Отшельник

Иван Иванович Евсеенко Отшельник

Вот и все! Вещи уже были собраны, уложены в рюкзак, и Андрею оставалось лишь посидеть в молчании в бывшей своей квартире на дорожку, а потом бросить ключ в почтовый ящик, как о том они договорились с новым ее владельцем, – и уйти.

Он не стал медлить: присел на несколько мгновений у порога на старенький табурет, который тоже оставлял в наследство новому хозяину, потом поднялся, вздохнул и привычно, по армейской военной сноровке забросив рюкзак за плечи, без всякого сожаления и раскаяния вышел за порог.

Побег он замыслил давно, еще два года назад, когда вернулся, серьезно и опасно раненный, с третьей своей по счету войны. Вернулся, правда, не сюда, не в эту малюсенькую «хрущевку» на пятом этаже блочного шатающегося на ветру дома, а в просторную трехкомнатную в военном городке. Его вроде бы ждали: и жена, и почти уже взрослая шестнадцатилетняя дочь неподдельно обрадовались, что он вернулся, что живой, хотя и раненый, слабый, едва-едва передвигающийся на ногах при помощи аптечной, немного коротковатой палки, которой он обзавелся еще в госпитале в Ростове. Но Андрей сразу почувствовал, что что-то здесь не так, что «в этом доме пахнет воровством». Жена, прильнув к нему раз-другой пышным надушенным дорогими духами телом, даже заплакав, быстро отстранилась, стала звонить куда-то по мобильному телефону, а после и вовсе убежала из дому, сославшись на срочные, совершенно неотложные дела.

– Ты располагайся, – бросила она уже на ходу, от порога. – Я буду вечером!

Можно было подумать, что они виделись с ней не дальше как сегодня утром, а не два года тому назад, когда он уехал в последнюю свою командировку, опять на войну, опять в город Грозный. Неужто нельзя ей было отложить все эти якобы срочные и неотложные дела и остаться дома, при нем, больном и слабом, требующем женского внимания и ласки, – все-таки вернулся он не откуда-нибудь, а с войны. Но Лена убежала, и Андрей простил ее, как много раз прощал и раньше, зная, что ей живется при нем нелегко, несладко, в вечной почти разлуке: он на войне, в боях и сражениях, а она при доме, при дочери, которую, считай, подняла на ноги, вырастила в одиночку. Не раз в тяжелые минуты размолвок Лена говорила ему: «Я мужняя жена или не мужняя?!»

И, в общем-то, была права. И Андрей не только простил ее, но даже и пожалел, что вот и сегодня, когда заблудший ее муж, наконец вернулся домой, она вынуждена бежать на работу, в банковскую свою фирму, где без нее, без ее начальственной подписи главного бухгалтера все остановится и замрет.

Отпустив жену, Андрей подступился было к дочери, к Наташе, радуясь, что хотя бы она осталась дома, никуда не уходит и не спешит. Но и с Наташей особо нежного разговора у них не получилось. Дочь не то чтобы дичилась его, но как бы не узнавала и не признавала в изможденном, худом мужчине с казенной палкой в руках своего долгожданного отца. За два года, что они не виделись, Наташа из девчушки-подростка, еще совсем по-детски, едва ли не по-детсадовски льнувшей к нему при всяком удобном случае, превратилась в настоящую невесту, в юную, очень красивую женщину. Андрей не знал, как с ней вести себя. Почему-то смущаясь и этой ее юности, и этой красоты, спросил первое, что пришло на ум, не главное и не совсем, наверное, обязательное после столь долгой разлуки:

– Как учишься?

– Хорошо, – односложно, не вдаваясь ни в какие подробности, ответила Наташа.

– Не болеешь?

– Нет, не болею! – и на этот раз не раскрылась и не вступила она с отцом в более пространный разговор.

Андрей собрался было подойти к ней, обнять, прижать к себе, как любил это делать, когда Наташа была совсем еще маленькой, но пока искал палку, пока приноравливался к подъему, теперь причинявшему ему немалую боль, дочь ушла к себе в комнату и начала играть там на пианино, должно быть, готовясь к занятиям в музыкальной школе.

Андрей и на дочь ничуть не обиделся. Отчуждение ее вполне понятно и объяснимо. Он был хорошим для нее отцом, но все-таки отцом на расстоянии, лишь в письмах да в недолгие дни краткосрочных отпусков. А в остальное время Наташа жила, в общем-то, сиротой, и эта сиротская жизнь, безотцовщина при живом, вечно воюющем отце давала теперь о себе знать. Но ничего, постарался утешить, успокоить себя Андрей, постепенно все сгладится, пообвыкнется, придет в норму, и они опять будут с Наташей в большой нерасторжимой дружбе, как были в те счастливые годы, когда она ходила еще в детский сад и в первые, начальные классы школы. Главное, что он вернулся живой. А могло быть и хуже, много хуже! Мог он вернуться домой, в эту квартиру, «грузом-200» с восковым венком и беретом десантника в изголовье.

Но, может, правда в другом, может, за долгие годы ежедневного ожидания «груза-200» Лена с Наташей смирились с этим, и потому встречают Андрея так неумело и холодно, еще не веря, что он вернулся все-таки живым. Андрей решил терпеть и надеяться на лучшее: время лечит раны и телесные, и душевные.

Но, увы, надеждам его не суждено было оправдаться. Жить они стали как-то странно: в отчуждении, словно между ними стояла неодолимая каменная стена.

Лена и Наташа, наскоро попив кофе или чаю, с утра пораньше уходили на работу и в школу, а он оставался дома, неприкаянный и какой-то ненужный даже самому себе в трехкомнатной богато обставленной квартире. Поначалу, в первые месяц-полтора, было, правда, еще полегче. Андрей находил себе какое-никакое занятие. Проводив женщин, убрав за ними со стола и помыв посуду, он облачался в камуфляжную, такую привычную для него форму майора десантных войск и шел, а вернее ковылял, тяжело опираясь на палку, то в райсобес хлопотать о пенсии, которая что-то задерживалась, то в гарнизонную поликлинику, где он стоял теперь на учете как офицер-отставник. Попадавшиеся навстречу Андрею люди, по большей части, конечно, гражданские, знающие о войне лишь по телевизионным сообщениям, смотрели на него по-разному. Одни с явным сочувствием и состраданием к его изможденному, болезненному виду, к его неровной, тяжелой походке, в троллейбусах и трамваях, если Андрею случалось подъехать остановку-другую, уступали ему место, испуганно косясь на палку, столь непривычную в руках офицера. Другие же, наоборот, провожали его раздраженными, а то и недружелюбными взглядами, как будто это именно Андрей и был виноват в том, что никчемная по меркам России война на Северном Кавказе так затянулась и что на ней гибнут родственники, друзья и знакомые этих людей. По-особому смотрели собратья-офицеры, служившие в основном в военных училищах да в военном же научно-исследовательском институте, который в народе вполне справедливо называли «Пентагоном». Скосив взгляд на погоны Андрея, они снисходительно (если не с укоризной) усмехались: мол, что ж ты, брат, к сорока годам с гаком, к отставке, дослужился лишь до майора? Или такой нерадивый был в службе, неудачливый, не проявлял должного рвения ни в строевой, ни в боевой подготовке?! Насчет нерадения бравые «пентагоновцы» крепко заблуждались, поскольку не были с Андреем ни в Афганистане, ни в Чечне, не лежали с ним в одних окопах, не ходили с ним на задания по вражеским тылам и «зеленкам», не тонули в реках, не мерзли в горах, – а вот насчет удачи они, пожалуй, правы. Удачи Андрею в продвижении по службе, в получении орденов и очередных воинских званий не хватало. Жена ему тоже однажды в припадке откровения сказала:

– Уж до полковника мог бы дослужиться!

– Еще дослужусь, – мрачно пообещал ей Андрей и ушел к себе в комнату.

Вопреки всякой военной логике Андрей никогда не придавал особого значения ни должностям, ни званиям – служил там, куда его ставили, тянул лямку командира взвода, роты, а в самое последнее время перед роковым его ранением – всего лишь батальона. Таким он был, наверное, от природы, так был воспитан еще в деревенском своем детстве отцом с матерью, а после, в училище, – отцами-командирами. Мелкое тщеславие ему было чуждо.

Но это там, на войне, где люди живут совсем не так, как на гражданке, где совсем иная цена жизни. Когда по тебе стреляют изо всех видов оружия – автоматов, пулеметов, орудий, когда смерть окружает тебя со всех сторон, даже с неба, ты думаешь не о должностях и званиях, а только о том, как эту смерть обмануть, выполнить поставленную перед тобой задачу, сохранить, уберечь от верной гибели солдат, которые верят тебе в эти минуты больше, чем родному отцу, и если сильно повезет, то уберечься и самому… Здесь же, на гражданке, в мирном изнывающем от счастья и довольства городе, наверное, действительно было бы неплохо Андрею (да и вполне справедливо) идти по улицам в звании хотя бы подполковника, позванивать и поблескивать на солнце гирляндой орденов и медалей. Но чего не дано, того не дано. Надо идти всего лишь майором, тяжело и часто опираясь на палку, терпеливо выносить сочувственные и снисходительные взгляды встречных людей, которым не объяснишь, не станешь рассказывать посреди улицы, что орденов и медалей у него с полдесятка все ж таки есть, но все они лежат на дне его походного чемодана, а сходить в военторг за орденскими планками Андрею пока не по силам (это вон где, на другом конце города) да, признаться, и неохота. Обойдется как-нибудь и без них.

Отдыхал душой, успокаивался Андрей лишь в райсобесе или в поликлинике, когда встречал там таких же, как сам, изувеченных войной ребят. Этим было теперь не до орденов и медалей, не до званий – выкарабкаться бы как-нибудь из болезней, обрести хотя бы остатки своего прежнего молодого здоровья.

Иногда они скидывались по десятке-другой, покупали бутылку водки и, таясь где-либо в кафе, а то и на задах поликлиники в каштаново-рябиновом сквере, распивали ее, несмотря на то что пить пока никому из них не стоило бы, а Андрею так и вовсе строго-настрого запрещено. Но, превозмогая себя, пили трудно и чаще всего молча, объединяясь за той бутылкой и рюмкой в прежнее фронтовое братство. За свое здоровье и удачную гражданскую жизнь пили редко, в основном же поминали и пили за упокой души погибших, навсегда отвоевавшихся ребят.

