Оторвановские новости

У каждой деревни есть история ее названия, которая передается из поколения в поколение. Имеется она и у деревни Оторвановки, расположенной на возвышенности, в садах, в березах, в тополях.

Давным-давно жил в этих краях помещик Силантий Мякишев — здоровенный, кудрявый, развеселый рубаха-парень. Он все на жизнь обижался. Дескать, несправедливость на белом свете большая: какой-то там поганый крокодил триста лет живет, а человек — всего-навсего сто, и то не каждому выпадает такое счастье. Большинство до восьмидесяти кое-как дохрыкают — и ступни в стороны. А то и того не бывает. Он, Силантий Мякишев, не хуже крокодила. Ему тоже хочется лет триста пожить. К черту грусть! К дьяволу тоску-кручину и слезы! Веселое настроение, смех — вот удлинитель жизни!

И Силантий Мякишев начал окружать себя потешными людьми. Он искал их всюду: в деревнях, о городах, среди бродяг и нищих. Кем бы ни был человек, только бы веселый! Силантий привозил веселых людей в свое имение, строил для них отдельные домики, хорошо кормил, одевал. Со временем таких людей набралось много, образовалась целая деревушка весельчаков. И Мякишев назвал ее Оторвановкой. Ни один угрюмый не укоренялся в ней. Силантий гнал таких в три шеи. Оставались все, как говорится, оторви и брось, кто на что горазд… Возьмутся анекдоты рассказывать — живот смехом надорвешь. Начнут частушки петь — обхохочешься. Ругаться друг с другом свяжутся — и то смешно. Настоящий комедийный театр, только не было сцены, чудили прямо на улице.

За хорошим настроением Мякишев приезжал в Оторвановку по утрам. Смеялся он до изнеможения, падал в тарантас и, хохоча, дрыгал ногами, колотил кучера, чтобы тот побыстрей увозил его, пока он не лопнул со смеху. А кучер сам еле вожжи в руках держал…

Получив веселую зарядку, Силантий несколько дней ходил улыбающийся, жизнерадостный, шутил, смеялся. А как только начинал чувствовать, что настроение его ухудшается, опять спешил в Оторвановку.

Прожил Мякишев сто сорок шесть лет. Никогда не болел. Завидный организм был у него. Все-таки большое дело, наверное, сделали его утренние юмористические зарядки.

Прошло много лет. Но не забыты оторвановские комики. Рассказывают о них дедушки и бабушки своим внукам и внучкам, отцы и матери — сыновьям и дочерям. Все знают историю названия деревни Оторвановки. Хотели переименовать ее, но новое название не прижилось, так и осталось старое. Стоит Оторвановка вся в садах. Дома там сейчас высокие, красивые, под шифером и железом. Живут в Оторвановке свободные люди — любят, ссорятся, мирятся, расходятся навсегда… Живет среди них Никита Христофорович Моторин.

Глава первая

В детстве Никита Моторин стрелял из самодельного поджигного нагана, разорвалась трубка и выбила Никите правый глаз. С тех пор он стал носить черную повязку. Собирался вставить себе стеклянный глаз, но все откладывал. А когда женился, махнул рукой: нечего красоту наводить, и такой хорош. Прошло много лет, так и ходит Никита с черной повязкой.

Недавно приехал в колхоз ревизор Бабунин, и по деревне Оторвановке пронеслась весть, что у этого ревизора раньше была черная повязка на глазу, как у Никиты Христофорыча, а теперь он, ревизор, вставил себе стеклянный глаз и похорошел до неузнаваемости, бабы с ума стали сходить по Бабунину.

Моторин все около приезжего крутился, всматривался в его лицо. Ловко сделали операцию! Сроду не отличишь, какой глаз настоящий, а какой поддельный. Может, и Никите вставить? Подумал Моторин и сказал вечером жене Анисье и дочери Ларисе:

— Поеду в город красоту наводить. Хватит мне с черной повязкой возиться.

— Чего вдруг? — недоуменно поглядела на него Анисья.

— Вовсе и не вдруг, — возразил Никита. — Сто лет собираюсь. — Он улыбнулся и пошутил: — Вот как вставлю глаз! Да как женюсь на молодой!..

— Ничего удивительного, — сказала Анисья. — В Глазовке тоже один чудак с ума сошел…

Лег Моторин в больницу на операцию. Вышел оттуда посвежевший, веселый. Анисья приехала в город встречать его. С ее разрешения Никита выпил бутылку вермута и в ожидании поезда ходил по вокзалу в приподнятом настроении. Жена сидела в зале с вещами. Погода солнечная. Деревья распустились. И в груди у Никиты словно цветок расцвел. Хорошо! Мимо прошла молодая женщина в брючном костюме. Моторину она показалась знакомой. Неужели та самая?.. Он постоял несколько секунд, потом устремился за женщиной, догнал ее, зашел вперед, глянул в лицо. Обознался. Незнакомка сердито посмотрела на Моторина, дернула плечами и убыстрила шаги. Та тоже была в штанах, тоже рыжая, с высоченной прической… Несколько лет прошло, а от нее ни слуху ни духу…

Несколько лет назад зарезал Никита трех валухов ц поехал вместе с Анисьей в город торговать мясом. После распродажи он вот так же ходил по вокзалу в ожидании поезда, а жена сидела в зале с вещами. Внимание Никиты привлекла толпа, подошел поинтересоваться, в чем дело. Там плакала молодая женщина. У нее украли сумочку с деньгами, и платить за билет нечем. Ехать женщине далеко, куда-то на Север, на этой станции у нее пересадка. Она так плакала, что у Никиты начало пощипывать в груди. Он хотел отойти от толпы, но не отошел, пробрался ближе к плачущей женщине и спросил ее:

— Сколько тебе надо, гражданка, чтобы доехать?

Он не помнит, какую она назвала сумму. Он отстегнул булавку от нагрудного кармана пиджака, достал деньги н сказал:

— Бери. Тут хватит… Пришлешь долг по почте.

Женщина взяла деньги, крепко сжала их в кулаке и оглянулась по сторонам, словно боялась, что кто-нибудь отнимет у нее эти деньги. Она торопливо записала адрес Никиты и убежала.

Расходясь, люди переговаривались:

— Чудак, сунул первой встречной…

— Как думаешь, вернет она ему?..

— По-моему, забудет…

Никита наскреб в кармане мелочь, долго смотрел на нее. Нет денег, и это не деньги! Купил в буфете бутылку красного вина, выпил ее за столиком, закусил колбасой.

Остановившись перед Анисьей, смущенно развел руками.

— Так произошло… Не ругайся.

— Ты о чем? — непонимающе посмотрела на него жена и коснулась пальцем подбородка. — Еще поддал?

— Не в этом дело. И поддал, и отдал…

— Ты вот что… — Анисья нахмурилась. — Давай-ка сюда деньги, нечего тебе шиковать.

— Нету денег, — виновато улыбнулся Никита. — Ты не ругайся.

И он все рассказал.

— Эх, простофиля ты, простофиля! — покачала головой жена. — Да. может, она аферистка? Может, тем и занимается, что ищет вот таких дурачков, как ты?

— Не похожа на аферистку, — возразил Никита.

— Адрес она тебе свой оставила?

— Нет. Я ей свои дал. Да не боись ты, вернет!

Аннсья вздохнула, опять осуждающе покачала головой.

— Ну жди, жди. У тебя хоть на газировку осталось? Пить хочется.

Никита пошарил по карманам и обрадовался, что нашел три копейки.

— Господи, хорошо что билеты взяли, — прошептала жена. — Чтобы я еще когда-нибудь доверила тебе деньги? Ни копейки не доверю!

Всю дорогу она ругала Никиту, а приехав домой, в сердцах пожаловалась соседке на мужа. И пошли по деревне анекдоты про то, как Никита ездил на базар продавать мясо, как отдал все деньги одной симпатичной женщине за три поцелуя… Много сочиняли про Никиту, много небылиц доходило до него. Рассказывали, будто шел он однажды мимо пруда. Из кустов вышел голый Пашка Нукаев. День был жаркий, искупался Пашка, вылез на берег — ни рубахи нет, ни штанов, одни брезентовые тапочки лежат и соломенная шляпа. Подшутил кто-то. Остановил Нукаев Никиту и говорит ему: «Одолжи, Христофорыч, штаны. Домой за одеждой схожу…» Никита без разговоров снял штаны с рубахой и отдал Пашке. Вот простофиля! А сам стоит без всего: трусы утром не надел, чтобы прохладнее было. «Иди, — сказал он Нукаеву. — А я искупаюсь». Купался Никита до вечера. Пашка так и не пришел к пруду. Темнеть начало. Делать нечего, надел Никита Пашкины тапочки и шляпу и, прикрываясь ладонями, побежал домой. Наткнулся на баб, те визг подняли, кто куда разбежались. Заявился Никита домой, а жена на него врукопашную: «Где штаны с рубахой оставил? Где был? Признавайся!»

Никита так и не дознался, кто сочинил такое. Грешил на Пашку Нукаева. Хотел поругать его за брехню. Но тот побожился, что ничего подобного он не сочинял. Никита ему поверил.

Ходил Моторин по вокзалу, увлеченный своими мыслями, даже забыл, где он находится. Анекдоты… Плевал Никита на них. Язык без костей, им что хочешь сказать можно. Правда, теперь уже меньше сочиняют. А первое время что ни день — то новый анекдот. Мужики и бабы заспрашивались тогда: прислала или нет ему долг та женщина? С подвохом спрашивали. Никита никогда не злился, ответит спокойненько и шагом марш по своим делам..

У продовольственного магазина Моторин вспомнил что скоро придет его поезд. Надо успеть еще одну бутылочку вермута хлопнуть. Дорогу перебежала черная кошка. Никита остановился. Откуда она взялась? Вот чертовка! Прошмыгнула у самых ног! Не к добру это. Кабы чего не случилось. Надо завязать на себе узелок, и ничего плохого не произойдет. А где завязать? Моторин подумал, вытащил конец брючного ремня, затянул на нем узел и, прикрыв его пиджаком, смело пошел вперед.

В магазине Никита распахнул пиджак, нашел в правом рукаве потайной карманчик, вынул из него трешницу и направился к винному отделу. Об этом карманчике Анисья не знает, Никита сам пришил его. Заначка что надо, ни одна баба не догадается.

Опорожнил в пивном баре бутылку вермута. Только вышел — навстречу ему кошка, опять у самых ног прошмыгнула. На этот раз дымчатая. Все равно не к добру. Моторин остановился, матюкнулся вслух, отошел к мусорнице и затянул на ремне еще один узел.

Войдя в зал ожидания, он долго крутился перед зеркальной стеной, рассматривая свое лицо. Глаз что надо, как настоящий. Даже лучше, чем у ревизора Бабунина.

Глава вторая

После возвращения Никиты из больницы оторвановские бабы, хихикая, начали поговаривать, что он вставил себе стеклянный глаз неспроста. С детства с черной повязкой ходил, а то вдруг красоту навел. Знамо дело, влюбился Никита на старости лет в молодую, вот и нахорошился. Кой-кто поговаривал, что Моторин встречается в городе с той самой женщиной, которой он подарил деньги, и что скоро с Анисьей у него дело дойдет до развода.

Такие разговоры доходили до Никиты. Он махал рукой. Пусть народ забавляется. Вечерами стал ходить в клуб. Сегодня опять собирался туда. Снял старую одежду, умылся, причесался и шутливо спросил Анисью:

— Под ручку пойдем или как?

— Не позорилась я с тобой, — отмахнулась она. — Надо будет, без тебя дорогу найду.

— Не позоорилась! — возмутился Моторин. — Да если хошь знать, любая молодая баба почтет за честь пройтись со мной под ручку. А ты — «не позорилась». Смотри, проспишь своего Никиту. Народ не зря болтает про мою красоту. Помолодел я после операции, похорошел.

— Красавец! Один глаз на Сасово, второй на Алгасово.

— От зависти мои глаза похабишь. На самделе они хорошие и глядят, не как ты говоришь, а в одну сторону, прямо.

— И вставленный глядит? — спросила жена.

— Конешно, — ответил муж. — Не для того я его вставлял, чтобы он у меня лодыря гонял. — Никита помолчал, надел рубашку и добавил: — Знаешь что? Хоть навязывайся, хоть не навязывайся, а в кино нынче я тебя опять с собой не возьму. Раздумал! Один пойду.

— Иди, иди! Дошатаешься, дверь ночью не открою.

— Пожалуста, не открывай. Утром приду. По крайней мере оправдание будет, почему у молодки ночевал…

Никита вытащил из шифоньера недавно купленный костюм, в котором еще ни разу не показывался на люди, снял с вешалки пиджак, бережно положил его на диван и, поглядывая на старую одежду, начал трясти новые брюки, приговаривая:

— Новая новинка, старая коравинка, тебе тонеть, а мне толстеть, здороветь, хорошеть.

Произнес так три раза. Надев брюки, он стал трясти пиджак:

— Новая новинка, старая коравинка, тебе носиться, а мне любиться, ни с кем не ругаться, с милой целоваться…

Никита верил в примету: если произнесешь такую приговорку перед ношением новой вещи — и любовь будет, и здоровье, и силушка прибавится, и красотой бог не обидит… Крепость и красота вещи обязательно перейдут к человеку.

Анисья засмеялась.

— Жених, — сказала она и хлопнула Никиту ладонью по мягкому месту. — Скоро песок посыпется, а все бы тебе обниматься да целоваться…

Моторин потер ушиб, поморщился.

— Знай, где можно хлопать-то. Примета есть. Забыпа что ль? Если хлопают но этому месту, никто любить не будет. Стряхни. Возьми тремя пальцами штаны па том месте и дерни три раза. Будет считаться, что ты стряхнула свой хлопок. Будет считаться, что ты не хлопала.

__ Давай стряхну, давай. — Анисья улыбалась, приближаясь к Никите, а когда он доверчиво повернулся к ней спиной, согнала с лица улыбку, размахнулась и изо всех сил влепила ему хлопок по тому же месту: —Вот тебе! Чтобы не женишился. Чтобы не озоровал!..

Моторин отскочил к тумбочке. Лицо его вспыхнуло. Одной рукой он почесывался, второй грозил, метаясь из стороны в сторону:

— Ух, в деда мать! Как дам вот — улетишь!.. Жена называется!.. Ладно, не ценишь мужа, не надо. Найдутся ценители помоложе… Найду-утся! Придет время, рада будешь укусить локотки, да они будут коротки… не достанешь. Расхлопалась! Как дам вот…

Анисья поняла, что переборщила с хлопком. Надо было потише, а она не рассчитала… Муж не на шутку разозлился. Как бы вгорячах не вздумал расквитаться с ней. Лучше уйти сейчас от греха подальше.

И она ушла на кухню.

Моторин сел на диван. Несколько секунд сидел в раздумье, оглядывая комнату, потом встал, поправил брючный ремень, достал из серванта флакон одеколона, вылил в пульверизатор.

Прошел на кухню, где Анисья чистила сковородку, и демонстративно начал прыскать на себя из пульверизатора одеколоном, бормоча:

— Вот… Вот мы как… Вот так…

Никита сбегал в комнату за зеркальцем, поставил его на стол к стене, осмотрел свое лицо, потрогал нос, уши, глаз, еще раз причесался, оглянулся на жену, опять поправил брючный ремень, надел фуражку набекрень и пошел в клуб, тихонько напевая:

Жена вздохнула и покачала головой:

Не зря говорят: чем человек ни старей, тем чудней.

После кино Моторин домой не спешил. Садился на скамейку поближе к женщинам, заговаривал с ними угощал их семечками.

Однажды молодая вдова Лапшова ради шутки пригласила его на дамский танец. Никита ради шутки пошел с ней танцевать. С тех пор то он пригласит ее, то она его. Услышала про то Анисья, пошла удостовериться собственными глазами.

В клубе она появилась в разгар танцев. Никита и вдова Лапшова в это время кружились в вальсе. Лапшова пышная, румяная, глаза озорные. Никита под хмельком, раскраснелся, из-под фуражки выглядывала седая челка, танцевал как молодой. Ничего не сказала ему Анисья, ушла домой одна. После этого вечера Моторин не обнаружил на обычном месте свою чистую одежду.

— Куда мои костюмы провалились? — спросил он жену.

— Куда надо, туда и провалились, — ответила она. — Не будет тебе новых костюмов.

— Во-он оно что-о, — с усмешкой протянул Никита. — А в чем прикажешь в клуб идти?

— В рубахе с рваными локтями, в штанах с залатанным задом и в брезентовых тапочках, — сказала Анисья, отвернулась к печке, начала подкладывать под таган дрова.

— Значит, хочешь пресечь?.. — Моторин оглядел себя. Одет он в рабочую одежду, и у нее были как раз те самые изъяны, о которых сказала сейчас жена. — Ничего у тебя не выйдет, не присекешь. Я и разувши в кино уйду.

— Иди хоть голый — тебе не привыкать. Хорошего костюма больше не получишь.

Никита стал ходить в клуб в рабочей одежде.

Вдову Лапшову приглашали на танцы молодые мужчины, и ее шуткам с Моториным постепенно пришел конец.

Анисья не замедлила подтрунить над мужем:

— Чего же вы?.. Характерами, что ли, не сошлись?..

Никита не растерялся и ответил:

— Фигура мне Лапшихина разонравилась. Стройней вдовушки есть.

Жена засмеялась.

— Эх, чертушка! Все бы ты молодился!

Как-то Моторин заметил, что дочь его Лариса здорово пополнела. Приглядывался Никита к ней недели две и, поняв, в чем дело, не выдержал, спросил:

— Ну что, дочка, скоро нам с матерью к свадьбе твоей готовиться?

— С чего ты взял, папа? — смутились она. — Я и не думаю замуж выходить.

— Не думаешь? А это?., - показал он на выпуклый живот дочери. — Как прикажешь понимать?

Лариса покраснела н растерянно отметила:

— Все равно не собираюсь замуж…

Моторин грохнул кулаком по столу:

— Выпорю, в деда мать! Жалуйся тогда!

Анисья заслонила собой дочь, вытянула руки.

— Не очень расходись! Не очень! Я те выпорю! Мы тебя самого выпорем! Не лезь куда не надо, без тебя разберемся!

Никита опять грохнул кулаком по столу.

— Бабы верх забирают! Слово нельзя сказать! Заступница! Как дам вот — улетишь!..

— Я те дам! Я те так дам, другой раз дать не захочешь! Не собирай у дома курагод! Бригадир вон остановился, на окно поглядывает. Охолони!

Моторин походил по комнате, остановился, закурил. Успокоившись, он сказал уткнувшейся и подушку Ларисе:

— Ты скажи, кто этот… ловкач. Я ему все сопли выбью.

— Не скажу я, папа, — отозвалась дочь.

— Дурочка. Потолкую с ним по-мужски, и женится он на тебе.

— Ничего не надо делать. Я сама… Одна буду воспитывать ребенка. Так надо. Прошу: не пытай ты меня.

Лариса всхлипнула, поперхнулась, замолчала. Отец подошел к ней, погладил по голове.

— Ладно, не буду больше спрашивать тебя про это, Не плачь. Живи, как хочешь, своя голова на плечах есть.

Никита оставил дочь в покое.

По деревне нехорошие разговоры пошли про Ларису. Все гадали: от кого она забеременела? Ни с кем не встречалась, а живот растет. То на одного парня грешили, то на другого. Никита чересчур часто стал попивать. Одурманится самогонкой у бабки Апроськи, придет в клуб и просит гармониста:

— Будь другом, врежь «Мотаню»

Гармонист играл. А Никита плясал в кругу молодежи и пел:

Кругом смеялись, шумели:

— Вот как с новым глазом-то! Вот как! Артист!..

А Никита продолжал:

Озорники подзадоривали плясуна

— Вмажь с картинками, Никита Христофорыч! Не смущайся! Вмаж!

Моторин пел частушки с картинками на мотив «Мотани». Девушки и женщины визжали от таких частушек, затыкали уши, мужчины и парни хохотали. Завклубом Федька Чибис выводил пьяного на свежий воздух и уговаривал:

Кончай ты, дядь Никит. Ну те… Всех просмешил. Не стыдно? Вон чего вытворяешь… Похабщину несешь, Иди домой. Я тебя провожу вон до того кустика. Дома допляшешь, дядя, Никита.

Федька Чибис провожал Моторина до куста сирени и возвращался. А через несколько минут Никита опять появлялся в клубе и начинал приставать к гармонисту:

— Будь другом…

Слышался гонор:

— Мотаня вернулся. Мотаня… Сходите за Анисьей, она ему вставит перо…

Приходила Анисья, подбирала потерянные мужем брезентовые тапочки и гнала его домой, бранясь и шлепая тапочками но спине.

И прилипло к Никите прозвище — Мотаня.

Но утрам жена ругала его:

У-у, басурман старый! Совсем опохабился! В молодости не озоровал, а сейчас взялся. Со стыда пропадешь. Попробуй еще в клуб зайди! Он тебе, председатель-то, зайдет!.. Загремишь в милицию! Будешь знать, как хулиганить!

Но такие угрозы не Моторина не действовали, и он продолжал вечерами отплясывать в клубе «Мотаню», припевая частушки с картинками.

Председатель колхоза Подшивалов пришел к нему в кладовую и заявил:

— Если не бросишь пьянствовать — попру из кладовщиков.

На это Никита сказал:

— Пью не в рабочее время. Колхозное добро берегу, не ворую. Обязанности свои выполняю. Не имеешь права выгонять.

— Нет, имею. В клубе вечерами хулиганишь? Хулиганишь. Какой пример подаешь молодежи? Мне такой кладовщик не нужен. В милицию захотел? Могу удружить.

— Не пугай, председатель. Ты мне в сыновья годишься, а разговариваешь, будто со своим сыном.

— Не допускай, чтобы с тобой так разговаривали. Не доводи до этого. — Подшивалов помолчал и заговорил мягче: —Что с тобой творится, Никита Христофорыч? В молодости, говорят, не хулиганил, а сейчас взялся. Может, из-за Лариски расстраиваешься? Зря. Легче от этого не станет.

— Ты Лариску не трогай, — прервал председателя Моторин. — Не дурней она других, не пропадет.

— Я не говорю, что пропадет. Тебе помочь хочу. Не пей так часто. Не сквернословь. А я присмотрю за нашими ребятами, дознаюсь, кто Лариску обманул. Может, и женим их тогда.

— Я и без твоей помощи дознаюсь, — сказал Никита. — Я ему, в деда мать, сопатку набок сверну, ни одна девка не глянет на него.

— Ну-у, ты тоже… Сопатку набок. За это знаешь чего бывает? С дури бугаи рога ломают. Выбрось это из головы, не дури.

Как-то раз в правлении колхоза молоковоз Батюня рассказал мужчинам про хитрую женщину, которая согрешила с кем-то и пыталась навязаться в жены парню. А тот парень тоже оказался неглупым и обвел хитрушку вокруг пальца.

Кто-то возразил рассказчику:

— Набрехал ты. Не бывает так. Анекдот это, а не случай.

— Сам ты анекдот! — защищался Батюня. — Было такое! Не со мной, конечно, но было. Но быват. Все быват. За примером ходить далеко не надо. У Лариски Моториной живот как на дрожжах подходит. Так она, Лариска, любого рада сейчас окрутить, да нет у нас дураков. Замусолили девку…

Буквально за несколько секунд до последних слов в правление вошел Никита Моторин. Время было вечернее, он только что выпил у бабки Апроськи самогонки и собирался после правления зайти к ней еще. Мужчины увлеклись Батюниными рассказами, и не все обратили внимание на приход Никиты. Батюня не видел его. А когда увидел, было уже поздно. Моторин сцапал Батюню, как коршун цыпленка, стукнул его о стену и выпихнул в полуоткрытое окно. Зазвенели стекла. Мужики оттеснили Никиту к кабинету председателя. Моторин махнул кулаками, очищая себе дорогу' к выходу, начал бить всех подряд. Его повалили, связали руки чересседельником, ноги спутали обрывком веревки. Но до этого Никита успел вышибить дверь председательского кабинета, повалил сейф с документами и кое-кому расквасил носы. Он лежал на полу молча. Отдышался, подал голос:

— Развяжите.

Мужчины посоветовались, решили не развязывать.

— Кому сказал! — припугнул Моторин. — Как дам вот — улетите!..

— Не угрожай, Христофорыч, — сказал зоотехник Прицепов. — Лежи смирно, до председателя не развяжем.

Прибежал председатель, всплеснул руками, глядя на беспорядок в правлении, и с тревогой спросил мужчин:

— Батюня живой?

— Живой, — ответили ему. — Лицо только стеклом порезал и кой-где ушибы…

— Чуть правление не разнес, — сказал Подшивалов, подходя ближе к Никите. — Сбесился бугай! Говорил тебе, поменьше лохчи самогонку… Трезвый — самый спокойный мужик в Оторвановке, а пьяный — хулиган… Припаяют теперь года три, будешь знать…

Но в тюрьму Никиту не посадили. Отделался пятнадцатью сутками ареста. Отбыв наказание, Моторин долго ходил угрюмый, молчаливый. Однако, после того как Лариса родила Алешку, он вдруг повеселел, то и дело брал маленького на руки и говорил Анисье:

— Гляди, мать, какой бутуз растет. Весь в нас, в Моториных!

Последнее время Никита стал примечать, что Лариса каждое утро в одно и то же время берет Алешку, подходит с ним к одному и тому же окну и чего-то ждет. А сегодня она кому-то испуганно замахала рукой, когда Никита скрипнул дверью комнаты. Впечатление такое, будто Лариса показывала в окно Алешку, а потом испугалась скрипа и торопливо дала знак — дескать, уходи скорей. Моторин сделал вид, что ничего не заметил, вернулся на кухню, глянул в окно и увидел комбайнера Сергея Пахарева. Кроме него, на улице никого не было. Выходит она показывала Алешку Сергею? Но что за надобность? А если?.. Нет, чепуха! Пахарев на десять лет старше Ларисы, и семья у него: жена и дочка. Показалось Никите. А вдруг не показалось? Ведь не секрет, что жена Сергея на глазах тает, и ей давно не до любви. Не секрет. Мужик есть мужик, затосковал без бабьей ласки. Но Лариса тут ни при чем, не будет она с женатым канителиться. А вдруг?.. Моторин вздохнул. Ладно, поживем — увидим. Понаблюдаем. Не он будет Никита, если не распутает эту запутанную историю.

Глава третья

Моторин сидел на чурбачке, чинил сбрую и мысленно ругал себя за драку в правлении колхоза. Сроду не дебоширил никогда, а тут вспыхнул, разгорелся. Хорошо, что всего пятнадцать суток дали. Легким испугом отделался. Могло быть и хуже. Из кладовщиков кшикнули. Подшивалов отстранил его от этой должности вскоре после отсидки в милиции. Так прямо и заявил: «Не могу, Никита Христофорыч, оставить тебя кладовщиком, хотя и не расхититель ты. Иди в сбруйщики, самая работа для хулигана…»

Обидно, но пошел Никита в сбруйщики. Свободного времени хоть отбавляй. Утром сбрую выдашь, вечером примешь. А с утра до вечера куда время девать? Не может Никита без дела слоняться. Сказал об этом Подшивалову. А тот улыбается: «Ничего, Моторин, это тебе своего рода общественное наказание. Будешь знать, как хулиганить…»

Дверной проем сбруйной кто-то заслонил. Никита поднял голову и увидел молоковоза Батюню, который в растерянности оглядывался по сторонам и молчал.

— Тебе чего? — нахмурился Моторин.

— Да это… — засуетился вошедший. — Уздечка вот… оборвалась, стерва. Это само… другую бы.

— Уздечка — стерва, — недовольно пробормотал Никита. — Какая же она стерва? Ругаться и то как следует не умеешь. Напраслину только городить мастер…

— Да ведь… нечаянно я тогда сочинил. Не хотел, а оно получилось. Нечистый надоумил. Давай мириться, Никита Христофорыч. Не век же нам дуться друг на дружку. Ты меня вон как в окно-то… как футбол кинул. Но я ничего. С кем не быват… Давай мириться, чего там… С кем не быват…

Моторин засопел, усиленно начал ковырять шилом хомут, потом бросил его, вытащил из кармана пачку папирос.

