Отряд: Разбойный приказ. Грамота самозванца. Московский упырь

Пролог A la guerre comme a la guerre

Темные воды реки неслышно расступались под носом приземистого плоскодонного судна — байдака. Едва-едва шевелились весла, с затянутого тяжелыми тучами черного ночного неба моросил дождь. Казалось, в такую погоду никак нельзя было плыть, не рискуя нарваться на мель или камни, — и все же плыли.

— Ну и ночка, прости Господи, — набожно перекрестился сидевший на носу монашек в длинной, подпоясанной веревкою рясе. Склонившись к самой воде, он-то как раз и высматривал возможные камни, прощупывал путь длинной, вытянутой вперед слегою.

— Ниче, Евстрат, брате, Бог даст, выплывем, — откликнулся один из гребцов — дюжий бородач, одетый в такую же рясу, что и Евстрат. Остальные четверо человек, плывшие на сем небольшом судне, тоже принадлежали к монашескому братству.

Впереди в ночной тьме вдруг показались оранжевые искорки костров. Рыбаки? Или воинские «немецкие» люди?

— А там не наши, часом, а? — оглянулся чернец Евстрат. — Может, пристали к бережку да нас ждут?

— К бережку? Ночью? — глухо откликнулись с кормы. — Да что они, с ума сошли, что ли? Скорее, это как раз свеи! С Сермаксы, со Свири реки пришли, встали лагерем… Видать, прознали что-то.

— Прознали? Да ты что, брат Касьян? — возмутился бородач. — Кто б им сказал-то? А от наших мы зря отстали. Кто говорил — переждать, переждать, пусть, мол, проскачут всадники? Вот и переждали. Где теперь наши? Что о нас думают?

— Да ждут, — успокоил Евстрат. — Завтра поутру их и нагоним.

— Хорошо б, коли так, — бородач размашисто перекрестился.

Темно было кругом, и сама река, и ее холмистые берега, казалось, дышали опасностью. Везде, за каждым кустом, мог притаиться шведский воинский человек или какой-нибудь шпион-соглядатай. Их отряд уже добрался до Сермаксы на Свири-реке, разрушил Сиверскую рыбную заводь — тоню, — принадлежащую Тихвинскому Богородичному монастырю; вот монастырские старцы, устрашенные рассказами тонного монаха Касьяна, решили, не дожидаясь осады, отправить подальше, в Новгород, всю монастырскую казну — богатство немалое. На нескольких судах отправили, под охраной, да все те корабли вперед ушли, покуда чуть подотставший последний байдак от невесть откуда взявшихся всадников за излучиною таился. Пока выжидали — завечерело, и караван уже уплыл далеко вперед. Так и было договорено — по ночам никого из отставших не ждать, мало ли? Лучше уж часть казны сохранить, чем потерять всю.

А тонник Касьян, как нарочно, много чего об алчности свейской рассказывал, будто и до него про то не знали. С ним, Касьяном-то, послушник был, Серафим, человек немолодой уже, белесый, круглолицый, немой. Видать, на старости лет решил в чернецы податься. Что ж, бывает и так. И часто. Как вот только он молитвы Господу возносить будет, немой-то? Отец Касьян пояснял, что — по-своему, в мыслях. Господь ведь не дурак, разберет. И правда.

А дождь припустил с новой силой. И не видно стало ни зги!

— Ну что, братие? — снова обернулся Евстрат. — Придется, чую, заночевати.

— К самому берегу не приставать! — распорядился бородач. — Встанем рядом. Утром, едва рассветет, поплывем.

Тонник Касьян улыбнулся:

— Тако, брат, тако!

Выставив сторожа, повалились меж сундуков, не столь больших, сколь тяжелых. Оно и понятно — золото! Первым сторожил Евстрат, да, похоже, ему и последним суждено было стать — летом в здешних местах светало быстро. А сейчас темно было кругом, тихо. Лишь слышно, как хлестал по воде дождь. Чу! Вот кто-то встал, проснулся. Сменщик? Нет, немой послушник, как его? Серафим.

— Ты чего, брате? Сменить? Так вроде рано еще…

— Ммы-ы-ы, — Серафим замычал, улыбнулся. Показал — хрр-хрр — мол, спи, давай.

Евстрат хмыкнул:

— Не, брате, ты за меня сторожить не будешь! Ежели что, как знак подашь? Немой ведь?

— Ммы-ы-ы.

— Вот те и м-мы… То-то же.

Пожав плечами, послушник осторожно подошел к краю лодки и, подняв рясу, стал шумно мочиться в реку. Евстрат отвернулся… И словно что-то огненное ударило в спину прямо под сердце. Монах не успел и вскрикнуть — еще бы, удар был умелый.

Придержав труп, немой убийца ловко вытащил из раны кинжал и, неслышно ступая босыми ногами, так же умело зарезал и остальных чернецов. Спокойно, словно свиней на бойне. Вымыв в воде руки, взялся за весло. Словно бы знал, куда плыть. А ведь и знал!

Неповоротливый байдак был хоть и поменьше карбаса, да все равно тяжеловат для одного. Тем не менее послушник управлял небольшим судном довольно умело. Живо направил по течению вдоль заросшего камышом берега. Как чуть рассвело, замедлил ход, вытянул шею, что-то высматривая. Высмотрев, решительно направил байдак в заросшее камышами жерло оврага. Поморщился — не очень-то хорошо здесь пахло. Зашуршав, суденышко ткнулось носом в берег. Послушник закашлялся, отхаркиваясь кровавой слюною. Поморщился: страшную, неизлечимую болезнь подхватил он в королевских рудниках. Хорошо, повезло убежать. Затем была полная веселья и опасностей жизнь на корабле под мирным названием «Добрая Марта». А потом «Марту» взял на абордаж королевский галион. Светила виселица, если б не обязательство сотрудничать с властью. Многие тогда подписали, многие. И молодой шкипер Свен Снорисен, прозванный Кровавым Свеном, и даже Юхан, белобрысый мальчишка юнга. Что ж, и не на такое еще пойдешь, чтобы спасти свою шкуру. Боже! Да разрази дьявол!

Открыв первый попавшийся сундук, послушник восхищенно выругался по-шведски. Нестерпимый блеск золота застил глаза в сиянии восходящего солнца. Да, тут было из-за чего рисковать, было из-за чего три года — целых три года — притворяться немым монахом. Раз, два, три… Десять. Десять сундуков, полных монастырских сокровищ! Хватит на десять жизней. Впрочем, прожить бы одну, в Стокгольме или в каком ином городе, все равно: Ревель, Рига, Выборг. Долго все равно не проживешь — проклятые рудники. Да и сокровища — ведь сейчас их не увезти. Их вообще не увезти все. Остается спрятать, утопить, чтобы потом возвратиться. Швед усмехнулся — хорош же он будет, два-три раза в год — больше не унести — шастать сюда из Стокгольма или Ревеля. Хотя… А зачем ему тот же Стокгольм, когда можно спокойно жить и в близлежащем Тихвине под видом почтенного негоцианта. Тем более, Бог даст, Тихвин очень скоро станет шведским. Тогда, разрази дьявол, какая разница — Тихвин или Стокгольм? Провести остаток жизни в покое и достатке, ни в чем себе не отказывая, — чем плохо? Родственников у него нет, не считать же за полноценного родственника племянника, сына нелюбимой сестры, белобрысого Юхана? Впрочем, мальчишку можно взять в качестве слуги… Вот именно — слугой, и ни в коем разе не наследником. Что ж, так и следует сделать. А потом, перед смертью, выкинуть какую-нибудь забавную штуку… Нет, и в самом деле, неплохо придумано, разрази дьявол! Так, теперь притопить сундучки… и пустить на дно этих… Швед взглянул на убитых. Безразлично, без всякой ненависти. Он вообще никогда не ненавидел русских, наоборот, даже в чем-то любил. А уж уважал — несомненно. Слишком уж долго пришлось с ними общаться. Забавный народ — добрый, бесшабашный, веселый.

Быстро утопив сундуки, швед выгнал заметно полегчавший байдак из камышей и, отыскав топор, продырявил в трех местах днище, после чего, выскочив на берег, с силой оттолкнул суденышко. Подхваченный течением, байдак с мертвецами поплыл на середину реки, все больше проваливаясь в пучину.

— Славные люди, — швед пожалел убитых им же монахов. — Да обрящете вы достойную жизнь в лучшем мире.

Не было в нем ни ненависти, ни злобы, ничего — лишь холодный расчет. Все просто: монахи стояли между ним и золотом, а значит, должны были умереть. В конце концов, ничего личного, a la guerre comme a la guerre, как говорят французы.

А la guerre comme a la guerre!

Глава 1 Коровушку увели, ироды!

— Да что ж вы последнюю-то коровенку уводите, ироды!

Размазывая по щекам злые слезы, Митька, сжав кулаки, бросился на обидчиков — дюжих монастырских служек. Те даже не заметили парня, отмахнулись, будто от мухи. Один накинул на рога тощей коровы Пеструшки веревку, другой обернулся и, как-то виновато посмотрев на застывшую возле избы девчонку, лишь развел руками: мол, ничего не поделаешь, вовремя надо было с недоимками рассчитаться, заплатить монастырю бобыльщину. Митька, а полностью — Дмитрий Терентьев сын по прозвищу Умник, как раз из них и был, из бобылей, непашенных; батюшка Терентий когда-то знатным бондарем слыл, такие бочонки делал — любо-дорого смотреть: досочки дубовые да ясеневые, одна к одной, обручи крепкие, лыковые, не рассыхались почти бочонки-то, купцы-гости их с охотою брали — и свои, тихвинские, и олонецкие, и с Новгорода, и даже со свейского града Стекольны, в коем тихвинские купчишки издавна торг вели. Хорошим бондарем был Терентий, да вот беда, запил после того, как сгинули в лихоманке жена да детушки малые, один вот Митька остался да Василиска — сестрица дальняя, сирота с погоста Спасского, что за болотами, за лесами — на Шугозерье. Запил Терентий да сгинул — как-то возле самого кабака сгубили лихие людишки, долго ли. С тех пор, второй год уже, вековали вдвоем — Митька да Василиска. Митьке пятнадцатое лето пошло, а Василиске — незнамо сколько, видно только было — заневестилась девка, округлилась, захорошела вся. Как за водой пойдет — все парни на малом посаде оглядываются, да и не только на малом, вон хоть того же Платошку взять, большепосадского дружбана.

— Охолони, братец. — Подойдя ближе, Василиска тронула Митьку за плечо. — Так и так уведут Пеструшку нашу… Чего уж теперь.

Один из служек — чернобородый, похожий на цыгана парень — внимательно посмотрел на девчонку и нехорошо ухмыльнулся, показав мелкие желтые зубы. Прищелкнул языком:

— Хороша дева!

Протянув руку, служка огладил Василиску по спине, осклабился охально… Митька бросился было к сестре, да наткнулся на кулак, отлетел в сторону. Долго не лежал — сестрице уже задирали юбку, — вскочил, размазывая злые слезы, и, схватив валявшееся рядом полено, изо всех сил огрел охальника по загривку.

— Ой! — как-то совсем по-детски вскрикнул тот и медленно повалился наземь.

— Убили, — отбежав в сторону, испуганно захлопал глазами второй. — Как есть убили! На Божьих слуг руку подняли?! Ах, вы ж…

Митька не стал дожидаться дальнейшего развития событий, схватил сестрицу за руку — и бежать со всех ног!

Миновав Введенскую слободку (бывшую деревушку Иссад), беглецы понеслись мимо Введенской обители к реке, к мосту, выскочили на широкую Белозерскую улицу, длинную, в шестьдесят восемь дворов, вплотную примыкавшую к обширной торговой площади Преображенского прихода. Площадь, торговые ряды, таможня и весовая-важня, впрочем, как и весь тихвинский посад вместе со всеми жителями, принадлежали знаменитому Большому Богородице-Успенскому монастырю, не так давно получившему от царя Федора Иоанновича тарханную грамоту, освобождавшую посад от всех государственных податей — только монастырские, да монастырский же суд, да управление. Архимандрит — вот она, власть, и никто более. Даже государевым воеводам, что еще раз подтвердил уже нынешний царь Борис Федорович Годунов, доступа на тихвинский посад не было. А и нечего делать — чай, не государственная землица кругом, монастырская!

У Преображенского собора Митька остановился, покрутил головой. Нет, вроде бы никто за ними не гнался.

— А чего нас ловить-то? — невесело усмехнулась Василиска. — Нешто куда денемся? Ой, спаси Господи!

Повернувшись, она истово перекрестилась на деревянную Преображенскую церковь, затем, чуть пройдя, остановилась в виду большого монастыря, окруженного могучими бревенчатыми стенами с мощными башнями. Из-за стен виднелись пятигнездная каменная колокольня и — рядом с ней — маковка Рождественской церкви, а чуть подале вздымались в хмурое апрельское небо луковичные купола Успенского собора.

— Матушка Богородица, Пресвятая дева Тихвинская, — крестясь и кланяясь, Василиска зашептала молитву, — помоги!

На звоннице, на колокольне Преображенского собора, в Введенском женском монастыре и в церкви Флора и Лавра вдруг разом забили колокола. На Успенской звоннице — басовито, густо, в Введенской обители — ласково, переливчатой трелью, а на соборе и в церкви Флора и Лавра — радостным малиновым звоном — бом-бом-бом, бом-бом-бом… Взлетев высоко в небо, колокольный звон разогнал злые серые облака, сквозь которые, отразившись в стеклянных окнах богатых домов большого посада, ласково проглянуло солнышко. А звоны не умолкали, растекались по соборной площади, по торговым рядкам, улицам — широким и не очень, — уносились в заречье, на монастырские пашни, и дальше, на всю округу, в непроходимые леса и топи. И, словно отзываясь на глас главных церквей, забили колокола на дальних окраинах — в обители Николо-Беседной, Николо-Боровинской, Дымской…

— Чего это они? — прошептал Митька. — Праздник, что ли, какой?

Василиса оглянулась, в недоумении пожала плечами:

— Ты что, Митрий, забыл, что ли? Сегодня ж святого великомученика Георгия день!

— Ах, да! — Отрок шлепнул себя ладонью по лбу. — И впрямь — позабыл, что сегодня Егорий Храбрый. Пришел Егорий — весне не уйти. Ишь, галок-то!

— То не галки, грачи, — тихо засмеялась девушка. — А вон там, у реки, — ласточки.

Митрий прочитал нараспев:

— Да-а… — Василиса вздохнула, опустив долу длинные загнутые ресницы. — Как раз на Егория отогнали бы нашу Пеструшку на летний выпас… Эх… Жалко. Коровушка — она коровушка и есть. Богатства не принесет, но и помереть не даст. Жалко…

— Жалко, да что поделать? Эх, жи-и-изнь…

Махнув рукой, Митька дернул сестрицу за рукав и обреченно побрел в сторону торговых рядов. Зачем — и сам не знал.

Что-то нужно было делать — что?

Глава 2 Героические деяния Пантагрюэля

Странно, но за ними никто не гнался — то ли слишком уж сильно Митрий приложил поленом цыганистого служку, то ли — и впрямь — монастырские надеялись, что никуда беглецы не денутся, тем более корову-то все ж таки со двора свели. Ну а за то, что на Божьих слуг руку подняли, наказание будет. Эх…

Митька оглянулся на родную слободу, вздохнул:

— Наверное, зря я его поленом… Не сдержался.

Василиска вдруг повела плечами и, скривив губы, негромко сказала:

— Не зря… Тот, на цыгана похожий, третьего дня ко мне приставал у колодца. Едва коромыслом не огрела… Видать, затаил зло, тать.

Митрий присвистнул:

— То-то я и смотрю — больно рано они за коровой явились. Игуменья и старцы обещали до осени подождать. Стало быть, настропалил кто-то… наверное, тот, цыганистый.

— Да ну тебя, — девчонка махнула рукой. — Станет игуменья всяких там служек слушать!

— Так, может, это и не игуменья вовсе их послала, может, сами по себе явились?! Или волею архимандрита посланы?

Митька сверкнул глазами, но тут же сник: ясно было — уж сами по себе монастырские никак не могли явиться. Отрок посмотрел на сестру:

— Так, говоришь, цыганистый к тебе вязался?

— Да, вязался. — Василиска вздохнула. — А как укорот получил, угрожал даже, дескать, смотри, дева, как бы хуже не было… Вот, змей, своего и добился. И поленом — ты правильно его, поделом! А что сбегли мы — так не переживай, Митря! Коровушку увели, так что у нас осталось-то? Избенка-развалюха да старый птичник? Тю! Есть о чем плакать! Да, может, оно все и к лучшему! Пойдем на Шугозерье, к погосту Спасскому, там мои дальние родичи живут — примут. Я всякое рукоделье знаю, да и к работе привычная, а ты у нас грамотей, глядишь, и в помощники старосты выйдешь.

— Да уж, — Митька опустил глаза и покраснел. Что и говорить, слова сестрицы были ему куда как приятны. Грамотей — оно верно. Спасибо Филофею-старцу, монашку покойному, что когда-то пригрел сироту-отрока, Царствие Небесное человеку Божьему во веки веков. И устав знал Митрий, и полуустав, и даже скоропись — письмо не простое, где каждая буквица одна к другой стремится, а иные друга на дружку лезут, а некоторые так и вообще набок валятся — поди разбери, что понаписано. Зато быстро — тут уж ничего не скажешь.

Прошлым летом, как помер Филофей-старец, навострился было Митька на весовую-важню или на таможню… Куда там! Тихвинский посад на свейские да ливонские рубежи известен, грамотеев много, все хлебные места заняты. И в таможне, и на весовой, да и вообще везде, где только можно, успенские монахи сидели — грамотны гораздо. А он, Митрий, из бобылей введенских — конкурент. Вот и гнали. А ведь Митька только на грамоту свою и надеялся — отец-то рановато умер, не успел ремеслу как следует обучить, а того умения, что у Митрия было, не хватало. Поучиться бы…

Дядько Ермил, староста бондарей тихвинских, предлагал, конечно, в ученики — поработать годок-другой забесплатно, но кто тогда Василиску кормить будет? Да и коровенка была — бросать жалко. Уйдет Митрий к Ермилу, как Василиска одна с коровой управится? Ну, на выпас отогнать, подоить, покормить, прибрать — ладно, а сенокос? Участок ведь выделен в заовражье — самая неудобь. Вот так подумал-подумал Митька и решил немного с бондарем обождать — может, и повезет еще на таможню пристроиться, да и Василиска чуток подрастет — замуж выйдет. Если, конечно, возьмет кто бесприданницу… Впрочем, не совсем бесприданницу — коровушку-то Митька бы за сестрицей, так и быть, отдал.

Еще одна задумка у Митри была — бить челом матушке игуменье введенской Дарье да на новый оброк в толмачи податься, к лоцманам, али так, к свейским торговым людям — их на посаде много бывало, да и сами тихвинцы в свейскую сторону на больших карбасах хаживали по Тихвинке, по Сяси-реке, через Ладогу, через Неву — в Варяжское море. В град Стекольны — Стокгольм — кожи везли, да меха — рухлядь мягкую, да медок с воском, да прочее, по мелочи, а обратно — медь да хорошо выделанное железо в слитках-укладах, а бывало, что и оружие — мушкеты — пищали свейские. Неплохие деньги делали, за сезон на ноги можно было встать крепко… Правда, можно было и сгинуть — от лихих людишек, от бурь-ураганов, да и просто замерзнуть на злом диком ветру; как правило, возвращались из Стокгольма лишь поздней осенью — раньше товары распродать не удавалось.

После войны, по Тявзинскому миру, свейская торговлишка развивалась бурно — толмачей не хватало. Вот Митька и решил попытать счастья. Шатался три дня по торговым рядам, присматривался — кроме свейских купцов, были еще на торгу любекские немцы — их язык тоже бы выучить не помешало. Ну, пока хотя бы свейский. Митрий действовал осторожно, знал — конкуренты дремать не станут, изобьют или камнем по голове шлепнут. Так и бродил по площади неприметливо, прикидывался, что товарец смотрит. Ходил, ходил — на третий день повезло, познакомился с одним свейским приказчиком, молодым усмешливым парнем, неплохо болтавшим по-русски. Свеи как раз разгружали карбас, и Митрий пристроился, народишку у купцов явно не хватало, к вечерне дело шло — в церквях уж и колокольцы ударили.

Как истинный православный человек, и Митрий должен бы был сейчас не со свейскими немцами якшаться, а бежать поскорей на службу. Но вот не побежал, как свеи позвали, махнул рукой — а, прости Господи! — и давай вместе со всеми тюки таскать. Вымотался — сил-то мало, но с Юханом — так приказчика звали — познакомился, разговорился.

Был Юхан высок, нескладен — этакая верста, однако весел и разговорчив — болтал без умолку. Митька ему посад с монастырями показывал — молодой швед оказался в Тихвине впервые, так все больше в Орешек да в Новгород хаживал, там и русскому выучился. Уж до чего усмешлив был, казалось, палец покажи — расхохочется. Митьке такие люди нравились, он и сам был посмеяться горазд, жаль вот только поводов для веселья в жизни его оказывалось не очень-то много. Короче, Митрий, осмелев, попросил поучить языку хотя бы немного. Юхан задумался, почесал белобрысую башку, а потом, засмеявшись, от души хлопнул отрока по плечу — согласился.

И не обманул, целый месяц в Тихвине пробыл и каждый день с Митькой на бережку встречался, учил. А уж Митрий горазд стараться — все слова старательно на распаренной берестине записывал, учил. Да перед ученьем Юхан строго-настрого наказал, пока никому про учебу не рассказывать и ни с кем из свеев не говорить — мол, не очень-то разрешают русских свейскому говору обучать. Митька перекрестился, обещал уговор держать. И держал — до тех самых пор, пока Юхан и купчишка его не отъехали. А потом расхрабрился, подошел к свеям, недавно прибывшим к тем, что на посаде лавки держали, поздоровался чинно, как дела спросил:

— Бонжур, месье. Камон са ва?

Шведы поглядели на парня… Переглянулись. И дружно грянули хохотом.

— Са ва, са ва, — покивал один, Карла Иваныч. — Ти чьто, в Париж-город собрался?

— Куда? — Митька поначалу не понял.

— Молодой чьеловек, ти только что говориль по-французски.

По-французски? Ах, вон оно что… Ну, Юхан, ну, удружил, морда свейская. Это вместо шведского языка он, Митрий, целый месяц французский учил? Вот так дела! Обидно — какой в Тихвине толк от речи французских немцев? Французское королевство — сторонушка дальняя, это вам не Швеция, куда сплавать, как в собственный огород сходить. Ни кораблей из Франции, ни купцов на посаде отродясь не видали. Французские немцы — незнаемые, не то что ливонские или, там, свеи. Ну, Юхан, шутничок чертов! То-то хохотал, когда прощались. Прямо ржал лошадью.

Немного погоревал Митька, а после махнул рукой и уж веселого шведского приказчика больше злом не поминал. Все ж таки хоть чему-то научил… Времени вот только жалко!

А Карла Иваныч, купец свейский, как-то встретил Митрия на торжище у книжного рядка. Узнал, улыбнулся в усы — длинные, чуть подкрученные, — поздоровался — бон жур, мол, мсье Димитри. Митька тоже отозвался — бон жур. Разговорились. Хороший человек оказался Карла Иваныч, хоть одет чудно: туфли, чулочки черные, на бедрах — пышные широкие буфы, кафтанчик куцый — камзол называется, длинный, подбитый мехом, плащ. Живот кругленький выпирает, седые волосы завиты, ноги чуть кривоватые — если б не одежка, и незаметно бы было, а так… Хотя тихвинцы давно уже на иноземную одежку не косились — привыкли. А кое-кто — говорят! — в Стекольнах и сам таковую нашивал! Ну, нашивал и нашивал — кому какое дело? Правда, некоторые чернецы осуждали: неча, мол, душу платьем поганым марать!

Зазвал Карла Иваныч Митьку в гости к себе, на постоялый двор, где свейские гости снимали почти полдома. Хорошая горница оказалась у свея. Митрий, как вошел, аж глаза зажмурил. По стенам не лавки, не сундуки — резные, обитые темно-голубым бархатом креслица, небольшой овальный столик, шкафчики с посудой и книгами, стеклянные окна — ну, то в Тихвине не невидаль, как и зеркала, и дорогая посуда. Пошарил Карла Иваныч в шкафу, снял с полки книгу, протянул Митьке.

— На, — сказал. — Читай. Только вернуть не забудь. Какие слова непонятные — выписывай, опосля спросишь.

Митрий обрадовался было — эко, сейчас свейский выучит, — ан нет, книжица-то французской оказалась, некоего Франсуа Рабле, «Героические деяния и речения доброго Пантагрюэля» называется. Но тем не менее заинтересовался Митька. Начал слова выписывать — поначалу каждый вечер к Карле Иванычу бегал, а потом все реже, реже — и без того уже многое понимал. Правда, и некогда особо было — сенокосы пошли. Уматывался Митька: не только для своей коровенки сено косил, а и обители Введенской женской, к коей, как все «бобыли иссадские», приписан навечно был. Иссад — так деревенька введенская называлась, на той стороне реки, супротив Большого Богородичного монастыря, который — он, а не Введенский — в Тихвине и есть самый главный! Хватало работы. И все же находил для книжицы время, по ночам читал, благо, светло было.

А по осени отъехал Карла Иваныч на родную сторонушку в свейский город Стокгольм, что у нас Стекольною кличут. С тех пор и не суждено было свидеться. Зимой Митрий на Введенскую обитель работал — по хозяйству больше: то дровишек из лесу привезти, то еще что. Хозяйка-сестрица, мать Гермогена, — согбенная горбоносая дева со злым взглядом маленьких, запрятанных под кустистые брови глазок — Митьку почему-то невзлюбила и все время старалась посылать на самую черную работу: чистить хлева, птичники, по весне — разбрасывать на поле навоз. Уставал отрок сильно, что поделать, таким уж уродился — сухоньким, слабым. Однако от труда непосильного словно бы сильней становился Митька, жилистым, выносливым, даже несколько раздался в плечах. Но как ни работал, а коровку-то увели — за осенний оброк-бобыльщину взяли. Да вот еще и со служкой неважно вышло! А и правильно — нечего к Василиске приставать! Эва, как бы он посейчас Богу душу не отдал! Убийство — грех тяжкий… Да нет, не должен бы — не так-то много у Митьки сил, чтоб насмерть завалить здорового молодого лба. И все же следует сейчас поберечься.

— На Шугозерье идти надоть, — словно подслушав Митькины мысли, опять напомнила Василиска.

Митрий задумчиво взглянул на нее и вдруг невольно залюбовался — уж больно хороша была сестрица! Синеокая, стройная, с темно-русою толстой косою. Вся хороша — и лицом, и фигурой, даже старая телогрея поверх длинной сермяжной рубахи до пят ничуть не скрадывала красоту Василиски. Поясок узенький, самолично цветастыми нитками вышитый, в ушах синие — под цвет глаз — сережки-кольца, убрус на голове хоть и старенький, да чистый, узорчатый. На ногах — кожаная обувка, поршни, такие же и у Митьки; чай, не в деревне, чтоб босиком-то ходить, да и не дети уже.

— На Шугозерье, так на Шугозерье, — подумав, согласился Митрий. — Попутчиков бы только сыскать.

— Сыщем, Митенька, сыщем. — Василиска обрадованно улыбнулась. — Как не сыскать, когда праздник сегодня? Знамо дело, уж хоть кто-нибудь да приехал из дальних погостов, не со Спасского, так с Пашозерского или с Паши-Кожелы.

— Скажешь тоже — с Паши-Кожелы, — усмехнулся Митрий. — Где Шугозерье, а где Паша-Кожела?! Да и не поедут с дальних погостов на праздник, время-то какое стоит — сеять скоро.

Девушка опустила ресницы.

— Что же тогда делать будем? Нешто одни доберемся?

— Одни не доберемся, и думать нечего, — веско заявил отрок. — Разбойного люда по лесам много. Сама знаешь — голод на Руси-матушке, сколько народишку на север с голодных мест подалось, слыхала?

— Да слыхала, как не слыхать? — Василиска махнула рукой. — Голод — он везде голод. И в наших краях, чай, народишку поубавилось, на торгу люди сказывали — где раньше выселки да починки были, там теперь одни пустоши. Ох, и за что такое наказание православному люду? Нешто этак Господа прогневили? Два лета неурожайных подряд — видано ли? Морозы в июне, в июле на реках лед — не слишком ли?

— Господа не гневи, дщерь, — передразнивая отца-келаря, прогнусавил Митька и добавил уже обычным голосом, правда, понизив его до еле различимого шепота. — На паперти шепчутся — знаешь, почему на Руси такой голод, да мор, да неустройство?

— Почему же?

Митрий оглянулся вокруг и, притянув сестрицу за шею, прошептал в самое ухо:

— Да потому что царь-то, говорят, ненастоящий!

Василиска вскрикнула, в ужасе зажав рот ладонью.

С Преображенской соборной церкви снова ударил колокол, подняв с росших рядом лип целую тучу галдящего воронья.

— Ну что, пойдем поищем попутчиков? — Митька дернул сестру за рукав.

— Так ты ж говорил, что не найдем!

— Ничего я такого не говорил, — невозмутимо усмехнулся отрок. — Сказал только, что с дальних погостов мы здесь вряд ли кого найдем. Но ведь, кроме них, нам и с холмогорцами по пути, и с архангелогородцами, и с мезенцами.

— Ой, а ведь и верно! Ну и умный же ты у меня, Митенька. Не зря Умником и кличут.

— Постой пока здесь, у паперти, а я по рядам прошвырнусь.

С малого посада вдоль по Белозерской улице в сторону прихода Флора и Лавра проскакали вооруженные всадники — в черных, украшенных серебряной канителью кафтанах, с болтавшимися у пояса саблями и саадаками за спиной. Государевы люди.

— Глянь-ко, Митрий, — Василиса с тревогой посмотрела им вслед. — Не по наши ли души?

Отрок задумчиво чмокнул губами и покачал головой:

— Вряд ли. Не успели б они так быстро. Да и в розыск нас объявить только Богородичный игумен может, он-то уж своих людей и послал бы.

Митрия внезапно вдруг затрясло — отрок только сейчас осознал, в каком незавидном положении они с сестрой очутились. Тяглые люди, бобыльщики — и вдруг подались в бега! Преступники — по закону государственному и божескому! Не боярские людишки, монастырские, да и Юрьев день давно отменен: стремясь спасти мелких землевладельцев — дворян и детей боярских, — царь Борис ввел заповедные лета, запретив крестьянам переход от одного владельца к другому. По закону Митрий и Василиска сейчас считались беглыми — со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— А может, пойти к игуменье… даже не к ней, к архимандриту, броситься в ноги? — несмело предложил отрок.

— Ага, бросся… Сразу тебя же и в железа! Потом будут кнутом бить, ноздри вырвут и в вечное холопство. — Василиска теперь была настроена куда как решительнее братца. — Нет уж, милый. Коль решили бежать — так уж не отступимся.

— А вдруг догонят, найдут? Не сейчас — так позже. Шугозерье, чай, тоже на монастырских землях.

— Там и черные земли есть, — возразила девушка. — И беломосцы — владельцы мелкие. Ну, будем государево тягло платить не хуже, чем монастырское. Иль ты в железа хочешь? На чепь, в подземелье? Давай, пройдись по рядкам, а я здесь, у паперти, поспрошаю. Бог даст, и сыщем попутчиков.

Молча кивнув сестре, Митрий обошел Преображенскую церковь и, миновав весовую избу — важню, — направился к торговым рядам. А уж там-то чем только не торговали, хотя, казалось бы, не лучшие наступили времена в царстве-государстве российском, откровенно говоря, плохие времена — голод. В центральных уездах — да в самой Москве — говорят, людей ели. А вот здесь, на севере, благодаря давно налаженным промыслам и торговле, голод чувствовался в гораздо меньших масштабах, хотя, конечно, его нельзя было не заметить. Больше стало нищих, им, соответственно, меньше стали подавать, в лесах, ближних и дальних, промышляли ватаги лихих людишек, цены на зерно — несмотря на строгий запрет государя — взлетели до самых небес. Да и мало его было, зерна-то. У кого было — засеяли, ну а уж у кого нет, тому оставалось надеяться лишь на Бога, собственную голову и руки.

В лавках, перед рядками, торговали английским сукном — товар добрый, пошьешь рубаху или кафтан — сносу нет, да и по цене приемлемо. Рядом — ткани бархатные, аксамит, камча, камка, тут же и пуговицы на любой вкус — деревянные, оловянные, жемчужные. Чуть поодаль — пояса, наборные, златошвейные, шелковые, с кистями и гладью, за ними — кошельки-«кошки», серебришко хранить, не какие-нибудь медяхи. Из кошачьих шкур шитые, те шкуры самыми крепкими считались, потому и кошельки — «кошки». Хотя оно, конечно, народ посолиднее все ж таки кожаные предпочитал, это молодежь все больше «кошками» баловалась. Дальше, за суконным рядом, шли кузнечные: как сырье — крицы, уклад, — так и изделия: дверные и воротные петли, наконечники рогатин, ножи, замки на любой вкус. Пройдя шапочников и серебряников, Митрий поздоровался со знакомыми свечниками и остановился у северян меховщиков:

— Не с Архангельского ли городка будете?

— С Холмогор.

— А домой скоро возвернетесь?

— Как товар купят. Может, через пару недель, а может, и через месяц. А ты чего спрашиваешь-то, паря? — Купец (а скорее, приказчик, уж больно скромно одет для купца) пригладил рыжеватую бороду.

— Да вот попутчиков ищу, до Шугозерья, — честно признался отрок.

— Так подожди с месяц.

— Не, — Митрий с грустью покачал головой. — Мне поскорей надоть.

Он отошел в сторонку, поглядел на собор, перекрестился истово:

— Господи, Иисусе Христе, сыне Божий! Только бы он не умер, только бы… Сделай, чтоб остался жив, а я… я уж как-нибудь… Это ж надо — на живого человека руку поднял, пусть и на нехорошего… Грех, грех-то какой, Господи!

— Эй, паря!

Митрий вздрогнул и, обернувшись, увидел перед собой рыжебородого приказчика-холмогорца.

— Ежели тебе на Шугозерье надоть, попробуй с московскими купцами договориться, во-он их обоз, видишь? — приказчик кивнул куда-то в сторону зарядья, где виднелся с десяток покрытых рогожею возов, запряженных выносливыми мохнатыми лошадьми. — Они как раз на днях в Архангельский город поедут.

— С московскими? — Отрок закусил губу. — Угу, попробую. Благодарствую… — Отойдя, он запоздало повернулся, но рыжебородого холмогорца уже давно простыл и след.

— Значит, московские… — Приняв деловой вид, Митрий подошел к обозникам и, спросив старшего, поинтересовался насчет дороги.

Обозные московские мужики — все, как один, какие-то тощие и хмурые — недобро взглянули на подошедшего отрока и дружно покачали давно нечесанными головами.

— Не знаем мы ничего. Разрешит хозяин — тебя с собою возьмем. У него спрашивай.

— А где ж хозяин-то ваш?

— Вона, у таможни стоит, с дьяком.

— То не дьяк, монах таможний. У нас здесь нет дьяков.

— Ну, короче, там. Толстый такой, борода через все пузо.

Московский купец, в отличие от своих обозников, и впрямь оказался чрезвычайно упитанным. Окладистая, какая-то серовато-пегая борода его — бородища даже! — важно возлежала на объемистом животе. Одет торговец был словно боярин: шелковый, желтого цвета зипун, поверх — синий аксамитовый полукафтанец, поверх — бархатный зеленый кафтан, а уж поверх того — узорчато-переливчатая ферязь с разрезными, завязанным за спиной рукавами. Для полного сходства с боярином не хватало только высокой горлатной шапки, но уж тут купчина явно понимал, что переборщил бы, а потому довольствовался обычной круглой мурмолкой, отороченной по краям рыжим беличьим мехом. Зато золоченых блях — оламов — на шапке было нашито с лихвою, аж глазам больно. Купец явно о чем-то упрашивал таможенника, льстиво улыбался, чуть ли не кланялся, даже тряс тяжелой, приятно позвякивающей мошною, однако монах, похоже, оставался непреклонным. Митрий про себя усмехнулся — вот в этом-то и есть отличие таможенного монаха от обычного таможенника. На что монаху деньги и посулы?! Так что вряд ли что тут у пегобородого выйдет.

Московский гость и сам пришел к тому же выводу, поскольку, простившись с таможенником, злобно сплюнул на землю и, задумчиво наморщив широкий лоб, зашагал к своему обозу. Тут-то, по пути, его и перехватил Митрий, поклонился:

— Здрав будь, гость московский.

— О! — удивился купец. — А ты кто такой? Чего тебе от меня надо?

Он пристально осмотрел отрока с головы до ног. Собственно, нечего было особо рассматривать: узкие полотняные штаны, кожаные поршни с ремнями, серенькая сермяжная рубаха, подпоясанная простым кушачком, а поверх нее — короткая суконная куртка, какие носили жители приморских городов: лоцманы, шкиперы, матросы. Удобная вещь, собственно, Митрия в таком наряде сочли бы за своего и в Новгороде, и в Орешке, и в Копорье, и даже где-нибудь в Гамбурге или Любеке, не говоря уже о Стокгольме, — везде. Везде, но только не в Москве и вообще не в центральных областях Российского царства.

— Я Димитрий, Иванов сын, — быстро соврал отрок. — Успенский служитель — добираюсь по делам в Спасский погост. Это в Шугозерье, вам по пути.

— Кто это тебе сказал, что нам по пути? — презрительно хохотнул купец.

— Но… Но вы же едете в Архангельск?

— Кто тебе сказал, что в Архангельск?

— Да… говорят… — Митрий уже понял, что вряд ли у него здесь хоть что-нибудь получится с этим подозрительным московитом. — Я бы мог быть вам проводником… гм… на первое время.

— У нас есть проводник, — глухо бросил торговец. — И мы не едем в Архангельск. Да и вообще, а ну-ка, пошел отсюда, иначе велю прогнать тебя палками. Пошел, кому говорю!

— Да ухожу, ухожу, не больно-то и надо, — усмехнувшись с ничуть не меньшим презрением, нежели сам купец, Митрий пожал плечами и повернулся к торговцу спиной.

— Ишь, нацепил на себя поганую одежку, христопродавец! — зло бросил ему вслед московит.

Митрий немедленно обернулся — все ж таки обидели:

— От христопродавца слышу!

Купец взбеленился, подбежал к обозникам, заорал:

— А ну, догоните-ка его, ребята, да как следует угостите палками!

Обозные мужики поспешили выполнить приказание… Однако Митрия уже простыл и след. Станет он их дожидаться, как же! Ну, надо же — обозвать удобную свейскую куртку поганой одежкой! Только московит такое и может ляпнуть. Вообще Митрий слыхал еще от отца Филофея, что многие московиты — и вовсе не только знатные — считают себя людьми особенными, истинно правильными, а вот всех остальных, особенно иностранцев, — погаными. Говорят, даже после встречи с каким-нибудь аглицким или немецким гостем тщательно моют руки, а потом отмаливают грех в церкви. А ну, как и тихвинцы б так? Церквей бы не хватило! Да, конечно, средь иноземцев всякого люда хватает — есть и мерзавцы, а есть и совсем хорошие люди, вроде Карлы Иваныча. Впрочем, как и среди русских.

— Эй, Митька, погодь! Да подожди, говорю, Умник.

Митрий остановился, дожидаясь подбегавшего к нему смешного лопоухого парня чуть постарше себя, одетого в длинный щегольской кафтан и лапти, Онисима Жилу. Дождавшись, приветствовал:

— Здоров будь, Онисим. Чего бежишь?

— Дело к тебе важное есть, — уклончиво отвечал тот. — На деньгу!

— Еще бы сказал — на копейку! — усмехнулся Митрий. — Откуда у меня столько?

— Ну, как знаешь… — Лениво махнув рукой, Онисим повернулся, якобы захотел уйти.

— Не хочешь, не говори, не больно-то надо. — Митрий хорошо знал Жилу и выстраивал беседу вполне уверенно. — Серебрях-то — копеек да денег — у меня, конечно, нет, но вот медная мортка, пожалуй, для тебя и найдется.

— Фи, мортка! — скривил тонкие губы Онисим. — Ну, хотя бы «полпирога»? Ну, «полполпирога», а?

— Гм… Ну, так и быть! — Митрий порылся в подоле куртки, нащупывая пальцами мелкие медные монетки с непонятными, давно истершимися знаками. Размером с ноготь большого пальца — «полпирога», с ноготь среднего — «полполпирога», с ноготь мизинца — мортка.

— На, держи, Жилище! — Пара мелких медях — морток — перекочевала в потную ладонь Онисима.

— Ну вот, другое дело, — довольно осклабился тот. — А говорил — нету. Ну, слушай теперь. Постоялый двор на Большом посаде знаешь? Ну, где свеи да прочие немцы обычно живут?

— Знаю. А что?

— Там приехал один черт, приказчик из Стекольны!

— Из Стекольны?!

— Во-во! Так он сказал хозяину, что один свей оставил кое-что для некоего отрока Димитрия, введенского бобыля.

Митрий озадаченно почесал затылок:

— Говоришь, приказчик… А как его зовут?

— Вроде Якоб. Да-да, точно Якоб. Длинный такой, носатый. Да там найдешь, а мне некогда — дела.

Махнув рукой, Онисим Жила исчез в торговой толпе, радостно зажимая в ладони мелкие медные монетки. Не только на полпирога, но и на квас вполне хватит! И на сбитень, и на огурец, и на то, чтобы заплатить за грешные утехи Гунявой Мульке, жительнице одной веселой избенки, что тайно содержала бабка Свекачиха в недалекой от большого посада деревеньке Стретилово.

Отыскав у паперти Василиску, Митрий без слов схватил ее за руку и потащил за собой.

— Куда мы?

— Недалеко. Есть тут один постоялый двор. Там и перекусим.

— Так ты договорился с кем-нибудь?

— Подожди, потом.

— То есть, как это — потом?

Не отвечая, отрок свернул на утопавшую в ивняке и ольховых зарослях Береговую улицу и так же молча вошел в широкие ворота одного из многочисленных постоялых дворов.

— Что угодно? — Митрий и Василиска едва вошли в гостевую горницу, как к ним тут же с порога подскочил служка — рыжий разбитной парень.

— Угодно видеть некоего господина Якоба, — негромко пояснил отрок. — Приказчика, недавно прибывшего из Стокгольма.

Название шведской столицы отрок выговорил правильно, на шведский манер.

— Да, есть такой, — служка кивнул. — Идем, провожу. Тебя и твою деву. Скажу честно, — он доверительно понизил голос, — на Москве бы очень косо смотрели, если б дева пошла — даже и с кем-то — на постоялый двор, да еще к мужчине, да еще к иноземцу! Ужас!

Митрий усмехнулся:

— Так у нас, чай, не Москва.

— И слава Богу! — Приказчик вполне серьезно перекрестился на образ, висевший в дальнем углу длинной гостевой залы. — Я сам год как из Москвы.

— Ах, вон что… — сочувственно кивнул отрок. — Как там?

— Голодно… — рыжий вздохнул. — Ну да ничего, столица еще и не то терпела! Выдюжит и на этот раз.

— Дай-то Бог.

При других обстоятельствах Митрий, конечно же, поболтал бы со служкой, просто так, из чистого любопытства, и про Москву бы побольше выспросил, и про Кремль, и про царя Бориса Федоровича. Поболтал бы, да вот только сейчас был не тот случай — следовало спешить.

— Пришли. — Поднявшись по узкой лестнице на второй этаж, служка постучал в горницу. — Господин Якоб! Эй, господине…

Дверь тут же отворилась, явив за собой длинное, вытянутое лицо шведского приказчика, обрамленное светлыми волнистыми волосами. Нос был породистый, орлиный, больше бы подошедший какому-нибудь дворянину-авантюристу, благородному разбойнику или пирату, но уж никак не мирному помощнику негоцианта.

— Вы кто такие? — Приказчик очень хорошо говорил по-русски, лишь изредка смягчая согласные звуки.

— Добрый день, гере Якоб, — склонив голову, по-шведски (научил-таки Карла Иваныч) поздоровался Митрий. — Я по поводу некоей вещи, оставленной…

— А, ты Дмитрий?! — обрадовался приказчик. — Прошу в комнату… И вашу спутницу — тоже.

Тщательно прикрыв за собой дверь, гере Якоб уселся за стол и, вытащив из-за пазухи какой-то свиток, принялся внимательно разглядывать гостя.

— Итак, господин Дмитрий, — заглядывая в свиток, промолвил он. — Лет четырнадцати, роста среднего, худощавого телосложения, кожа чуть смуглая, лицо овальное, чистое, волосы темно-русые, немного вьющиеся, нос прямой, глаза большие, серые… На левой руке — родинка у большого пальца… Ага, вижу, вот она. Ну, тогда, пожалуй, все. Что ж, в качестве части наследства господин Нильсен завещал вам одну из своих книг… Да-да, в качестве части наследства. Что вы так смотрите? Гере Карл Йоганн Нильсен, к сожалению, не так давно умер, оставив меня своим душеприказчиком.

— Умер? — с удивлением воскликнул Митрий. — Карла Иваныч умер? Жаль… Он был хороший, очень хороший человек. Хороший и добрый.

— Вот эта вещь. — Приказчик положил на стол книгу.

— Франсуа Рабле, — шепотом прочитал отрок. — «Героические деяния и речения доброго Пантагрюэля».

Глава 3 Прохор

Нет, не оказалось на торгу подходящего уклада, даже криц — и тех не было. Пронька-молотобоец все глаза проглядел, да так ничего и не высмотрел. Может, поздновато пришел? Колокола на Преображенской церкви уж к обедне звонили. Да, верно, что поздно. Ух и ругаться будет хозяин, Платон Акимыч, и рука у него тяжелая — здоров, чертов сын!

Платон Акимыч из всем известной семьи, Узкоглазовых, что издавна на тихвинской земле кузнечным делом промышляла. Узкоглазовых всякий знает, хоть и не такие они богачи, как, к примеру, Чаплины, которые с десяток кузниц держат. У Платон Акимыча поменьше — три, но и то дело! Сам-то Пронька гол как сокол, отца-матери не помнил, знал только, что приходились они Узкоглазовым дальними-предальними родичами-приживалами. В общем, седьмая вода на киселе.

Так бы и мыкался Проша в прислужниках, коли б не уродился таким здоровым. Прямо богатырь — Илья Муромец. В четырнадцать лет уже запросто подковы гнул, в пятнадцать — знатным кулачным бойцом стал, за большой посад против введенских бился, силушку накопил немереную, да и вид имел осанистый, представительный — кряжистый, мускулы буграми, в плечах — сажень косая, так его и прозвали на посаде — Пронька Сажень. Лицо у Проши круглое, добродушное — по натуре своей был он парнем незлым, — кудри рыжеватые из-под шапки вьются, бородка кудрявится, усики, — по виду и не скажешь, что едва шестнадцать исполнилось, куда как старше выглядит вьюнош.

Силен Пронька да покладист, а уж хозяина своего, Платона Акимыча, боится пуще черта, еще бы — всем ему обязан, не черту, Платон Акимычу Узкоглазову. Как стал в силу входить, определил его хозяин на дальнюю кузницу, что у самой реки, в молотобойцы к сродственнику своему, расковочному кузнецу дядьке Устину. Строг был Устин, и учеников, и подмастерьев, и молотобойца держал так же — в строгости, чуть что не так, охаживал вожжами без всякой жалости. Однако и учил на совесть всему, что сам знал.

Не так силен был дядько, как ловок да жилист, а молот в руках его будто пел, да все на разные голоса, смотря по заказу: на подковах — тихонько, динь-динь, на лемехах — наоборот, басовито, словно соборный колокол, на петлях воротных — не тихо, но и не громко, средненько этак, ну а ежели наконечники рогатин приходилось ковать — нечасто, на то оружейные кузнецы были, — то уж тут звук был совсем другим, въедливо-громким, визгливым, таким, что хоть затыкай уши. Прошка в кузне был на особливом положении — не только кувалдой махал, но и — время от времени — посылал его самолично Платон Акимыч к криничным да укладным кузнецам за крицами и укладом. Коли нет уклада, так брали крицы — укладная кузня, где крицы, из болотной руды «выдутые», в хорошие железа (уклад) перековывали, у Узкоглазова имелась, а уж из уклада расковочные кузнецы ковали разные нужные в любом хозяйстве вещи: топоры, лемеха, гвозди… Вот за такими крицами или укладом и посылал Проньку хозяин, как сейчас вот послал… И что же теперь Пронька ему скажет? Нет, мол, ни укладу, ни криц? А Платон Акимыч его за это кулачищем промеж глаз, да так, что только искры посыплются! И между прочим, правильно. Раньше надо было выходить, раньше. Так ведь Проша и вышел раньше… вернее, почти что вышел. Выбрался из курной избенки, где с другими подмастерьями жил, тут-то хозяин, на задний двор за приглядом зайдя, его и приметил: подь, говорит, сюда, Прохор, на вот тебе две деньги, беги на торжище, там шомушские мужики крицы должны привезти. Купи, выбери, какие получше. Да-а… Легко сказать — выбери. Шомушские-то сначала на Большую Романицкую к Чаплиным завернут, а уж потом только — с тем, что останется, — к торгу. Ну и чего? Хозяйским поручением Пронька, конечно, горд был, да не успел и за ворота выйти, как пришлось телегу из грязи вытаскивать. Дедко Федот, возница узкоглазовский, так к парню и кинулся, едва завидел — помоги, мол, Пронюшка! Пронюшка и помог, а куда бы делся? Пока возился да потом от грязи одежонку отчищал — вот и пролетело времечко. На торжище к соборной церкви пришел, а шомушских уж давно и след простыл. Станут они его дожидаться, как же! Однако уходить с площади Пронька не торопился. Шомушских нет, так вдруг да сарожские приедут, в Сароже-деревеньке на болотцах тоже руды знатные. Сторговать да бежать на усадьбу за подводой. Дедко Федот, поди, опять в грязюке застрянет… хотя нет, уж поди засыпали лужицу.

Бродя меж торговых рядов, Пронька распахнул сермягу — всего-то конец апреля, а солнце, гляди ж ты, печет почти что по-летнему. Так вот и в прошлолетось было — а затем вдруг морозы грянули. Вот и неурожай, вот и глад, и мор, на Москве, говорят, людей едят — дожили, прости Господи! Да и здесь, в северных волостях, тоже хлеба не было… Впрочем, конечно, был, да дорог — не всякому своеземцу под силу, не говоря уже о простых мужиках. Рыбой перебивались, дичиной — а уж так хотелось духмяную краюху хлебушка! Да не было. Хотя, благодарствие Господу, в озерах да реках рыбы было полно, а в лесах — дичи. Частенько и кузнечные закидывали сети, тут было главное — не ловить у монастырских тоней, да и так, монахам-тонникам — рыбных обительских ловен блюстителям — на глаза не попасться, иначе потом греха не оберешься — хороший штраф выпишет судебный старец, а то как бы и не батогов.

Походил по торжищу Пронька, так нужного товару и не нашел, пригорюнился. Уселся под березкой у паперти, задумался. Легкий ветерок гнал белые облака по голубому небу, облака отражались в темной воде реки не успевшими растаять льдинами, пахло старым сеном, навозом и молодой листвой. Вокруг соборной церкви зеленела трава, весело желтели мохнатые цветки мать-и-мачехи, а рядом, под забором, напоминая о морозной зиме, еще чернели съежившиеся от весеннего солнца сугробы. Хороший березозол-апрель выдался, теплый, сухой, такой бы и май-травень — ужо успели бы с севом… если было у кого чего сеять. Ну, хоть травы нарастет на сено — и то хорошо.

Прошка вдруг почувствовал голод и, поглядев на обжорные рядки, сглотнул набежавшую слюну. Торговали, конечно, не как в былые времена — калачами, пирогами, блинами, — нет, нынче все больше жареной да печеной рыбкой, вяленым мяском, сушеными грибами, ягодной — с прошлогодней клюквы — бражкою, но все равно поесть было что. Прохор иногда задумывался: как же это так получается, что по всей святой Руси страшный голод, такой, что люди кору на деревьях едят и сами на себя охотятся? Ну, неурожай, оно понятно — ни полбы, ни гречихи, ни хлебушка. Но что, в реках да озерках рыбы меньше стало? Или зверь лесной да птицы все перемерли? Ну, нет хлеба, так ведь не единым хлебом сыт человек — можно и грибами, и ягодами, и рыбой с дичиной подкрепиться. С чего ж тогда такой голод? Вопрос этот Пронька даже дружку своему, Митьке Умнику, известному грамотею, задал.

Митька аж закашлялся:

— Ну ты и спросил, Проша! Вот скажи-ка, сколько на большом посаде дворов?

— Гм… — Пронька задумался. — Ну, может, около сотни…

— «Около сотни», — передразнил Митька. — Еще двадцать лет назад сто сорок пять было, а сейчас, считай, сотни две.

— Ну, пусть так, — согласился Прохор. — Только я чего-то не пойму — при чем тут голод?

— А при том, Прошенька, что в Москве-то, во Владимире, Курске не сотнями, тысячами дворы считают! Ты прикинь — столько людей! И деревни там не в один двор, земли-то благодатные, народу — тьма. И все житом кормились. А как не стало жита? Рыбу да дичину всю быстро съели. А потом?

Прохор вздохнул:

— Друг за дружку принялись, сыроядцы. Ох, прости, Господи.

Вспомнив приятеля, Пронька встрепенулся. Вот бы к кому и зайти! Уж Митрий-то живо придумает, как с крицами быть. Умный. Правда, прежде чем совет дать, попеняет, мол, привыкай своим умом жить, не все кулаками. Да что тут самому думать — тут и думать нечего. Коли криц на торжище нет, так вернуться домой да обо всем по честности доложить хозяину, мол, так и так, не успел к шомушским. Платон Акимыч, конечно, разорется, угостит тумаками, ну, не то страшно, что побьет, а то, что доверять перестанет, ужо в следующий раз не Прохора, а кого другого по делам важным пошлет. Плохо. Инда, и впрямь к Митьке зайти, посоветоваться? Ох, неохота на малый посад, через речку, перебираться — там же, почитай, все враги, введенские. Ух, сколько их попадало под горячую руку во время боев кулачных, всяко бывало, и так, один на один, и стенка на стенку. Ну, ничего, если и нападет по пути пара-тройка — отбиться легко, вот только бы десяток с кольями не набег. Да не набегут, поди, все ж каждый при деле. Да, надо, надо к Митьке зайти!

Решив так, Прохор повеселел, поднялся на ноги и, весело насвистывая, направился к броду. Широкая Белозерская улица истекала пылью, поднимавшейся из-под неспешно пробирающихся возов. По левую руку шумел большой посад, по правую — высились мощные деревянные стены Богородичной Успенской обители. За стенами поднимались в небо шатры недавно выстроенной пятигнездной звонницы и луковичные купола собора. Впереди блестела река Тихвинка. Красиво было кругом, благостно. Прохор на ходу подумал было, что ведь, наверное, напрямик, вброд-то, сейчас и не перейдешь — разлив… Однако березозол месяц сухим выдался, так что, может, и можно пройти, тем более, говорят, люди недавно ходили. Радостно было Проньке. Чего перед собой таиться? Не так Митьку хотел увидеть, как дальнюю сестрицу его, Василиску. Ох, и красива ж была дева, Прошка допрежь никогда таких красавиц не видывал! Темно-русая коса, сурьмяны брови, ресницы долгие, а в глазах — озерная синь без конца и края! Давно уже запала Василиска в Пронькино сердце, с тех самых пор, как познакомился он с Митькой Умником. А знакомство сие произошло при обстоятельствах грустных, для Прошки, можно сказать, прискорбных. Что и говорить, побили его тогда введенские. Дело так было…

На Масленицу — не в ту, что в этот год, в прошлогоднюю — уговорились подраться. Как всегда — сначала у себя на посаде: Преображенский приход против прихода Флора и Лавра, а уж потом выставились охотники за весь большой посад супротив введенских бобылей, заречных. Сошлись у мостика, на речке — снежок вокруг ровненький, беленький, по обоим берегам толпы людские чернеют, на левом — свои, большепосадские, на правом — враги, введенцы. Сошлись стенка на стенку, как положено — дюжина с дюжиной. Прежде чем в драку лезть, договоры промеж собой подтвердили, чтоб все по-честному, по справедливости — свинчатки, кистени, ножи в рукавах не прятать, по лицу и срамным местам не бить. Выпустили для затравки мальцов — те, как петухи, заходили друг за другом, заругались — о-па! — уже и удары пошли, полетела на снег красная юшка. Это кто ж кого так уделал? Да, кажись, нашего, посадского! А ну, братцы, покажем введенским, где раки зимуют!

Сошлись…

Как бежали друг к дружке — ругались, а затем тихо стало, лишь слышалось злое сопение да ухающие удары: н-на, н-на, н-на!

Дрались истово, покамест, попервости, покуда никто из драки не выбыл, каждый себе соперника отыскал — с ним и метелился. Прошке здоровенный парень достался — кулаки с голову, борода лопатой, носище здоровенный, красный. Прохор сразу не бил, прощупывал… Вот чуть отклонился… Вж-жик! Кулак соперника пролетел мимо носа, а второй тут же ударил в грудь! Пронька того удара ждал, уклонился, но так, чтоб не очень заметно было, закашлялся, видя, как вновь замахивается обрадованный соперник. Тут уж ждать не стал, ка-ак двинул в грудину — носатый так и полетел в сугроб! Правда, сразу вскочил на ноги и, злобно выругавшись, снова бросился в схватку. Тем временем Пронька чуть отдышался, осмотрелся — что-то не везло сегодня посадским, трое уже валялись в снегу, а введенских — лишь двое.

— А ну, робятушки, постоим за Большой посад! — С этаким криком Прохор метнулся в самую гущу драки, с ходу отоваривая одного, другого, третьего… На его пути вновь возник прежний враг — носатый, — ухмыляясь, с размаху нанес удар… Прохор принял его в кулаки и, наклонив голову, боднул соперника в грудь, с удовольствием глядя, как тот ошарашенно захлопал глазами. И тут же зазвенело в левом ухе! А не надо было отвлекаться. Прохор разъяренно развернулся, увидев, как дернулся от него в сторону высокий цыганистый парень. Интересно, кто это? Что-то раньше его Пронька не видел. Видать, из новых введенских служек-приказчиков, а то и целовальник. Все может быть, бывает, и богатые купчины не прочь помахать кулаками, разогнать кровь. Хэк! Снова поднялся носатый… Ага, и цыганистый подкрался сзади… Ну-ну, ухари, давайте. Посмотрим еще, как тут у вас выгорит — двое на одного.

Со всех сторон раздавались удары, кто-то стонал, кто-то, опустившись на колени в снег, харкал кровью. Сосредоточив все свое внимание на непосредственных соперниках, Прохор следил за общим ходом схватки лишь краем глаза. Отвлекся, приняв на грудь мощный удар носатого, устоял на ногах, врезал и тут же развернулся, перехватив удар «цыгана». Ухватил, дернул за руку, крутанул — парень взвыл, люто, как волк, из разжавшейся ладони его что-то выпало в снег. Свинчатка! Ах ты гад!

Прошка не нарушил правила, просто, не выпуская врага, нанес ему несколько сильных ударов в грудь и живот. Цыганистый скрючился, застонал, и Прохор брезгливо откинул его в сторону. А носатый так и не встал! Видать, хорошо отоварил его посадский молотобоец!

Пронька и не заметил, как закончилась схватка. Закончилась победой посадских, хотя и введенские держались достойно. Только вот таких сук, как этот «цыган», зря в свою ораву взяли!

Прохор так и заявил введенскому главарю, как стали расходиться. Главарь — молодой угрюмый мужик из пашенных крестьян — лишь покачал головой да буркнул, мол, не знаю никакой свинчатки, за руку не пойман — не вор. Но пообещал разобраться. Прошка махнул рукой да вместе со своими пошел на посад, там и разошлись, у Знаменской деревянной церквушки. Кто куда пошел — кто по домам, кто в кабак, а Прохор — на постоялый двор завернул, кваску попить, больно уж квасок тамошний нравился — зело вкусен. Попил не заходя — на улице продавал служка, — вытер рукавом губы да направился не торопясь к себе, на Береговую. Свернул в подворотину — путь срезать, — там-то его и отоварили колом по башке. Очнулся в снегу — спине холодно, в глазах круги зеленые, рядом какие-то ребята суетятся, охают. Присмотрелся — парень с девкой, примерно его, Прошкиного, возраста.

— Ой, очнулся! Встать можешь? Может, к нам, в Иссад? Сейчас подвода пойдет.

— Не, робя. — Прохор через силу улыбнулся. — Я уж лучше домой. А за заботу — благодарствую.

Встал… Да тут же и повалился бы снова, коли б новые знакомцы не подхватили. Спасибо, довели до усадьбы, иначе так бы и сгинул, замерз бы ночью, место-то малолюдное. Вот огрели так огрели, собачьи дети. Интересно кто? Цыганистый или носатый? Так и не дознался Пронька. Оклемался скоро, сразу и пошел на введенскую сторону, с визитом — купил на «полпирога» сладостей, спросил у первого попавшегося, где изба бобыля Митьки, сына Терентьева, — показали, нашел. Ну и изба! Курная избенка! Черная, замшелая, в сугробе — внутри свету белого не видать, угарно, да еще и корова тут же, от морозов со двора заведена. Бедно! Ну, так ведь и сам Прошка не из богачей. Митька ему обрадовался, а уж девка — оказалось, сестра, правда, не родная, дальняя, Василиской звали — засуетилась у печки со щами, поставила на стол миску — кушай, гостюшка дорогой!

Пронька не стал отказываться — голоден был. Опростал миску в одну харю и не заметил, да и не наелся — не больно-то насытишься щами пустыми. Потом, правда, сконфузился, да, вспомнив, высыпал из котомки гостинцы — мед в сотах, сладкий жмых да морошку-ягоду, в лопуховых кореньях сваренную. Василиска попробовала.

— Вкусно!

Поболтали о том о сем. Митька грамотен оказался, много чего интересного рассказывал про святых старцев, да про древних князей, да про страны разные. Ну, грамотеи — то для Тихвина не невидаль.

— Вам бы на Расею податься. В Москву, во Владимир, в Суздаль, — оглядев избенку, покачал головой гость. — Там, слыхивал, грамотных людей мало.

— Ага, в Москву. — Василиска тихонько засмеялась. — Оттуда ж, наоборот, все бегут — неурожай страшный, говорят, голод будет.

Как вышли во двор прощаться, глянул Прошка на девку и понял — пропал. С тех пор частенько захаживал на Введенскую сторону. Правда, лихих людей пасся — до темноты не засиживался, девка девкой, а своя голова дорога тоже.

А бродок-то затоплен оказался. Хорошо, лодочник знакомый попался, на ту сторону перевез, к тоне введенской, к Иссаду. Поблагодарив лодочника, перекрестился Пронька на Введенскую церквушку, поклонился проходившим мимо монахиням да направился к знакомой избенке, где жили друзья — Митька Умник да Василиска, девушка с сияющими синью глазами. Вон, от дороги, первая изба — квасника Филофея, за ним — Василия Третье Око, тот из пашенных, а уж за его домом как раз и Митькина оградка притулилась… Что такое? Что-то много людей на дворе — введенские служки в темных кафтанах, стрельцы, даже седобородый старец с Большой Богородичной обители, помощник самого настоятеля — архимандрита — по судейским делам! Однако это что ж такое делается-то, а?

— А, ничего особенного, — охотно пояснил пробегавший мимо сопленосый мальчишка. — Пришли поутру к Митьке Умнику коровенку забрать за недоимки, а он служек возьми да и угости поленом, так-то!

— Что, насмерть угостил? — не поверил Прохор. — Это Митька-то?

— Насмерть не насмерть, а угостил. Они, служки-то, говорят, сестрицу его домогались.

— Ах, вон оно что… — Пронька насупился. — Что за служки?

— Да не знаю я, пусти, паря, — заканючил малец. — Служки как служки. Один — чернявый такой, противный, на цыгана похож.

Вырвавшись наконец, мальчишка умчался, а Прохор, задумчиво уставившись на суетившихся у Митькиного двора людей, вдруг понял, что самого главного-то и не спросил: а где же, собственно, Митька с сестрой?

Делать нечего, подошел ближе, хоть и не любил монастырских — да кто их на посаде любил? Одно дело — чернецы-монахи, другое — настоятель и прочая братия: алчны, сребролюбивы, мстительны. Монастырь, как паук, все земли под себя подмял, всякий посадский человек ему должен!

— Чего уставился, паря? — Стрелец — худой длинный мужичонка в темном кафтане, с бердышом и саблей — неодобрительно посмотрел на Проньку.

— Любопытствую, дядько! — широко улыбнулся тот. — Грят, убивство тут было! Введенских служек живота лишили. Так им и надо, введенцам!

Стрелец усмехнулся уже куда более благосклонно, ну как же, введенские бобыли завсегда посадским конкурентами были.

— Не убили, а побили крепко. И не служек, а одного служку, другой страхом отделался.

— Во как! — Пронька покачал головой. — И что ж теперича тем ворам, кто бил, будет? Неужель казнят?

— Не, не казнят. — Стрелец задумчиво поковырял в носу. — Батогом побьют да ноздри вырвать могут — всего-то делов. Правда, если поймают.

— Если поймают? — Пронька почувствовал, как бешено заколотилось сердце. — Так они, что же, сбегли?

— А ты думал! — глухо расхохотался воин. — Станут правеж дожидаться? Жди! Руки в ноги — и бежать. Ищи их, свищи. Хотя далеко не убегут — ужо разошлют по монастырским селам да тоням бирючей. Куда беглецам податься? Придут куда — тут же их и схватят. А схватят обязательно. Тут дело не в том, что служку отоварили, а в том, что от тягла сбегли!

— А ежели они в свейскую землю рванут? — допытывал словоохотливого стрельца Прохор. — Тогда тоже поймают?

— До свейской земли еще добраться надоть! Путь-то неблизок, только богатому человеку под силу. А эти что? — Стрелец с презрением кивнул на избенку. — Голь да шмоль сиволапотная! Не, такие к свеям не побегут.

Озадаченный услышанным, Прошка повернулся и медленно направился обратно. Интересно, куда могли побежать Митька и Василиска? Может быть, во-он в тот дальний лес? Или в ту рощицу? А еще рядом урочище, ручей, болото. Недаром говорят, у беглецов сто дорог. Однако это только до холодов, до первого снега. Да и летом в пути чем-то подкрепляться надо. Ну, рыба, само собой, может, дичь — тетерев там, глухарь. До зимы в лесах продержаться можно — а дальше? Без теплой одежки, без жилья — пропадешь, сгинешь. Хотя, с другой стороны, пустошей сейчас много — такие уж невеселые времена. Отыскать в глухомани избенку, подлатать — провести зиму. Пока кто-нибудь дым не увидит. А потом наведаются пристава: кто вы, отроче, да откуда? А не вы ль служек введенских изобидели и от монастырского тягла бежали? Не вы? Ой ли… А ведь по всем приметам — схожи…

— Не было, говоришь, шомушских? — Хозяин, Платон Акимыч, недоверчиво посмотрел на поникшего головой Проньку. — А может, все ж таки были, да ты проспал? Ух, балбесина!

Отвесив проштрафившемуся молотобойцу увесистый подзатыльник, Платон Акимыч несколько успокоился и задумчиво потеребил бороду:

— Ин ладно, завтра с утреца поедете с Федотом за крицами к Козьме, в Сарожу. Знаешь Козьму-то?

— Знаю, батюшко, — радуясь, что буря миновала, кивнул Прохор. — Чернобородый такой, по осени на усадебку заезжал.

— Вот-вот, к нему и поедете. Купите криц, Козьма-то — по ним мастер, ну и там поспрошаете, буде кто из сарожских уклад предложит, возьмите и уклад — да только глядите, чего брать будете.

— Уж погляжу, Платон Акимыч, не изволь беспокоиться! — Пронька зачем-то перекрестился.

— Зря-то рожу не перекрещивай, — ухмыльнулся хозяин. — С Устином-ковалем да с подмастерьями поедете, да еще дед Федот, о двух возах. Смотрите токмо осторожнее, возы мне не ушатайте.

— Да сладим, батюшко!

— Сладим… — Платон Акимыч заворчал. — Ты уж мне сегодня сладил… Почитай, цельный день шатался незнамо где.

— Так ведь крицы искал…

— Искал он… Я уж без тебя нашел, в Сароже… Постой. — Хозяин вдруг осекся. — А ты у кого про крицы спрашивал?

— Да у многих. — Прошка махнул рукой. — По всему торжищу шлялся. Исподволь этак про шомушских выпытывал, они ж чаплинские, не наши…

Платон Акимыч вдруг упер руки в бока и густо, со смаком захохотал.

— Ой, уморил, — сквозь смех проговорил он. — Не наши, говорит, шомушские. А сарожские-то, что, наши, что ли?

— И правда! — До Проньки наконец дошло, на что посылает его хозяин кузниц. Причем не только его, но и расковочного кузнеца Устина с подмастерьями, и деда Федота… Сарожские-то укладники с кричниками на Синезубовых работали, то ж семейство известное. А вот Козьме, видать, платили не очень, либо подзаработать еще захотелось — видать, утаил крицы-то да решил запродать Узкоглазову, с чем наверняка и прислал своего человечка. И ведь как вовремя! Вот и объяснение тому, что хозяин сегодня не больно-то злился. Однако с Козьмой этим, опасное дело. А ну как прознают Синезубовы? В обитель зачнут жаловаться, судному старцу. А то и проще поступят — не говоря худого слова, пошлют людишек на сарожскую дорожку, а уж там… Мало ли убийств случается в окрестных лесах? Разбойных людей в нынешние времена много.

— Что, страшно? — Посмотрев на Проньку, хозяин вновь хохотнул. — Не боись, вам, главное, туда незаметно доехать. Выйдете засветло, с купцами московскими, типа и вы с ними. Хозяин, мол, Узкоглазов, одну кузню решил продавать, а лишних людишек — вас — в Тойвуйский погост отправил, за кожами.

— А возьмут нас с собой московские?

— Возьмут, — хмыкнул Платон Акимыч. — Все уж договорено с ними, одна малость осталась… И эту малость тебе, Прошенька, ладить!

Хозяин бросил на него такой жутковато-разбойничий взгляд, что Прохор вздрогнул. Чего еще попросит от него батюшко?

Платон Акимыч начал издалека, увел Проньку со двора в избу, в верхнюю, на подклети, горницу, с широким слюдяным окном в свинцовой раме, усадил на лавку напротив стола, самолично налил в стеклянный бокал романеи. Ой, не нравилась Прохору подобная ласковость, ой не нравилась!

Силясь, выхлебал полбокала, так и не почувствовав вкуса вина, все ждал подвоха. А хозяин не торопился, сидел, ухмыляясь, перебирал на животе четки. Наконец начал.

— Один ты, Проня, сиротинушка. — Узкоглазов притворно вздохнул, напомнил: — Кабы не я, так сгинул бы.

— За то век буду за тебя Бога молить, Платон Акимыч, — перекрестился на икону в углу Прохор. — За доброту твою, за приветие.

— То так, — степенно кивнул владелец кузней. — Пригрел я тебя, хлеб-соль дал. Всегда ты, Проня, сыт, всегда при деле. Так?

— Истинно так, батюшко!

— Ну, а раз так… вот тебе поручение. Слушай внимательно, а как лучше сладить — про то сам думай.

Пронька затаил дыхание.

— Пойдешь севечер к реке, к обрыву, что у обительской тони… Знаешь место-то?

Молотобоец кивнул.

— Затаишься там в кусточках, будешь ждать знака… Ведаешь ли, как утица селезня подзывает?

— Слыхал — кря-а, кря-а.

— Ну вот, как услышишь три кряка — так скоренько выскакивай из кустов и бей с размаху в скулу того, кто по тропинке идти будет. Да так ударь, чтоб тот, кого бьешь, в реку с обрыва свалился.

— Ой, батюшка! — услыхав предложенное, Прохор вдруг не на шутку испугался. — А ну как смертоубийство выйдет?

— А ты уж думай. — Платон Акимыч нехорошо прищурился. — Бей так, чтоб не вышло. Главное, чтоб он в реку свалился, — а уж там, чай, не утонет. Ну, понятна задачка?

— Да уж понятна, — со вздохом откликнулся Прохор и тряхнул рыжеватыми кудрями. — Хоть и не по мне такое дело, но уж для-ради тебя, Платон Акимыч, что хошь слажу!

— Ну, вот и молодец! — Хозяин довольно осклабился и подлил в бокал романеи. — Пей, пей, Проша. Чую, еще не раз с тобой хорошего винца попьем. Да ты не думай, человечишко тот подленький, гнусный — за чужими женками приглядывал, вот и решили его проучить, тут и про тебя вспомнили — боец кулачный ты славный, — пришли ко мне, упросили, а уж я думал-думал да согласился. Ну как хорошим людям не угодить?

Прохор чего-то не понял. Вроде бы сначала про московских купцов разговор зашел, мол, что-то для них сделать надо, а тут вышло, что вроде и не для них вовсе, так, для каких-то «людей хороших». А, ладно, пусть и нехорошее дело, а все ж не смертоубийство, стукнуть легонечко, чтоб только с обрыва — кувырк, и пускай себе плавает.

— Ну, вот и славно, — подвел итоги Платон Акимыч. — Иди себе с Богом, а сразу после вечерни и подходи к реке-то. Да смотри, кого попало не бей, сперва дождись кряка.

Поклонившись, молотобоец вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Ну, вот и хорошо, — прошептал про себя Узкоглазов и, покосившись на икону, потянулся к бокалу. Хапнул единым махом, закряхтел… — Может, и зря так с парнем делаю, — пробормотал угрюмо. — Ну да деньги и связи — они по нонешним временам вещь не лишняя. А вот едоки — совсем даже наоборот. Ну а не выйдет ничего — тоже неплохо, привяжу кровью, вместо пса цепного мне будет. Прав Акинфий-гость — этакому молодцу можно не только кувалдой махать. Мечом — оно куда как сподручнее!

Место на берегу Прохор отыскал сразу. Вот он — обрыв, вот — тропа, а вон, на реке, тоня. Загородки, садки, сети. Спрятался, как велено, в кусточки, затаился и принялся ждать. Чтоб не скучно было и не заснуть невзначай, стал в звуки посадские вслушиваться да представлять: а что это там происходит? Вот где-то на ручье залаял пес — видать, почуял кого-то. На Романицкой улице истошно завыла баба — наверное, муж бил, за дело или так, для порядку. За кустами, на дороге, слышались голоса и скрип тележных осей — возвращающиеся с торжища крестьяне из ближних деревень — Стретилова, Кайваксы, Шомушки — бурно обсуждали прошедший день. Ругали какого-то Миколу-весовщика да поминали лихом монастырских старцев. Вот замычали коровы — пора доить, вот снова залаял пес… нет, два… сначала один, потом другой, ясно — сучка с кобельком перекликаются. А вот… А вот и шаги! Пронька едва не пропустил, как где-то рядом три раза крякнули, и тут же зашуршали кусты на тропке. Изготовился… Из-за деревьев показалась фигура в рясе, свернула к реке, к тоне… А Прошка уж тут как тут — ка-ак зарядил с левой! Прохожий даже вскрикнуть не успел — так и полетел кубарем с обрыва в реку, только брызги кругом. Прохор, после того как ударил, тоже к обрыву кинулся, высунулся из-за кустов — увидал, как ходко плывет к берегу поверженный в реку незнакомец. Впрочем, какой незнакомец? Прохор узнал — светло еще было — Ефимий то, монах с таможни. Так вот, значит, на кого он руку поднял? На человека Божьего! Хотя хозяин, Платон Акимыч, говорил, что человек тот — подлец, каких мало, да еще вязался к чужим женкам. Это монах-то? Хотя, конечно, всякого народу хватало в обители. Иные чернецы поклоны бьют да Господа молят, а иные и во все мирские дела лезут. Ефимий-то, кстати, на посаде считался честным, однако Платон Акимыч другое говаривал. И все равно, хорошо хоть, выплыл таможенник. Ну, видно было, как плыл…

Пакостно было на душе у Прохора, когда выходил он с берега реки на большую Белозерскую улицу, пакостно и постыло. Хозяин его, конечно, похвалит, а все же как-то не по себе. Пойти выпить, что ли? Медяшка с «полпирога», в шапке спрятанная, как раз подходила для такого дела. Зайти, хватануть чарку ядреного перевара, закусить луковицей — много ли надо? Поговорить с народом малость — да на усадьбу, завтрева вставать рано.