Врачи на осмотрах в поликлинике, глядя на изувеченное, изорванное в клочья тело Андрея (и снаружи, и внутри), удивлялись, как он при таких ранениях вообще мог выжить. Честно говоря, Андрей удивлялся этому и сам. По крайней мере, после того рокового, последнего в его военной биографии подрыва на фугасе он должен был умереть непременно, как погибли или умерли тут же у развороченной брони все остальные ребята-десантники. Но Андрей выжил. И думается, лишь благодаря своему неодолимому здоровью да колдовству госпитальных хирургов, которые из кровавого месива и обломков костей опять собрали человека. Здоровьем Андрей не был обделен с детства. Болел он редко: в раннем, еще дошкольном возрасте обязательной детской болезнью – корью да несколько раз по неосторожности простудой и гриппом. Такие надежные, по-видимому, достались ему от отца и матери гены. Великое отцу и матери за это спасибо. Но и сам Андрей класса с восьмого, когда всерьез стал задумываться о поступлении в десантное училище, занялся своим здоровьем и физической подготовкой вполне по-военному, строго и основательно. Он завел вначале пяти–, а потом и двенадцатикилограммовые гантели, пудовую гирю, установил во дворе перекладину, изготовил даже подобие штанги. И как только выпадала свободная от учебы и домашней необходимой по хозяйству работы минута, тут же увлекался ими до седьмого пота, не на шутку пугая мать и втайне радуя отца, старого вояку, фронтовика-артиллериста, который увлечения Андрея поощрял, а случалось, и сам брался за гирю.

В училище Андрей продолжил свои занятия спортом (или начал их заново) под присмотром уже более опытных тренеров и наставников. К четвертому курсу он был мастером спорта по самбо и обладателем черного пояса по карате, которое тогда только-только начало входить в моду. То, что другие курсанты умели делать, Андрей делал вдвое лучше: совершать многокилометровые марш-броски с полной десантной выкладкой, прыгать с парашютом обычными и затяжными прыжками с самых разных, иногда предельно допустимых высот, побеждать «противника» в ближнем рукопашном и дальнем огневом бою, в одиночку выживать в непроходимых лесах и болотах и многое другое, чему их всерьез учили. Но с самого первого курса Андрей крепко запомнил (и после неукоснительно выполнял) наставления своего тренера по основам рукопашного боя, капитана Руднева, – ничего не делать напоказ, понарошке, а лишь то, что может пригодиться тебе в бою, что может выручить тебя в самой опасной, смертельной обстановке, спасти жизнь и тебе, и твоим подчиненным. Поэтому Андрей никогда не рубил ладонью кирпичи (да и что там рубить эти рыхлые пережженные в газовых печах обломки!). Попробовал бы кто разбить фиолетово-красный старинный кирпич, который лежал у них дома в сарае еще с дедовских, а может, и прадедовских времен. Не ломал Андрей о грудь доски, не гнул ломы и подковы и не занимался прочей благоглупостью, хотя кому не хочется в молодые годы, имея и чувствуя силу, показать свою удаль и молодечество?!

Помог Андрею выжить еще и характер. Тоже, наверное, достался от отца с матерью. Вернее, от одного отца (мать все-таки была другой, ласковой и нежной, как и полагается женщине, матери), человека молчаливого, сосредоточенного, больше любившего думать и делать, совершать поступки, чем разговаривать. Андрей вырос точно таким: несуетным, малоразговорчивым и редкостно упорным. После, в училище, и особенно на войне в афганской провинции Файзабад, где ему довелось воевать под началом тогда еще молодого Рохлина, проявилась еще одна, особая, черта характера Андрея. При любых обстоятельствах, в самом тяжелом, иногда заведомо неудачном бою он не терял головы, был хладнокровен и расчетлив. Солдаты это сразу заметили, оценили и нарекли его Цезарем. Честно говоря, Андрей немало удивился такому прозвищу, тогда еще почти ничего не зная о римском императоре Гае Юлии Цезаре (это потом, в госпитале, он прочитает его «Записки о галльской войне» и «Записки о гражданских войнах» и кое-что поймет), но кличку принял. Цезарь так Цезарь. У других офицеров клички и прозвища случались много хуже и оскорбительней. Солдаты ведь народ на язык острый. Например, одного замполита роты, тучного и неповоротливого капитана, нарекли Тортиллой.

Но, Боже мой, когда это было, в какой жизни: молодость, здоровье, отвага?! Теперь же Андрей не тянул и на Помпея. Какой там, к черту, Цезарь?! Тело его было слабым, немощным, плохо слушалось и подчинялось своему хозяину. Андрей не любил его, стыдился, а порой так и ненавидел. Такой же была и душа: слабой, растерянной, утратившей волю к сопротивлению. Прежде подобного с Андреем никогда не случалось или случалось очень редко.

А тут еще дома… Жизнь его с Леной с Наташей никак не налаживалась.

После возвращения Андрея Лена провела с ним в спальне две-три не очень жарких ночи, а потом вдруг заявила:

– Ты во сне кидаешься, кричишь. Я буду спать у себя.

– Спи! – без малейшего сопротивления согласился Андрей, хорошо понимая, что особого пылу и жару Лене от него, хворого и слабого, ожидать пока не приходится.

Да он и сам за долгие годы странствий, затянувшейся своей военной одиссеи порядком отвык от двухспальных кроватей, женского шепота и вздохов на соседней подушке Порой Андрей вообще не мог уснуть, пока по привычке не укрывался военным бушлатом, насквозь пропахшим табаком и пороховой гарью.

Убегая на работу рано утром (Андрею почему-то казалось, что воровски, тайком), Лена возвращалась домой лишь поздно вечером, а иногда так и ночью. И всякий раз навеселе, дышащая огнем и банкетным жаром. Андрей особо не интересовался этими ее похождениями, и Лена, видимо, оскорбленная его равнодушием, однажды вроде бы с оправдательным хохотком, а на самом деле с вызовом и раздражением объяснила ему:

– Банкеты теперь входят в мои служебные обязанности.

– Само собой разумеется, – коротко ответил Андрей, не проявив и к этому ее сообщению никакого интереса.

Действительно его ничуть не волновало, куда и зачем ходит жена по вечерам, служебные у нее обязанности или неслужебные. Ходила же она, когда его не было в городе, когда он воевал, так чего не ходить сейчас, чего уж менять давно устоявшийся образ жизни. Андрея Лена ни разу с собой не пригласила: то ли не полагалось ей появляться на банкетах и презентациях с мужем по протоколу, то ли просто забывала, что она женщина все-таки мужняя. Да и как было не забыть за столько лет разлуки и одиночества? Не Пенелопа же она на самом-то деле! Впрочем, Андрей и не пошел бы. Он трудно представлял себя на этих вечерах, среди праздных, богатых людей, которые будут смотреть на него в лучшем случае с непониманием, а в худшем – с откровенной неприязнью. Он для них чужой и незваный.

А вот дочь, Наташу, Лена вскоре на вечерние банкеты и презентации стала брать. Понакупила ей дорогих вечерних платьев, украшений, новомодных итальянских и французских туфель на неимоверно высоких каблуках и еще множество всяких женских безделушек, о предназначении которых Андрей мог лишь догадываться. Тут он попробовал было сопротивляться, мол, зачем портить девчонку, приучать к вину и сигаретам (а то, что Наташа курит, он давно уже чувствовал и догадывался), лучше бы побольше сидела за книгами и пианино. Отпор последовал незамедлительно, причем резкий и безапелляционный:

– Пусть ходит! Знакомится с нужными людьми. Ей скоро в институт поступать.

Андрей замолчал, быстро сообразив по этому Лениному крику и истерике, что больше его власти ни над женой, ни над дочерью в доме нет. И что вообще он здесь теперь лишь пришелец, жалкий приживальщик.

Но самое печальное было в том, что этот их родительский разговор был немедленно передан Наташе, дочери. И та, и без того уже отчужденная, отдалилась от Андрея еще больше. Теперь обе женщины, жена и дочь, почти демонстративно не замечали его, как будто он был всего лишь каким-то неодушевленным предметом, столом или кухонной табуреткой, которые давно бы пора за ненадобностью и бесполезностью выбросить из дома, но все недосуг, а то и лень…

Случались демонстрации и иного ряда. Вернувшись с банкета или презентации, Лена с Наташей устраивали на кухне совместные посиделки за бутылкой дармового, прихваченного с банкетного стола, вина. Шумно обсуждая вечеринку, ее гостей и хозяев, они, как две сестры-подружки, курили дорогие сигареты, с хрустом вскрывали коробки шоколадных конфет, вафель, печенья. Можно было подумать, что там, на банкете, они недопили, недоели и недокурили и вот теперь поспешно догоняют упущенное.

Андрея на эти сестринские посиделки Лена с Наташей ни разу не позвали, то ли боясь, что он своим присутствием нарушит мирные их задушевные беседы, женское воркование, то ли решив, что сладкое заморское вино, шоколад и прочие деликатесы ему, вечному солдату, не по вкусу и не по желанию. Андрей согласился с их тайными помыслами, действительно не питая никакого интереса ни к винам, ни к шоколаду с вафлями. Он привык к пище грубой, солдатской: к честной русской водке или спирту, к борщу, пшенной, гречневой и перловой каше, к крепким, дерущим горло сигаретам «Прима».

Но вот разговора, задушевной, голубиной беседы Андрею с женщинами избежать не удалось. Однажды, завершив свои ночные бдения, они вышли в большую комнату, где он в одиночестве смотрел по телевизору какую-то передачу, и Лена с ласковой вроде бы иронией вдруг спросила его:

– Ну что, герой и защитник, так и будешь всю жизнь теперь киснуть дома? Хочешь, устрою в охранную фирму? Замом начальника, между прочим.

Андрей в ответ взглянул на нее вполне мирно, без всякой обиды, но не сдержался и полюбопытствовал тоже не без иронии:

– Охранять награбленное?