— Вот как дам, узнаешь… Наплел… Через тебя пятнадцать суток схватил и в сбруйную сослали. Как дам вот — улетишь… Краснобай чертов. Если хошь знать правду, сроду и не была Лариска беременная. Анисья родила Алешку, а ты мою дочь позорил. Мы с Анисьей смастерили ребенка. Понятно? А Лариса нас, стариков, хотела от насмешек уберечь, вот и распустила слух, что ее Алешка. Вот и ухаживает за ребенком, как за своим. Не надо было нам соглашаться. с выдумкой дочери, а мы согласились, оглобли старые. Вот она правда. А ты наплел…

Батюня открыл рот, пораженный враньем Моторина, хотел засмеяться, но сдержался и сказал:

— Неужели? Сомнительно.

— Ничего сомнительного. Родила Анисья — и все. На Кавказе вон люди полтораста лет живут и родят за милую душу до самой смерти. Газеты не читаешь. Мы с Анисьей родом тоже с Кавказа, вот и родили.

Батюня сделал вид, что принял вранье Моторина за чистосердечное признание.

— Это что! — подошел он ближе к Никите, сел на хомут. — Вам с Анисьей по шестьдесят еще нет. Это что! — повторил молоковоз и, достав из нагрудного кармана пиджака бутылку водки, поставил ее к ногам, соврал — Вот я знал одних супругов! Им по восемьдесят пять сравнялось, а они тройню смастерили. Во как!

— И правильно сделали, — подхватил Никита. — А чего дремать? Мастери, пока мастерится.

Батюня поставил рядом с бутылкой стакан, положил газетный сверток. Моторин сходил в угол сбруйной, принес оттуда второй стакан, поставил его на чурбачок, сам уселся на хомут рядом с Батюней. Тот разлил в стаканы водку, развернул газету. В ней оказались соленые огурцы, жареная рыба и хлеб.

— Дернем за мир во всем мире, — погладил Батюня бороду.

«Дернули». Закусывая, чмокали, морщились.

Минут через двадцать захмелевшие собеседники обнялись, начали шуметь, перебивая друг друга.

— Кобыла уздечку — хрусть! Уздечка — хресть! Стерва! Кобыла — шасть… в конюшню! Я в магазин к Симке — хоп! И тута! Бес с ней, с кобылой! Все равно вечереет, не повезу больше молоко… Ну ее к лешему!

— Я щас тоже… сбрую приму — и вольный казак! Ну их с хомутами… В гробу я их видал! Завтра доделаю!

— Как стемнеет, ты ко мне — шасть! Вместе к бабке Апроське — хоп! Дернем за мир во всем мире, споем.

— Приду. Сбрую приму и к тебе…

Вечером, когда в клубе начались танцы под радиолу, туда ввалился Никита Моторин, а за ним молоковоз Батюня. Оба пристали к завклубом Федьке Чибису:

— Где гармонист? Куда дел его?

— Нет Гришки, — отмахнулся тот. — Радиола у нас. Слепые, что ли?

Кончился танец. Молодежь разошлась ближе к стенам. Посреди клуба остались только Никита и Батюня. На одной ноге Моторина брезентовый тапочек, на второй шерстяной носок. Батюня в сапогах, без бороды — сбрил только что, разонравилась она ему: Никита раскорил.

— Будь другом! — крикнул Моторин парню, который стоял на сцене возле радиолы и собирался сменить пластинку. — Будь другом, врежь «Мотаню»!

И, не дожидаясь музыки, запел, топая на одном месте:

Ребята во главе с завклубом пошли на Батюню и Никиту.

— В милицию, что ли, вас? На пятнадцать суток, что ли? — угрожал Федька Чибис. — Васька, бежи в гараж, заводи машину, а мы свяжем матерщинников! В район их отвезем! В милицию!

Отступая к двери, Моторин хорохорился:

— Ты попищи еще, попищи, в деда мать. Я те щас все припомню И фальшивый глаз тоже. Вон чего наболтал: глаз у меня косит. Я те покосю! Чтобы я больше не слыхал! Не то как дам вот — улетишь! Как дам вот…

Пьяных вытеснили на улицу, закрыли дверь на крючок. Никита и Батюня поорали песни у окна, поплясали и пошли в обнимку.

Дома Никита погрозил Анисье пальцем:

— Алешку ты родила, а не Лариска. Понятно? Мы с тобой смастерили Алешку. А Лариска нарошно присвоила ребенка, чтобы нас, бедных старичков, от насмешек избавить… Так и говори всем, старая. На Кавказе мы проживали… Так и говори!

— Господи! — перекрестилась Анисья, укладывая мужа. — Допился до чертиков.

Утром Моторин долго молчал. Умывшись, он повторил придуманную вчера ложь.

— У-у, басурман старый! — замахнулась на него жена. — Ишь чего наплел!.. Засмеют нас теперь.

— Посмеются-посмеются, устанут — перестанут, — не сдавался Никита. — На Кавказе еще не то делается… Газеты надо читать.

— И зачем я только замуж за тебя вышла, — вздохнула Анисья. — Сущее наказание с тобой.

— Можно подумать, что ты одолжение мне сделала, — усмехнулся Моторин. — Да если бы не я — сидела бы теперь в девках.

— Ой ты, спаситель! Да за мной знаешь сколько парней волочилось…

— Ну сколько? — Никита перестал одеваться.

Анисья замешкалась с ответом, потом выпалила:

— Не счесть!

— Так я тебе и поверил. Вот за мной действительно волочились девки. Одна другой краше.

— За тобой? Не смеши! Все пятки мне тогда оттоптал…

— Может, еще скажешь, что я перед тобой на колени становился?

— А то нет? Вспомни, как уговаривал-то.

— Я? Тебя? Не помню такого. А вот как ты меня уговаривала жениться никогда не забуду. — Моторин нагннулся, поднял с пола носки, сел на табуретку и, обуваясь, продолжал подшучивать над женой: — Никогда не забуду твои слова: «Ты, Никиточка, не бросай меня, женись… А уж я тебя за это всю жизнь на руках таскать буду…» Говорила так, а сама все ладошкой по макушке меня поглаживала…

— Я тебя сейчас поглажу по макушке… кастрюлей чтобы не болтал чего не надо. Никиточка!

— Вот-вот, это ты можешь. Наобещала мне в девках златые горы, а сама сюрприз за сюрпризом делаешь.

— Небось, и у тебя сюрпризов хватает. Это надо же придумать: я родила Алешку!..

— Не хорохорься, старая. Тверди везде, как я велел. Интересы семьи того требуют.

Раздав утром сбрую, Никита Моторин пошел домой завтракать. Анисья купила в магазине блинную муку, и ей не терпелось накормить мужа горячими блинами. Поэтому она велела ему сегодня долго не задерживаться на колхозном дворе. И Никита спешил к блинам. Повстречал тракториста Свистунова. Тот, улыбаясь, протянул руку:

— Привет сбруйщику.

— Привет… от старых щиблет, — ответил Никита, пожимая ладонь тракториста. — Какие новости на планете?

— Новостей много. — Свистунов кашлянул, продолжая улыбаться, достал из кармана пачку папирос. — Новые паспорта скоро всем будут давать. Не слыхал? Ты ж у нас всегда в курсе новостей.

— Читал в газете про это, давно еще. Только нашему брату-колхознику паспорта ни к чему — ни новые, ни старые.

— Нам с тобой ни к чему, а вот, скажем, сыну твоему, Алешке… — Свистунов сделал паузу, затянулся дымом папиросы. — Сыну твоему… — Он опять сделал паузу. — Сыну потребуется паспорт, если учиться куда-нибудь поедет.

— Не если, а точно поедет, — сказал Моторин, сделав вид, что не заметил насмешки. — Ладно, некогда мне, пошел я.

Никита понимал: каждому взрослому ясно, что в таком возрасте, как они с Анисьей, не рожают. Но сам он уже настолько свыкся со своим враньем, что начал принимать его за чистую правду. Пусть посмеиваются пока над ним односельчане, свыкнутся и они с его выдумкой, постепенно, с годами. Никита в этом уверен.

— Мука отличная, — встретила дома Анисья мужа. — Блины прямо без подмаза сл сковороды снимаются. Садись

Моторин налил в кружку кислого молока, придвинул к себе тарелку с блином, разорвал его пополам, свернул половину трубочкой и, макнув ее в кислое молоко, отправил в рот.

М-м-м… Вкуснятина — промычал. Никита, жуя блин. — Давн не едал таких.

Анисья убавила огонь в керосинке, почерпнула ковшиком тесто из кастрюли, вылила на сковородку. Тесто зашипело, растекаясь по дну.

— А ты никаких изменений не замечаешь? — улыбчиво прищурилась жена.

Моторин осмотрел кухню.

— Стены побелила. — Он покачал головой. — И когда только успела… Но что-то плоховато у тебя получилось, неровно, полосы кругом…

Улыбка с лица Анисьи пропала.

— Где же полосы-то? Где?

— А ты не видишь? Вон они.

Анисья сняла со сковородки блин, налила другой.

— Значит, плохо я побелила? — спросила она, и ноздри ее стали вздрагивать.

— Нельзя сказать, что плохо, но неважно, — ответил Никита, не заметив вздрагивание ноздрей супруги. — Я не знаю, зачем ты вообще затеялась белить. Было хорошо, а ты…

Договорить Моторин не успел. На стол рядом с блином упала тряпка, брошенная Анисьей. Этой тряпкой она поддерживала сковородку, когда снимала блин.

— На! Пеки сам! Черт! Нет чтобы похвалить, а он, деревяшка неблагодарная… Плоховато ему! Неровно! Полосы! Много ты понимаешь, сапун простодырый… Мотаня чертов… Пеки сам, не нужен ты мне!

Она кинула на стол нож, которым поддевала блин, и быстро вышла из ухни. Моторин несколько секунд сидел в оцепенении, потом встал, снял румяный блин, зачерпнул ковшиком из кастрюли теста и вылил на сковородку.

— Не ходи, Лариса, не ходи. Пусть сам стряпает, — донесся до него из комнаты голос жены. — Нечего его баловать.

— Ну и не ходите, без вас обойдусь, — тихо проговорил Никита, добавляя себе в кружку кислого молока.

Блины пеклись быстро, снимались со сковородки хорошо. Моторин еле успевал их есть. Только управится с одним, а там уже другой поджарился. Никита почувствовал, что наедается. И тут в кухню вошла нахмуренная Анисья. Она глянула в кастрюлю и всплеснула руками:

— Ба-атюшки! Всю кастрюлю смолотил! Куда только и уместилось столько!

— Туда, — буркнул Моторин, кивнув на свой живот. — Ты что же, думала я шутить за стол сел? Нет, дорогуша, я есть сел, а не шутить. Ограничивать себя не собираюсь!

— Ну все, Лариса, наелись мы с тобой! — крикнула Анисья дочери. — Жених-то наш всю кастрюлю смолотил! Нарочно упирался, чтобы нам не досталось.

— Я думал, вы поели, — оправдывался Никита. — Предупреждать надо. Разведи еще блинов. Долго, что ли? Давай помогу.

— Иди уж отсюда, — сказала Анисья, доставая из буфета муку. — Натрескался и уходи, не путайся под ногами.

В кухню вошла дочь.

— Лариса, ты вот что… езжай в город, — заговорил Моторин. — Устроишься там на завод, будешь работать, встретишь человека, замуж за него выйдешь. А мы с матерью сами Алешку воспитаем. Не внуком его будем считать, а сыном.

— Не беспокойтесь вы обо мне. Не хочу я в город. В своей деревне буду жить.

— Дурочка. Тут сроду замуж не выйдешь.

— Не нужен мне никто.

— И отец Алешке не нужен?

Лариса прикусила губу, помолчала, потом тихо сказала:

— Ни за кого замуж не пойду, кроме Алешкиного отца. А ему нельзя жениться… Хватит об этом, папа.

Моторин вздохнул, ушел в сенцы.

«А ему нельзя жениться…» — вертелись в его мыслях слова дочери. Кому же это в Оторвановке нельзя жениться? Парню любому можно. Знамо дело, женатому нельзя… Как ни крутись, как ни отнекивайся, а выходит, что отец Алешки — Сергей Пахарев… Никита много раз наблюдал за дочерью по утрам. И всегда она показывала маленького в окно. А напротив дома Никиты в это время оказывался Сергей Пахарев — шел на работу. Лариса еле заметно приветственно помахивала рукой… Все совпадает Жена Пахарева больна — раз. Через окно спидания устраивают — два. «А ему нельзя жениться..> — три. Дела а! При живой жене… Хорошо хоть не в открытую любятся. Каково было бы жене Сергея, если бы знала. Ну и случай! Не знаешь, кого обвинить…

Моторин опять вздохнул, вышел с граблями в палисадник вычесал ими мусор из муравы, сел, закурил.

Мысли о дочери отошли. Тихо. Воздух свежий. Его еще не успели запылить машины и телеги. Утро виделось Моторину крепкой, здоровой дивчиной. Просыпалась дивчина-утро, медленно вставала, томно потягивалась, ласково оглаживала себя и шла не спеша, распустив светлые волосы, шла навстречу солнцу, жмурилась от его яркости, заслоняясь рукой, улыбалась, нехотя расставаясь с сонливостью. Милое такое это погожее утро-дивчина и до удивительности похоже на Анисью в молодости…

Есть еще бодрость в Никите! Есть еще в нем силушка!

Моторин потянулся, подрагивая ноздрями, потушил окурок, но в траву его не бросил, отнес в кадушку с водой.

В палисаднике копались разноцветные куры — одни, без петуха. Несколько дней назад Петька околел. И с чего ему подеялось? Пес его знает. На соседских петухов плохая надежда — не несутся куры как следует. Ходят, копаются, а про ухажера ни гу-гу. Лишнего петуха в Оторвановке не скоро найдешь. Батюня обещал достать, но теперь что-то помалкивает. Нахвалился, наверно, по пьянке и забыл.

Моторин подошел ближе к курам и, намереваясь прогнать их за ограду соседа, где важно расхаживал рыжий петух, тихонько прошипел:

— Кишь. Кишь отсюда. Вон какой красавец ходит а вы зеваете…

На дороге загромыхала телега.

Никита выглянул из палисадника и увидел молоковоза Батюню. За телегой бежала детвора. Молоковоз пугнул ее кнутом, и она отстала. „Кажись, ко мне поворачивает“, — подумал Моторин и прошел на крыльцо, сел на скамейку.

— Тпрру-у! — Батюня слез с телеги, привязал лошадь к крыльцу и зашуршал соломой, стаскивая обвязанную тряпкой корзину. — Я к брательнику в Глазовку — шасть! У него три кочета. Я — хоп одного с собой! Вот и женишок твоим курам… Созывай их быстрей на свидание.

Батюня развязал на корзине тряпку, вытащил белого петуха, распутал ему ноги и кинул в палисадник.

— Женихайся!

Тот отбежал подальше, похлопал крыльями, кукарекнул и пустился наперерез вышедшей из-за дома курице.

— Каков шельмец! — обрадовался Никита. — Этот свое не упустит. Сорвиголова! Сколько я тебе должен за него?

— Пустяки! — махнул рукой Батюня. — Вечером у бабки Апроськи дернем за мир во всем мире — и квиты!

Рыжий петух подбежал к белому, нахохлился, пригнулся и стал усиленно клевать траву. Белый тоже пригнулся, начал долбить клювом землю. Потом они одновременно подняли головы, подпрыгнули, стукнулись в воздухе друг о друга — полетели перья.

— Кши, черти! Кши! — разогнал Никита драчунов.

Батюня уехал.

А через несколько минут у ограды снова начался петушиный бой. Моторин увидел сражение в окно, но не сразу, а в то время, когда петухи уже изнемогали. Никита схватил их за хвосты, кинул в разные стороны.

— Ну и гладиаторы! Отвернуться не успел, а они уже изодрались. Хоть на работу не ходи!.. Анисья! Лариса! Будьте в палисаднике! Не давайте им драться! Я в сбруйную пошел! Смотрите не прозевайте, исклюются до смерти! Кши, разбойник! — прогнал он за ограду соседского петуха. — Куда в чужой гарем прешь? Кши!

На крыльцо вышла Анисья с хворостиной в руке, и Никита спокойно пошел на колхозный двор.

Глава четвертая

Пастух гнал с пастбища стадо овец и коз, изредка шелкая длинной плетью. Оторвановцы стояли у своих домов, кто с картофельной кожурой в руках, кто с кусочками хлеба — приманивали скотину. Овцы и козы разбегались из стада к своим хозяевам, тянулись к приманке и шли в хлев.

У дома Никиты Моторина скотину встречал сам хозяин. Он выставил вперед кастрюлю с картошкой. Овцы окружили Никиту, отталкивали друг друга, лезли в кастрюлю.

— Тихо вы! Тихо! Лошади! Того и гляди с ног сшибут! — ругался хозяин и отступал к хлеву.

Овцы дружно наступали, вытягивая шеи.

В овечнике Никита поставил кастрюлю на пол, закрыл дверь и пошел встречать корову Пеструшку. Загнав ее на ворок — ограждение перед хлевом, он крикнул:

— Анисья, иди корову доить!

Подоив Пеструшку, Анисья собрала на стол ужин. Пришел брат Никиты Семен. Его пригласили к столу.

Когда ужин заканчивался, Семен сказал:

— Слушай, Никита… Не пойму я твоего поведения. Тебя из кладовщиков в сбруйную кшикнули, а ты помалкиваешь.

— А чего про это говорить? Так мне и надо, чтобы знал…

— Так и надо, — усмехнулся Семен, кивнув на Анисью и Ларису — А им? Тоже так и надо? Не один живешь, с семьей. Какой же из тебя глава семьи, если у тебя заработок понижается?..

— Ты никак ругаешь меня? — нахмурился Никита. — Учишь вроде?..

— Не ругаю и не учу, — ответил Семен. — Помочь хочу. Тебя должности лишили ни за что ни про что. Ты за дебоширство получил пятнадцать суток. А в сбруйщики за что турнули? Опять же за драку с Батюней. А по закону нельзя за одно и то же два наказания давать. Перегнул председатель. Понятно? Не будем афишировать, но я хочу посоветовать: напиши в райком жалобу на председателя колхоза. Ему там дадут встряску… Глядишь, и восстановят тебя в должности. А если даже не восстановят, все равно Подшивалову пощекотят нервишки. Может, не знаешь, как писать? Я помогу…

— Нет… не надо помогать. Не хочу я жаловаться, — сказал Никита.

— Самый жалобщик! — усмехнувшись, махнула рукой на мужа Анисья. — Где уж ему… Простофиля!

— Вот и плохо, что простофиля, — вздохнул Семен. — Вы страдаете из-за какого-то Подшивалова, а этот самый Подшивалов ходит руки в брюки и посмеивается. Я на твоем месте, Никита, написал бы.

— По-моему, папа прав, — вступила в разговор Лариса. Она держала на коленях Алешку и тихо покачивала его. — Зачем жаловаться, когда сам виноват?.. Ничего с нами нс случится, если папа будет всегда работать сбруйщиком. Не так уж и мал у него заработок. Зачем зря говорить?

— Не мал-то не мал, но мог быть и больше, — произнес Семен.

— Обойдемся, — махнул рукой Никита. — Живем в достатке.

— Даже больше чем в достатке, — улыбнулась Анисья и уколола мужа — Даже незнакомым женщинам умудряемся по три валуха дарить…

— Хватит тебе! — недовольно глянул на жену Никита. — Сто лет прошло, а ты все долдонишь.

Лариса пошла с Алешкой в комнату.

— Видишь, до чего доводит простофильство… — кивнул ей вслед Семен.

— Ну это… не твое дело, — завозился Никита. — Это мы как-нибудь без тебя… Про меня говори, а ее нечего задевать.

— И про тебя скажу. Ты смазливой бабенке на вокзале деньги отвалил, а она на тебя начхала.

Никита покраснел, привстал.

— Это еще не известно!

— Да все давно известно. — Семен прикурил папиросу, прислонился спиной к стене.

— Ну вот что. — Никита тоже закурил. — По-моему, ты, браток, забыл, кто из нас старший. Не ты меня учить и поправлять должен, а я тебя.

— Нечего меня поправлять, — возразил Семен. — Мне тоже не шестнадцать лет. Знаю, как жить надо…

— Ну и ты не лезь со своими осуждениями. Мое дело, какой женщине что дарить. Тебя не спросился…

— У вас что, кулаков нет? — насмешливо сказала Анисья и встала. — Гляжу я на вас и диву даюсь. Родные братья, а совсем разные люди. Ни капельки похожести. Даже сомнение берет, что вы родные.

— Меня тоже кой в чем сомнение берет, — продолжал хмуриться Никита. — Твоя младшая сестра в городе проживает, штаны мущинские носит, серьги с тележные колеса, парик седой… И мужа своего никогда ни за что не ругает. А ты — домашний прокурор… Сопоставлю я вас в мыслях, и мне кажется — не родные вы вовсе.

— Не вышла бы я замуж за Мотаню, может, тоже жила бы в городе, — опять подковырнула Анисья.

— Фигура у тебя не та, чтобы п мущинских штанах ходить, — не остался в долгу Никита.

— У тебя "та". Вставил глав и думал, все молодые бабы за тобой побегут. Не нужен ты им.

— Не нужен — и не надо. Зато они мне нужны…

Все засмеялись. Семен сказал:

— Получается, как в анекдоте про солдата. Его спрашивают: "Солдат, ты девушек любишь?" Он отвечает: "Люблю". Его опять спрашивают: "А они тебя?" Он утвердительно кивает: "И я их".

Анисья захохотала, толкнула локтем Никиту:

— Точно! Как тот солдат. — Глянула на Семена. — А у тебя как дела с девушками? Любят они тебя?

— И я их, — кивнул Семен.

Никита поднял руку:

— Насмешки в сторону. Серьезный вопрос задаю. Ты когда же, брательник, жениться будешь?

— Да кто за меня пойдет? Седой, разведенный, скоро сорок лет стукнет.

— А сейчас седые в моде, — сказал Никита и потрогал свою челку. — А что разведенный — не беда. Мы тебе тоже разведенную найдем. Юлька-учетчица чем не невеста? Тридцать лет, бездетная, разведенная…

— Не пойдет она за меня.

— Прямо, не пойдет! Подход к ней найдешь, и пойдет.

— Не хочу спешить, — сказал Семен. — Подумаю.

— Кабы не продумал, — предупредил Никита. — Завидная она, Юлька-то. Многие на нее посматривают… Но она чихала на всех. Ей разведенного надо, седого, лет под сорок… Так что ищи подход.

Глава пятая

Комбайнер Сергей Пахарев овдовел. Похоронил он жену и больше не стал жить в своем доме. Вместе с семилетней дочерью перешел к матери. Оторвановцы сочувствовали Сергею. Жутковато было бы ему в доме без жены, мысли разные одолели бы, тоска могла заесть.

Посочувствовали оторвановцы, повздыхали жалеючи, ругая проклятую болезнь, а потом прикидывать начали: на ком теперь женится Сергей? Беда бедой, но нельзя здоровому молодому мужику долго без жены. Такова жизнь, никуда не денешься от ее законов. Некоторые предполагали, что Пахарев женится па вдове Лапшовой — вроде замечали: часто кидал Сергей взгляды на ее пышную фигуру. А бабка Апроська махала палкой, шумела:

— Нужна она ему! Лапша-растопша! Сергей толстых не любит! Я знаю! Он минитюрных обожает… Как Андрея Пучкова дочка. Вот она — самая невеста Сергею. Ничего, что в штанах ходит! Зато минитюрна! Да еще в городе на агронома учится…

Вдова Лапшова приходила к бабке ругаться. Но бабка Апроська продолжала гнуть свою линию, потому что Пучковы доводились ей родственниками и она стремилась сосватать их дочку за Сергея.

Дважды бабка Апроська бесплатно угощала самогонкой молоковоза Батюню и дважды вдалбливала ему:

— Ты вот что… Ты с Серенькой Пахаревым погутарь. Надоумь его посватать Наташку Пучкову. Пусть не сомневается, пойдет она за него. Сам знаешь, девка гибкая такая… Скоро институт окончит, у нас работать будет. Последние каникулы у нее. Гибкая, тонкая, минитюрная… Никого еще не любила. Так и скажи: нетоптаная курочка. Я про нее все знаю. Никого до себя не допускала. Так и скажи!

Батюня все это выложил Сергею при Никите Моторине. Никита насторожился. Он слышал разговоры оторвановцев насчет предполагаемой женитьбы Пахарева и всегда усмехался. Ничегошеньки никто не знает, кроме Никиты… Но сегодня он насторожился и забеспокоился. Не дай бог, уговорят Сергея жениться на Наташке. Что там ни говори, а девчонка она недурная. Уговорят, и останется Лариса без мужа, останется Алешка без отца. Как пить дать, останется.

И Моторин решил помешать Батюне.

— А мне кажется, Наташка не пара Сергею, — заговорил он, глядя себе под ноги. — Слишком молода она для него. Да и… в городе вращалась. Городские они знаешь какие… с сюрпризом бывают. Поживет деревенская немного в городе и уже с сюрпризом. Я вот, когда вставил себе глаз в больнице, пошел с крестницей в цирк. Приходим, садимся и ждем, чего нам покажут. Музыка заиграла, все притихли. Глядим — выбегает мамзель в штанах. Худая, губы крашены, щеки крашены, глаза по полтиннику. Одним словом, как говорит бабка Апроська, минитюрная и, может, даже нетоптаная… А рядом с мамзелей мущина — баянист стал. "Сейчас, — говорит мушина всем нам, — я пойду по рядам, а вы показывайте мне различные предметы. А вот она, — кивает на мамзель в штанах, — она будет угадывать, что вы мне покажете".

И пошел. Одна девчушка показывает протмонет с деньгами, мущина на своем баяне — пик-пилик для веселья и поет про то, что мамзель в штанах нипочем не узнает показанную вещь. А она засмеялась, покачала бедрычками и говорит: "Показан кошелек, коричневый, в нем двадцать восемь рублей тридцать четыре копейки". Пересчитали — точно! Баянист идет дальше, показывают ему пятерку. Он снова на баяне — пик-пилик для веселья. А мамзель в штанах опять покачала бедрычками и говорит: "Показана пятерка, новенькая, хрустящая, номер…" И называет номер. А дальше еще чудней пошло. Начала угадывать, у кого что в карманах лежит. Вот я и говорю: лучше Сереге жениться на бабенке, которая в городе не вращалась. А то нарвется на мамзель в штанах — на бутылку вермута не спрячет. Любую заначку найдет. Потом хватится, да поздно будет.

— Кого ты равняешь? — перебил Моторина Батюня. — То артистка, а то обыкновенная девушка.

— Городские они и обыкновенные, как артистки, — не сдавался Никита.

— Так ведь Наташка деревенская. Всего четыре года в городе жила и каждое лето домой приезжала. Какая же она городская?

— Стоит немного там пожить, сразу наловчится…

— Да ну тебя! — махнул рукой Батюня. — Не быват, как ты рассказываешь. Помолчи, дай с человеком поговорить.

И Батюня отстранил Никиту, сам приблизился к Сергею.

— Ты чего мне по языку бьешь? Чего слова не даешь сказать? — закипятился Моторин. — Как дам вот… Как дам — улетишь…

Сергей оттолкнулся спиной от стены сбруйной, стал между Никитой и Батюней.

— Хватит вам! Нашлись сваты. Без ваших советов обойдусь, — сказал он, выплюнул потухший окурок и обратился к Моторину: — Дядь Никит, мне с тобой потолковать надо. Ты нынче вечером свободный будешь?

— Я каждый вечер свободный, — ответил Моторин.

— Тогда я часиков в десять загляну к вам.

— Заходи, с нарочитым безразличием буркнул Никита и победоносно глянул на Батюню.

Часом до трех ночи в доме Никиты Моторина не гас свет. Батюня пришел туда еще с вечера и был свидетелем семейного разговора. Когда по Оторвановке пронеслась волна петушиного пения, хлопнула наружная дверь, на крыльцо вышел Батюня.

— Дойдешь один? — послышался из сенцев голос Никиты.

— Запросто, — ответил молоковоз. — Тут идти-то нечего, хоп и дома!

Он покачнулся, споткнулся в темноте и сбежал с крыльца, растопырив руки, но не упал, схватился за ветку акации.

