От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»

Страна багровых туч

Мой приятель Витя Суров, благодаря которому (вернее, благодаря настойчивости которого) я только и смогла поехать на «Интерпресскон-98» (что вылилось в мое участие в издании СС АБС), советовал мне: «Начинать надо с чего-нибудь завлекательного. К примеру, заглавие исследования по СБТ у тебя должно быть: „Знакомьтесь — капитан Быков!“». Что ж, так и начнем.

Хотя это не совсем и верно. Да, капитан. Капитан автобронетанковых войск Советской Армии. Но не Быков. Почти все персонажи повести были названы совсем (или слегка) по-другому.

Борис Натанович в «Комментариях» пишет: «Нас заставили переменить практически все фамилии. (До сих пор не понимаю, зачем и кому это понадобилось.)» В свое время «люденами» были высказаны разные предположения относительно сего указания. Возможно, это произошло потому, что негоже было новичку-космонавту носить фамилию министра иностранных дел СССР. Возможно, какая-либо другая фамилия персонажа вызывала у указующего неприятие… Заострять внимание на одной фамилии было нельзя (почему-то), поэтому и указание: переменить все.

Вот как их звали…

Быков Алексей Петрович имел фамилию Громыко.

Ермаков Анатолий Борисович тоже лишился своей первоначальной фамилии. Его звали Строгов. Эту фамилию впоследствии Стругацкие дадут вымышленному писателю конца XX — начала XXI века, который ни разу не появится воочию в их произведениях, но о котором неоднократно упоминается в цикле романов о мире Полудня.

Владимир Сергеевич Юрковский был Александром Сергеевичем Бирским, но в первых главах СБТ у него была фамилия Свирский, которую потом Стругацкие дали астрофизику на Дионе в «Стажерах».

Григорий Иоганнович Дауге не только полностью поменял ФИО, но и сменил национальность, ибо первоначально его звали Лев Николаевич Вальцев, Лева Вальцев. (Оставим дальнейшим исследователям творчества Стругацких выдвигать гипотезы относительно таких «литературных» имен-отчеств последних двух персонажей.)

Почему-то Михаил Крутиков сохранил свои фамилию и имя, но изменил отчество: Иванович на Антонович.[3]

Богдан Богданович Спицын вначале назывался Григорием Степановичем Ершовым.

Изменялись имена не только главных персонажей. Друг Ермакова Тахмасиб был Янисом, конструктор маяка Усманов — Куусиненом, инженер чешского спутника Дивишек — Коржичеком, калькуттец Бидхан-Бондепадхай — американцем Адамом Эдуардом Коллинзом, Соколовский и Шрайбер — Кокорышкиным и Миньковским…

Но вернемся к капитану. Его военное происхождение по косвенным данным определил в свое время Марат Исангазин. Действительно, в тексте СБТ так и остались многие черточки, присущие истинно военному.

«Капитан» продержался в СБТ до последнего. В окончательном черновом варианте (чистовиков СБТ не сохранилось) уже изменены все имена и фамилии на ныне известные, но Быков — все еще военный.[4]

При работе над каноническим текстом СБТ Борису Натановичу был предложен вариант восстановления «капитанской чести» Быкова, но последовал отказ — слишком много пришлось бы менять, ибо везде по тексту определение персонажа «капитан» было изменено впоследствии на «инженер» или «водитель».

А биография капитана Громыко была такая…

<… > Сначала я хотел бы, так сказать, поближе познакомиться с вами. Расскажите немного о себе.

— О себе? — озадаченно спросил Алексей Петрович.

— Ну да, о себе. Как бы автобиографию, что ли…

— Биография у меня простая. — Капитан подумал. — Родился в 19.. году, в семье служащего. В Горьком. Отец и мать умерли, мне еще трех не было. Воспитывался у тетки. Потом меня отдали в суворовское училище, потом поступил в школу АБТ. Окончил, послали на юг, в Каракумы. Там и служил до последнего времени. Вот и все, пожалуй.

<…>

— Где, вы говорите, служили в последнее время?

— В Каракумах.

— Давно?

— С тех пор как стал офицером. Десять лет.

— Десять лет! Все время в пустыне?

Были, конечно, перерывы… Небольшие, правда. Курсы переподготовки, командировки разные.

<…>

— Ваша последняя должность?

— Зампотех дивизиона бронетранспортеров.

<…>

— У вас, кажется, кое-какие работы есть, так?

— Есть.

— Много?

— Нет. Две статьи в «Журнале бронетанковых войск».

Дальнейшие объяснения Краюхина об участии Громыко в межпланетной экспедиции сейчас выглядят банальными, а тогда, в середине 50-х, были в некотором смысле предвидением:

…Я, например, убежден, что из вас вышел бы незаурядный межпланетник. Кстати, многие межпланетники пришли к нам именно из армии, из ВВС. Я понимаю, вам, танкисту, возможность участия в таком деле просто не приходила в голову.

В одном из вариантов повести разговоры были и более меркантильными. Капитану Быкову предлагалось не только совершить подвиг, но и поправить свое материальное положение.

Краюхин кивнул и взглянул на часы.

— Теперь вот что. Экспедиция продлится сравнительно недолго, не дольше полутора месяцев. Сохраняется ваш оклад плюс пятьсот процентов за работу в условиях особой сложности. Устраивает?

— Не откажусь, — сказал Быков.

«Страна багровых туч» в свое время была мощно выхолощена цензурой. Герои, идущие на штурм Венеры, не имели права пить, курить, шутить, сомневаться в своем деле, а также понемногу сходить с ума от нехватки воды. То есть юмор и психология персонажей (то, что казалось столь привлекательным в творчестве Стругацких, особенно в те времена, когда этого так не хватало в фантастике) оказались выброшены за борт. Может, поэтому и сами Стругацкие, и многие почитатели их творчества так холодно относились к этой повести?

Многое было восстановлено. Причем восстановление шло в два этапа. Вначале мне удалось сделать некоторые вставки в издание СБТ в «Мирах Стругацких» в 1997 году. Об этом издании «людены» узнали почему-то слишком поздно, и многое сделать не удалось. А то, что удалось, часто делалось авралом, что приводило к искажениям или к недоработке. Исправлен и дополнен текст СБТ был в собрании сочинений «Сталкера».

Но некоторые интересные подробности из жизни межпланетников, а также их шуточки нельзя было включить в канонический текст СБТ по причине того, что Быков уже не был военным.

Мысли Быкова ночью в квартире Дауге: «Нет, не заснуть тебе сегодня, товарищ капитан, он же — специалист по пустыням. Сук-кин сын Юрковский — поддел беззащитного капитана АБТ».

У камеры-могильника для радиоактивных отходов после драки Бирский (он же Юрковский) восклицает: «Нет, он лезет своими гусеницами прямо через проволоку! Ар-рмейская жилка, видите ли! Не может равнодушно видеть заграждения и смело, как лев, кидается на них грудью».

Перед прилетом «Хиуса» капитану снится сон.

Алексею Петровичу приснилось, что командир взвода лейтенант Ивашкин поставил «Мальчика» в казарму. Транспортер был раскалён докрасна, и казарма пылала холодным багровым пламенем. Алексей Петрович сорвал со стены огнетушитель, но Ивашкин рассмеялся, потряс его за плечо и закричал в самое ухо:

— Проснись, Лешка! Да проснись, говорят тебе!

В капонире на полигоне: «На площадках стояли треноги с мощными сорокакратными перископами — в армии такими пользуются для артиллерийской и инженерной разведки».

Одним из подтверждений военного прошлого Быкова в исследовании Марата Исангазина значилось предоставление именно Быкову выбирать оружие для экспедиции. В рукописи все сказано просто: «Вам книги в руки, вы человек военный. Выбирайте, что лучше всего служит в песках».

Размышления Краюхина о Бирском (Юрковском): «Несомненно, перспектива высадки на Венере омрачается для него только необходимостью работать бок о бок с солдатом Громыко. Бирский не жалует того, что в припадке кастовой спеси называет тупостью, ограниченностью и отсутствием воображения».

Разговор со Строговым в «Хиусе» был более жестким и правдивым:

«Скажите, Алексей Петрович, — сказал он, глядя на меня в упор, — как вы рассматриваете свое положение в экспедиции?»

«В каком смысле?» — снова встревожился я.

«В смысле субординации… подчинения, например».

Я подумал и ответил, что поскольку мое командование откомандировало меня в полное распоряжение министра энергетики, я обязан подчиняться тому, в чье непосредственное ведение передан приказом министра.

…«То есть?»

«Вам, Анатолий Борисович».

Он подумал.

«Кажется, в армии неповиновение приказу считается самым тяжким поступком?»

«Так точно. Невыполнение приказа есть тягчайшее воинское преступление».

«Чьего приказа?»

«Приказа командира, начальника… вашего, например».

Первая разведка на болоте Венеры. Размышления капитана:

«В конце концов, он был единственным военным в экспедиции, и разведка по праву оставалась за ним».

Алексей Петрович докладывает о результатах разведки на болоте: «Он рассказывал медленно, стараясь не пропустить ни одной подробности, и с огорчением думал, что за такой доклад командир дивизиона назвал бы его размазней, а командир полка попросту выгнал бы его с совещания».

Мальчик вышел из горной гряды в пустыню:

— Как вам понравится такая дорога? — услыхал Алексей Петрович голос Строгова.

— Это пустыня? — недоверчиво спросил он, указывая вперед.

— Разумеется. Вам не нравится? Но почему? Правда, здесь нет саксаула, но зато это настоящие Каракумы, настоящие Черные Пески.

— В том-то и дело, что черные…

Алексей Петрович запнулся.

— Ну, а дорога? Как дорога?

— Что ж — дорога? Широкая, ровная… Теперь полетим.

— Ура! — заорал Вальцев. — Да здравствуют военные!

Он шагнул к Строгову, лихо взял под козырек и бодро сказал:

— Товарищ командир! По случаю благополучного выхода на ровное место прикажите выдать экипажу по стопке водки!

— Я выдам вам сутки ареста, Вальцев, — серьезно ответил Строгов.

— За что? Я ничего…

— За разложение в походе.

Бирский важно сказал:

— Некоторые граждане находят равновесие в употреблении алкоголя.

Размышления капитана во время пешего возвращения к «Хиусу»:

Двадцать тысяч шагов за переход. Алексей Петрович мог бы и больше. В армии пятидесятикилометровый марш-бросок с полной выкладкой за сутки — довольно обычная вещь. И притом, придя на место, надо быть в состоянии «активно проводить операцию». Последнее, правда, никогда не получалось, солдаты падали и засыпали, как убитые. И командиры тоже. И там идут по дороге, а не по вязкому засасывающему песку, и ветер не валит с ног, и никто не болен лучевой болезнью и не обожжен, и отстающих подбирают в машины… И воздух не такой разреженный, и в принципе можно напиться, хотя это и не дозволяется и вредно действует. Все равно, Алексей Петрович мог бы больше — сорок, пятьдесят тысяч… Но Бирский… Он растер ноги еще в самом начале пути, шел, стиснув зубы от боли.

Кстати, еще о капитанах. Вернее, о «Капитанах». В рукописи СБТ Бирский (Юрковский) читает не «Контрабандистов» Багрицкого, а «Капитанов» Гумилева.[5]

Одна из дверей была приоткрыта, и слышался звучный голос Бирского, декламировавшего стихи:

Алексей Петрович заглянул в комнату. Бирский, в пижаме и домашних шлепанцах, полулежал на диване, закинув руки за голову, отвернув лицо к окну. Рядом сидел Михаил Иванович, сгорбившись, посасывая короткую трубочку. Напротив их у стола Гриша Ершов по обыкновению покачивался на стуле и улыбался каким-то своим, одному ему известным мыслям. Ни Вальцева, ни Краюхина и Строгова в комнате не было.

Это были чудесные стихи. Кроме того, «пижон» читал удивительно хорошо. Что-то тревожное и зовущее было в его сильном, полной сдержанной грусти и волнения голосе, и Алексей Петрович невольно подумал, что вот этот бесстрашный красавец и есть один из капитанов, о которых он читает, беспокойных и ищущих людей, без сожаления покинувших родные берега для больших и необычайных дел. То же самое, вероятно, пришло в голову и Михаилу Ивановичу, который вдруг вынул изо рта трубку и внимательно посмотрел на Бирского, словно желая убедиться в чем-то. Только Гриша продолжал тихонько раскачиваться и улыбаться с полузакрытыми глазами.

В публиковавшейся первой части цикла Полудня (СБТ, ПНА, «Стажеры», ХВВ) в космосе, пока еще ближнем, существует только мир, поддержка, взаимовыручка и сотрудничество. Если и происходят какие-то ЧП, то по причинам научно-техническим (неизвестное излучение, неизвестная форма жизни, недостаточное техническое развитие) либо вообще бытовым (конфликт на Дионе).

Не все так мирно и безоблачно было в черновиках СБТ. Были и военные стычки, и военные действия. О них не рассказывалось, они не описывались, о них лишь упоминалось. Но — они были.

Мысли Краюхина об экипаже «Хиуса». Один из очень ранних вариантов.

Вот они, все шестеро, прекрасные люди. Каждый со своим, ему одному только присущим сложным и прихотливым узором мелких слабостей и недостатков, который ложится на общий для них всех глубокий бесценный фон: все они коммунисты, люди дела и чести. А слабости и недостатки — что ж, эти шестеро чудесно дополняют друг друга, и он, Краюхин, справедливо гордится умением подбирать людей. И, закрыв глаза, он снова и снова вызывает в памяти лица и поступки Строгова, пилотов, геологов, офицера. «Но ведь никто из них, исключая Строгова, не обстрелян, даже этот офицер», — почему-то приходит ему в голову. И вдруг он совершенно отчетливо и ясно, как в кино, видит другие картины. «Из глубины непостижимой памяти» всплывают образы и сцены, которые он так хотел забыть и, как ему казалось, забыл навсегда. Какими странными процессами в мозгу, по каким непонятным ассоциациям вызваны они? Краюхин не успевает подумать об этом. Он жадно вспоминает, машинально обтирая ладонью пот, выступивший на лице.

…То, что недавно было искусственным спутником ИС «Комсомольская» с экипажем из юношей и девушек, окончивших в прошлом году специальную школу. Шестнадцать человек, среди них Юрка, врач, сын. Исковерканные фермы, разбитые переборки, обрывки проводов. Зияющие пробоины…

[Далее текст отсутствует.]

Размышления о Краюхине: «Краюхин — завоеватель двух больших планет и нескольких лун, победитель в кровавой бойне в Пустой полосе, Краюхин — воспитатель и кумир трех поколений самых отважных в мире межпланетников…»

В «Комментариях» Б. Н. Стругацкий объясняет, кто такие «Симмонсы», когда пишет о первоначальном плане ПНА: «Там были сражения в космическом пространстве, там были таинственные „Симмонсы“ — настоящие, без дураков, пираты, жестокие, омерзительные и беспощадные, оседлавшие межпланетные коммуникации и готовящиеся нанести удар из космоса по Советским республикам…» Но «Симмонсы» были придуманы значительно раньше, еще когда писался первый вариант СБТ.

Разговор Ляхова и Краюхина после испытаний «Хиуса»:

Следуя программе испытаний, «Хиус» около месяца маневрировал около Венеры, то удалялся, то приближался к ней, посетил искусственные спутники, принадлежащие другим государствам, и наконец отправился в обратный путь. Накануне начальник чешского спутника обратился к Ляхову с просьбой принять на борт больного инженера.

— Конечно, юридически мы не имели права этого делать, перелет испытательный, и мало ли что могло случиться? Но парень чувствовал себя очень плохо, и его следовало как можно скорее доставить на Землю. А кто мог сделать это скорее нас?

Краюхин рассеянно кивнул.

— Как насчет «Симмонсов»? — спросил он. — Ничего не слышно?

— Н-нет. — Ляхов встревожено посмотрел на него. — А что… есть какие-нибудь новости?

— Нет, новостей никаких нет, — пробормотал Краюхин, протирая очки. — Пока, слава богу, нет.

— Да ведь теперь наших врасплох не застанешь, — заметил Михаил Иванович, — Не то, что тогда…

— Вот именно. Так, говорите, «Хиус» не обманул надежд?

Б. Н. Стругацкий в «Комментариях» пишет: «„Уберите хотя бы часть трупов!“ — требовали детгизовские начальники теперь уже напрямую».

Часть — осталась. Погибает Лу Ши-эр, сообщается о гибели Поля Данже, Быков читает о неудавшихся высадках на Венеру, Краюхин вспоминает о погибшем при испытании первого «Хиуса» Петросяне, на Венере находят труп Бидхана Бондепадхая… И исчезновение Спицына, и гибель Ермакова.

Что же было убрано под давлением издательства? Немногое. Стругацкие с самого начала своей литературной деятельности старались если и уступить давлению, то минимально — отступая по шагу, по полшага. Пока не научились это давление обходить стороной, а то и обращать себе на пользу.

В первом варианте СБТ автоматические пеленги посылает не корабль «отважного калькуттца». Ермаков с товарищами находит на Венере другой экипаж.

Тяжелая стальная дверь, ведущая внутрь звездолета, была наполовину сорвана с петель и заклинилась. Скользя башмаками по металлу, все трое навалились на нее. Несколько минут было слышно только напряженное дыхание, потом дверь поддалась с пронзительным скрежетом. Межпланетники пролезли в образовавшуюся щель и очутились в тускло освещенном помещении, наполовину засыпанном черным прахом. На потолке, ставшем теперь стеной, неярко светился под слоем пыли матовый колпак лампы. Гриша, увязая в песке, шагнул к нему, стер грязь. Стало светлее.

— Как же дальше… — Алексей Петрович растерянно озирался по сторонам. — Дверь занесло.

— Откопаем, Анатолий Борисович? — Гриша опустился на колени у противоположной стены.

Второй двери не оказалось — она была снята с петель и исчезла. Под толстым слоем песка чернело отверстие входа, и межпланетники пробрались внутрь. Здесь было очень темно, только в конце коридора слабо светилась желтым светом узкая щель. Там начинались жилые отсеки.

Странно и страшно выглядела внутренность повалившегося набок стального корабля. Нагнув головы, межпланетники пошли вдоль коридора и остановились перед дверью, ведущей в кают-компанию. Она была у них под ногами. Все предметы, когда-то прикрепленные к стенам или полу, сорвались и лежали беспорядочной грудой глубоко внизу. Развороченный буфет, темнеющий пустыми полками. Книжный шкаф с лопнувшими стеклами на дверцах. Груда книг, полузанесенная черной пылью. Осколки стекла и приборов, большой прозрачный шлем в углу, перевернутый стол с изогнутыми металлическими ножками. На обломках сорвавшихся кресел — лопнувшие ремни и черные ссохшиеся пятна. Только холодильник каким-то чудом висел на опрокинутой стене, ослепительно белый, не тронутый пылью и расколотый вдоль по всей длине. Гриша и Строгов перепрыгнули через провал двери и двинулись дальше. Алексей Петрович задержался. Ему показалось, что из-под кучи окровавленных грязных бинтов торчат серые, неестественно вывернутые ноги. Это был пустой безголовый чешуйчатый скафандр непривычного вида, по-видимому старого образца. С трудом оторвав глаза от жуткого зрелища, Алексей Петрович догнал товарищей. Они стояли в рубке управления. Здесь было светло и чисто. Треснувшая поперек панель управления была сдвинута и угрожающе нависала над головой, многие приборы разбиты вдребезги, но на «полу» у ног Строгова стоял аккуратно снятый со своего места, поблескивающий металлом радиопередатчик. Он работал. Тихо гудели трансформаторы, дрожали синие и зеленые огоньки за круглыми разбитыми стеклами, и над красно-черной пустыней, смятые магнитными и электрическими полями, неслись сквозь ветер и бурю невидимые сигналы — кричали, звали…

Звездолет был пуст. В освещенных мертвым желтым светом каютах все разворочено: двери распахнуты, разбросаны клочки мятой горелой бумаги, грязные простыни, осколки разбитых пластмассовых абажуров — мусор, пыль, тление… Следы страшного удара, непоправимой катастрофы, бедствия и гибели. В одной каюте, на стене — внизу, прямо под ногами межпланетников — большой портрет бородатого крепкого мужчины с веселыми блестящими зубами.

— Миньковский-старший, изобретатель «абсолютного отражателя», — сказал Строгов. — Это каюта его сына, Владислава Миньковского…

— Так это «Слоник»!.. — Гриша закивал шлемом. — «Слоник», «Слоник»…

— Да, это «Слоник», — горько сказал Строгов. — Владислав на нем бывал на Луне и на Марсе… Первый опустился на Цереру. И вот здесь…

— «Слоник», «Слоник»… — повторял Гриша. — Они искали пропавших чехов. Я был на «Циолковском», когда они уходили в рейс, веселые, счастливые. Это была честь!..

Межпланетники долго стояли, склонив головы, глядя вниз на портрет смеющегося бородатого человека, потом Строгов сказал:

— Надо идти… Пошли.

Молча они пробрались по темному коридору. Луч фонарика скользил по стенам, бархатным от осевшей пыли. Проходя мимо рубки, Гриша повернулся к командиру:

— Может, выключить пеленгатор, Анатолий Борисович?

Строгов нехотя проговорил:

— Не стоит… Пусть.

Алексей Петрович наклонился, нашел внизу ручку и плотно притворил дверь. В коридоре стало совсем темно, стихло гудение передатчика. Теперь люди не скоро, очень не скоро придут в изувеченный звездолет…

Шагах в двадцати от люка под гигантским обломком камня темнела покосившаяся стальная плита, полузакопанная в крупный щебень. Это была кессонная дверь. На дымном металле виднелись стершиеся ровные буквы, написанные зеленой флуоресцентной краской. «Миньковский, Божка, Штееман», — разобрал Алексей Петрович. Ниже шла какая-то надпись по-польски более мелкими буквами, ее пересекало криво нацарапанное чем-то острым — «Збинский». От последней буквы круто вниз шла длинная царапина.

— Миньковский… Божка… Штееман… Збинский… — медленно прочитал Строгов. — Все четверо… Светлая им память.

Алексей Петрович с недоумением и страхом поглядел на него: как так все четверо? А кто же их, кто же их?..

— Какие это были ребята!.. Какие… — Гриша задыхался.

— «Слоник», бедный «Слоник»…

Ветер, полный черной пыли, пронзительно выл, врываясь в узкие щели между вывороченными белыми глыбами. Высоко вверху, на гребне насыпи чернел силуэт «Мальчика» с фигурками геологов на броне. Алексей Петрович огляделся. Низкое багровое небо, беспорядочное нагромождение камня, черный труп изуродованного звездолета — сон… Жуткий сон.

— Пойдем, — сказал Строгов.

Гриша резко повернулся к нему:

— Мы не будем искать его?

— Пойдем, — повторил Строгов.

— Но он не мог уйти далеко… Он где-нибудь здесь, рядом…

— Зачем? — Строгов устало провел ладонью по шлему.

— Пойдемте… И поменьше подробностей там, в «Мальчике»…

Карабкаясь по насыпи, Алексей Петрович понял: здесь нет загадки, нет мистики… Их было четверо, но под стальной плитой лежат только трое. Четвертый, очевидно Збинский, ушел… Куда?.. Он знал куда, когда выцарапывал собственное имя рядом с именами мертвых. Сейчас он крепко спит где-то в пустыне, занесенный черной пылью, и искать его, действительно, пожалуй… незачем…

В «Мальчике» Строгов сказал только:

— Это — «Слоник». Неудачный спуск, все погибли, — сел за пульт управления и повел транспортер по прежнему курсу.

— Светлая им память, — прошептал Бирский.

Вальцев горестно сказал:

— И Владислав тоже?.. У него сын родился через полмесяца после отлета… Эдик. Первый мальчик на «Циолковском»…

— Теперь ему уже полтора года, — пробормотал Гриша, и все надолго замолчали.

Но если вышеприведенный отрывок был изменен уже во втором (тоже черновом) варианте СБТ, то «оживлять» одно из главных действующих лиц Авторы не хотели до самого последнего чернового варианта.

Лиловые полосы в небе погасли. В ушах стоял непрерывный пронзительный звон, и Алексей Петрович не сразу понял, что это — счетчик излучения. «Десятки рентген», — мелькнула в мозгу и исчезла мимолетная мысль. Он поднялся на ноги, подхватил под мышки неподвижного Бирского (тот бессильно обвис в его руках) и потащил его к «Мальчику» подальше от пузырящейся, окутанной розовым паром красной пленки. Шагов через сорок он наткнулся на Вальцева. Лева лежал на спине, согнув ноги, вцепившись скрюченными пальцами в ткань спецкостюма на груди, словно хотел разорвать его. Положив Бирского рядом, Алексей Петрович нагнулся к другу и увидел, что вся нижняя часть костюма Левы обуглилась — обнажилась потрескавшаяся синяя кожа на обожженных ногах. Вальцев был без сознания, дышал часто, с хрипом. Капитан торопливо, трясущимися пальцами снял ремень с автомата, туго перетянул неподвижное тело вокруг пояса, чтобы прекратить доступ раскаленного, бедного кислородом воздуха извне, и сильно открутил кислородный кран. Вальцев застонал, со всхлипом втянул в себя живительный газ. Тогда Алексей Петрович открыл кран и у Бирского. Тот затрепетал, приходя в себя, быстрым движением поднялся, сел. Вальцев продолжал тяжело хрипеть.

— «Мальчик»… Командир… — пробормотал Бирский. — Скорее…

Алексей Петрович помог ему подняться, и они оба, шатаясь, направились к остывающей в сотне метров громаде транспортера. Перепрыгнули через широкую чернеющую трещину, побежали. Бирский первым полез в люк, но сорвался и остановился рядом с машиной, держась за броню и тяжело дыша.

Капитан оттолкнул его и полез сам.

Люк сильно оплавился, стал овальным. Броня была еще раскалена, жар проникал под спецкостюм, нестерпимо обжигая. В темном кессоне Алексей Петрович напрасно шарил выключатель и, не найдя, зажег фонарик на шлеме. Кессонную дверь открыть не удавалось.

— Анатолий Борисович, товарищ Строгов! — в отчаянии позвал Алексей Петрович и вдруг понял — бесполезно. Командир погиб. Температура была слишком высока, все оплавилось, «Мальчик» некоторое время был раскален добела, а Строгов оставался без шлема, когда они уходили. Там, за стальной плитой, всё превратилось в пепел, сгорело. Все — и командир тоже.

Койед… Красное кольцо, загадка Яниса!

— Дверь, дверь, скорее, какого черта! — Бирский вполз в люк, кинулся к двери, толкнул ее. Она не поддалась.

Он навалился всем телом, и Алексей Петрович присоединился к нему. Напрасно. Бирский яростно забил по ней кулаками.

— Резать надо… — прохрипел капитан.

— Идиот! Чем? Здесь есть запасной люк? Ну?!.

Алексей Петрович выпрыгнул наружу. Его подхлестывала и жгла безумная надежда: «Скорее…. Может быть, еще можно успеть!» Второй, запасной люк, которым никогда не пользовались, находился в задней части транспортера, но, обогнув машину, капитан понял, что все погибло. «Мальчик» сильно осел в размякшую от температуры почву и вплавился в нее. Люк оказался ниже уровня твердой спекшейся корки, и добраться к нему было невозможно. «Мальчик» превратился в мертвую, неприступную для оставшихся в живых крепость. Строгов отрезан от мира и мертв. Мертв! Командир мертв!

Алексей Петрович устало опустился на пышущую жаром, исковерканную землю, поднес руки к лицу. Пальцы его уперлись в матовый колпак шлема…

Вальцева подтащили к «Мальчику», уложили поудобнее. Капитану пришлось прежде потратить несколько минут на то, чтобы привести Бирского в себя. Геолог ходил вокруг мертвого транспортера, бился в его почерневшие бока, кричал. Алексей Петрович схватил его за плечи, сильно встряхнул, и тогда он опомнился и послушно пошел за капитаном, всхлипывая и бормоча.

Вальцев по-прежнему не приходил в сознание, и Алексей Петрович не знал, что делать. Не было лекарств, бинтов. Он не мог перевязать страшно обожженное тело друга. Он не мог даже снять с него шлем и напоить водой или влить глоток спирта (обнаруженного у Бирского в вещевом мешке вместе с кучей каких-то тряпок) — температура воздуха вокруг была еще слишком высока, более ста градусов. Бирский сначала было принялся помогать. Переносил и укладывал Вальцева, рылся в вещевых мешках, обворачивал израненные ноги тряпками, невесть как попавшими к нему в мешок, а потом как-то сразу сник, присел около «Мальчика», уронил голову на руки. Алексей Петрович возился с другом, пытался делать ему искусственное дыхание, сам не зная зачем, кое-как лохмотьями костюма старался укрыть от обжигающего ветра обнаженное тело, поминутно смотрел на ручной термометр, но температура понижалась медленно.

— Умрет, — проговорил вдруг Бирский как-то равнодушно. — Ожог третьей степени. Умрет Лева, умрет…

— Молчи! — заорал на него Алексей Петрович, приходя в ярость. Он и сам прекрасно понимал это. У Вальцева обожжено более половины тела, обожжено страшно, И они ничем не могут помочь ему. И не смогут.

— Что делать? Что делать? — бормотал он в отчаянии.

— Ползет, — снова заговорил Бирский, как в бреду. — Смотри, ползет…

— Что? — Алексей Петрович оглянулся и сразу понял.

Вокруг «Мальчика» медленно, но заметно смыкалось кольцо красной пленки. Багровая масса наползала со всех сторон, подбираясь к центру этого странного подземного взрыва, где сейчас громоздились гигантские глыбы вывороченного оплавившегося камня. Над бездонной черной воронкой, где почва осела на несколько десятков метров, поднимались клубы дыма, озарялись багрово.

— Раздавит, — продолжал Бирский без всякого выражения. — Сомнет, раздавит — она тяжелее камня… Уходить надо.

— Куда? — Алексей Петрович обвел глазами горизонт: со всех сторон наползала неумолимая туманная пелена.

Бирский тяжело поднялся, склонился к Вальцеву, взял его осторожно за плечи:

— Беритесь, капитан… Запремся в «Мальчике».

Вальцев жалобно застонал, когда они протискивали его через узкий люк. В кессоне было еще очень жарко, гораздо жарче, чем снаружи.

Господи, — сказал с отчаянием Алексей Петрович, глянув на термометр, — сто двадцать! Он же сгорит здесь! Лева!..

Алексей Петрович лег на раскаленный пол, втащил Вальцева на себя, тот снова застонал глухо и жалобно. Бирский медленно, будто нехотя, задраивал люк. Ничего не получалось: и отверстие люка, и крышка потеряли свою первоначальную форму. Он кое-как закрепил тяжелый горячий кусок металла, выглянул в щель:

— Подбирается… Сейчас полезет на танк. Она не обходит препятствий — ломает их или перебирается поверху!.. Посмотрим.

Он отошел от щели, присел где-то в темноте. Алексей Петрович молчал, прислушиваясь к шорохам снаружи, к хрипению Вальцева, чувствуя, как нестерпимый жар гложет спину. Все это бесполезно, бессмысленно… Они обречены. «Мальчик» погиб, нет еды, кислорода, воды. Вальцев умрет, он без сознания, не чувствует, наверное, боли. Но хоть что-нибудь для него… Хоть что-нибудь, хоть бесполезное, если ничего другого не остается…

«Мальчик» слегка качнуло, красный свет, пробивающийся сквозь щели люка, стал ярче. Раздался скрип, скрежет — красная пленка наползала на изувеченный транспортер…

Через полчаса температура упала до семидесяти градусов, и Алексей Петрович, осторожно стащив с Вальцева матовый колпак, влил ему в полуоткрытый рот глоток спирта. Лева поперхнулся, закашлялся судорожно, открыл глаза, полные страдания. Алексей Петрович погладил его по небритой щеке и снова надел шлем.

