От святого до горемыки

ГЛАВА I

Багровое солнце медленно спускается за сверкающие белоснежные гольцы. Последний луч его кровянистой пикой неторопливо скользит по вершине Байкальского хребта. Отсвечивающие красноватыми бликами пологие волны лениво лижут цветастую прибрежную гальку.

Сидор Стрельцов со своим двенадцатилетним сыном Петькой сложил в лодку низенькие хариузовые[1] сети и отчалил от берега.

Природа готовилась к ночи. Гордо возвышающиеся над морем скалистые горы и покрытая прозрачной голубизной зеленая тайга, словно утомившись от жаркого июньского солнца, застыли в тихой дреме, в каком-то торжественном безмолвии. Казалось, что они внимательно следят влюбленными светлыми глазами за своим суровым седовласым богом, которого рыбаки Подлеморья тоже обожествляют и зовут Священным морем. А оно, купаясь в вечерней прохладе, слушает тишину, которую лишь изредка нарушают крикливые чайки.

Но рыбакам не до красот пышного заката, который облачил в яркие цвета окружающую природу. Петька сидит в корме и легким кормовым веслом правит лодкой, а Сидор в гребях. В его сильных руках просмоленные еловые весла послушно двигаются взад-вперед. Четкие, упругие гребки заставляют лодку с шипеньем нестись по красновато-голубой глади.

Петька с завистью любуется быстрыми и ловкими движениями отца. Большие отцовские руки все умеют делать. Посмотрели бы вы, как они обрабатывают рыбу! Раз, два — хрум-хрум, и рыба готова к засолке, всего два коротких движения ножом. Или сеть чем-нибудь порвало, такая дыра, что корова пройдет сквозь нее и не заденет. Быстро замелькает в его руках деревянная игла. Не успеешь оглянуться — дыры как век не бывало.

Сегодня загорелое лицо Сидора часто хмурится. Чем-то он недоволен. Из-под насупленных бровей зорко смотрят сердитые черные глаза. Они с досадой следят за реденьким плавежом рыбы.

— Кажись, Петруха, только зря сети мочить будем. Хариус-то не плавится, видать, непогоду чует.

— Ничо, тять, пусть мокнут, зачем же им на вешалах-то висеть.

— Правду, паря, баишь, пусть мокнут, на то оне и сети.

Сидор перестал грести и огляделся кругом.

— Бери, Петруха, на нерпичью пещеру, оттуда и начнем метать. Только «гусей»-то не гоняй.

— Ладно, тятя, а про «гусей»-то ты зря. Видишь, видишь, как идет лодка! Нисколечко не вихляет, ни капельки.

— Чо и баить, помор!.. Башлык[2]… Лодка-то как по струнке идет… Только одна беда — зуд тебя мучит, што ли, шибко часто вертишься, вот и «гуси» начинают разбегаться.

— Ха, поневоле завертишься!.. Вон, тять, смотри, смотри! Под утесом утка с утятами спряталась!.. А вон нерпа вынырнула и смотрит на меня, дразнится.

— Так и смотрят все на тебя. А лодка-то куда повернула?!

— Вай-вай! Сейчас, тятя, направлю ее прямо на нерпичью пещеру.

Подплыв совсем к берегу, Сидор левым веслом резко стабанил, а правым, гребнув несколько раз, развернул лодку носом в море.

— Петруха, садись в греби, а я буду метать сети.

Переходя из кормы в носовую часть лодки, мальчик невольно залюбовался покрытым разноцветными камнями и высокой ярко-зеленой водорослью дном моря. Вода была настолько прозрачна, что Петьке показалось, будто лодка висит в воздухе над подводной тайгой и вот-вот взлетит вверх, как чайка в погожий день, и унесет их с отцом в неведомые края.

— Но-но, шевелись! — сердито окликнул отец.

Петька быстро надел дужки весел на уключины и стал изо всех сил грестись в море.

— Лодку-то держи чуть наискосок… вот-вот так.

— Знаю, тятя.

Ловкими, размашистыми движениями рук Сидор мечет сети. За лодкой остается ровный ряд желтеньких берестяных цевок, нанизанных на верхнюю тетиву, которые так и остались бы на поверхности воды и всю ноченьку приплясывали на мелкой ряби от легкого бережняка. Но их неумолимо тянут вниз железные гальки нижней тетивы, и они нехотя, один за другим скрываются под водой.

Уже в потемках рыбаки подплыли к своему табору. За мысом, где рыбачит сосед Сидора, Егор Лисин, горит яркий костер.

— Егорша-то с немтырем рано управились.

— Ничево, тять, мы все равно больше их добудем.

— Ишь ты какой! Все бы больше других промышлял… Истинный баклан, ей-бог.

— Сам то и дело говоришь мне: «Учись, Петька, смотри, как я промышляю, башлыком будешь…» Чьи это слова?

— Хм, какой же я помор, если свово волчонка не натаскаю и не сделаю из него доброго рыбака.

Лодка стукнулась о подводный камень, остановилась и беспомощно легла набок.

— Фу, черт! С разговорами-то проскочили мимо. — Столкнув лодку с камня, Сидор провел ее в узкую канаву разбора[3].

Под треногим таганком чуть тлели головешки. Сидор, опустившись на четвереньки, поднес кусочек бересты к углям и начал раздувать огонь. Вскоре вспыхнул яркий костер. Петька сбегал за водой и подвесил котелок на таган, а Сидор вынул из лагуна двух присоленных хариусов и, разрезав их пополам, насадил на плоский рожень и воткнул его перед огнем.

Через некоторое время рыба начала румяниться, и закапали янтарные капельки жира.

— А рыбка-то жи-ирная! — облизнул пересохшие губы Сидор.

— Тять, а почему белый хариус жирный, а черный сухущий? — спросил Петька.

— Потому, сынок, что белый хариус пасется на богатых пастбищах и он, чертяка, обжора несусветный, даже колючего морского бармаша и то слопает. А голомянку или бычка жрет походя и сколько выдержит его пузо. Понял? Попадется икра — икру соберет, только вот от осетровой отвернется, потому что она черная.

— Но уж тоже сказал! Осетровой икры брезгует…

— А-а, ты тоже в этом деле кумекаешь! — Сидор рассмеялся и повернул рыбу спиной к огню. В котелке забулькала вода.

Петька порылся в суме и достал кожаный мешочек с чаем.

— На, тять, сам заваривай.

Сидор отломил небольшой кусочек черного плиточного чая и бросил его в кипяток.

— Чаек готов, скоро и рыбка изжарится. — Сидор, попыхивая трубкой, добродушно улыбается.

— Ох, как долго жарится! — не вытерпел Петька.

— Терпи, помор, башлыком будешь!

— И-исть хочу!

— Ладно, не ной… Грестись дык руки болят, а как за стол — рад жареху совсем с рожнем слопать.

— Тять, а ты сам же мне говоришь: «Ешь, Петька, больше, сильным будешь».

— Так-то оно так, только терпенья у тя нет. Надо уметь терпеть, ждать молчком.

После ужина отец с сыном забрались в свою крохотную юрташку и устроились спать. Море о чем-то чуть слышно нашептывало берегу. Где-то вдали приглушенно, словно под землей, кугукал филин, Потом все стихло. Уже засыпая, Петька услышал шум падающих от скал камней.

— Это, тятя, что? Медведь ходит? — тревожно спрашивает он.

— Спи, это так, сами по себе камни скатились, — успокаивает помор сына, — надоело им лежать, вот и бухаются поближе к морю. Ты любишь воду, и оне тоже…

Сидор сердито ругается про себя: «Черт косолапый, приходил бы потихоньку и жрал вонькие кишки. Спужат, гад, парнишку».

Уже давненько ходит по ночам на рыбацкий табор огромный старый медведь и поедает рыбьи отходы. Просыпаясь среди ночи, Сидор слышит, как чавкает и пыхтит зверь.

А море тихо-тихо шепеляво нашептывает: «Ш-ш-шпи, ш-ш-шпи». Ослушаться деда Байкала нельзя. Все погружается в светлый чуткий сон. Засыпает под эти таинственные звуки и шорохи и маленький помор Петька Стрельцов, которому снятся самые волшебные сны.

Сидор проснулся на утренней заре. Потеплее накрыл Петьку тулупом. Пусть спит парнишка, один управлюсь.

Несмотря на середину июня на побережье Подлеморья утренники бывают холодными.

Сидор легко столкнул лодку и вывел ее из разбора. Чтобы разогреться, рыбак гребет изо всех сил. А на востоке во все небо разгорается заря, окрашивая розовым цветом горы, тайгу и зеркальную гладь воды.

— Хм, а Егорша-то ишо дрыхнет. Тово и жди, што на восходе налетит ветрюга, — разговаривает вслух помор.

Оглянувшись, он увидел маяк — из воды торчит длинный шестик, привязанный к сетям. Сидор ловкими, сильными движениями весел направил лодку на маячок и схватил его на ходу. Холодная вода обожгла руки помора, но он не обратил никакого внимания.

В прозрачной воде забелел живот хариуса, через пять-шесть метров запутался второй, на таком же расстоянии сидит третий, и так по всем сетям.

— Жидковато, батюшко, седни отпустил… что жалеешь-то, али на глубь рыбка ушла, — разговаривает Сидор вслух с морем.

Куда-то улетел теплый тулуп. Сразу же Петьку бросило в озноб, будто опустили его в ледяную воду.

— Эй, башлык, ядрена курица, хватит спать! — услышал он грубый голос отца.

Выполз из юрты. Волосы взлохмачены, глаза — две щелки. При виде яркого солнечного утра и булькавшего на тагане котелка с ухой он потянулся, как щенок, и взвизгнул от радости. Аппетитно пахнет ухой, приправленной черемшой.

А море такое голубое, никак не отличишь от неба. Только и видать синюю полоску, где-то уж далеко-далеко — это небо наклонилось к морю и целует его, как мама Петю давно-давно в детстве. В утреннем свежем воздухе кричат чайки.

Отец сидит у костра и дымит трубкой.

— А-а, сам башлык явился! Как спалось-то?

— Ты, тятя, пошто меня не разбудил? А рыбы много попало?

— Плоховато.

Чудесный запах свежей ухи ударил по носу, и у Петьки потекли слюни.

— Ой, исть охота!

— Опять же исть! Да ты для начала сбегай в кусты, потом рожу обмакни в воде, а там и за стол можно.

Наверно, никто не умеет так варить уху, как поморы. Настоящая рыбацкая уха, что может с ней сравниться!

Петька орудует большой деревянной ложкой. Торопится, обжигается, жмурится от удовольствия и через несколько минут откатывается от столика.

— Ох, тять, однако, «турсук» может лопнуть! — смеется, шлепая себя по животу, Петька.

— Ешь сколь душе угодно, для башлыка же ведь варил.

— Не-не, хва, хва! — отказывается мальчик.

— Маловытный[4] ты, потому слабак, не пройдет и двух часов, опять начнешь ныть — «исть хочу».

Сидор посуровел. На смуглом, обросшем лице легли морщины. Он сунул в карман трубку с кисетом и поднялся из-за стола.

— Петруха, ты иди к вешалам разбирать сети, а я распорю рыбу. Може, седни заколочу лагун. Понял?

— Разберу, тятя, небось ни одной титьки[5] не оставлю, все распутаю.

Промысел хариуса подходил к концу.

Однажды в предутреннем пепельном полумраке Сидор услышал удары волн о берег и встревоженный выскочил из юрты. С моря дул «парусник», который заметно прибавлял.

Небольшие, но крутые волны, сердито шипя, налетали на каменистый берег.

«Эх, дьявол! Тово и гляди разбушуется! Хоть бы успеть снять сети. Не то забьет тиной и в клочья раздерет все снасти», — пронеслись тревожные мысли.

Сидор заскочил в юрту и поднял сына.

— Петька, сивер налетел!

Мальчика словно ветром сдуло с постели.

— Ой, сети-то разорвет! — вырвалось у парнишки. Вперед отца он юркнул в отверстие берложки и бросился к лодке.

Сидор с Петькой столкнули лодчонку и враз заскочили в нее. Легкую «хариузовку» стало кидать, и она раза два гулко стукнулась о подводные камни. Петька оттолкнулся кормовым веслом, и лодка, выскочив из разбора, как норовистая лошадь, высоко взметнулась вверх и сразу же бросилась вниз в темную пучину. Сильными рывками помор вывел лодчонку на глубь, а Петька направил ее к Тонкому мысу, где стояли сети.

Порывы ветра становятся все сильнее и сильнее. Волны бугрятся, и на них появились белые гребешки, которые заглядывают в лодку.

— Не спужать Сидора… Знаю тебя, чертяку, оставишь в море сети — одне фитили снимешь, а то и тех не будет. Все сожрешь! — как с человеком разговаривает помор с ветром.

— Тять, эвон маяк! — крикнул Петька.

Голос парнишки, слетев с губ, мгновенно утонул в шуме и грохоте волн, но помор, внимательно следивший за каждым движением сына, все понял без слов.

Ловко лавируя между волнами, рыбаки подъехали к маяку. Сидор, изловчившись, схватил его и, стоя на ногах, потянул сети за обе тетивы.

А волны кидают лодчонку, как щепку. То она взлетит так высоко, что оттуда видать всю окрестную тайгу, то нырнет в темную пучину, где над головами людей угрожающе бурлит и шипит громада зеленоватой воды.

«Хорошо, что поставили на одну ставежку», — подумал Сидор, вырвав последние метры сетей.

Петька умело развернул лодку и направил ее к табору. Сидор изо всех сил нажимает на весла и попутно помогает сыну поворачивать норовистую лодчонку в ту или иную сторону. По тому, как слаженно действуют отец с сыном в такую штормовую погоду, было видно, что они уже не один сезон промышляют вместе.

Поравнявшись с разбором, рыбаки выждали самую большую волну и на ее гребне направили лодку в берег. Не успели они моргнуть, как «хариузовка» ударилась о мелкие камушки. Сидор с Петькой стремительно выпрыгнули и, ухватившись за борт лодки, потянули ее на берег.

Мокрые сети с рыбой да просочившаяся через щели вода сделали лодку неодолимо тяжелой. Как ни старались отец с сыном, не смогли ее сдвинуть с места.

— Погоди, Петька, подождем вон ту волну! — Сидор мотнул головой в сторону накатывавшейся громады.

Вот налетел стремительный вал и, как щепку, взметнул вверх лодчонку.

Петька оказался на миг в воздухе и засучил ногами. Краешком глаза он увидел, как отец, взмахнув руками, упал под лодку.

— Ой, мама! — в ужасе вскрикнул мальчик и бросился к отцу.

Второй день Петька с Егором и глухонемым Пашкой, подменяя друг друга, гребут в сторону дома. Лодка с больным Сидором Стрельцовым тянется на буксире. У Петьки сильно опухли ладони рук и сплошь покрылись ссадинами и кровяными мозолями. В перерывах, когда в греби садится сам Егор, он перебирается в свою лодку и с тревогой склоняется над отцом.

— Тять, тебе легче стало, нет? — дрожащим голосом спрашивает он.

— Пить… дай глотнуть, — с хрипом шепчет больной.

Напоив отца, Петька роется в огромной суме, сшитой из нерпичьей шкуры, достает кусочек черного, крепкого, как камень, сухаря. Перевалившись через борт, он отмачивает его, а затем долго-долго жует, пока не получится горькая кашица. Подцепив эту кашицу на указательный палец, он насильно толкает ее в рот больного. Сидор сердито мычит, машет головой и выплевывает.

— Ты же, тятя, с голоду замрешь!.. Пошто куражишься-то? — укоряет Петька отца.

Ничего не добившись, мальчик залезает под носовую шакшу[6] и, уткнувшись в водорез лодки, горько плачет. Ему так жалко отца, что он забывает про нудную мучительную боль в окровавленных руках.

Сидора спасло от неминуемой гибели то, что, упав, он оказался между двумя гранитными плитами и удар падающей лодки был смягчен ими. Но несмотря на это, у него была повреждена грудная клетка и сломана кисть правой руки. Ни на минуту не отступала страшная боль в пояснице.

Жалко, ох, как жалко Петьке отца, человека сильного и крепкого, который вытянулся, как покойник, и лежит пластом в лодке. Не ест ничего, а лишь пьет и пьет холодную воду. А разве от воды будешь сытым?

— Ты же, тятя, с голоду замрешь, — шепчет сквозь рыдания Петька.

О тонкие кедровые доски «хариузовки» мягко ударяются крохотные волны.

«Шлеп-шлеп, Петь-ша, шлеп-шлеп, Петь-ша», — успокаивают они мальчика на своем «водяном» языке.

Над Петькой наклонилась мама. В ее больших голубых глазах страдание. Она ласково глядит и убаюкивает его, как это делала она давным-давно. И мальчик, медленно кружась в каком-то жарком багряном мареве, быстро засыпает.

— Петька-а!.. Эй, дьявол, вставай!.. Растак-перетак! — кричит Егор с соседней лодки.

Но где докричишься! Из пушки пали, и то не разбудишь Петьку. Он спит себе спокойненько под своей шакшей и снов не видит никаких. Только иногда пробежит по его измученному лицу гримаса боли.

Егор рывками подтягивает стрельцовскую лодку и, засунув руку под шакшу, хватает Петькину ногу.

— Ой-ой-ой!.. Не надо!.. Не надо!.. Дяденька, больно мне! — спросонья отчаянно отбивается и кричит Петька.

— Не визжи! Подымайсь!

— Ой, руку!.. Ой, руку больно!.. Хоть бы чуточку еще соснуть… — со слезами умоляет Петька Егора Лисина.

Но Егор неумолим. Он сердито плюется и, захлебываясь грязным матом, укоряет мальчика, что они, Стрельцовы, жадюги и круглые дураки, безрассудно лезут в такой ветер в море за сетями. А теперь вот из-за вас мозоль руки, тяни вашу лодку на буксире.

У Егора от горя и зависти спирает дыхание, горит и ноет сердце. Еще бы! Тот злой сивер, в который едва не погиб Сидор Стрельцов, разорил Егора в одну ночь — разодрал в клочья и разметал по всему берегу все его снасти, за которые они с женой батрачили у богатого рыбопромышленника целых шесть лет. И сейчас он тащится домой без единого конца сетей[7]. Как тут не будешь убиваться и злиться, поневоле будешь завидовать соседу и всем другим удачливым рыбакам.

А сосед его, Сидор Стрельцов, пусть и пострадал малость, ничего, встанет на ноги. Мужик он живучий, двужильный, ему, чертяке, не привыкать, сколь раз тонул и гинул, а домой возвращался с победной головой. И в этот раз он привезет домой довольно рыбы, а главное, свои снасти, бережно, по-хозяйски развесит в своем амбаре.

Опять весь Аминдакан будет расхваливать Сидора на все лады, а его, Егора Лисина, поднимут на смех и скажут, что струсил, побоялся в ветер выйти в море и попустился сетями. Какой он помор… ему с бабами дома сидеть… за печкой…

«Не-е, я этого щенка заставлю грести за двоих», — сердито заключил Лисин и что есть мочи закричал на мальчика:

— Но-но! Садись в греби, сволочь!

Утирая слезы, Петька садится на переднее сиденье и, морщась от нестерпимой боли, опускает руки в холодную воду. Боль понемногу утихает, и Петька берется за весла.

Первые минуты, чтоб не застонать, мальчик крепко сжимает зубы и терпеливо переносит страдания, а затем боль постепенно утихает. Видимо, притупляется чувствительность, что ли.

Петька гребет изо всех сил, накопленных за двенадцать лет жизни, но Егору кажется, что парнишка ленится, и он, пересыпая нормальную человеческую речь самым несуразным грязным матом, ревет на него разъяренным медведем:

— Эй, растакут-перетакут твою мать! Чо едва макаешь! Гребись путем… Не то выкину за борт!..

Петька отворачивается от Егора, чтоб тот не увидел его слез. А они, как назло, градом катятся по искаженному от боли и обиды лицу.

К вечеру второго дня голец и крутые склоны Байкальского хребта накрылись рваными тучами. Егор смотрел туда с нескрываемой тревогой и шевелил толстыми растрескавшимися губами.

Он сначала разговаривал сам с собой шепотом, а потом заговорил вслух:

— Ох, ребята, кажись, вот-вот налетит «горный»[8]. Надо бы к берегу пристать… А забрали мористо[9].

Лодка медленно двигалась километрах в трех от берега. Темные рваные клочья туч быстро оседлали прибрежные скалистые горы и зловеще заклубились над водой. Рыбаков обдало сначала горячим распаренным, как в бане, воздухом, потом повеяло легкой прохладой, заиграл резвый ветерок.

— Все! Погибель! Жми, ребята, к берегу.

Но было уже поздно.

Море потемнело, покрылось морщинистой рябью, и резкие порывы ветра сразу же нагнали крутые волны, которые с каждым новым порывом все больше и больше бугрятся и покрываются белыми шипящими гребешками.

Как ни старались гребцы, но лодки понесло в море. Егор знаками подозвал к себе Петьку, сунул ему кормовое весло и проворно занял его место.

Лисин с Пашкой далеко вперед заносят рукояти весел, поднимаются на ноги и всем телом нажимают на них, но лодки стоят на одном месте.

Ветер тем временем становится все сильнее и сильнее, нагоняя огромные, с крутыми завитками волны. Некоторые из них стали заглядывать через борт, неприятно забулькала на дне лодки вода.

Егор бросил весла, осторожно, чтоб не накренить лодку, приполз в корму и, отшвырнув мальчика, принялся править лодкой.

Петька так был подавлен внезапно разыгравшейся грозной стихией, что не стал чувствовать ни боли в руках, ни мучительного голода.

Когда он сидел в корме, то не видел, как кидает отцову лодку, так как он был целиком поглощен своей работой. В Петькиных руках находилась жизнь рыбаков. Поверни он лодку боком вдоль волн — сразу же зальет ее водой и опрокинет вверх дном. Поминай тогда как звали грешных поморов. Мало ли тонет в Байкале неосторожных людей.

А теперь, когда Петька был вышвырнут Егором с кормы к мачте, он видел свою «хариузовку», которую кидает как пушинку. «Ох, тятя, тятя! Как ты там лежишь?! Наверно, пить хочешь. Уж сколько времени ты ничего в рот не берешь… Ой, господи!» — проносятся тревожные мысли.

Вдруг Петьку обдало холодной водой. Отряхнувшись, он увидел, что лодка до половины наполнилась водой.

— На-а! Черт!.. Отчерпывай! — донеслось сквозь шум. Глухонемой Пашка по движению губ Егора скорее угадал, чем услышал Петька, приказание башлыка. Он сгреб ведро и начал отчерпывать воду. Петька последовал за ним. Воды в лодке остается все меньше и меньше. Можно чуточку отдохнуть, но не тут-то было! Очередной девятый вал снова до половины залил лодку.

В этот момент Петька услышал какие-то глухие удары и поднял голову.

Егор поспешно бросил под брезент топор и отвернулся в сторону.

В следующий миг мальчик заметил, что расстояние между лодками почему-то увеличивается.

«Неужто Егор веревку добавил?» — подумал Петька.

И тут нее увидел обрубок веревки, который, извиваясь змеей, плавает в бурливой воде.

— Зачем отрубил шейму?![10] — неистово закричал Петька на съежившегося растерянного Егора.

А лодка с Сидором легко и свободно качается на волнах.

— Тятька-а! Я чичас!.. — крикнул он удалявшейся лодке и бросился за борт, но сильная рука Егора на лету схватила мальчика.

Петька больно стукнулся обо что-то твердое и потерял сознание.

ГЛАВА II

…Шли годы. Поморы объединились в рыболовецкие артели. Легче стало приобретать снасти, соль и прочий рыболовецкий инвентарь. Рыбачить стали сообща. Если одному на промыслу не повезет — другому улыбнется счастье, ан, глядишь, в среднем-то оно и ладно выйдет.

Петька Стрельцов прошлой осенью вернулся из армии. Теперь его не узнать! Он стал высоким, крепкого сложения, сильным и ловким помором. На смуглом лице сверкали улыбчивые темно-серые глаза. Небольшой правильный нос, полные губы, над которыми топорщились черные усики, и в довершение к его внешним достоинствам, за что особенно любили его девчата-поморки, были его черные кудри. Они с матерью тоже стали членами артели и ни в чем не отставали от других.

Артель обзавелась немудрященьким катерком. В грубо сколоченном деревянном корпусе бодро стучал старенький «болиндер». Правда, плотники малость ошиблись, поэтому «Красный помор» имел крен на правый борт. Забавно было смотреть на него со стороны, когда он шел по небольшим волнам. Тогда его правый борт опускался еще ниже, и создавалось впечатление, будто по ухабистой дороге шел хромой человек. Поэтому-то его в шутку прозвали «семь гривен».

Старшим на катере ходил бывший моряк Степан Кузин, а мотористом Петькин закадычный друг Ванька Зеленин.

Теперь рыбаки не уходили на путину гребями. Их уводил туда на буксире «Красный помор», а после окончания сезона приводил обратно в Аминдакан. Правда, отстукивал-то за час бедный старенький «болиндер» не более десяти километров, но все же не грестись. Руки поморов стали заживать от кровяных мозолей.

Вот и в эту весну сразу же за льдом в залив Ириндакан привел «Красный помор» лодку-«хариузовку» Петра Стрельцова. С ним на пару рыбачил бывший пограничник Федор Бесфамильных. Здоровенный, на вид неуклюжий и угрюмый, на самом деле он был очень подвижным и ловким рыбаком. Черные, прямые монгольские волосы закрывали лоб и брови. Небольшие темные глаза глядели сурово и отчужденно, и казалось, что они не умеют улыбаться. Орлиный нос и плотно сжатые губы, которые раскрывались только лишь для ответа на заданный вопрос. Весь его грубый облик был медвежеватым. Он мог молчать целый день, сидеть и слушать собеседника, проворно работая своими большими и сильными руками.

Любил Федор накормить человека. Бывало, заглянет к ним чья-нибудь лодка даже в самую глухую ночь, он быстро соскочит с постели, распалит костер, вскипятит чай, зажарит на рожне рыбину и молча угощает путника. Сидит перед незваными гостями и молча подливает горячий чай.

Когда-то Сидор Стрельцов в шутку называл своего сынишку Петьку башлыком. Не ошибся старый помор. Из Петра получился очень смекалистый и предприимчивый рыбак, с характером вожака рыбацкой ватаги — смелым и волевым. Только теперь слово «башлык» исчезло из употребления, с новой жизнью пришло новое слово — «бригадир». Петр стал бригадиром.

Хоть их в лодке-«хариузовке» всего двое, все равно Федор нет-нет да назовет его товарищем бригадиром. Петька, недовольный этим официальным обращением, сердито отмахивается:

— Будет тебе, Федька!

Федор потеплее обычного буркнет:

— Так положено, — и снова замолчит на день.

В эту весновку в Ириндаканскую губу хариуса и ленка привалило тьма-тьмущая. Рыбаки сбились с ног, недосыпали, недоедали. Каждую ночь серебристыми ворохами покрывались сети. Эту массу рыбы нужно было выбрать из сетей, распутать замысловатые «титьки», разобрать и развесить на вешалах сети, распороть и засолить рыбу, а затем чинить разорванные сети. Легко сказать!

Рыбаки за две недели наполнили рыбой все лагуны и с первым же приходом «Красного помора» снялись домой.

После бессонной ночи, навозившись с тяжелыми бочками, Стрельцов со своим помощником свалились прямо на палубу и заснули непробудным сном.

Чумазый, весь выпачканный мазутом и нефтью, Иван Зеленин высунулся из машинного отделения и улыбнулся при виде скорчившихся друзей.

— Замерзли, черти, будто нечем накрыться. — Из кубрика вытащил брезент и одел парней. — Вот теперь дрыхните, бакланы! — весело проговорил Иван и поспешил в черную утробу катера, где с перебоями застучал его капризный «болиндер».