— Во дернули… за мир во всем мире, пробормотал Батюня и зашагал по деревне. — А говорят, не бьват… Все быват… Серенька, змей… Какую девку… А? Молодец! Бабка Апроська узнает — обомрет!.. А Мотаня, черт, притворился дурачком: "Мы с Анисьей Алешку смастерили! Мы! Недалеко от Капказа проживали! Газеты надо читать!.." Брехун! Он думат, я ему поверил тогда. Ни фига не поверил! Меня не проведешь! Я стреляный воробей!.. На Кавказе он жил. Брехун! Все прояснилось. Надо же так замас… замас… кироваться… А? Да-а. Лариска, шельма, не растерялась… Я, говорит, на сеновале целый день проплакала, когда он женился… Во девка! А? Конешно, она тогда еще сисятницей была, а Серенька уже женишиться начал. Конешно… Пусть живут. А? Да-а. Во дернули! Скорей бы до кровати добраться.

Утром Оторвановку облетела новость: Сергей Пахарем посватал Ларису Моторину. Разгадалась тайна: он, Сергей, и есть родной отец Алешки. Ахали оторвановские бабы, удивленно хлопали себя ладонями по бедрам, качали головами. Вот как все обозначилось. А им и невдомек было…

Бабка Апроська рассердилась на Батюню и велела ему заплатить за самогонку, которой она угощала его, наказывая надоумить Сергея жениться на Наташке Пучковой. Не справился с наказом — раскошеливайся, даром никто поить не будет. Батюня деньги не отдал. За него расплатился Никита Моторин. После этого старуха выгнала обоих ни с чем.

— Нет у меня самогонки! Нет и не было никогда! Нечего ко мне шастать!

— Нe было? Ты кому это говоришь?.. Кому говоришь, спрашиваю? — шумел Батюня. Другим есть, а нам нет… Пасодим, узнаешь! В милицию звякнуть недолго!

— Не связывайся, — скачал ему Никита. — Все равно не пасодят, девятый десяток кончается. Куда ее там? Помирать везти?

— Она пас с тобой переживет, — возразил молоковоз. Не веришь? Вот увидишь… Говорят, она еще с Мякишевым путалась…

— Ну и шут с ней. Жалко, что ль?

И два неразлучных друга направились под ручку к магазину.

Посмеивались оторвановцы над простотой Никиты, но, если кто нуждался в чем-нибудь, шли с просьбой к нему. За пилой к Никите. За косой — к Никите. За каждой мелочью бежали к Моториным. Но ни у Анисьи, ни у Ларисы ничего не просили, только у Никиты. Знали, если есть не откажет мужик.

Собрался тракторист Свистунов купить мотоцикл не хватило семидесяти рублей. Обежал он соседей и родственников никто взаймы не дал. Вспомнил про Никиту, поспешил к нему. Тот взял у жены семьдесят рублей, отдал их трактористу. Прошло четыре месяца, но Свистунов деньги еще не вернул. Анисья ругала мужа, а он бормотал:

— Брось ты шуметь. Дались тебе эти семьдесят рублей. Никуда они не денутся, вернет когда-нибудь. Целей будут, как на сберкнижке.

Анисья не успокаивалась, продолжала браниться, и он начинал повышать голос:

— Чего ты? Обедняла, да? Голодная сидишь, без гроша в кармане, да? Мало тебе? Сказано, отдаст… Чего пристаешь?

— Отдаст, усмехалась жена, — Тебе одна несколько лет отдаст. Три валуха ей подарил за красивые глазки… И этот так же вернет долг, как она… Вызнали в тебе дурачка вот и идут все. Знают, последние штаны снимешь и отдашь…

— Перестанешь или нет? — Моторин начинал ходить взад-вперед по комнате. — Кому сказал? Будешь надоедать, скажу Свистунову, что я прощаю ему долг. Скажу, чтобы он не отдавал. Понятно? Нет? Могу повторить.

После этого Анисья притихла. А то действительно откажется Никита от денег. От него это можно ожидать. Простофиля!

После женитьбы Сергей Пахарев жил у Моториных. Все перебранки из-за простоты Никиты он слышал. Однажды в палисаднике Сергей осторожно сказал:

— Ты, отец, вот что… Ты потверже будь. А то что получается? Раздашь свое, а просить вроде стесняешься Нажал бы на Свистунова. Давай, мол, и все! Деньги все-таки…

— Не деньги человека делают, а человек деньги — нахмурился Никита, — Не обедняем, если что…

— Так-то оно так, — согласился зять. — Но долг платежом красен.

— Об этом все знают, — сказал Моторин. — Зачем лишний раз приставать к человеку? Не глупой он, понимает, что надо отдавать.

На этом разговор окончился. Сергей ушел к матери, а Никита остался сидеть в палисаднике. Все уши ему прожужжали про Свистунова. А куда он денется? Под боком живет. Другое дело женщина, которой Никита отвалил па вокзале порядочную сумму. Ее адреса он не знает… Моторин опять вспомнил, как она плакала. Его тогда как ножом по сердцу резануло. Нет, не мог он не дать ей денег. Если бы не дал, изболелся бы душой. Почем знать? Может, от его поступка вся дальнейшая судьба женщины зависела. Мало ли в жизни случаев?

Глава шестая

Никита хорошо помнит, как строили Харитонов колодец. Было это лет тридцать назад, вскоре после войны. Ходил по белому свету бородатый мужичишка Харитон, чистил старые колодцы, копал новые. Зашел он и в Оторвановку. Посоветовались односельчане, решили нанять мужичишку на работу. Для сруба будущего колодца привезли в низину лес. Харитон поплевал на ладони, воткнул штыковую лопату в землю, надавил на нее ногой. И пошла работа. Колодезник углубился по пояс, по грудь, потом и головы его не стало видно. Когда брошенная наверх земля начала осыпаться в яму, Харитон вылез, покурил. После отдыха он врыл два столба, просверлил в них по отверстию, на одном сделал вырубку и приладил к столбам колодезный вал с веревкой, спустился в яму. Там он наполнял землей ведро, дергал за веревку, а дежуривший наверху Никита поднимал груз, высыпал его и возвращал пустое ведро вниз.

Ночевал колодезник там же, где и харчился, — в каждом доме но очереди. Постелят ему на полу фуфайку, положат подушку. Приспособит Харитон под подушку свой мешок с инструментами, вытянется и похрапывает…

Вот и стали называть колодец Харитоновым. Он считался самым хорошим в Оторвановке. Вода в нем была чистая, холодная. В жаркие дни теплой водой не напьешься, а почерпнешь кружку харитоновской, сделаешь несколько Глотков — и жажды как не бывало.

Теперь этот колодец засорился. Опустишь в него ведро и вместе с водой вытащишь либо мертвого воробья, либо лягушку, обломки разные, птичье перо… Перестали брать оттуда воду.

Решили очистить Харитонов колодец. Собрались возле пего мужики, договариваются, кому лезть вниз.

Семен Моторин предложил:

— Давайте канаться. Кому кон, тот и полезет.

Батюня уточнил:

— Канаться с двумя наставками. Наставлять будем лом и вон энти грабли.

— Не затевайтесь, — махнул рукой Никита Моторин. — Я полезу в колодец.

— Нет, нет! Канаться на лопате! — возразил Батюня. — Чтобы без лишних разговоров…

Все по очереди обхватили пальцами черенок лопаты, каждый плотно прижимал свой кулак к кулаку соседа.

— Перецепляйтесь! — командовал Батюня.

Мужчины начали перецепляться. Кончился черенок лопаты, взялись за лом, потом за грабли. Слышался шутливый говор:

— Неужели мне достанется? Ведь у меня в боку колотье…

— Никаких отговорок! Опустим — и все, не выпрыгнешь!

— Не хитри! Плотней прижимай кулак, плотней!..

Никита пророчил:

— Мне достанется. Ей-богу! Зря канитель развели, сажали бы сразу меня…

Когда снова подошла очередь перецепляться Никите, на черенке граблей осталось свободного места как раз на один его обхват.

Все засмеялись.

— Напророчил себе, Христофорыч! Полезай теперь!

За конец веревки крепко привязали скалку. Никита сел на эту скалку, обнял ногами веревку, вцепился в нее и сказал Батюне и Семену, которые держали ручку колодезного вала:

— Опушайте.

— Ну… бывай крепок. Счастливо путешествовать, — произнес Батюня, и вал заскрипел, голова Никиты исчезла в колодце.

Вычерпали всю воду, вытащили палки, обломки, грязь. Добрался Никита до песка, поковырял его лопатой — что-то скрипнуло. Разгреб песок руками — большая консервная банка. Такая тяжелая… Повертел ее в руках. В банке колыхнулось, зазвенело. Никита отогнул крышку и увидел монеты. Взял одну, подержал на ладони, попробовал на зуб. Золото! В деда мать! Богатство-то какое! Моторин почувствовал в ногах усталость, присел на корточки, прислонился спиной к влажному срубу, с трудом сглотнул слюну. Ему стало жарко, хотел расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки, пуговица оторвалась, упала на песок. Что это он так разволновался?.. Не хватало, чтобы он еще трясся над этим золотом… Да тьфу на него! Тьфу! Никита приложил к горячему лбу горсть холодного песка, встал, нарочито небрежно пнул банку с монетами, закурил. Как тут оказалось золото? Опять вспомнился колодезник Харитон. Вспомнился его мешок с инструментами, который он подкладывал на ночь себе под голову. Неужели это золото Харитона? Но зачем он спрятал его в колодец? Посчитал самым укромным местом? Все может быть. Харитон часто появлялся в Оторвановке, трижды чистил свой колодец… А потом ушел куда-то и больше не вернулся. Никто не знает, что с ним случилось. Да-а, загадка…

— Эй, Христофорыч, ты чего там притих?! — раздался наверху голос Батюни. — Не заснул ли?!

— Не-е, бодрый! Перекуриваю! — крикнул Моторин.

Он взял банку в руки. Никите золота не надо, он сдаст его государству. Сейчас покажет клад мужикам, а завтра поедет в город, заявит о находке в милицию. Но стоит ли говорить оторвановцам о монетах?.. Нечего греха таить, люди в деревне разные, найдутся и такие, которые не прочь поделить это золото. Начнутся советы, споры, новые анекдоты… Анисья узнает, Лариса. Лишнее беспокойство семье. Лучше промолчать. Хорошо, что он сразу не накричал о находке. Никита рассовал золотые монеты по карманам, положил пустую банку в ведро, забросал ее песком.

После того как Никита Моторин сдал золото, на душе у него стало очень легко, радостно, хотелось, чтобы и всем было хорошо, как ему. Он купил в магазине колбасы и попросил у молодой продавщицы:

— Дайте мне книгу жалоб и предложений.

Она помедлила, глядя широко открытыми глазами на покупателя, пожала плечами, попятилась нырнула в дверной проем, привела пожилую женщину и сказала:

— Вот он… Ничего такого не было, а книгу требует.

Пожилая вопросительно и сердито глянула на Никиту.

— В чем дело, гражданин?

Чудачки! Словно забыли, что в книгу жалоб и предложений записывают не только плохое, но и хорошее. Никита объяснил свое желание. Женщины подобрели, пропустили его за прилавок, предложили табуретку, принесли книгу, авторучку. Усаживаясь поудобнее, Никита отодвинул ногой свою сумку, сделал важный вид, подумал и написал: "Благадарю колектив за хорошее обслуживание. Спасибо". Помедлил и подписался: "Никита Моторин, директор".

Уходя из магазина, он заметил, как молодая продавщица прыснула в кулак. Наверно, догадалась, что он не директор. Вот егоза!.. Вообще-то, если направдок, Никита хватил через край, присвоив такую должность… Но страшно хотелось щегольнуть перед женщинами… Когда Моторин писал хвалебный отзыв в книге жалоб и предложений второго магазина, одумался, подписался просто: "Никита Моторин, сбруйщик".

За весь день он побывал чуть ли не в каждом магазине этого небольшого города и везде сочинял благодарности за хорошее обслуживание. Когда спрашивал книгу жалоб и предложений, чтобы не пугать продавцов, он не произносил слово "жалоб".

— Дайте книгу предложений, — говорил Моторин и сразу же объяснял свое намерение: — Напишу туда хорошее…

Ничего, что Никита не везде делал покупки. Пусть даже некоторые продавцы недостойны похвалы. Но он уверен, что после его записей стыдно им будет плохо обслуживать покупателей…

В автобусе Никита всегда пробирался поближе к кассе или к компостеру. Ему передавали деньги, талоны на проезд. Он опускал деньги в кассу, отрывал билеты, талоны пробиваю компостером и возвращал все пассажирам. А когда Никите долго ничего не передавали, он громко напоминал: "Техника работает безотказно! Не медлите с билетами! А то штрафанут — срамота!.." Анисья шипела на него: "Замолчи. Разорался… Кому надо, без тебя возьмут. Отойди от кассы, не устраивай спектакль. Со стыда с тобой пропадешь". Никита говорил ей шепотом: "Стыдно, сделай вид, что не знаешь меня. Не мешай с людьми общаться. Мне такое занятие по душе…" И он продолжал обилечивать пассажиров, чувствуя на себе недовольный взгляд жены.

Но сегодня мешать некому. Анисья дома. Настроение прекрасное. Народу в автобусе много. Моторин гремит кассой, улыбается, гремит компостером. Улыбаются и пассажиры, "спасибо" так и сыплется Никите.

— Носите на здоровье, — отвечает Моторин на каждое "спасибо".

Некоторые косятся на него. Наверно, думают, что он немного не в себе, раз такой безотказный, раз такой веселый и внимательный к незнакомым людям. Наплевать, пусть что хотят, то и думают.

Впереди Моторина стал здоровенный парень. Никита крупный, а этот еще крупней. Похоже, спортсмен. Парень оттеснил Моторина от кассы, прижал спинищей к окну. Ну и верзила! Теперь пассажиры просили оторвать билетик не Никиту, а этого здоровяка. Он оторвал раз, второй, третий… А потом вцепился обеими руками в защитные прутья, ссутулился, покраснел и, сколько его ни толкали, сколько ни просили, он не оборачивался, не брал ни талонов, ни денег.

— А еще городской, — насмешливо определил Моторин. — Надорвался? Да? Грыжа на нервной почве? Или аппендицит в коленках?

Парень не проронил ни слова, продолжал сутулиться и краснеть.

— Нечего тогда у кассы становиться. — Никита с трудом подвинул верзилу, стал на его место и начал отрывать билеты.

Верзила съехидничал, щелкнув себя пальцем по шее:

— Поддал, батя?

— Ошибаешься, — ответил Моторин.

— А чего же такой услужливый? Не все дома, что ли?..

— Не услужливый, а вежливый, — вмешалась пожилая женщина, сидящая у окна. — А если бы у вас, молодой человек, были все дома, вы не задали бы подобного вопроса пожилому человеку.

— А тебя не спрашивают, сиди и помалкивай, — бросил верзила сердитый взгляд на женщину у окна.

— Ты на кого рявкаешь? — Никита двинулся на грубияна. — Меня оскорбил — ладно, стерпел. Так еще и женщину ни за что… Как дам вот — улетишь!

Грубиян засмеялся, схватил Моторина за грудки.

— Ты улетишь, а не я. Улетишь вместе со своими монатками. Махнешь тапочками — и нету…

Моторин рванулся, освободился из рук хулигана, но тот снова потянулся к его груди. Возмущенные женщины цеплялись за рубашку верзилы, награждали его тумаками. Трое парней схватили разбушевавшегося под руки и стали теснить к двери.

— Остановите автобус! Вытолкните хулигана!

— Не выталкивайте! Легко отделается! В милицию его!

Автобус остановился. Парни вывели верзилу на улицу. Он вырывался. Никита помогал держать его. От диспетчерской будки к ним спешил милиционер.

Через некотое время Моторин вошел в автобус, положил к ногам свою сумку. Другой автобус, другие пассажиры. На душе скверно, испортил хулиган хорошее настроение.

— Оторвите, пожалуйста, билетик.

Никита оглянулся. На него смотрел черноволосый мужчина — серьезный, представительный.

— И мне тоже билетик… — протянула молодая женщина руку в сторону Моторина.

Он взял деньги, немного задержал взгляд на женщине, отметил про себя, что она хороша собой, оторвал билеты.

— Спасибо.

— Большое спасибо.

— Носите на здоровье.

Пассажиры улыбнулись. Улыбнулся и Никита.

Вознаграждение за находку Моторин положил на сберегательную книжку. Это дочери, сюприз… Оставил денег, примерно сколько стоят три валуха, отдал их Анисье.

— Вот, получи…

— Откуда у тебя? — спросила жена.

— Сибирячка долг прислала, за три валуха, — соврал муж.

Анисья пристально посмотрела на Никиту. Он отвел лицо в сторону. Она вздохнула.

— Как же, пришлет, держи карман шире. Не было перевода. Дурачков ищешь? Признавайся, где деньги взял?

— Опять не по-твоему? — нахмурился Моторин. — Перестань допытываться. Получила деньги и отстань.

— Я тебе отстану! — вспыхнула Анисья. — Может, стянул?

— Ах ты, в деда мать! — разозлился Моторин. — За кого ты меня принимаешь? Тридцать лет прожила со мной и — "может, стянул". Как дам вот — улетишь!

— Видала я, такого даваку! Понравилось в милиции сидеть? Опять туда загремишь!

— А ну, верни деньги! — шагнул Никита к жене. — Отдай назад, раз такое дело… Ничего не получишь. Пропьем с Батюней!

Анисья сунула деньги за пазуху.

— Куда лезешь, басурман старый? При белом дне… Не стыдно, увидят?

Никита оглянулся. Хотя в кухне никого, кроме него и Анисьи, не было, отступил, сел на скамейку, начал закуривать. Минуты две длилось молчание. Первой заговорила жена:

— Конечно, зря я насчет "стянул", вгорячах сказала. Скорей с себя все снимешь, чем возьмешь у других. Но не в сбруйной же ты наделал эти деньги…

Моторин тоже успокоился.

— Нельзя сюприз сделать, — недовольно пробормотал он. — Пристает с ножом к горлу. Ладно, скажу правду. Никто мне ничего не прислал. Клад я нашел в Харитоновом колодце, но промолчал. Вознаграждение получил.

Анисья громко засмеялась.

— Ты еще кому так не скажи. Это вроде того, как мы с тобой на Кавказе проживали?..

— Не смейся, правду говорю. Жалко, бумагу о сдаче золота посеял.

Жена не поверила про клад и после того, как Никита показал ей сберегательную книжку.

— Наверно, утаивал от меня деньги, чтобы на старости лет сюприз сделать… Ты же сюпризник…

Моторин быстро прошелся по кухне.

— Думай что хочешь, шут с тобой. Выйдет газета с объявлением, я тебя уткну в нее.

Через несколько дней вечером Никита прочитал в газете объявление о том, что в деревне Оторвановке при очистке колодца была найдена консервная банка с золотыми монетами. Ни имени, ни фамилии нашедшего клад указано не было. Так пожелал Никита. Еще он хотел тогда, чтобы не называли деревню, а написали просто: "В одной из деревень нашей области…" Там согласились, но почему-то указали название. Теперь это даже к лучшему, легче будет доказать жене, что он не наврал про дорогую находку. Никита сидел в палисаднике на мураве и держал на коленях газету поджидая Анисью. Она вышла из хлева с подойником в руке. Запахло парным молоком. За Анисьей, подняв хвост бежал пушистый котенок, поглядывая на подойник и мяукая.

Моторин встал, шагнул к жене, ткнул пыльцем в газету:

— Гляди! А ты не верила…

Жена прочитала сообщение, пожала плечами.

— А где указано, что нашел именно ты?

— Не хотел я лишних разговоров… Вот и пожелал, чтобы не писали обо мне. Да ты пошевели мозгами: в Оторвановке года два-три не чистили колодцев, кроме Харитонова. А кто спускался в него? Я, Никита Моторин! Вникла?

Анисья махнула рукой:

— Все у тебя с зигзагами. Ты же зигзачник…

И пошла в сенцы, чуть не наступив на крутившегося под ногами котенка. "Кажется, убедил", — облегченно вздохнул Моторин и опять сел на мураву.

Глава седьмая

Никита любит смотреть на небо. Чего там только не увидишь! Чего только не вспомнишь! Облака густые, лобастые. Поглядишь пристально, и кажется: это не облака, а картины. Целое сражение над Никитой. Старинные пушки, клубы дыма, солдаты, лошади… Как в стихотворении: "…смешались в кучу кони, люди… и залпы тысячи орудии слились в протяжный вой…". Настоящее кино, все Бородинское сражение перед Никитой, только не слышно воя. Плывут облака, меняется изображение. Вот дома завиднелись, из труб их густится белый дым. По улице катит на санях мужик — в полушубке, в большущей шапке. От лошадей валит пар, из-под копыт летит снег. Мужик похож на Батюню, в санях у него стоят фляги с молоком. Только борода у небесного Батюни большевата, у настоящего она только отрастать начала…

Никита улыбнулся, прилег на мураве на локоть.

По Оторвановке метались отставшие от матерей ягнята. Хозяева угадывали своих, ловили и уносили. На бугре у магазина бодались две комолые козы. Семен Моторин разогнал их палкой и направился к дому брата. Войдя в палисадник, он достал из кармана газету, помахал ею над головой и сказал Никите:

— Читал? Печать называется! Брешет на каждом шагу!..

— Ты про что? — Никита потушил окурок, хотел кинуть его в кадушку с водой, не попал.

— Да про клад. — Семен сел рядом с братом. — Заврались совсем. Сколько живу в Оторвановке и ни разу не видал, чтобы тут золото нашли.

Тон, которым Семен начал разговор, не понравился Никите.

— А что, обязательно тебе надо показывать, кто чего нашел?

Младший брат уловил недовольство старшего, посмотрел на него, стараясь угадать, чем тот недоволен. Решив, что Никита опять поскандалил с женой из-за своей простоты, Семен ответил:

— Мне показывать необязательно. Но если бы в Оторвановке нашли золото, сразу бы как в колокол вдарили по всей деревне. — Он развернул газету, прочитал сообщение о кладе вслух, засмеялся, качнул головой, хлопнул себя ладонью по бедру. — Концерт бесплатный…

Клоунада… Ну и времена пошли! В газетах врут, по ра-дно врут, по телевизору тоже…

— А ты не обобщай. — Никита нахмурился, засопел, вытянул ногу и полез в карман за папиросами. — Нечего обобщать, говори по существу.

— Я и говорю по существу. "В деревне Оторвановке при очистке колодца найдена большая консервная банка с золотыми монетами…" Умора! Совсем заврались! Кто у нас видал эту банку? В колодец спускался ты, вот и скажи, видал там, кроме дохлых воробьев и лягушек, что-нибудь? Блестело там золото?

Семен прищурился, надвинул на глаза фуражку, насмешливо улыбнулся. Никита засопел громче, встал, поднял у кадушки окурок, бросил его в воду, прикурил папиросу.

— Молчишь? То-то же… — опять улыбнулся Семен. — Ты вот что, сопеть-то перестань, не время. Пошли писать опровержение этой брехне. Все подпишутся… А то они там совсем уж… Хвастают, хвастают, а если разобраться— везде ноль без палочки, как с оторвановским кладом…

Лицо Никиты побагровело.

— Кому сказал, не обобщай?

Семен тоже встал.

— Не пойму, я с правдой к тебе, а ты злишься…

— Правда в газете, — перебил Никита брата. — Я нашел клад в Харитоновом колодце. Я! И сдал его государству. А говорить про то никому не хотел.

— Не чуди. Мало про тебя анекдотов ходит? Кто поверит, что ты промолчал? Что за причина?

— Промолчал, и все. Не твое дело. Имею я право поступать по-своему или нет?

— Имеешь. Только я тебе не верю.

Никита затянулся дымом, папироса горела неровно, табак трещал, корежился. Никита бросил испорченную папиросу в кадушку, прикурил новую. Руки его дрожали.

— Насчет клада я тебе докажу. Напишу в газету… не опровержение, а уточнение. Чтобы заткнуть глотки таким вот…

Семен шагнул к Никите, сжимая кулаки.

— Брехунов выгораживаешь? А родного брата винишь…

Никита выпятил грудь и тоже сжал кулаки.

— Да, виню. Потому что хреновничаешь. Любого готов сожрать.

— И сожру, если надо будет! Не то, что ты… За себя постоять не можешь. Так и сдохнешь дурачком.

Никита схватил брата за грудки.

— Ах ты… в деда мать! Ты… ты… хорош гусь…

На них затрещала одежда..

Из дома выбежала Анисья, за ней Лариса и Сергей. Все кинулись к дерущимся. Батюня шел за водой. Услышав шум, он бросил пустые ведра и коромысло, устремился к Моториным. В палисаднике собралась большая толпа. Мужчины с трудом разняли братьев.

А через неделю в областной газете появилась поправка к сообщению о дорогой находке в Харитоновом колодце: была указана фамилия, имя, отчество нашедшего клад.

Глава восьмая

Никита Моторин очень редко получал письма. А когда получал, распечатывать их не торопился. Сначала он несколько раз читал обратный адрес, потом ощупывал конверт, стараясь угадать, сколько в нем листов, клал письмо на подоконник и предполагал, о чем оно должно ему поведать. Иногда угадывал, чаще — нет. Особенно любил Никита письма без обратного адреса. Загадочные они. В таких случаях он прикидывал в уме, от кого должно быть письмо, мысленно перебирал всю свою родню, знакомых и, когда приходил к выводу, что ни один из них письмо написать не должен, начинал волноваться. От кого же оно? Не от сибирячки ли?.. Он брал конверт, рассматривал его на солнечном свете, стараясь узнать, знакомый почерк или нет. Почерк разобрать было невозможно. Не терпелось распечатать письмо, но Никита нарочито небрежно бросал его на стол, слегка дрожащими пальцами вытаскивал из пачки папиросу, закуривал и, походив в раздумье взад-вперед, быстро разрывал конверт с твердым убеждением, что письмо от сибирячки. Но всегда ошибался.

Сегодня Моторину долго гадать не пришлось. Сегодня он получил почтовую открытку. Глянул на обратный адрес, нахмурился. Из милиции… Что такое? Повернул открытку другой стороной. Предлагали явиться через два дня к следователю Горшенину. Зачем это?

Никита сунул повестку в карман брюк, вошел в кухню, сел за стол, задумался. Появилась Анисья, то о том спросит, то о сем — мешает думать. Моторин прошел в комнату, там Лариса с ребятишками — смех, шум, тоже спокойно не поразмышляешь. Во второй комнате Сергей, он только что помылся после работы и лежал на диване с книгой в руках. Никита посидел на стуле, начал ходить по комнате, то и дело нащупывая в кармане Повестку. Через несколько минут он заметил, что Сергей не читает, а с интересом наблюдает за ним. Сейчас начнутся вопросы… Моторин взял со стула фуражку и вышел из дома, поспешил в сад.

Тут ему никто не помешает, думай сколько хочешь. И Никита думал, переходя от яблони к яблоне, от вишни к смородине… Изредка он разводил руками и вполголоса произносил некоторые слова. Из-за чего же вызывают в милицию? Из-за драки с Семеном? Неужели брат заявил? Не может быть. Ведь драка была обоюдной, могут обоим приварить… Тут что-то другое. Но что? За драку с Батюней Никита отсидел пятнадцать суток. А может, не досидел? Может, ошиблись и раньше времени выпустили? Моторин посчитал по пальцам. Нет, все правильно, не подкопаются. А вдруг хватились: мало дали! Решили добавить… Проморгали, нечего теперь… После дождя шубу не выворачивают… Вовремя надо было… Батюня давно все простил Никите и в любое время готов подтвердить это где угодно. Моторин напряг память. Было когда или нет, чтобы кому-нибудь добавляли после отсидки? Не слыхал… Не делают, наверно, так.

Но без причины вызывать не будут. За что же могут потянуть Никиту к ответу? За частушки с картинками? Так он уже давно не пел в клубе… Вообще-то, не очень давно… Но последний раз будто не особенно загибал. Правда, без частушек не обошлось, но все они даже не намекательные. Как там?.. Чудно! Когда выпивши, так и лезут куплеты в голову, а сейчас не скоро заманишь.

Ну и что? Ничего такого нет. Вполне цензурно. А второй куплет? Тоже про пожелых людей.

Да, этот куплет, конешно, покрепче… Но и в нем ничего такого. Старше она, выше своего старика, слух у нее уже не тот, вот он и сбегал за лестницей, чтобы шумнуть что-нибудь на ухо. Ничего не поделаешь, возраст. А еще что пел Никита?.. Про поросенка!

