Александр Бачило Отель «Флогистон»

Гостиница носила звучное, пожалуй, ярковатое даже имя «Флогистон». Она не была предназначена для плотного баночного посола командированных, как прочие гостиницы Академии наук, а служила местом проведения красивых, торжественных конференций и семинаров, вплоть до международных. Находилась она довольно далеко за городом, мне пришлось минут сорок ехать стоя в битком набитом автобусе, да еще и бороться со своим чемоданом, который решительно некуда было девать. Зато добравшись наконец до места, я получил за муки некоторую компенсацию.

Автобус остановился в гуще соснового бора у резных ворот, за которыми начиналась территория гостиницы. Я вышел, принял свой чемодан, махнул вслед отъезжающему автобусу и, с удовольствием оглядев обступившую меня природу, прошептал:

— Да-а!

Темные, подкрашенные зеленью мхов сосновые стволы чуть покачивались, в вершинах шумело, но здесь, внизу, царили покой и тишина.

— Уютное местечко, — сказал я и толкнул калитку.

Длинная аллея вела меня от ворот до крыльца гостиницы все тем же бором. Я шел, наслаждаясь живописным уединением этого райского уголка. Мне предстояло провести во «Флогистоне» две недели, но и теперь уже чувствовалось, что жизнь легка и красива. И еще одно обстоятельство приводило меня в восхищение — благостное тепло, струившееся во влажном, душистом воздухе. Я вдыхал, я пил его, я нежился в нем и радовался даже мороси, которую, качаясь, сеяли на меня сосны.

Середина января, елки-палки! Крещенские морозы! Лютая стужа моего родного города, сквозь которую я пробивался по дороге в аэропорт, казалась здесь неправдоподобной сибирской байкой, вроде медведей на улицах. А ведь это было сегодня утром!

Ну, чего ты хочешь, рассудительно говорил я себе. Тут Европа, а там Сибирь. Гольфстрим, браток! Море рукой подать. И вообще — культура…

Фасад гостиницы представлял собой крепостную стену с различного размера башенками, крытыми черепицей. Однако в целом архитектура здания была вполне современной. Как я узнал впоследствии, сходство с крепостью придавала «Флогистону» и планировка. Это был комфортабельный современный двухэтажный замок, возведенный квадратом вокруг внутреннего дворика, вернее, «Сада камней». Этот кусочек природы, понятное дело, предназначался для эстетического оформления мучительного процесса ее научного познания.

Итак, я вошел в замок через парадную дверь и предстал перед администратором. Маленькая строгая женщина, выслушав меня, сразу заулыбалась. Ну, конечно, она была в курсе. Нет, я не ошибся, семинар по сетевому планированию будет проходить именно во «Флогистоне», номера для участников заказаны. Правда, заезд должен происходить только завтра…

— Завтра из наших краев самолета нет, — вставил я.

Ах, пусть меня это не тревожит! Я сейчас же получу комнату и вот увижу, как мне будет удобно.

Она говорила с легким местным акцентом, и слушать ее было как-то особенно приятно. Может быть, потому что на чистом русском администраторы гостиниц нередко дарили меня совсем другим словом?

Так, вот, значит, жить мне предстоит в номере шестом: Очень уютном и даже двухэтажном. Комната внизу и комната наверху — в мансарде. Правда, нижнюю комнату еще занимает человек, но он ночью уезжает. Вчера закончился семинар молодых писателей, а разъехались пока не все. Тоже, видимо, из дальних краев. Ну, что еще? Да! С семи до восьми — ужин, вот посадочный талон. Милости просим, желаем приятного отдыха.

Словом, я подхватил чемодан и поспешил в шестой номер.

Нужно сказать, что шикарными отелями, люксами и прочими апартаментами я не избалован и хорошему соседу в гостинице бываю искренне рад. А тут еще писатель. Довольно любопытно. Вот только молодой…. Это как? Как Лермонтов? А Лев Николаевич им, выходит, уже не годится? Староват для такого дела?

Длинный коридор, по которому я шел, кончился, но за поворотом открылся новый — точно такой же.

Или молодой — значит не настоящий, что ли? — думал я. Возьму вот, нацарапаю левой нотой какой-нибудь опус и, скажем, приеду с ним на семинар — тоже буду молодой писатель? И когда кончается эта молодость? С первой книгой? Или с первым инфарктом? Сложный вопрос!

Из второго коридора я повернул в третий.

Да, сложный вопрос. В научных утверждениях все-таки точнее определяется положение отдельной особи в стае: после института — стажер, потом — м. н. с, а там, глядишь, и старшего кинут; кандидаты, доктора… Словом, есть какое-то понятие о рангах. У этих же, на мой взгляд, полный кавардак. Говорят, можно сначала стать писателем, а уж потом поступить в литинститут. Не понимаю я этого. По-моему, писателем либо являешься, либо нет. Это как национальность. И ни диплом, ни возраст ни при чем.

Я шагал уже четвертым коридором и с удивлением начинал замечать, что места пошли какие-то мучительно знакомые. Когда же передо мной раскрылся холл, и женщина-администратор понимающе улыбнулась из-за стойки, все стало ясно. Я обошел «Флогистон» по периметру и вернулся в исходную точку.

— Обратите внимание на указатели! — крикнула мне хозяйка замка.

К счастью, у кольцевой планировки все же есть одно неоспоримое достоинство: независимо от того, в какую сторону пойдешь, рано или поздно все равно набредешь на нужную тебе дверь. За некоторое количество проходов. Я снова пустился в путь, на этот раз внимательно разглядывая указатели, и очень скоро окончательно разобрался в топографии «Флогистона». Оказывается, в конце каждого коридора имелось ответвление — еще один маленький коридорчик, ведущий в… э-э… бастион той же квадратной планировки. Такие бастионы были возведены хитроумными строителями замка на каждом из четырех углов.

И вот, наконец, передо мной дверь с вожделенной цифрой 6. Я постучал.

— Угу, — донеслось изнутри. Довольно приветливо.

За дверью оказалась небольшая прихожая. Направо — крутая деревянная лестница, ведущая на второй этаж. Там, судя по всему, и располагались мои апартаменты. Можно было сразу подняться к себе, но дверь в комнату нижнего уровня была распахнута, из вежливости хоть нужно было заглянуть к соседу.