Спит Петька и видит сон.

Плывут они с отцом на блестящем светло-голубом катере, который стрелой несется по голубой глади моря, словно у этого дивного судна приделаны невидимые крылья. Петька стоит в рулевой будке и крутит взад-вперед колесо штурвала. А отец сидит нарядный, на полном румяном лице искрятся счастьем черные глаза. Нет-нет да взглянет он на часы и с усмешкой говорит:

— Петруха, ты добрый башлык, да и посудина твоя что «ковер-самолет» — несется наравне с чайкой… Мы с тобой от Святого Носа оторвались в десять утра, а сейчас только двенадцать… Стало быть, два часа ходу, и на́ тебе — уже Горемыки рядом.

Петька видит на высоком пологом берегу большое село. Дома многоэтажные, белые, со множеством окон. Спрашивает у отца:

— Неужели, тятя, это Горемыки?

— А ты как думал, конечно, это Горемыки. Видишь, какие дома отгрохали! Совсем не узнать деревни, и название ей дали новое, гордое… Нет теперь Горемыки. Все, шабаш! Отгоремыкали поморы.

— Значит, тятя, первые-то поморы здорово горе мыкали?

— Еще как! Бабы по воду пойдут — в ведрах рыбу с водой принесут. Наедятся, а засолить-то ее впрок нечем, соли-то не было. Утром, прежде чем растопить печку, бедная бабенка бежит с горшком по соседям за горячим углем. Ладно, если мужик дома, у того и огниво есть, он добудет искру, распалит огонь. Во как, паря, жили… По деревне медведи шатались. Ночью заберется косолапый в стайку и буренку слопает… Из овчин штаны шили, юбки… Товару-то не было. Кругом безлюдье… А уж ежели заболел, то капут тебе — лекаря на пятьсот верст кругом днем с огнем не сыщешь. Мыкали горе поморы-то, вот и дали название своей деревне Горемыки…

— Тятя, а мне кажется, что зря название-то переменили… Горемыки… пусть бы они и остались Горемыками, чтоб люди помнили, как раньше народ мыкал нужду…

— Не желают и поминать.

— А зря… историческая память была бы.

— Эх, Петруха, люди-то ведь не любят худое вспоминать, оно и правильно, зачем бередить сердце…

— Эх, Петруха!.. Петька, дьявол, вставай обедать! — слышит парень сквозь сон.

Петька открыл глаза. Над ним наклонился Ванька Зеленин и горланит во всю глотку.

— Обедайте без меня.

— Вставай! Вставай!

Под дощатой палубой монотонно отстукивал «болиндер»: тук-тук-тук. Петр с благодарностью подумал о моторе: «Мы с Федюхой дрыхнем, как нерпы на солнце, а он, бедняга, тащит лодку, рыбу, шмутье… Руки не мозолим… Вот бы батю посадить на наш катер…» Петька вдруг вспомнил тот страшный день, когда унесло больного отца в море, в неизвестность. Тяжело вздохнув, опустил голову.

— Эй, бригадир, чево головушку повесил?! Топай к нам, дернем по чеплашке, — зовет его Степан Кузин.

Приподнявшись, Петька увидел на палубе низенький рыбацкий столик, весь заставленный рыбой в разных приготовлениях. На опрокинутом рыбном ящике сидит рыжий Степан Кузин. Он расплылся в гостеприимной улыбке. Зеленоватые глаза искрятся сквозь узкие щелки припухших век. Красное веснушчатое лицо с белесыми усами, толстые губы — все выражало добродушие и широкую натуру бывалого моряка. Ему было лет тридцать пять. Выпуклая грудь и здоровенные волосатые ручищи красноречиво говорили о его силе.

— Ну, чево царапаешься, падай за стол! — пробасил Степан и разлил по кружкам водку.

Ванька Зеленин пододвинул чашку с золотистой ухой.

— Ешьте с Федюхой из одной.

Поморы подняли кружки.

— С промыслом вас, ребята, дай бог вам хороших невест! — подмигнул Кузин парням.

— Дядя Степан, мы и тут не растеряемся! — ответил Петр.

— Дядя Степа, а как рыбачат в Кабаньей, в Урбукане?

— Хуже вас… Вы всех лучше промышляли.

Темно-серые глаза Петра заискрились довольными огоньками.

— Спать не давал, — Федор мотнул в сторону своего бригадира.

— Ха-ха-ха! Вижу, вижу хватку Сидора Стрельцова! Батя у Петрухи был первейшим башлыком. Волчина, каких мало! Хаживал я с ним в сетовой лодке… Омуля промышляли. Бывало, гоняет, гоняет нас, уж руки отваливаются от весел, меж пальцев кровь сочится, а он все ищет омулевую воду, высматривает плавеж рыбы. Уже все лодки вымечут сети и ложатся спать, а нас все леший гоняет. В темноте, в другой раз в глухую полночь, на ощупь вымечем сети и валимся с ног… Но зато, бывало, утром — одна радость выбирать сети! Рыбы попадет — все снасти залепит. Вот и заработок… Вечером проклинали башлыка, а утром чуть в ноги не кланялись, благодарили.

А нерповать, бывало, пойдет, только успевай за ним на коне нерпу подбирать. Шибко жадный был на промыслу — скрадку делал бегом, а пуля у него не знала промаха. Вот уж был помор дак помор! — Степан весело посмотрел на парней и тряхнул медной шевелюрой.

После обеда все разошлись по своим местам. На море тихо-тихо. Жар, посылаемый июньским солнцем, смягчается прохладой, исходящей от голубой громады холодной воды. Чудесный воздух разливает по всему телу бодрость, дышится легко и свободно.

Петька сел на битенг[11], закурил. «Красный помор» напористо двигается вперед, нацелясь своим тупым носом на синеющие вдали отроги Байкальского хребта, под которыми раскинулся родной Аминдакан.

Едва заметное величественное колыхание голубой глади медленно-медленно чуть приподнимет катер и с такой же ленивой медлительностью плавно опустит его.

Впереди, под бездонной глубью синего неба, висят кучевые облака, снизу обрамленные прозрачней дымчато-серой каймой.

Недавний сон, рассказ Степана об отце и этот торжественный покой наводят на грустные воспоминания. Взглянув в сторону берега, Петька увидел крутые горы, густо поросшие темно-зеленым лесом. Над морем грозно нависли гранитные скалы, а под ними виднеются темно-серые, отшлифованные морской волной валуны, на которых в тихие летние часы любят отдыхать серебристые нерпы.

— Вот и мыс Погони… Не расскажут же эти твердолобые утесы, что произошло с отцом, — вслух проговорил парень.

В ту страшную штормовую погоду, когда осиротел Петька, разгневанный Байкал выбросил на этот скалистый мыс лодку с больным Сидором Стрельцовым. Тонкие кедровые доски оторвало от водореза и упругое, а затем раскидало по берегу. На одной из досок было вырезано ножом клеймо «С. С.», что означало Сидор Стрельцов. А самого помора так и не нашли.

— Черный зверь сожрал, — решили мужики, перекрестились и поклонились погибшему товарищу. — Царство небесное те, Сидор Пахомыч, не обессудь нас. А Петьку не бросим, наставим на путь поморский, сделаем человеком.

Крепки на слово поморы. Говорят мало, но твердо. Помогали во всем семье погибшего. Не нежили Петьку, заставляли рыбачить наравне со взрослыми и пай отламывали равный. И из Петьки получился добрый рыбак. Даже на бригадирство стали назначать. Сдержали свое слово поморы.

Петька вспомнил тот страшный глухой стук топора, змеей извивавшийся в бурлящей воде конец отрубленной веревки и бледное растерянное лицо Егора Лисина. Вспомнил свою лодку, в которой лежал больной отец, она, как дикая лошадь, только что пойманная в табуне, брыкалась на волнах — то высоко задерет нос, то стремительно падает вниз и там на миг исчезнет, будто канет в темной пучине, но очередная волна поднимет ее, подержит на своей гривастой спине и снова кинет вниз… Вспомнил он и тот миг, когда загорелось его сердце решимостью во что бы то ни стало доплыть до лодки, вскарабкаться в нее и спасти отца от неминуемой гибели… Но… трусливый Егор Лисин не дал совершить тот подвиг. Отец был бы жив. Матери не пришлось бы овдоветь в молодые годы. И этот хромой Семен Малышев не приставал бы к ней со своим сватовством… Петька чувствует, что мать жалеет и, кажется, даже любит вдового соседа.

— Фу, черти старые, туды же, в любовь играть надумали, — сердито ворчит Петька.

Он сердится на соседа не только за то, что тот сватается к его матери. У соседа две дочери-красавицы, Вера и Люба. Уже давненько они с Ванькой Зелениным дружат с сестрами Малышевыми. Ванька уже получил согласие от Семена, об этом с заметной завистью к младшей сестренке Любе написала в своем письме Вера. И теперь Зеленины готовятся к свадьбе.

— Везет же Ваньке… А мне, черт хромой, отказал… Не велит даже думать о женитьбе на Вере, — вслух жалуется Петька голубому морю, а оно тихо улыбается и успокаивает парня. Вспомнив про Верино письмо, он достал записную книжку, в которой оно хранилось, и стал перечитывать. Вера писала:

Белоснежные кучевые облака как-то быстро надвинулись и на время заслонили солнце. Откуда-то сбоку налетел шальной ветерок и вмиг сморщил свежее, без единой морщинки лицо моря. Сразу же повеяло холодком, стало неприветливо и хмуро. То ли от этого непрошеного студеного ветерка, то ли от грустного Вериного письма Петру стало тоскливо и знобко. Он тяжело вздохнул. Мельком пробежал глазами по сверкающему белоснежному гольцу Давырен, а затем, повернувшись вправо, посмотрел вслед убегающему в синюю даль подлеморскому берегу, где вытянулись мысы Шигнанды и Томпы, где-то еще дальше в густой синеве маячат горы над тихой бухтой Аяя.

В другой раз его бы и палкой не прогнать с палубы, с ненасытной жадностью любовался бы прекрасными видами родного Подлеморья. Он еще раз вздохнул, крепко сжал в кулаке Верино письмо и вслух обратился к морю:

— Родной ты наш, помоги нам с Верой. Вишь, как ей кисло с таким отцом… Будь добрый, ты же ведь все можешь.

Петру показалось, что море еще больше нахмурилось и стало каким-то нелюдимым, суровым. Его начало еще больше знобить, заломило в висках, и он по узенькому, похожему на чело медвежьей берлоги отверстию спустился в темный кубрик. Разыскав измятую постель Ивана, он уткнулся в пахнущую нефтью и рыбой подушку.

Далеко за полночь «Красный помор» причалил к крохотному деревянному пирсу, Иван заглушил свой «болиндер» и пошел в кубрик будить рыбаков, но Федор с Петром уже встали и молча докуривали папиросы.

— Ваня, на катере кто останется?

— Я.

— Нашу лодку не забудь… Если налетит ветер, отведи ее на якорь.

— Ладно, сделаю.

В предрассветной мгле Петр шел по родной улице. Здесь каждый камень, каждый бугорочек он облазил, где на четвереньках, где и на пузе, так что, завяжи ему глаза, и то он безошибочно пройдет по ней и свернет куда надо.

То тут, то там лежат коровы. Они тяжко пыхтят и пережевывают жвачку. Изредка тявкнет спросонья чья-нибудь собачонка и снова замолкнет. Пахнет привычными запахами летней деревенской улицы: то прелым прошлогодним сеном запахнет, то парным молоком, то огородиной, а то и омулем с душком. «Хорошо-то как!» — мысленно воскликнул парень.

Петр незаметно подошел к дому Семена Малышева. У парня часто-часто забилось сердце. Совсем рядом, в этом высоком добротном доме спит его Вера. Вот она… кажется, протяни руку — и ты разбудишь свою любимую. Перед Петькой явился образ улыбающейся его чернявой — «цыганочки». В больших черных глазах через край плещется радость.

Долго стоит парень под окнами своего соседа. У него такое радостное светлое состояние, что не хочется его прерывать. Но тут выплыл ее отец. Темные цыганские глаза Семена полузакрыты кудрявым чубом. Они злобно сверкают. Семен сердито шепчет: «Не быть вашей свадьбе! Убью!»

Петьку словно обдало ведром холодной воды, и он понуро зашагал к своему дому.

Вот и его дом. В темноте он стоит настороженный и будто бы чужой. «Ворота на заложке», — подумал он и легко перелез через забор. За амбаром загремела цепь, залаяла, а затем радостно завизжала Найда.

— Узнала, моя голубушка, узнала! — ласково заговорил со своей любимицей Петька и подошел к ней.

Найда еще пуще завизжала от радости, облапила его и плотно прижалась к хозяину. Ревниво обнюхала. Успокоилась: нет запаха другой собаки. От хозяина приятно пахнет морем и тайгой, пахнет вкусной рыбой, крепким мужским потом и табаком. Радость переполнила душу собаки, и она, в порыве нежности и восторга, лизнула парня в щеку.

— Ох, Найда, до чего ты умная! Хорошая моя! Погоди, я тебя апчаном[12] угощу. — Петька достал из куля вяленого хариуса и дал его лайке, но та только лишь нюхнула и снова кинулась на грудь хозяина.

— Сдурела, девка, от апчана нос воротишь! Ишь обрадовалась… Как живете-то тут? А?

Найда в ответ повизгивает и крутит хвостом, дескать, живем ладно, дома все в порядке, а при такой-то радостной встрече разве пойдет в горло твой апчан. Ишь какой непонятливый!

— Но-но, спи, Найда, я тоже придавлю ухо.

Недовольная лайка опустила хвост и покорно проводила хозяина, молча, без жалоб.

Чтоб не разбудить мать, Петька не стал стучать. Он через потайник отодвинул щеколду и потихоньку открыл дверь. В сенях приятно пахло свежеиспеченным с анисом ржаным хлебом, богородской травой и еще чем-то бесконечно родным, привычным с раннего детства. Парень достал из кармана спички и зажег. При неярком свете он увидел у двери костыль Семена Малышева.

«Забыл, что ли?.. А может…» — Петьку обожгла недобрая догадка, и ему стало стыдно за себя, что он в отношении матери допускает такое. И чтоб не подтвердилась его нехорошая догадка, он тихо-тихо, переступая на носках, вышел на крыльцо и бесшумно закрыл за собой дверь. Крадучись, словно вор, он прошел по двору, залез по скрипучей лестнице на повети и зарылся в прошлогоднем сене.

Петька силится заснуть, но не может. Пробует считать до ста и больше, а пользы нет. Долго-долго ворочается парень в колючем сене. Наконец запел чей-то петух, потом другой, и вдруг, словно сговорясь, запели с задором, стараясь перекричать друг друга, все остальные аминдаканские петухи.

Дед Арбидоша про них так говорит: «У них, у этих чертовых кречетов, завсегда промеж собой ругань да драки. Ревнуют своих курчонок, черти окаянные».

Перед Петькой явился образ добродушного соседа, и кажется ему, что по всему двору рассыпалась, разметалась его сивая борода. Это пришел мутный рассвет. Потом во дворе кто-то звякнул железным предметом.

«Мать вышла доить Зорьку», — подумал парень и тут же вспомнил, что куль с вяленой рыбой он оставил на крыльце.

— Не успел через порог перешагнуть, скорей убежал к своей вертихвостке, — слышит Петр ворчливый голос матери.

Он полежал еще немного. Затем вылез из-под сена и спустился во двор. Перед ним стоит мать с подойником и сердито смотрит на повети, видимо ожидая оттуда еще кого-то.

— Здравствуй, мама!

Мать мотнула головой:

— Здравствуй, сынок!.. А в дом-то почему же не шел?

— Не хотел тебя будить.

— Эка чудак!.. Голодный?

— Не-е… Мама, я тебе привез твоих любимых апчанов.

— Спасибо, сынок. Как промышляли-то?

— Хорошо.

— Ну и слава богу.

Костыль Малышева стоял на прежнем месте.

«Значит, забыл, черт хромой, а я-то подумал», — сквозь густой загар выступила краска.

Поморки славятся своей чистоплотностью, а Наталья Прохоровна в своем Аминдакане считалась самой лучшей хозяйкой.

Белый, некрашеный пол был натерт с дресвой[13] и посыпан золотистым песком. Он мог смело поспорить в чистоте с кухонным столом другой неряхи. Подоконники были плотно заставлены цветами герани. В переднем углу красовался огромный фикус, из-за которого строго смотрели иконы в золоченых рамках.

У окна висит омулевая сеть для починки.

Все это выглядит с детства привычно, и Петька радостно окидывает их приветливым взглядом, как давних приятелей.

Мать быстро приготовила завтрак.

— Садись, Петя, наверно, голодный, как волк.

— Не-е. Шибко-то не морили себя.

После завтрака Наталья Прохоровна, убирая со стола, рассказывала сыну деревенские новости. Петр курил на пороге и, улыбаясь, слушал, а сам думал: «Мать-то еще совсем молодехонько выглядит… Овдовела двадцати семи лет, сейчас ей сорок два… Если она выйдет замуж за Семена, то мы с Верой уже будем как брат с сестрой… тогда…»

— …В ту пятницу я белила контору, а Нюрка, Егора Лисина, мыла полы. Вот уж удаленная девка — и характер хороший. Я тогдысь, грешным делом, подумала… мне бы заиметь такую невестку…

— А Вера-то хуже ее?

Наталья нахмурилась:

— Не хотела тебя расстраивать, но сам вызываешь на разговор… Верка-то…

— Чо с ней?! — Петька стремительно поднялся с порога.

— Леший, што ль, ее заберет! Уж чересчур любит ухажеров менять. Как идет из клуба, то Мишка, то Гришка, то Савка с ней.

— А я подумал, случилось неладное. — Петька слабо улыбнулся и снова сел на порог.

— Ох, сынок, ты какой-то совсем деревянный. Отец-то твой не таким был. Спробуй-ка, бывало, штоб другой парень проводил с вечерки, прибьет!

— Зачем же, мама!.. Если кто проводил твою девчонку, значит, бросай ее?.. Не-е, так не бывает… Вера честная, я знаю ее.

— Черта с два знаешь! Плохая она!

— Началось!

— Вот те и началось! Погоди ужо, еще не то узнаешь, — продолговатое белое лицо Натальи передернуло брезгливой гримасой. В ее огромных голубых глазах сверкают злые искры, но в промежутках между вспышками Петька увидел, нет, скорее всего, угадал и боязнь, и внутреннее страдание, наполнявшее душу матери.

В душе у Натальи происходит горячая борьба, и верх одерживает ее собственное «я».

Ей надоело одной сидеть за сиротливо шипящим самоваром. Надоело одной ложиться в холодную постель. Надоело все!.. Вся эта безрадостная вдовья жизнь. А тут Петька с Веркой со своей любовью вертятся. Если они поженятся, то им с Семеном придется забыть о совместной жизни.

— Хочешь знать, кто она?!. Верка шлюха!.. Шлюха!..

— Шлюха?! — Петька, как ошпаренный кипятком, вскочил на ноги и прерывающимся голосом закричал: — Врешь, мама! А я женюсь и увезу ее в Усть-Баргузин к дяде Петровану Богатых… Он меня звал к себе.

— О, боже мой! За что же такое наказание! Царица небесная, заступись! — зарыдала, заголосила Наталья.

Петька с силой хлопнул дверью и выбежал на улицу.

На пирсе сидят несколько поморов и, дымя трубками, мирно о чем-то беседуют. Один из них, седовласый, медлительными плавными движениями рук чертил в воздухе какие-то фигурки и указывал чубуком трубки то на нос «Красного помора», то на корму. В нем Петька узнал Елизара Окунцева, бригадира колхозных плотников.

«Задумали, кажись, второй катер гоношить», — подумал Петька.

С судна по трапу сошел плотный, среднего роста мужчина; легкий ветерок ерошил его черные волосы. Темные, монгольского разреза глаза были строго прищурены. Это был председатель артели Алексей Алганаич Батыев. При виде подошедшего Петьки добродушное, открытое лицо бурята расплылось в улыбке.

— А-а, наш самый молодой бригадир! Здравствуй, здравствуй! Ну, как промышляли?!. Не болели? Все ладно?

— На рыбку мы не в обиде, Алексей Алганаич, план перевыполнили. — Петька пожал небольшую крепкую руку председателя и так же, начиная с дяди Елизара, поздоровался со всеми остальными.

На грубых загорелых лицах поморов скупые улыбки, у некоторых чуть потеплели глаза. Петька знает и ценит это сдержанное доброжелательство.

— Вот и молодцы!

— Да што там, Алексей Алганаич, просто повезло нам.

— Но-но! Я знаю, сам с восьми лет начал рыбачить. Рыбацкое счастье без старания само не приходит… Вот смотрите, мужики, молодой, а всех старых бригадиров обставил! — председатель хлопнул Петра по широкому плечу. — А когда я назначал его бригадиром, то некоторые правленцы были против. Молодец, Стрельцов, не подвел меня. На летнюю путину пойдешь бригадиром большой сетовой лодки, вот так. — Черные глаза председателя твердо и внимательно прошлись по Петру. — Сейчас же рыбу сдай на склад и можешь гулять… Да, как у тебя с дровами на зиму?

— Дровишки есть… заготовили. А что, Алексей Алганаич, дядя Елизар-то так любуется «помором». Не сглазил бы, — пошутил Петр.

— Небось, Петька, не изурочу[14]… Хочу, допрежь как залезть на печку, завернуть вам добрую посудину.

— Только чтоб не прозвали «семь гривен», — пошутил председатель.

— Э, паря, там было все наперво делано, вот и вкралась ошибка.

— Правильно. А теперь делайте катер длиньше и шире, чтоб емкости было больше.

— Ладно, сделаем.

Председатель взглянул на часы, распрощался и быстро зашагал в село. Посмотрев ему вслед, плотники ухмыльнулись в усы.

— Ишь, ему надо длиньше и шире, ядрену мать. Легко сказать, а спробуй-ка одним топором, — беззлобно ворчит старый Елизар.

Уважали поморы своего молодого председателя и часто обращались к нему с вопросами, даже не имевшими ничего общего с артельными делами.

Коза ли залезет в чужой огород, раздерутся ли в кровь или другое что — идут не куда-нибудь, не в сельсовет, а идут к Алексею Алганаичу.

И как-то он ухитрялся же! Поговорит с людьми, что да как, и те сами увидят, кто прав, кто виноват в данном случае, и сами же поставят с общего согласия все на мирный лад. Глядишь, загладится все, и вражды как не бывало. При нем народ стал дружнее жить, а это при артельной работе самое главное дело.

Утром на пирсе Петька написал записку и попросил Ивана передать ее Вере. И вот, не дождавшись назначенного времени — не хватило терпения, да и домой-то не тянуло после утренней ссоры, было как-то неудобно перед матерью, — он забрался на гору, возвышающуюся над Аминдаканом, и в условленном месте стал ждать Веру.

День хотя и клонился к вечеру, но он все еще переполнен солнечным светом. Ярко зеленеют покрытые хвойными лесами крутые склоны гор. Освещенное и прогретое солнцем море украсилось нежными переливами цветов — от светло-голубого и до самого темно-синего. От него веет какой-то сверхчеловеческой притягательной силой, так и любовался бы и любовался им. А прозрачный воздух, стелющийся над морем и прибрежными лесами, приятно бодрит и успокаивает. Совсем рядом где-то над Петькой, в густых ветвях старой березы, беззаботно и любовно перекликаются махонькие пичужки.

— И везде-то, везде любовь! — улыбаясь, вслух проговорил Петька. Ему казалось, что даже вот эта теплая, размякшая земля тихо нашептывает кому-то про свои тайные желания.

Петька лег на спину и стал следить за редкими облаками, плывущими неведомо куда. Но в ту же минуту над ним появился целый рой комаров, и некоторые из них уже успели впиться в тело и разбухли от крови.

«Днем и то едят, черти, а вечером что будет… Живьем сожрут девчонку. Нет, придется встретиться на берегу… можно на пирсе. Пойду домой, наверно, мать истопила баню», — решил Петька и пошел в деревню.

— Ты где же, Петя, пропадаешь, баня остыла, — встретила сына Наталья, — вот тебе белье, иди мойся.

После бани Петр наскоро поужинал и вышел на улицу. Напротив малышевского дома, у покосившейся скамейки бабки Анны, ребятишки играли в лапту.

— Здорово, ребята, с вами можно поиграть?

— Можно, можно, дядя Петя! — враз закричали малыши.

Отсюда Петьке было удобно наблюдать за окнами малышевского дома, на которых за розово-красными цветами герани белели тюлевые шторы.

Дом у Семена Малышева просторный, по-хозяйски добротно срубленный из толстых бревен. Тесовую крышу Семен просмолил горячей смолой с нерпичьим жиром. «Два века простоит», — говорили мужики.

Малышев работал в золотопродснабе счетоводом-кассиром, слыл хозяйственным мужиком, жил в достатке. Только одна беда: лет несколько назад он схоронил свою жену и жил вдовцом.

Громко звякнула железная щеколда, и в проеме калитки показалась розово-счастливая белокурая Люба, за ней вышли Вера и Ванька Зеленин. Любаша от счастья была на седьмом небе — отец разрешил ей выйти замуж.

— Петя, здравствуй! Идем с нами! — раздался звонкий голос Любы.

Вера, видимо, не разделяла радостного настроения сестры. Ее смуглое лицо было чем-то омрачено и выглядело бледнее обычного. Петьке показалось, что она стала стройнее, тоньше. Вера взглянула на него своими большими черными глазами и слабо улыбнулась. Петра обожгло, обдало лаской. Не сводя глаз с любимого лица, раздвигая заигравшихся ребят, он подошел к ней.

Петр с Верой спустились на песчаный берег. Над морем далеко-далеко виднелись узенькие длинные полосы темных облаков, над которыми еще разливался слабый румянец потухшей зари. А над облаками, в черной синеве, начали появляться редкие звезды.

Вера оглянулась кругом. В деревне кое-где в окнах сверкают огни. Справа, на пирсе блеснул огонек, потом потух, снова блеснул.

— Петя, кто-то на пирсе курит, отойдем подальше, — тревожно шепчет Вера.

— Уже темно, нас никто не видит.

Звезд все больше и больше. Петр обнял Веру и любуется отражением огоньков в ее глазах. Они близко-близко! Можно дотронуться до них, можно погладить, можно поцеловать.

Вера еще раз бросила по сторонам боязливый взгляд, порывисто обняла Петра и приникла к нему. Опьяневший от радости, он поцеловал Веру в нос, потом нашел горячие губы, совсем рядом, обрамленные длинными пушистыми ресницами, сверкают любимые глаза, в которых через край плещутся в веселом бесшабашном танце маленькие звезды.

ГЛАВА III

Вчера в доме Малышевых был девичник. Прощалась Любушка с подружками-поморянками. Обвили березовый веник розовой лентой и повели невесту в баню. После бани со смехом и веселыми шутками девушки накрыли стол и, выпив по рюмочке-другой красной наливки, соблюдая старинный поморский обычай, запели свадебную песню:

А затем стали петь без разбору, какие только придут на ум.

Потом забренчала балалайка, басовито стала ей вторить гитара, и девчата с веселым смехом и острыми частушками пустились в пляс.

А сегодня дом Зелениных гудит от множества голосов. Плотно окружив длинный ряд составленных столов, гости кричат «горько» и прилежно опрокидывают стаканчики. Столы просто ломятся от поморской снеди: на больших подносах красуются фаршированные сиги и ленки, лоснятся жиром осетровые пироги, вот окунь заливной, а тут розовые кусочки омуля, рыбные колобочки и многое-многое другое. Из мясных блюд всего внушительнее выглядела отваренная большими кусками медвежатина, тут же рядом красновато-темные куски жирной нерпятины. Румянились сочные, вкусные пирожки из сохатины.