— Где я? — Вальцев снова надрывно закашлялся.

— В «Мальчике». Лева, дружок… Ты ранен.

— Больно как… Ноги… Что случилось, почему темно? Что это скрипит над нами?

Алексей Петрович молчал. Бирский сказал из темноты:

— Это красная пленка, Лева. Она наползла на танк.

— Почему темно?.. Почему не двигаемся?..

— Был взрыв, Лева, — сказал капитан и замолчал: не было сил сказать все до конца.

— Да… Взрыв… Помню. Меня бросило на землю и обожгло…

Сашка, ты понимаешь, что это?.. Это под землей взорвался атомный котел… Помнишь, мы… спорили… об этом?.. Не повезло… Как раз под нами… Больно как…

Вальцев быстро, прерывисто задышал, застонал сквозь стиснутые зубы. Алексей Петрович до отказа повернул кран подачи кислорода.

— Хорошо, хорошо… Еще… — Лева дышал глубоко, жадно.

— А почему вы в костюмах? Где Строгов?.. Мне очень больно… Что вы молчите?.. Алексей!.. Что случилось?.. Где Гриша?..

— «Мальчик» погиб, Лева… — Бирский помолчал, медлен но договорил все: — Строгов погиб, Гриша погиб… Чего уж тут.

— Вот… как… Все погибли… и я… и я тоже… Алексей… Маша…

Тело Вальцева изогнулось в судороге, замерло, он захрипел, снова теряя сознание. «Мальчик» вздрагивал, скрипело что-то по броне, щели неплотно закрытого люка светились красным.

Бирский вдруг заговорил, забормотал негромко:

— Лева, Левка, очнись… Не надо! Мы уйдем отсюда… Понесем тебя на руках… Верно ведь, Алексей Петрович?.. Лева!..

Вальцев вздрагивал, в бреду звал Машу, плакал:

— Маша, Маша… Не уходи. Я все для тебя… Все… Жизнь, честь… Маша… Никто тебя больше меня любить не будет… Все пройдет, все ложь, кроме любви моей… Гриша… «Мальчик» жалко… Один я… Страшно… Смерть… Бо-о-ольно!..

И вдруг, помолчав, — ласково, радостно:

— Вот так… Да-да… Какая у тебя ладонь нежная, прохладная… Мне очень больно, Машенька… Ты моя радость, моя чудная… Не надо, не говори, я все понимаю, все — ерунда… Еще, еще… Милая ты моя… А я небритый, отвратительный… Больно очень, Машенька… Ма-ша!

Бирский вскочил, заметался в лучах фонарика:

— Убью!.. Сволочь! Подлая баба!..

Он длинно, мерзко выругался. Алексей Петрович, стащив с Вальцева колпак, прижимал к его рту кислородную трубку, не отрываясь глядел в лицо друга. Жизнь уходила с лица, проваливались щеки, тускнели глаза. Губы едва уже шевелились.

— Ма-ша… — разобрал Алексей Петрович и еще: — Холодно… Боль-но… Ма-ша.

Дрожь била небольшое жилистое тело, крупная дрожь, как от сильного пронизывающего холода.

Алексей Петрович взял в ладони бессильную голову, прижал к себе. Дрожь утихла, Вальцев вытянулся и замер, словно окоченев.

— Умер? — чужим голосом спросил Бирский.

— Да.

— Умер, умер. Лев Николаевич Вальцев — известный советский геолог-космонавт — скончался при трагических обстоятельствах. Левка умер.

— Он не умер, — сказал Алексей Петрович, прислушиваясь к слабому редкому дыханию.

— Это все равно. Десять минут, час, сутки. Только ненужная боль. Мы ничего не можем сделать для него. Лева Вальцев умер.

Бирский подошел к люку, прижался к нему, раскинув руки, и еле слышно проговорил:

— Шесть лет вместе. Луна, марсианские пустыни… Шесть лет. А теперь?!.

Он, распахнул люк резким, неожиданно сильным движением. Вокруг была ночь, тьма… Далеко-далеко, содрогаясь от собственной мощи, грохотала Урановая Голконда, подымая над горизонтом дымное, пронизанное огнем вспышек багровое зарево…

<…>

Их осталось двое. Лева Вальцев умер, и они оставили его тело в кессоне застывшего «Мальчика». С трудом вылезли наружу и некоторое время стояли неподвижно, не в силах покинуть страшное место. Гудело вдали красное зарево.

В последнем сохранившемся черновом варианте он — уже Дауге, но все равно умирает, поэтому к Крутикову и «Хиусу» приходится идти только двоим — Быкову и Юрковскому. Самые крупные отрывки из черновиков, которые удалось включить в основной текст СБТ, приходятся именно на эту часть романа. «Сумасшествие» Быкова (мысли вслух, галлюцинации) пришлось вставлять в текст максимально осторожно, ибо «своих» слов добавлять было нельзя (так как такое восстановление текстов явилось бы не восстановлением, а переделкой, да еще не авторской), и одновременно нельзя было включать эпизоды, где впрямую сообщалось о том, что их осталось двое.

В большинстве случаев это удалось. Но кое-что из-за этого оказалось не задействованным.

Небо опять окутано багровыми тучами. Дует сильный ветер с севера, он помогает идти. Тучи принесло со стороны Голконды, пока Алексей Петрович спал. На горизонте мотаются змеистые тени смерчей — все так же, как три недели назад, когда «Мальчик» резво мчался наперерез ветру к Урановой Голконде, навстречу гибели. Теперь «Мальчик» мертво застыл, вплавившись в остекленевший песок, — большой, металлический, дымной брони — памятник Великого Похода. Вечным сном заснул его командир; в черном кессоне лежит бедный Лева; где-то в скалах нашел свою странную смерть Гриша Ершов… Но поход еще не кончен. Не кончен!

Каждый раз, просыпаясь после мучительного сна, Алексей Петрович люто и страшно ненавидел Бирского. Геолог был тяжел. Голод и жажда иссушили его, но он весил все еще страшно много, гораздо больше, чем автомат… Гораздо больше, чем его знания, драгоценные знания человека, единственного живого человека, изучившего подступы к Голконде. Капитан тащил на себе не Бирского — смельчака, поэта и «пижона», — он нес людям Голконду, сказочные песчаные равнины, где песок дороже золота, дороже платины…

<…>

На болоте шевелились в светящемся тумане джунгли чудовищных белесых растений. Они росли очень густо, и приходилось протискиваться между их толстыми скользкими стволами. Трясина чмокала, чавкала, засасывала грязной мокрой пастью. Два измотанных человека никогда бы не смогли пересечь этот грязевой ад, если бы Алексей Петрович у самого края болота не осознал, что им предстоит еще переход в двадцать километров. Он всегда знал это, но забыл — иссохший мозг не удерживал мыслей. Перед последним — решающим — броском устроили длительный привал, и капитан извлек драгоценный заветный термос Вальцева — их последнюю надежду и опору. В термосе почти два литра апельсинового сока, и Бирский, глубоко (тем же самым капитаном) убежденный, что надеяться больше не на что, даже закаркал (засмеялся), когда шероховатый черный баллончик повис в луче фонарика. Алексей Петрович разрешил Бирскому и себе выпить по десять глотков жизни.

Впечатлений не было. Кажется, они начали задыхаться, и даже Петрович с трудом понял, что надо выключить респираторы в шлемах. Бирский все же потерял сознание, и капитан давал ему кислород. Кажется, Алексея Петровича засосала трясина, Бирский выволок его на поверхность. Впрочем, может быть, все было наоборот. Надо было стрелять (зачем-то), и капитан стрелял, но у него ничего не получалось. Все было очень странно и удивительно. И самое удивительное заключалось в том, что они сразу нашли место, где месяц назад совершил посадку «Хиус». Но «Хиуса» не было. Осталась широкая — метров шестьдесят в диаметре — лужайка, покрытая прочной асфальтовой коркой. От центра ее разбегались длинные трещины, сквозь которые пробивалась буйная поросль больших белесых растений с толстыми скользкими стволами…

Как уже говорилось ранее, по убеждению социалистических чиновников от литературы Настоящий Советский Человек обладать должен только достоинствами. Особенно тот, которому было поручено такое ответственное дело. Не говоря уже о недостатках, даже такое качество, как сомнение, у Советского Героя Космоса обязано отсутствовать. То ли это качество приравнивали к трусости, то ли к идеологическому несовершенству, но начало третьей части СБТ, когда межпланетники только высадились на Венеру, тоже пришлось Авторам менять.

Незадолго перед стартом Вальцев сказал Краюхину: «Только бы благополучно сесть, а там мы пройдем хоть через ад». Весь экипаж «Хиуса» думал так же. По немногим имеющимся сведениям они представляли себе этот ад: раскаленная песчаная пустыня, бешеный ветер, безводье, непроницаемая для радиолучей атмосфера и — одиночество, полное одиночество… И тяжелый, изнурительный, повседневный труд…

Но болото… Болото на Венере! Пальмовые рощи на Луне! Стада коров на Церере! Чушь, нелепица… НЕОЖИДАННОСТЬ! Они знали, что такое неожиданность. Неожиданность — это значит: все предварительные расчеты идут к черту; мысли путаются, лихорадочно обгоняя друг друга; в тебе появляется отвратительная слабость — хочется закрыть глаза ладонями, затопать ногами, закричать: «Нет, не так!.. Все не так… Дайте, я сделаю все сначала, все по-другому!» А время летит, и неожиданность надвигается, грозная и неотвратимая, как судьба. О, каждый из них мог бы много рассказать о том, что такое неожиданность — неудача в пятидесяти и катастрофа в двадцати случаях из ста; неожиданность, «неучтенная закономерность», таинственный икс, который гонит в черной пустоте межпланетного пространства стальные звездолеты-склепы с мертвым экипажем, покрывает могильными холмиками поля чужих планет, заставляет отступать, бежать, начинать все сызнова…

Далеко ли тянется болото? Что оно собою представляет? Откуда оно взялось здесь? Сможет ли «Мальчик» пройти через туманную трясину? Что, если болото затянет многотонный «Хиус»? Может быть, лучше скорее, как можно скорее, задраить все люки, поднять звездолет, вырваться из черной топи? Что делать, что делать?

Алексей Петрович и не представлял себе, каким могучим напряжением воли товарищи сдерживали волнение. Михаил Иванович казался спокойным до равнодушия, в голосе Строгова не чувствовалось и тени растерянности, горячность и легкое волнение остальных объяснялось на первый взгляд просто азартом путешественников-первооткрывателей. Для самого Алексея Петровича неожиданность была не более чем увлекательным приключением: за судьбу экспедиции он не беспокоился, веря в товарищей, в чудесные возможности звездолета.

Даже физкультурой новый советский человек должен заниматься с достоинством, а не иронизировать…

Будни начались с того, что рано утром всю команду «Хиуса» в полном составе вывели во двор гостиницы на физзарядку. Делая глубокие вдохи и полные выдохи, поднимаясь на цыпочки и приседая, выбрасывая поочередно правую и левую ноги и совершая бег на месте, Алексей Петрович наблюдал за товарищами. Не без тайного удивления он заметил, что все они, в том числе и сам Строгов, делали гимнастические упражнения тщательно и добросовестно, словно это было чрезвычайно важное дело. Это показалось ему немного странным и даже смешным и трогательным, словно он смотрел на малышей в детском садике, но позже, когда они одевались после душа, Строгов заметил:

— Вы, по-видимому, хороший физкультурник, Алексей Петрович. Мне кажется, эти упражнения даются вам очень легко, не правда ли?

— Да, трудными их не назовешь, — осторожно сказал капитан.

— Я бы посоветовал вам дополнительно заниматься на снарядах.

Алексей Петрович промолчал.

— Потому что сейчас для всех нас очень важно иметь хороший аппетит. Зарядка — я имею в виду настоящую зарядку, требующую известного напряжения — является одним из факторов, обуславливающих чувство здорового голода. Имейте в виду: чем больше вы сейчас будете есть, тем лучше будете себя чувствовать в пространстве.

— Это так, — со вздохом пробормотал Михаил Иванович, похлопывая себя по животу.

И не только люди будущего должны быть безупречны. Даже в мелочах картина нашего славного будущего должна показывать читателю: сегодняшних недостатков там не будет. Даже мелких огрехов. Неизвестно, почему Стругацкие, изменяя данный отрывок, вспомнили Ивана Антоновича и его олгой-хорхоя. В первоначальном варианте было все гораздо прозаичнее.

Лева покачал головой и, обратившись к Ермакову, сказал:

— С роль-мопсом была у меня одна история. Представляете, Гоби, пустыня, несколько палаток — геологическая экспедиция. На триста километров ни одного жилья — дичь. И была у нас, у практикантов, бутылка спирта и заветная баночка рольмопса. Ждали мы какого-либо торжественного события, что бы, значит, все это… (Лева выразительно щелкнул пальцами.) Ну-с, и дождались! Наступил день рождения… э-э… да… Женьки Егорова. Так, Саша?

— Умгу, — сказал Бирский с набитым ртом.

— И вот собрались мы у нашей палатки — все практиканты, шесть человек. Откупорили спирт (при слове спирт капитан вздрогнул и тихонько вздохнул), нарезали хлеб, руки помыли. Положили все это на футляр для теодолита, и, как сейчас помню, принялся я под жадными взорами ребят вскрывать вожделенный роль-мопс. Вскрыл!

— Ну, и?.. — сказал Строгов улыбаясь.

— И — ничего. Никаких шансов. Пустая банка! Две ложки рассола и плавает кружочек моркови. Нет роль-мопса — заводской брак. И вот сидят шесть практикантов, уныло макают по очереди кусочки хлеба в рассол и плачут. А кругом — каменистые осыпи, солнце жарит, ветерок песок гонит — никаких шансов!

— Ужасная история, — проговорил Строгов, намазывая масло на хлеб.

— Да, — вставил Бирский. — А морковку разыграли по жребию, и досталась она Вальцеву. И он ее, негодяй, слопал.

— А ты бы не слопал? — ехидно поинтересовался Вальцев.

— Нет, — сказал Бирский торжественно. — Я бы отдал ее имениннику!

При чтении «Страны багровых туч» меня все время смущала некоторая несообразность столь явного недоброжелательства Юрковского по отношению к Быкову во время их первой встречи в кабинете Краюхина. Даже яростного неприятия. Из черновиков стало ясно, что это была не первая их встреча.

Ниже следует глава, отсутствующая в публикациях СБТ, которая была выброшена при редактуре, вероятно, по простой причине: негоже пьянствовать межпланетникам, да еще перед совещанием у начальства. Эта глава располагалась между главами «Серьезный разговор» и «Экипаж „Хиуса“», после знакомства Быкова с Краюхиным, но до знакомства с экипажем.

Выйдя в широкий низкий коридор, Алексей Петрович схватился горстью за подбородок и задумался. Собственно, как будто ничего страшного не произошло. Любой на его месте принял бы предложение участвовать в такой экспедиции за честь. Венера… Что она собой представляет? То, что проходили когда-то в школе, давно забылось. Хорошо бы найти энциклопедию и посмотреть. Пока ясно только, что там есть пустыни. Но до чего все это неожиданно! Всего несколько часов назад ему вручили предписание и выразили надежду, что и на этот раз он оправдает доверие… Интересно, знало ли начальство, на что его посылают? Алексей Петрович принялся вспоминать, и ему стало казаться, что генерал действительно смотрел на него как-то по-особенному, значительно, и пожал ему руку с особым чувством. Но если там было все известно, то почему его не предупредили? «Я бы не вел себя таким идиотом у Краюхина», — подумал Алексей Петрович. Венера, Венера… Говорят, эти межпланетные путешествия — чертовски трудное дело. Нужна особая сноровка, здоровье, хладнокровие. А работа на далеких планетах и того труднее. Но раз Краюхин выбрал его, значит, уверен, что он справится. Краюхину со стороны, безусловно, виднее. Тем более что от него, Алексея Петровича, потребуется только его обычная деятельность. Интересно, что Краюхин имел в виду, когда говорил об обычной деятельности? Ремонт и вождение машин? Скорее всего, просто привычка работать в пустыне. И в конце концов, все эти межпланетные путешественники такие же люди, как он. Раз могут они, сможет и он.

Алексей Петрович оставил подбородок и взялся за нос. Мимо прошла хорошенькая девушка в белом платье, мельком взглянула на него и не удержалась — улыбнулась. Да, надо послать в Алма-Ату телеграмму, что командировка будет очень длительной. Жаль, нельзя повидаться перед экспедицией. А что бы это дало? То, что не смог сделать за два года, не сделаешь за пару часов. Ну и ладно. Предоставим все судьбе. Когда он вернется… (В памяти возникло фото из какого-то иллюстрированного журнала: герои безграничных пространств вернулись из космического рейса — цветы, улыбки, поднятые для приветствия руки…) Так вот, когда он вернется, то возьмет отпуск и поедет в Алма-Ату. Он подойдет к одному дому, нажмет кнопку звонка — один длинный и один короткий — и тогда… Алексей Петрович сердито потряс головой и решительно двинулся вдоль коридора. У лифта он остановил рослого красивого человека в легком изящном костюме и спросил, где находится столовая.

— Столовая? — протянул тот, окидывая Алексея Петровича внимательным взглядом. — Столовая на шестом этаже. Но она сейчас закрыта. Вы кого-нибудь ищете?

— Почему ищу? — удивился капитан. — Я… Мне нужно пообедать, только и всего.

— Хм… Тогда вам лучше идти в ресторан. Это напротив, через улицу. Этажом ниже есть буфет межпланетников, но посторонние у нас обычно не обедают. Всего наилучшего.

Прежде чем ошеломленный таким тоном и словами Алексей Петрович успел что-либо сказать, человек в изящном костюме повернулся и, не торопясь, пошел прочь.

— Вот нахал, — подумал вслух Алексей Петрович. — Да еще и франт вдобавок. Пижон.

И хотя он тут же вспомнил, что красавец этот, вероятно, межпланетник, то есть один из тех героев, которых фотографируют и встречают с цветами или хоронят в мрачных ледяных пропастях бесконечного пространства, а потому имеет какие-то основания смотреть на простых смертных несколько свысока, никакого желания найти оправдание поведению «пижона» у него не появилось.

Буфет межпланетников оказался огромным светлым залом, ослепительно чистым, прохладным и шумным. За столиками группами по два-три, а кое-где и по пять-шесть человек сидели мужчины и женщины, пожилые, молодые и даже совсем юные. Алексей Петрович сразу же отметил с любопытством, что многие из них носят темные очки. Некоторые были значительно бледнее, чем это полагается в такое время года. У других был очень усталый вид, они ели молча, поспешно и сразу же уходили.

Алексей Петрович облюбовал себе столик у раскрытого окна и, когда официантка приняла заказ (безо всяких возражений, вопрёки его тайным опасениям) и ушла, стал осматриваться. По-видимому, перерыв заканчивался. Большинство обедавших допивали компоты и соки, оставляли деньги и уходили. Зал быстро пустел, становилось тише, и тогда Алексею Петровичу стало слышно, что говорили за соседним столиком. Там расположились четверо. От Алексея Петровича их отделяла тумбочка с большим фикусом, и он мог незаметно разглядывать и слушать их, потому что и их разговор, и их наружность и манеры сразу привлекли его внимание, напомнив о совете Краюхина «посмотреть и послушать». Люди эти, по-видимому, тоже только что пообедали и теперь сидели и курили над стаканами светлого вина. Говорили они довольно громко, не стесняясь, как люди, привыкшие чувствовать себя здесь, как дома. Скоро Алексей Петрович знал их всех по именам. Место слева занимал худощавый сутулый человек лет сорока, с нездоровым, землистого цвета лицом. Его называли Петей и Петром Васильевичем. Напротив него сидел Михаил Иванович, румяный толстяк в голубой шелковой рубашке с короткими рукавами, открывавшими его белые, полные, как у женщины, руки. Рядом с Михаилом Ивановичем, придерживаясь за его плечо, покачивался на стуле смуглый, обритый наголо парень, непрерывно куривший папиросу за папиросой. Звали его Гришей, и, когда к нему обращались, он медленно задумчиво улыбался, прекращая свое покачивание, и наклонялся к столу. Спиной к Алексею Петровичу сидел Федя. Фикус почти полностью скрывал его, но его низкий хриплый голос был слышен хорошо.

Говорил Петр Васильевич, устало помаргивая и глядя то в свой стакан, то на собеседников, а те внимательно слушали, изредка вставляя короткие замечания.

— …Но вот в чем дело: горючего оставалось в обрез. Воронин подумал и говорит: «Пристраивайся так, чтобы держаться на высоте километров в триста от поверхности и идти по круговой орбите». Дал координаты, посмотрел на меня. «Не сорвешься?» — спрашивает. Я отвечаю, что постараюсь не сорваться, а сам думаю: «Какая же это у нас будет скорость?» Да…

Ну пошли мы, Воронин считал, что они погибли где-нибудь в скалах западнее Ледяного Плато. Ты, Гриша, водил туда картографов и, должно быть, помнишь эти места.

Гриша перестал раскачиваться, улыбнулся и сказал:

— Пропасти глубиной до трех километров, отвесные скалы.

— Точно, — кивнул головой Петр Васильевич и продолжал: — Но был шанс, что им удалось сесть удачно. И Воронин решил не упускать и этот шанс. Выжал я из ракеты все, что можно. Нет, не хватает мощности. Ныряет, и только. Вот-вот носом врежемся. «Ну, — думаю, — прощайся с жизнью, дорогой товарищ». А Воронин все шипит: «Давай, давай, жми еще!» Наконец после третьей или четвертой попытки удалось занять орбиту. Выключаю двигатель, жду. «Теперь глядите в оба, ребята», — говорит Воронин. А кому было глядеть? Юшков с самого начала свалился, Петренко со своей фотоаппаратурой возится, я от приборов ни на шаг отойти не могу. Воронин сам сел за локационный экран. Ладно, сделали мы так кругов двадцать, и после каждого круга он велел на полградуса менять плоскость орбиты, чтобы охватить локатором возможно большую площадь. Вот так… — Петр Васильевич описал рукой несколько замысловатых кривых, слушатели кивнули. — Да… Ну, крутимся два часа, три, четыре. Спрашиваю Воронина, что видно. Он только рукой махнул. Ничего. Никаких следов. Как сквозь землю провалились. Очень мешало Солнце. Ты помнишь, Гришка, какое оно там? Каждый раз, когда оно выскакивало из-за горизонта, мне казалось, что мы ныряем, я хватался за стартер, и ракета подпрыгивала. И каждый раз Юшков стукался головой о мою спину. Наконец Воронин сказал, что это дело бесполезное, и приказал ложиться на обратный курс. Петренко было заныл, что ему надо произвести еще несколько снимков, и стал просить сделать еще несколько кругов…

— Петренко в своем репертуаре, — усмехнулся Гриша.

— Воронин так глянул на него, что он боком, боком назад и заполз обратно в свою каюту. Да… И пошли мы обратно.

— Значит, никакой надежды? — спросил толстый Михаил Иванович.

Петр Васильевич не ответил, поднял к губам стакан и отпил немного.

— Даже если они не разбились, — заговорил Гриша, — у них не могло быть никакой надежды, разве что на вашу помощь. Но найти их таким образом… — Он усмехнулся и покачал головой. — Это только Воронину могло прийти в голову.

— У них не оставалось ни горючего, ни кислорода, — пробормотал Федор, — А если они сели еще и на освещенную сторону — Меркурий — страшное место. Самая скверная планета. Это уже третья экспедиция, которая там погибла.

— Ее нельзя считать, — возразил Петр Васильевич. — Это была актинографическая экспедиция, и они сели на Меркурии только из-за аварии.

— Все равно.

— Все равно в том смысле, что мы не скоро узнаем, что с ними случилось, ты хочешь сказать? Согласен. Как о Еськине, Кукскико, Лядове и о многих других. За их светлую память!

Все четверо подняли стаканы и молча выпили.

— Вся беда в том, — после небольшой паузы сказал Петр Васильевич, — что мы связаны малым запасом свободного хода. Лучшие из наших ракет остаются без горючего в самый опасный момент. Вот в чем вопрос. Чего думают наши…

— Погоди, — перебил его толстяк. — Ведь ты не знаешь, два года здесь не был. Ты о «Хиусе» слыхал что-нибудь?

— О «Хиусе»? Это устройство для использования термоядерных процессов, кажется? Слыхал, конечно. А что?

— Ну, ты, брат, отстал, — заметил Гриша, улыбаясь и похлопывая его по руке. — Это же новая эра, можно сказать!

Тут Алексею Петровичу принесли салат и стопку ледяной водки. Взяв стопку, он шепотом повторил: «За их светлую память!» и залпом осушил ее. Это несколько отвлекло его от разговора. Когда он снова прислушался, то сначала ничего не понял.

Говорил толстяк, убеждающе похлопывая ладонью по столу:

— Да в том-то и дело, дорогой Петр Васильевич, что с «Хиусом» эти соображения теряют всякий смысл. Здесь же совсем другое. Долго объяснять, ты лучше зайди ко мне, я тебе дам последний номерок «Космонавта», там прекрасная статейка по этому поводу.

— Здесь, Петро, не просто механическая сила отдачи, — вмешался Федор. — Здесь фотонное давление, понимаешь? Плазмовый шнур мгновенно освобождается от магнитного поля и распадается в облако…

— Да знаю я эту азбуку, — раздраженно махнул рукой Петр Васильевич. — Еще в институте над ней сидел. Не пойму только, как можно полезный эффект такой штуки увеличить настолько, чтобы применять ее практически. Тем более в нашем деле…

— Господи, — воскликнул Гриша. — Да ведь он еще ничего не знает об «абсолютном отражателе»! Нет, так ты ничего не поймешь. Возьми у Михаила Ивановича журнал, там увидишь.

Толстяк поднялся и стал разливать в стаканы вино.

— Самое главное, — сказал он, — что ты вернулся цел и невредим. Как ни говори, а этот твой рейс был ой-ой-ой! — Он сморщился и покрутил головой.

— Да еще с таким командиром, как Воронин, — добавил Гриша.

Петр Васильевич решительно поднял руку.

— Воронина ты не задевай. Он очень хороший командир, смелый, знающий. Посмотрел бы ты, какой он расчет сделал для обратного полета! Ведь мы буквально на соплях долетели, баки были пусты и сухи, как печные трубы. А он заставил на себя работать даже старуху Луну. Ни одной неточности.

— Не знаю, не знаю, — с сомнением сказал Гриша и отпил из своего стакана. — Может, это и так. Но уж очень он рисковать любит, этот твой Воронин. Помнишь историю с англичанами? Как он тогда выбрался, не понимаю.

— Ладно вам, — сказал толстяк. — В общем, я хотел сказать, что мы все рады, что ты снова дома. А вот нам с Гришей скоро в путь.

— А куда? — Петр Васильевич живо повернулся к нему.

Но в эту минуту за столиком недалеко от них раздался взрыв молодого хохота, и ответа толстяка Алексей Петрович не расслышал. Разговор этот очень заинтересовал его. Он понял, что ему удалось услышать беседу богов — настоящих, прошедших через все испытания своей профессии межпланетников, при чем как раз в такое время, когда это больше всего на свете занимало его. Молодежь приутихла, и он снова прислушался, неторопливо управляясь с борщом.

— Запасы огромные, практически неисчерпаемые, — оживленно говорил Михаил Иванович. — «Не счесть алмазов», так сказать. Уран, торий, даже, как предполагают, заурановые элементы. И все это буквально под ногами.

— Во добраться туда будет трудновато, до этих запасов, — заметил Гриша. — Вообще, все планеты с атмосферами — гадость.

— Кроме Земли, конечно, — сказал Федор. — Да, трудно будет добраться до Голконды. А еще труднее…

— Еще труднее будет дотащить эти сокровища до дому. Не понимаю, — толстяк поскреб мизинцем недоуменно вздернутую бровь, — на что старик рассчитывает? Но у него есть что-то на уме, или за двадцать лет знакомства я ничего в нем не понял.

— Работа на будущее. А наше дело — вперед, к звездам. — И Гриша прочитал звонко:

Голконда… В старое доброе время мы не мечтали ни о каких таких сокровищах. Нужно было лететь и исследовать. Сколько открытий! Сколько новинок!

— Помните Каллисто? — спросил Петр Васильевич.

— Ого, помним ли мы Каллисто! — отозвался Гриша. — Аммиачный туман и всякая ползучая гадость. Мы привезли тогда полудохлого червяка длиной в три метра, и как же ликовали наши биологи! Но больше я туда, надеюсь, не вернусь. Каллисто… Зеленый мир, тьфу!

Толстяк улыбнулся и обратился к Федору:

— Поговаривают, что скоро снова направляют туда экспедицию. Полетишь?

— Нет уж, дудки. Разве что опять с Гладковым.

— А если бы с Краюхиным?

Алексей Петрович отложил ложку и замер.

— Или с Краюхиным. Старый диктатор как никто знает свое дело. Но ведь ему запрещено летать в опасные рейсы. А так — пожалуйста!

Все почему-то рассмеялись.

— Помнишь, десять… нет, одиннадцать лет тому назад?

Федор поднял руку к лохматой макушке, и все рассмеялись еще громче.

— Ну и что же, с кем не бывает, — сказал Михаил Иванович, вытирая ладонью глаза. — Но ты, я вижу, не забыл всемилостивейшей оплеухи!

— Еще бы! — проворчал тот. — Ручка у него тяжелая. Как влепил, искры из глаз, сразу в чувство привел.

— Кстати о Краюхине, — заговорил Петр Васильевич. — Ведь это, конечно, его инициатива насчет «Хиуса»?

— Разумеется. — Гриша поднял указательный палец, выпучил глаза и глухим голосом, имитируя кого-то (Алексей Петрович сразу понял — кого) пробубнил: — «Все сокровища вашей Урановой Голконды останутся там, где они есть, пока мы не научимся пользоваться фотонными двигателями». И еще: «Мощное, удобное в управлении устройство с практически неограниченным запасом хода — вот что нам нужно. Так. И пока единственный путь получить такое устройство — это взяться за „Хиус“. Так».

— Так! — хором сказали все и снова засмеялись.

— И когда он войдет в строй, этот «Хиус»? — спросил Петр Васильевич.

— Уже вошел, — сказал толстяк. — Собственно, это уже второй. А первый сгорел при испытаниях.

— Жертвы?

— Ты, наверное, не знаешь. Петросян, из молодых. Хороший пилот, умница.

— А мне почему-то кажется, что наши старые ракеты еще послужат, — сказал Петр Васильевич, помолчав. — Я, конечно, плохо знаком с фотонными двигателями, но…

— Нет, Петр Васильевич, — раздался вдруг звучный веселый голос. — Время старых ракет проходит!

Алексей Петрович поднял глаза, поперхнулся и закашлялся: у столика старых межпланетников стоял тот самый «пижон», с которым он разговаривал у лифта. Только теперь на его крупном красивом лице не было и тени пренебрежительного и брезгливого выражения, так покоробившего час назад Алексея Петровича. Напротив, оно светилось радостью, широкая улыбка открывала блестящие ровные зубы, глаза весело сверкали.