Молодой писатель оказался не так уж трогательно молод. Несколькими годами старше меня. Впрочем, я — то себя считаю еще достаточно юным. Он полулежал на кровати среди разбросанных машинописных страниц и с унылым видом теребил курчавую свою бороденку.

— Добрый день, — сказал я, — в соседи принимаете?

Писатель сощурился на меня и сел.

— А! — сказал он. — Смена идет!.

— Да вот, наверх к вам. С завтрашнего дня у нас тоже семинар.

— Литератор? — тревожно спросил он.

— Ну что вы! Программируем помаленьку.

— Хорошее дело, — разрешил он, — надежное…

Грусть в его голосе как бы означала, что сам он давно мечтает сделаться программистом, да вот, не дает Бог счастья. Мне даже стало его жалко, захотелось хоть как-то подбодрить молодого писателя.

Я протянул ему руку и назвал себя.

— Бакалаврин, — сказал он в ответ, — Михаил. Миша, словом.

— А-а… — протянул я, любезно удивляясь. — Кажется, что-то…

Миша скривился.

— Брось, не надо этого. Сроду никто меня не печатал и печатать не собирается. Как выяснилось…

Он смахнул листки на пол и плюхнулся на кровать.

— Вдули мне на семинаре. Всыпали по первое число…

Я молчал, проникаясь сочувствием.

— Вишневская на семинаре так и заявила, — продолжал Миша. — Читаю, говорит, и ужас берет. В наше, говорит, сложное время литература не должна сеять сомнения и внушать опасения, она должна повести читателя за собой, снабдить его конструктивной программой, придать ему заряд бодрости и социального оптимизма…

В общем, все правильно объяснила, так что никто из издателей мои творения и читать не стал.

— А кто она такая?

Бакалаврин скосил на меня ближний глаз.

— Ну ты даешь! «Имя для ветра» читал?

Я порылся в памяти, силясь припомнить.

— «Имя для птицы» читал. «Имя для сына». А вот для ветра… Нет, не попадалось.

— Да ну?! — весело изумился Бакалаврин. — Вишневскую не читал? Не может этого быть, ее же в школе проходят!

Я пожал плечами.

— Вот что, — сказал Миша, садясь на кровати. — Ты, я вижу, устал с дороги. Давай, располагайся-освежайся, а я пока чаек организую. Турецкий, правда. Говорят, радиоактивный. Но можно и кофе. С «цирконием».

Спустя полчаса мы сидели у него в комнате и пили чай. Я принес запасенную в дорогу колбасу. Бакалаврин подал шпиг и на большой тарелке разнообразные соления с местного рынка.

— М-м-да-а, — протянул я задумчиво, глядя на разложенную снедь, — такую закуску грешно есть…

Писатель удивленно уставился на меня.

— Откуда ты знаешь?

— Что знаю? — не понял я.

— Нет, нет! Все правильно! Продолжай. Сегодня можно, пожалуй.

— Я говорю: «грешно есть помимо водки….» Помнишь, откуда это?

— Еще бы! — кивнул он, и тут в дверь постучали.

— Заходи, заходи, Еремушко! — прокричал Бакалаврин.

На пороге появился средних лет мужчина со светлыми, чуть вытаращенными глазами, бородатый, однако, в отличие от бакалавринской борода его была черной и густой. Меня удивила его одежда, особенно какой-то длиннополый, приталенный пиджак, перевязанный узорчатым пояском.

— Что, страстотерпцы, — пробасил он, — взалкали?

— Взалкали, свет наш! Как тут не взалкать? — в тон ему отвечал Бакалаврин.

Мужчина покачал головой.

— Смотри, Мишка! В который раз уж за два дни разговляешься! Грех тебе!

— Да это не я, Еремушко, — уныло возразил Бакалаврин, — сосед вот приехал новый. Из Сибири. Устал с дороги. Ну и говорит… А я даже и рта не раскрывал. Вот те крест!

Еремушко повернулся ко мне.

— Так это ты меня звал? — спросил он строго.

Конечно, я понимал, что ребята просто дурачатся, разыгрывают специально для новичка маленький спектакль. Я и сам эти штучки люблю, жаль только, что так стильно, как у Еремушки, у меня, наверное, не получится.

— Рад бы позвать хорошего человека, — сказал я, — да нечего поднести…

Еремушко усмехнулся.

— Хитер! Под лукавой звездою рожден, в горностаев день, да ведь на куриной зорьке! Нынче остерегись — светила к тебе не благоволят. Эвона, Луна в оппозиции! Да и прочее… так себе. Эту ночь дома сиди, а приспичит куда идти — пуще всего гляди под ноги, кабы не вышло какого увечья. О том звезды шепчут…

Бакалаврин тихонько кашлянул.

— Еремей, погоди. Затянул опять о своих звездах. Как насчет главного-то?

Еремушко вздохнул, поднял полу кафтана и из заднего кармана брюк вынул немалую четырехгранную склянку с прозрачной жидкостью.

— Печаль-то размыкаешь, — произнес он, утверждая склянку посреди стола, — да вкусишь ли от плода горького, плода истинного?

— Молчи, — оборвал его Миша, сразу помрачнев. — Ты этого знать не можешь…

— Стакана всего два, — с трудом выговорил я, чтобы преодолеть возникшую было неловкую паузу, — с кем по очереди?

— В самом деле, Ёремушко, выпей-ка, сокол, с нами! — оживился Бакалаврин.

Казалось, эта мысль только что пришла ему в голову.

— А стакан есть в ванной, на полке.

Еремей пожал плечами и вышел из комнаты.

— Сам найдешь ли? — крикнул ему вслед Бакалаврин.

— Он что, тоже литератор? — спросил я.

— Вестимо! — донеслось из ванной.

Миша неопределенно пошевелил пальцами в воздухе.

— М-м-да. Из той области…

Он снова был мрачен и не повеселел даже выпив полстакана забористой Еремушкиной водки. Я же под действием разливающегося по телу приятного тепла, напротив, испытывал приступ социального оптимизма.