Гости знали, что все это дело рук тетки Настасьи Зелениной. Она слыла самой наипервейшей стряпухой в деревне.

Жених с невестою сидят, как положено, в переднем углу. На Иване темно-синий шевиотовый костюм, кремовая чесучовая рубаха с вышитым воротничком, а на невесте — белое свадебное платье; на тоненькой нежной шее сверкают стеклянные бусы, в мочках ушей красуются массивные серьги с разноцветными камнями — поминок матери. Возле Любы сидит Вера с подружками. Она озабоченно смотрит на сестру, то поправит на ней прозрачный белый платок, то подложит что-нибудь вкусненькое.

Рядом со своим пожилым сватом Прокопием Зелениным Семен Малышев выглядит совсем жених-женихом. Веселый, нарядный, возбужденно сверкают его черные цыганские глаза.

Чуть наискосок в нарядном голубом платье сидит Наталья Стрельцова. Цветастая кашемировая шаль с длинными, из желтого гаруса кистями подчеркивает белизну ее свежего лица. Большие голубые глаза скромно потуплены. Заметно, что она старается не смотреть на Семена, но это ей плохо удается.

А под боком жениха сидят его закадычные дружки — Петр Стрельцов и Федор Бесфамильных. Петька не может и не в силах отвести глаз от Веры. Как привороженный следит за каждым ее движением. Не наглядится парень на свою зазнобу. Поднимет она длинные ресницы, взглянет на него своими жгучими глазами — дух захватит у парня.

Разбавленный спирт делает свое дело. Гости захмелели и затянули песню.

А деду Арбидоше много ли надо, он уже совсем опьянел и обалдело кричит:

— Горько! Цалуй, Ванька, свою лебедушку, горько!

В углу заиграла гармошка, и бабы, выхватив платочки, с гиком пустились в пляс; ухмыляясь, вразвалочку, небрежно приплясывая, присоединились к ним мужики.

А Семен Малышев, притоптывая ногой, хмельными глазами следит за Натальей, которая, легко неся свое статное сильное тело, выделывает какие-то замысловатые коленца.

— Р-рви, Наташа! — кричит он и совсем не в такт разухабистой «подгорной» мурлычет свою любимую:

«Уж ты-то, сидя в своей конторке, «гребешь лопатой серебро…» Все штаны-то прошоркал об стул, хромой жених… Тоже мне, туда же…» — неприязненно оглядев Малышева, подумал Стрельцов.

Петру было неприятно, с каким вожделением смотрит Семен на его мать, которая, широко и плавно размахивая руками, плясала в общем кругу, и он отвернулся.

Из дальнего угла раздался сердитый выкрик:

— Не люблю неправду!.. Рази так можно, тетка Настасья, а? — спрашивала горластая и смелая Клава Маркова у старухи Зеленихи, которая виновато моргала и упрашивала гостью не шуметь.

Клава отмахнулась и, облокотившись на стол, запела высоким приятным голосом старинную песню. Многие знали ее и охотно поддержали Клаву. Вера тоже припарилась[15], но, когда в песне незнакомая девушка стала жаловаться на свою горькую судьбу:

у Веры по бледному лицу покатились непрошеные слезы, и она, чтобы не расплакаться, бросилась к двери.

Заметив это, Петр поспешил за ней, но у дверей заслонила ему путь Нюра Лисина. Девушка была чуть навеселе, она широко раскинула руки, в шальных глазах сквозь озорную веселость пробивались укор и просьба.

— Куда разбежался?! Девки за угол по нужде, и ты к ним! Вот бесстыжий-то!

К Нюре присоединились ее подружки и с хохотом принялись теребить слабо отбивающегося Петьку. Он шутя сгреб их в охапку. Девчата с хохотом вырвались, оставив в объятьях парня Нюру, которая визжала от радости и нарочно подставляла губы.

Сзади раздался хрипловатый мужской голос:

— Так ее, Петруха, так! Жми, такую мать!

Петр оглянулся и увидел Егора Лисина, который раскачивался на своих кривых ногах и ухмылялся ему. При виде зеленовато-серых глаз Егора он сразу же отрезвел и, толкнув ногой дверь, вышел на крыльцо. Здесь его охватила приятная прохлада ночи, с высоты добродушно улыбалась луна, и она как бы успокаивала людей. Прислушался. Где-то за баней шушукались девчата.

Широко распахнув дверь, кто-то вывалился на двор и, матерно выругавшись, стал шарить у крыльца.

По голосу Петька узнал Егора Лисина и отошел в сторону, но Егор, икая и дурно дыша, подошел к нему.

— А-а, Петруха… дорогой мой! — Лисин, широко раскинув руки, намеревался обнять Петра, но парень оттолкнул его.

— Отойди!

Егор сильно качнулся, но удержался на ногах.

— Ты все еще старое помнишь? — Егор икнул и нагнулся к Петру.

— Помню!..

Егор притворно вздохнул.

— Эх, Петька, Петька, чем помнить зло, лучше бы женился на моей Нюрке. Хошь у кого спроси — золото, не девка.

— Иди ты со своей Нюркой!

— Пошто забижаешь Нюрку, чем она хуже Верки?.. Оно верно, на лицо-то Верка краше нашей, но зато кобельков за ней носится, как за доброй сучкой… Сука-то она добрая…

— Как назвал?! — взревел Петька и замахнулся.

— Петенька, милый! — Вера повисла на сильной руке парня, и удар кулака пришелся хотя и в голову, но слабый.

Егор пошатнулся и упал под телегу.

— Петя, не надо! Милый!

Вера судорожно обхватила парня и крепко прижалась к нему.

Петр ощутил тугие девичьи груди и сразу обмяк.

Вера ведет за руку Петра, а сама тревожно оглядывается назад. Он, не сопротивляясь, следует за ней и время от времени ругает Егора:

— Сволочь!.. Как он назвал!.. а?..

— Петя, не надо!

Все дальше и дальше уводит парня от шумного зеленинского дома. На дворе светло, как днем. Избы и заборы, бани и сараи, раскинувшийся невдалеке Байкал, ощетинившаяся за деревней тайга — все окутано волшебным голубовато-пепельным цветом, исходящим от диска луны.

Петька заботливо одел Веру своим пиджаком и нежно прижал к себе.

Теперь они, словно слившись воедино, слышат биение сердец, не чувствуют под собой ног, будто плывут по воздуху, что ли, на каком-то светлокрылом, похожем на большую морскую чайку судне.

Байкал встретил их приятной прохладой. Недалеко от берега на якоре стоит «Красный помор».

— Едем? — Петька мотнул головой в сторону катера.

Девушка легко запрыгнула в лодку и оглянулась в нерешительности на Петра.

— Садись в корму!

Вера услышала в голосе парня властные нотки и немедленно подчинилась.

Под напором сильных упругих гребков лодка быстро несется к катеру. С каждым взмахом весел черный контур «Красного помора» становится все ближе и ближе. Наконец он вырос с дом, как показалось Вере, и она тревожно крикнула:

— Табань, Петя, табань!.. Лодку разобьешь!..

Причалив к корме катера, парень легко поднял девушку и бережно, словно мог разбить, опустил ее на палубу и вскочил вслед за ней.

— Мне холодно, пойдем в кубрик.

Петр спустился сначала сам, зажег лампу, а потом уже, при тусклом свете, помог подруге.

— Ой, чем только здесь не пахнет! — на переносье небольшого правильного носика сбежались морщинки.

— Пахнет нефтью и рыбой. Привыкай.

Парень утушил лампу, которая, видимо, была без керосина и сильно чадила.

В наступившей темноте мягкие нежные руки Веры обвились вокруг шеи Петра.

— Милый мой!.. Муженек родненький, — услышал парень горячий шепот.

Что-то огромное, ослепительно яркое и радостное полыхнуло и заполнило всю его душу, которая звонко запела самую прекрасную и самую древнюю песню — гимн любви.

Утром Наталья заглянула в кладовку, где в летние месяцы спал сын, там его не было.

«Где же заночевал-то парень?» — тревожно подумала Наталья. В это время хлопнули ворота, и на крыльце послышались знакомые звуки костыля. Дверь неслышно распахнулась, и в избу ввалился Малышев.

— Здравствуй, Наташа.

— Проходи, Сеня.

Бледное помятое лицо Малышева нахмурено.

— Верка не у тебя?

— Нет. Она ко мне не ходит.

— А Петька дома?

— Нету. Вечор у Зелениных сначала выскочила Верка с девчонками, за ними увязался Петька. Потом поднялся какой-то шум во дворе, и Егор Лисин заявился с разбитым носом. А Петька с Веркой больше не появились.

Малышев беспокойно взглянул на соседку.

— Они… черти… не поженились?

— Дело молодое… любят друг друга.

Черные глаза Семена загорелись злобой.

— А мы-то, Наташа, рази не можем любить, а?..

— Об нас, Сеня, какой разговор, — большие голубые глаза Натальи наполнились слезами.

Трясущимися руками Малышев закурил папиросу и растерянно посмотрел на Наталью. Ей стало жалко Семена.

— Может быть, Верка к бабке Дарье ушла, а Петька увалил к Бесфамильным.

— Не-е, их, паря, не проведешь, оне, черти, понимают, что если мы с тобой сойдемся, то ихней женитьбе крышка. Оно ведь ни по евангелию, ни по закону, ни по людской совести не положено такое сожительство… Вот и опередили нас, оставили в дураках… Это ты все тянула… «Погоди да погоди…»

— Во всем завсегда баба виновата. — Наталья тяжело вздохнула, кончиком платка утерла набежавшую слезу и погрустневшими глазами посмотрела на Семена. — На тебе, Сеня, лица нет, зайди опохмелись.

— Это не с похмелья… это… — Семен махнул рукой и заковылял к воротам, потом, о чем-то вспомнив, повернулся к Наталье.

— Корову надо бы подоить.

— Ладно, приду.

На самом краю Аминдакана, в почерневшем от давности, но еще крепком доме живет Верина родная бабка. Высокая, дородная, рыжая. Когда-то голубые глаза поблекли и стали белесыми. На внучкину свадьбу бабка Дарья не пошла. «Из вредности», — как говорит ее зять Семен Малышев.

Она очень крутого нрава, с суровыми, но справедливыми взглядами на жизнь. Бабка Дарья недолюбливает своего зятя и в этот раз резко осудила его:

— Хромой кобель, с ума спятил, Любке в куклы играть, а он ее взамуж вытолкал. Бесстыдный, совести нет. Доберусь до него, втору ногу выдерну. Ей-бог, выдерну!..

Старинная глинобитная печь, которая занимает треть избы, сегодня шипит, дымит, а растопиться не хочет. Бабка Дарья орудует здоровенной клюкой, как медвежатник шестом в берлоге, и по-мужски ругается:

— Ишь, кумуха-черемуха, тожа с норовом, растакут такая.

Наконец дрова вспыхнули. Бабка утерла с дряблого лица пот, пододвинула чугунок с горшком поближе к огню и села на скамью, которая жалобно скрипнула под огромной тяжестью.

— …Наш-то хромой бес, говорят, снюхался со Стрельчихой, вот и не велит Верке гулять с Петрухой… А Петька, почитай, из молодых-то первейший рыбак. Такого парня во всем Аминдакане нет, — разговаривает вслух старуха.

В сенях скрипнула дверь, затопали ногами, и в распахнутой двери показались Вера с Петей.

— Здравствуй, бабка! — поздоровалась Вера, а Петр смущенно мотнул головой.

— Проходите, — пробасила старуха, — легки на помине, я только что вас ругала, кумуха-черемуха.

— Ой, бабушка, родненькая! Мало нас дома ругают, и ты к ним припариваешься. — Вера отступила назад и взялась за дверную ручку.

— Ты куда, сорожка, накопытилась? А? Вот ужо юбчонку-то задеру, да так всыплю! — большое продолговатое лицо старухи сморщилось в доброй улыбке. — Проходите, сукины дети, да раскумекайте старой колоде: куды в экую рань потопали?

— К тебе, бабушка, — Вера хотела еще что-то сказать, но запнулась, застеснялась.

Бабка Дарья нахмурилась и воинственно насторожилась.

— Чо, поди, выгнал?

— Сама ушла… Не могу больше…

— Знаю, девка, все знаю… Кумуха-черемуха затрясла бы твово отца, — старуха тяжело вздохнула и замолчала.

В наступившей тишине весело потрескивали в печке дрова. Вдруг чугунок буйно расшумелся, забулькал.

— Раз пришла, бери ухват, а ты, Петька, наколи дров в избу и баню.

Вера с Петром весело переглянулись и взялись каждый за свое дело.

Завтракали молча. У бабки Дарьи только после пятого стакана густого горячего чая показались бисеринки пота на низком лбу. Утерев раскрасневшееся лицо, она сурово взглянула сначала на внучку, потом на Петра.

— Раз уж поп сдох, дык возьмите бумагу в сельсовете, что по закону женитесь… Знамо дело, у любви стыда не бывает, потому и упреждаю наперед, что без бумаги придете — выгоню, так и знайте… Свадьбу сыграем или в покров, или в михайлов день. Бог простит вас, у одного нет отца, у другой — матери. А мне уж по пути грешить, кумуха-черемуха с ним, с грехом-то.

После завтрака старуха долго стояла перед иконами, о чем-то упрашивала пресвятую деву-богородицу, Николу-чудотворца и еще каких-то божественных чинов. Помолившись, старуха сердито буркнула:

— Валите в сельсовет, а потом заверните домой. Дадут что, берите, не дадут, не надо — сами наживете, кумуха-черемуха обласкай вас.

Утром Петр зашел в контору.

Увидев его, Алексей Алганаич сердито мотнул головой и отчужденно посмотрел своими узкими пронзительными глазами.

— Ты что это кулаками размахался? — с едва заметным акцентом спросил Батыев.

Сидевший у двери Егор Лисин вскочил с табуретки.

— Мотри, шшанок, чо сделал! Не миновать те тюрьмы! Кулюган несчастный! — с визгом выпалил он, показывая на окровавленные усы и рубаху.

— Тише, товарищ Лисин, не надо волноваться. Давай спокойно разберемся, мы же мужчины, зачем кричать.

— Поневоле заревешь, когда всю морду расхлестал. Хошь бы было за что.

— Сядь, Егор Егорович, успокойся… Ну, товарищ Стрельцов, расскажи, что у вас произошло?

— Я бы его пальцем не тронул, но он нехорошим словом обозвал Веру Малышеву.

— Э, паря, брось трепаться! За отца мстишь… Докуда будешь казнить?.. Я не виноват в его смерти, а ты… всю дорогу грызешь меня… А теперь и до морды добрался, гад, ублюдок!

— Тише, тише, Егор Егорыч, нельзя оскорблять людей. Сядь, успокойся. Давайте мирно поговорим, по-артельски… Зачем заводить вражду между собой?

— Спробуй с этим кулюганом по добру, зашибет где-нибудь.

Лисин медленно поднялся и злобно взглянул на Петра.

— Ладно, стерплю ишо раз… ради памяти твово отца.

Он схватил фуражку и, не распрощавшись, вышел в коридор.

Батыев склонился над грубо сколоченным деревянным ящиком, заменявшим сейф, долго рылся в бумагах, а потом, отыскав нужную ему тетрадку, облегченно вздохнул.

— От тебя-то я не ожидал, Петро, такой выходки. Ты же ведь комсомолец, и вдруг связался с этим стариком, который, охмелев, наговорил неладное, — рассматривая тетрадь и кидая в сторону Стрельцова быстрые, проницательные взгляды, говорил Батыев.

— Понимаю, Алексей Алганаич. — Петр виновато посмотрел на председателя. — Надо же было так случиться.

— То-то же. Ладно, иди работать.

ГЛАВА IV

Бригада Петра Стрельцова получила на складе новенькие омулевые сети, и сейчас рыбаки собрались их красить. Краску приготовили сами по стародавнему поморскому рецепту — насобирали в тайге коренья бадана, просушили и прокипятили их в огромной чаше. Получился красновато-коричневый отвар.

— Ничо, в воде сети отполощутся, раз-другой попадут под ветер, станут розоватыми, — авторитетно заявил Илья Бадмаев, самый старый бригадир в артели.

— А вот я помню, отец в эту краску добавлял купоросу. Толковал тогдысь мне, что краска дольше продержится, правда или нет, дядя Илья?

— Правду баил мужик.

Недалеко от рыбаков колхозные плотники дружно стучали топорами. Угрюмый Елизар, насупив лохматые брови, саженью, сделанной из сучковатой березы, перемерял днище будущего катера и, размахивая руками, что-то горячо доказывал Батыеву.

Алексей Алганаич махнул рукой — дескать, делай, на то ты и мастер — и быстрыми шагами направился к рыбакам. Поздоровавшись, он отозвал в сторону бригадира.

— Не обрадую, Петро, тебя.

— Что такое?

— По рекомендации райкома Федора Бесфамильных направляют на работу в милицию.

— Они сдурели?! Какой же из Федьки милиционер?.. Молчун, девчонок и то боится… А в райкоме они не подумали, с кем план рыбодобычи выполнять?

— Им, Петя, виднее… На заседании правления мы решили вместо Федора назначить Якова Лисина.

— Хм, этого хрена… добавить еще Морковку, и будет бригада ух!..

Морковкой звали в деревне самого ленивого мужика Прохора Морковкина, от которого отталкивались все бригадиры.

— Да-а зна-аю! — досадливо махнул рукой Батыев. — Знаю, Петруха… — Затем, посуровев, добавил: — Не забывай, что тебя старики натаскали по плесам и сделали бригадиром, ясно? Так вот, у тебя в бригаде есть парень, из которого может получиться толк. Вот и готовь из него впрок помощника. Ясно? — Председатель мотнул головой в сторону молодого эвенка.

— Вовка Тулбуконов парень неплохой, но…

— Что — но?

— Горячий, драчливый, а так-то ничо.

— Обомнется… Ну, ладно, я пошел.

Петр посмотрел вслед Батыеву и, покачав головой, проговорил вслух:

— Ох, и дошлый брацкий![16]

Во дворе у бани Вера стирала белье, а рядом на перевернутой старой лодке сидела бабка Дарья и вязала сеть. Взглянув на вошедшего Петра, она всплеснула руками и громко запричитала:

— Ох, кумуха-черемуха, мужика кормить надо, а у меня сумувар потух.

Старуха цветастой копной ввалилась в сенцы и загрохотала ведрами. Переплетаясь с бульканьем переливаемой в самовар воды, гудел ее басовитый говор:

— Мужика раз-другой не накорми — сразу зачнет на соседский стол зрить, а потом, смотришь, и сердчишко туды же переметнется… Мотай потом мокреть на кулак.

Матерый ведерный самовар в ее руках казался игрушечным. Поставив его на земляной пол, она так дунула в трубу, что оттуда со свистом вылетел весь накопившийся пепел.

За обедом бабка Дарья вспомнила свою молодость. Сначала разок-другой всхлипнула, потом спохватилась и сердито ругнула себя:

— Кумуха-черемуха раздери тя, стару дуру! Нюни распустила, будто тебе одной было трудно… Батюшка-то мой был выпивоха! Все пропивал, то ли от горемышной жизни, то ли еще от чево. В четырнадцать лет я уже рослой была, хушь в телегу впрягай, тогдысь мы с братом Федором рыбачили у купца Бочалгина, недалеко от устья Ангары. И верно, крепость же была, кумуха-черемуха! Бывало, на море ишо лед носит, а мы забредем по пояс в воду и тянем невод. Ноги сначала жжет, ажно огнем горят, думаю, пропали ноженьки — отходила, отплясала Дашка. Ан нет! Вечером бежишь на купеческий лабаз, там Ванька-приказчик показывал лизион. Я, греховодница, бывало, насмотрюсь, всякой нечисти, ажно от страха душа замирает. А потом, ночью-то, во сне и реву что есть мочи, на всю землянку. Беда же!.. Башлык у нас был серьезный. Он как рявкнет на меня. Я и рада, что живой человек рядом.

— Не верится мне, чтоб ты, бабушка, чего-то испугалась, — смеясь, проговорил Петр.

— Э, паря, много ли надо ребенку. Кто я была-то.

— Бабка, а что показывали? — полюбопытствовала Вера.

— Рази все припомнишь… давно ведь то было, при царе Миколе… Помню, показывали все чужеземцев — китайцев с длиннущими косами, турок с котелками на голове, а на тех котелках кисточки болтаются, нарядных мериканцев. А те мериканцы-то — народ белый, высокий и откормленный. Видать, богачество ихнее выставляли на вид, много всякого добра было с ними на большом пароходе.

— Бабушка, а этот самый Ванька-то, видать, был добрый человек? — спросила Вера. — Находил время развлекать вас.

— Хы, добрый, кумуха-черемуха! Чтоб ему на том свете черти задницу изжарили!.. Бывало, рыбу принимат — обманет, деньги выдаст — обсчитат. Такой был хват, каких мало. А перед тем как показать нам лизион, строго упредит: «Кто хочет смотреть — гони пятак».

Вторые сутки дует «ангара». Чтобы воспользоваться его силой, на «Красном поморе» подняли парус. И теперь «болиндеру» легче с помощью ветра толкать неуклюжий корпус катера, за которым тянутся на прицепе целых четыре больших сетовых лодки.

Ходовой омуль уже дошел до Баргузинской губы, и, по слухам, тамошние рыбаки «надсадились» от богатых уловов. Поэтому Батыев отправил навстречу несметным косякам рыбы своих лучших рыбаков, оставив на месте лишь закидные невода.

На второй день за «Красным помором» тянулась лишь лодка бригады Стрельцова, остальные покинули катер в пути, пытать рыбацкое счастье на своих излюбленных плесах. А Петра неудержимо тянуло в далекую Сосновскую губу, где он еще до армии рыбачил в неводной бригаде Петрована Богатых, который промышлял рыбу от Усть-Баргузинского рыбзавода.

Погуляв некоторое время в Баргузинском заливе, основная масса омуля огибает полуостров Святой Нос и к середине июля добирается до Сосновской губы. Рыбы приваливает к берегу так густо, что в губе вода кипит, как в котле. Вот тут и успевай добыть серебристого большеглазого красавца. Кто удалее да смекалистей, тот больше упромыслит, а кто тяжелый на подъем, тот может и с пустыми бочками вернуться домой.

Наконец «Красный помор» обогнул Сосновский мыс. Сидевшие на палубе рыбаки увидели в самом углу залива несколько домиков центральной усадьбы Баргузинского соболиного заповедника, а чуть поближе, у Красной речки, — рыбодел — небольшой деревянный сарай, в котором рыбаки солили добытую рыбу.

У рыбодела торчала лишь одна лодчонка, а остальные чернели на фоне желтых песков, за речкой Кудалды.

— Тянут у самой Шумилихи, — присмотревшись вдаль, проговорил Петр. — Много-мало, все равно добудут. Свежей рыбкой разговеемся.

Рыбаки весело заулыбались.

«Красный помор» бросил якорь против рыбодела. Рыбаки проворно подтянули свою лодку и быстро, заняв каждый свое место, стали дружно грести к берегу.

Из рыбодела вышла женщина.

Увидев ее, Петр улыбнулся.

— Охо, мужики, это тетка Лагуниха нас встречает. Она-то уж накормит! Хлебосолка, каких мало. Только не смейтесь, когда она заговорит.

— А пошто? — спросил Яков Лисин.

— Язык у нее плохо привешен. Вместо «рыбодела» она говорит «маранель», а если нужно сказать: «работаю на пункте», скажет: «работаю на кунте». Один раз рассказала про свое детство: «Таперь ребятенки как у Христа за пазухой живут, а вот мне пришлось с восьми лет у купца Купера в няньках работать. Ладно, добрый был, даже на курок меня возил».

— Куда возил? — смеясь спросил Вовка Тулбуконов.

— На «курок», значит, купец ее возил на курорт. Знамо дело, не лечиться, а нянчить купеческих ребятишек.

Лодка мягко стукнулась о золотистый песок. Петр первым подошел к женщине и, радостно улыбаясь, поздоровался:

— Здравствуй, тетка Настасья! Чо, узнаешь?

— Трастуй, трастуй! — черные глаза внимательно оглядели Петра. — А ты тей, тынок?

— Помора Сидора Стрельцова… Должна бы помнить меня. Я крестник Петра Васильевича Богатых, лет пять назад рыбачил в его бригаде, а ты у нас была поварихой… Зимой неводили в Крутой губе, а летом приходили в Сосновку.

— Петка! Ой! — обрадованно воскликнула Лагуниха и схватила Стрельцова за руки. — Ой, како матерый! Чисто медмедь!.. Как можно узнать-то тя!..

— А ты, тетка Настасья, нисколько не изменилась.

— Руки болят, ноги…

— Все на рыбалке?

— А как же, зимой на Покойниках жила, там на кунте робила, а таперь на маранеле роблю.

За плечом Петра кто-то приглушенно прыснул. Он сердито оглянулся и показал свой огромный кулак. Петр посмотрел на ее жилистые, корявые, изъеденные солью руки и с уважением подумал: сколько же рыбы прошло через них!

— Ой, я чо же! Мужиков-то тормить ната! — всплеснула руками и рысцой пустилась к костру, где в большущих противнях жарилась рыба.

Петр посмотрел вслед Настасье и, ни к кому не обращаясь, задумчиво сообщил:

— Это казачье атамана Семенова повинно в ее языке… Слыхал я, как на ее глазах повесили двух красных… Испугалась бедняжка, думала, что и ее вздернут… По первости года два совсем не баила, а потом отошла. Хушь так-то лопочет, и то спасибо. А вам, чертям, все хаханьки.

Рыбаки потупились. А Вовка Тулбуконов сердито буркнул:

— Кто знал-то. У меня вырвалось невзначай.

В июне на северном Байкале еще прохладно. Бывают годы, когда почти весь июнь еще плавают льды. Но зато июль — самый прекрасный месяц на Байкале. Солнце нежно гладит голубую ширь моря. Оно бесконечно дарит и дарит ему свое животворное тепло. От этого тепла цветет море, поднимаются на поверхность воды маленькие рачки, наши рыбаки их называют юром. Вот этот самый юр-то и является лакомством омуля. В поисках юра омуль поднимается тоже на поверхность, да и он не дурак погреть на солнышке свою темно-фиолетовую спинку, порезвиться в теплой воде. Вот тогда-то и начинается лов омуля поплавными сетями.

Сегодня бригада Стрельцова набрала сети раньше обычного. Рыбаки собираются идти гребями до Больших Черемшин, где они вымечут сети и ночью проплывут морским поносом (течением) до Сосновки.

Готовые к отплытию, сидят с веслами в руках Возка Тулбуконов и Сашка Балябин, а Яков Лисин с Мишкой Жигмитовым возятся в лодке: укладывают нехитрые рыбацкие пожитки и вычерпывают просочившуюся в лодку воду.

— Мозолим, мозолим этими веслами руки, а толку-то что?.. За неделю три бочонка засолили, — сердито ворчит Вовка Тулбуконов.

— Тебе, тунгусине, все мало, ишь жадюга! — смеется Сашка.

— Не тунгусу, а эвенку! — сердито заметил Вовка. — Шовинизм не разводи на промыслу.

— Ха, нашел шовиниста! У меня у самого бабка была тунгуска, а дед — ссыльный казак. Так что можешь меня дразнить и тунгусом и князем Ерноулем, бабка-то моя была его прапраправнучкой. Глаза у меня русские, а морда тунгусская.

— Ха, нашел чем хвастаться, подумаешь, прапраправнук князя Ерноуля! — скривил губы Тулбуконов. — Этот твой предок Ерноуль сосал кровь тунгусского народа. Его звали черным волком, его именем пугали детей. Он был злее вашего Ивана Грозного. Понял? Тоже мне Ерноуль нашелся! Попался бы ты ему в руки, он с тебя с живого кожу содрал.