Остановившись на углу у корчмы, Платон, сняв шапку, достал монетку, сжал в кулаке…

Опа! Корчемные двери распахнулись, и в тот же миг из них на улицу вылетел взъерошенный мужичонка в стареньком армяке. Пролетел пару саженей — хорошо кинули, видать, сперва раскачали! — и тяжело ухнул в холодную лужу.

— Гады! — выбравшись из лужи, жалостливо запричитал мужичонка. — Христопродавцы. Пиявцы ненасытные.

Выйдя из корчмы, остановился в дверях высокий парень, сплюнул презрительно и, скрестив на груди мускулистые руки, бросил:

— Помолчал бы уж лучше, Егошка. Сам знаешь, пускать тебя в кабаки судебным старцем не велено.

— Да знаю, что не велено… — Мужичонка попытался встать на ноги, встал-таки, зашатался и обозленно сплюнул. — А, все равно выпью! Крест тельной пропью — а выпью!

— Иди, иди, богохульник, — испуганно закрестился парень. — А то не ровен час…

Пошатавшись, мужичонка — тощий, растрепанный, с кудлатой сивенькой бороденкой — рванул на груди рубаху и, вытащив медный крестик, зажал его в кулаке.

— И выпью! Не у вас, так на горе, на Фишовице!

И пошел себе шатаясь, загорланил песни.

— Тьфу! — сплюнул вслед питуху парень.

Тут и Пронька вышел из полутьмы, узнал знакомца — еще бы не узнать, в паре с ним сколько раз с введенскими дрался. Мефодий то был, корчемный служка.

— Здрав будь, Мефодий.

— А, Проня! Здоров и ты. Зайдешь?

— Что за мужик-то?

— Да Егошка Окунь, питух стретиловский. Был мужик как мужик, а как жена с детишками от лихоманки сгорела, совсем ум потерял. Пить стал по-черному — все пропил: и избу, и челнок, и снасть рыбацкую. Посейчас на Стретилове у бабки Свекачихи кормится, там и живет. Думаю, сдохнет скоро.

— Да… — Прохор сокрушенно покивал головой. — Хуже нет, когда человек с горя пить начинает. Лучше б работал или молился.

— Вот и я тако ж мыслю. — Мефодий сжал губы. — Насмотрелся, прости Господи. Ну, заходи, усажу, где получше.

— У вас чего там, царева водка?

Мефодий расхохотался:

— Да ты что, родимый! На Руси уж два года, как хлебушек не родился, а ты говоришь — водка. Перевар с прошлогодних ягод — ядреный, с ног так и валит. Вообще-то, по дружбе, я бы его не советовал.

— М-да, — Пронька задумался. Случайная встреча с пропойцей сильно поколебала его желание выпить.

— Если хочешь чего хорошего выпить, иди на постоялый двор, у них мальвазея имеется, недешевая, правда.

— Недешевая? — Прохор шмыгнул носом. — Жаль. У меня всего-то «полпирога».

— Ну, на полчарки хватит. И то дело. Все лучше, чем наш перевар жрать.

Корчемный служка презрительно сплюнул. Сам он, как достоверно знал Прохор, не употреблял ни капли — берегся.

Простившись с приятелем, молотобоец потерянно побрел по Белозерской улице. И чем дальше шел, чем тоскливее становилось у него на душе. Ну одно к одному! Монаха ударил, теперь питух этот… А, ладно!

Миновав распахнутые ворота, Прохор вошел в гостевую комнату постоялого двора и, перекрестившись на висевшую в углу икону с изображением седобородого Николая Угодника, нос к носу столкнулся с Митькой Умником! То есть не нос к носу — глаза в глаза, так будет вернее.

Пронька улыбнулся, махнул рукой… Митька приложил палец к губам и отрицательно качнул головой. От кого-то хоронится? Ах, ну да…

Немного постояв в дверях, Прохор отмахнулся от подбежавшего служки и, словно раздумав, вышел. Встал, прислонившись спиною к стене, и стал ждать. Скрипнула дверь, и вырвавшийся из гостевой горницы тусклый свет сальных свечей тоненьким лучиком упал на черную землю. Мелькнула тень.

— Я здесь, Митрий.

— Вижу. Ну, здрав будь, друже! Рад встрече.

— Я тоже… Ты, я знаю, в бегах? С сестрицей?

— Откуда знаешь? Неужто к нам заходил?

— Заходил… почти.

Пронька кратко рассказал о том, что видел и что услышал от стрельца.

— Вот, значит, как… — тихо, словно бы сквозь зубы, промолвил Митрий. — Вообще я хотел было повиниться, пасть в ноги архимандриту, судебному и прочим старцам… Но…

— Я бы на твоем месте лучше отсиделся где-нибудь, — шепотом заметил Прохор. — Засудят вас, тебя — в железа, а сестрицу… Эх, да что там… Она с тобой?

— Да, в горнице, наверху. Эту ночь, верно, проведем здесь. Василиска предлагает на Спасский погост податься.

— На Спасский погост? А где это?

— На Шугозерье.

— Да-а, неблизко. — Пронька присвистнул и вдруг обрадованно хлопнул приятеля по плечу. — Знаешь что, Митяй?

— Что? С чего это ты так обрадовался?

— Да с того… Мы, ну, узкоглазовцы, завтра поутру в Сарожу за крицами едем.

— В Сарожу? — Митрий хлопнул глазами. — Так это ж почти полпути… ну, треть…

— А я о чем? — весело расхохотался Прошка. — Так что не вешай голову и смотри веселей.

Митька улыбнулся, застенчиво, как и сестра.

— Вот славно, что ты едешь… Постой-ка, ты вообще как здесь?

— Да так… — Пронька замялся. — Зашел вот, вина выпить…

— Экий питух, — осуждающе покачал головой Митрий. — Вина ему… Что ж, ну, пойдем выпьем. С «полпирога» у меня есть.

— И у меня «полпирога»! На две чарки хватит, эва!

Они вошли в гостевую и уселись там же, в дальнем углу, где до этого сидел Митька. Сальная свеча треща горела на столе рядом, но толком ничего не освещала, а лишь еще больше сгущала тьму. Лиц сидевших за столом — не столь уж там много сидело — не было видно вовсе, мелькали только руки, выхватывавшие со стола чарки с напитками и нехитрую закусочную снедь. В отличие от корчмы, кругом было чисто — пол выметен, ни на столе, ни под столом не валялось ни объедков, ни пьяниц, по крайней мере насколько можно было разобрать в полутьме.

— Я тут не зря сижу, — держа чарку в руках, шепотом повествовал Митрий. — Ловлю попутных, да пока вот никого не поймал. Уж думал — одному, с Василиской. А чего, дошли бы!

— Если б к лихим людишкам не попались, — усмехнулся Прошка. — Их в лесах, говорят, тьма. Понабегли с юга. С тебя-то что взять, а вот Василиска…

— Вот и я за нее боюсь…

— И ты еще не знаешь, как тебе повезло. Ты не только до Сарожи, ты почти до Спасского погоста попутных нашел. Один московский гость едет в Толвуйский погост по Кузьминскому тракту!

— По Кузьминскому? — Митрий так обрадовался известию, что чуть было не опрокинул чарку, а в ней, между прочим, еще плескалось вино, вкусное, недешевое.

— По Кузьминскому, — засмеялся Прохор. — Это ж по пути?

— Да это не по пути, это рядом!

— Ну, вот видишь! Благодари Господа.

Обернувшись, парни дружно перекрестились на Николая Угодника.

— Ты только смотри, Прохор, — тихо продолжил разговор Митрий. — Нас ведь, наверное, ищут…

— Да не «наверное», а точно. Своими ушами слышал!

— Тем более… А вдруг опознают на тракте? Как бы и тебе, и сотоварищам твоим это боком не вышло.

— А, не выйдет! — Пронька беспечно махнул рукой. — Переоденем Василиску в парня… Или, нет, лучше тебя — в девку. У Устина, кузнеца нашего, кажись, две сродственницы в Толвуйском погосте есть. Ежели что, скажем — на богомолье ездили, а посейчас вот — обратно с оказией.

— Ой, Проша, — Митрий вздохнул. — Знаешь, как таких, как мы с тобой, в немецких книжках обзывают?

— Как же?

— Авантюристы! Вот как.

— А-ван… Ну и словцо — не выговоришь, одно слово — немцы.

— Как московит рассуждаешь.

— Ла-адно.

За «московита» — а словцо было ругательное, еще с новгородских свободных времен осталось — Прошка хотел было обидеться, да не стал: не до пустых обид сейчас.

Выпив по чарке, стали прощаться до утра. Обнялись даже. Прохор поднялся с лавки… И в этот самый момент в гостевую ввалились трое знакомых стрельцов с большого посада. При саблях, с бердышами, а один даже с тяжелым ружьем — пищалью.

— Эва! — выкрикнул кто-то. — Здрав будь, Кавзя! Никак на войну собрались? Что, свеи Тявзинский мир порушили?

Один из стрельцов — тот, кого назвали Кавзей, — прищурившись, старательно всматривался в полумрак залы. Не дойдя взглядом до вжавшегося в угол Митьки, стрелец вдруг улыбнулся и махнул рукою, видать, узнал приятеля:

— И тебе поздорову быть, Федор. Не хочу пугать, но кого-то женка весь вечер искала.

— Что, вправду?

— Да врать не буду!

— Ой, ой…

Один из мужиков, до того поклевывавший носом, — по виду мелкий торговец — быстро вскочил на ноги и двинулся к выходу.

— Федя, шапку забыл! — со смехом подначили сзади.

— Ты, Федор, жене скажи — на Стретилове задержался, у бабки Свекачихи!

— Шутники, мля. — Федор затравленно обернулся и, махнув рукой, вылетел из корчмы под общий хохот.

Кто-то подозвал служку:

— Эй, паря, налей-ка служивым. А вы, ребята, что встали? Сажайтеся да расскажите про свеев!

Стрельцы с удовольствием уселись за стол.

— Не, не в свеях дело, — выпив, пояснил Кавзя. — Те смирно сидят. Другая беда: Ефимия, таможенного монаха, убили.

— Как Ефимия? За что? Где? Кто?

— За что, не знаю, кто — тоже еще пока не ясно. А убили — на речке, у монастырской тони. С обрыва в реку скинули — да головой о камень. Так он, Ефимий-то, на мели и лежал с пробитой башкою, покуда тонникам на глаза не попался.

Ефимий — убит! Но ведь… Не может быть! Однако с чего бы врать стражникам?!

Убит!

В ужасе раскрыв глаза, Прошка привалился к двери.

Глава 4 Двойной удар

— Чаво запоздались?

Московский гость явно нервничал, ходил вокруг возов, постегивая плеткой по красным, с подковками, сапогам. Тщательно расчесанная окладистая борода его билась о толстое брюхо, словно попавшаяся в невод рыбина. Маленькие глазки смотрели подозрительно, мутно, с тем самым явно заметным презрением, что так отличало московских бояр. Бояр — но не купцов, а вот поди ж ты…

Солнце еще не встало, и над посадом нависала предутренняя туманная полумгла, похожая на густой ячменный кисель, белый и липнущий к ложке. Тихо было кругом, даже птицы не пели — рано, — лишь поскрипывали колеса тронувшихся с места возов, да, прядая ушами, хрипели лошади, из тех, что по два рубля за штуку, — неказистые, но выносливые.

Пронька ничего не ответил купцу, лишь усмехнулся — ничего они и не запоздали, явились вовремя, это московский гость привередничает, ячество свое напоказ выставляет, мол, я тут главный, а вы все — навоз и не более.

— Что за девки? — он хмуро кивнул на Василиску и переодетого Митьку. Брат с сестрой были в одинаковых темных платках и длинных сермяжицах, сысканных Прошкой на хозяйском дворе. Так себе были сермяжицы, рваненькие, так ведь и не бояр из себя изображали, сойдет.

— То Платон Акимыча родственницы, — пояснил Прохор. — Приживалки с погоста Тойвуйского.

— Эвон! — купец прищурился. — Издалека забрались. Чай, на богомолье?

— На богомолье. С Пасхи тут жили, а посейчас вот домой возвертаются, коли уж случилась оказия.

— Ин ладно. — Московит с презрением сплюнул. — Коль такие замарашки, пущай на последней телеге едут.

Пронька обрадовался:

— Так мы и так собирались последними приткнуться.

— Ага, приткнетесь, — желчно осклабился гость. — А кто дорожку показывать будет?

— Так это я посейчас… — Прохор засуетился. — Это я мигом…

Купец восседал на переднем возу на медвежьей шкуре, брошенной поверх прошлогодней соломы, — нового-то сена еще не было. Впереди, на облучке, пристроился тощий угрюмый мужик — возница, — рядом с которым и уселся Пронька. Дальше за ними следовали еще десяток московских возов, а уже потом — две узкоглазовские телеги: одна с подмастерьями и кузнецом дядькой Устином, другая — с дедом Федотом и беглецами.

Ехали медленно, но все же уже въезжали в лесок, когда позади вдруг звонко ударил колокол. За ним — другой, третий, — малиновый звон поплыл надо всей округой, поднимая в серое небо тучи галдящих птиц.

— Что? Что такое? — заволновался купчина.

— Заутреня, Акинфий Ильментьевич, — обернувшись, почтительно пояснил возница и натянул вожжи, объезжая случившуюся на дороге яму.

— Тьфу ты. — Купец сплюнул в траву, пожаловался самому себе: — Уже каждого звука пасусь… Эй, паря! — Он легонько пнул Проньку сапогом в спину. — Стража монастырская когда будет?

— Да скоро уже, — Прохор повернул голову. — Версты через две, у Шомушки-речки.

Возница попался неразговорчивый, злой какой-то, впрочем, и все купеческие людишки особой разговорчивостью не отличались. А было их много, на каждом возу по четыре человека, и это еще не считая возниц. Полсотни! Целое войско, с которым никакие разбойники не страшны. В лесах лихих людей, конечно, много, но шайками мелкими — по пять человек да по десятку, большему-то составу прокормиться трудней, а на то, чтоб деревни да погосты щипать, и десятка достаточно.

Вокруг расстилался лес, казалось, без конца и без края, хотя нет, кое-где частенько-таки попадались уже распаханные поля, луга, поскотины. Средь ветвей деревьев весело перекликались птицы, радуясь только что взошедшему солнцу. Предутренний промозглый холод сменился не то чтоб теплом, но эдакой приятной прохладцей. Туман уползал в ручьи и овраги, прятался от теплых лучей в густом подлеске среди слежавшихся ноздреватых сугробов, исходивших талой водицей. Однако дорога была сухой, лишь иногда приходилось объезжать лужи, а у неширокой речушки — той самой Шомушки — так и вообще вынуждены были остановиться, нарубить тонких стволов да веток, больно уж было топко.

Вот как раз у этой топи и поджидала монастырская стража — двое пищальников и востроглазый монашек с узким вытянутым книзу лицом.

— Здравы будьте, путники, — ласковым голоском приветствовал монах. — Кто такие будете, куда и зачем?

— И ты будь здрав, святой отче. — Купец слез с телеги и, вытащив из-за пазухи грамоту, лично протянул чернецу. — Вот подорожная…

— Гли-ко! — прочитав, изумился тот. — Самим поместного приказу дьяком подписана!

— Так мы ить в Архангельский городок не только с торговлишкой едем, — важно пояснил торговый гость. — А и с государевым поручением. На то и грамотца.

— Ну, в добрый путь. — Чернец поклонился, с почтением протянув грамоту владельцу. — Господь в помощь.

— И вам того же, — осклабился купчина и стукнул возницу по плечу рукояткой плети. — Поезжай, Антип.

Возы тронулись, покачиваясь, миновали только что замощенную гатью топь. Митька обернулся, надвинув платок на самый лоб, бросил взгляд на стражей. Те, не отрываясь, смотрели вослед обозу.

— Во как! — обернувшись, подмигнул «девкам» дед Федор. — Даже не проверяли. Хорошая у московского гостя грамотца, целый тархан!

Митрий с Василиской переглянулись, но ничего не сказали — еще раньше договорились не болтать почем зря. Вообще еще на постоялом дворе порешили сказаться по-разному: для московских — узкоглазовскими, а для узкоглазовых — добрыми знакомцами Проньки. Пока выходило неплохо. Да и кому какое дело было сейчас до каких-то девок? Ну, едут и едут, есть, слава Богу, не просят, а попросят — так пусть их Прошка кормит, его ведь знакомцы. Вот только молчуньи — плохо! Дедко Федор поболтать любил. Вот и сейчас, едва миновали сторожу, завел свои побасенки-сказки. Про каких-то зверей рассказывал, про охоту, про рыбную ловлю, про «во-от таких форелин», якобы лично пойманных за монастырскими тонями. Потом, когда надоело рассказывать, вполголоса завел песню:

Василиска улыбнулась, подсела к деду поближе, подтянула чистом голоском:

Митька не пел, еще бы — голосок-то давно ломаться начал, то на бас выходил, то на петушиный крик. Улегся на соломе, вытянув ноги, подложил котомку под голову, смотрел на проплывающие по небу облака — хорошо! На ухабах укачивало, но, странно, в сон почему-то совсем не тянуло. Может быть, потому, что ситуация выглядела какой-то подозрительной. Да-да, не сказать за других, а в Митькиных глазах именно так и выглядела. Вот и не спал, думал.

Почему московский купчина не взял их с собой сразу, когда просились? О чем он шептался с таможенным монашком Ефимием, которого вскоре убили? Не связана ли странная смерть таможенника с его разговором с купцом? И что за охранная грамота у московита, такая, что его обоз даже проверять не стали, а обоз весьма подозрительный. По крайней мере, Митрий как ни старался, а никак не мог определить: что же все-таки такое везут московские людишки? Все возы — кроме первого, хозяйского, — тщательно закрыты рогожами, около каждого — по четыре неразговорчивых парня с рогатинами и саблями, — вот уж, действительно, если и попадутся в лесу разбойные люди, так это еще как сказать — кто на кого нарвется. Зачем столько оружных? Странно. Кстати, и дружбан, Прошка, тоже себя очень странно ведет. Какой-то притихший, словно пыльным мешком по голове ударенный. Отвечал невпопад, все словно бы думал о чем-то. Может, просто не выспался? Может…

Что же касается обозных, так с этими нужно держать ухо востро. Оно, конечно, разбойников с ними можно не опасаться, спокойно доехать до самого Спасского погоста, если позволят. Позволят ли? Вот вопрос. Да и стоит ли с ними ехать? Может, лучше обождать да идти дальше одним? Три десятка верст — не слишком-то много. Был бы один, Митька так бы и поступил — шел бы себе и шел по лесной дорожке, ловил бы по пути рыбу, пек бы на костре — огниво есть, вот только соли маловато. Так бы и поступил, если б не Василиска. Уж больно красива дева, да и не красивая б была, все одно — лесные тати до девок жадные. Сохальничают в складчину да живота лишат — вот и вся недолга. Нет, уж с Василиской одним ну никак не можно. Придется купчину упрашивать. Хотя а зачем? Может, лучше потихонечку пойти позади, на глаза не попадаясь? А ежели вдруг разбойники — к обозным живо прибиться. Наверное, так и нужно сделать.

Митька пошевелился, поудобнее устраивая котомку под головой. Кроме конского волоса и крючков — рыболовной снасти, — там была еще малая толика соли, огниво и, конечно, французская книжка «Пантагрюэль» — нежданное наследство свейского купца Карлы Иваныча. Хороший человек был Карла Иваныч, добрый. Жаль — умер.

Они напали внезапно, когда потянулись по левой стороне дороги озера со светлой водой и песчаными берегами. Заскрипев, упала на дорогу сосна, с лихим посвистом выскочили из лесу лихие людишки с рогатинами и саблями, заскакали, заулюлюкали, беря на испуг. Однако не на таких нарвались! Прошка пригнулся, соскочил с воза, услыхав, как засвистали в воздухе стрелы. То стреляли обозные люди, как видно, давно ожидавшие нападения. Саадаки — лук и стрелы — оказались у всех под рукою, как и палаши, и копья, и бердыши. А возница Антип, сунув под рогожку руку, вытащил оттуда пищаль и берендейку — перевязь с порохом и пулями. Заскрежетал огнивом, раздул фитиль да принялся заряжать. Никто ему не мешал — лихие людишки, столкнувшись с неожиданно сильным сопротивлением, не стали испытывать судьбу и поспешно скрылись. Тем не менее Антип зарядил тщательно пищаль и выстрелил в сторону исчезнувших в лесу вражин. А чтоб знали!

Митька передернул плечами и посмотрел на Василиску, которая, похоже, так и не успела испугаться, слишком уж быстро закончилось нападение. Нелепое какое-то, скорее всего — вовсе не московский обоз здесь поджидали.

Лес постепенно редел, становился светлее, сумрачные мохнатые ели сменились стройными соснами, осинами, липой. Вот, на ближнем пологом холме, потянулась березовая рощица, рядом с которой виднелась пашня, а за ней — изгороди и избы деревни Сарожи.

— Ну, мы приехали. — Обернувшись к купцу, Прошка соскочил на повертку. — Уж дальше сами доберетесь — до Тойвуйского погоста девчонки дорогу знают, ну а там наймете кого-нибудь.

— Наймем, — оглянувшись на подошедших «девок», нехорошо ухмыльнулся купец и приказал возчику: — Трогай.

— Эй, эй! — заволновался Прошка. — А девки как же?

Московит ухмыльнулся:

— А мы насчет них не сговаривались.

— Да как же это? Да что же… — Пронька покраснел. — Да ведь с утреца-то говорили…

— Ладно, — смилостивился наконец гость. — Пущай идут к заднему возу. Токмо из уважения к господину твоему, Платону Акимычу.

Прохор обернулся к беглецам, подмигнул:

— Слыхали? Ну, вот и сладилось. Ну, я побег…

— Прощай, — пристроившись на возу сзади, помахала рукой Василиска. — Бог даст, свидимся.

Улыбнувшись, Пронька махнул на прощание шапкой и, повернувшись, побежал к своим.

Дедко Федот встал на телеге, закричал:

— Счастливого пути, девоньки!

— И вам…

Попрощались, поехали.

Митька с Василиской сидели на облучке, едва помещались, а когда затекали ноги, спрыгивали да шли вслед за обозом — размяться. Не отставали — не так уж шибко и ехали тяжелые загруженные возы, да и дорожка была та еще. День уже клонился к полудню, когда остановились на перекус. Развели костры, сварили похлебку, чему Митька несказанно удивился, увидев, как воду заправляют мукой. А говорили — в Москве голод страшенный, совсем хлеба нет! Выходит, кое у кого все ж таки есть, и немало. Похлебать горяченького никто попутчиков не позвал; хорошо, Митрий успел сбегать к ручью да запромыслил рыбку — испек на угольях. Поели, напились из того же ручья водицы — тем и сыты. Едва успели попить, как купчина велел отъезжать.

И вновь по сторонам дороги потянулись леса — ель, сосна, осина. На редких полянках радостно зеленела трава, а в низинах еще лежал снег, и чем дальше, тем его было больше. Ну, понятно, север. Пели птицы, даже прожужжал шмель, а вот за кустом прошмыгнул заяц. Ближе к вечеру, не раз и не два уже, завыли невдалеке волки. Василиска испуганно повела плечом, но тут же и усмехнулась — ну и что, волки? С этакой-то силищей! Разбойники — и те не страшны, а уж тем более какие-то волки.

Солнце уже скрылось за деревьями, лишь золотило макушки, когда дорога привела обозных к слиянию рек. Здесь и решили заночевать, у брода, что, надо сказать, произвело на Митьку не очень хорошее впечатление. Нет, место-то было выбрано правильно, но это говорило о том, что в услугах проводников московиты вовсе не нуждаются, видать, был у них кто-то знающий весь этот путь, скорее всего, Антип, а может, и сам купчина. Тогда зачем они привечали Прошку? Загадка… Хотя, может быть, и нет здесь никакой загадки? Дорога-то одна — уж никак не свернешь в сторону с веками накатанной телегами колеи.

К ночлегу готовились основательно — устроили шалаши, растянули рогожки — мало ли, вдруг дождь? До того угрюмые обозники оживились, сходили к реке, напоили коней, вымылись сами да уселись вечерничать у костров.

Наломав лапника, Митька тоже сделал шалаш да вместе с сестрицей направился было к речке, половить рыбки.

— Стой, — выскочил наперерез из кустов вооруженный обозник. — Хозяин, Акинфий Ильментьевич, велел предстать перед очи. Да не бойтесь вы, он добрый.

Обозник нехорошо засмеялся и велел обеим «девахам» умыться. Пожав плечами, беглецы спустились к реке.

— Ой, не нравится мне что-то это приглашенье, — умываясь, опасливо пожаловалась Василиска. — Обозники эти всю дорогу меня рассматривали, ажно чуть шеи не свернули. Боязно! Может, в лес убежим?

— Ага, убежим. — Митька вздохнул. — Они почитай под каждым кустом сторожу поставили, и у брода. Да и купец этот, конечно, с виду — собака собакой, но ведь раньше-то не приставал. Может, и посейчас лишь дорогу поспрошать хочет?

— Может, и так, — Василиска кивнула. — Да только неспокойно мне что-то.

— Тогда вот что, сестрица, — немного подумав, решительно зашептал отрок. — Я к купчине один пойду, а про тебя скажу, будто занемогла, утомилась немного. Ты же в шалаше маленько посиди, а потом пойди к речке, к кусточкам. Ежели что — сигай, там мелко, да потихоньку выбирайся вниз по течению. Там и встретимся.

— Гм… — Девушка с сомнением пожала плечами и, вскинув глаза, спросила: — А как я узнаю, что надо бежать?

— А… А я запою песню. Какую-нибудь хороводную, а?

— Ладно… — Василиска вздохнула. — Ой, Митрий, а сам-то ты как?

Митька отмахнулся:

— Не беспокойся, выберусь, чай, не последний дурень. Да и что им с меня взять?

— Ой, не говори, Митенька, люди разные бывают.

Часовой подошел поближе:

— Эй, скоро вы там?

— Посейчас идем.

Вернувшись к обозу, Митька проводил сестрицу до шалаша, к купчине же направился один, как и договаривались. Вышел к костру, поклонился:

— Звал, гость московский?

Купчина как раз догрызал истекавший жиром кусок мяса, да и вообще от стоявшего у костра котелка несло вкуснотищей — видать, подстрелили-таки зайца или рябчика. По левую руку купчины сидел возчик Антип, такой же хмурый, как и всегда, по правую же — плотный кряжистый мужичок с улыбчиво-сладким взором.

— Звал, звал, девица, — увидав Митьку, заулыбался купец. — Да ты не стой, садись, красавица, рядком да покушай ладком. Эвон, рябчик-то как разварился! Кушай…

— Благодарствую, — Митька с видимым наслаждением впился зубами в белое разваристое мясо. — Умм, и вправду вкусно…

— Хэк, вкусно ей! А где сестрица твоя? Чего не идет?

— Да чуть попозжей придет. Устала, говорит, прилегла.

— Хм, попозжей, говоришь? — Купец переглянулся с Антипом. — Ин ладно. Ну, рассказывай! Про родителев своих да про все…

— Батюшка наш на Толвуйском погосте известный — староста причта, — вдохновенно врал Митька. — А братец его, наш дядюшка, — в ближних деревнях часовенный приказчик.

— Да уж, — покивал головой купец. — Ничего не скажешь, большие люди. Да ты, дщерь, ешь, ешь… мальвазеицы выпьешь?

— С охотою!

— Вот хороша дева! Сколь годков-то тебе?

— Пятнадцать…

— Хороша, хороша… — Купчина, как бы невзначай, присел поближе, погладил отрока по плечу. — Худа вот только больно. Ну да ништо, зато на лицо загляденье — ресницы долгие, очи большие, серенькие… Ну, деваха, поела, попила, теперь пошли-ко ко мне в шатер, хе-хе, не обижу!

Московит, осклабясь, подмигнул обозникам, те напряглись, в любой момент готовые потащить Митьку силой. А это в его планы не входило.

— В шалаш, говоришь? — Отрок жеманно прищурил глаза и ласково погладил купеческую бороду. — А почему б не пойти? Мужичина ты видный…

Московит несколько опешил от подобной наглости. Вообще, видать, не ожидал такого поведения от дочки церковного старосты. А Митька не давал ему прокрутить ситуацию в уме, наглел все больше, прижался к купчине щекой, зашептал что-то глумливое…

— Чего-чего? — усмехаясь, переспросил торговый гость. — С какого Стретилова… Ай, не говори, слыхал, слыхал… Так вы курвы, что ли? Ой, шучу, шучу — не курвы, девахи веселые. А говорила — старостина дочка, приличной прикидывалась. Врала, что ли?

— Врала… Кому ж приятно, когда курвой обзывают?

— Ну, ладно, ладно. — Купец обнял Митьку и неожиданно поцеловал в губы, да с такой силой, что парень едва не задохнулся. — Не буду ругаться… Идем в шатер-то… Тебя как звать-то?

— Дарья… А можно я сперва песню спою? Что-то запьянела, больно петь хочется!

— Ой, тоща ты, дева… Может, хоть сестрица твоя получше… Песню? Да пой! Только не долго.

— А мальвазеицы-то налей!

— Налью. Антип, плесни мальвазеицы.

Митька хлебнул из кружки. Повязанный на голове его сиротский платок сбился на шею.

— Ой, чего ж ты обстрижена-то?

Отрок усмехнулся:

— Чего-чего… Сам же говорил — курва. Поймали вот…

Намахнул кружку, чувствуя, как приятно гудит в голове, запел, громко, как только мог:

— Эк, голосок-то у тебя хриплый.

— Простыла…

— Вылечим! Ну, хватит петь, пошли…

Притворившись пьяным, Митька ухнул купчине на руки, и тот сноровисто сунул парня в шатер:

— Пока полежи, я сейчас.

Митрий подергал дальний подол — ага, вполне можно выскользнуть — и, навострив уши, услышал глуховатый шепот купца.

— Как закончу с этой, возьмете ее себе, затем отдадите прочим. Мне приведете вторую, с ней — тако же. Поутру обеих — в землю.

— Так, может, подержим их еще, Акинфий Ильментьевич? Хотя бы до Шугозерья, а лучше — до погоста Толвуйского. Все равно курвы, кто их искать-то будет? А уж опосля…

— Ан нет, робяты. Хоть и хотно девок — да береженого Бог бережет! Дело-то у нас дюже тайное… Что ж до девок — то хорошо хоть эти попались. Что похощем с имя, то и проделаем, эко! Ты, Антипко, можешь и кнутовищем побить…

— Не, господине, пусть бьет, да только не сразу. Сперва, Антипе, дай и другим попользоваться.

Митька похолодел. Надо же — как свободно говорят о всяких гнусностях. Даже не опасаются, что в шатре все слышно. А впрочем, чего опасаться? Коль человека не видно, в шатре он иль в шалаше, так тем, кто снаружи, кажется, что его и вообще нет и никто ничего не услышит — ну, не берут в расчет, что в шатре стенки полотняные, тонкие. Зря, зря он девкой переоделся, уж лучше бы Василиску одели парнем, косу бы остригли, нацепили старый подрясник… Эх, все одно формы девичьи не утаить. Ну, уж раз так вышло, то надобно выбираться, и чем скорее, тем лучше. Василиску-то поди уж — ищи-свищи. Теперь бы и самому убраться по-тихому…

По-тихому не получилось. Едва Митька, приподняв шатровый подол, юркнул наружу, как вошедший в шатер купчина схватил его за ногу:

— Ась?! Ты куды это, дщерь?

Свободной ногой беглец что есть силы пнул купчину в лицо и, стрелой вылетев из шатра, что есть мочи бросился в лес, чувствуя, как за спиной ломает кусты погоня. Темно было кругом, страшно и ни черта не видно. Этим и воспользовался Митрий, затаился за ореховым кустом, собак-то у московитов не было — ну-ка, поищите-ка! Хоть и сияла в звездном небе луна, да освещала лишь дорогу, реку, полянки, в самом-то лесу темень стояла, хоть выколи глаз. Вокруг слышались треск сучьев, ругань и крики. Митька ухмыльнулся: э, братцы, прятаться-то в ночном лесу куда как сподручнее, чем искать. Вообще-то на месте купца он, Митрий, плюнул бы на беглецов густой тягучей слюною да забыл бы, как и звали — ну их, этих гулящих девок, чай, дела и посерьезней найдутся. Похоже, к такому выводу пришел и купчина — криков да суеты стало заметно меньше, а вскоре и вообще все угомонились, лишь у реки мирно потрескивали костры. Туда-то, к реке, и направился отрок. Шел со всей осторожностью, старался зря не хрустеть, впрочем, не так шума опасался, как невзначай глаз об сучок выколоть. А что? Бывали случаи, рассказывали люди.

Выйдя из-за кустов к обрыву, Митрий едва не свалился в реку, хорошо, увидел внизу отраженные в воде звезды, ухватился рукой за березину, упасся. Посидел немного, пришел в себя да собрался было идти вдоль берега, как вдруг — почти совсем рядом — услыхал приглушенные голоса. Затаился, подполз осторожненько. Ага! Во-он они, прямо под обрывом, на камнях — двое обозников в черных кафтанах. При поясах, но без сабель — несподручно в лесу с саблей-то. Обозники… Или кто другой? Может, местные из какой-нибудь ближней деревни?

— А не показалось тебе, Силантий? — глухо произнес один из… обозников. — Не могла девка так далеко уйти — это ж как бежать надо!

Ну точно — обозники! Митька насторожился.

— Да она, она это, больше некому, — возбужденно убеждал собеседника Силантий. — Точно тебе говорю, вот как вышел из-за облака месяц, так я и увидал — идет себе по воде, коса распущена, подол задран и ноги — белые-белые. Ух… — Он громко сглотнул слюну. — Пойдем, говорю, глянем!

— Так, может, то русалка была? Ну ее к ляду — утянет еще в омут, потом поминай как звали.

— Да какая русалка, она, она это! Не та, тощая, другая… ух, в самый раз. Давай-ка нагоним ее, Тимофей. Неужто тебе бабы не хотца?

— Бабу, врать не буду, охота. — Тимофей крякнул. — А вот русалку — что-то не очень.

— Да мы, ежели что, помолимся! Ну, пошли, а, а то ведь уйдет… Словим, потом на двоих, по очереди… А уж затем хозяину отведем. Ну, пошли, пошли же… О! Вон, вон она у камней сидит, словно ждет кого-то!

Силантий показал куда-то рукой, и любопытный Митрий, выглянув, и в самом деле увидел невдалеке, у самого плеса, Василиску. Ну, правда, кому еще там быть? Девчонка сидела на большом камне, одинокая, с распущенными волосами и, казалось, молилась. Видать, дожидалась братца. Что ж она, глупая, на самом виду уселась? Иль не слыхала погони? Хотя нет, погоня-то как раз в другую сторону ушла, а эти двое, видать, прибегли позже. То-то дышат, отдышаться не могут. А ведь словят сейчас Василиску, как пить дать словят! Ишь, пошли уже… тихонько так идут, крадучись. Крикнуть Василиске, чтоб в лес бежала? Нет, пожалуй, можно и похитрей сделать…

Не таясь, Митька пробежал по краю обрыва и, якобы сорвавшись, повис над рекою, держась за кусты. Ага! Снизу его точно заметили. Зашуршали землею, поднимаясь все ближе, ближе… Пора!

Митька подтянулся — и давай деру! А позади ломали ветви кустов двое обозников.

— Эй, дева! Остановись, ничего не сделаем.

Кто это кричал, Силантий или более осторожный Тимофей, Митька не разобрал, да и неинтересно ему это было. Как бы в ямину какую не угодить, побегай-ко по ночному лесу! Ну, бежали — это громко сказано, так, делали перебежки по светлым местам, через полянки иль вдоль дороги от чащи к чаще. Один перебег, другой. Митька петлял, словно заяц, дернулся вправо, влево, затем опять вправо — и почувствовал, как под ногами недобро зачмокала, зашаталась почва. Болотина! Эх, черт, вот незадача-то… А эти двое где? А совсем рядом! Тоже зачавкали… остановились.

— Здесь она где-то, Тимоха, — сипло прошептал Силантий. — Некуда ей больше деться. Эй, дева, девица!

Митрий застыл, со всей отчетливостью ощущая, что преследователи, как ни крути, правы. Сам виноват, нечего было лезть черт-те куда! Но с другой стороны — как не лезть, ведь погоню хотелось увести подальше от Василиски. Увел… Теперь бы самому выбраться.

Сапоги прошуршали травой совсем рядом, едва не наступив на распластавшегося в мокрой траве Митьку. Сейчас увидят, вот-вот, сейчас… ну, больше ждать нечего!

Словно большая болотная птица, метнулась из-под ног обозников стремительная тень отрока.

— Вона! Лови, лови!

Митька уловил глазами дорогу — туда и бросился, а куда еще-то, не обратно же в трясину! Почмокал, почмокал ногами и, ага, выскочил-таки на сухое место. Оглянулся… Ох, лучше бы не оглядывался — вражины-то позади так и прут. Осклабились — при луне-то хорошо видно, — вот-вот схватят. Быстроногие, черти. А Митькин-то длинный подол ох как бежать мешает! Намок, за кусты цепляется, держит… Все ближе преследователи, все ближе… Подбадривают друга дружку, шутки кричат охальные, издеваются. Довольные — жуть. Ну-ну. Посмотрим, как ваши рожи вытянутся, когда увидите, кого поймали. Хотя, конечно, лучше б вовек этих рож не видеть!

Митька бросил затравленный взгляд по сторонам. Так… болотце, похоже, кончилось. Вон и кусты… Вот до них добежать… вот и рвануть, и в сторону, резко, в кусты, в лес, упасть в траву, затаиться, может, и не найдут, проскочат… Опа! Вот он, куст… Йэх! Кто-то из обозников ухватил-таки за плечо! Беглец рванулся изо всех сил, чувствуя, как трещит на плече ткань, а сам он летит кувырком в густую травищу.

А из-за кустов тем временем выскочила вдруг черная здоровущая фигура лесного татя.

Бац! Бац!

Всего-то пару раз и махнул кулачищами тать — а обозники так и кувырнулись, так и повалились снопами по обеим сторонам дороги. Красиво так упали, лежат, бороды в небо уставя, щенки… Профессионал бил, видно сразу. Эх, теперь бы от этого татя уйти… А впрочем, черт его, пусть грабит. Митрий выбрался из травы.

— Ежели б не луна, нипочем бы не узнал тебя, Митька, — уперев руки в бока, спокойно сообщил тать.

Глава 5 Хороводная

— Прошка! Ты как здесь! — Митрий в изумлении хлопал глазами. Ко всему он был готов сегодняшней ночью, но только не к этой встрече.

— Да так… все время за вами шел, — невразумительно отозвался Прохор. — А сеночь, слышу: крики да вроде как ловят кого-то… Ну и вышел на дорожку посмотреть, а тут ты…

— Слушай, а эти сейчас не очнутся? — Митрий опасливо посмотрел на распластавшихся по траве обозных.

Пронька пожал плечами:

— Очнутся — еще добавим.

— А ты их не…

— Да не переживай, нешто я бить не умею?!

Митька улыбнулся:

— Да я и не переживаю… Ой, вот что. Нам бы нужно Василиску найти.

— Что с ней?! — не на шутку встревожился Прохор. — Она что, не с тобой?

— Да была со мной, а дальше уж мы разделились… Пойдем-ка к реке. — Митька потянул друга за рукав. — По пути расскажу.

Приятели наконец обнялись и быстро зашагали по дороге обратно к реке. Лежавших позади обозников не опасались: пока они еще очнутся, а уж как очнутся, так пока сообразят, что к чему.

— Не раньше утра к своим выберутся, — авторитетно заявил Прохор. — Уж я-то знаю.

Митька склонен был ему верить — уж в чем в чем, а в мордобитии-то его приятель специалист.

— Ты, прежде чем меня слушать, сперва расскажи, о чем вы с Василиской условились, — не доходя до реки, попросил Прошка.

Митька кивнул и, кратко рассказав про побег, добавил:

— На восходе солнца договорились встретиться с ней у реки. Не на том, на этом бережку, вниз по течению.

— А, ближе к Куневичскому погосту?

— А ты откуда знаешь? — удивился Митька.

Молотобоец хохотнул:

— Еще б не знать, возили нам и оттуда крицы. Только вот как мы ее найдем?

— А так и найдем, — беспечно отозвался Митрий. — Василиска не дура, посейчас наверняка в леса подалась, а уж потом, как обоз пройдет, выйдет. Тогда и сыщем ее.

— Да как же? Места-то шибко глухие!

— Как-как! — Введенский отрок обозлился. — Вот рассветет — увидишь!

А рассвело скоро — вот только что стояла ночная тьма, потом вдруг раз — и как-то резко погасли звезды, лишь бледная поганка луны уныло повисла над лесом, кланяясь яркому восходящему солнышку. Утро выдалось росным, но каким-то радостным, светлым. Было прохладно, но, судя по чистому небу, начинавшийся день обещал быть теплым и ясным.

— Кажись, уходят, — поглядев на обоз, шепнул приятелю Митрий. Оба парня сидели сейчас на высокой березе, что росла на вершине одного из холмов. Вокруг, сколько хватало глаз, лежали леса, близкие — темно-зеленые, и дальние, пропадавшие в голубовато-сизой дымке. Леса, леса, леса, без конца и без края. Лишь впереди, на востоке, переливались рассветным солнцем две реки, Капша и Паша, сливавшиеся как раз у брода. Через брод под раздававшуюся на всю округу ругань и переправлялся сейчас хорошо охраняемый обоз московского купца Акинфия.

Митрий перекрестился:

— Ну, слава Богу, уехали. Так я и думал — не с руки им за нами гоняться. Не велики боярыни — две вертихвостки.

— Однако уж пора бы и Василиску сыскать, — напомнил Прохор. — Как бы не заплутала.

— Да не заплутает, — Митька махнул рукой, и от столь резкого движения едва не сверзился вниз. И сверзился бы, коли б Прошка не ухватил за шиворот своего незадачливого приятеля.

— Ты это, Митяй… Вниз-то не стремись шибко. Там твердо.

— Знаю, что твердо. Тоже мне, шутник отыскался… Ну, отпускай, отпускай, хватит. Дальше как-нибудь и сам слезу.

Очутившись внизу, ребята споро побежали к реке, а уж там пошли краем берега вниз по течению. Темная торфяная вода играла на острых камнях буровато-белесой пеной, на излучине шумел на ветру камыш, а рядом, у плеса, играла, выпрыгивая из воды, рыба. На том берегу вдруг затрещали кусты, друзья вздрогнули, увидев, как, раздвигая могучей грудью заросли ивы, спустился на водопой хозяин здешних лесов, огроменный рогатый зверь — лось. Опустив в воду горбатую морду, сохатый принялся шумно пить, недобро посматривая по сторонам желтыми колючими глазами. Ветер был от ребят, и лесной великан вряд ли мог сейчас их учуять, а вот если бы высмотрел, так, может, и кинулся бы, что ему перемахнуть узкую речку! Это волк, пока сытый, мирный, а лось — другое дело, может и просто так, за здорово живешь, наподдать копытом, чтоб не шлялись тут некоторые. Известное дело — этакой-то копытиной живо черепушку срубит.

— О, смотри, смотри, ну и губищи! — не выдержав, зашептал Прошка. — Закоптить — знаешь, как вкусно.

— Смотри, как бы он сам тебя не закоптил… Ну-ко, спрячемся-ка в траве, ишь, косит глазом.

Ребята дружно опустили головы, да так и лежали, не шевелясь, дожидаясь, пока сохатый напьется да уйдет себе по своим лосиным делам — может, к лосихе, может, поглодать мягкой осиновой коры, а может, и нажраться пьянящих грибков-мухоморов. Ох, и не позавидуешь же тогда всему лесному царству! Пьяный лось — это уж такая бедища, хуже медведя-шатуна!

Однако пора было искать Василиску.

— Как же мы ее теперь сыщем? — который раз уже недоверчиво спросил Прошка.

Митрий пожал плечами — давно уже, с самой ночной встречи, прямо-таки распирало его узнать, каким же это образом объявился здесь Прохор, который вроде как в Сароже должен быть. Но молотобоец, похоже, пока не горел желанием все немедленно объяснить, старательно уводя разговор в сторону, и Митька решил не форсировать события, захочет — расскажет. Спросил только:

— Ты песни хороводные знаешь?

— Песни? Гм… — Прошка задумался, зачесал рыжеватые кудри. — Ну, так, немножко. А что, петь, что ли, сейчас будем?

— Именно! И во всю глотку! Про лен слова помнишь?

— Нет.

— Ну, тогда давай про воробушка.

затянули вразнобой оба. Любой певчий бы от этих жутких звуков скривился, хуже чем от прокисшей браги, а приятелям ничего, нравилось:

— Тьфу ты, черт, прости Господи! Дальше-то позабыл… — Митрий с досадой тряхнул головой.

— И я не помню. — Пожав плечами, Прохор вдруг приложил палец к губам, прислушался, и на пухлых губах его зажглась, засияла радостная улыбка, словно бы осветившая грубое лицо молотобойца. На щеках кулачного бойца заиграли ямочки, взгляд стал такой наивный, детский, что Митрий, посмотрев на него, фыркнул и засмеялся. В общем-то было чему радоваться — из-за лесочка выплывал, приближался звонкий девичий голос:

И вот наконец из-за кустов на лугу показалась Василиска. Завидев ребят, замахала руками, припустила бегом, так, что распущенные волосы ее забились по спине водопадом, падая темной болотной водицей на старое сермяжное платье.

— Милые вы мои, — подбежав, девушка обняла сразу двоих, — други! Прошенька, а ты-то как здесь?

— Да так… — отмахнулся молотобоец. — Проходил вот мимо, гляжу — Митька. Ты лучше скажи — как ты?

— А эти? — Василиска вдруг напряглась. — Обозники. Уехали?

— Уехали. Станут они по лесам за нами таскаться, чай, и другие дела имеются. Где пряталась-то, в лесу?

— В орешнике. — Девушка улыбнулась. — Поначалу у реки ждала, будто русалка. Потом шум какой-то почудился — вроде как бежал кто-то. Вот и я долго не думала, в лес подалась, затаилась. Вас как услыхала, обрадовалась.

— Да, уж мы старались, — горделиво приосанился Митрий. — Выводили громко, как певчие в Преображенской церкви.

— Да уж, — Василиска кивнула. — Ничего не скажешь, орали премерзко — далеко слыхать.

Оба «певца» переглянулись и дружно расхохотались, после чего Митрий пристально посмотрел на дружка:

— Так ты, Проша, выходит, проводить нас пришел?

— Да нет, други, не проводить, — со вздохом отозвался Прохор. — С вами теперь пойду.

— Вот славно как! — обрадованно воскликнула Василиска и от избытка чувств чмокнула парня в щеку. Тот покраснел, сконфузился, но было видно, что поцелуй сей ему дюже приятен.

Митька тоже обрадовался и, задумчиво покачав головой, предложил пробираться к броду.

— А по пути ты бы, Проша, рассказал нам, что да как. Чай, мы тебе не чужие.

Молотобоец снова вздохнул, еще тяжелее прежнего, повел плечом, словно примериваясь для удара, и, с шумом выдохнув, с какой-то обреченностью махнул рукой:

— Так и быть, слушайте. Кому и рассказать, как не вам?

Выслушав Прохора, Василиска ахнула, а Митрий поскреб заросший затылок и нараспев протянул:

— Ну и дела-а-а…

Однако тут же взял себя в руки и продолжил уже самым деловым тоном:

— Значит, таможенный монах Ефимий убит при твоем содействии. Не вздыхай, ты ведь ничего не ведал! А вот хозяин твой, Платон Акимыч, похоже, тот еще змей. Ты, Прохор, думал — кого-то просто-напросто проучить придется, а вишь — дело до убийства дошло. Видать, поджидали Ефимия на бережку, у омута, куда ты его сверзил. Так?

— Ну да, — шепотом согласился Проша. — Так.

Он виновато шмыгнул носом.

— А перед этим, если я правильно понял, хозяин твой упоминал московского купца, дескать, что-то он для него должен сделать… — Митрий задумчиво намотал на палец свой длинный темно-русый локон.

Прохор кивнул, и Митька неожиданно улыбнулся:

— Тогда тут, выходит, прямая связь — между московским гостем и убийством таможенника. Я, кстати, как раз в тот день и видел, как купчина шептался с Ефимией, видно, подговаривал на какое-нибудь темное дельце. Но, — отрок важно поднял вверх указательный палец, — таможенный монах Ефимий — человек ответственный, честный и неподкупный, о чем все хорошо знают. А из этого следует что?

— Что?! — хором поинтересовались Прохор и Василиска.

— А то, что московит ни о чем с Ефимием не договорился и решил его убрать. Видать, слишком много наговорил такого, после чего ну никак не можно было оставлять чернеца в живых. И тогда выходит, что заказал убийство московский торговый гость Акинфий, а исполнил заказ твой хозяин, известнейший на посаде человек, владелец кузниц Платон Акимыч Узкоглазов! Вопрос: зачем ему это было надо? Я имею в виду Узкоглазова. Что за дела у них с московским купцом? Почему московит имел на Узкоглазова такое влияние, что заставил пойти на убийство?

— Н-не знаю… — растерянно протянул Прохор.

Митька кивнул:

— Правильно, не знаешь. И никто пока не знает, исключая московского гостя и твоего дорогого хозяина. Кстати, и убийство какое-то странное. Ты точно видел, как монах выплыл?

— Вот те крест! — Прохор истово перекрестился. — Христом-Богом клянусь и заступницей нашей, Пресвятой девой Богородицей Тихвинской! Да ведь и бил я не сильно — как бы не выплыть?

— Угу… — Митрий задумался, но ненадолго. Усмехнулся нерадостно, молвил: — Ежели все, как ты говоришь, Проша…

— Так! Так!

— …то, выходит, твой хозяин тебе не очень-то доверял! Еще и других людишек послал — они чернеца-то внизу, на реке, поджидали. Как вылез монах из воды — треснули по башке каменюкой… Н‑да-а… Жаль Ефимия, хороший человек был. И тебя, Прошка, жаль.

— Меня-то чего? — обиженно прогудел Прохор.

— Да пойми, ведь Платон Узкоглазов тебя со свету сжить хочет! — вступила в разговор Василиска. — За убийство чернеца знаешь что бывает?

— Верно говоришь, сестрица, — Митрий одобрительно кивнул. — Только вот однобоко мыслишь. Да, может быть, и по-твоему — Узкоглазов за что-то Прошку подставить хочет. Или не за что-то, а вместо кого-то… Но тут и другая возможность есть — к себе Прошеньку привязать, аки пса верного. Кровью! А чего? Ты, Проша, боец известный. Так что и так может быть, и эдак. Одно ясно: на посаде покуда показываться нельзя ни тебе, ни нам. Но и Спасский погост — место ненадежное, дознаться чернецы могут. Не на погост нам надо, а в деревни мелкие, в пустоши, уж они-то всяко на Шугозерье должны быть.

— Да есть…

— Вот там и отсидимся — край дикий.

— А… до каких пор сидеть?

— Ох, Прохор… Кабы я знал!

Немного не дойдя до брода, они остановились на месте покинутого лагеря московитов. Конские катыши, обглоданные кости, остатки костров. Ничего интересного. Переглянувшись, ребята пошли к реке, только вот Митька задержался возле одного кострища, присмотрелся и, опустившись на колени, вытащил из золы обгорелую книжицу. Кинулись в глаза латинские буквы — «Пантагрюэль». Не так уж и обгорела, только крайние страницы да угол маленько. Ну, все равно — сволочи!

Очистив книжку от пепла, Митрий бережно спрятал ее за пазуху и побежал догонять своих спутников. Над лесом, отражаясь в реке, ярко светило солнце.

Глава 6 Кузьминский тракт

Беглецы шли целый день, до самого вечера. Передвигались осторожненько, опасаясь нарваться на московский караван, однако и сильно отдаляться от него в планы ребят не входило — а вдруг да опять объявятся разбойные люди? На хорошо охраняемый обоз напасть побоятся, а вот трое путников вполне сойдут за добычу. Хоть брать с них нечего, да зато самих силком в холопы поверстать можно, запродать какому-нибудь помещику-беломосцу или — что касается парней — еще можно заставить их стать участниками шайки. Ну а уж Василиску… Про то Митрий старался не думать.

Дорога шла вдоль реки — то взбиралась на холмы, а то, наоборот, припадала к самому берегу, и тогда хорошо было видно, как играли на перекатах волны. Начало месяца травня — опасное время для местных рек. Летом, бывает, их и курица вброд перейдет, брюхо не замочив, а вот сейчас, по весне, от талых снегов набирают малые речки великую злую силу, такую, что заливает островки и луга, крутит омуты да запросто разбивает об острые камни неосторожные лодки. Страшно и глянуть.

Вот и сейчас широко разлилась Паша-река, рядом с которой тянулась дорога. Паша — это по-местному, по-весянски, и значит — «Широкая». Весяне — лесные жители, потомки когда-то грозного, а ныне измельчавшего да таившегося по дальним селищам-весям племени. В Шомушке, в Кайваксе, в Сароже таковых много было, правда, они давно уже обрусели, забыв свой язык и обычаи. И только в лесах, на Шугозерье, и дальше, к северу, еще можно было встретить многолюдные весянские деревни. Тамошние люди — многие — даже не ведали русской речи и, на словах признавая Иисуса Христа, молились своим диким богам, поклоняясь деревьям, камням, рощам. Хотя, в общем-то, весяне были народом не вредным, некоторые жили и в Тихвине, перемешиваясь с русскими, так что уже и непонятно было кто где. Ну да не весян сейчас следовало опасаться…

Денек выдался славный, солнечный, светлый. Даже росшие по краям дороги сосны и ели, казалось, почти совсем не давали тени. На лугах трепетала на ветру свежая трава, высокая и нежно-зеленая, мохнатыми осколками солнца желтели цветки мать-и-мачехи, а кое-где появлялись уже и одуванчики, такие же желтые, яркие, озорные. В другое время Василиска обязательно сплела бы себе веночек, ну а сейчас, понятно, некогда было. И так поспешали почти без отдыха. Обозным-то хорошо — на телегах, а тут иди на своих двоих; до Спасского погоста, почитай, верст двадцать — двадцать пять, концы не маленькие, пока дойдешь, ноги стопчешь. А за день обязательно нужно было дойти, ночь она и есть ночь — всякое может статься. Вот и поспешали.

Почти всю дорогу Митрий не чувствовал усталости, настроение у парня было приподнятое, веселое: и денек славный выдался, и попутчик нечаянный — Прошка, дружок, кулачный боец знатный — как двинет кому, мало не покажется! Да уж что и говорить, втроем куда как веселее идти, нежели на пару. Правда, веселиться-то особо нельзя было — могли услыхать, не лихие людишки, так обозники. Потому шагали молча, громко не разговаривали и песен не пели. Лишь Митрий потихоньку выспрашивал у сестрицы о дальних родичах.

— Да я и не помню-то их, — сокрушенно качала головой Василиска. — Сколько раз уже говорила! Знаю только — дядько Кузьма да тетка Настена. Починок их — версты две от погоста, на самом озере.

— Озеро-то, поди, обители Богородичной принадлежит? — старательно обходя лужу, осведомился Митря.

Василиска на ходу отмахнулась:

— Не знаю… наверное. Кому еще-то? Ну да, так… Там где-то и тоня имеется. Ловят для обители рыбу.

— Эвон как, — насторожился Митрий. — Тоня! Вот ее-то нам и не хватало для полного счастья. Ежели тоня к починку близко — прознают про нас старцы.

— Да говорю же, не ведаю я, где уж там эта тоня, — девушка невольно повысила голос. — Добраться бы по-хорошему, а уж там посмотрим.

Митрий ничего не ответил, однако задумался. Дальние родичи Василиски, конечно, с удовольствием примут ребят — тем более что и он, Митрий, им вроде как не чужой получается. Примут, примут, кому лишние работники помешают? Уж в этом-то можно не сомневаться. Вот только насчет монастырских рыбных ловен — тони… Раз есть тоня, имеется и тонный монах, тонник. За рыбной ловлей приглядывает, да за инвентарем, да за работниками, ежели есть, а если тоня маленькая, то и сам ловит. Одновременно сообщает с оказиями монастырским старцам обо всем, что в дальних лесах делается. Вот и о вновь прибывших сообщит, ежели дознается. Ну, вообще-то покуда дознается, да пока сообщит, да пока старцы скумекают что к чему — там и осень, распутица. Так что, по всему, до зимы всяко отсидеться можно, а уж там видно будет. В архангельский городок с рыбным иль соляным обозом податься можно — город торговый, всяко грамотеи нужны, о Прошке и говорить нечего — эта оглобина да не прокормится? Вот только что с Василиской делать? Девку с собой таскать уж больно нехорошо, опасно. Пристроить бы ее где-нибудь. Впрочем, что сейчас рассуждать? Сначала до починка добраться надо.

Вечерело, и по-весеннему яркое солнце понемножку скрывалось за дальними, поросшими синим лесом холмами. Стало заметно прохладнее, черные тени деревьев легли на дорогу, где-то в кустах прошмыгнула рыжевато-серая тень — лиса? Волк?

— Ой, ребятушки… — Тяжело вздохнув, Василиска остановилась и неожиданно уселась прямо в траву. — Устала, сил нет. Отдохнем, а? Поди, уже и погост близехонько?

— Да уж, — обернувшись, улыбнулся Прошка. — Должен бы. А то идем-идем — все никак не придем! А, Митька?

Митрий задумчиво покачал головой. Вообще-то спутники его были правы. Спасский погост уже должен быть где-то совсем рядом, быть может, как раз во-он за тем холмом. Митька так и предложил — идти до холма, хотя и сам валился с ног от усталости.

— Ну, Митенька, — заканючила Василиска. — Ну, что нам какой-то там холм? А вдруг да и нет там за ним ничего? Вдруг да еще с полночи пути до погоста? Так ведь и впрямь на разбойных нарвемся.

— А и пожалуй, — Прохор поддержал девчонку. — Слышь, Митрий. Мыслю, куда уж лучше ночь-то где-нибудь тут переждать. Пока светло, выбрать местечко, устроить шалаш, наловить рыбки…

— Ага, рыбки, — грустно усмехнулся Митрий. — В ночи-то костер знаешь как далеко видать?!

— Да знаю, — Прошка досадливо отмахнулся.

— Ну, Митрий, — вновь взмолилась Василиска, в уголках глаз ее вдруг показались слезы. — Ну давай заночуем, ну давай, а! А завтра поутру и пойдем, вот как только солнышко встанет.

— А обоз? — напомнил отрок.

— Да что нам обоз? — вполне резонно возразила девчонка. — Мы-то ведь пришли уже, а им все одно дальше.

— Да еще и не ясно, кто из них для нас хуже! — Пригладив рыжие кудри, Пронька негромко расхохотался. — Обозники или разбойники?

— Ладно, уговорили, — подумав, согласился Митрий. В конце концов он тоже устал не меньше других, но из последних сил не показывал вида.

Как-то так само собой получилось, что именно Митрий стал в их небольшом отряде за старшего. С ним советовались, его спрашивали, именно от него зависел выбор места и времени привала, да и вообще все дальнейшие планы. Может быть, это оттого, что он знал грамоту? Да и вообще, само прозвище — Умник — говорило о многом. Прохор, конечно, был постарше и уж куда как сильней и выносливей… однако молодой молотобоец молча признавал главенство Митрия. Еще бы — ведь тот знал об окружающем мире гораздо больше его!

— Так. Василиска, вон там, в овражке, мы с тобой разложим небольшой костерок — не так будет заметен дым, — выбрав место, деловито распоряжался отрок. — А ты, Проня, тем временем наловишь в реке рыбы — испечем на углях. Потом наломаем лапника, устроим ша…

Какой-то странный звук донесся вдруг в отдалении… Впрочем, не столь уж и далеко. Все трое застыли, прислушались.

— Батюшки святы, — не в силах поверить, прошептала Василиска. — Никак, колокол!

— И правда, колокол! — улыбнулся Митрий.

Друзья радостно переглянулись.

— Вот вам и Спасский погост! — Митька выглядел победителем. — Говорил же вам — во-он за тем холмиком. Теперь уж передохнем чуток — и пойдем.

— Интересно, это к вечерне звонят? — вслух предположила девчонка. — Или, может быть, праздник какой?

Пронька улыбнулся, пробасил:

— Так ведь и праздник — Мавра-молочница и Тимофей.

— Мавра — зеленые щи, — засмеялась Василиска. — В огородах да на лужках сейчас и крапива-молодица, и щавель с лебедою — есть с чего щей наварить, хоть и мясопустных, а все ж не так голодно.

— Сейчас и черемуха зацветет — холодно станет.

— Да не всегда, Проня, от черемухи холода стоят, бывает, что и тепло.

— Никакая сегодня не Мавра, — вмешался в беседу Митрий. — День мучеников Тимофея и Мавры как раз позавчера был, а сегодня… — Он ненадолго задумался, что-то высчитывая и шевеля губами. — А сегодня у нас — великомученица Ирина!

— Ага, — дружно кивнули Прохор и Василиска. — Ирина-рассадница. Пора капусту садить. Садить-приговаривать: не будь голенаста, будь пузаста, не будь пустая, будь тугая, не будь красна, будь вкусна, не будь стара, будь молода, не будь мала, будь велика!

— Да уж, — кивнул Митрий. — Хорошо бы сейчас капустных щей!

Прохор облизнулся.

— А я б так и от крапивных не отказался. Или от щавелевых.

— Ишь, — звонко засмеялась Василиска. — Губа не дура!

— Тихо вы! — шикнул на них Митрий. — Распоясались. Еще ведь не дошли… Ну, отдохнули?

— Да, пожалуй.

— Тогда идемте.

Все поднялись, переглянулись весело, словно и не было никакой усталости, Прошка закинул на плечи котомку…

— Ой, — вдруг запечалился Митька. — Что же это я, так и пойду девкой? — Он потеребил подол длинного платья. — Порты-то в суме остались. А где сума? У обозников выпотрошена. Едино утешеньице — книжица, да и та обгорелая. Не потерял книжицу, Проша?

— Не потерял, — молотобоец усмехнулся. — Да не переживай ты так из-за одежки девичьей, подумаешь, эко дело! Плат повяжи покрепче, а как к починку пойдем, придумаем что-нибудь.

С вершины пологого холма открывался чудеснейший вид на всю округу. Везде, сколько хватало глаз, шумели леса: вблизи — темно-зеленые, хвойные, с белоствольными вкраплениями березок, вдалеке — голубоватые, густо-синие даже, словно бы покачивающиеся в туманной дымке. Слева протекала река, а впереди, за перелеском и березовой рощицей, средь блестящих зеркал озер поднимался к небу купол Спасской церкви. Купол, как и церковная крыша, был крыт осиновой дранкой, никогда не темневшей, светившейся в солнечном свете, словно самое настоящее серебро!

— Господи, красота-то какая! — не удержался Митрий. — Ну наконец-то пришли.

Беглецы дружно упали на колени и, перекрестясь, возблагодарили Господа за окончание пути.

— Интересно, — поднимаясь на ноги, озаботился Митька. — Что же гости московские, завернут к погосту иль прямо поедут? Дорожка-то во-он, — он кивнул вперед, — в заозерье ведет. А погост-то, видать, на отшибе.

— Эвон, не завернули, — прищурив глаза, прошептал Прошка. — Прямо поехали… во-он их возы видать.

Митрий тоже всмотрелся:

— Вижу…

Московские возы, словно букашки-жуки, неторопливо забирали вправо от погоста, куда и вела дорога, казавшаяся издалека желтой песчаной нитью. Там, на холме, меж двух озер, виднелась какая-то деревенька… не одна, с выселками.

— Кузьминки, — вспомнив, пояснил Митрий. — Кажется, так называется… А дорожка — Кузьминский тракт. На Архангельский городок, да есть и повертка на север — к погосту Тойвуйскому вкруг Онеги-озера, а дале — к Сумскому острогу, а уж там Белое море — и Соловки.

Прошка уважительно покачал головой:

— И откуда ты, Митька, все это знаешь?!

— Да был у меня один знакомец, монах, Царствие ему Небесное. Научил, что сам знал. — Митрий вздохнул и перекрестился, после чего добавил и про Карлу Иваныча, «доброго свея», у которого как-то во все глаза рассматривал «чертеж земли русской». Не просто так смотрел, много чего и запомнил, особенно что к Тихвинскому посаду близко.

— Ну, что? — взглянула на ребят Василиска. — Идем, что ли? Солнышко-то, чай, скоро закатится.

Невелик оказался Спасский погост — церковь, кладбище да пяток изб, мимо которых вдоль поскотины тянулась дорожка на выселки. Вокруг церкви шумели березы, дальше, у подножия холма, синело озеро, еще дальше рос густой орешник, а уж за ним виднелись сосны и ели. Посовещавшись, беглецы решили к церкви не подходить, а выяснить о починке дядьки Кузьмы у какого-нибудь пастушонка. Как раз у околицы, на поскотине, паслось стадо коров. Рядом, под старой раскидистой березой, подложив под голову руки, лежал малец лет двенадцати — босой, белобрысый, веснушчатый, — рядом, в траве, валялся длинный пастуший кнут. Никакой собаки, слава Богу, не было — была бы, так давно б выскочила, почуяв чужих.

— Эй, парень, — выйдя из-за деревьев, тихо, чтобы не напугать пастушонка, промолвила Василиска.

Парнишка испуганно вздрогнул, перевернулся, но, увидев перед собою девчонку, облегченно вздохнул:

— Ты чего здесь?

— С Пашозерья я, — влегкую соврала Василиска. — Родичей иду навестить на починок, да вот заплутала.

— А, с Пашозерья, — пастушок лениво улыбнулся. — Знаю. А чей починок ищешь?

— Дядьки Кузьмы…

— Эвон! — Парнишка покачал головой и присвистнул. — А говорят, он уж давно в запустенье, починок-то.

— Да что ты?! Неужто правда?

— Ну, точно-то не скажу, а так, слухи ходили. Ты, дева, совсем не в ту сторону забралась. Починок Кузьмы во-он за тем озером, — пастушонок махнул рукой. — Видишь — дорога?

— Угу, вижу. Там и избы.

— Избы — это Кузьминки, деревня с постоялым двором, а тебе еще верст пять подале надо, за холм да за лес… Ну, добредешь до Кузьминок, там спросишь — покажут.

Поблагодарив пастушка, Василиска улыбнулась и, перекрестившись на Спасскую церковь, ходко пошла в указанную сторону, моля Господа, чтобы не столкнуться с кем-нибудь из причта — дьячком иль пономарем. Расспросы всякие начнутся, а духовным врать — последнее дело.

Позади послышались торопливые шаги — то догоняли девчонку ее спутники.

— За Кузьминками, оказывается, починок-то, — оглянувшись, сообщила Василиска. — Верст пять. Если стоит, если не в запустении.

— Да слышали мы, — Митрий усмехнулся и с тревогой посмотрел в небо. — Эх, не успеем до темноты. Придется в лесу ночевать.

— Да может, и успеем, всего-то пять верст! — уверенно заявил Прошка. — А ну-ка, прибавим ходу.

— Ежели кого встретим — мы с Пашозерья идем, — оглянувшись по сторонам, в который раз уже напомнил Митрий. — В монастырь, к Богородице Тихвинской приложиться. А что не в ту сторону путь держим — так заплутали малость.

Он еще что-то хотел сказать, да не успел — позади послышался скрип тележных колес. Ребята собрались было юркнуть в придорожный лесок — да уж больно редок он был, ну и запряженная парой лошадок телега уже выскочила из-за поворота.

— Эгей, люди добрые! — придержав коней, засмеялся возница — молодой круглолицый парень с чуть кучерявившейся бородкой и длинной, падавшей прямо на глаза челкой. — Куда путь держите?

— Здрав будь, — путники чинно поклонились. — На богомолье идем, к Богородице Тихвинской, да вот заплутали.

— Хорошее дело, — одобрительно кивнул парень, внимательно осматривая беглецов.

Митька поежился — почему-то не понравился ему этот взгляд, больно уж пристальный был, липучий. Хотя, может, это просто так показалось.

— Вам лучше б заночевать, — между тем продолжал незнакомец. — В Кузьминках как раз и постоялый двор есть — с паломников не возьмут много, а то и так, за молитву переночуете.

— Да у нас тут родичи дальние, на починке, — осторожно сообщил Митрий. — Починок дядьки Кузьмы, не знаешь?

— Дядьки Кузьмы?! — Парень присвистнул. — Да это ж за лесом, верст семь с гаком. Не советовал бы я вам туда идти — дорожка-то там не очень, не дорожка — тропа, потемну уж точно заплутаете. Да и волков там много, в починке-то уж третью собаку сожрали, ироды!.. Да не думайте, садитесь, вон, на телегу, подвезу до Кузьминок. Там заночуете. А уж потом, с утречка — и на починок. Эвон, гляньте-ко, экая синь идет!

Путники повернули головы — и в самом деле, с востока, медленно пожирая на глазах темневшее небо, наползала огромная черно-синяя туча, сулившая ближе к ночи ливень, а то и грозу. Беглецы переглянулись и дружно полезли в телегу.

— Ну, вот и славно! — Ухмыльнувшись, возница тронул вожжи.

— Тебя как звать-то? — усевшись, спросил его Митрий.

— Никодим я. Николы-охотника сын. Н-но, милаи! Пошли!

Подгоняя лошадей, Никодим щелкнул языком. Заскрипели колеса.

Митрий исподволь разглядывал и телегу, и возчика — вроде бы ничего необычного, интересно только, куда этот Никодим на ночь глядя ездил? Что-то отвозил? А почему так поздно? И улыбка у него какая-то… словно бы приклеенная. Что еще там за постоялый двор, в этих Кузьминках? Наверное, немалый — тракт-то людный. О Боже! Так ведь там же, наверное, обозники!

Митрий тут же задал вопрос вознице.

— А, гости московские, — усмехнулся тот. — Не, они у нас не остановились. Сказали — маловато места. Странные какие-то — места-то полно, и не такие обозы останавливались. Ну, не хотят, как хотят — насильно мил не будешь. Хотят в лесу мокнуть — пожалуйста, на здоровье!

Вот как, оказывается! Митька такому известию подивился — и в самом деле, странные люди эти московиты.

Опасливо покосившись на тучу, Никодим подогнал лошадей, и телега, заметно прибавив ходу, затряслась на ухабах.

Проехав березовую рощицу и орешник, обогнули корявую, одиноко стоящую сосну и свернули на повертку к деревне. Кузьминки — пять дворов плюс шестой, постоялый двор — располагались на вершине пологого холма, в полуверсте от одноименного тракта. Распаханных полей вокруг было мало — что и понятно: основной доход жители имели вовсе не с жита, а с проезжих да с промыслов. Во многих дворах мычали коровы, видать, только что пригнанные с выпасов на дойку; навстречу телеге, выскочив, заблажил пес. Никодим прикрикнул, и пес тут же убежал прочь, опасливо косясь на приезжих. Смеркалось, солнце уже давно скрылось за дальним лесом, и окутанная вечерней синью деревня казалась безлюдной. На улице никого не было, лишь во дворах слышались голоса да собачий лай. В общем-то, и понятно — ложились в те времена рано, с заходом солнца, и так же рано, с восходом, вставали.

Постоялый двор был окружен мощным частоколом, однако широкие, на больших железных петлях ворота оказались распахнутыми, словно бы здесь давно ждали гостей. Да ведь, похоже, и ждали!

Завидев телегу, спустился с высокого крыльца дородный чернобородый мужик в красных сафьяновых сапогах, портах темно-бордового бархата и синем кафтане с серебряными блестящими пуговицами. Поверх кафтана была небрежно накинута длинная, без воротника, однорядка добротного сукна темно-зеленого цвета. Небольшие, прятавшиеся под густыми бровями глаза незнакомца смотрели властно, на губах играла широкая улыбка.

— Рад, рад, что заехали, гостюшки дорогие! — подойдя к телеге, громко произнес мужик, судя по виду и поведению, он и был хозяином постоялого двора. Ну, или управителем, ежели двор принадлежал Богородичному Успенскому монастырю. Нет, кажется, не принадлежал; по крайней мере, Митька того не помнил.

Путники слезли с телеги, поклонились:

— Здрав будь, господине!

— Да какой я вам господин?! — засмеялся мужик. — Демьян я. Самсонов сын, беломосец здешний и владелец вот этого вот хозяйства.

Новый знакомец с видимым удовольствием обвел рукою обширный двор, на котором, кроме колодца и коновязи, Митрий заметил несколько амбаров, баньку, пару черных изб и овин с гумном и пелевней. Позади них, у самой ограды, похоже, располагалась конюшня, а напротив — еще пара сараев, коровник и — судя по клекоту — птичник. Ничего не скажешь, хозяйство богатое.

Поклонившись хозяину, Никодим подхватил лошадей под уздцы и повел их к конюшне. Сам Демьян Самсоныч упер руки в бока и, склонив голову на левое плечо, спросил, цепко оглядывая приезжих:

— А вы откель будете?

— С Паш-озера мы, — быстро отозвался Митрий. — Богомольцы.

— Славно, — хозяин одобрительно кивнул. — На посад Тихвинский путь держите?

— Знамо дело. Только у нас, мил человек, средствов маловато, почитай — и совсем нет. Чем же мы тебе за ночлег платить будем? — прикинулся простачком Митька.

— Да не беспокойся, дщерь, — Демьян Самсоныч басовито расхохотался, так, что затряслась борода. — Нешто я с богомольцев малых мзду буду брать? Помолите за мое здоровье Тихвинскую — и на том спасибо. Ну, что во дворе-то стоять? Проходите… Супружницы у меня нет, вдовый, ну да вас кому покормить, чай, найдется. Опосля вас, дщери, в горнице положу, а уж ты, паря, в людской.

Едва зашли в людскую — обширное, расположенное в нижнем этаже помещение с лавками и длинным столом, как снаружи с шумом грянул дождь.

— Хорошо, что зашли, — прошептала на ухо Митрию Василиска. — Сподобил Господь. Эвон, дождище!

Крупные капли дождя бились о крытую дранкой крышу. Подбежавший служка — не Никодим, другой, неразговорчивый и такой… словно бы пришибленный чем-то — поставил на стол миску крапивных щей и печеную рыбу.

— Вот славно!

Обрадованные беглецы живо сотворили молитву и принялись уплетать угощение так, что за ушами трещало. Едва наелись, как в людскую заглянул хозяин, улыбнулся:

— Не хотите ли в баньку? С утра топлена. Мои-то помылись, так водица осталась еще.

— В баньку? — тихо переспросил Митрий. — Так ведь дождь! Покуда дойдем — все вымокнем.

— Да не успеете, недалече. — Демьян Самсоныч засмеялся. — Мигом обернетеся, тем более такие девицы шустрые. Давайте, давайте, идите… А уж парень — опосля.

— Ну, пойдем, Мить, — зашептала Василиска. — Банька-то куда как хороша с дороги. А мыться по очереди будем, кто-то в предбаннике посидит.

Уговорила. И в самом деле — почему б не помыться, ежели предлагают? Что в этом такого страшного?

Лишь Прошка, искоса взглянув на Митрия, ухмыльнулся. Ну, ясно — завидует. Он бы и сам, наверное, не отказался с Василиской в баньке помыться. Улучив момент, Митька показал приятелю язык.

Баня оказалась хорошей, просторной. Естественно, топилась по-черному, но уже, конечно, остыла — не попаришься. Так, хоть дорожную грязь смыть. Усевшись на лавку в узком предбаннике, Митрий закрыл глаза, дожидаясь, когда Василиска, сбросив одежку, скроется в мыльне. Не утерпел, приоткрыл глаз и сразу зажмурился, увидев белое девичье тело. Хлопнула дверь. Слышно стало, как заплескалась вода в кадках. А снаружи, на улице, по-прежнему молотил дождь.