– Скажите, пожалуйста, – неожиданно взорвалась Лана. – Награбленное ему охранять заподло?! А жить на одну пенсию за счет жены не заподло? Тоже мне, праведник!

– Я сам решу, где мне и кем работать, – стараясь разрядить обстановку, пропустил Андрей мимо ушей все эти уличные, оскорбительные слова Лены, которых он от нее прежде никогда не слышал.

Но Лена уже остановиться не могла, разъярилась, похоже, не помня себя, еще больше:

– Что ты решишь?! Что?! Ты же ничего другого, кроме как убивать, не умеешь! Ты же, в сущности, убийца!

Если бы в комнате не было Наташи, Андрей, наверное, довольно бы легко вынес эту секундную пьяную истерику, в общем-то, ни в чем не повинной, истерзанной долгими годами одинокого существования женщины, простил бы ее, потому как в кодекс мужской, солдатской чести входит и это непременное правило – во всем прощать женщин, матерей и жен. Но Наташа была здесь и была всецело на стороне матери (Андрей по одному только ее виду понял, что это, увы, так), она тоже считала, что отец ее ничего, кроме как убивать, не умеет, не может да и не хочет, раз не соглашается на такое выгодное предложение: стать замначальника (а вскоре, может быть, и начальником) охранной фирмы, с хорошей, во много раз превосходящей его пенсию зарплатой. В общем, отец ее убийца – и никто больше!

Этого уж Андрей вынести не мог. Не имел права, потому как и у мужчины есть предел, черта, Рубикон, который женщине переходить нельзя, не позволено и непозволительно. Тем более, что за спиной у Андрея в это мгновение незримыми тенями встали все его павшие и живые товарищи, настоящие мужчины и солдаты. Он обязан был их защитить от страшного обвинения.

И Андрей защитил их. Оставив в стороне Наташу, в общем-то еще ребенка, подростка, который пока не знает, что творит, что думает и что совершает, он посмотрел на жену так, как умел смотреть в самые тяжкие, отчаянные минуты на провинившихся перед ним мужчин в солдатской или офицерской форме совсем еще недавно, на войне. Этого его взгляда не выдерживал никто. Не зря же Андрея звали Цезарем.

Не выдержала его взгляда и Лена. Она вдруг разрыдалась, непереносимо, с громким истеричным криком, а потом, увлекая за собой испуганную, до конца не понявшую еще, что случилось между родителями, Наташу, убежала к себе в комнату.

Андрею, наверное, полагалось бы пойти вслед за женщинами, успокоить их, приласкать. Но он не нашел в себе на это силы, так и остался сидеть перед убого говорящим что-то телевизором.

Конечно, о работе, о дальнейшем устройстве своей жизни он мучительно думал еще на госпитальной койке, когда улизнул из цепких объятий смерти и понял, что ему еще отпущен на этой земле какой-то срок пребывания.

Вариантов у Андрея было немного. Лена права: в гражданской жизни он действительно мало что умеет и мало к чему пригоден, да еще с таким разрушенным, расстрелянным здоровьем. У него не было никакой гражданской специальности. В армии и на войне он как-то об этом не позаботился. Андрей умел неплохо, а иногда так и отлично воевать: мог руководить наступательным и оборонительным боем взвода, роты, батальона, а при необходимости, наверное, и полка; мог прыгать с парашютом (за плечами Андрея почти шестьсот таких прыжков); мог высаживаться десантом в тылу противника; мог проводить по афганским и чеченским населенным пунктам проклятые эти «зачистки», ожидая из каждого глинобитного дома, из каждой подворотни выстрела в упор, в спину, подрыва или удара ножом; мог и еще много такого, что в гражданской жизни было совершенно бесполезным.

Хотя, может быть, он и зря так уж беспощадно себя оговаривает. Кое-что из его знаний и умений могло пригодиться и на гражданке. Скажем, Андрея, наверное, взяли бы инструктором по парашютному спорту, по самбо и карате в какой-нибудь спортивный клуб, или преподавателем на военную кафедру в институт (Лена, поди, помогла бы устроиться), или, на худой конец, сотрудником военкомата – там отставникам как раз и место.

Тысячи раз Андрей перебирал в уме все эти варианты и ни на одном из них не мог остановиться. Что-то его постоянно удерживало, что-то останавливало. И наконец Андрей понял что. Он безмерно устал от войны, от разрушений, от смертей и убийств и больше не хотел ни сам убивать, ни учить этому других.

Об охранной службе Андрей тоже думал, но отверг ее раз и навсегда. Он не сторожевая овчарка, чтоб стоять на воротах и действительно охранять награбленное. Защищать нажитое честным крестьянским или рабочим трудом он готов хоть сейчас да и защищал всю свою жизнь. Но где это достояние, где этот труд?! Пущен по ветру, по миру и опять-таки разграблен. Скажи он об этом Лене (да и Наташе тоже), они лишь посмеются над ним, а то и похохочут. За десять лет, которые Андрей почти безвылазно провел на войне, они стали совершенно иными людьми.

После того памятного и в общем-то рокового разговора с Леной и Наташей Андрей еще месяца полтора сидел дома, а потом вдруг нежданно-негаданно нашел себе работу и по здоровью, и по душе, созидательную, дельную работу, которая не имела никакого отношения к его прежней военной специальности.

Помог случай. Однажды в поликлинике Андрей встретился с таким же, как сам, израненным бедолагой-отставником (правда, в звании всего лишь прапорщика), с которым судьба сводила его еще на первой чеченской войне. Прапорщик похвастался, что устроился работать в тарный цех при мебельной фабрике, сколачивает винно-водочные, овощные и прочие ящики. Работа, конечно, шумная, гвоздобойная, но зато никто не дергает, не мотает нервы: отстучал норму – и на все четыре стороны.

– Приходи, – неожиданно предложил Андрею прапорщик. – Устроим. Народ там у нас подобрался толковый, интеллигентный, есть кандидаты наук. бывшие учителя, врачи. Военных тоже хватает.

Андрей подумал-подумал и пошел. Его взяли. Правда, начальник цеха немного посомневался, сможет ли Андрей при таких ранениях справиться с молотком и клещами. Дабы успокоить начальника, Андрей попросил дать ему месячный испытательный срок. На этом и сговорились.

Испытание Андрей выдержал и к концу назначенного месяца работал уже не хуже других сборщиков, забивал гвоздь-восьмидесятку всего в два удара.

Простая эта, грубая работа, к удивлению, но и к радости Андрея, пошла на пользу его здоровью. День за днем в тело начала возвращаться если не вся прежняя, то хотя бы половинная сила. Он отбросил палку, распрямился и даже заметно набрал весу. Внутри у него тоже все поздоровело: перестала болеть и простреленная печень, и поломанная в нескольких местах правая нога, и изувеченная взрывом грудь. С новыми своими товарищами Андрей сошелся довольно быстро и почти накоротке, чего, признаться, от себя и не ожидал: армия, война научили его относиться к людям настороженно. Пока он не видел человека в деле, в бою, до тех пор вел себя с ним сдержанно, не веря никаким словам. Здесь же все произошло легко и непринужденно: дело у всех было одинаковым, зримым, знай стучи себе молотком, забивай гвозди. Но, может быть, все произошло так быстро и легко еще и потому, что большинство ребят за станками тоже были из «бывших»: бывшие кандидаты наук, оказавшиеся без работы и без денег, бывшие совсем обнищавшие учителя и врачи, бывшие, теперь отставные военные. И эта «бывшесть» повязала их общей незримой ниточкой крепче любых иных связей. Все они были мало того что «бывшие», так еще и побежденные судьбою, временем, хотя никто этого признавать не желал, боролся, как мог, считая себя пусть и побежденным, но не сдавшимся.

В общем, жить Андрею можно было. Медленно и тяжело, но он все-таки приходил в себя, добрел душою, возрождался из пепла и гари и, кто знает, глядишь, возродился бы окончательно, если бы не дела семейные. А там все натянулось до последнего предела. И особенно после того, как Андрей, не посоветовавшись ни с Леной, ни с Наташей, устроился именно на эту работу сборщиком тарных ящиков. Лена посчитала, что он сделал это специально, назло и в укор ей, из чувства самоуничижения, которое, как известно, паче гордости.

– Ты бы устроился еще приемщиком бутылок! – язвительно бросила она ему однажды.

– Не берут, – попробовал Андрей перевести все в шутку.

Но шутки не получилось. Лена разъярилась еще больше, пришла в такое мстительно-запредельное негодование, которого раньше Андрей за ней что-то не замечал:

– А ты, случайно, контужен не был?!

– Был, – признался Андрей, хотя прежде никогда подробно не рассказывал Лене о своих ранениях и контузиях, не любил о них говорить, считая, что это дело сугубо его личное, мужское. Ранения и смерть тоже часть военной жизни. Солдат всегда должен быть готов к ним.

– Оно и чувствуется, – торжествуя над Андреем очередную победу, заметила Лена.

Разговор опять происходил при Наташе. И, судя по всему, происходил намеренно. Лена хотела еще больше отдалить Наташу от Андрея, наглядно и поучительно показать ей, сколь он жалок, неумен и непрактичен, сколь он не годится ей в отцы.

И, как оказалось, делала это не зря, готовила Наташу к полному и бесповоротному разрыву с Андреем. Вскоре этот давно назревавший разрыв и произошел.

Выбрав удобную для себя, тихую минуту, когда Андрей после работы опять в одиночестве сидел возле телевизора, она сказала ему начальственным, не терпящим никакого возражения тоном, которым, наверное, привыкла говорить со своими банковскими подчиненными:

– Все! Мы разводимся! Я выхожу замуж!

Андрей молчал всего лишь одно мгновение, но этого мгновения ему вполне хватило, чтобы осознать всю неизбежность такой развязки. Если быть до конца честным, то им с Леной надлежало бы развестись давным-давно, еще когда Андрей впервые попал на войну, в Афганистан. Он в те дни со всей очевидностью понял, что Лена меньше всего похожа на офицерскую жену, судьба которой мотаться вслед за мужем по дальним и ближним гарнизонам, терпеть все невзгоды и лишения походной или полупоходной жизни, ждать мужа с войны, быть ему надежным, во всем преданным и верным тылом.

