Отпуск

Начальник уголовного розыска повертел в руках финку с деревянным черенком, искусно вырезанным из просушенного можжевельника:

— Устал, что ли?

— Устал, — согласился Петельников решительно, чтобы не осталось никаких сомнений: он устал.

— А вид у тебя свеженький, выбритый, как у этого… у персика.

— Я устал внутри, — уточнил инспектор.

— Сердечко?

— Глубже.

Начальник не полез за очередным ножом, полминуты размышляя, что может быть глубже сердца, ибо даже такой разговор требовал логики.

— Неужели почечуй?

— Душа, товарищ майор.

— Ах, душа… Когда устаёт душа, то не берут отпуск, а увольняются из уголовного розыска.

— Она за недельку отдохнёт.

— Сколько без отпуска? — полюбопытствовал начальник, хотя знал это не хуже подчинённого.

— Фактически два года.

— И только-то? — поморщился майор от мизерности срока: два года — не двадцать лет.

— Нарушение Конституции, — вздохнул Петельников.

Начальник уголовного розыска нагнулся и достал из нижнего ящика стола вторую финку с наборной пластмассовой ручкой. Этих ножей скопился у него полон стол. Лежали они и в сейфе вместе с кастетами, ломиками, заточенными напильниками, свинцовыми перчатками… Собирали их давно, много лет, для своего райотдельского музея, о котором мечтали тоже давно и пока впустую.

— Человек устать может, допускаю, — обратился майор к очередному ножу, вроде бы надеясь, что тот поймёт его скорее. — Но Петельников не только человек, он ведь и мужчина. Допускаю, что и мужчины устают. Случаются хлипкие. Но ведь он не только мужчина — он старший инспектор уголовного розыска. Какая может быть усталость!

— Всего одну неделю, — монотонно выдавил Петельников. — За прошлый год…

— А работать кто будет? — спросил начальник уголовного розыска вдруг непохожим, чуть надрывным голосом, потому что никогда никого об этом не спрашивал.

Инспектор не ответил — он этого не знал. Этого никто не знает. Но разговор, видимо, переходил на иной уровень, коли была упомянута работа.

На столе появился очередной экспонат будущего музея — с длинной ручкой из белого металла, отлитой в форме еловой шишки, отчего нож походил на блестящую хищную рыбу. Для чего он их вытаскивает? Любуется?

— А как обстоит дело с нападением на гражданина Совкова? — пожестче спросил майор.

— Раскрыто.

— Угон мотоцикла у гражданина Колчицкого?

— Он сам его потерял в лесу, будучи в состоянии.

— Бешеная собака на Спортивной улице?

— Изловлена, обезврежена.

Тогда начальник пригнулся ещё раз и положил перед собой нож, сделав вид, что тот попался ему случайно.

— Ну, а владелец этого холодного оружия?

Петельников пошевелился в кресле, как поёжился, вдруг почувствовав, что у него слишком длинные ноги для современной мебели: владелец этого холодного оружия гулял на свободе, а гулять ему было никак нельзя.

— Пока им Леденцов займётся…

Указательным пальцем левой руки начальник коснулся своих белёсых, начавших седеть усиков, словно проверяя, на месте ли они. Они были на месте. Тогда он сгрёб ножи в ящик и поинтересовался уже другим, безразличным голосом:

— И куда собираешься?

— Махну на юг.

Начальник поморщился: морщиться ему было просто, потому что усики двигались как живые — сейчас они брезгливо хотели бы съехать вниз по опустившимся уголкам губ.

— Юг… Какая банальщина.

— Погреться…

— Там сорок пять градусов в тени!

— А я в море.

— Там вот такие здоровенные медузы.

— А я выползу на бережок.

— Там женщины в купальниках.

— А я уйду гулять по городу.

— Где на каждом шагу цистерны с дешёвым вином…

Инспектор поднялся, шумно вздыхая от долгого сиденья и бесполезности разговора. Он понимал начальника уголовного розыска, но он понимал и другое: не получи отпуска сейчас — не получит ещё год.

— Борис Михалыч, всего одну неделю…

— Чёрт с тобой, — сказал начальник и негромко спросил, разглаживая ладонями белые, вялые щёки: — Вадим, а моя душа не устала?

— Конечно, устала, — вздохнул инспектор, готовый отдать половину своего отпуска: три дня.

— Возьми маску и ласты. Крем от загара возьми… Или лучше ничего не бери, а возьми побольше денег…

Шесть дней получились чистыми, без дороги. Начальник уголовного розыска заверил, что на юге дольше не выдержать — одуреешь от солнца и воды. Но Петельников и ехал одуреть, что значило загореть до синеватого отлива и накупаться до лёгкой свежепросоленности. В райотделе ему завидовали — в июле не каждый вырвется на юг; ему так завидовали, что потихоньку он начал завидовать сам себе.

Инспектор прилетел ночью, а в восемь утра уже спустился под скалы на узкую полоску прибрежной гальки. Народу тут было поменьше. Он высмотрел свободный прямоугольник южной территории и пузатым портфелем застолбил место рядом с двумя девушками, уже впавшими в нирвану. Петельников разделся и осел на горячую твердь. И тоже впал.

Сначала он ещё прикрывал от солнца спину рубашкой, но потом свободно разметался на гальке. Петельников знал, что сгорит. Но он был на юге, у моря, и ему было отпущено ровно шесть дней, из которых один уже шёл.

Камни, воздух и тело накалялись. Во рту постоянно держался горьковато-солёный вкус моря, в нос шёл глинистый запах окатанного песчаника, в ушах стоял беспрерывный и спокойный плеск волн. Когда становилось невмоготу, Петельников забегал в воду. И плыл в зеленовато-бирюзовой прохладе, отталкивая медуз. И опять ложился на почти шипящую от влаги гальку.

Наконец инспектор огляделся… Он увидел жадных потребителей, каким сделался и сам; все жглись на солнце так, словно оно больше не взойдёт; сидели в море, будто завтра оно высохнет.

Он обратил взгляд на соседок и понял, что тоже замечен. Девушки поглядывали на него, но вскользь, куда-то вдаль, якобы в море. Первая полненькая, в синем купальнике, с распущенными чёрными волосами, вторая, наоборот, худенькая, стройненькая, в бледно-зелёном купальнике. Похожа на медузу. Медузочка. Впрочем, слишком жарко…

После часу дня от солнца пришлось всё-таки спасаться. Он намочил сорочку и натянул её на розовевшую спину, а голову обмотал влажным полотенцем. Его сразу охватила приятная истома. От негромкого ли клёкота моря, перегрелся ли, но Петельников начал дремать той дрёмой, сквозь которую всё слышишь. Недалеко брызгались мальчишки, вскрикивали картёжники, бессвязно бормотал транзистор, постукивала и шипела под волнами галька, гудела за скалами машина… Он заснул окончательно.

Проснулся инспектор от подземных толчков, ритмичных, словно под толщами пород стучал великанский метроном. Он поднял голову с портфеля и понял, что так стучит его сердце, отдаваясь болью в висках. Врачи правы: на солнце спать нельзя.

Инспектор сел. Жары уже не было. Поубавилось отдыхающих. Петельников поднялся и сбросил рубашку. Плыл он брассом, инстинктивно вздрагивая, когда наезжал лицом на медуз. Ему нравилось делать рывок и стрелой распрямлять тело. Нравилось кожей, всеми её клетками впитывать прохладу, как утром нравилось впитывать солнечный жар. Нравилось ощущать во рту солёную горечь и свежесть. Когда же уставал, то безвольно погружался в зелёные глубины.

На берег он вышел минут через сорок. Девушки ещё плескались в мелкой воде, которая у берега теряла глубокий тон и становилась белёсой. Петельников начал осторожно водить полотенцем по горячей спине — наверное, кожа слезет.

Девушки тоже вышли. В руке у Чёрненькой была бутылка. Видимо, охлаждали в море. Он усмехнулся: прав был начальник уголовного розыска — в море медузы, а на берегу женщины. Уже с бутылкой.

— Нам никак не открыть, — произнёс женский голосок якобы в пространство.

Прав был начальник уголовного розыска.

— Разрешите помочь, — галантно сказал Петельников и подошёл, хрустя галькой.

Вблизи девушки оказались ещё симпатичнее. Особенно Медузочка. У неё были огромные и удивлённые глаза, которыми она смотрела на мир, не моргая.

Петельников взял бутылку. Она была пустой — сквозь тёмное стекло лишь белела какая-то бумажка.

— Понятно. Море, волны, запечатанная бутылка… Вам записку достать?

— Конечно, — хитровато подтвердила Чёрненькая.

— А вдруг там написано: «Кто прочёл, тот осёл»?

— А вдруг там стихи? — спросила Медузочка томным, оплавленным голоском.

— В такую-то жару? — усмехнулся он.

Горлышко оказалось плотно закупоренным зеленоватой глиной. Петельников расковырял её и прутиком извлёк клочок бумаги.

Медузочка взяла его, прочла, неопределённо хлопнула ресницами и отдала подруге. Та хихикнула:

— Мы вас не понимаем…

— Меня? — удивился Петельников.

— Вас, — подтвердила Медузочка.

Он взял бумажку: кусок тетрадного листа, с неровным отрывом, грязный, мятый, мокрый… Написано карандашом, буквы тусклые и какие-то ползущие друг на друга.

— Ну и что? — спросил Петельников.

— Мы тоже так подумали, — скромно улыбнулась Чёрненькая.

— Отдыхающие развлекаются, — разъяснил он.

— А разве не вы? — прямо спросила Медузочка.

Петельников чуть опешил: они полагали, что при помощи этой бутылки он хотел с ними познакомиться.

