Отразились звёзды в Иордане...

От дневного и ночного страха,

Боже, в этот вечер упаси…

Береги с младенчества рубаху,

В коей ты крещался на Руси.

Караулит храмы строгий ельник.

Переметы снега вдоль дорог.

Ты мне в этот сказочный сочельник

Подари “крещенский вечерок”.

Говори приветливые речи.

На полоке разбери постель.

Темнота. Во тьме пылают свечи,

И гудит крещенская метель.

Кислою капустой и грибами

Пахнет так, что напрочь выноси.

Отразились звезды в Иордане,

Отразились в Истре, на Руси.

И грядет нечаянная встреча.

Крестный ход застынет у ворот:

Уж не сам ли Иоанн Предтеча

В валенках по улице идет?

И ворон не устрашившись стаи,

На крыло опершись, не спеша,

Кроткий голубь к проруби слетает.

Чтоб бессмертной сделалась душа!

И бредя в крещенском снеговее,

Только скажешь: “Господи, спаси.

Хорошо живется в Галилее.

Широко живется на Руси!”

Новый год. Сугробы выше кровель.

Но наперекор календарю

Тетерев токует, выгнув брови,

Прозревая вешнюю зарю.

Свет небесный — холоден и скуден.

Беспокоен снега океан,

Словно знает: день придёт — не суден.

Вербною любовью оссиян.

И стремясь из тесной колыбели,

Подчиняясь солнцу и теплу,

Краснотал и чернотал в апреле

Выбросят пушистую стрелу.

И народ поднимется на взгорок,

На взлобок, угор и старый холм.

Чтоб на миг увидеть древний город

И в воротах — путника с ослом.

И сердца откроются Мессии.

Но минует время вещих снов…

И снегов достанет у России,

И дорог — к подножию крестов.

Растёт снеговая короста.

Промерзла на сажени твердь.

Глазам воспаленным не просто

Глядеть в леденящую смерть.

Наверное, скоро не будет

Ни ночи, ни белого дня.

И Бог беспристрастно рассудит,

Но всё ж не оставит меня.

И я полечу над лугами

В сиреневый неба прогал,

Навстречу к ушедшим — и к маме,

Чьи руки в гробу целовал.

И тихо рассеется дымка

Печали прощальных минут.

И отроки — Ромка и Димка

Собравшись, отца помянут.

И молча закроют, без стука

В бессмертье отверстую дверь.

И жаль — не рожденного внука

Обнять не придётся теперь.

И знать: изведется твой корень,

Иль мощным побегом взойдёт?

Я стану — хранителем в горе,

Заступником горним — за род!

И видеться будет свысока,

Сквозь марево минувших дней:

Усталые вои Боброка

Купают в Непрядве коней!

Я Рузское поле забыть — до конца не смогу:

Кладбищенский взгорок, лощину и ленту реки.

Церквушку в известке на дальнем крутом берегу.

И ласточек стаю, вспорхнувшую из-под стрехи.

И в небе бездонном, крутой заложивши вираж,

Уходят они в пепелящую солнца жару.

Я знаю, что этот знакомый до боли пейзаж

Из памяти вычеркнуть — нет,

никогда не смогу.

И хоть за него не дадут половины гроша,

Который веками копился в дорожной пыли,

Я знаю, что здесь проживает поэта душа.

И словно стрекозы, склоняет к земле ковыли.

Которых всё меньше и меньше в России с тех пор,

Как двинулась к Дону от Рузы комонная рать.

И скрылся из глаз с крепостным частоколом угор.

И внёс летописец уставную запись в тетрадь.

“Воскреснет Господь, и его расточатся враги.

И встретит со славой, вернувшихся в пору, посад…”.

На Рузское поле ложатся былого шаги,

И реют хоругви шелковые

воинства над!

Снег скрипит! Скрипит январский снег.

Пёрышко скребётся по бумаге.

Словно вновь пришёл двадцатый век,

Очередь заняв в универмаге.

Фантики, хлопушки, пастила,

Синий шевиот официоза.

Ёлка настоящею была —

Со смолой, застывшей от мороза.

Дворник гордо нёс свою метлу,

Деревенский дворник — дядя Федя.

Тёплый хлеб давали ко столу,

И компоты — школьникам в буфете.

И трещали доски у бортов:

Шло с Канадой вечное сраженье.

И в хоккейной шапочке — Бобров

Поражал игрой воображенье.

Милый, неуклюжий и больной,

С коммунальной толчеёй в квартире,

Где ты мой двадцатый — золотой,

С орденом Победы на мундире!?

Где ты, чёрно-белое кино?

“Огоньков” эфирная программа.

Голуби, соседи, домино

И такая ласковая мама,

Что теперь глядит издалека,

В деревянной рамочки квадрате.

Век двадцатый — это на века!

На другие — времени не хватит!