Вымывшись, девчонка стукнула в дверь, и Митька поспешно отвернулся к стенке. Подождал, пока Василиска оденется, и, скинув одежку, вошел в мыльню, освещаемую скудным огарком сальной свечи, таким же, что горел и в предбаннике. Войдя, отрок поежился — холодновато было. Что бы там ни говорил хозяин, а выстыла банька. Митька подошел к бадейке, зачерпнул корцом водицы, облился… Парня почему-то не покидало стойкое ощущение чужого недоброго взгляда, словно бы не один он находился тут, в мыльне, словно бы кто-то подсматривал. Митрий подошел к оконцу — замызганному, слюдяному — собственно, таковых имелось аж целых два. Не слишком ли жирно для деревенской бани? Да и смысл закладывать окна слюдой? Волоковые-то у самой крыши, так и эти б свободными сделать, все не так дымно. Темно было за оконцами, что за одним, что за другим, слюда отражала лишь темный Митькин силуэт, выхваченный из полутьмы тусклым светом свечи. Но… вот показалось, словно бы там, за окном, дернулся кто-то! Впрочем, нет, это сам Митька дернулся, попав ногой в стылую лужу. Дернулся, махнул рукой — и лезет же в голову всякое! Облился напоследок да стукнул кулаком в дверь — теперь пришел Василискин черед отворачиваться.

А вот Прошка вообще не пошел в баню! Не успел — поначалу гнул подкову на спор с хозяином, потом боролся на руках со служками, ну а уж затем и время спать приспело.

— Ничего. — Демьян Самсоныч с самым довольным видом похлопал молотобойца по плечу. — Чего тебе мыться, Проша? Экая темень, да и дождь. Захочешь — завтра поутру вымоешься.

Вот так… А «девок»-то в баньку почти силком отправлял! Зачем? Что, такой уж хлебосольный хозяин?

Митрий пихнул Василиску кулаком в бок:

— Благодарствуйте за баньку, Демьян Самсоныч. Хороша водица-то, не горяча и не холодна, летненькая.

Оба — Митька и Василиска — поклонились в пояс.

— Вот и славненько, что понравилось, — улыбнулся хозяин. — Инда, идите почивать… гхм… — он закашлялся, — …девы. Вона, в горницу подымайтеся, Никодим проводит.

Ласково выпроводив гостий, Демьян Самсоныч повернулся к Прохору:

— А к тебе, паря, у меня едина просьбишка есть, уж не откажи.

— Да говори, — Прошка махнул рукой. — Что за просьбишка?

— В подклети бревнышко гнилое. Заменить бы, да силушка нужна. Нам-то втроем не справиться, а ты вон какой молодец, подмогнул бы.

— Подмогну, чего там…

Разговор этот Митька услыхал краем уха, когда вслед за круглолицым хозяйским прислужкой Никодимом поднимался наверх, в горницу. И чего это хозяину вздумалось на ночь глядя бревна в подклети менять? Нешто утра не дождаться?

— Прав Демьян Самсоныч, — на ходу обернулся Никодим. — Поутру вы уйдете — кто тогда нам поможет? А дружок ваш — парнища здоровый! Поди, родич?

— Братец двоюродный.

— Поня-а-атно. Ну, проходите…

Гостеприимно распахнув дверь, Никодим остановился на пороге.

— Эвон, лавка с подскамейкой да постелька, соломой накропанная, — обе как раз и поместитесь, — служка вдруг бросил любопытный взгляд на Митьку. Словно бы ожег… Иль показалось?

— Ну, почивайте с Богом.

Никодим затворил дверь… к которой тотчас же на цыпочках подобрался Митрий. Прислушался, приложив ухо к толстым сосновым доскам, пожал плечами…

— Чего выслушиваешь-то, Митя?

— Тсс! — Митрий шикнул. — Чего — не знаю, а только сердце у меня не на месте. Показалось, будто в бане на меня кто-то смотрел.

Василиска вдруг вскрикнула:

— Знаешь, и мне так показалось.

— Может, конечно, и напрасно мы с тобою волнуемся, — шепотом протянул отрок. — Да только лучше б еще до утра отсюда спроворить.

— Только предупреди.

— Знамо дело…

Митька осторожно толкнул дверь — та не поддавалась. Толкнул посильнее — тот же результат. Вдвоем с Василиской налегли плечами изо всех сил — никакого эффекта.

— Заперли! — озабоченно шепнул Митрий. — Вот те и постоялый двор. И, глянь-ко, Василиска, с этой-то стороны никаких запоров нет, ни те щеколдочки, ни засовца какого. Во попались-то, а?

— Попались? — Девушка покачала головой. — А я б на месте хозяина точно так же и поступила. Ну кто мы для него? Невесть кто! Люди, как есть, незнаемые. А незнаемым людям доверять опасно. Так что ложимся-ка лучше спать, братец, утро вечера мудренее. Да и, думаю, отопрут нас поутру, выпустят.

— Хорошо бы, коли так… — укладываясь рядом с сестрицей, недоверчиво прошептал Митрий.

Неспокойно было у него на душе, ох, неспокойно. Банька эта, странный взгляд слуги, запертая дверь… Окна?

Отрок живо бросился к оконцу — маловато, да и свинцовым переплетом забрано. Впрочем, если постараться… Осторожненько подошел — Василиска уже спала, умаялась, бедная, — подергал руками переплет. Кажись, поддался… Ну, еще чуток, еще…

Митька и сам не знал, зачем он это делает. Ведь, кроме каких-то смутных и наверняка совершенно безосновательных подозрений, против хозяина постоялого двора у него ничего не было. И скорее всего, абсолютно права была Василиска. Скорее всего… И все же стоит вылезти, хоть ненадолго, посмотреть, послушать, прикинуть что тут к чему.

Ага! Поддалась!

Стараясь не скрипеть, отрок вытащил переплет из рамы. В глухую тьму горницы ворвался шум ливня. Митька уважительно посмотрел наружу — ишь, как шпарит дождина. Тем лучше. Вылезти, посмотреть, как тут да что. И в первую очередь переговорить с Прошкой. Вылезти… Однако задачка та еще! Свинцовый переплет здесь явно играл декоративную роль, оконце было столь мало, что сквозь него не стоило и пытаться пролезть нормальному человеку. Взрослому. Или такому широкоплечему, как Прохор. Даже Василиске — и той не пролезть, девичьи прелести помешают. А вот что касается самого Митрия… Худющий, узкоплечий, верткий… Эх, жаль портки в котомке остались! Той, что сгорела в костре у обозников, вместе с портками и книжкой. Нет, благодаренье Господу, книжка все же не до конца сгорела и посейчас находилась в котомке у Прошки. Во! Ежели что, можно будет сказать, мол, к Проше за книжкою шел. Вернее, шла. Эх, грехи наши тяжкие — лезть-то надо.

Поежившись, Митрий решительно стянул с себя девичье платье и, кровяня плечи, ужом ввинтился в оконце. Голова прошла — уже хорошо! Значит, пройдет и все тело. Так, упереться руками… Еще, еще… Опа!!!

Вывалившись из окна, словно пробка из бочонка, отрок рухнул на мокрую землю. Конечно же — прямо в лужу! Тут же вскочил, прислушался, осмотрелся. По голым плечам туго молотил дождь. Эх, одежку-то не прихватил, хотя б и девичью. Куда теперь голым? Да вот хотя б под крыльцо — эвон, в хозяйской светлице огонек горит, видать, еще спать не ложился. Может, и во двор выйдет, со слугами переговорит? Или погасит огонь да уляжется — вот тогда можно и к Прошке в людскую пробраться и с той стороны горницы прийти, Василиску выпустить да одеться. Как раз до утра возни. Зря? Может, и зря… Только уж больно предчувствия были недобрыми. И постоялый двор этот странный, что бы там ни говорила Василиска, и хозяин странный, и слуги его. Ведь, окромя всего прочего, что будут на постоялом дворе у гостей расспрашивать? Кто, да откуда, да как живут, да какие новости — и это при том, что беглецы выдавали себя за местных… ну, или почти местных: паш-озерские селенья не так уж отсюда и далеко, всего-то два десятка верст, их обитателей хозяин двора обязательно знать должен, пусть даже и не накоротке, а потому — расспросить все сплетни, интересно же, любопытно! Да и что еще тут делать, в этакой-то дыре сидючи, как не сплетни сводить? Вот и расспросил бы, а уж Митяй загодя еще придумал, как половчее соврать — дескать, пришлые мы с погоста Тойвуйского, родичей на Паш-озере проведали и вот теперь — на богомолье. Неплохая придумка была, да вот только не пригодилась. Почему? Неужто не любопытно?

Где-то рядом вдруг истошно залаял пес, до того лишь глухо ворчавший. Загремел цепью — хорошо хоть не так был выпущен бегать по двору, а то бы… Митька боязливо передернул плечами, покрывшимися «гусиной кожей». Хоть дождь и не доставал под крыльцо, но под ногами натекла уже целая лужа, холодная и грязная, не очень-то приятно было стоять, хотя куда приятнее, нежели если бы псина была отпущена бегать.

Наверху скрипнула дверь. Отрок затаил дыхание.

— Эй, Никодим, Васька! — послышался озабоченный голос хозяина. — Где вы запропастились, чтоб вам икалось, иродам! Никодим!

— Здесь мы, Демьяне Самсоныч, — прокричали в ответ откуда-то с заднего двора. Послышались торопливо приближающиеся шаги. — Здесь мы, амбары осматривали.

— Осматривали они, — глухо буркнул хозяин. — Сказали б лучше — господскую бражку пили.

— Как можно?

— Почто собачину не выпустили?

— Так, Демьяне Самсоныч, сам знаешь, кобель уж два дня не кормлен, как ты велел. А ну как на нас кинется?

— А и кинется, так что ж? — Демьян Самсоныч явно повеселел. — Эка потеха будет! Ишь, лает бедолага, надрывается. Не пробрался ли кто на двор? Или те — не выбрались ли?

При этих словах Митька насторожился.

— Да не выберутся, — захохотал кто-то из слуг. — Там и белке-то не пролезть.

Вот так! Значит, не зря неспокойно билось сердце. Все ж таки словили их, словили… Интересно, откуда узнали, что беглые? Или так догадались? И что теперь…

Слуга — кажется, Никодим — вдруг задал хозяину тот же вопрос. Демьяну Самсонычу, видать, хотелось поговорить, пусть даже и с собственными слугами. Митька слышал, как скрипнула на крыльце скамеечка. Да что там говорить — ведь не так и поздно еще было. А темень кругом непроглядная — так это оттого, что дождь.

— Что, девка понравилась, Никодиме?

— Понравилась, — согласился слуга. — Фигуристая деваха, кожа гладкая, белая…

Ага, все же подсматривали в баньке-то! То-то оконца там такие странные, необычные.

— Не засматривайся, — охолонул служку хозяин. — Девку, как наши с сарожских лесов возвернутся, отправим на Матренины выселки, в Заозерье. Сыну Матрениному как раз жениться приспела пора. Вот и женим! Матрена за выкупом не постоит — баба честная.

— Честная, — Никодим согласился. — Только сынок ейный, говорят, дурень. Тридцать лет, а все в штаны писается.

Демьян Самсоныч хохотнул:

— А нам какое дело, что дурень? Наше дело — девку в кабалу сбыть да с того поиметь. И ведь поимеем! Повезло нам с этими беглыми. Ишь, паш-озерскими прикинулись, змеи… Отродясь там таких не бывало!

— Ну, девку — Матрене, того здорового — беломосцу заболотскому Ивану в боевые холопы, а куда содомита?

Содомита! Митька закусил губу — это вот как раз про него. Видать, тоже разглядели в бане, сообразили что к чему.

— А содомит, Никодиме, — главная наша добыча! — явно похвалился хозяин. — Акулина Блудливы Очи помнишь ли?

— Это с Заборья, что ли?

— Его.

— Жуть человечишко! — Никодим, судя по паузе, перекрестился. — И как такого препоганца земля носит?

— А то не наше дело, — снова засмеялся Демьян Самсоныч, пребывавший, похоже, в отличнейшем расположении духа. — Давненько Акулин у меня мальца-содомита просил. Вот, дождался. Заплатит щедрейше!

— То я гостюшек на наш двор привез, — не преминул напомнить Никодим. — Что, так и будем их посейчас держать? А ну как иные гости нагрянут? Людишки-то наши когда еще с Сарожского лесу придут? Может, зря мы их туда послали?

— Не глупи, Никодим. — Хозяин постоялого двора желчно сплюнул. — Куда ж еще за зипунами посылать? Не на Пашозерье же? Чай, в тихвинских-то краях навар куда как жирнее.

Оба — господин и слуга — засмеялись.

«В сарожских лесах… за зипунами… — в смятении думал Митрий. — Так вот почему на постоялом дворе столь малолюдно — людишки-то по сарожским да тихвинским лесам лиходейничают, промышляют. Не постоялый двор это, а самое настоящее разбойничье гнездо! Вертеп! Как бы вот теперь отсюда выбраться-то, помоги Господи».

Митька хотел было перекреститься, да не успел — снова жутко залаял пес.

— Да что он все блажит?! — недовольно буркнул хозяин. — Ладно, плесни-ка ему вчерашних щец, Никодиме. Да опосля спустишь с цепи — пущай по двору побегает.

Услыхав такое, отрок похолодел — выбраться из-под крыльца у него сейчас не было никакой возможности: Никодим и второй слуга находились где-то совсем рядом, а на крыльце сидел на скамейке хозяин.

Загремела цепь. Раздалось глухое ворчание, лай и громкий голос слуги:

— Господине, а он рвется куда-то!

— Ну, рвется — так пусти, — засмеялся Демьян Самсоныч.

Митька сжал кулаки и приготовился бежать. Мокрая грудь его тяжело вздымалась. Вот сейчас, вот-вот… Никогда допрежь не пробовал остроты собачьих зубов, как-то до сей поры Господь миловал. Интересно, велик ли пес? Наверное…

Пес зарычал, взлаял и наконец бросился… Только вовсе не под крыльцо, а — судя по лаю — к воротам! Однако…

— Тут какой-то монах, господине! — прокричал Никодим. — Просит приютить до утра.

— Приютим, раз просит, — сипло отозвался Демьян Самсоныч. — Ты придержи пса-то…

— Так лучше его обратно на чепь, не то вырвется.

— На чепь, так на чепь, — к вящему Митькиному облегчению согласился хозяин. — Давай монаха сюда… Ага, бредет, вижу. Бог в помощь, человеце Божий! Пошто в этаку непогодь странствуешь?

— Анемподист я, монах с онежских ловен, тонник, — голос ночного гостя оказался силен и благозвучен — легко перебивал дождь. Только вот говорил чернец как-то не совсем по-русски, с каким-то чуждым, смягчающим звуки выговором. Весянин?

То же самое спросил и Демьян Самсоныч.

— Я по рождению карел, — пояснил гость. — С рождения и крещен в обители Шуйской. Беда у нас, Господи! Неведомы люди, ночью напав, разграбили тоню, многих рыбаков убили, иных разогнали кого куда.

— Что за люди? — хозяин проявил любопытство. — Да ты проходи, проходи, святой человече, на дожде-то не стой.

По ступенькам прогрохотали шаги. Стихли. Загремела цепь. Правда, пес уже больше не лаял, видно, привык к чужому запаху, и лишь иногда глухо ворчал. Немного выждав, Митрий осторожно выбрался из-под крыльца — пес, зараза, залаял!

— Тихо, тихо, собаченька, — пробираясь мимо собачей будки, ласково прошептал отрок. — Ну, полаял — и будет. Эвон, лучше покушай.

Наклонившись, Митрий пододвинул к будке деревянную плошку с каким-то холодным, щедро разбавленным дождевой водицею, варевом. Пес довольно заурчал, даже вильнул хвостом. Ну и псина — огроменная, как дождевая туча! Но, кажется, зверина не злая. Кушай, собаченька, кушай.

Благополучно пробравшись мимо пса, отрок подошел к воротам и вдруг замер. Ну, выберется он отсюда, и что? Первоначальная идея — позвать людей со Спасского погоста — по здравому размышлению показалась ему не особенно хорошей. Ну, допустим, приведет он людей. И что им скажет хозяин постоялого двора? А то и скажет — поймал беглых! И будет со всех сторон прав. Так что никакой это не выход. А что же тогда делать? Что делать? И ведь обратно-то не залезешь, никак!

Дождь чуть уменьшился, из прохудившихся туч глянули вниз желтые звезды.

Друзья, захваченные в полон коварным хозяином-татем, на стороне которого закон, пара преданных слуг и здоровенный пес, да еще разбойный отряд, вот-вот должный вернуться. А что Митрий? Безоружен, гол, жалок. И как же ему теперь?

Что делать?! Вразуми, Господи!

Глава 7 Болезный

Дрожа от холода, Митька привалился к воротам — безоружный, жалкий, нагой. В доме — враги, рядом, у будки, собака — сейчас доест, лаять начнет, а то и бросится. За ворота, конечно, выбраться можно — а дальше что? Как друзей-то спасти? Пока добежишь до Спасского… Да и не поверят там, хуже только будет. И помочь-то совсем некому — Василиска заперта, Прошка тоже, наверняка в подклети сидит. Нет у Митьки союзников… Отрок перекрестился, и слабая улыбка вдруг тронула его уста. Как это нет? А монах-тонник? Как бы только вот с ним переговорить? Подстеречь в сенях… Неплохая мысль, по крайней мере, лучше-то нету. Тогда и нечего больше думать, пора действовать!

И-и-и… р-раз! Помоги, Господи!

Оттолкнувшись от ворот, Митька стрелой промчался мимо собачей будки, ловким пинком опрокинул миску. Пес обескураженно заворчал и тут же зашелся злобным истошным лаем, рванулся на цепи — да отрок уже был далеко, на крылечке. Прижался к косяку, моля Бога, чтоб не заметили.

Не заметили! Выскочили на лай, посмотреть, все трое — хозяин и оба слуги. Закричали на собаку, забегали. Воспользовавшись суматохой, Митрий нырнул в сени — нос к носу столкнувшись с чернецом, в руках которого был зажат маленький свечной огарок, освещавший помещение тусклым дрожащим светом. Видать, и чернецу любопытно стало.

— Что еще… — начал было чернец, да Митька не дал ему договорить.

Взмолился, пав на колени:

— Тише! Христом-Богом молю — тише. Выслушай, Божий человече!

— Ну…

— Хозяин и служки его — разбойники, тати. Подкарауливают одиноких путников да продают в холопы по лесным беломосцам. Дружек моих уже схватили, теперь и до тебя черед придет. Все так — Богородицей клянусь Тихвинской!

— Так ты из Тихвина? — неожиданно обрадовался тонник. — А мне ведь туда и надо. Знаешь дорогу? Покажешь?

— Знаю, покажу, — заверил отрок. — Моих только освободить надо.

— Освободим… ежели не врешь.

— Клялся же! Я вот что… я вон тут, за старый сундук спрячусь. А ты…

— Понял, приду незаметненько. Жди с Богом.

Услыхав на крыльце тяжелые шаги, Митька юркнул в свое убежище. Поверил ли ему монах? Если нет — схватят, как пить дать схватят. Одно хорошо — убивать не будут, не для того хватали, чтобы убить. А из любой кабалы и сбежать недолго, ежели места знать да подготовиться хорошенько.

— Никодим, пса с цепи спусти, — обернувшись на пороге, распорядился Демьян Самсоныч. Грузная фигура его на миг закрыла проглянувшие в небе звезды. Ливень почти закончился, лишь моросило.

— Почто не спишь, Божий человек? — снова пробасил хозяин.

— Обет дал, покуда молитв да поклонов не сотворю — не спати, — со смешным акцентом отозвался монах. — Все — под открытым небом. Вот и сейчас на двор выйду…

— Так дождь же!

— И хорошо, что дождь. Тем и благостней.

Монах направился к выходу, но Демьян Самсоныч придержал его властною сильной рукою:

— Погодь. Сейчас распоряжусь. Никодим! Эй, Никодиме! Пса спустил ли? Нет еще? Тогда не спускай. Помолится тонник, опосля и спустишь.

Все затихло, скрипнув, захлопнулась дверь. Митька приподнялся… и тут же спрятался обратно — протопав по крыльцу, в дом ворвался служка, отворил дверь в людскую.

— Хозяин-батюшка!

— Что еще? — из глубины помещения донесся недовольный бас.

— Чернец-то этот, тонник, видать, до утра молиться собрался!

— Ну так пусть его молится.

— А как же мы его…

— Вот утром и сымаем. Молитву-то святую обрывать — грех! Да никуда он от нас не денется… Ежели ты, Никодим, не проспишь.

— Уж не просплю, батюшка. Чай, с кажного пойманного мне — две деньги.

Демьян Самсоныч гулко расхохотался:

— Это с той троицы — по две деньги, по копейке, так. Потому, как ты их и привел. А тонник-то сам пришел, так-то!

— Так мне ж, батюшка, еще с пастушонком делиться…

— А это уж твои дела, Никодиме. Ну, ступай, ступай, паси чернеца. Так и быть, деньгу накину.

Дверь захлопнулась.

— «Деньгу накину», — гунявым шепотком передразнил Никодим. — Больно много — одна деньга! Хоть бы копейку, а лучше — алтын. Ох-ох-ох… — Он потянулся, зевнул. — Теперь вот не спи, стереги тонника. А чего его стеречь-то, коли собака имеется?

Еще раз зевнув, служка вышел на крыльцо, так и не закрыв за собою наружную дверь. С улицы несло сырым холодом и псиной. Уныло моросил дождь, но вроде как посветлело — по крайней мере, уже можно было хорошо различить забор, пристройки, деревья. То ли разошлись тучи, то ли просто уже наступало утро. Скорее, второе. В этакое-то время как раз самый сон.

— Ох-ох-ох, — Никодим снова заохал, прошел к людской, отворил дверь, позвал: — Господине, спишь ли? Эй, Демьян Самсоныч. Спит, слава те, господи! Сейчас и я…

Принеся из людской какую-то рвань — то ли тулуп, то ли побитую молью волчью шкуру, — Никодим подстелил ее на старый сундук, за которым прятался Митька, и, еще раз зевнув, улегся, подтянув под себя ноги. С улицы доносились молитвы. Глуховато так, слов не разберешь, но слышно.

— Ну, молись, молись, — довольно прошептал слуга. — А мне-то уж под дождем неча делати.

Замолк. И вскоре захрапел, на радость Митрию. Отрок осторожно пошевелился — храп тут же прекратился, видать, чуткий сон оказался у служки. Снова храп. Ветер шевельнул открытую дверь — скрипнули петли. Ага, Никодим не шелохнулся и храпеть не перестал, видно, на скрип не реагировал, звук-то напрочь привычный! Очередной порыв ветра швырнул на крыльцо холодную морось. Снова скрипнула дверь. Митька улучил момент — приподнялся… Застыл, дожидаясь нового скрипа. Дождался. Сделал пару шажков. Потом — во время скрипа — еще. Служка не шевелился. Так, осторожненько, согласовывая каждое свое движение с дверным скрипом, отрок наконец выбрался на крыльцо и, спустившись по ступенькам, облегченно вздохнул.

Монах вопросительно оглянулся, замолк.

— Ты говори, говори, человече Божий, — испуганно попросил Митька. — Что хочешь говори — да только нараспев, как молитву. Помни, времени у нас мало — до утра только. А утром… — Отрок горестно махнул рукою.

— Возьми рядом со мною мешок за-ради Господа-а-а, — как и велено, нараспев произнес тонник.

Митька поднял с земли мокрую котомку, развязал.

— Бери одежку мирскую-у-у…

Одежда! Порты и сермяжная рубаха! Вот славно-то!

Отрок вмиг оделся, улыбнулся — одежка болталась на нем, словно на огородном пугале. Еще бы не болтаться — чернец-то вон, высок да плечист, такому не поклоны класть — в кузнице молотом работать.

— Про друзей своих рассказывай, отроче!

— Про друзей… Василиска, сестрица, в верхней горнице заперта, — тоже протяжно затянул Митька. — Не знаю, как туда и пробратися-а-а… Второй, Прошка, в подклети где-то-о-о.

— Подклеть-то эту отыщи-ка-а-а… Вокруг дома походи-ко-о-о-о.

Митрий так и сделал: сначала пошарил у крыльца, по фасаду, потом завернул за угол. И вовремя — на крыльце показался заспанный Никодим. Слуга — холоп дворовый — постоял молченько, посмотрел на усердно кладущего поклоны монаха, широко зевнув, перекрестил рот и вновь скрылся в сенях. Хорошие сени были пристроены к постоялой избе — просторные, с большими слюдяными окнами, в этаких сенях, случись надобность, не стыдно и свадебный стол накрыть. Так ведь и накрывали, верно…

Обойдя вокруг избы, Митька довольно быстро нашел вход в клеть — низенькие, запертые на прочный засов воротца. Остановился, нащупал засов с усмешкой — и зачем снаружи клеть запирать? Ладно, еще на замок — понятно, но на засовец? Ясно, для чего та клеть надобна.

Чуть сдвинув засов, вымолвил:

— Прошка!

В ответ — тишина, лишь шум вновь усилившегося дождя.

Покачав головой, отрок отодвинул засовец совсем.

— Прохор!

Вву-уух! — просвистел мимо уха кулак.

— Митька, черт! А я уж думал — помстилось. Ушатал бы — хорошо, кулак придержал.

Обрадованный до глубины души Прошка изо всех сил обнял приятеля, так, что у того, казалось, хрустнули кости.

— Тише ты, черт… Да не блажи, нам еще Василиску освобождать да бежать отсюда.

— Василиска?! Что с ней?

— Не блажи, говорю. Сейчас придумаем, как все половчее обделать. Идем…

— Тихо! — на этот раз прислушался Прошка. — Вроде как молится кто-то?

— То наш человек. Чернец один, тонник.

Пошептавшись, оба подошли к крыльцу. Монах скосил глаза, однако молитвы не бросил и все так же кланялся. Митька махнул ему рукой — мол, все нормально — и вместе с Прохором спрятался под крыльцо. Можно было, конечно, подняться в сени — да больно уж чуткий сон оказался у слуги Никодима, Митька это хорошо запомнил.

— Ну, — перекрестившись, Митька подмигнул приятелю. Зря, наверное, подмигивал — темновато, не видно, ну да что ж. — Делаем!

Стукнул снизу в доски. Сначала слабенько, потом чуть посильнее. Ага, зашевелился служка! Зевая, вышел на крыльцо, подойдя к перильцам. Свесил голову вниз — мол, что там еще… Опа! С быстротой молнии взметнулись откуда-то снизу ухватистые сильные руки — не руки, оглобли! — сгребли ничего не понимающего служку за шею, сдернули с крыльца кубарем, только ноги кверху — кувырк. И служка уже под крыльцом.

— Ну, здрав будь, тать. Где хозяин? Тсс! Пикнешь — прибью.

Прошка приставил к носу слуги свой огромный кулак:

— Чуешь, чем пахнет?

Никодим испуганно закивал.

— Хозяин это… в избе, в горнице…

— Там же девка!

— Еще одна горница есть, рядом. А может, господин, хе-хе, и девку навестить решил, — осмелел служка. — Или, верней, девок.

— Ах ты, тля! — Прошка поднял кулак, и Митрий едва успел удержать приятеля от удара.

— Постой, Прош. — Отрок перевел взгляд на Никодима. — Второй холоп где?

— На заднедворье, в избенке.

— Та-ак… Ладно, после с тобой потолкуем. Прохор, давай-ка его в подклеть. А ты не вздумай вопить, иначе…

— Молчу, молчу…

Водворив служку в подклеть, где до того томился Прошка, друзья вернулись к крыльцу. Вновь взметнулся с лаем успокоившийся было пес. А чернец-тонник все так же клал себе поклоны, бормоча слова молитвы.

— Эй, человече Божий, — позвал Митрий. — С одним справились, теперь хозяин и еще один служка остался.

Светало уже. Не торопясь закончив молитву, монах подошел к ребятам и пристально взглянул на Митьку.

— Ты ведь, кажется, друзей освобождать собрался, а не самоуправствовать. Зачем тебе хозяин? Выручай сестру и уходим. Эвон, рассветет скоро.

Прохор улыбнулся:

— Смешной у тебя говор, чернец.

— Смешной, — поддакнул Митрий. — Словно у ливонских немцев.

— Я карел по рождению, — неожиданно улыбнулся монах. — Брат Анемподист. А вы?

— Я — Митрий, а вот он — Прохор. Люди посадские, тихвинские… — Отрок вдруг осекся. — Ладно, хватит болтать. Пошли в избу.

Миновав сени, поднялись на второй этаж — не простая изба была у Демьяна Самсоныча, хоромина целая, с высоким крыльцом, со светлицею, с галерейками-переходами, светлой осиновой дранкой крытыми.

Вот и дверь в горницу. Ага, на засовце. Монах поднес ближе прихваченную из людской свечу…

Первым в горницу вбежал Прохор и, упав на коленки, склонился над спящей девчонкой:

— Василисушка…

Девушка открыла глаза, хлопнула изумленно ресницами.

— Проша! Что, уже пора вставать? А Митенька где?

— Здесь я…

Митрий вдруг усмехнулся. А ведь не так уж и много времени прошло с тех пор, как он, скинув девичье платье, метнулся в оконце. Да-а, совсем мало. Василиска вон и выспаться-то не успела. А казалось — год пролетел!

Собрались быстро — а чего собирать-то? Вышли к лестнице…

— Кто это тут шляется? — раздался вдруг громкий басовитый голос.

Хозяин! Демьян Самсоныч! Главный тать!

Осанистая дородная фигура его замаячила у самой лестницы. В левой руке Демьян Самсоныч держал ярко горевшую свечку, в правой — короткий кавалерийский пистоль!

— А ну, стоять! — разглядев беглецов, нехорошо усмехнулся хозяин. — Живо все в горницу! Ну! Головы прострелю!

Все застыли.

Митрий ткнул Прохора в бок и тут же заблажил:

— Бей его, Никодиме!

— Что? — вздрогнув, Демьян Самсоныч обернулся назад.

Никакого Никодима там, естественно, не было. Зато Прохор больше не стал ждать подсказок. Прыгнул вперед, взмахнул рукою… Бах! Хозяин постоялого двора, выпустив из рук пистоль и свечку, тяжело осел на пол. Звякнув, упал пистоль, дернулся, сорвался курок — и глухую предрассветную тишину разорвал громкий выстрел. Слава Богу, никого не зацепило. Ребята дернулись в стороны. Запахло пороховым зельем и дымом.

— Этого — в горницу, — первым пришел в себя Митрий. — Затащим, запрем… Интересно, второй слуга что-нибудь слышал?

— Вряд ли, — покачал головою монах. — Добрая изба. Бревна на стенах толстые, в обло рубленные. Да и не слышно ничего на задворье.

— То верно, — подхватив бесчувственное тело хозяина, хмуро кивнул Прошка. — Однако тяжел, черт. Подмогни-ко, Митря.

Вдвоем они живо затащили хозяина в горницу и, закрыв дверь на засов, спустились вниз.

— Спасибо тебе, человек Божий, — повернувшись к монаху, поблагодарил Митрий. — Не ты бы, не знаю, как все и сладилось бы.

Чернец улыбнулся:

— Не меня благодари, отроче, — Господа! На все Его воля.

Прихватив из людской какие нашлись припасы, беглецы вышли во двор. Сквозь густые темно-серые тучи слабенько брезжил рассвет. Спрятавшийся от дождя в будку пес загремел цепью, однако даже не высунул на улицу носа — видать, за ночь-то надоело лаять.

— А в избенке-то никого нет! — успев сбегать на задний двор, доложил Прошка. — И куда второй холоп делся?

— Да и пес с ним, — Митрий отмахнулся. — Все одно уходить побыстрей надо.

Прохор подмигнул Василиске:

— А чего пешком уходить? У хозяина, татя, чай, лошаденки имеются и телега.

— А по лесной тропинке проедет твоя телега? — охолонил приятеля отрок. — Да и всего-то пяток верст до починка Кузьмы — и пешком доберемся.

— А зачем вам на починок? — поинтересовался монах, оказавшийся вовсе не старым — высоким, плечистым, светловолосым… Нет, даже не так. Волосы у него были не просто светлые, и даже не белесые, а белые-белые, словно выцветший на солнце лен. Такого же цвета борода и усы. А лицо — смуглое, обветренное. Что и понятно — чай, не в келье поклоны бил, заведовал онежской тоней.

— На починок-то? — Митька подивился вопросу, уж больно любопытен чернец. — Да так, родичей дальних навестить.

Тонник покачал головой:

— Не советовал бы… Хозяин-то, беломосец, видать, недюжинную силу в здешних местах имеет. А вы говорите — починок. Достанет он вас на починке, не сам, так людишки его.

— Так, может… — Прошка посмотрел на приятеля и запнулся.

— Нет, — шепотом отозвался Митрий. — Кровью человеческой руки марать — грех это. Ладно, пошли. Придем на починок — там и будем думать.

Перекрестясь, пошли со двора. Прохор задержался в воротах.

— Пистоль. Может, его прихватить? С припасами.

— Зачем тебе пистоль, парень? — удивился монах. — От лиходеев обороняться? Так всего один выстрел и успеешь сделать, не более, и то, если порох не отсыреет. Толку-то!

Выйдя на Кузьминский тракт, простились. Монах, поправив на плече мешок, направился к Спасскому погосту и дальше, на Тихвин, остальные принялись искать в кустах повертку на починок Кузьмы. Пасмурно кругом было, хмуро. Мелко моросил дождик, и ребята уже давно промокли до нитки, на что, впрочем, не обращали никакого внимания. Над озерами стоял густой туман, затянувшие небо облака были настолько плотными, что даже не позволяли видеть Спасскую церковь, а ведь та стояла на холме, так что в обычные дни видать на всю округу.

Немного поискав, нашли повертку, грязную и заросшую травой. По обе стороны от нее вздымался лес — ореховые кусты, осины, березы. Чем дальше, тем деревья становились гуще, вот уже пошел бурелом, а за ним и ельник. Стало кругом темно, словно ночью, правда, сверху не моросило — не давали плотные еловые лапы.

— Чего-то уж больно долго идем, — с трудом вытаскивая из грязи ноги, посетовал Прошка. — Ты ведь, Василиска, говорила — пять верст.

Девушка усмехнулась:

— Да это не я говорила, а пастушонок тот. Может, врал?

— Да ты сама-то дорогу помнишь?

Василиска вздохнула:

— Откуда, коли я тут никогда не была? А дядьку Кузьму с теткой Настеной помню. Правда, они тогда еще на деревне жили.

Митька внимательно посмотрел по сторонам. Что-то не очень похоже было, чтоб подходили к жилью, наоборот, казалось, забирались в самую глухомань. Кое-где приходилось перебираться через поваленные на тропу деревья — вот уж точно, на телеге не проедешь! Пару раз промелькнули по левую руку заросшие молодым подлеском пустоши — бывшие поля? пастбища? покосы?

— Смотрите-ка, дворище! — останавливаясь, воскликнул идущий впереди Прохор. Чуть поотставшие спутники его скоренько подбежали ближе, увидев прямо перед собой, за ивой, за кустами, серые покосившиеся строения, окруженные невысокой изгородью из тонких жердей. Изба, овин, хлев, — все в запустении. Сорванная с изгороды калитка — уже успевшая порасти травой — валялась на земле; покосившись, повисла на одной петле дверь. Во дворе покачивались высокие папоротники.

— Похоже, вот он, починок, — облизав губы, тихо промолвил Митрий.

Прошка недоуменно моргнул.

— Какой же это починок? Пустошь!

— Ну, что так стоять? Идемте-ка взглянем.

Внутри, как, впрочем, и снаружи, давно покинутая изба производила гнетущее впечатление: провалившиеся лавки, поваленный на давно нескобленный пол стол. В красном углу пустовало местечко для икон.

— С собой, видать, забрали божницу, — тихо произнесла Василиска. — Знать, сами ушли, никто не гнал. Бог даст — живы.

— Может, и живы, — кивнув, согласился Митрий. — Однако где их теперь искать? И самое главное — нам-то что делать, об этом вот думать нужно!

— Думаю, хорошо бы хоть немножко тут передохнуть, — начал было Прохор и тут же осекся, стукнул себя по лбу. — Ой, глупость сказал. Тати-то кузьминские нас именно здеся искать и будут!

— Верно, — с усмешкой заметил Митька. — Тогда — в путь. Только вот куда?

Посовещавшись, решили идти по тракту до самой Онеги-озера, а уж там, с попутным обозом, до Холмогор или Архангельска.

— Я — на карбасы наймусь. Митька, грамотей, в приказную избу, а ты, Василиска, хозяйствовать будешь, нешто от трудов своих на плохонькую избенку к осени не наскребем?

— А еще можно к доброму вотчиннику в кабалу податься, — немного подумав, предложила Василиска.

Если разобраться, не столь уж и плохое было предложение. В большой-то вотчине у именитого, сильного боярина крестьянам куда как привольней жилось, чем у какого-нибудь захудалого своеземца. Уж тот-то все у своих людишек выгребет, не то что сильный и богатый хозяин, который и людишек своих от любого недруга оборонит — кто будет связываться? — и, в случае чего, с господского подворья в долг жита выделит. Справный хозяин, он понимает, что за счет своих крестьян живет, бедности людишек своих не допустит — этак и сам в бедность скатишься. Мелочь-то — своеземцы-помещики по одному, много — три — дворишка имеющие, тоже не дураки, тоже все понимают, только вот не могут так поступать, как крупный боярин, денег у них ни на что нету — ни на помощь, ни, частенько, и на себя даже. Вот и примучивают крестьян высоким оброком да лютой барщиной. А лютуй не лютуй, коль мало землицы, так мал и доход — и больше не станет. А у богатого-то боярина землицы много, сам хозяин за всем не уследит, на то мир имеется — община крестьянская. Вот она-то — через старосту выборного — пред вотчинником за всех крестьян отвечает. Чем больше земель у боярина, тем больше крестьян, тем большую власть мир имеет. И чем меньше ее, землицы-матушки, у дворянчиков разных да детей боярских — потомков измельчавших родов, — тем, соответственно, и крестьянин бесправнее. Ведь для чего царь-государь урочные лета учредил? Пять лет велел сыскивать беглых. И Юрьев день отменен, когда каждый — уплатив пожилое — волен был хозяина поменять, к тому уйти, у кого лучше. А у кого лучше? Уж конечно, у столбового боярина! Вот к ним, к боярам-то, и бежали либо на Дон да в Сибирь дальнюю — на свою волю. Оттого, чтоб совсем не обезлюдели поместьица, и издал государь столь суровый указ. Оно и понятно — с чего мелким государевым слугам кормиться? Не будет крестьян — так и не с чего. Тем более голод сейчас.

— Не, сестрица, — улыбнулся Митрий. — Не попадем мы к именитому вотчиннику. Нет на севере таковых!

— Нету? — Василиска недоверчиво поджала губы. — И как же мы тогда будем? Кто ж за нас, сирых да убогих, заступится?

— Много за тебя старицы введенские заступались? Сами будем жить. Своим умом!

— Сами…

Вышли во двор, запущенный, густо заросший папоротниками и бурьяном. Митрий вздохнул, вот ведь незадача, шли, шли — и на тебе, все по новой! Прошка лениво пнул валявшуюся в траве калитку. Пнул и, подняв глаза, вздрогнул: прямо ему в лоб было направлено торчащее из-за кустов дуло пищали. Остро пахло тлеющим фитилем.

— А ну стой, паря, — громко посоветовали из кустов. — И вы все — стойте. Онуфрий, эти?

— Эти, Ермиле, они и есть.

Беглецы и глазом не успели моргнуть, как из лесу, из-за деревьев, полезли вооруженные саблями и рогатинами люди. У некоторых даже имелись ручные пищали — длинные, убойной силы ружьища. Ребят живо окружили и, угостив парой тумаков, проворно связали. Кто-то из разбойничков плотоядно огладил Василиску:

— А хороша девица! Испробовать бы, а?

— Я вам испробую! — Тот, кого называли Ермилом, — жилистый коренастый мужик с всклокоченной истинно разбойничьей бородищей, одетый в длинный польский кафтан, отделанный витым шелковым шнуром, погрозил татям саблей. Те послушно отошли в сторону. Похоже, Ермил и был главой этой шайки.

— Демьян Самсонычу отведем, — споро распорядился он. — Уж пускай сам решает.

Демьян Самсонычу?! Митька ужаснулся — так вот, значит, кто это! Те самые людишки, что отправились за зипунами в сарожские леса. Вернулись, значит. Ой, как не вовремя-то.

Пойманных беглецов под скабрезные шутки повели обратно той же дорогой. Снова потянулись по сторонам мохнатые ели, буреломы, заросшие пахотные поля-ледины. К постоялому двору вышли как-то уж очень быстро, куда быстрее, нежели шли к починку. Или это просто казалось?

Не по-хорошему радостный служка Никодим встретил пленников подзатыльниками и угрозами.

— Уймись, паря, — сквозь зубы пробурчал Прошка.

Всю троицу пинками загнали в клеть, ту самую, где томился Прохор, а после него — Никодим.

— Ну вот, — молотобоец вздохнул и ухмыльнулся. — Опять на старое место.

— С прибытием, — тут же приветствовали из темного угла.

Пленники вздрогнули.

— Кто здесь?

— Да я это, Анемподист, чернец тонный.

— Анемподист! — Митька еле сдержался, чтоб не хихикнуть, — не та была ситуация. — Ты-то как здесь?

— Словили у Спасского. Шел себе, никого не трогал. Остановился на повороте, знамение крестное сотворить. Тут и налетели… Губу разбили, собаки! Ох, недаром про Кузьминский тракт слухи нехорошие ходят! Тати тут живут, разбойники.

— Ладно, брат Анемподист, кончай ругаться. Что делать-то будем?

Анемподист задумчиво засопел:

— То нынче от хозяина, лихоимца, зависит. Что он-то от нас похощет? Иль, как раньше, запродати в холопство, либо — по-новому — еще и сам сперва издеваться будет.

Ситуация казалась хуже некуда. И не сбежишь — теперь уж не так, как прежде, стеречь будут. Ну, пока не трогают, так хоть выспаться. Василиска-то ничего, а все прочие умаялись — прошлую ночку ведь так и не сомкнули глаз. Улеглись прямо на сыру землю — куда еще-то, лавок да мягких постелей нету. Немного полежав, Митька вдруг почувствовал озноб, затрясся, заклацал зубами, так, что даже напугал сестрицу.

— Что с тобой? — протянув руку, негромко спросила та. — Ой, да ты никак горишь весь!

— Да, горячий. — Проснувшийся чернец потрогал Митькину голову ладонью. — Ничего удивительного, нагим-то под ливнем скакать — любой простынет. Отвару б тебе малинового или из морошковых листьев. В един миг бы прошло все…

— Д-да уж, — облизывая губы, усмехнулся отрок. — Дождешься от них отвару. Кабы раньше времени на тот свет не спровадили…

— Что, Митенька, совсем тебе худо? — Василиска участливо погладила братца по голове. — Бедный.

— Худо? Даже не знаю…

Честно сказать, Митрий вовсе не чувствовал себя словно на смертном одре. Ну, знобило, ну, заложило нос, бывало такое и раньше. Ничего, отлеживался без всяких там лекарей. К лекарю — так неси курицу, а то и две. Где ж столько куриц напастись? Нигде. Вот и лечились сами — отварами травяными да настоями разными. А кто, как раньше Митька, так и вовсе ничем. Так, сам собой выздоравливал, без отваров и лекарей, упаси Боже!

Покачал головой Митрий:

— Да нет, не так уж и плохо мне. Просто приболел малость.

— Вот то и плохо, что малость, — загадочно отозвался монах.

— Чего-чего? — Митька поначалу не понял.

— Да есть одна мысль, — чернец понизил голос. — А ну, придвинься-ка поближе, отроче. Слушай. С неделю назад отплыл по Онеге-озеру от погоста Тойвуйского караван торговый. Холмогорские гости струги на погосте наняли, а я их обошел, с рыбаками, на карбасе. Большой обоз — на десяти стругах. Хотел подождать у Свири-реки на пристани, да уж больно долгонько показалось, вот и не утерпел — один на дорожку вышел… Хороший обоз — и людей там много, и стрельцы для охраны, даже, сказывали, приказной дьяк есть с целовальником! Государевы люди — одно слово. В здешних местах не сегодня завтра должны проходить.

— И что с того? — невесело усмехнулся Митрий. — Они там, а мы здесь, в темнице. Не больно-то дозовешься.

— Дозовемся, — чернец откликнулся эхом. — Только большой риск для тебя есть.

— Для меня?!

— Да, для тебя. Есть одна задумка… но можно и сгинуть.

— Ну-ко, ну-ко, — забыв про озноб, зашевелился отрок. — Давай, Божий человек, высказывай-ка свою задумку!

Онуфрию Красные Уши завсегда не везло. Даже в этом походе. Другие-то ужо, малый обозец ограбив, похватали добычу, а Онуфрий так в засаде и просидел, не пришлось в общем набеге поучаствовать, не сложилось как-то. Хорошо, все награбленное в общий котел шло, вернее в хозяйский. А уж теперь, как Демьян Самсоныч решит, тако и будет. А Демьян Самсоныч во первое дело Иванку Атаманца выслушает, ну а уж тот расскажет, как дело было да кто чем выделился — кто храбростию своею, кто — сметкой, а кто — как вот Онуфрий — так за кустами и просидел. М-да-а… И не его вроде вина — так поставили. А все ж не очень-то и рвался Онуфрий в открытый бой. Да то не беда, что не рвался, беда в том, что другие это заметили, чем почти всю дорогу, насмехаясь, и попрекали. Онуфрий и без того конфузлив без меры — уши, чуть что, так алым огнем и пылают. С ушами тоже не повезло парню — у всех уши как уши, а у него — большие, оттопыренные, лопухастые, да еще краснеют. Так вот и прозвали с детства — Красные Уши. Невезучий был. Вот и теперь все вместе с хозяином на погост Спасский, на праздник — День праведника многострадального Иова — пошли, а он, Онуфрий, как дурак, пленников сторожить остался. Хорошо, не один — еще с тремя пареньками. Такими же невезучими. Естественно, Онуфрия старшим не поставили. Иванко Атаманец назначил Петьку Занозу, длинноносого парнягу годом помладше Онуфрия. Хорошо еще не совсем уж мелкого Офоньку Гуся. Того в шайке так держали — для связи да на всякий случай, авось пригодится. Онуфрий, правда, по значимости своей мало от Офоньки ушел. Поначалу Онуфрий вроде бы и обрадовался — в деревню он не любил ходить, девок стеснялся, да и дождь — ну, пущай идут, мокнут, а он уж лучше здесь, под галерейкою. Не тепло, но и не мокро. Даже мухи с комарьем не кусают, маловато еще развелось кровососов этих — рано. А дождик-то к вечеру взял да утих! Мало того, и солнышко выкатилось, да такое жаркое — ровно летом! Травища мокрая вся изошла на туманец, небо сияло — чистое-чистое, голубое. Птички в кусточках запели — радостно так, заливисто. Да-а, пожалуй, удастся сегодня праздник. Зло прищурившись, Онуфрий сплюнул. Ну вот, всегда так. Вот если б он сам на деревню пошел — обязательно бы дождище лил, а так… Вот и плевался теперь Онуфрий, завидовал. Был он из Заозерья выходец, а там народец завсегда завистливый к добру да счастью чужому. Если кому-то хорошо, то заозерцам плохо. Бедно жили, худо. Так, бывает, у кого, к примеру, две телки есть, а косить некому, так никогда соседу своему коровенку лишнюю не продаст — это что ж, он богаче жить будет? Да ни в жисть! Пусть лучше сдохнет от бескормицы телка, но никому не продам! Удавлюсь, но другому лучше не сделаю. Вот так и жили заозерцы. Да и на Шугозерье от них мало чем отличались. Куркули — одно слово. Завидовали друг дружке да друг перед дружкой даже малым достатком кичились, а уж как соседям косточки перемывать любили! Этот не в том на село пришел, та не так посмотрела, а у старостихиной-то дочки платье как у какой-нибудь курвы!

Из Заозерья был Онуфрий, потому и не радовал его погожий теплый вечер. С чего ж радоваться-то, ежели другим хорошо? Ладно, надобно и для себя хоть что-нибудь хорошее сладить. Скамейку из избы принести, что ли? А и правда, чего ж стоймя-то стоять? Потянувшись, прислонил Онуфрий к забору малое копьецо — рогатину не доверяли, вещь недешевая, — сходил, притащил скамеечку, уселся, вытянул ноги — хорошо! Только глаза от солнца прикрыл, как тут же голосок гаденький:

— Петро сказал, чтоб ты, Онуфрий, заснуть не вздумал, иначе все Атаманцу доложит.

Тьфу ты, Господи! Петька Заноза. И ведь усмотрел же с крыльца, глазастый. А того пуще — завистливый, тож с Заозерья, тож не любит, когда другим хорошо. Ишь, не по нраву пришлась скамеечка. Ну, Петечка, ну, упырь. Ладно, еще припомнится, не все тебе командовать.

Онуфрий с нарочитой ленцой приоткрыл левый глаз и снова сплюнул.

— А, это ты, Гусь. Чего пришел?

Офонька Гусь — круглолицый, губастый, курносый — удивленно захлопал белесыми ресницами.

— Так это… Петро просил передать, чтоб не заснул, не то…

— Да не засну, — отмахнулся Онуфрий. — Пущай за собой смотрит да еще за тобой приглядывает. Копьецо-то где потерял, а?

— Да мне не дали.

— Не дали ему, ишь… — Онуфрий очень хотел сказать что-нибудь этакое, обидное, но, как назло, ничего подобного не придумывалось, не шло на ум. Подумал-подумал Красные Уши, да только и выдавил:

— Пес.

— Кто пес, Онуфрий?

— Кто надо — тот и пес! — Красные Уши совсем разозлился. — Смотри, как бы…

И тут послышался сильный стук. Изнутри, из подклети. Сторожа переглянулись, Онуфрий придвинул поближе копьецо, насторожился. Ждал.

— Кажись, стучали, — осторожно напомнил Гусь.

— Стучали… — передразнил Онуфрий. — Когда кажется, креститься на…

Договорить он не успел, не дали. Заорали, заблажили в подклети. Красные Уши — в который раз уже — сплюнул. Не так зло, как досадливо.

— Да что еще им надо-то?

— Может, откроем да спросим?

— Откроем?! — Онуфрий в ужасе глянул на напарника. — Ты что, хозяйского приказу не слышал? Господин строго-настрого запретил подклеть открывать — зря туда, что ль, поганую бадью принесли? «Откроем…» Я те открою!

— Эй, сердечные! — Узники никак не хотели оставить караульных в покое. — У нас тут един в лихоманке горит. Как бы на всех не перекинулась лихоманка-то! Вы б сказали хозяину.

— Нету хозяина, — соизволил отозваться Онуфрий. — К ночи приедет — так и быть, скажем про вашу печаль.

— Нет, парень, — в подклети обидно засмеялись. — Теперь это уж ваша печаль. Огневица шутить не любит, покосит всех. Не только нас, но и вас достанет.

— Чтой это там за шум? — подойдя, по-хозяйски осведомился носатый Петька Заноза. Ух и нехороший же был парень — ко всем приставал обидно, потому Занозою и прозвали.

Онуфрий его приходу обрадовался, ага, раз ты старшой, так вот и думай, что делать.

— Лихоманка у них, — пояснил, обернувшись. — Ну, у тех, кто в подклети.

— Сам вижу, что не у вас. — Усмехнувшись, Заноза наклонился к воротцам. — Эй, чего орете?

— Сотоварищ наш в огневице горит!

— Гм… — Петька нахмурился. — И сильно горит?

— Да мы не подходим, боимся.

— Боятся они… — Заноза с шиком сплюнул, куда как лучше, нежели получалось у Онуфрия. Даже Офонька заметил, сказал льстиво:

— Хорошо ты плюешься, Петро, звонко. Научил бы меня, а?

— Опосля научу, за «полпирога». — Старшой задумался.

— За «полпирога» дорого, Петро, — заканючил Офонька. — Давай вполовину меньше.

— Да пошел ты со своими «пирогами», — к вящей радости Онуфрия внезапно разозлился Заноза. — Вот что, Офоня. Давай ноги в руки и беги на погост. Найдешь там наших, обскажешь Атаманцу, что да как, а уж он пущай Демьян Самсоныча найдет да спросит — что делать.

Разумно рассудил Заноза, ничего не скажешь, Онуфрия аж завидки взяли. Правда, вида он не показал, отвернулся с деланным безразличием, мол — мне-то что? Я человечек маленький.

А Офонька Гусь уже бросился было бежать, да Петро придержал за шкребень:

— Погодь.

Снова наклонился к двери, спросил:

— Так который из вас болезный-то?

— Раб божий Димитрий.

— И кто там из них Димитрий? — Выпрямившись, старшой пожал плечами. — Кто его разберет? А, ясно, что не девка. Запомнил имя-то, Гусь?

— Запомнил.

— Ну, беги… Да смотри там, шустрее.

Офонька умчался, смешно сверкая босыми пятками. Псинище — Кавдуй — вскинулся было полаять, да, узнав своего, замахал хвостом. Ну и пес, здоровущий, корова целая, а не пес, такого прокорми попробуй.

— Ну, сторожи, Онуфрий, — уходя в избу, не преминул распорядиться Заноза. Чтоб помнил Красные Уши, кто тут посейчас главный!

Онуфрий обиженно шмыгнул носом. Проводив глазами Занозу, уселся на скамеечку, пригрелся на вечернем солнышке, только глаза закрыл, как…

— Эй, сторожа! Помирает, кажись, парень-то наш. Открыли б!

— Я вам что, лекарь? — взорвался Красные Уши. Вот ведь гниды пучеглазые — отдохнуть да помечтать не дают. И что за караульство такое беспокойное выдалось? Ну, как всегда, не везет.

Не поленился, подошел к самым воротцам, склонился:

— Еще орать будете — ос к вам запущу, ясно?

— Да ясно, родимец… Не будем больше, только б уж поскорей ваш хозяин приехал. Кончается Митька-то! Священника бы или дьячка.

— А архимандрита не надо? — пошутил Онуфрий и сам собой загордился: хорошая выдалась шутка, смешная, жаль, мало кто слышал.

Уладив вопрос с непоседливыми пленниками, Красные Уши привалился к стеночке, теплой, нагретой солнышком, задремал вполглаза, все ж таки опасался Занозы. Тот ведь гад известный — заложит Атаманцу, потом семь шкур спустят. Вполне мог наябедничать Заноза, вполне… Его-то хозяин ценит, не то что других, невезучих!

Сказать по-честному, Онуфрий зря завидовал Петьке. Не очень-то ценили в шайке их всех троих — пока не за что было. Даже службы серьезной не доверяли, оставили вот не столько пленников сторожить — куда те из запертой на засов подклети денутся? — сколько за двором приглядывать, да и так, для порядку. Нешто можно, чтоб уж совсем никакого присмотру не было?

— Эй, Онуфрий, ты там заснул, что ли?

Красные Уши встрепенулся, мотнул головою, да как-то неудачно, зацепился ногой за копьецо да так со скамейки и сверзился — прямиком в лужу! Ну, не везет!

А уж Занозе да прибежавшему с погоста Гусю была потеха — ржали, как лошади! Ну, еще бы… А за ними-то, за ними — еще двое парней, насмехаясь, стояли. Пищальники. Видать, их хозяин для подмоги прислал.

А Гусь-то, Гусь! Вытащил из-за пазухи рыбину жареную, в тряпицу завязанную, с поклоном протянул Занозе:

— Выкушай, друже Петро, самолично для тебя прихватил.

Взяв рыбину, Заноза довольно ухмыльнулся.

— И ничего тут смешного нетути, — поднявшись на ноги, обиженно буркнул Онуфрий. — Скажите лучше, что с теми буянами делать?

— А с ними-то дело простое — хозяин болезного вытащить велел да утопить в болотце. Тебе, Онуфрий, везти. Демьян Самсоныч телегу разрешил взять, с лошадью.

— Эвон как! — испугался Красные Уши. — А чего — мне-то?

— Так больше некому, — охотно пояснил Петька. — Пищальники — для охраны, пока дверь в подклети открывать будем, Гусь для такого дела мелковат, а я старшой, мне не положено.

Онуфрий вздохнул. Вот так всегда. Старшой он, видите ли, не положено. И ведь не откажешься — хозяйский приказ. Что поделать, исполнять надобно…

— Сейчас вытащим болезного вашего, к лекарю отвезем иль к дьякону, — наклонился к подклети Заноза. — Дверь откроем — вы его и вытолкните. Предупреждаю сразу — сами наружу полезете, тут же и пулю в лоб!

— Вот это верно! — Пищальники уже сходили в амбар за пищалями и сейчас заряжали — заталкивали в ствол порох, пыжи, пули. Самые простые были пищалицы — не с кремневым, с фитильным дешевым замком. Фитилек вставили новый, не вымокший, затлел сразу, как запалили.

— Ну… — Заноза оглянулся на пищальников. — Готовы?

Те кивнули, положили под пищали скамейку, уперлись, нацелились прямо на подклеть. Петька махнул рукой Офоне:

— Открывай, Гусь!

Отъехал в сторону смазанный прошлогодним салом засовец.

— Куда? — вдруг зарычал один из пищальников. — А ну назад! Враз пальну!

Высунувшаяся было Василиска испуганно отпрянула. Анемподист с Прошкой осторожно пододвинули к выходу лежащего Митрия.

— Ходить-то может? — со страхом осведомился Заноза.

— Куда там ходить, — донеслось из подклети. — Он и на ногах-то стоять не может. Да ты пощупай, как горит!

— Ага, пощупай… — Заноза опасливо отодвинулся. — Да где там этот Онуфрий? Онуфрий, эй, Онуфрий, ты скоро там?

— Да иду уже…

Онуфрий вывел из конюшни запряженную в телегу лошадь. Перекрестился, огнеманка, вещь заразная. Правильно хозяин поступил — лучше болезного в болоте оставить, куда никто не ходит, нежели где-нибудь здесь закопать рядом. Поди знай потом, что за водицу из колодца пить будешь?

Дотронувшись сапогом до лежащего на земле больного, Онуфрий обвел глазами собравшихся:

— Подмогнули б, а? Мне-то одному не сладить.

— Гусь, — отодвигаясь, быстро распорядился Заноза.

С помощью Офони удалось перенести болезного на телегу. Сам Онуфрий туда не сел, пошел впереди, ведя под уздцы лошадь.

— Смелей, смелей, паря! — смеясь, подбадривали пищальники. Твари!

Солнце уже садилось, когда Онуфрий подвел лошадь к болоту. Зачавкала под тележными колесами жижа.

— Эй… — Онуфрий ткнул болезного тупым концом копьеца. — Слышь… ты живой ишо?

— Кончаюсь… — Болезный — темноволосый тощой парень — приоткрыл глаза. Жаром от него пылало — это Онуфрий чувствовал. Потому отпрыгнул в сторону, набираясь храбрости. Огнеманка шутить не любит!

Постоял, вздохнул глубоко, отбросил копье.

— Господи, спаси и помилуй!

Схватил болезного за шиворот — и в болотину его, в болотину! Во, пусть так и лежит, к ночи затянет. Ишь, стонет…

Тщательно вытерев руки о мох, Онуфрий завернул лошадь. Слава Богу, вроде бы сладилось. Хотя… Заноза велел болезного обязательно копьецом проткнуть — для верности. Велел… Имели мы таких велельщиков! Пущай сам протыкает, коли ему надо. Выведя лошадь на прямую дорогу, Онуфрий снова перекрестился и прибавил шаг. В спину ему светило оранжевое, прячущееся за дальний лес солнце. Жалко было себя — упарился да и натерпелся страху, — а вот болезного парня — нисколько. Ну, лежит и лежит в болотине, не все одно, где помирать? Не жилец, сразу видно. А что без отпевания помрет, так невелика птица, подумаешь! Эх, как славно он, Онуфрий, столь трудное дело сладил. И ведь заразы не испугался, как некоторые.

Раздув ноздри, Онуфрий повеселел и, весело насвистывая, направился ближе к дому.

Глава 8 У корявой сосны

Дождавшись, когда скрип тележных колес затихнет вдали, Митька быстро поднялся на ноги и выбрался на сухое место. Сняв, выжал порты и рубаху, тут же и натянул — некогда сушить. Нужно было идти, вопрос только — куда? Тонник утверждал, что холмогорский обоз уже точно должен быть где-то совсем рядом, быть может, даже подходить к Кузьминскому тракту. Если так, торговые гости никак не могут миновать постоялый двор, наверное, завтра-послезавтра как раз к нему и выйдут. И за это время Демьян Самсоныч должен решить вопрос с пленниками, чтобы не попались на глаза купцам, средь которых, как заметил Анемподист, был и государев дьяк — чин немаленький. Однако, с другой стороны, чего было волноваться разбойникам? Ну, купцы, ну, дьяк — и что с того? Подумаешь, беглые холопы в подклети сидят! Сидят себе и сидят, кого интересуют чужие дела? Так что верно рассчитал чернец: с торговцами надо обязательно переговорить заранее, убедить, хотя бы заинтересовать, особенно государева дьяка. Сказать— де, посадских людей тихвинских и с ними инока обманным путем похватали в кабалу поверстать. Именно обманным, на то и давить, а уж потом вместе с торговцами возвращаться в Тихвин… если не получится по пути сбежать. Нет, обратно на посад ясно что не хотелось бы, да вот только без посторонней помощи вряд ли можно было освободиться из цепких рук местных лиходеев. Купцы были злом куда как меньшим. Тем более и Анемподист обещал подтвердить каждое слово ребят — дескать, да, посадские люди по поручению архимандрита посланы подыскивать места для новых тоней. А девка с ними так, за компанию увязалась, к родичам. По сути — так оно и было, ну, почти так, если в подробности не вдаваться. Поверят купчины? Анемподист заверял, что да. Естественно, не столько ребятам, сколько ему — у монаха в караване имелся знакомый купчишко. Значит, надо искать купцов, ничего не остается делать.

К слову сказать, Митрий сейчас чувствовал себя намного лучше, нежели утром. И сердце билось ровно, и нос чисто дышал, даже озноба — и того не было. Все это с того, что некогда болеть было — дело нужно делать, друзей из беды выручать!

Отрок выбрался на дорогу, немного постоял в кустах, посмотрел и, убедившись, что на пути никого нет, быстро зашагал по Кузьминскому тракту. Шел уверенно — других дорог в здешних местах не было. Заходящее солнце светило отроку в спину, и длинная тень его смешно корявилась на ухабах.

Позади остались Кузьминки с их воровским постоялым двором, длинное, тянувшееся по правую руку озерко тоже закончилось, зато впереди появилось еще одно, круглое, маленькое, прятавшееся в ложбинке посреди высоких холмов, поросших рябиной.

На вершине холма Митрий огляделся по сторонам — позади, окрашивая малиновым светом купол Спасской церкви, полукружьем пламенело солнце, медленно опускавшееся за черный частокол деревьев. Сбоку, вдоль тракта, казавшегося узенькой нитью, притулились избенки — постоялый двор и чуть поодаль деревня. Со всех других сторон вообще ничего не было, кроме покрытого синеватою дымкой леса, тянувшегося до самого горизонта. Где-то там, меж пустошей и холмов, петляла дорога, исчезая в непроходимых дебрях тайги.

Туда и направился отрок, надеясь на скорейшую встречу с торговцами. Да-а… Хорошо бы с кем другим не встретиться — с медведем, волками или лихими людьми. Впрочем, все лиходеи, похоже, предавались сейчас кутежу на Спасском погосте. Отмечали день Иова Многострадального.

Наверное, многие из татей были женаты, имели семьи в Спасском или в тех же Кузьминках. Любили своих жен, растили детей, почитали родителей… и время от времени промышляли страшным кровавым делом! Как же они не боялись Божьего гнева? Или надеялись откупиться богатыми пожертвованиями в монастыри? Кто их ведает? Интересно, а жены разбойников и детишки знают о недостойном промысле своих близких? Знают — и поддерживают? Тоже не боятся Божьего гнева.

Митрий вдруг задумался — а как бы он относился к своим родичам, коли б они у него имелись да промышляли кровавым воровством и татьбою? Да как вообще самому-то жить с этим? Знать, что вот эта однорядка с золоченым шитьем с пограбленного купца снята, а то жемчужное ожерелье, что так весело сверкает на шее супруги, — с убитой купеческой дочери! А вон тот красивый плащ — не плащ вовсе, а слезы умученного в лесу приказчика! А закопанные в кубышке монеты — не монеты, а кровавые сгустки. И кругом все — людская безвинная кровь. Все кровь, все… Шикарный хоромы — кровь, богатый двор — кровь, кони, стадо коров, приобретенное на воровские деньги, — тоже кровь, кровь безвинно умученных! Не снятся они по ночам? Снятся? То-то страшно…

Так и не поняв, как они вообще живут, эти лиходеи, Митрий вдруг замедлил шаг, а потом и остановился, вглядываясь в сгущавшуюся тьму. Вроде там, впереди, вдруг блеснул огонек. Показалось? Иль то сверкали глаза ночного зверя? Вот опять блеснуло. И еще — рядом. Костры?! Неужели обоз?! А может, разбойники? Да нет, не прокормиться в здешних глухих местах двум разбойничьим шайкам, одной и то трудно. Значит, торговые люди. Никого других тут, по заверению тонника Анемподиста, быть не могло.

А сумерки между тем все сгущались. На темно‑синее небо высыпали мерцающие желтые звезды, серебряный месяц повис над старой осиною, в ближних кустах захлопала крыльями какая-то ночная птица. Дорога под ногами еле проглядывалась, хорошо, свет месяца отражался в многочисленных лужах, которые отрок старательно обходил и все же угодил пару раз в холодную грязную жижу. Брр!

Передернув плечами, Митрий начал размышлять уже о более конкретных вещах. Если впереди обоз — а больше, похоже, некому, — то наверняка обозники выставили сторожу. Хорошо, если сторожа спросят, кто такой. А если нет, если они сперва по башке стукнут, а уж потом спрашивать станут? Бывали случаи. Тогда лучше подобраться как-нибудь незаметно, присмотреться. Ага, черта лысого там, в темноте, увидишь. Уж тогда точно за лазутчика примут. Нет уж, лучше, наоборот, как можно заметнее быть. Ага, а если это все-таки не обоз? Если лихие люди? Да-а, задачка. Ладно — Митрий махнул рукой — подойду поближе, а там посмотрим! Дойти хоть во-он до той кривой сосны, дальше совсем немножко останется.

Рассудив так, путник прибавил ходу, уже не обращая внимания на лужи, — не очень-то их было и видно, слишком высокие да густые деревья росли кругом. Однако кривая сосна впереди, на лысом холме, оставалась хорошо видимой. Экие кривые ветки!

Насторожив самострел на крупную дичь, Юсси закрепил вязки и прутья и, неслышно уйдя с тропы, направился через орешник к холму. Такие же самострелы он насторожил по всем тропинкам, жаль вот только на дороге не оказалось удобного местечка. Да и кого там пронзить тяжелой стрелой — запряженных в телеги коней? Тоже, конечно, хорошая жертва, но только не для Юсси! Слишком уж сильно оскорбили его «веняла» — русские, да оскорбили — это еще слабо сказано. Напали, как волки, в предрассветный туманный час, сожгли выселки, убили младшего брата. Хорошо хоть супруга и дети Юсси отсутствовали — ушли погостить к родичам на Черную речку. Но за брата нужно было отомстить! И за сожженный дом, и за уведенных коров, и за то унижение, что испытал сам, вынужденный прятаться по урочищам. Не прятался бы, принял открытый бой и погиб с честью, прихватив с собой на тот свет немало «веняла», да только кто тогда отомстит за смерть брата?

Юсси выбрался на дорогу — вот, теперь хорошо. Захотят «веняла» сойти с пути — напоить коней, умыться, — сойдут с тракта на тропинку, ведущую к призывно блестящему за деревьями озеру, тут и поразит их тяжелая стрела мстителя. Получайте! Кто вам сказал, «веняла», что можно безнаказанно убивать, жечь, грабить?

Юсси улыбнулся, поправил на плече мешок с охотничьими припасами и, бесшумно выбравшись из кустов, направился к холму с одиноко росшей сосной. Все весяне знали — сосна эта не простая, божественная. В праздники собирались вокруг, приносили жертвы — привязывали к кривым ветвям разноцветные ленточки, коровьи колокольчики-боталы, добытую в лесу дичь. Вот и Юсси шел к священной сосне не с пустыми руками — болтался в заплечной суме недавно подстреленный рябчик.

Выйдя на пересекавший его путь тракт, Юсси вдруг резко насторожился, прислушался. Кто-то шел по дороге! И шел, не скрываясь. С другой стороны, противоположной той, куда направлялся заночевавший в лесах обоз.

Весянин спрятался за кустом — неведомый путник приближался, даже насвистывал что-то. Совсем обнаглели эти «веняла», идут по чужому лесу без всякой опаски! Ну иди, иди… Сегодня добрые — и не очень — духи леса и озера напитаются человеческой кровью! Кровью врага, «веняла»! Больно уж удобный для того момент, никак нельзя упускать. Накинуть беспечному дурачку на шею веревку, придушить, связать, оттащить к священной сосне… Славная месть! Она понравится погибшему брату.

Приказчик и доверенное лицо холмогорского купца Еремея Хвастова Иван Леонтьев — совсем еще молодой юноша, однако самого серьезного вида — подбросил в костер хворосту. Занялось, рассыпалось желто-красными искрами притихшее было пламя, выхватывая из темноты лица сидящих. Сторожу несли по очереди, сначала людишки архангельского гостя Фомы Акундинова, затем холмогорцы. Они-то и сидели сейчас у костра.

— Не пора, Иване? — тихонько спросил маленький светлобородый мужик в потасканном, но аккуратно заштопанном армячишке, Авдей Светлояров сын. Хитер был Авдей, себе на уме, хоть и прикидывался простачком да человечишком бедным — и армяк носил рваненький, и вообще одевался понеприметней. Но все знали — деньжата у Авдея водились.

Иван посмотрел в небо и качнул головой:

— Нет, не пора. Эвон, месяц над той березиной встанет — тогда и верно пора.

Третий караульщик, кудлатый нелюдимый мужик Никифор Фомин, посмотрев на луну, молча кивнул — согласился с Иваном. Силен был Никифор, осанист. И не говорлив, как тот же Авдей. Иван таких людей уважал, не суетливых, себе цену знающих. И сам старался таковым быть. Без нужды разговоры не заводил, больше слушал, а уж если вступал в разговор, то всегда по делу и говорил умно — не в бровь, а в глаз. Вот зашел как-то раз разговор об аглицких немцах, коих немало в Архангельском городке бывало, так мужики все смеялись, говорили, что у них не королева и не король, а мужики торговые правят. Авдей против выступил — дескать, не может такого быть, чтобы мужики, нешто они направят? Тут Иван не выдержал, кашлянул, вступил в разговор — мол, не прав ты, Авдей Светлояров, но и вы, мужики, не совсем правы. Королева Лизавета Англией долгое время правила — а ей в помощь бояре английские да торговые гости законы удумывали. Не все скопом, а особо избранные люди — парламент называется.

Чудно! Мужики головами качали да на Ивана уважительно посматривали. Потом беседа на веру перекинулась — опять Авдей выделился, всякие небылицы рассказывал, о том, что в земле аглицкой, как и у всех немцев, истинной веры нет, одни костелы стоят поганые, да кирхи, да мечети, да капища. Тут уж Иван тоже не сдержался, выступил — нет, мол, в королевстве английском ни мечетей, ни кирх, ни капищ. А вера там особенная, ни папежная, ни лютерская, а что-то среднее. Костелы, как у папежников, и монахи есть, но вот папу римского не признают, вместо папы у них королева или король. Дивились тому мужики, к Ивану пристали — откуда де сие знаешь? Откуда-откуда… С гостями аглицкими много дел вел, вот откуда.

Авдейко не поверил, засмеялся:

— Так, может, ты и речь аглицкую знаешь?

Иван плечами пожал.

— Yes, — сказал. — Конечно, знаю.

После этого его еще сильнее зауважали, хоть и молод был Иван — шестнадцати годков не исполнилось. Молод, да знающ. Много чего умел — и будущую прибыль просчитать, и аглицкие монеты — фунты серебряные — на деньги да копейки перевести, и пищаль зарядить споро. Выстрелить вот только не довелось, а то бы и выстрелил.

И собой был пригож Иване — высок, строен, тонок в кости, может, не слишком силен, зато ловок, глаза имел блестящие, карие, а волос волнистый, светлый. Уважение проявлял не только к старшим по положению, но и со всеми старался держаться ровно, хотя пробивалась иногда у холмогорского приказчика этакая насмешливость. Вот, над Авдеем любил подшучивать, да так, что тот и не понимал, что над ним подсмеиваются, все слова Иванковы за чистую монету принимал.

Молодой приказчик, по его словам, ехал в Тихвин и Новгород установить торговые связи да прикинуть возможный рынок для доброго английского сукна — представителем англичан выступал его хозяин, холмогорский гость Еремей Хвастов. Честно сказать, в Холмогорах Хвастова не очень знали — человек он был новый, архангельский, да вот переехал, выстроил торговый двор, дела вести начал. Авдей-то с Никифором Фоминым, купца Афанасия Коробкина люди, ехали в Тихвин о десяти возах — рыба в бочках, соль, кожи, — товар нешуточный, тем и гордились. Афанасий-то Коробкин — купчина известный, сам по торгам не ездит, зато сразу несколько караванов снарядить может, с верными-то людьми да по разным местам. Еще от Коробкина совсем уж мелкие люди были да — из холмогорцев — от Красильникова, от Евстигнеева, а вот от Хвастова один Иван Леонтьев сын. Молодой приказчик, да знающий.

Пока у костра сидели, месяц как раз над старой березой завис.

— Пора, — поднимаясь, негромко промолвил Иван.

Поправил на поясе пистоль, Авдей за саблю схватился, Никифор Фомин — за топор. Приладил за поясом — ежели что, уж ничуть не хуже палаша или сабли сгодится. Костерок чуть притушили, пошли.

Черный ночной лес обступил караульщиков, протягивая кривые ветви. Чавкала под ногами грязь, где-то совсем рядом прошмыгнул какой-то небольшой зверь, то ли куница, то ли лиса; плошкоглазая сова, пролетая, захлопала крыльями. Вот, наконец, и тракт…

— Кто там? — спросили из темноты.

— Холмогоры, — тут же выкрикнул Авдей, с облегчением услышав ответ:

— Архангельск.

— Ну как, спокойно все? — Авдей все держал себя за старшего.

— Да пока, хвала Господу, — выбрался из кустов молодой мужик — Федор. За ним, с рогатинами на плечах, маячили еще двое.

Сменились. Спрятались в кустах, у повертки, что вела на поляну, где расположился обоз. Не переговаривались, службу несли честно — сами ж себя и охраняли. В черном высоком небе россыпью сверкали звезды, лучился серебром месяц, отражался в озерке, освещал высокую кривую сосну, росшую невдалеке на вершине холма. Отгоняя сон, Иванко тряхнул головой, несколько раз глубоко вздохнул и вдруг замер, услышав чей-то слабый крик. Показалось? Нет, крик повторился…

— Кажись, у сосны кричат, — треща кустами, пробрался к Ивану Авдей. — Пойти, разбудить наших…

— Погодь… — Приказчик задумался. — А вдруг там зверь кричит, в капкан угодивши, или птица какая? Посмотреть бы надо.

— Посмотри, — пожал плечами Авдей. — А мы с Никифором здеся покараулим. Ежели что, стреляй.