— Сашка, черт! — воскликнул Петр Васильевич, вскакивая с места. — Здравствуй, геолог несчастный!

Он расцеловался с «пижоном». Официантка, тоже радостно улыбаясь, придвинула к столику еще один стул, и «пижон», пожав руки остальным, уселся.

— Как рейс, Петя? — спросил он.

— Все хорошо… у нас, конечно. А Гершензон погиб со своими ребятами.

— Слыхал. Слыхал. Жалко Мишу. Да и других жалко.

Он помолчал, следя, как толстяк наливает вино в подставленный перед ним стакан.

— Я все боялся, что Воронину взбредет в голову тоже сесть. Тогда бы и вам пришлось туго. На наших нынешних гробах садиться где попало еще нельзя. И неизвестно, будет ли когда-нибудь можно. Ну, когда ваш доклад?

— Послезавтра, — сказал Петр Васильевич. — Отчитаемся, попируем и — в отпуск. Домой, брат! — Он радостно засмеялся и хлопнул «пижона» по плечу. — Придешь на доклад?

— Нет, Петенька, рад бы, да не могу.

— Почему?

— Да ведь он тоже с нами на Голконду, — сказал толстяк. — Старая компания.

«Пижон» комически развел руками и подмигнул.

— Вот оно что! — протянул Петр Васильевич. — Теперь я понимаю. На «Хиус», значит, выпросились?

— Выпросились, Петя. Так что на ближайший год сидим с тобой за одним столом в последний раз.

— Хорошо, если только на ближайший, — задумчиво проговорил Федя. — Голконда — это не шутка, как я слыхал. Да и «Хиус» — новое дело.

— Не каркай, Федя, — сердито огрызнулся толстяк. — Не дурачки летят, небось не сорвемся.

«Пижон» с улыбкой смотрел на них, потом вздохнул и сказал:

— Совсем как в старину. Все сидим за одним столом. Не часто так бывает.

— Да и то далеко не все.

— Из нашего выпуска — почти все, — возразил толстяк. — Не хватает только Махова, он начальником на «Циолковском» с января. А остальные — живые, конечно — все.

— Так ты домой после отчета? — обратился «пижон» к Петру Васильевичу.

— Домой, Сашка. Годичный отпуск, месяц в санатории…

— На север, конечно?

— Разумеется. Все, кто ходит во внутренние рейсы, проводят санаторный период в Карелии. А затем к себе в Новосибирск, огородик разводить.

Гриша презрительно фыркнул.

— Так тебе и поверили. «Огородик»! Обложится книгами и будет изобретать в пику Краюхину, вот увидите!

Бифштекс остывал. Алексей Петрович с изумлением и почтением присматривался к этим людям, так просто и бесхитростно, словно о загородной прогулке, разговаривающих о необыкновенных вещах, о которых можно прочесть разве что в книгах. Но не это было самым удивительным. Их манера обращения друг с другом, каждая фраза, каждый взгляд, которыми они обменивались, выдавали странную и нежную привязанность, не совсем подобающую, по мнению Алексея Петровича, мужчинам их возраста и положения. Он даже забыл про грубость «пижона» Саши, невольно поддавшись обаянию ласковой теплоты, которая светилась в его глазах, обращенных на Петра Васильевича. Все они — и Гриша, обнявший «пижона» за плечи, и толстяк, хлопотливо подливающий вино, и молчаливый Федор, и Петр Васильевич с его добрым усталым лицом, — все они, обменивающиеся дружескими шутками и любовными взглядами, словно не было ада у одних за спиной, у других — в недалеком будущем, — страшно нравились Алексею Петровичу, и он невольно подумал, удастся ли и ему стать таким же, как они? Между тем разговор продолжался.

— Ты пилот, Петруша, — говорил «пижон», — и, конечно, понимаешь в машинах больше, чем я. Но я считаю, что при нынешних средствах нам оставаться нельзя. Они чудовищно стесняют нас…

— Вот-вот, о чем я и говорю, — вставил толстяк.

— …лишают свободы в пространстве, заставляют соразмерять свои намерения с прочными, как тюремные стены, законами природы. А это человеку не подходит. И пусть у «Хиуса» в том виде, в каком он сейчас, тысячи недостатков. Пусть мы еще не умеем полностью контролировать страшную реактивную мощь плазмы. Но я верю: пройдет год-два, и мы будем с презрением оглядываться на теперешние импульсные пукалки и полностью пересядем на фотонную технику.

Петр Васильевич с сомнением покачал головой.

— Вы сами, ребята, говорили, что первый «Хиус» сгорел.

— Ну и что же? А сколько сгорело ракет за последние два десятка лет?

— Но зачем же рисковать в таком серьезном деле, на которое вы идете сейчас? — Петр Васильевич яростно втиснул окурок в пепельницу. — Пусть ваш «Хиус» пройдет нормальные испытаний, совершит пробные пролеты внутри лунной орбиты, а тогда уже можно…

— С такими мыслями мы до сих пор еще топтались бы на Земле, не решаясь прыгнуть, — укоризненно проговорил толстяк. — Без риска никогда ничего не получится.

— Да ведь ты так и не думаешь, Петр, я тебя знаю, — ласково сказал «пижон». — Ты просто чертовски устал и расстроен гибелью Гершензона. И ты никогда не говорил бы этого, если бы сам участвовал в нашей экспедиции, правда?

Петр Васильевич пожал плечами и отвернулся. «Пижон» взглянул через стол. На мгновение глаза его встретились с глазами Алексея Петровича. И сейчас же ласковое выражение исчезло с его лица. Оно снова стало таким же брезгливым и пренебрежительным, как тогда у лифта. Он нагнулся к Грише, сказал что-то вполголоса, и оба они посмотрели на Алексея Петровича. Несомненно, капитан бы покраснел, если бы мог. Да он и покраснел — внутренне. Но цвет его обожженного солнцем лица, конечно, не изменился.

— Что, в наш буфет стали пускать всех, кому вздумается? — громко сказал «пижон», обращаясь к толстяку. Тот растерянно огляделся.

Гриша положил «пижону» руку на плечо и примирительно проговорил:

— Не надо, Саша.

Алексей Петрович встал, положил на стол деньги и, стараясь идти как можно медленнее, с независимым видом двинулся к выходу. Ругаться или просто грубить он не хотел, да и не умел толком. У буфетной стойки он задержался, чтобы купить папирос, и услыхал, как «пижон» горячо говорил кому-то:

— Нет, не все равно. Им нечего здесь делать, ходить, слушать и пускать слюни от умиления, чтобы потом рассказывать знакомым. Пусть все эти журналисты, делегации, праздные вояки держатся подальше от наших горестей и радостей. Нельзя позволять им лезть в наши души грязными пальцами. Мы — это мы, и только. Ведь, по сути дела, только здесь мы можем говорить обо всем откровенно. И незачем давать посторонним совать нос в наши дела и наши могилы.[6]

Выйдя из буфета, Алексей Петрович посмотрел на часы. До трех оставалось еще полчаса. Он остановил первого же проходившего мимо человека и спросил, где читальня. Необходимо было узнать о Венере. Вряд ли путешествие на Венеру менее почетно, чем на какую-то Голконду. А после — после они встретятся с этим «пижоном» как равный с равным и поговорят по душам.

Вероятно, по причине пьянства же Авторам пришлось основательно переделать главу «На пороге», которая так напоминает «холостяцкий междусобойчик» из «Подробностей жизни Никиты Воронцова» и которая первоначально называлась: [7]

— Нет, это не я, — сказал Вальцев, накрывая на стол. — Это Краюхин. Понимаешь, он-то еще раньше знал, что на совещании ты ничего не поймешь, и попросил меня ввести тебя во все подробности нашей работы. Кроме того, разговор в такой обстановке гораздо приятнее, чем в кабинете.

Он отступил на шаг, любуясь живописным натюрмортом бутылок, консервных банок и свертков в пергаментной бумаге.

— Обстановка подходящая, — согласился Алексей Петрович и добавил оглядываясь: — Вообще, живешь ты, Лева, как буржуй. Жена?

Он указал на висевшую над пианино фотографию красивой грустной женщины в черном, закрытом до шеи платье. Вальцев мельком взглянул.

— Да… нет. Ладно, об этом потом. Сейчас время говорить о королях и капусте, о сургучных печатях и о… о чем там еще? Одним словом, садись, и приступим. Тебе коньяку? Водки? Вот здесь балычок, а там… В общем, сам разбирайся.

— Кстати, — сказал он немного погодя, когда были осушены первые рюмки. — Знаешь, кто втравил тебя в эту историю?

— В какую?

— В экспедицию.

— Краюхин? — Алексей Петрович выложил себе на тарелку полбанки пряно пахнущего паштета.

— Нет. Я. И начал я еще с позапрошлого года, как только вернулся из Алма-Аты. Благодарен ли ты мне, краснолицый брат мой?

— Сук-кин сын, — с чувством проговорил Алексей Петрович.

— Вот то-то… Конечно, никакие рекомендации не помогли бы, если бы ты не понравился Краюхину. Но он видит людей насквозь. Особенно таких, как ты.

— Это каких же?

— Таких… Честных, прямодушных служак, для которых дело есть три четверти жизни.

— Мерси. Это он тебе сам сказал?

— Почти что. Да, он с тобой ведь беседовал?

— Беседовал.

— Расскажи.

Алексей Петрович рассказал, причем не удержался и упомянул об оскорбительном намеке Краюхина. Вальцев рассмеялся.

— Так и сказал — «не женаты, конечно»?

— Мгм…

— Не обижайся. Ты, конечно, не красавец, да и я, и он тоже, но он имел в виду, что ты, вероятно, не успел жениться за не сколько недель, которые прошли со дня, когда он получил твое личное дело.

— А почему бы и нет? Впрочем, это все ерунда, брат. Давай-ка лучше я буду спрашивать, а ты отвечай.

— Идет.

Вальцев закинул ногу за ногу, поднял рюмку и стал глядеть поверх нее на Алексея Петровича. Тот на минуту задумался.

— Давно ты работаешь у межпланетников?

— Почти десять лет. Летал два раза на Луну и раз на Марс.

— И мне ничего не говорил, скотина!

— А для чего? У нас не принято хвастать такими вещами. Кроме того, наша работа в Каракумах числилась секретной — это была проверка одной теории, созданной на основании некоторых находок на Марсе. Так что болтать много было нельзя.

— Ну, положим. И сейчас мы отправляемся на Венеру тоже для проверки этой самой… теории?

— Твое здоровье. Нет, почему? Та теория оказалась никуда не годной, и из ее обломков создана новая, правильная. Речь шла о проблеме происхождения радиоактивных веществ на планетах. Наша же теперешняя задача гораздо более практична… ближе к жизни, так сказать.

Он нагнулся над столом и отправил в рот кусок ветчины.

— Вот послушай-ка… Тебе, конечно, смерть как интересно узнать, что такое Голконда, и что такое «загадка Яниса», и все прочее.

Алексей Петрович кивком показал, что не отрицает этого, и уселся поудобнее.

— Лет семь назад ученые на искусственных спутниках, запущенных вокруг Венеры, обнаружили там область мощного радиоактивного излучения. Точно локализовать ее было невозможно из-за сплошной вековой облачности…

— Из зерен аммиака… — вставил Алексей Петрович.

— Из зерен… Не из зерен, а из кристаллов. Не в этом дело. Короче говоря, нащупали эту область зондами-автоматами. Понятно, всех это страшно заинтересовало. Судя по мощности излучения, там должны были лежать — и несомненно лежат прямо на поверхности миллионы и миллиарды тонн всяких радиоактивных руд, настоящее сокровище. Условно эту область назвали «Урановой Голкондой».

— Красивое название.

— Да. Несколько лет Голконду исследовали с искусственных спутников. Подобраться к ней вплотную и пощупать, так сказать, руками все не удавалось. Высадиться на Венере очень трудно, мешают ужасные бури в ее атмосфере и еще кое-какие явления, на этом сломала себе шею не одна экспедиция. Ну, вот. У нас в управлении был крупный геолог, латыш, Янис. Голконда стала для него идеей-фикс. Долго он ходил по всяким инстанциям и наконец добился разрешения на попытку высадиться в том районе с помощью спортивной ракеты. Его назначили начальником, в пилоты он пригласил Строгова, который уже давно славился своим мастерством. С ними летели еще два человека. С большим трудом им удалось сесть где-то километрах в двадцати от границы Голконды. Янис оставил Строгова у ракеты, а сам с остальными двумя отправился на разведку. Что там произошло — неизвестно. Янис вернулся к ракете через двое суток один, страшно истерзанный, обожженный, больной «песчаной горячкой». Он принес образцы урановых, ториевых и других активных руд — богатые руды, просто загляденье — и клочок красноватой массы, похожей на резину. Показав ее Строгову, он сказал: «Бойтесь красного кольца». Больше до самой смерти он не произнес ни слова. Умер на обратном пути. Вот так-то, Алеха.

Вальцев опустил голову и замолк. Алексей Петрович не двигался.

— Дальше, — сказал он.

— Вот… Анализ образцов показал, что Голконда — действительно одно из богатейших месторождений активных руд во Вселенной. И мы должны будем удостовериться в этом и определить возможности его эксплуатации. Понятно?

— Понятно.

За окном сгущались сумерки. С легким фырканьем пронесся двухместный вертолет. Где-то печальный женский голос — вероятно, по радио — пел старинную русскую песню.

— А что стало с этим красным… веществом?

— Не знаю. — Вальцев покачал головой. — Кажется, оно не то распалось, не то затерялось. В общем, не удалось определить, что это такое. Да в это мало кто верит. Считают, что Янис просто помешался от «песчаной горячки» и от гибели товарищей. А Строгов… Строгов никогда не говорит, если его не спрашивают. Тем более об этом деле. Он полмесяца провел в ракете с трупом Яниса.

— Словом, — проговорил как можно более спокойнее Алексей Петрович, — мы идем на большой риск, так ведь?

— Риск… хм… риск. Ха, конечно, риск есть. Это же совсем новое дело. А почему ты спросил? Ты боишься?

Он сказал это не насмешливо, а ласково, почти сочувственно.

— Я ничего не боюсь, — сердито отрезал Алексей Петрович. — С чего ты взял? Но я должен знать, на что я иду.

— Я тебе скажу, на что ты идешь. — Вальцев растопырил пальцы и стал загибать их один задругам. — Если «Хиус» не сгорит при взлете — раз; если «Хиус» не сгорит при посадке — два; если ты не заблудишься в пустынях — три; если ты не повредишь об острые камни спецкостюм — четыре… Что еще? Если не схватишь какую-нибудь неизвестную болезнь или «песчаную горячку» — это пять; если тебя не сожрет «красное кольцо» — шесть; если тебя не убьет Сашка Бирский — семь…

— Ну тебя к черту. — Алексей Петрович засмеялся и потер руки. — Ясно, дело подходящее, хотя, конечно, страшновато.

— А ты как думал? Думаешь, мне не страшновато? Думаешь, остальные как на пикник едут? А Краюхин? Он за всех нас головой отвечает. Поэтому ты и нужен, что твои нервишки крепче, чем у всех нас вместе взятых.

— Надо понимать так, что я буду при вас вроде няньки, — сказал Алексей Петрович. — Вот так должность!

— Няньки, не няньки… Все-таки ты офицер, военная дисциплина и все такое. А главное — у тебя хорошая выдержка. Там это очень нужно.

— Ну ладно, ладно. — Алексей Петрович хлопнул ладонью по колену. — Слушай, у тебя большой опыт. Скажи, как ты представляешь себе нашу там работу? Обстановку, методы?

Вальцев задумался на минуту.

— Видишь ли, друг Алеха, о Венере очень мало известно. Ну высадимся, попробуем определиться. Окажется, что сели километрах в ста от Голконды. Песчаные бури, жара несусветная. Погрузимся на «Мальчик»…

— Да, что это такое — «Мальчик»? Транспортер?

— И очень хороший. Скоро ты с ним будешь знакомиться. Так вот. Кто-нибудь останется у «Хиуса», остальных ты повезешь. Потом местность станет непроезжей даже для «Мальчика». Потащимся пешком. Идти тяжело. Связи нет…

— А почему нет связи?

— По нашим данным, многие из современных радиоприборов не годятся для Венеры. Пользоваться можно только УВЧ. Остальное все стирается магнитными полями.

— Ну дальше.

— Будем тащить на себе еще и эти маяки, будь они неладны. Потом доберемся до места, проведем исследования, установим маяки и назад. Все очень просто. Начать и кончить.

— Ф-фу, — сказал Алексей Петрович. — Давай еще по одной, что ли.

Вальцев налил, и они молча выпили, значительно подмигнув друг другу.

— Завтра в это время, — сказал Вальцев, отдувшись и понюхав корочку, — мы уже будем на Седьмом полигоне.

— На седьмом… на чем?

— На Седьмом полигоне. Это крупная база Управления в Заполярье. Оттуда через месяц будем стартовать.

— А как ты думаешь, когда мы вернемся?

— Когда вернемся? Точно сказать нельзя. Если бы речь шла о нормальных атомных ракетах с жидким горючим, я бы рассчитывал года на полтора.

— Ого!

— Ну, а поскольку мы летим на «Хиусе», сроки сокращаются раз в десять.

— Слушай, почему это? Что это за чудо — «Хиус»?

Вальцев усмехнулся.

— Видел у Краюхина в кабинете?

— Что? Эта дурацкая черепаха?

— Чудак. Это модель «Хиуса», вот что это такое. Я, брат, всего-навсего геолог и в этих вещах не силен. Но в общем дело обстоит следующим образом. Старые ракеты вынуждены все время экономить горючее и пользоваться притяжением Солнца и планет. Например, перелет до Венеры занимал несколько месяцев. Из этого срока двигатель ракеты действовал всего час при взлете и несколько минут при подходе к спутнику. Остальное время ракета двигалась пассивно, по законам всемирного тяготения. А «Хиус»…

— Ну, а «Хиус»?

— «Хиусу» не нужно экономить. Термоядерная ракета. Почему-то ее называют «фотонной». Она все время летит с включенными реакторами и может, как говорят, достигать любых скоростей. Но как это делается — убей, не знаю.

— Он сейчас на полигоне?

— Нет, что ты! Он в пробном рейсе. Побыл на наших искусственных спутниках при Венере и должен через две недели вернуться. Еще вопросы?

— Почему сгорел первый «Хиус»?

Вальцев, прищурившись, посмотрел на Алексея Петровича.

— Тебе это уже известно, оказывается? Да… Никто не знает почему. Спросить не у кого. Единственный человек, который мог бы пролить свет на происшествие, как говорится в детективных романах, это Ашот Петросян, светлая ему память. Он распался в атомную пыль вместе с массой тугоплавкой легированной стали, из которой был сделан корпус первого «Хиуса».

Он помолчал, играя вилкой.

— Конечно, «Хиус» еще очень несовершенен. Но ведь нужно! Нужно, Алеша! Сейчас это единственное средство освоить Венеру. Вот и летим. Подумай, миллиарды тонн радиоактивных материалов, когда мы дрожим над каждой тонной! И прямо под ногами. Какая находка для государства! А время не терпит…

Алексей Петрович ласково глядел на товарища. Левка, видимо, все еще считает, что он боится. Да разве дело в страхе? Самое главное — суметь сделать то, чего от него ждут. А это еще не совсем ясно. Но, надо думать, станет ясно в ближайшее время. От вина на душе стало легко и тепло, ощущение риска и опасности притупилось. Лева Вальцев, старый друг, которого он выручил в Черных Песках, ручался за него. И раз он идет на такое дело, как может позволить себе отстать капитан Громыко?

Он встал и прошелся по комнате. У пианино задержался, снова поглядел на фотографию.

— Ну, хорошо. Хватит о «Хиусе», о «красных кольцах». Кто это, если не секрет?

— Нет, какой же секрет, — нехотя сказал Вальцев. — Маша Бирская. Сашкина сестра.

— А-а…

— Мы были женаты, потом она ушла. Да, слушай, как у тебя дела?..

— Дела?

— Ну да, с этой твоей… алма-атинской красавицей.

Алексей Петрович сразу поскучнел.

— Так себе, — грустно сказал он. — Встречаемся, когда приезжаю.

— Ага, встречаетесь, когда ты приезжаешь. Ну и что?

— Что? И ничего.

— Ты ей делал предложение?

— Делал.

— И она отказала?

— Нет. Сказала, что подумает,

— Давно она это сказала?

— Да… скоро уже год.

— Дурак ты, Леша, как я погляжу.

Алексей Петрович обреченно вздохнул. Вальцев с откровенной насмешкой смотрел на него.

— Нет, вы подумайте! — сказал он. — Человеку тридцать пять лет. Заслуженный командир. Не пьет… Во всяком случае, не напивается. Влюблен в красивую незамужнюю женщину и встречается с ней уже десять лет…

— Семь.

— Пускай будет семь. На седьмой год делает ей предложение… Сколько лет ты собирался сделать ей предложение?

— Шесть лет.

— Да… Наконец делает ей предложение. Заметьте, она терпеливо ждала целых шесть лет, эта несчастная женщина.

— Ну, ладно, хватит.

— После этого, когда она из скромности или из маленькой мести сказала, что подумает, он ждет еще год…

— Хватит, говорю!

— Правда, Алешка, ты самый положительный дурак, каких…

— Ну? — Алексей Петрович схватил с дивана валик и поднял над головой.

— Молчу, молчу… Садись, пожалуйста, Алексей Петрович, сделай милость. Если уж говорить серьезно, то ты сам виноват. Я ее хорошо не знаю, видел всего два… нет, три раза, а ты знаком семь лет. Но ведь твой способ знакомства похож на издевательство. Ты ее и не обнял, наверное, ни разу. Что она о тебе подумает? Но, кажется, она славная женщина. Тебе просто везет.

— Куда уж мне с моим-то рылом… — уныло сказал Алексей Петрович.

Вальцев хлопнул его по спине.

— Не горюй. Вернешься домой — герой! — у тебя и уверенности больше будет, все сразу уладится.

— А вдруг за это время…

— Господи! За семь лет ведь ничего не случилось, верно?

Алексею Петровичу было страшно приятно, что друг Лева успокаивает его и так уверенно говорит о его будущем. Он повеселел, схватил Леву за шею и одним движением пригнул до пола.

— Ох, и силен же, чертяка! — морщась от боли, проговорил Вальцев. — Вот за это самое вас, офицеров, девушки и любят.

Алексей Петрович рассмеялся.

— Брось скромничать. Да зажги-ка, брат, свет, и давай еще чего-нибудь выпьем.

— Не вредно, не вредно, милостивый государь!

Комната ярко осветилась, за окнами стало совсем темно. Вальцев опустил шторы.

— Светло и уютно, — хихикнул он, потирая руки. — Чего желаешь?

— Налей сухого, если есть.

— Как не быть, дорогой? Изволь, вот цинандали. Пойдет?

— Еще как!

Они сели рядом на диван с бокалами в руках.

— Знаешь, Лева, расскажи-ка ты мне об этих ребятах.

— О каких?

— О наших. О нашей команде. Кто они такие и что собой представляют? Тебе они нравятся?

Вальцев задумчиво отхлебнул вина, затем поставил бокал на стол.

— О наших ребятах, значит… Мне-то они очень нравятся. Подбор людей в эту экспедицию до удивления хороший. Только Строгова, командира, я знаю плохо.

— А остальные, значит…

— Хорошие, я же тебе говорю. Орлы!

— И этот «пижон»?

— Какой пижон?

— Бирский.

— С чего ты взял, что он пижон?

Алексей Петрович сделал неопределенный жест.

— Так мне кажется.

— Ладно, начнем с Бирского. Ты на него не сердись. Он хороший парень и, когда вы поработаете вместе, станет твоим лучшим другом.

— Сомневаюсь.

— Твое дело. Только когда я впервые пришел в Управление, он меня третировал еще хуже. Понимаешь, у него бзик: всякий, кто приходит «со стороны», то есть не имел высокой чести крутиться в шаровых камерах и сидеть месяцами в маске в азотной атмосфере — это все глупости,[8] которые проделывают со слушателями Института подготовки, — так вот, тот, кто не прошел через это, для работы в пространстве, по его мнению, не годится. А потом мы с ним очень подружились во время экспедиции на Марс. Он, конечно, немного неврастеник. Но что в нем характерно, так это полное отсутствие инстинкта само сохранения. Он смел, как наполеоновский гвардеец, вернее, как Рикки-Тикки-Тави. И вместе с тем очень добрый и отзывчивый парень.

— Положим, — пробормотал Алексей Петрович, поднимаясь, чтобы налить себе вина.

— Вот тебе и «положим». В общем, не пройдет и месяца, как вы перестанете глядеть друг на друга волком… или я не знаю тебя и его. Здесь, понимаешь, вот еще что. Вначале в экспедицию намечали Савушкина, его большого приятеля. А потом назначили вдруг тебя.

— Ага…

— Но это обойдется.

— Ладно, посмотрим. А что Гриша?

— Гришка Ершов? У нас его называют «небожителем». Если ему дать волю, он вообще не будет возвращаться на Землю. Для него существует только пространство и приборы в кабине. И еще Верочка Званцева — ты ее не знаешь. У нас есть несколько таких — отравленных на всю жизнь.

— А ты?

— Я? Нет, я — другой. И таких, как я, большинство, и ты, вероятнее всего, будешь таким же. Мы «тоскуем по голубому небу». Есть такой вид психического расстройства — «тоска по голубому небу». Я своими глазами видел, как прославленные межпланетники, вернувшись на Землю после длительного рейса плакали и хохотали в истерике и прыгали, как молодые козлята, выйдя из звездолета. А вот Гриша — не такой. У него все это наоборот. Хороший милый человек, между прочим. Страшно любит старых друзей, с остальными держится просто приветливо. Большой друг Крутикова, хотя люди они совершенно разные. Бывают же чудеса, скажи на милость!

— А что Крутиков?

— Да ты его с первого взгляда видишь. Как на ладони. Прекрасный семьянин, во время рейсов очень тоскует по жене и детям и втихомолку проклинает свою профессию, но жить без нее тоже не может. И вот тебе пара, всегда летают вместе: «небожитель» Гриша и Санчо Панса Крутиков. «Этот камушек я повезу Лёлечке. Какое странное растение! Жалко, что его не видит мой Мишка. Он бы его обязательно нарисовал». Говорят, когда-то над ним очень смеялись. Но однажды… В общем, милый и, главное, верный человек. Гений добросовестности, идеальный штурман. Ну вот, кажется, все. Доволен?

— Доволен. У тебя все они очень милые, добрые и… и отзывчивые.

— Да ведь так оно и есть, дорогуша! Давай по последней, что ли? Содвинем их разом… будь здоров.

Они выпили и с удовольствием посмотрели друг на друга.

— Хорошо…

— Хорошо, брат Алеха!

— Вперед?

— Вперед, Алеха!

— «Как аргонавты в старину…» Да, кстати, что это за стихи?

Знакомые, но откуда, чьи — хоть убей, не помню.

Вальцев рассмеялся.

— Это эпиграф[9] к какому-то рассказу Лондона. А у наших межпланетников, особенно у старых, это нечто вроде девиза. Кто первый ввел его в обиход, сейчас уже неизвестно.

— Как-то подходит он к вашему делу, верно?

— Верно. Трус и подлец так не скажет:

Курение тоже, конечно, не поощрялось. В окончательном варианте Дауге сообщает Быкову, что в походе ему курить будет запрещено. Штурман Крутиков возит с собой трубочку, но не курит. И не хочется. А вот первоначальные представления о возможности курения в космической экспедиции были несколько иные. Причем все это подавалось ненавязчиво, парой слов, как некое привычное действо, о котором вроде бы и упоминать не стоит…

Курят в «Хиусе»:

— Сто пятьдесят. Кто больше? — Вальцев взял из портсигара Строгова папиросу и стал разминать ее трясущимися пальцами. — Честное слово, я чувствую, как в меня врезаются протоны.

<…> На Михаила Ивановича напала икота, и он, морщась, выколотил трубку.

<…> — Проще? — Строгов закурил. — Не думаю, что это так просто.

<…> Пространство доносило до «Хиуса» радиосигналы с Земли, но не пропускало его радиосигналы. Строгов неустанно расхаживал по рубке. Бирский сидел неподвижно с закрытыми глазами. Возле Вальцева в пустом коробке росла кучка изжеванных окурков. Алексей Петрович рассеянно ломал на мелкие кусочки обгорелые спички.

<…> Звездолет сильно качнуло.

— Начинается? — Михаил Иванович осмотрелся, достал трубочку и принялся набивать ее. — Как все это непохоже на прежние рейсы, правда, Саша? Проваливаемся черт-те знает куда…

<…> Алексей Петрович торопливо оделся, достал из чемодана спецкостюм и облачился в него. Все уже собрались в кают-компании и стояли вокруг стола с откинутыми на спину спектролитовыми колпаками, молча поглядывая друг на друга. Строгов и Вальцев курили, Михаил Иванович сосал пустую трубочку.

< > — Тогда почему? — восклицал Вальцев, яростно раздавливая в пепельнице дымящийся окурок.

<…> В узком коридоре Строгов присел на один из тюков, достал папиросу, закурил. Все выжидательно смотрели на него.

И курят в «Мальчике»:

Геологи сидели в своем уголке за откидным столиком. Бирский быстро листал какой-то справочник, посвистывая сквозь зубы. Вальцев, еще бледный, курил, уставясь в потолок. Тихо, мирно, уютно… Алексей Петрович сразу захотел спать — сказывалось нечеловеческое напряжение последних часов. Глаза слипались.

— Анатолий Борисович…

— Спать, спать, — быстро прервал его Строгов. — Никаких разговоров, капитан.

— Слушаюсь, — обрадовано сказал Алексей Петрович и присел на тюки, снимая шлем. Вальцев, жмуря от дыма правый глаз, следил за ним с дружеской улыбкой. Но, когда капитан снял колпак, улыбка пропала. Вальцев выронил папиросу.

<…> Бирский вскарабкался на броню и сел рядом с Алексеем Петровичем. Он отдыхал и был настроен благодушно.

— Хорошо бы закурить сейчас, а, капитан? Единственный серьезный недостаток краюхинского СК.

<…> Час спустя, когда Алексей Петрович вел транспортер, осторожно огибая тяжелые туши многочисленных здесь валунов, а Строгов сидел над своими записями с папиросой во рту, Вальцев вдруг вскочил и провозгласил громким шепотом: <…>

<…> Алексей Петрович попытался вытереть потный лоб и с досадой отдернул руку. Вечно забываешь про этот шлем! Иногда пальцы сами собой подбираются к затылку — почесать в трудную минуту, или хочешь в рассеянности закурить и натыкаешься на гладкую прозрачную преграду.

<…> — Пора, пора! — Бирский, уже раздетый, благодушествовал на своей койке, пуская в низкий потолок серый табачный дым.

<…> Установка третьего маяка близилась к концу. Оставались считанные часы работы, когда Алексей Петрович забежал в транспортер выкурить сигарету и отдохнуть.

<…> — Да что там говорить, — легкомысленно помахивая дымящейся папиросой, вставил Бирский, — с Венерой покончено. Дорога проложена, семафор открыт, как говорили наши предки в те времена, когда еще были семафоры. И новые дороги пройдут не здесь. <…>

Видимо, Стругацкие с запретом на курение еще не сталкивались.[10] Да и в зарубежной фантастике того времени постоянно наталкиваешься на курение в космических кораблях.