— Девушки, у меня куча способов законтачить с прекрасным полом, но только не такой средневековый.

— Например? — поинтересовалась Чёрненькая.

— Например, спросить, нет ли у вас крема от ожогов.

— Есть. — Медузочка протянула тюбик.

— Спасибо. Верну завтра на этом же месте. А теперь, дорогие красавицы, если хотите, чтобы я остался жив, гоните меня с пляжа…

Инспектор поселился на Виноградной улице в белом крохотном строении, видимо бывшем сарайчике, который стоял в саду за хозяйским домом. Перед дверью росла старая яблоня с громадными крепкими плодами: яблоко на прилавке — это просто яблоко, а яблоко на дереве — это чудо. В окно упиралась яблоневая ветка и ждала, когда распахнут его, чтобы просунуть в комнату широкие, аккуратно вырезанные листья. За домиком лежала большая деревянная бочка. В ней, как Диоген, жил каштановый пёсик Букет, ненавидевший всех курортников. Инспектор с ним поладил, как только съели вместе килограмм молочной колбасы.

— Чай пить будете? — спросила хозяйка.

Петельников ей понравился, потому что ещё в шесть утра, когда снимал домик, обещал не варить, не стирать и ничего не просить. Вот только чай.

— А то приехала одна, — сообщила хозяйка, — пропела «Солнышко», вещи побросала и бегом на пляж. А к вечеру её в больницу увезли всю в пузырях да волдырях.

У хозяйки была интересная, привычка связывать мысли, хотя одна не вытекала из другой. Но когда Петельников увидел в электрическом самоваре свою обваренную физиономию, то сразу всё понял. И, отхлебнув из очередной, третьей, чашки, вдруг задал вопрос, тоже вроде бы ниоткуда не вытекающий:

— Где тут у вас дом над обрывом?

— А ты замокаешь? — живо отозвалась хозяйка, тоже отхлёбывая из очередной, пятой, чашки.

— Бывает, — на всякий случай признался он, не очень её понимая.

— Люди-то зовут его по-разному. Бормотушник, Тиходурка, Поддавальник, Сайгон… А государственное ему название «Шашлычная».

Петельников улыбнулся — всё правильно: посидел мужик в Тиходурке, выпил пива, чиркнул записку, запечатал её в бутылку и бросил в море. На то и Бормотушник.

— Спасибо.

Он встал и направился было к себе в беленький сарайчик.

— И ещё над обрывом стоит домишко. Вода берег-то всё целовала-целовала да и подкопалась. Хозяева штраховку получили и привет, укатили в Россию.

— Где этот дом? — спросил Петельников, приостанавливаясь.

— Километра два берегом к маяку. На глинах стоит…

— На зелёных?

— Ага.

Он прошёл к себе и сел на кровать. Солнце уже опустилось за горы. В саду сразу потемнело. Запахло какими-то травами и землёй, которую хозяйка поливала из резинового шланга. Поскуливал Букет, натомившись за день в жаркой бочке. Затихали отдыхающие. На столике в изголовье почти неслышно пел транзистор.

Петельников сидел с открытым ртом, уставившись в пол, — он избегал смотреть на белую простынь, на белые стены и даже на чистый лист бумаги. Ему казалось, что неумолимое солнце продолжает гореть над головой, заливая комнатёнку своим огненным расплавом. Жгло кожу, внутри всё сохло, словно солнечные лучи доставали его сквозь земной шар. И не было сквозняка — виноградные листья висели не шелохнувшись. Сна тоже не было.

От жары ли, от розыскной ли привычки, но в нагретом мозгу опять мелькнула мысль о бутылочной записке…

Допустим, её писали в «Шашлычной», что стояла на выступе скалы! Вряд ли: пьяный загнул бы позабористей, да и глины у него под рукой нет. Допустим, писали отдыхающие. Но они бы расцветили записку пляжным колоритом, на хорошей бумаге, шариковой ручкой. Дети? Текст не детский. Шутка? Но шутят весело, да и пишут тогда поспокойнее, а тут буквы лезли, как волны. А язык? «Заточён, ради Христа…» И, главное, тревога, неподдельная тревога в этих старомодных словах. Но ведь чепуха: кого и за что можно заточить в наше время?

На сон не было и намёка. Лучше гулять по пляжу, чем сидеть в душной комнате. Петельников передёрнул плечами от неожиданного холодка, шмыгнувшего по перегретой спине, и вышел в сад… Он спустился к пляжу, непривычно пустому, почти чёрному, блестевшему, похожему на кусок луны. Но этот кусок соприкасался с бескрайним простором — дивным, живым и каким-то нереальным для земного мира. Почему отдыхающие бывают здесь только днём? Ведь ночью тут не хуже. Ах да, нельзя загорать…

Он медленно пошёл в сторону маяка. Чтобы не мешали камешки, двинулся вдоль берега, горками. Идти было хорошо. Духота пропала, словно осталась в посёлке. Внизу слабо плескалось море, донося прохладу. Дорога была плотной, слитой из десятков тропинок в сухой, колючей траве. По краям чернели дубки. Изредка из-под ноги срывался к морю камень, и тогда Петельников останавливался и ждал, пока тот не затихнет под обрывом.

Видимо, минут через сорок — он не смотрел на часы — в дальней темноте берега зажелтело пятно. Петельников подошёл ближе. Заброшенный дом…

Стены его светились не так, как в поселковых домах; может быть, потому, что за ними не было жизни. Окна заколочены досками. Шифера на крыше почти не осталось. Сад зарос низким плотным кустарником. От изгороди уцелели лишь бетонные столбики. И стояла особая тишина — даже цикады не стрекотали.

Петельникову стало весело. Но лучше по-дурацки стоять среди ночи у этой свалки, чем маяться с обожжённой спиной на кровати. И уж надо его обойти, коли пришёл.

Он начал осторожно пробираться к стене. Колючки, какая-то проволока, битые кирпичи и консервные банки цеплялись за него в темноте, как живые. Добравшись, он потрогал обшарпанную, неожиданно тёплую стену, словно для того и пришёл. Затем подёргал доску на окне — держится. Дверь тоже оказалась наглухо забитой. Дом как дом, только заброшенный. Он ещё простоит лет двадцать, потому что выстроен на хорошем бутовом фундаменте…

Ему вдруг послышался звук, похожий на стон, который шёл вроде бы не из дома, а откуда-то с сопок, из дубняка. Петельников замер, словно его сковал лунный свет. Тихо. Лишь море хлюпало под обрывом. Показалось… Ночью, у заброшенного дома, в безлюдье может почудиться всё, что угодно.

Он подтянул джинсы и мягко шагнул от стены. Ему захотелось поскорее убраться. Петельников сделал второй шаг и мгновенно понял, что дальше ему не идти, не переступить ногами из-за страха, который навалился на спину и вцепился в затылок. Он резко обернулся…

Сквозь широкую щель в оконных досках на Петельникова смотрели один большой глаз и крупная плоская скула, мертвенно освещённые луной. После секундного оцепенения инспектор переступил через бревно, чтобы сорваться и бежать, не разбирая ни дороги, ни направления. Но глаз и скула пропали. И пропал тот дикий страх, который испытал он впервые: на розыскной работе его подопечные употребляли пистолеты, ножи, железки и кулаки, но не мистику.

Петельников присел и описал рукой дугу по земле, как циркулем. Попался кусок, с полметра, стальной трубы. Он схватил её и прыгнул к входу. Доски, поддетые трубой-ломиком, отлетели играючи. Петельников ударил в дверь ногой и спрятался за стену, опасаясь выстрела или булыжника. Тихо. Лишь проскрипели ржавые петли. Теперь нужно войти, а у него ни фонаря, ни спичек. Он на мгновение высунулся, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. По крайней мере, теперь знал, что у порога никто не стоит и что в доме можно видеть — лунный свет попадал через крупные щели в оконных досках. Он решился: бросил себя на землю и лёг за порог, как за бруствер. И стал вглядываться…

Комнат в доме не было; видимо, деревянные перегородки разобрали на дрова. В доме ничего и никого. Он поднялся и бесшумно вошёл. Никого и ничего — лишь грязная бумага, стружки да колючки сухой травы шуршали под ботинками. Петельников ещё раз пересёк дом и вышел на лунный свет.

— Перегрелся я, — сказал он громко, швырнул трубу в кусты и зашагал к посёлку.

Он проспал до полудня. Хозяйка даже заглянула в окно — жив ли постоялец. Постоялец дышал и даже открыл глаза. Первая его мысль была о кошмарном сне, который привиделся от вчерашней лоры, — луна, заброшенный дом, большой глаз… Но на стуле лежали джинсы, испачканные мелом и увешанные колечками стружки.

В комнате нагнеталась духота. О загаре сегодня нечего и думать. Ему казалось, что он похож на того человека без кожи, рисунок которого он видел в медицинской книге — лишь красные мускулы. Загорать нельзя, но купаться можно. В конце концов, уже осталось пять дней.

Он встал, почистил зубы, побрился, взял полотенце и пошёл к морю…

Солнце прошило лучами его рубашку, словно та была из сетки. Жара стояла ошалелая — даже не хотелось переставлять ноги. Капризничали маленькие дети. Отпускники сидели в воде или под тентами. Лишь самые бодрые стояли на солнцепёке, как приговорённые.

Петельников кивнул девушкам, которые лежали там же, словно и не уходили. Он разделся. Солнце мгновенно село своим раскалённым жаром ему на спину. И он понёсся к воде — там было его спасение. И поплыл.