Тут тоже ничего особенного. Был парень на базаре, подвыпил, вот и попал впросак. Выпивши, кого хочешь поцелуешь… Да нечего тут думать! Безобидные частушки! Вряд ли из-за них будут вызывать в милицию. Моторин остановился, продолжая перебирать в памяти свои поступки, опять заходил по саду. Однажды вечером в переулке он бревнышко взял… дубовое. Мужики возили лес для колхоза и потеряли, не заметили, как оно упало… Или поленились поднимать. А Никита наткнулся на потерянное бревнышко и поднял. Принес к сараю — весь в мыле, черт знает как и допер. Неужели Семен видал? Неужели сообщил об этом в милицию? Ведь мелочь… Оно и бревнышко-то так себе, сучковатое, кривое, настоящий горбыль. Не урони его мужики напротив огорода Никиты, он сроду не поднял бы.

Вроде больше никаких грехов за Никитой не водится. Можно подытожить. Драка с Батюней — отпадает. Частушки— отпадают. Драка с Семеном — тоже. Остается бревнышко… Черт бы его украл! Никогда ничего не поднимал, а это как нарошно. И зачем взял? Все равно валяется у сарая. Надо себя обезопасить…

Моторин поспешил в правление колхоза. Председатель был еще там. Никита вошел в кабинет и заговорил:

— На днях мужики дубовый горбыль уронили напротив моего огорода. Ну я… перетащил его на свою территорию, чтобы не присвоил кто. Хотел сразу сказать тебе об этом, да закружился в этой сбруйной, забыл. А теперь вспомнил. Надо организовать перевозку горбыля на колхозный двор. Нечего ему у меня лежать, и так куры весь усидели…

Подшивалов поднял глаза на Моторина.

— Слушай, Христофорыч… Ты думаешь, у меня есть время твоим усиженным горбылем заниматься?

— Так ведь коснется дело… скажут: украл Никита бревнышко. А оно только место занимает, спотыкаемся об него.

Председатель встал.

— Изруби горбыль на дрова. И больше чтобы я не слышал о нем.

— Ну, раз приказываешь, — пожал плечами Никита. — Придется изрубить. Только не забудь, что я не самовольно. А то ведь языки без костей, из мухи слона раздуют. Поднимешь палочку, а скажут: строительное бревно.

Моторин вышел.

Так, еще один грех побоку. Никто не придерется к бревнышку. Обезопасился. Но не упустил ли он из памяти еще какой случай? Все-таки надо поделиться мыслями с Анисьей. Может, она подскажет…

Жена повертела в руках повестку, села напротив Никиты, покачала головой:

— Опять чего-нибудь… Дождался…

— Вроде ничего такого не было, — развел руками Моторин. — Если бы накуролесил, разве ты не узнала бы? Ты ведь у меня ревизионная комиссия…

— Уследишь за тобой. Что ни день, то зигзаг… Ну ничего, посидишь, не впервой.

Никита выхватил у нее повестку.

— Тоже мне. С ней советуются, а она тоску нагоняет. Не за что меня сажать!

Вмешался Сергей:

— А мне кажется, Семен на тебя что-нибудь… Подрались ведь. Может, он какую напраслину наговорил в милиции. Допустим, про клад. Дескать, не все золото сдал государству, себе оставил. Вот и вызывают для уточнения. Может быть так? Конечно.

— Не надо расстраивать папу, — сказала Лариса. — Ничего он не сделал, чтобы его наказывать. Дядю Семена судить надо, а не его.

— Я и не расстраиваюсь, — пожал плечами Моторин. — Просто беспокойно. Такой человек… И то предположишь, и се…

— Не надо ничего предполагать, — посоветовала Лариса, — И будет спокойней. Через два дня все выяснится.

Никита усмехнулся. Как же ему ничего не предполагать, если в кармане повестка? Через два дня, конечно, все выяснится, но за это время чего только не передумаешь. Не съездить ли в милицию пораньше, чтобы не терзать себя эти дни догадками?

Решил поехать на следующий день.

Обошлось бы все по-хорошему. Говорят, есть примета: разобьешь нечаянно какую-нибудь посуду — к счастью. Но перед отъездом, как на грех, ничего не билось. После завтрака Моторин взялся мыть посуду. Может, тарелка из рук выскользнет или бокал…

— Не надо, папа, я сама помою, — сказала Лариса.

Но Никита продолжал тереть мокрой тряпкой тарелку.

— Отдыхай, дочка. Не всегда вам с матерью мыть. Помогу…

Анисья молча смотрела на мужа, потом засмеялась.

— Помощник… Без тебя, что ли, не управимся? Ступа-ай, не мешайся!

— Сказал помогу — значит, помогу, — стоял на своем Моторин.

Он налил в стакан холодной воды, выплеснул ее в ведро, в тот же стакан налил кипятку — не лопается. Вот крепость! Грязной посуды осталось совсем немного, а ничего еще не разбито. Никита выбрал тарелку похуже, в лопинах, поставил ее на край стола. Поворачиваясь, как бы нечаянно зацепил тарелку локтем. Она ребром ударилась об пол, укатилась под табуретку и прислонилась к ножке. Целехонькая!

— Эх, помощник! — Анисья подняла тарелку. — Что корова на льду, что ты за мойкой посуды…

— Через вас уронил, — для вида оправдывался Моторин. — Дудите и дудите под ухом. Не приставайте, а то еще что-нибудь на пол жахнется.

Над столом закружилась большая муха. Намереваясь поймать ее на лету, Никита махнул рукой. Муха улетела, а кулак Моторина угодил в стопу чистых тарелок. Вся стопа рухнула на пол, полетели осколки. Несколько секунд Никита стоял на одном месте и чесал затылок. Жена двинула его локтем, шлепнула мокрой тряпкой по спине.

— Наработал, чертушка! Напомогал! Восемь тарелок вдребезги!

Моторин виновато пожал плечами. Увидел муху, схватил полотенце.

— Через тебя тарелки раздохал, паскуда! Хоть бы одну или две, а то восемь штук! — Он замахал полотенцем, стараясь сбить муху, но она увертывалась, кружилась по кухне. — Откуда ты взялась, кобыла! Вчера всех выгнал, а нынче опять!.. Н-на! Н-на! — шлепал Никита полотенцем по стенам. — Живучая, собака! Разов пять саданул, а она все летает… Н-на!

Полотенце зацепило бокал, который Лариса только что поставила на стол. Он стукнулся о ведро и разлетелся на части.

— Прекрати за ней гоняться! — зашумела Анисья, шлепнув опять мужа тряпкой по спине. — Всю посуду перебьешь!

Моторин повесил полотенце на гвоздь, начал собирать осколки. Взял тарелку в лопинах.

— Хорошие вещи бьются, а этой калеке ничего не деется. — Он обнял Анисью, улыбнулся, — Не грусти, девка, посуда бьется к счастью. Значит, в милиции со мной все будет хорошо.

Недалеко от милиции Никита споткнулся левой ногой о вывороченный бордюр и чуть не упал. Матерясь, он сел на асфальт, снял тапочку, погладил, помял ушибленную ногу. Хромая, отошел в сторону, чтобы не мешать прохожим. Опустился на приступок у подъезда дома, опять погладил ступню. Наверно, палец вывихнул. Какой черт раздолбил весь тротуар? Копают и копают на каждом шагу. Только положат асфальт — и опять копать. Делать, что ли, нечего? Строители, в деда мать… Исковыряли всю планету — ни пройти, ни проехать.

Моторин снял шерстяной носок, пошевелил ступней, слегка пощипал пальцы, потянул за каждый, пощекотал пятку, хохотнул от удовольствия. Вроде ни вывиха, ни перелома нет. Повезло, ушибом отделался. Никита вытянул босую ногу, снова пошевелил ступней, не обращая внимания на прохожих, которые с интересом смотрели на него и улыбались.

Боль затихала. Моторин обулся, хотел встать, но тут подумал: "Споткнулся-то левой ногой! Значит, к несчастью… Есть такая примета!" Пораженный этой мыслью, он продолжал сидеть, глядя на развороченный тротуар. Увидеть бы хоть одного ковырятеля да по шее ему, чтобы знал, где ковырять… Но ни одного рабочего возле развороченного асфальта не было.

Дело ясное: опять он загремит суток на пятнадцать. А может, и больше дадут. Там найдут за что. Быстро напомнят… И как это Никиту угораздило споткнуться левой ногой? Лучше бы правой… Лучше бы сильней ушибиться но правой… Пусть больно, зато к счастью. Так хорошо получилось с тарелками, и на тебе, у самой милиции все испортилось… Надо как-то исправлять положение.

Моторин в размышлении пошел в противоположную сторону от милиции, завернул в переулок. Тут не так многолюдно. Надо подумать. Остановился у колонки с водой попил, оглядел переулок. Вот неглубокая яма. Если закрыть глаза и пойти на нее?.. Нет, можно ноги переломать. Лучше наскочить вон на то спиленное дерево… Нужно рассчитать так, чтобы споткнуться о дерево только правой ногой. Никита тихо пошел.

В переулке стоял старенький автомобиль "Запорожец". Водитель жужжал стартером и никак не мог завести мотор. Он открыл дверцу и крикнул Моторину:

— Гражданин, подойди!..

Никита остановился у спиленного дерева, вернулся, подошел к машине.

— Помоги с места сдвинуться, — попросил его владелец "Запорожца". — Битый час мучаюсь со своим "ослом", и никакого толку. Подтолкни его, тут вроде уклон…

Моторин поставил на траву свою сумку, уперся в машину сзади, и она потихоньку поехала. Никита упирался все сильней и сильней, с шага перешел на бег. "Запорожец" приостановился, фыркнул. Моторин ткнулся в него головой. "Запорожец" дернулся и с воем помчался. Никита, вцепившись в номер, несколько метров бежал за машиной, потом отцепился продолжая бежать по инерции. Ступня правой ноги зацепила за левую штанину, и Моторин хлопнулся животом на дорогу.

"Порядок, — морщась от боли, радостно подумал он, медленно поднимаясь. — Чего искал, то и нашел… Спасибо шоферу, выручил, каналья…"

К милиции Никита шел осторожно, высоко поднимая ступни — боялся споткнуться левой ногой.

Горшенина в кабинете не оказалось, пришлось подождать его.

Моторин вышел на улицу, походил по магазинам. Когда он вернулся в милицию, у кабинета следователя по-прежнему было безлюдно. Никита толкнул дверь, она отворилась.

_ Прошу простить, я раньше положенного…

Белокурый молодой человек лет двадцати семи, в милицейской форме взял у Моторина повестку, положил ее на стол.

— Садитесь. Рассказывайте о беспорядках в вашем колхозе.

Никита сел.

— О каких это беспорядках?

— О тех самых, о которых вы написали в своем заявлении. — Горшенин тоже сел, достал из стола машинописный лист. — Вы подтверждаете написанное здесь? — кивнул он на эти листы.

— Ты, гражданин следователь, загадки мне не загадывай. Я никаких заявлений не писал, нечего мне подтверждать.

— Странно, — сказал Горшенин и придвинул Никите машинописные листы. — Тогда познакомьтесь…

Моторин прочитал о том, что в колхозе, где он работает сбруйщиком, идет сплошное воровство. Ворует бухгалтер, кладовщики… А председатель покрывает их, потому что сам такой же. В конце заявления стояла подпись, отпечатанная на машинке, как и весь текст: "Никита Моторин". И адрес.

— Гадство! — выругался Никита и дрожащей рукой швырнул от себя листы. — Не писал я это. Поклеп. Никакого воровства у нас в колхозе нет. Брехня!

— Тогда напишите объяснение, — предложил следователь.

— С большим удовольствием.

В объяснении Никита указал, что заявление в милицию он не писал, что это сделал кто-то другой, а подписался его именем.

— Вы подозреваете кого-нибудь? — спросил Горшенин.

— Ума не приложу, кто мог такое сделать, — пожал плечами Моторин.

Выходя из милиции, он подумал: "Неужели Семен?.. Неужели его работа?.."

Глава девятая

Домой Никита Моторин вернулся крепко навеселе Рассказал домочадцам, зачем его вызывали в милицию но о догадке про клевету брата Семена промолчал. Включил Никита проигрыватель, нашел веселые пластинки, поплясал минут двадцать, потом крадучись прошел в чулан, спрятал свой пиджак под ящик: опасался как бы жена не добралась до заначки.

У кровати Моторин снял брюки и, хлопая ладонью по пустому карману, сказал Анисье:

— У меня вот тут четыре… нет, шесть рублей… Не советую обыскивать. Прикоснешься к штанам — пеняй на себя. Может, у меня там и денег-то нет, может, я их давно уже потерял… а с тебя стребую, потому что прикоснешься… Скажу: ты взяла! Как с миленькой сорву.

— Да где ты их взял-то? Где? Срамник, — возмутилась Анисья.

— Это тебя не касается, — ответил Никита. — Бабам не положено знать, где мужики берут деньги на выпивку. Всемирная тайна!

— Мужик!.. Ложись вон, не анекдотничай. Не советую обыскивать! — передразнила жена Никиту. — Испужал до смерти… Гроза, да не из тучи… Ложись, пока штанами не отхлестала!

Но Моторин пошел в сенцы, оставил там брюки, чтобы окончательно ввести Анисью в заблуждение. Проищет она их, а на поиски пиджака не останется времени. Вот и проворонит заначку.

— Штаны я спрятал, — вернувшись из сенцев, нарочно доложил Никита. — И приметил, как они лежат. Малейшие изменения — и вся вина на тебя… Не советую связываться. Лучше спи спокойно и не затевай обыска.

Он лег к стене, блаженно потянулся, зевнул и, жалея себя, пробормотал:

— Все мы грешники… Чего там говорить, все. Спи, Никита Христофорыч. Спи, голубчик. Намотался за день-то… Все шишки на тебя сыпятся… И некому тебя пожалеть, некому поцеловать… Тижало тебе живется. Не жена у тебя, а настоящий атаман. Единственного мужа не берегет. Готова за можай его загнать… Тижало. Эх, люди мы, человеки! Злимся, ругаемся, деремся, жадничаем, завидуем, пакостим… А жизнь-то наша реченька течет. Течет наша быстрая… Помре-ом, навалят на нас земли, и полеживай. Ничего не надо будет, всем поровну достанется… Рядком будем лежать — и ни слова. Всегда-всегда в молчании, в покое… Спрашивается: какого хрена злились? Почему не жалели друг дружку? Почему кажин день не целовались?.. Чудаки мы чудаки…

— Хватит тебе, — прервала рассуждения Никиты Анисья. — Спи!

— Не даст толком высказаться, — обиженно проговорил Моторин. Он хотел всхлипнуть, чтобы разжалобить жену, но передумал. Не разжалобишь ее, все равно завтра нотацию будет читать. Лучше уж он до конца будет крепким мужчиной.

Никита вздохнул, натянул на себя одеяло. Анисья постояла возле него, выключила свет.

Минуты через четыре Моторин услышал сквозь дрему, как скрипнула дверь, как загремело что-то.

"Анисья за корыто в сенцах зацепила, — догадался Никита. — Мои штаны ищет. А в них — ни копейки. Все богатство в пинжаке. Но до пинжака ты, девка, не доберёсси, ночи не хватит искать его. Я хоть и пьяный, но хитрый…"

Моторин улыбнулся, обнял подушку и захрапел так, что задребезжала на столе ложка в стакане с недопитым чаем.

Утром он прихворнул.

Больно стучало в висках, в затылке, клонило полежать. Вспомнились сны, которые приснились ему последней ночью, засмеялся, потом заохал, закряхтел, ворочаясь на кровати.

— Ой-ё-ёй! Себя в таком виде… Не к добру.

— Ты чего бормочешь? — спросила его Анисья.

Моторин приложил ладонь ко лбу, болезненно поморщился.

— Небось забормочешь. Сны переживательные мучают. И в таком виде я в этих снах… Ой-ё-ёй! К беде, наверно.

— Расскажи хоть один, я в момент разгадаю, что к чему.

Никита помолчал, сравнивая какой сон приличнее, чтобы можно было рассказать жене. Выбрал и начал:

— Будто приехал я в город. Подхожу к высоченному кирпичному зданию, народу там — тьма. И все на меня глядят, хохочут. окинул себя взглядом — да так и присел. В де-еда ма-ать! Телешом я, безвсего. Надо же!.. Ой ты, господи! — схватился Моторин за лоб. — Того и гляди черепок развалится. Да, вскочил я и ходу, — продолжил он после короткого молчания. — Забегаю в комнату, ищу чего бы на себя надеть, а кругом голые стены!! Вдруг вижу: брат мой Семен с какой-то мамзелей танцует. Одетые. А музыка нежная-нежная. Брат толкает свою танцорку и говорит ей: "Полюбуйся этим модником". Она ухмыльнулась и громко произнесла; "Влепи ему пару горячих, чтобы знал, в каком костюме где появляться…" Мне бы юркнуть куда-нибудь, а я не могу с места сдвинуться, стою пихтель-пихтелем, как примороженный. Взял Семен резиновый шланг да как пришпандорит мне им по телешине! Подпрыгнул я и галопом по коридору. Взобрался на ледяную гору, сижу на ней, как на кукане, ни взад ни вперед. Склизко, боюсь сорваться… — Моторин замолчал.

— Все? — спросила Анисья.

— Не помню, что было дальше.

— Тогда еще один сон расскажи.

— Нельзя. Этот самый культурный. Остальные про женщин… Неудобно.

— Царица небесная! — всплеснула руками жена, — Это не охальник ли? Во сне и то вон чего вытворяет!..

Никита мысленно ругнул себя, что проболтался о "некультурных" снах, и постарался оправдаться:

— Я тут ни при чем. Приснилось, и все. Запретишь, что ли?

— Зря не приснится. Знаю я тебя…

— Вот и расскажи ей, — недовольно буркнул Моторин и отвернулся к стене. — Отгадывальщицица нашлась, К беде все это, а ты срамишь меня.

Желая навсегда отбить у мужа охоту к выпивкам, Анисья решила истолковать его сны по-другому.

— Конешно, — заговорила она. — Телешом себя видеть и все такое… ужасное дело, К смерти такие видения. Сколько ни пить, когда-нибудь конец придет. Помнится, рассказывала мне подружка о своем первом муже. Тот, покойник, тоже любил вермут трескать, как и ты. Ну в потрескался. Что ни ночь, то ему сон: или без всего бегает, или шашни совершает, С недельку так побегал, поозоровал н приказал долго жить. Доведут и тебя пьянки. Загнёсси.

Моторин тихонько застонал, а жена продолжала проработку:

— Эта проклятая зараза не одну душу сгубила. Не такие тузы ноги с нее протягивали, Допьесси…

Никита пошевелился, поднял голову.

— Ты чего взялась? Чего про смерть долдонишь? Башка раскалывается, а ты наладила, Не умеешь отгадывать, не лезь. Помолчи лучше, мне тишина нужна.

— Ишь, чего ему захотелось, — Анисья подошла к окну и, глядя на мужа, сказала: — Тишина в доме бывает, когда все трезвенники, А там, где живет выпивоха и плясун, всегда колготно. Сергей в рот не берет спиртное, а ты вермут и самогонку жрешь, как Свистунов мынцыклет горючее. Только и наливаешь в свою утробу, только и наливаешь!

Никита привстал.

Ты почему на огород не идешь? Картошку кто полоть будет?

— Ты прополешь.

Моторин свесил ноги с кровати.

— Дашь или нет похворать спокойно? Или до вечера зудеть собираешься?

— Сколько надо, столько и буду зудеть. Не нравится ему. Мне тоже кое-что не нравится. Назюзюкался вчера…

Никита встал, подошел к Анисье.

— Не сочиняй, я почти трезвый был,

— Почти, а глаза, как у судака,

— Так это я всплакнул, вот они и припухли.

— Интересно, из-за чего же ты всплакнул? — насмешливо спросила жена.

— Какое тебе дело, из за чего? Взгрустнулось, и все. Поплакать нельзя? Лезешь везде. И зачем я только на тебе женился? — вздохнул Моторин, схватил рубаху и хлопнул дверью.

В сенцах он отыскал штаны, оделся. В чулане вытащил из-под ящика пиджак и пошел в сбруйную. Как ни странно, но после перебранки с Анисьей головная боль у Никиты утихла. В сбруйной беспорядочно валялись хомуты, седелки, вожжи, шлеи… Как бросали вчера вечером без него все подряд, так и оставили, Моторин разобрал сбрую. Вожжи повесил иа стену. Хомуты положил в одну сторону, седелки в другую, Стали подходить люди. Раздав им сбрую, Никита сел иа чурбак.

Опять заболела голова. Он закрыл дверь на крючок, лег на старый брезент, под голову положил пиджак и фуражку. Задремал быстро. Виделся ему Харитонов колодец. Холодно, скользко было в том колодце, a брат Семен толкал Никиту туда. Никита упирался ногами в сруб, цеплялся за трещины, но пальцы срывались, ломались ногти. Он схватился за веревку — и вал закрутился, загремел со скрипом. Никита вместе с веревкой ухнул в холодную воду и проснулся.

В дверь сбруйной кто-то сильно стучал. Моторин встал, глянул в щелку, но никого не увидел. Опять забарабанили. Пришлось открыть. Каково же было удивление Никиты, когда перед ним появилась Анисья… Первое, что пришло ему в голову, это захлопнуть дверь и опять закрыться на крючок. Но было уже поздно. Жена стояла в проеме и придерживала ногой дверь, потом она оттолкнула плечом Никиту, прошла в сбруйную, взгляд ее остановился на старом брезенте, где лежал свернутый пиджак.

— Дрыхнешь? В рабочее время?..

Она взяла пиджак мужа, тряхнула его — в кармане зазвенела мелочь. Анисья выгребла ее вместе с табачными крошками, глянула на Никиту.

— Не зря вчера в прятки играл. — Пересчитала мелочь и сунула ее в карман фартука. — Ишь, притырил, куркуль чертов! Возьмусь я за тебя! Быстро раскулачу!..

Моторин посматривал на свой пиджак в руках Анисьи, опасаясь как бы она не добралась до потайного карманчика в правом рукаве, в котором лежала трешница. Мелочь он никогда не прятал, оставлял ее в боковых карманах для отвода глаз. Если что… выгребет Анисья мелочь и успокоится, не будет больше продолжать поиски. Так всегда и получалось. Но сегодня жена не спешила заканчивать обыск. Она мяла в руках пиджак Никиты, просматривала каждую складочку.

Чтобы помешать Анисье, Моторин пошел в наступление:

— Ты чего хозяйничаешь? Вломилась в рабочий кабинет и погром устраиваешь! Дома надо обыскивать, а тут нечего! Всю одежду распотрошила… Дай-ка сюда! — Он вырвал у жены пиджак, быстро надел его. — Исчезни, пока я по-настоящему не разозлился. Не мешай работать!

— Хорош работяга! За километр от сбруйной слышно, как храпишь. Скажу Подшивалову, он тебя быстро разматрюжит. Куда и дремота денется! Быстро про хворь забудешь!

— А я про неё уже забыл. Вылечила. Кому сказал, иди картошку полоть! Не уйдешь, весь твой трофей щас отниму.

— Я тебе отниму!.. Что с воза упало, то пропало. Раз-оплошал, нечего теперь… — Она вышла из сбруйной, вернулась. — Болит голова-то? Ну, иди домой, полежишь немного в палисаднике — пройдет.

— Ничего у меня нс болит, — буркнул Моторин. — Сбрую чинить надо.

— Починишь. Пойдем полечу. Есть у меня немного… лекарства. Выпьешь мензурку, поешь как следует, а потом за хомуты возьмешься.

Никита крякнул в кулак, помедлил, встал с чурбака, взял замок и загремел им, закрывая сбруйную.

Вечером Анисья ушла поговорить со своей подружкой. Лариса и Сергей взялись укладывать ребятишек спать. А Никита скучал на крыльце. Пошел бы он сейчас к Батюне, но тот уехал в город с ночевкой. Небо чистое, звездное, светло, как днем. Моторин пристально посмотрел па луну и увидел на ней две фигуры, похожие на человеческие, — одна побольше, вторая поменьше. Это младший брат собирает старшего… В детстве Никита слышал от матери сказку про этих лунных братьев. Они жили на небе давным-давно, оба сильные, ловкие. Никто не мог их обидеть — всегда вместе стояли за себя. Однажды младший брат спросил старую гадалку: "Сколько мне осталось жить на синем небе?" Гадалка взяла его ладонь" поводила по ней своими сухими пальцами и ответила: "Осталось жить тебе всего два года…" — "Так мало?!" — воскликнул юноша. "Да, ровно два года, — повторила старуха. — Но ты можешь обессмертить себя, если сделаешь одно дело…" Глаза юноши загорелись: "Скажи, что я должен сделать? Не тяни!" — "Ты должен убить своего брата, — нахмурилась гадалка. — И изрубить его на мелкие кусочки".

Юноша прогнал старуху и стал ждать смерть.

Шло время, уже недалек тот роковой день. И чем ближе он становился, тем сильнее хотелось юноше жить. За несколько минут до своей смерти младший брат убил старшего, изрубил его тело на мелкие части. Узнал об этом хозяин неба и сказал преступнику: "Ты будешь бессмертен, но несчастен…"

Жил юноша и ни на минуту не забывал о своем преступлении. Ему стало страшно. И он сказал небесным жителям: "Помогите мне забыть об убийстве". Хозяин неба подошел к нему и произнес: "Ты забудешь об этом лишь в том случае, если соберешь кусочки тела брата в одно целое. При сборке оно должно находиться в стоячем положении. Твой брат оживет, и ты забудешь об убийстве…" Юноша обрадовался: "Я обязательно сделаю это!" И принялся за работу.

Прошел день, второй, третий… тридцатый начался. Младшему брату осталось положить на тело старшего последний кусочек. Он осторожно взял этот кусочек, но тело брата рухнуло, развалилось на мелкие части.

Пришлось начать все сначала.

С тех пор младший брат собирает старшего до настоящего времени. Начинает — новолуние. Разваливается тело — луна исходит. И никого, кроме них, там не стало. Ни отдыха не знает младший, ни покоя, все старается воскресить убитого. Но не срастается его тело, холодное оно. Холодное сердце и у нестареющего юноши. Холодна и сама луна, светит она, но не греет…

Много раз слышал эту сказку Никита, часто рассказывал ее сам. А когда смотрел на луну, всегда видел на ней сказочных братьев. А Семен, наверное, забыл… Не мешало бы поговорить с ним после милиции, намекнуть кой на что. Если сходить?.. Моторин поколебался несколько минут, потом встал и отправился к дому Семена. У крыльца остановился. В окнах горел свет. Никита торкнулся в дверь — закрыто. Послышался частый стук. Моторин подошел к окну, стук усилился. "Пишущая машинка, — догадался Никита. — В правлении у нас тоже так щелкает…" Он забарабанил кулаком по раме — нарочно громко, чтобы напугать брата. Стук в доме тут же оборвался. Зашуршало. Раздались торопливые шаги. Минуты через две Семен сдвинул в сторону занавеску и, увидев брата, постоял в раздумье, пошел к двери.

— Ты не подумай, что я к тебе с повинной, — заговорил Никита, войдя в кухню и оглядывая стол. Не найдя на нем ничего, что подтверждало бы недавнее печатание на машинке, он повторил: —Не подумай чего. По другой причине я тут…

Семен остановился у печки, молчал.

— Проходил я мимо твоего палисадника, услыхал, дятел стучит, — продолжал старший брат. — Остановился, поводил ухом, а он будто у тебя в доме… Люблю птичек. Не утерпел, зашел. Где он? В горнице? Покажи, я полюбуюсь…

Семен нахмурился.

— Ты у себя дома чуди. А тут нечего антимонию разводить. Сказывай, зачем пришел, и до свидания…

— Успеем разойтись. — Никита сел на табуретку. — Раз не хочешь дятла показать, шут с тобой, обойдусь. Ты сказку про лунных братьев помнишь? Как один зарубил другого… Если забыл, я расскажу.

— Сказки для маленьких оставь, — усмехнулся Семен, продолжая стоять у печки. — И не боись, я тебя убивать не собираюсь. Живи на здоровье.

— Боялся бы, не пришел… Я не про убийство толкую, а вообще. Вышел бы ты на вид… Ведь сколько ни скитайся в потемках, все равно когда-нибудь под лунный свет попадешь… и разглядят тебя… Лучше самому осмотреться да выйти на этот свет, показать себя со всех сторон… А то может получиться, как с тем сказочным юношей, — показал Никита пальцем вверх.

Семен шумно задышал.

— Я же сказал: не желаю слушать твою антимонию. Иди мужикам расскажи о потемках и о лунном свете, они про тебя новый анекдот сочинят. А я не специалист по этой части. Если у тебя, кроме болтовни, ничего ко мне нет. то давай расходиться.

Никита встал, вздохнул.