Иными словами, для офицерской жены судьба мужа должна стать ее собственной судьбой, к тому же судьбой желанной и необременительной. Лена не была способна на это. Она хотела иметь свою собственную судьбу, свою собственную жизнь, свободу и независимость. И, кажется, имела… Андрей это чувствовал по редким ее сдержанным письмам, по излишне бурной, напускной радости, когда он приезжал в отпуск, и еще по многим, едва заметным, плохо скрываемым хитростям в ее поведении. То, что у Лены появился кто-то другой, было вполне закономерным и неизбежным. Удивляться стоило лишь тому, что она так долго готовилась к окончательному разрыву с Андреем, мучилась и страдала от этого. Ее надо было пожалеть и простить. Что Андрей и сделал мгновение спустя.

– Хорошо, разводимся, – сказал он спокойно и даже хладнокровно, чем, похоже, немало удивил Лену, которая ожидала от него хоть какого-то сопротивления и была готова к нему, отчего и напустила на себя такой начальственный, надменный тон.

Конечно, в этой ситуации надо было бы спросить мнение Наташи, которой, наверное, не все равно – вместе будут жить ее родители или порознь. Но на тот момент Наташи не оказалось дома, и, скорее всего, не случайно. С матерью, с Леной, они давно все обговорили, пришли к единому мнению, и теперь Наташа уже была больше дочь того, пока не известного Андрею нового Лениного мужа, чем его, родного по крови. И мучить Наташу бесполезными разговорами совсем ни к чему. Она человек уже взрослый, самостоятельный и на отречение от родного отца пошла по доброй воле. Андрею лишь оставалось принять это отречение, виной которого он во многом был сам.

Дальше все развивалось стремительно и неостановимо. Через неделю Лена принесла ему свидетельство о разводе, а еще через две недели ключи от этой крохотной однокомнатной «хрущевки», которую купила ему на свои собственные сбережения и из которой он сейчас так поспешно уходит, бежит.

Впрочем, зачем Андрей так подробно и так мучительно вспоминает события двухлетней давности, когда все уже решено, порвано, и назад ему возврата нет?

Рюкзак у Андрея по сравнению с военным, фронтовым, легонький, необременительный. В нем нет ничего лишнего, случайного, такого, что не сможет Андрею пригодиться в новой, отшельнической жизни, а вернее, в медленном, ежечасном прощании со всякой земной жизнью. На самом дне лежит небольшой запас пропитания на первые дни (от силы на неделю) начального обустройства, когда Андрею, наверное, некогда будет думать о добывании пищи. Сверху провианта (в основном консервы, тушенка да килограмма два купленного на базаре копченого сала) хранились несколько пар армейского нательного белья, тельняшки, носки и прочая мелочь – без этого, увы, тоже не проживешь. В отдельном свертке лежали еще спички, десять пачек «Примы» да кое-какие лекарства. Вот и все!

Лишним был, пожалуй, только пистолет Макарова. Но Андрей положил его не в рюкзак, а по привычке запрятал во внутренний карман бушлата. Собираясь в дорогу, Андрей насчет пистолета долго сомневался – брать, не брать. Вряд ли, конечно, он в новом его существовании пригодится. Но и выбросить пистолет за ненадобностью или зарыть его в землю в каком-нибудь схроне Андрей тоже не мог. Пистолет этот был единственной и теперь уже вечной памятью о лучшем Андреевом друге, лейтенанте Саше Хрипко, погибшем мученической смертью в Афганистане.

Уходил, бежал Андрей на юг и запад русско-украинско-белорусского порубежья, где в тридцатикилометровой Чернобыльской зоне, превращенной в безжизненное пространство, лежало в непроходимых, почти таежных лесах родное его и теперь до скончания века мертвое село с красивым названием Кувшинки.

Люди там давно не живут, Сразу после взрыва они разъехались, разбежались по разным местам, вернее, их развезли, разбросали кого куда, в те дни еще не думая, что через несколько лет односельчане окажутся жителями разных, порой даже враждебных друг другу государств.

Отец и мать Андрея, правда, этой печальной участи избежали. Словно предвидя скорое расставание с родиной, где прожили всю свою жизнь, они взяли да и умерли едва ли не в одночасье всего за год-полтора до взрыва, чтобы хоть быть похороненными в родной земле, на деревенском их песчаном погосте.

Туда, к этим могилам, и бежит Андрей. Путь не так уж чтоб и далекий, но и не близкий. Вначале поездом до Брянска, потом на автобусе или на попутках до их родного городка, или, как его совсем уж по-белорусски называют, местечка, а потом как придется до Кувшинок, в запретную зону, которая, говорят, никем теперь не охраняется, брошена на произвол судьбы. Там в самом центре села, неподалеку от церкви и речки, стоит заколоченный по всем четырем окнам и дверям родной, родительский Андреев дом.

На похоронах матери и отца Андрей не был. Скорбные, немедленно зовущие его домой телеграммы обнаружили Андрея в Афганистане почти с недельным запозданием. Первую, о смерти матери, отправленную по просьбе отца деревенской их почтаркой тетей Полей, Андрею вручил замполит батальона, когда тот только-только вышел из боя, привел в расположение части потрепанный свой взвод с двумя ранеными и одним убитым бойцом (самого тоже задело, правда, несильно, пулей под пластину бронежилета).

– Хочешь, лети, – протягивая телеграмму, сказал ему замполит. – Отвезешь «груз-200», а потом домой, если успеешь. Дополнительные пять суток я тебе у комбата выбью.

– Ну куда я полечу?! – немного подумав, ответил Андрей. – Матери все равно уже не вернешь. А здесь кем меня замените?

– Заменить некем, – тоже недолго помолчав, вздохнул замполит, с самого начала разговора больше всего надеявшийся именно на отказ Андрея.

Действительно на тот момент полноценной замены ему во взводе не было. Поставят какого-нибудь молоденького, необстрелянного лейтенанта, и он в первом же бою положит полвзвода, самых надежных, спаянных ребят, с которыми Андрей провоевал уже больше года. Да и сам, глядишь, по глупости ляжет рядом.

Цена была слишком велика, и Андрей еще раз сказал замполиту:

– Не полечу. Отец поймет, сам был на фронте.

Замполит неожиданно обнял его за плечи и совсем по-граждански, по-дружески проговорил:

– Спасибо, – хотя до этого особым вниманием Андрея не жаловал, зная его тяжелый, не всегда сговорчивый характер.

Отцу Андрей дал короткую, даже, может быть, излишне короткую телеграмму: «Прилететь не могу. Держись!» Не было у него тогда других, более пространных слов. Перед глазами стояло мертвое, посеревшее за полтора суток, пока они спускавшись с гор в долину, лицо солдата, тихого деревенского паренька из-под Полтавы, до этого счастливого и удачно воевавшего под началом Андрея долгие месяцы и не дожившего до демобилизации, до осени, совсем немного.

Отец Андрея понял и вскоре прислал письмо, написанное старинною перьевою ручкой. Других он не признавал да, кажется, и не держал в доме. Андрей до сих пор помнит то отцовское послание.

«Здравствуй, сынок, – писал отец. – Вот мы и остались с тобой одни. Нет больше нашей матери, Анфисы Николаевны. Похоронили мы ее на кладбище в наших Михайловских порядках, сразу за могилой Танечки. Там, по правую сторону, есть еще местечко, так что, если мне случится помереть, то похороните за одной оградой, чтоб мы все трое: и я, и мать, и Танечка– и по смерти были неразлучно вместе. Я и Лене о том наказал».

Дальше шли сообщения, как и от чего мать померла.

Была она на то время еще не старой женщиной, едва-едва перевалило за шестьдесят. О смерти мать не думала и особо не готовилась к ней. Некогда было, не давала вечная крестьянская работа, хозяйство: огород, куры, гуси, корова, стирка, печки, лежанки, да и отец, часто прихварывавший, требовал постоянного внимания – какая там смерть? К тому же нрава мать была веселого, легкого, никаким бедам и ударам судьбы не поддавалась. Может, потому Бог и смерть ей послал легкую. Пошла в окрестные леса по грибы, по любимые свои лисички, да там и померла от сердечного приступа.

Отец пережил мать всего на год без малого. Умер он в апреле восемьдесят шестого года всего за две недели до чернобыльского взрыва, так нежданно-негаданно порушившего вековую жизнь лесного села-деревушки Кувшинки.

Телеграмма к Андрею опять опоздала. На этот раз были виноваты то ли соседи, то ли тетя Поля, отправлявшая ее из местечка. Кто-то из них ошибся в написании номера части, и телеграмма долго блукала по офицерским модулям и палаткам, пока не попалась на глаза какому-то прапорщику, знавшему Андрея, и тот безошибочно определил: «Так это же Цезарю!»

Андрея нашли, и не в горах, не в бою, а в расположении части на учебных занятиях, на тренировках, которые, война не война, в полку велись. И особенно во взводе Андрея, который до седьмого пота выматывал на них своих подчиненных и выматывался сам. Многие солдаты за это его недолюбливали, а офицеры, командиры соседних взводов, так, может, и ненавидели: дурной пример для начальства, раз Цезарь занимается, занимайтесь и вы. А ведь как хотелось в перерыве между выходами на задания, между боями хорошенько отдохнуть, выспаться, а то и загулять тайком в каком-нибудь модуле со знакомыми телеграфистками и медсестрами. Андрею тоже хотелось и отдохнуть, и загулять, но он никогда не позволял себе этого, хорошо зная, что сегодня расслабишься, расслабишь и бойцов, а завтра, когда вдруг поднимут по тревоге и надо будет выступать в ночь и темень, под завывание ветра «афганца», или в день, в самое пекло, в сорокаградусную жару, – бойцы твои и ты сам, расслабленные, одряхлевшие духом и телом, превратятся из смелых, отважных воинов всего лишь в жалкую, доступную любому душману мишень. А это значит в лучшем случае – смерть от пули или подрыва, а в худшем – плен и все, что за ним следует.