Вовку Тулбуконова всего-то три раза искупали в снегу[17], а потом мать с отцом заболели оспой и умерли. Вовку подобрал ссыльный русский, у которого было самое длинное во всем Подлеморье прозвище — «по-ли-ти-че-ский». Этот самый политический, огромный и неуклюжий человек, как-то ухитрился выходить малыша. Люди жалеючи давали им одежонку, подкармливали, кто чем мог. У него Вовка выучился русскому языку и грамоте, нежно любил своего приемного отца и звал его батей.

Вот почему Вовка Тулбуконов разговаривает на чистейшем русском языке.

Несколько лет назад он похоронил батю, но не осиротел, а стал сыном рыболовецкой артели.

— Слушай, крестный, почему ты неводом вон сколько омуля хапаешь, а у меня в сетях ни черта нет? — угрюмо спрашивает Петр у своего дяди.

Богатых усмехнулся в свои черные усы.

— Смотреть надо в оба. У меня один глаз, да все вижу… Поедь-то рыбья, юр-то, совсем в берегу… Кумекай, баклан, такут твою мать! Где же и омулю быть, а?

— Тебе-то, дядя, хорошо, у тебя невод — закинул да вытянул, а у меня сети. Ежели в берегу и проплыву — все коряги, все камни соберу и утром одни тетивы вытяну. Зараз отрыбачишься.

— Хы, хрен с луковкой с бабкиного огорода! Все ему и растолкуй! Вот что сделай: расшей сети и конца по четыре забакани в самом берегу. Понял, дикий баклан?

— Понял, понял, крестный, спасибо за совет! Только сегодня поздновато.

— Э, паря, ничо не поздно. Успеешь и сети закинуть и сбегать в кусты с какой-нибудь засольщицей. Я-то в твои годы, эхе-хе…

Петька весело расхохотался, вспомнив рассказы про любовные похождения дяди Петрована.

Один из лучших бригадиров Усть-Баргузинского рыбзавода Петр Васильевич Богатых был самым опытным ловцом байкальской рыбы. С восьми лет он пошел рыбачить, а в семнадцать стал башлыком. Это было еще до революции, и рыбачил он тогда у богатого рыбопромышленника. От сурового прошлого, от башлыцкого самовластия осталось в нем совсем немного — он любил материться. Когда ему делали замечание, то он отмахивался и сердито говорил: «Э, паря, такут твою так, на море нужно, чтоб все было крепко: люди, лодка, снасти и, само собой, — крепкое слово».

А вообще-то, Петр Васильевич был добрейшей души человек, всегда поможет и всегда выручит. Рыбаки любили своего шумного бригадира и не обращали внимания на его маты и окрики. Это было в обычае у байкальского рыбака.

На рассвете, когда поднебесный голец Бараг-хан-ула и его зубастые соседи окрасились в багрянец, бригада Стрельцова подъехала к первой ставежке. Еще не дойдя метров тридцать до сетей, Петр увидел на поверхности воды какой-то белый предмет.

— Это что же белеется-то? Бревно не бревно, — тревожно сообщил он товарищам, сидевшим в гребях, спиной к сетям.

Подъехав ближе, он увидел массу белевшей рыбы.

— Ой, ребята! Сети подняло!

— Что с сетями? — рыбаки побросали весла и вскочили на ноги.

— Вот это да-а! — чуть не враз воскликнули парни.

— С промыслом тя, башлык! — тонким заискивающим голосом проговорил Яков Лисин.

— «С промыслом»! — передразнил его Вовка Тулбуконов. — А вчера ты ругался и не хотел сети баканить у берега… Разве Петрована Богатых проведешь! Спасибо мужику за совет.

Остальные рыбаки радостно улыбались и, быстро подогнав лодку к морскому маяку, подняли якорь и подтащили сети с трепыхающимся серебристым омулем.

В остальных ставежках тоже густо попало, и рыбаки, не разгибая спины, выбирали из сетей серебристого красавца.

Солнце уже высоко поднялось над зубастыми гольцами, усталые и радостные рыбаки причалили к берегу.

— Э, паря, черти окаянные, кажись, лодку-то здорово подзагрузили! — с веселой улыбкой встретил Богатых поморов.

— Спасибо, крестный, за добрый совет.

— Но, но! Како там спасибо, идите в поварню, там Настасья накормит вас.

— Охо, вот это здорово! Только сначала сети выберем на вешала, а то в момент сгноишь их.

— Молодец! А я думал, ты скорей набросишься на жратву, а потом и про сети вспомнишь. Хушь с голоду сдыхай, хушь падай с усталости, а сети разбери, просуши. Это, паря, закон моря.

За неделю такой удачливой рыбалки бригада Петра Стрельцова выполнила план летней путины. Все бочки, которые рыбаки привезли с собой, заполнили рыбой. Петр встревожился: «Рыбу не во что солить! Что делать?»

— Иди к дяде Богатых, — посоветовал Яков Лисин, — не поможет, тогдысь рыбу на «Ангару» продадим… Ты, Петруха, больше нас в нужде, только что женился, ни на тебе, ни на Верке лишней одежки нет, да и по домашности-то, поди, на полу спите…

— Так, так! Учи, учи, дядя Яша, на добрые дела! — Петр сердито посмотрел на Лисина.

— Я-то чо? Я ничо! Я только совет даю, дело хозяйское.

— Дело-то артельное, а ты учишь, как рыбу налево толкнуть. Тоже мне, советчик нашелся!

— Тебе, Сидорыч, не угодишь, я думал, как лучше.

— Ты, ядрена мать, снова нос повесил! Рыба не ловилась — горе, стала ловиться — опять же горе! — с шумом, с башлыцким матом, но с веселыми искрами в единственном глазу встретил Петрован Богатых своего племянника.

— Не во что солить рыбу. Выручай, крестный.

— Сам на таком же конце сижу, не лучше тебя.

— Как быть-то?

— Напиши своему буряту. Пусть развернется. Ишь какой, отправил своих бакланов, а сам глаз не кажет.

— Батыев-то все сделает, но «Ангара»-то только завтра вечером зайдет к нам в Сосновку. Когда моя записка дойдет до Аминдакана — долга песня.

Смуглое цыгановатое лицо Богатых покрылось мелкими морщинками, воедино слились смелого росчерка густые брови. Минуту-другую подумал, затем сердито посмотрел на Стрельцова.

— Я, паря, за тебя делать не буду, ну тебя… Хошь достать бочки, поедем со мной на Покойники. Заведующий пунктом наш мужик.

В смелых темно-серых глазах Петра заискрились веселые огоньки.

— Упою вас обоих! Только бы дал на время бочки.

— Э, паря, баргузят на водку не купишь, если есть, то и без твоей водки даст. Иди, собирайся, слышь, катер-то стучит.

Где-то у Громотухи едва заметной точечкой двигался сейнер.

По соседству с поморами остановились рыбаки-хайрюзовщики с Ольхона. Ольхонские буряты превосходные рыбаки, не боясь ни расстояний, ни буйных ветров, оставляют они свой остров и уходят на лодках за сотни километров от дома. Передвигаются с помощью весел и парусов. В бригаде всегда найдутся один-два старика, которые, кроме обычных обязанностей, исполняют роль синоптика. Синоптики, чего греха таить, частенько ошибаются, а этим старикам ошибиться нельзя. Потому что ихняя ошибка может стоить жизни всей бригады, в лучшем случае свирепые волны выкинут лодку на острые прибрежные камни и разобьют ее вдребезги. Как быть тогда рыбакам? Удрученные случившимся, сломленные необузданной силой, с пустыми руками, они заявятся к родным берегам. Вот почему этим старикам нельзя ошибаться.

Мишка Жигмитов утром спросил у старого бурята: «Почему, бабай, сегодня не идете через море?»

На темно-бронзовом морщинистом лице старика появилось подобие улыбки.

— Ты бы пошел?

— А что же мешкать-то? День вон какой! Ни облачка, ни ветерка.

— Э-эха, какой ты рыбак, не знаешь, что будет на море через час, уже не говоря, какая беда тебя поджидает через день, через два.

— А ты, бабай, знаешь?

— Мало-мало знаю. Но есть старики, которые лучше меня понимают лицо моря.

— Лицо моря? — в недоумении спросил Мишка.

— У тебя есть лицо, у меня есть, так же и у моря есть свое лицо.

Старик презрительно сморщился, увидев в Мишкиных глазах снисходительную усмешку.

— Не сердись, Цаган-бабай, я же еще ни черта не понимаю.

Старик одобрительно закивал головой.

— Все такими были. Уважай стариков, больше спрашивай, но и своей башкой тоже кумекай, сынок. Ойлгош?[18]

— Понял, понял, бабай… А можете сказать, сегодня даст поставить сети или нет?

Узкие глаза старика совсем сощурились в две щелки. Он всмотрелся в заморские гольцы, оглядел тайгу, прошелся пристальным взглядом по сонной глади моря, осмотрелся вокруг и запалил свою черную трубку. Минуты две-три стоял в раздумье, прислушиваясь к каким-то, наверное, одному ему известным звукам, а потом сказал:

— На закате подует ветер, а к ночи, наверно, пойдет дождь. Лучше сети не ставить.

— Ой, бабай, однако, ты ошибаешься.

— Э-хе-хе! Волчонок ничо не видит. Гляди хорошо, како море, тайга, дерево, трава, что делают птицы, мураши — они тебе все скажут, когда будет ветер, когда дождь… Понял? Смотри, как рыба ходит в воде, будто сонная, как нерпа плещется, вроде баба купается по колено в воде.

— А еще какие признаки перед ветром, перед ненастьем?

— Поживешь — увидишь, если не слепой, — старик сердито посмотрел на Мишку и ушел но своим делам.

«Ой, бабай, сказку баишь, день-то какой!» — подумал Мишка.

Над прозрачной, словно детская слеза, водой пристроилась гибкая девчонка и моет посуду.

У Мишки чаще забилось сердце.

— Здравствуй, Токта-таха!

— Амар сайн, хубунчик![19] — по-бурятски, но с монгольским акцентом ответила на приветствие парня, улыбнулась длинными черными глазами.

«Красивая чертовка, так бы и уплыл за нею на Ольхон!» — подумал Мишка.

— Токта-таха, откуда ты родом?

— А что?

— Говор у тебя не походит на наш, монгольский, что ли?

— Я издалека… Оттуда, где степи как это море.

— А как заблудилась к нам?

— Служил у нас на границе паренек с Ольхона и сманил мою сестрицу к себе на Байкал. А она у меня была и за отца и за мать, куда же мне деваться?

— Вот оно что. Наверно, боишься моря?

— А зачем бояться?

— Вот и молодчина!.. Скоро домой отчалите?

— Как старики скажут.

— Наверно, соскучилась по дому… по мужу.

— Как же! Муж и пятеро хубунчиков ждут.

— Охо! Такая молодая! — Мишка испуганно вылупил глаза и всплеснул по-бабьи руками. — Ой, да ты сдурела, девка!

Токта-таха, позабыв про свои чашки и ложки, хохочет, заливается тонким приятным смехом, словно ручеек таежный журчит.

Глядя на нее, расхохотался и Мишка.

— О, Токта-таха, ты, однако, медведя рассмешишь!

А тем временем чуть заметная ленивая зыбца подшутила над девчушкой, отнесла от берега чашки и ложки.

— Ой, уплыли! Спешат домой на Ольхон! — всплеснула тонкими гибкими руками.

— Сейчас достану, не волнуйся, Токта-таха!

Мишка забрел в воду и начал ловить посуду. Но на дне лежит рыбка листвяшка. Парень наступил на нее, и — бух! — брызги во все стороны.

Снова смех, заразительно веселый, звонко разносится по голубой лазури моря.

Наконец выбрался мокрый рыцарь и положил посуду к ногам девушки.

— Вот возьми свои черепки. Я побегу переоденусь.

— Беги, беги, мокрая лягушка!

На Мишку смотрят веселые темно-бархатные глаза, из которых льется удивительно мягкое сияние.

«Вот черт, таких глаз я еще не встречал!» — подумалось ему.

Отбежав, повернулся к девушке.

— Токта-таха, а вечером к тебе можно?

— Приходи! Ты забавный!

Вечером надо ставить сети, а тут, как назло, налетел «култук». Бесконечной цепью по морю бегут гребешки волн.

Мишка запомнил слова старого бурята: «На закате подует ветер». Удивился парень: «Как же старик узнал, ведь было так тихо, солнечно?.. Вот шаман-то где!..»

Яков Лисин, заменивший уехавшего на Покойники бригадира, поцарапал рыжую шевелюру, улыбнулся одними зеленоватыми глазами и довольным голосом сказал парням:

— Везет же бабникам! Все по кустам разбежитесь шуры-муры разводить.

— А ты, дядя Яша, куда?

— Обо мне какой разговор, по-стариковски буду давить постель. Вот вам-то грех не сбегать к девкам. Особенно Мишке… его-то цыганочка Патаха скоро снимется домой.

— Не Патаха, а Токта-таха, — поправил Мишка.

Буйный «култук», как и всегда, широко размахнулся и зацепил где-то на западе огромную отару «овец». Он гонит и гонит их в неведомые края, но они заупрямились, уткнулись твердолобые в величественные гольцы Бараг-хан-улы и его братьев, смешались в одну густую, темную тучу, опустились вниз и стали облизывать макушки высоких деревьев.

Порывы ветра захлебывались в тучах, словно в мокрой вате, и становились все мягче и мягче, а потом крупные капли дождя звонко забарабанили по зеленому покрову притихшего леса. Только где-то далеко-далеко в горах продолжала радостно стонать тайга, впитывая в себя благодатную влагу.

— Токта-таха, пойдем под это дерево, — Мишка потянул девушку под огромный кедр. — Здесь не промочит.

Тьма такая густая, что, кажется, можно хватать ее пригоршнями. Мишка и отчерпал бы ее, разгреб, развеял, чтоб перед близкой разлукой насмотреться на Токта-таху, но тьма бездонна, как и святое море. Да разве можно ради собственной прихоти посягать на ночной покров, под нанесем которого отдыхает все живое. Сыростью и прохладой наполнило тайгу, но все равно Мишке так приятно сидеть рядом с Токта-тахой, что он согласен оставаться в таком положении бесконечно долго.

— Знаешь, Токта-таха, давай будем дружить навсегда.

— Как это навсегда!

— Так… до старости… Чтоб рядом жить.

Вдруг недалеко раздались крики.

Мишка с Токтой насторожились, прислушались. Кто-то сердито бранился.

— Кажется, Вовка, — признал Мишка голос дружка и вскочил на ноги. За ним последовала Токта-таха и, схватив парня за руку, потянула его в сторону своего табора.

— Я боюсь драки.

Раздался слабый зов о помощи, его заглушили сердитые вскрики, и затем все смолкло. Мишка на ходу бросил:

— Убьют ведь друг друга! Жди! — и изо всех сил кинулся к дерущимся.

На бегу в кромешной темноте Мишка наскочил на какой-то твердый предмет, брошенный прямо на дорожке, больно стукнулся и, перекатившись через него, пластом вытянулся на траве; поднявшись и проклиная что-то темное, преградившее путь, стал ощупывать его.

«Бочка с рыбой! Кто же катил ее ночью-то? — подумал парень. — А-а, воришку сцапали!» — заключил он.

Вдруг над головой загрохотал гром, и на миг осветило яркой вспышкой все окрестности. Крупные капли дождя зашуршали в хвое деревьев, застучали по листьям и бодро побежали по тропинке.

Мишка вернулся к тому месту, где он оставил девушку, но ее там не было.

— Токта! — закричал он и прислушался, но ответа не последовало. Лишь где-то вдали тайга стонала от ветра, порывы которого стали доходить и до Сосновки.

— Токта! — громко раздается по тайге.

Мишка прибежал к табору. Все молчит. Уставшие за день неводчики спят непробудным сном. А дождь хлещет все пуще.

— Испугалась грозы… трусиха, — упрекнул парень девушку и пошел к себе.

Вот поравнялся он с тем местом, где лежала бочка, а ее уж там нет. «Куда-то укатили», — подумал он и пошагал дальше.

Недалеко от своей палатки он догнал человека.

— Эй, погоди! — окликнул он его.

— Надо, так догонишь, — буркнул знакомый голос.

— А-а, Вовка!.. Это ты ругался с кем-то?

— Гад Лисин украл бочку с омулями… Катил ее, чтоб загнать, а тут я шел от Дуськи…

— А бочка-то где?

— Закатил в кусты. Утром заставим его прикатить. Пусть при людях вернет на место…

Сегодня рыбаки блаженствуют. Спасибо «култуку», если бы не он, то на заре пришлось бы расставаться с теплой постелью, браться за холодные, тяжелые весла и грести к сетям. А кровавые мозоли на ладонях рук нестерпимо ноют, горят жарким огнем.

А тут спи да спи, не ожидая сердитых окриков бригадира.

Крепко спит Мишка и видит сон.

…Побелел, стал совсем седым Байкал. Вода, как в котле, кипит, бурлит, пенится. И кидает как щепку лодку-душегубку. На носовой шакше стоит на коленях вчерашний старый бурят и молится своему бурхану и шаманским божкам — «хозяевам» тайги и моря. Просит святых небожителей, чтоб его, старого обманщика, за неверное предсказание утопили они, а остальных рыбаков оставили в живых.

Но никто не услышал слезных молитв старого рыбака. Подошла громадная, высотою с Бараг-хан-улу, волна и вмиг опрокинула лодку.

Теперь плывет черная лодка кверху дном, и никого не видать — все утонули.

Но вот у самой кормы лодки вынырнул и замелькал беленький платочек, показалась женская головка.

«Да это же Токта-таха!» — узнал Мишка, и у него бешено заколотилось и загорелось сердце.

Вот она ухватилась ручонками за водорез лодки и поползла вверх. Добралась до скользкого днища и прилипла всем телом.

— Держись, Токта-таха! Я сейчас подплыву! Держись, милая!

Мишка рванулся вперед, вскочил и больно стукнулся о перекладину палатки.

— Фу, черт! — потер ушибленный лоб и выполз наружу.

Мишку встретило хмурое, неприветливое утро. Хотя дождя и не было, но темно-пепельные тучи низко нависли над морем и тайгой. По морю перекатывались пологие волны. «Култук» хотя и ослаб, но все еще продолжал путь.

На соседнем таборе ольхонцы свернули брезентовые палатки и вместе с остальным нехитрым скарбом сложили в баркас.

Вокруг догоравшего костра собрались пожилые рыбаки и молча допивали чай, а молодежь уже сидела в лодке за веслами.

«С ума спятили, в такое ненастье пускаются через море!» — подумал парень и пошел к соседям.

«Вон в голубеньком платочке сидит Токта-таха», — чуть заныло сердце, просясь к ней в лодку.

— Амар сайн, дяденьки!

Загорелые темно-бронзовые лица невозмутимо суровы. Каждый думает о чем-то своем.

В ответ на Мишкино приветствие едва заметно мотнул головой только самый молодой из них.

«Ух, гордые!.. Даже не здороваются!» — сразу же замелькали обидные мысли.

Рыбаки закончили чаепитие и так же молча закурили. Вчерашний старик синоптик поднялся на ноги, огляделся кругом, одобрительно закивал головой и что-то зашептал.

«Снова шаманит… Неужели он знает, что ветер вот-вот стихнет и разнесет эти плотные тучи?.. Эх, черт! Хотя бы на денек задержались… Мы бы с Токта-тахой еще бы повстречались…»

Мишка украдкой смотрит на баркас, который метрах в двадцати от берега мерно покачивается на волнах. У самой мачты сидят три женщины.

Разговаривая, они нет-нет да взглянут на берег и примутся хохотать.

«Не надо мной ли? — подумал Мишка. — И Токта-таха смеется… А почему бы ей не посмеяться?..»

Старик что-то сказал своим товарищам, и они забрали котлы и чашки, пошли к маленькой лодке-«хариузовке».

Вот враз поднялись упругие весла, опустились, вспенили воду и взмыли, как чайки, вверх. И пошло, и пошло! Приятно смотреть, как легко и непринужденно гребут рыбаки Байкала… Упругие, четкие гребки… Эх, мастера!

— Мэндэ! Токта-таха! — крикнул огорченный Мишка.

«Проспал, черт… даже не попрощались… Эх, засоня», — ругает себя парень.

«Она даже не помахала мне… Или обиделась… или постеснялась при стариках. Наверное, постеснялась», — успокаивал себя Мишка.

А «култук» тем временем совсем стих, замер. Чайки весело кричат, взмывают вверх и оттуда стремительно падают вниз, ныряют за добычей.

Вон где-то на середине моря, что ли, показался яркий пучок солнечных лучей.

— Ой, до чего же хорошо старый знает про погоду!.. Чародей! — восхищается Мишка.

Наконец рыбаки дождались своего «Красного помора».

— Что же ты так долго?! — сердито и радостно спросил Стрельцов у председателя.

— «Болиндер» загнулся, ремонтировали. А-а, старье, — досадно махнул Алексей Алганаич. — Ну, как живете-то здесь… Все здоровы?

— Бочек сколько привез? — вместо ответа спросил Петр.

— Ты спроси, как живет Вера, что и как там с матерью… А то сразу же бочки ему подавай. Насчет бочек не обрадую.

— Вот это уж плохо. Я взял бочки на Покойниках на время, до вашего прихода. Обещал вернуть…

— Ладно, поморы еще из веры не вышли, сделаем, что надо. Рыбу сдайте им же на Покойники, и они спишут бочки. Только не растеряйте приемные квитанции.

— Как так им сдавать? Ты сдурел! — воскликнул Стрельцов. — Мы же из другого района.

Батыев рассмеялся:

— Я договорился… Ведь трест-то у нас один.

— Не-е знаю, Лексей Алганаич! Как бы не попасть нам впросак. А то мучаемся, где не доспим, где не доедим… руки в кровь «спустили»…

— Не бойся, Петя, сдавай рыбу на Покойники. Я отвечаю за свои слова.

— Ну, хорошо! Только напиши бумагу, чтоб потом мне перед колхозниками не моргать.

— Вот какой недоверчивый! Ладно, напишу распоряжение, — уже сердито сказал председатель.

— Ты, Лексей Алганаич, не серчай, дело-то артельное.

— Чудак-человек, за что же на тебя сердиться-то. По-своему ты прав, Батыева слова в карман не положишь.

— Ну и ладно. — Петр добродушно улыбнулся.

— Значит, вопрос разрешили, а теперь, чертенята, пляшите! — председатель раскрыл полевую сумку и хлопнул по ней смуглой рукой. — Письма от жен и невест! Уж дороже-то что может быть!

Первым сделал лихой перепляс бригадир и выхватил письмо.

Остальные, переминаясь с ноги на ногу, толкали друг друга, но никто не плясал.

— Ладно уж, я за всех! — и веселый Сашка Балябин, передразнивая деревенских старух плясуний, выхватил носовой платок и пустился плясать «барыню». Отплясав под общий хохот, подставил свою выцветшую измятую кепчонку.

— Выкладывай, Лексей Алганаич! А я заставлю их за «барыню» сети разбирать.

Батыев, от души посмеявшись, вывалил из сумки письма.

— Вот, получайте, а в кубрике вам посылки…

Сегодня у рыбаков стрельцовской бригады праздник. Из дома получили добрые весточки, вкусные домашние печения, в туесках сметану и другую снедь.

«Красный помор» поднял свой изъеденный ржавчиной, заскорузлый, николаевских времен якорь. Про этот якорь ходили целые легенды, но достоверно про него знали то, что он был поднят со дна моря в том месте, где в двадцатом году разбилась об скалу баржа купца Бочалгина, а остальное все было выдумано фантазией рыбаков. Поэтому он был не менее знаменит, чем якорь Марцинкевича. Про тот якорь знают все рыбаки Подлеморья и с добрыми шутками и смехом нет-нет да вклинят в свои разговоры. А дело было так. Однажды в сильный шторм порывом ураганного ветра оторвало якорь, и утлое суденышко было выброшено на берег. Капитан обошел вокруг нею и спокойно произнес:

— Хорошо, что у берега стояли… Сгнила калоша-то… Вот только якорь утопили…

— Да-а, якорь-то был охо-хо!.. Медный… — поддержал его моторист.

— А ты, Федюха, напиши все же бумагу-то, — попросил капитан моториста. Сам он был неграмотный. Бывали в те годы такие капитаны.

Вот и появилась на свет божий деловая бумага такого содержания:

Видимо, не без юмора был тот моторист, который своей писаниной сделал популярным на все Подлеморье Марцинкевича и его «якорь медный — весь железный».

— Так, значит, Лисина не хочешь больше держать в своей бригаде?

— На кой черт он нужен… ворюга, — темно-синие глаза Петра сделались неузнаваемо суровыми и колючими.

— А вчетвером справитесь?

— Справимся, Алганаич, парни у меня шустрые. Любой из них за двоих может промышлять. Вот и подсчитай, сколько нас…

— Так, так… значит, один за двоих… Ладно, оставайтесь вчетвером.

Батыев бросил взгляд на парней, горланивших под гармошку. Здоровенные, загорелые, они задористо пели рыбацкие частушки:

— Слышь, Алексей Алганаич?

— Слышу… А ловко сочинили, черти!

— Изведут мужика. Вези его на покос. Раз не хочет по-человечески рыбачить, пусть кормит комаров.

ГЛАВА V

Пролетела рыбацкая страда — летняя путина. Заполненная крестьянскими заботами, промелькнула золотая осень. И вот уже залетали «белые мухи» — пришел покров.

Всему охотничьему люду известно, что покров — это сердцеед охотника.

Дед Тымауль, которому перевалило за восьмой десяток, с наступлением покрова совершенно преображался, он будто сбрасывал со своих сутулых плеч не менее двух десятков лет. На посветлевшем лице появлялся румянец, тусклые подслеповатые глаза, словно по велению волшебника, загорались каким-то внутренним огнем, взгляд делался острым.

— Шлава богу, пришел покров, шердце так и подвывает. Пойду, однако, бельку промышлять… Вишь, шабака-то воет — жовет в тайгу, — улыбаясь шепелявил он и трясущимися от волнения руками набивал свой ветхий патронташ блестящими патронами.

Вот какой он, волшебный покров, — время нежных, пушистых снежинок, время охотничьих страстей.

Так же как и старого Тымауля, мучают покровские переновки и многих поморов.

К покрову в этом году заехали в тайгу на промысел белки человек пятнадцать аминдаканских охотников. В их числе и Петр Стрельцов с Мишкой Жигмитовым.

А как не хотелось отставать от своих друзей Вовке Тулбуконову и Сашке Балябину! Как они ни упрашивали председателя, но тот был неумолим.

— Сказал нет, и точка! — сердито отрезал Батыев.

— Хы, своей бригадой отбелковались бы, а потом можно и на учебу ехать. Отпусти, Лексей Лганаич, будь добр, а? — приставали парни.

— Будь добр, не заставляй учиться — так, что ли, а? Вы же опаздываете на занятия…

Парни, бросив свирепые взгляды на «вредного» бурята, нехотя пошли домой собираться в город.

В бухте Аяя на самом берегу залива отаборились братья Лисины, Егор и Яков. А Стрельцов с Мишкой забрались на Фролиху к деду Куруткану.

На берегу таежной речки, которая впадает в озеро, приютился ветхий чум, в котором доживает свой век старый эвенк. Заслышав лай собак, он вылез из берложки и присел на колоду. А когда подошли люди и сбросили с плеч свои тяжелые поняги, он легко поднялся и шагнул вперед.

— Петька, ти?

— Я, я, дедушка, здравствуй!

— О-бой! Петька, Петька! Мэндэ!.. Как сохач, болса стала! Мэндэ!

— А ты все такой же молодец!

— Хе-е! Пропаль Куруткан, пропаль! — маленькие живые глаза эвенка весело сверлят Петьку. — Бельку промышлять пришель?