Как-то в фэн-прессе в дискуссии о женских образах в фантастике некто упрекал Стругацких за отсутствие ярких образов женщин в их творчестве — всё-то они на вторых ролях да не выписаны… Меня это несколько задело, и я сгоряча стала составлять список вообще всех женщин в творчестве Стругацких: «Как это нет ярких образов? А Наина Киевна? А Варечка?..»

Первая же исследованная мною повесть (СБТ) дала целую галерею аспектов отношения к женщине. Тут и любовь трагическая — Ермаков, и любовь несчастная к недостойному объекту — Дауге, и романтическая любовь — Спицын, и даже (ах!) отвлеченно-романтическая — Юрковский («Милая! Спутница осени серой! Ты забыла? Ты помнишь? Ты ждешь?»), любовь банально-семейная — Крутиков (он решает мировые проблемы, сынок — весь в папу — муравейник изучает, а женщины в это время смородину добывают с куста), ну, и «тюфяк» Быков, конечно, с его ухаживанием, похожим на издевательство.

Как оказалось, жен в «Стране багровых туч» тоже немало, бывшая жена Дауге, будущая жена Быкова… В рукописи, оказывается, была еще и чужая жена…

Столовая была освещена неяркими отсветами вечернего солнца. На диване, склонившись друг к другу, сидели Гриша и Вера Николаевна. Они молчали, глядя в окно, и лица их были так серьезны и необычайно грустны, что у Алексея Петровича сжалось сердце. Большая темная рука Гриши обнимала узкие хрупкие плечи женщины.

Вальцев потянул Алексея Петровича за рукав, и они на цыпочках прошли на второй этаж.

— Вот, брат, как бывает, — проговорил Лева. — Встречаются только на неделю, на две, и снова в разные стороны. Она старше его на пять лет, муж, двое детей… Любовь, ничего не поделаешь. Настоящая большая любовь.

Он задумался. Алексей Петрович осторожно спросил:

— Муж знает?

— Кто? А… конечно, знает… — не сразу ответил Вальцев. — Да при чем здесь муж? Они встречаются раз, много — два раза в год, понимаешь?

— Понимаю, — пробормотал Алексей Петрович, но затем сказал решительно: — Нет, ни черта не понимаю. Что ж они так-то, украдкой? Взяла бы развод, жили бы вместе, вместе и летали…

— Вместе… Вместе им никак нельзя, Алеха-рубаха. Жить вместе у них не выйдет. Так стоит ли огород городить?

— То есть как это «стоит ли»?

— Ну… Стоит ли из-за недели в год разбивать семью? Летать им вместе нельзя, ведь Гриша ходит в такие экспедиции, куда женщин не берут. Понял? Какая же это будет семья?

— Нет, — честно сказал Алексей Петрович. — Могли бы все по-человечески устроить, если бы захотели.

— Может быть, конечно. Может быть, они просто выдумали себе эту любовь?

Супруга Быкова тоже предстает в первых вариантах рукописи если не воочию, то весьма ярко. Это, кстати, один из тех немногих эпизодов в творчестве Стругацких, когда они позволяли себе размышлять от имени женщины.

За последние полтора года Алексей Петрович привык получать письма и даже немного научился на них отвечать. Сегодня писем было четыре: от жены, от Юрковского, от Михаила и еще какое-то, с незнакомым почерком — Алексей Петрович отложил его в сторону. Потом он надел пижаму, выключил верхний свет, с наслаждением рухнул на диван и принялся ворочаться, устраиваясь поудобнее. Сегодня был очень напряженный и хлопотливый день, после занятий пришлось остаться на два часа, чтобы разобраться в схеме нового усилителя, и теперь было особенно приятно полежать просто так, ничего не делая и почитывая письма, которые он давно ждал и которые получал не так уж часто (особенно от Юрковского).

— Письма следует читать со вкусом, — объявил Алексей Петрович, взял письмо жены и распечатал его нарочито медленно и аккуратно.

«Дорогой Алик!

Пишу тебе на уроке. Ребята страдают над контрольной, и у меня полчаса свободного времени. Давно что-то не получала от тебя весточки и немножко беспокоюсь, не удрал ли ты опять на какую-нибудь Венеру, не спросивши ни позволения моего, ни благословения. Надеюсь — не удрал. Надеюсь — жив и здоров. Надеюсь — помнишь, что у Гришки через полгода день рождения, и что мы будем тебя ждать. Упомянутый Гришка чувствует себя прелестно и все время порывается сказать „папа“, но дальше „мамы“ продвинуться пока все-таки не может и вообще по натуре молчалив и углублен в себя. Валентина Павловна из яслей — ты ее, конечно, не помнишь, где там! — зовет его не иначе, как Григорий Алексеевич, и приблизительно раз в неделю интересуется твоим здоровьем. Чувствую, что мне придется все-таки сообщить ей, что ты ее не помнишь.

Милый Алик, ты пишешь мне про „Джаль Алла“, а я и не читала. Все очень хвалят, даже Дезвиг в „Литературке“ — охотно верю, но… Кончается четверть. Опросы. Контрольные. Подтягивание. Консультации. Петя Сокольников никак не уразумеет формулу Байеса.[11] Лира Алиева окончательно и бесповоротно забыла, чем отличается теорема синусов от теоремы косинусов. И т. д. и т. п.… и пр. Читаю мало, но зато позавчера поймала с мальчиками телепередачу из Калькутты — показывали очерк „Покорители“, и я полюбовалась и на тебя, и на Володю Юрковского. До сих пор не понимаю, ты нарочно споткнулся, когда взбирался на лестницу, или это вышло случайно. Во всяком случае, мальчишки уважительно хихикали и косились на меня, и мне было очень приятно.

Ой, пора кончать. Кажется, Лира все-таки вспомнила разницу — во всяком случае, она уже кончает.

До свиданья, милый! Очень жду твоего письма и буду учить Гришку говорить „папа“.

Алма-Ата, 17.12».

— Да, — произнес Алексей Петрович, перечитав письмо.

— Действительно, через полгода Гришке — год! Как летит время!.. Ну-с, — и он взял второе письмо.

Вообще же, любые личные взаимоотношения из повести изымались тоже. Как, допустим, по-новому и непривычно смотрится вечно холодный и отстраненный Ермаков в таком вот разговоре с Краюхиным по видеофону…

— Здравствуй, мальчуган, — сказал он. — Как твои бобошки?

Это была старая шутка, еще тех времен, когда маленький Толя с увлечением падал со стульев и со ступенек.

— Как ты меня видишь?

— Отлично, Николай Захарович.

После выхода в свет «Страны багровых туч» критика ополчилась на писателей сразу с двух сторон. Не умаляя достоинств романа, авторы статей выдвигали претензии к Авторам как по поводу недостаточности описаний производственных конфликтов («Старое борется с новым»), так и из-за слишком большой «приземленности» повести: где загадки, где фантастика, где воистину космические приключения? Оказывается, в задумках у писателей было и то и другое.

Часть «производственных конфликтов» удалось вставить в основной текст. Но было и такое:

А он допытывался:

«Значит, если мой приказ будет противоречить приказу министра, вы повинуетесь мне?»

«Да… — Тут я, кажется, с самым дурацким видом облизнулся и добавил: — Здесь мы не в армии, но я выполню любое ваше приказание, если оно не будет противоречить моим убеждениям».

Он засмеялся.

«Только не воображайте, что я заговорщик. И не думайте, что я прошу выполнять мои приказания. Просто мне хочется знать, какой линии поведения вы будете придерживаться в случае необходимости нарушить приказ министерства.

Очень рад, что нашел в вас дисциплинированного и знающего службу офицера».

Я тоже был рад, честное слово, стоило только мне взглянуть в его холодные серые глаза, беспощадные, как железо.

«Все же я хотел бы знать…» — рискнул спросить я.

«Я вам объясню. Вернее, намекну, но вы поймете. Дело в том, что, к сожалению, не все в министерстве одинаково заинтересованы в успехе нашего предприятия».

Он дружелюбно улыбнулся и проводил до дверей. Действительно, здесь было над чем подумать. Нужно держать ухо востро, капитан Громыко! Хотя я совсем не ожидал, что в таком благородном деле, как межпланетный перелет, придется столкнуться с какими-то грязными интригами. Краюхин и Строгов не такие люди, чтобы заниматься дребеденью. Им мешают, это ясно. А мы им поможем.

Иногда в первоначальном варианте Венера представлялась более загадочной.

Удалось восстановить эпизод с кинокамерой Крутикова, которой он снимал мираж леса. В публиковавшихся вариантах, проявив пленку, он увидел лес и понял сразу, что это мираж, а не галлюцинация. В первоначальном, а теперь восстановленном — пленка оказывается пуста. Крутиков просто позабыл снять колпачок с объектива и потом еще долго ломает голову, что же это было.

Нынешнему, избалованному фантазией современных авторов читателю, возможно, и покажется вполне обычным исчезновение Спицына, а затем его появление в глазах заболевшего Дауге. («Ну, подействовала на него Венера каким-то особым излучением, и он все время находился с ними, но они его не видели, не ощущали, а вот Дауге заболел венерианской болезнью и сразу его увидел…»)

Нижеприведенный отрывок был также изменен. Но вот почему? Есть несколько предположений (можете придумать свое): низведение фантастики до уровня производственного романа («Мистика какая-то, такого не может быть, это не научная фантастика, поэтому не будем забивать читателю голову такими предположениями»); опять же «герой без страха и упрека» («Человек в будущем будет более здоровым, иначе к чему тогда эти нормы ГТО и остальные усилия партии и правительства, направленные на улучшение физического здоровья советского человека? А тут в космос отправляются какие-то сплошь болезненные люди: один заразу подхватил, другой ногу растянул, третий — неврастеник, истерики устраивает, а у этого еще и глаза болят…»).

Алексей Петрович с неохотой согласился на поход вдвоем, но ничего не случилось. После двухчасовых блужданий друзья направились к «Мальчику». У капитана страшно болела голова, оттягивали плечи мешки с образцами. («Долго они еще собираются таскать свое золотце в машину? И так уже спать негде…»). Автомат казался непривычно тяжелым. «Неужели заболеваю?» — испугался Алексей Петрович. Перед глазами качались надоевшие до зубной боли скалы, груды валунов, дымная пелена на севере… Все кружилось, кружилось, плыло как во сне. Хотелось лечь и заснуть, забыться… «Бу-бу-бу-бу», — привычно, дремотно гудела Голконда.

Дикий вопль Вальцева, грохот выстрелов, вспышки заставили его очнуться. Геолог, шедший в двух шагах впереди, нелепо приставив автомат к животу, палил прямо перед собой в ущелье между двумя огромными валунами. Пули высекали искры на их серых гладких боках. Капитан сбросил с плеча мешок, выдернул из-за пояса гранату и кинулся к Вальцёву:

— Что такое? Что?..

— Бей его, Леха! Вот он, на гребне!

Но Алексей Петрович вдруг почувствовал страшную резь в глазах и, невольно застонав, поднял руку с гранатой к лицу, остановился. В глазах зарябило, забегали ослепительные круги, вспышки света, потом стало темно. Как сквозь плотный туман донесся испуганный крик Вальцева, новая автоматная очередь. Что же это, что же… Ослеп! Алексей Петрович судорожно шарил руками вокруг себя. Глаза будто разрывало горячей болью, кругом колыхалась тьма, утыканная звездочками, острыми как иголки. Вальцев, хватая его за плечо, крикнул задыхаясь:

— Да бей же ты его, остолопина!.. Гранатой!

Тогда Алексей Петрович рванул шнур, швырнул гранату далеко перед собой и, обхватив Вальцева обеими руками, повалился вместе с ним на песок. Грохнул взрыв, ударная волна хлестнула их щебнем, и все стихло. Вальцев внизу ворочался, замысловато ругаясь. Капитан поднял голову — вижу! Вижу снова! Впереди метрах в двадцати от них ветер колебал столб пыли в просвете между глыбами камня. Больше ничего.

Алексей Петрович рассказал обо всем Строгову, умолчав о своей временной слепоте. Тот пожал плечами:

— Странные какие-то существа… Неуловимые. На что они по крайней мере похожи, Лев Николаевич?

— Похожи… больше всего на огромных змей… — сбивчиво принялся рассказывать Вальцев. — Огромные змеи… черные. Метров по десять длиной. Безглазая голова… Кожа блестит. Словно мокрая…

Он был страшно бледен, глаза блуждали. Строгов посмотрел на него внимательно.

— Прилягте-ка, Лев Николаевич, нездоровы вы… Прилягте.

Вообще же архив СБТ представляет собой большую редакторскую папку с завязками вдоль и поперек, в которую вмещаются 3–4 обычных канцелярских папки. Папка эта полна пожелтевших листов с машинописью «нестандартным» шрифтом той самой первой пишущей машинки. Иногда поверх машинописи присутствует рукописная правка.

Всего же черновой текст СБТ сохранился в нескольких вариантах. Два варианта полностью и еще несколько разрозненных глав — в основном, начало первой и третьей части. Кроме этого, текст СБТ можно встретить и на оборотах листов других рукописей («Хищные вещи века», «Понедельник начинается в субботу», «Трудно быть богом»). Чистовик СБТ, как уже упоминалось, не уцелел.

Еще сохранились некоторые рукописи, имеющие отношение к СБТ, но о них — ниже. Сначала некоторые общие соображения по этим текстам.

В первоначальном варианте рукописи был эпиграф: «Бороться и искать, найти и не сдаваться. В. Каверин». (В то время эту прощальную фразу Р. Скотта знали, в основном, по роману «Два капитана».)

Изменилось время действия повести. Исследователи хронологии мира Полудня С. Лифанов, В. Казаков и С. Переслегин пришли к единому мнению, что действие повести СБТ происходит в 1991 году. Насколько известно, Стругацкие никогда точно не планировали и не высчитывали время действия своих повестей цикла Полудня — правильность соотношения у них получалась спонтанно. Время действия первого произведения Стругацких в черновике обозначено точно — 1985 год.

Алексей Петрович захлопнул тяжелый том и задумался. Пожалуй, все ясно. Конечно, данные в этой энциклопедии несколько устарели, но по всему видно, что предстоящая экспедиция отправляется не на готовенькое. В энциклопедии сказано, что высадиться на Венеру не удалось. Сам Краюхин делал попытку, а также Воронин, вероятно, тот самый, о котором говорили в буфете межпланетников. Впрочем… Алексей Петрович открыл титульный лист. Ну конечно! Подписано к печати в 1970 году. За полтора десятка лет, несомненно, сделано многое.

Рукописная правка поверх последних строк: «Подписано к печати пятнадцать лет назад. За это время, несомненно, сделано многое…»

Черновик и окончательная версия «Страны багровых туч» представляются мне некими параллельными мирами. В том мире, где действуют Быков и Юрковский, экспедиция была в 1991 году, и Дауге там выжил. А в том, где действуют Громыко и Бирский, полет на Венеру состоялся в 1985 году, и двойник Дауге — Вальцев — там погибает от ядерного взрыва.

Как пишет Б. Стругацкий в своих «Комментариях»: «Планы составляли вместе, но главы и части писали порознь, каждый сам по себе. В результате: АН закончил черновик первой части — БН завяз еще в первой главе; АН вовсю пишет вторую часть — БН кое-как закончил первую главу первой части, и она, разумеется, ни в какие ворота не лезет в сравнении с уже сделанным — там другие герои, другие события, и сама стилистика другая…»

В одиннадцатом томе «сталкеровского» собрания сочинений Стругацких опубликована эта, самая первая, глава, написанная младшим братом, «Звездолет „Астра-12“». Первоначальная фамилия Дауге здесь еще пробуется на вкус: в рукописи иногда «Вальшин», иногда «Вяльцев», а позже — «Вальцев».

В архиве сохранились еще пять страниц из этого же варианта БНС.

Алексей вернулся поздно вечером, усталый и злой. В комнате шторы были опущены, на кровати лежал Вальцев и курил, уставившись в потолок. На полу около его кровати стояла грязная тарелка с окурками, окурки были разбросаны по полу, и дым стоял такой, что Алексей только носом покрутил — ну и ну!

— Ты, что — зубы болят? — спросил он, с кряхтеньем опус каясь на свою кровать и принимаясь за сапоги.

— Болят, — равнодушно согласился Вальцев, не поворачивая головы. Он был небрит, всклокочен и лежал на кровати прямо в ботинках и в пиджаке. Алексей посмотрел на него с удивлением и сочувствием и стал раздеваться.

— Давно болят? — спросил он, надевая пижаму.

— Да, брат… очень давно, — сказал Вальцев с какой-то странной интонацией в голосе.

— Ты бы к врачу пошел, чудак…

— Не поможет, — со вздохом сказал Вальцев, подымаясь, — это, Алеха, такой зуб, что никакой врач не поможет…

Он помолчал, сидя неподвижно, сгорбившись и уперевшись руками в расставленные колени, потом наклонился и начал подбирать окурки и укладывать их в тарелку.

— Ты знаешь, сегодня… приехали наши ребята, — проговорил он, ставя тарелку на стол, — пилоты и геологи… Сашка Бирский, Гришка Ершов… кто там еще?..

— Знаю, — перебил Алексей со вздохом, — я уж познакомился…

— …и этот… Цицин Андрей — геолог, мы с ним пол-Тибета прошли… Что, познакомился уже? Когда это ты успел? — удивился Вальцев, вытаскивая из портсигара папиросу.

Алексей рассказал о битве за колючей изгородью. Вальцев с отвращением курил, неохотно улыбался.

— Повезло тебе, — сказал он и снова повалился, задрал ноги на спинку, — если б не Сашка — конец бы твоим приключениям…

Алексей взял полотенце и пошел мыться.

— Левка, открыть форточку надо… — начал он, входя в номер, но Вальцева уже не было. Алексей поднял штору, открыл окно, подивился еще раз густоте табачного дыма и стал прибирать на столе. Засунул в тумбочку толстый том «Электроники» и пачку каких-то технических журналов с унылыми обложками, повесил на гвоздь вальцевский шлем, вытряхнул мусор из карандашницы, собрал в тарелку окурки, аккуратно разложенные по краям стола и, проклиная Вальцева, который на днях расколол пепельницу, объясняя преимущества атомного топлива перед химическим, пошел и помыл тарелку. На столе оставалась еще куча исписанных листков — Вальцев писал статью. Алексей начал собирать их и вдруг увидел свое имя. «…И это не твое дело. Алексей — замечательный человек, не тебе его судить, и если б ты только знал, как мне надоели все эти твои…» Алексей побагровел, поспешно отбросил листки и сел на кровать. Фу ты, черт, как неудобно получилось… Тонкий женский почерк, это, наверное, от Маши… Черт дернул лезть в эти листки… Алексей расстроено закурил и, стараясь не глядеть в сторону стола, принялся подметать пол. Неприятная это штука — личная жизнь. Ну, кажется, все уже хорошо: замечательный парень, прекрасный работник, любят его все — славный, веселый, жизнерадостный, известный ученый, и — приходит женщина… Он ее, видно, здорово любит… Несмотря ни на что… Но и красива же! Алексей вспомнил изящный профиль женщины в черном платье на фотографии. Гордая красота!

Вошел хмурый Вальцев, посмотрел на Алексея.

— Лопать будешь?

Подошел к столу, резким движением собрал бумаги, запихнул в ящик. Несколько листков упало на пол. Он подобрал их, бегло просмотрел, бросил на стол.

— Пойдем к Ершову — там собираются сегодня все наши, — выпьем. Завтра выходной — отоспимся.

— Денег нет, — нерешительно сказал Алексей.

— Не говори ерунды, — разозлился Вальцев.

— Да нет… Понимаешь, неудобно вроде…

— Чтот-т-ты… Пошли. Пошли, не искушай…

— Да ну, незнакомые люди, что я там буду… — отбивался Алексей.

— Не искушай, говорю!.. — Вальцев поволок его к двери, поддал коленом. — Денег у него нет!.. Ступай, ступай ножками, а то вот придам начальную скорость — до Москвы не остановишься!

Они пошли вдоль длинного коридора. Гостиница-общежитие при Большом Северном ракетодроме начинала субботний вечер. Из-за стеклянной двери красного уголка доносился стук и лихие возгласы — там играли в пинг-понг. Прошел навстречу Зорин в полосатой пижаме, держа за ручку мальчугана в панаме, волочившего на веревке толстого белого кота. Кот сопротивлялся с молчаливым остервенением. У дверей пятого номера курил унылый молодой человек с пепельницей в руках. Ему не разрешали курить в комнате. Выскочили из-за поворота две хорошенькие нарядные девушки, наткнулись на Алексея, прыснули, застучали высокими каблуками вниз по лестнице в общий зал, откуда доносились звуки, напоминающие пластинку с массовой сценой из «Князя Игоря», пущенную наоборот. Группа плечистых парней радостно хохотала вокруг очкастого с пышной шевелюрой: пышная шевелюра рассказывала анекдоты о пассажире, ехавшем на верхней полке. Из раскрытых дверей какого-то номера плыл табачный дым и звали Витю. Потом хор грянул популярную мелодию «Взвейтесь соколы орлами…».

Алексею вдруг стало очень весело и хорошо. Он засмеялся и стукнул Вальцева по спине:

— Да не грусти ты, старый сундук! Сейчас выпьем, попоем… Как там у вас — принято петь в компании?

Вальцев усмехнулся и сказал, что время покажет. Они поднялись на третий этаж и, не постучав, вошли в номер, на двери которого висело изображение черепа со скрещенными костями и с надписью «Стучите!». Череп был изображен очень хорошо, но повешен вверх ногами.

Номер был большой — на трех человек, посередине стоял стол, на котором красовались бутылки, тарелка с нарезанной колбасой, полосатый носок, куча ножей и вилок, тазик с водой и зеркало. Перед зеркалом, неестественно выпятив челюсть, сидел молодой человек, покрытый сверкающей пеной. Он скосил глаза на пришедших, невнятно проговорил: «Привет!» и, ужасно исказив лицо, принялся рассматривать себя в зеркале, вытянув шею, обмотанную махровым полотенцем. На столике у окна другой молодой человек в пестром шерстяном свитере резал хлеб, укладывая его в большую фотографическую кювету. При этом он жевал огурец, пел про черные глаза, двигал бедрами и играл в шахматы сразу на двух досках с двумя другими молодыми людьми, из которых один оказался Сашей Бирским, а другой — тем самым веселым пилотом в ярчайшем шарфе, которого Алексей видел несколько дней назад на ракетодроме.

Молодой человек в шерстяном свитере обернулся, проглотил огурец и весело проговорил, обращаясь к Вальцеву:

— Представь, Лев Николаевич, представь капитана!

Знакомясь, он крепко пожал Алексею руку, отрекомендовался Андреем Цициным, отметил, что будет чертовски рад иметь такого спутника, немедленно перешел на «ты», потребовал, чтобы убрали со стола полосатый носок, посоветовал Вальцеву не сходя с места побриться под угрозой немедленного уничтожения, сделал ход на обеих досках и вновь обратился к хлебу, напевая во все горло и выделывая ногами замысловатейшие па.[12] Пожав руку веселому пилоту, который все время ласково улыбался, но имя свое сообщил крайне неразборчиво, Алексей почувствовал себя здесь совсем своим, но был несколько охлажден неприязненным кивком Бирского, проговорившего ледяным тоном: «Мы уже, кажется, знакомы». При этом Бирский осторожно ощупал лиловый синяк над глазом, может быть, впрочем, случайно. Вальцев взялся за подбородок, поскрипел щетиной, неожиданно повеселел и с криком «Ох, и напьюсь же я!..» запустил полосатым носком в бреющегося молодого человека, который в этот момент брил верхнюю губу, оттянув ее книзу и придав лицу то сосредоточенное выражение, которое бывает только у бреющихся людей и у школьников, когда они ловят муху во время урока. Молодой человек взял тазик и стремительно направился к Вальцеву, предварительно сообщив, что он просто не знает, что с ним сделает. Вальцеву же это было, по-видимому, очень хорошо известно, потому что он обратился в бегство, крича, что это несправедливо, что так можно бриться и до бесконечности, потому что при таких темпах, пока бреешь левую щеку, успевает вырасти борода на правой, и чтобы его преследователь побоялся бога. На это преследователь резонно ответил, что бога нет, и пошел умываться, а Вальцев занялся бритьем.

Алексей взялся откупоривать бутылки, веселый пилот проиграл партию и начал вскрывать консервы, Бирский, схватившись за волосы, повис над доской, окончательно погибнув для общества, как отметил Вальцев, повеселевший и взмыленный Андрей Цицин громко мечтал о закуске…[13]

Как пишет Б. Н. Стругацкий в «Комментариях»: «К 1955 году у нас было: <…> — „Первые“ — чрезвычайно эффектный и энергичный набросок несостоявшейся фантастической повести, задуманной некогда АН (и использованный позже в „Стране багровых туч“)».

Энергичный — да! Рукописный, карандашом, даже с рисунком, на половинках страниц обычного писчебумажного формата… Набросок этот сохранился в двух вариантах. Привожу оба.

Первый вариант:

Яркий белый свет падал из-под зеленого абажура и, отраженный лакированной поверхностью стола, тусклыми бликами ложился на кожаную обивку каюты, на металл и стекло приборов, на бледные лица сидевших. Их было четверо — командир, инженер, врач и радист. Пятый, механик, лежал в подвесной койке, уставившись в темный сводчатый потолок стеклянными глазами. Лицо его было искажено болезненной гримасой, как будто он напряженно прислушивается к негромкому разговору за столом и морщится оттого, что не может расслышать. Впрочем, разговаривавшие старались не смотреть на то, что всего несколько часов назад было их товарищем, и зеленоватый сумрак над абажуром помогал им в этом.

— Возможно, авария произошла, когда мы влетали в атмосферу. — говорил командир. — Тогда ясно, почему астроплан не попал на берег «Голконды». Может быть, это случилось в момент посадки — это объясняло бы размеры разрушений, которые причинил взрыв. Можно высказать еще несколько предположений. Но главное сейчас в другом. Главное в том, что из пяти реакторов уцелели только три, и лишь один из уцелевших можно задействовать без серьезного ремонта. Инженер прав: мы не имеем ни малейшей возможности самостоятельно покинуть Венеру.

— Кроме всего прочего, у нас серьезно повреждены системы управления, — добавил инженер, и стекла его очков холодно блеснули. Врач задумчиво вычерчивал мизинцем на столе волнистые линии. Радист вздохнул, достал из портсигара шоколадку и положил в рот.

— Мне хотелось бы знать, — продолжал командир, — что думает каждый из вас по поводу создавшегося положения. Мы уже видели кое-что там, — он кивнул головой куда-то в сторону, — за стенами каюты. Что вы думаете об этом? Что думает об этом инженер? Доктор? Что может предложить — это особенно важно — радист?

— Разрешите? — Инженер снял очки и медленно заговорил, протирая их кусочком замши. — Всё, к сожалению, немногое, что мы знаем об этой планете на основании опыта прежних двух экспедиций… я имею в виду возвратившиеся экспедиции… всё это говорит о том, что… вряд ли можно надеяться на скорый приход помощи. Для этого экипажам спасательных астропланов придется прочесать огромные пространства. Правда… — Он замялся и, низко наклонив голову, принялся надевать очки. — Если установить Большой маяк тут, рядом, это значительно облегчит спасателям поиски… Собственно, маяк попросту навел бы их на нас.

— Здесь устанавливать маяк нельзя, — хмуро сказал радист. — Мы не имеем права.

— Пожалуй, — легко согласился инженер. — К тому же его энергетический баланс рассчитан на подножное, если так можно выразиться, использование богатств «Голконды». А здесь он в триста-четыреста часов сожрал бы все наличные запасы ядерного горючего.

— Что же вы предлагаете? — спросил врач.

— Ждать. Практически можно сколь угодно долго оставаться в нашей стальной скорлупе.

— Не нужно забывать, что кислорода и воды у нас не так уж и много, на весь наш век не хватит… — пробормотал радист. — Я не говорю уже о съестном.

Капитан чуть не рассмеялся, увидев, какой легкомысленно-мальчишеский жест сделал всегда серьезный и немного самодовольный инженер.

— Пустяки, два-три дня, и я буду добывать вам и воду, и воздух из местной атмосферы в любых количествах.

Второй вариант:

— Не понимаю, что случилось с амортизаторами. — Командир ожесточенно уже в который раз поправил бинт, съехавший на глаза. — При взлете они сработали замечательно, а тут… Словно их и не было.

Инженер не ответил. Он полулежал в глубоком кресле, бережно прижимая к груди упакованную в узкий деревянный ящик руку. Его почерневшее от боли лицо судорожно подергивалось, и он едва слышно рычал сквозь стиснутые зубы. Командир искоса взглянул на него.

— Закурите? — спросил он.

Инженер кивнул. Командир достал папиросу, вставил ее в запекшиеся губы Инженера и чиркнул спичкой.

— Спасибо, — хрипло выдохнул тот. — Нет, не надо. Тошнит.

Папироса упала на пол. Звякнул люк, и в каюту вполз Доктор. Оба повернулись к нему. Доктор зажмурился, потер ладонью испачканное засохшей кровью лицо и сплюнул.

— Плохо, — сказал он шепотом. — Очень плохо. И часу не протянет. — Он снова сплюнул. — По-видимому, его бросило головой на распределительный щит. Знаете, тот, в моторном отделении. У него в двух местах пробит череп и сломаны шейные позвонки.

Командир опустил голову.

— Ну, а как вы? — Доктор подошел к Инженеру. — Больно? Сейчас впрыснем вам кое-что.

Он опять сплюнул и вытащил из нагрудного кармана коробку со шприцем.

— Что вы… всё плюетесь… Доктор? — с трудом выдавил Инженер.

Он хотел сказать совсем другое, крикнуть, что он не верит, что брата уже невозможно спасти… но в последний момент вспомнил, что перед ним один из лучших хирургов страны и что вряд ли такие вещи пришли бы ему в голову, если бы Механик не был его, Инженера, братом.

И он спросил вместо этого:

— Что вы… всё плюетесь?

Доктор набирал в шприц желтую жидкость из узкой стеклянной ампулы.

— Плююсь? — рассеянно переспросил он. — А… это, друг мой, эмаль. Лопнула от удара эмаль на зубах. Ну-ка, дайте руку… да не бойтесь, здоровую руку. Вот так.

Через несколько минут все спустились в нижний отсек. Там в подвесной койке лежал Механик, изжелта-бледный, с широко раскрытыми остекленевшими глазами, с розовой пеной в углах полураскрытого рта. Возле него сидел Радист. Инженер наклонился над братом.

— Леня… — тихо позвал он. — Леня!

Радист встал, прихрамывая отошел в сторону и отвернулся лицом к стене. Он и Механик были самыми молодыми из экипажа, большими друзьями.

— Леня, — еще раз проговорил Инженер.

Доктор тронул его за плечо.

— Он не слышит вас.

— И… никогда больше не услышит, — сказал Инженер. — А, может быть…

Широко раскрыв глаза, он взглянул на Доктора.

Тот опустил голову.

Тогда он опустился на стул, где только что сидел Радист. Потом повернулся к Командиру и проговорил с виноватой улыбкой:

— Вы все… уйдите, пожалуйста.