И все-таки Андрею можно было уехать, улететь, оставив взвод на неделю-другую на попечении своего зама, толкового, не раз испытанного в походах старшего сержанта Глебова. В боевых действиях тогда наступило небольшое затишье. По слухам, в верхах, на большом правительственном уровне, велись переговоры, и обе воюющие стороны, затаившись, выжидали. Никто бы на Андрея за его отлучку не посетовал. Все понимали – умер отец (да еще какой отец! Сам бывший солдат, воин, воспитавший в строгости и любви мужественного воина – Цезаря. Таких отцов во всем мире, может быть, раз, два – и обчелся!), и сыну, где бы он ни был, надо все бросить, оставить и похоронить его со всей неизбывной скорбью и печалью.

Но Андрей и на эти похороны не попал. Во-первых, он все равно уже не успевал. А во-вторых, боялся Лены и, что самое страшное, двухлетней, совсем еще крошечной Наташи. К тому времени срок его боевой афганской службы уже заканчивался, и к лету Андрей должен был вернуться домой. Лена об этом хорошо знала, жила надеждой на скорую встречу, готовила к ней Наташу, которой Андрей ни разу еще не видел.

Но он вернуться не мог, вернее, не имел права. Он должен был отомстить за смерть лучшего своего боевого друга Саши Хрипко. А ради этого Андрей готов был пожертвовать всем чем угодно: надеждами Лены и Наташи, семейным благополучием, мирной, почти гражданской службой в тыловом полку и даже собственной жизнью.

Сашу Хрипко Андрей любил как младшего брата; тайно, а иной раз так и явно опекал его, хотя тот в опеке и не нуждался, сам мог, если надо, постоять за себя. Родом Саша был из-под Пскова, по-северному белоголовый, голубоглазый, тоже молчун, по молчун какой-то особый: молчит, молчит, а потом вдруг скажет, да так, что душа из тебя вон, всю ее вывернет наизнанку, до донышка, до последней капли. В бою Саша был смел и умен, как всякий прирожденный воин и охотник, хотя нередко увлекался, входил в охотничий азарт, за что от начальства ему не раз перепадало.

А еще Саша пел. Но тоже как-то по-особому, не под гитару или баян, а просто так, без всякого сопровождения, как могут петь только натуры цельные, задумчивые, и не напоказ, не на публику, а для самих себя в минуты веселья или печали.

Андрей и Саша прибыли в часть почти одновременно и сразу потянулись друг к другу. Многие удивлялись их дружбе. Молчаливый, угрюмый, часто подавляющий этой своей угрюмостью все вокруг Андрей и Саша, тоже вроде бы не очень разговорчивый, но не угрюмый, а лишь задумчивый, душой светлый и ласковый, как ребенок, да еще и певец, песенник, печальник девичьих сердец. Не любить его было нельзя.

Погиб Саша во время проклятого всеми офицерами и солдатами «песчаного» похода, который затеял новый командир полка, только-только назначенный в Афганистан после окончания академии Генштаба. По слухам, был он сыном какого-то еще более высокого военного начальника, крупного генерала, и чтобы самому выбиться поскорее в генералы, решил покомандовать боевой, воюющей частью. Тогда в Афганистане нередко попадались такие вот выдвиженцы, приехавшие не столько на войну, сколько «на ловлю счастья и чинов», а если повезет, так и «Золотой Звезды» Героя.

Кое-как приняв полк, новый командир и затеял «песчаный» этот поход. Выстроив на плацу личный состав, он зычным, не терпящим никакого возражения голосом генштабиста объявил:

– Пойдут все! От командира полка до последнего писаря и хлебореза! Нечего тут задницы просиживать!

И пошли. Колонной, скопом, ничего толком не разведав, не обеспечив надежно тылы и фланги. Боевые офицеры, и старшие и младшие, на уровне Андрея и Саши, понимали, что ничем хорошим этот бравый поход не закончится. Но люди они военные, подневольные, приказ есть приказ, и его надо выполнять, тем более, что впереди на бэтээре, обвешанный, словно какой-то Рэмбо, поверх бронежилета гранатами и прочим, не очень-то полагающимся ему по штатному расписанию оружием, движется сам командир полка.

Мрачные предчувствия и предсказания офицеров не заставили себя долго ждать. Там, куда вел войска командир полка, противника не обнаружилось. Хитроумный полевой командир моджахедов (кстати, тоже выпускник советской академии, с которым много позже, уже при талибах, мы начнем брататься) рассредоточил свои отряды по горам и «зеленкам», и когда полк встал, не зная, что же ему делать дальше: то ли все еще двигаться вперед, якобы в погоне за отступающими душманами, то ли благоразумно повернуть назад, стал рассекать батальоны и роты на отдельные, плохо связанные друг с другом, смешавшиеся скопления машин и людей, теснить их в ущелья, чтобы там безнаказанно и дерзко расстрелять.

Командир полка (все-таки чему-то его в академиях учили) наконец понял, что дела из рук вон плохи, что надо отходить, и не колонной, а отдельными ротами, взводами, а то, может, и отделениями. Первым, пока не поздно, он отправил в часть совершенно бесполезный в походе хозвзвод во главе с каким-то прапорщиком. И вот этот прапорщик, ни разу не принимавший участия в боевых действиях, повел точно таких же необстрелянных, толком не умеющих держать в руках автомат поваров, хлеборезов и кочегаров по низу ущелья, вдоль горной коварной речки, должно быть, думая, что там, под прикрытием скал, они будут в полной безопасности. А получилось как раз наоборот. Душманы с противоположной возвышенности стали расстреливать их, словно стадо баранов на охоте. И постреляли всех. Уцелел только один-единственный повар по фамилии Лаврик, который при первых же выстрелах со страху упал на камни и закатился в какую-то расщелину.

Из-за этого Лаврика и погиб Саша Хрипко. Его взвод прикрывал отступление полка. Самого погрома хозвзвода Саша не видел, но зато видел, как душманы выковырнули Лаврика из расщелины, пленили и повели впереди себя, нагрузив его, словно вьючного осла, трофейным оружием. Саша не выдержал и погнался с несколькими бойцами отбивать несчастного этого Лаврика, тем более, что отряд душманов тоже был малочисленным, всего человек пять-шесть (скорее всего, какая-нибудь разведка).

Пожалел Лаврика Саша не случайно. Тот когда-то начинал службу в его взводе, но оказался бойцом совершенно никчемным, не пригодным к боевым действиям. Сколько сержанты да и сам Саша ни бились с ним, он даже толком ходить в строю не научился. Есть такие люди, которые, должно быть, от природы не приспособлены к этому, движутся иноходью: какая нога, такая и рука, и хоть ты их убей – не переучишь. В конце концов Саша плюнул на Лаврика и добился его перевода в хозвзвод. Ведь ходить с таким бойцом на боевые задания рискованно и опасно. По глупости своей и неуклюжести и себя погубит, и других.

В хозвзводе, правда, поначалу тоже не знали, что с ним делать. Какую работу ни поручи, все невпопад. Чуть хозвзводовскую палатку не сжег, раскочегарив ночью печку-буржуйку до синевы. Но вот кому-то пришла в голову счастливая мысль отправить Лаврика на двухмесячные курсы поваров. Во-первых, хоть ненадолго, но с глаз долой, а во-вторых, была надежда, что его после курсов направят в другую часть.

Увы, не направили. Через два месяца Лаврик объявился – и совсем иным человеком. Поварское дело пришлось ему по уму и сердцу (поесть он и до этого любил хорошо – за четверых). Но главное, Лаврик почувствовал свою утробную власть над остальными солдатами, часто живущими впроголодь, чего уж тут скрывать. С первых же нарядов он стал «припахивать» вчерашних своих одновзводников, а за молодыми, только что прибывшими в часть солдатиками так и вообще гонялся с черпаком в руках по варочному цеху. Конечно, он не думал и не мыслил, что когда-нибудь попадет на боевые задания в горы и «зеленки» – поварам делать там нечего. Но вот же по милости нового командира полка попал – и сразу в такую переделку.

Саша Лаврика почти отбил, рассеял душманов, заставил их залечь, но в пылу погони опять непростительно увлекся и не заметил (вернее, заметил, но поздно), что вслед за разведкой движется более крупный отряд. Судя по всему, их снайпер и ранил Сашу. От шоковой боли тот потерял на какое-то время сознание. Солдаты же, отсеченные огнем противника, подобраться к нему не могли, стали отходить, подумав, что командир их убит. Да и что они могли сделать вчетвером против полусотни бандитов? Разве что погибнуть рядом со своим командиром. Но на это способны не все… По крайней мере, Сашины бойцы оказались не способны. Но осуждать их за это нельзя. Кто не был на войне, тот только и не знает, что погибнуть там по-глупому ничего не стоит, а вот по-умному жить и побеждать гораздо труднее.

На следующий день Андрей, отобрав во взводе самых надежных, старослужащих бойцов, пошел на поиски Саши. И нашел…

Душманы распяли его на плоском высокогорном камне. Глаза у Саши были выколоты, живот вспорот. Но самое страшное – душманы вырвали у Саши из грудной клетки сердце, насадили его на шест и водрузили рядом. Рана же у Саши, как после определили врачи, оказалась не такой уж опасной, во всяком случае, не смертельной. Так что принял Саша все мучения живым.

И вот именно тогда, возле распятого Саши, лучшего его боевого друга, Андрея впервые поразила мысль, которая после начала постоянно преследовать его: «Нет, человек не венец творенья! Не венец!»

Даже дикий зверь не позволяет такого обращения с себе подобными. Среди зверей все честно и справедливо. Сила давит силу, и не более того. Человек же, высшее, как ему кажется, земное существо, может содрать с живого своего собрата кожу, выколоть глаза, вырвать сердце, распять на кресте или на камне и еще сделать много чего такого, от чего любой зверь пришел бы в ужас, содрогнулся и ни за что не захотел бы стать человеком.

Усилием воли Андрей подавил тогда в себе эту страшную мысль. Расслабляться, падать духом на глазах у солдат он не имел никакого права. Впрочем, и наедине с самим собой Андрей до этого не позволял себе подобной слабости. Мрачным, угрюмым он был, но малодушным – никогда. На то он и мужчина, воин, десантник и командир десантников. Наконец на то он и Цезарь.