— Брось ты, в самом деле! — сказал я Мише. — Подумаешь, семинар его не одобряет! Мало ли их еще впереди…

Бакалаврин покачал головой и, разламывая головку маринованного чеснока, заговорил:

— Не так все просто… Действительно, казалось бы, обычная вещь семинар. Собрались люди, почитали кое-какие бумаги, обсудили, да и разъехались. Ну, водки выпили между делом, экскурсии по магазинам — вот тебе и вся программа, верно? Верно, да не совсем. Общая схема та, но встречаются и особенности. Бывает семинар тихий, протекающий в любви и согласии. Я, конечно, не специалист, но чего, скажем, копья ломать на такую научно-практическую тему: «Идеологические основы непрерывной разливки стали»? Или еще хорошая, смирная тема: «Критика буржуазных теорий планирования и учета затрат в совместной промышленности». Тут и дураку ясно — вопрос серьезный, наскоком его не решишь, а семинары для того и проводятся, чтобы можно было не спеша, без авралов, расширить кругозор, завязать контакты в смежных областях, а там вдруг раз! И взглянуть на проблему с неожиданной стороны… Как говорится, не мытьем, так катаньем.

Миша соорудил себе сложный бутерброд и снова разлил водку по стаканам.

— Иное дело семинар нашего брата — молодого литератора, — продолжал он. — Собираешься на него, как на собственную свадьбу, с какой-то отчаянной решимостью. С той сладкой тревогой, от которой плачут невесты. Везешь с собой в муках рожденную рукопись. На славу себе везешь или на поругание — знать не дано.

А там уж народ собирается, и народ-то все особый, но в основном, двух категорий:

Первые — свой брат, молодой литератор. Эти так же дрожат, как и ты, и в глаза заглядывают, жаждут одобрения. Однако при разборе чужих произведений — все критики, каждый, понимаешь, решительно Виссарион. Ну а некоторые — просто людоеды. Хлебом их не корми — дай шашкой помахать. Не укроется от них ни вялый сюжет, ни блеклый портрет, ни реминисценции придворной японской драматургии эпохи Хэйан. Разберут твой труд по косточкам, да соберут ли назад?

Миша взял свой стакан, задумчиво сквозь него посмотрел, повертел в руках. Мне показалось, он собирается сказать тост. Но нет, видимо, не до тостов ему было, какая-то мысль не давала покоя.

— Другие сидят смирно, — заговорил он снова, — а то и вовсе не ходят на обсуждения. Да им и ни к чему, авторы сами ищут с ними встречи и знакомства, подстерегают в коридорах, улыбаются с мольбою в глазах, шепчут что-то интимным шепотом и протягивают, подсовывают, подносят с поклоном свои рукописи. Эта категория людей окружена на семинаре заслуженным почетом, да прямо сказать — беззаветной любовью. Это издатели. Представители журналов и составители альманахов, архангелы у врат, ведущих к славе и богатству, то есть — к публикации. Они немногочисленны. Естественно! Авторов — пруд пруди, на заслуженных бумаги не хватает, а тут еще поросль прет, что ни год. Где же их всех напечатаешь? Одного-двух, разве…. Вот и пускай выдвигают из своих рядов самых достойных. Путем естественного отбора.

Словом, литературе теперь не до бакалавриных. Они, прохвосты, с одной стороны задачам идеологического воспитания не соответствуют, а с другой — коммерческого успеха с них ожидается, как с козла молока…

— Да-а, — сочувственно кивал я, слушая Мишины излияния. — Система! Волчьи у нас законы. Однако извини, старик, тоски твоей не пойму. Если ты настоящий писатель, так не участвуй в ихнем естественном отборе! Не роняй своего писательского достоинства перед заезжим редактором, пусть обвиняют тебя в чем хотят, гни свою линию — и точка!

Бакалаврин вздохнул.

— Настоящий писатель… — он вдруг поглядел на меня с испугом. — А если все они правы? Откуда мне знать? Вот пишу я, упираюсь, а ведь сам не имею понятия, нужно это кому-нибудь или нет…

Я пожал плечами.

— Тяжело с вами, с писателями. Ладно, давайте лучше выпьем.

— Давайте, — меланхолически согласился Миша.

Мы подняли стаканы.

— Ваше здоровье! — сказал я.

— Не говори сего! — завопил вдруг Ерема и попытался закрыть мне рот ладонью.

— Молчи! — кинулся было и Бакалаврин, но махнул рукой и сел.

— А! Поздно. Пей, пей, не останавливайся, а то и этого не достанется…

Я выпил, удивленно косясь на собеседников. Чудные ребята!

Неожиданно дверь номера широко распахнулась, и в комнату, бухая ногами, ввалился новый гость.

Я уже привык к тому, что все литераторы бородаты, но у этого борода была по-особому всклокочена и торчала не вниз, а вперед, как совковая лопата. От такой бороды лицо его, с узкими, хитро сощуренными глазами, казалось вогнутым, словно бы нарисованным на внутренней поверхности полумесяца. На тучном узкоплечем теле мешком висела какая-то ряса — не ряса, черный застиранный балахон, пузырем вздутый на животе.

— Пьянствуете… — неодобрительно пробурчал вошедший и решительно направился к столу.

Бакалаврин и Ерема проворно разобрали свои стаканы. Гость не растерялся. Он схватил оставшийся на столе мой стакан, наполнил его водкой до краев и небрежно выплеснул себе в рот.

— А чего теплая? Остудить не могли?

Два здоровенных огурца, не успев хрустнуть, исчезли, сгинули в нечесанных дебрях его бороды.

— Что, Миша, кручинишься? — сказал он, чуть подобрев, и блаженно развалился на стуле с явным намерением надолго присоединиться к компании. — Ан, смотри в другой раз, чего на бумаге писать, а чего и про себя держать…

Бакалаврин только отмахнулся, а Еремей произнес сердито:

— Не твое дело, Фома, дело…

— Нишкни! — огрызнулся Фома. — Я сей предмет изрядно разумею, чай грамоте обучен. По мне, так оно надо наказывать вашего брата за гордыню да за скверну. Моя бы воля была…

— Да-а уж, — протянул Бакалаврин, — была бы твоя воля…

Фома, не обращая на него внимания, тряс бородой:

— Чему учили нас отцы, матеря? Покорности! Указует тебе редактор: надобны вирши благолепные. Дай ты ему благолепие! Покорствуй! И вкусишь всех благ.