— Да уж выстрелю, услышите, — выхватив из-за пояса пистолет, Иван исчез в темноте. Что бы там ни говорили мужики, а пистоль в данной ситуации — штука удобная. Замок не фитильный, кремень разжигать не надо, и полочка с затравочным порохом специальной пластинкой закрывается, уж никак зелье не высыплется. Недешевый, правда, замочек, зато надежный. Жаль вот, заряжать пистоль долго, да и попасть хоть куда-нибудь — дело сложное. Иное дело — пищаль, тяжелая, длинная, упер в бердыш, так хоть как-то прицелиться можно, а тут… Впрочем, сейчас и не нужно ни в кого попадать, достаточно просто выстрелить.

Митька вновь застонал, когда неведомый ночной тать крепко сдавил льняной веревкой запястья.

— Будешь кричать, отрежу язык, — коверкая слова, предупредил тать — жилистый широкоплечий парень. Весянин! Ну конечно же, весянин! Здесь, в окрестных лесах, много их деревень.

Весянин натянул веревку, привязывая Митьку к сосне. Язычник! Подстерег в темноте путника и теперь готовится принести жертву своим поганым божкам! Ну и попал, сохрани Боже!

— Эй, парень… — Отрок опасливо покосился на торчащий за поясом весянина нож — полированная костная рукоятка блестела в призрачном свете луны. При Митькиных словах язычник тут же выхватил нож, приставив к горлу несчастного пленника холодное злое железо:

— Молчи!

Молчать? Митрий даже усмехнулся: вот уж молчать в его положении — самое последнее дело. Говорить, говорить надо, может, кто и услышит? Как бы только обмануть этого поганца идолопоклонника, вернее — соснопоклонника.

— Хорошо, я молчу… — вздохнув, покладисто согласился Митька. — Ты меня не больно убьешь?

— Не больно. — Весянин крепко связал отроку ноги.

— А… А помолиться напоследок можно?

— Помолиться? — Язычник, похоже, был озадачен. Вообще-то в этой просьбе была какая-то справедливость. — Молись! Только тихо.

— Господи Иисусе Христе, милостию твоею живаху… Прости этого язычника, поистине не ведающего, что творит, дай ему долгую и счастливую жизнь, и ему, и его родичам…

— Ваши люди убили моего брата! — застыв на месте, зло прошептал язычник. — Теперь не будет у него долгой и счастливой жизни. Как не будет ее и у тебя… — Он поднял нож.

— Постой, постой, — заволновался Митрий. — Мои родичи никого здесь не убивали. Я вообще не из этих мест!

— Ты — русский, «веняла»! — возразил весянин. — «Веняла» убили моего брата… и ты тоже будешь убит.

— Вряд ли душа твоего брата обрадуется убийству простого путника. — Митька вдруг улыбнулся. — Хочешь, покажу тебе род убийц?

— Что? — Язычник явно заинтересовался. — Род убийц? Так ты их знаешь?

— Не знаю, но предполагаю. Это хозяин постоялого двора и его люди — похоже, больше некому. Подумай, вот сейчас ты убьешь меня, простого, никому не нужного отрока — и что, твоему брату будет приятно? А хозяин постоялого двора — совсем другое дело! Лицо значительное.

Весянин задумался, опустил нож… Митрий шепотом благодарил Господа — как хорошо, что этот язычник понимает русскую речь! Не понимал бы — давно уже зарезал бы. Ночной тать оказался парнем решительным, думал недолго.

— Хорошо, — негромко сказал он. — Я убью главного в роде убийц. Но если ты…

Договорить он не успел, ночную тишину разорвал громкий выстрел.

Глава 9 Зашить паволоки

Куда делся весянин? Наверное, убежал, скрылся в непроходимых лесах, как только услышал выстрел, или спрятался неподалеку и теперь сидит, выслеживает. Неведомый спаситель быстро разрезал стягивающие Митрия путы острым засапожным ножом, потянул освобожденного пленника к тракту, спросил на ходу:

— Сколько их было?

— Один, — отозвался отрок, вглядываясь в своего неожиданного спасителя.

Тот, по виду ровесник или чуть постарше Митрия, был одет в узкий полукафтан, подпоясанный узорчатым поясом, за который был заткнут пистоль. Такие же узкие штаны, заправленные в сапоги, голова не покрыта, лицо — насколько удалось рассмотреть в свете луны — молодое, если не сказать — юное, приятное, стан тонкий. В плечах незнакомец оказался чуть-чуть — именно что чуть-чуть — пошире Митрия, а вот ростом на полголовы выше.

— Ваш обоз у озера? — полюбопытничал отрок.

Незнакомец чуть замедлил шаг, спросил с удивлением:

— Откуда ты знаешь, что я из обозных?

— Догадаться не трудно, — хмыкнул Митька. — Явился ты в одном кафтанце, без ферязи или епанчи, или еще чего, ни шапки у тебя, ни берендейки с зарядами для пистоля, ни сабли длинной — все для того, чтоб по лесу было бродить удобней. Значит, кто ты? Караульщик! А откуда здесь караульщики — ясно, обозные, костры-то я еще раньше приметил.

— Молодец, — улыбнувшись, похвалил спаситель. — Сейчас пойдем к нашим, расскажешь, как ты вообще здесь появился.

— Расскажу, не сомневайся, — Митрий кивнул. — Только хотелось бы побыстрее.

— А к чему спешка?

— Други мои в узилище сидят, дорожными татями брошенные. С ними Анемподист, монах тонный с Онеги-озера. Он-то про вас и сказал — иди, мол, зови на помощь.

— Что за тати? — Незнакомец явно оживился. — Ну-ка расскажи все подробненько.

— Старшему обознику расскажу, — усмехнулся отрок. — Ты, парень, все одно тут ничего не решаешь — тогда и мне нечего зря языком трепать.

— Смотрико-сь! — Парень покачал головой. — Да ты, братец, не глуп.

— Был бы глуп — давно бы сгинул. За освобожденье благодарствую и век тебя не забуду, но сейчас… Давай, побыстрее к старшому веди!

— Будет тебе старшой. — Спаситель хмыкнул и, выйдя на тракт, громко произнес: — Холмогоры!

— Архангельск, — тут же отозвались из-за кустов.

Что-то затрещало, и на дорожку выбрались еще двое караульщиков — плюгавенький мужичонка и здоровенный облом.

— Шпыня лесного спымал, Иване? — неприязненно оглядев Митьку, осведомился плюгавец.

— Да нет, — Иван качнул головой. — Похоже, он сам от шпыней пострадал.

— А вид у него будто у беглого! Я б его заковал, чтоб не сбег.

— Бороденку свою закуй, — нагло посоветовал Митрий. — Чем тут разглагольствовать, ведите быстрей к дьяку, сообщение важное для него есть.

Караульщики удивились:

— Откуда ты знаешь…

— Что государев дьяк с вами? — невежливо перебил отрок. — Знаю. Монах тонный сказал. Он, монах-то, сейчас в узилище, татями местными схвачен. Надо бы выручить поскорей.

— Ой, надо ль? — Плюгавый хитро прищурился.

— Ну, вот что, Авдей, — немного подумав, решительно заявил Иван. — Ты и Никифор оставайтесь здесь, а я этого отведу к дьяку. Монах-то, видать, дьяков знакомец.

— Ой ли? — Авдей осклабился. — А не брешет ли все этот беглый?

— Сам ты беглый, бороденка сивая, — обиженно отозвался Митрий. — Решенья в обозе принимать — не твоего ума дела.

— Во-во! — Авдей окрысился, заблажил: — Ишь, тать, еще и лается!

— Ладно. — Иван дернул отрока за рукав. — Идем.

Пройдя чуть заметной тропкой, они свернули в орешник и через некоторое время вышли к лесному озерку, вокруг которого кое-где вполсилы горели костры. Митрий с видимым удовольствием уселся к костру, протянул руки — погреться. Иван же, попросив чуть обождать, отошел в сторону и словно бы растворился в сгущаемой тлеющими кострами тьме. Поляна, где ночевал обоз, располагалась среди высоких сосен, и свет месяца был здесь не так заметен, как на открытом холме. Отрока вдруг потянуло в сон, он даже клюнул носом, ощутив вдруг навалившуюся слабость, но быстро вскочил на ноги, попрыгал — нет, рано еще расслабляться, дело еще не сделано, друзья-товарищи не освобождены, а значит, не стоит обращать внимание ни на вновь навалившийся озноб, ни на ломоту и слабость, ни на тупо пульсирующую в висках боль.

— Не уснул еще? — Иван появился так же внезапно, как и пропал.

Митрий невесело улыбнулся:

— Ты же знаешь, мне не до сна.

— Это верно. Идем.

Кивнув, отрок пошел следом за новым знакомым мимо укрытых рогожами возов, мимо стреноженных лошадей, шалашей и низеньких походных шатров. Кое-кто из людишек попроще спал прямо под телегами, завернувшись в овчину.

— Мелентий Дементьевич, привел. — Иванко остановился напротив шатра, полог которого тут же раскрылся, выпуская наружу плотно сбитого человека с узенькой черной бородкой, одетого в накинутый на рубаху кафтан, — по всей видимости, государева дьяка.

— Рассказывай, — велел Иванко. — То, что рассказал мне.

Митрий хотел было покочевряжиться, дескать, с чего бы это он должен хоть что-то рассказывать неизвестно кому, ведь этот Мелентий так и не был представлен — дьяк он или нет, еще вопрос!

— Говори, говори, парень, не стесняйся, — подбодрил… гм… ну, скажем — дьяк. — Не бойся, мой шатер на отшибе — лишних ушей нет.

— А я и не боюсь, — с деланным безразличием пожал плечами отрок.

Дьяк неожиданно рассмеялся:

— И верно! Чего боятся тому, кого только что едва не принесли в жертву!

Однако… Митрий скосил глаза на Ивана — быстро же тот ввел дьяка в курс дела. А Мелентий Дементьевич хоть и улыбался, но смотрел настороженно, цепко. Впрочем, Митьке и некогда было кочевряжиться, наоборот, следовало говорить как можно более убедительно. Что он и проделал, естественно, опустив подробности ухода из Тихвина. Пояснил только, что он и его плененные татями друзья — тяглые люди Тихвинского Успенского Богородичного монастыря.

— Шли по своим делам, на тоню… Так нас схватили в холопы верстать! Хозяин постоялого двора в Кузьминках — закоренелый тать, людишки его во многих местах орудуют, в Сароже на московских купцов напали, правда неудачно, не рассчитали сил.

— Монастырские, говоришь? — задумчиво переспросил дьяк и вдруг ни с того ни с сего налился злобой. — Не много ль воли взяли себе чернецы? Тарханных грамот набрали, сами свой суд творят, сами оброк берут — и мытом их не тронь… На что ж государству Российскому жить? — Мелентий немного помолчал, успокаиваясь, потом перевел взгляд на Ивана. — Ну? Как мыслишь? Выручить монастырских?

— Уж придется выручить, Мелентий Дементьевич, — быстро отозвался юноша. — Придется… Не позволять же татям беззаконство чинить?

— Да уж, так, — согласно кивнул дьяк. — Тогда бери людей и поезжай. Думаю, пару десятков конников тебе хватит. Выручишь, привезешь сюда… Эх, некогда над татями суд чинить, да отопрутся — скажут, приняли за беглых.

Иванко усмехнулся, кивнул:

— Отопрутся, то верно. Однако если есть возможность восстановить справедливость — почему бы не сделать? Времени-то почти и не потеряем. Да, думаю, — и людей. Если до утра все сладить… Огненный бой не возьмем, самострелов довольно. По-тихому все и сладим.

— Делай, — просто сказал дьяк.

Иванко отошел от шатра, сунулся под телегу, кого-то растормошил, шепнул что-то… Разбуженный — сильный молодой парень — проскользнул к следующему возу, потом к шалашу, потом…

Буквально в один миг перед шатром дьяка выстроились два десятка молодцов в темных кафтанах, с палашами и саблями. У некоторых были за спиной самострелы — не хуже пищалей, а в некоторых случаях еще и лучше — лишнего шуму не делают.

Дьяк сказал пару слов, Митрий не слышал — Иванко сунул ему в руки миску ухи и деревянную ложку:

— На, похлебай. Только быстро.

От этой неожиданной заботы Митька немного смутился, однако ушицу — окуневую, едва теплую, но вкуснющую! — выхлебал в единый присест. И сразу вроде как и голова перестала болеть, и озноб прекратился, и…

— Ну, поел? Едем!

Митрий с Иванкой поехали на одном коне, впереди, за ними — все остальные. Двигались споро и почти совсем бесшумно, лишь когда выезжали на тракт, приказчик крикнул знакомое «Холмогоры!» и, услыхав в ответ «Архангельск», обернувшись, подмигнул Митрию. Отрок улыбнулся, поблагодарил за уху и, покачиваясь на крупе коня, задумался. Вот ведь, оказывается, не все дьяки сребролюбивы да лихоимны, как про них говорят, бывают и честные, и справедливые, как вот этот, Мелентий Дементьевич. Другой бы — да большинство на его месте — отказал бы в помощи неизвестно кому, а этот, вишь, даже и не задумывался почти, выслал отрядец. Ишь, как уважительно приказчик называл дьяка — Дементьевич! С «вичем», как не всякого дворянина иль сына боярского кличут. А приказчик все же немного странный. Нет, видно, что и он хороший человек, но… Как бы это сказать? Он ведь поверил Митрию первым. Сразу, ничего не проверяя. Впрочем, а что сейчас происходит, если не проверка? Самая настоящая проверка и есть. Освободят — сейчас на постоялом дворе никого и нет-то, кроме нескольких оставленных для сторожи придурков, расспросят каждого по отдельности, а уж потом зачнут хозяину претензии предъявлять. Или не зачнут? Дьяк вроде проговорился, будто времени у него мало. Да и выкрутится разбойник, все видоки-послухи за него будут… Однако… Что там сказал дьяк насчет справедливости? Можешь — делай. Примерно так. Хорошие слова, лишь бы и дела с ними не расходились. Ну, пока не расходятся.

Впереди послышался глухой собачий лай.

— Подъезжаем? — приказчик обернулся назад.

— Почти… — кивнул Митька. — Там, впереди, деревня, постоялый двор чуть в стороне. Скоро повертка — месяц светит, увидим. Да вон она!

— Заворачиваем! — приказал Иванко.

Конники стегнули лошадей и настилом помчались через брошенное поле.

Онуфрий Красный Уши горюнился — так никто его и не похвалил. Рискуя, можно сказать, жизнью, ну, не жизнью, так здоровьем — точно, отвез горящего в огнеманке в болотину, и никакой признательности! Петька с Офонькой Гусем даже спасибо не сказали, сволочи!

Онуфрий взглянул на небо — серебристый месяц мерцал над самым коньком крыши. А пора бы и смене быть! Ну да, пора… Где ж этот чертов Офонька? Неужели спит, гад болотный? А ведь и спит! Не идет, змеище! Ну, раз не идет, так надо самому в людскую пойти — там и Гусь, и Петюня. Жрут, наверное, псищи, рыбу, что им какой-то Онуфрий.

Красные Уши так распалился от гнева, что, споткнувшись о ступеньку крыльца, едва не выронил копьецо. А и выронил бы — так не велика потеря. Выругался, потер зашибленную ногу, пробежав сени, распахнул дверь… Ну, так и есть, дрыхнут! Петро — на лавке, Офонька — под столом. А чего это на столе, а? Что за кувшинчик? Неужто бражка?

Прислонив к стенке копье, Онуфрий тут же хлебнул из кувшина и улыбнулся. Не, не бражка, березовица! Пьяная, двойной перегонки. Видать, пищальники с собой принесли.

— Эй, Офоня! — Нагнувшись, Онуфрий потряс спящего за плечо. Тот что-то забурчал, замахал руками… А пахло-то от него… У-у! Пьян, сволочь! Вот гадюка злоковарная! Это что же получается, ему, Онуфрию, теперя всю ночь стоять караулить?! Вот уж нет!

— Эй, просыпайся, гадина ты болотная! Чего упился?

— О! Онуфрий! — пьяно улыбнулся приподнявшийся на лавке Петро. — Да отстань ты от Гуся, пущай выспится.

— Я ему, собачине, высплюсь, я ему так высплюсь, эдак, что…

— Ты вот что, Онуфрий… — Усевшись, Петро громко икнул. — Вместо чтоб блажить, березовицы хлебни — знатная, Офонька принес. Пищальникам не показал, ну их — лишние рты. Убралися несолоно хлебавши. Ну, чего глаза выпучил? Пей!

— А… служба как же? — опасливо отозвался Онуфрий. Он бы, конечно, хлебнул и еще, да опасался последствий — вдруг Петюня его специально поит?

— Пей, пей. — Петюня лихо разлил березовицу по кружкам. — Не боись — кого там караулить-то? Двух дураков да одну девку… Девку… О-о!

Выпив, он вдруг запнулся, задумался, скривив тонкие губы в мелкой гаденькой ухмылочке, словно вот-вот собирался устроить какую-то пакость.

— Девка! — поднимаясь на ноги, подмигнул Петро. — Онуфрий, ты когда-нибудь девку пробовал? Ой, сладко-о… — Он зажмурился, покачнулся и едва не упал, но вовремя ухватился за стену. — Пойдем в подклеть, а?

— Да ты что?! — ужаснулся Онуфрий. — А вдруг иматые людишки сбегут?

— Да не сбегут, у нас пищаль есть, парни оставили… Понимаешь, там же девка… Кругленькая, белокожая, сладкая… умм.

— Девка… — Онуфрий облизал губы. Девку, конечно, хотелось. — Да вот не осерчал бы хозяин!

— Не осерчает, — замахал руками Петро. — Чего ему серчать? Он и сам ее, небось, отпробует, как деревенские надоедят. А что не девственна… так девственность ее, скажем, иматые и порушили, чего им еще в подклети делать-то? Или вот он, — Петька указал под стол. — Офонька.

Пришедшая в голову идея так развеселила Петро, что он громко расхохотался и снова заикал:

— А что? И-ик… Снимем с Гуся портки… Самого…и-ик… положим у подклети… и-ик… Опосля посмеемся… и-ик.

— Замерзнет у подклети-то. Да и девка — какая ж она девственна? Хозяин сказал — курва, — Онуфрий усмехнулся. Вообще-то идея с девкой начинала ему нравиться. Особенно если потом все свалить на дрыхнувшего Гуся.

— А Офоньку все же вытащим, — икнул Петро. — Пусть знает, как спать. Мы его… и-ик… к утру во двор вытащим. А девку — сейчас… Бери вон, пищаль… и-ик… Нет, я сам возьму… Только чур я первый! Счас вытащим, а не подчинится… и‑ик…

— Не, Петро, силком тащить не будем, — чуть подумав, возразил Красные Уши. В голове его уже родилась одна неплохая мыслишка… — Ну, взял свою пищаль? Идем…

В темном подклете было сыро и холодно, что, в общем-то, ничуть не смущало Прохора и монаха — оба дрыхли, словно на лавке у себя дома. А вот Василиске что-то не спалось — и холодно было, и тоскливо. Да и муторно — как там Митька? Удастся ли ему отыскать обоз? Согласятся ли помочь обозные? Ох, помоги Господи! Девушка шепотом принялась читать молитву. И вдруг замолкла, услыхав приближающиеся снаружи шаги.

— Эй, дева, не спишь?

Кажется, кто-то из стражников. Ну-ка, что еще спросят?

— Мы тут вам поесть принесли…

Надо же! Поесть…

Ширкнул засов. Распахнулась малая створка. Проснувшийся Анемподист высунул голову…

— А ну назад! — Петро повел дулом пищали. Яркой красной искоркой грозно тлел в темноте зажженный фитиль. — Дева проснулась ли?

— А чего надо? — откликнулась Василиска.

— Шить умеешь? — ступил в переговоры Онуфрий.

— Шить? — Девушка в недоумении пожала плечами. — Умею, а что?

— Да, понимаешь, мы тут хозяйские паволоки изорвали случайно. Зашила б аккуратненько… — просительно скривился Красные Уши. — Мы б вас рыбкой покормили и березовицы бы плеснули — не жаль.

— Паволоки, говоришь… — Василиска переглянулась с чернецом и проснувшимся Прошкой. Похоже, кроме этих двоих парней на постоялом дворе больше никого не было. А это шанс! Еще один, кроме Митьки. Глупо было не воспользоваться!

— Только не вздумай… — начал было Прохор, да девчонка его не послушала, живо вынырнула наружу.

И створка тут же захлопнулась, мягко въехал в пазы смазанный салом засов.

— Только уж сделай милость, зашей получше.

— Зашью… Где ваши паволоки-то?

— Да в горнице… Ой, побыстрей бы — скоро хозяин вернется.

Василиска поднялась в горницу следом за парнем с пищалью. Другой страж, красноухий, неотрывно шел сзади.

Вот и горница. Тьма. Лишь тлеет зеленовато лампадка.

— Вона, паволока-то… Нагнись, дева…

Василиска всмотрелась…

Накинутый ременный аркан вдруг сдавил горло так, что потемнело в глазах. Потные руки с силой дернули ветхое платье, обнажив грудь и живот, похотливо прошлись по бедру…

— Ну что, попалась, дева?!

Глава 10 Приказчик

Свернув к постоялому двору, конники помчались вскачь — а нечего уже было таиться: едва почуяв чужих, на разбойном дворе вскинулся лаять пес. Встал на задние лапы, натянув цепь, рвался… А в остальном все было тихо! Никто из избы не выходил. Странное дело, что они там все, поумирали, что ли?

Спешившись, Иванко, Митрий, а следом за ним еще с полдесятка парней быстро поднялись на крыльцо, рванув в избу через сени… В людской оказалось пусто. Хотя не совсем пусто — при ближайшем рассмотрении на полу под столом обнаружился спящий отрок.

— Э-эй, паря! — Иван ткнул его носком сапога, потом наклонился, принюхался. — Да он пьян, собака! В лежку.

— Вверху есть горницы, — шепотом напомнил Митрий.

Приказчик кивнул и, вытащив палаш, вышел в сени, откуда наверх вела узкая лестница. Ловко взобрался и вдруг застыл, обернулся:

— Тсс!

Митька и сам услыхал где-то наверху не совсем понятный звук — то ли чей-то вскрик, то ли звон.

— А, — чуть подумав, махнул палашом Иванко. — Лезем! Там разберемся.

Неширокая галерейка — дверь — горница. Иван рванулся вперед, за ним — Митрий. Жалобно скрипнув, дверь распахнулась от удара ноги… И ворвавшиеся в горницу люди удивленно застыли на пороге.

В свете трех восковых свечей, воткнутых в массивный бронзовый подсвечник, хорошо были видны распластавшиеся у самого порога тела, а посередине горницы — дева в разорванной на груди одежонке и с большой сковородой в руках. От сковороды вкусно пахло жареной рыбой. Увидев вбежавших, дева со вздохом взмахнула сковородой, и Иванко инстинктивно пригнулся — кому ж понравится, коли тебя вот так вот встречают? Остальные парни озадаченно попятились, рассмеялся лишь один Митрий.

— Василиска, — негромко попросил он. — А ну-ка, положь сковородку на стол.

— Митька! — Синие глаза девушки вспыхнули радостью. — Так тебе удалось все же…

— Удалось, — улыбнулся отрок. — Отыскал вот, привел. Это все наши люди… Ой, — он двинулся было к сестрице, но едва не споткнулся о лежащее тело. — Это что ж тут деется-то, а?

— Вот именно, — поддакнул во все глаза таращившийся на девчонку приказчик. — Интересно даже.

— Да, — Василиска все так и держала в руках сковороду. — Эти вон, — она кивнула на тела, — рыбы нам в подклеть принесли да меня вызвали — поволоку зашить. Ишь, нашли дуру! Будто не знаю, чего им надо! Ну, думаю, схожу… авось чего и выгорит — народу-то на дворе мало. Едва взошла — как эти набросились, стянули вожжами, волчины… Ну, я ведь и назвалась курвой стретиловской — хватит, говорю, насильничать, я вам и так любовь покажу, да такую, что искры из глаз полетят. Тут эти прощелыги переглянулись, ага, раз курва, ломаться не будет — уселись на лавку послушненько, а уж я… ой, грех и говорить-то…

Девчонка вдруг сконфузилась, посмотрев на приказчика, зарделась даже. Отвернулась к стене.

— Ничего боле говорить не буду!

Митрий засмеялся:

— Пойдем-ка наших из подклети выпустим. А по пути доскажешь, больно уж интересно!

— Интересно ему… — Девушка еще пуще зарделась.

В этот момент, застонав, уселся на полу прощелыга — тощий, смешной, с красными оттопыренными ушами. Схватился за голову, недоуменно оглядываясь вокруг.

— Вы… вы кто это?

— Государева приказного дьяка люди, — подбоченясь, сквозь зубы пояснил Иван и мигнул своим. — Вяжи его, парни!

Красноухий и понять ничего не успел, как был уже крепко спеленут. Та же участь постигла и его пришедшего в себя сотоварища. Обоих покуда там и оставили, в горнице, под присмотром одного из дьяковых воинов.

— После наведаюсь к вам, — нехорошо улыбаясь, пообещал приказчик. — Поговорим, посудачим.

Светало. Выпущенные из темной подклети узники, улыбаясь, щурили глаза от утреннего света. Судя по чистому небу, денек сегодня ожидался погожий.

— А что с хозяином? Чай, сей тать не монастырский тяглый мужик — беломосец. — Тонник Анемподист пристально взглянул на приказчика. — Дьяк его на суд повезет или сам судить будет?

— Судить? — скривил губы Иванко. — Ты полагаешь, есть смысл? Ведь выкрутится, разбойная рожа, за ним бы понаблюдать тайно, доказательств собрать, послухов. А какие сейчас послухи?

— Как это — какие? — вступил в беседу Прошка. — Мы!

— Вы? — Приказчик засмеялся. — А про вас он скажет, что за беглых принял и честно хотел вернуть монастырским старцам! Поди докажи обратное. Думаю, его слова и кузьминские все подтвердят, и причт с церкви Спасской. Ведь так?

Вздохнув, Анемподист положил руку на широкое плечо Прошки и согласно кивнул:

— Так… Умен ты, гость торговый. И — смотри-ка — отрядец-то какой у тебя! Все умелы, конны, оружны…

— А, ты про них, — Иванко посмотрел на конников. — То вовсе и не мои люди, дьяка. Мелентий Дементьевич — человек занятой, важный, в приказе каменных дел служит. Всем крепостным строительством ведает, каменоломнями, каменщиками, кирпичными. Сейчас вот на этот счет Тихвинский посад проверит, обитель Успенскую, а потом и Новгород, Псков.

— Вот как? Ну и ну! — Смешно выговаривая слова, чернец озабоченно покачал головой. — Что же, война, что ль, скоро? И — не иначе — со свеями, больше-то здесь соперников нет. Что же они, Тявзинский уговор нарушили?

— Да не знаю, — с деланным равнодушием пожал плечами приказчик. — Не нарушили, так нарушить могут — так дьяк говорит.

Резко прикусив язык, Иванко отвернулся, подошел к своим, спросил что-то. Вид у приказчика был такой, словно он сболтнул лишнее.

А освобожденные, включая Митрия, искренне радовались свободе, лошадиному хрипу, чистой колодезной воде и быстро светлеющему утреннему небу, окрашенному оранжево-золотыми лучами восходящего солнца.

— Эвон и наши, Иване! — Привстав в стременах, один из воинов показал плетью на тракт.

И в самом деле, там как раз появились возы, конники, люди. На постоялый двор не свернули, ехали мимо, да и зачем? Во-первых, дьяк торопился поскорее прибыть в Тихвин, а во-вторых, в это голодное время купцы не очень-то доверяли постоялым дворам. Вполне свободно их могли там убить и ограбить, и чем ближе к центру России, тем вероятнее. Даже по московским улицам с наступлением темноты шастали многолюдные разбойничьи шайки, да и в светлое время невозможно было выйти без кистеня или охраны. Исстрадался народ, потеряв всякое людское достоинство пред лицом великого голодного мора. Матери поедали своих детей, а их отцы, сбившись в стаи, охотились на одиноких путников, словно на боровую дичь. Господь отвернул свой светлый лик от несчастной страны, и казалось, не было ему никакого дела до страданий и бедствий народа. И это все неспроста. Царь-то — не настоящий, не природный государь, помазанник Божий, а людьми да боярами избранный! Страшный голодомор охватил центральные районы страны, а вот здесь, на северных окраинах, он все же чувствовался не с такой силой — слишком уж малолюден северный лесной край, изобилен дичью и рыбой.

Дьяк спешил, спешили и купцы, да и что им было за дело до какого-то мелкого погоста? Не останавливаясь, возы проехали мимо, конники догнали их уже у реки, что блестела за кустами слева от тракта. Возчики погоняли коней — видать, хотели поспеть до темноты к броду. Тому самому, у слияния Капши-реки с Пашою, где к переодетому девицей Митьке нагло приставал московский торговый гость. Да-а, ничего не скажешь, «веселенькое» было дело, от таких бы всю жизнь подале держаться.

Митрия, Василиску и Прошку Иванко-приказчик быстро уговорил ехать с ними до Новгорода. Дескать, чего тут в здешних лесах промышлять? Разве что мести хозяина постоялого двора, татя лесного.

— Ну, сами поймите, он ведь вас найдет и убьет, — искоса посматривая на Василиску, убеждал Иван. — И — смею заверить — весьма даже быстро. Где вы тут от него спрячетесь? Всю жизнь по лесам таиться не будете, скучновато, да и навыка охотничьего у вас нет. Тетки-дядьки ваши, что на починке, давно сгинули, о чем — если слышали — говорил мне один из плененных татей, красноухий Онуфрий. Он же поведал и о мстительности хозяина.

— Ну, а в Новгороде мы кому нужны? — потупив глаза, спросила Василиска.

— Мне! — тут же отозвался приказчик. — И, честно сказать, не так в Новгороде, как в Тихвине. Вернее, поначалу в Тихвине, а потом, может быть, в Новгороде… А может и не быть, если в Тихвине дело сладим…

Прошка фыркнул:

— Загадками говоришь, паря!

— Но в Тихвине точно понадобитесь. Пошто сникли? — Иван хитровато прищурился и, осмотревшись вокруг, понизил голос: — После поговорим. Ну же, решайтесь! А все ваши возможные трудности я возьму на себя. Ежели беглые, так вот они вы, вернулись, на меня за оброк работать будете — Успенской обители архимандрит моему хозяину-купцу благоволит, так что уладим все в лучшем виде, даже не сомневайтесь.

— Архимандрит-то благоволит, а Введенская игуменья? — не выдержал Митька.

— Инокиня Дарья? — Иван усмехнулся. — Имеется у меня к ней письмецо… Да все уладим, не переживайте.

И ведь уговорил, черт сивый! А и то — как в здешних местах после всего случившегося оставаться? Если только себе на погибель, да ведь отчего-то не очень гибнуть хотелось вот так вот, ни за что, ни про что в самом расцвете лет.

Примкнувшие к торговому каравану беглецы, с разрешения дьяка, когда уставали, ехали на возах — уж устраивались, как могли, хоть и маловато было свободного места, что и понятно: многие товары везли в Тихвин торговые гости — соль из северных соляных варниц, копченую и вяленую рыбу, лосиные кожи, меха, рыбий зуб, купленное у аглицких немцев сукно, серебро, олово.

Вообще, сильно на то походило, что главным в караване был, как ни странно, дьяк — вовсе человек не торговый. Митька сразу заметил, что к нему обращались по всякому поводу, ну, и что касается кратких остановок на отдых — все решал он. Казалось, с чего бы? Митрий присматривался, мотал на ус и вскорости понял с чего. Вообще-то догадаться было не трудно: вся охрана — солидный, вооруженный пищалями и саблями отрядец — как раз и принадлежал дьяку, а вовсе не торговым гостям. Видать, при посещении приказным Архангельска и Холмогор местные купцы смекнули, что можно послать караван до Тихвина, и еще дальше — в Новгород, да быстренько насобирали возы и людишек. Вот только как те собирались возвращаться обратно? На свой страх и риск? Ну-ну… И все же интересно.

Вопрос этот Митька, словно бы невзначай, задал Ивану, ехавшему рядом на коне. Тот сразу же ухмыльнулся:

— Ага, на свой страх и риск, как же! В июне месяце к Архангельскому городку из самой Москвы ба-альшой караванец пойдет! За рыбой, да за дичиной, да за всем прочим. Давно уж собирались в дальние северные края московские торговые гости.

— Московские гости? — изумился Митрий. — А они уже туда не прошли часом?

Тут пришел черед удивляться приказчику:

— Как так?

— А так. — Отрок улыбнулся, немножко радуясь, что озадачил своего спасителя. А не корчи из себя всезнайку, поскромней будь! — Мы-то ведь все, — пояснил, — я, сестрица моя, Прошка, как раз с московскими гостями на Шугозерье и ехали.

— Так… — задумчиво скривился Иванко. — Вот что, Дмитрий, ты мне, как на ночлег станем, все хорошенько расскажешь, лады?

— Лады, расскажу, — Митрий пожал плечами. — Не особо много там и рассказывать-то.

Когда возы подъехали к броду, уже смеркалось. Небо по-прежнему оставалось светлым, но на лесную дорогу опустилась глухая полутьма. Бледно-белый месяц зацепился рогами за вершины сосен, рядом с ним высыпали такие же белые звезды. На небольшой полянке возы составили в круг; стреножив, лошадей пустили пастись, развели костры, выставили караулы. От кого, спрашивается? Нешто нападут на такой обоз мелкие разбойничьи шайки? Самим же дороже и выйдет! Митрий вспомнил, как лихо оборонялись от татей московиты. Вот и здесь будет все точно так же, ежели вдруг нападут. Но пока, похоже, никто нападать не собирался.

Митькин рассказ о московских обозниках Иванко выслушал в мрачной задумчивости. Потом кое-что уточнил: что за товары были в возах и как выглядел купец. Про купца Митрий обсказал: толстый такой, немолодой уже, бородища лопатой и как боярин одет; а вот насчет товаров замялся — не видал он товаров, все возы рогожками затянуты и под охраной были.

— И большая охрана? — тут же переспросил приказчик.

— Большая, добрая, такая, как и здесь. Даже пищали и те были. Правда, не очень дорогие, с фитильными замками.

— А ты, я вижу, в огненном бое разбираешься?

— Не то чтобы разбираюсь, а уж это-то вижу.

— А что еще видишь? Смотрю, у тебя книжица… Разрешишь взглянуть?

Митька усмехнулся, протягивая приказчику обгорелого Рабле, коего с вечера таскал с собою, пока Прошка зашивал свой прохудившийся заплечный мешок.

Иван взял в руки книгу, пролистнул…

— Ого! — воскликнул он с нешуточным удивлением. — Латиница. Чья речь?

— Французских немцев.

— И ты… ты ее понимаешь?

Митрий скривился, словно от зубной боли:

— Не, просто так таскаю! Конечно, понимаю. Правда, не все.

— Откуда у тебя эта книга?

— Так… Купец один подарил.

Отрок не стал вдаваться в подробности, слишком уж навязчивым показалось ему поведение приказчика, прилип, можно сказать, как репей.

— Ты волком-то не смотри, вьюнош. — Ушлый Иван сразу заметил сменившееся настроение собеседника. — Я ж не просто так спрашиваю, а для твоего же блага. На службу-то ко мне пойдешь?

Митька хмыкнул:

— А куда теперь деться?

— Верно мыслишь! — хохотнул приказчик.

— Только ты еще так и не объяснил, что делать надобно. В чем служба-то состоять будет?

— Уже состоит, Дмитрий! — Иван рассмеялся. — Вот из вопросов и ответов на них и состоит.

Отрок покачал головой:

— Чудно! Только знай: я один, без Прошки…

— Прохор, кажется, молотобоец? — быстро перебил Иванко. — По крайней мере, он именно так говорил.

— Да, молотобоец, — подтвердил Митька. — И еще — добрый кулачный боец. За Большой посад постоянно стоит, супротив наших, введенских.

— Боец, значит? — Приказчик явно обрадовался, даже потер руки. — Славно! А ну-ка, зови его сюда.

— А чего его звать? — Митрий засунул в рот два пальца и, свистнув, махнул рукой. — Эй, Прошка! Давай сюда, дело есть.

Сидевший у костра Прохор как раз жарил на прутиках только что выловленную рыбку — окуней или хариусов. Услыхав зов, закрутил рыжеватой башкой, словно ошпаренный.

— Да не вертись, Проша, — засмеялась сидевшая рядом на еловом лапнике Василиска. — Эвон, с реки Митька зовет.

Прохор поднялся на ноги:

— Ну, пойдем, коли зовет.

— Ну нет! — Во многих вещах Василиска разбиралась куда лучше молотобойца, вот как сейчас. — Не пойду, тебя же зовут — не меня. Да и не один там Митька, с приказчиком этим… — Девушка еле заметно вздохнула. — А ты иди, Проша, иди. Я за рыбкой-то пригляжу — ужо к вашему приходу изжарится. Вон, и Анемподист-инок из лесу выходит, все веселее.

— Ну, смотри сама…

Иванко-приказчик и Митька сидели на камнях на берегу реки, невдалеке от брода. Чуть выше по течению, в небольшом омутке, обозные затеяли купаться, а пониже, у плеса, мыли и поили коней. И вроде, казалось бы, у реки было светло, уж, по крайней мере, светлее, чем в лесу, однако, отойдя от костра, Прошка долго привыкал к нахлынувшей вечерней мгле, синей и неожиданно теплой.

— Пойдешь ко мне на службу, Прохор? — едва юноша подошел, негромко поинтересовался Иван.

— На службу? — Прошка хмыкнул. — А ты кто хоть такой?

— Да говорил же, холмогорского гостя Еремея Хвастова приказчик и компаньон.

— Кто?

— Компаньон — это, Проша, слово такое, — пояснил Митрий. — Означает, что они с купцом дела ведут вместе.

— О, хорошо объяснил, — обрадованно поддакнул приказчик. — Так я вам вот что предлагаю — вы на меня работаете, то есть исполняете разные поручения и прочее, а я за это обеспечиваю вам и Василисе спокойную жизнь в Тихвине. Ну, и плачу.

— Что-что? — не поверил Прохор. — Еще и жалованье платить будешь?

— Конечно, — Иван важно ухмыльнулся. — Да не бойтесь, все на оброк не уйдет, вам и самим достанется. Ну, так как?

Ребята переглянулись.

— Только чтобы Ва…

— Да я ж сказал! Все по добру будет.

— Ну, тогда… — Прошка грянул шапкой о землю. — А, по рукам! Э… Только ежели с кузнецом Платон Акимычем Узкоглазовым сладишь!

— Уж с кузнецом точно сладим, — с улыбкой заверил Иван. — Так как, согласны?

Ударили по рукам, расцеловались, как принято. Никто никого в кабалу не верстал, просто холмогорскому торговому человеку Иванке Леонтьеву нужны были на некоторое время порученцы, хорошо знающие Тихвинский посад и округу. Вот за выполнение разовых поручений он и собирался платить.

— А потом что? — допытывался дотошный Митька. — Снова в введенскую кабалу?

— Потом? — Приказчик хитро прищурился. — А потом видно будет!

Путешествие закончилось благополучно. На следующий день, к вечеру, впереди показались луковичные купола Успенского собора Большого монастыря. Тихвин!

— Ну, добрались, слава Богу, — облегченно перекрестился Прохор.

Митька усмехнулся:

— Не радуйся раньше времени, паря! Еще как здесь все сложится-то.

Торговый тракт незаметно перешел в широкую улицу Большого посада, тянувшуюся до Соборной площади. Оранжевое солнце клонилось к закату. Колокола многочисленных церквей благовестили к вечерне.

— А сегодня ведь твоей заступницы день, сестрица, — посмотрев на Василиску, улыбнулся Митрий. — День святой мученицы Василиски. Соловьев пойдем слушать? — Это отрок спросил просто так, разговора ради — уж конечно, не до соловьев сейчас было, хотя как раз в этот вечер, на Василиску-мученицу, молодежь ходила слушать соловьев — примета такая была: «От Василиски до соловьев близко».

Проехав до Соборной площади, обоз остановился у амбаров, но разгружаться пока не спешили, ждали в очереди к весовой-важне да заплатить мыто. Государев дьяк Мелентий сразу поехал к архимандриту и теперь задерживался: то ли осматривал деревянные монастырские стены, то ли имел с архимандритом долгую беседу. Иванко, кстати, вызвался сопровождать дьяка. Ушлым парнем оказался этот приказчик — вовсюда лез, все высматривал, ну оно и понятно, торговый человек живет с выгоды.

А закат был чудесный, ярко-оранжевый, пламенеющий, отражающийся в слюдяных и стеклянных окнах блистающими сполохами пожара. Густо-голубое небо оставалось светлым, а наступающий вечер — спокойным, тихим и теплым. Пахло сладким клевером и сосновой смолой. В соборной Преображенской церкви и в соседней церкви Флора и Лавра как раз окончилась служба. Народ повалил с вечерни, густо, не торопясь, наслаждаясь закатом и тихим вечерним теплом. Разодетые в расшитые опашни и ферязи, словно бояре, осанисто шествовали по домам именитые тихвинские гости-купцы: Самсоновы, Некрасовы, Остратовы, Корольковы. В окружении жен, чад, домочадцев и слуг, они, словно нож в масле, скользили в толпе постоянно кланявшихся прихлебателей и знакомых.

— Доброго здоровьица, Яков Прокофьевич!

— Бог в помощь, Иван Еремеич!

— Счастия и удачи, Епифан Кузьмич!

Купцы знали себе цену — шли гордо, лишь изредка кивали знакомцам, правда, когда шли мимо таможни, все, как один, приветствовали нового таможенного монаха, поставленного заместо прежнего, умертвленного неведомыми лиходеями Ефимия.

Увидев нового таможенника, Пронька опустил глаза и вздохнул, видать, неспокойно было на его душе — помнилось, что Ефимий-то был убит при его, глупня, посредстве. Интересно стало парню: а как вообще, хоть что-нибудь прознали по сему разбойному делу? Может, новый таможенник что слыхал?

Митька-то с Василиской сидели себе неприметненько на возу, опасаясь попасться на глаза введенским людям, а вот Прохор решил-таки дойти до таможни. Силен был молотобоец, враз дорожку проложил сквозь многолюдство, уже до самой важни дошел, вот и таможня, рядом — да не тут-то было!

Чья-то сильная рука схватила парня за плечо. Тот обернулся, готовый в один момент нанести хороший удар, от которого неведомый наглец покатился бы вверх тормашками, занес кулак… И тут же застыл в страхе, узнав в наглеце старого своего хозяина Платона Акимыча Узкоглазова.

— Ты что же это от меня сбег, Проня? — нарочито ласково произнес Узкоглазов. — Али я тебя не кормил, не лелеял?

— Да не сбег я, — Прошка передернул плечами. — Просто у Сарожи налетели тати.

— Тати? — Платон Акимыч недобро усмехнулся. — Ну-ну, говори, говори…

— А я ведь и еще кое-что могу рассказать, — с угрозой напомнил Прохор. Ведь это Платон Акимыч поручил ему ударить таможенного инока, и никто другой. Так что и нечего тут теперь выпендриваться. Ишь — беглым обзывает.

— Ла-адно, Проня. — Узкоглазов осклабился, силясь изобразить на бородатом лице самую радушную улыбку. — Пошутил я. Разве ж мы с тобой чужие? Рад, рад, что вернулся! Дай обниму.

Обнялись, чего уж. Прохор и напрочь позабыл про заключенный с холмогорским приказчиком договор, рад был, что все по-прежнему будет… Нет, все же вспомнил!

— Платон Акимыч, дозволь с дружками парой слов перемолвиться, а уж к ночи на твой двор приду!

— С дружками? — подозрительно прищурился Узкоглазов. — Что там еще за дружки? Поди, беглые?

А ведь угадал, псинище!

— Не, Платон Акимыч, — Прошка ухмыльнулся. — Нешто можно с беглыми-то дружиться? Я быстро сбегаю… К ночи приду, а с утра поди и работать?

— Хм… — Платон Акимыч вроде как что-то просчитывал про себя, думал, после чего, придержав Прохора за рукав, доверительно отвел в сторону, к важне. Оглянувшись по сторонам, понизил голос: — Вот что, Проша, коль ты уж все равно с дружками встречаться будешь, так заодно и порученьице мое исполни.

— Исполню, господине, — парень приложил руку к груди и поклонился. То не худо — хозяйское порученье исполнить, лишь бы оно таким, как в прошлый раз, не оказалось!

Узкоглазов словно прочел вспыхнувшую в голубых глазах молотобойца тревогу.

— Не, — успокоил. — Морды бить никому не надо. Должок отнесешь. Эвон…

Платон Акимыч достал из висевшего на поясе кошеля-«кошки» горсть мелких серебряных монет — денег, отсчитал прямо в подставленные ладони парня.

— У часовни за Вяжицким ручьем переулочек знаешь, Собачье устье называется?

Прохор задумался:

— Ну, кажись, знаю. А не знаю, так спрошу.

— Сыщешь там дом Онашкиных, скажешь, что от меня, деньги вручишь лично хозяину, Тимофею Руке. По левой руке его и узнаешь — она у Тимофея обожженная. Как сполнишь, доложишь. Да не торопись сейчас идти, дождись темноты. Ну, ступай.

Кивнув, Прохор направился обратно к обозу. Проводив парня пристальным взглядом, Узкоглазов живо подозвал к себе пробегавшего мимо мальчишку:

— Заработать хошь, паря?

— Знамо, хочу, милостивец!

— Дуй на Стретилово, к бабке Свекачихе. Скажешь — от Платона Акимыча. Пусть как можно скорее подошлет Ваську Москву на постоялый двор Акима Королькова, что супротив гостиного двора. Запомнил? А ну повтори!

— Значит, так… На Стретилове сказать бабке Свекачихе, что от Платон Акимыча, пусть пришлет Ваську Москву на постоялый двор Королькова. Так?

— Так… Ну, голова!

— А раз так, то гони пуло, милостивец!

— Пуло? — Узкоглазов усмехнулся. — Ну ты, парень, и хват. Вот тебе «полпирога», — он бросил мальчишке медяху. — Как все сполнишь, придешь к Королькову, там получишь еще столько же. Ну, беги!

Засверкав босыми пятками, мальчишка вприпрыжку припустил вдоль по широкой Белозерской улице.

Улыбнувшись, Платон Акимыч перекрестился на соборную церковь, пригладил бороду и неспешно пошел к паперти.

— Ой, господине! — углядев хозяина, кинулись к нему слуги. — А мы-то думали, куда наш родимец делся?

— Куда надо, туда и делся! — Узкоглазов желчно сплюнул наземь. — Так, вы двое — пшли к дому, а ты, Федька, и вот, Терентий, — со мной.

Федька с Терентием — рослые молодые парни — поклонились и вслед за хозяином направились на постоялый двор Акима Королькова.

Когда Прохор вернулся к возам, Иванко-приказчик уже был там.

— Ну вот, — весело подмигнул он. — Все и сладилось. Имеется грамота архимандрита к Введенской игуменье Дарье — это для вас, — Иван посмотрел на Митрия и Василиску. — Ну, а насчет тебя, Прохор… Монастырский старец Пимен завтра сразу после заутрени зайдет к хозяину твоему, Узкоглазову. Я полагаю, договорится.

— Ой, — Прохор хотел было сказать, что только что, позабыв уговор, согласился вернуться в работники к Платону Акимычу, но прикусил язык, постеснялся. Эко, скажут, удумал. Хозяин хозяином, но уговор-то дороже денег! Эта мысль крепко сконфузила парня, и теперь он мучительно соображал, как выкрутиться. Нет, поручение Узкоглазова нужно было выполнить, деньги передать — это вне всяких сомнений, ведь Прохор был человек честный и вовсе не хотел прикарманить чужое серебро. Значит, отдать, отнести — это во-первых, а во-вторых… возвращаться ли потом к Платону Акимычу? Это еще посмотрим! Коли не врет приказчик, так, быть может, и впрямь уговорит хозяина монастырский старец Пимен? На Узкоглазова-то, в учениках, считай, бесплатно горбатишься, за еду да конуру, аки пес цепной, а здесь приказчик все ж какую-то деньгу обещал. Интересно только, что делать заставит? Как бы не морды кому бить! Ну, уж Митьку-то — точно не морды.

— Ну, братцы, — Иванко потер руки, — теперь бы и на ночлег. Где тут поблизости постоялый двор, не слишком дорогой, но и не из дешевых?

— Постоялый двор? Да эвон, напротив, у Королькова, — махнул рукой Прохор.

— Не, Проша, — Митрий деловито вмешался в беседу. — У Королькова двор приличный, то верно, однако ведь и многолюдный весьма. А нам, — он хитро взглянул на приказчика, — как я понимаю, лишняя сутолока и ни к чему бы.

Иванко захохотал:

— Верно понимаешь, Дмитрий. Ну, так тогда где?

— На Береговой улице неплохой двор есть, монастырский, — подумав, порекомендовал Митька. — Тихо, спокойно, нелюдно… Правда, купцов туда могут и не пустить, там все больше для знатных паломников. Хотя, — отрок усмехнулся, — если кой у кого грамоты архимандричьи имеются, то, думаю, того хоть в какой двор пустят.

— Ох, умен ты, Димитрий, — приказчик качнул головой. — Аж страшно!

— Так его сыздетства Умником кликали! — громко расхохотался Прохор.

Принадлежащий Богородичному монастырю постоялый двор, один из многих, оказался, как и говорил Митька, весьма приличным: в людской зале, небольшой, на два длинных стола, и уютной, висели иконы в серебряных окладах, под образами горели лампадки, а на столе в подсвечниках настоящие восковые свечи, что, конечно, совсем не то что чадящие сальные. Управитель двора, чернец Аристарх — импозантный, с красивой черной бородкой и в рясе дорогого сукна, встретил гостей приветливо, но в приюте вежливо отказал: дескать, постоялый двор этот лишь для духовных особ, а торговым гостям сюда уж никак невмочно. Сказал и улыбнулся, посоветовав двор Королькова.

Выслушав чернеца, Иванко тоже улыбнулся, еще вежливее, обернулся — людская была пуста — и, по-свойски подхватив брата Аристарха под руку, отвел к дальней стене, пошептаться. Через некоторое время вопрос был улажен: все трое получили в свое распоряжение просторную светлицу, а Василиска — небольшую горницу с печью.

— Ночесь-то и морозец может грянуть, — пояснил Аристарх. — Вы-то перебьетесь, а вот девица… Не в послушницы ль собралась, дщерь? Тогда б тебе лучше в Введенской обители ночевать.

— Не, не в послушницы, — потупив глаза, отозвалась девушка и, вздохнув, призналась: — Сама не знаю куда.

Покачав головой, чернец велел служкам проводить ребят, сам же отвлекся на новых гостей, коим оказались старые знакомцы: дьяк Каменного приказа Мелентий с троицей служилых людей и с ними — Анемподист-тонник!

— Вот так встреча! — спустившись вниз, Иванко не поверил своим глазам. Поклонившись дьяку, придержал за рукав чернеца. — Ты-то каким чудом здесь, монаше?

— Господним соизволением и милостью отца настоятеля назначен в помощники государеву дьяку, — быстро пояснил тонник, вернее теперь уже бывший тонник. — Обители Тихвинские на ратный уклад проверять будем, да и вообще.

— Непростое дело, — заметил приказчик. — И не очень-то легкое. Многих знаний требует — математики, баллистики, геометрии…

— Все в руце Божией. — Перекрестившись на иконы, Анемподист поспешил вслед за дьяком.

— Странный говор у чернеца, — задумчиво протянул Иванко. — Странный.

Митька как раз в это время спустился в людскую, переспросил:

— Странный? Это ты про монаха? Так он карел.

Приказчик махнул рукой:

— Знаю.

И, понизив голос, добавил:

— Как все уснут, соберемся у нас, поговорим.

— Поговорим, — улыбнулся Митрий. — Не долго того ждать, солнышко-то вон село. Только вот Прохор куда-то сбирается на ночь глядя. Говорит — надо.

— И надолго ему надо? — Иван недовольно скривился.

Отрок ухмыльнулся:

— А это ты у него самого спроси. Вона, как раз идет!

В ответ на вопрос приказчика Прохор лишь усмехнулся и, пояснив, что быстро вернется, покинул постоялый двор.

— Ну вот, — уныло хмыкнул Митрий. — Теперь дожидайся его… Может, без Прошки поговорим? А ему потом все обскажем.

— Без Прошки? — Приказчик задумался, наморщил лоб и сразу стал словно на пару-тройку лет старше, не безусым пятнадцатилетним юношей, а человеком опытным, много чего повидавшим, бывалым. — Послушай-ка, — он вдруг вскинулся, — а кому это Прохор сегодня кланялся у соборной церкви?

— Кланялся? — Митька задумчиво закусил нижнюю губу. — Да черт его… Я и не видал, если честно. Постой-ка! — Отрок вдруг хлопнул себя по лбу. — А ведь ежели кланялся, то, может, бывшему своему хозяину, Платону Акимычу Узкоглазову?

— Логично. — Иванко неожиданно насторожился. — А ты его знаешь?

— Узкоглазова-то? — Митька неприязненно скривился. — Сам не знаком, а вот с чужих слов много чего слыхать приходилось. Тот еще хмырь!

— Хмырь, говоришь? И чего это наш Прохор в ночку сорвался? Ни с того ни с сего… Вроде, пока ехали, никуда и не собирался, — вслух рассуждал приказчик. — А потом вдруг засобирался… Не после ли встречи?

А Прохор быстро шел к Вяжицкому ручью, время от времени проверяя спрятанные за пазухой деньги, аккуратно замотанные в тряпицу. Стемнело, улицы быстро пустели, и запоздавшие прохожие спешили поскорее добраться под защиту родных стен. Во всех российских городах — впрочем, и не только в российских — в ночную пору шалили разбойники, и Тихвинский посад — хоть и, собственно, не город — отнюдь не являлся счастливым исключением. Шалили, и еще как!

Вот и сейчас подвалила было троица мелких шпыней из подворотни, но, узнав в свете луны Прошку — знаменитого кулачного бойца, — тут же скрылись в первой попавшейся подворотне. Вот и ручей, узенький, грязный, рядом невысокая часовенка, вокруг — обнесенные изгородями дворы, десятка два. Кривоватые улочки, переулки… Где ж тут Собачье устье? Черт ногу сломит!

Прошка вдруг насторожился: показалось, будто кто-то осторожно крадется сзади. Парень сделал пару шажков — и замер. Ну точно, крадется, тать ночной! Ладно… Свернув на узенькую тропинку, идущую средь растущих по берегам ручья кустов, Прохор наклонился к воде, успев заметить черную, на миг отразившуюся тень… Ударил с охоткой, с разворота, наотмашь! Лишь слабый вскрик прозвучал в тишине, да еще всплеснула вода. Ага, вот тебе! Так и надо, покупайся! Утонуть не утонешь, мелко. В другое время Прошка, конечно, не преминул бы посмотреть на поверженного лиходея, но сейчас не до того было. Да и неохота — больно надо, берега тут скользкие, запросто можно и самому угодить в ручей. Ладно, пес с ним, с татем… Однако ж где тут нужный проулок? И спросить-то, как назло, не у кого. Кругом заборы, заборы — а за заборами глухо брешут псы. Э, вот, кажется, чья-то речь!

— Православные, Собачье устье где? — останавливаясь у закрытых ворот, громко выкрикнул Прохор.

Тишина… Нет, вот ответили:

— Сюда, сюда заворачивай!

Подозрительный какой-то мужик… С чего бы это он за кустиком прятался? А в руках… Господи! Никак самострел! Ну, точно…

Отменная реакция кулачного бойца спасла Прошке жизнь — он не раздумывая рухнул в грязь, и тяжелая арбалетная стрела-болт просвистела над самой макушкой.

— Ниче! — цинично заявил стрелок, отбрасывая самострел в сторону… И тут же вытаскивая из кустов второй, снаряженный! — Ниче…

Убийца пошел прямо на застывшего в грязи Прохора, и яркая луна светила ему в спину. Парень дернулся было, но понял — зря… Куда убежишь-то? Лучше здесь выждать и быстренько откатиться, вот хоть в ту лужу, больше-то некуда. Ну, только дернись, выстрели, а уж там еще посмотрим… Смажешь — тут тебе и конец.

Ночной тать, похоже, хорошо понимал это, поэтому остановился на полпути, застыл, тщательно выцеливая несчастного парня. А тот собрался, словно натянутая тетива, ждал… Главное — угадать выстрел…

Не угадал!

Убийца вдруг захрипел и, схватившись за левый бок, с шумом повалился наземь. Выпавший из его рук самострел, подняв брызги, утонул в луже. Позади упавшего татя вдруг показалась темная фигура в коротком польском полукафтанце. Так, значит…

— Ну, Прохор, вставай, — произнесла фигура знакомым насмешливым голосом. — Хватит, ровно свинья, в грязи-то валяться.

Незнакомец подошел ближе, и быстро поднявшийся на ноги Прохор с облегчением признал в нем приказчика Иванку Леонтьева. В свете луны хорошо было видно, как с одежки его стекают капли, а когда приказчик повернулся — стал заметен и быстро расплывающийся под левым глазом синяк.

— Здорово ты меня шандарахнул, — скривив губы, признался Иван. — Прямо в ручей сбил, молодец! Хорошо, не пистоль с собой взял — палаш да ножик.

Глава 11 Хлеб — всему голова

Иванко не стал ни о чем расспрашивать Прохора. Оба быстро возвратились на постоялый двор и тут же улеглись спать. А вот уж когда выспались…

— Ну? — Отправив Митрия к двери следить, чтобы никто не подслушал, приказчик пристально уставился на молотобойца. — Давай рассказывай, Проша.

— Об чем? — Прохор невесело усмехнулся. — Подумаешь, лиходей ночной напал, эко дело! Тут таких лиходеев…

— Постой, постой, — жестко скривив губы, перебил его Иван. — Дело твое только на первый взгляд простое, вернее — таким кажется. Не всякий тать с двумя самострелами по посаду таскается! Да и на случайного прохожего засаду устраивать — не слишком ли глупо?

Молотобоец воспрянул духом:

— Вот и я мыслю, что глупо! Лиходей-то меня, верно, спутал.

— Спутал? — задумчиво переспросил приказчик. — Может быть… А если не спутал? — Он перевел взгляд на внимательно прислушивающегося к разговору Митрия и вдруг улыбнулся: — А ну, Мить, представь, что это именно на нашего Прохора устроили засаду. Подумай-ка, почему б так?

Митька почесал затылок, немного посидел в тишине, пару раз кашлянул, а уж потом не торопясь, рассудительно и размеренно, изложил свои мысли. А мысли были такие: если засада была устроена именно на Прохора (а все говорило об этом), то явно не с целью ограбления — чего возьмешь с нищего молотобойца? Тогда зачем? А затем, что Прошка чем-то кому-то не угодил иль помешал. Иль знал что-нибудь этакое, что кому-то спокойно спать не давало.

— А что ты мог знать такого тайного, Проня? — Митрий искоса посмотрел на приятеля. — Ну, поведай, что мне рассказывал о таможенном монахе Ефимии — вряд ли у тебя еще какая тайна найдется, за которую башки можно лишиться.

— О таможенном монахе? — Иванко резко вскинул голову. — Что-то ты, Прохор, мне об этом не рассказывал.

А Прошка ничего не ответил, лишь бросил на Митьку презрительный взгляд — мол, выдал, пес, а ведь обещал молчать.

— Ты глазами-то на меня не сверкай, — немедленно возмутился Митрий. — Не предаю я тебя, а, наоборот, спасаю. Ты, Проня, мне вместо брата родного, я тебя живым видеть хочу, а не мертвым. Дело-то, смотри, каким боком вышло! Ежели б Иван за тобой не пошел…

— «Не пошел», — передразнил Прохор. — Как же ты, Иване, так ходить научился, что я тебя за собой и слыхом не слыхивал… ну, почти.

— Учен. — Скривившись, приказчик осторожно потрогал рукою синяк. — Только, видать, плоховато.

— Надо же! — заинтересовался Митрий. — Ты вообще много чему учен: и конной скачке, и палашному да пищальному бою, и речи аглицкой. Экие ушлые приказчики в Холмогорах! Не приказчики, чуды ходячие.

Отрок неожиданно поднялся с лавки и подбоченился — видать, все ж таки обидел его Прошкин взгляд, — правда, смотрел он сейчас не на старого своего приятеля, а на холмогорского торгового человека Иванку.

— Все-то ты умеешь, — понизив голос, продолжал Митрий. — Всему-то учен. И пищальники обозные тебе подчинялись, словно ты им родной отец-воевода, и вопросы ты все время задаешь — для торгового человека странные. О московском обозе расспрашиваешь, о таможеннике убитом. И грамот у тебя полно, да все — к важным людям: к архимандриту, к Дарье-игуменье… В общем, так… — Отрок немного помолчал, глядя прямо в карие глаза приказчика. — Ты, Иване, про нас все знаешь, а мы про тебя, получается, ничего. Кому служим — один Бог знает. Нет, нет, только не ври больше, что ты человек торговый, видывали мы торговцев, а ты… Ты, может, соглядатай свейский, а?

При последних словах Митьки Прохор сжал кулаки. Приказчик дернулся.

— Сиди! — угрожающе бросил молотобоец. — Не успеешь и палаш выдернуть — припечатаю к стенке.

— Да знаю, припечатывал уже! — К удивлению Прохора и Митьки, Иванко вдруг откинулся спиной к стенке и зашелся в смехе.

— Ой, не могу, — утирая выступившие на глазах слезы, удивлялся приказчик. — Послух, говоришь, свейский? Ну, Митрий, ну, уморил… А вообще, да. — Он вдруг резко оборвал смех и обвел двух приятелей совершенно серьезным взглядом. — Вот что, парни, никакой я не приказчик, ты, Митрий, прав — четко все уловил, молодец. Но со свейским соглядатаем, конечно, погорячился…

— Да кто ж ты такой?! — не выдержав, закричал Прохор и вдруг тут же сконфузился. — Хотя оно, конечно, жизнь ты мне спас, то так…

Приказчик снова улыбнулся:

— Кто я такой, спрашиваете? А ну-ка, Димитрий, подопри дверь… Вот так…

Нагнувшись, Иванко медленно стянул с левой ноги сапог и протянул Прохору:

— Оторви-ка подметку.

Пожав плечами, молотобоец, напрягшись, исполнил требуемое и с удивлением вытащил наружу спрятанный кусочек пергамента.

— Митрий, возьми, — распорядился Иван. — Прочитай.

— «Грамота сия дана Ивану Леонтьеву сыну, разбойного приказу дьяка Тимофея Соли товарищу…» Ну ничего себе! — Митька негромко присвистнул. — Дьяка разбойного приказу товарищ! Так ты, никак, беломосец?! Иль того больше — боярин?

— Из детей боярских, — скромно пояснил Иванко. — Почти так же был нищ, как и вы. Больше года уже, после смерти батюшки, служу государству Российскому, как и вы, надеюсь, теперь служить будете, ибо только власть государева маленькому человеку заступа… Впрочем, и не только маленькому…

— Из детей боярских, — покивал Митрий. — То чин не московский, городовой. А ты, чай, на Москве служишь?

— На Москве, — подтвердил Иван.

— Самого дьяка товарищ… — Митька задумчиво почесал затылок. — А что же не «жилец»?

— У дьяка приказу разбойного товарищей-помощников много, и все по разным делам, — охотно разъяснил «приказчик». — Я покуда самый незаметный. А «жилец» — первый московский чин, его еще заслужить надо!

— Угу, — понятливо кивнул Митрий. — Потом, глядишь, за службишку твою государь землицей испоместит — тут и следующий чин: дворянин московский, потом, даст Бог, стряпчий, стольник… А от стольника и в чины думные недалеко.

— Недалеко, — Иванко хмыкнул. — Скажешь тоже! В думные… Эко хватил! Хотя… твои бы слова, Митрий, да Богу в уши! В общем так, други: хотите государству Российскому послужить?

— Да ты что спрашиваешь?! — возмутился Прохор. — Нешто мы немцы какие? Нешто нам, православным, за родную землицу живота жалко?! Уж конечно, послужим, верно, Митька?

Молотобоец с силой ударил кулаком в ладонь:

— Любого вражину под орех разделаю!

— Не сомневаюсь! — Иванко хохотнул. — А теперь — на полном серьезе. — Он обвел враз притихших приятелей посуровевшим взглядом и поднялся с лавки. — Именем государя нашего Бориса Федоровича, властию, данной мне дьяком разбойного приказу Тимофеем Солью, верстаю тебя, Димитрий Тереньтев сын по прозвищу Митька Умник, и тебя, Платон Патрикеев прозваньем Сажень, на службу государству Российскому! Поклянитесь же для борьбы с врагами ее и злыднями не жалеть ни сил своих, ни жизни!

— Клянемся! — опустившись на колени, ребята дружно перекрестились на висевшую в углу икону.

Новый таможенник, чернец Варсонофий, заменивший убитого Ефимия, оказался человеком далеко не старым, но чрезвычайно худым, согбенным. Длинной чахлой бородкой и каким-то унылым морщинистым лицом он напоминал древних мучеников, как их себе представлял Митька. Отрок, так уж вышло, оказался сейчас единственным, кого товарищ дьяка разбойного приказа мог использовать для решения своих — вернее, государственных! — дел. Прошке после здравого размышления было пока велено безвылазно сидеть на постоялом дворе и, по возможности, не казать из гостевой горницы носа. Труп убийцы с самострелами был благополучно спущен в Вяжицкий ручей, а вот исчезновение молотобойца должно было заставить Платона Акимыча Узкоглазова перейти хоть к каким-то действиям. И в самом деле, если Прохор не был убит, то тогда почему не вернулся к хозяину? Почему не передал долг Тимофею Руке? Что-то почувствовал, прознал? Или все ж таки был убит? А тогда — где тело? Тоже в Вяжицком ручье?

Ручей был неглубок, и Иван с Митрием не сомневались, что мертвый убийца будет вскорости обнаружен. А раз обнаружен — так сразу же пойдут слухи, посад-то не особо велик. А где их услыхать, эти самые слухи? Естественно, на торговой площади возле Преображенской соборной церкви, где и амбары, и ряды, и важня с таможней. Там-то и шатался сейчас Митька, прикидывающийся отпущенным на оброк служкой, — «а где чего-кому помочь-принести?». Оделся парень соответственно — сермяжная рубаха, порты с заплатками, лицо грязью измазано, ноги босые, в цыпках.

Заутреня уже закончилась, и медленно, степенно поднималось солнце, отражаясь в стеклянных окнах богатых домов Большого посада. Стоял конец мая — Иванов день, или, по-церковному, Третье обретение главы святого Иоанна Предтечи. По сему празднику звонили в колокола, и благовест, поднимая в небо тучи воробьев и галок, неспешно скользил над улицами, монастырями и площадью. Торговлишка едва только начиналась, неспешно подъезжали возы, однако Митьке туда было пока не сунуться, там и своих грузчиков хватало, чужому могли запросто морду набить или, как выражался Прошка, начистить рыло. Впрочем, Митрий отнюдь и не рвался чего-нибудь разгрузить, совсем другие у него задачи были. Во-первых, выявить и запомнить нужные слухи, а во-вторых, прогуляться до переулка Собачье устье, к дому Тимофея Руки, кое-что посмотреть да вынюхать. Узкоглазова и ход следствия по делу убитого таможенника Иванко решил взять на себя, так что Митрий сейчас присматривался к новому таможенному монаху лишь от нечего делать.

Чернец Варсонофий, немного постояв на крыльце, завидел приближающиеся возы и поспешно скрылся в таможенной избе — где это видано, чтоб таможенники к купцам бегали, а не наоборот? Митрий почесал затылок и, подумав, направился к торговым рядам, на которых как раз раскладывали товары. Ночные сторожа — все сплошь дюжие угрюмые мужики — уводили прочь свору цепных псов, кои по ночам охраняли амбары и лавки. Щурясь от солнца, Митька неспешно прохаживался вдоль рядков. Сперва прошелся по большому ряду, вдоль всех пятнадцати лавок, затем свернул на серебряный, к знаменитым тихвинским мастерам Погудиным, Голубевым, что выделывали из серебра удивительной красоты вещи — распятия, диадемы, блюда, зеркала. Здесь Митька даже остановился, постоял, любуясь, пока не прогнали, — мол, шел бы ты отсюда, паря, не украл бы чего! Отрок пожал плечами — нужно мне ваше серебришко, как же, чай, и поважнее заботы есть. С левой стороны вдруг послышался шум — ругались какие-то мужики, ржали кони. На рядок сгружали соляные круги с заонежских варниц. Митрий постоял, послушал — ничего интересного, одна божба да ругань на медвяные росы. Так уж считалось, что медвяные росы — худые, вредные, с которых и заболеть недолго. Вот и у заонежских мужиков пара лошадей по пути пала, не иначе как на медвяные росы забрели.

— Эй, шпынь! — Отвлекшийся на ругань Митрий вдруг почувствовал сильный толчок в бок. Обернулся, увидев перед собой знакомого парня Онисима Жилу — смешного, круглолицего, лопоухого. Судя по задиристому взгляду, Онисим был настроен решительно:

— Ты чего это, гнида пучеглазая, на нашем месте вертишься? Небось, украсть что задумал?

Вообще-то на посаде Онисим считался отроком трусоватым и так расхрабриться мог только с чужим, и то при наличии поддержки.

— Но-но! — Митрий вскинул глаза. — Ты что, Онисим, на своих-то, ровно пес худой, кидаешься?

— На своих? — Жила сузил глаза, присмотрелся. — Тю! Никак, Митька Умник! А я-то смотрю — похож. Говорили, ты в бега подался! Врали, что ль?

— Конечно, врали, — деланно хохотнул Митрий. — Я-то — вот он. Куда там в бега?

— Ну-ну… — Онисим Жила высморкался. — Эк и грязен ты! Поди, бедствуешь?

Подобный вопрос Митьку насторожил. Не такой был человек Онисим, чтобы запросто так, без своей выгоды, интересоваться чьей-то там жизнью.

— Угадал, бедствую, — нарочно вздохнув, Митрий поник головою. — Коровенку за недоимки свели, Василиска сестрица к родичам на Шугозерье подалась. Один и остался… Иногда и куска хлебушка во рту не пребудет.

Сказал и выжидательно посмотрел на собеседника — как-то тот отреагирует? Онисим осклабился и покровительственно похлопал отрока по плечу.

— После вечерни подходи на Романицкую, поговорим. Может, и разживешься хлебушком.

— Приду, — обрадованно похлопал ресницами Митрий. — А где тебя там ждать-то?

— Да хоть у церкви. Я к тебе сам подойду, не думай.

А Митрий и не думал, знал — не так просто позвал его Онисим, явно не для хорошего дела.

— Да, — отвалив в сторону, на ходу оглянулся Жила, — а дружок твой, Пронька Сажень, где?

— Давненько уж его не видал.

— А то б и его привел… Нашлось бы дело. Ну, ин ладно…

Махнув рукой, Онисим Жила свернул в междурядье, где — как правильно догадался Митька — его дожидалось человек с полдесятка. Все молодые да хитроглазые. Шпыни — одно слово. И зачем им Митька Умник понадобился?

— А, вечером и узнаю! — Усмехнувшись, Митька покинул площадь и, свернув на одну из нешироких улочек, зашагал к Вяжицкому ручью.

После обеда, как и уговорились, встретились с Иванкой на постоялом дворе.

— Тимофей Рука-то, верно, там, на ручью, и живет, — доложил информацию Митрий. — Мужик дельный, ни в чем таком не замечен. Должен ему был Узкоглазов иль нет — вызнать не удалось, однако узкоглазовские людишки на двор к Тимофею не заходили, вообще, похоже, они и не приятельствовали вовсе — Тимофей с Узкоглазовым.

— Коли так, странно, — помощник дьяка пожал плечами. — С чего бы это Тимофею Руке давать взаймы малознакомому человеку, пусть даже небольшие деньги? Ты же говоришь, они не общались?

— Не общались, — кивком подтвердил Митрий. — Я всех дворовых порасспросил. Они как раз ворота чинили, так я…

— Обожди-ка с воротами. — Иван прищурил глаза. — Больно уж вид у тебя хитрющий. Еще чего вызнал?

— Да не сказать, что вызнал, — ухмыльнулся отрок. — Однако придумка одна есть.

— Ну-ну, давай выкладывай свою придумку! В чем суть-то?

— А в Тимофея Руки доме. Не в доме даже — в усадьбе.

— И что с ней?

— А она самая дальняя, да деревьями густо-густо обсажена, да кустами непроходимыми… Там и днем-то темно, не то что ночью. Одно слово — Собачье устье.

— Так-так… — Иван вдруг улыбнулся. — Так, ты думаешь, Узкоглазову было все равно, куда послать Прошку, лишь бы на ночь глядя, лишь бы местечко оказалось поукромнее, так?

— Так. Ты еще и то уразумей, Иване, что Узкоглазову убивца того еще на то местечко надобно было вызвать. А убивец-то непрост — ишь, с самострелами.

— Верно мыслишь, Димитрий, верно. Значит, убивец тоже это местечко знал — и засаду устроил. Как успел только, а? Хотя, постой, сам отвечу… Прохор встретился с Узкоглазовым днем… Что ж, время было. Чувствую, Митрий, наше предположение верное — Прохора должны были убить именно из-за таможенника, больше-то ничего такого наш кулачный боец и не знал. Итак… — Иван возбужденно поставил в центр стола глиняный кувшин сбитня. — Вот — Платон Узкоглазов. Вот — покойный инок Ефимий, таможенник, честный и благочестивейший человек. — Помощник дьяка поставил рядом с кувшином деревянную миску, а рядом с ней положил еще и ложку. — Это Прохор. Значит, получается, что Ефимий чем-то мешал Узкоглазову и тот нанял Прохора и убийц… или убийцу… возможно, того самого… Ты чего глазами хлопаешь, Митрий?

Отрок покачал головой:

— На столе-то, чай, еще места хватает… Эвон!

Взяв с лавки подсвечник, Митрий поставил его на стол рядом с кувшином и улыбнулся:

— Московский торговый гость Акинфий Ильментьев сын, прошу любить и жаловать! Ну, тот, про которого я рассказывал.

— Так-так-так, — задумчиво протянул Иван. — Торговый гость, говоришь? Поясни!

— Именно он взял со своим обозом людей Узкоглазова… А допрежь того не брал никого, сколько бы ни просились. И не только нас с Василиской.

— Так, ты полагаешь, к смерти таможенника причастен московский купец? — Иванко всплеснул руками. — Эх, жалко я с этим гостем опоздал встретиться. Впрочем, твое предположение — пока одни домыслы.

— Так у нас все — одни домыслы, — хохотнул Митрий. — Иль не так?

— Так, что поделать? — Иван вздохнул и вдруг улыбнулся. — Зато с вами мне повезло. Ты, Дмитрий, далеко не дурак…

— Так не зря ж и прозвали Умником!

— А Прохор — умелый боец, силен и отважен, как лев. Ему и оружие-то не нужно, одним махом всех супостатов свалит.

— Да уж, — рассмеялся Митрий. — Это точно! Где он сейчас-то?

— В обители Богородичной, в келье. Там все ж такого парнища куда как удобней прятать, да и силушку есть куда приложить — дров для братии поколоть, умаешься.

— Это мы умаемся, а для Проньки то — тьфу!

Митька громко захохотал, явно гордясь дружком. Потрогав почти рассосавшийся уже синяк, улыбнулся и Иван.

— Ладно. Давай-ка теперь о вечере подумаем. Ты и в самом деле хочешь встретиться с этим, как его… Онуфрием?

— С Онисимом Жилой. Конечно, надо встретиться. Если кто и знает все, что происходит на посаде, — то это Онисим. Нельзя такую возможность упустить, никак нельзя.

— Что ж… — Иван кивнул. — Только я буду рядом. Да ты не думай, не заметит никто. Был у нас в приказе такой старый подьячий, дядько Мефодий, — он меня, да не только меня, многих, на хожденье да слежку натаскивал. Бывало, пойдет по Москве — мы за ним, — а кого заметит, того по бокам палкой. Я поначалу уж так от него натерпелся, до самой глубокой обиды, а теперь вот вижу — хороший был учитель дядько Мефодий! Когда следишь за кем тайно, главное — с ним взглядом не встретиться, даже случайно: встретился — все.