— Аха, бабай, белковать заявились.

— О-бой, чипко корошо! А спирт тащиль? — старик облизнул морщинистые губы. — Миколку-бога нада поить. Он бельку посылать тебе будет.

— Никола-святой и без нашей водки перебьется, а тебя угостим.

Куруткан, не поняв значения Петькиных слов, утвердительно закивал головой. Старик наконец взглянул на Мишку.

— Мэндэ, батыр!.. Аванки, биранхур?[20]

— Мэндэ, бабай! Би биранхур[21].

— А-а… молодой охотник, друг твоя? — спросил он у Стрельцова.

— Дружок мой!

— Значит, своя человек…

Первый день Петр взял с собой Мишку, чтоб познакомить парня с окрестным лесом.

Утром дед Куруткан напутствовал их:

— Ти, Петруха, проведи бурятенка вверх по речке. Покажи ходку на день. Потом она одна пойдет.

Так и поступил Петька.

Десятую белку Мишка подстрелил на огромной лиственнице, и они сели отдохнуть.

— Стреляешь, Миха, хорошо. Только в сторону не кидайся. С утра до обеда иди вверх по речке, а потом вниз по другой стороне… Исть хочешь, нет?

— Не-е, — Мишка замотал головой.

— Тогдысь без чаю пойдем на юрту.

— Пошто? На дворе еще рано.

— Дед Куруткан нам дров наготовит, а?

— Оой, верно, я и не подумал.

До самых потемок Петр с Мишкой валили сухостой и пилили на чурочки, а старик складывал их в аккуратную поленницу. Уже в темноте Куруткан замахал рукой.

— Куватит на две зимы!

После ужина Петр ободрал три белки, а четвертую подал Мишке.

— Видел, как я делал? Вот и учись.

— Попробую.

Мишка долго возился с одной белкой, даже вспотел от напряжения. Но как он ни старался, а шкурку все же порезал.

Наблюдавший за Мишкиной работой старый эвенк взял из его рук шкурку белки и сокрушенно покачал головой.

— О-бой! — воскликнул Куруткан. — Ча, ча, ча-а! Кака ти окотник, бельку не умеешь обиходить! Ай-яй-яй!

Дряблое лицо старика еще больше сморщилось, будто он собрался заплакать. Оно выражало страдание и досаду. Мишка от стыда рад был сгореть и исчезнуть вместе с пеплом.

— Э-эх, пошто добро портить?.. Зачем тогда биль бельку?..

Долго и терпеливо учил старый эвенк Мишку, чтоб тот больше не портил пушнину. Но и Мишка был парень смекалистый. Научился обрабатывать шкурки.

Зло и отрывисто залаяла Найда. Петра словно чем-то обожгло.

— Зверя поставила! — взволнованно воскликнул он и бросился сквозь чащобу на лай. Пробежал метров двести, остановился, чтоб по лаю определить расстояние. — Ох, совсем рядом!.. Надо потихоньку…

Затаив дыхание, ступая по-рысьи, мягко и ходко, Петр крался от дерева к дереву. Вдруг затрещало где-то совсем рядом… «Кто же это — сохатый или медведь?» — застучало в голове, и он, взяв на изготовку ружье, встал за толстое дерево.

Зверь остановился, потом снова раздался треск; между деревьями и густым подлеском замелькало что-то черное и громадное. Петр прицелился в черный лоснящийся бок, но зверь успел отпрыгнуть в сторону. Вот он снова показался на какое-то мгновение, и этого было достаточно, чтоб охотник вскинул ружье и нажал на спусковой крючок.

Раненый зверь прыгнул вверх, и над молодым ельником Петр увидел огромные разлапистые рога сохатого.

«А я думал — медведь!» — мелькнуло у охотника.

Глубоко внутри у зверя мгновенно расцвел яркий огонь. Жарким пламенем брызнули из глаз искры; обезумев от страшной боли, он птицей перелетел через собаку и, ломая все на споем пути, ринулся вниз, где сверкала холодной синью бухта Аяя.

— Аяя, потуши во мне огонь! — кричит могучее тело сохача.

Длинные, прекрасные ноги лося еще сильны, до них пока не добрался огонь смерти, они двигаются широко и размашисто.

Захлебываясь лаем, несется Найда, а за ней, сжимая в руках ружье, бежит охотник.

Далеко впереди чуть слышен лай Найды. Она удаляется все дальше и дальше, и наконец ее совсем не слыхать. Петр остановился. Ему стало жарко, как в июле, пот стекал ручьем и больно ел глаза.

Высокие сосны наклонили свои макушки и внимательно следят за исходом борьбы. Громко каркая, пролетела над кровавым следом ворона. Вспугнутый грохотом выстрела дятел вернулся обратно на сухую вершину дерева и, осмотрев свою оставленную работу, снова принялся за дело.

Петр бежит и бежит по следам… На свежем снегу алеют красные ягодки таежной кислицы. Местами они щедро рассыпаны и лежат целыми пригоршнями.

— Крови много потерял… Скоро ляжет, — сказал охотник любопытным елкам, которые лезут в лицо, царапаются и нет-нет да подставляют ему подножку.

Снова послышался лай. Все ближе, ближе. Наконец Петр увидел под огромным кедром лежавшего на брюхе лося. Он был еще жив и, грозно потрясая массивными рогами, отбивался от наседавшей Найды. Большие, сердитые глаза налились кровью и были переполнены болью и бессильной ненавистью к человеку и его собаке.

«Эх, бедняга!» — Петр тщательно прицелился, чтоб не промазать и не продлить тем самым предсмертное мученье таежного красавца.

Грохнул выстрел.

«Ох, как громко!» — с болью выдохнул охотник.

Освежевав лося, Петр сел отдохнуть.

«Сколько в одном звере мяса! Деду Куруткану хватит всю зиму сосать… Мы-то с Мишкой много ли съедим за две недели… все останется старику… Обрадуется бабай», — проносятся радостные мысли.

Вдруг из прибрежного леса донесся отчаянный крик. То был тревожный зов о помощи. Схватив ружье и на ходу заряжая его жаканом, охотник бросился в кедрач.

— Кажись, медведь кого-то прижал!.. Хошь бы успеть!

Как нарочно, перед Петром выросла сплошная стена из ельника, ольхи и багула. Зажмурившись, он стал пробираться на ощупь. Перекатываясь через колодник, спотыкаясь и падая, Петр спешил что есть сил. А из лесу беспрерывно раздавался вопль.

Наконец Петр выскочил на крутой взлобок и через редколесье увидел стоявшего на задних лапах громадного медведя. Зверь тянулся к висевшему на сучке толстого кедра человеку.

— Ох, загрызет мужика, сволочь! — вскрикнул Петр, увидев падающего человека.

Насколько ж медведь проворен! Не успел Стрельцов и моргнуть, а тот уже пляшет на человеке и яростно рвет на нем одежду.

Петр с разбегу остановился, вскинул ружье и выстрелил в черную косматую тушу.

Зверь страшно взревел.

На вид грузный и неуклюжий, он с такой быстротой повернулся и наплыл на охотника, что тот едва успел перезарядить ружье и, почти уперев ствол в косматую грудь, выпалил второй жакан.

Медведь рявкнул и, падая, облапал Петра.

Крепко прижавшись друг к другу, они свалились за толстую кедровую колоду.

За колодой с минуту слышалась возня, а затем все стихло. Оттуда никто не поднялся — ни Петр, ни зверь и ни тот, что свалился с дерева.

Услыхал крик и Яков Лисин. Бежавший впереди него черный кобель, зачуя запах медведя, поджал хвост и трусливо бросился к ногам хозяина.

— Пшел! — пнул он пса. — Такая же трусина, как и у Егора… Вот и ревет мужик. Добрая собачка выручит из беды, а вот такая-то сволочь стравит медведю. У-у, гадина! — ругается Яков, стараясь на бегу пнуть собаку.

Услыхав выстрелы, Яков пошел шагом. «Ухлопал Егорша!.. Хошь и боится медведяку, а свалил!.. Слава богу, теперь свежинка у нас есть!» — радостно подумал Лисин.

Боязливо оглядываясь, из-за куста выскочила собачонка брата.

— И убитого боишься, цыть, падла! — крикнул Яков.

Стрельцовская Найда не бросилась на зов чужого человека, а с жадностью продолжала пожирать вкусные, жирные внутренности сохатого.

Но вот она услыхала знакомый звук выстрела хозяйского ружья. Грохот повторился еще раз. Мгновенно вскочила и, вся напружинившись, прислушалась к медленно замиравшему гулу, потом тревожно взвизгнула и побежала.

От быстрой ходьбы Яков с тяжелым хрипом перевел дух и рукавом шинели вытер обильно струившийся по обросшему рыжей щетиной лицу пот.

За огромной кедровой колодой он увидел чужую собаку, которая, взобравшись на тушу матерого медведя, яростно теребила его.

— Эй, кто тут? — тревожно крикнул Лисин.

За колодой кто-то застонал.

Яков одним махом перескочил через нее и увидел лежавшего под деревом брата. Не помня себя, он кинулся к нему и стал тормошить его изо всех сил.

Егор застонал и открыл глаза.

— А-а, братуха, — выдохнул он. Приподнялся на локте и, застонав от боли, лег снова.

— Поломал тя, а?.. — Яков испуганно оглядел брата. — Кажись, угробил, гад…

— Чижало… горит нутро. — Егор облизнул губы. Худое щетинистое лицо вспыхнуло болью.

— Вот беда-то где! Ой-ей-ей, чо делать-та? — застонал Яков и рванул себя за космы.

— Не ной, подыми меня, дышать нечем.

Яков осторожно посадил брата и прислонил к стволу кедра.

Егор сморщился еще больше.

— Горю… посмотри, што там…

Яков раздел брата и увидел на спине небольшую ранку, из которой сочилась кровь.

— Оой, братя, это пуля тя шлепнула! — На костлявом теле Егора не было ни одной царапины. — Это не медведь тебя…

— Я и то чую… Пошто, Яша, ты в меня пальнул?

— Ты чо, сдурел?!. Я только што подбежал.

Яков взглянул в сторону убитого медведя и увидел торчащие из-под туши зверя чьи-то ноги.

— Тут еще кто-то? — закричал он и только сунулся к медведю, Найда грозно оскалилась, готовая наброситься на чужого.

Яков только теперь узнал стрельцовскую собаку.

— Кажись, Петька под зверем! Цыть, холера! — взревел он на собаку.

Умная лайка, поняв в чем дело, отошла в сторону, и Яков с трудом стащил с человека огромную тушу.

Петр Стрельцов лежал весь залитый медвежьей и собственной кровью.

Даже не притронувшись к молодому охотнику, Яков отошел к брату.

— Кажись, сдох, сволочь-то… Это он пальнул в меня, — серо-зеленые водянистые глаза Егора наполнились злобой.

— Вот когда он отплатил за отца, — тихо проговорил Яков, — вот ведь какой настырный.

Петр охнул и зашевелился.

— Очухался?! — удивленно воскликнул Яков, а Егор сердито сплюнул.

Стрельцов, морщась от боли, поднялся и вопросительно посмотрел на братьев.

— Пошто в меня-то пальнул? — с трудом выдохнул старший Лисин и потерял сознание.

Темно-серые глаза Петра удивленно уставились на Якова.

— Что он сказал?.. А!..

— Рехнулся от боли, вот и баит ерунду. — Яков вяло усмехнулся. — Пуля-то обранила зверя и Егора зацепила.

— Но?! — зажглись тревогой глаза Петра.

— Ничо, заживет.

Стонет, стонет берег моря от тяжких крутых волн осеннего шторма. Сильный северо-западный ветер гонит темные тучи. Яков с Петром кое-как принесли Егора в юрту. У Петра оказался вывих левой руки, и кровоточили глубокие царапины на плече. Нудно болит голова, и не отступает тупая боль во всем теле.

Егор то приходит в себя, то снова теряет сознание.

— Дядя Яша, ты дерни руку-то, может, кость станет на место, — просит Петр.

Лисину кое-как удалось вправить вывих. Он действовал самым простым поморским приемом: «Тяни, чтоб искры из глаз, а сустав найдет свое место».

Утром к лисинской юрте прибежал Мишка. На лай собак вышел Петр.

— Ты, дядя Петя, пошто здесь-то? — испуганно спросил Мишка, увидев забинтованную руку Петра.

— И не говори, паря, так случилось. А как там дед Куруткан?

— Всю ночь не спал. Чуть свет погнал искать тебя.

Из юрты выполз Яков.

— А-а, Мишка! Здоров, здоров!

Лисин тревожно посмотрел на бушующее море и сокрушенно покачал головой.

— Если седни не вывезем Егора, то хана ему.

— А чо с ним? — в темных, узких глазах бурята заметались растревоженные зайчики.

— Худо, паря, — Яков смахнул набежавшую слезу.

Петр ссутулился и шатко пошел к лодке.

Сквозь тучи едва заметной полоской проглядывается противоположный берег. Над морем кое-где белой сеткой падает снег. По-прежнему ревя дует северо-западный ветер и загоняет даже в бухту Аяя бугристые, крутые волны.

— Э-эх, черт!.. Надо же было так случиться, — Петр опустился на липкий снег.

— А чо, дядя Петя, случилось?

— Плохо дело, Миша… Хуже, паря, и не придумать… — Петр утер рукавом лицо и продолжал ломким глухим голосом: — Егор попал под медведя… Я выручал его… да допустил оплошину — пуля прошла по мякоти зверя и ранила мужика.

— Ой-ей-ей! Вот беда дык беда!.. А он где?

— В юрте лежит.

— Надо скорей в больницу! — Мишка глянул на бушующее море. — Чо же я говорю-то!.. Куды же угребешься в такой встречный ветер, — поправил он себя.

Угрюмо сидят друзья. Молча перебирают свои невеселые мысли. Потом, словно очнувшись от тяжелого сна, Петр потряс чубастой головой и разгладил широкой ладонью печальное лицо.

— Э-эх, дьявол, как не повезло!.. Ладно, Миха, оханьем делу не поможешь. Сегодня ветер не утихнет, пойдем приберем мясо.

— А чье ж мясо-то?

— Сохатого я завалил, пудов на восемнадцать.

— Охо! Вот это зверюга!

— Деда Куруткана мясом обеспечим. Только надо прибрать, не то воронье да росомахи все до кусочка растащут.

— Вы куды, ребята? — вдогонку им крикнул Яков.

— Сходим по делу, дядя Яша.

— А-а… А долго проходите?

— Да нет, к обеду возвернемся.

— Но, но, идите. Все равно ветер не стихнет. Разве к ночи угомонится.

Когда Петр с Мишкой скрылись за деревьями, Яков еще долго стоял и слушал, как под ногами охотников шуршат снег и листья, как потрескивают хрупкие сухие сучья. И, когда совсем затихли шаги, поспешно заткнул за пояс топор, схватил с дерева ружье и пустился вслед за ними.

Когда ночью Яков подавал брату пить, тот снова и снова повторял одно и то же: «Пошто Петька сгубил меня?»

Вот и пришла на ум догадка: «Петька и действительно, мстя за отца, стрельнул сначала в зверя, а потом, будто невзначай, хлопнул брата… А теперь, чтоб замести следы, уговорил Мишку спрятать тушу медведя. Недаром он узел Мишку на берег, и там они о чем-то долго шептались. А тот бурятенок любит Петьку и из-за него на все готов. Надо выследить и упредить их», — решил Яков и пошел вслед за охотниками.

На свежем снегу следы людей сверкали новеньким литым серебром. Яков осторожно крался следом, а у самого в сердце разгорался злой огонек мести. Он вспомнил, как прошедшим летом он рыбачил в бригаде Петра Стрельцова в Сосновке. Как произошел скандал из-за бочки с омулями, которую он хотел через Степку Аверина продать на «Ангару». Как ему помешал тунгусенок Вовка Тулбуконов. Вспомнил, как бешено ругался Петька и подкосил к его носу свои пудовые кулаки. А потом выгнал его из бригады… Тогда председатель колхоза не ругал, не совестил его, даже сочувственно покачал головой и сказал: «Ошибся мужик». Это было хуже всякой самой грязной ругани. А потом… каково было смотреть на своих колхозников! Каково было сносить насмешки молодятника!.. Эти сопляки давно ли ползали под порогом, а бывало, как увидят его, так и заводят свою сволочную частушку. Яков вспомнил даже слова той запевки:

— И придумают же черти! Хы! Как я только не провалился сквозь землю?! Как не повесился со стыда?! — воскликнул он. Перед Яковом всплыло сердитое, осуждающее лицо Стрельцова. — У-ух, гадина! Так и разорвал бы тя! — вслух прошептал распаленный своими воспоминаниями Яков и погрозил кулаком вслед Стрельцову.

Лисин проследил за охотниками более километра и понял, что они идут вовсе не к месту вчерашней схватки, а в сторону Фролихи, где живет старый эвенк.

«Значит, подлюги, к тунгусу Куруткану накопытились», — подумал он. Постояв минуты две, Яков решительно зашагал в сторону убитого медведя.

— Кар-кар-кар! — руганью встретило воронье племя Лисина.

— Погодите проклинать Якова, он вас так накормит, век будете помнить.

Охотник не без труда перевернул на спину труп зверя. Даже мертвый, он наводил на Лисина страх.

Своим острым ножом Яков сделал надрезы на ногах и начал свежевать косолапого.

— Жи-ирный! За што же обиделся на Егора-то?.. — громко разговаривал он с мертвым зверем.

«Сейчас я обдеру тебя, разрублю на части и растаскаю по кустам… Воронье за день так обработает, что одне косточки останутся, и тех не сыщешь», — рассуждает Лисин.

Когда Яков отделил шкуру от мяса и расстелил ее по снегу, то на ней оказались три дырочки, вокруг которых багровели кровоподтеки.

— Я слышал два выстрела… Значит, одна пуля навылет прошла, а вторая задержалась, — говорил он по таежной привычке вслух. — Значит, Егора-то он невзначай подстрелил.

Вороны расселись по соседним деревьям и что есть мочи костыляли человека.

— Да погодите же, поганые, сейчас нажретесь! — огрызнулся Яков.

Лисин изрубил тушу на куски и растаскал их по чащобе.

— Жрите, лопайте, черти ненасытные! Да так, чтоб косточки никто не сыскал.

Яков притомился и сел на колоду, закурил, призадумался о чем-то, а потом радостно рассмеялся.

— Так-то вот, Петруха, посмотрим, как будешь там на суде!.. — Лисин снова сипло и приглушенно захихикал и погрозил кулаком в сторону Фролихи, куда ушли Петр с Мишкой. — Там я кое о чем скажу… Слышь, аминдаканский активист?

Яков долго искал дерево с дуплом. Наконец у самой речки, в огромной кривой лиственнице, он обнаружил дупло, куда и засунул медвежью шкуру.

— Жди меня, шуба, пока черти не угомонятся. Потом заберу тебя, продам и на Петькины проводы в тюрьму выпью, хи-хи-хи!

Услышав ехидное хихиканье Якова, высокие строчные деревья сурово нахмурились и покачали своими кудрявыми макушками.

Отмерив сто шагов на закат, он сделал затес на толстой сосне, чтоб по нему потом найти шкуру.

По тайге пронесся тревожный шум и затих в горах.

— А ты, паря, меня не запугивай и не отговаривай! — с твердой решимостью в голосе сказал Яков тайге и зашагал к юрте.

Сидит Петр на колоде и смотрит, как Мишка, ловко орудуя топором, делает сайбу[22].

«Смекалистый бурятенок, — подумал Стрельцов. — Я и не подумал, что он топором так может».

А рука опухла, раскраснелась и сильно ноет. Донимает головная боль, но все это пустяки по сравнению с болью на душе. Неотступно грызет Петра мысль о том, как он, неудачно выстрелив в медведя, ранил Егора…

Соорудив отличную сайбу, Мишка соскочил на землю.

— Как, дядя Петя, ладно, нет?

— Хорошо, молодец. Теперь склади туда мясо и закрой по-хозяйски.

На обратном пути Мишке захотелось посмотреть, какого медведя завалил Петр, но Стрельцов наотрез отказался идти туда. Мишка обиделся и шел молча сзади.

Поняв Мишкину обиду, Петр повернулся к нему и хмуро улыбнулся одними глазами.

— Не сердись, Миха, туды ходить нельзя.

— Да нет, я не обижаюсь.

— Вишь, паря, мы с тобой наследим, а вдруг туды приедет милиция, что нам тогдысь скажут?

— А зачем милиции-то приезжать?

— Сам знаешь Лисиных… Егор-то сразу, еще у медведя, попрекнул меня, будто я мстил за отца…

— Но ведь ты же невзначай его ранил, выручал…

— Так-то оно так…

Юрта Лисиных сиротливо прикорнулась под старой, разлапистой сосной. Ни дымка из дымоходного отверстия, ни собак у двери.

— Что такое, где люди-то? — спрашивает Мишка.

— Наверно, спят, а собаки зверуют.

Мишка нырнул в низкую дверь.

— Дядя Егор, здравствуй, — чуть слышно проговорил он. В ответ послышался стон, потом прошелестел шепот: — Пить… дай пить… С-с…

Петр неуклюже заполз вслед за Мишкой. Мишка налил в деревянную чашку чаю и поднес к губам больного. Тот жадно проглотил.

— Горит нутро… Чо погода-то?.. Даст идти, нет?..

— Сивер дует, не пустит, — ответил Мишка.

— А ты кто?

— Мишка.

— А-а… а Яков-то где?

— Ушел куды-то.

— И Петьки нету?

— Я здесь, дядя Егор.

— А-а… чую, Петруха, что здесь и отдам концы.

— Ничо, дядя Егор, ты двужильный, выздоровеешь.

— И не бай, паря, все нутро горит и чем-то набухает.

Яков не пошел прямо на юрту, а вышел сначала на берег моря, в километре южнее от нее.

Холодный ветер хлестнул по лицу, нахально проник за шиворот и за пазуху.

«Э-эй, черт, не угребемся… Что же будет с Егором-то? — тревожно подумал он. Взглянул на свои руки и одежду. — Надо умыть следы».

Продраил песком заскорузлые, испачканные кровью и жиром руки. Тщательно вымыл щетинистое темно-коричневое лицо, очистил от кровавых пятен штаны и шинель.

— Теперь никто и не подумает, што я с мясом возился, — проговорил вслух таежник и побрел на табор.

После обеда Петр, посоветовавшись с Яковом, отправил Мишку к деду Куруткану.

— Передай деду, что с Егором Лисиным приключилась беда и мне никак нельзя его оставить. Понял? Только там не мешкай… Как стихнет, сразу и пойдем… Э, черт, чуть не забыл, на сайбе возьми стегно мяса и унеси Куруткану, да не забудь рассказать ему, у какого дерева находится сайба с мясом… Понял?

— Понять-то понял, но как же старик найдет нашу сайбу по одному какому-то дереву.

— Э, паря, не твоя печаль. Старик в тайге, как ты в своем дворе, все знает. Ты видел у сайбы кривую листвень со сломанной вершиной, вот про нее и скажи, а остальное — не твоя печаль, найдет.

— Хы, наверно, он шаман, — усмехнулся Мишка и быстро зашагал по тропе.

За версту от своего чума старый эвенк встретил Мишку.

«Нет, он шаман!.. Не то как же можно в такой дикой тайге узнать, что к нему идет человек, и встретить его в нужном месте. Шаман!..» — восхищенно подумал молодой охотник.

— О где Петька? — узенькие белесые глазки тревожно уставились на Мишку. Тощая фигурка старика еще больше согнулась.

Парень сбросил понягу с мясом.

— Петька упромыслил. Послал тебе.

— Огде Петька?! — еще громче повторил старик.

— У Лисиных в юрте.

— Она сдурель?! Лисин худой люди.

— Егора Лисина ранили… пуля тут, — Мишка показал на грудь.

— О-бой, драка биль?

— Нет, по ошибке… невзначай…

— А-а… Петька ево домой тащиль?

— Нет, ждут, когда ветер утихнет.

— Э-э, твоя тоже помогать будешь?

— Аха.

— Твой скорей ходи назад. Солнце садись — будет тихо.

Мишка хотел дотащить до чума свою тяжелую понягу, но старик замахал на него, затряс седой головой.

— Сама тащиль буду. Тебе торопись нада.

— А сайбу-то найдешь?

— Найдем. Мне ворона показать будет.

— А-а.

ГЛАВА VI

На закате ветер начал стихать. Темные тучи, низко нависшие над морем, наконец оторвались от него и отдельными разорванными клочьями уплыли на юг. За морем четко вырисовывались прибрежные горы, а гольцы окутались в белые кудрявые облака и спрятались от глаз человеческих на долгие недели. По характерным резким очертаниям Байкальского хребта Петр узнал, где находятся Горемыки, где Аминдакан и Нижне-Ангарск. Долго он всматривался в знакомые горы, у подножья которых приютилась его родная деревня. Там его Вера. Словно из тумана выплыли дорогие черты любимого лица. Большие черные глаза грустно улыбаются. Она укоряет Петра: «Дома бываешь гостем, и как тебе не надоест?.. Неужели тебе плохо со мной?.. Может быть, ты разлюбил меня?!.»

«Нет, Вера, не разлюбил я тебя и никогда не разлюблю, — отвечает ей Петр. — Скоро будем вместе…»

— Петруха, — позвал его Яков.

— Чо, дядя Яша?

— Дык чо, паря, будем делать?

— Пойдем, — твердо ответил Петр.

— Ишо зыбит, да и ветер будет парусить, — тревожно посмотрев на море, сказал Яков.

— Ничо, будем мало-помалу двигаться, а то Егор-то не дотянет до больницы.

— И то верно.

Посредине лодки-душегубки настлали мягких еловых лапок, сверху расстелили козьи шкуры и осторожно уложили Егора.

Больной то приходит в себя, то снова теряет сознание.

Яков с Мишкой гребут, а Петр одной рукой правит длинным кормовым веслом. Ветер заметно ослаб, но все равно еще парусит и задерживает ход лодки. Никто бы другой, кроме поморов, на такой «душегубке» и не пустился через буйное море, где ходят огромные волны и некоторые из них даже заглядывают в лодчонку.

Поморы по очереди отчерпывают воду и продолжают грести. На дворе почти ноябрь. С наступлением холодов вода в Байкале густеет, удары волн становятся тугими и резкими, и им куда проще опрокинуть лодку, чем летом.

Искусно правит лодкой Петр. Каким-то чутьем он выбирает пологие просветы меж огромных темных бугров и проводит туда лодку.

Сквозь шум волн и визг весел доносится стон Егора.

«Что же это я сделал с человеком?!. Надо бы чуть повременить, получше прицелиться и потом уж стрельнуть… А я с разбегу бахнул, и на те, сгубил мужика…»

«Сгубил, сгу-убил, сгу-бил», — надрывно вторят весла.

— Ой, горю, горю! — жалуется Егор.

Совсем стемнело. Кругом бугрятся одни враждебные крутые волны, которым лишь бы дождаться, чтобы зазевались, — и проглотить, слопать людей.

Петр ведет лодку по звездам, которые нет-нет да сверкнут в разорванных окнах темных туч.

— Ой, горю!.. Ой, горю!..

Эти слова тяжелым молотом стучат по вискам, заклинивают горло чем-то тугим, горячим, отчего становится трудно дышать, и Петр рванул за ворот рубахи — с «мясом» отлетели пуговки.

«Кичиги[23]-то вон как высоко поднялись, значит, время за полночь», — увидев на небе три дружно шагающих звезды, подумал он.

Яков с Мишкой опустили весла.

— Надо перекурить, ребята, — сказал хриплым голосом Яков.

Вдруг за бортом кто-то большой и тяжелый гулко шлепнулся об воду. Охотников обдало брызгами ледяной воды. Все вздрогнули.