Метрах в ста от звездолета в вязком горячем грунте выкопали яму и опустили в нее свинцовый бак с телом Механика. Дали прощальный залп из карабинов. Над могилой поставили лист нержавеющей стали с выцарапанными на нем неровными буквами.

Доктор, насвистывая и изредка поплевывая, сидел за столом и выписывал из мокрых листков анализов в большую общую тетрадь. Радист копался в аппаратуре — менял лампы, лопнувшие при ударе. Вскоре вернулись из моторного отделения Командир и Инженер, оба усталые, заляпанные чем-то бурым и жирным и очень озабоченные.

— Внимание, товарищи, — сказал Командир. — Все к столу.

Давайте быстренько обменяемся информацией и решим, что делать дальше, а затем…

— Одну минутку, — прервал его Доктор. — Прошу извинения, но… Насколько я понял, положение очень серьезное, не так ли?

Командир кивнул.

— Тогда я, как секретарь организации, предлагаю провести экстренное партийное собрание. Повестка дня: «Положение звездолета ЭР-68 и…» — Доктор сделал паузу и раздельно, с ударением на каждом слове произнес: — «…и задачи членов экипажа — коммунистов по выполнению задания партии и правительства». Кто за? Единогласно. Предлагаю для ведения собрания избрать председателя и технического секретаря.

— Председателем — Командира, секретарем — Радиста, — сказал Инженер, покачивая у груди сломанную руку. — Я писать не могу.

— Так. Кто-нибудь против? Нет? — Доктор вырвал из тетради несколько листов и протянул Радисту. — Карандаш у вас есть? Хорошо. Товарищ Командир, прошу вести собрание.

Командир пошептался с Доктором, сказал что-то вполголоса Радисту и громко произнес:

— Прошу почтить вставанием память Механика Звездолета, коммуниста, члена нашей организации, безвременно погибшего на своем посту.

Все встали.

— Прошу садиться. Слово для информации о состоянии энергетической и двигательной систем звездолета предоставляется Инженеру. Говорить можно сидя.

Инженер достал здоровой рукой записную книжку, раскрыл и снова закрыл ее.

— Вкратце дело обстоит так. — Он помолчал, просмотрел свои записи и быстро продолжил: — Вышли из строя реакторы номер три и пять. Остальные три тоже имеют повреждения, но снова могут быть задействованы после небольшого ремонта. Реактор номер три разрушен взрывом контейнера с жидким водородом — это, по-видимому, и послужило причиной аварии. С реактором номер пять дело обстоит лучше, однако исправить его в настоящих условиях невозможно. Короче говоря, состояние двигательной системы не дает нам оснований надеяться на возможность самостоятельного возвращения на Землю. Я уже не говорю о серьезнейших повреждениях системы управления.

Он перевел дух и посмотрел на товарищей. Командир рассматривал свои исцарапанные пальцы. Доктор слушал спокойно и внимательно, прикрыв свои острые глазки набрякшими веками. Радист торопливо писал, склонив голову набок.

— Теперь о наших энергетических ресурсах. В этом отношении мы обеспечены превосходно. Ядерное горючее для реакторов у нас есть. Жидкий водород нам тратить нет нужды — для снятия тепла и питания турбины можно будет использовать воду или какую-нибудь другую жидкость. Мы с Командиром уже наметили переоборудовать реактор номер два — он пострадал меньше других — для питания генератора мощностью в три тысячи киловатт. Это займет, конечно, известное время и силы. Что касается маяка, то, если мы найдем, что должны искать, — а только в этом случае и имеет смысл устанавливать радиомаяк, — энергетическую установку для него создать будет не трудно. У нас есть материалы и инструменты. Вот и все, пожалуй.

— Прошу вас, Доктор, — сказал Командир.

— Все мы уже видели, что делается там, снаружи. Уточню кое-что. — Врач перелистал свою общую тетрадь. — Так… ага, вот оно. Температура пятьдесят градусов выше нуля, влажность очень высокая. Воды очень много… почва пропитана ею, как губка. Но эта вода — яд. В ней больше семидесяти процентов тяжелой воды. Растительность и животный мир здесь есть… По — видимому, природа приспособила местную флору и фауну к дейтериевой воде. Но в пищу все это не годится. Впрочем, как вы сами могли убедиться, один только вид местной живности способен убить аппетит даже у умирающего от голода. Значит, мы должны рассчитывать только на свои запасы продовольствия. С водой, конечно, дело обстоит легче — легкую воду мы получим от сжигания водорода в кислороде, водород — протонный водород — у нас есть, а кислород можно добыть электролизом. Над этим еще нужно подумать, но с этой стороны нам нечего опасаться. Опасаться следует другого. Как я и ожидал, там, снаружи, все — вода и атмосфера — насыщено богатейшей микрофауной. Бездна всевозможных бактерий, амеб, инфузорий, в большинстве, вероятно, анаэробных. Многие виды могут оказаться болезнетворными. Будьте осторожны. Перед выходом наружу и по возвращении обтирайтесь раствором формалина или спирта. Малейшую ранку, царапину промывайте и залейте коллоидом. В отношении этого буду просить Командира об отдании приказа по экипажу.

Командир кивнул.

— Все у вас?

— Все.

— Какой состав атмосферы? — спросил Инженер, делая какие-то пометки в блокноте.

— СО₂, СО, главным образом. И азот.

— Слово предоставляется Радисту.

Радист положил карандаш, пригладил волосы.

— Собственно, пока я могу сообщить очень немногое. Предварительные расчеты показывают, что в условиях такой высокой ионизации, какую мы имеем здесь, трудно надеяться на связь с Землей. Если бы иметь хоть какое-нибудь представление о том, в какой точке небосвода находится Земля, можно было бы попробовать направленный радиолуч. Но здесь, вероятно, всегда такие тучи и туман, не поймешь даже, день или ночь. Даже инфракрасные средства оказались бессильны — я не смог найти Солнце. Что касается работы на прием… попробуем, хотя… Как бы то ни было, за нами следят с Земли. У нас есть аварийное средство дать SOS — три взрыва атомных зарядов, если не ошибаюсь. В крайнем случае применим это. Вот все у меня.

Наступила пауза. Доктор передал Радисту листки протокола.

— Теперь разрешите мне, — сказал Командир. — Товарищи коммунисты! Венера сурово встретила нас, первых людей, высадившихся на ее поверхности. Мы уже теперь всего через пятьдесят часов после прибытия сюда, можем составить себе представление об огромных, во многих отношениях неожиданных трудностях, которые нас здесь ожидают. Положение усугубляется еще аварией звездолета и трагической гибелью нашего товарища. Но все это не должно запугать нас, не дать нам вспомнить нашу задачу. Трудности и опасности нашей работы не следует преуменьшать, но их не следует и преувеличивать. Трезво оценить обстановку, учесть все наши возможности, сосредоточиться на одной мысли — как выполнить порученное нам дело. Разумеется, можно было бы дать сигнал «терпим бедствие», выставить радиомаяк, запереться в звездолете и спокойно отсиживаться до прихода помощи. Продовольствия хватит, воду и кислород можно добыть — чего лучше? Боюсь, что кое-кто из вас уже подумывает об этом. И оправдание готово: чего, мол, еще можно требовать от экипажа звездолета, потерпевшего аварию? Товарищи коммунисты! Родина наша ждет от нас другого. Наши товарищи ждут от нас другого. Конечно, если мы не сделаем нашего дела, его сделают за нас другие. Не мы, так другие пойдут на поиски «Урановой Голконды», не мы, так другие установят маяк номер один, первый ориентир, с которого начнется завоевание Венеры человеком. Не мы, так другие в этих неслыханно трудных условиях проложат нашей стране дорогу к неисчерпаемым энергетическим богатствам Венеры. Но разве мы, экипаж звездолета ЭР-68, хуже других советских людей? Ведь именно нам оказал наш народ великую честь быть первыми в этом деле. И мы покажем себя достойными этой чести. У нас есть кое-какие радиометрические данные, полученные беспилотной разведкой в прошлом году, о приблизительном расположении «Урановой Голконды». Один из нас останется здесь, в звездолете, присматривать за работой небольшого кругового радиомаяка, который мы установим. Остальные, взяв необходимые материалы, снаряжение, продовольствие, двинутся на поиски. Выйдя к границам «Голконды», сооружаем маяк, питающую его энергетическую установку и возвращаемся по пеленгу к звездолету. Предварительно можно будет дать сигнал бедствия. Таково мое решение как Командира, и я призываю вас, товарищи коммунисты, всемерно помочь мне претворить его в жизнь. Вот все, что я хотел сказать. У кого есть вопросы — пожалуйста.

— Можно мне? — тихо сказал Инженер. — Кто останется здесь?

— Вы, — ответил Командир.

— Но… — Инженер сморщился и схватился за руку. — Вы не имеете права по инструкции покидать корабль.

— Инструкцию составляют люди, инструкцию изменяют люди. Вас послать в экспедицию я не могу.

— Из-за руки?

— Да.

— Ответственность за установку маяка несу я.

— Мы все несем эту ответственность, — жестко сказал Командир.

— Присоединяюсь как секретарь парторганизации к мнению Командира, — веско сказал Доктор.[15]

Он остался один. [Далее текст отсутствует.]

Стругацкие уже тогда пробовали писать киносценарии… На обороте страниц черновика «Стажеров» обнаружились два экземпляра рукописи «Экипаж „СКИФА“» (некоторые страницы в обоих экземплярах отсутствуют, но весьма удачно перекрывают друг друга, так что текст сохранился полностью). Когда я сообщила БН, что он ошибается, утверждая, что киносценария по СБТ не сохранилось, БН ответил: «А вы уверены, что это окончательный вариант сценария, а не один из его черновиков?» Так и будем считать. Возможно, это один из черновиков несохранившегося киносценария.

Плутон. Свирепый ветер несет тучи черной пыли над дикими нагромождениями скал, воет и свистит в горных вершинах, гонит в низком багровом небе толпы меняющихся облаков. Сквозь рев бури прорывается далекий гул и грохот — словно далеко-далеко за горизонтом бурлит, закипая, исполинский котел со смолой.

Между скал, тяжело переваливаясь через валуны, ползет человек. На нем просторный скафандр с кислородными баллонами за спиной, голову покрывает прозрачный шлем. Скафандр и шлем испачканы в пыли и жидкой грязи. Человек ползет из последних сил, время от времени он останавливается и в изнеможении опускает голову в шлеме на землю. И чей-то голос устало и настойчиво повторяет:

— Мехти… Мехти… Отзовись… Мехти…

Человек приподнимается на локтях и стирает перчаткой грязь с лицевой стороны шлема. Видно его лицо — изможденное, с заплывшими глазами, с сухими запекшимися губами. На щеке и на подбородке — черная застывшая кровь.

Человек с трудом шевелит губами. Хриплый шепот едва слышен:

— Я здесь… Здесь… Я сейчас… Сейчас…

Но снова звучит усталый и настойчивый призыв:

— Мехти… Мехти… Где ты, Мехти… Отзовись…

И тогда Мехти с прежним упорством переползает через обломок скалы, скатывается и ползет дальше. Ветер обрушивает на него целую кучу черной пыли, переворачивает его, человек судорожно цепляется за землю, за камни.

— Мехти… Ты слышишь меня?.. Отзовись, Мехти…

— Сейчас, сейчас… Я спешу… Я сейчас…

Мехти огибает огромный валун, и перед ним открывается обширная неровная поляна. Посередине поляны торчит, упираясь тонким, как игла, шпилем в багровое небо, покосившаяся ракета. На полированных боках ее светятся темно-красные отблески далекого зарева. Рядом с ракетой сидит прямо на земле Ермаков, сгорбленный, придавленный полуторакратной силой тяжести на Плутоне. Он в таком же просторном скафандре и прозрачном шлеме. Его ноги занесло черной пылью. Это его голос слышится сквозь вой бури и грохот далекого кипящего котла:

— Мехти… Мехти… Отзовись…

Он вдруг замечает ползущего и вскакивает на ноги. Вернее, хочет вскочить, но просто тяжело поднимается и так же тяжело и неуклюже спешит к Мехти. Мехти продолжает ползти к нему навстречу.

— Мехти, друг, что с тобой?

Мехти исчерпал все силы. Голова его падает, он лежит неподвижно. Ермаков опускается около него, кладет его голову в шлеме к себе на колени.

— Что с тобой, Мехти? Мехти!

Мехти открывает глаза.

— Анатолий… там… страна чудес… только я не успел…

Он вновь закрывает глаза и вдруг начинает быстро-быстро говорить по-азербайджански. Ермаков склоняется к нему так низко, что касается шлемом его шлема.

— Мехти… Погоди, Мехти…

Мехти, не открывая глаз, говорит громко и отчетливо:

— Это планета сокровищ, Толя… Там бесчисленные сокровища… Их нужно взять… Подарить Земле… — Голос его падает до шепота. — Только там опасно… Там смерть…

— Мехти, о чем ты? Какие сокровища?

Но Мехти опять принимается быстро-быстро говорить по-азербайджански.

Ермаков трясет его за плечи.

— Мехти! Говори по-русски! Мехти! О чем ты?

Страшное, окровавленное лицо Мехти вдруг преображается. Он улыбается и шепчет:

— Хорошо как… Голубое небо… Толя… Смотри… голубое небо….

Он умолкает, голова его скатывается набок. Мехти умер. Ермаков поднимает лицо и смотрит в ту сторону, откуда пришел Мехти. По щекам его катятся слезы. Багровые отблески светятся на прозрачном материале шлема, на каплях слез и в сверкающих яростью глазах…

А там, откуда приполз Мехти, за черными исполинскими скалами, сквозь черную бурю, разливается в полнеба ослепительное фиолетовое зарево и раздается грохот чудовищного взрыва…

Кабинет Председателя комитета межпланетных сообщений. Огромное светлое помещение. На стенах портреты выдающихся деятелей космонавтики. По углам модели различных ракет, начиная от старинных многоступенчатых и кончая последними — атомными. За большим письменным столом в креслах пятеро — члены комитета, старые испытанные межпланетники, руководители космонавтики Советского Союза.

Председатель комитета Николай Захарович Краюхин резко говорит:

— Гибель Мехти — это серьезное предупреждение. Некоторые здесь воображают, что мы все еще живем в эпоху первых космических полетов…

Головин, приземистый лысый пожилой человек, ворчливо замечает:

— Когда я высаживался на Церере, для меня опорных баз не делали…

КРАЮХИН. И вернулся ты без пяти ребер.

Громов, высокий, с лицом словно отлитым из бронзы, добавляет:

— И сидишь теперь в Комитете вместо того, чтобы летать.

ГОЛОВИН. Можно подумать, что вы летаете!

КРАЮХИН (продолжает). И мы должны строго предупредить всех членов экипажа о недопустимости бессмысленного риска… Никаких рискованных шагов вне главных целей экспедиции!

ГОЛОВИН. А в чем же теперь главные цели? Я уже совсем ничего не понимаю!

КРАЮХИН (терпеливо). Повторяю для непонимающих. Мы утверждаем вторую комплексную экспедицию к Плутону на фотонном планетолете «СКИФ», имеющую цель: А. Создать опорную базу-ракетодром как плацдарм для широких исследовательских работ в области, именуемой «Страной Мехти». Б. Разведать предполагаемые геологические богатства области, именуемой «Страной Мехти». Ясно?

Ляхов, широкоплечий, седой, в темных очках, замечает:

— Ты забыл, Николай, пункт В: обязательно вернуться на Землю!

ГРОМОВ. С целыми ребрами.

ГОЛОВИН (обиженно). Накинулись…

КРАЮХИН. Да, да, Андрей, вернуться целыми и невредимыми. Ну, и состав экспедиции… Начальником идет, как договорились, Ермаков… Возражений нет?

ЛЯХОВ. Лучше не придумаешь…

ГРОМОВ (задумчиво). У Анатолия свои счеты с Плутоном… Забыть Мехти не может.

КРАЮХИН. Штурманом-инженером идет Спицын.

ЛЯХОВ. Ну, Богдан — это небожитель…

КРАЮХИН. Геолог — Юрковский.

ГОЛОВИН (ехидно улыбаясь). Не понимаю. Если вам нужны целые ребра — при чем здесь Юрковский?

ГРОМОВ. Это правда. (Краюхину.) Владимир всегда лезет в самое пекло.

КРАЮХИН (строго). Юрковский, как вам отлично известно самый способный из молодых геологов. А что касается его темперамента, то рядом Ермаков и Спицын, крепкие люди.

ЛЯХОВ. Ясно, у них не порезвишься.

КРАЮХИН. К тому же у нас есть еще один крепкий человек, четвертый и последний член экспедиции инженер Быков.

ГРОМОВ. Это твой инженер из Антарктики?

КРАЮХИН. Да.

ГРОМОВ. А тебя не смущает все-таки его возраст, Николай Захарович?

КРАЮХИН. Двадцать пять лет? Если мне не изменяет память, мы с тобой ходили в первый рейс двадцати лет…

ГРОМОВ (уточняет). Двадцати двух!

КРАЮХИН. А у этого хлопца за плечами уже пять лет Антарктиды и спасение французской экспедиции!

ЛЯХОВ (усмехаясь). Французы прозвали его Стальным Капитаном.

ГРОМОВ. Хорошо, хорошо, я ведь не против.

КРАЮХИН (нажимает кнопку на краю стола и говорит в микрофон). Попросите ко мне товарища Быкова.

Дверь открывается. В кабинет неторопливо входит высокий молодой человек атлетического телосложения, в белом спортивном костюме. Он останавливается у порога и негромко здоровается:

— Здравствуйте, товарищи!

КРАЮХИН. Здравствуйте, Алексей Петрович. Садитесь, пожалуйста. Вот сюда, поближе…

Быков садится. Все внимательно рассматривают его.

КРАЮХИН (мягко). Вы не изменили вашего решения? Плутон вас не пугает?

БЫКОВ. Нет.

ГОЛОВИН (хмуро). И вы не побежите в последний момент освобождаться по семейным обстоятельствам? Или по состоянию здоровья?

Ляхов и Громов засмеялись.

БЫКОВ (вполне серьезно). Нет, не побегу. Почему вы так думаете?

ГРОМОВ (ласково). За последние четверть века, товарищ Быков, нам приходилось видеть всякое. Космос дело не шуточное.

КРАЮХИН. Вы командир вездехода. Судьба экспедиции во многом будет зависеть от вас.

БЫКОВ (по-прежнему серьезно). Нет, нет. Я взвесил все. Я не раздумывал. И если вы не изменили вашего решения, я готов!

Краюхин переглядывается с членами комитета.

КРАЮХИН. Ваше мнение, товарищи?

ГОЛОВИН (ворчливо). Утвердить. Посмотрим.

ГРОМОВ и ЛЯХОВ (в один голос). Согласны.

КРАЮХИН (официально). Государственный Комитет утверждает товарища Быкова Алексея Петровича инженер-водителем и химиком комплексной экспедиции к Плутону.

Все поднимаются. Члены Комитета молча пожимают руку Быкову.

ГОЛОВИН (со вздохом, вполголоса). Ох, счастливец!

ГРОМОВ (хлопает его по плечу и смеется). Нечего завидовать, старый ворчун! Мы с тобой свое отлетали. Эстафета у молодежи.

КРАЮХИН (кладёт руку на плечо Быкова). Они правы, Алексей Петрович. И когда завидуют, и когда говорят, что эстафета у молодежи. Пожалуй, никогда еще перед космонавтами не стояла такая ответственная и тяжелая задача. В дни нашей молодости мы и мечтать не смели о таком рывке к границам Солнечной системы…

ГОЛОВИН (мрачно). Еще бы… Шесть миллиардов километров за сто суток!..

В дверях появляется секретарь:

— Николай Захарович, ваш стратоплан на старте.

КРАЮХИН (весело и энергично). Полетели, Алексей Петрович!

Глаза Быкова округляются.

БЫКОВ. На Плутон?

Все смеются.

КРАЮХИН. Ну нет, не так скоро. Пока поработаем на Земле. Есть такой ракетодром, «СЕДЬМОЙ ПОЛИГОН». Слыхали?

Стратоплан вертикального взлета уносится в синее безоблачное небо. В кабине, полулежа в креслах, беседуют Краюхин и Быков.

КРАЮХИН. Полстолетия космонавты всего мира смотрели на Плутон, как лиса на виноград.

БЫКОВ (улыбаясь). Видит око, да зуб неймет.

КРАЮХИН. Вот именно. Каждому мечталось преодолеть чудовищную пропасть пространства, первому водрузить знамя своей родины на этой последней, крайней планете Солнечной системы.

БЫКОВ. Я недавно подсчитал, что на нынешних ракетах при инерционном полете такое путешествие заняло бы больше столетия…

КРАЮХИН. Значительно больше. Нет, нынешние ракеты для этого не годятся. Проблема была решена только тогда, когда советские космонавты получили в свои руки новое, небывалое орудие исследования Космоса — фотонный планетолет.

БЫКОВ. «СКИФ»?

КРАЮХИН. Да, «СКИФ». В нем сконцентрировалась вся мощь советской науки и техники. Мы строили его более двадцати лет. И вот два года назад он покинул лунные доки и отправился в пробный рейс к Плутону.

БЫКОВ (усмехаясь). Пробный рейс в шесть миллиардов километров!

КРАЮХИН. А как вы думаете? Такую фантастическую машину можно испытывать только на фантастических дистанции. На девяносто третьи сутки «СКИФ» вышел на орбиту вокруг Плутона.

БЫКОВ. Я представляю себе, как ликовал экипаж!

КРАЮХИН. Да нет, они даже обрадоваться не успели…

БЫКОВ. Почему?

КРАЮХИН. То, что они увидели на Плутоне, просто ошеломило их. Плутон оказался необычайной планетой. Вместо сугробов замерзшего газа — бешеная раскаленная атмосфера. Вместо вечного мрака и неподвижности — электрические бури, грандиозные выбросы ионизированных паров. И не удивительно, что неистовый азербайджанец Мехти потребовал немедленной разведки на десантной ракете.

БЫКОВ. Что же там оказалось, Николай Захарович?

КРАЮХИН (помолчав). Этого мы до сих пор не знаем. Мехти погиб и успел перед смертью сказать всего несколько слов. Он говорил о каких-то несметных сокровищах.

БЫКОВ. Но хоть какие-то предположения существуют?

КРАЮХИН. У нас есть результаты наблюдений с борта «СКИФА», и у нас есть слова Мехти. Мощная ионизация, бурное истечение раскаленных газов, сокровища… Предположения возникают самые фантастические…

БЫКОВ. Какие же?

КРАЮХИН. Например, возможно, что процессы, происходящие обыкновенно в глубоких недрах планет, на Плутоне происходят почему-то на поверхности…

БЫКОВ. При чем же здесь сокровища?

КРАЮХИН. Имеются в виду процессы непрерывного образования и распада трансурановых элементов…

БЫКОВ (напряженно хмурится). Невероятно. Природные трансураниды, да еще на поверхности планеты! Тогда это должны быть действительно сказочные богатства! Мы-то знаем, чего стоит изготовить на Земле хотя бы миллиграмм менделевия![16]

КРАЮХИН. Вот проверить это, создать плацдарм для широких исследовательских работ в этом направлении, и есть цель вашей экспедиции.

ГОЛОС ШТУРМАНА (в микрофон). Через три минуты «СЕДЬМОЙ ПОЛИГОН».

КРАЮХИН — Узнайте, чем занят экипаж.

ГОЛОС ШТУРМАНА (после паузы). Экипаж обедает.

Ресторан гостиницы «СЕДЬМОГО ПОЛИГОНА». Экипаж «СКИФА» за столом. Едят второе. Геолог Юрковский, красивый немного стильный[17] молодой человек, лениво ковыряет вилкой в куске телятины. Штурман-инженер Богдан Спицын, невысокий, полный, аккуратно подчищает корочкой подливку уже пустой тарелки. Командир корабля Ермаков, сухощавый, совсем седой, аккуратный, ест неторопливо и методично. Спицын вздыхает и рассматривает свою пустую тарелку. Юрковский, украдкой поглядывая на Ермакова, отрезает половину своего куска телятины и медленно двигает свою тарелку к тарелке штурмана. Тот делает то же. Тарелки сближаются. Вилка Юрковского двигает телятину к штурману. Штурман тянется к телятине своей вилкой.

ЕРМАКОВ (не поднимая глаз). Владимир Сергеевич.

Юрковский замирает. Спицын торопливо придвигает к себе тарелку.

ЮРКОВСКИЙ. Э-э… Что вы сказали, командир?

ЕРМАКОВ. Доедайте второе.

ЮРКОВСКИЙ (кладет вилку). Мне не хочется что-то, Анатолий Борисович.

ЕРМАКОВ (поднимает на него глаза, говорит тихо и спокойно). Владимир Сергеевич, я прошу вас доесть второе.

ЮРКОВСКИЙ. Неужели это так важно?

ЕРМАКОВ (спокойно). Мы не можем позволить себе дать Плутону хотя бы один шанс против нас.

ЮРКОВСКИЙ. Даже в виде этого несчастного кусочка телятины?

ЕРМАКОВ. Нарушение режима начинается с малого. У одних с кусочка телятины, у других с контрабандных пирожных!

СПИЦЫН (бормочет растерянно). Какое пирожное? Я понятия не имею о пирожных, Анатолий Борисович. Ах, пирожное…

Спицын вытаскивает из-за графина тарелку, полную пирожных, и разглядывает ее, словно видит впервые. Затем радостно восклицает:

— Ах, это? Впервые вижу… Я пирожные терпеть не могу…

Стараясь не глядеть ни на кого, штурман относит пирожные на буфет, затем вздыхает и вытирает корочкой уже и без того чистую тарелку.

Ермаков прикладывает к губам салфетку, следит, как Юрковский неохотно доедает, и говорит холодно:

— Как дети, черт бы вас побрал!

ГОЛОС ДЕЖУРНОГО (в репродукторе). Председатель Государственного Комитета прибыл и приглашает экипаж «СКИФА» в кабинет начальника космодрома.

Юрковский вскакивает и сейчас же садится под тяжелым взглядом Ермакова. Торопливо запихивает в рот остаток телятины.

ЕРМАКОВ. Обед закончен. Прошу в кабинет начальника.

Кабинет начальника космодрома инженера Смирнова. Светлое помещение с окном во всю стену. На столе несколько видеофонов, прибор селектора. За окном сад. Краюхин отчитывает Смирнова. Быков смирно сидит в стороне, положив руки на колени.

КРАЮХИН. Сколько раз нужно повторять вам, Федор Григорьевич? Я категорически запрещаю посылать стажеров в трансмарсианские рейсы! А вы опять отпустили двух стажеров с Федотовым!

СМИРНОВ (оправдываясь). М-19-ый очень надежный корабль, и сам Федотов…

КРАЮХИН. Он лентяй, ваш Федотов! И я отлично знаю, зачем он берет стажеров! И вы это отлично знаете…

ГОЛОС СЕКРЕТАРЯ (в микрофон). Экипаж «СКИФА» явился по вашему приказанию, товарищ Председатель Комитета!

КРАЮХИН. Проси…

Входят Ермаков, Юрковский и Спицын. Краюхин и Смирнов выходят из-за стола им навстречу. Молча, но сердечно здороваются.

КРАЮХИН. Рад сообщить вам, товарищи, что приказ о старте подписан. Личный состав утвержден безоговорочно. Поздравляю!

Ермаков спокойно кивает головой. Богдан Спицын радостно потирает руки. Юрковский самодовольно оглядывается.

КРАЮХИН (продолжает). Представляю вам четвертого члена экипажа — инженера Алексея Петровича Быкова.

Все смотрят на Быкова. Быков торопливо вскакивает и застенчиво кланяется. Краюхин подводит Быкова к Ермакову.

КРАЮХИН. Командир корабля и начальник экспедиции Анатолий Борисович Ермаков. С этой минуты поступаете в его распоряжение.

Ермаков пожимает руку Быкова, пристально глядя ему в глаза-.

ЕРМАКОВ. Рад, товарищ Быков.

КРАЮХИН (поворачивается к Юрковскому). Геолог… точнее, планетолог и опытный межпланетник Владимир Сергеевич Юрковский. Между прочим, большой романтик.

ЮРКОВСКИЙ (с полупоклоном). Это мой порок, Николай Захарович?

КРАЮХИН. Напротив. Это ваше достоинство.

ЮРКОВСКИЙ. Тогда я спокоен! (Поворачивается к Быкову.) Очень рад. (Пожимает ему руку.) У вас большой опыт межпланетной деятельности?

БЫКОВ (скромно). Я лечу в первый раз.

Юрковский хочет что-то еще сказать, но Краюхин уже отводит Быкова к Спицыну.

КРАЮХИН. Богдан Богданович Спицын. Штурман-инженер и гордость советской космогации.

СПИЦЫН (в крайнем смущении). Ну что вы, Николай Захарович, право… Товарищ Быков может подумать… Очень рад, Алексей Петрович… (Обмениваются рукопожатиями.)

КРАЮХИН (возвращается к столу). Садитесь, товарищи. Несколько слов о порядке работы.

Все садятся.

КРАЮХИН. Старт через месяц. Штурман-инженеру ориентироваться на двенадцатое июля.

СПИЦЫН. Есть, Николай Захарович.

КРАЮХИН. Приказ вам известен. Комплексная задача — всестороннее испытание эксплуатационно-технических качеств фотонной ракеты «СКИФ», высадка на Плутоне в районе «Страны Мехти», оборудование в «Стране Мехти» базы-ракетодрома, первичная оценка предполагаемых геологических богатств…

ЮРКОВСКИЙ (перебивает). Почему — предполагаемых?

КРАЮХИН (терпеливо). В том, что эти богатства существуют, Владимир Сергеевич, уверены пока только вы… Все остальное человечество пока только предполагает.

ЮРКОВСКИЙ (картинно вздыхает). Ну, раз все человечество — уступаю.

КРАЮХИН (продолжает). Итак, первичная оценка предполагаемых образцов, приближенный расчет экономической эффективности предполагаемого месторождения и при всех условиях благополучное возвращение на Землю!

ЕРМАКОВ (спокойно). Приказ ясен.

КРАЮХИН. Детальный план работы уточните на месте, мы не можем в этом кабинете предвидеть обстоятельства, с которыми вам придется столкнуться. Но помните одно — смерть Мехти должна быть последней жертвой на Плутоне! Это прямое указание Центрального Комитета, а мы с вами все коммунисты!

СПИЦЫН (убежденно). Ну разумеется, Николай Захарович.

КРАЮХИН. Тогда у меня все. Есть вопросы?

ЮРКОВСКИЙ (вкрадчиво). У меня есть один вопрос… Если можно, конечно…

КРАЮХИН. Слушаю вас, Владимир Сергеевич.

ЮРКОВСКИЙ. Вот Комитет исключил из состава экспедиции второго геолога, моего помощника, видимо, его заменили товарищем Быковым, а что будет делать товарищ Быков в нашей экспедиции — лично мне не понятно. Новичок… Такой рейс все-таки…

КРАЮХИН. Товарищ Быков утвержден командиром вашего атомного вездехода.

ЮРКОВСКИЙ. Ах, он водитель?

КРАЮХИН (терпеливо). Инженер-водитель и химик-радиолог.

ЮРКОВСКИЙ (Ермакову). Это забавно…

КРАЮХИН. Больше вопросов нет?.. (Молчание.) Завтра начинаем проверку оборудования. Товарищ Ермаков, экипаж ваш.

ЕРМАКОВ (повернувшись к экипажу). Экипажу отдыхать!