К вечеру погода ухудшилась, потянуло на дождь, небо заволокли темно-серые тучи, которые и проглотили маленький желтоватый мячик солнца, слямзили, даже и не заметив. Вместо белой майской ночи на посад и монастыри навалилась тьма, густая, липкая, обволакивающая, плачущая мелким дождем и коричневой жирной грязью луж. Старательно перешагивая лужи, народ повалил с вечерни. У паперти церкви Флора и Лавра, что у Большой Романицкой улицы в так называемой Кузнецкой слободке, давно уже прохаживался Митрий — босой, мокрый и грязный. Прохаживался, бросая вокруг нетерпеливые взгляды, — где же этот Онисим, черт бы его побрал? Говорил — сразу после вечерни, а где ж сам? Ну…

— Иди за мной! — Онисим внезапно выглянул из-за угла звонницы. — Да побыстрее, эвон, дождина-то!

— Побыстрее ему… — Митрий послушно потопал к звоннице. — По этакой-то дорожке идти — да кабы в лужу не завалиться.

— А и завалишься, так не велика печаль, — обернувшись, засмеялся Онисим. — Не больно-то ты и чистый!

Митька собрался сказать что-то в ответ, да не успел, побоялся отстать. А тьма вокруг казалась непроглядной, и казалось, будто совсем рядом кто-то громко сопит в спину. Иванко? Хорошо б, коли так. А если не он? Отрок зябко передернул плечами. Нет, бояться нельзя. Там, на Кузьминском тракте, не боялся — по крайней мере, за себя, — а здесь уж тем более, ведь уже не себе принадлежал, Родине, России-матушке! Не сам по себе теперь Митька Умник, а на государеву службу поверстанный!

От осознания сего словно сами собой расправились плечи, ушел, сгинул неведомо куда нахлынувший было страх, и Митрий, усмехнувшись, уверенно прибавил шагу. Не простой он ныне оброчник. Верстан!

Пройдя по Белозерской улице, бродом пересекли речку и, оставив за собой оба монастыря — Большой Богородичный, мужской, и Введенский, женский, — выбрались на самую окраину посада. Глухо было кругом, неласково. Всюду темень — хоть глаз коли, из туч попрыскивало мелким дождичком, и Митька поежился — зябко. Отрок давно уже сообразил, куда ведет его Онисим Жила — в деревушку Стретилово, расположенную не так-то и далеко от посада. Именно там находилась «веселая изба» бабки Свекачихи, известная на весь Тихвин гулящими девками. Как ее — и саму бабку, и ее избу — терпел архимандрит, одному Богу известно. Может, руки не доходили; может, платила бабка обители мзду; а может быть, как любой умный человек, понимал игумен: невозможно разом избавить людей ото всех грехов. Приходилось выбирать между большим злом и меньшим: пусть лучше заезжие гости на Стретилове с гулящими девками тешутся, чем с чужими женами прелюбодеянье творят.

Моросящий до того дождь припустил сильнее, под ногами зачавкали лужи, Митька даже пару раз, поскользнувшись, чуть не свалился в какой-то овраг, хорошо, уцепился за куст чертополоха. Специально — для Онисима — захныкал, заныл:

— Долго еще идти-то?

— Да недолго. — Онисим хохотнул. — Почти пришли уж.

— Ну, слава те…

Лязгнув цепью, вдруг залаял пес — такое впечатление, что совсем рядом. Митрий замедлил шаг и попятился — как бы не бросился.

— Не боись, — обернувшись, потрепал его по плечу провожатый. — То наш псинище, свой. Эй, Коркодил, Коркуша… Тихо, не блажи, я это.

А пес, несмотря на все уговоры, не унимался, исходил злобным лаем, покуда кто-то не вышел из избы, не протопал сапожищами по крыльцу да, осадив собаку, не крикнул зычно, кого, мол, там принесло на ночь глядя.

— То я, Онисим.

— А, Жила… — За оградой, в которую Митька едва не уперся лбом, вспыхнуло пламя — видать, зажгли факел, — скрипнул засов…

— Входи, чего встал? — недобро оглянулся Онисим.

Митька пожал плечами и, с любопытством озираясь вокруг, вошел на просторный двор. Хотя, конечно, мало что можно было разобрать в дрожащем свете факела, однако все ж виден был и обширный дом, сложенный из толстых бревен на каменном подклете, и — рядом — амбары и несколько изб поменьше, то ли для гостей, то ли для челяди. У коновязи махали хвостами две лошаденки.

— С уловом? — Тщательно заперев ворота, к путникам подошел невысокий, но чрезвычайно широченный в плечах парень с куцей бородкой и большим приплюснутым носом. Лицо его — круглое и плоское — было похоже на блин, и Митрий вспомнил, что именно так незнакомца и кликали на посаде — то ли Котька Блин, то ли Федька Блин. Как-то так. Ну да — стретиловский парень. Драться когда-то хаживал, до тех пор пока нос не сплющили.

— Да какой сейчас улов, Федя? — громко вздохнул Онисим. — Эвон, дождинище. Ротозеев мало — все по избам попрятались.

— Смотри-и-и, — Федька Блин нехорошо прищурился. — Твои дела, а хозяйка навар спрашивала…

Упоминание о хозяйкином интересе явно смутило Жилу: он враз съежился, словно стал меньше ростом, забубнил, заканючил, дескать, все будет путем, нечего бабусе беспокоиться.

Загремев цепью, вышел из темноты пес — огромный, черный, с пастью, полной острых зубов, — вот уж поистине Коркодил, выбрали имечко! Уселся, вывалив язык, задышал, поглядывая на незваных гостей зоркими желтыми глазами.

— А это кто с тобой? — Федька Блин сделал вид, что только сейчас заметил Митьку.

— А это Митрий, из введенских, человек верный, — быстро пояснил Жила. — Завтра вместе промышлять выйдем…

— Сначала об ем хозяйку спросим!

— Так ить… для того и пришли. Нам бы это, Федя… — Онисим жалобно сморщил нос. — Ночку бы скоротать, а?

— Ночку им, — усмехнувшись, проворчал Федька. — Ходют тут голодранцы всякие.

— Ну, хоть в какой избишке!

— Было б серебришко, нашлась бы и избишка, — с хохотом отозвался Блин, и Митьке вдруг подумалось, что не так уж и туп этот плосколицый парень, как показался на первый взгляд. — А так и не знаю, куда вас деть… разве что в будку, к псинищу? Эй, Коркуша, пустишь гостей?

Пес зарычал, осклабился — тоже вроде бы как посмеялся. Ну-ну, мол, лезьте — враз разорву в клочья!

А дождь не унимался, барабанил по крышам. Онисим с Митькой давно уже промокли насквозь, а Федька отошел чуть подальше, под козырек крыльца, чтоб дождь не капал. Стоял, гад, издевался.

— Ну, Феденька, — поклонился Онисим. — Ну, я те пуло дам.

— Пуло? — Федька сплюнул. — Ловлю на слове! Эвон, в дальнюю избенку идите. Поназадворье.

— К Гунявой Мульке, что ль? — Онисим ухмыльнулся.

Федька кивнул:

— К ней, к ней. Да не вздумайте забесплатно приставать к девке — враз зубищи вышибу, — поднимаясь по ступенькам крыльца, на прощание пообещал Блин.

Онисим после этой фразы вдруг как-то сразу поскучнел, осунулся и шепотом предупредил:

— Ты это… берегись Мульки. Она ведь такая — сама напасть может, а после соврет, что мы. Федька зубы сразу повышибает, не сомневайся.

— Да я и не…

Онисим не дослушал, свернул за навозную кучу, и Митька прибавил шагу — боялся отстать. Двор-то большой, в темноте и заплутать недолго, эдак выйдешь потом псинищу Коркодилу в пасть!

— Ишь, гад, вызверился, — останавливаясь перед низенькой, еле угадываемой во мраке избенкой, выругался Жила.

— Кто вызверился, пес?

— Хм, пес… Федька, вот кто! Он-то и есть пес, хуже Коркодила. — Онисим сплюнул и, подойдя ближе к избе, напористо застучал в дверь.

— Недавно, едва Васька Москва сгинул, силищу в себе и почуял Федька, — обернувшись, шепотом пояснил Жила. — При Ваське-то небось боялся и рта разевать.

— А кто такой этот Васька?

— Васька? Это… гм… Сурьезный человек, не нам чета! — Онисим вдруг прикусил язык. — Короче, много будешь спрашивать — язык отрежут. Эй, Мулька, ты там спишь, что ли? А ну, открывай гостям!

Внутри избы послышались какие-то странные звуки, словно бы мычала корова, затем шаги. Скрипнув, чуть приоткрылась дверь, и узенькая тусклая полоса света упала на мокрую землю — видать, зажгли лучину.

— Это я, Мулька, Онисим, и парень один со мной. Федька сказал, чтоб у тебя ночевали. Но денег у нас нет, даже пула — и того…

— Уммм… — Дверь приоткрылась чуть шире, и Митька увидел возникшую на пороге согбенную фигурку в глухом платке и с горящей лучиной в левой руке.

— Ммы-ы-ы, — видно, узнав Онисима, существо призывно махнуло рукой, исчезая в темном нутре избенки.

— Идем, — Онисим шмыгнул носом. — Хоть поспим немного… Эх, было бы серебришко! У тебя, Митька, часом не завалялось?

— Не-е-е…

— Жаль… А то бы сейчас с Гунявой Мулькой на пару загулеванили. Ну, ин ладно, будет еще время.

Хозяйка избы лучину больше не зажигала, и пробираться приходилось на ощупь. Впрочем, и недалеко — едва сделали пару шагов, как уперлись в лавку. На ней и спали — валетом: на полу было зябко, а ничего иного никто и не предложил. Почувствовав где-то рядом тепло, Митька нащупал печку — вернее, небольшой, сложенный из круглых камней очаг. Стащив мокрую рубаху, отрок примостил ее сушиться, а уж потом растянулся на лавке, укрывшись непонятно чем — то ли плетенкой, то ли изъеденной молью шкурой. Снаружи по крытой дранкой крыше вовсю молотил не на шутку разошедшийся дождь. А здесь было как-то уютно, спокойно, сухо. И тихо. Лишь Онисим Жила храпел, гад!

Митька проснулся от солнца. Маленький такой, проникший в узенькое оконце лучик щекотал глаза, затем спрыгнул с лавки на пол, пробежался к очагу, к каким-то висевшим на веревке плетенным из тряпья занавесям-циновкам, разделявшим избенку на две половины. В той половине, где спал Митрий, у двери стояла кадка с водою и деревянным корцом в виде утицы. На лавке, кроме самого Митьки, никого больше не было — Онисим, видать, куда-то смылся. Что ж не разбудил, пес?

Потянувшись, отрок поднялся на ноги и прошлепал к кадке. Зачерпнув корцом водицы, напился, утер губы. Рядом с кадкой притулилась плоская шаечка — видать, тут же можно было и помыться. Митька зачерпнул воды, полил в левую ладонь — неудобно, да что ж поделать? И…

— Умм!

Кто-то хлопнул его по спине. Отрок враз обернулся, едва не выпустив из руки корец с водой. Перед ним стояла девчонка — светленькая, светлоглазая, с длинными темными ресницами и капризными розовыми губками. Очень даже не страшненькая на вид, скорее даже наоборот.

— Умм! — требовательно произнесла девчонка и, отобрав у Митьки корец, по-хозяйски кивнула — нагнись, мол, солью.

Отрок наклонился, подставил руки, прогоняя остатки сна, ополоснул лицо и шею. Опа! Девчонка принесла полотенце. Чистое, льняное, вышитое, одно удовольствие таким вытираться. Отдавая полотенце назад, Митька улыбнулся:

— Благодарствую, краса девица!

Краса девица тоже улыбнулась, замычала и, зачерпнув воды, протянула корец отроку — теперь, мол, ты полей.

Митька понятливо кивнул… да так и застыл ошарашенно: не долго думая девчонка стянула с себя длинную, почти до пят, рубаху и, оставшись в чем мать родила, склонилась, требовательно взглянув на отрока. Оправившись от конфуза, Митрий плеснул воды в подставленные ладошки, не в силах оторвать глаз от стройного девичьего тела — худощавого, с тонкой линией позвоночника и двумя ямочками у ягодиц. Грудь у девчонки оказалась небольшой, но… Ох! Митька мысленно перекрестился да хотел было отвести глаза в сторону — но не смог. Знал, что грех, а смотрел, смотрел, смотрел… Покуда вода в корце не закончилась.

— Умм! — Девчонка толкнула его в грудь, и Митька быстро зачерпнул воду. Снова полил…

Юная краса — похоже, это и была Гунявая Мулька, — фыркая, с удовольствием обмывала холодной водою тело. Потом вдруг выпрямилась, улыбнулась лукаво, обняла Митьку за плечи… и резко отпрянула, услыхав снаружи приближающийся шум шагов. Схватив рубаху, нырнула за занавеску, исчезла, словно видение, — была ли, нет ли…

— Спишь долго, паря! — войдя, заругался Онисим. — Одевайся! Хозяйка тебя пред светлы очи требует!

Ну, насчет хозяйки Митрий и не сомневался, уж ясно, кто это — бабка Свекачиха, кому ж еще-то? Много о ней был наслышан, интересно теперь взглянуть. Наверное, крючконосая карга старая.

Не было никакой старой карги, не было носа крючком, вообще никаких ведьминских причиндалов не было, а была старушка — божий одуванчик: невысокого росточку, но бодренькая, с лицом умным, веселым, с хитрым таким прищуром. Одета опрятно — в телогреечку вышитую, поверх шушун теплый, суконный, нашивка поверх зеленая, с золотом — богата, видать, старушка, инда все знают, не бедная. Да и убрус на голове знатный: плат тафтяной длинный, серебром вышитый. Боярыня, а не бабка Свекачиха! Да и как иначе-то? Знал Митька — а то и многие знали, — не только гулящих девок содержит Свекачиха, но еще и сводничает: не один десяток свадеб по ее указке справили, да не какая-нибудь голь перекатная, а купцы-гости важные — Самсоновы, Некрасовы, Корольковы. Богаче их, чай, на посаде Тихвинском нету, так с чего Свекачихе-то в бедности маяться?

Бабуся сидела на крыльце в специально вынесенном резном полукреслице. Чуть позади, по правую руку ее, важно стоял Федька Блин, дальше, в сенях, бестолково бегали девки.

— Ну? — завидев Митьку, умильно улыбнулась бабуля. — И подойди-ка поближе, отроче!

Митька сделал шаг вперед, не доходя крыльца, поклонился:

— Дай Бог здравьица!

— Да Бог-то дает, дает, — хрипловато расхохоталась Свекачиха. — А ты не стой под крыльцом, иди ближе, вот так…

Митрий поднялся к самому креслу, поклонился… Бабка цепко ухватила его рукою за подбородок:

— Не дрожи, отроче… Дай-ко хоть посмотрю на тебя.

Взгляд у Свекачихи оказался неприятный, оценивающий, словно у конокрада, глаза бесцветные, рыбьи. А в остальном — бабуся как бабуся. Опрятная такая старушечка.

— Так чьих будешь, паря?

— Введенский…

— Угу… беглый, значит…

— Да я…

— Цыть! — Свекачиха притопнула ногой, обутой в изящный красный сапожок. — Когда я говорю — слушай, не перебивая. И не пасись! Что беглый — оно и к лучшему. Я верных людей не выдаю… А вот уж ежели не будешь верным, — старуха почмокала губами, — Коркодилу велю отдать на растерзание! Ты, чай, видал Коркодила-то?

— Да видал…

— Худ ты больно. А так — пригож. Сиротинушка, значит… То тоже неплохо. Не знаю, что с тобой посейчас и делать? Откормить, что ли? А, ладно… Инда, с Онисимом хочешь быть?

— С ним.

— Ну, будь, — Свекачиха наконец отпустила подбородок парня. — Понадобишься — кликну.

Не глядя больше ни на кого, поднялась с кресла и, повернувшись, скрылась в избе. Федька Блин поклонился вослед хозяйке и, обернувшись, выругался:

— Чего тут стоите, зенки таращите? Идите работайте. На сегодня с вас — по две деньги.

— Это всего четыре получается? — нехорошо скривился Жила. — А всегда вполовину меньше было!

— Что было, то быльем поросло, уразумел, паря?! — Подойдя ближе, Федька сунул к самому носу Онисима красный мосластый кулак. — Чуешь?

Вздохнув, Онисим, а следом за ним и Митька покинули двор бабки Свекачихи и направились к Большому посаду. Шли молча — да и чего было болтать? И без всяких лишних вопросов все с Онисимом Жилою было предельно ясно — промышлял он мелкими кражами, да не от себя, а от Свекачихи — с ней и делился. Затем и нового члена шайки привел — показать хозяйке. Ну, показал… Митька передернул плечами — уж больно нехорошее впечатление осталось у него после бабкиного осмотра. Ровно коня выбирала или, там, борова!

А вокруг под ногами в густой зеленой траве стояли хрустальные росы. Сияло голубизной небо, сладко пахло клевером, и в каждой росинке отражалось сверкающее желтое солнце. На монастырских полях крестьяне заканчивали сев. Еще немного — и станут в полный свой рост травы — начнется покос, и там, на монастырском лугу, и здесь, на лесной поляне — тоже монастырской. Весь посад, все лавки, все жители — все вокруг принадлежало Тихвинскому Богородичному монастырю. Ему и только ему — на что у монасей имелась еще от царя Федора тарханная грамота.

Онисим шагал, насупившись, а вот Митрию быстро прискучило идти молча. Да и, честно говоря, не все он еще и вызнал, что мог бы.

— Онисим, а Онисим?

— Чего тебе?

— А этот Федька Блин, я смотрю, гад ядовитейший!

— Да какой еще гад-то! Всем гадам гад.

Ага… Митька был рад, что напал на такую благодатную тему. Быстро — пока не дошли — продолжил:

— И всегда на него управы, окромя Васьки Москвы, не было?

— Хм… — Онисим замялся и, обернувшись, пристально посмотрел на отрока. — А ты-то откуда Ваську Москву знаешь?

— Да так, слыхал, — лениво отмахнулся Митрий и, вспомнив вчерашний разговор, добавил: — Человек в своем деле знатный.

— Знатный, — испуганно оглядевшись по сторонам, передразнил Жила. — Меньше болтай, дольше проживешь. С неделю уж как сгинул Василий. Может, в чужедальнюю сторонку подался, а может, и вовсе пропал — при его-то делах всякое может быть.

— Да уж, — тихонько хохотнул Митька. — Уж теперь-то Федька Блин силу почуял. Небось, к нему теперь обращаться будут, заместо Васьки?

— Ага, как же! — Онисим злобно ощерился. — Ты и сравнил тоже. Кто Васька и кто Федька? К Ваське и уважаемые люди не брезговали обращаться, а Федька кто? Шпынь, понимать надо!

— Уважаемые? — подначивая собеседника, презрительно сплюнул Митрий. — Это кто, Узкоглазов, что ли?

— Не только он… Постой-ка! А ты откуда про Узкоглазова знаешь?

— Откуда надо, — осадил Онисима отрок. — Сам же говоришь — меньше болтаешь, дольше живешь.

— Я смотрю, ты много чего ведаешь… — Онисим прищурился и хотел было что-то добавить, да передумал и махнул рукой.

Впереди, по Тихвинке-реке, плыли на плоту какие-то люди с баграми, веревками и еще какими-то странными приспособлениями, напоминавшими садки для рыб.

— Тсс! — замедлив шаг, Онисим потянул Митьку в траву. Отрок удивился:

— Ты что?

— Лежи молча! — змеей прошипел Жила и, пригнув к земле Митькину голову, добавил: — Лежи, не то утопят.

— Утопят? — не поверил отрок. — Это кто, эти рыбачки-плотовички, что ли?

Скинув руку Онисима, он приподнял голову и присмотрелся: на плоту плыли в основном молодые, сильные парни самого подозрительного вида, у многих за поясом виднелись ножи, а кое у кого — и сабли. Особенно выделялся один — постарше других, с бородищей черной, со шрамом через все лицо.

— Башку-то пригни, — снова зашептал Онисим. — Не дай Боже, заметят да подумают, что следим.

— А чтоб не подумали, надо было не прятаться в траву, а идти себе как ни в чем не бывало, — вполне резонно возразил Митрий, вызвав у своего сотоварища новый приступ злобы.

— Сиди уж, Умник!

И в самом деле, высовываться было опасно. Митька давно уже заметил, какие волчьи взгляды метали по берегам стоявшие на плоту парни, и теперь наконец догадался, кто это. Ну конечно же — искатели утопших сокровищ. Лет двенадцать тому назад, когда тихвинские чернецы в страхе дожидались нашествия «немецких людей», всю монастырскую казну, погрузив на карбасы, повезли в Новгород, а что не смогли увезти — затопили в реке Тихвинке. До Тихвина «немецкие люди» тогда не дошли, лишь разорили принадлежащую Богородичной обители отдаленную сиверскую тонь, что же касаемо утопленной части казны — кто ее только с тех пор не искал — даже иностранцы! Ходили упорные слухи, что монахи подняли со дна лишь малую часть затопленных сокровищ. К тому же время от времени на прибрежный песок выносило то серебряные монеты, то распятия, то украшенную самоцветами панагию. А сколько фальшивых карт продавалось ушлыми людишками еще лет пять назад! С тех пор, конечно, страсти поутихли, но, как видно, не совсем. Скрывшиеся за излучиной реки искатели сокровищ произвели на Митрия впечатление людей дела — ножи и сабли говорили сами за себя.

— Ну, слава Богу, уплыли. — Онисим поднялся с земли и, отряхнув колени, перекрестился на видневшиеся по левую руку луковичные купола Успенского собора.

— Слава Богу, — так же перекрестился и Митрий. — Чего сегодня делать будем?

Жила усмехнулся и, покровительственно похлопав отрока по плечу, веско сказал:

— Увидишь!

Дело оказалось не столь уж сложным: в числе других мальцов из шайки Онисима создавать толпу вокруг колпачников, катавших для ротозеев горошину, — поди-ка, угадай, под каким колпачком? Угадаешь — получишь деньгу, а то и копейку — что поставишь. Из самих-то тихвинцев — людей в большинстве своем ушлых и мало склонных доверять кому бы то ни было — на такой дешевый развод ловилось мало, из сопленосых отроков разве что, а вот приезжие частенько бывали недовольны. Эко — хотели выиграть да поднажиться, а что вышло? Последнюю лошаденку — и ту проиграли вчистую!

— Эй, кручу-верчу, обмануть не хочу! — ловко переставляя блестящие колпачки, во всю ивановскую орал «колпачный мастер» — крещеный татарин Авдейка, продувная бестия, каких мало. У него и рожа-то была вполне соответствующая — узкоглазая, хитрая, круглая, как бубен, нос широкий, бородавчатый, а на левой щеке — родинка чуть ли не в пол-лица, вот уж поистине: Бог шельму метит!

Рядом с Авдейкой мельтешили угрюмые парни, охранники, и пара подставных игроков: Лешка по прозвищу Куриный Хвост и седой благообразный старик — дед Кобылин. Лешка — рыжий, вертлявый, нахальный — был пару лет назад попавшись на краже дров где-то в районе Вяжицкого ручья. Вяжицкие мужики его тогда и побили, после чего раздели, изваляли в навозе и, засунув в задницу куриные перья, подожгли. Так вот Лешка и бежал, орал благим матом, отсюда и прозвище. Ну, прозвище и прозвище, не хуже любого другого, подумаешь — Куриный Хвост. Ну а дед Кобылин, тот всю жизнь конюхом был, а знающие люди говорили, что не только конюхом, но и конокрадом, причем не из последних. Украденных лошаденок надувал да перекрашивал, вот потому и Кобылин.

Как раз с утра на торг приехали заозерские мужички с солью да кодами — людишки зажиточные, лесные, таких грех упустить. Вот и не упускали.

— Кручу, верчу, обмануть не хочу! — надрывался татарин Авдейка. — Подходи, налетай, угадай — богатым стань!

— А и угадаю! — щерил щербатый рот дед Кобылин. — А и…

— Погоди, дед, дай-кось мне попробовать! — Лешка Куриный Хвост, перекрестясь, бросил шапку оземь. — А ну-ка…

— Кручу-верчу…

— Этот!

Лешка накрыл один из колпачков шапкой:

— Ставлю четыре деньги!

— Точно этот? — ухмыльнулся татарин.

— Гм… — Якобы задумавшись, Куриный Хвост оглянулся на любопытствующих мужичков. — Точно этот, православные?

— Этот, этот! Открывай, татарская рожа!

— Опа!

Отбросив в сторону шапку, Авдейка поднял колпачок — есть! Вот она, горошина.

— Выиграл, получай! — Широко улыбаясь, татарин отсчитал подельнику четыре деньги.

— Вот, — нарочито громко воскликнул Онисим, — свезло парню!

— Так и ты играй, — тут же посоветовал Авдей. — Везет тому, кто играет. А, так, православные?

— Да ты-то хоть сам крещеный, рожа?

— А как же! Могу и крест показать, вона!

— Иди-ка, и вправду крещеный. А ну, крути…

— Мне, мне дайте сыграть, — дед Кобылин умело нагнетал обстановку. — Чувствую, должен сегодня выиграть, должен.

— Успеешь еще, наиграешься. — Один из мужиков вытащил из-за пазухи тряпицу с серебряными монетами. — Ставлю четыре деньги! Крути, татарская морда.

Как ни странно, мужик выиграл. Впрочем, отчего же странно — Авдей не пальцем деланный, заманивал остальных, от которых уже и отбою не было. Заозерские мужички, а следом за ними и какие‑то обозники образовали вокруг колпачника плотный, едва продираемый круг. Тут же шарилась и малолетняя шатия Онисима Жилы. У кого денежки за пазухой, тому, конечно, спокойней, ну а у кого в кошеле на поясе — тот сам дурак. Опа! Митька едва успел моргнуть, как какой-то рыжий парнище ловко срезал кошель у обозника-ротозея. А не зевай!

А там, в кругу, уже кто-то голосил басом, кто-то ругался, а кто-то, наоборот, радостно хохотал во всю глотку. Татарин Авдей дело свое знал хорошо — вмешательства парней-охранников почти не требовалось.

— Кручу-верчу, обмануть не хочу!

Вдруг — совсем рядом, кажется, что над самым ухом — заржали кони!

— Стрельцы!

Пронзительный заливистый свист рассек воздух, куда-то исчез рыжий, да и Онисим спешно улепетнул за угол Преображенской церкви — остались одни заозерские мужички да обозники. Кто-то злой, а кто-то и радостный.

— Паисий, Паисий едет, — увидев появившийся из-за поворота возок, запряженный парой гнедых лошадей, зашептались в толпе. — Старец судебный.

Многие потянулись к возку.

— Благослови, отче!

Возница остановил лошадей прямо напротив весовой избы — важни. Паисий — высокий худой, вовсе не старый еще мужчина, с длинной черной бородой и умным пронзительным взглядом — поправив клобук, выбрался из возка, перекрестил собравшихся.

— Ну, чады, ужо разберу делишки ваши. Ждите, на важню вот только зайду.

Голос у чернеца оказался приятный, громкий, да и вид судебный монах имел представительный — ряса простая, черная, а вот нагрудный крест — золотой, и цепь такая же — толстая, златая. Оно и понятно — в лице Паисия сама обитель Богородичная суд творила!

Немного побыв в важне, судебный старец вышел на крыльцо и зорко оглядел низко поклонившихся ему мужичков.

— Почто, православные, челом бьете?

Православные, стараясь соблюдать хоть какой-то порядок, бросились к старцу с жалобами. На весовщика — дескать, обвешивает, на амбарных стражей — в три шкуры дерут, на колпачника — ну, это, само собой, проигравшие.

Паисий покивал, выслушал, присел на вынесенное из важни креслице. По обе руки его встали стрельцы — с бердышами, при саблях, некоторые и с пищалями.

— Не ломитесь, ровно скот, православные, — успокоил чернец. — Всех приму, по каждому вашему делу.

Молодец оказался старец! Ишь, как действовал — напрямую, без челобитных. Ну, всякую мелочь только так и нужно разбирать — быстро и действенно. Так Паисий и делал. Митька приблизился — больно уж любопытно стало.

В первую очередь старец резко уменьшил количество обиженных, разом отметя пострадавших от колпачника ротозеев.

— То ваша вина, — грозно предупредил монах. — Ежели какая глупая дурачина разумеет, что колпачки, карты игральные, кости и прочая нечисть для того только созданы, чтобы ему, глупцу, выиграть, — так не так это!

Митрий одобрительно кивнул — хорошо сказал старец, кто бы спорил!

— Однако и колпачников обнаглевших найдем и накажем! — пообещал Паисий. — В этом не сомневайтесь. Что там далее? Весовщик? Неправильно взвесил? А ну, выберете троих… При них — ваших выборных — пусть весовщик весы да гири перевесит. Ежели неверно — наказан будет, а ежели все добро — так нечего и роптать, ведь мыто с каждого — давно известно. Справедливо реку, православные?

— Справедливо, отче! Реки дале.

Так же быстро и — надо отдать ему должное — справедливо судебный старец разделался и с другими делами, только что касается нескольких жалоб, на каких-то приказчиков, отложил для дальнейшего разбирательства. Вообще же Паисий произвел хорошее впечатление, и не только на Митьку.

— Судебный старец Паисий, — выслушав подробный доклад Митрия, протянул Иван. — Так ты говоришь, он умен и ухватист? Что ж… — Юноша потер руки и улыбнулся. — Именно судебный старец нам, Митрий, сейчас и нужен!

— Нам-то он зачем? — не понял Митька.

— А затем… — Иван попытался замять тему, однако не получилось — Митрий проявил настойчивость и даже высказал некоторую обиду.

— Как же так получается? — шмыгнув носом, произнес отрок. — Ты нас с Прохором на государево дело поверстал, а сам не доверяешь!

— Я не доверяю?!

— Ну, если и доверяешь, то не полностью.

— С чего ты это взял, Митрий?

— С чего взял? Изволь, поясню.

— Да уж, будь так любезен.

— Изволь, изволь… — Митька явно был обижен и — наверное, под влиянием инока Паисия — жаждал справедливости. — Ты ведь даже нам самого важного не сказал — в чем наше главное дело? Используешь, как медведь пчел. А ведь не грех нам то знать, а?

Иванко хотел было что-то ответить, но внезапно сконфузился, покраснел. А ведь и впрямь — прав Митька! Новым своим людям ничего-то толком не рассказал товарищ разбойного приказу дьяка. Не рассказал, потому как, наверное, где-то в глубине души считал их гораздо ниже себя. И в самом деле — кто он, Иван Леонтьев? И кто — они. Служилый человек из детей боярских — рода, пусть крайне обедневшего, зато древнего, и — мелкие монастырские людишки-оброчники. Однако без этих оброчников вряд ли можно было что сладить здесь, в Тихвине. А дело важное, главное — и сам дьяк разбойного приказу Тимофей Соль многого от Ивана ждал. Главное дело…

— Главное дело — хлеб, Митрий, — покусав нижнюю губу, просто сказал Иван. — Хлеб, понимаешь? В Москве. Да по всей Руси-матушке, окромя северов, — голод страшный.

— То я слыхал… Хлеб, значит… А тот купчина московский…

— Гад, каких мало! Понимаешь, он не так сам по себе важен, как… — Иванко, волнуясь, сбивался, начинал сначала, стараясь не отступать от главного. — Царь Борис Федорович что только не делает во спасение голодающего народа русского. Работы на Москве устроил — дабы хоть какую-то деньгу людям заплатить, хлеб велел по одной — разумной — цене продавать. Так разве ж наши купцы-сволочи тако поступать будут? Такие гады среди них есть — если могут на смертушке людской нажиться, наживутся, псинищи! Не хотят жито по установленной цене продавать, все свою выгоду ищут… вот и тот московский купчина, Акинфий его зовут, Акинфий Козинец… тоже выгоды ищет, да не для себя одного — нелюдью купеческой послан торговые пути вызнать. Ой, чую — запродаст посевной хлеб свеям!

— Нешто у свеев своего хлеба мало?

— Пусть и не мало, так все сделают, чтоб врага своего — нас — ослабить. Акинфий Козинец — предателя хуже. Я запозднился чуть, думал, купчишки своего человечка к осени ближе пошлют, с урожая. Одначе на тебе — и посевным житом не побрезговали. Им-то что — пусть на Руси люди друга дружку поедом едят, у них, купцов, своя выгода — людоедская. И надо эту выгоду им поломать, не допустить сей гнусной продажи, сорвать, да все пути тайные вызнать. Ничего задачка?

Митька покачал головой:

— Трудная…

— И много чего от нее зависит!

— Постой… — Отрок вдруг наморщил лоб, задумался. — Нешто жито свое московские купцы где-нибудь поближе продать не могут? Эва махнули — в Швецию!

— Поближе? — Иванко усмехнулся, хотя карие глаза его по-прежнему оставались серьезными. — Могут и поближе. И продают. Только там, поближе, опаснее — государевы слуги не дремлют. А здесь… Вроде никто и не подумает. Акинфий Козинец тот еще черт, думаю, и смерть таможенника с ним связана.

— Ну, теперь-то мы этого Козинца не достанем, — протянул Митрий.

Иван ухмыльнулся:

— Не достанем? Как знать, как знать. Не думаю я, чтоб Козинец со своим обозом в Архангельский городок пошел, — так и в самом деле слишком уж длинный путь получается. Зачем, если через Тихвин все уладить можно? Козинец ведь и послан улаживать.

— Почему ж ушел?

— Ушел? А кто тебе сказал, что он ушел? Скрылся на время в дальних лесах — я так мыслю. Видать, напугали… А кто его мог напугать?

— Кто? — эхом переспросил Митрий, хотя сам уже догадывался кто.

— Судебный старец Паисий — больше некому. Что-то он там такое раскопал.

— Так пойди к нему да спроси, — посоветовал Митрий.

Иван улыбнулся:

— Не так-то все просто, парень. К Паисию сперва приглядеться надо — я затем и Прохора в монастырь отправил. Как думаешь, справится Прохор?

— Прошка-то? — Митька засмеялся. — Конечно, справится! Он ведь не только кулаками махать, у него и ум имеется… правда, ленивый вельми. Но справится. Только ему все об главной цели обсказать надо. И про хлеб, и про купца этого, Козинца.

— Обскажем, — потянувшись, заверил Иван. — Завтра в шайку свою пойдешь, к этому, ушастому…

— Онисиму Жиле.

— Вот-вот, к Онисиму. Настропалишь там его, есть у меня одна придумка…

Придумку свою Иванко тут же и обсказал Митрию. Отрок слушал внимательно, не перебивая. Только вот улыбки сдержать не смог — слишком уж все несерьезно выходило. Впрочем, кому несерьезно, а кому и… Митрий шмыгал носом — почему-то очень уж смеяться хотелось. И еще одно хотелось…

Спросить, а правда ли говорят, будто царь на Москве — ненастоящий?!!

Так и не спросил про то Митька, постеснялся. Не о царе надобно было сейчас думать, о хлебе. Хлеб — всему голова!

Глава 12 Судебный старец

Хэк!

Прохор словно игрушку опустил тяжелый колун на кряж. Чуть посопротивлявшись для вида, кряж недовольно скрипнул и развалился на две половины. А уж дальше дело пошло — располовиненные-то поленья куда как легче колоть. Прохор ими и не занимался, откидывал послушникам, сам же махал колуном — половинил кряжи. Ловко это у него получалось, ухватисто — будто морды в сходящей драке бил.

Хэк! Хэк!

Только летели по сторонам щепки.

Мимо проходившие чернецы невольно остановились полюбоваться:

— И ловок же ты, паря!

— Да уж, силой Господь не обидел! — Прошка обернулся, тряхнул рыжеватой прядью — красавец парень: силен, статен, голубоглаз, на подбородке бородка курчавится. А как дрова колет — любо-дорого посмотреть. Вот монахи и смотрели, правда недолго, — по делам шли.

— В послушниках у нас? — уходя, обернулся один, скромненький, умноглазый, иеромонах Варфоломей. Прошка знал уже — те чернецы, что грамотны и слово Божие истово проповедовать могут, священниками-иеромонахами становятся. Не все, конечно, а отцу архимандриту угодные. Вот и Варфоломей был из таких — большое влияние имел в обители Богородичной, с Паисием, старцем судебным, приятельствовал.

Улыбнулся Варфоломею Прохор, поклонился, перекрестясь:

— В послушниках, отче!

Иеромонах тоже улыбнулся в ответ, покивал:

— Инда тако работать будешь да молитвы Господу творить денно и нощно — скоро и рясофором станешь.

— Дай-то Боже! — Молотобоец снова перекрестился и, схватив колун, подошел к очередному кряжу.

Монахи разошлись по кельям, а послушники все кололи дрова, от заутрени и до самой обедни. Можно, конечно, было и на зиму заготовку оставить, по морозцу-то куда как веселей топором махать, да архимандрит свое видение имел — послушников испытывал не только в постах да молитвах, но и в трудах тяжких. Вот и орудовал колуном Прохор — аж употел. Ну да ничего, колол в охотку, чувствуя, как наливается крепостью тело. Эх, еще бы морды кому-нибудь сокрушить! Знать не думал Прошка, что будет вот так тосковать по доброй — стенка на стенку — драке, а вот, поди ж ты, пришлось! Эко бы сейчас сойтись со стретиловскими — выбрать кого посильней, помосластее, отбить пару ударов, а какой и пропустить для затравки, чтоб потом, улучив момент, двинуть от души правой в челюсть! Ну, не обязательно правой, можно и левой — Прохор и левой не хуже бил. Жаль, давно драки хорошей не было. Да и не поучаствовать: Прошка Сажень сейчас не пойми кто, то ли и в самом деле послушник, то ли беглый. А подраться хотелось, отвести душу…

Господи!

Прохор опустил колун и, вытерев со лба пот, перекрестился на Успенский собор. Господи прости, что за мысли-то греховные в голову лезут?! Ишь, подраться вдруг захотелось, плоть свою поганую потешить. Грех, грех! Отбросив колун, Прохор сотворил молитву и замер, прислушиваясь к тому, что делалось у него внутри. Желание подраться так и не проходило, вот ведь глубоко сидел в парне кулачный боец! Эх, Господи-и-и…

На звоннице затрезвонили колокола, созывая братию к обедне. Прохор огляделся вокруг — а дрова-то почти все уже и перекололи. По крайней мере, сучковатых кряжей не осталось вовсе, так, всякая мелочь.

Проходивший мимо отец келарь, взглянув на послушников, одобрительно хмыкнул и благословил будущих иноков, не забыв напомнить:

— Ино, после обеда в трапезной задержитеся.

Задержаться так задержаться, Прохор знал зачем. Святое Писание изучать да труды книжные о жизни святых старцев подвижников. О Сергии Радонежском, о святых князьях-мучениках Борисе и Глебе, да о многих. И сегодня-то как раз день мученицы Акулины, Акулины — вздерни хвосты, как ее называли. А потому так кликали, что в это время оводов да слепней в воздухе кружило тучами. Незнамо как и пасти скотинку — на поле оводы да мухи, в лесу комары, вот и тощали коровушки, сбавляли удои. За неделю до Акулины сеяли гречиху, вот и в этот год посеяли, что осталось, — мало, да все в руце Божией. В монастырской трапезной сегодня, по обычаю, варили кашу для нищих — коих многонько набралось уже, не только свои, тихвинские, но и из московских земель, от голода да мора убежавшие.

Дожидаясь каши, нищие смирненько сидели на заднем дворе, время от времени крестясь на луковичные купола собора и кланяясь всем встречным-поперечным.

Прохор, проходя мимо, улыбнулся:

— Без хлеба да без каши ни во что труды наши! Как на Москве-то, православные?

— Плохо, мил человек, голодно, спаси Господи!

Нищие снова закрестились, запричитали, закланялись.

Подойдя к собору, Прохор вдруг увидал старых знакомцев — приказа каменных дел дьяка Мелентия и с ним — тонника Анемподиста, белоголового, высокого, сильного. Тонник, похоже, в чем-то помогал дьяку, поскольку не отставал от него ни на шаг, на поясе имел чернильницу, а через плечо — суму, из которой торчали какие-то пергаментные свитки. Интересная карьера получается у этого Анемподиста: был себе тонником, разводил для обители рыбу, а ныне — на тебе, при дьяке. Как же так получилось, что архимандрит его отпустил? Дьяк ведь по государеву делу здесь — сегодня Тихвинские монастыри осматривает, а завтра возьмет да уедет куда-нибудь в Новгород, Ладогу, Орешек или вообще в Копорье. Иванко, кстати, наказывал докладывать обо всем подозрительном. Разобраться бы вот только: тонник в помощниках у дьяка — это подозрительно или нет? Впрочем, чего тут подозрительного? Анемподист-тонник — инок грамотный, его-то архимандрит и дал в помощь дьяку Мелентию, тем более что они знакомы — чернец и дьяк.

Прохор решил даже подойти к Анемподисту поближе — отойдя от дьяка, инок как раз разговорился с каким-то монахом. Странная беседа была для чернецов — о каких-то нарядах. Куда им наряжаться-то?! Ряса да власяница — вот для чернеца самый пристойный наряд. Прохор придвинулся поближе, хотел понезаметнее, а получилось как всегда — ну-ка, этакого-то молодца да не заметить?! Тут уж совсем слепым надо быть.

Анемподист резко обернулся и, узнав Прохора, разулыбался:

— Рад тебя видеть, парень! Никак решил постриг принять? Богоугодное дело.

А говорил все так же, смешно, глухо — «покоукотное тело». Карел и есть карел — чухня белоглазая.

Прохор тоже растянул губы:

— А ты что же, при дьяке теперь?

— При дьяке? — Инок хлопнул глазами. — Ах, да… Помогаю тут, кое-что, волею отца настоятеля. Недолго, скоро в паломничество отправлюсь, в Кирилловскую обитель за Белоозеро.

— Ну, Господь в помощь.

— И тебе, и тебе, Проша… Да, ты вот что… — Анемподист отвел парня в сторонку. — Ежели словечко какое замолвить — не стесняйся, скажи. Я тут многих знаю.

— Да ладно, — Прошка отмахнулся было, но тут же передумал. Словечко? А почему бы и нет — чай, не сам по себе сейчас был парень, службу государеву исполнял, отчего сердце наполнялось гордостью, а ум… ум должен был бы наполниться хитростью, исключительно в интересах дела, но вот что-то никак не хотел наполняться. Вот и предложение Анемподиста едва не пропустил, а ведь бывший тонник мог бы кое в чем здорово помочь, если и впрямь здесь всех знает… если не врет.

— Слышь, иноче…

— Ну-ну, — Анемподист явно был рад оказать услугу старому знакомцу. — Говори, не стесняйся.

— Ты отца Паисия знаешь?

— Судебного старца? — переспросил тонник. — Знаком. А тебе он зачем?

— В рясофоры хочу поскорее, — схитрил Прошка. — А Паисий, говорят, в обители влиятелен зело.

Анемподист усмехнулся:

— Влиятелен, тут ты прав. Хорошо, при случае обязательно замолвлю словечко.

Инок отошел — высокий, белоголовый, истинный карел, ненавистник шведов. Прохор вспомнил вдруг, как Анемподист упоминал, что шведы вырезали всю его семью, сожгли дом. Где ж он жил-то? Кажется, где-то в лесах под Корелой.

После обедни послушники расположились в трапезной. Наскоро пообедав — стол был постный: крапивные щи да полба, — принялись со вниманием слушать согбенного седобородого схимонаха. Отец Пимен, так его звали. Надо признать, рассказывал монах интересно, все больше о святых мучениках — о чем же еще-то?

Потом — к вящему удовольствию Прохора — схимника сменил судебный старец Паисий. Явился он не один, со служкой, тащившим целый мешок книг, кои отец Паисий с благоговением истого книжника аккуратно разложил на столе.

— Грамотеи есть? — оглядев послушников, поинтересовался старец.

Из десятка человек откликнулось двое, и Паисий недовольно пожевал губами. Потом, правда, улыбнулся:

— Ин ладно, хоть узнаете Божьим соизволением книжицы. Вот это, — он поднял со стола небольшую книжку, — Псалтирь, в коем все псалмы имеются. Книжица сия библейская с языка греческого монасями-подвижниками Кириллом и Мефодием переведена. Важнейшая книжица, указует, как службы вести. А вот, — он взял в руки другую книгу, посолидней, потолще, с застежками тусклого серебра, — Часослов, ну, он для певчих больше, в нем и молитвы, и песнопения. А это вот Святцы — все святые там и их во славу Господа подвиги. А вот — Шестоднев, истолкования, ну, это еще вам знать рано…

Отец Паисий так бережно брал в руки книги, словно те были сделаны из хрупкого венецианского стекла, сразу было видно, что судебный старец знает толк в книжицах, и, наверное, не только в богослужебных. Книжник! Вот это было важно, вот это обязательно нужно было передать Иванке, и как можно скорее. Ведь зачем-то нужен был помощнику приказного разбойного дьяка этот немаленький монастырский чин. Судебный старец — должность великая, из одного названия ясно. Вот только — «старец»… Прошка едва сдерживал смех, глядя на далеко не старого еще монаха, осанистого, высокого и, видать, сильного. Если один на один схлестнуться, еще неизвестно, кто кого на кулачках уделает — Прохор старца или старец Прохора?!

Перекрестившись на киот, молотобоец отогнал греховные мысли и, придав лицу соответствующее ситуации постное выражение, обратился к отцу Паисию с каким-то глупым вопросом. Что спросил — потом и сам не помнил, кажется, что-то о первых святых-мучениках. А старец вопросу обрадовался, отвечал подробно и о первых святых рассказал — будто сам видел, как они мученическую смерть за веру Христовую принимали — и об императорах, царях римских не забыл: Нерона какого‑то упомянул, Калигулу, Гелиогабала — имен таких Прошка в жизни своей и слыхом не слыхивал! С Митькой бы отцу Паисию поговорить — вот с кем одного поля ягоды.

Хорошо говорил старец, красиво, познавательно, интересно — так бы и слушал, не отрываясь. Однако все имеет конец — окончился и час просвещения. Отец Паисий ушел, на прощание благословив послушников, ну а те вознесли молитву да отправились обратно на задний двор — доколоть дровишки да сложить поленницы стогом. Стогом-то сложенная поленница и красива, и ветер ее не берет, и дрова лучше сохнут. Складывали не торопясь, на совесть, даже после вечерни еще пришли прибраться. Темнело, хоть и стояли ночи белые, а все ж уже не день. Разговорились. Прохор все про Паисия выспрашивал да — на всякий случай — про Анемподиста-тонника, мало ли кто где чего слышал. Про Паисия-то никто ничего особенного и не знал, а вот про тонника… Прохор ушам своим не поверил! Дескать, белявый монах про наряды какие-то говорил.

— Про наряды?! — вскинул глаза один из послушников, Василек Утри Сопли, совсем еще мальчик, дите безусое. — Ой, братцы, слыхал я, прости Господи, будто в обителях дальних такие монаси есть, что рыла себе бритвой скоблят поганым образом, а промеж собою как жена с женою живут! Рясы носят шелковые, все нарядами интересуются.

— Да-да, — подал голос другой послушник, длинный, несколько угрюмый парень, имени его Прохор не помнил. — И я слыхал, как белявый чернец про наряды выспрашивал. Тайно так, тихонько, да все по сторонам оглядывался. Меня не заметил, я за кучей навозной был. А говорил смешно, будто не русский.

— Так он и есть не русский, — качнул головой Прохор. — Карел. Будто он содомит? Ну уж, скажете тоже.

— А чего ж он тогда про наряды выспрашивал? Не, нечистое тут дело. Я с этим белявым в одной келье спать не лягу!

— И я не лягу!

— И я…

В общем, поговорили. Уж немного времени оставалось до всенощной чуть покемарить, Прохору только не до сна было. Проводил своих в братскую келью, сам выскользнул — будто бы по нужде — и к Варнаве-будильщику. Будильщик — это должность такая, не особо высокая, поутру всю братию будить. С Варнавой этим Прошка еще по прибытию уговорился, чтобы тот его в мир выпускал за малую — в «полпирога» — мзду. В общем-то, не особенно и трудно было из монастыря выйти, никто особо и не следил за послушниками — чего следить-то, коли люди сами, по доброй воле, от жизни мирской и соблазнов всех отреклися?

Оглянувшись, Прошка кивнул будильщику и, скользнув в калиточку, оказался за стенами монастыря. Позади остались ворота, сложенные из крепких бревен стены, мощные деревянные башни угрюмо зачернели за спиною. Богородичный монастырь — велика крепость, если надо — не пройдет враг, будет всей земле русской заступа, не только волею Богоматери Тихвинской, но и стенами неприступными, и тюфяками-пищалями-пушками.

— Книжник, говоришь, Паисий? — Выслушав Прохора в горнице на постоялом дворе, Иванко потер руки. — Это хорошо, что книжник, это очень хорошо. Чего еще узнал? Ну, говори, говори, вижу ведь — сказать хочешь.

— Да не знаю, — парень замялся. — Важно ли…

— Ты скажи, а уж потом решим — важно иль нет.

— Анемподиста, монаха тонного, помнишь?

— Это карела, что ль? Ну.

— Так вот, он… — Прошка понизил голос до шепота.

А в ответ услыхал лишь громкий Иванкин смех:

— Ой, Проша, ну, уморил. Что же, считаешь, Анемподист — содомит?

— А чего ж тогда про платья выспрашивал? И со мной так говорил, разлюбезно… А поначалу-то не придал виду. Но, Иван, знай — коли этот тонник ко мне приставать полезет, содомит он там или нет, ка-ак дам по сусалам — мало не покажется!

— Да уж, — Иван спрятал улыбку. — К тебе, пожалуй, пристанешь.

Выпроводив Прохора, помощник приказа дьяка разбойного, сняв сапоги, заходил по горнице, в которой в последнее время жил один, — Прохор был в монастыре, а Митька ночевал на Стретилове, в усадьбе бабки Свекачихи, к которой Иван чувствовал сильный интерес, особенно после доклада Митрия о некоем Ваське Москве — неведомо где сгинувшем «деловом человеке». Не этот ли Васька подстерегал с двумя самострелами Прохора на берегах Вяжицкого ручья? И что с трупом этого незадачливого убийцы? Унесло в Тихвинку, выбросило на берег? Эх, черт! Надо было раньше поинтересоваться утопленниками. Ничего — пожалуй, и сейчас еще не поздно. Но пока в первую очередь — Паисий, судебный старец. Интересно, чем он так напугал московского купца Акинфия Козинца? И продолжает ли расследование дальше? Наверное, да. По крайней мере, должен. Убийство таможенного монаха — это вам не шуточки. Итак, сойтись с этим Паисием поближе. Лучше всего — на почве книжности. Как именно — придумать. С утра придет Митька, с ним и покумекать, парня не зря Умником прозвали — голова варит, аж пар идет! Господи, как хорошо, что на пути встретились эти двое — Митька и Прохор. Местные, все вокруг знают. Митька — ум, Прошка — сила. Как было бы трудно без них!

Книжная лавка купца Ерофея Остратова находилась на большом гостином дворе, сразу же за рядами суконников. Остратов, как и любой другой купец, естественно, торговал не только книгами, но и лесом, и пенькой, и воском, и многим другим товаром. А книги — это уж были так, для души. Да мало кто и покупал — товарец-то не дешевый. Гости заморские изредка брали, старосты — пыль в глаза пускать, — ну и монастырские, из высшей братии, уж те частенько наведывались, как, к примеру, отец Паисий, судебный старец. Любил отче в книжицах покопаться, дед Кузема, приказчик остратовский, ему завсегда рад был. Вот и сегодня с утра ждал старца Кузема, уж все глаза проглядел — давненько не захаживал отец Паисий. Да и сегодня что-то не было. Зато другие были. Один — высокий красивый юноша в зеленом бархатном полукафтанье давно уже рассматривал все подряд книжицы, вопросы дельные задавал, книжника издалека видать, то деду Куземе зело приятственно было. Второй посетитель оказался немцем — длинный, худой, белоголовый — судя по засаленному платью, из простых — кормщик или приказчик. Говорил по-русски смешно, но правильно — видать, из свейской немчуры парень. Первый-то посетитель, вьюнош кареглазый, вскорости и ушел, а этот, вишь, остался, огляделся да принялся про книгу какую-то выспрашивать.

— Так что за книга-то? — выпытывал дед Кузема. — Евангелие, Месяцеслов аль светская какая книжица?

— Светская, так, — закивал свей. — Авантюра. Рабле, Франсуа Рабле — «Пантагрюэль».

— Хм, — дед пожал плечами. — Пантягрюель какой-то. Не, не бывало такой книжицы.

— А купить, купить? — Свей пощелкал пальцами. — Никакой отрок не продавал?

— Отрок? — удивился торговец. — Да нет, не бывало такого. А книжица-то чудна! Чай, не русская?

— Француз автор. Вот что, дед… — Посетитель снова осмотрелся, как будто лавка была полна людей. — Нельзя ли вызнать хоть что-нибудь про эту книжицу? Очень уж она хозяину моему нужна, за деньгами б не постоял.

Кузема солидно кивнул:

— Поспрошаю… Книгочеев на посаде не так уж и много.

— Вот-вот, и я про то говорю! — обрадовался свей. — Может быть, и есть у кого эта книга. Запомнил автора? Рабле, Франсуа Рабле.

— Да запомнил, чего уж, — дед усмехнулся в бороду. — Чего не запомнить? Рабле — хранцузский немец.

— Ну, хорошо. — Посетитель достал из кошеля деньгу, протянул деду. — Это тебе задаток. А я наведаюсь дня через три.

Едва странный посетитель ушел, как в лавке наконец появился давно ожидаемый отец Паисий.

— Ой, слава Господу, отче! — не скрывая радости, бросился к нему дед Кузема. — Давненько не захаживал, святой отец. Я уж, грешным делом, подумывал — не случилось ли чего? Вот, новое Евангелие имеется, могилевской печати, с картинками, а из латынных книг — сам смотри, отче, я ведь поганых наречий не ведаю.

— Не стоит хулить чужое, Кузема, — попенял монах. — Латынцы, бывает, и неплохие книжицы пишут. Давай-ка, показывай свои закрома!

Кузема и рад стараться. Про просьбу недавнего свея тоже не забыл — уплачено! — исподволь осведомился насчет Рабле.

— Рабле? — удивился Паисий. — Нет, о такой книжке не слыхивал.

Ну, не слыхивал так не слыхивал, дед пожал плечами. Отобрав для монастыря пару книжиц, Паисий расплатился серебром и, выйдя из лавки, подозвал служку. Тот и протянул уже было за покупками руки… Да вдруг из-под суконного рядка, словно черт, выскочил шпынь — хвать книжицу, и бежать со всех ног, только пятки засверкали.

Паисий на миг дар речи потерял от такой наглости — не кого-нибудь, его, судебного старца, ограбили! Да как нахально-то — оттого и обиднее. Ну, тати поганые, ну, подождите…

Нерасторопный служка повалился в ноги:

— Прости Христа ради, батюшка, не уследил.

А уже по всему рядку заорали:

— Лови татя, держи! Эвон он, эвон, рыжий! К реке побежал.

— Не, к реке — это Игнатка-сбитенщик, уж он красть не станет.

— Лови, лови рыжего!

По всему торжищу вдруг бросились врассыпную мальчишки. Все одновременно, словно бы кто знак подал. А и подал — но об этом те, кто ловил вора, не ведали. Шум, гам, суета, пыль под ногами вьется. Глянь — а в пыли уже и сукна, и серебряного ряда товар.

— Какой же гад рядок-то перевернул, православные?!

— Уж я того гада!..

— Лови, лови, во-он он!

— Да где?

— Да эвон, у паперти! Бежит! А чего честному человеку бежать? Не с чего!

— Так вон и этот бежит! И тот…

Суета. Так никого и не поймали… Не поймали б, если б не красивый юноша, блондин с карими блестящими глазами в полукафтанце зеленого бархата, серебряной плющеной проволочкой — битью — украшенном. Видать, его-то и сбил с ног ворюга! Ничего, встал молодой вьюнош, ноги от пыли отряхнул, в правой руке — книжица. Подошел к Паисию, поклонился в пояс:

— Не твоя ли, святой отец, книжица?

— Моя, моя! — Уж как обрадовался судебный старец, перекрестился. — Ишь, сподобил Господь удержать татя.

— А татя-то я как раз и упустил, — виновато признался юноша. — Вот, книжку только удалось отнять.

— Ничего, ничего, — Таисий замахал руками. — Пес с ним, с татем. Какого, молодой вьюнош, роду-племени? Как звать-величать?

— Иван, приказчик архангельский.

Так и познакомились, разговорились. Слово за слово, Иван старца к себе на постоялый двор пригласил, есть, мол, одна книжица. Правда, обгорелая вся, зато, говорят, редкая. Редкая? Вот тут и запал старче! Хотя какой там старче? В самом соку мужчина. Татя вот только пропустил, ну, так уж это от удивления — кто ж знал, что посмеют вот так, нахально…

Завидев судебного старца, чернец Аристарх — тот, что приглядывал за постоялым двором на Береговой, — сначала удивился, а потом сразу растянул губы в улыбке и, поклоняясь, приветствовал:

— Здрав буди, отче.

— И тебе не хворать, — кивнув чернецу, Паисий важно прошествовал в гостевую горницу. Идущий впереди Иван с удовольствием отметил свой поднявшийся в глазах Аристарха статус. Чернец прямо-таки пожирал постояльца глазами. И правильно — не к каждому приказчику судебные старцы в гости жалуют, далеко не к каждому!

— Ну, показывай твою диковину! — как любой занятый человек, отец Паисий не стал тратить время на предисловия.

Иван улыбнулся, кивнул, вытаскивая из сундучка обгорелую книжицу.

— Угу… — Старец хмыкнул, прочел вслух титульную страницу: — Франсуа Рабле. Э! Да не иначе как про эту книжицу меня сегодня Кузема расспрашивал!

— Кузема? Торговец? — удивился Иванко. — А что именно расспрашивал?

— Да так, — святой отец отмахнулся, жадно пожирая глазами текст. — Неплохо написано, — сказал он несколько погодя. — Смешно и неглупо. Ты чего так смотришь, вьюнош Иван? Нешто дивишься, что знаю французскую речь?

— Дивлюсь, отче, — кивнув, признался Иван. — Уму твоему дивлюсь, любви книжной…

Юноша оборвал речь на полуслове — что-то промелькнуло вдруг на миг в глазах у Паисия, что-то властное, гордое, мирское. Не иноки смиренные так смотрят — князья! Впрочем, кто знает, кем этот Паисий был в мирской жизни? Уж никак не меньше, чем столбовым боярином, а то и из княжат. Может быть, из сосланного Грозным царем рода? Или пострадал не так давно, при Борисе? Хотя… почему именно пострадал? Не только из-за страданий уходят в монастыри, а и для того, чтобы стать ближе к Богу.

— Сколь хочешь за книжицу, вьюнош?

Иванко покачал головой:

— Не могу продать, не моя. Парня одного, приятеля… Почитать вот дам, если нужно.

— Давай! Давненько французских романов не читывал! — Старец расхохотался — тоже не по-монашески, по-мирскому. — Да не только я не читывал, а и инокиня Дарья. Думаю, и ей приятно будет.

— Инокиня Дарья? Так она…

Паисий осадил собеседника вдруг вспыхнувшим огнем взглядом. Словно ожег! Спросил гневно:

— А не слишком ли ты любопытен, чадо?!

Иванко потупился. Он знал, конечно, что настоятельница Введенского женского монастыря Дарья — лицо очень знатного рода, когда-то приближенного к князьям Курбским. А Тимофей Соль, дьяк разбойного приказу и непосредственный Иванкин начальник, намекнул как-то, что инокиня Дарья — бывшая супруга самого Грозного царя, так-то! Много страшных тайн хранили тихвинские монастыри, лучше и не знать.

— А вообще, рад был знакомству, — вполне светски улыбнулся вдруг гость. — Честное слово, рад. Вижу, ты вьюнош начитанный и скромный. Книжку твою прочту с удовольствием и скоро верну.

Иван вдруг улыбнулся:

— А у меня еще кое-что почитать есть.

— Еще? Так что ж ты стоишь? Давай показывай!

Все так же улыбаясь, юноша снял сапог и, поддев ногтем, вытащил грамотку. Протянул с поклоном:

— Прочти, отче.

Усмехнувшись, старец покривил губы:

— Иван Леонтьев, из детей боярских… так-так… разбойного приказа дьяка Тимофея Соли товарищ! Однако! Далеко пойдешь, вьюнош… Если крылья не оборвут. Знавал я когда-то Тимофея Соль — человек страшный.

— Так он, отче, для врагов государевых страшный.

— Для врагов? Ну-ну… Вот и я о том… — Паисий усмехнулся. — А ты не глуп, отроче. Впрочем, что я? В разбойном приказе дураков не держат. Признайся, сегодняшняя кражонка — твоя затея?

— Моя, — кивнул Иван. — Очень нужно было с тобой встретиться, поговорить, а архимандриту я не хотел открываться. Я для него — богатый торговый гость и не более.

— Небось мзду давал настоятелю? — стрельнул взглядом Паисий. — Людишек своих, чай, пристраивал?

Иванко потупился и ничего не ответил.

— И хорошо, что настоятелю не открылся, — строго произнес гость. — Человек-то он неплохой, но… много вокруг сброда разного вертится. С чем послан — спрашивать не буду, догадываюсь, что не с глупостями разными. Чаю — в хлебе дело, а? Не отвечай, не надо, не велик-то и секрет, если подумать. Что от меня нужно? Помощь?

— Угу… — Иван кивнул и твердо посмотрел в глаза старцу. — Смерть таможенного чернеца Ефимия. Узнать хотелось бы.

— Узнать, кого зацепил? — хохотнул Паисий. — Узнаешь. Откуда я только узнаю, что грамота твоя не поддельная? — Темные глаза монаха обдали лютым холодом. — Может, лучше тебя в железа заковать да в Москву? Или в клеть да пытать? А? Что молчишь?

— Можно и в клеть, — тихо отозвался юноша. — Можно и в железа. Только это все ворогам на руку будет. А ты, то ведаю, честен.

— Кто это тебе сказал? Уж не Тимофей ли Соль?

— Нет.

— Ишь, «честен»…

Судя по изменившемуся лицу старца, эпитет сей был ему приятен.

— Инда ладно, хватит пустое пороть. О смерти таможенника хотел узнать? Слушай…

Многих, многих зацепил своим расследованием судебный старец, жаль, доказательств маловато было, да и свидетели как-то разом перемерли — кто в реке утонул, кого возом переехало, кто в царевом кабаке упился до смерти. Однако все следы к московскому купцу Акинфию вели, не иначе.

— Против Узкоглазова у меня прямых улик нет, — тихо пояснял гость. — Человек он на посаде не из последних, зазря тронь — вони не оберешься. А московит тот — чужой, его не жалко, я его человечка взял да по дурости в монастырский подвал бросил — там он и околел в ту же ночь. А московит скрылся. Думаю, не вернется теперь.

— Не вернется? — Иван недоверчиво покачал головой. — А может, он лишь залег на дно, затаился? Те, кто послал купца, бездействия не простят!

— Что, столь властные люди?

Иванко молча кивнул.

— Да, — посетовал Паисий. — И куда ты, матушка-Русь, катишься? На Москве мор, люди друг дружку едят, а купцы да бояре на горе да жизнях людских жиреют, богатством неправедным чванятся! Все им, змеям подколодным, мало… Так ты думаешь, вернется московский гость?

— Вернется, — убежденно отозвался юноша. — Некуда ему боле деться! И тут главное — не спугнуть.

— Не спугнем, не бойся. Теперь уж ученые. Еще бы за новым таможенником проследить.

— Да, хорошо бы, — обрадованно поддакнул Иван.

— Хорошо ему, — Паисий невесело усмехнулся. — Таможенник сей — самого архимандрита ставленник. Келарь за него просил, старцы. Нет, тут так просто не подберешься.

Разговор затянулся, но и ему пришел конец. Простившись с Иванкой, судебный старец, сопровождаемый чернецом Аристархом и всеми служками, прошествовал по двору и забрался в возок. Возница тронул вожжи.

Иван наблюдал за всей этой суетой в оконце, после чего, проводив глазами скрывшийся в туче дорожной пыли возок, растянулся на лавке. Почувствовал вдруг, что устал. Еще бы, разговор-то был не из легких. Иванко даже сейчас не мог бы сказать точно — поверил ли ему Паисий? Может, поверил, а может, решил просто использовать в каких-то своих целях. Интересно, кто это интересовался у деда Куземы французской книжицей? Очень интересно, кому она вдруг понадобилась? Французский — язык для Тихвина не очень-то распространенный, это не шведский, не немецкий даже. Пожалуй, изо всех знатоков один Митька да вот, Паисий. И вот, оказывается, нашелся кто-то еще. Кто? А что, если узнать? Так, на всякий случай, через того же Кузему, времени-то, чай, не займет много.

Юхан столкнулся с ним случайно, но — дьявол разрази! — почти что нос к носу. Узнал сразу же, хотя, казалось бы, узнай попробуй. Юркнул в толпу — и ощутил, почти физически ощутил спиной чей-то недобрый пристальный взгляд. Чей-то? Свен Снорисен! А он-то, Юхан, думал, уж не придется встретиться. И вот, на тебе! Не иначе, дьявольские козни. И главное — где? Здесь, в Руссии! Ну надо ж так… Впрочем, а чем ему помешает Кровавый Свен? Если все пройдет хорошо, надо будет поставить свечку в стокгольмской церкви. Из самого лучшего воска — уж тогда денег хватит, лишь бы отыскать книгу. Кто бы подумал, что старый бродяга Нильсен может так пошутить? Старик, в общем-то, не был склонен к шуткам, особенно к таким. Оставить в наследство родственникам — пусть даже дольним — кукиш с маслом, а книгу, в которой… тсс… подарить какому-то дрянному мальчишке! Старый дурак. Нет, Нильсен-то как раз не дурак, это он, Юхан, дурак. Кто ж знал, что… Искать, искать, искать! Найти бы… Не знать, кого и просить — святую Деву Марию или того постно-улыбчивого Бога, которому молятся сторонники Лютера? Он-то, Юхан, католик, а их в Швеции осталось мало, очень мало. Может, потому и не везет? О Боже, пошли удачу!

Юхан еще раз воздал молитву и, опасливо оглядевшись, свернул на боковую улицу — обойти церковь, чтоб выйти к рынку с другой стороны. Стоял чудесный летний денек — солнечный, светлый, тихий. Легкий ветерок лениво тащил по небу редкие белые облака, гнал по реке белые барашки, такие же, как на далеком озере Меларен. Или океанские волны! И стремительный корабль «Добрая Марта», и бессильно повисшие паруса, а рядом — королевские галионы. И трупы, висельники на мачтах! И мерзкая улыбающаяся рожа Кровавого Свена. Нет, нет! Прочь! Не время сейчас для подобных воспоминаний. Юхан тщательно осмотрелся вокруг — нет, никого из знакомых не было. Дай Бог, чтоб показалось, помоги, Святая дева!

Вот она, книжная лавка. И тот самый старик, как его? Ку-зе-мма! Что-что? Есть такая книжица! И желают продать? Слава тебе… Где, где же искать продавцов? Береговая улица, постоялый двор… Конечно, знаю! Спасибо, добрый старик, пусть пребудет с тобой торговое счастье. Итак, Береговая. Кажется, это к реке. Ну да, к реке. Береговая — это ведь от слова «берег», а берег — это… Вот, кажется, и постоялый двор…

— Ну, здравствуй, Юхан!

Что? Кто? Значит, не показалось!

— Поговорим?

— Нам… нам не о чем разговаривать, гере Сно…

— Молчать! Не смей называть мое имя. Отойдем. Вон туда, к кустам.

— Я не…

Острое жало стилета уперлось в бок Юхана. Что ж, делать нечего, придется идти — ему ли не знать, как владеет оружием Кровавый Свен! Он не убил сразу… Это радует. Значит, может быть, он, Юхан, еще зачем-то нужен…

— Рассказывай!

— О чем, гере…

— Почему ты здесь? Только не говори, что тебя преследуют тени преданных тобой моряков! Да, они были пираты, но все же, наверное, и у них были души… отправившиеся прямо в ад именно с твоей помощью, Белобрысый Юхан!

— Нет-нет, это не так!

— Так, и ты прекрасно это знаешь. Говори, зачем следил за мной!

— Я не…

— Только не лги. Ты же знаешь, как я умею убивать. Ну? Ну же?

— Я… я приехал по торговым делам и…

— Прощай, Юхан!

— Нет, не надо, не убивай! Я скажу все, клянусь Святой девой!

— Святой девой? Ах, ну да, ты же у нас католик. Говори!

— Видишь ли, мой наниматель и дальний родич, Карл Нильсен…

— Да знаю я старика Нильсена. Забыл — мы же ходили когда-то на одном корабле? Короче!

Короче, не на шутку испуганный Юхан рассказал все! Впрочем, это его не спасло. Удар стилета был быстр и силен.

Раз!

И словно сверкнула молния.

И в глазах вспыхнул последний луч солнца.

И крутой берег реки вдруг оказался близко-близко, и черные воды…

И всплеск.

Глава 13 Питухи

— Умм! — увидав Митьку, воскликнула Гунявая Мулька, заулыбалась, видать, и вправду рада была видеть отрока. Митрий улыбнулся в ответ, шапку сняв, поздоровался:

— Счастия тебе, Муля.

Мулька в ответ что-то замычала, закивала, затрясла головою. Хорошая девка, на Митькин взгляд — и красивая, и добрая, только вот от рождения немая, говорить не может, все мычит что-то по-своему, гунявит, ну и до мужеска полу страстная — за что бабка Свекачиха ее и не гнала, держала, хоть и большинству ходоков посадских не очень-то глянулась девка — тоща больно, ухватиться не за что. А Митьке вот казалось, что не тоща, а в самый раз. Вообще, он Мульку стеснялся, конфузился — а той, видно, это нравилось, как увидит Митрия, так бежит со всех ног да, ровно бы невзначай, прижмется, по голове, по плечам погладит — отрока от таких ласк в жар бросало. А Мульке веселуха, знай себе улыбается! На бабкином дворе ее не обижали, но и не очень жаловали, окромя Мульки были и еще девки — Матрена, Христина, Фекла — все в теле, грудастые, задастые, объемистые, они-то и завлекали главных гостей, а уж Мулька так, сбоку припека, коза тощая. Потому и дешевле стоила. Онисим Жила, когда деньга вдруг заводилась, сразу к Мульке и бежал, хотя, черт, все ж таки посматривал на остальных дев — грудастых — да вздыхал тяжело. Ясно было — коли б не жадность, так, конечно, лучше б завалился с Матреной или Феклою, а так… Одно слово — Жила.

Девки Мульку гоняли — то в подклеть сбегай за квасом, то в баньку за теплой водицей, то волоса расчеши гребнем. Мулька все выполняла честно: и за квасом бегала, и в баньку, и волосы девкам чесала. Улыбалась. Ан, нет-нет, да и вздыхала тяжко — это ж надо, какую красу господь Матренке с Христинкой да Феклой дал! Все при всем, дородные все, белокожие, не то что она — смугла, тоща, как веник, аж косточки под кожей прощупываются.

— Ну, хватит чесать, — махнув рукой, лениво молвила Фекла. — Теперь косу заплети, да потолще. Ух! Чего волос дергаешь, козища гунявая?

Не со зла дернула Мулька, нечаянно, а Фекла ка-ак треснет ладонищей по щеке, лениво так, словно надоедливую муху согнала. Мулька и с ног долой! Ну, ничего, поднялась и с улыбкою вышла. Остановилась у крыльца, набежавшую слезу рукавом вытерла — тут как раз и Митька явился, с Онисимом. Ну, Онисим-то девке ни к чему — плохой парень, жадный и злой, вот Митрий — совсем другое дело: по всему видать, добрый, смешной, конфузливый, да и лицом пригож — Мульке нравился.

— Гы-ы, — потрепав отрока по плечу, разулыбалась Мулька, показала жестом, будто пьет, за собой потянула, мол, пойдем, угощу сбитнем.

— Иди-иди, — похабно ухмыльнулся Онисим. — Как раз свое пуло потратишь.

Пуло — монетку медную — Митька к сегодняшнему вечеру заработал, когда дневную добычу на всех делили. Поначалу, после ограбления судебного старца, дела плохо шли — старцевы оружные люди по всему рынку шныряли, пришлось затаиться почти до обедни, а уж потом, к полудню ближе, пошли всей ватагой к кабаку, что на Кабанова улице, пьяниц-питухов щипать. Ничего, медях нащипали. Сказать честно, Митрия от такой жизни мутило — не так он представлял себе служенье Отечеству, совсем не так. А Иванко все наставлял — мол, понравься бабке или кому-нибудь на ее усадьбе влиятельному, стань своим человеком, тогда и будешь все, что в веселой избе творится, знать — глядишь, и к Узкоглазову потянется ниточка и, может быть, еще кой к кому. В общем, «полови рыбку в мутной водице, может, что и вытянешь» — Митрий это так понимал. Действовал, конечно, как мог, старался, только если кому и стал своим человеком, так только Гунявой Мульке. Нечего сказать, нашел влиятельную. Правда, и не искал — Мулька сама к нему вязалась. Ну хоть что-то… Вот и сейчас позвала сбитень пить. Пойти, что ли? Почему нет? Пить и в самом деле хотелось, день-то жаркий выдался.

Митька обернулся — Онисим уже поднимался по крыльцу, на доклад к бабке или, скорей, к Федьке Блину, — вот бы с кем скорешиться для дела. Уж Федька-то наверняка в курсе всех бабкиных дел, не то что Гунявая Мулька. Хотя и та может что-то знать, вот только жаль, сказать ничего не может… Впрочем, как это не может? Митрий задумался. Ведь не дура же она, далеко не дура. Ну и что с того, что говорить не может, да и грамоту вряд ли ведает? Можно ведь и другие способы для общения отыскать. Ай, молодец Митрий, верно размыслил!

— Ладно, — отрок улыбнулся. — Пожалуй, пойду, попью с тобой сбитню. А бабка не узнает?

Мулька засмеялась — гы-гы — обвела подворье рукою, мол, смотри, что тут творится, до нас ли? Митька даже покраснел, заругал себя — вот балда, не заметил, что не так все кругом, ну не так, как всегда. Обычно по вечерам тишь да гладь да Божья благодать, а нынче слуги бабкины так и мелькают, все приодетые, в рубахах вышитых. Кто бочонок с медком в избу тащит, кто окорок лосиный с амбара. Суета. Видать, к бабке нешуточный гость пожаловал. Ну да, не до Мульки теперь, похоже, вон и остальные девки простоволосые по заднему двору ходят. Интересно, что ж они-то не набелились, не нарумянились, брови не подсурьмили? Иль гость не за тем приехал? Ага… А если и правда не за тем?!

Митька насторожился, задумался, а Мулька уже тянула его за руку в свою избенку.

Войдя, отрок перекрестился на висевшую в углу икону и, откинув занавеси, уселся за стол.

— Ну, наливай свой сбитень.

Девчонка юркнула за очаг и появилась не сразу, а через некоторое время, в течение которого Митрий размышлял о необычном госте, — как бы вызнать? А потому и вздрогнул, увидев перед собой Мульку с глиняным горшком в руках. Светлые волосы девчонки были распущены по плечам, вместо платка их украшал сплетенный из ромашек венок. Митрий вдруг покраснел — кроме венка ничего другого на Мульке не было.

— Умм! — Девчонка осторожно налила из горшка в деревянную кружку, кивнула — пей.

Митька выпил, а Мулька, примостившись рядом на лавке, принялась целовать его с таким жаром, что… В общем, Митька сопротивлялся недолго.

— Умм, — довольно приговаривала девчонка. — Умм!

— Да что ты все мычишь да мычишь? — Митрий растянулся на лавке, стыдливо прикрывшись рогожкой. — Давай хоть поговорим, да?

Мулька с готовностью закивала.

— Вот смотри, к вам ведь гость приехал, так?

— Умм.

— И гость непростой, не из Тихвина?

Девчонка кивнула.

— А зачем приехал, не знаешь?

— Гы-ы…

— Не знаешь… Поня-атно. А Платона Узкоглазова с Романицкой улицы знаешь? Он к вам захаживал?