Море смыло жжение. Мускулы сразу ощутили сами себя, свою энергию и силу. Эта сила, видимо, передалась голове, которая вдруг заработала как свеженькая…

Допустим, глаз и скула почудились от перегрева. Это у него-то? Да он терял под ударами сознание, но лица бандитов запоминал. А если мистика? Он не верил в сны, в гадания, в приметы, в телекинез, в летающие тарелки… — вот только в интуицию. Значит, глаз был. Может быть, отпускник, не отыскавший комнаты в посёлке. Почему же он забит досками? И не спит по ночам? А если это автор записки, «заточённый», то почему же он не закричал?

В освежённом мозгу появилась и свежая мысль: пойти в милицию, к коллегам. Глупости. Что он им скажет — про глаз и скулу? Ну, дадут ему в помощь, как не знающему местных условий, молоденького инспектора, у которого свои дела, заявления, жалобы… Да он сам старший инспектор уголовного розыска — нужно сходить туда засветло и тщательно осмотреть дом.

Петельников вышел из воды и опустился рядом с девушками:

— А вы солнышка не боитесь?

— А мы местные.

— Как местные?

— Работаем вон в том санатории…

Чёрненькая махнула головой, и крылья-волосы закачались над галькой, показывая направление: наверху, на горе белел санаторий.

— Но вы же весь день загораете?

— У нас вечерние смены.

Медузочка безмолвствовала.

— И как там кормят? — вдруг спросил Петельников, вспомнив, что ещё ничего не ел.

Чёрненькая оживилась:

— Исключительно калорийно.

— Это значит как?.

— Много витаминов, белков, вкусовые качества…

— Понятно. А что на первое, второе, третье?

— Меню очень разнообразно.

— А пельмени есть? — поинтересовался он своим любимым блюдом.

— В рационе номер три.

Медузочка так и молчала, что-то рассматривая в море, на самом его горизонте. Видимо, умница — только умные люди умеют умно молчать.

— Вы нам даже не представились, — обидчиво сказала Чёрненькая, двигая к нему полиэтиленовый мешочек с вишнями.

— Спасибо, — он взял вишенку, потом вторую и сразу набил оскомину. — Разрешите, я буду вас звать Негритянкой, а вас — Медузочкой?

— А мы вас Индейцем, — наконец-то подала голос Медузочка.

— Неплохо, — заметил Петельников.

— Краснокожим Индейцем.

— Пожалуйста, — согласился он.

— Вот и познакомились, — сказала Чёрненькая тусклым голосом: так, мол, не знакомятся.

Петельников увидел, как рядом с его полотенцем деловито располагается парень — отдыхающие прибывали, надеясь на послеобеденную прохладу. Вот этот парень ему и нужен. Невысок, худощав, но крепок. Спортивная стрижка, короткая. Малозагорелая кожа, красноватая, видимо, недавно приехал. Ему лет двадцать.

Общественность, перед Петельниковым была общественность. Он частенько брал на операции дружинников или ребят из комсомольского оперативного отряда. Так почему не пригласить этого парня для осмотра заброшенного дома? Если, конечно, тот согласится. Если, конечно, тот мужчина. Узнать несложно…

— А не пополнить ли нашу компанию четвёртым? — предложил он девушкам.

— Этим? — Чёрненькая кивнула на новенького.

— Как вы его назовёте? — спросила Медузочка.

— Бледнолицый, — предложил Петельников, встал и направился к парню.

Но Бледнолицый нацепил маску с трубкой, подошёл к берегу и сразу нырнул в мелководье, исчезнув в воде, словно уполз по дну. Хорошо, парень спортивный.

Петельников сел на полотенце и обозрел его вещи. Одежда, сандалии, сумка, две книги… Интересно, какие? Он распластался и чуть прополз, рассматривая гальки, — ему и правда нравились их серые отшлифованные поверхности, причудливо расписанные прожилками кварца и кальцита. У самой одежды Бледнолицего инспектор поднял невзрачный камешек и глянул на книги: «Искатель» и «Жёлтый пёс» Сименона. Да этот парень жаждал приключений…

Когда он вышел из воды, Петельников лениво спросил:

— Как температура в глубинах?

— Нормальная…

— Книги здесь достал или с собой привёз?

— Здесь достанешь…

Они разговорились — отдыхающие знакомятся быстро.

Через двадцать минут Петельников уже знал, что Олег приехал из Сибири, работает в леспромхозе и хотел бы познакомиться с Медузочкой или с Чёрненькой.

— Тут погода любовная, — засмеялся он, обнажая белые крепкие зубы, которыми хоть проволоку перекусывай.

— Детективы уважаешь? — спросил Петельников, показывая глазами на книги.

— А то.

— Сам бы хотел дельце распутать?

— Мало ли чего б я хотел… Директором, к примеру, а приходится древесину валить.

— Тогда слушай, — заговорил Петельников строгим и напряжённым голосом.

Олег сидел вроде бы спокойно, но глаза под белёсой чёлкой заблестели любопытством и слегка задёргалась кожа на скулах. Он уже не смотрел на девушек да и моря не замечал.

— Даёшь, — вздохнул Олег завистливо.

— Пойдём вместе?

— Сейчас? — он нервно скрипнул галькой.

— Пусть жара спадёт. К вечерку…

Они договорились встретиться у столовой под кипарисом.

— Индеец! — крикнула Чёрненькая.

— Только окунусь! — тоже крикнул Петельников, взял у своего нового приятеля маску и нырнул подальше, в глубину. И очутился в зелёном зале, в котором были развешены голубые причудливые светильники — медузы парили рядами. Видимо, их гнал поднявшийся ветер.

Плыл инспектор радостно.

Петельников убедился, что на юге понятие «вечер» — зыбкое. Он пришёл в назначенный час и был удивлён невесть откуда взявшейся темнотой. Олег опаздывал. Инспектор купил на всякий случай коробку спичек, потоптался, походил, угостил бесконурую собаку беляшом и присел на глыбистый камень. Стемнело окончательно, по-ночному. Луна залила просёлок своим апельсиновым светом. Кипарис, в тени которого расположился Петельников, слегка блестел — наверное, от пыли.

Общественник опоздал на час. Он появился из-за угла столовой, беззвучно ступая по рыхлой пыли — она казалась жидкой. Глаза его от лунного света желтовато поблёскивали. И чёлка пожелтела.

— Чего опоздал? — сурово спросил инспектор, как спрашивал на розыскных операциях.

— Да решил пожрать.

Петельников втянул воздух — от кипариса вроде бы пахнуло кисловатым алкоголем.

— Пил?

— Кружку сухонькой бормотухи. Семечки!

Нет, это не походило на розыскную операцию. Прогулка, вечерняя прогулка по берегу моря. Впрочем, его новый приятель мог бояться — поход с неизвестным человеком в неизвестное место, да ещё в темноте.

Олег тряхнул кистями. Из одного рукава появился электрический фонарь, из другого — короткий стальной прут. Конечно, боялся.

— Идём, — сказал Петельников и шагнул в пыль.

Они пошли. Пока тянулись дома, ещё перебрасывались словечками.

— Вечерами что обычно поделываешь? — спросил инспектор, как бы спрашивая, не оторвал ли его.

— Известно… Вино, кино и домино. А ты вообще-то кем вкалываешь?

— Автослесарем, — соврал он, чтобы избежать расспросов, да и правда работал после школы в гараже.

За посёлком говорить перестали; тут было безлюдье и тишина. Только пели свою вечную песню цикады, да изредка, когда они пересекали лощины, впадавшие в море, слышался шуршащий налёт волн. И запах. Петельников не мог понять, чем это пахнет. Запах казался трогательно знакомым. Вдыхаемый, он ложился на душу, внося какое-то неясное беспокойство. И когда они начали спускаться в овраг, чёрный, словно его налили тушью, Петельников осознал этот щемящий запах — сено, пахло его родной средней полосой и домом. Трава здесь от жары и безводья сохла на корню. Инспектор даже хотел заговорить об этом с Олегом, но тот шагал рядом сосредоточенно, видимо, чувствуя запах только своей бормотушки.

Хватаясь руками за кожистые листья дубков, они поднялись из оврага, миновали две горушки и увидели его — белый дом, отливающий блеском выветренной кости.

— Вот он, — вполголоса сказал инспектор.

Олег не ответил, лишь высунул из рукава стальной прут.

Они смотрели на заброшенные стены, и у Петельникова было такое ощущение, что он высадился где-нибудь на Марсе и должен сделать первый шаг к неземным существам.

— А если их много? — предположил инспектор.

— Раскидаем, — глухо буркнул Олег.

Нет, трусом он не был.

Они начали осторожно подходить к двери, переступая консервные банки и горы лежалого мусора. Олег шагал гибко, беззвучно. Инспекторские кеды тоже не шумели. Кусты здесь сцепились особенно дружно. Плечо Олега вспарывало их зелёную плоть, и они смыкались за Петельниковым, как вода за пловцом. У двери инспектор покосился на окно — меж редких досок зияла чернота. Он даже себе не признавался, что тот глаз казался ему — нет, не страшнее — противнее, чем компания уголовников.

Дверь была закрыта. Олег пнул её ногой, и она скрипуче уехала в темноту.

— Свети, — шёпотом приказал инспектор.

Яркий луч полоснул сухую землю и ушёл в дом, как проглоченный мраком. Они вошли.

В доме ничего не изменилось. Грязная бумага, стружки, клочки сена, пакеты из-под молока… В углу берлоги чернел пролитый вар. Пахло пересохшей бумагой и грязью. И тишина. Даже мыши не шуршат.

Нет, в доме что-то изменилось: у стены лежало бревно, тёмное от жары и времени.

— Его не было, — инспектор кивком показал на бревно.

— Туристы приволокли.

Впрочем, при лунном свете Петельников мог и не заметить.

Олег шарил лучом по стенам и полу.