— Да ведь время уже другое! — вяло возразил Миша.

— Это какое ж другое? — с подозрением уставился на него Фома. — Люди-то все те же. Стало быть, и время то самое. Нашинское! Да хоть бы и новое пришло — каждому времени потребны свои вирши благолепные!

Словно бы водички из графина, он снова набуровил себе полный стакан водки и в пылу красноречия освежился им, не закусывая.

Бакалаврин улыбнулся мне и развел руками.

— Там наверху есть еще кое-какая посуда… — сказал он вполголоса.

Пришлось мне выбираться из-за стола, не лаяться же с Фомой из-за стакана? Тоже, небось, писатель — вон какая фигура колоритная! Одна борода чего стоит…

Поднимаясь по лестнице, я услышал, как хлопнула входная дверь — пришел кто-то еще. Устроили проходной двор, подумал я. И чего эти писатели никак не разъедутся? Семинар давно кончился, нет, торчат тут. Тары не напасешься. Однако долго сердиться мне не пришлось. По возвращении в комнату Бакалаврина я увидел, кто был новый гость, и сердце, соскочив с обычного ритма, прошлось несколько раз по барабанам в размере «Ламбады».

У стола, небрежно закинув ногу на ногу, сидела гордая черноокая и черноволосая красавица, увлеченная, казалось, спором Бакалаврина с Фомой. Я запнулся о порог и чуть не уронил посуду. Девушка медленно перевела взгляд на меня.

В глазах ее было что-то, внушающее одновременно и восторг и ужас. Дьявольское веселье сверкало в них, но за ним чувствовалась глубоко упрятанная тоска.

«Ламбада» моя заглохла, словно раздавленная каблуком, а вместо нее получился надсадный рев труб, отдаленный гул толпы, потянуло дымом костра, сложенного на площади, пронеслась пелена копоти от факелов стражи, и багровые отблески стерли с лица приговоренной смертельную белизну.

— Ведьма! — едва донесся чей-то истошный крик.

Но в следующую минуту наваждение рассеялось, девушка казалась теперь вполне обыкновенной. Я облегченно вздохнул, лишь стал внимательнее прислушиваться к своим ощущениям. Не Еремушкино ли зелье начинает действовать? Нет, кажется, все в порядке. Просто, видимо, усталость, перелет, акклиматизация…

Да нам ли пасовать перед подобной ерундой? Я решительно оборвал перепалку двух охламонов, ничего вокруг не замечавших, и пожелал быть представленным. Выяснилось, что девушку зовут Алиной, и она тоже имеет какое-то отношение к прошедшему семинару молодых литераторов. Но какое именно, я так и не понял, потому что Бакалаврин с Фомой снова принялись спорить. Алина слушала их с таким интересом, что я не решился заговорить с ней, да и не представлял пока, о чем нужно говорить. Все стулья теперь были заняты, и мне пришлось довольствоваться низеньким пуфиком, зато у самых ее ног.

Я расплескал остатки Еремушкиной жидкости по стаканам и один из них протянул Алине. Она взяла его, даже не поглядев в мою сторону, все ее внимание поглощал Бакалаврин.

— Нет, — говорил он, — нет, Фома! Ты сам знаешь, рецепт твой мне не подойдет. И не потому, что я, там, ниже своего достоинства считаю писать, как скажут, а потому, что не получится ничего путного, те же самые редакторы будут недовольны. Либо халтура выйдет, либо просто ни строчки не напишешь, как ни бейся. Вот я этим летом пытался вставить в старую свою повесть «Сумерки» социальный оптимизм. Все лето провозился, а когда вставил-таки, ее из плана-то и выкинули. Рецензенты зарубили…

— «Сумерки» припомнил? — хитро прищурился Фома. — А скажи-ка, сударь мой гиацинтовый, ты, грамотку свою поправивши, где следует, сам ее редактору отнес? На второе прочтение?

— А почему это я должен к нему каждый раз бегать? — высокомерно произнес Миша. — Я все по почте отправил…

— То-то, по поште! — передразнил Фома. — Самотеком так и пихнул. И приписки-то никакой приложить не помыслил!

— Какие еще приписки? — Бакалаврин досадливо поморщился. — Рукописи у них регистрируются, значит, должна быть запись, что повесть отправлена на доработку, когда и по какой причине. Я имею право требовать в месячный срок…

Фома тоскливо вздохнул.

— Грубый ты. Требовать! Право! Нетто на Руси так делается? Не о правах думай, чай, прав-то у него, у начальника, не меньше твоего. А думай о душе, душу ему прежде согрей. Поклонись хоть добрым словом, коли жалко зелена вина да красного товару. За науку благодари, да божись, что в точности все выправишь. Главное дело, чтобы лик твой ему примелькался. Тоже, не турок ведь и он, авось на знакомого человека кобелей цепных пускать не станет…

— Да, — вставил я, — Фома прав. Мы живем в обществе постоянного торжества неформальных отношений.

Алина посмотрела на меня и чуть улыбнулась. Ободренный, я принялся развивать мысль:

— В самом деле, куда проще договориться с человеком, чем требовать от него чего-то по закону. Все равно он сделает по-своему, просто назло.

Бакалаврин замотал головой.

— Не то, не то вы все говорите! Чего это я буду с кем-то договариваться? Пускай мои произведения договариваются. А если они — дрянь, то я не хочу, чтобы их печатали. Это же позор!

— Произведения чтоб договаривались? — Фома тоже не на шутку раскипятился. — Да ты ведаешь ли, сколько нас таких, боговдохновенных? Тьма тем! А редактор, поди, и сам не ангельского чина, ему колосья отделять от плевел некогда, план у него!

— Граждане литераторы! — громко возгласил я. — Напрасно вы схватились, вас рассудит Вечность. Давайте спустимся с горных высот теории подмазывания к насущным проблемам сегодняшнего дня. Предлагаю тост за посетившую нас даму!

Фома с готовностью схватил стакан, а Бакалаврин тяжело вздохнул. Чувствовалось, что ему теперь не до того.

— Ладно, — сказал он наконец, — за даму, так за даму.

— За дай Бог не последнюю! — неизвестно к чему добавил Фома и, как всегда, выплеснул водку куда-то в самую глубину организма.