Андрей дал себе тогда клятву. Пока Саша не отомщен, никуда он не поедет, домой, в Союз, не вернется. Пусть Лена с Наташей как угодно обижаются на него, плачут и страдают, пусть даже проклинают самыми последними словами, но дороги в Союз ему пока нет.

В тот же день Андрей подал по команде рапорт, что остается в Афганистане на второй срок. Лене и Наташе он написал что-то невразумительное: мол, вынужден задержаться еще на несколько месяцев, поскольку нет ему во взводе полноценной замены, не подъехала еще из Союза. Единственно, кому Андрей мог бы написать всю правду, так это отцу. Но того уже в живых не было…

Кто был повинен в мученической смерти Саши Хрипко, Андрей догадывался и даже знал наверняка. В окрестных кишлаках и селениях орудовала банда Абдулло Шари́ка (солдаты на русский манер звали его Ша́риком). В партизанской войне этот Шари́к-Ша́рик был на редкость удачлив, коварен и на редкость жесток. Поймать его, взять в плен или уничтожить не удавалось ни советским войскам, ни афганским специальным подразделениям госбезопасности, хадовцам, которые давно за Шариком гонялись.

Андрею удалось. Он все-таки достал Шарика. Выследил в «зеленке», прижал к отвесной скале и расстрелял точно так же, как тот расстрелял когда-то в ущелье беспомощный хозвзвод. За поясом одного из убитых душманов Андрей обнаружил пистолет Саши. Он сразу узнал его по небольшой вмятине на рукоятке, которой Саша не раз, словно мальчишка, огорчался. И больше всего потому, что образовалась она не в бою, а по его собственной небрежности, когда Саша обронил однажды пистолет в оружейной комнате.

И вот теперь этот пистолет, который Андрей пронес еще через две войны, первую и вторую чеченские, лежал у него в кармане бушлата, привычно и охранно отяжеляя его. Пусть лежит, теперь он действительно единственное, что напоминает Андрею о жизни прежней, о породненных кровью друзьях.

В Брянске у Андрея все сложилось хорошо и удачно. Прямо на привокзальной площади от отыскал попутную машину, сговорился с шофером, пожилым усатым дядькой, который только и спросил у него, глянув на рюкзак и камуфляжную форму с отметиной на погонах от снятой майорской звездочки:

– На родину?

– На родину, – ответил Андрей, забираясь в глубь машины на заднее сиденье.

Ехали они молча, без праздных ни к чему не обязывающих разговоров, которые сплошь и рядом возникают между попутчиками в дороге. Дядька сосредоточенно рулил по мокрому позднемартовскому асфальту, а Андрей, облокотившись на рюкзак, дремал, добирая недобранное в поезде.

Но дрема, забытье были нестойкими, поверхностными, ни разу Андрею не удалось провалиться в глубь и темноту оздоровительного крепкого сна. То возникали в его болезненном, контуженном мозгу эпизод за эпизодом, вереница за вереницей военные, афганские и чеченские, события (хотя, казалось бы, чего им возникать – все давно прожито и навсегда отвергнуто), то чудились ему за каждым поворотом родные Кувшинки.

В последний раз Андрей был дома в восемьдесят девятом году, когда наконец счастливо вернулся из Афганистана, живым и относительно здоровым, к еще более счастливым Лене и Наташе.

Едва отдышавшись от шумных встреч и застолий, он помчался в Брянск и дальше в районный центр, в местечко, решив во что бы то ни стало прорваться в Кувшинки на могилы отца, матери и сестры Тани.

Ему повезло. В райвоенкомате капитан, начальник офицерского отдела, тоже побывавший в Афганистане, в самой глубине его и центре, под Кандагаром, вошел в положение Андрея и вызвался свозить его в Кувшинки.

На границе запретной, тогда еще кое-как охраняемой зоны, они вручили милиционерам две бутылки дефицитной в те глупые горбачевские времена водки и помчались дальше в глубь брянских полутаежных лесов на предельной скорости, какую только мог выжать из старенького «уазика» капитан, сам сидевший за рулем.

Кувшинки были мертвыми. Нигде не слышалось ни людских голосов, ни мычания скота, ни лая собак, ни привычного в любом селе при появлении машины кудахтанья кур или гоготания на выгоне возле реки и пойменных озер гусей. Другого названия мертвому этому селу, кроме как «зона», и не было.

Возле родительского заколоченного досками дома Андрей остановился всего на несколько минут. Отрывать эти потемневшие от дождей и зимних стуж доски, показавшиеся ему тоже какими-то мертвыми, он не стал. Все равно заходить в дом, а тем более взять в нем что-либо на память было нельзя, небезопасно, да и капитан поторапливал Андрея – хватать лишние радиационные дозы ему никак не хотелось. За три года, что капитан служил тут, в полосе отчуждения, он и так нахватался их вдосталь.

Но на кладбище, возле могил, они задержались подольше. Капитан всю горечь и тоску Андрея понял с единого взгляда и торопить его на этот раз не стал. Сам ведь небось смертей и могил повидал на своем веку немало, хотя родители его, как он тут же и поведал Андрею, были еще, слава Богу, живы, правда, обретались далеко отсюда, в казахских степях, куда залетели во время хрущевского освоения целинных земель.

Андрей достал из рюкзака еще одну бутылку водки, которую удачно сохранил на границе зоны от скорбных и, судя по всему, неопохмеленных с утра милиционеров. Вдвоем с капитаном они по-братски, по-фронтовому разложили возле могил на газетке какую-никакую снедь, тоже предусмотрительно захваченную Андреем еще из Брянска, и помянули вначале Андреева отца, потом мать, а потом старшую сестру Таню, утонувшую в реке, когда Андрею было всего два года.

Отцовская могила была самой свежей, белела еще кладбищенским неслежавшимся песком, лишь кое-где по краям заросшая кустиками сирени. Андрею никак не верилось, что под этим песком, под этими кустиками, под дубовым православным крестом (Лена говорит, что такова была последняя воля покойного – похоронить его именно под крестом, а не под стандартной военкоматовской пирамидкой) лежит отец, которого Андрей любил и уважал больше всех на свете.

Любить и уважать его было за что. Еще до войны отец закончил в Минске сельскохозяйственный техникум, выучился на агронома. Как особо примерного учащегося, отличника, его оставляли при техникуме с хорошей перспективой направить через год-полтора на дальнейшую учебу в сельхозинститут, но отец попросился домой, в Кувшинки. Правда, долго ему работать на полях, выращивать знаменитую брянско-белорусскую картошку-бульбу не довелось. Как раз через год началась война, и отец ушел на нее, оставив молодую, восемнадцатилетнюю жену Анфису, с которой лишь расписался в сельсовете, а свадьбу сыграть не успел. Она была назначена на двадцать девятое июня, но о какой свадьбе можно было думать в те дни, когда уже целую неделю громыхала война, враг занял половину Белоруссии.

На войне отцу повезло. Он не раз об этом говорил, без ложного любования фронтовыми своими подвигами и как бы даже стыдясь этого везения. Хотя какое уж там везение: и ранен был не раз, и контужен, и летом сорок второго года во время отступления едва в плен не попал. Но все-таки уцелел и только потому (о чем и твердил неустанно), что попал служить в тяжелую дальнобойную артиллерию. Вначале рядовым бойцом, наводчиком, а чуть позже, после ускоренных офицерских курсов (все же парень с образованием, техникум за плечами), – младшим лейтенантом, командиром батареи.

Закончил отец войну в Германии в городе Веймаре. Не раз бывал в бывшем фашистском концлагере Бухенвальде, который находился неподалеку в лесу, но рассказывать о том не любил, а лишь вздыхал и тяжело, безысходно качал головой:

– Эх, люди, люди!

После войны отец служил в армии еще целых три года и демобилизовался только в сорок восьмом году в звании капитана. В райкоме партии ему предложили должность зава сельхозотделом или начальника сельхозуправления в райисполкоме, но он опять попросился домой, в Кувшинки. Но рядовым агрономом и на этот раз поработать ему удалось совсем мало. Вскоре избрали отца председателем колхоза, и он бессменно тянул эту лямку до конца пятидесятых годов, до поспешных хрущевских реформ, когда его в укрупненном колхозе заменили каким-то отставным милиционером. И мало того, что тянул, так еще и исхитрился закончить заочно биолого-географический факультет пединститута. Педагогическое это образование очень пригодилось отцу после отставки с председательской должности. Его назначили директором сельской их тогда еще семилетней школы. Отец возглавлял ее два десятилетия, выучил не одно поколение кувшинковских мальчишек и девчонок и очень гордился новой своей работой. В веселые минуты любил повторять:

– Для бывшего солдата самая работа – учить детишек.

Мать ждала отца с войны и вынужденной офицерской службы в Германии целых семь лет. И каких лет! Пережила все страхи оккупации, в их местах самой тяжелой и опасной. Края-то ведь лесные, партизанские. Всюду окрест, в брянских и черниговских пущах, обретались партизанские соединения, настоящие армии Федорова, Ковпака, Попудренко, Сабурова. Местные жители, оставшиеся в селах и деревнях, были в вечной тревоге и напряжении. Ночью, не успеешь погасить керосиновую лампу-восьмилинейку, стучатся в дом партизаны, и надо их приветить, покормить, перестирать на скорую руку одежки, а то и спрятать где раненого – свои ведь все, родные люди. Днем же, только рассветет, глядишь, мчатся немецкие каратели, полицейские облавы, поскорее прячься в лесах, иначе, того и гляди, пристрелят или, арестовав, увезут в Германию, в полон, на позорное существование у какого-нибудь немецкого бауэра, а то и на мучения и верную гибель в концлагере, поскольку ты из партизанских непокорных мест.

Оказавшись по жестокой военной необходимости на офицерской сверхсрочной службе в Веймаре, отец звал туда мать. Но как она могла поехать?! Во-первых, Германия, проклятая страна, принесшая столько русским людям горя. В одних лишь Кувшинках погибло свыше двухсот человек, и на фронте, и здесь, в партизанах и оккупации. В том числе и два старших материных брата. А сколько таких Кувшинок по всей России?! Во-вторых же, совсем старенькими, одинокими на ту пору были родители, и отцовские и ее собственные. Как их бросить, оставить без присмотра и опеки?! Вот и терпела мать разлуку до самого сорок восьмого года, когда наконец отца отпустили домой.