— Куда ж тут можно пропасть? — спросил он, засомневавшись в рассказе Петельникова о глазе и скуле.

— Чёрт его знает, — задумчиво отозвался инспектор, поднял с пола сухой комочек и растёр: глина, зелёная глина. Та самая, которой была запечатана бутылка.

— А это чего? — вдруг спросил его помощник и показал себе под ноги.

Линия-щель в досках пола оконтуривала чёткий прямоугольник. Подпол, в доме подпол. Своим металлическим прутом Олег поддел крышку. Приоткрылась она легко. Петельников схватил её, поставил на ребро и заглянул вниз, вслед брошенному туда фонарному лучу — там ничего и никого не было.

Фонарь вдруг погас. И в тот же миг стальной прут с дикой силой врезался сзади в шею инспектора…

Он рухнул в подпол и потерял сознание…

Очнулся Петельников, видимо, от боли в затылке. Он ощупал себя и повертел головой — удар прута лёг чуть ниже шеи и позвонков не повредил. Саднило лоб, на котором запеклось немного крови. Слегка поташнивало. Видимо, сознание он потерял, ударившись головой о стены подпола.

Темь стояла такая, что её хотелось разгрести руками и сделать в ней какой-нибудь серенький проход. И такая же была тишина — лишь изредка со стены скатывались песчинки. Казалось, что он очутился не на земле. Он и был не на земле, он был в земле.

Подвал рыли на совесть. Метра три глубины. До люка над головой руки не дотягивались — хватали только мрак. Забыв о брезгливости, Петельников начал шарить по каким-то стружкам и опилкам, собирая куски древесины. В углу нашёл помятую жестяную канистру. Из мусора вывернул полкирпича. Несколько реек оторвал от стен, на которых когда-то держалась дощатая обшивка. И стал сооружать из всего добытого что-то вроде подставки или пирамиды. Это шаткое сооружение его выдержало, задрожав от тяжести. Он дотянулся до половиц люка, упёрся в них и тут же понял, что крышку придавил такой груз, который снизу человеку не поднять. Брёвнышко! Специально припасённое бревно метра на четыре. Тут и с лестницы не поднять. И всё-таки он попробовал ещё, напрягаясь из последних сил, пока его пирамида не рассыпалась и ноги не осели на пол. От напряжения усилилась тошнота. Кровь стучала в затылке и шее так, словно этот Олег продолжал ритмично бить своим прутом. И дрожали ноги.

Петельников отдохнул. Подкоп, нужен подкоп. До моря тут недалеко — обрыв же. Найти бы консервную банку или какую-нибудь железку. Он вспомнил про спички, купленные в столовой.

Инспектор чиркнул одну и закрыл глаза — маленькое жёлтое пламя показалось атомной вспышкой. На второй спичке глаза привыкли. Он осмотрелся…

Мусор и пыль… Доски со стен сорваны. Ни одной железки, кроме мятой канистры. Да и не поможет тут никакая железка — подпол был выбит в серовато-зелёной глине, крепкой, как асфальт. Её взял бы только лом, и Петельников теперь не знал, в какой стороне море.

Поджечь, поджечь мусор, куски дерева и половицы над головой — пусть горит этот дом ясным огнём… Доски выгорят, и он выйдет. Нет, не выйдет, — он сгорит первым. Скорее всего, задохнётся дымом.

Стучать в половицы, пока кто-нибудь не услышит. Он схватил рейку и ударил в доски над головой, но гнилое дерево разломилось на несколько кусков, как рассыпалось. Петельников схватил вторую — она обломилась ещё в руках.

Тогда кричать. Он замешкался, не зная, что выкрикивать. «Караул», «помогите»? Ему, старшему инспектору уголовного розыска, кричать такие слова… И он заорал: «А-а-а…», стараясь звуком прошибить могильные стены. Кричал долго и протяжно, пока ему не показалось, что все звуки скопились в этой яме и сейчас войдут обратно в глотку. Петельников смолк. Стало ещё тише. Да и кому кричать? Возле этого дома не было растительности и пляжа. Егозливые волны размывали глину и серой взвесью мутили воду. Сюда не ходили гулять и тут не купались. Даже рыбаки не удили.

Не зная уж и зачем, он вновь зажёг спичку и стал осматривать пол. Ничего. Мусор, тьма и глухие стены. Много бумажек, жёлтых, полуистлевших, как клочки папируса. Один, неожиданно свежий, лежал поверху. Он поднял его, чиркнул новую спичку и осмотрел. «Ава, доченька…» Заточённый! Тот же почерк, тот же карандаш, что и в бутылочной записке.

Вот, значит, как. В этом доме сидел человек, который написал записку, сунул в бутылку, запечатал глиной и, видимо, незаметно швырнул меж оконных досок под обрыв. Потом его опустили в этот подпол, где он тоже пытался что-то написать, но, вероятно, не успел. «Ава, доченька…» Скорее всего помешал он, инспектор, когда подошёл ночью к дому. Этот человек, заточённый, стар, у него есть дочь со странным именем Ава, которая живёт, видимо, в посёлке. Этот человек наивен, коли полагается на бутылку…

Да, но при чем тут он, Петельников? Он-то как попал в поле зрения тех, которые заточали или что там делали? Попал просто. Его запомнил тот самый глаз, его запомнила та скула. Может, глаз и был Олегов? Нет, ту скулу Петельников заприметил. Этого Олега к нему подослали, чтобы убрать. И вот он сидит в подполе…

Нелепость. Жуткая нелепость. Ему стало обидно до боли в скулах, и эта обида предательски двигалась к глазам… Что ж — смерть в подвале? Ему приходилось видеть скелеты в заброшенных окопах — там ребята погибали в бою, на людях, точно зная, ради чего им лежать этими скелетами. Впрочем, он схватился с шайкой, и, может быть, смысл в его гибели тоже будет… Да он и не с такими шайками схватывался. И выходил победителем. Нет, были и поражения. Он перебрал их в памяти, свои поражения, — все они случались лишь оттого, что инспектор получал удары сзади, из-за угла, неожиданно… Как теперь. Но таких нелепых поражений он не знал…

Оставалось надеяться на случай: сюда мог забрести дикий турист или могли переночевать бездомные отпускники. Оставалось ждать. Поэтому нужно беречь силы.

Он лёг на мусор и начал слушать землю.

Больше всего он страдал от беляшей, съеденных вечером, — хотелось пить. Если он умрёт, то от жажды. Болела голова и шея. Он не знал, ночь ли ещё, утро, или пошёл второй день — часы его стояли. В темноте и тишине время повисло, как в космосе. И мерить его он мог только степенью жажды.

Видимо, он дремал. Или забывался. Тогда видел майора, который подёргивал седеющие усики и повторял: «Эх, капитан…» За ним, за майором, на маленьком столе стоял пузатый графин с водой. Инспектор пытался его схватить, поднимал руку, но слова начальника «Эх, капитан…» останавливали.

А майор вдруг сказал: «Эх ты, Сивый». Петельников удивился — он был тёмный: белая кожа и чёрные блестящие прямые волосы. Он удивился и открыл глаза, вперившись взглядом в темноту.

— Сивый, рви эту, — глухо сказал наверху вроде бы женский голос.

Петельников вскочил и крикнул не своим, хриплым дискантом:

— Эй, кто там?!

Наверху моментально всё стихло.

— Откройте, откройте!

Быстрый звук каких-то шлёпающих — босых? — шагов пересёк дом с угла на угол. Убежали. Видимо, это были ребята, которых испугал его замогильный крик.

Он схватил рейку и начал стучать — дети любопытны, должны вернуться. Но рейка сразу же обломилась. Тогда он стал хватать обломки и швырять их в крышку подпола. Ноги дрожали, сверху сыпался песок, в ушах стоял гул, не хватало воздуха, а он швырял и швырял…

— Кто стучит? — спросил звонкий голос.

— Ребята, откройте! Скорее откройте!

— Тут бревно..

— Позовите взрослых! Только не убегайте!

— Попробуем рычагом. Сивый, давай-ка, ты гантели жмёшь…

Они завозились, кряхтя и поругиваясь. Видимо, не могли найти подходящего рычага. Потом что-то застучало, потом покатилось, потом упало… И вдруг — тишина.

Петельников напрягся, непроизвольно взметнул руки туда, к полу дома, к своему потолку…

В тишине неуверенно скрипнуло, но не так, как скрипят железные петли дверей и калиток, а глуховато, когда доска трётся о доску. И Петельников увидел над собой прямоугольник света и две головы.

— Ребятки, детки… — пробормотал он, бросился вверх, но не допрыгнул, сорвался и упал на колени.

Ребята опустили широкую доску, по которой он выполз муравьём…

Жаркое солнце через открытую дверь ударило ему в лицо. Он схватился за глаза и притих. Но сквозь руки, сквозь стены дома проходило его тепло, а вместе с ним шло тепло земли, трав и моря. Петельников вдруг ощутил дикую прелесть жизни, прелесть существования своего тела; ощутил через солнце, да, видимо, солнце и было жизнью. Не потому ли все отдыхающие жарятся на нём, словно тоже побывали в подвале?

— Сколько времени? — хрипло спросил он.

— Часа три, — ответил высокий смуглый мальчик.

Он просидел ночь и полдня и теперь по-дурацки улыбался, радуясь белому свету.

— А зачем вы туда залезли? — поинтересовался другой паренёк, Сивый.

— Меня посадили.

— Кто?

— Да шутник один, — счастливо ответил Петельников.

— Это не шутник, — усомнился высокий.

И тут инспектор увидел на полу литровую банку воды — оказывается, пресная вода имеет свой пресный вид.

— Попить хотите? — спросил Сивый.