Все уходят. Быкова уводит под руку Спицын.

КРАЮХИН (Смирнову). Дайте сводку загрузки «СКИФА» горючим.

«СКИФ» грузится. Он почти не виден за решетчатыми конструкциями кранов, он опутан покрытыми инеем трубопроводами. Броня на колпаке поднята. Многочисленные причудливые машины — грузовики, цистерны, контейнеры — стоят вблизи и вдали, подъезжают и уходят. Снуют люди. Внизу, у похожего на башню реакторного кольца, окруженный инженерами Краюхин.

Сверху голос Ермакова:

— Товарищ Председатель Комитета!

Краюхин поднимает голову. Ермаков стоит, высунувшись из люка.

ЕРМАКОВ. Шестой отсек заполнен.

КРАЮХИН. Вызывайте «Черепаху»!

У распахнутых настежь ворот длинного низкого ангара стоит «Черепаха» — атомный вездеход последнего выпуска, огромный обтекаемый танк с прозрачной лобовой броней. Возле «Черепахи» — Быков, вытирающий паклей руки, и представители завода, построившего танк, — пожилой инженер и молодая девушка.

ИНЖЕНЕР. Вы не волнуйтесь, Алексей Петрович. «Черепаха» — отличная машина. Она гораздо лучше горьковской модели, а ведь та как отлично себя в Антарктике показала!

БЫКОВ. То Антарктика, а то Плутон…

ИНЖЕНЕР (категорически). Никакой разницы.

БЫКОВ. То есть как это никакой разницы? Одна полуторакратная тяжесть что значит!

ИНЖЕНЕР (пренебрежительно). Так здесь же на рессорах тройной запас прочности… А броня! А ширина гусениц! Да нет, можете ехать совершенно спокойно.

В кармане у Быкова гудит зуммер. Быков достает из кармана радиофон, нажимает кнопку.

БЫКОВ. Слушаю.

ГОЛОС ЕРМАКОВА. Алексей Петрович, на погрузку!

БЫКОВ. Есть на погрузку! (Прячет радиофон.) Ну вот и все. Прощайтесь со своим дитятей.

ИНЖЕНЕР. Ну, «Черепашка», счастливого пути. (Хлопает танк по броне.).

ДЕВУШКА (торопливо). Не забывайте, Алексей Петрович… Все замечания по машине… Аккуратненько записывайте… По возвращении, знаете… У вас всегда такие толковые замечания. Помните, по «Пионеру»?

БЫКОВ (забирается в люк). Не забуду, Танечка. Если только…

ДЕВУШКА. Понимаю, понимаю… Плутон! Ой, и зачем вы согласились!

«Черепаха» срывается с места и мчится по дороге… Останавливается… Встает на четыре ноги… Делает несколько неуклюжих шагов… Снова опускается на гусеницы. Неожиданно, вытянув железную лапу манипулятора, срывает цветок у обочины и… подает его девушке… «Черепаха» мчится по полю… Перескакивает через холм…

«Черепаха» приближается к «СКИФУ». Она минует решетчатые постройки, несколько громоздких машин. Регулировщик с флажком показывает Быкову, где остановиться. Быков вылезает из люка, неотрывно глядя вверх. Он подавлен и даже не замечает, как за его спиной металлические щупальца кранов подхватывают и уносят его танк.

Быков делает несколько шагов и останавливается. Над его головой — блестящий свод отражателя фотонной ракеты — пятидесятиметровое вогнутое зеркало с круглой дырой в центре.

Чья-то рука опускается на плечо Быкова. Он вздрагивает и оборачивается. Перед ним улыбающийся Краюхин.

КРАЮХИН. Любуетесь, Алексей Петрович?

БЫКОВ. Да, я ведь впервые такое чудо вижу…

КРАЮХИН. Пойдемте, я вам покажу. (Выводит Быкова в центр, под черное сопло фотореактора.) Вот здесь, где мы с вами стоим, — фокус отражателя. Здесь протекает сумасшедшая реакция синтеза легких ядер. Полмиллиона водородных взрывов в секунду.

БЫКОВ. А как же земля, Николай Захарович? Ведь здесь все сгорит на тысячу километров вокруг…

КРАЮХИН (посмеиваясь). Для старта с Земли фотореактор конечно, не годится. Он включается только в пространстве. А с Земли мы уходим вот на этих пяти обычных ракетах. (Показывает на реакторные кольца.)

БЫКОВ. Грандиозная махина…

КРАЮХИН. Эта махина — ключ ко Вселенной. Пойдемте, я познакомлю вас с нею поближе.

Они входят в кабину лифта… Поднимаются к куполу… Входят в кубическое помещение кессона…

КРАЮХИН. Тамбур-кессон.

Они поднимаются по трапу, оказываются в коридоре. Краюхин толкает двери с высокими комингсами и объясняет на ходу.

— Каюта…

— Каюта…

— Душевая…

— Радиообсерватория…

— Резервная штурманская…

Быков с любопытством заглядывает в каждую дверь. Он видит небольшие, прекрасно оборудованные помещения, обшитые блестящим и матовым пластиком, откидные койки, откидные столики, сверкающие стеклом и металлом сложные приборы, низкие мягкие кресла особого устройства, с широкими ремнями.

КРАЮХИН. Кают-компания…

Они входят в круглое помещение. Стол, мягкие кресла, экраны магнитовидеофонов,[18] дверцы шкафов, вделанных в стены.

КРАЮХИН. Здесь будете отдыхать, развлекаться, а самое главное — переживать старты и финиши. А теперь поднимемся в мозговой центр корабля, в рубку. Поглядите, во время рейса вход туда воспрещен.

Они поднимаются в рубку. Вдоль изогнутой стены — высокие, до сферического потолка, светло-серые шкафы — это кибернетический штурман, мозг корабля. На шкафах перемигиваются крошечные светлые глазки. Корабль еще на Земле, но он уже живет своей огромной и сложной, скрытой от глаз жизнью. Посредине рубки на возвышении — штурманский стол, рядом впритык — электронно-счетная машина. Между штурманским столом и стеной — кресло командира, перед креслом сравнительно небольшой пульт. По сторонам пульта, закрытые пластмассовыми чехлами, коробки ручного биоточного управления.

Ермаков и Спицын вводят программы в киберштурман. Краюхин ведет Быкова по рубке.

КРАЮХИН (бегло показывая). Киберштурман… Электронно-счетная машина… Комбайн контроля отражателя… Комбайн контроля реакторов… Пульт контроля фотореактора… Ручное биоточное управление… Пульт управления электронным проектором… Контроль противометеоритного устройства… Что еще? (Останавливается возле Ермакова и Спицына.) О, самое главное, чуть не забыл… Два пилота, которые искусно управляют этим хозяйством… В настоящий момент они… (Нагибается и заглядывает через плечо Ермакова.)… вводят стартовую программу в киберштурман.

СПИЦЫН (поднимается). Уже ввели, Николай Захарович… (Быкову.) Тут посложнее, чем атомный вездеход, правда, Александр Петрович?

БЫКОВ (неуверенно). Так мне кажется, во всяком случае.

КРАЮХИН. Ничего, ничего, вот вернется с Плутона, пошлем в Школу Высшей Космогации. Пойдете, Алексей Петрович?

БЫКОВ (подумав). Надо сначала подумать… (Кашлянул.) Вернуться.

Все смеются. Краюхин грозит Быкову пальцем.

КРАЮХИН. Но-но, смотрите у меня! Задание не помните?

В дверь просовывается голова Юрковского.

ЮРКОВСКИЙ (сухо). Командир, отметьте. Маяки погружены.

ЕРМАКОВ. Отлично.

КРАЮХИН. А теперь, Алексей Петрович, поднимемся для полноты впечатления на купол.

Все пятеро выходят на купол «СКИФА» и молча смотрят на землю. Под ними бескрайние степи, голубая дымка на горизонте, белые домики городка, зелень садов, блестящие нитки дорог. Гигантские эстакады рейсовых планетолетов.

За горизонтом поднимается пыль, гремит далекий гром, встает столб огня. В синюю высь, набирая скорость, уходит ракета.

ЮРКОВСКИЙ. Лунник стартовал.

СПИЦЫН (мечтательно). Скоро и мы вот так двинем…

КРАЮХИН. И через три месяца вы увидите отсюда совсем другие пейзажи.

Быков искоса глядит на межпланетников. Лица — спокойное Ермакова, гордое — Юрковского, довольное — Спицына, задумчивое — Краюхина.

КРАЮХИН. Завидую вам, мальчишки!

Утро старта. Автомобили движутся по улицам городка. Вдоль улиц сплошной стеной стоят люди — работники «Седьмого Полигона» и их семьи. Люди молчат и только смотрят. Дорога усыпана живыми цветами.

Быков сидит в машине между Спицыным и Юрковским.

БЫКОВ (едва слышно). Богдан Богданыч, почему так тихо?

СПИЦЫН (тоже шепотом). Такой закон в городке… Чтобы на нервы не действовать…

БЫКОВ. Ага…

СПИЦЫН. Это ведь работа — то, что мы делаем. Обычный рейс. Вот когда вернемся… (Улыбается.) Вот тогда тишины не будет.

Машины несутся по ракетодрому… Подкатывают к «СКИФу»… Все выходят. Экипаж выстраивается в ряд. Ермаков, Юрковский, Спицын, Быков. За их спинами громоздится «СКИФ», уже свободный от лесов, озаренный розовым утренним солнцем.

КРАЮХИН (останавливается перед строем). Ну, что вам сказать на прощание… Вы молоды и органически лишены драгоценного дара осторожности. Говорить с вами о благоразумии — это сотрясать атмосферу. Но я хочу еще раз напомнить вам об одном. И это не пустые слова. Ваш рейс — необычный рейс. От вас сейчас зависит — получит ли человечество сокровища девятой планеты для превращения нашей Земли в цветущий сад. Никому, кроме вас, советских космонавтов, коммунистов, не дано совершить это. Я кончил.

Краюхин неуклюже обнимает всех членов экипажа по очереди.

За ним с экипажем прощаются остальные провожающие.

КРАЮХИН (командует). К старту!

ЕРМАКОВ. По местам!

Экипаж направляется к подъемнику. Провожающие во главе с Краюхиным возвращаются к машинам. С поднимающейся площадки лифта видно, как машины с места трогаются на полный ход и стремительно удаляются в пустыню.

Кают-компания. Ермаков и Спицын быстро проходят по трапу в рубку. Юрковский и Быков садятся в кресла и пристегиваются ремнями.

ГОЛОС ЕРМАКОВА. Внимание!

Загорается зеленая лампа.

— Старт!

Лицо Краюхина в амбразуре наблюдательного пункта.

Несколько секунд «СКИФ» стоит неподвижно — один среди бескрайней равнины. Затем из-под реакторных колец вырываются клубы пламени. Туча пыли заволакивает ракету до самого колпака. Секунда, другая — и «СКИФ» сначала медленно, затем все быстрее и быстрее поднимается в синее небо. Вот он блеснул на мгновение в лучах солнца и исчез.

Кают-компания. Юрковский с усмешкой смотрит на Быкова, судорожно вцепившегося в подлокотники кресла.

Из рубки спускается веселый Спицын.

СПИЦЫН. Развязывайтесь, друзья! Мы в пространстве!

БЫКОВ (растерянно). Уже!

ЮРКОВСКИЙ. Ну, разумеется. А вы как думали? «Отважные межпланетники, героически сопротивляясь все возрастающей силе тяжести, мужественно глядели в глаза опасности…»

СПИЦЫН. А что? Так и было когда-то!

Космос… Через черное поле, усыпанное звездами, стремительно, несется, вспыхивая фотонным реактором, «СКИФ». Земля и Луна — два огромных серпа перед пылающим Солнцем. «СКИФ» исчезает среди звезд…

Рубка планетолета. Ермаков у пульта. Нагибается над микрофоном бортового журнала.

ЕРМАКОВ. Абсолютное время — ноль суток, восемь часов, ноль-ноль минут… Скорость относительно Солнца шесть тысяч метров в секунду… Ускорение один запятая один «же»… Двигатель в норме… Экипаж работает по распорядку.

Кают-компания. Юрковский, расстелив на столе карту Плутона, прикидывает циркулем и курвиметром возможные маршруты передвижений в «Стране Мехти».

Радиообсерватория. Спицын производит измерения радиоизлучения Солнца. На круглом экране оптического преобразователя — мохнатый солнечный диск. Быков, затаив дыхание, наблюдает за работой Спицына.

Рубка планетолета. Ермаков над микрофоном бортового журнала.

ЕРМАКОВ. Абсолютное время одиннадцать суток, восемь часов, ноль-ноль минут… Скорость шестьдесят тысяч метров в секунду…

Кают-компания. Спицын и Быков сидят за столом. Спицын придирчиво проверяет столбцы вычислений, немилосердно чиркая красным карандашом.

СПИЦЫН (ворчливо). Забыли интегралы, Алексей Петрович, забыли! Как же мы с такими знаниями к тензорному исчислению перейдем?

БЫКОВ (крайне скромно). Может быть, постепенно?

СПИЦЫН. К завтрашнему дню восемь задач на дифференциальные уравнения. Любые, прямо по задачнику…

БЫКОВ. Есть восемь задач.

Рубка планетолета. Ермаков над микрофоном бортового журнала.

ЕРМАКОВ. Абсолютное время двадцать пять суток. Восемь часов, ноль-ноль минут…

Грузовой отсек «СКИФА». Перед прозрачной лобовой броней «Черепахи», стиснутые в тесных стенах отсека, Быков, Спицын и Юрковский. Быков читает лекцию. Спицын слушает внимательно, держа наготове блокнот и карандаш. Юрковский томно зевает, облокотившись на гусеницу танка.

БЫКОВ (настороженно). Незнание особенностей транспортера, особенно в незнакомой местности, например, в Антарктиде, или, скажем, на Плутоне, может повлечь чрезвычайно тяжелые последствия. Вот почему каждый из вас обязан знать эксплуатационно-технические качества атомного вездехода «ЗИЛ-86Л»…

ЮРКОВСКИЙ (сквозь зевок). Именуемого в просторечье «Черепаха».

БЫКОВ. Вот товарищ Юрковский и расскажет нам сейчас…

Рубка планетолета. Ермаков над микрофоном.

ЕРМАКОВ. Абсолютное время тридцать двое суток, восемь часов, ноль-ноль минут… Скорость относительно Солнца два запятая четыре мегаметра в секунду… Ускорение один «же»… Двигатель в норме…

Ермаков встает и подходит к одному из аппаратов у стены. Нажимает кнопку. Из щели в аппарате толчками выползает узкая голубая лента с волнистой чертой вдоль нее.

ЕРМАКОВ (не оборачиваясь). Богдан Богданыч.

Спицын сидит за штурманским столом. В руках у него тонкая брошюрка, глаза подняты к потолку, он шепчет что-то про себя…

Ермаков подходит к нему.

ЕРМАКОВ. Что это у вас, Богдан Богданович?

Спицын молча показывает ему обложку брошюрки.

Брошюрка озаглавлена: «Атомный вездеход ЗИЛ-86Л»…

СПИЦЫН (со вздохом). Загонял нас Быков! Юрковский — и тот учит!

ЕРМАКОВ. Быков мне нравится. Он с характером. А как у вас с программой выхода к Плутону?

СПИЦЫН. Мало данных. Придется уточнить на подходе.

ЕРМАКОВ. Хорошо. Вы знаете, что первый слой отражателя выгорел? (Протягивает Спицыну ленту записи.)

СПИЦЫН (просматривает ленту). А что вы хотите, Анатолий Борисович, второй миллиард километров пошел!

В репродукторе деловитый голос Быкова:

— Экипажу обедать!

Спицын вскакивает и торопливо собирает бумаги на столе.

Кают-компания. Все за столом. Быков подает последнее блюдо, виноградный сок в высоких бокалах.

СПИЦЫН (с наслаждением отхлебывая). Ну, накормил нас, Алексей Петрович!.. Придется тебе по математике пятерку поставить!

ЮРКОВСКИЙ. По кулинарии. Одни бифштексы можно оценить на пять с плюсом!

Неожиданно на стене тускло загорается экран электронного проектора. Появляется размытое изображение лица. Далекий едва слышный голос произносит:

— «СКИФ»… «СКИФ»… Говорит база Бамберга… Говорит Костяков. Все работники базы Бамберга передают привет и наилучшие пожелания командиру Ермакову, штурман-инженеру Спицыну, планетологу Юрковскому, инженеру Быкову… Успеха, друзья…

Слышится сигнал, похожий на сигнал точного времени. Тот же голос говорит:

— Пятнадцатого августа девять ноль-ноль мирового времени.

Экран гаснет. Ермаков глядит на часы.

ЕРМАКОВ. Девять ноль-пять. Спасибо, Бамберга.

БЫКОВ (удивлен). У кого же часы правильнее?

ЕРМАКОВ. И у нас, и у них. От Бамберги радиоволны идут до нас пять минут.

БЫКОВ. А что это такое — Бамберга?

ЕРМАКОВ (рассеянно). Это наша планетологическая база на астероиде Бамберга. Последний пост человечества в Солнечной системе. Дальше только мертвая материя, пустота и мы.

ЮРКОВСКИЙ. Я знаю Костикова. Работал с ним на Луне когда-то. Дельный парень. Умница.

Быков собирает и уносит посуду.

В камбузе он некоторое время стоит неподвижно, затем гордо и торжественно говорит вслух:

— Дальше только мертвая материя, пустота… и мы!

Рубка планетолета. Ермаков над микрофоном.

ЕРМАКОВ. Абсолютное время тридцать восемь суток, восемь часов, ноль-ноль минут…

Каюта Спицына. Богдан Богданович сладко спит, причмокивая губами.

Кают-компания. Юрковский возлежит в кресле и читает «Овода».

Каюта Быкова. Здесь тесно. Между койкой и стеной едва можно повернуться. Быков лежит на узкой койке и пытается уснуть. Вертится с бока на бок. Сначала он не замечает тонкого свиста, проникшего в каюту. Свист усиливается. На лицо Быкова падают розовые отблески. Быков открывает глаза. Лицо его искажается ужасом, когда он видит, как крошечная лампочка в обшивке стены над дверью наливается кровавым светом. Свист сменяется пронзительными трелями звонка.

Быков срывается с койки и в халате на голом теле выскакивает в коридор. В коридоре тоже красные лампочки и звон. Быков бежит по коридору и скатывается по трапу в кают-компанию…

БЫКОВ (кричит). Излучение!

В кают-компании уже все остальные. Ермаков, Спицын и Юрковский неподвижно замерли, каждый на том месте, где его застал тревожный сигнал. Все смотрят на лампочку и слушают звон.

БЫКОВ (значительно тише). Излучение!

ЮРКОВСКИЙ (не поворачивая головы). Видим и слышим.

БЫКОВ. Почему? Откуда?

ЮРКОВСКИЙ. Праздный вопрос.

БЫКОВ (подходит к Спицыну). Может быть, можно закрыться?

СПИЦЫН. Спецкостюмы?

БЫКОВ. Ну да!

ЮРКОВСКИЙ. Ерунда! Спецкостюмы! Пробило оболочку и защитный слой…

Тревожный сигнал усиливается… Еще ярче вспыхивают красные сигналы тревоги.

ЕРМАКОВ (задумчиво). Да… От этого не закроешься.

СПИЦЫН. Будем ждать и считать секунды…

Быков видит, как все наблюдают за секундной стрелкой электрических часов на стене.

ЮРКОВСКИЙ. Рентген сто, не меньше.

СПИЦЫН. Больше.

ЕРМАКОВ. Сто пятьдесят.

Юрковский берет со стола циркуль Спицына и принимается сгибать его трясущимися пальцами.

ЮРКОВСКИЙ. Сто пятьдесят — раз, сто пятьдесят — два… Честное слово, я прямо чувствую, как в меня врезаются протоны… Интересно, долго это будет продолжаться?

СПИЦЫН. Если больше пяти минут — нам труба!

БЫКОВ. А сколько же прошло?

ЕРМАКОВ (после паузы). Прошло три минуты пятнадцать секунд.

Все смотрят на лампочки… Звенит сигнал… Отсчитывая секунды, неумолимо движется стрелка часов…

Юрковский не выдерживает. Он срывается с места и стремительно идет по кают-компании…

ЮРКОВСКИЙ. Слушайте, командир, нельзя ли выключить этот проклятый перезвон? Я не привык умирать в таких условиях!

Юрковский, как в подтверждение своих слов, сжимает циркуль в кулаке, и тот ломается. Юрковский бросает обломки на стол. Спицын невозмутимо смотрит на обломки, на Юрковского…

СПИЦЫН (спокойно). Первая жертва лучевой атаки… Владимир Сергеевич, будь другом, засунь руки в карманы.

Юрковский, намеревавшийся взять в руки счетную линейку, невольно отдергивает руку и снова устремляется в свой поход по кают-компании.

ЕРМАКОВ. Четыре минуты…

Внезапно все стихает. Сигнальные лампы гаснут. Некоторое время все молчат.

ЕРМАКОВ. Четыре минуты двенадцать секунд… Отбой!

СПИЦЫН (облегченно). Ф-фу… Пронесло… (Поворачивается к Юрковскому.) А ты все-таки фат, Володенька Сергеевич, да еще и психопат притом…

ЮРКОВСКИЙ. Ну-ну…

СПИЦЫН. Ты не нукай, а достань-ка лучше новый циркуль… И в следующий раз ломай свои циркули…

ЮРКОВСКИЙ. Тебе хорошо… а у меня и без того на счету целая куча этих рентгенов!

ЕРМАКОВ (задумчиво). Удивительное невезение. Такие вещи раз в сто лет бывают.

БЫКОВ. А что это было?

ЮРКОВСКИЙ. Ясно даже и ежу — космическое излучение. Впрочем, в Антарктике вы этого не проходили.

Быков так рад, что не реагирует на выпад.

БЫКОВ. А я, признаться, думал, что у нас кожух фотореактора пробило…

СПИЦЫН. Если бы лопнул кожух, мы с тобой, Алексей Петрович, путешествовали бы дальше в виде космической пыли.

ЕРМАКОВ. Нет. Это был, конечно, блуждающий пакет.

БЫКОВ (удивленно). Блуждающий кто?

ЮРКОВСКИЙ (авторитетно). Блуждающий пакет, товарищ химик-водитель, есть не что иное, как туча протонов сверхвысоких энергий. Какая-нибудь звезда в оное время выплюнула протуберанец, и потащился он между звездами, подгоняемый магнитными полями, а мы в него и врезались…

ЕРМАКОВ. А он таскался, может быть, миллионы лет…

СПИЦЫН. Редчайший случай.

ЕРМАКОВ (с обычной сухостью). Экипажу немедленно в медотсек, на прививку арадиотина.

СПИЦЫН (жалобно кряхтя). А может, обойдемся, Анатолий Борисович?

ЕРМАКОВ. Нет, не обойдемся. Вы, Спицын, первый. Жду вас в медотсеке через две минуты. (Уходит.)

СПИЦЫН (снимая куртку). Терпеть не могу уколов, братцы…

ЮРКОВСКИЙ. А я терпеть не могу лучевой болезни. Иди, а то я пойду вне очереди.

СПИЦЫН. Вне очереди командир все равно не пустит… Пойду, ладно уж… (Уходит.)

БЫКОВ (с иронией). Все-таки, Владимир Сергеевич, «отважным межпланетникам» приходится иногда «мужественно смотреть в глаза опасности»?

ЮРКОВСКИЙ (усмехается). Это, дорогой товарищ, еще не опасность… Это элементарный первобытный страх, всего-навсего!. А вот…

ГОЛОС ЕРМАКОВА (по радио). Юрковский, в медотсек!

Рубка. Ермаков, нагнувшись над микрофоном бортового журнала, говорит:

— Абсолютное время сорок шесть суток, восемь часов, семь минут. Скорость девять миллионов восемьсот тридцать три тысячи метров в секунду. Ускорение один запятая один «же». Готовимся к повороту для торможения.

Кают-компания. Юрковский с презрительным видом выносит посуду на камбуз. Быков, развалившись в кресле, делает вид, что читает книгу.

ГОЛОС ЕРМАКОВА (в микрофон). Подготовиться к повороту — Юрковскому и Быкову закрепиться в креслах.

Юрковский выскакивает из камбуза и с радостным видом бросается в кресло. Быков в недоумении.

ЮРКОВСКИЙ. Пристегивайтесь, юноша. Будем переворачиваться.

БЫКОВ (медленно начинает пристегиваться). Как переворачиваться?

ЮРКОВСКИЙ. А так, вверх ногами. Пристегнулись?

БЫКОВ. Пристегнулся. А что все-таки будет?

ЮРКОВСКИЙ. Я же говорю, пойдем к Плутону кверху ногами.

Руки Быкова судорожно вцепляются в подлокотники.

ГОЛОС ЕРМАКОВА. Готовы?

ЮРКОВСКИЙ (небрежно). Вполне.

БЫКОВ (неуверенно). Кажется, да…

Рубка. Ермаков и Спицын, пристегнутые к креслам, глядят на приборы.

СПИЦЫН (тихо). Пять… четыре… три… два… один… Ноль!

Палец Ермакова нажимает клавишу.

В космосе. «СКИФ» плавно, но быстро переворачивается на сто восемьдесят градусов. Вспышки плазмы направлены теперь вправо от зрителя.

В кают-компании. Заканчивается момент поворота, словно взмах гигантских качелей. Напряженное лицо Быкова. Дверь на камбуз распахивается, выкатываются грязные тарелки.

Из рубки спускается Спицын.

СПИЦЫН. Вот и все. Расстегивайтесь.

Быков расстегивается, робко поднимается.

БЫКОВ. Богдан Богданыч, правда, что мы сейчас вверх ногами?

Спицын удивлен, затем, поняв, в чем дело, поворачивается к Юрковскому.

СПИЦЫН. Мы? Нет, мы с тобой нормально. Это Юрковский вверх ногами.

Юрковский молча ползает по полу и собирает посуду.

СПИЦЫН (говорит, показывая руками). Мы просто начинаем торможение, Алеша. Прошли половину пути реактором к Солнцу, набрали скорость в десять тысяч километров в секунду, а теперь перевернулись реактором к Плутону, чтобы прийти к цели с нулевой скоростью.

БЫКОВ. Только и всего?

ЮРКОВСКИЙ (из-под стола). Только и всего! Святая простота!

Рубка планетолета. Ермаков у микрофона бортового журнала.

ЕРМАКОВ. Абсолютное время пятьдесят шесть суток… Скорость девять мегаметров в секунду… Экипаж занимается по распорядку…

Наплывом: Спицын работает у счетной машины… Юрковский спит, вытянувшись на своей узкой койке, положив книгу на грудь… Быков в камбузе готовит какое-то оригинальное блюдо…

ЕРМАКОВ (у микрофона). Абсолютное время шестьдесят пять суток… Скорость семь мегаметров в секунду…

Наплывом: Спицын дремлет в кресле у включенного магнитовидеофона… На экране кадры веселой музыкальной комедии… Быков принимает экзамены у Юрковского в тесном грузовом отсеке, где закреплена «Черепаха»…

ЕРМАКОВ (у микрофона). Абсолютное время восемьдесят семь суток… шестнадцать часов, десять минут… Скорость относительно Солнца двадцать три тысячи метров в секунду… Ускорение один запятая два «же»… Двигатель в норме… Выгорел третий слой отражателя… Готовимся к выходу на орбиту возле Плутона… (Поворачивается к Спицыну, напряженно работающему за штурманским столом.) Богдан Богданович, пора?

СПИЦЫН (заметно волнуясь). Можно начинать.

ЕРМАКОВ. Оповестите экипаж!

Камбуз. Юрковский с недовольным видом готовит незамысловатое блюдо… На пороге появляется Спицын.

СПИЦЫН. Володя! Выходим к Плутону!

Юрковский, не говоря ни слова, бросает все и выскакивает в кают-компанию.

Каюта. Быков спит, свернувшись калачиком под простыней. Распахивается дверь, и входит Спицын.

СПИЦЫН (громко). Алеша! Плутон! (Быков не реагирует.). Вставай же, тебе говорят! (Трясет за плечо.).

Быков недовольно мычит и переворачивается на другой бок.

Тогда Спицын встряхивает его и с трудом переводит в сидячее положение. Быков открывает глаза.

БЫКОВ (недовольно). В чем дело?

СПИЦЫН. Подходим к Плутону!

БЫКОВ (все еще не проснувшись). К какому Плутону?.. (Вдруг сообразив.) Ах, к Плутону!.. (Вскакивает.)

Космос. «СКИФ» с погашенным реактором медленно ползет среди звезд. На экран выползает гигантский тускло-зеленый диск Плутона…

Кают-компания. Юрковский и Быков сидят, пристегнувшись, в креслах. Помещение слабо освещено. Одна стена кают-компании служит экраном электронного проектора. На фоне черного неба медленно поворачивается тусклый зеленоватый диск Плутона… Тяжести на «СКИФЕ» нет, поэтому Быков и Юрковский придерживаются за подлокотники кресел. Через помещение протянуты несколько тонких шнурков. В воздухе медленно плавают забытые предметы — записная книжка, авторучка, листки бумаги… Юрковский и Быков молчат, пристально разглядывая страшную планету… Атмосферный панцирь Плутона кипит, это заметно по движениям теней на его поверхности.

ЮРКОВСКИЙ (вдруг вскидывается). Страна Мехти!..

БЫКОВ. Где? (Резко наклоняется вперед и чуть не вылетает из кресла.)

ЮРКОВСКИЙ. Тише, расшибете голову… Вон, видите?

Плутон на экране поворачивается теневой стороной… На терминаторе (границе света и тени) видно нечто вроде огромного завихрения. На теневой стороне оно слабо отсвечивает розовым.

БЫКОВ. Таинственная «Страна Мехти»… Что же это такое?

ЮРКОВСКИЙ. Скоро мы это узнаем… Мы пройдем ее из конца в конец… Перевернем там каждый камешек… (Нетерпеливо и с досадой оглядывается на люк в рубку.) Ну чего они тянут там?

«СКИФ» выходит на теневую сторону Плутона. Диск планеты почти не виден, только красноватые искры там и сям обозначают его.

ЮРКОВСКИЙ (словно в бреду). Вулканы… Кипящая атмосфера… Какая планета!

БЫКОВ (очень искренне). Владимир Сергеевич…

ЮРКОВСКИЙ. Вы хоть чувствуете, какой это рай для геологов?

БЫКОВ. Владимир Сергеевич, вот об этом я и хочу сказать… У вас нет второго геолога…

ЮРКОВСКИЙ (резко). Не напоминайте мне об этом!

БЫКОВ. Может быть, я могу в какой-то степени заменить вам его?

ЮРКОВСКИЙ (поворачивается к Быкову, несколько секунд с недоумением глядит на него, затем качает головой). Геологом нужно родиться.

В рубке. Мир без тяжести. Ермаков и Спицын, переползая от машины к машине, делают последнюю проверку готовности аппаратуры. Здесь экраном служит сферический потолок, рассеченный координатной сеткой. На экране плывет толстеющий на глазах серп Плутона.

СПИЦЫН. Кажется, все в порядке, Анатолий Борисович.

ЕРМАКОВ. Да, можно начинать посадку.

СПИЦЫН (с сомнением). Не слишком ли к северу мы взяли? Ведь уходим от «Страны Мехти»…

ЕРМАКОВ (сухо). Нет. Лишние сто километров ничего не значат. А точно будем садиться — когда построим ракетодром.