Я поднес стакан ко рту и тут заметил, что Алина смотрит на меня пристально. Снова подступил к сердцу легкий холодок, словно я взглянул на землю с крыши небоскреба. Стакан дрогнул в руке. Я искательно улыбнулся.

— За ваши успехи в литературе!

— А вы о них что-нибудь знаете? — Алина продолжала изучать меня, как предмет под микроскопом.

— Н-нет. Пока. Но я надеюсь, что мне еще представится…

Глаза Алины сверкнули весельем.

— А что? — спросила она, обводя взглядом коллег и останавливаясь на Бакалаврине. — Может, и в самом деле?

— Хорошо, — сказал Миша серьезно. — Попробуй.

У меня вдруг закружилась голова, перед глазами поплыл туман, нахлынули летние запахи — камыша и воды. Где-то невдалеке прокричала болотная птица. Я испуганно обернулся, отчего сиденье подо мной закачалось, и с изумлением обнаружил себя в лодке посреди небольшого лесного озера. Было, по-видимому, раннее утро, солнце только показалось в просвете между деревьями, и утренний ветерок загонял последние клочья тумана в прибрежные камыши.

Вот так штука, подумал я. Готов — сплю. Неудобно получается….

Позади меня послышался тихий всплеск.

— Слушай, царевич, я царская дочь! — раздался голос Алины.

Я едва не вывалился из лодки, но увидел лишь тонкую белую руку, медленно опускающуюся под воду. Я бросился на корму и, свесив голову, стал вглядываться в прозрачную глубину. Волна черных волос плавно колыхнулась у меня перед глазами, и точеное тело, лишенное каких бы то ни было признаков одеяния, грациозно извиваясь, скрылось в чаще водорослей у самого дна.

Конечно, сплю, подумал я. Однако каков сон!

Ветер понемногу подталкивал лодку к берегу. Я хотел было воспользоваться веслами, но их не оказалось. Пришлось продолжать плавание без руля и без ветрил. Медленно приближалась полоска камышей, лодка постепенно поворачивалась к ним боком.

Я вдруг почувствовал, что сейчас произойдет что-то еще. И точно: навстречу мне прямо из-под воды поднялась Алина. Одетая лишь в тонкую пленку стекающих струй, с водорослями и кувшинками, вплетенными в волосы, она стояла во весь рост так близко от меня, что я не выдержал. Я протянул руку. Я коснулся вожделенного тела. И взвыл от боли, потому что дивная плоть оказалась твердой, как сталь, и горячей, как огонь.

Пока я дул на обожженную ладонь, пелена спала с моих глаз, сон развеялся, и я увидел, что сижу по-прежнему на низеньком пуфике, а прямо передо мной, на столе плюется от нетерпения кипящий кофейник. Миша Бакалаврин, подавшись вперед, смотрел на меня.

— Ну? — спросил он осторожно, — Понравилось?

— Д-да, — и я покосился на Алину. Она (одетая) все так же сидела рядом. — А что это было?

— Как что? — удивилась Алина. — Я читала отрывок из одной вещи. Довольно ранней, правда. Ты разве не понял? Или не понравилось?

Ах, отрывок! От сердца у меня отлегло. Я, видно, и в самом деле задремал, слушая Алину. Носом, небось, клевал. Да, укатали Сивку… Страшно стыдно. Одно утешает, оказывается, мы с Алиной уже перешли на «ты».

— Мне понравилось, — сказал я решительно. — Забористая штучка… кто понимает.

Однако что же это я сплю на ходу, вертелась между тем в голове беспокойная мысль. Неужели все-таки Еремушкина отрава? Ох, Еремей!

Но ни Еремея, ни Фомы уже не было в комнате. Бог знает, когда они успели уйти. Вместо них появилась целая компания каких-то незнакомых. Они входили и выходили, смеялись, закусывали, разговаривали вполголоса, спорили между собой. Бакалаврин сидел на месте Еремушки, а на его собственной кровати с удобством расположился какой-то худощавый, в майке и с гитарой. Он тронул струны и тихо затянул:

— Над Сибирью солнце всходит…

— А еще можно будет почитать? — спросил я Алину.

— Как-нибудь, — ответила она, — при случае… Бакалаврин между тем оседлал своего любимого ущербного конька.

— Публикация сама по себе ничего не дает, — доказывал он гитаристу в майке, который его не слушал. — Можно напечатать сотни томов миллионами экземпляров, и их забудут через два дня. Главное, что получит в этом случае автор — клеймо бездарности. Никакие гонорары такого позора не окупят.

Гитарист отчаянно мотнул головой и пропел:

— Это ж все такая гадость…

— Но ведь я, когда пишу, ничего такого предвидеть не могу, — упрямо продолжал Миша. — Мне кажется, что я все делаю наилучшим образом. А потом говорят — плохо. Кому верить? Я могу ошибаться. Они тоже могут ошибаться, но они еще могут и врать. Врать, отвергая, и врать, хваля. Как тут быть?

— Да сожги ты эти свои опусы и считай их гениальными, вот и все! — ляпнул я вдруг неожиданно для самого себя. Очень уж надоели мне терзания непризнанного таланта. И разговор с Алиной из-за них никак не клеился.

Некоторое время Бакалаврин сидел, тупо уставившись на меня, затем глаза его озарила Алинина дьявольская веселость.

— Как, как? — переспросил он. — Сжечь, говоришь? И концы в воду? Хм! А ведь не так глупо… Ха! Чудно! Сжечь!

Он вскочил и принялся собирать разбросанные кругом листки.

Я испугался.

— Миша, ты чего? Брось, я же пошутил!

— Ну уж нет! — бормотал он. — Бакалаврин дерьма не печатал, стало быть, и не писал, не докажете! Гей, братва! Гуляем! По случаю окончания семинара объявляется пионерский костер.

Раздался одобрительный гул. Присутствующие восприняли заявление Бакалаврина с каким-то нездоровым подъемом. Может быть, у них так принято?

— Ну какой костер? — пытался я образумить Мишу, — где ты здесь собираешься костровать?