Мулька задумчиво закусила губу, замычала — видать, хотела бы что-то пояснить, да не знала как. Митька встрепенулся, оперся на руку.

— Ладно, попроще. Значит, ты Узкоглазова знаешь?

— Гы-ы…

— Нет? Ну, тогда, про него слышала?

— Умм!

— Молодец, молодец, Мулечка! А вот парня, который у вас на усадьбе раньше жил да куда-то сгинул, ты уж наверняка должна знать, Васька Москва — так ведь его зовут?

Девчонка вдруг задрожала, и в округлившихся светло-серых глазах ее вспыхнул на миг такой ужас, что и самому Митьке стало страшно.

— Да не дрожи ты! Этот Васька, он убийца? Скажи!

Вместо ответа Мулька спрыгнула с лавки и, натянув платье, схватила Митьку за плечи.

— Умм! — девушка повелительно кивнула на дверь. Уходи!

— Да ладно тебе…

— Умм! Умм! Умм!

И ведь выгнала! Митька едва успел порты натянуть, рубаху уже надевал во дворе. Надел, волосы рукой пригладил…

— Митька, забубенная твоя башка!

— Ась?

Отрок оглянулся и увидал бегущего от избы Онисима. И чего разорался, знает ведь, где Митьку искать.

— Давай иди скорей в избу, хозяйка зовет!

Ну, хозяйка так хозяйка. Жаль вот, с Мулькой нехорошо получилось… и все же кое-что вызнал! Васька Москва — точно убивец, вот еще узнать бы, были ли у него самострелы и, самое главное, связан ли он с Узкоглазовым?

— Так, погоди-ка… — На полпути к избе Онисим остановил Митьку и, чуть отойдя, критически осмотрел. — Ой, чушка грязная! Иди хоть к колодцу, морду ополосни. Да быстрее, быстрее.

Пожав плечами, отрок пошел к колодцу, ополоснулся, снова пригладил волосы, длинные, темно-русые, густые.

— Ну, вот, — теперь Онисим вроде бы остался доволен. — Эх, рубаха-то у тебя грязна.

— Ну уж другой нету, — обиделся Митрий. — Да и сапог не припас.

— Эх, голь-шмоль перекатная.

— Эй, вы там скоро? — донесся с крыльца повелительный голос Васьки Блина. — Быстрее, шпыни ненадобные, поспешайте, ежели плетей не хотите отведать!

Плетей не хотелось, а потому поспешили. Да так, что Митька споткнулся на крыльце, расквасив до крови нос. Пришлось Онисиму бежать за водицей, уняли кое-как юшку.

В горнице на широкой лавке, развалившись, сидел богато одетый толстяк с бритым лицом, или, как принято было говорить, — «со скобленым рылом». В левой руке толстяк держал увесистый серебряный кубок, в правой — плетку, коей время от времени похлопывал себя по зеленым сафьяновым сапожкам. В сапожки были небрежно заправлены алые шелковые шаровары, поверх которых была выпущена лазоревая рубаха, тоже шелковая, с узорчатой вышивкой по вороту и подолу, поверх рубахи красовался бархатный ярко-красный зипун с золочеными пуговицами, а сверху внахлест — зеленая суконная чуга — узкий кафтан для верховой езды с короткими, по локоть, рукавами, украшенный тонкой винтообразной проволочкой из черненого серебра — канителью. Под стать чуге и струящийся желтым шелком пояс с позолоченными варварками — шариками на тесьме — и кистями. Рядом с этаким франтом на лавке валялась отороченная беличьим мехом шапка с большим, размером почти что с ладонь, оламом — вызолоченной кованой бляхой с изображением корабля, плывущего по бурному морю под всеми парусами. Корабль этот и привлек в первую очередь внимание Митьки, больно уж был необычен, да и красив. Интересно, сколько вся эта красота могла стоить? Наверное, немало. Значит, незнакомец богат, и весьма. Какой-нибудь заезжий боярин? Скорее всего…

— Этот? — толстяк ткнул пальцем в Митькину сторону и недовольно поджал губы, жирные, лоснящиеся, словно он только что закусывал жирным мясом. А и закусывал, что с того?

— Этот, этот, друже Акулин! — откуда ни возьмись выскочила бабка Свекачиха в обычном своем шушуне, несмотря на теплую погоду, отвесила отроку подзатыльник — кланяйся, мол. Отрок послушно поклонился.

— Подь сюда! — поманил толстяк.

Митрий подошел ближе, остановился, внимательно рассматривая незнакомца. Лицо у того оказалось какое-то бабье, рыхлое, пухлощекое и, кажется, даже беленое! Ну да, беленое! И щеки горят — не сами по себе, румяна! Ну и ну…

— Черен, как ворон, черен! — с каким-то придыханием, явно недовольно, простенал толстяк и, махнув рукою, пожаловался: — Ну не глянутся мне чернявые, ты ж знаешь, бабуля!

— Во прошлое-то лето тебе всякие глянулись, только подавай, — вполголоса произнесла Свекачиха. — А нынче, гляжу, — чистый князь!

— Да-а, — сладко ухмыльнулся гость. — Нынче я многое могу себе позволить… и многих. Не чернявых, а каких хочется! Впрочем… — Он строго посмотрел на Митьку. — Сыми-ка рубаху, отроче!

— Сымай, сымай, — подтолкнула бабка.

Пожав плечами, Митька медленно стащил рубаху, прикидывая, как половчее удрать. А ловчее выходило — через сени к воротам, те как раз были распахнуты, видать, ждали косцов — Свекачиха, кроме девок, держала еще и небольшое хозяйство: коровы, козы, бычок.

— Ой, так и знал, так и знал — тощой-то какой! Ровно диавол! — Толстяк захохотал, манерно прикрыв рот ладонью.

— Да что ж тебе не угодить-то никак, Акулиша?! — не выдержав, плюнула бабка. — Смотри, отрок-то лицом пригож, глазки сереньки… волос и правда темен… но уж не так, чтобы очень.

— Черен, черен, — снова завыл толстяк.

Митька, быстренько натянув рубаху, на всякий случай сделал несколько шагов к двери.

— Словно диавол. Черт, черт, чистый чертушко. Ой, бабуля, что ж ты мне все чертей-то подсовываешь? Беленьких хочу, светлокожих, ласковых.

— Где ж я тебе их возьму? — Свекачиха задумчиво покачала головой.

А толстяк-то — содомит! — проняло наконец Митрия.

Привстав с лавки, содомит живенько подбежал к бабке и, встав на одно колено, молитвенно сложил пред собой руки:

— Найди, найди, бабуля! Приведешь — заплачу златом. У меня есть, ты не думай.

— Да вижу, что есть, — кивнула старуха. — Эвон, платье-то на тебе баское!

— Да уж, не дешевое! — Гость подбоченился и капризно надул губы. — Так приведешь?

— Приведу, приведу, куда от тебя деваться? Брысь, паря! — последнее слово относилось уже к Митьке, который, естественно, не заставил себя долго упрашивать, вмиг скатившись по крыльцу во двор.

— Что, не понравился? — ехидно осведомился околачивавшийся у ворот Онисим Жила.

— Не понравился… — Митрий бросил на него подозрительный взгляд. — А ты откуда знаешь?

— Да кто ж здесь Акулина не знает? — Онисим усмехнулся. — Акулин Блудливы Очи — известный содомит, слыхал?

— Слыхал… может быть, — Митька пожал плечами, силясь припомнить — слыхал ли? — А вообще кто это? Из бояр иль богатых купцов? Эвон, приодет как!

— Это Акулин-то боярин?! — расхохотался Жила. — Однодворец, живет себе в лесах. Ну, оброчники, чай, есть — но не так, чтобы много.

— Откуда ж тогда?

— Платье-то богатое? Да вот только что платье. Акулин любит пыль в глаза пустить.

— Интересно, откуда у него столько денег?

— Хм, — Онисим неожиданно показал Митьке кулак. — Откуда — не твоего ума дело. Ты здесь таковы вопросы не задавай!

— Да ладно, — Митрий махнул рукой. — Так просто спросил…

Выглянувший с крыльца Федька Блин жестом позвал Онисима. Тот побежал, а Митрий задумался, размышляя о богатом содомите Акулине Блудливы Очи. Однодворец, живет в лесах, видать, там и усадьба. Откуда богатство? Наверное, ограбил кого-нибудь… Так не шляются по лесам такие людишки, с которых на этакое платье срубить можно. Правильно сказал толстяк — не дешевое платье-то. На обоз напал? Силенок не хватит. А может, этот Акулин с разбойным народцем знается? С тем же Демьян Самсонычем с Кузьминского тракта. Вместе и делишки обделывают, сволочи, — отсюда и деньги. Митрий почесал за ухом: э, да ведь Акулиново богатство недавнее, будто только вчера куплено. Да и пошито на скорую руку — чуга явно маловата, портки морщинят, на поясе шов видать. Не притерлась еще одежонка, сидит коряво, словно с чужого плеча.

— Эй, парень, — от дальнейших размышлений отрока отвлек спустившийся с крыльца Онисим. — Подь.

Жила огляделся по сторонам, словно находился сейчас не на усадьбе бабки Свекачихи, а где-нибудь на многолюдной площади у соборной церкви. Огляделся, подождал, когда пройдут мимо дворовые девки с ведрами, потом шепнул:

— Отойдем.

Отошли за избу, на заднедворье, к овину.

— Вот что, паря, — Онисим заинтриговал, понизив голос, — выгодное дело для нас с тобой бабуся удумала. Хорошо заплатит.

— А чего делать-то?

— Парней подыскать, отроков. Только не всех подряд, а таких, белявых, пухленьких, ну, чуть помоложе тебя. И самое главное, чтоб ничьи были.

— Как это — «ничьи»? — удивился Митрий.

— Ну, вроде тебя, бродяжки.

— Где ж таких сыщешь, чтоб бродяжка — и пухленький? С голоду если только.

— Ну, неужто у тебя знакомцев нет, а? Ведь давненько уже в бегах, с весны почитай.

— Так а ты сам-то что? — мучительно соображая, как поступить, возразил Митька. — В нашей-то шатии…

— В нашей шатии все постарше тебя будут, — с ходу осадил Жила. — Не подойдут, тут и говорить нечего. Искать надо! Бабка сказала — к завтрашнему вечеру не найдем — на себя пеняйте.

— И что сделает?

— Выпорет! Федька Блин знаешь, как порет?! Шкуру запросто спустит. Да и сама бабка здорово кнутом управляется — всласть помахать любит, не одну уж девку…Ой… — Поняв, что сболтнул лишнего, Онисим прикусил язык.

Новое задание Митьке не понравилось, что еще за дела — отроков содомиту искать! Расставшись с Онисимом у Преображенской церкви, Митрий шустро побежал на Береговую доложиться Ивану.

Государев человек Иванко выслушал парня хмуро, вполуха. Видно, был чем-то озабочен, и Митрий догадывался чем. Сколько времени уже в Тихвине, а дело все не сдвинулось с мертвой точки: ну, узнали точно, что таможенного монаха Ефимия убили по приказу Платон Акимыча Узкоглазова, а вот связь последнего с московским гостем Акинфием Козинцем — поди-ка установи, попробуй! С Прошкой тоже как-то не получилось: по уму — его бы к Узкоглазову и приставить, а вон оно как вышло — приходится в монастыре держать, от того же Платон Акимыча прятать. Хорошо хоть о Паисии вовремя вызнал, вот еще б о новом таможеннике разузнать, Варсонофии. Что он за человек, этот чернец? Давно ли в обители, пользуется ли уважением у братии? Наверное, пользуется, таможенник — должность важная, кого попало на нее не поставят. Что же касается московского гостя… Неужели и впрямь ушел в Архангельск? Нет, не может быть, уж больно далеко, через Тихвин-то куда как ближе. Затаился где-нибудь неподалеку, выжидает, когда все уляжется.

Иван вдруг улыбнулся и подмигнул Митьке:

— А что бы ты, Димитрий, на месте московского купчишки сделал? Как бы узнал, что пришла пора обратно на посад сунуться?

Митрий пожал плечами:

— Наверное, поосторожничал бы. Для начала человечка верного послал — покрутиться, вызнать.

— Человечка верного — это ты прав, — согласился помощник дьяка. — Я тоже так мыслю. Ну, давай дальше думать. У Акинфия обозники — все из Москвы, здешних ходов-выходов знать не ведают, слепы, как котята, примерно так же, как я бы без тебя с Прошкой…

Митька зарделся от похвалы, опустил очи долу.

— Значит, какой смысл кого-нибудь из обозников посылать? — задумчиво продолжил Иванко. — Просто так — походить по торжищу, сплетен послушать? Оно, конечно, можно и так, коли больше послать некого…

— Акулин! — прервав собеседника, громко воскликнул Митрий. — Акулин Блудливы Очи! Да ты не морщись, Иване, послушай. И что с того, что Акулин — известный всем содомит, это даже и лучше: на посад приехал — ясно зачем, вернее, за кем, никто ведь ничего другого и не подумает. А сам посуди, откуда у небогатого однодворца черт-те из каких лесов вдруг да завелись денежки? И немаленькие!

— Так ты полагаешь, этот самый Акулин Блудливы Очи и есть посланец? — Иван недоверчиво покачал головой. — Нет, вряд ли — приметлив больно.

— Зато появился как раз вовремя! Не поздно и не рано — как раз когда с убийством таможенника вроде бы все улеглося.

— Ой, вряд ли, вряд ли…

— И все равно я б за этим содомитом присмотрел, — уже менее убежденно протянул Митрий.

— Ну присмотри, — нехотя согласился Иван. — Худа не будет. Говоришь, бабка Свекачиха послала для Акулина отроков собирать?

— Ну да, — Митька кивнул. — Потому и не хочу больше на Стретилово возвращаться — опасно. Онисим сказал: ежели к вечеру никого не найдем — плетей отведаем. Честно говоря, собственную-то шкуру жалко. Да и что там высматривать, на Свекачихиной усадьбе? Чего там такого для нас интересного происходит? Да ничего. Срам один, прости Господи!

— Как же ты тогда за Акулином посмотришь, коли к Свекачихе не вернешься? — с усмешкой поинтересовался Иван. — Никак, получается…

— А вот и нет! — Митрий ненадолго задумался. — Я вот что, я за Онисимом послежу — вдруг да он отыскал кого-нибудь, тогда и вернусь, а ежели не выйдет… Ежели не выйдет, можно содомита монашеской братии сдать — пущай в железа закуют, да на правеж его, на правеж!

— На правеж? Для того его с поличным взять надо. И вот что я тебе скажу, Митрий, — Иван понизил голос. — Хотели бы — давно всех взяли. И содомита этого, и бабку Свекачиху. Однако сделать так — неумно поступить. Прав отец Паисий — лучше притон явный, чем тайный — уследить легче. О бабке Свекачихе он мне много чего порассказывал — знать, есть там у братии и глаза, и уши. Притон, он как чирей — в одном месте выдавишь, в другом обязательно новый появится, а то и не один, народец-то грешен, особенно у вас, на посаде Тихвинском!

— Да уж, — обиделся Митька. — Уж каких только слухов о нас, тихвинцах, не ходит по Руси-матушке! И драчливы-то мы, и злы, и завистливы. Можно подумать, в других местах все сплошь богоугодные странники проживают.

Иван неожиданно рассмеялся:

— Ты губы-то не дуй, парень! В словах тех доля правды есть. Вот я. К примеру, не так давно на Тихвинском посаде живу, а и то заметил — люди здесь, по сравнению с теми же ярославичами, москвичами, владимирцами, куда как свободнее себя ведут, несмотря на то что каждый обители платит. И окна в домах делают на манер немецких, и мебель — не одни сундуки да лавки, многие и бороды бреют, и платье шведского покроя носят, и себя уважают — подойди-ка, хоть и монастырский служитель, обратись непочтительно — могут и в морду!

— Уж это само собой, — улыбнулся Митрий. — Если есть за что — обязательно в морду зарядят, спроси хоть у Прошки.

— Да, тихвинцы — народ ну если и не свободный, то себя таковым чувствующий! Мне кажется, все потому, что они мир иначе видят. Много с иноземцами знаются, много ездят. Для тихвинского купца, хоть и мелкого, летом в Стокгольм смотаться — все равно как за угол помочиться сходить. И шведы для вас вроде как и враги, а вроде и партнеры торговые. Не поймешь!

— Так мир-то, Иване, он разный. Не простой, сложный.

— Вот то-то и оно, что вы именно так и мыслите! — Иванко хлопнул себя ладонями по коленкам. — А на Москве вовсе не так! Там — не для всех, правда, но для очень многих — мир просто устроен: есть Святая Русь, и есть поганцы — немцы-латынники. На Руси все правильно, все справедливо, а в иных странах, соответственно, погано. И ездить-то туда — грех страшный, как и с иноземцами знаться.

— Чудно! — удивился отрок. — Нешто и впрямь так?

— К сожалению, так, Митрий. Думаю — и не я один — нехорошо то. Нечего от иных стран закрываться. Согласен, порядки там странные, во многом нам непонятные, но ведь и хорошее есть, чему и поучиться не грех. Вот, к примеру, хозяйство…

— Э, Иване, — Митька замахал руками. — О хозяйстве ты не говори, даже и сравнивать нечего. Был у меня знакомый свей, Карла Иваныч, ну, который книжку подарил, так мы с ним много беседовали. В той же Швеции весна, лето, осень теплые, без заморозков, а у нас? Бывает, в начале апреля снег сойдет, а бывает, лежит еще и в мае. Или вообще — сначала теплынь, а потом вдруг морозец грянет! А про последнее время я уж и не говорю…

Иван усмехнулся:

— Думаю, и в Швеции в последнее время не слаще. Урожай плоховат, иначе зачем наш хлеб покупать собрались? Акинфий Козинец ведь им продать хочет. Вот только через кого? Старый таможенник не согласился помочь, за что и поплатился, а вот новый… Они, Митрий, нового обязательно прощупывать будут.

— А могут ведь и в обход таможни!

— Могут, конечно… Но это больше возни. Стражи стоят и в Сермаксе на Свири-реке, и в Орешке, у выхода с Нево-озера. Как на карбасах проплыть? Была бы Корела шведской, тогда ясно, спустились бы по Ояти да через озеро и махнули. Красота! Но вот только Корела-то нынче не шведская, наша! Значит, и незачем им туда идти, значит, один путь у лиходеев — по Свири через Сермаксу, дальше — по озеру, через Орешек, а там везде стража! Без таможенной грамоты не проедешь! Да и грамота нужна особенная — чтоб не сунулись проверять, что везут. На Руси голод, царь Борис Федорович строго‑настрого хлеб за рубежи продавать запретил. А лиходеи эти что вытворяют? Людям сеять нечем, а они зерно возами вывозят! И ведь это только первая ласточка!

— Угу, — согласно кивнул Митрий. — Тогда они должны карбасы нанять. Ежели, конечно, с корабельщиками свейскими не договорились.

— Не думаю, чтоб договорились. Свеев-то на границах ой как проверять будут! Зачем им лишний риск? Нет, Акинфий на свеев сам выходить будет, а значит, ты, Митрий, прав — и баркасы ему понадобятся, и лоцман. Много на посаде лоцманов, что свейский путь знают?

— Полно.

— Вот видишь. За каждым не проследишь. А вообще, где мореходный народ по вечерам собирается?

Митька ухмыльнулся:

— Ясно где — в корчме у Бастрыгина либо на Кабанова улице, в царевом кабаке.

— Славно! — Иванко потер руки. — Вот туда-то я сегодня и отправлюсь.

— Смотри не упейся там, — пошутил Митрий и уже серьезным тоном добавил: — И не худо б было Прошку с собой взять, для верности.

— Ну уж, — скривив губы, Иванко поправил на поясе нож. — Как-нибудь и своими силами обойдусь.

— Смотри-и-и…

Простившись, Митька покинул постоялый двор и первым делом направился в гостевую избу Введенского монастыря, навестить сестрицу Василиску, ну а уж от нее планировал пойти на торжище, поискать Онисима… и в Большой монастырь неплохо было б зайти, так, на всякий случай.

Вечер выдался дождливым, серым. Вроде бы до полудня небо было лазурным, чистым, и вдруг к вечеру на2 тебе — появились поначалу маленькие облачка-тучки, быстро собравшиеся в сожравшую небо синь. Ждали грозы, однако ничего подобного не было: не гремел гром, не сверкали молнии, а просто полил дождь и лил весь вечер, мелко, нудно и не переставая. Иногда, правда, почти прекращался, словно сбираясь с силами, чтоб немного погодя хлынуть опять. Дороги быстро раскисли, превратились в месиво из песка и глины, в многочисленных лужах, довольно похрюкивая, разлеглись свиньи — дождь-то был теплый, грибной.

Сквозь призывно распахнутую дверь царева кабака пробивался тусклый свет дрожащих свечей. Прямо над дверью был прибит известный всякому питуху кабацкий знак — еловая ветка. Под навесом, у коновязи, топталось с полдесятка лошадей, там же стояли и слуги, болтали, по очереди прикладываясь к большой плетеной баклажке.

— Эй, православные, — сворачивая с улицы, обратился к ним Иванко. — Царев кабак здесь ли?

— Здесь, здесь, — закивали парни. — Эвон, ворота распахнуты.

Поблагодарив, Иван поправил на плечах суконную однорядку и, сняв шапку, вошел в питейное заведение. Изнутри кабак оказался довольно просторным, с украшенной поливными изразцами печью — чтобы зимой питухи не мерзли — и тремя длинными столами, сколоченными из крепких досок. Вдоль столов стояли такие же крепкие скамейки, к стенам были прибиты лавки, на которых, впрочем, никто не сидел, а каждый вновь входящий сбрасывал туда мокрую одежку — кафтан или армячишко, — оставаясь до неприличности раздетым — в зипунах и рубахах. Впрочем, подобные вольности здесь, кажется, никого не смущали.

Иван тоже сбросил мокрую однорядку и, одернув полукафтан, скромненько присел в уголку, заказав целовальнику перевара. Кроме перевара — вещицы жутко хмельной, кою гнали чуть ли не из навоза, — никакого другого напитка в кабаке не было, что и понятно: цареву водку, квасы, медовухи — все делали из зерна, а зерна-то в нынешние времена было мало — неурожаи, голод. Вот и пили питухи что придется.

Сивоволосый служка живо спроворил новому посетителю глиняную кружку ядреного напитка и маленькую мисочку кислой прошлогодней капусты — зажевать. Больше никакой еды в кабаках не полагалось, хочешь щей похлебать — иди в корчму или на постоялый двор, а сюда не есть — пить приходят. И пьют крепко! С того питухам разоренье, а царевой казне прибыток, о том присмотрщик за кабаком заботится, не красть да питухов не обирать обещав, на чем и крест целовал, клялся, оттого — целовальник. А в помощниках у него юркие парни — кабацкая теребень — они и перевар подливают, и капустку подносят, а если кто перебрал, так и домой отведут за особую плату. Пока, правда, перебравших вроде бы не наблюдалось, рановато еще… хотя, нет, вроде бы похрапывал кто-то под лавкой, определенно — похрапывал.

За столами сидело уже десятка полтора человек, судя по одежке — мелкие купцы, припозднившиеся с торгов однодворцы, артельщики — плотники или мастеровые. Наверняка имелись и лоцманы, и матросы с баркасов, оставалось лишь их выявить да разговорить, зацепиться языками. Денег пока вроде хватало… Иван тяжко вздохнул, вспомнив это «пока». Чего душой кривить — деньги таяли, как снег жарким майским днем. Ну, на прожитье да на пропитание, положим, уходило немного, зато отбить все претензии Введенского монастыря к Митьке и Василиске стоило немаленьких денег. Да, выданное дьяком разбойного приказа серебро неумолимо подходило к концу. Приходилось экономить — еще пара недель, и, пожалуй, хоть на паперть иди христарадничать, а ведь еще дела делать да потом до Москвы добираться. Тут призадумаешься, завздыхаешь.

— Что, мил человек, вздыхаешь? — На скамью рядом с Иваном опустился здоровенный мосластый мужик с пегой всклокоченной бородой и красными мозолистыми руками. Мокрый армяк мужик так и не снял, лишь распахнул на груди и теперь дожидался служку с заказанным переваром.

— Чего вздыхаю? — Иван улыбнулся. — А грустно чего-то, да дождь, собака, льет — на улицу, носа не замочив, не выйдешь.

— Да уж, — охотно согласился мужик. — Мефодий сегодня. А на Мефодия дождь — так сорок ден дождь, примета такая.

И в самом деле, как раз сегодня был очередной церковный праздник, день священномученика Мефодия, епископа Патарского, известного на Руси как Мефодий-перепелятник. С этого дня люди, охотившиеся на перепелов, — их так и называли, перепелятники — специально наблюдали за озимыми: ежели над полем летят паутины да носится мошкара — там и будут перепела собираться, так и жди удачи охотничьей.

К столу подбежал служка, поставил с поклоном кружицу:

— На здоровьице!

— Козьма Куцее Вымя, артельный староста, — подняв кружку, улыбнулся мужик. — Ну, за знакомство!

— Иван, Леонтьев сын, торгового гостя приказчик, — в свою очередь представился Иванко. Выпили. В голове зашумело.

Козьма с укоризной качнул головой:

— Чтой-то ты мало пьешь, Иване!

— А я вообще… — Выдохнув, юноша справился с нахлынувшим опьянением. — Вообще малопьющий.

— Малыми кружечками, что ль, пьешь? — хохотнул артельщик. — Поня-а-атно.

И больше как отрезало — с выпивкой не приставал. Сам-то пил сколько хотел, а знакомца нового не неволил. Дальше, слово за слово, пошла беседа. Козьма оказался не местным, из Новгорода, однако в Тихвине бывал не впервой и многих здесь хорошо знал. Этим и воспользовался Иванко: сославшись на указ мифического купца — своего хозяина, — стал выспрашивать подробненько про лоцманов да баркасы.

— А купчине твоему в которую сторону плыть-то? — полюбопытствовал артельный староста. — По Волхову аль по Мологе да Чагодоще — к Волге?

— В Стокгольм, — негромко отозвался Иван.

— А, в Стекольны, — по-своему обозвал шведскую столицу плотник. — Знаем сей град.

— Бывал, что ли? — Юноша недоверчиво моргнул.

— И не раз, — спокойно, без всякого хвастовства, отозвался собеседник. — Нашим гостям торговым избы там ладили да амбары. Ино до осени не успели, остались и на зиму — с подрядчиком познакомились, вот как с тобой, в корчме, после и свеям домишки рубили. Энгельберт Хазер, подрядчик, хоть и лютерской веры, а человек оказался честный. На верфях подрабатывали, где корабли рубят. Ух, я тебе скажу, и кораблищи — огромные, не то что наши карбасы. Океанских плаваний суда, понимать надо!

— Так ты, чай, и лоцманов знаешь, и карбасных?

— Знаю, — Козьма улыбнулся. — Не всех, но многих. Вишь, во-он, у дальней стены, на лавочке, человечек сидит. Не, не тот, что башкой пьяной к стене привалился, другой, рядом, в немецком кафтане.

— Белобрысый такой?

— Угу. То Терентий Ухо, как раз из заморских лоцманов будет. Свести тебя?

— Давай.

— Ну, обожди немного.

Похлопав чуть захмелевшего Ивана — а захмелеешь тут, куда деться, какими бы порциями ни пил! — по плечу, Козьма Куцее Вымя вразвалочку подошел к лоцману, что-то сказал, кивая на молодого «приказчика». Лоцман Терентий проворно поднялся на ноги и чуть погодя уже сидел на лавке между Козьмой и Иваном.

— Ты его, друже, угости, — шепнул Ивану Козьма.

Юноша так и сделал: подозвал кабацкую теребень, протянул серебряную деньгу — а на все давай, петь, гулять, веселиться будем!

— Ну, вы веселитеся, — ближе к ночи попрощался Козьма, — а мне завтра на Бастрыгина амбарец достраивать да новые сени рубить. Пошел я.

— Удачи тебе, Козьма!

— И вам всем того же.

Артельный староста — хороший мужик! — ушел, сгинул в дождевой пелене, а вместо него в кабак завалило сразу пятеро — все молодые, наглые, с гнусными такими ухмылочками. В другой-то раз Иванко бы попасся — ну, не миновать драки, — а тут опьянел, расслабился, и все вокруг вдруг показались такими хорошими, родными.

— Эх, Терентий, — пьяно улыбнулся Иван. — Давай-ка еще намахнем, что ли?

— Давай, Иване, — лоцман махнул рукой. — Эй, кабацкая теребень, наливай!

И намахнули. Еще по одной, и еще… Иванко никогда не думал, что питухам вот этак весело! Всех вокруг хотелось обнять, сказать что-нибудь такое радостное или уж, на худой конец, затянуть удалую песню.

— А и споем! — обрадованно поддакнул Терентий. — Еще по одной — и споем. Запросто!

Сказано, сделано — выпив, затянули на пару:

Ух, как здорово петь оказалось! И все кругом, кажется, подпевали, когда Иванко дирижировал кружкой. Хорошо стало, благостно, и люди вокруг — уж такие хорошие, нигде таких людей больше нет. И эти пятеро… такие славные парни. Да, похоже, кроме них в кабаке больше и нет никого. Интересно, а где все-то?

— Эй вы, скоморохи, — нехорошо осклабясь, поднялся один из пятерки. — А ну, кончай гунявить, не то враз по сусалам огребете!

— Чего-чего? — глупо улыбаясь, не понял Иван. А потом и до него дошло, что вяжутся. Что ж, драка так драка, раз уж не миновать. — А ну повтори, че сказал!

— Я всякой осляти тугоухой повторять не буду, — подбоченился оскорбитель. Молодой, высокий, морда нахальная, круглая, под горшок стрижка. Под стать ему и дружки — встали, нехорошо похохатывая, подоставали ножи.

— Цыть, — оглянулся на них кругломордый. — Ножики уберите, мы с этими сопленосыми и так потешимся. А ну-ка…

Единым прыжком молодой нахал подскочил к Иванке и с размаху влепил кулаком по уху. Иван и с лавки долой. Следом за ним на пол полетел и собутыльник. Последнего, кстати, узнали.

— А, это Тереха с Белозерской — шпынь.

— Белозерские завсегда вяжицких боялись! — безапелляционно завопил кругломордый, он, похоже, и был тут вожаком. — А ну, робята, покажем этим шпыням, кто такие парни с Вяжицкого ручья! Отмутузим?

— Отмутузим!

— Верно сказал, Кирюха!

И пошла потеха. Для начала Иванку саданули в бок, потом схватили за руки, за ноги, раскачали — тут бы ему и конец, да протрезвел, вывернулся, хватил подвернувшегося под ногу сапогом в морду — вяжицкий балбес так и отлетел к стенке, заблажил, вытирая рукавом юшку.

Не давая нахалам опомниться, Иван сильным ударом сбил с ног еще одного из вяжицких и схватил скамейку… Схватил бы, отбился, да не хватило силенок — для неполных-то шестнадцати лет несподручно тяжелой скамейкой махать. Ну да ничего! Иван улыбнулся, увидев, как, выплевывая изо рта выбитый зуб, поднялся на ноги Терентий Ухо, закричал радостно:

— Эй, лоцманюга! Хватай, что под руку попадется!

Терентий схватил со стола пару увесистых кружек и запустил их в нападавших… Впрочем, те уже давно не нападали, а, встретив неожиданный отпор, очумело переглядывались.

Гляделки эти прекратил кругломордый — выхватил из-за пояса кривой кинжал, скомандовал:

— В ножи их!

И сделал первый выпад, стараясь достать Ивана. Ну, уж что-что, а фехтовать Иванко умел, спасибо разбойного приказа дьяку Тимофею, научил. Жаль вот только сражаться было нечем — вытащенный из-за голенища сапога нож хоть и длинен, а все же не палаш и не сабля, размаху того нет. Тем не менее и ножом Иванко орудовал вполне успешно — первым же выпадом раскровянил кругломордому руку. Тот заверещал и резво отпрыгнул в сторону. А другие в схватку не очень-то торопились, похоже, это были те ребятки, что только с пьяными хватки.

Криво улыбнувшись, кругломордый что-то просипел одному из своих. Понятливо кивнув, тот скрылся за дверью. Остальные четверо, повинуясь приказу вожака, встали у двери, загораживая врагам выход. Иванко и Терентий переглянулись: прорвемся? А, чем черт не шутит! И бросились бы, и, может, прорвались бы, кабы в дверях вдруг не появились шпыни: еще с полдесятка парней с дубинами!

— Бей их, ребята! — Едва завидев подмогу, кругломордый Кирюха выставил вперед нож и, злобно замычав, бросился на Ивана. Уклонившись от выпада — отбить было невозможно, лезвие вражеского кинжала неминуемо скользнуло бы по клинку и поранило пальцы, — «приказчик» бросился на пол, стараясь проскользнуть у противников между ног… и получил дубиной по руке! Хорошо, удар пришелся по касательной, вскользь, и все же от боли позеленело в глазах, а выбитый нож бессильно покатился по полу.

— Ага! — заверещал кругломордый. — Не жалей вражин, братцы!

— Эй, эй, мертвяков сами выносить будете! — предупредил целовальник.

Кирюха покривил губы:

— Не боись, дядько Петро, вынесем! Первый раз, что ли? Когда мы тебя подводили?

«Ага! — запоздало подумал Иван. — Так у них тут все схвачено. Ничего, пробьемся…»

Однако пробиться было легче сказать, чем сделать — парни с Вяжицкого ручья были настроены весьма решительно и, похоже, вовсе не собирались размениваться на шутки. На Ивана шли сразу трое — посередине кругломордый Кирюха с окровавленной рукой, а по бокам — двое с дубинками. Шли, приговаривали:

— Ну-ну, щас…

Круглое лицо Кирюхи лоснилось от пота. От парня тяжело пахло чесноком, потом и грязным, давно не мытым телом. Маленькие белесые глазки смотрели с угрозой, выпяченная нижняя губа выражала презрение, в левой руке поигрывал кинжал.

— Щас, щас… дождетеся…

И — йэх!

Обернувшись, Иванко подмигнул Терентию и бросился на левого дубинщика, а как только тот замахнулся, сразу отпрянул вправо, ударив незадачливого Кирюху ногой в живот. Послышались вопли и грязная ругань; чувствуя позади себя тяжелое дыхание лоцмана, Иванко нырнул вниз: прокатиться, ударить врагов по коленкам… и понял, что не успеет! Те просто-напросто отошли назад на полшага — катайся себе, сколько влезет, вернее, сколько позволят. А позволили немного.

Взметнулась вверх дубина…

Иванко боролся до конца, отпрянул, дернулся в сторону, краем глаза заметив, как Терентий все же ухватил скамейку… Ну, лоцманюга. Давай! Давай же!

И тут вдруг распахнулась вышибленная с ноги дверь, в кабак, отряхиваясь от дождевых брызг, ворвалась здоровенная фигура с огроменными кулаками и, не говоря ни слова, принялась охаживать вяжицких.

— Бац! — грохнулся прямо на стол один из дубинщиков.

— Бах! — скуля, впечатался в стенку Кирюха.

— Бум! — приземлился под лавкой еще один, за ним другой.

Ах, как бил здоровяк! Не дрался — песню пел: стукнет раз — улочка, стукнет другой — переулочек. Любо-дорого было смотреть, как разлетались по кабаку вражины. Они, кстати, и узнали здоровяка первыми.

— Господи, да это ж Пронька Сажень, знаменитый кулачник!

— Прошенька, ты почто на нас осерчал-то? Мы ведь тебя завсегда уважали!

А Прохор никого не слушал — бил. А когда отвел душу, молча выкинул нахалов на улицу. Те не сопротивлялись, даже угрозы не высказывали — хорошо знали, уж Прошка так осерчать может! Мало потом никому не покажется. Так что не до угроз — быть бы живу. А завалишь его ножом или дубиной — уж тогда точно всей вяжицкой шатии конец придет, за Прошку-то все кулачники вступятся, отомстят — народишко этот нехристолюбивый, буйный. Ну их к лешему, связываться!

Хэк! Прошка подступился было к Терентию.

— Проша, это свой, — предупредил Иванко. — Ты-то сам как здесь?

— Митька заходил, сказал, ты в кабак пошел, — Прошка улыбнулся и пожал плечами. — Вот и мне подумалось — чего в монастыре скучать? Схожу тоже, развеюсь.

— И как, развеялся? — скрывая смущение, осведомился помощник дьяка.

Прохор заулыбался еще шире:

— Да уж, отвел душу. Давненько этак не тешился!

— Ну, что же… — Иван еще хотел что-то сказать, но не смог: в голове вдруг зашумело с новой нешуточной силой, перед глазами забегали, залетали какие-то зеленые искорки, букашки, ромашки…

— Ой, мама! — только и успел пролепетать парень, прежде чем уронил голову на стол. Хорошо, успел руки подложить. А Терентий-лоцман уже давно храпел.

— Да-а, — глядя на спящих, покачал головой Прохор. — С Ивашкой Хмельницким тягаться, это вам не с кем-нибудь! Еще никто не выигрывал, никто!

Глава 14 Иван Купала

Огромный полосатый зверь о двух головах, ощерив дышащие смрадом пасти, косился на Ивана двумя парами злых, круглых, словно плошки, глаз, бил хвостом, садился на задние лапы и наконец, подобравшись поближе, прыгнул. Иван бросился в сторону, побежал по густой высокой траве, чувствуя за плечами смрадное дыхание зверя. Вроде и бежал изо всех сил, так, что не хватало дыхания, а оказалось — стоял на месте, не сдвинувшись ни на шаг. А зверь все ближе, ближе, вот как сейчас прыгнет, навалится, вонзит острые зубищи в шею… Из последних сил Иванко дернулся вперед, побежал, словно бы заскользил над травою, да так, что душа радовалась, — все быстрее, быстрее. Зеленое небо искрилось золотистыми сполохами, вокруг росли какие-то папоротники, колючие кусты, елки, а впереди… впереди ждала пропасть, срывающаяся глубоко вниз золотым водопадом. В водопад этот со всей-то скорости и ухнул Иван, провалился, увлекаемый сильным течением, заколотил ногами, пытаясь выплыть — ан никак не получалось — густая, словно ягодный сироп, вода подступила к самому горлу, влилась внутрь, так, что стало невозможно дышать… Иван дернул головой…

И проснулся, больно ударившись о каменную стену. Пришел в себя, сел, пошуршав свежей соломой. Ужасно болела голова, прямо раскалывалась — ну, это ясно от чего, не от тигрища двухголового, от другого зверя, зеленого. Кое-как припомнив вчерашнее, юноша застонал, обхватив голову руками. Посидел так немного, чуть отошел, осмотрелся. И вздрогнул, увидав слева от себя безмятежно храпящего парня. Молодой, белобрысый, с узким приятным лицом, явно знакомым с бритвою, парень был одет в узкие порты и белую, распахнутую на груди рубаху. На ногах — высокие сапоги-бахилы, пояс чудной, немецкий, с большой ярко начищенной пряжкой. В левом ухе — пиратская серьга-кольцо. Вообще, видок-то не русский. Швед, что ли? Или ливонский немец?

Иван присмотрелся и заметил на груди парня крест. Свой крест, православный. Значит, русский… Господи, да это ж Терентий-лоцман!

— Эй, Терентий! — Иван затормошил нового знакомца. — Вставай, просыпайся, паря!

— А? — Терентий заморгал глазами. — Гутен таг, герр…

— Сам ты хер! — озлился Иванко. — Что, со вчерашнего вообще ничего не помнишь?

— Так, кое-что, — привстав, признался Терентий. — Ух, как башка трещит. Чем это нас вчера опоил тот проклятый целовальник?

— Переваром, чем…

— Эх, кваску бы сейчас холодненького или, лучше, пива… Мы, вообще, где?

— Спросил… — Иван усмехнулся. — Я почем знаю?

Оба с интересом осмотрелись. Узилище — а именно так, скорее всего, и можно было назвать этот каменный мешок — оказалось довольно комфортным: на земляном полу лежала свежая солома, источавшая запахи медвяного клевера и мяты, высоко, почти под самой крышей, имелось забранное решеткой окошко, довольно большое, сквозь которое в узилище проникали яркие лучи солнца. В общем, нельзя было сказать, что приятели томились в темнице… не в темнице, но томились, точно. Впрочем, сами виноваты — нечего было так пить, причем неизвестно что.

— А вон — дверь, — показав пальцем, прошептал Терентий. — Открыта, кажется.

Иван почесал голову:

— Ну, раз открыта, так пойдем выйдем, что ли?

— Пошли, — вставая на ноги, согласился лоцман. — Может, там у кого квасок есть?

Приятели подошли к полуоткрытой двери и, немного постояв, осторожно высунули головы в щель.

— А, питухи! Проспались?

Прямо напротив двери, за залитым солнцем столом, в небольшом креслице сидел веселого вида монашек в черном клобуке, седенький, с острой небольшой бородкой, всем своим видом напоминавший постаревшего ангела, — аж лучился добротою и умилением. Впрочем, в черных живеньких глазках чернеца сквозила изрядная доля насмешливости.

— Проспались, отче, — осторожно ответствовал Терентий. — Встали, глядим, дверь-то открыта…

— А чего вас запирать? — рассмеялся монах. — Разве ж вы тати какие? Ну, упилися, со всяким бывает. Виру за пианство свое платить готовы?

— Готовы. — Лоцман скорбно повесил голову. — Куда ж деваться?

— Вот и молодцы. — Монашек потер ладошки. — Тебя, Терентий-лоцман, я знаю, а вот дружок твой кто? Эй, парень, тебя спрашиваю!

— Иван я, приказчик.

— С тебя, Иван-приказчик, на первый раз — две денги, что значит — одна копейка. Чай, найдется копейка-то?

— Да найдется…

— И славно.

В этот момент в дверь — не в ту, что вела в узилище, а в другую, уличную, — почтительно постучали. То есть, сказать по правде, стучавший хотел сделать это почтительно, только получалось-то у него не очень — то и дело срывался на такие удары, что дверь едва не срывалась с петель.

— Ась? — приложив руку к уху, монашек повернулся к двери. — Входи, мил человек, неча ломиться-то!

Дверь отворилась, и на пороге, смущенно комкая в руках снятую шапку, возник Прохор.

— А, Проша! — обрадовался монашек. — Слыхал про твое усердие, слыхал. Тако б и все послушники. Гляди, скоро рясофором станешь. Да ты садись, не стой, сейчас я этих питухов выгоню. Чего заглянул?

— Не знаю, как и сказать-то, отец Гермоген…

— Да говори, говори, чего уж!

— Эти-то двое, — Прохор кивнул на «питухов», — дружки мои. Я их тут ночесь и положил, в башенке, думаю, к утру проспятся, как раз и разбужу, а тут и ты, отче, пожаловал…

— Ах, дружки?! — Монашек дружелюбно улыбнулся. — Вот оно что, значит. Ну, это же совсем другое дело! А я-то их наказать хотел, ну, раз уж дружки, то пущай так идут… Но смотрите у меня, — отец Гермоген погрозил пальцем, — больше так не пианствуйте, грех то!

— Не будем, отче! — разом заверили оба «питуха».

— Ну, идите, Господь с вами. Проша, давно попросить хотел, ты б мне дровишек поколол да принес в келью.

— Сладим, святый отче, нешто велик труд?

— Да и печечку бы к зиме переложить не мешало.

— Переложим.

— Вот и славненько, славненько. Ну, да хранит тебя Боже!

Простившись с дружелюбным отцом Гермогеном, все трое вышли на улицу. Ах, какое утро стояло! Солнечное, веселое, с ласковым ветерком, качающим ветви растущих в монастырском саду яблонь, со стрекотаньем кузнечика в разнотравье и радостной песней иволги в малиннике почти у самой реки. По синему небу медленно проплывали величавые облака, отражаясь в коричневатой речной водице, на противоположном берегу, на мостках, бабы, подвернув подолы, полоскали белье.

— Эх, хорошо-то как! — не выдержав, Иванко раскинул руки. — И храм красив, и звонница, и речка… А воздух какой медвяной — так бы и пил.

— Да, я вам тут припас одну корчажку, — как бы между прочим произнес Прохор. — Эвон стоит, в лопухах.

— Корчажку? — живо заинтересовался лоцман. — А что в ней?

— Так ты иди, попробуй.

Терентий не заставил себя долго упрашивать, подняв из лопухов корчагу, поднес к губам…

— Ух! Березовица… пьяная… Господи, как хорошо-то!

Иван такими большими глотками не пил, стеснялся, однако тоже видно было, что доволен. Прохор ухмыльнулся, потер кулаки.

— Эх, и хорошо ж мы вчера размялись!

— Хорошо? — Иван чуть не поперхнулся березовицей. — Ну, это кому как. Нам с Терентием — так не очень. Если б не ты, Проша, едва бы и выбрались.

— Не меня, Митьку благодарите.

— И здорово ты дрался, Прохор! — похвалил лоцман. — Я ж тебя знаю, бои бывали знатные. Помнишь, как ты по зиме Хлопку Введенского завалил? Вот это удар был — я такого никогда больше не видел!

Прохор ничего не ответил, лишь покраснел от удовольствия. Видать, и ему был тот бой памятен.

Иван тоже молчал, лишь искоса посматривал на Прошку и думал, что хорошо б тому обучить и его, и Митьку — в общем, всю компанию — кулачному бою. Уменье сие, вон, иногда как пригождается! А он бы, Иван, обучил обоих бою оружному — сабельному, палашному, огневому, — что тоже по нынешним лихим временам нелишне. Мысль эта так понравилась юному помощнику разбойного приказу дьяка, что тот даже разулыбался мечтательно, да так и стоял, растянув губы, покуда Терентий не потянул за рукав.

— Ты, кажется, про наших, про лоцманов спрашивал?

— Спрашивал, а как же, — незаметно подмигнув Прохору, отозвался Иван. — Они мне по торговому делу надобны. Дело тайное, но тебе, Терентий, как другу, скажу… Только ты языком не болтай.

— Ну, вы поговорите, а мне пора отцу Гермогену дровишки рубить. — Прохор забрал опустевшую корчагу. — И не только ему, еще и — за березовицу — купчине одному с рядка мясного.

— Что ж, иди… — Иван кивнул. — В полдень на заливной луг приходи. Ждать буду. Да Митрия, если увидишь, с собою тащи.

Молча кивнув, молотобоец повернулся, но, остановившись на полпути, повернул голову.

— Предупредить хочу. Праздник сегодня — Рождество предтечи и крестителя Господня Иоанна, Иванов день, по-старому — Иван Купала.

— Ах, да, — смутился Иванко. — Как же я мог забыть? Праздник!

— На дальних лугах, за рекою, сатанинские игрища устроят, — понизив голос, предупредил Прохор. — Наши хотят облаву сделать, да потом пойманных за ведовство судить строго, чтоб остальным неповадно было. Так вы это… берегитеся!

Иван скривился:

— Нешто мы на бесовские игрища пойдем, душу поганить? Делать-то больше нечего!

— Мое дело — предупредить. — Проша пожал своими широченными плечами, вот уж действительно — Сажень — в самую точку прозвище! — У излучины точно облава будет!

Предупредив, Прохор скрылся в воротах обители, а новые друзья неспешно направились в сторону торговой площади.

— Ты про бесовские-то игрища зря зарекался, — оглядываясь на монастырскую звонницу, тихонько сказал Терентий. — Иван Купала — веселый праздник. Сходить — душу потешить, через костры попрыгать, повеселиться, с девками голыми в ночной росе искупаться.

— Нет уж, друже, — сурово оборвал приятеля Иван. — Не до веселья сейчас, да и то сказать — мы уж с тобой вчера повеселились.

— Да уж, от души, — поддержал шутку лоцман. — Хорошо хоть Господу Богу души не отдали.

— Не Богу уж тогда — диаволу, — хохотнув, перекрестился на Преображенскую церковь Иван. — А вообще, я давно тебя спросить хотел, как к вам обращаются? Ну, те, кому по торговым делам в Стокгольм надо.

— К старосте идут, — пояснил Терентий. — А уж тот назначает кого-нибудь из свободных. Затем и баркасников нанимают, и грузчиков, и всех прочих.

— А тайно все это проделать можно?

Терентий наморщил лоб, задумался:

— Со старостой-то, а потом с лоцманом можно и тайно. А вот с баркасниками сложнее — больно уж много народу, а на каждый роток не накинешь платок. Разве что в последний момент с ними договориться — так то рискованно, могут и не найтись баркасы-то.

— Ага, — покивал Иван. — Вот, значит, как… Слушай, Терентий, не в службу, а в дружбу — у моего купца соперники торговые имеются, московиты. Так вот, ежели кто из московских гостей лоцмана в Швецию искать будет, так ты мне шепни по дружбе, а? Я на постоялом дворе обретаюсь, Богородичном…

— А, на Береговой. Знаю. Шепну, что поделать? Коли уж так для тебя это важно.

— Ой, важно, Терентий, важно! Ты даже не представляешь как! Ну и с кем-нибудь из баркасников бы меня познакомил — вот бы хорошо было!

— Познакомлю, — пообещал Терентий. — Не сам, через кого-нибудь передам, что ты дружок мой. Есть у меня хороший знакомец — баркасный староста Евлампий Угрюм.

По-праздничному, в честь рождества Иоанна Крестителя, благовестили колокола на всех тихвинских церквях и в обителях: Богородичной, Введенской, Николо-Беседной. На монастырском лугу, у излучины, со свистом махали косами косари — «На Ивана — первый покос». Конечно, косили и ранее, но так, вполсилы, — постель накропать или постелить свежего сенца на стол. Косари были одеты в белые льняные рубахи с вышивкой, за ними с песнями ворошили граблями скошенную траву девки, то и дело нетерпеливо поглядывая на солнышко — скоро ли вечер? Вечером, ясно, готовиться нужно будет к веселию на Купальскую ночь. Ночь эту обязательно отпраздновать надо, чтобы рожала, не оскудевала землица-матушка, искупаться в росе на лугах, хороводы поводить, через костры попрыгать. Ну а перед Иваном Купалой и на суженого погадать не грех.

Громко поздравив с праздником косарей: «До солнышка вам два покоса, да не ходить босо!» — Иванко обошел луг и уселся на пеньке, напротив излучины, смотря, как отражаются в воде реки плакучие ивы. Сладко пахло клевером и смородиновым листом, на кустах, в изобилии росших вдоль речки, уже образовались завязи, недели через три-четыре грозившие перейти в терпкую ягоду. В кустах пели жаворонки, рядом, в ольховнике, перепархивали с ветки на ветку воробьи, малиновки и еще какие-то мелкие птички.

Иван растянулся в траве и, закусив краем губ травинку, смотрел в синее небо. Пекло солнышко, слышно было, как неподалеку жужжал шмель, как шуршали тревожимые легким ветерком листья. Хорошо было кругом, солнечно — благодать! Юноша прислушался — кажется, кто-то шел лугом. Встав, приложил руку к глазам, защищаясь от солнца, всмотрелся… Ага, идут — оба. Впереди вприпрыжку — худенький Митька, за ним вразвалочку — Прохор. Сыскал все ж таки молотобоец отрока, то славно.

— Эгей! — Иванко замахал рукою. — Эгей, сюда сворачивайте!

Путники тоже углядели приятеля и, свернув с тропки, пошли по траве, лугом.

— Ну, как? — Иван похлопал по плечу Митрия. — Нашли со своим Онисимом отроков содомиту?

Прохор гулко захохотал, а Митька обиженно отмахнулся:

— Да он сам нашел. Акулин этот. Старого знакомца привел — разодетого, жеманного, нарумяненного. И не поймешь, парень иль девка. Тьфу ты, срам-то какой, прости Господи!

Митрий перекрестился и нетерпеливо спросил: зачем звали?

Иван ухмыльнулся:

— Увидишь.

Жестом позвав приятелей за собой, он спустился к реке, к выжженной огнем проплешине меж густых ольховых зарослей — видать, загорелось от рыбацкого костра. Хорошее было место, укромное — ни с луга не видать, ни с реки, ежели не очень присматриваться.

Митька с Прохором переглянулись — и чего именно сюда пришли?

Остановившись, Иванко подмигнул обоим:

— Ну, Проша, помнишь, я просил тебя показать несколько ударов?

— Конечно, помню! — обрадованно отозвался парень. — Враз покажу! Ну-ка, встаньте-ка друг против друга… Да кафтанцы с рубахами скиньте, чтоб не изгрязить.

Иван скинул одежку быстро, а вот Митька — с явной неохотой. Буркнул что-то себе под нос, мол, будто заняться нечем, как только морды друг дружке бить.

— А и бить! — спокойно сказал юноша. — Наука сия зело пригодиться может. Давай, Прохор, не стесняйся, показывай!

А Прохор и не стеснялся, даже радости своей не скрывал — дружков драке обучить, чего ж лучше-то? Перво-наперво приказал в стойку встать, вынести чуть вперед опорную ногу. Иванко понятливо кивнул — так же и при оружном бое делалось, а вот Митька замялся, все никак не мог в толк взять — какая нога у него опорной будет?

— Да вот ты какой рукой сподручней действуешь? Правой?

— Ну, правой.

— Значит, правша. Вытяни руку вперед, — Прохор потянул отрока за руку. — Во-от. Теперь попробуй правую ногу тоже вперед поставить. Встал? А теперь…

Хэк!

Вроде бы и не сильно толкнул Прохор Митьку, один тычок — а тот уже завалился наземь.

— Ну как? — засмеялся молотобоец. — Остойчиво?

Митрий недовольно шмыгнул носом, поднялся.

— Нешто сам не видишь, дубинище стоеросовое? Едва ведь порты не порвал!

— Ну-ну, не ругайся. — Иван потрепал парня по плечу. — Ума набирайся — Прохор не худому учит.

Молотобоец кивнул, пригладил пятерней рыжеватые кудри.

— Значит, какая нога у тебя опорная, Митрий?

— Ой, тоже, спросил. Знамо — левая!

— Вот ее впереди и держи, опирайся… А если левой рукой вдруг захочешь ударить, на другую ногу тяжесть переноси, не то враз собьют.

Прохор учил на совесть, чувствуя нешуточное к себе уважение. Обоим хорошо досталось — и Митрию, и Ивану. У Ивана на обоих кулаках была рассажена кожа, у Митрия под левым глазом сиреневой блямбой наливался синяк. Устали уже парни кулаками махать, то в паре с Прошкой, то сами с собой, — упарились, употели все. А Прохор не унимался! Дав парочке немного перевести дух, поразмыслил, какие удары еще в первую очередь показать, отточить, довести до ума. Таких много было, это только на первый взгляд кажется, что кулаками махать — наука нехитрая. Нет уж! И многое здесь вовсе не от силы зависит, от ловкости, от усердия, от хорошей такой настырной злости.

— Не так, не так бьешь, Митька! Сильнее надо.

— Уф… Да не могу я сильнее!

— Можешь! Иван, отойди… Митрий — удар! Удар, я сказал! Еще! Еще!! Еще!!!

Бах! Сопящий от напряжения отрок от души зарядил учителю прямо в скулу! Несколько опешив, тот помотал головой, улыбнулся:

— Ну вот! Другое дело. А говорил — не можешь!

Митька польщенно улыбнулся.

А Прохору все было мало! Вспомнив, как опытные кулачные бойцы обучали молодежь, вздумал ставить удар. Тут уж оба неофита заскакали козлами: выпад левой — раз, правой — два! Левой! Правой! Левой! Правой! Левой, левой, левой…

Прохор довольно кивнул.

— А теперь — защита. Иван, вытяни руки! Нет, не так, чуть согни в локтях. Ага… Смотри, ежели чей кулак на тебя летит, вот этак руки подставь! Отобьешь, затем сразу бей… Давай-ка попробуем! Митька, смотри внимательней!

— Тьфу ты, Господи, да когда ж это кончится?

— Не кончится, пока не научитесь! Иван… И-и… Р-раз!

Бац!

Иванко, словно пушечное ядро, улетел в кусты. Остальные встревоженно переглянулись и тут же захохотали, увидев, как, выбираясь из кустарника, Иван показал обоим язык.

— Н-да, — поскребя затылок, задумчиво протянул Прохор. — А ведь ты, Иване, все правильно сделал… Вот что: ежели соперник у вас такой, как я, тогда удары не ловите — уклоняйтеся. Да про опорные ноги не забывайте. Вот, сейчас покажу как.

Уже под конец Прохор научил ребят паре «подлых» приемов — в низ носа и в кадык, — строго-настрого предупредив, чтобы «этаку пакость» в «честной драке» не применяли.

— Буде жизнь ваша от того зависеть, тогда не думайте — бейте! Медведя свалите.

Утомившиеся парни уселись в камышах у самой реки. Немного посидели, отдышались и, сбросив остатки одежки, кинулись наперегонки в теплую, нагретую солнцем воду. Брызги, суета, гам!

— Эх, Господи, — переворачиваясь на спину, счастливо засмеялся Митрий. — Хорошо-то как!

Освежившись, принялись плавать до другого берега и обратно, потом, довольные, выбрались в камыши, улеглись на песочке, подставив солнцу плечи.

Чу! Позади, за кустами, вдруг послышалась песня. Нет, не песня, а какое-то радостное мычание, что ли… Парни разом обернулись, увидев, как, промелькнув за кустами, пробежала на ту сторону излучины юная светловолосая дева. Вот еще раз мелькнула, вот вошла в камыши, выбралась на излучину, встав всего лишь саженях в пяти от притихших ребят. Потянулась и, живо стащив через голову дырявое, в заплатинах, платье, вытянула к солнцу руки. Покачиваясь, постояла так немного, расплела косу и, взвизгнув, — бегом в речку. Проплыла до того берега и, вернувшись обратно, снова застыла у воды прекраснейшей древней статуей, подставив солнцу изящное, покрытое капельками воды тело.

— Красива, — восхищенным шепотом протянул Иван.

— Да нет, — Прохор хмыкнул. — Тоща больно!

Один Митрий ничего не сказал, потому как давно уже узнал девицу. Еще бы, ему-то да не узнать Гунявую Мульку! Смотрел сейчас на нее отрок да задумчиво покусывал сорванную камышинку. Это было неправильно, что Гунявая Мулька здесь купалась. Двор бабки Свекачихи где? На Стретилове, совсем в другой стороне. А здесь, берегом реки, от Стретилова только к монастырю тропинка. Что ж, Мулька в обитель ходила? Грехи замаливала? Верилось в это с трудом. И все же она была здесь, эта девчонка-грешница, купалась, загорала и выглядела явно довольной чем-то. Интересно знать чем? Странно. Ого… А они не одни подглядывают! Вон, в ивняке чья-то рожа! Жаль, не разглядеть кто — далековато. Ага, спряталась…

Натянув платье, девчонка ушла уже, поднялись и ребята, а Митька все лежал, думал, пока не позвали.

— Эй, Митрий! Держи нож, срежешь в ивняке палку.

Палку? Отрок почесал лоб. Это зачем еще?

— А ты что думал, уже все закончилось? — мигнув Прошке, засмеялся Иван. — Нет. Теперь я вас оружному бою зачну учить. Вырубил палку? Молодец. Становитесь так, как ты, Проша, показывал. Холодным оружием бой мудреный, во многом от оружного вида зависит. Есть палаш — тяжелый, правда, полегче меча, но все-таки. Лезвие с двух сторон заточено, а бывает: одна сторона — полностью, а другая лишь наполовину — так и называется, полуторная заточка. Им, палашом, и колоть, и рубить можно. Другое дело — сабля. У нее одно лезвие, для рубки, клинок, как вы, думаю, видали, изогнутый, хорошо ударить можно! Сабля палаша чуть полегче, еще легче — шпага, что в немецких землях используют. Шпагой, как и палашом, и рубить, и колоть можно, только не в пример изящнее, чем палашом. Видал я, как настоящие мастера шпагой орудуют, — фехтование называется, — и сам тому учился. В странах немецких и у фрязин целые фехтовальные школы есть. Вот у шпаги точно — не сила, ловкость нужна. Ну, еще и пальцы длинные, цепкие… вот как у тебя, Митрий.

Отрок недовольно покосился на свои пальцы. Пальцы как пальцы, не особенно-то и длинные. К его удивлению, обучение оружному бою оказалось менее утомительным и куда как более интересным, нежели умение махать кулаками. Может, это оттого, что заместо настоящего оружия покуда держали в руках палки, на которых и отрабатывали показанные Иванкой удары. Все эти защиты, отбивы, обвивки были для Митрия в новинку.

— Неважно что — сабля или, там, шпага, — не сама по себе колет-рубит, а управляется двумя пальцами, большим и указательным, — учил Иван. — Шпагою действуете так: если атакуете — сперва наносите противнику укол, затем отбиваете клинок противника, сменяете позу, и снова почти то же самое. Саблей иначе действуют — рубят, и тут главное — крепость клинка. Ну и ловкость, конечно, точность и быстрота. Ну-ка, попробуем… Становитесь в позу, вот вам палки… Выпад! Отбив! Укол! Так… Еще раз! Молодец, Митрий! А ты, Проша, не силой, ловкостью действуй. Ну, скажи на милость, на что тебе указательный палец? Что ж ты его так скрючил-то?

После таковых занятий опять употели и бросились было к реке… Да так и застыли, увидев на плесе недвижное, прибитое волною тело.

— Эвон что! — тихо промолвил Митрий. — Утопленник.

Все трое перекрестились.

— Посмотрим? — Подойдя ближе к лежащему лицом вниз трупу, Иван оглянулся на приятелей. — Вдруг да живой?

Прохор опасливо повел плечом:

— Ага, живой, как же!

— И все же посмотрим!

Иван наклонился и с помощью подбежавшего Митьки перевернул тело. Так и оказалось — утопленник, и пролежавший в воде уже несколько дней, — кожа размякла, набухла, а лицо было объедено рыбами. Белобрысые волосы лениво покачивались набежавшей волной.

— Одежка немецкая, простая, — задумчиво произнес Иван. — Полукафтан, пояс… Оба-на! А кафтан-то на груди разрезан! Прямо под сердцем. Кровь, правда, вода вымыла — но, видать, хорошо саданули кинжалом. И даже кошель не сняли… Ну-ка, посмотрим.

Немного повозившись, юноша вытащил из кошеля утопленника несколько серебряных монет, средь которых оказалась и пара больших — талеров.

— Значит, не ограбить хотели, — тихо сказал Прохор. — Из-за чего ж тогда убили немца?

— А немец-то — из свейских краев, — подняв глаза, заметил Митрий. Что-то больно знакомым показался ему утопленник. Белобрысый… Юхан-приказчик? Жаль, лица не разберешь. — Эвон, пуговицы-то на кафтане посеребренные — так в Швеции носят.

— Тихо! — вдруг шепотом скомандовал Прохор. — И пригнитесь все. Да пригнитесь, кому говорю, — эвон, лодка!

— И что — лодка? — начал было Митька, но, разглядев плывущих в лодке людей, прикусил язык, послушно укрывшись за камышами. Больно уж угрюмыми выглядели гребцы, про таких свеи говорили — «висельники».

— Ну и хари, — всматриваясь в лодочников, прошептал Прошка. — Ну их, пущай проплывут. Скажут еще — мы этого свея убили.

— Так он же давно в воде!

— Угу… Ограбили, убили, утопили, а сейчас в другое место решили мертвяка перепрятать. Судейские-то старцы так и порешат! Хотите разбирательства?

Разбирательства никому не хотелось.

— Тогда и сидите молча, — сурово подытожил молотобоец, глядя, как лодка с подозрительными гребцами споро поднимается вверх по течению реки.

— А я, кажется, знаю этих парней! — неожиданно произнес Митрий. — Ну, не то чтобы знаком, а видал, запомнил. Особенно вон того, чернобородого, со шрамом. Это ныряльщики, ну, те, что утопленные сокровища ищут из монастырской казны. Правильно мы спрятались, они чужих не любят. Интересно, и чего их вверх по реке понесло? Казна-то внизу где-то.

— Может, схрон у них там тайный? — предположил Иван.

Прохор согласно кивнул:

— Все может быть. А не наведаться ли нам туда как-нибудь?

— Вот-вот, — поджал губы помощник дьяка. — Только чужих сокровищ нам и не хватало для полного счастья… А вообще-то да, — он вдруг тяжко вздохнул. — Серебришко-то наше кончается.

— Вот и я о том же! — воодушевился молотобоец. — Надо бы за этими ныряльщиками проследить. В случае чего, позовем монастырских — это ж их казна-то!

— Интересное предложение… — Иван отошел от трупа. — И главное — своевременное! Да не смейся ты, Митрий, вовсе и не шучу я. Денег-то у нас в обрез. Боюсь, и до Москвы не хватит.

— До Москвы? — Митрий и Прохор переглянулись. Митька внимательно посмотрел прямо в глаза Ивану: — Так ты, что же, и в Москву нас возьмешь?

— А вы как думали? Нешто здесь брошу — на правеж, на расправу. Тебя, Митька, стретиловские точно со свету сживут. Ну а о Прохоре и говорить нечего — такого врага, как Платон Узкоглазов, никому и нарочно не пожелаешь — силен, богат, влиятелен.

— Да уж… — Прошка поник головою.

— Ну-ну, не кручиньтесь, парни! Вы ведь теперь служилые люди. Не мне, государству Российскому служите, Руси-матушке! А что от того у нас пока одни убытки, так то дело временное. Погодите, придет еще и наш час — распутаем хлебное дело, не дадим зерно за рубеж вывести, явимся на Москве в приказ с доказательствами вин изрядных — вот тогда и будем награждены преизрядно! Меня в жильцы, а то в дворяне московские пожалуют, ну а вас — в городовые чины. Может, даже сам царь-государь Борис Федорович златыми ефимками нас наградит! Эх… — Иванко вдруг отбросил весь пафос и сказал уж совсем просто: — А в общем-то, и не в наградах дело. Разве ж есть еще для русского человека другая награда, как Руси-матушке верою-правдою послужить?!

— Твои слова, Иван, да Богу в уши! — сжав кулаки, сурово сказал Прохор. — За Русь-матушку, за православную веру любого ворога на части порву!

Митька кивнул и, сглотнув подкативший к горлу комок, тихонько спросил:

— Нешто и мы с Пронькой из бедняков-быдла выберемся? Нешто чин какой выслужим?! Не верится даже… Постой-ка! — Он вдруг напрягся. — Мы-то уж как-нибудь, а что ж с Василиской будет?

— Покуда здесь поживет, при обители Введенской, — мягко улыбнулся Иван. — Отец Паисий игуменье Введенской Дарье — друг, попробуй-ка кто Василиску обидь, с такими-то покровителями! Да и врагов у нее, таких, как у вас, нету. Проживет тихонько, а там и замуж выдадим.

При слове «замуж» Прохор почему-то вдруг покраснел, отвернулся, и это его поведение отнюдь не укрылось от внимательных глаз друзей. Иванко лишь усмехнулся про себя, а Митька те слова, кои вот прямо сейчас сказать хотел, придержал. Потом уж высказал, когда возвращались лугом обратно к посаду и Прошка, простившись, свернул к обители.

— Слышь, друже, — взяв Ивана за рукав, тихонько произнес отрок. — Василиска на тебя в обиде. Навещал ее, спрашивала — почто ж не заходишь? Аль позабыл?

— Да не позабыл… — Иванко закусил губу. Как же, позабудешь ту косу темную, тонкий стан, кожу шелковую и глаза, словно море-океан, синие.

Вспомнил, покраснел и признался:

— Сегодня же навещу!

Василиска вчера гадала. На Аграфену-купальницу отпросилась у матушки-настоятельницы, насобирала по лугам двенадцать трав — васильков, порею, чертополоха с папоротником — уж эти-то две травины для гадания обязательны. Ночесь положила травицы под подушку, загадала на суженого — он и приснился, не обмануло поверье. Будто бы зима на улице, снег лежит белый-белый, а на посаде, у соборной церкви, — свадебный пояс. Возки бубенцами украшены, цветные ленты лошадям в гривы вплетены. И будто бы выходит из возка она, Василиска, в подвенечном наряде. А колокола так и благовестят, благостно, напевно, звонко, и от возка к церкви — ровно бы ковер из луговых цветов — васильков, колокольчиков, купальниц. А по ковру тому, протянув руки, идет навстречу Василиске суженый в атласном кафтане с золотой канителью. Воротник стоячий на плечах — козырь — шапка бобровая, а лица-то не видно! Обнялись, поцеловались — ан по-прежнему лицо как будто в тумане. И захочешь, да не разберешь кто. Колокола звонче забили, вокруг какие-то незнакомые люди, все нарядно одетые, с подарками, в церкви — батюшка в золоченой ризе. Остановилась Василиска, на икону Богоматери глянула, скосила глаза — а вот он, жених-то, и показался! Иванко Леонтьев, тот самый, по которому Василиска давно уже сохла, чувства свои в душе глубоко затая. С первого взгляда понравился ей этот красивый юноша, светловолосый, с карими блестящими глазами. Скромен, улыбчив, а как посмотрит… Так и захолонуло, запропало девичье сердце. И сама не поняла, как так случилось? Был раньше один воздыхатель, Прошка, ну да того Василиска братом считала. А вот Иванко — совсем другое дело. И ведь не зайдет, не проведает. Митька говорит — занят очень. Занят… От того же Митрия знала девушка — это благодаря Иванке пристроилась она в паломнический дом при обители Введенской. Сама матушка игуменья Дарья ласково с ней разговаривала, однако в послушницы не звала, лишь к молитве кроткой призывала. Умна была Дарья, мирскую жизнь понимала куда как лучше многих. Вот и Василиску привечала, хоть та и никто для обители — так, паломница, гостья. На игуменью глядя, и другие монашенки синеглазой паломнице благоволили, молитвам новым учили, псалмам и иногда — от матушки-настоятельницы в тайности — вспоминали прежнюю мирскую жизнь. Хохотали даже, хоть и грех это. Однако гаданье свое Василиска и им не доверила, сама по себе трав на лугу насобирала… Вот и приснился суженый. Митька с утра забежал, попросила его напомнить приказчику, дескать, навестить обещал, а глаз не кажет! Инда, усовестится, придет. Хоть одним глазком взглянуть, поговорить, посидеть рядом, руки невзначай коснуться. А между тем дело к Иване Купале шло — празднеству особенному, греховному даже. Хотя, по народным поверьям, грех не в грех на Купалу считался, чем многие девки и парни пользовались, Василиска-то раньше ночью в росе не купалась, да и в реке поутру — только вместе с другими девками, мала была, да и суженого не было… А что, если Иванку на Купалу позвать? На тот дальний луг, за рекою, где самые игрища? Подумала так Василиска, а лицо будто ожгло крапивой — до чего стыдно стало! Бросилась пред иконами на колени, знамение крестное сотворив…

Молилась… Вдруг почувствовала — стоит позади кто-то. Обернулась — и покраснела еще больше. Господи, Боже ж ты мой!

— Здравствуй, девица, — улыбнулся Иван. — Все ли подобру-поздорову?

— Благодарствую, — Василиска чуть поклонилась, зарделась вся. — Все хорошо, твоими молитвами.

Иванко усмехнулся:

— Отчего ж только моими? Нешто некому боле за тебя молиться?

Ничего не ответив, девушка уселась на лавку, жестом пригласив гостя присаживаться рядом. Так они и сидели в небольшой горнице, даже скорее келье — друг против друга, потупив очи.

А сквозь небольшое оконце с улицы доносились песни и хохот — народ деятельно готовился к ночи Ивана Купалы.

— Хорошо им, — прислушавшись, Василиска вздохнула. — Весело.

Ивану подумалось вдруг — до чего же здесь скучно этой веселой красивой девчонке! Ей бы хороводы водить, венки вить с подружками, а она вынуждена в тесной келье скрываться, и еще хорошо, что так обошлося. А келья-то, будто тюрьма, темная, оконце узенькое, лампадка под иконами еле теплится. Сидел, сидел Иванко, незнамо, что и сказать, а потом возьми да и брякни:

— А давай на праздник сходим?

Василиска встрепенулась, старательно пригасив промелькнувшую в глазах радость:

— Так ведь грех то!

— Так, чай, не большой — отмолим!

Юноша улыбнулся, взял в свою руку девичью ладонь — Василиска аж затрепетала, — зауговаривал:

— Ну правда, пойдем! Хоть одним глазком на веселье взглянем. А здесь скажем, будто родичи к тебе с дальнего погоста приехали, повидать. Вот, мол, к ним на постоялый двор и ушла.

Девушка опасливо вздохнула:

— Ой, Иване, страшно!

Иван уж дальше — с места в карьер:

— Страшно? А хочется? Ну скажи, ведь хочется хоть одним глазком…

— Искуситель ты, Иване, — Василиска расхохоталась. — Прямо райский змей!

— Змей? Ну уж, скажешь тоже… Ну пойдем, а?

И ведь уговорил бедную девушку, куда деваться? Сделали, как уговаривались, — Василиска сказала служкам, что нынче ночует с родичами, так, для порядку больше сказала, кто где паломниц неволил, чай, не послушницы, не монашки!

Иванко ушел первым, подождал за углом, Василиска на пути оглянулась — не следит ли кто? Да кому надо?

Пристроились к большой группе молодежи — нарядно одетые парни и девушки с венками на головах шли вдоль реки к дальнему лесу. Введенский-то монастырь был как раз на нужном берегу, напротив Большой обители и посада, так что не надо было и переправляться.

День как зачался с утра чудесным, таким и оставался до самого вечера, да и ночь обещала быть сухою и теплой. Чуть стемнело, как и всегда в это время, не день и не ночь, что-то среднее; Введенский монастырь остался далеко за спиной, черный еловый лес придвинулся к самой реке, становясь все гуще и гуще. Однако страха не было — не одни шли, да и видно было, как по другому берегу реки тоже идут люди, а по реке плывут лодки.

Идущие на праздник весело перекликались:

кричали идущие впереди парни.

Им отвечали с того берега:

А эти снова:

Тут подхватили и с лодок:

Однако парни не останавливали перекличку, смеясь, кричали еще громче:

Иванко с Василиской уже догнали ребят и теперь тоже подпевали во все горло:

Меж нарядными юношами и девушками шныряли мальчишки, тоже с венками на головах, народу постепенно становилось все больше — видны были и совсем взрослые мужики, и женщины, и даже старики со старухами — всем хотелось как следует отпраздновать Ивана Купалу. По старинным поверьям, как отпразднуешь, такой будет и урожай, такой и покос, такое и солнышко.

За вершины елей зацепился серебристый рогатый месяц, на белесое небо высыпали такие же белесые полупрозрачные звезды. Впереди, за деревьями, показались огни — видать, подходили к главной поляне. И правда, совсем скоро разгоряченная песнопениями толпа вышла к горящим кострам. Молодежь завела хороводы, затянула песни, кое-кто уже начал прыгать через костры. Иван взял Василиску за руку, улыбнулся, шепнул: это, мол, чтобы не потеряться. Девушка вдруг усмехнулась, кивнув на костер:

— Прыгнем? А, вдвоем, на пару?

Иванко, рассмеявшись, махнул рукой:

— А и прыгнем! Бежим?

— Бежим!

Разбежавшись, сиганули через костер вдвоем, взявшись за руки. Чувствовалось, как ожгло ноги пламя, — и вот уже матушка сыра-земля.

— Эй, молодцы! — закричала молодежь. — Кто следующий?

Шумно было кругом, весело, водили хороводы, пели песни, славили солнышко. Устав, Иванко и Василиска уселись прямо в траву, среди молодежи. Кто-то — все равно кто — протянул им венки из желтых купальниц, пустили по кругу объемистый корец с брагой. Ядреная оказалась бражка, а уж вкусна! Интересно, из чего делали? Ягод еще вроде нет. Неужто с прошлого года осталась?

— Ой, Иванко, а я и захмелела чего-то… — Василиска прижалась к парню, и тот почувствовал сквозь одежду тепло ее разгоряченного тела. Обняв девушку за плечи, прижал к себе — так многие здесь сидели, подобные вольности были сегодня в порядке вещей. — Жаль, Митьки нету…

— А может, и есть? Здесь ведь не разберешь, народу-то — тьма.

— И правда…

Со стороны реки донеслись раскаты громкого смеха. Василиска встрепенулась:

— Пойдем посмотрим, что там?