— Маму жалко, царствие ей небесное… Любила она рассказывать сказку о лунных братьях, не хотела, чтобы мы с тобой поганцами выросли…

Он медленно пошел к порогу, ждал: может, Семен скажет что-нибудь. Но тот молча проводил гостя и запер дверь.

Дома Никита узнал: Анисья еще не вернулась. На душе стало еще тоскливее. Он опять сел на крыльце, задумался.

В детстве Никитка часто приставал к родителям: "Сестренку хочу! Купите!" Но они все задерживались с "покупкой", отговаривались: девчонок уже всех разобрали, остались одни сопливые мальчишки. Сопливых Никитка не любил, хотя у самого были сопли до коленок.

"Покупка" произошла намного позже, когда Никите исполнилось восемнадцать лет. "Заказывали" родители девочку, а получился Семка. Но они и ему были рады без памяти — могло и никого не родиться, за четвертый десяток им в ту пору перевалило.

Все внимание Семке. Родители прямо помолодели лет на десять. А тут — бабах война! Отца сразу взяли на фронт, но воевал он недолго, через четыре месяца пришла похоронка.

Целыми днями Никита с матерью в поле, часто приходилось работать и ночью. Помнится: ни машин не было, ни тракторов, ни лошадей… Соберутся вечером бабы на току вместе с подростками и мужиками, которые для фронта непригодные, насыплют в мешки зерна, взвалят их на спины и пошли на элеватор хлеб государству сдавать, для солдат. Пятнадцать километров туда, пятнадцать обратно…

Семка дома один — озорной, шатучий. Убежит к железной дороге поездами любоваться, а то прошмыгнет на станции в тамбур, прокатится в товарняке несколько остановок, а потом по шпалам назад. День его нет, ночь нет… Никита отправлялся на поиски. Находил брата оборванного, грязного, голодного, приводил его домой. Мать порола неслушника хворостиной, потом усаживала за стол и кормила крахмальными оладьями — синими, тягучими, как резина.

Чем ни взрослей Семка, тем озорней. Бывало, и Никита нет-нет да отшлепает брата. А тому хоть бы что, тут же забудет о наказании. Чтобы Семка совсем от рук не отбился, Никита стал брать его с собой на работу…

Кому, как не родным братьям, жить в дружбе? Ан нет! С чужим человеком, с Батюней, и то все по-хорошему получается, а вот с Семеном не клеится дружба. Теперь его не отшлепаешь, к себе не привяжешь. Чересчур обидчивый стал. С женой разошелся, с председателем колхоза не ладит, с родным братом в ссоре. Не дай бог, еще с милицией разногласия пойдут… Ишь, окрысился. Пишущую машинку достал. Если разобраться, нужна она ему, как волку гармонь… Ох, смотри, Сема, достукаешься, подведет тебя эта стукалка под монастырь… Подумал бы, на какую позицию лезешь. Кабы не громыхнулся с этой позиции. Жалко тебя, черта, брат ведь… Подумал бы своей седой кубышкой как следует. Няньку-то теперь к тебе не приставишь…

Пришла Анисья. Моторин оживился, повеселел, сделал жене выговор:

— Долго по подружкам ходишь. Хотел уже в розыск пускаться.

Анисья засмеялась.

— А может, я не у подружек была, а на свидание ходила.

— Не поджигай, не заревную, — сказал Никита.

— Не храбрись, все равно знаю, что без меня жить не можешь. Ушла на пару часов, и уже заскучал.

— Небось заскучаешь, поругаться-то не с кем…

Глава десятая

За последний год в Оторвановке участились пожары. И все от молнии. Первый раз загорелся дом Батюни, среди ночи. Пока проснулись, пока пробегали, пока приехала пожарная машина, от дома остались только обгоревшие стены. Колхоз выделил Батюне помощь — строительные материалы и двух плотников. Никита Моторин частенько пропадал у своего друга — помогал. Построился пострадавший — закатили новоселье. Через три дня после новоселья собралась гроза, вспыхнул Батюнин сарай, днем. Пожар тушили шустрей, чем в первый раз, но сарай все же успел сгореть весь. Старший пожарник Айбоженькин оправдывался:

— Крыша-то соломенная… Стены-то деревянные… Не сарай, а порох! Рази сразу потушишь! Мой тебе совет, парень, закладывай кирпишные стены, а крышу замастырь железную…

Опять помог колхоз Батюне. И Никита все свободное время проводил на стройке. Сарай получился на славу — кирпичный, под железом. Не сарай, а загляденье, хоть жить в него переходи.

— Ну… дай бог не до первой грозы… — Батюня перекрестился и вместе с Никитой пошел в магазин за водкой.

Как просил Батюня у бога, так и получилось. Сарай сохранился и в первую грозу, и во вторую. А вот дом снова вспыхнул, опять ночью. С пожаром справились в два счета. Пострадала только крыша. Старший пожарник Айбоженькин хвастался:

— Наловчились… Скоро на лету молонью тушить будем. На то мы и пожарники. Я давеча гляжу — туча собирается. Говорю своим орлам: "Робяты, будьте начеку. Щас поедем к Батюне пожар тушить…" Робяты быстренько подготовились. Дожжик закапал, мы завели машину выехали потихоньку, сидим, покуриваем. Немного погодя ка-ак сверкнет! Ка-ак громыхнет! И задымилось, заогнилось! А мы тут как тут — раз-два и потушили!

Батюня сокрушался:

— Третий раз горю. На поганом месте построился Если еще раз подожгет, перенесу дом на другой конец деревни.

Никита Моторин высказал свое мнение:

— Низменность тут. Вода близко, болото… Притяжение молоньи к этому месту… Парочку громоотводов надо поставить. Сверкнет и — в землю! Сверкнет и — в землю!..

На этот раз обошлось без колхозной помощи. Хозяин обновил крышу вдвоем с Никитой. После обновления поставили три громоотвода и стали ждать грозу. На всякий случай Батюня предупредил Айбоженькина:

— Не прозевай. Гляди в оба.

— Не сомневайся, вовремя прикатим, — заверил тот.

— Поставил бы ты машину у моего дома, — предложил Батюня. — Чего ей у пожарки торчать?

— По инструкции не положено, — сказал старший пожарник и опять заверил: — Да ты не кручинься, на лету молонью потушим. Наловчились!

Грозы не было целую неделю. Никита и Батюня то и дело поглядывали на небо. Не потемнеет ли оно? Не вспыхивает ли вдалеке?

И вот небо на горизонте потемнело, в полдень. Начало погромыхивать. Никита взял пустое ведро и отправился к Батюне. Многие оторвановцы тоже пошли туда — кто собирался тушить будущий пожар, а кто просто поглазеть, как будет гореть. Батюня вместе с женой вытащили дорогие вещи на улицу, накрыли их клеенками, целлофаном. У колодца стояли ведра с водой. Никита наполнил свое ведро, закурил.

Гроза приближалась. Совсем рядом грянул гром. Удар был так силен, что копавшиеся в пыли куры разбежались в разные стороны, испуганно кудахча, а сидевший на крыльце котенок вскочил и юркнул под амбар. Белый петух гордо стоял на обочине дороги, недовольно кокотал, всем своим видом показывая, что он не испугался грохота и в любой момент готов сразиться с кем угодно. По небу расплывалась черная туча, обнимала кривыми щупальцами солнце. Потемнело. Красные полосы молнии на мгновение разломили тучу, опять грохнуло. Вдалеке загудел ливень, по крышам домов застучали редкие капли. Белый петух продолжал кокотать и неторопливо, важно шел к палисаднику. А когда ливень догнал его, он на секунду присел, вытянул шею и помчался в кусты, где скрывались куры.

Показалась пожарная машина. Она развернулась на обратный ход, остановилась. Пожарники поднесли шланг к дому Батюни. Айбоженькин размахивал руками:

— Дружней, робяты! Дружней! Щас мы… на лету…

Ливень разогнал оторвановцев — кого по домам, кого под деревья. Никита стоял рядом с Батюней и Айбоженькиным под навесом амбара соседа Батюни. Подходить близко к месту ожидаемого пожара побаивались: молния может ударить и в людей. Наблюдали за домом издалека.

— Пожар! Пожар! — закричал кто-то. — На том конце конц деревни загорелось!

Действительно, вдалеке сильно дымилось, показались языки пламени. Айбоженькин кинулся к машине.

— Робяты, тревога! Молонья обнаглела! А ну, покажем себя!..

Батюни заметался:

— А как же тут? Загорится, а вас нет…

— По инструкции не могу задерживаться. Там полыхает, а тут спокойно! Вспыхнет у вас — примчимся! А до нас тушите своими силами! Крепитесь!

Но своими силами тушить не пришлось. Второго пожара не возникло. И на другом конце деревни ничего не загорелось. Это вспыхнул в поле омет соломы, а казалось, что горит в конце Оторвановки. Погасить пламя пожарникам хорошо помог ливень.

Потоки воды залили всю улицу. Унося с собой мусор, вода стекала по низинам на луга. Тучи ушли за горизонт, лужи заблестели на солнце. Босоногие мальчишки высыпали на улицу в закатанных выше колен штанах.

Айбоженькин вытирал платком мокрое лицо:

— Ну и лето выдалось! Одни грозы и пожары. Десять годов на этой должности прохлаждался, а теперь как на позициях… атака за атакой.

У Батюни ничего не загорелось и в следующую грозу.

— Громоотводы действуют, — сказал Никита. — Не боись, теперь не вспыхнет. Против техники молонья бессильна. Сверкнет и — в землю! Сверкнет и — в землю!

После работы Никиты на стройках у Батюни Анись упрекнула его:

— Дома лишний гвоздь не вобьешь, а там крячил, как гишак.

— Не гишак, а ишак, — спокойно поправил ее муж и продолжал хлебать щи.

— Кроме тебя, не нашлось дурачков, — ворчала Анисья. — Ты один такой, за бесплатно гишачишь.

— Так ведь товарищ, — нахмурился Никита. — Какая может быть плата?

— А Петрака Грибанов тоже товарищ? Мало он про тебя анекдотов рассказывал… За анекдоты помогал ему погреб ремонтировать?

— При чем тут анекдоты? Попросил человек помочь, я согласился. Нет в этом ничего дурного.

— Чужим помогаешь, а у себя ни одной доски не прибил.

— Нечего у нас прибивать, все в исправности.

— Для тебя в исправности, а для меня нет.

— Вот ты и прибивай, раз так.

— А ты для чего?

— Для того самого.

— Не будет тебе больше "того самого", пока своим хозяйством не займешься.

— Залихостилась. — Никита бросил ложку. — Муж людям помог, а жена от этого покой потеряла. Ну и человек!

Он вышел на крыльцо.

Через несколько минут к нему подошел тракторист Свистунов. Закурили. Сели в палисаднике на мураву.

— Как здоровье? — поинтересовался тракторист.

— В норме. Обижаться не приходится, — ответил Моторин.

Помолчали.

— Я гараж для мынцыклета строю, — заговорил Свистунов. — Ты мне не поможешь? Батюня вчера согласился помочь, а нынче чего-то приболел… А у одного плохо двигается дело… По окончании работ за мной великий магарыч…

Никита вспомнил про упреки Анисьи, помедлил с ответом, потом сказал:

— Конешно, помогу. Надо — значит, надо. Пошли.

С гаражом возились четыре вечера. Все это время Анисья молчала, будто не знала, где пропадал ее муж. А после магарыча не выдержала:

— Наградил господь муженьком. Дом скоро ему на голову обрушится, а он и в ус не дует. Чужим все строит, а для себя не заставишь.

— Не ври. У нас все чин чинарем, никаких обвалов не предвидится.

— А ты обвала ждешь? Когда нас придавит, тогда поздно будет.

Никита остановился на крыльце.

— Знаешь что, девка? У нас в семье кроме меня есть мущина, вот к нему и обращайся насчет мелкого ремонта. А я по мелочам не работаю. Меня только по крупным делам можно тревожить. И не жужжи больше. Не жужжи, стара беда, а то разозлюсь!

Глава одиннадцатая

Никита искал в палисаднике черную хохлатку. Наказание господнее с этими курами, честное слово. Утром заманишь их в сенцы, перещупаешь всех, насчитаешь: с яйцами столько, выпустишь, а вечером из гнезд вынешь яиц меньше. Двух кур Никита выследил, нашел у них гнезда на початом штабеле торфа за погребом. А вот за черной хохлаткой никак не уследит. Стоит отвернуться, замешкаться, а ее след простыл. Через несколько минут уже кудахчет в репейнике — снеслась. Никита весь репейник облазил, но гнезда так и не нашел. Сегодня тоже прозевал. Собрался закурить, а спичек в кармане не оказалось. Пока ходил в дом за спичками, хохлатка исчезла. Все куры в палисаднике, а ее нет. Знамо дело, несется где-нибудь.

Раздалось кудахтанье. Из-за угла амбара вышла черная курица, остановилась у сковородки с водой и начала пить. Моторин сцепил за спиной пальцы рук, усмехнулся:

— Вот она. Заморилась, никак не отопьется… Эх ты, шалопутная! От кого яйца свои прячешь? От хозяев! Которые тебя с детства поят-кормят. Думаешь, мне не надоело за тобой таскаться? Надоело. Не доведет тебя жадность до хорошего. Я вот гляжу-гляжу, а потом пымаю, возьму топор да ка-ак стебану по дурной башке и — в суп! Узнаешь тогда, как хреновничать…

Курица продолжала пить, не обращая внимания на хозяина. Где же она снеслась? Вышла из-за угла амбара. Так-так… Моторин зашел за этот угол, постоял, прилег на траву, глянул под амбар. Там куриные перья, помет… А дальше видны соломинки, тряпки… Неужели под амбаром несется? Под него не подлезешь. Кпк же проверить? Никкита взял и сенцах гвоздодер, пошел в амбар, отодрал одну половицу, другую и радостно потер ладони. Яйца крупные, чистые… Он положил их в решето, нашел в корзине два болтыша. Это на подкладыши, чтобы хохлатка не оставила свое гнездо.

От меня никуда не спрячешься, — хвастался Никита перед Анисьей, поставив на стол решето с яйцами. — Где хошь найду!

— Много у нас яиц скопилось, — скачала жена. Продать их надо, а то испортятся. В воскресенье на базар поедешь. Вот тебе и будет крупное дело…

— Всегда пожалуста, — согласился Моторин.

— Только смотри, не отчуди чего с деньгами. Последний раз на тебя надеюсь. Опростохвостишься — без моего конвоя шагу не шагнешь! После базара по вокзалу не мотайся, сиди в зале до поезда, а то опять на слезливую мамзель наткнешься…

— Будь спокойна, — улыбнулся Никита. — Никаких зигзагов…

Яйца он продал быстро. Купил новый замок для амбара и стал в очередь за ливерной колбасой. Анисья очень любит такую колбасу, хочется угодить ей. Очередь была длинной, и Моторин долго торчал в ней, нетерпеливо вытягивая шею в сторону продавца. Когда он стал приближаться к нему, подошел парень лет двадцати пяти.

— Слышь, мужик? Возьми на меня килограммчик, — сунул он Никите деньги.

Но тот деньги не взял, спокойно сказал:

— Не прогневайся…

Парень презрительно глянул на Моторина, отошел, пробормотал:

— Деревни матушка…

— Город батюшка… — не остался в долгу Никита.

Минуты через три его тронул за плечо мужчина в солдатской фуражке без звезды. Он тоже попытался сунуть в руку Моторина деньги, но получил от него точно такой же ответ, как и тот парень. Мужчина посопел, потолкался в народе и исчез.

К очереди подбежал гражданин неопределенного возраста — маленький, скуластый, глаза поблескивают, от лица хоть прикуривай. Он осмотрел очередь раз, второй. Взгляд его остановился па Моторине. "Проныра, — подумал Никита и поспешно отвернулся. — И этот меня выбрал. Вид что ли, у меня безотказный. Ну ничего, щас обожгется…" Скулистый между тем приблизился к Никите, потихоньку кашлянул. Никита оглянулся на него. Скулистый моргнул одним глазом:

— Два килограмма… Больше не требуется.

"Обожгесси, — опять подумал Моторин. — Не пронырнешь, проныра". А вслух громко скачал:

— Давай рубль.

— Пожалуйста, — протянул тот деньги. — Вот он, рваненький такой, голубчик…

— Это на колбасу. А мне рубль? Можно тоже рваненький.

У скуластого расширились глаза. Он удивленно приоткрыл рот.

— Брось чудить то. Держи рваный, два кило мне…

— Гони рубль. Дешевле не сойдемся.

— Да ты што?! — подпрыгнул скуластый. — Не много ли наберешь? Этак и работать не надо, стой весь день и очереди, рубли собирай…

Кругом начали посмспнаться.

Дошсмлс пс сойдемся, спокойно повторил Моторин.

— Да ты што-о?! — опять подпрыгнул скуластый. — Серьезно, што ль? Он уже не опасался, что его услышат другие, он кричал, обращаясь к очереди, покатывая рукой на Никиту. — Глядите, какой нашелся! Рубль ему! А два не хочешь? Может, два дать?

— Два не надо, один давай.

— Глядите на него, люди! Вымогатель! Глядите, рубль ему! Взяточник! Обнаглел!

— Дешевле не сойдемся, — невозмутимо твердил свое Никита.

— Дармоед! — продолжал прыгать возле него скуластый. Зла на таких не хватает!.. При белом дне обираловкой занимается! Всю совесть потерял!

— А ты свою в карман спрятал? — спросил Моторин.

Скуластый перестал подпрыгивать.

— Не надо, не надо, не бери, сам куплю. Рубль ему. Перебьешься. Я за рубль сам постою. — Он бесцеремонно втерся в очередь позади Никиты, сделал вид, что давно тут стоял тут, что он отходил, а теперь вернулся. — Сам куплю. Ничего, минутой раньше, минутой позже. Потерпим, недалеко ухе осталось… … Правду ведь я говорю?

Но поддержки от граждан он не получил. Гражданам было весело от проделки Никиты. Они смеялись, но скуластого из очереди вытолкнули. Обиженный, он засеменил ногами прочь, ругая Моторина, который, по его его словам, обнаглел до предела.

Подошло время расплачиваться за колбасу, сунул Никита руку в брючный карман, а она по голому телу скользнула. Был карман с деньгами — и нет… Наверно, бритвой выхватили. Да так ловко, даже кожу на ноге не царапнули. Никита, зажал в кулаке вырез на штанине. Заохали сердобольные женщины. Одна, пожилая, нашла лоскут материи, вытащила из кофточки иголку с ниткой.

— Вытягивай ногу, заплатку пришью. Только не разговаривай, прикуси кончик языка, чтобы память твою не зашила…

Какая тут память! Ее и без того отшибло. Сидел как скованный. Даже не догадался вытащить из заначки деньги и расплатиться за колбасу. Продавец взял у него сетку, вытряхнул из нее колбасу в ящик.

О потайном карманчике вспомнил на вокзале. Купил билет и в сердцах истратил оставшиеся деньги на выпивку.

Никита проснулся раньше всех. Рассветало. Анисья лежала рядом спиной к нему. На столе громко тикал будильник. На стене Моторин увидел картину и обомлел. Вот это да!.. Откуда она взялась? Раньше, кроме ковра, над кроватью ничего не было, а теперь повесили изображение. Да какое!.. Никита сел на постели, прищурился и с трудом прочитал про себя: "Об… на… жен… на… я…" Моторин пугливо осмотрелся по сторонам, словно боялся, что кто-нибудь увидит, как он рассматривает произведение искусства. Ну и патрет! Нарисуют же, черти… Неужели Анисья повесила? Что она, сдурела на старости лет? А может, ради шутки над Никитой? Дескать, молодится, взглядами хорошеньких бабенок раздевает, так вот ему… Пусть любуется. И выходить никуда не надо… Нет, сомнительно. Анисья на такую шутку не пойдет. А Сергей и Лариса тем более. Тогда откуда же взялась эта картина? Не сам же он повесил ее…

Моторин напряг память, стараясь вспомнить, висела картина или нет, когда он приехал вчера из города. Ни черта не вспоминается, Никита лег, стал перебирать в пошедший день. Продал яйца… Ливерная колбаса… Выхватили карман с еньгами, Женщина залатала штанину… Ухлопал на вокзале заначку. Ехал, конешноо, поездом… Со станции, наверно, шлепал пешком… Никудышная память, сплошной туман… Ага, немного прояснилось. Когда пошел и дом, Анисья спросила про красную заплату на штанах. А что у Никиты было в руках? Кроме мешка, наверно, ничего. Нет, картину он не мог привезти. За так ему ее никто не даст, а денег ни копейки не оставалось… Но кто же тогда повесил это украшение?.. Ладно, хватит гадать. Проснется Анисья, и все выяснится. Вчера она сказала… Что она сказала? А-а, вот что: "Отдыхай. Завтра побеседуем…" И вот оно, это "завтра", наступает. Беседа предстоит о-е-ей какая…

Жена пошевелилась, повернулась на другой бок, и Никита поспешно закрыл глаза, притворно всхрапнул, почмокал губами. Украденные деньги ему ничуть не жалко. Наплевать на них. А вот Анисья встанет… Зря он показал ей тогда сберкнижку. Поехал бы нынче на почту, взял денег сколько надо и отдал бы их жене — вроде выручка за яйца…

Анисья опять заворочалась. Никита чуть приоткрыл глаз, но тут же закрыл его и начал храпеть еще сильнее. Жена смотрела на него, опершись на локоть.

— Кончай храпеть. Знаю, не спишь.

Моторин притих.

— Вставай, отчитывайся, — приказала Анисья, — Сколько выручил за яйца, какой расход, какой остаток… Все на бумажке пиши.

Никита молчал.

— Кому говорю, хватит притворяться? Сейчас же отчет составляй. И чтобы все до копейки сошлось.

Моторин засопел, открыл глаза.

— Какой тебе отчет? Полштанины отхватили из-за твоих денег. Не знаю, как нога уцелела…

И он рассказал, что с ним случилось.

— Бедному Ванюшке везде камушки, — вздохнула Анисья. — Зарекалась я не доверять тебе деньги и опять доверила. Думала, как у порядочного мужика получится, без зигзагов.

— При чем тут я? — завозился Никита. — Нарошно, что ли ворам карман подставил?

— А кто тебя знает, что с тобой по правде было. Может, опять какую-нибудь пожалел. Она, что ли? — кивнула Анисья на картину.

— Несешь разную ерунду, чесно слово. Сама нашлагде-то эту глупость, повесила и мне нервы трепешь…

— Я повесила?! — глаза Анисьи широко открылись, — Ах ты, похабник старый! Приволок из города растелешенную, на гвоздь ее приладил, а теперь на меня свалить хочешь? Не выйдет! Дочь и зять свидетели. Соседи видали, как ты нес эту бесстыдницу. Я нарошно со стены снимать ее не стала, чтобы ты утром полюбовался…

"А ведь похоже на правду, — подумал Никита. — Но где же я ее, дуру, приобрел?…"

— Вот ты на что денежки тратишь, — опять показала жена на картину. — А мне про воров сказки сочиняешь.

— Да какие тут сказки! Штанина-то!.. — Моторин перелез через Анисью, снял со стула свои брюки. — Гляди, как отсобачили. Если бы одна женщина не залатала, приехал бы с голой ляжкой.

— За деньги что хочешь залатают, — махнула рукой жена. — Прогулял с ней всю выручку, порвал штанину, а она залатала. Знамо дело, не за так. Ты ей, она тебе. И на память свое изображение подарила…

— Ты чего выдумываешь? Чего городишь? Разуй глаза-то. Старинная картина: графиня гуляет в жаркий день по саду. Остановилась у пруда, потягивается… А художник ее нарисовал. Все это называется копией. Ничего такого тут нет… Погляди, какой год нарисования-то указан. Копия…

— Хороша копия. Стоит, как живая. Не юли, признавайся, что с тобой на самом деле было? Куда деньги дел?

— Ну, старая, — вздохнул Никита. — Замучила. Тижелый ты человек. Дождешься, разойдусь я с тобой…

— А ты легкий. Как пушинка. Да сколько я с тобой горя хватила… Ужас! — Анисья встала, начала одеваться. — Расходись, не заплачу. Ты думаешь, я замуж не выйду? Да еще как выйду! Охнуть не успеешь. Потом хватишься, да поздно будет. Такую, как я, больше не найдешь.

— Да где уж… У меня от этой находки всю жизнь звон в ушах стоит.

— А чего же ты за меня держишься? — подбоченясь, двинулась Анисья грудью на мужа. Тот попятился, сел на диван, уронил брюки. Жена подняла их, замахнулась ими на Никиту. — Чего со мной жить, если я никудышная? Давно бы руки мне развязал. — Она хлопнула Моторина брюками по плечу. — Иди к своей городской, она быстро у тебя звон из ушей выбьет…

— Но но… Не очень штанами-то размахивай, — встал Никита, заслоняясь рукой. — А то я от обороны быстро в наступление двинусь. Дай-ка сюда! Нечего чужое имущество хватать. — Он вырвал у нее брюки, надел их. — Не умеешь по-хорошему семейные дела решать, никакого отчета перед тобой держать не буду. Глава семьи пока я. Мое дело, куда что девать. Понятно? Захочу — все распродам, а деньги женщинам раздарю… Останешься на бобах. Уйди, не раздражай!

В другой комнате послышался стук. Анисья замахала руками на Никиту. Мол, хватит, замолчи, дочь с зятем проснулись.

За завтраком все долго молчали, и Моторин понял, что его утренняя перебранка с женой не осталась тайной для домочадцев.

Первыми вылезли из-за стола Лариса и Сергей. Они вышли с детьми на улицу. Никита продолжал нехотя жевать, хмурился, старался не смотреть на Анисью. И… вспомнил, как она понравилась ему.

Пришел Никита ранним утром на пруд. Кругом ни души. Вода чистая, не колышется, не морщинится. Он разделся в тальнике и хотел выйти на песок, но заметил на противоположном берегу в прогале между кустами девушку, задержался, отстранил от лица ветку. Анисья Ктобова. Она подняла над головой руки, снимая платье, обнажились широкие бедра. До этого Никита не считал Анисью дурнушкой, она казалась ему обыкновенной девушкой, такой же обыкновенной, как и другие девушки, мимо которых он проходил, не засматриваясь на них, не находя в них ничего особенного. Но у пруда… Никита был поражен красотой ее фигуры.

Анисья повязала голову косынкой, тщательно подоборала под нее светлые пряди волос, огладила себя, потянулась, поправила выпрыгнувшую из лифчика грудь осторожно спускаться к воде. Никите никогда не приходило в голову, что у Анисьи может быть тонкая талия. Деревенская девушка, на лицо непримечательная, а стройностью не уступала красавицам — артисткам, которых показывали в кино.

Анисья обняла воду и поплыла в сторону Никиты замечая его. Треснула сломанная в руке ветка, сердце билось часто, гулко. Напало на Никиту озорство. Он раздвинул тальник и побежал, упал в воду, устремился навстречу Анисье. Она повернула назад. Но он быстро догнал ее.

— Предположим, ты тонешь, а я хочу спасти тебя! — шутил Никита и старался поймать девушку. — А за спасение поцелуй!

Она смеялась, усиленно бултыхала ногами, обдавая его брызгами, старалась уплыть. Никита отфыркивался, отбрызгивался ладонью. Он поднырнул под Аннсью, схватил ее; вынырнув, потянул к себе, часто перебирая в воде ногами, чтобы удержаться на поверхности.

— Пусти. Я устала… действительно могу утонуть.

— Не позволю, спасу.

Никита ощутил дно. Вода едва касалась его подбородка, Анисью она могла накрыть с головой. Девушка барахталась в его объятиях, старалась вырваться. Он поймал губами ее губы и, не отрываясь, пошел на мель.

— Нахал! — задыхаясь, сердито проговорила Анисья, когда Никита отпустил ее. Она вышла из воды по пояс, но тут же присела.

— Глупой… Пора бы поумнеть. Бессовестный…

— Прости, не сдержался. Красивая ты…

Она помолчала, медленно приблизилась к берегу.

— Уходи, мне надо одеваться.

— Красивая ты, — повторил Никита. — Только сейчас узнал.

— Плыви отсюда, мне холодно.

Он сильными бросками поплыл к своему берегу. Вышел на сушу, оглянулся. Анисья стояла одетая. Она погрозила ему кулаком и пошла.

С тех пор Никита стал бегать за Анисьей Ктобовой. Но ему никак не удавалось остаться с ней наедине. Однажды он увидел, как она пошла в магазин. Стал под кустом акации, обдумывая, как задержать ее на обратном пути.