Инспектор проглотил воду одним большим глотком, отдышался и тихо сказал:

— Спасибо, ребятки. Вы спасли мне жизнь.

Они смотрели насторожённо — из погреба, из-под бревна, вылез грязный, небритый, окровавленный мужик, сообщил какие-то глупости и выпил банку воды.

— Ну, ребятки, поговорил бы с вами, да надо искать того шутника…

— Будете бить? — заинтересовался Сивый.

— Нет, не буду.

— Боитесь?

— Я против самосуда, — вздохнул Петельников. — В милицию его сдам. Братцы, ещё раз спасибо.

Он спустился к морю, почистил одежду и смыл кровь водой, от которой защипало рассечённую кожу. И махнув двум фигуркам на обрыве, пошёл к посёлку…

— Ой, боже! — хозяйка так и села на скамейку перед домом. — А я уж хотела в милицию бежать.

— Приятеля встретил, — пробормотал инспектор, не придумав по дороге никакой приличной версии.

Но хозяйка придумала моментально. Видимо, его вид не вызывал сомнений.

— В вытрезвитель попал?

— Ага, — обрадовался Петельников.

— Похудел-то как… Иди поешь.

Почему-то вытрезвитель вызвал нежность. Она налила тарелку горячего супа и поставила свои, отборные помидоры.

Доев суп, инспектор почувствовал прилив необоримого сна. Хозяйка ещё что-то говорила о плодожорке, которая поселилась на яблоках, но его уже тянула кровать.

Он пошёл в свой домик. На стуле лежала книга и его авторучка. На столе краснел термос с чаем, залитым ещё вчера. Висело полотенце, давно высохшее. Рубашка, выглаженная ещё дома…

Он стянул грязную одежду и упал на кровать. Так сладко ему не спалось даже в детстве. Он перевалил бы на ночь, не звякни хозяйка под окном собачьей миской.

— Чайку попьёшь? — спросила она.

— Ещё во сне мечтал.

Голова не болела. В мышцах появилась спортивная свежесть. Он хотел чайку и зверски хотел есть, словно пахал. Поэтому извлёк из своих запасов банку сгущённого молока и кружок полукопчёной колбасы, а хозяйка поставила громадную миску пузатых помидоров.

— С кем шелопутничал-то?

Этот вопрос ему и требовался.

— Местный. Олегом звать…

— Чего-то не припомню.

— Невысокий, сухощавый, с чёлочкой…

— Может, сын Фёдора? Так он в армии.

Значит, не местный. Тогда его не найти. Но ведь он не один. И есть жертва. «Ава, доченька…»

— Вы давно тут живёте?

— И, милый, лет двадцать пять. И горы знаю, и море.

Моря она не знала. Она даже в нём не купалась, хотя ей было не больше пятидесяти.

— А вы украинка?

— Какая тебе украинка? — удивилась хозяйка. — Новгородская я.

Она попробовала копчёную колбасу, сразу растрогалась и выставила миску больших жёлтых груш. Казалось, уколи грушу иголкой — и она вся вытечет в миску.

— А татары живут?

— Есть три семьи.

— Значит, я слышал татарское имя. На пляже девушку называли Авой.

— Так это не татарское, — обрадовалась хозяйка его ошибке. — Это же Григорий Фомич кликал свою дочку.

— Странное имя, — удивился Петельников.

— Звать-то её Августой. А Фомич зовёт Авой. Как собаку, прости господи. С другой стороны, и Августой звать неудобно. Одно бесиво получается.

— Что получается?

Инспектор уже слышал, как она этим словом называла Букета, когда тот отказывался есть кашу.

— Бесиво, говорю, — объясняла хозяйка. — Бесиво и есть бесиво.

Он понял: от беса, значит.

— А они местные, Фомич-то с Августой?

— Да по Виноградной живут, последний дом, у табачного поля.

Ему сразу расхотелось есть. Ноги, его длинные ноги, сами собой переступали под столом.

Петельников определённо знал, что работает инспектором уголовного розыска не из-за денег. Он работал и не потому, что не мог найти другого места. Он работал не потому, почему работали многие люди, которые, раз ступив на определённую стезю, уже не могли с неё сойти. Он работал и не ради звания, престижа или мундира… Любознательность, любознательность и любопытство двигали им на трудных розыскных дорогах. Они считал, что у человека, кроме всяких инстинктов, вроде сохранения жизни и продления рода, есть инстинкт любопытства, который психологи забыли открыть. Или уже открыли.

Он вышел из дому и побрёл по улочкам.

Был уже вечер. Отдыхающие, утомлённые морем и солнцем, прогуливались под кипарисами. Девочки в белых шортах играли на тихой тут проезжей части в бадминтон. Мальчишки носились на велосипедах. У калиток стояли весы и вёдра с помидорами. Во дворах ужинали на воздухе, закрывшись от прохожих долговязыми мальвами.

Петельников поднялся на гору, заглянул в санаторий, мелким шагом сошёл опять в посёлок и всё-таки оказался на Виноградной улице. И двинулся по ней, до её конца.

Он усмехнулся. Ну, придёт. Здравствуйте. Здравствуйте. Вы Григорий Фомич? Я Григорий Фомич. А это ваша дочь Ава? А это моя дочь Ава. Помидоров не продадите ли? Продам, а сколько кило возьмёте?

Виноградная улица кончилась. Табачное поле подходило только к одному беленькому дому, который ничем не отличался от других. У проволочной изгороди стояла женщина. И он почему-то сразу решил, что это Августа.

— Здравствуйте, — сказал инспектор, не имея никакого плана.

— Здравствуйте, — негромко ответила она.

Ей не было тридцати. Симпатичное лицо с глубоко въевшимся загаром. Слабоголубые, не южные глаза. Волосы, отбелённые солнцем. Крупные ладони с грубой кожей, видимо, задубевшей на виноградниках и табачных плантациях.

Она вопросительно смотрела на гостя. Ему оставалось только спросить про помидоры.

— Дачников пускаете?

— Мы вообще не пускаем.

— Дом громадный, а не пускаете, — удивился он.

— Одна большая комната да кухня. Некуда пускать.

Говорила она спокойно, чуть улыбаясь неопределённой улыбкой.

— Может, есть какая пристройка? Вторую ночь сплю у моря…

Она поверила, улыбнулась, но промолчала.

— Или с вашей мамой поговорить? — не сдавался инспектор.

— Мамы у меня нет.

— Ну с папой?

— Отец уехал.

Она попыталась улыбнуться, но на этот раз улыбка не получилась — только шевельнулись губы. Отец уехал. Всё правильно. Его и не должно быть.

— Пожалейте человека! — заговорил инспектор с подъёмом, который появился, стоило ему услышать про уехавшего отца. — Есть у вас беседка, сарай, кладовка, чердак? Я не варю, не стираю, не пью и не курю.

— Беседка есть, — задумчиво сказала она, скользнув взглядом по ссадине на лбу.

— Чудесно! Я буду платить, как за комнату.

Она усмехнулась:

— Живите. Только беседка без крыши.

— Зачем на юге крыша? Спасибо, побежал на пристань за вещами…

Возможно, он опять лез в яму. Но теперь была откровенная борьба, где удара в спину он не пропустит, потому что в борьбе его ждёшь.

Инспектор испытывал лишь неудобство перед хозяйкой — всё-таки съели не одну миску помидоров. Она поджала губы и села у калитки, как бы показывая, что путь свободен. Она даже ни о чём не спросила. И гордо не взяла деньги за три дня вперёд, которые он хотел ей вручить в порядке компенсации за ущерб, причинённый досрочным освобождением квартиры.

Но не объяснять же.

Инспектор уголовного розыска привык работать по версиям. Несведущему человеку показалось бы, что инспектор играет в детектив, полагая загадкой то, что и так очевидно. Но для оперативника нет очевидных положений — для него есть версия проверенная и версия непроверенная.

Очевидно, что этот Олег на пляж не пойдёт… И всё-таки… В инспекторской практике был случай, когда уголовника искали по всему Союзу, а он ночевал на месте своего преступления.

Петельников вернулся к морю.

Было то время, когда закончился дневной отдых с изнуряющим солнцем, беспрерывным купаньем и обильными фруктами; было то время, когда ещё не наступил отдых вечерний с такими же изнуряющими развлечениями. Было самое хорошее время, время полутонов и полушумов — без жары, без вскриков и даже без прибойного гула волн. Толпы умиротворённых отдыхающих тянулись с берега.

Петельников спустился к воде и оглядел прореженный пляж. Конечно, его тут не было. И не могло быть. Но девушки, Медузочка и Чёрненькая, сидели на гальке плечом к плечу.

— Рад, что вы не сгорели, не утонули и не объелись вишнями, — приветствовал их Петельников, усаживаясь на свой объёмистый портфель.

— А вы объелись? — спросила Чёрненькая.

— Я тут с голоду помираю…

— А откуда у вас ссадина?

— Неудачно нырнул.

— Уезжаете? — поинтересовалась она, окидывая взглядом его одежду и портфель.

— Нет, он не уезжает, — сказала вдруг Медузочка, всматриваясь в море, словно она так и смотрела в него со вчерашней встречи.

— Да? — удивился Петельников.

— Ведь блатные не уезжают, — объяснила Медузочка, — а смываются.

— Вы про меня? — уже не удивился инспектор.

Его друг, следователь прокуратуры Рябинин считал, что их оперативной работой должны бы заниматься лишь одни женщины, не имеющие мускулов, но обладающие той интуицией, которой не хватает мужчинам.

— А разве не так? — спросила она.

— А разве похож?