— Что это? — тревожно спросил Мишка.

— «Водяной», — закуривая, ответил Яков.

— Смеется он, это нерпа подныривает, — успокоил парня Петр.

В темноте засверкали огоньки. Море сразу же стало каким-то свойским, обжитым, и теперь Мишке оно кажется не таким уж враждебным и злым.

Удивительное существо человек. Появись он даже в самом пустынном уголке земли, и этот уголок моментально, прямо-таки на глазах начинает преображаться и становится обжитым.

— Пи-ить, — едва слышно просит Егор.

Петр зачерпнул кружкой воду и поднес к губам больного. Отпив, Егор вздохнул, видно полегчало, заговорил бодро и быстро:

— Вот, Петька, ты и отомстил мне за отца… Батьку-то твово я утопил… это так… выхода не было… А ты меня хлопнул… вот и все, мы с тобой в расчете…

— Нет, дядя Егор, я не мстил… я ошибся… пуля подвела…

Все подавленно молчат.

Угрюмо молчит море. Северо-запад затих совсем, его сменил попутный «бережник», и лодка пошла быстрее.

Наконец рассвело. Исчезли последние тучки, обрадованные охотники увидели вдали свой берег и облегченно вздохнули. Повеселевшие, ободренные, гребцы еще сильнее стали налегать на весла. Лодка легко взбегала на пологую волну и стремительно скользила вниз.

Егор долго и громко стонал и вдруг неожиданно затих. Заросшее бурой щетиной лицо стало бледно-желтым, большой нос заострился.

Петр зашел в избу и остановился у порога. Сидевшие за столом Вера и бабка Кумуха-черемуха почти враз воскликнули:

— Легкий на помине!

Вера словно на крыльях вылетела бы из-за стола и повисла на шее мужа, но ее сдерживало присутствие суровой бабки, которая терпеть не могла всякие сердечные проявления.

— Здравствуйте! — виновато улыбнувшись, поздоровался Петр.

— Проходи, проходи, охотничек! — густо прогудел бас бабки Дарьи, в котором затонуло Верино «здравствуй».

Охотник подошел к столу и, не раздеваясь, плюхнулся на табурет ку.

— Боже мой, чо это с тобой доспелось? — вздыбилась над Петром бабка.

— Петя, это кто тебе лицо-то поцарапал? — испуганно воскликнула Вера, тревожно и радостно разглядывал мужа.

— Да-а так себе, — отмахнулся он и виновато взглянул, пряча правую руку под столом.

— Э, паря, чо-то стряслось, кумуха-черемуха!

— Егора Лисина привезли… мертвого.

Бабка опустилась перед образами.

— О, господи! Мать пресвятая богородица!

— Медведь задавил? — в черных Вериных глазах заискрился страх.

— Нет, умер от пули.

— О, господи, да кто же это его?

— Я… невз…

Вера не дала договорить, с плачем свалилась на руки Петру.

По Аминдакану быстро расползлись зловещие слухи: «Петр Стрельцов застрелил Егора Лисина… Знамо дело, за отца отомстил». Но большинство колхозников наотрез возражало: «Будет Петруха в человека стрелять! Не-е! Не таковский он мужик».

Яков Лисин, изрядно покачиваясь, вошел в ограду своего друга Семена Малышева. Хозяин встретил гостя у крыльца с охапкой дров.

— Здорово, Сеня!

— Здравствуй, Якуха, проходи в избу.

В доме Малышева было прохладно и неуютно. Пахло затхлым неумытым углом. Они молча закурили.

— Как получилось-то?

— Петька стрелял в медведя и попутно, вторым, зацепил Егора.

— Вот ведь сволочь-то какой! — Семен сердито сверкнул цыганскими глазами.

— Не приведи господь, варнак… душегубец.

Малышев в упор посмотрел на Якова, тот не выдержал взгляда и опустил глаза.

— Чо, думаешь, простить?

— Ни в жись!.. Пришел попросить тебя чиркнуть гумагу в суд.

— А свидетель-то есть?

— Я видел своими глазами.

— Это, паря, не тово… вот бы посторонний.

— А сторонний, хушь он и не видел, а слышал от самого Егора.

— Кто?

— Мишка Жигмитов. Егор-то ишо в своем уме был и упрекал душегуба Петьку. Он при Мишке в глаза Петьке смотрел и баил: «Зачем в меня пальнул?.. За отца мстил?»

— И Мишка слышал? Не отопрется?

— Все мы слышали. Не должен бы отпереться.

Наконец-то Семену Малышеву представилась возможность упечь ненавистного Стрельцова туда, откуда не скоро возвращаются. И вернуть домой Веру. А там… может, к дружба у них рассохнется… Тогда-то уж Наталья не откажется выйти за него…

— Ладно, Яша, напишу, рассказывай, — оторвавшись от радужных надежд, попросил он Лисина.

Яков сдвинул жиденькие рыжие брови. Большие зеленые глаза неуверенно заметались и уставились в пол.

— …Слышу, ревет кто-то. Подумал на Егора. Бегу. Потом бух-бух два раза. Вижу, упал Егор, а медведь подмял Петьку. А когда подбежал, вижу, брат лежит, а медведь кого-то давит… Тогдысь я пальнул по лопаткам, и зверь упал.

— Ты, Яша, рассказываешь-то будто выдумку какую, мотри не запутайся на суде.

— Нет, к тому времени я все обмозгую, как надо лучше баить.

Октябрь в этом году выдался каким-то особенно суровым. Часто налетал свирепый «горный», его сменял не менее буйный «култук».

Только на четвертый день «Красный помор» смог доставить следственную комиссию в бухту Аяя.

Весь путь от Аминдакана до Аяи Яков Лисин лежал на палубе у засмоленного битеня, с головой укрывшись собачьей дохой. Его приглашали в кубрик, но он отказывался, сославшись на головную боль. У него и в самом деле разболелась голова, так как он до одури думал об одном и том же: «Съели или нет звери и птицы мясо медведя?.. Если все целехонько, то власти могут Петьку оправдать, а его, Якова Лисина, завинят в ложном показании. Так ведь сказал Семен Малышев. А он зря болтать не будет — мужик башковитый».

А когда пошли к месту происшествия, то Якова словно подменили. Он шагал рядом с прокурором, возбужденно размахивал руками и рассказывал, как орал Егор и ревел медведь, как он добил косолапого на Стрельцове… Он говорил и говорил безудержно, а у самого ныло сердце, и большой трус, живущий в его сердце, по-заячьи стремился дать драпака.

Наконец люди вышли на небольшую калтусинку, на краю которой стоял размашистый кедр, где был ранен Егор Лисин. На грязном снегу повсюду виднелись огромные медвежьи следы; все это место было утоптано и загажено вороньей стаей, которая с криком и шумом поднялась над лесом и злорадно наблюдала за двуногими.

В ельнике затрещал валежник. Кто-то тяжелый убежал в глубь тайги.

«Слава богу, медведь!.. Уж он-то все подобрал. Теперь Петьке нечем доказать… Вот тебе и Яшка Лисин — пьяница и воришка, ха-ха-ха!» — злорадствовал Яков.

Он взглянул под дерево, где был убит медведь, и сокрушенно выпалил:

— Смотрите, добрые люди, даже косточек не сыщешь! Как же теперя правду-то искать, а?

Прокурор Будашарнаев тревожно взглянул на следователя, нахмурился. А миловидная врач Алла Михайловна приложила к раскрасневшимся на легком морозце щекам узорчатые варежки и покачала головой.

— Мне кажется, здесь и делать нечего!

Возбужденный Лисин кинулся к кедру, но был остановлен резким окриком прокурора:

— Назад! Что вы делаете!

— Обзабылся, товарыш.

Петр Стрельцов, шедший рядом с понятыми — Иваном Зелениным и Степаном Кузиным, опустился на колоду и изменившимся голосом попросил у Зеленина папиросу.

— Ты же не курил, Петя! — удивился Иван и протянул пачку.

Весь снег вокруг кедра, под которым когда-то лежал труп медведя, был утрамбован косолапым и стаей матерых таежных ворон, которые исполняли на этом месте танец «сытого желудка».

Все куски мяса, которые растаскал Лисин, были найдены медведем и востроглазыми птицами, и от них, конечно, ничего не осталось. Только кое-где валялись обглоданные кости и несколько клочков черной шерсти, которые были преднамеренно раскиданы Лисиным, когда он разносил по кустам медвежатину.

Зная, что медведь любит прятать свою добычу под разным хламьем, чтоб мясо стало с духом, люди обыскали все окрестные завалы и заросли, перевернули колоды, но ничего не нашли.

— Вот и все, — сказал прокурор Будашарнаев, окидывая черными живыми глазами присутствующих, — вещественных доказательств нет…

Яков Лисин подал на Петра Стрельцова заявление в народный суд. Он обвинял его в преднамеренном убийстве своего брата Егора. Свидетелем был выставлен Мишка Жигмитов.

В Аминдакане никто не верил, что Петр мог пойти на такое. Все колхозники с презрением смотрели на Якова Лисина, в глазах ругали и стыдили его за то, что он оклеветал Стрельцова и подал на него в суд. Но Лисин с бесстыдной ухмылкой говорил, что он хочет только напугать Петра, все же будет легче на душе: ведь Егор-то погиб от стрельцовской пули. «Что же, по-вашему, выходит, спасибо ему говорить, что ли?..»

К седьмому ноября охотники вернулись с белковли. Они вынесли из тайги много шкурок белки, колонка, горностая. Собаки загоняли и соболя, но в этом году охота на него была запрещена.

На торжественном заседании вечером шестого ноября правление колхоза вручило своим лучшим рыбакам и охотникам грамоты и денежные премии.

За перевыполнение плана рыбодобычи в числе других был премирован и Петр Стрельцов.

После торжественного заседания началась художественная часть вечера.

У Веры разболелась голова, и они с Петром ушли домой.

— Эв-ва, кумуха-черемуха! Надо петь, плясать, а оно приплыли домой! — упрекнула их бабка. В ее глазах сверкали веселые искорки.

— У меня, бабка, голова разболелась, почему-то тошнит, и изжога замучила, — пожаловалась Вера.

— Изжога не от бога, кумуха-черемуха, знамо отчего — забрюхатела.

Вера удивленно посмотрела на бабку, а затем, поняв значение ее слов, стыдливо закрыла лицо руками и убежала в комнату.

Петр весело расхохотался и положил на стол грамоту и деньги.

— Вот и меня премировали.

— А ково же наделять похвалой, коли не Петьку Стрельцова. Давай-ка, дорогой зятек, на радостях-то гульнем!

Матерой медведицей вперевалочку засуетилась старуха. Петька уселся на стол. Ему было так уютно, так хорошо около этой грубоватой, несокрушимо могучей старухи.

«Эх, еще бы сюда маму затащить… вот было бы радостей!.. Но она настырная, ох, уж настырная… не пойдет», — с грустью подумал Петр.

Обширную кухню всю заполнила собой бабка, распирая стены, гудит ее басовитый голос, успокаивает его и прочь отгоняет, как туман ветром, тяжелые мысли о предстоящем суде.

Когда на столе появился обильный ужин, старуха гаркнула внучке:

— Эй, кумуха-черемуха, садись за стол!

— Не могу, бабушка.

— Ну и дрыхни, мы и без тебя обойдемся, — бабка Дарья весело подмигнула Петру.

Но на Петра вдруг нахлынули невеселые думы, и он склонил над столом свою чубастую голову.

— Што ж ты, Петенька, не весел, что ты голову повесил?! — нараспев пробасила бабка. — Давай лучше споем.

— Ох, бабушка, как вспомню про Егора, так на душе и начинают кошки скрести.

— Э, паря, брось-ка голову себе морочить да душу бередить. Чему быть, тому не миновать, а в гибели Егора ты не виновен. Так судьба распорядилась… Слух ходит, что Яшка в суд подал, но ты не примай это на сердце, не в ту сторону он накопытился.

— Так-то оно так… вот, если бы медведь уцелел… тогда Будашарнаев с врачицей все бы на месте выяснили и заактировали.

— Э, паря, хушь я и стара дура, но кумекаю, что Яшке веры не будет.

— Ничего бы этого не случилось, — словно про себя говорит помор, — если бы тогда у меня была тятина берданка.

— У нее, чо же, пуля умнее?

— Не-е, я бы издалека ухлопал зверя-то, пока еще Егор висел на суку…

— А-а, а куды девали эту дарданку-то?

— Берданку-то, — поправил Петр, — тятя спрятал, даже мать не знает.

— Откель бабе знать… Ружо-то, оно ведь дело мужицкое, а наше — клюка да ухват.

— Правильно, Дарья Васильевна, оно все так, но без доброго ружья и охотник не охотник.

— Ничо, сынок, мой-то тятька с дедом Елизаром зверя промышляли палками, а у тебя хушь дроболка, а все ружо.

— Как палками промышляли зверя?

— Про то надо баить с дедом Арбидошей, он те все раскумекает. Видала и я те палки: колючая железячка на конце, а в остальном-то она была схожа с моей клюкой.

— Смелый же народец был эти предки!

— Поморы-то самого дьявола не пужались.

— Бабушка, я все хочу спросить: почему нас называют поморами, а других рыбаков нет? Ведь те же баргузята и рыбу и нерпу промышляют, как и мы.

— Потому, сынок, что наши деды пришли сюда с Холодного моря, а у баргузят и у других — всяка шарага собиралась, все варначье — поселенцы да каторга.

— А-а, вон оно што.

Бабка Дарья ходит во дворе и гудит своим грубым голосом — разговор ведет со своей буренкой.

Вера, помогая одеваться Петру, оглядывает его, с ее смуглого лица не сходит нежная улыбка. На новеньком бобриковом полупальто сама застегнула пуговицы и поправила воротник.

— Иди, иди, Петя, поздравь маму с праздником. Только не пей лишнего…

— Ладно, Вера, не наговаривай, как ребенку. Вот скоро родишь сынка, тогда и…

Вера не дала Петру договорить, зажала ему ладонями рот и, смеясь, вытолкала его на крыльцо.

На дворе сыплет реденький снежок, но видимость довольно хорошая. По всему Аминдакану реют алые флаги, а на зданиях школы и колхозной конторы красуются плакаты и лозунги. Несмотря на ненастье, деревня выглядит празднично. Непоседливые ребятишки играют в партизан; они со смехом «расстреливают» снежными комьями «белого офицера». Если бы не ребятишки, то улица была бы безлюдной. Только изредка покажется какая-нибудь хозяйка, юркнет к соседке и рысью обратно. В некоторых домах уже пиликают гармошки и нестройно гудят голоса.

— Начинают, но еще не «на строю»… — усмехнулся Петр.

Подойдя к воротам родного дома, Стрельцов невольно замедлил шаг. Старенький невзрачный домик напомнил ему детство, отца, мать… Приостановился и услышал в избе чей-то мужской голос. Сердито нахмурившись, он решительно толкнул калитку. Она радостно взвизгнула и впустила его.

Широко распахнув дверь, Петр по-хозяйски вошел в избу, поздоровался и поздравил с праздником. Мать, копошившаяся у печки, сунула в угол ухват и, радостно улыбаясь, подошла к сыну.

— Пришел!.. Дай раздену, дай! — на моложавом, румяном лице ярко вспыхнули осчастливленные глаза. — Проходи, Петя, садись за стол! А Вера-то как не с тобой?

Из-за стола поднялся дед Арбидоша и хмельными глазами следит за хозяйкой и Петром.

— В-во, ядрена Фенька!.. Давно бы так, чем серчать на мать!.. Э, паря, постой, молодец удалой! Пошто без жены заявился? — шумно надвинулся дед Арбидоша, обдавая Петра винным перегаром и еще каким-то крепким, поморским, знакомым с раннего детства запахом.

— У-у, дед Арбидоша, тут сначала надо разведать, не будут ли нас с Верой за уши драть.

— Эва, каков он!.. Но и хитер, ядрена Фенька!

На широком скуластом лице старого помора слезятся щелки узких глаз. Жиденькая сивая бородка боевито топорщится и трясется, как у задиристого козла.

— Наталья! Сын-то у тя лучший башлык!.. Во! Ядрена Фенька, так и держись, Петро, на волне!

Цепко схватив гостя за руку, старик затащил его за стол и затянул свою любимую:

На самой высокой ноте старик поперхнулся.

— Кхы, кхы, черт, ишо кто-то торопится! Наталья, шевелись!.. Примай сына-молодца!

В сенцах стукнуло чем-то тяжелым, затем распахнулась дверь, и с морозным паром ввалился Семен Малышев, а за ним Яков Лисин. Оба были настолько хмельны, что едва держались на ногах.

— А-а, соседка, наконец-то дождалась блудного сына!.. А где же он оставил свою шлюху-то? Но это неважно, ха-ха-ха! — неуклюже искривившись на хромой ноге, хрипло сопя, расхохотался Малышев.

Петр порывисто поднялся со стула. Серые глаза потемнели и заискрились бешеными огнями.

И откуда взялась у пьяного Лисина такая прыть, он мгновенно подскочил к Петру и, стараясь посадить его на место, обнял и стал уговаривать:

— Петя, Петя, друг… успокойся, не обидься на нас!

Стрельцов брезгливо оттолкнул от себя Лисина, который отлетел к перегородке и едва удержался на ногах.

— Ты что, драться вздумал?! — визгливо крикнул Малышев. — Ты и так заработал себе тюрьму!

Петр схватил свое пальто, нахлобучил задом наперед шапку, взглянул на растерянное бледное лицо матери и на ходу крикнул ей:

— Мама, жди! Мы с Верой еще придем! — с досады махнул рукой и выскочил на двор.

Наталья уткнулась в висевшую рядом телогрейку и беззвучно заплакала.

Дед Арбидоша молча покачал лохматой головой и отвернулся в сторону.

— Эт-та тюрьма… Эт-та не кормилец тебе, Наташа, а горькие слезы… — Пьяно бормочет Малышев.

Наталья выпрямилась.

— Радуешься, гад!.. Пособляешь Лисину, как ловчее посадить Петю в тюрьму… Уходи! Убирайтесь!

Наталья схватила клюку и, гневно орудуя ею, вытолкала мужиков на улицу.

ГЛАВА VII

Зима в этом году началась суровая. После многодневных свирепых ветров наступило затишье. Холодный сивер принес с собой мороз, который за одну неделю покрыл море торосистым льдом.

Алексей Алганаич снарядил, кроме неводной бригады, пять звеньев на бармашевый лов.

По тонкому льду в Подлеморье очень хорошо ловится черный хариус на удочку. Хороший бармашельщик за день может добыть до пятидесяти килограммов рыбы.

Сначала рыбаки добывают в озере специальными корытами бармаша — рачка-бокоплава. Для рыб эти рачки, должно быть, очень вкусные, так как они быстро обнаруживают их в лунке рыбака и, опережая друг друга, на бегу хватают и с жадностью пожирают. А хитрый рыбак опускает тем временем свою удочку-мушку, очень похожую на бармаша. Хариус хватает и этого «бармаша» и вмиг оказывается на льду. Вот как человек обманывает красавца хариуса.

Начиная от Шигнанды, доходят до Ириндакана, опромыслив здесь, перебираются в Кабанье, оттуда в Большую речку и добираются до Таркулика.

Мишка Жигмитов попал в одно звено с Яковом Лисиным. Тяжело ему рыбачить, есть за одним столом и спать рядом в одной землянке с этим человеком. Он старается не оставаться наедине с ним, благо, что с Мишкой рыбачат его сверстники Пашка Лебедев и Кешка Печкин.

Ему тошно вспоминать про тот суд, на котором его заставили повторить слова Егора Лисина: «Петька, пошто ты в меня пальнул? За отца, што ли, мстил?»

Когда Мишка подтвердил на суде, что слышал от Егора Лисина эти слова, то брат его, Яков, поднялся с места и сквозь притворные слезы, запинаясь, промолвил: «Товарищи судьи, мне не верите, что я своими глазами видел, как Петька Стрельцов пальнул сначала в медведя, а потом в Егора… Мне нет веры, как родичу, дык поверьте стороннему человеку. Чего же еще надо вам?»

…Суд приговорил Петра Стрельцова к трем годам тюремного заключения.

— Эх, Петя, Петя! Я ж до суда говорил тебе, что откажусь от свидетельских показаний, скажу, что, мол, ничего не слышал… дремал в ту пору… А ты окрысился на меня: «Не смей, Мишка, врать! Не учись кривить душой…» Э-эх, Петя, Петя, как бы сейчас с тобой было весело рыбачить! — разговаривает вслух Мишка, позабыв про бармашенку.

Очнулся. В руках пешня с сачком, а удочки с бармашницей лежат в торосах. На утренней зорьке Мишка добыл штук девяносто хариусов. Потом рыба перестала клевать. Ходили два-три хариуса, но они уже поняли, что красивая мушка коварна и зла, что их друзья погибли именно из-за нее. Вот и пошел Мишка долбить новые лунки, к которым сбегутся кушать вкусного бармаша свежие хариусы, которые будут с жадностью хватать и Мишкину мушку. Идет парень и облюбовывает новые места, а тут снова и снова приходят неприятные воспоминания о Петре Стрельцове, который безвинно попал в тюрьму.

День выдался холодный, но очень яркий. Тянет легкая «ангара». Море в голубом свете солнечного дня кажется беломраморным, хрупким, каким-то празднично-торжественным и неповторимым.

Прислушался. Звонкое безмолвие. Только и слышно, как в ушах звенят мелодичные колокольчики. Безлюдье. Кругом на десятки километров ни жилухи, ни души. Вот это и есть настоящее сердце Подлеморья.

В километре от Мишки бармашат Пашка с Кешкой, а Яков Лисин уехал на коне куда-то в сторону.

Пешня у Мишки острая. Хрум-хрум — вгрызается в прозрачный, как стекло, лед. Без выгреба додолбился до воды. А затем быстрыми, ловкими движениями рук железным сачком выгреб лед, опустился и заглядывает в лунку. Не рыбу высматривает парень, а дно моря. Оно вот, кажется, что можно рукой достать, погладить разноцветные красивые камушки; до чего же прозрачная вода! Мишке чудится, что ее вообще нет, что это не вода, а с легкой дымчатой поволокой прозрачный воздух.

— Дно в этом месте покрыто мелкими камушками, значит, хариусы подбегут, — говорит Мишка. У теплой бармашницы открыл отверстие и наклонил над лункой. Из нее посыпались маленькие, юркие, темно-зеленые бармаши. Упав в холодную воду, они стремительно носятся по лунке и не спеша опускаются на дно, а там снуют между камней и привлекают к себе рыбу.

Пока долбил остальные лунки, к первой уже сбежались жадюги-хариусы и слопали бедных бармашей. Остались в живых лишь самые хитрющие, они попрятались в камнях и оттуда показывают или хвост, или одну из ног-ластиков. Рыбке ничего не остается, как облизываться.

Мишка заглянул в лунку и ахнул. Там кишмя кишели красавцы хариусы. Рыбак хитро усмехнулся и бросил горсточку бармашей в лунку. Не успели бокоплавы спуститься и до половины воды, как на них набросились хищники. Мишка быстро размотал на мотыльке леску и спустил удочку в лунку.

Кстати, рыбаки Байкала эти удочки гнут из обыкновенных швейных иголок, затем обматывают их гарусом под цвет бармаша. Настоящий рыбак-бармашельщик никогда и ни за что не будет пользоваться фабричной удочкой. Это легко объяснить. У фабричной удочки есть небольшое жальце, чтоб рыба не срывалась, но попробуйте на сорокаградусном морозе толкать палец в пасть рыбе, чтобы выручить оттуда крепко зацепившуюся удочку, — обморозишься! А наша самодельная удочка никаких жальцев не имеет. Достаточно рыбинку ударить лопаточкой, как удочка вмиг сама и вылетит из пасти. Ведь это так просто и удобно. Нет необходимости вынимать руки из теплых рукавиц.

Мишка внимательно следит за хариусами, а сам медленно, чуть потряхивая, имитируя движения бармаша, опускает удочку в полуводу.

Вот один из стайки отделился и устремился к красивому «бармашу», на ходу разинул пасть и схватил его.

Но что это такое?!

— Ой-ой-ой! — должно быть, неистово закричал бы бедный хариус, если бы мог кричать.

Какая-то чудовищная сила тянет его вверх, где белеет ледяной потолок, и он вмиг оказывается на холодном снегу. Не успел моргнуть, как его уже чем-то стукнули.

Мишка снова опустил свою удочку, второй хариус тут же схватил мушку. И так, пока из всей стайки не осталось двух-трех хариусков.

Мишка высыпал в лунку добрую пригоршню бармашей и побежал ко второй лунке, там он выбросил десятка два хариусов, оттуда — к третьей… Так и не заметил рыбак, как солнце легло на острозубые гольцы Байкальского хребта, где-то у истоков великой реки Лены, и утонуло в пурпурных облаках.

Яков Лисин под видом разведки новых мест для рыбалки уехал по своим делам. Как он ни спешил, а до бухты Аяя добрался лишь в сумерках.

Переночевав в своей юрте, он утром пошел к заветному утесу, где в небольшом темном гроте он надежно спрятал берданку Егора.

Берданка та была знаменита на весь Аминдакан. Все поморы знали ее замечательные качества и завидовали Егору. Особенно она была хороша на нерповке, где требуется исключительно точная снайперская стрельба.

Весной, после нерповки, начальник милиции потребовал, чтоб охотники сдали на склад для хранения все нарезные ружья; Егор же сказал, что утопил свою берданку во время лодочной нерповки, и ему поверили.

Он берег эту берданку для крупного зверя, а белковал с дробовиком. А когда на него набросился медведь-шатун, он кинул в него свой дробовичишко, заряженный мелкой дробью. И пока тот ломал ружье, Егор успел добраться до нижних сучьев кедра, но сук обломился, и Егор попал в лапы хищника.

Вот тогда-то и завладел заветной берданкой Яков и запрятал ее в надежное место.

А теперь выдался удобный случай. Хорошо, что его назначили на рыбалку с этими «желторотыми бакланами». Он их обманул, сказав, что едет разведать новые места. «Ха-ха-ха! — смеется Яков над парнями. — А этот бурятской Мишка даже рад, что я уехал подальше от него. Сердится пацан на меня из-за Петьки. Ну и пусть! Чхал я на них…»

Яков достал из грота завернутую в старенький дождевик берданку. Осмотрел и остался доволен.

— Не заржавела! Смазывал-то я сам.

Дойдя до поворота тропы, поцарапал затылок, подумал и решительно свернул в ельник.

— Ужо заодно и шкуру прихвачу… Продам на пропой… Зачем же добру зря пропадать? — проваливаясь в рыхлом снегу, бормочет Яков.

Добрался до матерой лиственницы с сухой вершиной. С южной стороны, у самого корневища, задымленное отверстие выглядывает из-под снега. Яков опустился на колени и разбросал снег. Пахнуло медвежьим духом. «Здесь!» — шепчет мужик, словно боясь, что его услышат. До плеч засунул руку, принатужился и потащил оттуда шкуру.

— Целехонька! — обрадовался Яков. Вздохнул. Сел на медвежину и закурил. — Был бы ты, мишка, посмирней, лежал бы в теплой берлоге… Егор жил бы… Э-эх, мишка, мишка! А Петьке-то Стрельцову так и надо, пусть сидит в тюрьме… Это ему за мою обиду… Подумаешь, бочку-две омулей продал бы на «Ангару», дык и обеднел колхоз… Гад, уволил меня из бригады, лишил премии… А ишо его щенята частушки сочинили. Черти окаянные, «комсомолия»!.. И складно у них получается… Как же?.. Ужо чичас вспомню:

Тьфу, дьяволы, чего удумали, так помора осмеять, ах гаденыши!.. Умирать буду, а эту ихнюю частушку не забуду… ни-ни… Сволочи, бакланы желторотые, активисты!.. Погоди ужо, и до вас доберусь! Буду, как мышь, подкрадываться. Ан, глядишь, удобный моментик уловлю и хап-хап! А потом в сторонку, будто не мое дело. Отомщу, ей-бог, отомщу! — грозится Лисин. А вековые деревья слушают и удивляются людской злобе.

