит особняком. Он вновь бросает реалистический вызов устоявшимся предубеждениям и идеологической прямолинейности. Ответом были молчание и замалчивание.

Здесь, может быть, стоит указать на поверхностность журналистского определения, рисующего Иллича неким гуру. Нынешнее ощущение крушения прежде самоочевидных допущений и идеологических догм — социальных, политических, моральных, теологических — ведет к поиску новых идолов. Для многих мир в конце 1980-х гг. перевернулся с ног на голову, вызвав не только широкое распространение цинизма, но и обращение к разного рода мистике, насаждаемой и эксплуатируемой средствами массовой информации и всяческими жуликами. Одним из проявлений этого стали поиски живых божков, все знающих и способных освободить своих последователей от болезненного переживания неопределенности. С этой целью и было перенесено из Индии слово «гуру» — оно звучит умно.

Иллич не был гуру. Своим друзьям и студентам он предлагал не окончательные ответы, а мучительные вопросы. Он никогда не ставил себя выше других, не считал свое мнение истиной в последней инстанции и не верил, что таковая вообще может существовать. Он изучал, ставил вопросы, сомневался и щедро делился результатами своих сомнений и исследований, никогда не пытаясь навязывать свои решения. Здесь уместно еще одно личное свидетельство. Едва встретившись, мы сразу не сошлись во мнениях — я никогда не принимал его антиинституционального экстремизма, его радикального анархизма. Мы были не согласны также и в других вопросах. Но эти более чем тридцать лет разногласий стали мощным фундаментом нашей дружбы и взаимного уважения. В этом он тоже не был гуру. Называть Иллича амебоподобным словом «гуру» — значит не понимать его вообще, грешить против его основных достижений. И никакого «илличизма» быть не может — он бы с ним боролся. Но не признавать его важнейших мыслей и достижений — значит обеднять себя.

В 1980-е гг. начинается очередной и несколько менее публичный период жизни Иллича. Он сам по существу не изменился, но изменился мир вокруг. Радикальная волна спала и откатилась. «Мода» на Ивана Иллича (так же как и на других светочей 1968 г.) стала ослабевать. Мода и наука сходятся нелегко, а расходятся быстро. Виноваты в этом различия в их динамике, путях, аудиториях и целях: необходимость медленного и упорного погружения в сложности мира и человеческого разума плохо сочетается с развлекательными целями средств массовой информации и формулой жизненного успеха, определяемого рынком или бюрократической карьерой. Сам Иллич едва откликался на «новые времена». Он продолжал писать и преподавать, развивать новые идеи. Например, он предпринял новое крупное исследование: изучал грамотность и ее влияние, чему и были главным образом посвящены «Алфабетизация народного мышления» (Alphabetisation of the Popular Mind, 1988, совместно с Берри Сандерс) и «Виноградники текста» (Vineyards of Text, 1993). Открытия были сделаны здесь благодаря систематическому изучению перехода от изначально устного к письменному восприятию действительности — к массовой книжной культуре, «которая на протяжении восьми столетий узаконивала становление западных схоластических институтов»[15]. На разных языках продолжали выходить его эссе и книги. Он преподавал в университетах Германии и США. Студенты и кружки друзей были его преданными слушателями и интеллектуальной средой, через которую и за пределами которой его влияние продолжалось.

Оставшаяся на столе после кончины Иллича незаконченная рукопись — это пространное интервью, в котором он обозревает всю совокупность своих работ и снова обращается к проблеме церкви и веры. Он подробно показывает, в чем христианское вероучение созвучно и в чем противоречит современным бюрократизированным и индустриализированным церкви и обществу[16]. У российской аудитории эта работа, подчеркивающая «прорыв» и исторически непреходящее значение влияния христианского вероучения на мировую и европейскую культуру, вызвала бы ассоциации с трудами отца Александра Меня[17]. Но Иллич говорит также о коррупции и утрате смысла добродетели в мире, где 350 самых богатых людей владеют такой же собственностью, как и остальная часть человечества. Среди друзей он все чаще обращался к теме, над которой работал уже многие годы: к проблеме «соразмерности» (proportionalism) в человеческом выборе и поступках, о чем говорилось выше при обсуждении этических и эстетических позиций Иллича[18].

Убеждениям и принципам Иллича довелось пройти драматичную проверку жестким жизненным выбором. Врачи обнаружили у него рак и предъявили ему альтернативу: либо операция, продлевающая жизнь на несколько лет, либо смерть в течение года. Иллич отказался от операции, которая могла вывести из строя его интеллект и противоречила его позиции в отношении недостойного и бессмысленного искусственного продления жизни. Он прожил еще четырнадцать лет, живя полноценной жизнью: работал, писал, встречался с друзьями — его существование было и активным, и творческим. Радость этой жизни была видна всем, кто видел его танцующим в день 70-летия, встречался с ним, слушал его лекции. Он умер чудным осенним днем, окруженный друзьями и исполненный далеко идущих планов и новых идей. Те, кто знал его, никогда его не забудут. Многим, кто его не знал, еще предстоит открыть его для себя.

Москва, февраль 2004 г.

Теодор Шанин

Профессор социологии Манчестерского университета, академик РАСХН, ректор Московской высшей школы социальных и экономических наук