На пешеходной дорожке показалась Анисья. Когда она стала приближаться к амбару, Никита вышел из палисадника, приветливо улыбнулся.

— Подожди минутку, дело есть.

Она остановилась, попятилась.

— Говори, я слушаю.

— Не будем же мы стоять посреди деревни…

— Ну? В чем дело?

Никита взял ее за руку.

— Понравилась ты мне. Во сне вижу… Давай поженимся.

Анисья вырвалась, отступила.

— Но-но! Давай без рук…

Не обращая внимания на ее недовольство, он зашептал:

— Как стемнеет нынче, приходи за деревню, к обрыву. Я тебя там ждать буду.

— Никуда я не приду. — Анисья засмеялась, быстро вышла из-за амбара и помахала рукой: — Счастливо оставаться!

Хотяона и отказалась от свидания, вечером Никита все же пошел к обрыву. Чем черт не шутит. Вдруг Анисья появится. Но напрасно он надеялся на черта, он не пошутил, и девушка не появилась. Тогда Никита решил пойти к дому Ктобовых. Открыл калитку, прошел через сад к освещенному окну. Оно было занавешено наполовину. Анисья сидела за столом перед зеркалом, расчесывала волосы и улыбалась. Никита сорвал висевшее над ним яблоко, вытер его о пиджак, откусил, продолжая наблюдать за Анисьей. Она посмотрела на часы и опять улыбнулась. Матери ее не было видно. Решил убедиться, дома она или нет. Перешел к кухонному окну. Мать Анисьи жарила на тагане картошку. Запахло вкусным. Никита доел яблоко, вернулся к окошку, за которым находилась девушка, потихоньку постучал ногтем по стеклу. Анисья подошла. Он махнул ей рукой, сказал вслух:

— Выйди на минутку…

Она отрицательно покачала головой и закрыла окно занавеской. Никита выбрал яблоко покрупней, впился в его зубами. Прошло минут десять. Он продолжал стоять у окна. Занавеска зашевелилась, и показалось лицо Анисьи. Никита опять махнул ей рукой, занавеска тут же опустилась. Прошло ещё минут двадцать. Он подошел к кухонному окну, но и оно было занавешено. Поднялся на крыльцо, сел на скамейку, закурил. В сенцах загремело, наружная дверь приоткрылась и послышался шепот Анисьи:

— Иди домой. Поздно уже, мы спать ложимся.

Никита встал.

— Не бойся, выйди.

Она поколебалась, вышла, но дверь за собой не закрыла. Он зашептал:

— Не могу без тебя… Нравишься… — И обнял ее.

Анисья дернулась, потянула его от себя за волосы на затылке, отвернулась.

— Отпусти. Говоришь, нравлюсь, а сам как медведь… Домой мне надо. А то мама выйдет… Завтра вечером приду… к обрыву.

— Не обманешь?

— Приду. Жди.

После ухода Анисьи Никита долго стоял в саду, вышел оттуда, когда в доме Ктобовых погас свет.

Не спал всю ночь. "Придет или нет?" — мучил его один и тот же вопрос. Хотелось верить ей, но не верилось.

Но Анисья не обманула, пришла.

От обрыва он всю дорогу нес ее на руках. Она счастливо смеялась, обхватив его за шею, прижималась к нему, целовала в губы, в глаза, в нос… Им никто не встретился. А может, они не видели встречных, потому что ничего не замечали, кроме друг друга, к тому же было темно.

— Ты устал? Опусти меня, а то уронишь, — сказала Анисья.

Но Никита продолжал нести ее…

— Когда же расходиться будем? — прервала жена размышления Моторина, с улыбкой глядя на него.

Он помолчал, отпил из бокала молока, ответил:

— Повременить надо. На примете у меня пока подходящей бабенки нет. Подыщу, тогда… Но если у тебя кто есть, можно поторопиться.

— Поторопись, поторопись. — Анисья засмеялась, придвинулась к мужу, обняла его. — Бедовый ты у меня. Что ни день, то приключение. Картину вот купил. А она нам совсем ни к чему…

— Не покупал я ее, — сказал Никита. — Ума не приложу, как она попала ко мне.

После завтрака Моторин вошел в комнату, снял со стены картину, поглядел на нее, медленно поворачивая, вздохнул, зажмурился, испуганно оглянулся.

— Арифметика… — прошептал он и осторожно поставил картину за шифоньер.

Глава двенадцатая

К Моториным пришел Батюня. Он выкурил на кухне две папиросы и, когда остался один на один с Никитой сказал:

— Я слыхал, ты дефицитным товар из города привез?

Показывай, хвались.

_ Не до хвальбы. Обобрала меня шпана, портки и то не все целы.

— Не ломайся, тащи сюда картину. Я видал, как ты нес ее со станции, но толком не разглядел, что там… Все ждал, сам покажешь, а ты чего-то как воды в рот набрал. Волоки ее сюда, оценю. Я в картинах разборчивый, в детстве сам пробовал рисовать. Бывало, возьму из галанки кусок угля — ширк, ширк, и готово на стене изображение…

Моторин почесал затылок, встал, направился в комнату, но его остановил голос Ларисы:

— Папа, выйди на крыльцо! К тебе пришли!

Никита вышел. У крыльца стоял маленький щуплый незнакомец лет сорока пяти и держал за руль дамский велосипед. При виде Моторина незнакомец прислонил велосипед к стене дома и заулыбался.

— Здравствуй, Христофорыч! Извиняй, что вчера не приехал… Дела! Нынче и то с трудом выбрался. Выехал на своем передвижном аппарате, а у него камера — пшик! Гвоздь хороший попался! Ясно дело, дальше ходу нет, вернулся. Супруга моя собралась ехать к матери в соседнюю деревню, перед отъездом затеялась ужинать. А я тем временем ее передвижной аппарат под себя и — к тебе! Хватилась теперь, рвет и мечет… Ничего, пешком сходит, при ее телесах это полезно…

Моторин удивился, что Щуплый ведет себя как хороший знакомый. Кто же он? И зачем пожаловал? Незнакомец между тем сел на скамейку крыльца, кинул ногу на ногу и продолжал:

— Упарился, пока ехал к тебе. Все в гору да в гору. Ну ничего, отдохну. Зато отсюда под гору. Как дела, Христофорыч?

— Извини, божий человек, я чего-то не припомню, где мы с тобой чаевничали… — Никита продолжал стоять.

— Здрасте! — развел руками приезжий. — Девичья память… Позавчера с вокзала-то шел. Закурить-то ко мне загпянул… В хорошее время попал, жены дома не было… Картину я тебе показал, ты в нее вцепился как клещь, не оторвешь. Шибко понравилась. Я говорю: купи. Ты согласился, а денег пет. Просил в долг, дал мне свой адресок. Договорились, что приеду за деньгами вчера, но не смог, прибыл нынче. А ты — "не припомню"!

Моторин ощутил усталость, сел рядом с приезжим.

— И сколько же я тебе должен?

_ Пятнадцать рублей, как договорились.

Никита помолчал, соображая, что ему делать дальше.

— Знаешь… я тогда погорячился, — тихо начал он, поглядывая на дверь. — А точнее, не погорячился, тут другое дело. Картина твоя моей супруге не понравилась. — Моторин перешел на шепот. — Ревнивая она у меня — жуть! к каждому кирпичу ревнует. А тут такое изображение… Сам должен понять…

Щуплый помрачнел.

— Выходит, ты хочешь вернуть мне "Графиню"? Так, что ли?

— Выходит, так.

— Эх ты, покупатель! А хвалился: я, я, у козе хвост оторвал!

— Какой хвост?

— Такой. Поговорку про хвастунов не знаешь? Иные наобещают, а сделать ничего не сделают. Вот про них и говорят: "Кто я, у козе хвост оторвал". В насмешку. Ты тоже: куплю, куплю! А пришло время расплачиваться — в попятную.

— Да пойми ты, супруга не одобряет. Войди в мое положение.

— Тут в своем положении не знаю чего делать, а ты мне свое подсовываешь. Нет уж, будем каждый в своем положении.

Из дома вышел Батюня, поздоровался с приезжим и спросил:

— О чем тары-бары?

— О дефиците, — ответил Моторин и объяснил положение дела. Щуплый долго молчал, потом вздохнул и откровенно признался:

— Не везет мне с этой "Обнаженной". Восьмой покупатель отказывается. А мне её за полсотни всучили — навеселе был… Хоть бы за десятку продать. Возьми за десятку.

— Не-е-е…

— За пятерку.

— Не-е-е…

— За трешку.

— Не-е-е… Жена копейки не дает, а лично сам я здорово поизрасходовался, опустела заначка.

— Отдашь, когда будут, — продолжал уступать Щуплый.

— Ладно, разбогатею — привезу тебе трешницу, — согласился Моторин и повернулся к Батюне: — Принести, что-ли? Поглядишь…

— Неси, — кивнул тот.

Никита ушел за картиной. Минут через пять он вернулся с пустыми руками.

— Хана "Графине", — сказал он. — Анисья ее в клочья и — под таган.

— Жалко, не успел оценить, — проговорил Батюня. — Вчера бы надо прийти.

Щуплый покачал головой:

— Эх, бабы, бабы! В искусстве ни хрена не петрят. — Он вынул из кармана пятерку, обвел взглядом Никиту и Батюню. Кто в магазин сбегает? Закатим по "Графине" поминки.

— Магазин уже закрыт, — сказал Батюня и встрепенулся: — Вот если к бабке Апроське…

— Нам с тобой она помоев не даст, не то что самогонку, — проговорил Моторин. — И незнакомым она товар свой не отпускает.

— Положитесь на меня. — Батюня взял пятерку и вышел из палисадника.

Минут через двадцать он вернулся, карманы его раздулись от бутылок. А часа через полтора Щуплый с горем пополам сел на дамский велосипед и, виляя, выехал из палисадника Моториных.

— Не упади! — крикнул ему вслед Батюня. — А то костей не соберешь!

— Меня оглоблей нс сшибешь! — обернувшись, отозвался Щуплый и вместе с велосипедом свалился на дорогу, задрал ноги. Над ним заклубилась пыль.

Никита и Батюня довели Щуплого до конюшни, запрягли в молоковозку лошадь, погрузили велосипед, уселись все трое и поехали в деревню незадачливого продавца картины.

Глава тринадцатая

Последнее время у Никиты Моторина приятность за приятностью. Тракторист Свистунов долг отдал — раз. Председатель Подшивалов обещал перевести Никиту из сбруйщиков в кладовщики — два. Обещал он это с одним условием: если Никита бросит привычку петь частушки с картинками. С таким условием Моторин согласился. В клуб ходить перестал. Зачастил к Батюне. Подвыпив, друзья брали старый-престарый патефон, уходили в сад, заводили плясовую и отводили душу.

Подшивалов встретил однажды Моторина у зернохранилища и предупредил:

— Смотри, Никита Христофорыч… Опять доносятся звуки…

— Повеселиться нельзя, — опустил голову Моторин. — Мы же без картинок. И вдали от молодежи.

— Часто веселитесь, — упрекнул председатель.

— Уменьшим, — обещал Никита. — Постепенно сведем на нет.

— Глядите у меня. Дождетесь, разгоню я вашу шлеп-компанию. Если так будет продолжаться, отправлю Батюню на пенсию, а ты будешь в сбруйной торчать.

— Сведем на нет, — снова обещал Моторин. — У нас твердо: сказано — сделано!

Председатель взял у Никиты папиросу, прикурил ее и произнес:

— Ладно, верю. Приходи завтра утром в кладовую дела принимать…

Принял Моторин дела.

Вечером пошел в Харитонов колодец за водой. Наполнил ведра, приладил их на коромысло и — на плечо. Поднявшись на бугор, он увидел праправнука бабки Апроськи Саньку, который сидел на густой мураве около кирпичного гаража тракториста Свистунова и вертел в руках книгу. Обложка у нее красивая — ярко-красная. Буквы на обложке блестящие, словно позолоченные. Никита остановился.

— Эй, парень! Что у тебя за букварь? Покажи!

Санька встал, приблизился к Моторину.

— Ты что, дядь Никит! Я букварь четыре года назад проходил. Это роман. "Всадник без головы" называется.

— Роман? — удивился Моторин и взял у мальчишки книгу. — Ишь ты, уже романы читаешь… А я вот до седых ос дожил, а романами не баловался. "Всадник без головы". Это почему же он без головы-то, Санька?

— А ему отрубил ее злой человек. А тело привязал к седлу.

— Да что ты говоришь! — Моторин снял с плеча коромысло, поставил ведра на землю. — Ах, чертово семя! Будь он трижды проклят. Поди, хорошего парня загубил?

— Хорошего, дядь Никит.

Моторин стал листать книгу, подолгу всматриваясь в рисунки.

— Ой-е-ей… Вот это роман… А я до сих пор ничего не знал про него… Как же так? Слышь, Санька? Будь другом, дай мне дня на четыре эту книгу, я почитаю.

— Бери, дядь Никит. Не жалко. Только не испачкай и страниц не загибай.

— Будь спокоен. Ни одной помарки не сделаю.

Дома Моторин обернул книгу газетой, вышел на крыльцо и начал читать. Содержание романа захватило его. Он читал долго, не отрываясь, и не слышал, как жена несколько раз позвала его ужинать.

Анисья вышла на крыльцо.

— Оглох, что ли? Целый час шумлю, а он и ухом не ведет.

Никита поднял голову и, улыбаясь, с наслаждением потянулся, потряс книгой.

— Вот, девка, романчик… Советую почитать. Тут и любовь, и приключения…

— Приключений у меня с тобой хватает и без романов. Пошли в дом.

После ужина все стали укладываться спать, а Никита остался на кухне, снова углубился в книгу. Курил, тушил окурок, прикуривал новую папиросу, а сам продолжал читать. Изредка он чуть откидывался назад, прислонялся спиной к стене, вздыхал, покачивая головой:

— Вот это да-а… А ведь я мог и не узнать этого…

И снова читал.

В третьем часу ночи на кухню пришла Анисья и всплеснула руками:

— Ба-атюшки! Он еще не ложился. Сейчас же иди спать!

— Уже бегу, — сказал Никита. — Только хотел свет выключить, а ты тут как тут.

Он бережно положил книгу в шифоньер, повернул в замке ключ, разделся, опять подошел к шифоньеру, вновь открыл, потрогал роман.

— Долго еще будешь щупать? — заворчала Анисья. — Прощупаешь, и спать некогда.

— Уже ложусь. — Моторин выключил свет, перелез через Анисью и лег у степы, притих. Потом сказал:

— Вот это книженция…

— Сип! — ткнула его жена кулаком в бок.

Никита повернулся к пей спиной.

Во сне он скакал на диком мустанге, ловил кого-то, кидал лассо, дрался на дуэлях. Целовали Никиту жаркие красавицы, целовал их Никита — крепко и много.

Утром Анисья ругала его:

— Бугай чертов. Все косточки изломал. Лезет и лезет, как молодой.

— А я и есть молодой, — смеялся Моторин. — В старики еще не записывался.

Нельзя сказан, что раньше Никита совсем не читал книг. Читал, по очень мало. В детстве мать остерегала его от чтения. "Уроки выучил, и ладно…" — говорила она. Опасалась, как бы не заболел у Никиты единственный глаз. Да и сам Никита боялся потерять зрение. Он помнил одного слепого, которого водила за руку девочка. Помнил и боялся ослепнуть. По теперь Никита не боится этого, теперь он придерживается старой поговорки: "До беды сто лет-то ли будет, то ли пет". А то так и помрешь со здоровым глазом, не прочитав ни одной хорошей книжки.

После "Всадника без, головы" праправнук бабки Апроськи Санька дал ему книгу о работорговцах. Называется она "Хижина дяди Тома". Читая ее, Моторин чуть не уронил слезу. А когда прочитал всю, от материл вслух каждого отрицательного героя.

Анисья сказала дочери:

— Отец-то наш тово… Не зачитался ли?

— Не боись, не зачитаюсь, — проворчал Никита и пошел к Саньке.

У Санькиного дома стояла бабка Апроська. Оказывается, она узнала, что Никита берет у ее праправнука книжки, и пришла сказать, чтобы праправнук больше ничего ему не давал.

— Нечего тут шастать! — махнула бабка палкой, — Ишь нашел библятеку!..

Моторин хотел уйти молча, но решил уколоть старуху насмешкой — в отместку. Он сделал простодушный вид и спросил:

— Слышь, стара беда? Кащей Бессмертный-то родней тебе доводится? Муж, что ли, законный или любовник?

Бабка Лпроська плюнула и, потрясая палкой, двинулась на Никиту. Он торопливо открыл калитку и выбежал на улицу.

После этого Моторин два дня ничего не читал. Тосковал по чтению. На третий день пошел в соседнюю деревню в библиотеку.

Молоденькая девушка-библиотекарь спросила его.

— Что вы хотите ваять?

— Мне романов побольше, — сказал Никита. — И чтобы они были простецкие, жизненные…

Девушка предложила ему двухтомник Вячеслава Шишкова "Угрюм-река". Он прочитал их, взял "Даурию", потом "Семью Рубанюк".

Пришел к нему Батюня, упрекнул:

— Вклюнулся ты в эти книжечки и про друзей забыл. Уже больше месяца трезвый ходишь…

— Друзей я не забыл, — возразил Моторин. — И выпить не против. Но вот беда: когда я выпивши, читать не могу, да и после целых два дня не читается, буквы прыгают… Потом войду в норму, а то время жалко. Я бы за то время много прочитал. Книг интересных в библиотеке полно, а жизнь-то наша реченька течет… Так что решил уменьшить, выпивать теперь буду только по праздникам.

— Не редковато ли? — угрюмо спросил Батюня

— Редковато, — вздохнул Никита. — Но ничего не поделаешь, жалко время…

— Беда мне с тобой, — вдохнул и Батюня. — Круто берешь, увеличь немного. Нет-нет и на буднях дернем за мир во всем мире. Постепенно надо уменьшать, а ты — раз, и только по праздникам Слишком большой скачок. Так не быват…

— Не соблазняй ты его, — вмешалась Анисья, — Пусть читает, все лучше, чем в клубе матерщинные частушки петь.

Грустный-прегрустный ушел Батюня от Моториных.

По Оторвановке про Никиту пошли новые анекдоты. Кто говорил, что он на старости лет сел букварь повторять, учиться чистописанию. Кто говорил, что он второй месяц высчитывает сколько будет дважды два. Разное выдумывали. Но Никита на это — ноль внимания.

Кто-то выбросил на проулок вместе с мусором потрепанную книгу, она мокла под дождем, ветер рвал ее страницы. Моторин поднял эту книгуу, почистил, подклеил, сделал из картона новый переплет, как мог. То была "Белая береза> Михаила Бубеннова. Никита прочитал ее, положил на полку, а домочадцах наказал:

— Смотрите не выкиньте. Это моя личная библиотека…

В субботу утром Никита Моторин собрался ехать в город.

— За каким кляпом понесет тебя туда нелегкая? — спросила Анисья мужа.

— Есть делишки, — неопределенно ответил он.

— Давно заворотник не закладывал? — Аикья. — продолжала высказывать недовольство Анисья. — Загамазилось, не терпится назюзюкаться.

— Ошибаешься. Не в этом дело. По другой причине в город рвусь. После узнаешь.

— Ладно, езжай. Но лишних денег я тебе не дам. Только на билеты и на обед

— Обойдусь, — сказал Моторин.

Он взял кожаную сумку и пошел на т пошел на вокзал.

А часа через два почти вся Оторвановка знала, куда поехал Никита. Бабка Апроська суетилась по деревне, останавливала прохожих, навязывалась на разговор:

— А Никитка-то Моторин в город укатил. Говорил, что только по праздникам выпивать будет, а сам — уже на базар. Не было еще такого случая, чтобы он с базара трезвый приезжал. Опять нагуляется там до срамоты!

Все знали, что бабка Апроська имеет на Моториных зуб из-за провала сватовства Наташки пучковой. Большинство прохожих не особенно распространялись с бабкой про Никиту, только покачивали головами и поддакивали. Но некоторые пускались в подробности.

— Нзбазаруется, — говорили они. — Вернется влыбузы, или без штанов, или с патретом под мышкой…

Бабка Апроська радовалась такому словоохотливому встречному и с ещё большим воодушевлением начинала костерить Никиту, всех его родных и знакомых.

— Да у него и дед-то ужасный охальник был, — сказала она своей семидесятилетней крестнице Варваре Роговой. — Небось сама помнишь. Бывало, ни одну девку не пропустит, каждую норовят ущипнуть да потискать… Бывало пымает вечером да как начнет бородищей щекотить…

Бабка Апроська переместилась, пошептала молитву и продолжила;

— Одним словом, бабник из бабников и пьяница. А прадед еще нахальнее был. Того ты вряд ли помнишь. В одних лаптях из кабака приходил. Зальет глаза я прется, как так и надо. И Никитка в них — немного в деда, немного в прадеда. Одна порода!

Батюня заступился за товарища:

— Ты, бабка, вредной пропагандой не занимайся. Не такой Никита плохой, каким ты его обнародовала. И дед у него был порядочный, и прадед. Ерундовиной занимаешься на старости лет, перемешала кислое с пресным… Дождешься, насолим мы тебя. Много не дадут, учитывая твою старость, а суток пятнадцать запросто схлопочешь.

Бабка Апроська разозлилась.

— Ты каво защищаешь? Каво? Одного поля с ним ягода. Тот из милиции не вылезает, а ты туда же глядишь Пятнадцать суток! Попробуйте посадите! Вы у меня больше схлопочете! Освобожусь — упрячу вас лет на шесть! У меня правнук в КГБ шофером работает. Возьмется он за вас!

— При чем тут КГБ? — развел рукамз Батюня. — КГБ шпионов ловит, а мы с Никитой сроду ими не были.

— Там разберутся, кто вы также! — не унималась бабка. — Там вас сразу раскусят!

— Тьфу ты! — плюнул Батюня и пошел домой. — Из ума выжила, старая. Чихали мы на твоего правнука. Шофер в КГБ не велика шишка.

Никита приехал из города в сумерках. Его заметили ещё далеко за деревней. Он шел неторопливо, с папиросой в зубах, слегка помахивая сумкой.

— Ну как он? Сильно качается? — любопытничала бабка Апроська. — Сама-то не разберу, зрение слабо.

— Совсем не качается, — ответили ей.

— Но может быть, — не поверила бабка. — И без патретов?

— Без них.

— Не может быть, — повторила старуха, протирая платочком глаза. — Наверно, под пинжак спрятал. Крепица, хочет скрыть, что выпимши.

Но когда Никита прошел мимо нее в пиджаке нараспашку, и она убедилась, что ничего он нс прячет и совершенно трезвый, перекрестилась.

— Просветление на него нашло. Так бывает перед смертью. Куролесит человек всю жизнь, хулиганит, охальничает, а потом вдруг за ум возьмется… Знай — через несколько дней помрет. Примета! С его прадедом тоже так было… Господи, прости мя, душу грешную, — опять перекрестилась бабка Апроська. — Иной раз недобрым словом называла раба тваво Никиту. Прости мя, грешницу, и упокой яво с миром. Отжил, горемычный… Царствие ему небесное! Молодой еще, жить бы да жить…

Из города Моторин привез три исторических романа, поставил их рядом с книгой "Белая береза" и улыбнулся, обращаясь к Анисье:

— Ну вот, девка, теперь почитаем.

— Неужели из-за них ездил? — показала жена на книги.

— Из-за них, — признался Никита.

— Тебе что, библиотечных романов мало?

— То библиотечные, а то свои. Личные я могу читать не спеша, а самые интересные буду перечитывать. Да и дочь с зятем тоже влечение имеют к романам. Одна ты книжками не интересуешься.

Анисья вздохнула, качнула головой, улыбнулась и ничего не сказала на это.

Каждую субботу стал ездить в город Никита Моторин. Увеличивалась его личная библиотека.

Глава четырнадцатая

Батюня рассказал Никите, как бабка Апроська чуть ли не до пятого колена срамила на людях Моториных. Никита нахмурился, начал шагать в палисаднике взад-вперед, остановился, пробормотал:

— Не я буду Христофорыч, если не проучу Кащееву родню. — и обратился к Батюне: — Пойдем со мной к Лапшихе.

— Зачем?

— Попросим у нее милицейскую одежду. Нарядимся в нее и к бабке Апроське насчет самогонки…

— А если она угадает нас?

— Будь спокоен. Так размалюемся, что не угадает.

Покойный муж Лапшовой несколько лет работал участковым уполномоченным. Никита знал, что после его смерти у Лапшихи до сих пор сохранилась милицейская одежда. На нее-то он и рассчитывал.

— Одного могу обмундировать, — сказала вдова, выслушав мужчин. — А для второго только брюки старенькие найду и шапку.

— Нам и этого хватит, — проговорил Моторин. — Главное — погоны и кобура…

Погоны у Лапшихи нашлись для обоих. Никита снял тапочки, разделся, надел милицейские брюки, китель напялил прямо на майку, фуражку надвинул до самых глаз, обулся в сапоги. Батюня остался в своих сапогах, старенькие милицейские брюки и гимнастерка были ему великоваты, зато шапка оказалась в самый раз. Никита нарисовал себе углем усы, подчернил брови. Батюня вымазал седую бороду сажей и стал похож на цыгана.

По деревне они шли где потемней — осторожно, молча. У магазина покачивалась от ветра электрическая лампочка. Когда они вышли на освещенное место, навстречу им попался председатель колхоза Подшивалов. Он остановился, оглядывая фальшивых милиционеров, козырнул. Они тоже козырнули и протопали мимо. Председатель поглядел им вслед несколько секунд и пошел своей дорогой. Не узнал.

Бабка Апроська смотрела телевизор. Услышав стук, она пошла открывать дверь, бормоча ругательства. Увидев перед собой милиционеров, старуха стала искать рукой опору. Не найдя, на что опереться, она тяжело прошла к скамейке, села.

Батюня остался у порога. Никита бодро расхаживал по кухне, положив ладонь на кобуру, набитую тряпками. Он остановился напротив хозяйки дома и сказал:

_ Ну, вредная бабка, показывай, где самогонку прячешь. Где аппарат?

Старуха молчала.

— Запираться бесполезно. — проговорил с порога Батюня. Мы все про тебя знаем. Нам сообщили по телефону… Собирайся, в район тебя повезем, в милицию.

Бабка встала.

— Все вы про меня знаете, Все, да но все. У меня правнук в КГБ работает. Так он меня кой о чем просветил… Разрешение прокурора на "собирайся бабка" у вас есть?

Такого оборота дола мужики но ожидали. Они надеялись на старость бабки Апроськи, на ее необразованность. А она вон как себя повела…

— У нас все есть. — сказал Моторин,

— Вот и покажи мне, раз есть. — Старуха подошла к Никите совсем близко, прищурилась, впилась взглядом в его лицо. — Не отворачивай морду-то, не оторачивай, гляди на меня. Ну-ка, поморгай, повращай белками-то… А-а. вон чего-о… Вон ты какой минцанер-то, басурман одноглазый. Давно мой чапельннк по тебе плачет. — Бабка метнулась к печке, где стоял чапельник.

Никита и Батюня кинулись в проем двери, наталкиваясь друг на друга. В сенцах они лихорадочно искали на уличной двери щеколду, но она никак не попадалась под руки. Наконец Моторин нашел ее, рванул вверх. В это время он получил удар в спину. Друзья выскочили на крыльцо, и тут чапельннк бабки Апроськи опустился на Батюнино плечо.

— Я вам покажу самогонку! — ругалась старуха, — Я вам покажу "в район тебя повезем"! Самозванцы чертовы! Я вас быстро упеку куда надо!..

Никита и Батюня побежали в проулок.

Там наконец остановились, отдышались, долго молчали. Сели на траву, закурили.

— Чертова старуха, — заговорил Моторин — Ишь какой грамотной оказалась… Угадала нас все-таки. Плохо мы с тобой подготовились, поспешили…

— Да, сорвалось, — вздохнул Батюня, держась за ушибленное плечо. — Чуть ключицу не перебила… Ломовая лошадь, а не старуха…

К вдове Лапшовой они пробрались огородами В деревне никакого шума не было слышно, и они пошли в избу.

— Как прошла операция? — поинтересовалась Лапшиха. — Лучше некуда, — соврал Никита, — Напужали старуху до полусмерти. Тыщу рублей нам предлагала, но мы не взяли. Сказали ей, что на днях арестуем ее.