Иван улыбнулся:

— Пойдем. Только я буду держать тебя за руку, а то потеряемся.

— Держи…

Только они подошли к берегу, как какой-то голый парень, дико смеясь, окатил их грязной водой из большого ушата. Все вокруг заголосили, засмеялись.

— Получили водицы? А теперь — купаться, эвон, на реке-то что деется!

Река у излучины вся кипела от юных нагих тел. Василиска передернула плечами.

— Что-то не хочется мне в эту воду… Знаешь что, а говорят, еще можно искупаться в ночной росе!

— В ночной росе?! Вот славно, — обрадованно воскликнул Иван. — Так что же мы здесь стоим? Бежим к лугу!

— Бежим!

Снова взявшись за руки, они выбежали на заливной луг, в густой траве которого тут и там виднелись веселящиеся парочки. Иванко хотел было остановиться, но девушка тащила его дальше, почти к самому лесу.

— Ну вот, — наконец остановилась она. — Здесь и тише, и трава гуще! А роса-то, роса… Что ж ты стоишь, раздевайся! Хочешь, я помогу?

— Помоги… А потом я тебе, ладно?

Ласковые руки Василиски сняли с Ивана кафтан, а затем и рубаху, провели по груди, плечам… Юноша дрожащими пальцами расстегнул мелкие пуговицы Василискиного саяна, сбросил его в траву, через голову стащил с девчонки рубаху…

— Ну? — Та шутливо отстранилась. — Давай-ка, теперь в траву, разом! И-и раз-два…

Прыгнули, завалились, ощутив кожей звонкую прохладу росы. Вынырнув из пахучего разнотравья, Иван привлек к себе Василиску и, обняв, жарко поцеловал в губы.

— Еще, еще… — затрепетала дева. — Целуй меня крепче, любый… И не только целуй… Сегодня ведь нет грехов!

А Иванку и не надо было упрашивать. Обнявшись, они повалились в траву… Ух и сладко же было!

Утомленные первым любовным пылом, разлеглись, подложив под головы руки, и молча смотрели на звезды. Кто-то тяжело прошагал мимо. Иванко привстал, дернулся, увидев широкие плечи незнакомца. Тот, услыхав шевеление, обернулся — чернобородый мужик со шрамом! Ныряльщик!

— Веселитесь, веселитесь, — ощерив зубы, негромко сказал мужик. — Я вам не мешаю, и вы не вздумайте мешать мне, ясно?

Погрозив влюбленной парочке кулаком, он скрылся в лесу.

Василиска обняла Иванку за плечи, прижалась, зашептала:

— Знаешь, кто это?

— И кто же?

— Он ищет цветок папоротника — тот открывает все клады.

— Вот как? — Иван улыбнулся, подумав, что такой цветок никак не помешал бы и ему — серебришка-то осталось совсем мало.

Девушка погладила его по плечам, поцеловала в шею, повалила в траву… Ох, сладко!

Потом встали, переглянулись.

— Ну что, теперь на реку?

— Одежку надевать будем?

— А зачем? Возьмем с собой, все равно снимать.

Они вышли к реке значительно выше, не там, где купались все. Но и здесь было хорошо, тихо, спокойно; на широком плесе играла рыба, а снизу доносились песни и смех.

— Эх, хорошо!

— Тсс!

Вынырнув, Иванко прижал палец к губам. С того берега доносились какие-то звуки, словно бы таясь шло много народу.

— Давай-ка неслышненько в камыши, — схватив Василиску за руку, скомандовал юноша.

— А ты?

— А я здесь послушаю.

Дождавшись, когда девушка спрячется, Иванко осторожно подплыл к противоположному берегу, заросшему густым ивняком и ольхою. Выбрался, затаился, прислушался.

— И где они? Что-то не видно, — произнес чей-то сипловатый голос, казалось, прямо над головой затаившегося в кустах Ивана.

— Не видно? — кто-то мерзко захохотал, словно базарная баба. — А ты, кормилец, прислушайся-ка! Слышь, как регочут?

— А и впрямь, — согласился сиплый. — Слышно! Утра подождем, сейчас темновато больно, упустим.

— Отец настоятель наказывал, чтоб особо не зверствовали, — вмешался в разговор третий голос, как видно, принадлежавший молодому парню. — Велено проследить.

— Да ладно тебе, брате! Всего-то отымем парочку-другую двоеверок — от них не убудет, эко дело. Ну а остальных, кто попадется, в поруб!

— Вы ждите, — со смешком произнес бабьеголосый. — А я с людишками кое-какие пути перекрою. Кого сможем — имаем, верно, Федя?

— Верно, верно! На святое дело идем.

— Инда, идите с отрядцем малым. Справитесь?

— Божьею волей.

— Ну а мы все ж света дождемся.

Ага! Значит, будут дожидаться утра — тут же смекнул Иван. Осторожненько спустился вниз, нырнул, не поднимая брызг, доплыл до камышей, зашептал:

— Василиска, ты где?

— Здесь, тебя дожидаюсь, — так же шепотом отвечала девушка. — Что там такое?

— Одевайся, идем. Предупредить надо.

— Предупредить? Кого?

— Кого надо. Идем!

Когда, уже ближе к утру, монастырские и просто охочие укрепиться в вере люди, вооруженные копьями и дубинами, выбрались на поляну, их разочарованным взорам предстала лишь пара догоравших рыбацких костров.

— Неужто не было? — хмуро произнес сиплый.

— Да как же не было! Эвон, в кустах-то, гляньте… Да и на деревьях тоже, и внизу, в камышах…

Сиплый нервно прикусил губу: в кустах, в камышах, на ветках деревьев, словно в насмешку, висели желтые купавские венки.

Глава 15 Соглядатаи

Митька так и не смог выбраться ночью на праздник — некогда было. Бабка Свекачиха всерьез взялась за слуг, досталось и попавшим под горячую руку Онисиму с Митькой. Дворовые слуги носились по двору, чего-то таскали, парили, жарили — видать, готовились к пиру, который, впрочем, на бабкином подворье устраивался почти каждую ночь, естественно, ежели приходили гости. Вот и сейчас готовились.

Воспользовавшись суматохой, Митька смыкнул было к воротам, да нарвался на бабку.

— Эй, отроче! — Свекачиха поманила его пальцем. — Чего без дела околачиваешься? Иди, вон, парням помоги.

Дюжие парни-оброчники, матерясь, ворочали приготовленные для частокола бревна. Они уж давно лежали, еще с весны, толстые сосновые бревнища, кои, по уму, надо было б давно обтесать да вкопать вместо покосившегося бабкиного заборчика, но вот пока как-то руки не доходили. А теперь вот дошли.

Крякнув, двое парней, поднатужась, перевернули бревно. Подошедшему Митьке вручили скребло да поставили на ошкурку, куда ж еще-то? Нешто слабосильный отрок способен этакие бревнища ворочать? За всеми работниками пристально наблюдала сама хозяйка — попробуй-ко чего не сделай! Митрий быстро употел, упарился — не привык скреблом действовать, не было навыка, вот и уставал быстрее других. Сжав зубы, потихоньку оглядывался — Онисима нигде не видел, вот ведь, прохвост, сбежал все-таки! Наверняка на Купальскую ночь, на праздник, ужо завтра будет хвастать! Странно, что и главный надсмотрщик, плоскорылый Федька Блин, тоже нигде не отсвечивал. Неужто и он на праздник сбег? Да ну, не может быть — уж больно заметная фигура, а отпроситься — так не отпустила бы бабка. Эвон, работы-то!

— Быстрее, быстрее, курвищи! — Свекачиха заставила работать даже веселых девах, и те, вполголоса ругаясь, тащили на коромыслах наполненные водой ведра. Кажется, уж натаскали воды на две бани, а бабка все равно подгоняла: бегала, орала, суетилась. И вообще шум кругом стоял страшный. Свою лепту вносил и пес Коркодил — прыгал, натягивая цепь, вставал на задние лапы да лаял, гад, не умолкая. Надоел всем до чертиков, а поди-ко его успокой — только бабку и слушал, а той сейчас вовсе не до пса было.

Вечер перед Иваном Купалой выдался светлый, небо оставалось безоблачно-голубым, лишь чуть поблекло уже ближе к ночи. Снова отправив девок за водой, Свекачиха велела оброчницам вычистить птичник, а парням — перетащить бревна на другое место, ближе к амбару.

— И что ей все неймется? — зло ощерился кто-то. — Будто здесь эти чертовые бревна плохо лежали? Нет, давай к амбару. Ну, хозяйскому слову не поперечишь… Взялись, братцы!

Между тем приноровившийся к ошкурке Митрий потихоньку присматривался ко всему, происходившему на дворе, и пришел к весьма парадоксальному и неожиданному для себя выводу: никакой видимой потребности во всех этих работах не было! Бревна — прав оброчник — можно было и на месте оставить, да и ошкуривать их удобнее днем, а не на ночь глядя, как и птичник чистить. Воды в баню натаскали столько, что та уже лилась через край бадеек, наполнили и ушаты, и малые пустые бочонки, что были приготовлены для солений. Некоторые бочонки оказались с трещинами, и налитая вода вытекала, что нисколько не смущало Свекачиху. Та только злобствовала да подгоняла — скорей, скорей. Вот скрылась ненадолго в избе, вышла — уже с плеткой! — ухмыльнувшись, зашла в птичник, откуда сразу же послышались звуки ударов и девичий вой — видать, бабуся задала работницам хорошую трепку! А к чему, спрашивается? Сколько Митька тут был, так только и видел, как оброчницы от безделья изнывали. Что, раньше их на работы настропалить нельзя было? Странно…

Уж месяц закачался над крышами изб, когда Свекачиха наконец смилостивилась, отпустила всех молиться да почивать. На Митьку указала пальцем особо:

— А ты, паря, с оброчниками на сеновале спи, да смотри у меня — доиграетесь с Мулькой. Ужо шкуру спущу с обоих.

За спиной хохотнули, а Митька вздрогнул: откуда бабка узнала про их отношения с Мулькой? Неужто сама девчонка и нажаловалась? Так она ж немая. Значит, кто-то другой сболтнул. Ну а кому что за дело? Разве что Онисиму? Да, похоже, что больше некому! Тот ведь мог, змей, чисто из зависти наябедничать, мог. Хотя и с Мулькой-то в прошлый раз нехорошо вышло — обиделась девка, явно обиделась. Не донесла б про расспросы… Не донесет — немая. Кстати, тоже интересно, где ее носит? Что-то на дворе не видать.

Этим же вопросом вдруг озаботилась и Свекачиха. Почесала задумчиво подбородок, зыркнула на всех собравшихся.

— Чтой-то я Мульку не вижу. Неужто запропала куда?

— Матушка, вели слово молвить, — подала голос какая-то замызганная гусиным пометом оброчница.

Бабка милостиво кивнула:

— Инда, Катерина, молви.

— А Гунявая Мулька, матушка, поутру еще о чем-то шепталась с Федором да все кланялась, видать, отпрашивалась на посад.

— Отпрашивалась? Чтой-то Федор мне не сказал? Забыл, наверное. Инда, спрошу опосля — чего этой дщери на посаде делать? Ладно, молитеся да спать! Завтрева разрешаю отдохнуть, в честь праздника.

Все радостно поклонились:

— Да возблагодарит тебя Господь, матушка!

— Ладно, ладно, — довольно оскалилась бабка. — Помните мою доброту!

Завалившись вместе с оброчниками на сеновале, Митька не засыпал — думал. Сена было немного, покосы только еще начинались, и не очень-то удобно лежалось — жестко, хотя оброчников сие обстоятельство ничуть не смущало — храпели так, что, казалось, снесет крышу. А вот Митрию не спалось, и не потому вовсе, что жестко. Очень уж хотелось докопаться — с чего б это именно сегодняшним вечером бабка Свекачиха организовала подобную суету?

Что суета была организована специально, у Митьки сомнений не было — видел, сопоставлял, размышлял, — не зря ведь прозвали Умником! Зачем, зачем бабке все это? Что хорошего в суете да гаме? Неразбериха, вот что! Никто никого не замечает, все орут, носятся, как заполошные. Спроси кого — видали ли где… ну, хоть того же Федьку Блина? Так точно ответят, что вроде как где-то рядом бегал, да вот отошел куда-то. А, скажем, о содомите Акулине Блудливы Очи никто и не вспомнит — есть он на усадьбе, нет ли? Кому какое дело. Ага! Так, может быть, именно в этом и дело?

Если вдруг спросит кто — хоть монастырский контролер-служка, — где в ночь на Ивана Купалу был тот-то и тот-то — никто ведь и не ответит наверняка. Только приблизительно — вроде как был, а может, и не было. Хитра бабка Свекачиха, ой, хитра! Скрывает на всякий случай какое-то дело. Вроде бы и не очень это надо — скрывать: кому тут доносить-то?

А может быть, как раз и надо?! Может быть, и есть кому доносить, неужто судебный старец Паисий совсем уж без присмотра сей притон оставил?! Не оставил, тут и гадать нечего. Значит, есть, есть здесь у Паисия верный человечек, как говорится — глаза и уши, только бабка не знает кто и на всякий случай пасется. Паисий умен, доброхота своего Иванке не выдал, что понятно: тот тут ненадолго, выполнит задание и уедет. Уедет…

Так и они с Иваном уедут, и он, Митрий, и Прохор. Господи, неужто удастся из нищего жития вырваться, вольным человеком себя почувствовать?! Впрочем, Митрий и сейчас вроде как вольный…

Только если б не Иванова заступа, так давно б словили, заковали бы в железа, клеймили б, как беглого. А может, и казнили бы лютой смертию другим в назидание.

Слава те, Господи, не оставил, сподобил в государевы люди выбиться! Государству Российскому послужить — то славно! Вот как раз сейчас и послужить — вызнать все, за тем и послан! Так что не спи, не спи, Митрий! Федьки Блина на усадьбе нет, Мульки, еще нескольких холопов, самых здоровых, да и содомит Акулин что-то носа не кажет. Где они все? А может быть, вот как раз к утру и вернуться должны? Притаиться у ворот, посмотреть…

Стараясь не шуметь, Митька поднялся на ноги и, приоткрыв воротца, выскользнул в ночь. В молочно-кисельном небе висели белые звезды. Тихо было кругом, лишь вдруг загремела цепь. Коркодил, псинище! Как же Митька про него не подумал?! Сейчас вскинется, гад хвостатый, лаять начнет — пробуй тут проберись хоть куда тайно. Эх, делать нечего, придется до утра выжидать.

Странно, но пес почему-то не лаял. Заинтригованный отрок замедлил шаг, присмотрелся… и не поверил своим глазам! Напротив ворот, у собачей будки, на корточках сидела Гунявая Мулька и, что-то ласково мыча, чесала псинищу брюхо. А тот развалился, повизгивая от удовольствия, махал хвостом да все норовил лизнуть девчонку в нос.

Вдруг что-то почувствовав, Мулька резко обернулась и вздрогнула. Пес тут же поднял голову, зарычал.

— Тихо, тихо, — негромко произнес отрок. — То ж я, Митрий.

— Умм… — Мулька кивнула, успокаивая собаку.

Митька присел рядом:

— Ты знаешь, прости, что тебя, может быть, чем-то обидел.

Девчонка не отозвалась, все гладила пса.

— И вот еще, — оглянувшись, продолжил Митрий. — Про тебя сегодня Свекачиха спрашивала — мол, куда это запропастилась Мулька? А и правда — где все? И Федьки Блина нет, и холопов, и гость куда-то запропастился.

Так просто спросил, понимал — не ответит девчонка. И хотела бы, да никак — немая. Интересно, как она на реке оказалась? А, наверное, в обитель ходила, грехи замаливала. В общем-то, если разобраться, несчастная девка эта Гунявая Мулька. Митька осторожно положил руку девчонке на плечо, погладил. Мулька не отпрянула, а, скосив глаза, улыбнулась.

Пес Коркодил вдруг снова поднял голову, навострил уши. Митрий тоже прислушался — к усадьбе явно кто-то ехал. Хрипели лошади, поскрипывали колеса телеги. И копыта по высохшей дорожке — цок-цок.

Митька дернулся — куда б спрятаться? Обратно на сеновал? Так что оттуда увидишь? И не услышишь ничего. Мулька между тем тоже вскочила на ноги и, схватив отрока за руку, потащила за собой.

— Умм!

Сказать по правде, в Мулькину избенку Митрию сейчас хотелось еще меньше, чем на сеновал — уж из избы-то и вовсе ничего не увидишь. Ну хоть где-нибудь притаиться. Вон хоть за бревнами!

Неожиданно для отрока девчонка тоже приняла решение — резко повернула на бегу, едва не упав. Спрятались оба, затаились.

А между тем во двор через калиточку вошел Федька Блин, осмотрелся и самолично отпер ворота, отодвинув тяжелый засов. Вот те на! Что ж, бабка и воротника на ночь не выставила? Забыла, что ли? А скорее всего, спал воротник, понадеясь на Коркодила, на этакого-то псинища вполне можно было надеяться. Вот и сейчас пес пару раз гавкнул, но, узнав Федьку, помахал хвостом.

— Цыть, псина! — обернувшись, прикрикнул Федор.

В распахнутые ворота на пегом коньке торопливо въехал Акулин Блудливы Очи, за ним проскрипела накрытая рогожкой телега. Последними, закрыв ворота, во двор вошли здоровенные хмурые парни — холопы Свекачихи. У каждого из них за поясом было заткнуто по большому ножу, а у Акулина — ну надо же, Митька это и не сразу заметил — болталась кривая татарская сабля. Тоже еще, Аника-воин! Интересно, что под рогожкой, в телеге? Что такое?! Митька присмотрелся — и не поверил глазам: рогожка-то шевелилась! И даже, казалось, постанывала. Жалобно так, по-детски…

— Тележку — в амбар, — спешившись, по-хозяйски распорядился Блудливы Очи. Ох, и мерзкий же у него был голос — с каким-то придыханием, словно у старой бабы…

В ворота неожиданно раздался стук, словно бы кто-то молотил кулаками:

— Эй, эй, пустите!

— Да кого там черт принес на ночь глядя? — неласково отозвался Федька Блин. — Свои давно все дома.

— То я, Онисим Жила.

— А, ты, паря… Вона, к калитке иди.

Митька навострил уши.

— Ну? — впуская парня, требовательно произнес Федька. — Проследил?

— Угу! — радостно и вместе с тем как-то гадко отозвался Онисим. — Эвон, что отыскал…

Что он там проследил? Чего отыскал?

— Идем в избу, расскажешь, — Федька махнул рукой. — Чего так долго? Поди, на Ивана Купалу, на луга, шастал?

— Что ты, что ты, Феденька, давно здесь, у ворот сижу — пса боюся. Вот, хорошо хоть вас дождался.

Ничего больше не сказав, Федька Блин поднялся на крыльцо. Следом за ним зашагал и Онисим.

На дворе все затихло, даже Коркодил залез в свою будку и смачно, клацнув зубами, зевнул.

— Интересно, что у них там в телеге? — шепотом произнес Митрий.

— Умм, — Мулька отозвалась так же тихо и потянула отрока за руку, мол, идем, посмотрим.

Шустро пробежав мимо бабкиной избы, они вышли на задний двор… и застыли, увидев у дальнего амбара высокого парня. Сторож!

— Видать, что-то ценное привезли, коль своим не доверяют, — буркнул себе под нос Митька. — Ишь, сторожа выставили. Ну, ладно. — Он повернулся к девчонке. — Пора и спать, утро вечера мудренее.

Мулька неожиданно улыбнулась и потянула парня к своей избенке. Митька хотел было сказать насчет бабкиного предупреждения, но почему-то раздумал. В конце концов, как она узнает-то?

В избе Мулька зажгла огарок свечки — сразу стало словно бы теплее, уютнее. Девчонка скинула телогрею, наклонилась, поправляя овечью кошму на широкой лавке. Митька подобрался сзади, обнял, провел рукой по спине. Девчонка выпрямилась, обернулась — и Митрий крепко поцеловал ее в губы. А руки его уже распускали поясок на Мулькиной длинной рубахе.

— Умм!

Девчонка отпрянула и, с улыбкой сняв одежку, распустила косу…

— Уй, — тяжело дыша, прошептал Митька. — Ты… Ты такая красивая! Краше всех… краше…

Бах!

Резким ударом ноги вышибли дверь, и в Мулькину избенку ворвалось сразу несколько человек, средь которых был и Онисим, и плосколицый Федька.

— Ага! Вот они, полюбовнички! — Размахнувшись, Федька ожег плетью голую Митькину спину. Потом ударил еще, рассекая кожу!

Митрий мужественно терпел боль, обнимая девчонку, — только бы не досталось ей, только бы… Эх, стыд-то какой. Все же дозналась бабка!

— Ну, хватит! — обернувшись, громко сказал он. — Это я виноват — сам пришел. Я перед хозяйкою и отвечу.

— Ты?! — неожиданно загоготал Федька Блин. — Да ты тут ни при чем, шпынь! Хотя, впрочем, сойдешь за компанию. Гы-гы-гы…

Онисим тоже смеялся, мерзкая рожа! Еще и спросил, носом шмыгнув:

— Может, мы, пока хозяйку ждем, с девкой поразвлечемся? Эвон, и раздевать не надо!

Вытянув руку, он ущипнул Мульку за бок.

— А?

В ответ Митька коротко и сильно, как учил Прохор, ударил парня в скулу. Тот только хмыкнул и, дернув головенкой, ударился затылком о притолоку. Отброшенный Федькой Митрий отлетел в противоположную сторону.

— Молодец, — скривясь, похвалил его Блин. — Хорошо лопоухого уделал.

— Да я его… я его… — размазывая по лицу сопли, хорохорился Жила. — Ты, Феденька, мне его дай пытать…

— Вот его-то как раз пытать не за что… Эй! — Федька повернулся к отроку. — Порты надень, не позорь хозяйку.

Быстро натянув штаны, Митька оглянулся на Мульку — та так и стояла, нагая, бледная, а в серых блестящих глазах ее словно бы горело пламя. Митька не вовремя, но подумал вдруг, что Мулька очень походила в этот миг на какую-то святую великомученицу.

— Ну, спымали? — войдя в избенку, проскрипела Свекачиха и, увидев Митьку, мерзко заулыбалась. — Ой, родненький! И ты здесь. Ну и славно, вот и поразвлечемся… Ну? — Опустившись на лавку, она требовательно взглянула на Федьку. — Чего хотел сообщить?

— Онисим, говори! — кивнул Блин.

Онисим откашлялся, утер рукавом сопли:

— С утра еще Феденька меня услал за Мулькой следом…

— Эта Мулька у меня сранья на посад отпрашивалась, мол, родичи дальние на праздник приедут. А я-то и смекнул — откуда у нее родичи, коль полная сирота она? А? Вот и подумалось — а ведь не зря отпрашивается, да настойчиво этак. Может, думаю, просто поразвлечься хочет? Или что другое замыслила? Вот на всякий случай и послал следом Онисима. Онисим, говори — что видал?

— Скажу…

Митрий украдкой перевел взгляд на Мульку: та застыла, словно статуя, про которые писано в греческих книгах.

— Никуда на посад Мулька не пошла, — объяснял Онисим. — По тропке, вдоль реки, к обители побежала. Там, в стене, меж бревнищами, щелка есть, мохом заткнутая… Обернулась дщерь — язм в лопухи спрятался, — потянулась. Оп — и уже обратно пошла, в реке купатися. А я не будь дурак, походил вдоль стены-то, потрогал мох… И отыскал кое-что.

— И что же? — живо заинтересовалась бабка.

— А вот! — вступивший в беседу Федька вытащил из-за пазухи свернутую в трубочку бересту и с поклоном протянул бабке.

— Эвон что! — Свекачиха, развернув бересту, зашевелила губами, грамотная оказалась, к Митькиному вящему удивлению. — Аку-лин… Акулин… Блудливы Очи… приедоху и сказаху… отроков искаху… Ах ты змея!

Поднявшись на ноги, бабка Свекачиха отвесила несчастной девчонке увесистую пощечину. Мулька дернулась, но холопы крепко держали ее за руки.

— А я-то, дура неразумная, думаю-гадаю, кто на меня доносит? Эвон кто! Ну, пригрела на груди змеюку! — Свекачиха еще пару раз ударила девчонку по щекам, после чего с угрозой в голосе пообещала, что уж теперь-то вызнает от Мульки все: на кого шпионила, зачем, с какой целью, чего писала.

— Расскажешь — тихонько помрешь, по-доброму, — увещевала бабка. — Ну а не расскажешь, мы тебя живьем в котле смоляном сварим… — Пожевав губами, Свекачиха обернулась к Федьке: — В яму ее! Пущай посидит, подумает, нагая, с червями да с крысами.

Федька щелкнул пальцами, и холопы сноровисто утащили девку.

— А с этим что делать? — он кивнул на Митьку.

— С этим? — Свекачиха вдруг глухо захохотала, словно бы вспомнила вдруг что-то очень веселое. — А этого мы засолим! Пока же — в подпол его, в клеть!

Засолим? Митька недоуменно захлопал глазами. Послышалось? Пошутила бабка?

Глава 16 Тонник

Иванко был крайне рад, что им с Василиской удалось-таки выкрутиться из той щекотливой ситуации, которая могла бы образоваться в случае их поимки монастырскими людьми на «бесовских игрищах» во время Купальской ночи. Отчетливо помнилось все — и купание в ночной росе, и первый поцелуй, и… Юноша мечтательно улыбнулся и покраснел. Нельзя сказать, чтоб Василиска была его первой девушкой, в Москве имелось немало дворов с веселыми девками — жрицами продажной любви, — коих холостое население города и посада отнюдь не чуралось. Не являлся исключением и Иван — хаживал по злачным местам, хаживал, пусть нечасто, изредка, но хаживал. Однако здесь, с Василиской, было совсем по-другому.

Внезапно нахлынувшее на молодого человека чувство оказалось сильным, притягательным и незнакомым. Да-да, незнакомым, ведь продажная и легкодоступная любовь — это ведь и не любовь вовсе, а нечто другое, срамное, стыдное. А здесь… Иванко чувствовал, что и он сам, и Василиска вовсе не стыдились того, что произошло на лугу, во время купания — все сложилось словно бы само собою, и так, что у обоих захватило дух. А это значит… Это значит, наверное, что охватившее молодых людей чувство было обоюдным и отнюдь не сводилось к похоти.

Хотя, чего греха таить, Иван был бы не против повторить эту ночь еще, и не один раз, а много-много. Интересно, а Василиска бы не отказалась? Наверное, нет. Но, тсс… Думать об этом пока рано. Одно дело — согрешить во время всенародного праздника, пусть даже несколько и того, «бесовского», языческого, когда это делали все… ну, почти все, кроме разве что стариков да малолетних детей, и совсем другое — согрешить тайно. Кто ему, Ивану Леонтьеву, эта девушка с толстой темно-русой косой и глазищами, синими, как океан-море? Ни жена, ни невеста. Подружка? Нет, подружек бывает много, а Василиска одна… Любимая! Да, именно это слово и будет самым подходящим для их отношений! Любимая…

Иван перевернулся на спину и, широко раскрыв глаза, заулыбался. Боже, как хорошо, что ты сподобил все, что случилось!

Юноша так и пролежал до утра на широкой лавке в узенькой гостевой горнице и поднялся на ноги, лишь когда колокола церквей забили к заутрене, а в узорчатый переплет окна заглянул первый луч солнца. Смешно прищурив глаза, Иван вышел во двор, к рукомойнику, сполоснул лицо, потянулся, мысленно планируя наступающий день. Перво-наперво следовало сходить на пристань, к баркасникам, благо дружок лоцман обещал замолвить словечко, чтоб хорошо встретили.

Затем вернуться и ждать с докладом Митьку — что-то давно не прибегал парень на постоялый двор, как бы не попал под дурное влияние, не вляпался бы куда-нибудь. Да нет, не должен бы вляпаться, недаром Умником кличут. А что не идет, так на то многие причины есть. Может, пока не улучить момент, не вырваться? Интересно, выйдет ли что-нибудь с Акулином? Посланец ли содомит или так, пустышка? Скорее всего — последнее, хотя Митька, кажется, думает по-другому. Ну вот, пусть и проверяет свою идею!

Да, еще с книгой этой, «Пантагрюэлем»… Судебный старец Паисий обещался как раз на днях вернуть книжку с курьером. А вдруг в это время он, Иван, будет отсутствовать? Следует предупредить управителя двора чернеца Аристарха, пусть, ежели что, ему и оставят книжицу.

Да, и тот странный немец, что так интересовался «Пантагрюэлем» у старика-книготорговца, что ж он до сих пор не зашел? Ведь книготорговец сказал, где искать владельцев книжки. Что же никто не приходит? Изменилась ситуация? Навалились дела? И что такого в этой книжице? Как вернет Паисий, надо будет повнимательнее ее проглядеть…

Эх, да как проглядишь-то?! Книжица по-французски написана, а его только Митька знает, и то не очень-то хорошо. Вот пусть Митька и посмотрит, заодно в языке еще раз потренируется, вспомнит, ведь лишних знаний не бывает. Ладно, когда придет, надо будет обязательно заставить парня снова прочесть книгу, ведь кому-то она очень нужна! Знать бы зачем? Ничего, даст Бог, узнаем.

Теперь о ловушке для московского гостя подумать, о баркасниках — уж их-то он — как и лоцмана — никак не минует, не на себе же зерно в Швецию потащит.

И еще таможенник. Что он за человек? Так ведь и не выяснено. Паисий сказал только, что скрытный. А Прошка докладывал — в монастыре нового таможенного монаха считают человеком богобоязненным и скромным. Ни с кем особо не водится, если не в таможне, так все сидит в своей келье да молится. В стремлении к книгам или учености не замечен, в отличие, скажем, от убиенного Ефимия.

Эх, вот бы кого допросить — да только, увы, на том свете. Как и тот странный утопленник, белобрысый свей, о котором Прохор должен был обязательно доложить судебному старцу. Да уже и доложил, наверное. Паисий умен и деятелен, враз установит личность. Ну и похороны организует, нешто можно тело так оставлять, все ж таки человек, не зверюга лесная.

Итак, что еще осталось сделать? Да, пожалуй, пока все… Все, а к цели-то пока ни на миг не приблизились! Все в темноте блуждаем. Эх…

Поднявшись к себе, Иванко опустился на лавку и обхватил голову руками. Господи, а ведь и впрямь, что для главного-то дела сделано? Ничего! А сам он, Иван сын Леонтьев, только перед Митькой да Прохором вид делает важный, всезнайкой прикидывается, а на самом-то деле… Послал его дьяк Тимофей Соль, понадеялся. А ведь ни опыта у Ивана в таких сложных делах, ни умения. Да откуда им взяться-то, и умению, и опыту, в шестнадцать-то лет, да и те неполные?!

Господи, на тебя вся надежа! Ну, и на себя тоже, не зря ведь говорится — на Бога надейся, а сам не плошай. И еще на парней надеяться можно, на Митьку с Прохором, ну разве ж справился бы здесь, в чужих-то местах, без них? Славные ребята, особенно Митька. Умный, черт, рассудительный не по годам. А Прохор… Как он учил ударам — любо-дорого смотреть. И ум проявил, и смекалку. Молодец! И с такими парнями да дела не сделать? Да не может такого быть!

Нечего унывать — действовать, действовать, действовать! Сейчас быстро на пристань, потом в обитель, к Паисию, может, еще чего-нибудь вспомнит про чернеца Варсонофия? Да и вообще, не худо и самому понаблюдать за новым таможенником, хотя б и даже совсем небольшое время. Как держится, как принимает посетителей, как разговаривает с людьми, таможенник — должность общественная, считай, целый день на людях. Вот и посмотрим.

Сказано — сделано. Облачившись в вычищенный дворским служкой полукафтан, Иван для солидности прицепил к поясу палаш и, насвистывая что-то веселое, отправился к пристани. Причем, словно бы по пословице «Бешеной собаке триста верст не крюк», нарочно сделал круг, заглянув на Соборную площадь. А чего бы не заглянуть? День замечательный, солнечный — гм, не зря с лоцманом Терентием Ухо, согласно традиции, в кабаке погоду направляли, в такой денек пройтись куда — самая радость.

Вот и шагал Иванко, вот и насвистывал, по пути подмигивая всем попадавшимся на глаза девкам. Нет, плохого или чего срамного не думал, упаси Господи. Так просто подмигивал, вовсе без задней мысли. Свернув с Береговой, прошелся тенистым проулочком, вот уже и площадь, эвон, впереди, деревянная Преображенская церковь, рядом с которою торговые ряды, лавки и таможня с весовой-важней. Иванко к таможенной избе не пошел, притулился неподалеку, у важни, делая вид, что в числе прочих зевак увлеченно рассматривает пригнанных на продажу коней. Сам же нет-нет да и косил на таможню глазами, куда как раз подъехал очередной обоз, небольшой, в три телеги.

Таможенный монах Варсонофий — не старый, но согбенный, морщинистый, с глазами, сияющими и выпученными, как у первых святых, — самолично проверял груз: пеньковые канаты, восковые круги, большие деревянные бочки.

— Ты уж побыстрей, батюшка, — кланялись монаху купцы. — Пока ведро стоит, хотим до Стекольны добраться.

— К свеям, значит, собрались? — сипло переспросил Варсонофий.

Иванко непроизвольно вздрогнул — больно уж голос показался знаком. Не этот ли голос он слышал совсем недавно, в ночь на Ивана Купалу? Совпадение? А может, нет? Спросить у Паисия? Нет, уж лучше поручить Прошке — пусть разузнает, не привлекая внимания. Да, так и следует сделать.

Еще раз взглянув на таможенника, Иван повернулся и быстро зашагал к пристани.

На реке у мосточков покачивалось с полдесятка карбасов — вместительных, неглубоко сидящих судов, довольно неповоротливых, зато надежных. Случалось их и по льдам перетаскивать, и по мелям. На бережку, напротив карбасов, дымили костры — матросы варили похлебку. Ближе к реке, на песочке, двое полуголых парней деловито конопатили варом перевернутую кверху дном лодку. Пахло смолой, солью и еще чем-то таким мерзким, чему даже и названия не было. Наверное, так могло пахнуть в аду! Иван поморщился, принюхался и вдруг увидал сидевшего на краю мостков старого знакомца — чернобородого угрюмого мужика со шрамом через все лицо! Того самого, ныряльщика и искателя кладов.

Мужик этот не просто сидел и болтал в воде ногами, он еще и выпускал из ноздрей и рта густой, отвратительно пахнущий дым! Господи Иисусе! Иван машинально перекрестился, да так и остался стоять, раскрыв рот, позабыв про всю свою солидность и важность. Чернобородый наконец заметил его, однако, естественно, не узнал — мудрено узнать было, чай, ночью все кошки серы.

— Чего уставился, паря? — с хохотом спросил он. — Табака не нюхивал?

— Так это табак? — удивленно переспросил юноша.

О табаке он, конечно, слыхал, правда, как курили — не видел, только слыхал пару раз рассказ дьяка Тимофея Соли о том, как курил табачище иностранный лекарь. Судя по рассказу, это был не лекарь, а исчадие ада.

— Ну, посмотрел? — Мужик сплюнул в воду желтой тягучей слюной. — Тогда проходи, неча тут шляться.

— Как это проходи? — возмутился Иван. — Я по делу пришел, старосту баркасного ищу… э… — Юноша тщетно вспоминал названное лоцманом Терентием имя, наконец, после больших усилий, вспомнил. — Евлампий Угрюм, так его зовут, кажется…

Мужик перестал курить и, выбив о мостки трубку — о, вот он где, дьявол-то, прячется! — подозрительно воззрился на парня:

— А кто тебе сказал про Евлампия?

— Да дружок один… лоцман Терентий Ухо, может, знаешь такого?

Имя Терентия Ухо произвело на неприветливого мужика прямо-таки волшебное впечатление. Он улыбнулся! Улыбка, правда, оказалась хищной, но все же это было лучше, чем подозрительно угрюмая рожа.

— Ах, Терентий? Дружок, говоришь? Постой-постой, не ты ли будешь холмогорский приказчик Иван Леонтьев сын?

— Ну я, — настала Иванкина очередь удивляться. — А что такое?

Вместо ответа мужик вдруг захохотал. Громко, что называется, от души. Хохотал долго, Ивану даже наскучило, потом, отсмеявшись, подозвал тех, кто сидел у костров, и даже тех, кто конопатил лодку. Иван даже смутился от такого внимания. А мужик… мужик показал на него рукой, словно демонстрировал какую-то особенную, принадлежащую лично ему вещь, словно бы хвастался:

— Гляньте, парни, кто к нам пришел. Терентия Уха новый дружок — Иван-приказчик!

Тут уж грохнули хохотом все. Правда, смеялись довольно дружелюбно и, надо отдать должное, недолго. Интересно только с чего? Ну, вообще-то была у Ивана одна догадка… блестяще подтвердившаяся.

— Слыхал я, — мужик со шрамом почесал под рубахой заросшую густым жестким волосом грудь, — как вы с Терентием в царевом кабаке гулеванили! Хорошее побоище устроили, молодцы! Кабацкая теребень до сих пор крестится.

— Ах, вон оно что, — с деланной ленцою отмахнулся Иван. — Да, было дело. Но вот насчет драки и выпитого — сильно преувеличено.

— Ничего-ничего, скромник какой! Ишь — преувеличено! Терентий рассказывал, как вы в башне очнулись.

Обступившие парня матросы вновь засмеялись.

— Нечего зубоскалить, — внезапно оборвал их мужик. — Давайте работайте, скоро в море идти. А ты, Иване, не скромничай. Ну, выпили и выпили, с кем не бывает. А вот то, что вы вяжицких упырей побили, — вот за это молодцы! Так их! Давай знакомиться, — он протянул руку. — Я и есть Евлампий Угрюм, староста местный. Почто пожаловал?

Разговаривали в каморке — кормовой каюте одного из баркасов: Иван сослался на то, что беседа предстоит тайная, не для многих ушей. Уж конечно, пришлось и выпить с Евлампием, а куда денешься, когда так настойчиво предлагают, да еще и насмешничают, дескать, где уж мне, сирому, с этаким «питухом» тягаться!

Выдохнув, Иван хватанул кружицу… и едва не задохнулся, настолько крепким оказалось предложенное баркасником зелье.

— Что-о, что-о это-о? — хватая широко открытым ртом воздух, только и смог осведомиться Иван.

— Ром, — охотно пояснил Евлампий, оказавшийся не таким уж и угрюмым. — На островах южных из тростника делают.

— Хорошо — не из навоза… Так просьбишку мою выполнишь?

Староста ухмыльнулся:

— Смотря какую. Вот ежели попросишь курить тебя научить…

— Что ты, что ты, упаси Господи!

Вместе и посмеялись, после чего Иван, не вдаваясь особо в подробности, изложил суть дела.

— Ха! — неожиданно хохотнул Евлампий Угрюм. — Соперники, говоришь? Так уже приходили.

Иван от волнения чуть было не прикусил язык:

— И кто же?

— Служка один со Стретилова, — пояснил Евлампий. — Не от себя приходил, посланцем. Сказал, человече один насчет плаванья в свейскую сторону договориться хочет, да чтоб — навроде тебя, Иван, — все тайно обделано было. Как раз к вечеру сегодня и придет договариваться.

— А куда придет?

— Сюда, к баркасам. Хочешь, так приходи, посмотри, кто таков. Ну что, — староста ухмыльнулся, — тяпнем еще по полкружки?!

— Ой, нет, — скривился Иван. — Уж лучше вечером.

— А и правда! Вечером-то куда лучше будет. Эх, употребим под ушицу! Ну, жду!

Простившись с Евлампием до вечера, Иван быстро зашагал обратно на постоялый двор, размышляя о неожиданной пользе пьянства. А ведь и в самом-то деле, ежели б не выпили тогда с лоцманом, вряд ли баркасный староста хоть что-нибудь рассказал, ведь, судя по виду, это и не человек — кремень! Недаром Угрюмом прозван. На протяжении всей беседы с баркасником Иванку так и подмывало спросить про цветок папоротника и клад. Удержался, не дурень же, понимал — всякому спросу свое место и время. Есть у любого человека такие тайны, коими он ни с кем и ни за что делиться не будет. Так нечего и спрашивать зря, отношения только портить.

На полпути Иван вдруг остановился и, немного подумав, резко свернул направо, к площади и дальше, к Богородичному монастырю. Пока до вечера было время, которое следовало использовать с максимальной отдачей, — встретиться с Прохором, а если повезет, и с Паисием. Может, что-нибудь и прояснится насчет Варсонофия и утопленника.

Солнце уже взобралось к середине неба, сверкало, жарило, на Соборной площади многие купцы закрывали лавки, собираясь после обеда поспать. Обычай этот, якобы исконно присущий всем православным людям, соблюдали вовсе не все, а только тот, кто мог себе позволить без ущерба для деятельности провести пару часов в безделье. Иван к таковым не относился, да и судебный старец Паисий не производил впечатления человека, легко тратившего время. Вряд ли спит, вряд ли… До обедни бы только успеть, иначе ждать придется.

Юноше повезло: едва он вошел в ворота монастыря, как нос к носу столкнулся с возвращавшимся откуда-то Паисием. Судебный старец сам и окликнул, высунувшись из возка:

— Эй, Иване, тебя ли вижу?

— Здрав будь, святый отче! — улыбнувшись, вежливо поклонился Иван.

— И тебя храни, Господи, — выйдя из возка, отец Паисий осенил парня крестным знамением. — Никак в наш храм на моленье собрался? Хорошее, богоугодное дело.

Иван сконфузился:

— Врать не буду, отче, не так на моленье, как к тебе шел. Переговорить бы чуть.

— Переговорить? — Паисий усмехнулся, пронзив собеседника быстрым пристальным взглядом. — Что ж, идем в келью. Инда, до обедни успеем.

Келья судебного старца, располагавшаяся в правом крыле обители, напротив звонницы, сочетая качества приемной и рабочего кабинета, представляла собой довольно просторную горницу с покрытой поливными изразцами печью и узкими окнами, в переплет которых было вставлено цветное стекло. После летнего зноя в келье царил приятный полумрак. В красном углу, как и положено, висели иконы в золотых окладах, освещаемые изящной лампадкою. Напротив икон, почти посередине кельи, стоял стол, на европейский манер покрытый зеленым бархатом, на столе виднелись яшмовый прибор для письма, несколько перьев и аккуратная стопка плотной писчей бумаги, судя по белизне — немецкой. По левую сторону от стола, между окнами, располагалась длинная лавка для посетителей, а справа стоял резной шкаф с застекленными дверцами, за которыми виднелись книжные корешки. Книг было много — целое состояние.

— Ну, присаживайся, друже, — удобно устроившись за столом в резном полукресле, кивнул на лавку монах. — Говори, что хотел. У здешних стен ушей нет.

Выслушав краткие вопросы Ивана, Паисий ненадолго задумался и, потеребив бороду, улыбнулся.

— Ну, на первый твой вопрос, про который ты сказал, что зело труден, ответствовать легче легкого. Утопленника этого я тебе сразу назову — свейский приказчик Юхан, о пропаже которого третьего дня заявили стокгольмские гости. Все сходится — и платье, и рост примерно такой же, как ты говоришь, и белобрысый, кому и быть, как не этому Юхану? Тем более на шее — распятие по римскому образцу, а Юхан, как пояснили свеи, как раз был папист, а не лютеранин.

— Угу, — кивнул Иван. — Юхан, значит.

— Говоришь, дырища у него в груди?

— Прямо под сердцем. Проткнуто ловко. Шпага или узкий кинжал.

Паисий задумчиво посмотрел в потолок:

— Для русского — оружие странное. Наши бы ножом завалили…

— Нет, не нож там точно, не похоже, больно уж рана узкая.

— Значит, кто-то из своих… Кто? Зачем? Наверное, гостям свейским самим в этом легче разобраться будет. Ну и мы, со своей стороны, поможем, чем сможем.

Старец вздохнул:

— Теперь о Варсонофии. Сам понимаешь, подноготную чернеца чужому человеку выдавать — дело не очень хорошее, а в отношении Варсонофия — еще и сложное. Скрытен очень! Он ведь в нашу обитель из Загорска пришел — почему, зачем? Говорит, дабы ближе быть к почитаемой Богоматери Тихвинской. Причина убедительная. К тому ж Варсонофий сделал в обитель изрядный взнос — видать, в миру был небеден. На звоннице три колокола — на его серебришко отлиты. Взамен об одном попросил — не расспрашивать ни о чем. Ну и не расспрашивали, раз человек просит. А что таможенником его поставили — так это оттого, что скромен да честен. Другие чернецы и не рассматривались… Теперь вот думаю — почему?

— Почему? — эхом переспросил юноша.

— Не знаю. Догадывайся, парень, сам.

Видно было, что тема эта старцу неприятна. Еще бы, кому захочется выносить сор из собственной избы?

— Тогда последний вопрос. — Иван растянул губы в улыбке. — Варсонофий принимал участие в облаве на Ивана Купалу?

— Вот как? — Отец Паисий неприязненно посмотрел на парня. — Ты и это знаешь? Наверное, и сам в игрищах участвовал? Что покраснел? Дело молодое… Но грех сей замоли!

— Замолю, отче!

— На вопрос твой отвечу — да! Сам Варсонофий и вызвался руководить охочими людьми, несмотря на то что простужен еще с Троицы. Не говорит — сипит. Все. Боле ничего тебе не скажу, извиняй. И без того наболтал немало.

Иван встал с лавки и низко поклонился:

— Благодарствую, отче!

Колокола на звоннице заблаговестили к обедне.

— Постой, постой, не уходи. — Отец Паисий вышел из-за стола. — Я тебе все рассказал, теперь и мне от тебя кое-что узнать надо.

Иван удивленно моргнул.

— Спрашивай, что хочешь, святый отче!

— Для затравки: не слыхал ли ты чего про пропавших после Иоанна отроках?

— А что, пропали? Нет, не слыхал.

— Ладно. Садись-ка вот в кресло… Смелей. Вот тебе перо, вон бумага. Чернильница перед тобой.

— А как же обедня?

— Я за тебя помолюсь, — ехидно осклабился старец. — А ты, Иване, пиши. Все пиши, что знаешь, с подробностями, даже пускай малозначительными. О человечке некоем, чернеце Анемподисте, тоннике бывшем.

— О тоннике? — юноша удивился еще больше. — Но я его и не знаю почти.

— Что знаешь, пиши. Ты ж с ним по лесам шлялся.

Паисий ушел, аккуратно прикрыв дверь, — кажется, даже закрыл ее на замок. Иван задумчиво покусал кончик пера. Вообще, что он знал о тоннике? Крещеный карел, шведский ненавистник, от шведов же и пострадавший. После разрушения тони шведским отрядом бежал, прибившись к другим беглецам — Митьке, Василиске, Прошке. Все трое, а вместе с братом Анемподистом — четверо, попали в лапы разбойных людишек с Кузьминского тракта и выбрались из западни, в общем-то, благодаря монаху — ведь тот вывел их на купеческий караван, охраняемый людьми каменных дел приказного дьяка Мелентия Дементьевича. И как-то так получилось, что потом уж очень быстро Анемподист стал помогать дьяку в обмерах монастырских стен. Ну да, кому ж еще и помогать-то, как не ему? Тонник-то как-то хвастал, что и геометрию знает, и баллистику… Мелентий-дьяк не нарадовался на такого способного помощника! Хм… Интересно, писать ли о подозрениях на то, что Анемподист — тайный содомит?

— Содомит? — Войдя, Паисий внимательно прочел написанное и удивленно вскинул глаза. — Это еще почему?

— Да Прохор говорит — тонник кого-то тайно о нарядах выпытывал, видать, не зря?

— О нарядах? — Паисий напрягся. — А ты ничего не путаешь?

— Не я — Прохор, — Иван улыбнулся. — Какой же монах будет о нарядах думать? Тайный содомит разве что… Ну, вообще-то это только слухи!

— Слухи?! — внезапно вскричал старец. — Бывший тонник знает баллистику?! Откуда? Как оказался при дьяке каменного приказа, следящего за всеми нашими крепостями? Что это, простая случайность или нечто более? Тонкий расчет. Сам подумай, взяли бы дьяк в караван приблудного, невесть откуда взявшегося чернеца? Может, конечно, и взял бы по доброте душевной — но точно держал бы на подозрении. А кому дьяк Мелентий больше всего доверял? Тебе! А кто спас отроков с девицею, а заодно и тонника? А ведь мог и не спасти, не вызволить. Чистый случай или… Вот, наверное, и дьяк так решил, что случай… И счастливый — тонник-то каким знающим оказался, ему бы не за тоней, за военным приказом присматривать! Да и этот странный говор… карел? И пристальный интерес к крепостному наряду… пушечному наряду, Иване, вовсе не к платьям! Ты, кажется, понимаешь английскую речь… есть там такое слово — «спай».

— Спай?! — Иван ахнул. — Шпион, соглядатай! Чей же? Свейский?

— А больше некому. — Паисий нервно заходил по келье. — Ну все, все сходится… Если не помстилось.

— Так проверить надо!

Старец усмехнулся.

— Само собой! Эй, отроче! — приоткрыв дверь, он позвал послушника. — При дьяке Мелентии помощник есть, чернец Анемподист, бывший тонник, знаешь?

— А, сивый такой, смешно говорит! — послушник кивнул.

— Живо лети — скажешь, отец келарь зовет. Приведешь в мою келью.

Отрок пожал плечами:

— Не смогу, отче!

— То есть как это не сможешь? — не понял Паисий.

— А так. Вчера еще, до вечерни, отъехал Анемподист, сказал, что к Мелентию.

— Так дьяк ведь давно уже в Новгороде!

— Ну. Вот и Анемподист сказал, что туда поедет. Вчера попрощался со всеми, веселый такой, радостный.

Отец Паисий без сил опустился за стол.

— Опоздали… — одними губами чуть слышно прошептал он. — Опоздали, Господи, опоздали! А я ведь давно подозревал, давно… Все недосуг было проверить.

— Нечего причитать, отче, — вдруг улыбнулся Иванко. — Действовать надо!

— Ты еще меня поучи! — весело ощерился старец. — Сейчас, погорюю немножко — враз погоню организую. Самолучших людей пошлю. Никуда он от меня в Новгороде не денется, никуда!

Судебный старец с грохотом треснул кулаком по столу.

Забрав у отца Паисия «Пантагрюэля», Иван, так и не поговорив с Прохором — некогда было, — бегом метнулся на пристань. Баркасный староста Евлампий Угрюм дожидался его у дальних мостков.

— Ну, не опоздал? — отдышавшись, спросил Иванко.

Баркасник ухмыльнулся:

— Не опоздал, не опоздал, парень. Как солнце наполовину сядет, так твой соперничек и придет, покажется. Но уговор — ту цену, на какую мы с ним сговоримся, пусть твой хозяин купец и заплатит, на меньшую не соглашусь, и не проси. Вообще-то мне все равно, чьи товары везти — а в деньгах терять неохота.

Со стороны дороги послышался вдруг чей-то заливистый свист, и Евлампий Угрюм довольно кивнул:

— Идет. Ты, Иван, в карбасе за бортом спрячься. Он, карбас-то, — со стороны солнышка, — на закате не так заметен будешь.

Иван так и сделал — пробежав по мосткам, прыгнул в карбас, распластался на днище и, услыхав приближающиеся шаги, высунул голову… По заросшей травою тропинке навстречу баркаснику шагал разряженный в пух и прах толстяк с бритым жеманным лицом. На шапке его сверкала в лучах закатного солнца большая, почти что с ладонь, бляха — олам. Постойте-ка… Да ведь это… это… Акулин Блудливы Очи! По крайней мере, именно так его описывал Митька.

Неслышно двигаясь следом, Иван проводил содомита почти до самого края посада и, убедившись, что он идет именно на Стретилово — где находится эта деревушка Иван уже знал, — отправился на постоялый двор. Завтра, как только появится, следовало напрячь Митьку. И где только его черти носят? Когда не нужен, так вот он — всякие интересные вопросы задает, рассуждает, а как нужен — так поди его сыщи! Не дело это, не дело. Ужо придется устроить завтра отроку хорошую выволочку. Жалко — а что поделать?

На постоялый двор Иван вошел, можно сказать, в хорошем, приподнятом настроении. Душа его активно жаждала действий, мозги, словно сами по себе, строили планы на завтрашний день, сердце пело.

— Иване, — едва юноша вошел в залу, дернул его за рукав служка. — К тебе тут гость — книжкой хранцузской сильно интересуется.

— Ну наконец-то! — Иван радостно потер руки. — Господи, какой же день сегодня удачный! И где ж сей книжник?

— Эвон, сидит… Вона уже, повернулся, — служка махнул рукой.

Иван тоже поднял руку… да так и застыл на месте, узнав в повернувшемся книжнике бывшего тонного чернеца Анемподиста.

Глава 17 Праздник святой иконы Богоматери Тихвинской (Тихвинская)

— Богородица-Матушка, Пресвятая Дева, смилуйся, помоги, настави на путь истинный, укрепи духом, укажи заблудшему свет! — Митька шепотом молился в узилище — глухом, сложенном из толстых бревен амбаре. Со вчерашнего дня осмотрелся, насколько мог, пришел в себя, прикинул, высчитал: выходило, что как раз сегодня — через два дня после Ивана Купалы — новый святой праздник, да еще какой — Образа Богородицы Тихвинской, иконы, самим евангелистом Лукою написанной и чудесным образом в земле Тихвинской объявившейся. Ну неужто в честь праздника да не поможет икона-заступница? Ведь он-то, Митрий, тоже коренной тихвинский житель… как и Гунявая Мулька. Надо же, как не повезло девке! Онисим Жила, прощелыга лопоухий, проследил, гад. А вообще умна девка — сам-то Митрий, наверное, вряд ли так скоро догадался, что Мулька — глаза и уши монастыря. Ишь ты, немая, а грамоту ведает! Интересно, кто ее в монастыре опекал? Наверное, судебный старец, больше вряд ли кто.

— Что, молишься, шпынь?! — откуда-то сверху донесся злорадный голос. — Молись, молись — только не поможет твоя молитва!

Митька усмехнулся — узнал говорящего: Онисим Жила, кто же еще-то. Вспомни дурака, он и объявится.

— Хозяйка тебя засолить решила! — жизнерадостно напомнил Онисим. — Жди, к завтрему прибудет твой бочонок. Один день остался! Эх, жалко, что ты не в Акулиновом вкусе, не то б потешились.

— Сочувствую вашему содомиту. — Митрий издевательски сплюнул. — Кормить будете или как?

— Мне-то что? Как хозяйка прикажет, — отозвался Онисим. Ага, вон его тень, в щелке поверх ворот; высоко, видать, лестницу притащил, шпынь, не поленился. — А что до Акулина, — Жила рассмеялся, — так о нем и без тебя позаботились.

— Нашли-таки отроков? Ну, будет вам, когда родители хватятся.

— Когда хватятся, тогда поздно будет, — туманно заметил Онисим. — Для них тоже бочонки припасли. Ну, ин ладно, неча тут с тобой, псом, зубоскалить.

— Сам ты пес! — огрызнулся отрок, мучительно размышляя над странными словами юного негодяя.

Что значит — «засолим»? Какая-то пытка или, упаси Господи, казнь? И при чем тут бочонок? А, в бочонке, наверное, соль — иначе чем же засаливать? Ну, казнить не казнят — не за что да и незачем, а вот сечь наверняка будут, и сильно. Плетью-то орудовать не только Федька Блин, но и сама бабка Свекачиха мастерица. Ужо потешутся оба. А потом соли на рубцы насыплют — «засолят» — ух и больно же! Матушка-Богородица, Заступница Тихвинская, помоги ту боль претерпеть… Господи! Митька так и застыл на полуслове! Что ж он просит-то? Нет, не то, совсем другое просить надо. Не боль претерпеть, а вырваться, да не одному, а с Гунявой Мулькой, как же иначе-то? Вот главная на сейчас задача. О ней и думать надо, на Богородицу надейся, а сам не плошай. Действовать надо, действовать, тогда и поможет Тихвинская, тогда ей это значительно легче будет сделать. А то тому, кто духом пал да сиднем сидит, помоги-ка попробуй! Не так-то легко, даже и Богородице!

— Ой, прости Господи! — Отрок размашисто перекрестился, устыдившись своих еретических мыслей. Эвон, чего удумал — в Богородице едва ли не усомнился! Этак много до чего додуматься можно. Ладно, хватит богословских исканий, пора о насущном подумать. Итак… Митька поскреб затылок. Чего имеем плохого? Крепкое узилище — раз, нехорошие перспективы — два… Ага, похоже, и все! Двух пальцев на плохое хватило — уже хорошо. Теперь хорошее посчитаем. Руки не связаны — раз, над воротами какая-то щель, которую, может, расширить можно, — два. Иванко с Прохором о нем беспокоиться будут и, где искать, знают — три! Лишь бы только не запоздали с поисками, ну, это уж не от Митьки зависит. Гм… А почему не от Митьки? А что, если знак какой своим подать? Хорошая мысль! Очень даже. И не только своим знак, но и, скажем, в обитель старцам — от имени Гунявой Мульки. Ну, не бросят же они свою девчонку на верную гибель, а гибель ей грозит, тут уж без всяких туманностей… Так что тут сразу два пальца можно загибать, насчет Мульки: с одной стороны, плохо то, что ей угрожает смерть, а с другой — хорошо, что шансы на спасение увеличиваются, — не только своих друзей, но и монастырь привлечь можно. Теперь только поразмыслить хорошенечко — как?

Митька прошелся по амбару — увы, тот оказался пуст. Ни досочки, ни рассохшегося бочонка, ни какой-нибудь старой заржавленной косы. Лишь остатки старой соломы валялись в дальнем углу. Митрий нагнулся к полу, потрогал — нет, не сыра земля, высохшая, плотно утрамбованная глина — такую не возьмешь голыми руками, подкоп не сделаешь. Ворота тоже крепки, сколочены из толстых досок, да так, что ни одной щелочки, лишь наверху, у притолочной доски, щель — небольшая, примерно в три пальца, через такую-то тоже не выберешься. Стены… Митрий их тщательно ощупал, даже простучал — тщетно. Надежны, как крепость. Остается крыша. Может быть, там какая-никакая досочка прогнила, прохудилась? Может быть… Да только вот как до нее добраться? Митька призадумался: а что, если допрыгнуть до верха ворот, зацепиться за щель пальцами? Сказано — сделано. Отрок приложил к воротным доскам ухо, прислушался — на дворе гоготали гуси, изредка доносился приглушенный лай Коркодила, приглушенный, потому как амбар, в котором заперли Митрия, находился на заднем дворе.

Подпрыгнув несколько раз, отрок наконец уцепился за щель, подтянулся и с любопытством осмотрел двор, насколько это было возможно в его положении. Двор оказался пуст, лишь лениво ковырялись в траве гуси. Нет, вот пробежал кто-то из бабкиных холопов. Босой, но в нарядной рубахе, надо же! Устав, Митька спрыгнул вниз и усмехнулся: ну, еще бы не нарядиться, чай, праздник — Тихвинская. Наверняка скоро все обитатели усадьбы пойдут на Большой посад отстоять службу, погулеванить, так что вряд ли им сегодня будет до Митьки или Мульки — что и говорить, некогда, да и не очень-то хорошо в святой праздник кого-то хлестать плетьми. Значит, есть время до завтра или, по крайней мере, до глубокой ночи. И за это время нужно как-то выбраться или подать весточку, придумать что-то. Думай, Митька, думай, не зря ведь прозвали Умником!

Интересно, когда все уйдут на посад, кто в усадьбе останется? Кого бы он, Митька, на бабкином месте оставил? Конечно, самого провинившегося — остальным-то, ясно-понятно, на праздник хочется, уж против этого Свекачиха возражать не будет, да и грех это — своих дворовых на Тихвинскую не отпустить. Хорошо бы, Онисим остался… Митька вдруг сам удивился этой своей мысли. Почему это Онисим — хорошо? Почему так подумалось-то? Из мести, из зависти или… Нет-нет, не из-за этого, вернее, не только из-за этого. Ведь Онисим Жила, пожалуй, — единственный здесь, кого Митрий хоть как-то знает. Знает его желания, характер, возможности — а это ведь не так уж и мало.

Снаружи послышались чьи-то тяжелые шаги, загрохотал засов. Не дожидаясь, пока распахнутся ворота, Митька скакнул в дальний угол, приняв самую жалкую позу, и, как только в амбар вошли двое слуг, запричитал, захныкал:

— Ой, батюшки мои, да чего я такого сделал? Ой, да смилуйтесь, отпусти-и-ите, братцы…

Размазывая по лицу слезы, отрок на коленях подполз к вошедшим — здоровенным парнягам, бабкиным верным холопам, — заплакал, повалился в ноги. Пусть видят, что он подавлен, что ничего крамольного не замышляет, пусть не ждут пакостей.

— Ишь, разревелся, — ухмыльнулся один из парней и, словно собаке кость, бросил Митьке лепешку и вареное яйцо. — На, покормись за-ради праздника да благодари хозяйку за доброту!

Нарочно глотая большими кусками, Митька быстро слопал принесенную пищу и снова захныкал:

— А попить бы…

— Попить ему! — Парни загоготали, кинули плетеную из лыка баклажку. — На, пей.

Водица оказалась студеной, ключевою, видать, только что набрали из колодца. Грязной ладонью отрок размазал ее по лицу — так выходило жальчее. Заканючил:

— И за что меня сюды-ы-ы-то? Онисим, ирод, сам виноват, не токмо я-а-а… Ой, гад-то какой, змей премерзостный, пес преподлейший…

— Поругайся, поругайся, — парням стало забавно.

Митька не стал обманывать их ожиданий и, шмыгнув носом, продолжил ругать Жилу:

— Шпынь ненадобный этот Онисим, коркодил бесхвостый, шишига! Ужо б я ему показал, гадине подколодной! Нос бы расквасил, ногами бы попинал, уши бы лопухастые оторвал да гвоздями к воротам прибил…

Посмеявшись, парни забрали баклагу и, усмехаясь, вышли, закрыв за собой ворота. Митька сразу перестал ругаться да хныкать, вскочил, на цыпочках подобрался к выходу, навострил уши. Оно, конечно, может, и зря старался, уж тут теперь не от него зависит, а от высшей воли. Помоги, Богородица Тихвинская!

— Ну, как там пес? — негромко спросил кто-то, по-видимому, обращаясь к парням. Наверное — Федька Блин, больше некому. Ну да, голос, похоже, его.

— Хнычет, в ноги кидается, — ответил один из холопов. — Отпустить просит.

— Ну-ну, пускай и дальше хнычет.

— И еще ругательски ругает парня того, Онисима. Уши, говорит, ему отрезать надо да к воротам прибить.

Федька — если это был он — расхохотался, позвал:

— Онисим, эй, Онисим, поди-ка! Хм… Да где его, шпыня, носит?

— Поди, на посад собирается…

— Собирается? А нечего ему собираться, инда до вечера подождет. Пусть вражину своего охраняет!

Митька возликовал и от всего сердца возблагодарил Тихвинскую, ведь помогла, помогла все-таки. Правда, отрок еще не придумал, какой ему от Онисима толк, но… Но обязательно придумает, ведь день у него есть. Не так уж много, конечно, но не так уж и мало.

Онисим Жила сполоснул под рукомойником во дворе рожу и тщательно пригладил волосы мокрой пятерней. Волосенки были так себе, белесые, жиденькие, и — хоть Онисим их специально отращивал — никак, сволочи, не хотели прикрывать торчащие баранками уши. Лицо у парня было длинное, вытянутое, унылое даже, глазки узковатые, маленькие, неопределенного беловато-серого цвета, коротенькие ресницы белые, как у поросенка, — ну никак красавцем не назовешь. Это бы и ничего, кабы серебришко в достатке водилось, многие девки не на лицо, на богатство да на подарки клюют. Правда, насчет подарков Онисим скуповат был, прижимист, потому так и прозвали — Жила. Не везло с девками, одна Гунявая Мулька только… и та не за просто так. Ну а в последнее время с Митькой, шпынем поганым, связалась, змеюка ядовитейшая. Ну, недолго ей жить осталось — смерть примет лютейшую. Как и Митька-гад. Ничего, сыщутся и другие девки — как раз сейчас появилось серебро, за добрую службишку Свекачиха заплатила, к празднику! Можно и гульнуть.

— Онисим, друже, останься-ка до полудня на усадьбе за старшего, — подойдя, огорошил Федька Блин, ухмыльнулся, гад, плоским своим рылом. — Дружок твой бывший, Митька, дюже тебя поносил. Уши, грит, отрежу Онисиму, псу, и на ворота гвоздями прибью.

— Уши отрежет? — Онисим почувствовал быстро поднимающуюся откуда-то изнутри злобу. — Так и сказал?

— Так, так, — с ухмылочкой покивал Федька. — Эвон, робяты много чего в амбаре про тебя наслушались, аж уши завяли.

Онисим оскалился:

— Ну, псинище, погоди, дай срок!

— Вот и покарауль дружка своего. Недолго, до полудня только.

Жила поначалу обиделся, затосковал — нешто больше покараулить некому? Потом пораскинул мозгами, успокоился. Ну ладно, покараулит до полудня, пропустит службу церковную, да и черт с ним! Самый-то праздник на посаде как раз после полудня и начнется. А до того времени можно и здесь поразвлечься, пса Митьку ногами попинать. Одному, конечно, в амбар заходить боязно: хоть и слабосилен Митька, да вдруг вырвется, убежит? Лови его потом. Эх, зря этого гада на чепь надежную не посадили!

Дождавшись, когда все обитатели усадьбы во главе с хозяйкой отправились на посад, Онисим подозвал к себе оставленных слуг — двух дюжих холопов. Поковырял в носу, призадумался, ткнул одного пальцем:

— Ты к воротам иди.

Повернулся к другому:

— А ты — на заднем дворе карауль, у дальней калиточки.

Парни поклонились, разошлись, а Онисим, немного постояв у крыльца, направился к амбару. Подошел, пнул ногою ворота.

— Спишь, змей? Ну-ну, спи, недолго осталось.

— Как знать, как знать, — откликнулся из амбара Митька. — Зато я-то пожил, а ты-то, шпынь, считай что и нет!

Онисим оскорбился:

— Ты кого шпынем обозвал, пес?

— От пса слышу!

А дальше Митька пошел крыть такими гнусными словесами, что Онисим даже покраснел, — до того уж изощренной оказалась ругань. Дальше — больше. Всласть изругав Онисима, Митька перешел к обсуждению его личных качеств, а затем стал расписывать свои любовные встречи с Гунявой Мулькой, постоянно напирая на никчемность и любовную несостоятельность Жилы. Вот этого-то Онисим никак не мог стерпеть! Тем более что Митька упомянул Мульку, которая, скрывать нечего, вряд ли была довольна Жилой.

— Ах ты, ах ты ж псина! — Онисим едва не захлебывался слюною от гнева. — Ну, погоди, погоди… Сейчас, сейчас я с тобой то сделаю, что Акулин Блудливы Очи с отроками проделывает! Жди, пес…

Митька и в самом деле ждал — притаился в углу, у самого входа, приготовился, сжал кулаки… И с ходу изменил задуманную было тактику, едва только услышал, как Онисим кого-то позвал. Ах, сволочуга, не решился-таки один на один. Это худо. Но вполне поправимо.

Когда пылающий праведным гневом Онисим распахнул ворота, Митька, скорчившись, лежал в дальнем углу.

— Ишь, — Онисим обернулся к шедшему за ним парню, — разлегся, змей. А ну, вставай, морда поганая!

Кого Митьке было немного жаль, так это бабкиного холопа, дюжего, но вполне добродушного на вид парня. Да-а… жаль, что он слишком здоровый, это для него сейчас не очень хорошо. Ну да теперь не до жалости.

Словно поддавшись словам Онисима, Митька дождался, когда сторожа подойдут ближе, и резко, слово разжавшаяся пружина, вскочил на ноги и головой боднул Онисима в подбородок. И тут же прямо сразу ударил холопа в кадык костяшками пальцев — так, как показывал Прошка. Пусть подлый прием, да больше сейчас никак! Холоп захрипел, скрючился… Митька стрелой бросился мимо и, захлопнув ворота, всадил в пазы тяжелый засов. Сердце радостно билось — успел, успел, помогла Богородица Тихвинская!

А в амбаре орали, били ногами в ворота пришедшие в себя сторожа. Митька не стал долго раздумывать, действовал, не теряя набранной скорости — от нее, родимой, сейчас все и зависело. Некогда было искать яму с Мулькой — наверняка на усадьбе и еще кто-то есть, кроме тех, что заперты в амбаре, сейчас услышат крики, прибегут, кинутся… Значит, бежать! И бежать как можно быстрее — что Митька сейчас и делал, вынырнув из усадьбы сквозь маленькую калиточку на заднем дворе — бежал так, что только пятки сверкали. Еще бы — ведь от этого зависела жизнь, и не только его самого.

Второй холоп, прохаживающийся у самых ворот, почти сразу же услыхал подозрительный шум и, удивленно пожав плечами, заглянул на задний двор, сразу определив, что кричали из амбара. Неужели это пленный хныкающий шпынь этак вот разорался? Парень подошел к амбару:

— Эй! Почто орешь, пес?!

— Открывай, Мишка! — обрадованно заголосили изнутри. — То мы…

— Кто это «мы»? — подозрительно поинтересовался холоп.

— Онисим с Евстафием.

Надо признать, Мишка не раздумывал долго. Быстро сообразив что к чему, распахнул ворота.

— Где он? — сверкал глазами Онисим. — Через ворота не пробегал?

— Нет.

— Значит, через калитку ушел, гад! Евстафий, скорей в погоню!

Евстафия не надо было упрашивать — он давно пылал конфузливо-праведным гневом. Это ж надо, какой-то стручок его, не самого слабого на усадьбе парня…

— Ух, разорву шпыня!

Выбегая из калитки, Евстафий прихватил старую, давно валявшуюся в траве оглоблю.

— Р-разорву-у-у!

Выбежав из усадьбы, Онисим остановился, задумался: куда бежать-то? А куда направится беглец? Ясно, к посаду, тут и раздумывать особо нечего, дорожек-то других нет.

— Бежим, Евстафий, бежим! Ужо шпыня словим!

Удобно устроившись на ветке корявой сосны, Митька с большим интересом наблюдал, как, поднимая пыль, несутся по дороге к посаду двое незадачливых сторожей. Онисим что-то возбужденно кричал, а здоровенный холоп угрожающе размахивал над головою оглоблей. Интересно, кого хотел напугать?

— Ну, бегите, бегите, парни. — Усмехнувшись, отрок слез с дерева и направился к реке прямо некошеным лугом. Со стороны посада послышался малиновый колокольный звон.

Выйдя на крутой берег, Митька остановился, скинул одежку и, прежде чем броситься в реку, перекрестился:

— Благодарствую, матушка Богородица Тихвинская. Помогла!

Глава 18 Тихвинская (продолжение)

Иван изобразил на лице улыбку:

— Анемподист?! Вот не ждал. Рад, рад, проходи в горницу.

— И я рад, — монах рассмеялся вполне дружелюбно, но в светлых, каких-то рыбьих глазах его застыла лютая злоба.

— Что ж ты, — Иван повернул к лестнице, — никак в книжники подался?

Анемподист хмыкнул:

— Не для себя стараюсь, для приятеля старого. Скоро вот в Новгород ехать — хочу подарок сделать. Он, приятель-то, зело как до немецких книжек охоч. Аристарх-чернец сказывал, ты хотел книжку одну продать, как ее, позабыл?

— «Пантагрюэль», — впуская тонника в горницу, напомнил Иван. — То не моя книжица, Митьки-отрока, да ты его знаешь и книжицу, верно, видал. Обожженная вся.

— Обожженная? Да, видал у Митьки такую… — В глазах чернеца на миг промелькнуло сожаление.

Ага, отметил про себя Иван, знать, ты про книжку не так давно прознал что-то такое важное, что она вдруг тебе понадобилась. Раньше-то сколько возможностей имел выкрасть — и ничего. Знать, и не нужна была. А вот теперь… Учитывая предупреждение Паисия, с тонником следовало быть очень осторожным. Во-первых, потянуть время, не дать ему понять, что книга здесь, в заплечной суме.

— Да, Митька давно книжицу ту продать хочет. — Небрежно бросив суму под лавку, Иван сел и предложил усаживаться гостю. — Коль в цене сойдетесь — продаст.

— А сколько он хочет? — немедленно поинтересовался монах.

— Гм… — Юноша взъерошил затылок. — Думаю, с полтину — уж точно!

— Полтину?! — Анемподист покачал головой. — Дороговато…

— Так и книжица недешевая…

— Но, сам же сказал, обгорелая! Ее еще в порядок привести надо. Эх, кабы не приятель старинный, ни за что б не купил… Ну, думаю, с Митькой и поторговаться можно. Книжица здесь? Митька ведь тоже здесь живет.

— Нет, — широко улыбнулся Иван, а дальше почти не соврал. — Отец Паисий, старец судебный, взял почитать. Завтра к вечеру обещал принести.

— К вечеру, вот как? — Монах поиграл желваками, бледное лицо его выглядело осунувшимся и усталым.

— Да, к вечеру, — Иван повторил.

— К вечеру меня не устраивает, — не раздумывая, решительно заявил тонник. Судя по всему, люди Паисия наступали ему на хвост, и шпион и в самом деле не мог ждать ни дня. Но зачем, черт побери, ему книга?! Что в ней такого написано?

Иванку внезапно осенило: он вспомнил убитого шведа, кажется, Юхана, который тоже интересовался «Пантагрюэлем». Может, именно из-за этой книги он и был убит? Скажем, тем же тонником, шпионом. Почему бы и нет? Анемподиста, спору нет, отпускать сейчас никак нельзя, ишь как глазами зыркает, наверняка почуял слежку и не поедет он ни в какой Новгород — уберется в Стокгольм со всеми сведениями: и о северных русских крепостях, и о пушечном наряде Богородичного монастыря, и о многом другом, тайном, что в случае войны может очень сильно помочь шведскому войску. Нельзя отпускать шпиона, нельзя. Вообще, лучше б его захватить, связать да послать слугу за Паисием.

— Вот что, — Иванко поднялся с лавки. — Коли так уж тебе нужна книжица, обожди малость — сейчас пошлю к Паисию служку, пусть принесет.

— К Паисию?! Служку? — возбужденно перебил тонник. — Нет-нет, не надо. Я не доверяю слугам. Давай лучше сходим вместе.

— Вместе? — Юноша не почувствовал в предложении чернеца ничего особенно угрожающего. — Что ж, пойдем… Только, э… не на ночь же глядя? Обождем до утра. Сейчас велю принести…

Иванко повернулся к двери.

— Сидеть! — повелительно приказал тонник.

Иван обернулся и увидел направленный на себя ствол пистоля!

— Ты чего это, Анем…

— Хватит играть в прятки! — жестко усмехнулся шпион. — Думаешь, я не догадываюсь, о чем ты говорил с Паисием в его келье? И даже знаю, о ком и что написал!

Однако! Юноша не смог скрыть удивления. Это что же, выходит, в монастыре имеется еще один соглядатай?! Или даже несколько?! И это не простой монах, а вхожий в высшие круги обители.

— Ну-с, — улыбнулся лжетонник. — Продолжим торговлю? Я дам за книгу самую дорогую цену. Вот!

Он сунул левую руку за пазуху и швырнул собеседнику… отрезанную девичью косу! Толстую, темно-русую…

— Да-да, — ухмыльнулся швед. — Это именно Василиска. Девочка красивая, даже очень. Неужели не жаль будет получить вместо этой косы ее голову? Волосы отрастут, а отрезанную голову обратно не приставишь. Книгу!!!

— Согласен, — твердо отозвался Иван. — Только без обмана — девушка против книги. Назначь место встречи.

— Нет, — шпион покачал головой. — Вовсе незачем заходить к Паисию самолично, ты прав, достаточно послать слугу. Только его пошлю я, а не ты! Ты же напишешь записку. Под мою диктовку, естественно.