Ермаков, цепляясь за тросик, пробирается к своему креслу у пульта и пристегивается ремнями.

ЕРМАКОВ. Богдан Богданович, ступайте в каюту.

СПИЦЫН. Почему?

ЕРМАКОВ. Так мне будет спокойнее. Идите, идите. Я… один.

Кают-компания. Спицын быстро и ловко спускается в свое кресло.

ЮРКОВСКИЙ. Почему ты не в рубке?

СПИЦЫН (пристегиваясь). Сейчас командир начинает свой второй поединок с Плутоном.

Рубка. Ермаков наклоняется над микрофоном бортжурнала.

ЕРМАКОВ. Абсолютное время восемьдесят восемь суток, один час, тринадцать минут. Начинаю посадку на Плутон. (Поворачивается к микрофону интеркома — внутреннего телефона.) Старт через пять минут. Даю Солнце.

Кают-компания. Экран гаснет и загорается снова. На этот раз он полон звезд и между ними — одна, ослепительно яркая…

БЫКОВ. Что это?

СПИЦЫН. Солнце, Алеша. Перед спуском на планету есть обычай последний раз посмотреть на Солнышко.

ЮРКОВСКИЙ (задумчиво). Сколько раз спускался на другие планеты, но никогда еще не видел его таким крошечным.

ГОЛОС ЕРМАКОВА. Три минуты до старта.

СПИЦЫН (отвечая Юрковскому). Шесть с половиной миллиардов километров за спиной.

Экран гаснет, вспыхивает свет.

ГОЛОС ЕРМАКОВА. Старт!

Все обретает вес. Оседают в креслах люди. Падает книжка, катится по полу авторучка.

БЫКОВ. А почему Анатолий Борисович в рубке? Разве спуск не автоматический?

ЮРКОВСКИЙ (с досадой). Кто же спускается на автоматах в кипящей атмосфере?

СПИЦЫН. Нас же раздавило бы, как улиток под каблуком.

БЫКОВ (недоуменно). А я думал, машина…

ЮРКОВСКИЙ. Машина — она дура. В непредвиденных обстоятельствах она легко идет на самоубийство.

СПИЦЫН. А нам это ни к чему.

Помещение дрогнуло. «СКИФ» качнулся. Спуск начался.

Рубка. Глаза Ермакова прикованы к приборам. Мокрые от пота кисти рук лежат на панелях биоточного управления. Внешне напряженная работа командира выражается только в движении глаз по приборам и по едва заметному дрожанию пальцев. Приборы — несколько десятков крошечных светящихся окошечек на пульте — в непрерывном изменении. Они вспыхивают разноцветными огнями. Рубка непрерывно и неритмично покачивается. Чувствуется, что «СКИФ» уже находится в сфере действия каких-то огромных сил. И полная тишина.

ГОЛОС СПИЦЫНА. Анатолий Борисович, трудно?

ЕРМАКОВ (сквозь зубы). Трудно.

ГОЛОС СПИЦЫНА. Бесится Плутон…

ЕРМАКОВ. Не мешай!

Кают-компания. Толчки все усиливаются. Космонавтов то глубоко вдавливает в кресла, то чуть не выбрасывает, так, что ремни впиваются в тело.

Быков, держась за ремень, нервно покашливая, осторожно косится на товарищей. Видимо, даже бывалым межпланетным волкам не по себе. Юрковский внешне спокоен, но бледен и весь мокрый от пота. Спицын откровенно охает при каждом толчке. Но он бодрится.

СПИЦЫН. Ничего, ничего, голубчик, все равно сядем… все равно наш будешь…

ЮРКОВСКИЙ (с нарочитой бодростью). Может, споем?

ГОЛОС ЕРМАКОВА. Внимание!

СПИЦЫН (тихо). Все. Садимся.

Пол встает дыбом. Начинаются невообразимые рывки и толчки. Кто-то стонет. Крупно — лицо Быкова, мокрое и несчастное. У него широко раскрыты глаза.

В его глазах кают-компания расплывается в бесформенные цветные пятна. Возникают радужные круги.

В вихрях черной бури, озаряемый багровыми вспышками, раскачиваясь и кренясь, «СКИФ» идет на посадку. Из-под отражателя вспыхивает слепящее пламя. При каждой вспышке «СКИФ» словно подпрыгивает. Вот внизу стремительно проносится вершина черной скалы. Навстречу «СКИФУ» поднимаются огромные клубы фиолетового пара. «СКИФ» медленно снижается и исчезает в облаках пара. Мертвая тишина.

Рубка. Руки Ермакова сползают с пультов биоточного управления. Ермаков откидывается на спинку кресла. Закрывает глаза…

ЕРМАКОВ (шепотом). Вот и все.

Кают-компания. Пассажиры лежат неподвижно, необычайно глубоко провалившись в кресла. Первым приходит в себя Спицын. Он пытается приподняться, но сейчас же охает и снова валится.

СПИЦЫН. Вот это встряска… Алексей, Володя! Живы? Кажется, мы сели!

ЮРКОВСКИЙ (стонет). Что такое… я пошевелиться не могу…

СПИЦЫН (радостно кричит). Значит, мы сели! Слышите, ребята? Мы сели! Мы на Плутоне! Вот она — полуторакратная тяжесть! (Смеется, с видимым усилием поднимает руки.).

ЮРКОВСКИЙ (брюзгливо). Черт, я совсем забыл… Нужно быть осторожным теперь… а то с непривычки все кости переломаешь…

БЫКОВ (слабым голосом). А где командир?

Рубка. Ермаков склонился над микрофоном бортжурнала.

ЕРМАКОВ. Абсолютное время восемьдесят восемь суток, два часа, двадцать пять минут… «СКИФ» на Плутоне… Посадка прошла благополучно… Состояние экипажа…

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Отличное!

Ермаков оглядывается. В дверях рубки три улыбающихся лица.

ЕРМАКОВ (в микрофон). Удовлетворительное.

«СКИФ» на Плутоне. Обширная ледяная равнина. Из фиолетового льда торчат нагромождения черных скал. Базальтовые глыбы, подобно клыкам исполинских животных, окружают сверкающий лиловым инеем межпланетный корабль, вмерзший в лед на треть высоты. Вечная буря несет тучи черной пыли, по низкому небу несутся багровые облака. Свист и вой ветра. На горизонте дрожит далекое голубое зарево. Слышится приглушенный гул «Страны Мехти».

Купол «СКИФА». Откидывается люк. На купол выбираются, поддерживая друг друга, Ермаков, Юрковский, Спицын и Быков. Они в спецкостюмах. Ермаков, Юрковский и Спицын взволнованно, но деловито и внимательно осматриваются. Только Быков заворожен дикой и страшной красотой этого места.

ЕРМАКОВ (указывает рукой на далекие зарницы). «Страна Мехти» там… Километров сто пятьдесят…

ЮРКОВСКИЙ. Может, поднимем «СКИФ» и перелетим?

СПИЦЫН. Мало тебя трясло?..

ЕРМАКОВ. Нет, пойдем на «Черепахе». Алексей Петрович!

Ответа нет. Быков, не отрываясь, глядит в сторону «Страны Мехти».

ЕРМАКОВ. Алексей Петрович!

БЫКОВ (поворачивается и восторженно сообщает). Анатолий Борисович!.. Товарищи!.. Мне кажется… Я думаю… «Страна Мехти» вон там! Там!

Юрковский и Спицын смеются.

ЮРКОВСКИЙ. Вы подумайте, какой нюх! Быков, назначаю вас своим заместителем.

ЕРМАКОВ. Алексей Петрович, сгружайте «Черепаху». Готовность к маршу через два часа. Юрковский и Спицын — приготовить к погрузке маяки и оборудование. Все.

Два часа спустя. У подножья «СКИФА» «Черепаха» готова к старту. Под ее гусеницами уже намело черной пыли. Быков и Юрковский прощаются со Спицыным и лезут в танк.

ЕРМАКОВ (пожимая руку Спицына). Приказ понятен?

СПИЦЫН. Да. Связь ежесуточно в восемнадцать ноль-ноль по абсолютному. От «СКИФА» не отлучаться ни на шаг ни при каких обстоятельствах.

ЕРМАКОВ. Все правильно. До свидания, Богдан.

Он поворачивается и скрывается в люке танка. Танк трогается и вскоре исчезает в черной метели.

Спицын медленно машет вслед рукой.

«Черепаха» медленно сползает с отрогов ледяной равнины.

Впереди неоглядная черная пустыня. Ветер несет черную поземку. На фоне багрового неба, величественно раскачиваясь, проползают вдали тонкие, похожие на змей, столбы смерчей.

В кабине. Быков ведет машину, уверенно манипулируя клавишами управления. Позади, на ящиках с оборудованием, Юрковский отмечает на карте движение «Черепахи».

Счетчики радиации. Медленно мигают красные огоньки.

Ермаков поворачивается, смотрит.

ЕРМАКОВ. Пятнадцать рентген.

БЫКОВ. Многовато для начала.

ЮРКОВСКИЙ. Хорошо бы начать брать пробы грунта… Вон там слева…

ЕРМАКОВ. Нет. Выходить будем только при крайней необходимости.

ЮРКОВСКИЙ. Всего на пять минут — зачерпнуть пыли в контейнер.

ЕРМАКОВ. А потом пятнадцать литров воды на дезактивацию.

БЫКОВ. А зачем выходить, Анатолий Борисович? Если разрешите… Где ваш контейнер, Владимир Сергеевич?

Юрковский пожимает плечами, затем неохотно лезет в бортовой отсек.

Танк останавливается. Из-под днища выдвигаются манипуляторы, которые ловко выхватывают из люка контейнер, зачерпывают пыль и подают контейнер обратно в люк.

ЮРКОВСКИЙ (очень вежливо). Благодарю вас, товарищ Быков. Не ожидал.

Быков молча трогает клавиши. Танк идет вперед.

Внезапно впереди за горизонтом вспыхивает на полнеба ослепительное зарево.

ЕРМАКОВ. «Страна Мехти» приветствует нас. Приготовьтесь, товарищи. Сейчас что-то будет. Всем пристегнуться.

На горизонте, гася багровое небо, встает непроглядная стена клубящейся черной пыли. Танк замедляет ход, и вдруг на него обрушивается бешеный ураган. Танк встает дыбом. Наступает тьма, озаряемая вспышками молний. Ураган несет миллионы тонн пыли, обломков скал.

В кабине Быков напряженно манипулирует клавишами.

С бортов танка выдвигаются и втыкаются в почву опорные лапы. Ураган давит, нажимает на танк, и видно, как мощные стальные опоры начинают прогибаться.

В кабине Быков согнулся в три погибели над пультом управления, словно ураган бьет ему в лицо. Ермаков и Юрковский с тревогой следят за действиями водителя.

Выдвигается вторая пара опорных лап. Танк опускается на брюхо и с неимоверными усилиями начинает зарываться в нанесенную массу черного песка. Ослепительно блестят молнии, грохочет гром, но «Черепаха» уже в безопасности.

В кабине Быков вытирает потный лоб, оглядывается на Ермакова.

ЕРМАКОВ. Хорошо.

Буря стихает внезапно. «Черепахи» не видно под черной насыпью. Затем песок вдруг начинает шевелиться, и «Черепаха», как крот, выбирается на поверхность.

В кабине. Усталый Быков поворачивает к Ермакову счастливое лицо.

БЫКОВ. Отличная машина, Анатолий Борисович.

ЕРМАКОВ. Впереди равнина, Алексей Петрович. Отдохните. Машину поведу я.

«Черепаха» уносится вдаль по равнине, поднимая гусеницами за собой тучи черной пыли. Ветер несет пыль, несет красные облака по черному небу. Беспрерывно глухо грохочет далекая «Страна Мехти».

В кабине. Быков спит на ящиках, положив руки под голову.

Внезапно тряска прекращается. Рука Ермакова трясет Быкова за плечо.

ЕРМАКОВ. Алексей Петрович, проснитесь. Кажется, сейчас понадобится все ваше искусство.

Быков, еще не совсем проснувшись, молча перелезает на водительское место и механическим движением кладет руки на клавиши. Его полусонные глаза вдруг широко раскрываются.

— Ну и дорожка, — говорит он.

Через переднюю прозрачную броню «Черепахи» виден Каменный лес — бесконечные ряды черных каменных зубьев в несколько метров высоты, торчащих прямо из растрескавшейся голубой почвы.

ЮРКОВСКИЙ. Вот они, зубы старого Плутона…

ЕРМАКОВ (вопросительно глядит на Быкова). Пройдем?

БЫКОВ. Поищем объезд.

Быков нажимает на клавиши.

«Черепаха» разворачивается и неторопливо ползет вдоль гряды каменных столбов…

Медленно проползает сплошной каменный забор…

Между столбами намечается что-то вроде просвета…

«Черепаха» круто сворачивает, выезжает в проход, на секунду исчезает за каменными столбами и сейчас же пятясь выбирается обратно.

В кабине.

БЫКОВ. Поищем еще.

Снова перед глазами экипажа ползет каменный забор…

И снова просвет… И снова «Черепаха» ныряет в этот просвет…

Теперь уже «Черепаха» осторожно, словно нащупывая путь, пробирается в сплошном каменном лабиринте. Над вершинами черных остроконечных скал несутся красные тучи. «Черепаха» останавливается — впереди опять сплошная каменная стена.

В кабине.

ЮРКОВСКИЙ (с досадой). Так мы до завтра проползаем.

ЕРМАКОВ (Быкову). Что будем делать?

БЫКОВ (спокойно). Будем рвать.

«Черепаха» пятясь отходит от опушки каменного леса. Одновременно над командирской башней выдвигается короткий толстый ствол ракетометателя.

В кабине. Быков припал глазом к окуляру оптического прицела.

БЫКОВ. Готов!

ЕРМАКОВ. Огонь!

Ствол извергает пламя… Опушка Каменного леса заволакивается пылью и дымом… Грохочут взрывы. Раз за разом из жерла ракетометателя вылетают оранжевые молнии. Раз за разом вспыхивают взрывы в клубах черного дыма, повисшего над вершинами Каменного леса.

В кабине. Быков отрывается от оптического прицела.

Все трое молча смотрят, как медленно оседает, разбрасывается ветром черная туча, заволакивающая Каменный лес. Постепенно в дыму обрисовывается картина страшного разрушения. Через Каменный лес легла широкая просека, заваленная глыбами черного камня…

БЫКОВ (с радостной улыбкой). Ну вот вам и дорога!

ЮРКОВСКИЙ (возмущенно). Конечно, если ваша «Черепаха» альпинистка…

БЫКОВ. Вы еще не знаете, что такое «Черепаха». Анатолий Борисович, разрешите вперед?

ЕРМАКОВ (нерешительно откашливается). Да… Безусловно… Если можно…

Быков кладет руки на клавиши.

«Черепаха», на ходу убирая ракетометатель, подходит к каменному завалу. Из ее бортов выдвигаются опорные лапы.

В кабине.

БЫКОВ. Прошу всех пристегнуться.

Ермаков и Юрковский послушно и поспешно выполняют распоряжение.

Словно громадный фантастический жук «Черепаха», шаря вокруг себя стальными лапами, начинает карабкаться через завал.

В кабине Ермаков и Юрковский, затаив дыхание, следят за руками Быкова. Кабину немилосердно мотает.

«Черепаха» медленно, но уверенно движется через завал.

Одна из лап упирается в громадную глыбу и сталкивает ее с дороги. Другая осторожно нащупывает опору, закрепляется. Весь словно приподнимается в воздухе и переваливается через стену высотой в несколько метров.

В кабине. Быков напряженно манипулирует клавишами.

«Черепаха» уже движется не на гусеницах. Покачиваясь, она пробирается через беспорядочное нагромождение скал, шагая на всех четырех опорных лапах.

Каменный лес впереди редеет, открывая яркое багровое зарево нал угольно-черным гребнем холма. «Черепаха» преодолевает последний завал, опускается на гусеницы и стремительно выносится на гребень.

В кабине.

ЮРКОВСКИЙ (с благоговением). Товарищи… Вот она.

«Страна Мехти»!

«Страна Мехти». Исполинское, в несколько сот километров в поперечнике жерло атомного вулкана. Тяжело колышется Дымное море, окаймляющее кратер. Дым розоватый, вязкий. Временами там вспыхивает огонь, и дым струями взлетает к багровым тучам, расплывается грибовидными облаками и медленно оседает. Из огнедышащего жерла поднимается незаметно для глаз огромная гора черного дыма. В ее мглистом мраке бешено проносятся разноцветные молнии. Атомный вулкан грохочет невыносимо. Это сплошной непрерывный рев.

«Черепаха», чуть накренившись, стоит на гребне холма. Она совсем крошечная перед тусклой стеной Дымного моря. У танка замерли Ермаков, Юрковский и Быков.

Все трое ошеломлены. Глаза их широко раскрыты.

ЕРМАКОВ. Я знал, что Мехти сделал необычайное открытие… но такого я не ожидал! Уму непостижимо… Что это? Вулкан? Или здесь планета вывернута наизнанку?

ЮРКОВСКИЙ (лихорадочно). Что напрасно гадать? Отсюда мы все равно ничего не узнаем… Разгадка там… Нужно идти туда… и немедленно…

Из Дымного моря вылетает крутящийся вихрь огня, сворачивается в тугой клубок и лопается со страшным грохотом. Это как раз напротив «Черепахи», и почва под ногами космонавтов содрогается.

ЕРМАКОВ (сквозь стиснутые зубы). Торопиться не надо. Я понимаю ваше нетерпение. Но вы забыли о ракетодроме.

ЮРКОВСКИЙ (нетерпеливо). Сначала надо узнать, стоит ли вообще строить этот самый ракетодром!.. Может, это пустышка…

ЕРМАКОВ (жестко). Ракетодром необходим при всех обстоятельствах. А что здесь не пустышка — вы это сами прекрасно знаете!

ЮРКОВСКИЙ. Тем более!

ЕРМАКОВ. Мы здесь не только ради ваших геологических восторгов. За нами идут другие. А если мы пойдем туда и…

ЮРКОВСКИЙ (вдруг успокоившись). Я понимаю. Вы правы. Мы не можем рисковать. У меня есть предложение. Давайте разделимся. Вы с Быковым на «Черепахе» ищите место для ракетодрома, а я — туда… На одни сутки, мне больше не надо!

ЕРМАКОВ (терпеливо). Два года назад я дал такое разрешение одному геологу… Второму — не дам никогда!.. Экипаж, в машину!

Танк медленно ползет прочь от берега Дымного моря, обходя гигантские дымящиеся воронки. Вот он скрывается за нагромождением черных скал и вновь появляется в вихрях крутящейся пыли. Перед танком обширная холмистая равнина. Танк останавливается.

Рубка «СКИФА». Богдан Богданович у радиоаппарата.

СПИЦЫН (усталым голосом). Я «СКИФ»… Я «СКИФ»… «Черепаха», отзовись… Я «СКИФ»…

Ответа нет, только далекая трескотня разрядов…

Кабина «Черепахи». Ермаков над микрофоном бортжурнала.

ЕРМАКОВ. Связь со «СКИФОМ» потеряна, по-видимому, из-за сильной ионизации атмосферы… Проникновение в «Страну Мехти» сопряжено с большим риском, поэтому я принял решение развернуть ракетодром в пятидесяти километрах от предполагаемой границы кратера, которую мы условно назвали Дымным морем… Место для ракетодрома найдено… Через час приступаем к установке первого маяка… Состояние экипажа удовлетворительное.

Холмистая равнина — будущий ракетодром «Страны Мехти»…

Быков в неторопливом ритме работает вибробуром. Чувствуется, что даже этому здоровяку трудно работать в условиях полуторакратной тяжести. Лицо в поту, движения замедлены.

Площадка расчищена от пыли. Пыль вокруг лежит невысоким валом.

Ермаков вытаскивает из грузового люка детали маяка.

Юрковский торопливо выносит ящик на колесах, устанавливает его рядом с танком.

ЕРМАКОВ. Владимир Сергеевич, я просил вас не торопиться…

ЮРКОВСКИЙ. Я не тороплюсь… С чего вы взяли…

Он нажимает кнопки на панели управления… Боковая стенка ящика откидывается, и оттуда выскакивают и взвиваются в небо маленькие шары-зонды.

ЮРКОВСКИЙ (провожая их взглядом). Счастливо, родимые… (Снова наклоняется над ящиком.).

Быков выпрямляется и пытается вытереть лицо тыльной стороной ладони. Ладонь натыкается на прозрачную преграду. Быков тяжко вздыхает и замечает Юрковского. Заинтересованно смотрит. Юрковский выпускает еще серию шаров-зондов и оглядывается.

ЮРКОВСКИЙ (Быкову). Почему вы не работаете? Вы устали?

БЫКОВ. Нет, нет, что вы, Владимир Сергеевич… Просто интересно!

ЮРКОВСКИЙ. Ничего интересного. Обыкновенные шары-зонды.

БЫКОВ. Нет, интересно, что они нам расскажут!

Юрковский некоторое время молча, но внимательно смотрит на Быкова, затем с трудом поднимает тяжелую стойку маяка и тащит ее к Быкову.

БЫКОВ (испуганно). Осторожно! Это же центнер!

ЕРМАКОВ (обернувшись на крик). Я же приказал, стойки поднимать вдвоем!

ЮРКОВСКИЙ (кряхтя от натуги). Ничего! Для меня это…

(Роняет стойку.) Черт бы тебя взял!..

БЫКОВ (подходит к Юрковскому). Владимир Сергеевич… Так вас надолго не хватит… Вы бы лучше вот такой работы не касались…

ЮРКОВСКИЙ (в первый раз, Быкову, ласково). Алексей Петрович… Алеша, как вас зовет Спицын… Ведь здесь же надо скорее кончать… Чем скорее мы кончим с маяками, тем больше времени останется на «Страну Мехти»… На геологию, понимаете?

БЫКОВ. Я понимаю, но…

ГОЛОС ЕРМАКОВА. Перерыв!

В кабине. Все трое без спецкостюмов, в одних трусах, мокрые и усталые жадно пьют фруктовый сок. Из лабораторного радиоприемника с тиканьем потянулась лента с записью. Юрковский со стаканом в руке торопливо бросается к приемнику, просматривает запись и торжествующе кричит.

ЮРКОВСКИЙ. Вот оно!.. Анатолий Борисович!.. Смотрите!..

Ермаков берет запись, просматривает.

ЕРМАКОВ. Что это?.. Трансураниды?.. В атмосфере, в виде газа?.. Откуда они здесь?

ЮРКОВСКИЙ (радостно хохочет). Молодцы мои шарики! А?

ЕРМАКОВ. Это значит, что «Страна Мехти» — атомный вулкан?.. Гигантский атомный котел?

ЮРКОВСКИЙ. Ну, пока рано говорить об этом, у нас слишком мало данных… Но я не удивлюсь, если мы откроем нечто вроде гигантского природного реактора, в котором идет непрерывное образование трансуранидов.

БЫКОВ. Владимир Сергеевич, принято считать, что такие процессы идут только в глубоких недрах планет…

ЕРМАКОВ. Или при вспышках новых звезд…

ЮРКОВСКИЙ (со счастливой улыбкой). А мы видели это собственными глазами! Вы представляете, какое это открытие?! Котел сокровищ!

ЕРМАКОВ (задумчиво). Недаром Мехти назвал Плутон планетой сокровищ…

ЮРКОВСКИЙ. Да. Мехти не ошибся. Он был настоящий геолог! И переоценить значение его открытия невозможно. Если наши выводы верны, мы навеки обеспечим нашу Землю энергией…

ЕРМАКОВ (с иронией). Значит, ракетодром необходим?

ЮРКОВСКИЙ. Категорически!.. Но все-таки скорее…

ЕРМАКОВ. С завтрашнего дня работать строго в режиме… Нарушителей буду запирать в танке.

БЫКОВ. Вы уж действительно, Владимир Сергеевич, слишком…

ЮРКОВСКИЙ (величественно). Не надо меня учить. Я уже очень взрослый!

Юрковский достает из столика толстую тетрадь геологического дневника, берет ленту записи и усаживается на свою койку.

ЮРКОВСКИЙ (после паузы). Я сегодня даже разозлиться на вас не могу по-настоящему…

Маяк № 1 на границе ракетодрома. Багровые отблески горят на его грибообразном куполе. Ветер несет черную пыль, занося следы танка, уходящие за горизонт.

Кабина «Черепахи». Быков за пультом управления. Ермаков над картой ракетодрома. На карте отчетливо показан участок берега Дымного моря и неправильный пятиугольник ракетодрома. По углам пятиугольника надписи — «Маяк № 1», «Маяк № 2» и т. д. до «Маяка № 5». «Маяк № 2» самый удаленный от Дымного моря. «Маяк № 4» — самый близкий.

Ермаков красным карандашом отчеркивает «Маяк № 2» («Маяк № 1» уже отчеркнут). Затем Ермаков нагибается над микрофоном бортжурнала.

ЕРМАКОВ. Поставлен и запущен «Маяк № 2»… Снова повернули к югу, к «Стране Мехти»… Состояние экипажа удовлетворительное…

Юрковский лежит на откидной койке, закинув руки за голову.

ЮРКОВСКИЙ (неожиданно и желчно). Не нравится мне ваша «Черепаха»!

БЫКОВ (не оборачиваясь, обиженно). Это почему же, Владимир Сергеевич?

ЮРКОВСКИЙ. Хода настоящего не вижу! Ползем, действительно, как черепаха!

ЕРМАКОВ (не отрываясь от карты). Тише едешь, дальше будешь…

ЮРКОВСКИЙ. От «Страны Мехти», куда едешь!

БЫКОВ (Ермакову). Разрешите, товарищ командир, прибавить скорость?

ЕРМАКОВ. Попробуйте.

Быков нажимает на клавиши. Машина увеличивает скорость. Начинается тряска. Крутой вираж. Юрковский валится с койки. Быков останавливает машину и оглядывается.

ЮРКОВСКИЙ (поднимаясь). Солдатские шутки! (Укладывается на койку, пристегивается.) И вообще это безобразие — два маяка за две недели!

ЕРМАКОВ (сердито). Свободным от вахты спать! (Гасит общий свет.)

Черная холмистая равнина, озаренная ярким, но неровным заревом «Страны Мехти». Экипаж устанавливает «Маяк № 3».

Юрковский трудится очень старательно, таскает баллончики со сжатым газом, детали конструкции. Быков работает вибробуром. Ермаков с помощью Юрковского, пошатываясь, подносит к Быкову и опускает на землю стойку маяка.

ЕРМАКОВ. Закрепляйте стойку, а я пойду посмотрю шурфы. (Уходит.).

Юрковский в нерешительности топчется возле Быкова.

БЫКОВ (выключая вибробур). Ну, вот щель и готова… Установим, Владимир Сергеевич?

Они поднимают стойку и опускают ее в щель. Быков заливает щель пластраствором. Небо озаряется дрожащим лиловым светцы, гремит далекий взрыв.

БЫКОВ (работая). Дышит «Страна Мехти»…

ЮРКОВСКИЙ. А что, Алексей Петрович, «Черепаха» не подведет нас там?

БЫКОВ. Не-ет. «Черепаха» не подведет. Меня вот другое тревожит.

ЮРКОВСКИЙ (живо). Что именно?

БЫКОВ. Вода у нас кончается. При такой работе дезактивационная вода выйдет у нас на четвертом маяке. А питьевой очень мало.

ЮРКОВСКИЙ (испуганно оглядывается). Вы, Алексей Петрович, не говорите об этом Ермакову. Это его может расстроить.

БЫКОВ. Да он и сам это прекрасно знает. Каждый день баки проверяет.

ЮРКОВСКИЙ (тревожно). Так что же, если не хватит воды, мы не сможем идти в «Страну Мехти»?

Быков молча пожимает плечами. Он с огромным напряжением поднимает и насаживает на стойку колпак. На колпаке четкая цифра «3».

Дезактивизационная камера «Черепахи». Все трое космонавтов поворачиваются, подставляя шлемы и спецкостюмы под мощные струи воды.

ЮРКОВСКИЙ (нетерпеливо). Может, хватит уже?

ЕРМАКОВ. Взгляните на индикаторы. (Индикаторы мерцают красными огоньками.) Здесь хозяева они.

ЮРКОВСКИЙ (злобно). Сколько воды зря пропадает! Будь она неладна, эта автоматика!

Быков и Ермаков понимающе переглядываются.

В кабине. Юрковский и Ермаков просматривают показания приборов.

ЮРКОВСКИЙ. Просто глазам не верю. Вот смотрите — линия менделевия, вот технеций, эйнштейний… все святое семейство актинидов![19] За что нам такое счастье? Здесь работы до конца жизни!

ЕРМАКОВ. И еще детям нашим останется. А вот радиация растет, и это мне не нравится.

ЮРКОВСКИЙ (с досадой). Ну что радиация… Подумаешь! При такой концентрации продуктов распада иного и ждать нельзя.

ЕРМАКОВ. Все-таки с завтрашнего дня наружные работы производить только под прикрытием щитов.

ЮРКОВСКИЙ. Помилосердствуйте, Анатолий Борисович! Таскать еще и такие махины!

БЫКОВ (с кресла водителя). Придется таскать, Владимир Сергеевич. Вот полюбуйтесь! (Он легко выдирает у себя клок волос.)

Лицо Ермакова с неподвижными глазами.

ЕРМАКОВ (отрывисто). Когда заметили?

БЫКОВ. Только что.

ЕРМАКОВ. Раздевайтесь. Я сделаю вам укол. И вам, Владимир Сергеевич.

ЮРКОВСКИЙ (возмущенно). А мне зачем? Ведь у меня…

Он проводит рукой по голове. В пальцах остаются пряди волос.

Берег «Страны Мехти». Танк снова в нескольких шагах от Дымного моря. Свирепо ревет и клокочет атомный котел. Ослепительные вспышки прорезают непроглядный мрак вечной черной тучи над кратером. В дымной пелене непрерывные взрывы. Там без конца образуются гнезда трансурановых элементов, в них молнией распространяется цепная реакция, и над Дымным морем встают грибовидные шапки ядерных взрывов.

Юрковский, Ермаков и Быков монтируют четвертый маяк…

Они работают, стоя на толстых листах из бористой стали. (Щиты прикрывают их от смертоносной радиации почвы.)

Ермаков уходит за танк, где установлены автоматические контрольные приборы.

Быков стоит на коленях на щите и неторопливо, строго размеренными движениями закрепляет стойку маяка.

БЫКОВ. Владимир Сергеевич!.. (Ответа нет.) Владимир Сергеевич!..

Он поднимает голову и видит, что Юрковский, не отрываясь, смотрит в Дымное море…

Вечная дымная пелена над «Страной Мехти» расступается… В тумане испарений на короткое мгновение возникает фантастический мираж: нагромождение раскаленных оплавленных глыб, бездонные щели, из которых поднимаются, вьются мерцающие всеми цветами радуги струи дыма и пара… Серая дымная пелена смыкается вновь…

ЮРКОВСКИЙ (словно в бреду). Я больше не могу… У меня больше нет сил…

БЫКОВ (встревожено). Переутомились вы, Владимир Сергеевич. Вам плохо?

ЮРКОВСКИЙ. Нет. Мне очень хорошо.

БЫКОВ. Давайте, я отведу вас в танк…

Юрковский, не отрывая глаз от дымной пелены, нетерпеливо рвет из нагрудного кармана пластмассовый футляр с записями автоматических приборов и протягивает его Быкову.