Из района в Оторвановку приехал лектор. Тема лекции "Вред алкоголя". В назначенное аремя клуб наполнился народом, пришли также старики и дети: по окончании лекции обещали бесплатное кино по названием "Самогонщики". На передней скамейке расположилась бабка Апроська, опершись на палку. Никита Моторин и Батюня держались подальше от бабки Апроськи. Они решили не садиться, стали у стены поближе к двери.

Лекция продолжалась минут сорок пять. В клубе стало жарко, дверь открыли настежь, распахнули форточки. Рассказав оторвановцам о вреде алкоголя, о болезнях, которые могут приключиться с пьющим человеком, лектор показал несколько плакатов, где были изображены неизлечимые больные.

Батюня не выдержал, недовольно крикнул:

— Нечего ним такие страсти показывать! Чем картинками глаза мозолить, лучше бы сказал кому следует, чтобы прекратили выпуск спиртного! А то со всех сторон только и слышно: не пей, не пей! А водку в магазины машинами прут!

— Водку выпускают не для пьянства, а для разумного употреблении! ^— громко сказал лектор, поправив очки. — Прекратить ее производство нельзя! Сами знаете: свадьбы, дни рождении, праздники разные… Нельзя без разумного веселья. Представьте на минуту, что будет, если уничтожить все спиртное и прекратить его производство. Предстаньте, например, что будет в вашей деревне!..

В клубе все притихли, все представляли. И вдруг к этой тишине раздался громкий смех бабки Анроськи. Она ничего не сказала, только от души рассмеялась, но все поняли, о чем она подумала, всем стало ясно, что будет в Оторвановке, если государство прекратит производство спиртного… За бабкой Апроськой захохотал весь зал.

— Вот видите, — возликовал лектор. — Смеетесь — значит поняли, что прекращение выпуска спиртного это не борьба с пьянством. Понимание вреда алкоголя, бережное отношение к своему здоровью — вот главное оружие! Поймите меня правильно, товарищи! У нас отличные врачи, внимательные, заботливые, хорошо лечат больных. Но самый отличный врач для самого себя — это ты сам! Будешь беречь свое здоровье — доживешь до глубокой старости, а не будешь — ни один хороший врач тебя не спасет!.. Сгниешь раньше времени!..

Батюня поежился, глянул на Никиту. Тот переступил с ноги на ногу. Бабка Апроська закашлялась, потом застучала палкой по полу.

— Все понятно, — сказала она. — Пить нельзя, есть нельзя, кино глядеть можно. Давай кино, хватит нас пужать! Тут пужают, там пужают… Наказанье господне!

Перед началом кино Батюня сказал Никите:

— Ну и лектор, каналья… Направдок все резал, безо всяких намеков… Вдумаюсь в его слова, вспомню плакатные страсти, меня изнутри корежить начинает, дурнить… Ощущение такое, будто живую лягушку проглотил… Еще одна лекция — и я, чего доброго, вроде тебя, только по праздникам начну ее употреблять, и то через силу… Не приведи господи такое наказание. Лучше не задумываться…

Через четыре дня после лекции в Оторвановку приехали два милиционера — настоящие. Они пришли в правление колхоза перед заходом солнца и сказали председателю:

— У нас есть ордер на обыск у самогонщицы. Нужны понятые, не меньше двух человек.

Подшивалов посоветовал им взять с собой Никиту Моторина и Батюню, которые в это время находились в правлении. Те согласились идти, но с неохотой, не хотелось им лишний раз встречаться с бабкой Апроськой.

Отправились к самогонщице. Угодили к ней как раз в то время, когда она наладила аппарат, и самогон тоненькой струйкой потек в эмалированную поллитровую кружку. Милиционеры вошли первыми. Никита и Батюня замешкались в сенцах. При виде милиционеров стапуха усмехнулась и взяла в руки чапельник.

— Опять переоделись, бродяги…

Но тут вошли в кухню понятые, и она охнула, поняла, что ее сегодня не разыгрывают, опустилась на скамейку, оперлась на чапельник. Аппарат разобрали. Бутыли с самогоном поставили к порогу. — Бабка продолжала молча сидеть, плотно сжав губы. Потом она оправилась от испуга, вскочила, как молодая, замахнулась чапельником на Никиту и Батюню:

— Добились своего, неприятели! Добились, шпиёны проклятые!

Милиционер стал на бабкином пути, усадил ее на прежнее место, отнял чапельник. Никита и Батюня оправдывались, крестились:

— Не мы сообщили… Не мы, теть Апрось. Вот те крест.

Второй милиционер произнес:

— Зря ты на них ругаешься, бабусь. Сведения мы получили из другого источника. И уже не первый раз. Не стыдно на старости лет заниматься такими делами?

— А чем мне прикажете заниматься? — встала бабка Апроська. — Лежать сложа руки и ждать, когда помру? Но я помирать пока не собираюсь. Приходилось в потребиловке продавцом работать, вот и затеялась на пенсии. Не могу отвыкнуть от любимого дела. Тоже мне, минцанеры, одинокую старушку последней радости лишают… Грех вам будет. Оставьте аппарат… Как на духу говорю: не могу без торговли!..

— Торговля торговле рознь, — сказал первый милиционер. — Как раз твоя-то, бабка, и запрещена законом. Знаешь ведь об этом. И полагается тебе тюрьма или штраф.

— Тюрьма! Да мне через неделю девяносто лет стукнет! А вы — тюрьма! — зашумела старуха. — Да в моем возрасте проще простого заскоки изобразить… Любой врач поверит! Где это видано, чтобы с заскоками в тюрьму? Тоже мне, минцанеры! Думать надо, потом говорить… Я вот гляжу-гляжу да как схвачу чего-нибудь, и револьверы свои растеряете… Вот вам и заскок…

Но угрозы бабки не подействовали. Самогонку всю уничтожили, составили акт об ее уничтожении. Составили протокол обыска. Самогонный аппарат увезли в район.

Бабку Апроську оштрафовали и предупредили:

— Смотри, бабусь, не озоруй. Не то примем более строгие меры.

— Смотрю, смотрю, — недовольно проворчала старуха.

Дней через пять Никита Моторин и Батюни подошли в темноте к дому бабки Апроськи, постучали в освещенное занавешенное окно. Узнав, кто стучиться, старуха стала браниться:

— Что надо? Опять минцанеров привели? Да я нас, окаянных! Щас всю палку об вас изломаю! Лучше уходите от греха!

— Уймись, стара, — подал голое Батюня. — Не знаешь, не говор. Мириться идем. Не мы на на тебя и милицию накапали. Не мы! Не будь бестолочью! Отворяй, обговорим что дело. Хватит брехать-то. Не знашь, не бреши. Мириться хотим.

Никита поддержал Батюню:

— Зачем нам неприятелями жить? Делить нечего, помрем, всем поровну достанется… Все мы грешники, в деда мать. Чего там говорить, все. У одною то, у другого се… Открывай, потолкуем.

Бабка Апроська припала лицом к стеклу, разглядывая, нет ли кого еще рядом с Никитой и Батюней. Убедившись, что нет, она взяла палку, открыла дверь.

— Ну, кто смелый — заходи. Мне вчера новуую палку выстругали, дубовую. Щас обновлю…

Никита и Батюня помялись, потоптались, попытались вновь начать переговоры, но, получим отпор, плюнули и пошли прочь.

Глава пятнадцатая

Анисья нечаянно разбила горшок с молоком.

— К счастью! — заверил Никита и помог ей собрать черепки, потом выбрал два самых больших, принес из сенцев гвоздь и начал царапать черепок.

Жена стояла у загнетки, молча наблюдала. Наконец не выдержала, спросила:

— Рисованьем решил заняться на старости лет?

— Ошибаешься, — ответил муж.

— А чего же там музюкаешь?

— Угадай.

— Я не бабка-угадка. Опять какую-нибудь ерундовину затеял.

— Сама ты ерундовина, — усмехнулся Моторин. — Я такое придумал., узнаешь — ахнешь!

Анисья подошла к мужу, изьяла у него черепок и прочитала:

— "Никита Моторин, двадцатый век".

— Ну? Вникла? — с улыбкой спросил он.

Она пожала плечами.

— Эх ты-ы, — завозился на скамейке Никита. — Телевизор не смотришь… Передачи вон какие бывают… Пацаны бугры раскапывают, черепки находят, а ученые ломают головы — определяют, в каком веке они сделаны… Скажем, через пять-шесть тысяч лет, а то и через миллион годов какой-нибудь любознательный карапуз докопается до моих черепков. Представляешь, что тогда будет? Нет, ты представь, представь! Возьмет ученый здоровенную лупу, глянет в нее и прочитает мою надпись. И обойдется у него дело без головоломки… Ученым помогу, себя увековечу… А ты говоришь, ерундовина. Была бы со мной поласковей, я и твое имя рядом со своим на черепках начертил бы. А то ведь ты то ничего, а то как холодной водой обольешь… Исправляйся — начерчу…

Анисья засмеялась.

— Не муж, а золото, только не блестишь.

— Не все золото, что блестит, — проговорил Моторин парую пословицу, продолжая царапать гвоздем по черенку.

Возвращался Никита с работы домой, не успевал узелки па себе завязывать — кошки то и дело дорогу перебегали. Не иначе как к несчастью! Развелось в деревне кошек больше, чем мышей. У крыльца Моторин остановился, начал развязывать узелки. Из дома вышла Анисья, весело сказала:

— А у нас хорошие новости.

— Что такое? — насторожился Никита.

— Радуйся, старый. Перевод тебе… из Сибири. Деньги за те три валуха… Помнишь?

Еще бы нс помнить! Ждал, надеялся, сомневался, переставал ждать, опять надеялся, снова сомневался… Моторин взял перевод, долго глядел на него, прочитал несколько раз, сел на ступеньку крыльца и спросил:

— А он… настоящий?

— Совсем с ума выжил, — засмеялась Анисья. — Я, что ли, его подделала?

— А может кто-нибудь из односельчан тово… подшутил? — продолжал сомневаться Никита.

— Что ты! На нем штамп почтовый! Даже несколько штампов!

Моторин повертел в руках перевод и наконец поверил в его подлинность.

— Прислала, мазель в штанах. Хоть через несколько лет, а прислала. Эх и рад я, старая. Эх и рад! НЕ деньгам, конечно, а человеку… Не написала ничего — значит, нечем оправдаться, а врать не хочет… Пусть все знают! — потряс Никита переводом и встал. — Пусть каждый знает, что незнакомка вернула мне долг! Пока всех не обойду с этим переводом, на почту не поеду!

— Не выдумывай. И так узнают правду.

— Кто узнает, а до кого и не дойдет слух, — возразил Моторин. — Ты мне не мешай, знаю, что делаю.

Первым делом он побежал к брату Семену.

— Ты болтал много… Ты болтал, что та женщина начхала на меня… Вот! Убедись! Нынче получил! От неё!

Семен посмотрел в перевод, ухмыльнулся и ничего не сказал.

От брата Никита побежал к Батюне. Друзья пошли по Оторвановке вместе. Входили в каждый дом. Моторин возбужденномахал переводом, показывал его хозяину:

— Гляди! Читай! Вот они где три валуха!.. Помнишь? Все до копейки вернула! Не знаю, что с ней было за эти годы, но вернула. А не дай я ей тогда денег? Может, у нее вся жизнь кувырком пошла бы от этого… Почем знать? В жизни полно случаев…

В тот печер Никита не успел обойти всех оторвановцев и продолжил обход рано утром, без Батюни.

Потом Моторин пришел в правление колхоза и сказал Подшивалову:

— Разреши на почту съездить, председатель. — И гордо показал перевод. — Слыхал небось?

— Слыхал, — ответил Подшивалов. — Езжай.

Никита запряг в телегу карую кобылу, подъехал на ней у своему дому и закричал из палисадника:

— Анисья! Доставай скорей мой новый костюм! Не видишь, на почту собираюсь!.. Анисья! Лариса! Серега! Куда вы делись? Или оглохли? Не видите, я иду!

В доме загремело, что-то упало, раздался плеск, ругань. Переступив порог, Моторин увидел в кухне своих. Сергей сидел за столом, тихо смеялся. Напротив него — дочки и сынишка. Анисья выжимала на себе мокрое платье. Лариса вытирала тряпкой пол. А котенок играл чищеной картошкой, которой был усыпай весь пол. Оказывается, когда Никита нашумел в палисаднике, Анисья ставила в печь чугун с картошкой. Обернулась, замешкалась, выронила ухват, и чугун опрокинулся.

— Че орешь, идол старый! — бранила жена Моторина. Можно подумать, случилось чего… Нельзя потише?

— Выходит, нельзя. Сроду никто не выйдет, не встретит… Где мой самый новый костюм?

— В шифоньере. Где же ему еще быть?

— Ты найдешь место… — проворчал Никита и прошел в комнату.

Через несколько минут он появился в черном костюме, в белой рубашке, при галстуке, на ногах блестящие полуботинки, седые пряди волос свисали на глаза. Моторин тряхнул головой, торжественно оглядел всех, потоптался, крякнул в кулак, еще потоптался и молча вышел, провожаемый улыбками.

Глава шестнадцатая

Батюнин дом опять вспыхнул от молнии. Для хозяина, Никиты Моторина и пожарников это было ошеломляющей неожиданностью, ведь они уверились, что громоотводы не подведут. А они подвели. Грозы-то путевой не было, сверкнуло раза три, чуть-чуть погремело, и все. Настоящая кого хочешь разбудит, а эта так себе, старший пожарник Айбоженькин даже не проснулся. Плохонькая грозенка, а делов наделала много. Когда Ватюня добежал до пожарной машины, зарево осветило почти всю Оторвановку. А когда старший пожарник разбудил свою команду н машина подкатила к дому, крыша уже рухнула. Быстренько растащили баграми обугленные стены, залили из шланга.

Айбоженькии хитрил:

— Это все через Никиту Моторина. Не лез бы он со своими громоотводами, мы всегда бы начеку были. А то успокоил, обнадежил…

В сердцах Батюня отругал Никиту:

— Тоже мне, громоотводчик… Сверкнет и — в землю! Сверкнет и — В землю! Вот и сверкнуло…

— Тут что-то не то — виновато пожимал плечами Ни-кита — В чем-то мы с тобой обмишулились…

Председатель колхоза Подшнвалов сказал Батюне:

— Замучился тебе дома строить. Вот где ты у меня, — показал себе на шею.

— Все, все! На другой конец деревни!.. — замахал руками пострадавший. — Давно бы надо убраться с этого поганого места!

Построили ему дом на другом конце Оторвановки. Быстро построили — председатель кинул на помощь Батюне всех плотников.

Вошел хозяин в новый дом, погладил бороденку, улыбнулся, пошутил:

— Везет мне, новоселье за новосельем…

Улыбался Батюня до следующей грозы. Потом было не до улыбок. Сгорел новый амбар.

— Не иначе как бабка Апроська наколдовала, — угрюмо сказал он Никите Моторину. — Подозрительная старуха. Не зря ее Кащеевой любовницей зовут. Наверно, правда у нее с нечистой силой шуры-муры… Вчера мимо амбара раза три проходила. Вот и находила… Уеду из Оторвановки, к сыну. Продам дом, пока не сгорел, и уедем со старухой.

Жалко Никите расставаться с другом, но что поделаешь, Батюня решил твердо, не поддался никаким отговоркам. Допекли его пожары. Продал дом и уехал в город. Устроился работать сторожем.

Однако старые друзья не забывали друг друга. Купил Батюня велосипед и тут же — бах телеграмму Никите: "Срочно приезжай. Поглядишь обновку…" Моторин отпрашивался у председателя, запрягал кобылу и уезжал в город с ночевкой. Отелилась у Никиты корова, хозяин шлет телеграмму другу: "Выезжай немедленно Попьем молока…" Батюня с нетерпением дожидался выходного и катил в Оторвановку. Одним словом, находили причины для поездок. Причем Никита Моторин привык ездить только на лошади.

— Чихал я на поезд, — говорил он односельчанам. — Шум, гам в вагонах, толкотня, давка… То ли дело на телеге — едешь, разглядываешь разные окружности… Догонишь какую-нибудь пешеходку, подвезешь, поболтаешь с ней дорогой, пошутишь. Люблю, грешник, женщин!

А Батюня ездил на велосипеде. Зимой он разбирал его, смазывал части машинным маслом, а в Оторвановку отправлялся поездом. Моторин же ездил зимой на санях.

Нынешним летом Батюня купил себе мотоцикл.

Ранней осенью оторвановцы начали резать скотину. Мясо везли продавать в город. Никита наметил оставить на племя пять овец. Двух ярок решил продать кому-нибудь живьем, а всех валухов на мясо. Борова сейчас резать не время и теленка тоже — туда, к морозам поближе. Никита засолит их для себя. А с валухами не мешает поторопиться, пока цена на мясо хорошая. Жалко, Серега на курсах прохлаждается. Придется давать телеграмму Батюне, пусть приедет, порежет валухов.

Анисья ворчала на Никиту:

— Наградил господь муженьком… не знаю, за какие грехи. Всю жизнь мучаюсь. Жена курам головы отрубает, а он в комнате прячется. Ему, видите ли, неприятно-смотреть…

На этот раз Никита ничего не сказал, молча вышел на улицу. Отправился на почту. Много раз он задумывался: почему все мужики могут резать скотину и птицу, а он нет? И сейчас опять задумался. Почему? С таким нутрем родился… В молодости он несколько раз пытался резать сам. Бывало, подойдет к скотине, посмотрит на нее, и все — нож под ноги, сам в дом. Однажды Анисья поднесла ему для храбрости стакан водки, но и тогда не смог Никита зарезать теленка. В другой раз она поднесла ему два стакана. Вместо того чтобы резать валуха, он с кулаками двинулся на жену. После этого она махнула рукой, однако нет-нет да поворчит. Пусть ворчит, пусть посмеиваются над ним мужики, а он свое дело крепко знает: наймет резака, а сам в сад, чтобы глаза не видели… Последние годы выручал Серега, а вот теперь его нет. Но зато есть Батюня, он хотя и далеко, но прикатит.

Моторин вошел в помещение почты, взял бланк телеграммы, заполнил его: "…Нужно зарезать четырех валухов. Приезжай немедленно…"

Девушка, которая принимала текст, усмехнулась:

— Поближе никого не нашли…

— Мы знаем, что делаем, — нахмурился Никита.

Девушка пожала плечами и подала Моторину квитанцию.

Батюня приехал в пятницу вечером — в коричневой куртке в старых солдатских брюках, в сапогах. Поставил мотоцикл напротив кухонного окна, вошел в дом. После приветствия он первым делом поинтересовался:

— Как тут Воробьевы поживают, которые у меня дом купили? Не сгорели еще?

— Пока бог миловал, — ответил Никита.

— Летом сгорят, — уверенно сказал бывший молоковоз. _ Здорово я их облапошил…

— Может, обойдется по-хорошему, — высказала надежду Анисья.

— Дай бог. Но не верится. Заколдованное дело, — сказал Батюня и опять задал вопрос: — Бабка Апроська не померла?

— Ты что-о! — воскликнул Никита, — Она еще лет восемьдесят пробегает! Десятую клюшку донашивает. Везет человеку!

— Везет ей, — согласился Батюня. — А мы хлебнем с ней горя…

Он снял фуражку, положил ее на подоконник.

— Садитесь ближе к столу, я вас чаем угощу, — предложила Акисья.

— Чай сама пей, — заворчал муж. — А нам чего-нибудь покрепче поднеси. Нынче, можно сказать, праздник…

— Придется поднести… кулак под нос, — пошутила хозяйка.

Но принесла из комнаты бутылку водки, собрала на стол еду, и ужни начался. Когда бутылка опустела, бывший молоковоз кивнул на нее:

— Повторим… и на спокой.

— Я вам повторю, — встрепенулась Анисья. — Что, давно матерщинные частушки не пели? Ешьте и — спать. Не обязательно до пляски доходить. Не велик праздник…

Мужики покашляли, повозились, начали дымить цигарками.

Утром Батюня спросил:

— Кто валухов подержит?

— Лариса с Анисьей, — поспешно сказал Никита.

Он взял железную лопату и ушел в сад, будто там неотложные дела. Не хотелось смотреть, как Батюня режет валухов. Посидел под яблоней, покурил, поковырял лопатой землю.

За завтраком Моторин похвалил жену:

— Умеешь ты, девка, жарить печенку, честное слово Пальчики оближешь!

Анисья усмехнулась:

— Я-то много кой-чего умею. А вот ты чего умеешь делать — не знаю.

Никита посмотрел на Ларису, перевел взгляд на внучат и с улыбкой произнес:

— Сказал бы я тебе, если бы детей за столом не было.

Жена поняла намек мужа, махнула рукой:

— Не петушись. Был мастер, да весь вышел.

— Это еще как сказать! — заартачился Никита. — Не зря я в молодости на Кавказе проживал…

— Да зна-аю, сиди уж…

После завтрака бывший молоковоз уехал домой. Перед вечером того же дня Никита Моторин погрузил тушки мяса на телегу, отправился в город. Провожая его_г Анисья наказывала:

— Смотри там!.. Я на тебя надеюсь!..

— И правильно делаешь, — отозвался он, повернул лошадь на широкую дорогу.

В город Никита приехал в сумерках.

Остановился у забора Батюни, привязал кобылу к столбу, вошел в калитку. На него кинулся кобель Разбойник, но, узнав приезжего, виновато заскулил, виляя хвостом, шаркнул передними лапами Никите на грудь, замер, глядя ему в глаза, склонив голову набок.

— Вклепался, жеребчина? — теребил Моторин кобеля за уши, — Я те полаю, в деда мать. Как дам — улетишь. Ишь, морду-то нажрал… А фигура-то, фигура-то как у гусара… Убери лапищи, я тебе деревенский гостинец дам.

Моторин развернул газетный сверток, положил кости рядом с собачьей будкой. Разбойник захрустел ими, гремя цепью. На крыльцо вышел Батюня с женой.

— Огромный привет от оторвановцев! — крикнул им Никита. — Наталья, Анисья моя обижается, что ты долго у нас не появляешься!

— Пусть не выдумывает! — махнула рукой хозяйка. — В прошлом месяце приезжала. Разве это долго?

— Конешно! Второй месяц пошел!

— Она сама-то когда у нас была? — всплеснула рунами Наталья — Считай полтора месяца назад. Ей самой выговор от меня передай!

— Обязательно передам, — улыбнулся Моторин, — А сейчас принимай замечательного гостя! Насчет ужина постарайся. Возьми у меня в телеге мясо и пожарь…

Наталья принялась хлопотать насчет ужина. Батюня схватил хозяйственную сумку, побежал в магазин. А Никита перенес тушки в погреб, завел кобылу в палисадник и вспомнил, как они с Батюней впервые заводили лошадь в эту калитку. Тогда она была узкой, и коняга застряла в ней боками — передние ноги в палисаднике, задние на улице. Сколько ни тянули, сколько ни толкали — лошадь ни с места. Пометались, покряхтели — насилу назад вывели. Взялся тогда Батюня расширять калитку. Не калитка получилась, а целые ворота, хоть на телеге въезжай. С тех пор Никита без труда заводит в палисадник кобылу.

Моторин напоил конягу, кинул ей охапку свежей травы. А примерно через час все сидели в кухне за столом и неторопливо ужинали.

На базар Никита Моторин и Батюня приехали рано утром до открытия рынка. Привязали конягу к столбу на лошадиной стоянке. Когда рынок открылся, они первым делом принесли тушки на место клеймения. Пока врач проверял мясо, Батюня занял место для продажи, оставил там пустую сумку и кинулся помогать Моторину перетаскивать тушки на занятое место. Перетащив, отдохнули с минуту. Никита побежал за весами и халатами, а Батюня начал точить наждачным бруском топор.

Установили весы.

Бывший молоковоз поплевал на ладони, стал разрубать тушки. Моторин пошел по мясному ряду. Прежде чем назначить цену на свой товар, нужно узнать, почем торгуют другие. Он остановился около молодой женщины, спросил её:

— Почем баранина, хозяйка?

Женщина приняла его за настоящего покупателя, приветливо ответила:

— Цена у всех одинаковая, три рубля за килограмм. Выбирай любой кусок. Какой на тебя глядит, такой и бери.

Не желая признаваться, что он тоже продавец, Моторин начал ковырять вилкой мясо, пожал плечами, сожалеюще вздохнул:

— Дороговато.

— Дешевле не найдешь, парень. Бери, пока нет очереди. Выходной нынче, скоро нахлынут.

Никита продолжал ковырять вилкой мясо. Хорошая женщина. Внимательная, обходительная… Ну как такой не угодить?..

Моторин положил вилку.

— Люблю, грешник, женщин! — улыбнулся он. — У мужика нипочем бы не купил! Взвешивай два кило!

Продавщица засмеялась, играя глазами, взвесила мясо, завернула в бумагу. Он расплатился и, часто оглядываясь, удалился.

Приценился еще у двух продавцов — тоже у женщин. И у них купил мясо. Вернулся на свое место, надел белый халат и сказал Батюне:

— Начинаем… по два с полтиной за килограмм.

— Не продешевим? — высказал сомнение друг.

— Ничего. Везде по три рубля, а мы немножко сбавим. Все покупатели к нам перебегут, в момент распродадим. Нечего тут торчать…

— А это что? — кивнул Батюня на купленное Никитой мясо.

— Это… то же самое, что и у нас. Приценялся, ну и… неудобно было не купить. Женщины попались замечательные.

Моторин аккуратно разложил на лотке куски, уперся руками в прилавок, занял важную позу, готовясь к ветрече покупателей. Минут через пять за мясом Никиты выстроилась длинная очередь.

Распродали быстро. Потом зашли в столовую, плотно поели. Никита купил городского хлеба, колбасы, конфет, Батюня предложил:

— Поедем ко мне на дачу. Поглядишь, как там у меня…

На даче у друга Никита еще не был ни разу. Все как-то не доходила до этого очередь. Приедет, погостит и назад. Была бы дача недалеко — другое дело, а то в трех километрах от Батюни. Не с руки туда ехать. Но сегодня они управились с делами рано, от базара дача намного ближе, и Моторин решил поехать туда. "Да, лучшего времени не выберешь", — думал он.

День солнечный, теплый, не подумаешь, что начало сентября. Ветра совсем нет. Телега катилась легко. Кобыла резвая, рысила без кнута, достаточно было пошевелить вожжами Моторин полулежал в задке на соломе. А бывший молоковоз кучерил — соскучился по лошадям. За городом он сказал:

— Понимаешь… неплохая дача. Различных фруктов полно родится. А вот овощи — ни в какую! Стервы! С одной стороны огорода растут, а с другой нет, земля там ннкчемушняя, хоть ничего не сажай. Не мешало бы нам с тобой плодородной землицы телег этак… пяток — шасть ко мне на дачу!

— Откуда ее возить? — спросил Моторин.

— Недалече. Метров триста от самой дачи.

— Обтяпаем, — гордо сказал Никита.

Пятком телег плодородной земли они не обошлись, привезли два раза по пятку. Дача у Батюни большая. Чего только тут нет. Около маленького домика сложены доски, столбы, колья, валялись старые покрышки разных размеров, ржавые обручи, помятые железные бочки, фляги. Рядом с домиком стоял ободранный, с проломленными досками прицеп. Он без колес, доверху нагружен опилками.

— А паровоза у тебя, случайно, нет? — пошутил Моторин.

— Еще не достал, — засмеялся Батюня и погладил бороденку. — Зато рельсы есть. Гляди! — Он подвел друга к колодцу, у которого действительно лежали рельсы. — Все пригодится…

Никита услышал, как под землей что-то булькало, шипело.

— Вот тут у меня, так сказать, подземная магистраль. От родника провел трубу, и по ней холодненькая водичка — буль-буль в кладезь. Не колодец у меня, а кладезь, клад, — подчеркнул он. — Ты глотни, глотни! — Батюня фуражкой почерпнул воды из колодца.

Моторин сделал несколько глотков, поморщился, закряхтел.

— Не-е, больше не могу. Глотку и зубы ломит, как бы ангину не сосватать. Ничего не скажешь, хороша водичка. Летом — одно удовольствие. Здорово у тебя тут. Как в деревне!

— А ты думаешь, я для чего дачу заимел? Для душевного благоухания. Жить не могу без деревни. Приеду сюда — прямо как в Оторвановку! Душа радуется. И молонья не поджигает.

Друзья походили по даче еще с полчаса и вернулись в город.