Медузочка повернула голову, одарив его взглядом своих огромных немигающих глаз. Красива. Если бы его отпуск был подлиннее. Если бы он не попал в эту криминальную историю. Если бы не так жарко. Если бы он признавал пляжные знакомства…

— Вы, может быть, и не очень похожи, — вмешалась Чёрненькая, — но ваш приятель… Жаргон, нахальство, татуировка.

— А где он сейчас?

— К вам же вчера пошёл, — сказала Медузочка. — Вы, наверное, главарь?

Она вновь повернулась к нему, и Петельников с удовольствием посмотрел ей в глаза.

— Нет, я не уголовник, — серьёзно ответил инспектор.

— Но и не отдыхающий, — серьёзно возразила Медузочка.

— Как-нибудь всё расскажу, — пообещал он и глянул на часы: его ждала Ава, если, конечно, ждала.

Как-нибудь им расскажет. Не для того, чтобы обелить себя. Кто он? Случайный знакомый. Нет, расскажет для того, чтобы в их сознании не накапливался тот горький опыт, который в отличие от опыта хорошего почему-то зовётся «жизненным».

Как-нибудь он им расскажет — Петельников думал, что у него ещё будет время для этого «как-нибудь».

На беседку у строителя пошло ровно четыре лёгких столбика и несколько реек. Но крыша и три стены были из живой зелени, поэтому она походила на лохматую пещеру. Это, пожалуй, была и не беседка, а кусок пространства в винограднике, скрытый от глаз плотвой листвой. Дождь не страшен. Прямо на земле стоят узкий деревянный топчан. Вместо стула темнел чурбачок. Просто и удобно. И романтично — вот только сарайчик, который, видимо, начали перестраивать, портил вид.

Новая хозяйка принесла постельное бельё и бросила на доски.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Августа.

И ушла, не поинтересовавшись, нужно ли ему что, удобно ли… Даже не улыбнулась. Может быть, потому, что они вступили в официальные отношения — теперь он уже не уличный прохожий, а жилец. Но она вернулась и грубовато спросила:

— А паспорт есть?

— Боитесь, что приютили шпиона? — пошутил он и протянул документ.

Она взяла паспорт, посмотрела фамилию, вернула и всё-таки улыбнулась. Инспектор счёл это сигналом к беседе, но Августа уже исчезла в винограднике. Почему она вздумала проверять паспорт? Тут к отдыхающим привыкли и документы брали только на прописку. Где её отец? Почему она так нелюбезна? И почему у неё грустная улыбка? Впрочем, для этого он тут и поселился — ответить на вопросы.

Он поселился для этого. Но она-то зачем пустила дачника в эту нежилую беседку? И уговаривать долго не пришлось. Даже не спросила, на какой срок. Или это опять ловушка? Но для этого он тут и поселился.

На новом месте всегда неуютно. Инспектор сидел на дубовой чурке. Перед ним на земле стоял дорожный портфель, который было даже не разобрать — некуда. Жужжала какая-то муха. Над головой игрушечными щупальцами повисли виноградные усики, нацелившись ему в макушку. В общем-то, сидел он на улице, в зарослях.

Южный вечер стремительно опускался на посёлок. В беседке уже потемнело. Делать в новом жилище было совершенно нечего. Ни света, ни стола. Пугать тишину приёмником не хотелось, да и поселился он, чтобы слушать отнюдь не транзистор. Инспектор встал с жёсткого сиденья и пошёл на улицу.

Августа опять стояла у изгороди, словно кого-то ждала. Он тоже остановился, чуть было не пригнувшись, как классический детектив, к ботинкам, дабы завязать шнурок. И посмотрел туда, куда смотрела она — в небо.

Солнце опустилось за самую могучую вершину, и оттуда веером расходились морковного цвета раскалённые лучи. Горы сразу посинели. Лощины сделались чёрными и узкими. Запахло табачным полем.

— Красиво, — сказал инспектор.

Она молчала. Её белые волосы порозовели — к ним прорвался отставший от уходящего солнца луч.

— Воздух у вас сухой и тёплый.

— Вот и дышите.

Откровенности он не ждал, надеясь лишь на вежливую беседу. Ему же грубили. Он мог обидеться, будучи на свидании, где-нибудь в магазине, в приятельской беседе… Но на службе инспектор был неуязвим…

— Виноградник у вас густой…

— Отдыхайте-отдыхайте, — перебила Августа и пошла в дом.

А может, она хотела отвязаться; надоели им тут отдыхающие своими пустопорожними разговорами, бездельем и гамом. Но Петельников уйти не мог, потому что она была дочерью того человека, из-за которого ему не повезло с отдыхом. Не поэтому… Потому что по своей воле он ни разу не ушёл от нераскрытого преступления.

Инспектор решил пройтись по синеющим улицам — уж очень не хотелось сидеть в винограднике.

Темнело стремительно. Отдыхающие сменили шорты на брюки и юбки и вышли гулять к пирсу. Громкоговоритель звал прокатиться в открытое море. Иногда посёлок оглашали дикие крики или взрывы смеха — под открытым небом показывали кино. С моря, с того моря, в котором он толком и не покупался, несло удивительно прохладным ветерком с лёгким запахом свежих огурцов. Может быть, это дышали водоросли. В его городе такой запах шёл весной, с лотков, когда продавали свежую корюшку.

Побродив, он вернулся в беседку и прилёг на своё узкое ложе.

Не спалось, да ведь недавно и встал. И нечем заняться. Ни почитать, ни послушать последние известия. Чувство заброшенности и оторванности от мира вдруг захлестнуло его, — это на юге-то, где на пляже яблоку негде упасть. Он лежал на топчане в этих кустах и смотрел в овальную дыру, которую оставили листья в живом потолке. В ней светлело ночное небо — значит, вышла луна. Значит, пришла ночь. Он лежал и слушал спящий посёлок…

Какими-то волнами отлаяли собаки, начав на одном конце улицы и кончив на другом. Где-то у забора фыркнула кошка. Жара растворилась в ночи. Виноградник стоял густой, тёмный — луна не серебрила его. Казалось, прохлада идёт от этих чёрных и сонных листьев. Всё уснуло. Видимо, во всём посёлке не спал только он — смотрел на кусочек неба.

Инспектор решил обозреть дом, куда завтра собирался проникнуть. Повернувшись на своём несгибаемом топчане, он раздвинул листья, глянул в залитый луной сад и сжался…

У беседки, как привидение, стояла белая Августа с поднятым ружьём.

Секунду или две, или три его тело не могло шевельнуться. Не три секунды — вечность, казалось, цепенело оно, парализованное белым видением. Затем он с силой оттолкнулся и упал под топчан — его толстые доски могли спасти от пули…

Но выстрела не прозвучало. Выждав, он отвёл в сторону листик и посмотрел в сад одним глазом — там никого не было. Словно всё показалось. Тишина.

Он вылез из-под топчана, унял дрожь в ногах, сел на чурку и начал ждать рассвета.

Получалось, что Августа тоже в шайке. И он снова в ловушке. И жив ли её отец? Жив ли тот старичок, который писал «заточённый» и «Христа ради»? Инспектор представлял его маленьким и чудаковатым.

День возвращался нехотя. Сначала потускнела луна и откатилась куда-то в сторону. Потом стало, прохладно — он даже набросил на плечи одеяло. Затем бешено зачирикали воробьи. По улице пробежал человек — занимать место на пляже. И сразу ударило в глаза утро: розово засветились вершины гор, дунул с моря ветерок, шумно задышали белёсыми листьями пирамидальные тополя, зафыркали машины и заскрипели двери. В доме Августы тоже стукнуло.

Петельников встал и пошёл к шлангу. Горная вода окатила грудь и спину, сняв ночную бессонную вялость. Одевшись, он решительно подошёл к двери. Медлить больше нельзя. Нужно отобрать ружьё и эту Августу доставить в милицию. Если ночью ей что-то помешало расправиться с ним, то может не помешать в любую другую минуту. Скорее всего она в доме одна — иначе бы к беседке ходил мужчина. И не с ружьём бы, а с финкой или ломиком. Видимо, не ожидали, что он будет ночевать в их логове, и не приготовились.

Всё-таки инспектор решил заглянуть в окно, чтобы не нарваться на засаду…

В кухне сидела Августа и плакала…

Он постучал по стеклу и вошёл. Она подняла голову, вытерла глаза и вопросительно глянула на него. Не смутилась, хотя сидела в слезах, да и ночью покушалась на человека. Видимо, сильно страдала.

— Какая-нибудь неприятность? — спросил он.

— Что вам надо?

— Может, нужна помощь?

— Ах, отстаньте!

Говорила она грубо — грубыми были тон и слова, но её растерянное лицо, казалось, не имеет отношения к этой грубости.

— Августа, доверьтесь…

Она махнула рукой и откровенно разрыдалась.

Жалость вдруг охватила инспектора, сразу лишив действенности. Видимо, эта жалость существует рядом с интуицией, ибо он мгновенно понял, что Августа не преступница и никогда ею не была — хоть стреляй она в него из своей двустволки.

— Успокойтесь… — вяло сказал Петельников.

— Сейчас же уходите! — Она вскочила и зло смотрела на инспектора сквозь дрожащие на веках слёзы. — Освободите беседку и убирайтесь!

Обессиленный жалостью, он сделал шаг назад и тихо сказал:

— Ава…

Она испуганно осмотрелась — искала того, кто мог её так назвать. Но его в кухне не было. Тогда она как-то задеревенело впилась взглядом в лицо инспектора и почти неслышно спросила:

— Кто вы?

— Ваш друг.

Она молчала, рассматривая его тем же проникающим взглядом.

— Даю честное слово, что хочу вам помочь!

Августа молчала. И тогда он решился, поверив своей интуиции:

— Я из уголовного розыска.

Она помолчала.

Инспектор достал из потайного кармана удостоверение и предъявил.