— Салага! — Бакалаврин взял с тумбочки пестрый проспектик и кинул его на стол передо мной. — В отеле «Флогистон» имеется превосходный каминный зал — лучшее место для дискуссий за чашкой кофе! Правда, он сейчас закрыт, но я знаю, как туда проникнуть.

Миша выглянул в прихожую и прокричал:

— Эй, там! Ко мне, упыри! Ко мне, как говорится, вурдалаки! Да закуски побольше! И свечей! У Еремы есть свечи.

Забегали люди, появились откуда-то новые приношения к столу, которые тут же укладывались в пакеты, замелькали огоньки. Алина поманила меня за собой, взяла под руку, в другую руку сунула зажженную свечу, и мы всей компанией оказались в коридоре.

Замок был погружен в сон. Нам никто не встретился, ни одна дверь не открылась, и это было к лучшему. Странное шествие по темным коридорам отеля неприятно походило на похоронную процессию в каком-нибудь средневековом городе в дни чумы. Уродливые сгорбленные тени осторожно переползали вдоль стен, будто замыслили что-то скверное, и мне вдруг стало не по себе.

Напрасно я сморозил про это сожжение. Пошутил ведь. Пошутил исключительно для того, чтобы поддержать разговор., А эти литераторы… Забавный все-таки народ. Ухватились, как дети, за новую игру, а играют по-взрослому — весело, но страшно. Безо всяких там «понарошку». В принципе, мне должно быть до лампочки. Уж наверное бакалавринские опусы не составили бы золотого фонда литературы, если бы даже были опубликованы. Значит, и без них не захиреет отечественная проза. Содрогнется, но выживет, я полагаю. Цвсе же смутное чувство вины тяготило меня. Не перед литературой, естественно, она видала и не такие костры, а перед Мишей. Напрасно я все-таки… Дернул черт за язык…

Бакалаврин, шедший впереди, остановился у окна в начале третьего коридора.

— Здесь! — сказал он. — Дальше наш путь будет пролегать под открытым небом. Впрочем, каминный зал сразу за углом.

Окно открыли и один за другим стали спускаться на землю. Высоты здесь было метра два — чуть выше человеческого роста. Когда мы с Алиной и Бакалавриным остались втроем, Миша отдал ей свечу, велел и мне отдать свою и, взобравшись на подоконник, мягко канул в заоконную ночь…

— Подавай! — сказал он снизу.

Я подхватил Алину, она была удивительно легкой, казалось, опустить ее на землю будет труднее, чем носить на руках целый день. Нежная ручка невесомо лежала на моем плече, и я вдруг вспомнил эту тонкую руку такой, какою недавно она виделась мне во сне…

Впрочем, не во сне, а в отрывке из рассказа. К которому я, между прочим, никакого отношения не имею… То, что произошло как бы между нами в этом отрывке, на самом деле является достоянием литературы в целом, просто у них, у писателей, так принято: хлебом их не корми — дай перед читателем догола разоблачиться. В тексте, разумеется. Так от первого лица и шпарят…

Я вздохнул и, перегнувшись через подоконник, опустил Алину на руки Бакалаврину.

— Тяжела ты, шапка Мономаха, — сказал Миша, — смотри-ка, человек еле дух переводит.

— Перестань, — поморщилась Алина. — Хоть теперь-то не зубоскаль. Делай свое дело.

Я посмотрел на нее с удивлением.

— Теперь ты, — сказал мне Бакалаврин, — помочь?

— Обязательно, — ухмыльнулся я. — Отойди-ка подальше.

Легко вспрыгнув на подоконник, я ступил на кирпичный карнизик, аккуратно закрыл за собой окно и только после этого… нет, не спрыгнул, а изящно спланировал на мягкую, теплую, на такую близкую землю…

И угодил ногой в глубокую рытвину, упрятанную в траве. Едва коснувшись земли, не завершив еще полета, я почувствовал вместо надежной опоры под левой ногой край какого-то страшного провала.

«Не вовремя как», — пронеслась отчаянно спокойная мысль. Сейчас же вся совокупная тяжесть различных частей моего любовно взращенного тела обрушилась на неловко подогнутую лодыжку. Там что-то коротко хрустнуло. «Травма голеностопа, — успел еще подумать я. — Идиот, кто тебя просил так сигать?»

От этой мысли острая нестерпимая боль прострелила меня насквозь, и я свалился на мокрую траву.

— Ты чего? — спросил Бакалаврин, появляясь в небе надо мной.

— Яма! — прошипел я и приподнялся на локте. Алины поблизости не было. — Яма расперетудытвоютакая!

— Ладно, поднимайся. — Бакалаврин подхватил меня под мышки и поставил на ноги. — Идти можешь?

— М-м! — замычал я, пытаясь наступить на больную ногу.

— Ну, держись, — Миша подставил плечо, — как-нибудь доскачем. Тут недалеко.

И мы поскакали. В народе для хромых придумана меткая, хоть и безжалостная кличка: рупь-двадцать. Я под это обидное прозвище не подходил, в моей походке мелочи не набралось бы и на троячок.

За углом нас уже заждались. Из открытого окна каминного зала торчали головы.

— Ну что там у вас?

— Помогите забраться человеку, — распорядился Бакалаврин и, подсаживая меня, добавил:

— Водкой надо будет ногу растереть…

Салон научной мысли и впрямь оказался неплох. Огромный камин, отделанный плиткой теплых тонов и медным листом тонов огненно-горячих занимал всю стену. Еще не затопленный, он, казалось, уже грел комнату. Возле камина лежали заботливо приготовленные поленья, на крючьях специальной стойки были развешены чугунные принадлежности: грозного вида щипцы, будто специально предназначенные для сокрушения ребер и вырывания печени, какие-то метелочки и лопаточки на длинных витых черенках и, наконец, мощная кочерга с отполированной ладонями медной рукоятью.

Большие окна зала были занавешены шторами белого атласа в шикарную кабинетную складку, покойные кресла окружали низкий восьмиугольный столик. На полу, конечно, ворсистый ковер.

Впрочем, все это я разглядел лишь со временем, поскольку, едва перевалив через подоконник, был окружен всеобщей заботой, как инвалид Великой и Беспощадной войны с однообразием жизни. Меня усадили в кресло, разули, велели шевелить ногой, спрашивали без перерыва: «Так не больно? А так?» На что я, смущенно улыбаясь и поглаживая сильно заплывший сустав, отвечал:

— Да ерунда! Сам виноват. Фанера, что возьмешь?