Глава семнадцатая

Внуки вместе с Ларисой ели на кухне городские гостинцы, а в комнате Никита Моторин отчитывался перед Анисьей за поездку в город. Она тщательно пересчитала деньги, выручкой за мясо осталась довольна, но довольства своего не показала, нахмурилась, проговорила:

— Маловато. Может, прикарманил?

— Ни одной копейки! — воскликнул Моторин и вывернул все карманы. — Гляди! Все отдал! И приехал как огурчик! Ты приплюсуй, что израсходовано, и будет не маловато! Гостинцы ребятишкам, колбасы разных сортов, хлеб, то, се — и наберется…

— Говоришь, быстро мясо распродали? — спросила Анисья.

— Полтора часа не стояли, — похвастался Никита. — Как нахлынули — думали, с руками оторвут!

— А где же ты до сих пор мотался?

— Нигде не мотался. Пообедали с Батюней, на дачу к нему съездили… Если откровенно, я особенно-то не торопился, попутчиц насажал. Пока развез их по деревням — смеркаться начало. А чего спешить? Распродажа хорошая. К вечеру приехал, и ладно.

— Опять с попутчицами прохлаждался? — сердито сказала Анисья.

— А куда же от них денешься, — пожал плечами Моторин.

Жена нахмурилась еще больше, губы ее сделались трубочкой, она дернула плечами и, раздувая ноздри, громко проговорила:

— Ну и прохлаждайся, бабник чертов! А ко мне больше не лезь! Знать тебя не желаю!

Кинула ему подушку похуже, кинула одеяло. Никита поймал все это хозяйство, положил на стул, начал раскладывать кресло-кровать. Чтобы подушка была повыше, сунул под нее старое Анисьино пальто. Но она выхватила его оттуда.

— Нечего чужие вещи мять. Бери свои и комкай.

Моторин взял свою фуфайку. Лег на кресло-кровать, натянул на себя детское одеяло. Оно было ему коротко, как раз прикрыть колени. Но другое нечего и просить, дай бог, это не стащила.

— Н-да, — произнес Никита, шевеля пальцами ног. — Преследуется ноне откровенность… — Помолчав несколько секунд, он повернулся лицом к стене, почесал правой пяткой левею ступню, зевнул и проговорил: —Совершенно трезвый мущина желает всем спокойной ночи.

Анисья ничего на это не сказала, выключила свет и ушла в кухню к Ларисе и внукам.

Утром Моторин полез целоваться, но Анисья оттолкнула его.

— Не нужен ты мне. Ни стирать, ни гладить, ни штопать для тебя больше не буду.

— Вон чего! — усмехнулся Никита. — Ты не будешь, Лариска будет.

— И ей не разрешу. Неси своим попутчицам…

Он вспомнил, как давным-давно пришивал к рубашке пуговицу, сидя у окна. Анисьи и Ларисы дома не было, а идти на работу без пуговицы не хотелось. Жена застала его за пришиванием, замахала руками: "Да ты что? Увидит кто, разнесет по всей Оторвановке, что у тебя жена валоха, что у нее все как шло, так и ехало… Скажут: лентяйка, мужу пуговицу не пришьет…" Вспомнил про это Моторин, взял свое белье, мыло, положил в корыто, отнес к дому на скамеечку, надел Анисьин фартук, закатал рукава рубашки, налил в корыто холодной воды и начал стирать. Увидит сейчас Анисья, что делает Никита, — так и подпрыгнет. Сразу оттолкнет его и кинется стирать сама. Чего-то задерживается в хлеву. Скорей бы выходила.

У ограды замедляли шаги прохожие. Такого в Оторвановке никогда не было. Да и в соседних деревнях тоже. Мужик почти у всех на виду стирает белье!.. Бабка Апроська перевесилась через ограду, прислонила ко лбу ребро ладони напрягая слабое зрение, забормотала:

— Попал Серенька Пахарев в семейку… Не захотел на Наташке Пучковой жениться — пускай теперь стирает вместе с Мотаней. Што Анисья, што Лариска — одного поля ягода… У нее и бабка-то была о-е-ей какая… А прабабка подавно…

Показался тракторист Свистунов — в зубах папироска, под мышкой сверток.

— Привет скромному труженику! — улыбаясь, остановился он у ограды.

— Привет от старых щиблет, — нехотя ответил Моторин, разогнулся, стряхнул с рук мыльную пену.

— А где же твои женщины? Разъехались, что ли, куда?

— Никуда не разъехались, дома, — сказал Никита.

— А чего же они не стирают?

— Разучились…

— А-а, поругался, — понимающе проговорил Свистунов, потушил окурок, подошел к Моторину ближе, развернул сверток. В нем оказались потрепанные штаны. — А я услыхал, что ты стиркой занялся — дай, думаю, отнесу ему… У моей жены поясница разболелась, а сам стирать не умею. Ты у нас на все руки… Не откажи, Христофорыч. Потом расплачусь с тобой, за мной не пропадет…

Никита понимал, что тот насмехается, но притворился, будто принял насмешку тракториста за чистую монету.

— Бросай вон туда, — показал Моторин на ворох грязной одежды под скамейкой. — Только, если чего случится со штанами, я не виноват…

Из хлева вышла Анисья. Несколько секунд молча смотрела на мужа.

— Я тебе сейчас такую стирку устрою… Таку-ую, Мо-таня чертов…

Она хотела схватить Никиту за волосы, но он увернулся.

— Я те сам устрою, в деда мать… Как дам — улетишь!

Анисья выплеснула воду из корыта, побросала белье на крыльцо и тут увидела штаны в руках Свистунова.

"Ну, берегись, тракторных дел мастер"… — мысленно усмехнулся Моторин.

— А ты зачем сюда приперся? — Анисья подняла обломок палки. — Давно до тебя добираюсь, насмешник чертов…

Тракторист попятился.

— Ты что, Николавна?.. Я к портному Демьяну путешествую. Отдал ему отрез, на брюки, заказал сшить по новой моде на манер вот этих… старых. А он говорит: неси образец… Я и несу. Да у меня и в мыслях не было ничего насмешливого. Просто поинтересовался, почему мужик стирает…

Анисья продолжала угрожающе наступать.

— Злорадствовать пришел, волдырь собачий… Вот тебе! — с силой опустила она обломок палки на плечо Свистунова. — За анекдоты!..

Тот отскочил и уронил свои потрепанные штаны. Нагнулся за ними — получил второй удар по шее. Пустился наутек.

После разгона во время стирки Никита Моторин здорово рассерчал на жену. Ишь, взялась… И выпивать стал, не часто, и матерщинные частушки почти не поет, а она вон чего вытворяет. Подумаешь, попутчиц насажал… Ну и что? Он же с ними не целовался… Никита решил устроить семейную забастовку. Демонстративно отказался от ужина, постелил сёбе постель опять на кресле-кровати. Для Анисьи это была новость. Сам изъявил желание спать в одиночестве! Да еще спозаранку! Натощак!

Анисья вышла в кухню и тихонько сказала внукам:

— Чего же дедушка не идет? Зовите его.

Лена и Алешка зашумели наперебой:

— Деда, иди ужинать! А то все поедим!

Моторин не отозвался. Он лежал на кресле-кровати, натянув на себя детское одеяло, закрыв глаза, и чуть шевелил голыми ступнями. Лена стала у изголовья, а Алешка пощекотал ему пятку. От неожиданного щекотания Моторин дернулся, засучил ногами. Дети весело засмеялись. Алешка обнял его, зашептал:

— Дедушка, пошли ужинать. А то без тебя за столом скучно.

Никита вздохнул, завозился, сел, помедлив, сказал:

— Давайте договоримся так: вы берете меня за руки и ведете к столу. Будто я не по своей воле иду ужинать…

Детям только того и надо. Смеясь, они схватили Моторина за руки, потянули в кухню. А он делал вид что не желает идти, слегка упирался.

— Зачем вы меня тащите? Не хочу я есть… Не хочу! Уже задремал, а вы разбулгачили. Не разматрюживайте!

Они усадили Никиту за стол. Лариса подвинула ему ложку, хлеб. Он сердито глянул на Анисью.

— Имей в виду, ради детей пришел… Понятно?

— Понятно, — ответила она, налила ему тарелку щей, улыбнулась. — На… тоже ради детей…

Моторин начал есть.

После ужина, когда ребятишки ушли в комнату, Анисья опять улыбнулась, спросила:

— Где нынче спать ляжешь… ради детей-то?..

На лице Никиты тоже появилась улыбка.

— Если ради детей, то с тобой, — ответил он.

Моторин давно мечтал купить мотоцикл, а точнее, с того самого времени, когда узнал, что его сердечный друг Батюня разъезжает на собственном мотоцикле. У Батюни есть, а у Никиты нет — непорядок.

— Не хуже них живем, — ворчал Моторин. — И зарабатываю не меньше.

Но Анисья не давала согласия на покупку мотоцикла, отговаривалась, тянула время. То денег маловато, то ребятишкам что-нибудь надо купить, то еще что. Но после продажи мяса Никита стал действовать настойчивее. О чем бы ни говорил с женой, все на мотоцикл сворачивал. Через неделю после мировой Моторин сказал за обедом:

— Ты приглядись, девка. В Оторвановке чуть ли не в каждом доме или мотоцикл, или мотороллер. У всех есть передвижные аппараты, а у твоего любимого мужа нет. Не стыдно перед односельчанами?

— Не обязательно мотоцикл покупать. Возьми велосипед и езди — тоже аппарат.

— Сама на нем езди, — насупился Никита. — Сейчас у каждого сопляка велосипед. С сопляками меня равняешь. Батюня на мотоцикле, а я за ним на самокруте буду кряхтеть. Засмеют!

— Ну какой из тебя мотоциклист? Управлять им не умеешь, прав на езду нет…

— Научусь! — воскликнул Моторин. — Медведя в цирке и то учат! Я когда ходил с крестницей в цирк, такого нагляделся… А я что, хуже медведя? Нет, скажи, хуже?

— Не хуже, конешно. А может, и лучше, — едва заметно улыбнулась Анисья. — Но ведь права на вождение тебе не дадут…

— Да они мне и не нужны, в деревне-то! А в город на мотоцикле не поеду. Тут буду кататься.

— Ладно, покупай, нечистый дух! — наконец согласилась жена. — Все уши прожужжал. Надоел до смерти!

Мотоцикл Никита привез из района на телеге. А надругой день послал Батюне телеграмму, чтобы тот срочно приезжал.

Батюня приехал с женой и внуками под выходные дни. Мотоцикл у него с коляской. А у Никиты без коляски. Шум, гам у Моториных. Четверо детей. Сергей вернулся из области. Родня пришла. Кому что, каждый про свое твердит. Мальчишки и девчонки озоруют — смех, визг, стук. Мужики про мотоциклы толкуют, оглаживают их ощупывают. Женщины занялись стряпней.

Стада па пастбище еще не угнали, а Никита Моторин и Батюня уже на ногах. Будили Сергея — не встал, умаялся вчера в дорого, не отоспится. Выкатили новый мотоцикл к дому, уселись на него и поехали. С кудахтаньем разлетались в разные стороны куры, разбегались кошки. Остервенело лая, преследовали мотоцикл собаки. Вырвались на широкую дорогу за рулем Батюня, позади Никита.

Солнце еще не встало. Чуть-чуть морозило. Трава на обочинах дороги покрыта инеем. Мотоциклисты в фуфайках, в сапогах, на голове у каждого шлем, на глазах огромные очки. Хотя и одеты не по-летнему, но холодновато. Погода тихая, безветренная, а при езде аж в ушах свистит.

— Сперва испытаем машину, обкатаем, — полуобернулся к Моторину Батюня — До райцентра — шасть! И обратно — хоп! Держись крепче, Христофорыч!

— Жми! — махнул рукой Никита.

Бывший молоковоз прибавил газу. Мотоцикл рванулся. Но Батюне этого мало, продолжал газовать. Моторин забеспокоился: грешным делом, опрокинутся со своим передвижным аппаратом — костей не соберешь

— Кабы колеса не отлетели! — намекнул Никита на осторожность.

— У нас ничего не отлетит! — отозвался друг и прибавил газу.

— Э-эх, в деда мать! Овдовеют наши жены… — съежился Моторин.

— Ничо-о, уцелеем! если мы не робяты, то и Волга не река!..

Мелькали телефонные столбы, холодный воздух обжигал лицо. Никита крепче вцепился и друга. Лучше молчать. Что будет, то и будет… Куда кривая вынесет. Начали мерзнуть руки, зря Никита оставил варежки в кармане фуфайки. Ватюня в кожаных перчатках, как фон-барон Все учел, опытный испытатель.

Вот и райцентр. Батюня сбавил скорость, развернулся на обратный ход. Моторин облегченно вздохнул, расслабил мышцы. Слава богу, половину пути миновали. Он быстро вытащил из кармана фуфайки варежки, надел их. Батюня опять погнал мотоцикл на большой скорости. Никита снова съежился, пригнулся.

К Оторвановке они не поехали, остановились на равнине, поросшей муравой.

— Зверь, а не машина, — похвалил бывший молоковоз мотоцикл. — Приступим к обучению.

Он назвал основные части машины, рассказал, когда на что нажимать, что покручивать, как трогаться с места и останавливаться. Опять сел на мотоцикл, начал ездить около Никиты на малой скорости.

— Замечай! — кричал он. — Гляди, останавливаюсь— хоп! А теперь опять трогаюсь — шасть! Заметил?!

Батюня кружился на мотоцикле, а Моторин бегал рядом с ним, запоминал объяснения.

Наконец бывший молоковоз остановился, сказал:

— Садись, пробуй. Доедешь до моста и обратно.

Моторин сел за руль. Холода он уже не чувствовал.

Вспотел, хоть раздевайся.

— А ты не хочешь со мной?

— Нет, сразу привыкай к одиночеству. Так быстрей научишься. Трогай!

Никита поехал и обрадовался. Сам поехал, без посторонней помощи! В деда мать! Оказывается, ничего страшного, очень даже просто управлять мотоциклом! Если теряешь равновесие, наступи на землю, выправь машину и — дальше А когда едешь быстро, равновесие само собой держится. Моторин увеличил скорость. Красота! Солнышко только встает, а он уже почти научился ездить. Здорово!

Недалеко от моста через овраг паслись колхозные коровы. Здоровенный бык Чалдон направился через дорогу на другую сторону пастбища, но, заметив приближающийся мотоцикл, остановился, разрогатился среди дороги, уставился на Моторина. Никита и без того волновался, а увидев колхозного быка, растерялся совсем.

— Уйди, задавлю к хренам! — крикнул он, словно перед ним был человек, а не бугай.

Чалдон ни с места. Хотя и стоял он полубоком к Моторину, но загородил всю дорогу. По обеим сторонам кюветы, свернешь — загремишь, в деда мать! Бык махнул хвостом, облизал ноздри, начал ковырять копытом землю.

— Тпрусь, бугай чертов! Отвечать за тебя, за дурака, няхота!

Не-ет, скотина дорогу не уступит. Надо останавливаться. Но вгорячах Никита ошибся, прибавил газу. Машина рванулась и… Мотоцикл в кювете, Моторин за кюветом. А Чалдону хоть бы хны, только чуть сместился. Он смотрел на лежащий мотоцикл, продолжая махать хвостом и облизываться.

Моторин вскочил, схватил ком земли, захромал в сторону Чалдона.

— Иди отсюда, поганая рожа, пока я тебя не искалечил! Уставился, как баран на новые ворота! Как дам — улетишь!

Но подходить близко к быку Никита не стал. Ковырнет рогами — и сам улетишь… Моторин остановился, бросил ком в Чалдона, попал ему в бок. Кожа на Чалдоне дрогнула, он мотнул головой, пригнулся. Никита попятился, ища глазами что бы такое схватить повнушительнее. Но ничего внушительного не попадалось.

— Тебя спасал, а сам чуть не разбился! — продолжал оглядываться Моторин.

Между тем к месту падения Никиты изо всех сил бежал Батюня.

Пастух Никифор неторопливо подошел к Чалдону, огрел его кнутом. Бык пробежал через кювет, остановился на почтительном расстоянии от людей, оглянулся на них, начал щипать траву.

Любознательная скотина, — сказал пастух подходя ближе к Моторину, — Понравится ему что, уставится — целый час будет глазеть, хоть в бельмы набрызгай. Одним словом, с дуринкой. Сильно ушибся?

— Плечо ссадил, — ответил Никита. — И коленку тоже.

Батюня продолжал бежать.

Моторин вместе с пастухом подняли мотоцикл, попробовали его завести — ничего не получилось. Стали ждать Батюню. Тот наконец добежал до них, остановился, тяжело дыша, не в силах вымолвить ни слова. Отдышался немного, спросил:

— Повреждения есть?

Моторин перечислил свои раны.

— Ничего, быват и хуже, — успокоил его бывший молоковоз — Бабы подлечат, как новый будешь…

— Меня-то подлечат, а вот с ним как быть? — кивнул Никита на мотоцикл — Не фырчит. Все нутре, наверно, отшиб.

Батюня осмотрел машину, ощупал, постучал, покрутил, завел.

— Зверь, а не аппарат, — сказал он. — Для него такой полет — тьфу! Считай, что тебе крупно повезло. Продолжаем учебу.

С колхозным быком Чалдоном Никита Моторин встречался еще не раз. Но эти встречи заканчивались благополучнее, без падений. Никита начал привыкать к рулю и уже не волновался, как в первый раз. Он осторожно объезжал Чалдона на малой скорости, даже ухитрялся проехать через кювет или поворачивал назад. Бык глядел ему вслед до тех пор, пока Никита не скрывался из виду.

Постепенно Моторин научился неплохо управлять мотоциклом, и Анисья даже рискнула с ним прокатиться. Он домчал ее почти до райцентра, потом обратно. Быка Чалдона на этот раз не встретили. Прогулка на колесах жене понравилась.

Глава восемнадцатая

Начитался Никита Моторин романов, повестей, стихотворений и вдруг почувствовал влечение к стихосложению.

Как-то сидел он в кухне, ел блины со сметаной. В ногах крутилась серая кошка. Дал ей кусок блина, разогнулся и увидал в окно, как мимо ограды прошла с палкой в руке бабка Апроська. Неожиданно в уме появилось четверостишие:

Анисья стояла у печки, опершись на чапельник. Никита привстал, отодвинул от себя тарелку с блинами, прочитал четверостишие вслух. Жена посмотрела на него и только вздохнула.

С тех пор пошло… Приятно Никите. Пусть стихи получаются чудные — зато складно и ладно. Душа радуется Никому он их не показывает, одна Анисья заглядывает в его писанину. Но ее никто не заставляет, не нравятся стихи мужа, пусть не читает. На всякий случаи он пригрозил ей:

— Гляди, старая, не проболтайся кому… Услышу хоть один анекдот про это… как дам — улетишь.

__ С ума сходишь, — ответила Анисья. — Бросаи чудить, пока не поздно… Пушкин из тебя все равно не получится, устарел.

— Доворчишься. Сочиню про тебя чего-нибудь, узнаешь.

_ Да где уж тебе про меня!.. — отмахнулась Анисья.

_ Не веришь? Ну гляди… — Моторин посмотрел на потолок, пошевелил губами. — Дождалась, старая, доворчалась… Слушай.

Жена засмеялась, потом посерьезнела.

— Брехун ты… Из тебя поэт, как из моей юбки парашют.

И ушла в другую комнату.

— А-а, не нравится! — заликовал Никита. — С сатирой, девка, шутки плохи! Как говорится, не в бровь, а в глаз попал!

Дверь открылась, в проеме показалась голова Анисьи.

— Ты про себя сочини! Про себя, Мотаня чертов! Как картинку над кроватью повесил!..

Жена опять исчезла. А Моторин пробормотал:

— Надо будет, сочиню. Тебя не спрошусь.

Как ни таился Никита, но оторвановцы каким-то образом пронюхали про его новое увлечение. Опять пошли анекдоты. Дескать, Никита "Василия Теркина" пишет, "Войну и мир" собирается перерабатывать.

Моторин шумел на жену:

— Всё ты-ы!.. Ты-ы, в деда мать! Больше некому! Дождешься у меня!..

Уставшая, расквашенная осенними дождями земля крепко заснула, укутанная снежной простыней. А с мутного неба крупными хлопьями продолжал падать снег. Никита Моторин задумчиво глядел в окошечко кладовой на колхозный двор и немного жалел, что наступила зима. Долго теперь не покатаешься на мотоцикле. В голове Моторина возникают различные предложения. Он старается сделать из них четверостишие, рифмует слова — ничего не получается. А сочинить что-нибудь очень хочется. Никита прошелся по кладовой взад-вперед, сцепив за спиной пальцы рук. Опять остановился у окошечка. Потом вдруг сорвался с места, быстро подошел к столику, зашуршал карандашом по бумаге. Все-таки получилось четверостишие. Но какое…

Моторин вздохнул. Хочется сочинить что-нибудь благородное, а выходят припевки под "Мотаню". Наверно, не дано Никите сочинять хорошие стихи. Права Анисья, устарел он для этого дела. Пораньше надо бы спохватиться, хотя бы лет на двадцать…

Домой Моторин пришел невеселый. После того как на часах девять раз прокуковала кукушка, лег спать. Повозился, повздыхал — заснул.

На улице похолодало. Поднялась поземка. Ветер бил прямо в окна, и в доме Моториных стало прохладно. Кошка Мурка спала под кроватью, проснулась, долго царапала кухонную дверь, но она закрыта накрепко. Люди спали, и никто не помог кошке проникнуть на теплую печь. Тогда она прыгнула на кровать, прошла по груди Моторина и начала лезть под одеяло. Никита проснулся, пустил Мурку себе под бок. Она свернулась калачиком, замурлыкала.

Моторин опять заснул. Откуда-то. сбоку из-за высокого дома выплыло дерево, а на нем огромная кукушка. Она прокуковала три раза, похлопала крыльями, кукарекнула и полетела в сторону реки, откуда тоже доносилось петушиное пение. Никита полез на дерево. На самой верхушке он помахал руками, как кукушка крыльями, кукарекнул и тоже полетел в сторону реки.

Потом Моторин увидел четверостишие, написанное карандашом на клочке бумаги:

Утром Никита вспомнил свои сны, усмехнулся, качнул головой. И откуда взялся такой складный куплет? Главное, так хорошо запомнился. Неужели правда во сне сочинил? Не верится. Может, когда наяву слыхал?.. Моторин вполголоса повторил куплет, записал его, опять усмехнулся. Снова под "Мотаню"… Ну и пусть. Все равно до Пушкина не дотянуть.

По центральному телевидению всю неделю должны показывать международную встречу, по хоккею. Для оторвановцев чуть ли не праздник. Хоккей в деревне не любит лишь Семен Моторин, бабка Апроська да еще кой-кто из женщин. А остальные заранее запаслись телевизионными программами, вечерами то и дело посматривают на часы — не прозевать бы передачу.

Сегодня Батюня опять в гостях у Никиты Моторина. Хоккейный матч начинается раньше обычного. На улице еще не стемнело, а на экране уже разгораются спортивные страсти. Лариса и ребятишки расположились на диване, Никита и Батюня на стульях у стола. Анисья варит на кухне щи. Она одна из тех, кому хоккей безразличен. Прошло минут десять, и вдруг экран телевизора погас.

— Что такое?! — почти в один голос воскликнули мужчины. — Почему исчезло?..

Никита вскочил, покрутил ручки настройки телевизора, ошупал розетку, покачал антенну — изображение не появлялось.

В комнату вошел Сергей и сообщил:

— Электричество отключили.

Для убеждения Никита пощелкал выключателем-света не было.

— Может, только у нас повредилось? — сказал он и надел шапку, валенки, вышел на крыльцо.

Увидел тракториста Свистунова.

— У тебя свет есть?! — крикнул Моторин.

— Нету! — ответил Свистунов. — На станции чего-нибудь случилось!

— Ах ты, в деда мать… — пожалел Никита. — Хоккей-то продолжается, а мы не видим. Что же делать?

— Пошли к электрику! — предложил тракторист. — Он должен знать, в чем дело!

Моторин вернулся в дом. Оделись с Батюней как следует, отправились к электрику Котову. А у того полно мужиков. Тоже пришли узнать, в чем дело. Электрик звонил из правления колхоза в район. Оттуда ответили, что на станции никаких повреждений нет, все нормально. Значит, где-то на линии неполадка.

Котов тоже большой любитель хоккея. Он кинул себе на спину сумку с инструментами, расправил на плечах лямки, стал на лыжи и поехал искать неполадку. Мужики разошлись по домам, стали ждать свет.

Но в этот вечер оторвановцы не дождались электричества. Лампочки загорелись только через сутки. Деревню облетела плохая весть. Оказывается, на линии подрублены два электрических столба и были порваны провода. Приехал туда электрик Котов и увидел под столбом человека. Сдвинул с него тяжесть, угадал Семена Моторина. Рядом с Семеном лежал топор. Выходит, он подрубал… Но зачем? Чтобы оборвать провода?.. Котов прислонил ухо к груди лежащего — живой. Голова в крови. Видно, когда столб падал, Семен не успел отбежать… Электрику некогда было догадываться "почему" да "зачем". Он привязал пострадавшего к лыжам и повез в больницу. До нее километров десять. Бежать в колхоз запрягать лошадь не было смысла. Пока пробегаешь, больной за это время может умереть. На попутные машины нечего и надеяться: не ездят в такую непогоду. Да и на санях никто не появится: поздно уже. Так что пешком быстрей получится.

Котов привез Семена в район, сдал врачам. При электрике больной в сознание не пришел.

Но почему же все-таки человек подрубил электрические столбы? Почему оборвал провода? Чтобы оторвановцы не могли смотреть телевизор? Ерунда! Зачем ему это? Подумали односельчане, погадал и решили: налопался, наверно, водки, и поперло мужика на хулиганство. Трезвый на такое дуроломство не пойдет. Сам на себя беду накликал…

Никита Моторин расстроился. Хотя и в ссоре он со своим братом, но … чужого человека и то жалко, а тут родной. Встретил Никита у правления колхоза председателя Подшивалова, сказал:

— Хочу к Семену в больницу съездить. Не знаю, живой ли…

Председатель в недоумении развел руками:

— Чудной он какой-то. Зачем ему понадобились эти столбы?

— Сам сам не приложу, — проговорил Никита и пошел запрягать лошадь.

В больнице ему сказали:

— К Моторину нельзя. Денька через два приходите.

— Денька через два! — возмутился Никита. — За два дня он, в деда мать, пять раз помереть успеет. А я хочу его живым повидать. У него, кроме меня, никого нет… Давайте сюда самого главного врача, говорить с ним желаю.

"Самый главный врач" все-таки разрешил Никите пройти к брату.

Семен лежал в палате один. Голова у него забинтована, лицо бледное, нос казался острее, чем обычно. Вместе с Никитой в палату вошел и врач.

Семен увидел их, положил руки поверх простыни, едва слышно кашлянул, пристально посмотрел на брата, пошевелил пересохшими губами:

— Кто меня… сюда доставил?

— Электрик Котов, — ответил Никита и осторожно сел на койку. — Болельщики хоккея заставили его искать повреждение. Да он и сам болельщик, поехал с охотой. Ну и… наткнулся на тебя… Привез в больницу на лыжах… — Старший брат вздохнул. — Водка, она сильно губит мужика… Сам посуди, Сема: не выпил бы ты, не дошло бы дело до столбов…

На лице младшего брата вдруг появился румянец. Он сглотнул слюну, облизал губы и заговорил, часто раздувая ноздри:

— Я почти трезвый был. Немного выпил, для решительности… Сначала задумал оборвать провода Знал что Батюня у тебя. Собрались все… смотреть… Злился я… Пошел подрубать, потому что ни "кошек" не было ни "кусачек". Спешил… Один столб упал, провода не оборвались. Я второй… Хотел отбежать, но… нога ухнула в снег, упал. Тут меня и долбануло…

Семен замолчал, опять облизал губы, перевел взгляд на врача.

— Плохо мне… Спаси… Не хочется помирать вот так… Сделай что-нибудь… Отведи смерть…

— Молчите. Вам больше нельзя говорить, — строго сказал врач. — Вы поправитесь. — Он открыл дверь палаты. — Сестра, зайдите сюда. — Повернулся к Никите: — Идемте, товарищ Моторин.

Никита тихонько пожал бледную руку Семена.

— Не паникуй. Слыхал, чего самый главный сказал? Поправишься. Мы еще с тобой на мотоцикле покатаемся… Лежи тихо, не расстраивайся. Я скоро к тебе опять приеду, с гостинцами.