Пистоль! Иванко не отрывал глаза от пистолета. В полутьме горницы хорошо был виден взведенный курок. Неужели шпион решится стрелять? Ведь поднимется шум… Так это и хорошо, что шум, пока тут расчухаются, швед сумеет ускользнуть, и положение его отнюдь не ухудшится — судя по всему, шпион прекрасно осведомлен о том, что его ищут. Нельзя сказать, что Иванко не боялся смерти, боялся, конечно же, как и всякий нормальный человек, однако смерть его дала бы сейчас волю врагу, а потому умирать было рано. Нужно было обязательно задержать шпиона и выручить Василиску.

Вежливо стукнув в дверь, служка принес писчие принадлежности и бумагу.

— Отцу Паисию Иван Леонтьев сын челом бьет, — быстро продиктовал швед. — И скромно просит срочно передать с посланцем взятую французскую книжицу. Написал? Прекрасно. На вот, присыпь песком…

Поклонившись, служка бегом спустился по лестнице.

— Постой! — резко крикнув, шпион обернулся к Ивану. — Спускайся, мы идем за ним — я не очень-то доверяю тихвинским ночным улицам. Народу лихого много — все может случиться. И попрошу без шуток, — пряча пистолет под темный, с капюшоном, плащ, предупредил швед. — Помни, судьба девушки только в твоих руках.

Иван усмехнулся:

— А не обманешь?

— Какой смысл мне тебя обманывать? Девушка против книги. Эй! — Шпион махнул слуге. — Иди чуть впереди.

Слуга поклонился и живо зашагал в сторону Богородичного монастыря. Идти было недолго, всего ничего, и за это время Иванко должен был на что-то решиться. Швед вряд ли оставит его в живых, зачем ему лишний свидетель? Но главное было вовсе не в этом, а в Василиске. Как быть с ней? Ведь вот сейчас, совсем скоро, слуга отнесет записку судебному старцу, и тот, конечно же, догадается, что здесь дело нечисто, ибо книгу-то он уже отдал. Значит, будет действовать. Наверняка расспросит слугу, предпримет какие-то меры — Паисий умен и расчетлив. А вот Василиска… Может, стоило все же сразу отдать шведу книгу? Ага, и тут же расстаться с жизнью. Шпион бы спокойно ушел, а что стало бы с девушкой? Вряд ли он оставит свидетеля. Интересно, Василиску кто-нибудь караулит? Или швед ее где-то запер? И как он узнал, что девушка так дорога для Ивана? Ведь раньше, в лесах, по ней если кто и вздыхал, так один Прохор. Иван, конечно, тоже обращал внимание, но так, смущаясь.

Улицы большого посада были пустынны. Лишь когда миновали площадь, выскочили из-за угла двое шпыней, подскочили к слуге, но, увидав идущих позади людей, быстро ретировались в направлении Вяжицкого ручья.

Вот и монастырские стены, за ними на фоне белесого ночного неба — черные силуэты звонницы, луковиц Успенского собора, башен. Встали неподалеку в зарослях ивы — выжидали. Надо было выбрать момент, до заутрени… Иван повернул голову — на востоке, за рекой, забрезжили первые лучи солнца.

— Пора! Не забудь — книгу отнесешь на постоялый двор, мы будем там. — Шпион подтолкнул служку, и тот, подбежав к воротам, изо всех сил забарабанил в них кулаками.

— Чего стучишь, паря? — недовольно отозвались с воротной башни.

— Отцу Паисию, судебному старцу, записка!

— Записка? Ну давай сюда, передадим…

— Так я жду ответа.

— Жди.

В ивовых зарослях тоже ждали. Ага… вот ворота раскрылись. Позвали служку. Тот вошел, пробыл не так уж и долго и вышел. На звоннице, прямо над головой, ударили в колокола; за дальним лесом медленно вставало солнце. Отряд вооруженных всадников вырвался из монастырских ворот и наметом понесся в сторону Стретилова.

Швед застыл, провожая всадников долгим подозрительным взглядом. Затем, ткнув пистолетом Иванку в бок, свистом подозвал служку. Протянул руку — давай.

Слуга, пожав плечами, передал сверток.

— Свободен, — махнул рукой швед, и служка, кивнув, быстро зашагал на Береговую.

И в этот момент Иван изо всех сил лягнул отвлекшегося на книгу шпиона в живот. Тот скрючился, пистолет упал на землю и с грохотом выстрелил. Разом залаяли окрестные псы. Быстро совладав с собой, швед проворно вытащил длинный узкий стилет — р-раз! Острое лезвие распороло Иванкин кафтан и рубаху, разрезало кожу. Иван не чувствовал, как текла по груди горячая кровь, не до того было. Резким выпадом он ударил шведа в скулу, тот отпрянул, однако стилет не выронил и нанес удар, едва не попавший юноше в сердце.

— Наверное, именно таким ударом ты убил несчастного Юхана, — моментально уклонившись влево, издевательски бросил Иван. — Не жаль было убивать земляка?

— Паписты мне вовсе не земляки! — Осклабившись, шпион выбирал момент для смертельного удара. Острое жало стилета маячило на расстоянии вытянутой руки от Ивана, не давая возможности для маневра. Что оставалось? Правильно! Снова ногой в пах — что Иван и проделал, однако на этот раз промахнулся, попал врагу по коленке — в общем-то, тоже неплохо. И едва успел пригнуться, как смертоносный клинок просвистел у самого уха.

И вот тут уже Иван прыгнул — все так, как показывал Прохор. На лету вынес вперед кулак, ударил снизу да прямо в нос — брызнула красная юшка, и шпион, застонав, тяжело повалился на спину. Стилета из рук не выпустил, пес, и почти сразу очнулся, но было уже поздно — Иван навалился на него стремительным леопардом, выбил кинжал, схватил за горло. То же самое проделал и враг, оба покатились по жухлой уличной траве, изрыгая проклятия. Иван был более ловок, но швед оказался сильнее, силы юноши быстро таяли, все вокруг поплыло, а перед глазами зажглись вдруг яркие зеленые звезды…

— Добрый день, гере Свен, — сказал кто-то по-шведски.

Мелькнули темные тени — хватка вражины ослабла и затем вовсе сошла на нет. Иван отдышался, сел и, улыбаясь, смотрел на отца Паисия и его людей, споро вязавших шпиона крепкой пеньковой веревкой.

— Или вам лучше подойдет имя Кровавый Свен? — не отрывая от шведа довольного взгляда, язвительно осведомился Паисий. — Кажется, именно так вас именовали на судне «Добрая Марта». Славное было судно, голландцы до сих пор жаждут видеть на виселице весь его экипаж.

Кровавый Свен ничего не ответил, лишь, опустив глаза, злобно зарычал.

Наклонившись, судебный старец поднял с земли книгу, стряхнул пыль.

— «Азбуковник», полезная вещь, — засмеялся Паисий. — Видать, наш друг Свен решил заново поучиться читать. — В поруб его! — посерьезнев, распорядился он и повернулся к Ивану. — А ты, вьюнош, пойдешь со мной. О, да ты никак ранен!

— Нет! — Иванко упрямо покачал головой. — Я не все… Не все успел. О Господи! — Он обхватил голову руками и застонал. — Василиска! Как ее теперь отыскать?

— А чего ее искать-то? Прохор, дружок твой, вчерась еще отпрашивался сегодня поутру за Василиской-девой сходить, привести на праздник. Э… — Старец посмотрел куда-то поверх Иванкиной головы. — Эвон, не они ли идут-то? Они!

— Где?!

Превозмогая боль, юноша вскочил на ноги и, увидев знакомые лица, бросился навстречу.

— Василиска, — подбежав, он обнял девушку, глотая набежавшие слезы. — Василиска… люба…

Девушка улыбнулась и, что-то нежно шепча, погладила парня по голове.

Прохор недовольно покосился на них и тяжело вздохнул.

— Так, значит… значит, ты все время в обители Введенской была? — радостно допытывался Иванко. — И никто к тебе не приходил? И эвон, коса целая!

— Да никто не приходил, — девушка негромко смеялась. — Кому ко мне приходить-то? Разве что Проша зашел с утра, привел вот на праздник. А коса… Что с моей косой случится-то?!

— Ох, — Иванко застонал, зло стиснув зубы. Ну надо же, как развел его проклятый швед — просто как последнего недотепу! Ладно, все хорошо, что хорошо кончается, спасибо заступнице Пресвятой Богородице Тихвинской!

Источников своей осведомленности о шведском шпионе-пирате отец Паисий так и не выдал, как Иван ни выспрашивал. Сказал только, что есть у него хорошие знакомцы на шведском подворье, а потом перевел разговор на книгу:

— И почто она свею сдалася? Если б не она, так, может, и сбег бы… до Новгорода, никак не дальше.

— Здесь, в обители, у свея есть кто-то, — напомнил Иван. — Ловко они мою бумагу прочли. Не знаю и как.

— Предателя сыщем, — сумрачно сдвинув брови, заверил судебный старец. — Кровавый Свен говорить не захочет, так и без него, сами вычислим. Не столь уж и много людей ко мне вход имеют. Вот что! Мы прям сейчас ему записку напишем! Когда, говоришь, московский купец баркасникам зерно привезет?

— Сегодня вечером должен, — чуть сконфузившись, вспомнил о главном своем деле Иван. — Думаю засаду устроить, у тебя, отче, хотел людей попросить.

— Засаду-то мы устроим, — Паисий хитро улыбнулся. — Туда же, на карбасы, и предателя позовем — чтоб брать, так уж всех скопом!

— А как же мы предателя позовем? — резонно усомнился юноша. — Коли мы не знаем, кто он?

Старец взглянул на него, словно на несмышленыша.

— Я ж говорю, мы ему сейчас записку писать будем. Здесь, в келье моей, и оставим, коли он сюда доступ имеет. Пусть прочтет, от нас не убудет. Садись вон за стол и пиши, я продиктую. Как рана-то, сильно болит?

— Да нет, только щиплет.

Устроившись за столом, Иван взялся за перо.

— Отцу Паисию Иван Леонтьев сын челом бьет, — продиктовал старец совершенно такие же слова, как совсем недавно швед. — Баркасный староста Евлампий Угрюм — предатель и соглядатай свейский…

— Что-о?!

— Пиши, пиши. — Отец Паисий положил юноше руку на плечо. — Не раз встречался с монахом тонным Анемподистом, который есть свейский человек именем Кровавый Свен. Ночью, после Тихвинской, надо хватать обоих и того, кто в обители им помогает, под пыткою выведать. Написал, что ли?

— Написал, — кивнул Иван.

Старец усмехнулся:

— Ну, а теперь иди, договаривайся с баркасником. К вечеру я людишек пришлю.

— Так Евлампий не…

— Конечно, не соглядатай. А ты что, поверил?

Иван опустил глаза.

— Вот и предатель наш должен поверить. Должен!

Постучав, вошел послушник. Поклонился. Взглянул искоса на Иванку.

— Говори, говори, что там стряслось, — махнул рукой старец. — Кругом свои.

— Отрок из реки вылез и к нам прямо так, голышом, прибежал. Тебя, отче, похощет видеть как возможно срочнее!

— Отрок? Голышом? — удивился Паисий. — Ну что ж, зови… Э, да только пусть накинет на себя что-нибудь, прикроет срам.

— Уже прикрыл, — послушник улыбнулся. — Мы ему рясу старую дали.

Послушник вышел, и почти сразу же за дверью послышались шаги босых ног. Вот кто-то постучался.

— Входи, входи!

Оба — и Иван, и старец — с любопытством уставились на дверь.

Та распахнулась…

— Митька! — удивленно-радостно вскрикнул Иван.

Глава 19 Коркодил

Бабка Свекачиха смотрела на привязанную к столбу девчонку столь умильно, как, наверное, не смотрела бы и на собственную внучку, если б та у нее имелась.

— Проверь-ка щипчики, Феденька, — с улыбкой попросила бабуля. — Поди, нагрелись?

Федька Блин наклонился к углям раздутой кузнечными мехами жаровни и, вытащив щипцы, с поклоном протянул их хозяйке.

— Сейчас зачну тебе груди рвать, Муленька, — ухмыльнувшись, негромко сказала Свекачиха. — Затем — ноздри, потом — глаза… Больно — спасу нет!

Смуглое обнаженное тело девчонки покрылось испариной.

Старуха, словно истая ведьма, клацнула щипцами прямо перед носом несчастной.

— Ну, кто тебя к нам послал?

— Ммм, — отчаянно замычала Мулька.

— Что, говоришь — немая, сказать не можешь? — Свекачиха покачала головой. — А мы так сделаем — я сама за тебя отзовуся, а ты, как правду почуешь, так и кивни.

С ужасом покосившись на щипцы и жаровню, Мулька часто-часто закивала.

— Ага… — Отдав щипцы Федьке, бабка удовлетворенно потерла руки. — Боишься, знать, пытки-то? Это правильно, что боишься. Нешто можно боль этаку вытерпеть? Ну, начнем… — Свекачиха немного подумала и продолжила допрос, вперившись в девушку пристальным недоверчивым взглядом. — Сам архимандрит тебе заданье за мной приглядывать дал?

Мулька отрицательно дернула головой.

— Не он? А тогда кто же? Старцы?!

Вздохнув, девчонка кивнула.

— Старцы… — Старуха усмехнулась. — Ну, я так и думала. Который же старец, верно, судебный?

Мулька снова кивнула.

Подойдя ближе, Свекачиха ласково погладила девчонку по распущенным волосам.

— Вот и славно, касатушка, вот и ладненько. Ты ведь у нас грамотна? Вот посейчас велю тебя отвязать — так и напишешь, сколько уже за мной следишь: полгода, год иль больше — да чего вызнала, да что старцу судебному сообщила. Напишешь ведь, так?

— Умм…

— Вот и умница. Федька, неси перо да чернила, а вы, парни, развяжите ее, да пока придерживайте — кабы бежать не бросилась. Оно-то ясно, что отсюда не убежишь, одначе девки-то — дуры, что уж тут скажешь? Возьмет да и кинется, лови ее потом по двору, теряй время.

Двое бабкиных холопов, развязав веревки, встали по обе стороны девчонки, крепко ухватив ее за руки.

— Ммы-ы-ы, — замычала та: мол, не бойтесь, не убегу.

Парни откровенно пялились на раздетую Мульку, ухмылялись, один даже ущипнул девчонку за бок, пока бабка не видела. А бабка увидела — глазастая — и, выпятив губу, погрозила холопам пальцем, дескать, смотрите у меня. Парни потупились и с собачьей преданностью посмотрели на свою хозяйку. Тут как раз явился и Федька с писчими принадлежностями. Следом за ним двое слуг тащили стол.

— Чтоб писать удобнее, — с ухмылкой пояснил Федька.

— Молодец, Феденька, догадался! — Свекачиха засмеялась и снова повернулась к жертве. — Ну, видишь, Муленька, — все для тебя. Подойди-то к столику-то, пиши.

Вздохнув, девчонка размяла пальцы и, взяв в правую руку перо, принялась со скрипом водить им по испачканному листу дешевой бумаги.

Остальные терпеливо ждали.

— Госпожа, — вдруг что-то вспомнив, Федька подошел к бабке. — Те двое вернулись, Онисим с Евстафием.

— Вернулись? — довольно осклабилась Свекачиха. — Молодцы, быстро! Пусть и отрока сюда приведут!

— Э… — Федька Блин озадаченно скривился. — Так они это, пустыми вернулись. Так и не смогли беглеца словить, сказали — в болоте утоп.

— Врут! — убежденно отозвалась старуха и приказала: — Давай их обоих сюда… Ну, что написала, дщерь? Месяц только и следишь? Заставили? Обо всех посетителях докладала? Ой, не верю я, что ты, Муленька, всю правду мне написала, ой, не верю. Что поделать, такая уж недоверчивая я! — Бабуся гулко захохотала. — Сейчас мы тебя попытаем малость, — жестко сказала она. — Да так, чтобы ты, дщерь, знала, что мы тут с тобой не шутки собрались шутковать! А вот как глаза лишишься, так посмотрим, что еще нам поведаешь. А ну, вздерните-ка ее на дыбу, робята!

«Робята» сноровисто завели руки несчастной за спину, связали и, продев конец веревки через притолочную балку амбара, навалились на другой конец.

— Ай-у-у-у! — Вздернутая в воздух девчонка завыла, затрепетала от боли, красивое лицо побледнело…

— А ну, чуть спустите, — тут же крикнула бабка. — Околеет еще раньше времени!

Холопы проворно выполнили указание, так что Мулька смогла коснуться земли пальцами ног.

— Может, ее того, снасильничать? — осклабившись, предложил вошедший в амбар Федька. — Всем по очереди, одному за другим.

Свекачиха тут же огрела его по башке подвернувшейся под руку палкой.

— Снасильничать? Тю, что удумал, пес похотливый! Будто не знаешь, что это ей только в радость будет! Нет уж, никаких радостей, пущай мучится.

Федька сконфуженно опустил глаза.

— Ну, где эти охламоны? — строго поинтересовалась бабка. — Пришли?

— Пришли. У амбарных ворот ждут.

— Ждут? — Свекачиха ехидно ухмыльнулась. — Чай, второго пришествия? Зови немедля!

Федька кинулся к чуть прикрытым воротам, заорал…

Онисим с Евстафием — незадачливые ловители беглеца — сконфуженно поклонились:

— Звала, хозяйка?

— Звала-звала, нешто непонятно?

Налетевший вдруг ветер распахнул створку ворот, сразу стало заметно светлее, и яркая голубизна неба отразилась в светлых глазах несчастной девчонки, быть может, в последний раз…

— Знать, грите, тать Митька в болоте утоп? — Недоверчиво прищурясь, бабка кивнула на валявшуюся рядом с собой плеть. — Бери сперва ты, Онисим. Видишь на дыбе курвищу?

Онисим осклабился, кивнул.

— Вот и постегай ее маленько, ожги… Только смотри, глаза не выбей, у нас для того щипцы есть. Ну, что стоишь? Давай жги!

Онисим поудобнее перехватил в руке плеть, подошел, примерился, размахнулся… гнусная ухмылка заиграла на тонких губах его, глаза зажглись похотью и злобой.

Р-раз!

Первым же ударом — поперек живота — Онисим рассек кожу, и широкий рубец тут же налился кровью. А новоявленный палач не останавливался, зашел сзади, начал охаживать по спине, по плечам. Бил, бил, бил, приговаривая:

— На тебе, на тебе, н-на-а!

Девчонка орала, извиваясь от боли, и, наверное, распалившийся Онисим забил бы Мульку до смерти, да вмешалась старуха:

— Эй, эй, хватит. Не порть нам веселья!

По бледным щекам жертвы катились крупные слезы, девчонка дрожала и, казалось, уже не в силах была кричать.

— Жаль, Акулин отказался прийти, — усмехнулась бабка. — Ну, у него есть кого умучить, чай, сегодня и позабавится.

— Уже забавится! — с ухмылкой пояснил Федька Блин. — Всех своих отроков приказал к лавкам привязать да в людской со стены кнут взял. Довольный!

— Это какой же кнут? — Свекачиха насторожилась. — Неужто воловий, батюшкин? Как бы не поломал, ирод! Эй, парни, а ну-ка сбегайте приглядите… Евстафий, с ними пойди.

Холопы поклонились и тут же ушли. Скрипучей воротной створкой играл ветер. Жалобно так: «Скирлы-скирлы, скирлы-скирлы…»

— Ой, не стоило об Акулине беспокоиться, — Федька Блин покачал головой. — Чай, поломает кнут, так заплатит! Сам хвастал — московиты, мол, с лихвой серебришка отсыпали.

— Э, чучело ты огородное, Феденька, — с осуждением посмотрела на него бабка. — Тут ведь не в деньгах дело, в памяти, понимать надо, дубина ты стоеросовая! Ой, никак отошла девка! Ох, Муля-Мулечка, я ль тебя не любила да не голубила? Пригрела змею ядовитейшую на груди, выкормила! И-и-и, как бы ране-то знати-и… А ты вот знай, боле-то мне от тебя ничего не нужно. Я и сама, без тебя, скумекаю, что ты могла рассказать, а что нет. Так что пошутила я — смертушка тебя ждет лютая, всем остальным в назидание. Все свои тут осталися, — Свекачиха обернулась. — В тебе, Феденька, я и раньше была уверена, а теперь вот еще и Онисима в деле вижу — силен.

Онисим покраснел от удовольствия — похвала, она и собаке приятна.

— Остальных-то холопей я потому услала, что нет пока веры им в кровавом деле, — шепотом пояснила бабка. — Присматривалась к ним — ишь, побледнели, кто и слюну глотал… Пусть идут, ну их. Мы и сами с девой нашей справимся, повеселимся уж от души, верно, Онисим?

Онисим молча кивнул.

Свекачиха ухмыльнулась, мерзко так, пакостно. Молвила:

— Вот и хорошо, вот и славненько. Ты, Онисим, чем столбом-то стоять, возьми-ко с жаровни щипчики. Бери с опаскою, смотри, сам не ошпарься! Взял? А теперь подойди к деве нашей золотой, ненаглядной. Глянь, глазки-то у нее какие? Большие, красивые, блестящие… А ну-ка, вынь правый! Феденька, а ты голову ей подержи, чтоб не моталась!

Услыхав, Мулька дернулась, да напрасно — сильные руки Федьки Блина обхватили ее голову, словно тиски. В глазах несчастной отразились ухмыляющаяся лопоухая рожа Онисима Жилы и раскаленные клещи… В лицо пахнуло нестерпимым жаром. Дернувшись всем телом, девушка закричала, громко, тоскливо, протяжно, и крик ее разнесся по всей усадьбе.

Онисим примерился, раздвинул жала щипцов…

Огромная черно-серая тень, рыча, ворвалась в распахнутые ворота амбара, сбив с ног молодого палача, вцепилась в горло! Раскаленные щипцы отлетели в угол, разочарованно клацнув.

Онисим захрипел, так до конца и не поняв, что последний час наступил, увы, не для Гунявой Мульки, а для него самого. Захрипел, дернулся пару раз и умер, захлебнувшись собственной кровью. Загремев обрывком цепи, пес Коркодил поднял окровавленную морду, зарычал и тут же бросился на Федьку. Так они и покатились вдвоем: Федька, крича, пытался оттолкнуть от себя разъяренного зверя, с ужасом чувствуя, как все сильнее сжимаются на его горле острозубые челюсти…

Проявив недюжинное хладнокровие, бабка Свекачиха не стала дожидаться развязки, а, подобрав подол, выскочила из амбара наружу, тут же захлопнув за собой тяжелую створку ворот. Налегла всем телом, навалилась, дернула засов… Уфф! Утерев пот рукавом, только теперь перевела дыхание, закричала:

— Эй, холопы, мать вашу за ногу! Ко мне, верные слуги! Да тащите пистоли — Коркодил, пес, сбесился!

Бабкины холопы обступили амбар, навели на ворота пистолет — аж целых два, — попавшие на усадьбу неведомо какими гнусными путями. Изнутри доносилось рычание.

— Чур мне, чур. Может, пес и на девку бросился, разорвал на куски? — Перекрестившись, Евстафий отодвинул засов и приоткрыл ворота.

К удивлению собравшихся, взбесившийся пес, помахивая хвостом, лизал Мульке ноги. Рядом на земле, истекая кровью, валялись истерзанные тела. Холопы попятились.

— Господи, спаси и сохрани!

— Ну, что стоите, ироды? — язвительно усмехнулась бабка. — Стреляйте, покуда и вас не порвал.

Бабахнули выстрелы, и пес, рванувшийся было на новых врагов, заскулив, завертелся волчком, вытянулся да так и застыл навеки.

По щекам висевшей на дыбе девчонки снова полились слезы. «Матушка, пресвятая Богородица Тихвинская, заступись за меня, грешницу, — мысленно молила Мулька. — Пошли скорую смерть, пошли…»

Подойдя к мертвому псу, Свекачиха пнула его ногой и обернулась:

— Ну, что стоите? Чай, на усадьбе делов мало? На праздник сходили, теперь и за работу пора! Птичник вон до конца не прибран, над овином крыша течет… Пшли все! Эй, паря… — старуха придержала какого-то парня. — Слетай-ка в сарай за рогатиной.

«Богородица, Пресвятая Дева…» — продолжала молиться Мулька, про себя-то у нее выходило складно, а в голосе получалось одно:

— М-мы-ы, м-мы-ы…

Взяв в руки рогатину с острым, сверкающим на солнце жалом, бабка Свекачиха отправилась к амбару. Шла одна — больше ей никто и не нужен был сейчас. Сама знала, как убьет Мульку: сначала ударит в живот, выпустит кишки, чтоб помучилась девка, повыла, потом можно попытаться достать и глаза, а уж затем… Кровавые мысли застилали жуткие глаза старухи, из приоткрытого рта капала наземь слюна. Услышав вдруг резкий звук, она и не поняла — что такое. Лишь остановилась, обернулась…

Бабах!!!

Первый же выстрел монастырской пушки разнес в щепки ворота усадьбы! Тут же — для устрашения — прозвучал и второй. Чугунное ядро, с воем пролетев над крышами, ухнуло где-то за частоколом, в лесу.

А затем во двор усадьбы ринулись вооруженные пищалями и саблями люди.

— Стоять! — Пищальники навели ружья на холопов. — А ну, все к стене!

Бабкины людишки не заставили себя долго упрашивать. А вот сама Свекачиха…

— А ну-ка, постой, бабуля! — Догнав старуху, Митька попытался вырвать у той рогатину. Не тут-то было! С виду — бабушка божий одуванчик, Свекачиха оказалась жилистой и упертой, едва не поразив парня в грудь резким выпадом. Слава Богу, успел увернуться и от души лягнул бабку в брюхо. Нехорошо, конечно, со старушками драться, ну да здесь случай особый. Господь простит!

— В железа ее! — сурово глянув на бабку, распорядился Паисий, а Митька с Иваном уже наперегонки влетели в амбар.

— Мулечка, — не скрывая жалости, плакал Митрий. — Ты никак жива, жива…

Отвязав, девчонку осторожно опустили наземь.

— Ходить можешь? — тут подошел и Паисий.

— Ммм… — девчонка не могла даже мычать.

— На телегу ее, смажьте раны, оденьте!

Монастырские кинулись исполнять.

У амбара внезапно появился Прохор, бледный, без шапки, с окровавленными костяшками пальцев на правой руке:

— Там, в подклети…

— Сейчас, — оглянувшись, кивнул Паисий. — Ужо идем, посмотрим.

Дворовые люди Свекачихи не оказали никакого сопротивления — пищальникам-то подставляться охотников не нашлось. К тому же у нападавших имелась и пушка, да и были они не разбойниками, а законной монастырской властью, с которой спорить — себе дороже выйдет.

Паисий, Иван и подбежавший Митька быстро пошли вслед за Прохором. Завернув за угол, обошли крыльцо и сразу же уперлись в открытую дверь подклети. В сыром помещении полуподвала неярко горели свечи, выхватывая из полутьмы длинные лавки с привязанными к ним голыми отроками — у каждого на спине, вдоль позвоночника, змеилась кровавая полоса. Пахло мясной лавкой.

— Вот и пропавшие мальцы, — перевел дух Паисий, нагнулся к одному. — Дышит!

— Надругался над ними содомит, успел все же, — тихо произнес Митрий. — А я-то думал, что это там под рогожкой шевелится?!

— Надругался? — Паисий внимательно осмотрел надрезы. — Нет, пожалуй, тут не только в надругательстве дело. Гляньте разрезы-то! Как на свиньях, что для убоя.

— Там, у дальней стены, какие-то бочонки, соль, — вынырнув из полутьмы, доложил Иван.

— Бочонки? Соль? — Митька вдруг дернулся и шмыгнул носом. — Засолим! — воскликнул он. — Вот что они мне говорили! Так, значит, об этом и речь шла! Это ж… Это ж они их на мясо! И меня хотели… Людоеды! Сволочи! Каты! — Отрок зашелся в рыданиях.

— Прохор, а ты Акулина не видел? — озабоченно поинтересовался Иван. — Неужели сбег?

— Никуда он не делся, — Прохор хмуро подул на раскровяненный кулак. — Эвон, за бочками валяется, никак в себя не придет. Слабак! Я его всего-то один раз и двинул… Правда, от души.

— Грузите содомита в телегу, — распорядился Паисий.

— А может, допросить здесь? — возразил Иван. — Нам ведь еще на пристань идти.

— Здесь? — Паисий насмешливо посмотрел на Прохора. — А он говорить-то сможет? Ты, парень, ему челюсть не выставил?

— Не, — неожиданно обиделся молотобоец. — Нешто я не понимаю? В грудину бил.

Отвязав от лавок, выносили на двор отроков. Привели и Акулина — пришедший в себя содомит держался нервно, то и дело опасливо косясь на Прохора.

— А ну, привяжите его к лавке! — подмигнув Ивану, громко распорядился Паисий. — Сейчас разделаем, как он хотел отроков несчастных… на мясо… Ведь так? Отвечай, подлый содомит! Ну?!

— Не своей волею, не своей, — в страхе залопотал Акулин. — Это не я, не я, клянусь! Это все бабка придумала, мол, чего зря отроков ловить, используем, засолим да отправим в Москву обозом, там продадут на пироги — голод ведь.

— Обоз! — не давая содомиту опомниться, закричал Иван. — Что про обоз знаешь? Когда придет, сегодня?

— Д-да… к вечеру… Я не виноват, не виноват, это все…

— Кто выписал таможенную грамоту? Варсонофий?

— Он…

— За мзду?

— Не только… Он ведь тоже отроков любил, пока монасем не стал. И бабка ему про то напомнила. Но это еще до моего появления было, я тут не при делах.

— Тебя послал Акинфий, московский купец?

— Да-да, он. Да вы все и так знаете!

— Почему Варсонофий должен был тебе поверить? Был какой-то знак?

— Был… Олам с кораблем, на шапке. Мне его Акинфий дал, сказал, чтоб после вернул.

— Заплатили щедро?

— Да… Но уже все кончилось.

— И ты захотел поправить дела человечьим мясом?!

Содомит завизжал, упал на колени:

— Это не я, не я. Это Свекачиха все придумала, все-о-о!

Связанного Акулина увели, бросили в телегу. Отец Паисий, Прохор, Иванко вышли из подклети наружу. Митька убежал еще раньше и теперь искал по двору Гунявую Мульку.

— Ну, Варсонофий, — тяжело вздохнув, судебный старец покачал головой. — Ну и ну… Мало нам шпиона, так еще и тайный содомит в обители окопался.

— Так, может, он и есть шпион? — слово «шпион» Иванко произнес на английский манер — «спай».

— Не думаю, — Паисий покачал головой. — Слишком уж много для одного человека. Впрочем, сегодня вечером увидим.

— Так уже вечер!

И впрямь, воздух вокруг стал холоднее, небо сделалось белесым, туманным, по разгромленному двору пролегли, протянулись длинные тени, а солнце спряталось за дальним холмом. Монастырские колокола забили к вечерне.

— А сегодня ведь Тихвинская, — тихо протянул Иван. — Праздник. Что это? Что за звуки?

Все напряглись, оглянулись, услыхав позади чей-то громкий плач, даже, скорее, стон. В углу, у самых ворот, вернее у того места, где не так давно еще были ворота, ныне превращенные в щепы метким пушечным выстрелом, в пожухлой траве лежал мертвый пес Коркодил. Рядом с ним, обняв собаку за шею, громко рыдала Гунявая Мулька. Митрий, сидевший на корточках рядом, тщетно успокаивал девушку.

А над рекою плыл колокольный звон.

— Ну, пора, — негромко сказал Паисий. — Пойдем теперь к пристани.

— А не рано? — усомнился Иванко, поглядев в небо.

Старец усмехнулся:

— В самый раз.

Глава 20 Цветок папоротника

Herbe — что это за слово такое? Ведь помнил же, еще у покойного Карлы Иваныча спрашивал. Митька напряг память, еще бы — именно это словечко и было написано чернилами примерно в середине «Пантагрюэля», так, чуть заметненько, по типу — умный поймет. Да нет, пока не понималось что-то, ну никак! Можно, конечно, и потом посмотреть, завтра, но… Вряд ли и завтра будет достаточно времени, да и вообще. Отрок перевернул листок и вздохнул.

Вечерело, и клонящееся к закату оранжевое солнце отражалось в реке, пылающей таким же оранжевым жаром. В бледно-синем небе висели грязно-белые, золотистые снизу облака, на фоне небесной синевы и оранжевого пожара заката четко выделялись черные силуэты баркасов.

Пищальники отца Паисия расположились полукругом вдоль всей пристани, затаившись в ивовых зарослях. Сам старец вместе с Иваном спрятались на баркасе старосты, Евлампия Угрюма, Митька же и Прохор устроились на соседнем судне, стоявшем с другой стороны мостков. Не так уж и темно было — белые ночи, — с карбасов хорошо просматривались дорога, идущая вдоль реки к пристани, скрывающиеся за кустами пищальники и спрятанная за амбаром пушка. А как же! Все по-серьезному, у Акинфия Козинца в обозе, чай, не ангелы — головорезы, один другого гнуснее.

Ну, когда ж они появятся? Когда же? Иль московит что-то заподозрил, решил не рисковать? Все может быть…

Митька вновь всмотрелся в книжку, пролистнул — буквицы расплывались перед глазами черно-оранжевым пламенем. «Трава», «трава»… Может, она еще где-нибудь упоминается? Ну да, упоминается, вон — глава «о том, как Пантагрюэль…» гм… готовится к… voyage… mer… Мер, кажется, — море… А вояж? А, путешествие… «К морскому путешествию»… «…а также и о траве — о траве! — именуемой пантагрюэлин». Да, похоже, именно в этой главе как раз и написано о траве… Знать бы только где да попытаться понять — что? Митька внимательно просмотрел на свет каждый листок… и вдруг увидел напротив нескольких предложений дырочки. Словно бы кто наколол булавкой. Ну-ка, ну-ка…

«Листья у пантагрюэлина в три раза больше в длину, нежели в ширину… кончики их напоминают… копье или ланцет хирурга». Что такое ланцет? Хирург? Да и перед «копьем» какое-то непонятное слово. Ага — македонское. И вот еще — «пахнут его листья сильно и для тонкого обоняния не весьма приятно».

— Ну, что тут у вас? — перебравшись через мостки, поинтересовался Иванко. Видать, изнывал, маялся, вот и решил поболтать с друзьями, хоть немного расслабиться, ибо верно говорят: ждать да догонять — хуже нету.

— Да вот, книжицу пересматриваю, — охотно отозвался Митрий. — Пока еще видны буквицы…

Он кратко рассказал об итогах поисков, зачитав найденные абзацы.

— В три раза больше, — задумчиво повторил Иван. — Напоминают какое-то македонское копье или ланцет, пахнут сильно и неприятно. И при чем тут эта трава? Ладно, потом на досуге подумаем, поразмышляем…

В придорожных кустах вдруг громко засвистала малиновка.

— Идет кто-то! Прохор, будь начеку, мало ли — побежит.

— Побежит — догоним, — хмуро бросил Прохор и ударил кулаком в ладонь.

Покосившись на него, Иван хотел было что-то сказать, но лишь вздохнул и, вернув книгу Митьке, перебрался на карбас старосты.

— Эй, есть тут кто? — пройдя на мостки, сипло осведомился путник. Согбенный, с узкой длинной бородкой… Варсонофий! — выглянув из-за мачты, сразу узнал Иван. Вот те раз! Наш пострел везде поспел: и лиходеям московским помощь оказывает, и шведам! Хотя, может, таможенник и по каким-то своим, вполне обычным делам зашел… Может.

— А тебе кто нужен-то? — как можно беспечней откликнулся переодетый в крестьянское платье Иван.

— Староста ваш, Евлампий Угрюм, здесь ли?

— Эвон, в каморке, — Иванко беспечно кивнул на кормовую каютку. — Спит, наверное. Разбудить?

— Да не сплю я! — глухим голосом отозвался Евлампий. — Кого там черт принес?

Иван шмыгнул носом:

— Ты кто, паря?

— К старосте я, — уклончиво ответил монах. — По важному делу.

— Ну, раз по важному, заходи. — Баркасник гостеприимно распахнул дверь. — Извиняй, темновато тут, да и тесно. Зато лишних ушей нет.

— Это хорошо, что нет, это хорошо…

Немного погодя в каморке послышался шум, впрочем, быстро стихший. Иван бросился было туда, нос к носу столкнувшись с Паисием.

— Взяли гниду, — тихо сказал старец. — Как открылся Евлампию: я, мол, как и ты, человек свейский, так я из-под лавки и вылез. Едва кинжалом в шею не получил, лиходей-то верток да злобен оказался! Хорошо, баркасник помог скрутить.

— Надо было Прохора к вам подсадить, — улыбнулся Иван.

— Ага, — Паисий глуховато рассмеялся. — Уж этого-то детинушку в каморку точно не вместишь!

Монах посмотрел в небо.

— Пожалуй, пора бы и гостям жаловать… Если не заподозрили чего.

В кустах громко закрякала утка — кря-а, кря-а…

— А ведь едут! — передернул плечами Паисий. — Едут, Иване, едут! Ну, начнем, благословясь.

Старец, а следом за ним и Иван, и вышедший из своей каморки Евлампий, размашисто перекрестились.

— Помоги, Богородица Тихвинская!

Отец Паисий с Прохором и Митькой побежали к пищальникам, туда же дернулся и Иван.

— Постой, друже, — баркасник дернул его за рукав, обернулся, понизил голос. — Чувствую, в опасное дело ты меня втянул.

Иван пожал плечами:

— А жить вообще опасно. Чего сказать хочешь?

— Вот, — карбасник снял с пояса кошель-«кошку», — тут серебришка немного. Ежели что, супружнице моей, Анфисе Ивановне, передай. Она на Бастрыгина живет, а где изба — спросишь.

— Передам… — Юноша улыбнулся. — Если сам выживу.

— Я кошель-то в каморке на лавке оставлю, — пояснил Евлампий. — Не ты, так кто-нибудь из карбасников передаст.

— Эй, карбасные! — закричали с мостков.

Иван поспешно отвернулся — купец Акинфий Козинец мог помнить его в лицо еще по Москве.

— Чего надо? — хмуро осведомился баркасный староста.

— Акулин Блудливы Очи за нас договаривался, — подойдя ближе, негромко пояснил купец. Толстый, одетый в глухую однорядку поверх аксамитового кафтана, он выглядел, словно истый боярин.

— Акулин? Да, приходил такой.

— Так можно перегружать?

Пока они разговаривали, Иван исподволь всматривался в обоз. Крепкие, закрытые рогожами возы, сытые кони. Вокруг возов тускло сияют красные искры — запальные фитили пищалей. Не дурак Акинфий, не дурак, осторожен. Запросто может уйму народу положить в случае непредвиденных осложнений.

— Акулин ничего не передавал? — как бы между прочим осведомился купец.

— Нет… А что, должен был?

— Да нет. Просто так спросил — мало ли. Так разгружаем?

— Грузите…

Повернувшись, Акинфий Козинец быстро направился к своим:

— Разворачивай…

Возы быстро развернулись, вызвав недоумение Ивана, — с его точки зрения, так было не очень-то удобно их разгружать. Не торопясь, возы подъехали к амбару и непонятно как встали, полностью перегородив дорогу. Красные искорки тлеющих фитилей вытянулись за возами в единую линию…

— Пали! — жестко скомандовал Паисий.

Подпрыгнув, жахнула пушка, вздыбив впереди возов землю. Встали на дыбы, заржали, попятились кони.

— Бей вражин! — с криками, с посвистом вылетели из засады монастырские люди.

Ответом были выстрелы. Четкие, слаженные, они проделали в рядах нападавших изрядную брешь.

— Не давайте перезарядить! — хватая палаш, бросился в схватку Иван.

И снова залп — на этот раз стреляли свои пищальники. Трое вражин повалилась в траву, остальные ответили выстрелами. Зарядить пищаль — долгое, непростое дело, а потому схватка скатилась к рукопашной.

— Врассыпную, — размахивая саблей, деловито командовал отец Паисий. — Двумя шеренгами наступать. Окружаем! Главное — не дать уйти.

Командовал старец на редкость умело: часть бойцов уже ввязалась в бой, остальные быстро пошли в окружение. Выскочив, набросились с тыла и флангов:

— Бей лиходеев! С нами Заступница Тихвинская!

С палашом в руках Иванко взобрался на воз, ударом ноги отпихнул сунувшегося было туда же вражину, спрыгнул, одновременно нанося удар, — выронив бердыш, подвернувшийся под руку московит со стоном повалился в траву. Ага!

Со всех сторон звенели клинки, слышались надсадные хрипы, стоны и ругань. На юношу накинулись сразу двое — один с саблей, другой с бердышом. Пусть, пусть… Иван спокойно смотрел словно бы сквозь врагов, четко фиксируя любое движение… пусть мешают друг другу. Однако радовался парень рано — вражины как раз действовали на редкость слаженно: если один наносил удар, другой чуть отступал, давая соратнику простор для маневра.

Опа! Иван со звоном отбил вражескую саблю и едва увернулся от просвистевшего над головой бердыша. Присел, бросился вперед, вытянув руку… Ага, похоже, задел!

— Ах ты, шпынь, — выругался тот, что с саблей. — Ништо-о…

Ловко перекинув саблю в левую руку, он снова ринулся в нападение, поддержанный своим хмурым товарищем с бердышом.

Хэк! Хэк!

Иван чувствовал, что пусть немного, но устает, теряет взятый напор, а вот враги, наоборот, словно бы становились сильнее. Юноша не видел, что творилось вокруг, для него были важны эти двое.

Хэк! Хэк! — с довольной ухмылкой орудовал бердышом вражина, пока его сотоварищ с саблей набирался сил, чтобы внезапным выпадом достать Ивана. Достал уже пару раз, раскровянил кожу, так, неглубоко, царапинами. Но если б Иванко не увернулся, могло быть и хуже! Вот снова атака! И смеющаяся бородатая рожа! Звон и скрежет встретившихся клинков. И противный хруст… И обломок палаша — некачественной оказалась сталь.

Иван отскочил в сторону, подпрыгнув, рыбкой влетел в кусты. Те двое, не отставая, бросились следом…

Ух! — просвистело над кустом что-то тяжелое… Оглобля? Да нет, похоже, бревно!

Нападавшие отлетели в сторону, словно надоедливые мухи.

— Спасибо, Проша! — переведя дух, поблагодарил Иван.

— Ништо, — Прохор улыбнулся и, поудобнее перехватив бревнище, бросился в гущу врагов. Схватив валявшуюся в траве саблю, Иван тут же последовал за ним.

На! Н-на!

С противным хлюпаньем острый клинок разрубил чью-то шею. Дымящаяся горячая кровь брызнула юноше в лицо, поверженный захрипел, упал на колени… Иван не добивал его — некогда, — да и так, похоже, с этим все было кончено. Количество сражающих уменьшилось, видать, почти все враги уже были выбиты либо предпочли сдаться. За возами, сгрудившись в кучу, лениво отмахивалось бердышами человек пять обозников, да еще звенели клинки у амбара.

— Сдавайтесь! — махнув саблей, крикнул отец Паисий. — Христом-Богом клянусь — обещаю жизнь.

Обороняющиеся переглянулись и молча отбросили бердыши в траву. Ну, слава Богу. Иван улыбнулся, поискал глазами своих. Ага, вон Прохор — стоит, потирает руки, бревнище лежит под ногами рядом. Такого парня нельзя не заметить. А где же Митька? А нету! Не видать нигде! Господи, неужели убили?! Его ж предупреждали, чтоб не лез, Аника-воин.

Иван, закусив губу, подбежал к Прохору:

— Митьку не видел?

— Там он, в кустах, — Прошка махнул рукой. — У речки.

Иванко спустился к реке и сразу заметил худенькую фигуру Митрия. Зайдя по колено в воду, отрок стоял согнувшись. Парня рвало… Бывает…

Иван подошел ближе:

— Митька, как ты?

Отрок резко выпрямился, обернулся, и бледное, мокрое от слез лицо его озарилось улыбкой.

— Иване! Иване! Жив!

— Прохор тоже не умер.

— Ну, Прохора-то я видел, а вот тебя… — Митька снова нагнулся и, зачерпнув в ладони воды, сполоснул лицо. — Главный-то их, купец, ускакал, похоже, — пояснил он. — Я, как увидал с мостков, что он коня повернул, к амбарам побежал, к старцу. Да на пути вдруг вражина! Да с саблей! Размахнулся, так бы голову и отрубил, да я уклонился, как ты учил. Ну и споткнулся, земли-то не видел. В ямищу упал, хорошо, успел кинжал выдернуть, что мне Паисий на всякий случай дал. Этот-то вражина кинжала не увидел — захохотал, гад, замахнулся над головой саблей — на две половины, видать, меня хотел разрубить, да не вышло — я его кинжалом в брюхо пырнул… Пырнул — а оттуда кишки полезли, сизые, склизкие, брр! До сих пор в себя прийти не могу, вывернуло всего, чуть ли не наизнанку.

— Бывает.

Добыча оказалось богатой: десять больших возов, доверху груженных зерном. Хлебный обоз, несмотря на прямой запрет царя, предназначенный для вывоза из голодающей страны хитрым купцом, от которого теперь наверняка потянется ниточка к алчным московским чиновникам и боярам. Загнанный в угол Акинфий Козинец вместо смерти предпочел сдаться в плен, о чем, кажется, нисколько не сожалел, судя по его довольному виду. Вот она — ниточка! Теперь бы распутать клубочек!

— Чей хлеб? Кто послал? — Акинфий рассмеялся прямо в лицо Ивану. — Здесь такие лица замешаны, о которых только в Москве в разбойном приказе говорить можно, и то один на один с дьяком.

— Он прав, — хмуро заметил Паисий. — Придется везти в Москву.

— Ну, так и обоз тоже нужно в Москву возвращать, в казну! — решительно заявил Иван. — Сколько голодных накормить можно.

Судебный старец согласно склонил голову.

Отмыв забрызганное вражеской кровью лицо, Иван зашел на карбас, в каморку, — прежде чем уехать, нужно было еще переговорить с Евлампием Угрюмом, уточить кое-какие финансовые дела. Ведь получается, что Иван невольно подставил баркасников, оставив их без заработка, на который те рассчитывали.

Каморка оказалась пуста, и юноша решил подождать Евлампия там; что староста не убит, он знал, не так давно видал баркасника между своих. На лавке в полутемной каморке сиротливо лежал кошелек из кошачьей шкуры. Серебришко Евлампия. Слава Богу, теперь уж не придется его передавать вдове старосты — сам передаст. Иван машинально подкинул на ладони кошель. Звякнуло, но так, чуть-чуть, видать, не очень-то большое наследство получила бы безутешная вдова. Странно… Сжав в ладони кошель, юноша нащупал в нем какую-то скрученную бумажку или кусочек пергамента… Из чистого любопытства достал — в бумажку были завернуты три серебряные деньги. Прямо сказать, невелика сумма, весьма невелика. Еще и в бумажку завернута! В бумажку… а ведь баркасник не так уж прост — все клады ищет со своими ныряльщиками. А ну-ка…

Бросив быстрый взгляд на дверь, Иван развернул бумагу, с удовлетворением увидев начерченный на ней план — река, с волнами, пристанями и промерами глубин, схематичное изображение Богородичного монастыря с характерной пятигнездной звонницей — значит, и река, ясно, Тихвинка — какие-то таинственные значки — крестики, птички, кружочки. А это что еще за ответвление, похожее на… на «македонское копье или ланцет хирурга»! Ну, явно похоже, особенно если перевернуть листок боком. И — если здесь все правильно нарисовано — длина «копья» — небольшого заливчика или оврага — ровно в три раза больше ширины у впадения в реку… Интересно…

— Интересно?! — Евлампий Угрюм, ударом распахнув дверь в каморку, навис над входом темной угрожающей тенью. В руке его поблескивал длинный рейтарский пистолет со взведенным курком.

Иван машинально потянулся к сабле, заткнутой за пояс вместо сломанного палаша.

Баркасник левой рукой почесал шрам и нехорошо усмехнулся:

— Я хорошо стреляю.

— А как хорошо ныряешь? — улыбнулся Иван. — Садись, нам ведь надо поговорить об упущенных тобою деньгах. Признаю — по моей вине упущенных, а я не люблю ходить в должниках. И я не купец…

— Я догадался.

— Это — карта утопленной монастырской казны? Да не смотри ты на меня так, я полагаю, вы ее так и не нашли?

— А вот уж это не твое дело, парень.

— Не мое? А если я помогу отыскать сокровища, скажем… гм… за одну десятую часть, ты согласишься?

Евлампий опустил пистолет.

— Что ж, десятина — вполне справедливое требование. Только с нами пойдут мои люди, и вряд ли тебе удастся схитрить!

— Что ты, что ты, — замахал руками Иван. — Если б я хотел схитрить, так с вами бы не сидел.

— И я не дам тебе ни с кем переговорить! — заявил баркасник. — Идем сейчас, прямо отсюда.

— Согласен, — Иван кивнул. — Разреши лишь мне взять с собою двоих.

— Говори — кого именно? Я сам пошлю за ними людей.

— Прохора-молотобойца и Митьку Умника. Митька пусть захватит с собой книгу.

— Какую книгу? — ощерился Евлампий Угрюм. — Не советую обделывать за моей спиной какие-то свои дела.

— Митька знает какую… А вообще, это не столько книга, Евлампий, сколько цветок… маленький такой, алый… цветок папоротника, указующий путь к кладу!

Баркасный староста вздрогнул, в темных, глубоко посаженных глазах его на миг промелькнул страх.

— Дьявол! Да ты сам дьявол! Иначе б откуда прознал?

— Откуда-откуда, — Иван откровенно смеялся. — Меньше по лугам шляться надобно, любви купальской мешать.

— Тьфу ты, Господи…

Едва взошло солнце, как они уже были у цели: Иван со своей командой и ныряльщики во главе с Угрюмом. Истекая быстро тающим утренним туманом, сверкала на плесе река.

— Вон, впереди, за кустами.

По знаку Евлампия вместительная лодка круто повернула к берегу, вернее, к густо заросшему камышами оврагу, дно которого было заполнено грязной вонючей водой.

— Ну и запашина, — Прохор заткнул пальцами нос.

— Золотари моют здесь свои бочки, — с усмешкой пояснил баркасник.

— Как там в книжице, Митрий? — Иван хлопнул отрока по плечу. — Пахнет сильно и для тонкого обоняния неприятно? Прохор, у тебя, похоже, тонкое обоняние!

Протиснувшись сквозь камыши в жерло оврага, лодка остановилась.

— Ну, кто будет нырять? — осведомился Иванко. — Могу я, я не из брезгливых.

— Нет, — Евлампий отрицательно качнул головой. — Архип, давай!

Архип — молодой, лет семнадцати — двадцати, парень со светлыми волосами и круглым приятным лицом — вмиг скинул на дно лодки одежду и, перекрестившись, мягко, без брызг, опустился в воду. Все застыли в немом томительном ожидании. Ныряльщик не показывался долго… наконец вынырнул и помотал головой.

— На середине — пусто. Сейчас попробую ближе к берегу.

Баркасник скривился и бросил на Ивана пронзительный недобрый взгляд.

Архип отдышался и вновь нырнул, на этот раз прихватив с собою конец веревки.

— Дно илистое, кругом топляк. Не застрять бы. Дерну — тащите.

— Вытащим.

И снова — лишь круги по воде. И мерзкий запах. И плотный туман. И тишина — даже птицы не пели.

Ныряльщик снова долго не показывался. Нет, вот вынырнул чуть в отдалении… Снова нырнул… Дернулась веревка — видать, застрял.

— Тянем, — скомандовал Евлампий. — Только осторожно, потихонечку…

— Тяжелый какой этот ваш Архип, — перебирая веревку, заметил Митрий. — Едва вытягивается.

Всплеск!

Все вздрогнули, напряглись.

Из тумана выплыл к лодке Архип. Ухватился руками за борт, улыбнулся:

— Тяните, тяните!

Господи, неужели?!

Потянули еще и наконец подняли на борт небольшой — в обхват — сундучок, обитый позеленевшей медью.

— Глядите-ка — замок!

Евлампий умело сбил замок обухом топора. Открыл крышку… И зажмурил глаза, и сглотнул в горле ком, и произнес с глупой ухмылкою:

— Господи!!!

Есть!

Иван, Прохор, Митька, да и все ныряльщики с любопытством вытянули шеи. Разогнав туман, взошло солнце, вспыхнуло, загорелось на покатых боках золотых чаш, отразилось в драгоценных камнях окладов, в серебряных монетах монист, в перламутровом жемчуге окладов…

— Архип, — повернув голову, хрипло спросил Евлампий. — Там еще много таких сундуков?

— С десяток будет! — ныряльщик пожал плечами и улыбнулся.

Иван перевел взгляд на Прохора и чуть заметно кивнул. Прохор усмехнулся. Напрасно, напрасно господа ныряльщики взяли с собой кулачного бойца! На ограниченном пространстве лодки что толку в их палашах, саблях, рогатинах? Такому мастеру, как Прохор, достаточно только пару раз махнуть кулаком и, как говорится, все концы в воду.

— Вы получите целый сундук, — обернулся Евлампий.

Иван улыбнулся — похоже, вмешательство Прохора не понадобится, ныряльщики решили играть честно.

Так и вышло: никто никого не обманывал. Как только в лодке оказалось шесть сундучков — остальные пришлось вытащить на берег, не помещались, — староста приказал плыть к посаду. Там и остановились, как раз недалеко от Береговой. Иван и его люди вышли на берег, закинув за плечи приготовленные, набитые найденным золотом мешки, и неспешно отправились на постоялый двор.

— Господи, тяжело-то как, — обливаясь потом, сетовал Митька.

Эпилог Мы вернемся!

Дьяк разбойного приказа Тимофей Соль, заместитель боярина, а по сути, фактический управитель приказа — чернобородый, мрачный, с длинными, словно оглобли, руками — еще раз перечитал донесение и недобро усмехнулся. Оторвав взгляд от грамоты, взял стоящий на столе бронзовый колокольчик, позвонил.

— Да, батюшка? — В горницу тут же вошел служка, маленький, плюгавенький, неприметный и преданный, словно пес. Поклонился, тщательно прикрыл за собой дверь.

— Ну? — Дьяк раздраженно бросил донесение на пол. — Что? Опять опростоволосились? Ну и людишки у тебя, Епифан. Десять здоровяков с тройкой мальцов не смогли справиться! Видано ли дело?

— Не такие уж они и мальцы, ушлые, — негромко возразил слуга. — Иванку ты сам обучил на свою голову, ну а те, что с ним прибыли, тоже не лыком шиты. Особенно тот, молотобоец. Мы ж не знали, что он кулачный боец, ты, батюшка, не предупредил! Только подошли с кистенем, он ка-ак махнет кулачищами… Тут и Иванко развернулся, пистоль выхватил — пришлось бежать, а что было делать?

— Вот-вот, — покривился дьяк. — Только бегать вы и умеете. Так когда? — Он требовательно посмотрел на Епифана.

Слуга не отвел глаз, лишь чуть прищурил маленькие, непонятного цвета, глаза.

— Государь-батюшка снова про черторыйских людоедов спрашивал, мол, поймали ли?

— Только их сейчас и не хватало, — угрожающе произнес Тимофей Соль, хотел было рассердиться, рявкнуть на слугу, да опомнился, придержал язык. Епифан никогда зря не говорил, ни одного слова. — Ты, Епифане, чего стоишь? Садись вон на лавку, в ногах правды нет.

— И то… Благодарствую, господине.

— Ну? Говори, что хотел!

— Вот, — привстав, слуга вытащил из-за пазухи свиток и протянул дьяку. — Прочти-ко.

Бросив на Епифана быстрый вопросительный взгляд, Тимофей Соль развернул грамоту, вчитался: «Приметы с Чертолья людоедов таковы верными людьми даденные: вожак Иванко Коропят — высок, строен, светловолос, глаза карие, зело знает оружный бой, Прошка Охлупень — здоров, кулачник, особо опасен, третий — Дмитрий Упырь, черноволос, худ, из беглых холопов, особая примета — родинка на левой руке у большого пальца, все трое молоды, злобны…»

Дьяк оторвался от грамоты.

— И что? Мало ли, что приметы, их, людоедов-то, еще ведь поймать нужно! Батюшка-государь завтра спросит, а я что отвечу? Вот, мол, приметы?

Ничего не ответив, слуга лишь хитро ухмыльнулся. Тимофей Соль насторожился и, еще раз пробежав взглядом «приметы», громко и довольно расхохотался! Ну, молодей, Епифане. Не сказать, чтоб я сам до такого бы не додумался… но не сразу, не сразу… А если государь на них взглянуть пожелает? А они вдруг болтать зачнут, что не надо?

Епифан ухмыльнулся:

— Мы им допрежь того языки отрежем. Пускай себе мычат, пока головы не отрубят.

— И то дело. — Выйдя из-за стола, дьяк заходил по горнице. — Иванко как раз сегодня с докладом явится. Эх, жаль, слишком уж толковым оказался!

— Не то жаль, что толковый, а то — что не с нами, — вполне резонно поправил дьяка Епифан. Никакой важной должности у него в разбойном приказе не было: не судья, не подьячий, не пристав, не писарь даже и уж тем более не ярыжка! А поди ж ты — приказные все с ним считались, знали — самого Тимофея Соли преданнейший человек! К тому же умен, черт, и хитер, как… как Васька Шуйский!

Вспомнив именитого боярина, известного на Москве своей подлой хитростью, дьяк ухмыльнулся. Шуйский — боярин знатный, уж куда знатнее, и ежели такой человек, как он, во главе всего этого дела, то… То чего бояться? Умного на свою голову Иванку и его помощничков, глупых провинциальных парней? Да-да, вот именно что глупых — умные-то давно бы сообразили, что надо поскорей убираться. А эти, вишь, не хотят! Задумали правду найти? Дурни! Нет на Москве правды, нет!

В то самое время как дьяк разбойного приказа Тимофей Соль вел тайную беседу с верным своим слугою, неразлучная троица — Иван, Прохор и Митька — сидели за столом в захудалой корчме на Черторылье, обедали, вернее — вечеряли. Усевшись в дальнем углу, хлебали крапивные щи с сельдереем да думали тяжкую думу. Особенно тяжело приходилось Ивану, это ведь он завлек сюда парней. Торжественно поверстал на службу, обещал каждому чуть ли не чин московских жильцов, а что вышло? Вот уже больше недели вся Иванкина компания сиднем сидела в корчме где-то на самой окраине Москвы, на Черторылье, известном на всю столицу ухабами, оврагами и ручьем Черторыем, в коем какой только гадости не плавало! С наступлением сумерек из корчмы, как, впрочем, и из всех московских домов, нельзя было высунуть и носа без риска получить кистенем по башке. В лучшем случае разденут догола, ограбят, в худшем же — мясо неосторожных путников на следующий же день попадет на торговые ряды. Страшно кругом, мерзко — одно слово, голод. Да и царь-то, говорят, ненастоящий — выбранный! Оттого-то и разгневался Господь на Русь-матушку.

Митрий с Прохором исподволь оглядывали редких посетителей — после того как три раза подряд их чуть не убили, парни стали заметно осторожнее. Иван тоже время от времени бросал быстрые взгляды на корчемную теребень, иногда что-то односложно отвечал на вопросы товарищей, не выходя из состояния глубокой задумчивости. Что и говорить, было над чем задуматься.

Купец Акинфий Козинец всю дорогу молчал, заявив, что расскажет все только самому дьяку в Москве, никаких попыток сбежать не делал и вообще выглядел вполне довольным жизнью. Акулин Блудливы Очи, бабка Свекачиха и таможенный чернец Варсонофий, дожидаясь расследования и суда, сидели в монастырском порубе, и, зная отца Паисия, можно было не сомневаться, что мерзавцы получат по заслугам. Труднее было с Платоном Узкоглазовым — прямых улик против него не имелось, а без этого тронуть одного из представителей влиятельного кузнечного клана было б опасно. Подумав, Паисий просто-напросто приставил к Узкоглазову своего человечка — пусть приглядывает, глядишь, что и вынюхает.

Гунявая Мулька, отойдя от пережитого, много и долго молилась, изъявив сильное желание принять монашеский сан, к чему судебный старец отнесся весьма положительно, замолвив словечко перед игуменьей Дарьей. В Введенской женской обители новую послушницу встретили ласково, и несчастная оттаяла душою, что радовало всех… пожалуй, кроме Митрия. Нет, в общем-то, он тоже радовался за Мульку, но…

Что же касается Василиски — та приобрела небольшую усадебку на тенистой улочке у самой реки. Крепкая изба на подклети, амбар, земельный участок с яблонями, терном и огородом. Усадебка сия относилась к выморочному имуществу и после смерти хозяина перешла во владение Богородичного монастыря, который и продал ее «служилому человеку Димитрию Терентьеву» за вполне приемлемую сумму. И на усадьбу, и Василиске на прожилое скинулись все трое — Иван, Прохор, Митрий. Каждый выложил из своей доли, а Прохор при том так смотрел на Ивана, так смотрел, что просто необходимо было объясниться. Объяснение произошло у реки, где обе стороны признались друг другу в уважении и выяснили, что любят одну и ту же девушку — Василиску, которая, прознав о назревающем конфликте от Митрия, спешно спустилась к реке и бросилась целовать Прохора… Ему же потом и заявила, что он, Проша, ее любимый братец и что она без него жизни не мыслит и очень любит, только любовью сестринской, а вот к Иванушке испытывает совсем другие чувства.

— Ты, Проша, мне брата вместо, — поцеловав парня в щеку, еще раз призналась девушка. — А Иван… Иван — любый… Так вот случилось, что уезжаете оба, да и Митрий с вами. И Митрий, и вы оба мне дороги, потому перед путем дальним поклянитеся друг дружке во всем помогати… Ну! Ну же!

Парни переглянулись. Прохор тряхнул головой и с грустной улыбкой протянул руку Ивану…

Василиска нагнала молотобойца в саду, взяла за плечо, прижалась.

— Есть у меня одна просьбишка к тебе, Проша.

Юноша усмехнулся:

— Говори, сполню.

— Я ведь сирота, а ты мне заместо братца старшего. Будь же посаженым отцом на нашей с Иваном свадьбе!

Прохор опешил даже. Посаженым отцом быть — почет великий. Однако не слишком ли он для того молод?

— Не слишком, — улыбнулась Василиска. — Свадьба-то у нас еще не так скоро будет.

Так вот и объяснились. Прохор с тех пор изменился, раньше бесшабашный был, озорной — эх-ма, где бы кулачищами помахати! А теперь задумчивым стал, всю дорогу с Митькой на разные умные темы общался, сам, правда, не говорил, больше слушал…

До Москвы доехали без приключений, если не считать засады уже под самым Тушином. Ко всему были готовы путники, да только не к этому, ждали засады, да не такой. Как въехали в густой подмосковный бор, так вдруг повалились на дорогу подпиленные деревья, а со всех сторон из кустов показались нацеленные стволы пищалей… Не десяток и не два — на сотни счет шел. Иванко приказал готовиться к бою, сам же не знал, что и думать, — больно уж многолюдны оказались разбойники. Мало того, прямо к возам верхом на белом коне направился всадник в ярко начищенном колонтаре — кольчуге с пластинами — и золоченом шишаке с узорочьем. На плечах алая ферязь небрежно накинута, сапоги черевчатые, сабля драгоценными камнями украшена. Ну и разбойник! Ни дать ни взять — воевода! А он так и представился:

— Атамана Хлопка Косолапа воевода Алексей Косой! Платите-ка купцы-братцы за проезд — треть товара.

Хорошо сказал, умно. Треть товара, конечно, не хухры-мухры, однако ведь силы уж больно неравные, запросто можно и все потерять.

Что ж… Иванко полез было за приказной грамотой… да тут неожиданно вмешался Акинфий Козинец.

— Ты цареву грамоту не показывай, — быстро зашептал он. — Всех перебьют! Вона, на Митьке-отроке шапка моя, на ней олам, бляха с корабликом. Возьми — ее покажи лиходеям.

Чуть подумав, Иван так и сделал, очумело выпялив глаза на внезапное превращение, случившееся с разбойным воеводой.

— Ну, так бы сразу и сказал, — рассмотрев бляху, сразу подобрел тот. — Платите за всех рубль — и проезжайте.

Рубль — тоже сумма не маленькая, одначе все же не треть. Заплатили, проехали… Иван потом все пытался расспросить Козинца, что это за бляха такая? Да тот молчал, лишь глазами сверкал нагло.

Дьяк Тимофей Соль встретил их шумно и радостно. Обнял, похлопал каждого по плечу, обещал скорую награду. Только вот, показалось Ивану, будто отводил глаза дьяк. И Акинфий Козинец как-то уж очень смотрел радостно. По приказу дьяка купца тут же увели, скорее всего — в поруб, куда же еще-то? А Ивана и людишек его определили на постой в дальнюю — на Черторылье — корчму. И словно бы позабыли.

Лиходеев у Черторыя-ручья оказалось хоть пруд пруди — вечером, да и днем даже без опаски не выйдешь. Буквально в тот же вечер и напали, едва отбилися. А уж потом были начеку — без пистолета на улицу не выходили. И тем не менее снова напали! И даже у самых кремлевских стен — и там чуть было не поразили стрелою. Хорошо, Прохор вовремя усмотрел самострельщика, оттолкнул Иванку в сторону — жизнь спас.

Сидя в корчме, Иван загнул пальцы, подсчитывая нападения. Получилось — почти каждый день. Не слишком ли часто? А жили-то они, между прочим, под видом небогатых купцов.

Вот только сегодня Бог миловал, что-то никто не напал. Может, потому, что целый день в корчме просидели? Туда, в корчму-то, уже ближе к вечеру и прискакал гонец из приказа — велел срочно собираться да предстать пред светлые очи начальства. Иван усмехнулся: им собираться — только подпоясаться. Жаль, лошадей не было, пришлось пешком идти, ну да ничего — не так и далече.

Красив был град Москва, величественен, тут уж ничего не скажешь! Красно-кирпичные кремлевские стены, золотые купола церквей, разноцветный, как пряник, собор Василия Блаженного, недавно выстроенная по приказу царя колокольня — Иван Великий. Много строилось в городе — царь Борис Федорович велел организовать большое строительство, дабы бедные, нищие люди, стекавшиеся в Москву, казалось, со всей России, смогли бы заработать себе на кусок хлеба. Умен был государь, сердоболен, но уж больно невезуч оказался — и глад в его царство, и мор, и разорение. Да и слухи ходили поганые: царь-то — ненастоящий! Истинный-то царь, Рюрикович, говорят, в литовской земле объявился — царевич Димитрий, Иоанна Грозного сын, чудесным образом от смерти упасшийся.

— Врут все, — отмахивался от Митькиных вопросов Иван. — Умер царевич Димитрий в Угличе, еще лет двенадцать назад. То и расследование новое подтвердило — государь-то ведь для того целую раду назначил во главе с Василием Шуйским — знатным из знатнейших боярином.

— А как же… — Митька еще хотел что-то спросить, да не успел — подходили к приказу.

— Обождите, — неспешно ехавший впереди на коне посыльный спрыгнул с седла, шмыгнул в дверь приказной избы.

Вечерело, однако на обширной площади возле торговых рядков еще толпился народ, слушая царского глашатая — бирюча.

— Ну, вы ждите, — Митька с любопытством навострил уши. — А я схожу послушаю. Ежели что — крикнете…

Крикнули его почти сразу — Митька быстро подбежал, какой-то задумчиво-грустный, ничего не говоря, молча проследовал по крыльцу за всеми…

— Сдайте оружие! — улыбнувшись, протянул руку дьяк Тимофей Соль. — Сам государь вас видеть желает!

Кивнув, Иван вытащил из-за пояса пистолет, отцепил палаш, положив все это на стол, взглянул на дьяка и замер — тот как раз надевал шапку, хорошую, дорогую, отороченную собольим мехом и украшенную золочеными бляшками… средь которых Иван вдруг заметил одну — с корабликом. Странно…

— А ты? — Дождавшись, когда Митрий выложит на стол кинжал и кистень, Тимофей Соль нетерпеливо посмотрел на Прохора. — А ты?

— А у меня нет ничего! — распахнув кафтан, осклабился молотобоец.

— Не припрятал ли где кистень?! Смотри-и-и, — протянул дьяк. — В палатах царских все одно обыщут, не пришлось бы краснеть.

Митька откровенно усмехнулся, и Иван незаметно показал ему кулак, хотя и самому, честно сказать, было смешно: ну зачем Прошке кистень с такими-то кулачищами да умением? У него каждый кулак как кистень, а то и получше и уж куда как опаснее!

Выйдя на улицу, пошли, направляясь к Кремлю. Словно сами собой возникли вокруг вооруженные бердышами стрельцы — почетная охрана? Конвой? Дьяк Тимофей Соль деловито шагал впереди.

— Иван, а где здесь пыточная изба, поруб? — тихо поинтересовался Митрий.

— Да во-он, — Иван махнул рукой… и похолодел. Ведь как раз в ту сторону они сейчас и направлялись! Интересно зачем? Ведь сказали, что идем к царю! А Грановитая палата вон, за рвом, за мостиком, вовсе не здесь… Нет, есть развилочка. Если направо повернуть — как раз к кремлевскому мостику, если налево…

Дьяк обернулся, призывно махнув рукою, и повернул налево. Та-а-ак…

— Митька, ты чего такое от бирюча услышал, что сам не свой стал? — быстро спросил Иван.

— Приметы людоедов, — так же быстро ответил отрок. — Все молодежь, вот как! Один — кареглазый, светленький, другой — здоров и кулаками машет отменно, третий волосами темен, и у большого пальца — вот здесь, — Митька показал руку, — родинка!

— Вот как?

Корабельный олам на шапке у дьяка — опознавательный знак и пароль тайных торговцев зерном. Так вот почему так стремился в Москву Акинфий Козинец! Вот почему их хотели убить. Не вышло, так задумали другое?! Нет, не может быть…

До пыточной избы оставалось с полсотни шагов, думать и рассуждать было некогда — лучше уж готовиться к худшему.

— Вот что, Прохор, — зашагав рядом с молотобойцем, шепнул Иван, — стрельцов видишь?

Прохор молча кивнул.

— Как зайдем за угол — бей!

Дойдя до угла, дьяк Тимофей Соль остановился, дожидаясь своих чуть поотставших спутников. Темнело, в Кремле зажглись факелы. Из приоткрытой двери пыточной избы несло пламенем и жаром — палач раздувал мехи. Жаль все-таки… Однако что делать?

Ну, вот они, наконец…

Дьяк улыбнулся… И довольная улыбка его так и застыла на устах, когда он увидал, как, дойдя до угла, развернулся здоровенный облом Прохор. Как треснул кулачищами стрельцов — одного, второго, третьего, — откуда и прыть взялась?! Как Иванко с темноволосым отроком сноровисто отобрали бердыш у оставшегося стрельца, как… Дальше Тимофей Соль не смотрел — рванулся к пыточной избе, заорал:

— Измена-а-а!!!

— Бежим, — распорядился Иван.

Не нужно было уговаривать, все и так рванули, не дожидаясь, когда придут в себя поверженные стрельцы. А те оклемались быстро, да и ядовитейший гад — дьяк — тоже внес свою лепту, послав людей перекрыть улицы. И позади, и по бокам бежали, топали, орали стрельцы. Хорошо, темно уже было… Однако нагоняли!

— И куда теперь? — на ходу бросил Митрий.

— К кремлевским стенам! — ни секунды не сомневался Иван. — Если и будут где сейчас искать, так только не там. Бог даст — отсидимся.

У кремлевских ворот стояли стрельцы с факелами, а рядом, у башни, в полутьме, толпился какой-то богато одетый народ, слышались плач и стенания. Туда-то, в темноту, и нырнули запыхавшиеся беглецы. Отдышаться, перевести дух. Потом можно попробовать рвануть и по Неглинной, доплыть до Москвы-реки, а уж там выбраться на берег…

Крики погони стали ближе и доносились теперь вполне отчетливо. Как бы их не расслышали вот эти людишки. А то ведь залюбопытствуют да проявят вдруг ненужное рвение. Надо бы их отвлечь!

— Чего воете, братцы? — Одернув кафтан, Иван подошел к плачущим. За его плечами маячили Митрий с Прохором.

Ага! Интересные тут людишки стенали, вовсе не из простых: трое молодых парней, судя по парчовым одеждам, из боярских или, по крайней мере, купеческих семей. Рядом толпились с утешениями людишки победнее, по всей вероятности — слуги.

— Ой, горе нам, беда пришла, откуда не ждали‑и-и-и, — еще сильнее завыл разодетый в парчу отрок, на вид чуть постарше Митьки. — Ой, велит царь-государь в неметчину ехать, в поганские страны-ы-ы… Ой, бедные наши отцы-матушки-и-и-и…

Еще двое отроков — высокие молодцы с унылыми лицами — так открыто не ревели, но, судя по всему, были полностью согласны со своим младшим товарищем.

— Что-что? — заинтересовался Иван, отводя в сторонку одного из слуг — на вид посмышленее других. — Куда отправляют?

— Да в неметчину, — пояснил слуга. — Энтот вон, младшенький, что плачет, — боярина Ивана Прозоровского сын, с Серпухова, а те двое — с Устюжны, купецкие дети. Случайно попались — царь Борис Федорович приказал с боярских да купеческих семей отроков отправлять в латынские страны в ученье… Ой, спаси, Господи!

— Не хотят, видать, ехать-то? — усмехнулся Иван.

— Да кто же захочет к немцам-то? Все одно, как на тот свет. Ой, Господи, не своей волей… Вон, вон, идет, поганец! Ондрюшка Делявер, ему государь отроков доверил. Не вы, молвил, первые, не вы и последние. Выучитесь — вернетесь.

Повернув, Иван увидел, как из ворот Кремля вышел какой-то господин в смешном немецком платье — куцем кафтане и широких, до середины бедер, штанах с буфами. Остановившись, он что-то спросил у стрельцов — те показали в сторону плачущих.

— Вот что, ребята, — вмиг сообразил Иван. — Хотите, от неметчины вас спасем?

Унылые парни сразу заинтересовались, а плачущий боярчик живо перестал плакать.

— Да как же, милостивец?

— Мы за вас съездим… Не за так, конечно.

— Ой, Господи! Так ведь разве выйдет тако?

— Выйдет, — убежденно заверил Иван. — Не думаю, что этот Делявер вас в лицо запомнил.

— Да вряд ли…

— Так мы сейчас за вас с ним пойдем, а вы под видом слуг и спасетеся. Отсидитесь в дальних своих краях!

— Ужо отсидимся! — враз обрадовались парни. — Ни в жисть боле на Москву не поедем, ни в жисть!

— Ну, тогда снимайте кафтаны, меняемся! Да, и серебришка нам дать не забудьте, думаю, дело того стоит.

— Ой, дадим, только бы все сладилось!

— Сладится! Живее давайте. Митька, ты еще французскую речь не забыл?

— Да нет.

— Кликни-ка немца! Как его… ммм — Делявер.

— Monsieur de la Ver, ayez l’obligeance!

— A votre servise… Quelle surprise! А я вас повсюду искать. А вы здесь… Ну, быстрее, быстрее, за мной… Не знал, что вы parle французски… C’est tres, tres bien! Наш добрый король Анри будет рад видеть столь знающих юношей в рядах студентов Сорбонны!

Через пару дней обоз французского посланника уже подъезжал к Можайску. Беглецов никто не преследовал, видать, все прошло гладко, можно было, отъехав еще чуть-чуть, возвращаться кружным путем в Тихвин. Что только там делать, на что существовать? Всю жизнь скрываться в дальних лесах, зная, что в столице торжествуют предательство и подлость?!

— Нет, мы еще вернемся в Москву, — шагая рядом с возом, оглянулся Иванко.

— Конечно, вернемся, — на губах Митрия заиграла улыбка. — Ужо наведем там порядок, верно, Прохор? Кому и наводить, как не нам? Ведь мы же русские люди, к тому же верстаны в государеву службу! Клятву давали Руси-матушке послужить!

— Послужим! — кивнул Иван. — Обязательно послужим, Митрий. И не корысти ради, но чести и верности для!

А Прохор ничего не сказал, лишь мечтательно улыбнулся. Ярко светило клонившееся к закату солнце, перелетные птицы собирались в стаи, по обеим сторонам дороги улыбались припозднившиеся васильки. Синие, как глаза у Василиски.