По всему выходило, что получил я простое растяжение связок. Окончательное заключение сформулировала Алина:

— Жить будет, — сказала она, — но с фортепьяно придется расстаться.

— Ну-ка, сейчас мы его полечим! — засуетился Миша. Он стал раскладывать принесенную снедь на столе.

— Грибы, грибы же где? Хлеба порежьте! Алина! Расставляй-ка, благословясь, посуду! Горчицу брали?

Я не без удивления следил за его медицинскими приготовлениями.

Наконец, стол был накрыт.

— Ну, кажется, все, — удовлетворенно сказал Миша и повернулся ко мне, будто предоставляя слово, — давай!

— Что давать? — не понял я.

Бакалаврин досадливо скривился.

— Неужели не дошло с первого раза? Да погляди же ты на стол! Что ты здесь видишь?

— Ну, жратву, — сказал я.

— Закуску, — тихо шепнул мне кто-то на ухо.

— Ну, закуску, — повторил я, все еще не понимая, чего от меня хотят.

— А можно ли ее есть, эту закуску?

— Можно, но… — снова прошептали позади.

— А-а! — сообразил я. — Эту закуску «грешно есть помимо водки»!

Из-за спин вдруг выступил Еремушко с целой охапкой бутылок в руках. Странно, в нашей Процессии я его не замечал. Все вздохнули, как мне показалось, с облегчением и принялись разгружать Еремушку, а он, откупорив одну склянку, направился ко мне.

— Терзаешься, неразумное чадо? — произнес он с укором.

— Терзаюсь, Еремушко, — улыбнулся я, — как тут не терзаться?

— Не рек ли я тебе, говоря: остерегись?

— Рек, — я с удивлением припомнил, что Еремей действительно предсказывал мне травму и велел смотреть под ноги. Вот тебе и звезды! Эффектно, черт возьми!

— А ну, покажи уязвление, — сказал Еремушко, наливая водки себе в ладонь.

Он мял и разглаживал мой поврежденный сустав, пока не втер в него стакана полтора зелья. Еще полстакана пошло на компресс.

— Хватит, кажись, — произнесен, наконец, и принялся окутывать компресс полиэтиленом.

— Конечно, хватит! — сказал я, косясь на остатки жидкости в склянке. — Спасибо огромное! И давайте вернемся к нашим бокалам.

Я обулся кое-как и, схватив Еремея за руку, энергично ее потряс.

— Давайте выпьем за тех, кто милость к падшим с первого этапа проявлял!

— Призывал, — сказал Бакалаврин.

— Что? — не понял я.

— «Милость к падшим призывал», — повторил Миша.

— Ну, неважно! — я махнул рукой и налил Еремушке и себе. — Приятно констатировать, что нынешняя литература, в вашем лице, — я сделал широкое обнимающее движение, — это литература действия. Призывами-то нас нынче не удивишь. Призывай — не призывай… Впрочем, о чем это я? Словом, пока не забыл; спасибо вам, друзья, еще раз. За ваше здоровье!

Окно вдруг стукнуло, и в комнату бесформенной кучей ввалилась часть наружной тьмы. Грянувшись об пол, она потянулась кверху и стала Фомой.

— Пьете? — спросил Фома, как и в первый раз, но из-за одышки в голосе его звучало не осуждение, а надежда.

— Изрядно!

Он подошел к столу и уверенно отмерил свою дозу — полный стакан с прибавкой за счет сил поверхностного натяжения.

— Теперь все в сборе, — тихо сказал Миша.

Мы выпили, затопили камин. Общей беседы как-то не получалось, переговаривались между собой вполголоса. Я сел в кресло около Алины и, прожевывая закуску, разглядел присутствующих.

Нет, все-таки чертовски забавный народ — эти литераторы. Что за погибельная страсть может владеть одновременно вон тем лысым старичком в профессорских очках и вот этим долговязым пареньком? И ведь не только ими. Были здесь и другие Была большая степенная дама, по виду из министерских жен демократично вышедшая однако к народу в майке с Микки-Маусом. Был высокий радикальный брюнет в усах, только что сменивший, казалось, свой гусарский кивер и шпоры на спортивный трикотаж и шлепанцы. Были еще несколько человек и тоже все занятные типы, но подробно присмотреться к ним не удалось. От пережитых волнений и понесенных увечий я несколько устал и чувствовал, что веки не на шутку начинают слипаться. Огоньки свечей проплывали передо мной в мутном ореоле, а меж ними мелькали то чьи-то глаза, то всклокоченная борода, то искаженная бюстом физиономия Микки-Мауса, то усы начинающего гусара.

— Хорошо у вас, — пробормотал я, клонясь к плечу Алины. — Такие вы ребята симпатичные, веселые, живые…

Неожиданно в комнате наступила тишина, я ощутил нацеленные на меня взгляды, и сон мой прошел сам собою.

— Живые, симпатичные? — заговорил Бакалаврин, роняя одно за другим чугунные слова. — Мы, кажется, забыли, зачем пришли? Довольно! Подайте бумаги.

Ему осторожно протянули полиэтиленовый пакет веселенькой раскраски. В пакете оказались скомканные разрозненные страницы рукописей.

— Зря ты сразу уж так, Миша, — пробормотал я.

— Почему же зря? — Бакалаврин пожал плечами. — Рукописи эти отклонены семинаром и опубликованы не будут. Печально, конечно, но зато теперь, — он бросил в камин охапку листков, — пусть кто-нибудь попробует доказать, что они были плохи! Пусть докажет хотя бы, что они были не гениальны! А?! Ха-ха!!

Он смял еще несколько страниц и швырнул в огонь.

— Да разве это способ?! — возмутился я. — Ты же сам ничего не сможешь доказать! Фактом останется только то, что твои рукописи зарубили — а это уже оценка. Ты оставь хоть почитать что-нибудь. Вот мне, например. Я лицо незаинтересованное…

— Зарубили — это еще не оценка, — возразил Миша, — зарубить можно по причинам, которые прославят автора в веках. А вот «низкий художественный уровень» мне теперь не припаяешь, шалишь! Впрочем… — он выдернул из стопки сложенную газету и протянул ее мне, — возьми, если хочешь, почитай на досуге. С этим мне уже ничего не сделать — какая-никакая, а публикация. Факт истории. Остальные — в огонь!