Через одно лето у них родилась дочь Таня.

Ах, Таня, Таня, семейная их довечная боль и страдание!

Росла Таня, по рассказам матери, девочкой очень послушной, ответственной. Что ни поручи, сделает вовремя, в срок и с завидным прилежанием. В школе училась на одни только пятерки. Да и как можно было учиться иначе – отец-то директор, и дочь его должна быть примером всем остальным ученикам. Она и была!

Утонула Таня в лесной их, не больно широкой и бурной речушке в пятьдесят девятом году всего десяти лет от роду. Пошла она вместе с другими девчонками, подружками своими, купаться на перекат. Рядом на отмели барахтались в воде ребятишки еще меньше возрастом, шести-семилетние, совсем не умеющие плавать. И вот один из них, Ваня Горохов, по шалости своей сорвался с этой отмели на глубину, а там был водоворот, круча, как у них называют. Ваню и начало засасывать туда. Первой заметила это Таня и, не задумываясь, бросилась спасать утопающего, кричавшего истошным криком. И действительно спасла, вытолкнула его на перекат, но у самой сил выбраться не хватило. Водоворот там, круча были опасные, даже взрослые ребята и мужчины не рисковали плавать рядом с ним, не то что дети.

Спасенного Ваню Горохова Андрей после знал. Вырос он здоровым крепким парнем, закончил в Брянске политехнический институт и уехал по направлению куда-то на Север, в Красноярский край. В Кувшинках появлялся редко. О своем потоплении Ваня почти ничего не помнил, а Таню так и вовсе забыл, ему тогда и шести лет еще не исполнилось.

В доме от Тани остались всего две фотографии. На одной изображены празднично, торжественно одетые родители (специально ездили на Первое мая в город фотографироваться), а между ними на венском стуле сидит пятилетняя Танечка в веселом, усыпанном цветочками платьице, и сама вся веселая, по-детски счастливая. Еще бы – фотографируется на Первое мая в районном центре! Не всех ее ровесников, мальчишек и девчонок, родители возили туда, за тридевять земель. На второй фотографии Танечка уже много старше, лет девяти, стоит под сосной возле их дома с маленьким Андреем на руках. Фотография эта сделана всего за несколько месяцев до ее гибели.

Сколько раз в дни своего отчаяния думал о погибшей сестре Андрей. Останься Таня в живых, так, может, никуда бы Андрей сейчас и не бежал, не уходил бы в леса и запретную зону, а поехал бы перво-наперво к старшей сестре и там, глядишь, рядом с родным, кровным человеком отсиделся бы, отошел душой. Но Тани нет, и надо Андрею бежать, уходить в самую чащобу и лесную глушь, подальше от людей, потому что опять сквозь гул и дребезжание стареньких «Жигулей», сквозь порывы мартовского оттепельного ветра, то и дело врывающегося сквозь приоткрытое стекло в машину, вспыхивает в голове Андрея и бьется там летучей мышью все та же неотвязная мысль: «Нет, все-таки человек не венец творения!» А рядом с ней, укрепляя ее и усиливая, вспыхивают отцовские тяжелые слова: «Эх, люди, люди!» Они вытесняют из памяти Таню, маленькую Андрееву сестренку-няньку, маленькую, крошечную девочку в цветастом платьице. А как хочется, как надо бы ее удержать!

Андрей понимал это и раньше. Не так, может быть, остро, не так осознанно, но понимал: Таня – вечная его и единственная надежда, негаснущий лучик света в темноте и мраке уставшей и отчаявшейся его души.

Когда родилась у них с Леной дочь, Андрей хотел назвать ее Таней. Лена была согласна и несколько дней в роддоме именно так и называла новорожденную. Но неожиданно запротивилась мать. Она убедила Лену (а в письме и Андрея), что нельзя называть девочку по имени погибшей, не положено по христианскому обычаю: тень погибшей будет неотступно преследовать ее, забравшую не свое, умершее имя, и в конце концов тоже приведет к ранней гибели – умершая захочет вернуть себе свое имя. Андрей и Лена противиться матери не посмели, понимая, как тяжело ей будет называть внучку Таней, каждую минуту бояться за ее жизнь, страдать от мысли, что эта новая жизнь все-таки не та, которую когда-то дала она своей Танечке. И тогда Андрей назвал дочь Наташей. А почему, по какой причине и в чью честь, то ведомо только одному ему…

В районном центре, в местечке, Андрею пришлось задержаться на несколько часов. Надо было открыть в Сбербанке счет, куда бы ему переводили пенсию по новому месту жительства. Все-таки он приехал сюда, в родные, пусть и мертвые места не на смерть, а на жизнь (сколь продолжительной и длинной она будет – это другое дело). Если бы на смерть, то можно было и не ехать: Сашин пистолет все эти два тяжелых послевоенных года находился под рукой, и ничего не стоило приставить его к виску или к сердцу и нажать на спусковой крючок. Рука бы у Андрея не дрогнула – в этом он был уверен.

Но коль Андрей все-таки сохранил себе жизнь и уехал, то надо теперь об этой жизни заботиться: что-то есть, пить, обогревать себя теплом, спасаясь от стужи и непогоды. И тут одним только подножным кормом (и особенно в первые месяцы) не обойдешься, волей-неволей придется выбираться в город или в какие-нибудь иные обжитые селения окрест, чтоб подкупить еды, курева, мыла. Так что пусть пенсия будет точно так же под рукой, как и Сашин пистолет Макарова. От них теперь жизнь Андрея зависит в одинаковой мере.

На улицах городка Андрея, слава Богу, никто не узнал. Да и как можно было узнать в донельзя уставшем, заросшем посеребренной трехдневной щетиной мужике прежнего бравого офицера-десантника Андрея Михайлова из дальнего села Кувшинки?! Камуфляжная его форма ни о чем не говорила: мало ли теперь по всей России ходит в ней отставников. Сам же Андрей узнавал многих местечковых жителей, которых помнил еще с тех времен, когда учился здесь в девятом и десятом классах и жил в школьном интернате. Все они тоже, конечно, заметно постарели, покрылись сединой и морщинами, но все равно остались по своей сути такими же, какими были и раньше: по-сельски неторопливыми, основательными, крепко и надежно стоящими на родной земле. А он – другим.

Лишь в Сбербанке стоящий на карауле милиционер посмотрел на Андрея с излишним вниманием. Но вовсе не потому, что заподозрил в нем знакомого, а потому, что так ему полагалось по службе: смотреть с особым вниманием на каждого входящего, тем более, если этот входящий – человек походного приезжего вида с увесистым рюкзаком за плечами. Не террорист ли какой?! Андрей же сразу признал в этом сбербанковском милиционере-охраннике Анатолия Городничего. Когда-то он учился в параллельном с Андреем классе, и все ребята незлобно посмеивались над его, кажется, еврейской фамилией – Городничий. Особенно в те дни, когда изучали гоголевского «Ревизора». При такой фамилии Толе, наверное, и надо было бы метить именно в городничие, в городские какие-нибудь начальники, в мэры, а он, вишь, пошел только в городовые, в охранники.

Уладив все дела в Сбербанке, Андрей зашел еще в продовольственный магазин и подкупил несколько банок свиной тушенки, самой привычной солдатской еды, да пару бутылок водки, которая тоже не помешает в лесной его жизни. Слава Богу, и здесь никто Андрея не опознал, не обратил внимания ни на камуфляжную старенькую форму, ни на рюкзак: покупает человек водку и дорогостоящую застоявшуюся на полках тушенку, ну и спасибо ему за это. А зачем и почему покупает в таких количествах – это продавцам без разницы, может, на охоту отставник собрался или в какую дальнюю поездку. Андрей продавцов тоже не признал: все они были новые, молодые, не те, которые обретались тут в годы его учебы и жизни в интернате. Например, грузная пожилая тетя Маша, знавшая всех интернатовских наперечет, а Андрея и вообще привечавшая с отдельным вниманием, потому как была его землячкой, родом из Кувшинок, да еще и соклассницей матери. Но, Бог ты мой, Андрей узнал нищего, который стоял в узеньком предбаннике магазина и просил милостыню. Это был увечный горбатый человек, Вася Горбун, известный любому горожанину да и большинству сельских окрестных жителей, часто приезжавших в район. Кто он и откуда, где живет, были ли у него родители, отец-мать, братья-сестры, – никто не знал да, поди, не знает и сейчас.

Сколько помнит Андрей, Вася всегда стоял здесь, в узеньком проходе-предбаннике продовольственного магазина, протягивая заскорузлую тоненькую руку за подаянием. Казалось, он и родился нищим, с этой вечно протянутой вперед полудетской, но до времени постаревшей рукой. Никакой профессией, доступной Васе по здоровью: сапожника, часовщика или какого-нибудь конторщика, – он не овладел, словно изначально, с самого раннего детского возраста понимая, что ему на роду написано быть нищим и убогим. Начал Вася свое нищенство сразу после войны поводырем при раненом, слепом солдате, служил ему глазами, опорой. Когда же солдат умер, Вася занял уже самостоятельно его место у продовольственного магазина, прожил здесь всю жизнь, здесь, наверное, и помрет. За все годы нищего существования никто не поговорил с ним по душам, никто по-человечески не приветил, все сторонились и чуждались Васи, словно боясь, что после общения с ним и сами станут нищими.

Теперь Васе было уже далеко за шестьдесят, Он заметно постарел: голова его совершенно облысела, пугающе обнажив голый громадный череп; горб, в молодые годы вроде бы не очень и приметный, теперь обострился, выгнулся и костистым бугром выпирал сквозь обтерханную телогрейку; старческая дрожащая рука исхудала и заскорузла до такой степени, что уже не могла разогнуться в полную ладонь, да, скорее всего, и по Васиной смерти так и останется навсегда сложенной в просящий ковшик. Он и был уже почти мертв, и лишь глаза на коричневом его, покрытом неизгладимыми морщинами лице, как и в молодости, голубели какой-то нечеловеческой скорбью и укоризной.