На рождество Яков Лисин выехал домой в Аминдакан один. Парни приезжали на Новый год, а он оставался рыбачить, чтоб потом выехать одному, вроде помыться в бане и сдать на пункт рыбу.

Баня баней, а Яков хотя сильно и не верил в бога, но и не обижал его своим безразличием. Особенно он любил религиозные праздники за то, что уж больно хорошо к ним готовились бабы. Настряпают, напекут одна другой лучше. Ну и хмельного припасут хоть отбавляй.

Три дня беспробудно пил Яков Лисин. На четвертый попросил у жены опохмелиться, но та открыла такой хай — не приведи господь! — и выгнала колоть дрова.

Взял мужик в руки колун, а он кажется ему трехпудовым. Потюкал, потюкал — нет мочи. Голова тяжелее зада, так и просится приткнуться в какой угол.

— Разве у суки была когда совесть? Мужик издыхай, а она ему колун в руки! — ругает он жену. Со стоном плюхнулся на чурку, отдышался и закурил. Но курево не помогло, нет никакой мочи. Тошнит, голову разламывает на части. Яков длинно выругался, плюнул на колун и пошел в сарай. Порылся в углу и из-под хламья вытащил черную медвежью шкуру, торопливо засунул ее в куль и, опасливо оглядываясь на дом, в котором раздавался крикливый голос жены, пошел через огород к соседу.

Войдя во двор, он удивленно свистнул. Обычно запущенный, замусоренный после ухода из дома дочерей, он был чисто выметен, выскоблен; то же самое было в сенях и в избе — умыто и ухожено, как у доброй хозяйки.

— Здорово, сусед, ишо раз с праздничком.

Семен вышел из комнаты тоже какой-то обновленный, словно весенняя тайга после дождичка.

— А-а, Якуха! Здоров, здоров, садись.

— Я к тебе по делу зашел.

Семен оглядел друга с ног до головы. Покачал головой:

— Паря, ты уделался!.. Наверно, опохмелиться надо?

— Надо бы, Сеня, а то мочи нет.

Семен достал недопитую бутылку и налил в стакан.

Яков схватил трясущимися руками и одним махом проглотил содержимое. Он долго морщился и тряс головой, потом выдохнул:

— Э, таперь, кажись, ожил.

— Вот и хорошо… Можешь идти к своей Марфутке.

— Не-е, ишо есть дело.

— Какое?

Яков вытряхнул из куля медвежью шкуру.

— Купи. Подарок будет хошь куда.

Семен усмехнулся. «А ведь пьяница-то дело говорит, подарю ей», — подумал он.

— Бери, бери! Как с друга, дорого не запрошу, пару бутылок поставишь, и хва…

Малышев развернул шкуру.

— Это тот медведь, который кончил Егора?

— Он самый.

— А-а! — понимающе подмигнул Семен. — Ты же баил, что по лопаткам стрельнул, а тут ни одной дырочки… Вот дырка от пули в грудь, стреляли в упор спереди, а вот вторая и третья дырки — это пуля прошла сзади и навылет. Значит, двумя выстрелами Петька ухлопал его, а ты не стрелял.

Яков обалдело ухмыляется.

— Дело прошлое, Сеня, не береди мою душу… Сам учил, как ловчее упечь Петьку в тюрьму, и не бай много.

— Но-но! Я ваших делов не знал… только догадывался, что Петькиной вины в гибели Егора и нет…

— Знал и пособлял. А теперь завяжи в узел.

— Да мне-то что! — махнул Семен. — Ладно, ставлю две бутылки.

— Во, паря, спасибо. Своей крале подарочек сделаешь, — подмигнул и показал на стрельцовский дом.

— Тише! — прошептал Семен. — Там сидит…

— Кто? — испуганно попятился Яков.

— Учительша… квартирантка.

— А ты что молчал? Она же все разболтает.

— Ни! — усмехнулся Семен, — Она порядочная…

Яков сокрушенно покачал головой и бесшумно скользнул в сени.

Любовь Семена Малышева к Наталье Стрельцовой расцвела, как сентябрьская тайга, и бесплодно завяла. Они оба поняли, что у Натальи так и не пришла та большая любовь, которая не признает ни стыда, ни преград, ломая все на своем пути, поглощает обоих в своем безумном, глубоком водовороте.

Когда Наталья узнала, что неграмотному Якову Лисину заявление в народный суд написал Семен Малышев, она люто возненавидела своего бывшего ухажера.

Семен понял свою ошибку, но было уже поздно. Он прекрасно знал тот кремень в характере Натальи, об который не раз обжигался и отскакивал прочь.

Семену, может быть, пришлось бы долго мучиться и переживать, но его выручил неожиданный случай.

Приболела его квартирантка-учительница. Он стал за ней ухаживать. То поднесет стакан чаю, то брусничку подсахарит и поставит на табуретку, то где лекарства подаст. Поближе пригляделся — баба как баба. С виду была строгая, а тут, в постели, ничего. Простоволосая, грубоватое, монгольского росчерка лицо сибирячки обмякло, стало женственнее и привлекательнее. По-свойски разговоры завели житейские; она рассказала про свою вдовью жизнь, в которой напрочь отсутствовали розовые денечки, да и откуда им быть — года-то ушли, перевалило за «бабий век». И даже давала понять она, что при случае и не отказалась бы выйти за пожилого, лишь бы он был порядочным человеком.

Ночи под рождество, видимо, всегда бывают колдовскими. Какими они были при Гоголе, такими же дошли и до наших дней. Сел Семен рядом с кроватью Елены Емельяновны. Сначала сумерничали, потом стало темно, собрался было зажечь лампу, но она попросила его не зажигать.

— Я люблю темноту, лучше мечтается.

— А мне приятно сидеть рядом с вами.

— Да?!

— Правда… истинная…

Мягкие женские руки обняли Семена и, притянув, обожгли его…

Вечером Семен Малышев был бобыль-бобылем, а утром поднялся с постели женатым человеком.

Дед Арбидоша не забывал заглянуть к бабке Дарье. Вот и сегодня приковылял к ней с новостями. Запалив свою огромную черную трубку, заговорил он громко, как все тугие на ухо люди.

— Слышь, кума, Сенька-то Малышев жанился, говорят.

— Но и кумуха-черемуха с ним… А на ком леший повесился-то?

— На учительше Омельяновне.

Бабка перекрестилась.

— Слава богу, все же не со сватьей грех делить. Я уж и то баю, что не така баба Наталья, чтоб жить на смеху… Гордыня не дозволит.

Старик попил чаю и молча увалил домой.

— Ты слышала, девка, чо Арбидоша-то баил?

— Слыхала, бабушка, — из комнаты вышла Вера. На красивом смуглом лице появилась грустная улыбка. Бабка Дарья посмотрела на нее и сурово нахмурилась.

— Э, дуреха, отец-то без бабьего обихода в грязи забулькался. Спасибо, хушь нашлась.

— Да я ничего не имею… не…

— Петьке-то чиркни про то, про се.

— Напишу, бабушка, — Вера оделась и направилась на работу в колхозную сетевязалку.

Отворив скрипучую калитку, она с глазу на глаз встретилась с отцом и от неожиданности попятилась назад.

— Здравствуй! — Семен опустил на снег тяжелый узел с вещами и внимательно оглядел дочь. «Верно говорят, что Вера беременна», — промелькнула мысль.

На бледном похудевшем лице дочери все так же блестели большие карие глаза. В них он прочел укор, отчужденность и тоску. У Семена вдруг больно заныло сердце. Ему стало так жалко дочь, что невольно на глазах выступили слезы.

— Принес твою одежонку… — со стоном выдавил он.

— Спасибо, — едва слышно проронила Вера и посторонилась, — проходи, папа.

— Ладно… а бабка-то дома?

— Дома.

Вера поднялась на крыльцо и отворила дверь.

При входе Семена сидевшая на скамье бабка Дарья стремительно вскочила, что никак не вязалось с ее возрастом.

— Кумуха-черемуха! — вырвалось у нее от удивления.

— Здравствуй, мать!

— Небось совесть-то побила?! — вместо приветствия крикнула старуха.

— Ладно, не кричи! — Семен попятился назад.

— Чево накопытился бежать, садись.

— Тороплюсь на работу, потом зайду. — Семен выкатился на крыльцо и шумно вздохнул. Побаивался он своей бывшей тещи и при встречах старался по возможности быстрей улизнуть от нее.

За воротами Вера догнала отца и молча подала ему новенькие варежки.

— Лучше Петру отправь.

— Я уже послала, — Вера смахнула слезу.

— Спасибо, дочка, — Семен взял варежки, посмотрел на Веру и часто-часто заморгал воспаленными глазами.

— Ждать будешь его?

— Ничо, дождусь… Только обидно, что свои же люди безвинного затолкали в тюрьму. — Вера тихо заплакала и, не попрощавшись, чуть не бегом пустилась к сетевязалке. Семен долго смотрел вслед дочери. Стоял, не замечая ни резучего сорокаградусного мороза, ни проходивших мимо него людей.

Пока шел до дома, всю дорогу его преследовал образ дочери, а в ушах неотрывно звенели Верины слова, которые тяжелым камнем легли на его грешную душу.

Дом оказался на замке. Из старой омулевой бочки сделана конура, в которой лежит старый Бурхан. Там под доской хранится ключ.

Семен долго возился с замком и сам разговаривал с собой, словно с посторонним человеком: «Вишь, товарищ, каковская я сволочь, а?.. Родну дочку изобидел… Кому она нужна с ребеночком-то? Не-е, так, товарищ, не пойдет дело!.. Сию же минуту нагрохаю я письмо прокурору… Укажу на шкуру, пусть забирают ее, а там и козе понятно, что к чему… Приведу слова самого Лисина, что он сознался во вранье, и свидетелем выставлю Елену Емельяновну. Она не простая деревенщина, а у-учитель-ни-ца! Во как! Она сидела рядом в комнате и все слышала… Слышь, товарищ!..»

На рабочем столе Елены Емельяновны Семен взял ученическую тетрадь, вырвал лист и стал писать заявление прокурору района. Заглавные буквы получались с огромными завитушками, слог витиеватый. В конце заявления он просил прокурора срочно произвести переследствие и через верховный суд республики освободить из-под стражи безвинного страдальца Петра Сидоровича Стрельцова.

Колхозной сетевязалкой заведует хромой Роман Налетов. Шестнадцатилетним пареньком он с отцом бармашил в Больших Черемшанах. Неведомо откуда леший приблудил в эту глухомань бродячий отряд каппелевцев. Отец без лишних слов отдал им всю рыбу. «Жрите, собаки, может, подавитесь», — буркнул он, вползая в землянку. Но белым нужен был транспорт. Они вызвали отца из землянки и приказали запрячь лошадь и следовать за ними. Отец наотрез отказался. Долго и дико хохотал офицер.

— Ох, мужик, рассмешил! Спасибо, а то в эту проклятую стужу можно разучиться смеяться. Эй, Ванька! — офицер подмигнул чубастому детине.

Больше не видел Роман отца.

Долго мытарился парень в отряде белых, пока в суматохе одного боя не оказался среди партизан.

У партизан тоже было не сладко — непрерывные бои, холод и голод. Только разница была в том, что белые не доверяли ему оружие и держали в обозе, а партизаны дали ему заржавленную, с расколотым прикладом винтовку и три обоймы патронов. Винтовку Роман вычистил, пристрелял — оказалась доброй. И Роман стал бойцом партизанского отряда знаменитого дедушки Мороза.

В кровопролитном бою на Яблоновом хребте Романа ранило в ногу. Сначала он попал в Верхнеудинск, а оттуда его перевезли в Иркутск. Здесь, к великой радости, он встретил своего земляка Сидора Стрельцова, который тоже залечивал свои раны. Сидора выписали из госпиталя раньше, но он не покинул Романа и в ожидании полного его выздоровления «зашибал деньгу», готовил на дорогу продукты и сушил сухари. Наконец и Налетову сказали долгожданное слово «домой».

В ту пору стояла суровая зима. Подлеморье встретило двух поморов безлюдьем и злыми ветрами. У Романа снова разболелась нога, и Сидору пришлось делать нарты и тащить товарища через бесконечные торосы и сугробы. Обмороженные, едва живые, добрались они наконец до родного Аминдакана.

После смерти Сидора Роман не оставлял без внимания семью друга. Помогал Наталье заготовить дров, сена. А во время весенне-летней путины брал Петьку с собой на рыбалку.

Вот и сейчас, когда семью друга постигло новое горе — посадили Петра в тюрьму, Налетов первым приковылял к Наталье.

— Чем помочь-то, соседка?

Украдкой проскользнули по щеке две вдовьи слезинки.

— Спасибо, Роман Тихоныч, я-то обойдусь… Возьми в сетевязалку Веру, все же в тепле будет робить…

— Э, паря, о чем разговор, возьму девку.

Смекалистая и старательная, Вера скоро стала незаменимой помощницей Романа Налетова. Самостоятельно получала на складе рыбзавода дель, нитки, мот, веревки и другие материалы, необходимые рыболовецкой артели. Все это она так умело и экономно расходовала, что старик не мог нарадоваться.

Теперь Роман Тихонович забросил свою замусленную тетрадь, в которой длинными рядами стояли прямые и косые крестики, кружочки, ромбики разных размеров и замысловатые завитушки, значение которых понимал только он один. По ним он вел учет всего подотчетного инвентаря и имущества.

Вера сидела за починкой омулевой сети. Сеть попала под осенний ураганный ветер, и так ей, бедняжке, досталось, что «дыра на дыре и дыру догоняет», как любят выражаться рыбаки. Вот Вера обрезала очередное «окно», привязала нитку к верхней пяте и начала починку. Правая рука с камышовой иглой двигалась быстро, четко, как челнок в швейной машинке. Вера не слышала, как смеялись и перемывали косточки кому ни попало бойкие починщицы. Ее мысли были далеко, там, где ее Петр.

— Здравствуй, Вера! — кто-то тронул ее за плечо. Она медленно оторвалась от своих невеселых дум и оглянулась.

— А-а, Алексей Алганаич! Здрасте! — улыбнулась Вера.

Председатель взглянул на сеть и покачал головой:

— Здорово уделали! Вера мотнула головой.

— Вся ставежка бригады Хандуева — одно рванье. Помните, они осенью под какой шторм угодили.

— Бывает… на то и рыбалка, чтоб сети рвать. Вот только вы не так делаете, не по порядку. Сначала надо бы вычинить хариусовые сети, а потом уж омулевые.

— Мы так и сделали, Алексей Алганаич.

— А где сети?

— Уже на склад сдали.

— Ну и молодчина! Ты и без Романа Тихоныча хорошо справляешься… Давненько просится старик на рыбалку, говорит, грамотенки нет, а подотчет большой. Оно и верно… придется просьбу удовлетворить, а тебя поставим заведующей.

— Будет вам! — Вера испуганно замахала руками.

Батыев весело расхохотался.

— А я к тебе с хорошими вестями. Вот был у прокурора, и он мне показал заявление одного гражданина, который вполне может доказать клевету Якова Лисина. У этого гражданина имеется медвежья шкура, купленная у Лисина. Шкура эта снята с того злополучного медведя, которого убил Петр, спасая Егора Лисина. Сегодня приедет прокурор Будашарнаев. Назначено переследствие. Теперь имеется вещественное доказательство.

— А вдруг Лисин откажется!.. Вот если бы при свидетеле он продал…

— Свидетельница есть…

— Кто?

— Елена Емельяновна. При ней Лисин продал и пьяный проболтался, что он не стрелял… Да и в шкуре-то всего три дырочки… одна пуля прошла навылет, а вторая застряла где-то в туше зверя. Ну, жди скорой встречи с мужем, — сказал на прощание председатель.

Вне себя от радости вбежала Вера домой.

— Во, кумуха-черемуха, добры вести получила?!

Вера мотнула головой, припала к необъятной груди бабушки и заплакала, как в далеком детстве, — легко, свободно и безбольно. Вместе со слезами медленно покидала душу ржавая накипь тоски и печали.

Якова Лисина вызвали в контору колхоза по повестке, написанной неразборчивым почерком.

— А кому это он понадобился? — сердито спросила жена Якова у посыльной.

— В суд вызывают, — крикнула та, захлопывая дверь.

— Опять рыбу на эту горесть сменял?

— Замолчи ты! — огрызнулся Яков, надевая полушубок.

В феврале в Подлеморье нередко термометр показывает ниже сорока градусов, но и такой мороз не в силах удержать молодежь в избах. Вот и сейчас недалеко от ворот Лисина стоит огромная черная копна. Поравнялся с ней, а это, укрывшись дохой, любезничают молодые, слышится тонкий девичий голосок. А недалеко от клуба навстречу шли человек шесть молодежи и громко пели веселые частушки. Один из парней, осветив Якова спичкой, узнал его и сообщил остальным, те рассмеялись и запели: «Никто, никто не знает, на чьи деньги Лисин пьет».

— У-у, змеи, погибели на вас нету! — взревел Яков и погрозил кулаком в морозную темь.

«И откуда черти узнали, что я вчера сменял куль хариусов на водку?» — удивляется Яков.

С такими мыслями и вошел Яков в кабинет председателя, где, кроме Батыева, сидел прокурор Будашарнаев.

— Здоровайте! Меня кто-то призвал?

— Здравствуй, Яков! Тебя пригласил товарищ Будашарнаев для беседы, — Батыев мотнул головой в сторону прокурора. — Ну, ладно, Макар Будаич, оставайтесь.

— Та-ак! — внимательно и твердо прощупали Якова черные глаза.

«В народе слух ходит, что прокурор-то добрый мужик. Он не старается съесть человека, упечь в тюрьму… А чего же ему надо от меня?» — подумал и насторожился Яков.

— Лисин Яков Егорович?

— Он самый и есть.

— Садитесь, товарищ Лисин.

— Дык зачем же я вам пригодился?

— Очень пригодитесь, если все по-честному расскажете.

— Я всегда баю по-честному.

— Вот и добро. Я приехал по делу Петра Стрельцова.

— А чо, паря, случаем, не убег?

— Нет. Зачем же ему сбегать из заключения? Его скоро освободят из-под стражи.

— Чо, паря, баишь?

— То и говорю… На суде вы утверждали, что Петр Стрельцов сначала выстрелил в медведя, а потом в вашего брата Егора Егоровича Лисина, который скончался от раны, нанесенной Стрельцовым.

— Так оно и было! Про то и баить нечего.

Прокурор закурил и строго посмотрел на Лисина.

— Нет, не так было дело.

— Один бог знает, да еще я. Медведя-то слопали звери да птицы, вот чо жалко. Не то бы я доказал на факте. На шкуре-то были дыры от пули Стрельцова и от мово ружья… Я же зверя-то долбанул по лопаткам, ажно гад уткнулся под колоду.

Прокурор покачал головой.

— Вы же вовсе не стреляли в медведя. Стрельцов стрелял в него два раза. Одна пуля прошла насквозь и ранила вашего брата, а вторая осталась в звере. Я внимательно осмотрел шкуру.

Лисин приподнялся и удивленно спросил:

— Какую шкуру?

— Шкуру того медведя…

— Откель она у вас?

— Скоро узнаете, — прокурор взглядом посадил Лисина на место и продолжал разговор: — Медведь свалил вашего брата и грыз куль, привязанный к поняге, потом бы он добрался и до самого Егора, но в это время подбежал Петр Стрельцов и сзади выстрелил в медведя. Раненый зверь бросил вашего брата, повернулся к Стрельцову и всплыл над ним, но тот успел выстрелить, и оба они свалились тут же. Потом подбежал ты… Все было уже кончено…

— Но, паря, врать!

— Зачем мне врать? Шкура-то находится у нас. Хочешь, покажу ее.

Зеленые глаза Якова хищно расширились и воровато забегали, как волчата в западне. «Неужели Семен меня заложил? Вот ведь хромая собака. Но меня тоже дешево не купишь… Отопрусь. Скажу, что Малышеву захотелось зятя вызволить из тюрьмы, вот и все!»

— Но, паря, тут дело худым пахнет. Тут вранье…

— Вы шкуру продали Семену Поликарповичу Малышеву. Помните, в рождество… были с похмелья…

— А-а, вон оно что! Малышеву захотелось вызволить своего зятя из тюрьмы! Так и сказали бы сразу. Э-э, паря, тут ничего не выйдет!

Пронзительные монгольские глаза Будашарнаева словно сверлом прошлись по обросшему лицу Якова и врезались в его слабенькую душонку.

— Нет, выйдет, товарищ Лисин… Когда вы продавали медвежью шкуру Малышеву, то рядом, в комнате сидела учительница Елена Емельяновна Титова. Разговор ваш она слышала. Я с ней беседовал, и она согласна подтвердить… Если вы чистосердечно признаетесь, что действительно оклеветали Петра Стрельцова, то его освободят из заключения. И вам будет лучше. Подумайте, пока не поздно.

Лисин задумался. «Два свидетеля… Учительше-то большая вера, она, однако, коммунистка… уваженье на селе имеет. — Яков тяжело вздохнул. — А про то, что я стрелял, теперь не докажу… Раз шкура у них, дело мое табак. На ней всего-то три дырочки… Оно и дурной козе понятно, а этому буряту мозги не засоришь!»

Лисин взглянул на Макара Будаича. Тот спокойно разглядывал картинки в каком-то журнале. Оторвался. Взглянул на Якова. В глазах спокойная уверенность, даже проглядывает доброта…

— Подумай, Яков, смотри, не ошибись…

— Угу, — буркнул невнятно Лисин.

«Если по-честному признаться… пустить слезу, то могут и простить, верно, поругают. Прокурор-то добряк, это всем известно… Прикинусь последним дурачком. Распущу нюни, скажу, жизни мне нет… дразнятся…»

— За чистосердечное признание ваша вина будет смягчена…

— Другому бы шиш сказал, а вам, Макар Будаич… ни капли не утаю. Только вы поймите мою беду… — заюлил Лисин.

И он рассказал обо всем, как оно было в действительности.

— …Червяк точит, если не глотну водки. Болесь моя, и от нее никак не могу отвязаться… вот и продавал бригадну рыбу на вино. А Петька выгнал меня из лодки, отправил на покос… Это бы ишо ничо, а то его дружки сочинили про меня блудную песню и поют… Проходу нету. Чичас шел к вам, а они вдогонку мне:

Вот так всегда. А у меня тоже есть сердце. Раз Петька со своими шанятами ославил меня, то и я на него наплел «веревку»… Да хушь бы она раскрутилась… У меня тожа есть сердце. Болит за Петьку… Как увижу Наталью или Верку — сразу сворачиваю. Как смотреть им в глаза? От стыда сгоришь.

ГЛАВА VIII

В этом году зима была с крутым характером. Цепко, без роздыху держались жгучие морозы, но время свое взяло. Пришел март и начал обламывать рога морозу, правда, это ему удавалось плохо, но на подмогу подскочил апрель, и мороз, нехотя отступая, ушел.

В самый канун Первого мая Вера получила письмо от Петра, в котором он писал, что наконец-то освобожден из-под стражи и едет домой. От радости она схватила своего крохотного Петьку, которому исполнилось два месяца, и начала кружиться по избе.

— Чо тако, кумуха-черемуха?! Петьку-то зашибешь! Сдурела, дура… — закудахтала бабка Дарья.

— Едет домой! — пылая счастьем, выдохнула Вера.

Пока «Красный помор» стоял в объятьях толстого льда, Иван Зеленин возил на колхозных лошадях почту.

В Нижне-Ангарске ямщики принимали огромные кожаные сумы с письмами, ящики с посылками, да вдобавок еще приписывали одного-двух пассажиров и везли все это по тористому льду Байкала за сотни километров, до Усть-Баргузина. Там получали северобайкальскую почту и ехали обратно. И так всю зиму, и весну, пока не растает лед.

Улицы Аминдакана украсились флагами, лозунгами и красочными плакатами. Народ встречал праздник Весны и Цветов. Весна была, а цветов еще нет, только кое-где на солнцепеках робко смотрели в небо подснежники.

Санный путь по Байкалу подошел к концу, лед так ослаб, что езда стала опасной, поэтому Батыев дал Ивану Зеленину в помощники Мишку Жигмитова.

Пассажиров в этот раз не было, видимо, люди сильно-то не надеялись на честное слово дедушки Байкала, поэтому никто и не ехал, кроме милиционера Федора Бесфамильных, который сопровождал ценную почту.

Мишка радовался этой поездке по двум причинам: во-первых, может быть, посчастливится увидеть Токта-таху, во-вторых, он встретит и привезет домой своего друга Петра Стрельцова.

Лошади легко, словно с пустыми санями, бежали по весеннему ноздреватому льду — по шаху, как говорят местные жители. Привычные к морю, они сами выбирали проходы в высоких ребристых торосах, которые, оскалив свои бесчисленные зубы, сверкали нестерпимой белизной.

Лучи солнца, преломляясь на льду, искрились всеми цветами радуги. Смотреть бы на эту красоту без защитных очков — это да! Но нельзя — ослепнешь.

Мишка сгорает от нетерпения. То посидит с Иваном, то соскочит с саней и махнет в кошевку, где едет угрюмый молчун Федор Бесфамильных. Тот в обычном-то виде не располагал к себе, а тут, в милицейской форме, да еще в дымчатых очках выглядел совсем угрожающе-суровым. Мишка пробовал с ним заговорить, но тот невнятно буркнет в ответ и снова молчит. Парень соскакивает и бежит догонять передние сани.

— Чем-то, паря, тебе задницу намазали, не сидится, грешному! — смеется Иван.

— Да-а, едем, едем, а на берег взглянешь — все на одном месте топчемся. Святой Нос все там же; правда, Ушканчики будто подросли, стали выше.

— Ничо, Миха, к вечеру доберемся до Святого, там переночуем у дедушки Безотечества и завтра махнем до Усть-Баргузина.

— Ваня, а в Устье долго задержимся?

— А что?

— Может, я успею на Ольхон сбегать?.. Говорят, от нижней изголови Святого рукой подать.

Иван рассмеялся.

— Ну и чудак же ты!.. А зачем?

— Дело есть… девчонку надо бы проведать.

— А-а, помню, помню! Летом в Сосновке я ее видел. Заметная девчонка. Чернявая, цыганские глаза, а говорит по-бурятски. Но-но-но, ты тогдысь вокруг нее увивался, ха-ха-ха! — Иван долго хохочет и наконец хлопает Мишку по плечу. — Отпустил бы, паря, да жалко тебя, утонешь. Обвалишься и забулькаешься в игольнике.

Парень тяжело вздохнул и отвернулся.

«Вот видишь, Токта-таха, как плохо, что живем так далеко друг от друга. Э-эх, ну ладно, жди меня с первым пароходом».

Мишка всмотрелся вдаль. Там над ледяной твердью моря красуется полуостров Святой Нос, а совсем рядышком приютилась зайчиха с тремя крохотными зайчатами — это Ушканьи острова, а за ними, накрывшись узорчатой синей шалью, покоится остров Ольхон.

Мишке никогда не приходилось бывать там, поэтому для него он загадочен, а его любовь к Токта-тахе окрашивает этот остров в особые светло-розовые, романтические тона. В его воображении на этом фоне вдруг появилась Токта-таха. Большие ярко-черные глаза ее улыбнулись, а затем покрылись грустью и ушли в густой туман.

Мишка с досады крякнул и соскочил с саней. Пробежав с километр рядом с Федором, он взобрался в его кошевку и взял у него вожжи. Тому, видимо, надоело одиночество, уж на что молчун из молчунов, и то раскрыл рот:

— Мишка, курить хошь?