— Так бы сразу, — вяло и чуть облегчённо улыбнулась она.

— Расскажите всё по порядку и подробно, — сказал Петельников, сразу заторопившись, словно предъявленное удостоверение вернуло его на работу.

Августа задумчиво опустилась на стул. Лишь бы не спросила, что он знает обо всём этом странном деле… Но она спросила другое, потруднее:

— Что-нибудь случилось с отцом?

Случилось… Это неопределённое слово употребляют, когда боятся спросить, жив ли человек.

— С ним всё в порядке, — твёрдо ответил инспектор, потому что на святую ложь шёл всегда, да и сам толком пока ничего не знал.

— Отец перестраивал сарай. Менял пол, копал ямы для столбов… Он на пенсии. На той неделе прихожу с работы, а его нет. Потом пришёл какой-то парень и передал, что отец получил телеграмму из Воронежа, от своей сестры и уехал к ней. Спешил на нужный поезд.

— А он собирался в Воронеж?

— Собирался, но осенью. А тут уехал вдруг. Даже записки не оставил.

— Чего ж с Воронежем не связались?

— Как же… Звонила, да не отвечают. Телеграмму послала. Может, тётя в больнице…

— А парня раньше видели?

— Не местный. Сказал, что встретил отца на пристани. Невысокий, беленький…

— С чёлкой?

— А вы его знаете?

Инспектор знал — до сих пор ныла шея и саднило голову.

— Почему вы хотели в меня стрелять? — ответил он вопросом и положил ладонь на её горячую руку.

— У меня патронов-то нет, — улыбнулась Августа, но сразу тревожно закаменела лицом. — Когда я на работе, кто-то ходит в дом. А ночью ходит по двору…

— Кто ходит?

— Не знаю. Позавчера лазали в подпол и разворотили печь. Вчера кто-то ползал в винограднике. Я вас пустила для безопасности. А потом думаю — вдруг и он из тех, кто лазает по дому. На отдыхающего-то вы не похожи.

Медузочка уже это говорила. Но на кого же он похож? Неужели на инспектора уголовного розыска…

— Вот я решила вас попугать, — слабо улыбнулась она.

— А чего в милицию не пошли?

— Сегодня уж собралась…

В доме что-то искали. И это было связано с отцом. Для немедленных действий инспектору не хватало информации, которую он мог получить только в местном уголовном розыске — тут требовалась оперативная работа. Телефон для этой цели не годился, а ехать в милицию далеко, день потеряешь. Он не мог бросить растерянную женщину на милость негодяев, которые, видимо, были способны на всё.

— Августа, может, у отца есть какие-нибудь ценности или деньги?

— Откуда… Мы даже жильцов не пускаем.

— Какой-нибудь документ, — предположил инспектор. Она пожала плечами.

— Не было ли у отца в биографии… В общем, так. Вы никому не говорили, что поселился жилец?

— Никому.

— Этот день и одну ночь я посижу в беседке. Показываться не буду. Дом просматривается хорошо. Правда, двух окон не видно, но они выходят на улицу, оттуда вряд ли полезут.

— Ставни есть…

— Теперь можете жить спокойно, — ободряюще улыбнулся инспектор.

Августа тоже ответила улыбкой:

— Я буду носить вам еду.

Когда она грустила, её глаза едва голубели, становились прозрачными, словно промывались подступившими слезами.

Весь день инспектор просидел в беседке, стараясь не шелестеть и не кашлять. Ему вообще-то было неплохо. Листья винограда скрывали не только от глаз, по и от жары. Пахло холодной землёй и помидорами. Над головой висела тяжелейшая гроздь рислинга. Оборвись она ночью на него, испугала бы. Стояла та дневная тишина, когда шум бушует где-то далеко и поэтому тут кажется ещё тише. Только раза два стукнули о землю яблоки, подточенные плодожоркой.

Инспектор не сводил глаз с дома, который спокойно сиял белыми боками. Кроме рыжей кошки, никто к двери не подходил. Видимо, шайка не спешила. Но она должна спешить — ведь старика могли хватиться.

Часам к пяти вернулась Августа и принесла ему поесть. Она вроде бы успокоилась и ещё больше опалилась жарой. Её волосы сухо шуршали и, казалось, вот-вот начнут ломаться, как солома.

Он пил молоко, а она стояла у входа — если только был такой вход, — и солнце било ей в спину, казалось, просвечивая её насквозь. Августа походила на солнечную женщину, солнцеянку, что ли, которая спустилась сюда по его лучам. Сейчас она казалась моложе.

Инспектор взял лист и написал:

Она усмехнулась и чиркнула на уголке, как поставила резолюцию:

Она улыбнулась и помахала рукой.

Оружие у инспектора было — под топчаном лежал чугунный пест, который он взял в разобранном сарае. Такие песты выпускали вместе со ступами. Вроде бы в них геологи толкут камни. Оружие у него было — не было тех, для кого оно готовилось.

От хорошего обеда да от бессонной ночи инспектор неожиданно заснул. Когда открыл глаза, уже смеркалось. Он испугался, что проспал всё на свете, но, увидев Августу, поливающую цветы, успокоился. Значит, за это время ничего не случилось. Сон ему пригодится — ночью будет зорче.

Он научился определять жизнь курортного посёлка на слух…

Вот людская волна откатилась с пляжа. Вот она растеклась ручейками по домам. Кончилось кино. Замолкли картёжники на веранде у соседей. Давно погас свет у Августы. Совсем стемнело.

Инспектор силился рассмотреть предметы, но, кроме чуть белевшей стены дома, ничего не видел. Всё спряталось во тьму. Пропала клыкастая линия гор, слившись с фиолетовым небом. Оставалось ждать луну. Где-то над морем уже загорался её холодный огонь.

Шла ночь. Петельников отмечал каждый звук и вглядывался до слёз. Ему показалось, что глаза настолько привыкли к темноте, что уже видят всё без помех. Стали различать бочку для воды, скамейку на крыльце и чёрные помидоры у беседки. Он глянул в другую сторону — на пустом беззвёздном небе алюминиевым диском горела луна. И как будто стало ещё тише, словно всё живое поняло, что есть космос, и Земля лишь пылинка в его безмерном пространстве. Наступила глубокая ночь, когда давно прошёл вечер и ещё далеко до утра.

Где-то упало яблоко. Упало и вроде бы покатилось. Опять стук, за ним второй, третий… Или это шаги? Всё смолкло.

Инспектор сидел на топчане, напряжённо вслушиваясь, вцепившись руками в доски. Мало ли звуков у ночи… Показалось.

Но звук повторился. Теперь он уловил ритм шагов. Они доносились с улицы. Мог идти пьяный. Но почему он крадётся? Опять всё стихло. Или ноги заплетаются? Стихло.

Инспектор смотрел на дом и на ограду. Там никого не было. Да мало ли звуков у ночи?

Минут через десять что-то зашуршало у него за спиной. Он мгновенно лёг на топчан и оглянулся. Шуршало в зелёной изгороди, которая закрывала участок со стороны табачного поля. Эта загородка проросла шипами и колючками и была надёжнее проволочной сетки. Шуршало в ней осторожно и настойчиво, с каким-то лёгким звоном, какие издают сухие стручки. Он бы не придал этому значения, посчитав за кошку, не будь перед этим вкрадчивых уличных шагов. Поэтому ждал — чем же кончится звончатый шорох. Словно перекусывали колючую проволоку…

Сначала показалась голова, а потом и весь человек. Плоскоскулый… Плоскоскулый! Он поправил кепку, положил на широкое покатое плечо лопату и повернулся к изгороди. Оттуда вылезла невысокая худощавая фигура, которую инспектор узнал бы и без лунного света. В руках он держал ломик. Плоскоскулый что-то ему шепнул, и они пошли прямо к беседке.

Инспектор сжался и нащупал пест. Под рубашкой вспотела спина. Ну что ж, двое на одного… И трое бывало на одного.

Они поравнялись с беседкой. Инспектор перестал дышать. Стоило кому-нибудь из них присмотреться, и он бы увидел на топчане белеющее лицо. И бросился бы с ломом или лопатой. Но они прошли мимо, к сарайчику.

Олег положил ломик на землю, взял лопату и начал копать. Делал он это быстро, поблёскивая сталью. Видимо, рыл по рыхлому грунту. Ну да, ямка для столба… Плоскоскулый повернулся спиной к беседке. Луна блестящими погонами ложилась на его покатые плечи. Инспектор не шевелился, боясь скрипнуть доской.

Под лопатой глухо стукнуло. Олег упал на колени, запустил руку в яму, вытащил какой-то свёрток и положил его на землю осторожно, как новорождённого. Плоскоскулый стремительно нагнулся к этому свёртку…

Теперь! Один на коленях, второй согнулся. Пест бы взять… Но пестом ему нельзя. Это они могут ломами, ножами, кастетами. Теперь — у него есть полсекунды.

Инспектор взвился с топчана и пять метров до сарая пролетел птицей. Олег успел только поднять голову. Плоскоскулый успел только обернуться. Но инспектору и нужно было, чтобы тот обернулся, потому что бить по затылку он не привык. С налёту, с силой врезал он кулак в его плоскую скулу — плоскоскулый, зацепившись ногами за лежащее бревно, рухнул на доски и затих. Следующим рывком Петельников схватил руку так и не вставшего Олега и завернул за спину. Тот скорчился.

— Тебя бы надо ломиком по затылку, — сказал инспектор, слегка отпуская его кисть.

Залаяли собаки, почуяв неладное. Из-под дома шарахнулась кошка. Где-то скрипнула дверь — через двор.

Петельников нагнулся, поднял свободной рукой плоский камень и швырнул его в дом. Окатыш ударился о стену и отскочил в железную бочку, которая отозвалась пустым звуком.