ЮРКОВСКИЙ (отрывисто). Вот… передайте Ермакову… Здесь последние данные… Остальное в танке… Он знает где…

БЫКОВ (недоуменно). Как это — передайте? Почему я?

ЮРКОВСКИЙ. Потому что я, возможно, не вернусь… Я пойду и погибну там… но я увижу… как Мехти…

Он делает шаг в сторону Дымного моря, но тяжелая рука Быкова ложится на его плечо.

БЫКОВ. Вы никуда не пойдете!

ЮРКОВСКИЙ (вырывается и поворачивает к нему разъяренное лицо). Не мешайте мне, Быков!

БЫКОВ (свистящим шепотом). Я ваш товарищ и друг, Владимир Сергеевич, но я вас своими руками свяжу, брошу в танк и верну на Землю!

ЮРКОВСКИЙ (злобно). Попробуйте!

Быков хватает его за пояс и рывком поднимает в воздух.

ГОЛОС ЕРМАКОВА. Алексей Петрович, что это за игры?

Быков отпускает Юрковского на землю и оглядывается. Из-за танка выходит Ермаков, сгибаясь под тяжестью двух переносных приборов.

Ермаков ставит приборы и пристально смотрит сначала на Быкова, а затем на Юрковского.

Искаженное бешенством лицо Юрковского.

ЕРМАКОВ (не сводя глаз с лица Юрковского, медленно). Я хотел показать вам новые данные… но сейчас, пожалуй, не время… Экипажу отдыхать!

В кабине. Быков открывает жестянки с соками. Дверь открывается. Из кессона выходит мокрый полуголый Юрковский. Он тяжело садится на койку. Быков протягивает ему открытую банку.

ЮРКОВСКИЙ (резко). Не хочу!

БЫКОВ (робко). Владимир Сергеевич… Это надо… Надо пить…

Юрковский ложится и отворачивается к стене.

ЮРКОВСКИЙ. Пейте сами…

ЕРМАКОВ (тихо). Оставьте его, Алексей Петрович. Он должен отдохнуть.

«Черепаха» ползет вдоль дымной стены… Взрыв… Ослепительная вспышка, грохот… Танк ползет через кучу взметнувшейся пыли…

Наплывом. Юрковский, Быков и Ермаков устанавливают башню последнего маяка. На башне большая цифра «5»…

Наплывом. Быков привязывает к стойке маяка алый флаг с серпом и молотом. Алый флаг плещется в струях черной пыли.

На фоне огненного зарева «Страны Мехти» неподвижно застыли силуэты трех победителей.

ЕРМАКОВ (ясным и четким голосом). Мы, экипаж советского планетолета «СКИФ», именем Союза Советских Коммунистических Республик, объявляем «Страну Мехти» со всеми ее сокровищами собственностью человечества!.. Салют!

Все трое поднимают ракетницы. Гремит залп. В черное небо взвиваются огненные звезды ракет.

В кабине. Звучит веселая музыка. Экипаж сидит вокруг откидного столика, на котором красуется бутылка шампанского, блюдо с фруктами, шоколадом. Быков грызет яблоко, Ермаков разливает шампанское, Юрковский сидит неестественно прямо, притворно улыбаясь.

ЕРМАКОВ. А теперь, когда мы выпили в честь дня рождения первой опорной базы на Плутоне, я предлагаю тост в честь другого, не менее важного события — в честь дня рождения крупного межпланетника и геолога Владимира Сергеевича Юрковского!

БЫКОВ. Ура!

ЮРКОВСКИЙ (с изумлением). Позвольте… Позвольте, как же так?

ЕРМАКОВ. Пятнадцатое ноября, Владимир Сергеевич, ничего не поделаешь…

ЮРКОВСКИЙ. Действительно… Пятнадцатое ноября… Тридцать шесть лет!

ЕРМАКОВ (поднимая бокал). За ваше здоровье, Владимир Сергеевич, за ваши успехи!

Юрковский подносит к губам бокал и вдруг опускает голову. Быков встревожено смотрит на него.

ЮРКОВСКИЙ. Товарищи… Я должен… Я хотел бы прежде всего принести извинения… Я вел себя недостойно. Я…

ЕРМАКОВ (мягко). Можно подумать, что вы впервые на чужой планете. Здесь всякое может случиться.

ЮРКОВСКИЙ (упрямо). Мне это непростительно.

БЫКОВ. Да пейте же вы, Владимир Сергеевич… Газ выходит!

Ермаков и Юрковский хохочут. Звенят бокалы. Космонавты пьют.

ЕРМАКОВ. А теперь, если позволите, друзья, к делу. Ракетодром построен. Первый пункт приказа мы выполнили. Остается решить главное: как быть со вторым пунктом приказа.

ЮРКОВСКИЙ. Да что тут решать? Давайте приказ на марш, командир.

ЕРМАКОВ. Принимать решение единолично я не могу, Владимир Сергеевич. Приказ не предусматривал спуск в действующий вулкан. Решения принять должны мы все.

ЮРКОВСКИЙ. Я — за.

БЫКОВ. Я тоже не против. Мы с «Черепахой» не возражаем.

ЕРМАКОВ. Сколько осталось воды?

БЫКОВ. Десять литров питьевой и пятьдесят литров дезактивационной.

ЕРМАКОВ. Не считая НЗ в скафандрах?

БЫКОВ. Безусловно.

ЕРМАКОВ. Значит, на двое суток хорошей работы… На суточный переход. Давайте ваши соображения, новорожденный.

Ермаков еще не успевает закончить, как Юрковский уже разглаживает на столе лист бумаги.

ЮРКОВСКИЙ. Вот. Это программа глубокого поиска. Она рассчитана, правда, на тридцать дней, но если мы осуществим хотя бы первый этап… содрогнутся геологи всего мира!

Ермаков наклоняется над схемой.

ЕРМАКОВ. Так… Это что у вас?

ЮРКОВСКИЙ. Первая вылазка… Внешний дозиметрический контроль… масс-спектрометрия… Здесь два шурфа. Дальше еще пять километров, еще одна вылазка… (Задумывается.).

ЕРМАКОВ. Что же вы замолчали?

ЮРКОВСКИЙ (вздыхая). Если мы успеем сделать это за сутки, то это будет геройский поступок… Даже для Быкова. Но зато мы своими глазами увидим великую кухню природы… ее сокровеннейший тайник…

Пауза.

ЕРМАКОВ. Решено. Выступаем через час.

«Черепаха», тяжело переваливаясь, проходит мимо маяка с красным знаменем на стойке.

Стена дыма, озаряемого вспышками далеких взрывов. Граница «Страны Мехти». «Черепаха» на мгновение останавливается перед Дымным морем, затем ныряет в него.

В кабине. Быков ведет «Черепаху» по «Стране Мехти». За прозрачной стеной — струи дыма. Юрковский и Ермаков напряженно следят за приборами.

ЮРКОВСКИЙ (отрывисто). Еще температурный скачок!

Четыреста тринадцать градусов!

ЕРМАКОВ. Радиация усиливается. Семьсот пятьдесят рентген.

ЮРКОВСКИЙ. Через пять минут прошу остановку.

Танк выползает на груду радиоактивного шлака и останавливается. Откидывается люк. Выскакивают Юрковский и Быков и, торопливо двигаясь от танка, расставляют дозиметрические приборы.

ГОЛОС ЕРМАКОВА. Скорее, скорее обратно!

В кабине. Быков усаживается на свое место.

ЕРМАКОВ. Вперед!

БЫКОВ. А как же приборы?

ЕРМАКОВ. Захватим на обратном пути.

Тяжелый грохот. Вся лобовая броня озаряется неимоверной вспышкой синего пламени. Танк качается как на волнах. Ярким зловещим светом наливаются лампы индикаторов радиоактивности.

ЮРКОВСКИЙ (кричит). Я был прав! Здесь каждую секунду образуются микрогнезда трансуранидов… Цепная реакция, взрыв!

ЕРМАКОВ (бормочет). Какие богатства!.. Прямо под ногами… В воздухе!..

Снова грохот и снова вспышка…

Глазок прибора над креслом водителя вспыхивает зеленым светом. Раздается короткий резкий звонок.

БЫКОВ (сквозь стиснутые зубы). Нейтроны!.. Теперь «Черепаху» сто лет не отчистишь!

ЮРКОВСКИЙ. Ничего, ничего, Алексей Петрович, с нашими способностями…

Снаружи. Танк идет через пылающие скалы. Раскаленные камни остывают на глазах. Бьет фонтан расплавленной лавы.

В кабине.

ЕРМАКОВ (вытирает со лба пот). Все! Дистанционные термопары вышли из строя.

ЮРКОВСКИЙ. Слушай, Анатолий, может, повернем?.. Не сгореть бы!

ЕРМАКОВ. Рано. Алексей, выводи машину вон к той скале… Там, кажется, спокойнее.

ЮРКОВСКИЙ. Здесь бы парочку шурфов… и тогда все!

«Черепаха» круто огибает уже остывшую скалу и останавливается. Это совершенно голое место, ровная каменная плита, на которой «Черепаха» выглядит как памятник на грандиозном постаменте.

В кабине.

ЕРМАКОВ. Всем на вылазку… Живо! Алексей, бери вибробур!

Люк у «Черепахи» откидывается, все трое, неуклюже спотыкаясь, спешат к краю каменной плиты. Помогая друг другу, спускаются на раскаленную землю.

ЮРКОВСКИЙ. Здесь!

Быков принимается бурить. Ермаков и Юрковский сидят рядом на корточках и налаживают масс-спектрограф (прибор, определяющий элементарный состав веществ).

ЮРКОВСКИЙ. Мы купаемся в парах трансуранидов… Все, что здесь нужно, — это самоходные обогатители-автоматы…

ЕРМАКОВ. Работай, работай!

БЫКОВ. Давайте приборы!

Оглушительный взрыв… Позади танка взлетает веер синего пламени. Видно, как медленно наливается красным светом каменная плита, на которой стоит «Черепаха»… Взрывная волна бросает космонавтов на землю. Сыплется град каменных обломков. Каменная плита тает, как восковая, и «Черепаха», светясь раскаленными бортами, погружается в нее, заваливаясь на борт… Все заволакивается красным туманом…

Красный туман рассеивается. На раскаленных дымящихся обломках скал, полузасыпанные щебнем, лежат неподвижно Ермаков, Быков и Юрковский. Юрковский приподнимает голову и снова роняет ее. Быков, кряхтя, становится на четвереньки.

БЫКОВ. Кто живой? Отзовитесь!

ЮРКОВСКИЙ. Кажется, я…

БЫКОВ. Вот это был взрыв… А где командир?

Быков и Юрковский с трудом поднимаются. У их ног, почти скрытый обломками щебня, лежит Ермаков. Быков и Юрковский осторожно берут его под плечи и приподнимают.

ЮРКОВСКИЙ. Командир!.. Толя!..

Где-то совсем рядом грохочет громовой раскат. Все вокруг озаряется ярким кровавым светом, сыпятся камни. Юрковский и Быков пригибаются, прикрывая собой Ермакова.

БЫКОВ. Анатолий Борисович!..

Лицо Ермакова осунувшееся, с запекшимися губами. Ермаков открывает глаза. Смотрит на Быкова, на Юрковского, с трудом улыбается…

ЕРМАКОВ (едва слышно). Кажется, пора возвращаться… Как «Черепаха»?

Юрковский и Быков оглядываются… На черном дымящемся постаменте, глубоко вплавившись в камень, почерневшая, окутанная дымом стоит «Черепаха», точнее, то, что от нее осталось…

ЕРМАКОВ. Я спрашиваю, как «Черепаха»?..

БЫКОВ. Плохо… Нет «Черепахи»…

Ермаков закрывает глаза, теряя сознание. Юрковский и Быков наклоняются над ним. Пауза.

БЫКОВ. Что будем делать, Владимир Сергеевич?

ЮРКОВСКИЙ (глухо). Не знаю.

Пауза. Грохот взрывов. Стелется серый дым, скрывая искалеченный танк.

БЫКОВ. Тогда я знаю… Пойдем пешком.

ЮРКОВСКИЙ. Командир не может идти, у него сломана нога… и, кажется, шок…

БЫКОВ. На руках понесем.

ЮРКОВСКИЙ. Нам не вытянуть.

БЫКОВ (жестко). Надо вытянуть.

ЮРКОВСКИЙ. Кислорода не хватит.

БЫКОВ. Должно хватить.

Юрковский оглядывается. Крутом озаряемый багровыми вспышками серый дым… Грохочет атомный вулкан… Дрожит земля под ногами…

ЮРКОВСКИЙ (усмехнувшись). Ну, командуй, водитель!

БЫКОВ (выпрямляется). До первого маяка километров пятнадцать. И оттуда до «СКИФА» километров семьдесят пять.

Идем переходами по пять километров. Пить только с моего разрешения. Пошли!

Дымное море. Мечутся клочья серых испарений, вспышки далеких разрывов. Сухая, растрескавшаяся почва, там и сям — груды раскаленного шлака. Бредут Юрковский и Быков. Быков несет командира.

ЮРКОВСКИЙ (огорченно). Не повезло нам… Остановились у самого гнезда… Но кто мог знать, что под гусеницами «Черепахи» собралась годовая продукция всех промышленных реакторов Земли… Ты слышишь, Алексей Петрович?

БЫКОВ (равнодушно). Слышу. Годовая продукция.

ЮРКОВСКИЙ. Впрочем, почему я говорю «не повезло»?.. Нам удивительно повезло!.. Мы теперь знаем то, чего никто на Земле не знает! Ты слышишь, Алексей?

БЫКОВ. Слышу. Нам повезло…

Нарастающий оглушительный свист.

БЫКОВ. Ложись!

Они бросаются на землю. Шагах в десяти от них в почву врезается раскаленный камень. Столб дыма, фонтан искр. Пауза.

БЫКОВ (поднимаясь). Пошли, и меньше разговаривай… Надо беречь кислород…

Серая колышущаяся стена Дымного моря — берег «Страны Мехти».

Из дыма, шатаясь, выходят, как тени, Юрковский с Ермаковым на спине и вслед за ним Быков. Оба сейчас же опускаются в черную пыль. Лицо Юрковского мокрое, с закрытыми глазами. Он тяжело дышит, глотая воздух раздвинутым ртом.

БЫКОВ. Не думал я, что мы живыми выберемся…

ЮРКОВСКИЙ (тяжело дыша). Привык… на танках разъезжать… А ты вот ножками… ножками… Как геологи…

БЫКОВ. А почему это у геолога такое тяжелое дыхание?

ЮРКОВСКИЙ. Разве?.. (Делает вид, что прислушивается к собственному дыханию.) И верно! Одышка какая-то… Откуда?.. Старею, видно… Да ты не беспокойся… я сейчас посижу немного и все… Сколько нам осталось?

Быков приближает свой шлем к шлему Юрковского и пристально смотрит ему в лицо.

БЫКОВ. Сто тысяч шагов… Пятьдесят километров, не больше… Ты попей, Володя.

ЮРКОВСКИЙ (оскорбленно). Зачем? Не время.

БЫКОВ (солидно). Разрешаю. Три глотка.

ЮРКОВСКИЙ. Ты совсем как Ермаков. (Делает два длинных жадных глотка из соска сифона, спрятанного в скафандре, смеется.) «Товарищи, мы не должны дать Плутону ни одного шанса. Пейте сок и ешьте телятину».

БЫКОВ. Смотри-ка, ожил геолог!

Ракетодром. Черная холмистая равнина. Увязая в черной пыли, Быков несет Ермакова. Юрковский бредет за ним. Низкий грохочущий рев, ветер несет черную поземку. За спинами космонавтов пылает на полнеба зарево «Страны Мехти».

Они проходят мимо маяка со знаменем на стойке. Алое полотнище с серпом и молотом плещется в струях черной пыли.

Багровые отблески играют на полированном металле излучателя.

ЮРКОВСКИЙ (останавливается и салютует маяку). Прощай, «Страна Мехти», ракетодром номер один!.. До свидания!..

Скоро мы вернемся!

Привал на опушке Каменного леса… Юрковский молча ложится ничком. Быков, кряхтя, опускает рядом с ним Ермакова и садится сам.

ЮРКОВСКИЙ (не поднимая головы). Как… командир?

БЫКОВ. Не знаю… Дышит, лицо розовое…

Юрковский приподнимается, подползает и заглядывает ему в лицо.

БЫКОВ (устало). Разве так узнаешь…

ЮРКОВСКИЙ (с тоской). Если бы ты знал, Алексей, как я люблю этого человека… И ничего нельзя сделать… Ничего!

БЫКОВ (сердито). Нести надо!

ЮРКОВСКИЙ. Мы его обязательно должны донести, Алеша…

БЫКОВ. И донесем.

ЮРКОВСКИЙ. Силы у меня что-то иссякают… Алеша… Я, может, и не дойду.

БЫКОВ. Ты это брось, Владимир Сергеевич. Что же мы — зря в это пекло ходили? Ты же геолог… Ты сам говорил, что узнал, чего никто на Земле не знает!

ЮРКОВСКИЙ. Что мои знания… (Лезет в карман скафандра и достает пластмассовый футляр.) Вот они… Все тут. А таких пилотов на Земле единицы… и среди них Ермаков первый.

БЫКОВ (угрюмо). Насчет пилотов мы уже договорились. О геологах тоже. Ложись, спи!..

Каменный лес. Бесконечный лабиринт черных каменных зубьев в несколько метров высотой, торчащих прямо из растрескавшейся почвы.

На вершинах скал — отблески уже далекой «Страны Мехти». Над острыми зубьями несутся вечные багровые тучи. Далекий рокочущий гул. Крошечные фигурки Юрковского и Быкова с Ермаковым на плечах.

Быков несет Ермакова. Впереди, шатаясь и хватаясь за бока черных валунов, бредет Юрковский.

Обходя каменный столб, Юрковский спотыкается и падает. Быков останавливается над ним с Ермаковым на плечах.

Юрковский приподнимается и опять падает.

ЮРКОВСКИЙ (хрипит). К черту…

БЫКОВ (спокойно). Ну как так — к черту?

ЮРКОВСКИЙ. Не могу больше…

БЫКОВ. Пошли, пошли, Володя… Пустяки остались…

ЮРКОВСКИЙ. Нам не дойти… Ты сам еле стоишь…

БЫКОВ (хрипло смеется). Я?.. Хочешь, и тебя прихвачу? На другое плечо…

ЮРКОВСКИЙ (поднимаясь). Терпеть не могу хвастунов…

Юрковский шатается и чуть не падает. Быков поддерживает его под локоть.

БЫКОВ. Пошли, пошли… Музыку бы сейчас… Удивительно помогает на марше.

Внешняя опушка Каменного леса. Нагромождение плоских каменных глыб. Над скалистыми зубьями верхушек несутся багровые тучи, гудит далекая «Страна Мехти», тоскливо воет в скалах ветер.

В сугробах черной пыли, наметенных под скалами, лежат измученные космонавты. Вытянувшись, лежит на спине неподвижный Ермаков. Спит, поджав колени к подбородку, Быков.

Юрковский не спит, лежит с открытыми глазами. Лицо его почернело, ко лбу прилипли пряди волос. Рот запекся, глаза страшно ввалились.

ЮРКОВСКИЙ (негромко). Алеша… (Ответа нет.) Алеша…

(Тишина.).

Юрковский, с трудом приподнявшись, всматривается в неподвижные фигуры товарищей и вдруг принимается торопливо снимать с себя оборудование — баллоны с кислородом, сифоны с соком, электробатареи рефрижератора. Он складывает все в кучу под камнем и сверху бережно кладет футляр с записями приборов.

Последний взгляд на товарищей, и Юрковский, неуклюже переваливаясь, уползает в черную мглу.

Рубка «СКИФА». Спицын, грустный, похудевший, сидит у радиопередатчика.

СПИЦЫН (тоскливо). «Черепаха»… «Черепаха»… Я «СКИФ»… «Черепаха»…

Ответа нет. Спицын медленно спускается в кают-компанию, подходит к буфету, машинальным движением открывает дверцу. В буфете шеренги консервных банок, фрукты, фляги с соками. Спицын вздыхает и закрывает дверцу.

Черный холм у опушки Каменного леса. Юрковский скатывается со склона и лежит на спине, задыхаясь, пытаясь скрюченными пальцами разорвать на груди прочную ткань скафандра! Он задыхается, в скафандре кончается кислород.

Мощная рука хватает его за шиворот и сажает.

Перед Юрковским разъяренный Быков. Не говоря ни слова, быстрыми точными движениями Быков втискивает в заспинный ранец баллоны с кислородом, судорожно присоединяет отводные шланги и поворачивает клапаны. Юрковский делает глубокий вздох, второй, третий и закрывает глаза.

БЫКОВ (яростно). Дезертир!.. Если бы ты зная, как я тебя сейчас ненавижу!.. Пижон!

ЮРКОВСКИЙ (жалобно). Алеша…

БЫКОВ (не слушая). Венец великомученика приобрести хочешь? Жертву на алтарь отечества?

ЮРКОВСКИЙ. Алешенька… Я не могу…

БЫКОВ. Коробочку мне оставил, видите ли… Романтик задрипанный!

Быков одним движением вскидывает Юрковского на плечо и уходит через холм…

…Быков усаживает Юрковского рядом с неподвижным Ермаковым.

БЫКОВ (сурово). Я хочу спать. Я очень устал. Дай слово, что ты не удерешь. Слышишь, ты?

ЮРКОВСКИЙ (тихо и покорно). Слышу. Даю. Спи. Ты мне только скажи — сколько еще осталось?

Быков не отвечает. Юрковский заглядывает ему в лицо и видит, что он уже спит.

Юрковский плачет.

Черная пустыня. Плоская как стол равнина, покрытая толстым слоем мельчайшей вулканической пыли. Ветер поднимает черные облака, на фоне красного неба движутся гибкие, как змеи, смерчи.

Быков по-прежнему тащит на себе неподвижное тело командира. Юрковский, все более отставая, плетется позади…

…Пустыня кажется бесконечной. Быков, проваливаясь по колено, тяжело дыша, несет Ермакова и поддерживает под локоть окончательно ослабевшего Юрковского…

…Гребень длинного пылевого наноса. По гребню, шатаясь, бредет Быков с Ермаковым на спине. За ним, далеко отставая, ползет на четвереньках Юрковский. Быков опускает Ермакова в пылевой сугроб, возвращается к Юрковскому, подхватывает его под мышки и тащит за собой…

ЮРКОВСКИЙ (задыхаясь). Видишь, Алеша… Назад… К предкам… На четвереньках…

БЫКОВ (задыхаясь). Ничего… Главное — и на четвереньках остаться человеком…

Отроги ледяного плато. Под багровым небом — фиолетовый лед, причудливые торосы, скалы, выпирающие из-под ледяной корки.

Ползет Быков, волоча за собой неподвижного Ермакова. Опустив Ермакова на лед, возвращается к Юрковскому. Перетаскивает его к Ермакову, укладывает, подхватывает Ермакова и тащит дальше, вперед метров на десять. Возвращается к Юрковскому, берет его, тащит к Ермакову, берется за Ермакова, но обессиленный падает.

БЫКОВ. Володя… Володя…

ЮРКОВСКИЙ. Ты что… дружище…

БЫКОВ. Что-то я… устал вроде… Жаль, ракетницы… в «Черепахе»… Богдан бы… увидел…

Рубка «СКИФА». Нагнувшись над микрофоном бортжурнала, Спицын в скафандре с откинутым шлемом говорит в микрофон.

СПИЦЫН (глухо). Я больше ждать не могу… Связи с «Черепахой» нет тридцать пять суток… Иду искать… Нарушаю приказ, но иду.

Богдан Богданович окидывает взглядом рубку и выходит…

…проходит по кают-компании…

…по коридору…

…выходит в кессон…

Спицын накрывает голову колпаком, застегивает ворот и берется за рукоятки затворов люка. Рука Спицына рывком отодвигает затвор… Люк распахивается… Перед Спицыным стоит Быков.

Быков шатается. Лицо его страшно — многодневная щетина, выпирающие скулы, запекшийся рот широко разинут.

БЫКОВ (едва слышным сиплым шепотом). Они живы, Богдан… Их надо внести…

Космос. Полыхая фотореактором, от Плутона уносится «СКИФ».

Кают-компания. Весь экипаж снова в сборе. Все чистые, выбритые, но исхудавшие. Ермаков, весь перебинтованный, лежит в кресле. Спицын поит его из соусника. Юрковский жадно ест телятину. Быков не отстает от него.

ЮРКОВСКИЙ. До чего вкусно… Неужели это я сам готовил?

БЫКОВ (деловито, протягивая к нему тарелку). Дай-ка добавки…

ЮРКОВСКИЙ (нравоучительно). Нарушение режима начинается с малого: у одних с пирожных, у других — с кусочка телятины…

СПИЦЫН (испуганно). Где пирожные? Какие пирожные? Анатолий Борисович, честное слово…

Ермаков молча улыбается бледными губами.

ЕРМАКОВ. Разрешаю… Впереди — Земля…

Космос. В черном звездном небе — два огромных серпа — Земля и Луна. Аппарат отъезжает, и мы видим, что это изображение на экране электронного проектора в кают-компании.

Перед экраном сидят космонавты — Спицын, Быков и Юрковский. Ермаков полулежит в кресле, его тонкие исхудалые пальцы манипулируют клавишами приемо-передаточного устройства.

Далекий, приближающийся голос Краюхина повторяет.

КРАЮХИН. «СКИФ»… «СКИФ»… Отзовись!.. Говорит Земля… Я Краюхин!.. Отзовись же, «СКИФ»!

ЕРМАКОВ (в микрофон, волнуясь). Говорит «СКИФ»! Говорит «СКИФ»! Мы здесь, отец! Мы живы и здоровы…

КРАЮХИН. Покажитесь! Не верю! Покажитесь все!

Ермаков нажимает клавиши. На экране проектора медленно возникает сначала расплывчатое, а затем все более и более резкое лицо Краюхина. Старый космонавт наклонился и напряженно вглядывается. На лице его появляется улыбка, а на глазах выступают слезы.

Быков и Спицын поднимают Ермакова.

ЕРМАКОВ. Здравствуй, отец!

КРАЮХИН. Здравствуй, Анатолий, здравствуйте, дети! Все-таки покалечились?

ЕРМАКОВ. Отец!.. Слушай голос Плутона!..

Ермаков нажимает одну из клавиш, и из невообразимой дали, заглушаемые треском помех, звучат позывные маяков нового ракетодрома.

Первое издание «Страны багровых туч» вышло в свет в 1959 году. Переиздание 60-го года практически не отличалось от прошлогоднего. Разве что к серийному названию «Библиотека приключений и научной фантастики» добавилось «Школьная библиотека».

Через десять лет «Страну багровых туч» переиздали в «Библиотеке приключений» в одном томе с произведениями А. Днепрова. За это время произошли изменения во внешней политике СССР, Авторам пришлось менять и кое-что в тексте…

Более всего это затронуло присутствовавших в романе китайцев. Великая Советско-Китайская дружба прекратила свое существование. Самый крупный искусственный спутник Земли «Вэй-дады Ю-и» — «Великая дружба» — стал в повести безымянным, да и строили его, оказывается, не советские и китайские мастера безгравитационного литья, а советские и английские. Англо-Китайско-Советская астрофизическая обсерватория на Луне, о строительстве которой сообщала газета, тоже оказалась Англо-Советской. Но не всегда Китай из текста исчезал или заменялся Англией.

Китайские космические корабли менялись на японские.

Командир звездолета КСР «Янцзы» Лу Ши-эр превратился в командира индийского звездолета «Карма» Рая Листа. Причем, как справедливо заметил однажды Вадим Казаков, плохое английское произношение осталось и у индийца,[20] и он предпочитает общаться на русском языке, что весьма странно.

Китайская народная мудрость «Когда носорог глядит на луну, он напрасно тратит цветы своей селезенки» превратилась в вьетнамскую народную же мудрость. Хотя я здесь не специалист и не могу утверждать, какой из вариантов верен.

Китайскому космонавту Ши Фэнь-ю особенно не повезло, ибо в черновиках в одном случае он — Уайт, в другом — поляк Миньковский, а в издании 1969 года вообще Крюгер из Бразилии.

В основном же текст 1969 года был тот же. Правда, не могу не упомянуть об одной интересной опечатке. Перед испытательным пробегом «Мальчика» в рукописи Ермаков Быкову рекомендует выпить десять таблеток колы. В издании 1959 года — десять таблеток тонина (вероятно, по аналогии со словом «тонус»), а в издании 1969 — таблетку танина. Что, по звучанию, соответствует, вероятно, таннину — «вяжущему лекарству с противовоспалительным действием».

Издание в «текстовском» собрании сочинений Стругацких повторяет первоначальную версию от 1959 года. И тем читателям, которые предпочитают перечитывать любимые книги в том, первоначальном, многажды уже читанном варианте, рекомендую именно это издание (если у них не сохранился кирпичного цвета томик 60-го года с пожелтевшими страницами, но с такими привычными иллюстрациями).

Те же иллюстрации И. Ильинского воспроизвела «Terra Fantastica», публикуя «Страну багровых туч» в «Мирах братьев Стругацких». Об этой серии «людены» узнали на «Интерпрессконе-96» и сразу же провели коротенькое совещание с Николаем Ютановым, главой «Terra Fantastica», на предмет: какую помощь они смогут оказать издательству в подготовке «Миров» и «почему мы раньше не знали?!». В то время я как раз привезла БНу обработанные черновики СБТ. Обилие интересных дополнений к текстам меня тогда потрясло, и я предложила «дополнить» «Страну…». Увы, спешка всегда выходит боком, макет надо было уже отправлять в типографию, и пришлось по приезду из Питера срочно (в течение двух недель) выбирать эти самые «дополнения», перепечатывать их на пишмашинке (компьютер для меня тогда был отчасти фантастикой) и отправлять поездом в Питер (об электронной почте тогда нечего было и мечтать). Из-за спешки и там и тут в тексте появились некие несообразности. И если спешка работников издательства привела к тому, что вставлялись «кусочки» иногда не туда или не так (а один абзац — вероятно, наиболее понравившийся — был вставлен два раза — на 44-ю и 45-ю страницы книги), то моя спешка вылилась в явление на борту «Хиуса» бывшей ипостаси Юрковского — Бирского. Он, оценивая беседу планетолетчиков, хмыкает и… более не появляется до конца повествования.

Перечисляя многочисленные исправления в рукописи СБТ, рекомендованные идеологами цензуры, поймала себя на мысли, что все это несколько противоречит словам из «Комментариев» Б. Н. Стругацкого о повести: «…безнадежно дурная, дидактично-назидательная, восторженно казенная <…> обремененная суконной назидательностью и идеологическими благоглупостями Фантастики Ближнего Прицела». Все-таки не настолько Стругацкие были в то время (середина пятидесятых) настроены прокоммунистически [21] (не по теории того коммунизма, который они показали в «Полудне…», а того, в котором «каждому по потребности», но потребности эти будет определять верховная власть), если столько пришлось убирать, исправлять, менять…

Правда, это сыграло и отрицательную роль. Теперь Авторы будут заниматься своего рода самоцензурой: если этого не пропустят, то об этом и писать не будем. Либо как-то иносказательно. Либо даже убирая некоторые «непроходимые места» на этапе написания чистовика.