— Аха, давай закурим. Федор, ты до Устья или дальше?

— Дальше.

— А по каким делам?

— Угу.

Больше ни одного слова парень так и не смог вытянуть. Поерзал на санях и, не стерпев, убежал к Ивану.

Вдруг сзади послышался крик. Иван, оглянувшись, резко осадил своего Орлика.

Рослый рыжий конь Федора провалился в снежной проталине, через которую легко перепрыгнул Орлик, и бился в воде.

Федор быстро распряг коня, а Иван с Мишкой оттащили назад сани. На конце возовой веревки Федор завязал удавку и быстро накинул ее на шею коня. Иван схватил Рыжку за хвост, а Мишка с Федором потянули за веревку, и через минуту-другую конь оказался на льду.

— Ты што, милиционер, разучился по морю ездить? — сердито упрекнул Иван.

— Верблюд, — кивнул Федор на коня.

Через полкилометра Рыжка снова ушел по уши. На этот раз его вытянули с трудом. Поморы посуровели.

— Мишка с «верблюдом» пусть здесь… а мы с тобой ночью… — выдохнул Федор.

— Дельно баишь, — Иван посмотрел на солнце. — До вечера Орлик отдохнет, да и мы вздремнем.

— А ночью-то, Ваня, поди, опасно? Можно и в щель заехать, — с тревогой спросил Мишка.

— Э, бурятенок, ты не знаешь мово Орлика! — распрягая, нежно погладил Иван своего любимца. — Мой Орлик в морском льду имеет особый нюх — ни в щель, ни на худой лед он не завезет. Это уж будь уверен! Он, брат, из любой беды вынесет — коренной сибиряк! Хошь знать, я за него душу отдам.

— В Аминдакане говорят, что Иван Зеленин любит, во-первых, Орлика с «болиндером», а потом уж свою Любу, — пошутил Мишка.

— Все может быть. Что с Орликом, что с «болиндером» нужно обхождение, как с малым дитем, а с бабой-то чего цацкаться? Чем больше к ней внимания, тем больше будет нос задирать.

Вечером, плотно поужинав, Иван с Федором налегке пустились в опасный путь.

С заходом солнца сразу же захолодало. Ослабевший за день на майском солнце лед сразу же подмерз и закреп.

Мишка слышал, как с сочным хрустом цокали острые подковы Орлика да изредка раздавался стук саней об торос.

Постепенно все стихло. Воображение парня живо рисует картины одна другой страшней. «И зачем только ехать в ночную темь! Лучше бы с рассветом и пустились в путь», — думает он. Старается заснуть, чтоб скорее скоротать ночь, но сон не идет. Невольно наплывают тревожные мысли: «Вот, лежу на ослабевшем, ненадежном льду, хотя и на торосах… А долго ли их перемолоть ветру?.. Хы, пустяк».

В том месте, где во второй раз провалился Рыжка, образовалась большая полынья, из которой угрожающе чернела страшной глуби вода.

«Вдруг утонешь здесь… Сколько же времени надо, чтобы опуститься на дно? — Мишка содрогнулся от этой мысли. — Нет, не стоит тонуть, вода больно уж холодна, ну ее».

Время уже за полночь. Мишка добавил коню сено, закутался в тулуп и провалился в душистое сено.

С горечью он подумал о несостоявшемся свидании с Токта-тахой. Успокоил себя тем, что снова его бригадиром станет Петр Стрельцов. «Уж он-то меня отпустит на Ольхон… И я на «Ангаре» заявлюсь к Токта-тахе…» С этими мыслями и заснул Мишка крепким сном.

На рассвете налетел чудовищной силы ветер. Он быстро нагнал темные густые тучи. Гонимые жестоким ветром, они, клубясь и разрываясь, косматыми клочьями уносились на юго-восток.

Остаток сена, который лежал в ногах у Рыжки, одним махом слизнуло своим жадным языком ветряное чудовище. Вот оно пронзительно свистит, дико хохочет и завывает над Мишкой, но он ничего не слышит и продолжает спать.

Рыжку начинает донимать холодный ветер, и он, обозлившись, начал бить копытами по саням, сердито фыркать и пятиться назад, чтоб сбросить узду или оторвать ненавистный повод.

Наконец ему удалось разбудить Мишку.

Спросонья парень ничего не может понять. Высунулся из тулупа — по лицу хлестнуло тугим, колючим ветром, перехватило дыхание.

«Ой-ей-е! А как же мужики-то? Успели или нет добраться до Устья?» — испуганно подумал он.

Рыжка сердито фыркнул и лягнул по оглоблям.

Взглянув в его сторону, он окончательно пришел в себя.

— Ох, бедняга, прости! — воскликнул парень и выскочил из тулупа.

Конь весь дрожал. Мишка завел его с подветренной стороны саней и дал сена. Рыжка благодарно заржал и набросился на корм.

Парень огляделся вокруг. От безлюдья, от грозно разбушевавшейся природы, в полной власти которой они с Рыжкой находились, у парня заныло сердце, и он поспешно юркнул в теплый тулуп и зарылся в сене.

Порывы ветра становились все сильнее и сильнее. Беспрестанно палят пушки, кругом неумолкаемый гул, стон и грохот. Это под напором страшной силы, не выдержав, ломается лед.

Мишка постепенно погрузился в какой-то кошмарный сон. Это было что-то среднее между сном и бодрствованием. Состояние тревоги и страха не покидало его ни на минуту. Ему все казалось, что стоит ветру приналечь чуточку, и этот ноздреватый, игольчатый вешний лед превратится в труху. А там поминайте, родные, своего Мишку… Прощай, девушка с Ольхона, черноокая Токта-таха…

Где-то за полдень Мишка снова поднялся. В небольшой проталине напоил Рыжку и дал овса. Только теперь, когда услышал аппетитное похрустывание коня, он почувствовал голод. Разжечь костер было немыслимо, поэтому парень достал соленого хариуса и ломоть хлеба. Прячась от ветра за глыбой тороса, он съел все всухомятку и, задав коню сена, снова спрятался в свою нору.

А ветер продолжал дуть все с той же сатанинской силой. Временами налетал такой шквал, что Мишке казалось: сейчас он поднимет его вместе с санями и унесет в Черемшаны и там разобьет о скалы.

Так и прокоротал парень этот страшный день. С наступлением темноты ветер подул еще сильнее. Мишка отчетливо слышит, как тяжко стонет и скрипит лед, чувствует, как медленно поднимается и снова опускается он. Точно такое же ощущение бывает, когда спишь в сетовой лодке при ленивой пологой волне. Только там ты чувствуешь себя в безопасности, и тебя приятно убаюкивает. А здесь… постоянное чувство обреченности. С минуты на минуту ждет парень, когда начнется дьявольская работа ветра, — искромсанный на мелкие куски лед будет напирать один на другой, и нагромоздятся огромные горы зеленоватого льда. Не дай бог попасть в эту гигантскую мельницу!..

«Эх, Токта-таха, неужели мы с тобой не встретимся больше?.. А я-то так хотел добраться до твоего Ольхона и увидеть наконец тебя… Послушать твой говорок с монгольским акцентом, таким непривычным для слуха северного бурята… Ты так хорошо рассказываешь про свои степи… Ну, ничего, я еще постою за себя. Мало ли бурь сваливалось на наши плечи, и мы как-то справлялись же», — рассуждает сам с собой Мишка.

Вспомнив мать, он тяжело вздохнул.

«Почему, мама, всегда получается по-твоему?.. Как ты скажешь, так и сбудется», — упрекает он свою престарелую мать. Перед отъездом сына она пригорюнилась и слезно упрашивала его не ездить: «Бог с ней, с этой твоей монголкой, летом на рыбалке снова встретитесь. Лед-то едва дышит, утонете… Боюсь я, сынок, моря… Оно злое; помню, ушел твой отец нерповать и не вернулся… Лед был уже плохой, а он пошел… Смелый был, опытный, а вот не смог выйти, море-то одолело его».

Вдруг раздался совсем рядом оглушительный гул, и в тот же миг произошел такой толчок, что пошатнуло сани и Мишка едва не свалился на лед. Парень совсем упал духом. Он всего больше боялся утонуть в темноте.

— Эх, дотянуть бы до утра… Если уж придется тонуть, то при солнце-то веселее, — говорит он Рыжке, который рядом хрумкает сено.

Долго еще мучился Мишка, но под утро все же пришел сон. Крепко спит парень. Уже и солнце стало проглядывать между косматыми разорванными тучами. А ветер, видимо, делал свои последние, самые жуткие усилия, чтоб помочь морю освободиться от ледяного покрова. И местами это ему удалось сделать. Были нагромождены целые горы льда, а рядом с ними образовались широченные разносы, в которых радостно танцевала свой «ехор»[24] темно-синяя вода.

Стоявший рядом с санями Рыжка вдруг насторожился, беспокойно запрядал ушами и затоптался на месте; в его больших глазах заполыхал ужас.

В ту же минуту совсем рядом раздался оглушительный треск, лед взбугрился, затрещал. Конь бросился в сторону и потащил за собой сани, они зацепились за торос и опрокинулись. Рыжка вздыбился, рванувшись назад, оторвал повод и ускакал прочь.

Мишка с трудом выбрался из-под саней. Очередной толчок едва не свалил его с ног. Он в ужасе вскочил на перевернутые сани, будто они могли его спасти. Огляделся кругом. На море творится что-то невообразимое — весь лед бугрится, трещит, грохочет. А Рыжка мечется в безумном страхе из стороны в сторону.

«Рыжка утонет!» — обожгла мысль, и парень бросился за конем.

— Рыжка, Рыжка, стой!.. Провалишься, дьявол! — кричит Мишка, но конь продолжает метаться. Могучее тяжеловесное тело Рыжки стало его врагом. Как только вышел он на полосу черного льда, сразу же ушел до ушей и начал отчаянно биться в холодной воде.

— Вот дурило-то где! — вырвалось у парня.

Подбегая к коню, он увидел широкую полосу зловещего черного льда. Мишка знает, что это самый предательский, самый коварный лед, который, заманив на свою гладь, обваливается и засыпает несчастную жертву острым, звонким игольником. Знает, но делать нечего, бросился спасать Рыжку. Только выскочил на этот лед, и сразу же погрузился до колен в кашу из игольника. Не задумываясь, свалился набок и откатился назад, на полосу крепкого белого льда.

— Держись, Рыжка! — крикнул он и стал заходить с другой стороны. Но снова ухнул, на этот раз до пояса.

Рыжка бьется изо всех сил. От его движений игольник со звоном рассыпается во все стороны и, весело поблескивая на солнце, нахально плавает в черной воде. Вокруг несчастного животного образовалось широкое разводье.

— Что делать?! Что делать?! А, побегу за веревкой!

Мишка бежит изо всех сил. Оглянется назад — и еще пуще. «Держись, Рыжка, сейчас я тебя заарканю и вытяну», — шепчет про себя парень со слезами. Ветер заметно сдал и не мешает бежать.

Примчался парень к табору — ни саней, ни вещей. Что за чертовщина?! На месте табора громоздится гора искромсанного зеленовато-прозрачного льда. Только кое-где виднеются клочки сена, да валяется обломок оглобли.

Мишка понял, что конь, почуяв беду, опрокинул сани и, оторвавшись, покинул гиблое место. Этим самым Рыжка спас и его.

— Держись, Рыжка! — неистово крикнул парень и пустился бежать к тонущему коню.

Когда Мишка подбежал к Рыжке, тот уже больше не бился и, видимо, обессилев и окоченев, погрузился в воду. На поверхности торчали лишь уши, да чуть выглядывали ноздри и глаза.

Увидев парня, Рыжка высоко задрал голову, и вдруг тишину этого пустынного уголка разорвало протяжное, похожее на плач погибающего человека, ржанье. На Мишку смотрели полные тоски и ужаса глаза, из которых безудержно текли крупные капли слез.

— Держись! Держись, Рыжка! — парень бросился вперед и тут же провалился. Недаром Мишка родился и рос на море, другой бы на его месте ушел под лед, а он ужом извился и мягко растянулся на зыбком льду. Лед с шипением осел, но выдержал тяжесть; воспользовавшись этим, помор быстро откатился к кромке белого льда и вскочил на ноги.

Мишка взглянул в сторону Рыжки и опустился на колени. Рыжка медленно погружался в бездонную темь воды, он сейчас был размером с жеребенка… Затем, на глазах у Мишки, становился все меньше и меньше, наконец стал не больше рослой собаки, а затем… исчез из виду. Только из темной глуби, одна за другой, поднимались серебряные монеты — это были пузырьки воздуха — все, что осталось от Рыжки.

Мишка поднялся, снял шапку и вытер мокроту под глазами.

— Вот и все!.. Одне пузыри. Эх…

Долго стоял парень в каком-то оцепенении и неотрывно смотрел на щербатую жадную пасть диковинного чудовища, которое на его глазах проглотило бедного Рыжку.

Мишка пошел к пустому табору. Ветер стих. От темных тяжелых туч остались лишь отдельные стайки легких белесых облачков. Яркое майское солнце снова начало припекать, расплавляя своими лучами и без того слабый лед.

— А как там Иван с Петром? — парень тревожно смотрит к побережью Святого Носа. — По времени-то уже должны бы прибежать, а их нет. Где же бедуют?

Незаметно Мишка подошел к бывшему табору. Гора из зеленовато-прозрачного льда стала еще выше, а за ней голубела вода.

Только теперь, немного придя в себя, он почувствовал, что у него мокрые штаны, а в разбухших ичигах хлюпает вода. Мишка присел на торос и с трудом разулся, а когда встал на ноги, чтоб скинуть штаны, то в голые ступни ног сразу же впились острые, как иголки, льдинки. Охнув от резкой боли, Мишка опустился на колени, но и тут встретили злые колючки, снова охнул, уперся ладонями и порезал руки. «Ох, уж этот шах!» Наконец, встав на кожаные голенища ичигов, разделся и, тщательно отжав штаны и портянки, повесил их на обломок оглобли.

Легкий ветерок и лучи солнца быстро высушили Мишкину одежду. Он оделся и, взобравшись на самую вершину ледяной горы, стал смотреть вдаль. Кругом чернели разных размеров предметы, некоторые из них шевелились. Это вылезли на поверхность льда серебристые нерпы и греются на солнышке.

Вдруг из-за высоких торосов показалась какая-то большая черновина.

— Наши!.. Это наши едут! — вскрикнул обрадованный парень и, быстро спустившись с горки, побежал навстречу. Пробежав с километр, Мишка снова взобрался на высокий торос.

Совсем недалеко шли два человека и тащили сани.

— Неужели?! — испуганно воскликнул парень. — Неужели и Орлика утопили?!

Задыхаясь от быстрого бега, Мишка подбежал к людям.

— Уй, Петруха!.. Здорово!

— Здоров! Здоров! — до боли зажал в своих лапах Мишкину руку. — Вот и снова вместе! — На бледном исхудалом лице Петра по-прежнему бодро и добродушно сверкают темно-серые глаза.

Иван Зеленин, даже не поздоровавшись, плюхнулся в сани и, жадно затягиваясь, закурил.

На льду вразброску лежат осиротевшие оглобли.

— Орлик не выдержал… Раз двадцать проваливался, не вынес, бедняга… Закоченел, — сообщил Петр.

— Вот беда-то где!.. Эх, какой был конь! Ай-яй-яй! — пожалел Мишка Орлика.

— Не ной!.. И так муторно, — прикрикнул Иван на парня.

— Веди Рыжку-то, мешкать некогда, — сказал Петр.

— Рыжки нет… утонул бедняга, — сообщил Мишка.

Иван вскочил и вытаращил испуганно удивленные глаза.

— Ты что, тварина, наделал?! — взревел он.

— Не реви!.. Сам Орлика утопил!.. — злобно сверкнули монгольские глаза.

— Да-а, одному-то ему было не сподручно, — заступился Петр.

Мишка, сбиваясь, рассказал, что произошло с Рыжкой.

— Проспал, брацкий, теперь заходи в оглобли, растак-перетак! — ругается Иван.

— Ладно, хошь сам-то не утонул, — тяжелая рука Петра опустилась на Мишкино плечо. — Нынче помощником бригадира возьму к себе.

Дойдя до табора, поморы тревожно переглянулись. Огромная ледяная гора, как живое существо, вся находилась в каком-то судорожном движении. Сверху, осыпаясь, катились льдины.

— Не Рыжка ли твой подо льдом бьется? — спросил Иван.

— Он там утонул, — Мишка махнул в сторону.

Петр поцарапал затылок.

— Да, Миха, теперь ты век должен молиться Рыжке… Если бы не он, то лежать бы тебе на дне морском. — Он тяжело вздохнул и еще больше побледнел. — Мало ли нашего брата тонет-то.

Иван поднял обломок оглобли и положил в сани.

— Сварить чайку хватит.

— Хватит, Ваня, да еще останется. Вот хлеба у нас маловато, на троих одна булка, а топать больше ста верст.

— Да-а, — Иван вздохнул и снова встал между оглоблями и набросил на шею чересседельник. Петр с Мишкой впряглись пристяжными и, не оглядываясь, пошли дальше. К концу дня поморы поравнялись с Большими Черемшанами и остановились на ночлег. Еще по дороге Мишка чувствовал боль в правой ноге, но значения не придал, да и не хотел задерживать товарищей. А когда разулся, то оказалось, подошвы у ичигов протрепались до дыр, порвались портянки и шерстяные носки. Из ступни правой ноги сочится кровь.

— Плохи дела, — рассматривая свои ичиги, покачивал головой Петр.

— Из голяшек сделаем моршни[25].

— Придется.

Мишкина шуба пропала вместе с санями, утопил свой тулуп и Иван Зеленин. Хорошо, что в кошевке осталось сено и тонкое одеяло Федора Бесфамильных. Поморы зарылись в сено и сверху набросили одеяло.

— Как поросята зарылись, — смеется Мишка.

— Спасибо Федюхе за одеяло, все же малость согревает нас.

— Кому спасибо?.. Федьке-милиционеру? Особачился он, — сердито буркнул Иван.

— Э, паря, Ваня, он мужик-то хороший. Не должен бы…

— Хы, сказал тоже, добрый! — сплюнул Иван. — Помнишь, когда вас везли в Верхнеудинск, мы встретились в Давше?..

— Помню, а что?

— Я его, сволочугу, отозвал в сторонку и попросил передать тебе денег да немножко харчу, а он, подлюга, даже разговаривать не стал.

— Э-эвон что! А я-то думаю, чего же ругаешь мужика, — добродушное лицо Петра расплылось в улыбке. — Ты, Ванька, напрасно лаешься. В Усть-Баргузине, когда нас передали другому конвою, он мне дал и денег и хлеба.

— Но?! А я-то думал!..

Три дня шли, деля одну буханку на крохотные ломтики. Хотя и полуголодные, но продвигались довольно быстро и поравнялись с Индинским мысом. Держались все время середины моря, так как у берега лед совсем раскис.

За эти дни об острые колючки шаха порвали моршни, сделанные из голенищ ичигов, употребляли кули, и уж почти ничего не оставалось, чем бы обернуть ноги. У всех ступни ног были изрезаны и сильно кровоточили.

— И-эх, не везет нам. В те годы, бывало, ольхонские буряты здесь промышляли нерпу. Эти места богаты морским зверем… Завозили с собой большие баркасы — мореходки и оставались маходить[26] на весновку… Как растащит льды, они сталкивают свою мореходку на воду, и айда домой.

— Гребями? — спросил Мишка.

— Откуда у них моторы-то возьмутся, конечно, руки мозолят.

— А почему нынче-то их нет?

— Запретили охоту на год или на два.

— Эх, черт… уж они-то накормили бы нас.

— Знамо дело.

На седьмой день почти поравнялись с Шигнандой, исхудали и оборвались до последней степени. Чтоб хоть сколько-нибудь сохранить ноги, изрезали рукава у телогреек. Наконец и от них ничего не осталось. Ступни ног превратились в кровавые клочья мяса. При первых шагах израненные ноги отказывались идти, неистово кричали, выли от боли, но поморы, крепко сжав челюсти, унимали этот рев и шли дальше.

— Все!.. Терпению подходит конец… И мы тоже скоро отдадим концы… Давайте, ребята, изрежемте почтовые сумы на моршни, а остатки съедим… Как? А?.. — предложил Иван.

— Выхода нет, — прошептал Мишка. Петр мотнул головой.

Иван вскрыл суму и вывалил из нее содержимое. Перед поморами на льду рассыпалась целая горка писем. Чуть в сторонку отлетело одно из писем. Мишка поднял его и начал вслух читать адрес… «Северо-Байкальский аймак, село Аминдакан, Бадмаевой Шалсаме… Верхняя Заимка, Сокуеву Ивану… Горемыки, Немеровой Н.».

— Ждет старушка от сына, — прохрипел Петр.

— Ждут…

— Дожидаются…

Встряхнулись, будто после кошмарного сна.

Три пары трясущихся от слабости рук бережно, чтоб не порвать конверты, долго складывали письма в суму.

— Наверно, чуть рехнулись… такое сотворили, — прошептал Иван.

— Паря, ты прав: было бы нам совсем худо… Теперь мы с чистой совестью встретимся, — уже бодро говорит Петр.

Иван плюхнулся на лед и простонал:

— С кем же встретишься-то?.. Со смертью?.. Мне страшно смотреть на вас… Клочья мяса на ногах болтаются…

— А у тебя?.. Давай лучше закурим, Ваня…

По ледяной глади моря медленно ползут три человека. За ними тащатся сани. Они часто останавливаются и подолгу лежат без движения. Потом снова ползут. Во время остановок они стараются не смотреть на сани, потому что там лежит сума из толстой сыромятной кожи, которую можно сварить и съесть.

Уже который день они не видят солнца. Туман, туман, туман. Он давит человека своей тяжелой сыростью, пронизывает насквозь, не оставляет сухой ниточки.

Где-то недалеко прогудел самолет.

Петр поднялся на ноги и, охнув, опустился на колени.

— Ищут. Нас.

— Проклятый туман.

— Бесполезно…

Поморы угрюмо молчат. У Мишки ноет сердце, жалко старую мать, кто ее поддержит в старческие годы. Он не верит в чудо. Знает, что обречены на гибель. Еще проползут день, а потом уже и вовсе иссякнут силы.

Наконец поморы уткнулись в широкий разнос. Бархатно-мягкая вода так и манит к себе, так бы и лег на нее. С какой радостью покинули бы они этот проклятый, колючий, как еж, весенний лед.

— Эх, лодчонку бы нам! По разносам бы выбрались на берег, — глухо шепчет Петр.

— Понюхать бы землю… подержать ее в ладонях, — словно сам себе, мечтательно говорит Мишка.

— Э, паря, начинаешь доходить, кажись, — качает Иван головой и тревожно смотрит на парня. — Может, поел бы землицы?

Мишка согласно мотнул головой.

Поморы нашли большую оплотину, затащили на нее сани и оттолкнулись.

Дует легкий «култук» и подгоняет льдину с пассажирами.

Небольшие волны бойко колотятся о кромку льда и размывают игольник. Зеленовато-прозрачные иглы, падая одна на другую, издают приятные мелодичные звуки, напоминающие звон колоколов на церкви.

— Слышь, звонят за упокой наших душ, — сказал Иван Петру.

— Нет, Ваня, звонят благовест.

— Ерунду говоришь…

— Все равно найдем выход… Да и «Красный помор» уже где-то бороздит… — уверенно говорит Петр.

Переплыв через разнос, поморы затащились на высокий торос. Мишка взобрался на сани и охнул.

— Мужики!.. Мы!.. Нас!.. Кругом вода…

Петр поспешил за ним.

Огляделся кругом, тяжело вздохнув, опустился в сани и сообщил:

— Если налетит ветер, то за пять минут раскрошит нашу льдину, и тогда…

Все трое тревожно переглянулись.

— Мишка, помолись своему бурхану, — попросил Иван. — Может, он отгонит ветер куда-нибудь в сторону.

Парень сморщился от боли и мотнул головой. По осунувшимся скуластым щекам, обгоняя друг друга, потекли слезы.

— Ты чо, Мишка? — участливо спросил Иван.

— Обидно… какой уж там бурхан, когда люди не могут… Обидно… от Святого до Горемыки добрались и… тонуть…

— Ты не торопись тонуть-то, — сердито буркнул Петр.

— Я ничо… Я жить хочу…

— Вот это добро. Кто хочет жить, тот не утонет, — бодро и уверенно говорит Стрельцов. В смелых глазах сверкнули неукротимые огоньки.

— Может быть, ветра не будет… Наша льдина уцелеет… Мы и дотянем до прихода катера.

— Твои бы слова да батюшке Байкалу в уши, — Иван тяжело вздохнул.

Беспокойно спят измученные поморы. Зеленин видит во сне свой старенький «болиндер», который стучит так непривычно тихо, что едва его слыхать в утробе катера. В этот момент кто-то из друзей пошевелился и задел его ногу. От боли Иван проснулся и сел.

Кругом все окрест заволокло туманом. Тишину нарушают лишь падающие с торосов льдинки.

Вдруг откуда-то издали, пробившись сквозь туман и торосы, донесся знакомый звук «болиндера».

Иван ошалело засуетился и затормошил спящих.

— Эй!.. Эй!.. Стучит!.. Стучит!..

— А-а, чо-чо? — испуганно спрашивает Петр.

— Стучит!.. Слышь?.. «Болиндер»!

Петр с Мишкой тоже услышали глухие звуки мотора.

— Давайте все враз крикнемте, — предложил Мишка. Мужики мотнули головами и открыли рты, но вместо крика послышались хриплые стоны, которые затонули в звуках пробуждающегося моря.

Петр снял с себя телогрейку и, приладив ее на конец оглобли, стал поднимать, но не хватило сил. Поняв затею товарища, пришли к нему на помощь Иван с Мишкой.

Теперь над морем, словно черный пиратский флаг, висела телогрейка, которую могли заметить издали.

Стук мотора стал глуше, а затем совсем затих.

— О, господи! — простонал Иван и, чтобы скрыть слезы, уткнулся в сено.

На измученных лицах надежда борется с досадой.

Снова донеслось: тук-тук-тук-тук.

На этот раз громче и отчетливее.

— К нам идет! — прошептал Петр и облизнул потрескавшиеся губы. Из густого тумана выплыл образ Веры с маленьким сыном. Оба радостно смеются и тянутся к нему. Петр подался вперед. «Ох, дорогуши мои!» — беззвучно прошептал он, и они исчезли снова.

— Чо сказал, Петя? — Мишка наклонился к Стрельцову.

— Веру видел, с сынишкой разговаривал.

— А-а… значит, будем жить.

— А ты думал?..

Мишка покачал головой.

Катер затих.

— «Болиндер» без меня барахлит. Идиоты, не могут вовремя досмотреть, — ворчит Иван.

— Неужели ушел? — тревожно спросил Мишка.

— Нет. Мотор куражится, без меня не хочет робить.

— А-а, — Мишка облегченно вздохнул и облизнул окровавленные губы.

Откуда-то, будто из-под воды, донесся глухой, тихий «тук», потом погромче, погромче и весело, бодро: тук-тук-тук.

— Идет! — шепотом, словно боясь спугнуть, прошептал Иван.

С катера заметили телогрейку Петра и направились прямо на черновину.

Через несколько минут «Красный помор» с хрустом врезался в дряблый, податливый лед и заглушил мотор.

По неровной поверхности небольшого ледяного поля три человека, падая и снова поднимаясь, тянут груженые сани.

На босых ногах у них болтаются обрывки окровавленных тряпок.

Кто-то охнул и с болью в голосе сердито крикнул:

— Сани-то!.. Сани-то бросьте! — А затем добродушно, с горделивыми нотками добавил: — Че-ерти… Сибирь настырная.