Туча искр поднялась над дровами, когда в них ударила тяжелая пачка. Клубы дыма поплыли из камина в комнату, и чем сильнее разгоралась бумага, тем сильнее, гуще валил дым.

— Дымоход засорился, что ли? — забеспокоился я.

Все молча глядели в огонь.

— Надо заслонку пошире приоткрыть! — сказал я.

И снова никто не шевельнулся.

В комнате между тем уже было сине. Не то, чтобы мы задыхались, но и просто нюхать этот дым особой радости, конечно, не было.

— Нужно сматывать удочки, — заявил я решительно, — а то угорим еще, чего доброго.

— Угу, — вяло отозвался Миша, — пожалуй, пора… Однако никто так и не двинулся с места.

— Ну, чего сидим? — я с трудом поднялся, стараясь не опираться на больную ногу. — Давайте дам выносить!

— Нет, — сказал Бакалаврин, — ты первый.

— Как это первый? Чего бы вдруг? Ты, Бакалаврин, меня не серди, я страшен в дыму! Кстати, нужно будет еще камин затушить…

— Помолчи, инвалид! — Миша подошел к окну и широко его распахнул. — Камин я сам затушу. А ты идешь первым и всех принимаешь внизу, понял?

— Правильно, он же инвалид, пускай первым спускается! Будет остальных принимать! — послышался сквозь дым всеобщий гомон.

Я в нерешительности посмотрел на Алину. Она подмигнула мне, весело улыбаясь, и сказала:

— Только смотри, не урони!

— Ладно, — махнул я рукой. Сейчас не важно, кто первый, кто последний. Важно эвакуировать дам и ликвидировать очаг поражения, пока мы не провоняли весь «Флогистон».

Я подковылял к подоконнику и, осторожно перенеся через него больную ногу, в последний раз оглянулся. Огоньки свечей расплывались в дыму. Над ними мутно светились овалы лиц и глаза, глядевшие на меня в упор. «Иди же!» — читал я в каждом взгляде.

Несколько сильных рук, взяв под мышки, легко опустили меня на землю. Ночной воздух казался необычайно свежим. С деревьев капало. Темные окна «Флогистона» слепо уставились в чащу леса. Замок, как и прежде, пребывал в безмятежном покое, и только над моей головой из раскрытого окна каминного зала вытягивалась сизая пелена.

— Ну, — сказал я туда, в дымный полумрак. — Выходи по одному!

— Миша, Алина! Вы живы там?

Молчание.

— Эй, Бакалаврин! — позвал я испуганно. — Кончайте, ребята, что за дурацкие шутки!

Проклятая нога не позволяла как следует подпрыгнуть, чтобы заглянуть в комнату. Я хромал под окном взад-вперед тщетно пытаясь понять, что происходит там внутри. Наконец, когда злоба и беспокойство мои дошли до предела, я увидел Бакалаврина.

Миша, мрачно сопя, влез на подоконник и тяжело спрыгнул ко мне.

— Вы что, обалдели там все? — набросился я на него. — Где остальные?

— Какие еще остальные? — поморщился Миша. — Там никого нет.

Он хотел было уйти, но я сгреб его за грудки и тряхнул изо всех сил.

— Ты что несешь, Бакалаврин? Где Алина, я тебя спрашиваю?!

— Не ори, идиот! — Бакалаврин отпихнул меня к стене. — Без тебя тошно! Нет никакой Алины. Неужели ты не понял, ЧТО мы сожгли? Рукопись, парень, это ведь не просто пачка бумаги, вместе с ней еще кое-что сгорает… Да, впрочем, тебе ни к чему. Пусти!

Он сердито рванулся и, освободившись от меня, свернул за угол и исчез.

Некоторое время я стоял, тупо глядя ему вслед, затем перевел взгляд на окно. Пелена дыма стала прозрачной, комната понемногу проветривалась.

«Что это он тут нагородил? — подумал я сквозь неотвязный шум в голове. — Ничего такого быть не может. Ведь не спал же я, в самом деле!»

Но за окном по-прежнему было тихо.

Не стану описывать, каких усилий и мук стоило мне одно восхождение в каминный зал. Я должен был совершить это, чтобы убедиться в здравости собственного рассудка. Но зал был пуст, камин погашен, пепел перемешан, дым рассеялся. Исчезли даже стаканы и тарелки — ничто не указывало на состоявшееся здесь застолье.

«А может быть, и в самом деле ничего не было? — думал я, снова ковыляя вдоль наружной стены „Флогистона“. — Может быть, перед тем, как сжечь рукописи, Бакалаврин просто прочитал мне по отрывочку из своих произведений, вот и — вообразил я себе спьяну Фому да Ерему, колдунью Алину и всех прочих… Не зря же говорят: зримый образ. Вот и узрел».

Влезть в какое-нибудь окно я уже не мог и обходил бастионы один за другим, пока, наконец, мне не посчастливилось наткнуться на центральный вход. Дверь, опять же на мое счастье, оказалась не заперта, и я вошел в холл. Дежурная администраторша встретила меня сонным взглядом и миролюбиво произнесла:

— Соседа ходили провожать?

— Соседа? — переспросил я, пытаясь собраться с мыслями.

— Ну да. Нижний из шестого выехал. Вот только что такси отъехало. Вы же в шестом?

Я глянул сквозь стеклянную дверь и в дальнем конце аллеи действительно увидел красный огонек, мелькнувший в последний раз. Бакалаврин уехал…

В номере было пусто и холодно, за окном нехотя занимался рассвет. Лягу спать, подумал я. Смертельно устал, ногу вывихнул, а сегодня начинается наш семинар, надо будет работать.

С трудом поднявшись к себе в мансарду, я начал было раздеваться, как вдруг из кармана выпала газета.

«Это же последнее произведение Бакалаврина! Ну-ка, ну-ка!»…

Я развернул газету, нашел Мишину фамилию и стал читать:

«Гостиница носила звучное, пожалуй, ярковатое даже имя „Флогистон“»…

Загрузка...