Сразу засветилось окно. Через полминуты белая фигура осторожно возникла на крыльце и замерла, боясь ступить в сад. Без ружья, а вот теперь оно было бы к месту.

— Августа, принесите верёвку! — весело крикнул инспектор.

Она пропала в доме. Когда появилась вновь, то пошла к инспектору опасливо, как бы пробуя землю ногой и не доверяя её твёрдости. Увидев Олега, Августа прижала ладони к груди и так стояла, пока инспектор вязал ему руки. Словно дождавшись своей очереди, зашевелился плоскоскулый. Инспектор посадил его на бревно. Увидев его в лунном свете, Августа вскрикнула.

— Что? — быстро спросил Петельников.

— Бочкуха…

— Какая бочкуха?

— Фамилия. Через два дома живёт…

— Где её отец? — рыкнул инспектор.

— В моей кладовке спит, — выдавил из себя Бочкуха, потирая щёку и подбородок.

— Как же они водили его по посёлку, к морю? — удивился Петельников, связывая за спиной руки плоскоскулого.

— У Бочкухи «Москвич», — сказала Августа.

Она уже нетерпеливо отстранялась от них в сторону бочкухинского дома.

— Августа! — остановил её инспектор. — Дойдите до почты и позвоните в милицию.

Она без слов ринулась на улицу.

Петельников посадил Олега рядом с Бочкухой. Со связанными руками далеко не убежишь, да и куда им бежать — через два дома? Теперь можно было посмотреть и свёрток, ради которого, видимо, эта пара орудовала.

Инспектор поднял его на доски, ощутив странную для столь небольших габаритов тяжесть. Под мешковиной оказалась какая-то труха, словно мыши ели бумагу или ткань истлела. В этой трухе лежали странные жёлтые куски, похожие на окаменевший сыр. Или сливочное масло, ибо они поблёскивали. Он тронул один кусок, ощутив холодное металлическое прикосновение… Золото!

Стояла какая-то нереальная южная ночь.

Казалось, запахи табачного поля, помидоров и сухой пыли вытеснили воздух. За спиной джунглями чернел виноградник. На бревне сидели двое связанных. Маслянисто поблёскивали золотые брусочки. И золотом горела луна.

В этой странной ночи вдруг сипловато сказали:

— Закурить бы.

Бочкуха шевельнул плечом, готовый закурить.

— Потерпишь, — буркнул инспектор.

— Мне б спросить кое о чём…

— О чём?

— За что стараешься, парень? — глухо, но сильно заговорил Бочкуха. — Премию хочешь в размере оклада? Иль дополнительный отпуск на шесть дён? Али приобресть за нас цветной телевизор?

— Не дадут? — полюбопытствовал инспектор.

— Шире варежку разевай, — почти весело вставил напарник.

Петельников втянул носом воздух: кислый запашок обволакивал этого Олега, который, видимо, трезвым был только однажды — тогда на пляже.

— Неужели вы цветного не стоите? — развеселился и Петельников.

— Чего время терять да зубы скалить! — озлился Бочкуха. — Вон твоё счастье лежит, в энтих брусочках. Никто, окромя нас да придурошного старика, о них и не знает. Отпусти, — сбежали, скажешь… А брусочков, мол, и не видел. Не будь дурнем, парень, такого фарта тебе не подвалит…

— И сколько дадите? — полюбопытствовал инспектор.

Надежда так и рванула Бочкуху вверх, как обескрыленную птицу:

— Одного хватит?

Петельников покачал слиток на ладони. Килограмма два… А всего брусков шесть. Двенадцать килограммов золота!

— А два? Всем по паре, — сдавленно предложил Бочкуха.

Инспектор бы взял — показать ребятам в своём райотделе. А то ведь не поверят. Значит, так: он входит, вытаскивает из карманов слитки и кладёт на стол начальнику уголовного розыска. Что это? Золотишко, четыре кило. Откуда? Привёз с юга. Как так? Заработал честным сыском. А вас теперь звать случайно не Монте-Кристо?

— Ну?! — остервенело спросил Бочкуха.

— А сколько тебе лет? — вдруг поинтересовался Петельников.

— Пятьдесят четыре.

— Ого! Уже можно звать «папаша».

— И что?

— А то, что пятьдесят четыре года прожил и всё зря.

— Почему же зазря? — насторожился плоскоскулый.

— Неужели за пятьдесят четыре года, дядя, ты не нашёл в жизни ничего дороже золота?

— А и не нашёл! — отрезал Бочкуха. — Ты ж дурило, тебе ж счастье прёт в руки, а ты его пинаешь. С золотишком ты же царь жизни! Бабу какую хошь, товар какой хошь…

— И всё?

— Чего всё?

— Кроме баб и товара, больше ничего и не знаешь?

— А ты знаешь?

— Эх, дядя. Да купался ли ты в море? В нём же одуреешь от счастья…

— Парень, ты пощупай золотишко-то, пощупай! — не сдавался Бочкуха.

Инспектор пощупал. Бруски оказались холодными. Странно: драгоценный металл, из-за него идут на преступления, а он как покойник.

— Несогласный, придурок, — вздохнул Бочкуха.

— А кто пьёт портвейнчик розовый, скоро ляжет в гроб берёзовый, — ожил вдруг приятель плоскоскулого.

Августа не возвращалась. Видимо, позвонив в милицию, она пошла к дому Бочкухи искать отца.

Ночь шла на убыль. Потускнела луна и сдвинулась к горизонту. Виноградник из чёрного стал серым. Лишившись лунного света, потеряло блеск золото. Откуда-то сверху подул ветерок. Волглая рубашка сразу легла на спину инспектора полиэтиленовой плёнкой.

— Холодно, — поёжился Бочкуха.

— Ничего, в крематории согреешься, — ободрил молодой.

Машина появилась почти бесшумно, вынырнув откуда-то из табачных зарослей. Она резко тормознула у дома. Три фигуры пересекли свет фар и вошли во двор. Они стали у крыльца, рассматривая тёмные окна.

— Сюда! — крикнул Петельников.

Трое мгновенно оказались у сарая. Высокий, худощавый парень в очках окинул всех быстрым взглядом и строго приказал:

— Ваши документы, гражданин.

Инспектор вытащил удостоверение. Приехавший глянул в него, протянул руку и улыбнулся:

— Начальник уголовного розыска Куликов.

Потом было то, что бывает на любом месте происшествия: следователь, понятые, протоколы… Только Петельников чувствовал себя необычно в роли свидетеля. Он сидел в большой и чистой комнате Августы и строчил свои показания. Поставив роспись после стандартной фразы «Записано собственноручно», он вдруг понял, что утомился так, как никогда не уставал на работе. Перевалив всё на чужие плечи, он расслабился, и на него накатило какое-то безразличие. Тяжёлая дрёма легла на глаза…

Когда он их открыл, то увидел перед собой Куликова, который тихо спросил:

— Устал, капитан?

— Есть чуть-чуть. Кончили?

— Да. Этот Бочкуха у нас давно на примете. Жадный, дачников пускает и в сарай, и в прачечную… Спекульнуть не прочь. А второй — его племянник. Приехал погостить. Судимый, между прочим.

— А золото откуда?

— Григорий Фомич перестраивал сарай, копал яму и нашёл клад. Ещё дореволюционный. Спрятал в ту же яму и пошёл на радостях к Бочкухе: мол, куда сдавать да как… Те его и схватили, на «Москвича» и в дом над обрывом. Всё-таки заставили сказать, где лежит золото. Дальше ты знаешь…

Дальше инспектор знал.

Открылась дверь, впустив Августу и седоватого худого старика с белёсой щетиной на лице.

— А это ваш спаситель, — сказал ему Куликов.

Старик подсеменил к инспектору:

— Спасибо, сынок! Я ведь про тебя давно знаю. От этих бандитов. Ты ночью приходил, они тебя и заприметили. Испугались. Вот племянничек и пошёл охотиться на тебя. А бутылочку мою они прозевали. Я-то и не надеялся. Издевались, поганые, только что не били…

Инспектор смутился, увидев слёзы в голубовато-прозрачных, как у Августы, глазах. И окончательно покраснел, когда Григорий Фомич обнял его и белёсая щетина кольнула щёку Петельникова.

— Капитан, какая нужна помощь? — спросил Куликов.

За окном уже стоял яркий день. Жара сочилась сквозь стёкла, как горячий сироп. Фиолетовое марево оплавляло горы.

Инспектор потёр лоб:

— Мне вот что нужно: выспаться и билеты на завтрашний самолёт. Мой отпуск кончился.

— Тогда едем в гостиницу, — предложил Куликов.

— Какая гостиница?! — высоким-голосом почти крикнул Григорий Фомич. — Да моя хата лучше всякой гостиницы. Сначала отобедаем, а потом уж спать…

— Спать только в беседке, — согласился Петельников.

Начальник уголовного розыска пожал инспектору руку, пообещав заехать вечером и увезти его к себе в гости — только при этом условии будут авиабилеты.

Инспектор осоловело уселся в кресло. На столе уютно жужжал вентилятор, ворочая лобастой головой в белом ореоле. Там же, на столе, встал электрический самовар и появились тарелки с «украинской» колбасой, помидорами, местным ноздреватым хлебом…

Августа замерла перед инспектором, держа в руке белое полотенце.

— А вот вы меня не поцеловали, — сонно поделился он.

Она подошла ближе, вплотную. Запах терпкого винограда, который зрел на их участке, наплыл вместе с ней.

Августа пригнулась, и её губы прохладно легли на щёку инспектора в том месте, где Григорий Фомич колол его щетиной.

С морем он так и не успел попрощаться.