Андрей положил в протянутую Васину руку полусотенную и хотел было пройти дальше к двери, не в силах вынести эту укоризну, но Вася вдруг поднял на него глаза и, кажется, узнал: ведь сколько раз Андрей и в прежние, школьные, курсантские и уже в офицерские годы заглядывал в продовольственный этот, центральный в городе магазинчик и почти всегда по силе возможности чем-нибудь одаривал Васю.

Андрей уже замер, ожидая, что Вася Горбун сейчас его окликнет и, может, даже по имени, но тот лишь осенил его широким нищенским крестом и склонил перед Андреем в знак благодарности крупную свою, тяжелую голову, хотя из-за горба ему и было делать это трудно:

– Бог тебя не оставит!

Слова были произнесены тихо, почти неслышно, но запали Андрею глубоко в душу каким-то странным неземным пророчеством. Можно было подумать, что Вася наперед знает всю дальнейшую судьбу Андрея и вот загодя просит Бога не оставить его один на один со смертью в последние дни и минуты этой жизни. Просит незримо встать в изголовье, чтоб услышать покаянные слова умирающего и великою своей милостью отпустить ему все вольные и невольные грехи. Может, и знает. Таким людям, как Вася, убогим и изувеченным с рождения, дана, словно взамен, душа всевидящая, пророческая. Им много открыто такого, чего обычным, здоровым и в здоровье своем обманно счастливым людям знать не положено. Им хватит и счастья.

Андрей торопливо, ни разу больше не оглянувшись на Васю Горбуна, вышел из магазина. Вдруг тот действительно признает его, окликнет и скажет, «откроет» всю предстоящую Андрееву жизнь до крайнего ее, последнего вздоха. А зачем Андрею эти знания?! Он и без Васиных пророчеств знает, что может произойти, случиться с ним в родных похороненных заживо в непроходимых лесах Кувшинках. Знает и бежит туда…

На улице уже начинались сумерки. Мартовский солнечный день изгорел почти весь дотла, растопил на городском асфальте и на крышах домов остатки снега, вдосталь, до хмельного головокружения напоил людей синевой неба, дыханием настоянного на хвое и молодых березовых почках ветра. Теперь можно было и передохнуть, затаиться до утра в лесных чащобах, в полях и болотах. Андрей сумеркам этим обрадовался. Ведь выходить ему днем из города на кувшинковскую дорогу было небезопасно. Мало ли кому взбредет в голову остановить его, задержать: мол, куда это ты, друг сердечный, и зачем путешествуешь?! Или неведомо тебе, незнаемо, что в Кувшинках зона запретная, людьми и Богом брошенная теперь на произвол, может быть, до конца света?! И хотя документы у Андрея – паспорт, пенсионное удостоверение и военный билет офицера-отставника – были в порядке, но все равно объяснения с властями ничего хорошего ему не сулили. Задержат в какой-нибудь каталажке и будут мучить бесполезными допросами, зачем это он действительно пробирается в Кувшинки да еще с оружием, с пистолетом Макарова в кармане. Сказать им правду Андрей не сможет (да они ей и не поверят), а говорить неправду, изворачиваться он не приучен с детства.

Поэтому Андрей решил переждать еще час-другой до наступления полной темноты здесь, в городе, затеряться неопознанным среди людей. Самое лучшее место для такого схорона, конечно, на железнодорожном вокзале и автостанции, расположенных впритык друг к другу, где всегда толчется множество народа, и своего, окрестного, и приезжего из других мест по разным командировочным и родственным делам. Никто там никому особо не нужен, все заняты этими своими проездными делами и тревогами: ожиданием поездов, автобусов, добыванием билетов.

Андрей так и сделал. Перешел через высокий железнодорожный мост и сразу оказался в привокзальной толчее, которая у подножья моста торопливо растекалась на два ручейка. Один устремлялся налево, к автостанции, а другой – мимо парикмахерской, багажного пакгауза и многочисленных буфетов – к вокзалу. Андрей, не задумываясь, пошел к вокзалу. Там было меньше вероятности встретить нечаянного какого-нибудь бывшего кувшинковского жителя или бывшего соклассника из соседних деревень, товарища по интернату. Железной дороги в лесную их глухомань отродясь не существовало. Да и зачем ее туда было прокладывать, не ради же двух-трех десятков пассажиров в день, в основном школьников старших классов, или больных, занедуживших людей, которым край как надо в районную больницу – иначе и помереть недолго. Но они могли добраться и самоходом: пешком, на велосипедах или на подводах, невелики баре – крестьяне. В начале семидесятых годов начальство, правда, смилостивилось, пустило по деревням несколько дребезжащих автобусов: к некоторым (тем, что поближе) проложило даже асфальт. Кувшинки такого счастья не удостоились. То ли руки не дошли, то ли раньше времени зачислены они были в неперспективные, вымирающие деревни. Нет бы подождать всего десяток лет, когда Кувшинки умрут совсем по иной причине, будут похоронены в лесных урочищах заживо.

Тогда же, в начале семидесятых, была построена рядом с железнодорожным вокзалом автостанция, сразу полюбившаяся деревенским жителям. Дожидаясь строптивого, часто ломающегося на бездорожье автобуса, они коротали там иногда по полдня, встречались с родней из других деревень, заводили новые знакомства. Автостанция была их прибежищем и пристанищем в любую непогоду, в мороз, в дождь, в испепеляющую летнюю жару. Такой, наверное, осталась и нынче, хотя автобусы ходят теперь редко в каком направлении: одни деревни оказались в запретной зоне, другие окончательно состарились, вымерли, гонять туда транспорт, жечь попусту бензин незачем, невыгодно и нерентабельно. Уцелел лишь маршрут до Брянска: два автобуса в день туда еще кое-как бегают. Но давнее свое притяжение автостанция сохранила, и народ там толчется иногда просто ради любопытства. Вокзал же совсем иное дело. Здесь на каждом шагу железнодорожные строгости, запреты – деревенский житель их не любит.

Все эти маленькие тайны-хитрости были знакомы Андрею с самого детства, и он безоговорочно выбрал для схорона вокзал. В своих надеждах Андрей не ошибся. В крошечном кассовом зале и в зале ожидания почти никого не было. Сидели лишь, карауля поезд дальнего следования, несколько пассажиров с увесистыми чемоданами и сумками. Но все они были людьми нездешними, приезжими, что легко угадывалось и по одежкам, и по лицам, холеным, упитанным, – такие люди ни в их районном городке-местечке, ни в лесных деревнях не проживают. Для Андрея они не представляли никакой опасности.

Стараясь ничем не потревожить полусонных этих пассажиров, их чемоданы и сумки, Андрей направился в самый дальний угол зала ожидания и занял место на эмпээсовской скамейке под знаменитой картиной «Брянские партизаны». Увидев ее, Андрей как-то по-детски, по-мальчишески обрадовался. Он помнил эту картину с раннего возраста, с тех давних времен, когда еще дошкольником и школьником первых, начальных, классов приезжал в местечко подводою вместе с отцом и матерью на осеннюю районную выставку достижений народного хозяйства, или на ярмарку-базар, или по какой-то иной, взрослой, неведомой ему, мальчишке, надобности. Но особенно запомнилась картина Андрею со времен его интернатовского жительства. Сколько раз, окончательно изголодавшись, забегали интернатовские мальчишки и девчонки сюда, в станционный буфет, за пятикопеечными вожделенными пирожками-пончиками. И каждый раз на них грозно смотрели с картины, останавливая от любого озорства, бесстрашные партизаны, народные мстители, в которых многие интернатовцы легко узнавали своих отцов и матерей. А при отцах и матерях как поозоруешь!

Ах, интернат, интернат – два финских собранных на скорую руку домика (один для мальчишек, другой для девчонок)! Может быть, самые счастливые, самые незабываемые годы жизни Андрея остались там. Интернат и сейчас стоит на прежнем месте, всего в двухстах метрах от вокзала, на улице Партизанской, весь окруженный высокими далеко видимыми кленами и липами, которые когда-то сажал Андрей вместе со своими одноклассниками, одними из первых его жителей. Можно было беспрепятственно сходить туда, полюбоваться и этими оживающими к весне кленами и липами, и самими домиками, чем-то похожими на скворечники, и тропинками вокруг жилых корпусов и других, хозяйственных построек, самая наторенная из которых от мальчишеского (мужского) корпуса к девчоночьему (женскому). Но Андрей не пошел. И на этот раз вовсе не потому, что опасался увидеть там кого-нибудь знакомого, быть им опознанным, а потому что поход этот непременно заставил бы Андрея вспомнить одну странную и странно закончившуюся историю, которая приключилась с ним возле женского корпуса, правда, уже не в школьные годы, а много позже, когда Андрей появился здесь однажды молоденьким, только-только выпущенным из училища лейтенантом. А вспоминать эту историю Андрею не хотелось бы, ни к чему и незачем в дни его побега в отшельники и затворники! Он и в лучшие свои дни и годы старался ее не вспоминать, не теребил в сердце и душе незаживающие раны, которые много тяжелей его телесных, чудом не приведших к смерти ран.

Поэтому Андрей забился поглубже в дальний угол зала ожидания, в тень низко нависающей над креслом картины, снял рюкзак и привалился к нему всем телом, для верности и полного отчуждения от остальных пассажиров прикрыв лицо беретом. На сон Андрей не рассчитывал да и не хотел его: отоспится дома, в Кувшинках, а здесь лучше пободрствовать, понаблюдать из-под берета за всем происходящим вокруг, чтоб, не дай Бог, не случилось чего-нибудь непредвиденного, что могло задержать Андрея в городе, среди людей, в последние его часы перед уходом.

И все-таки сон не сон, а какое-то забытье одолело Андрея. И в этом забытьи его точно так же, как и в машине, стали терзать бессмысленные теперь видения прошлой, навсегда оставленной жизни, хотя, казалось бы, к чему эти видения: что прожито, то прожито и забыто, а что впереди – неведомо. Он отбивался от них, как мог, и с некоторыми справился на удивление легко.

Вся история с Леной и Наташей показалась вдруг Андрею такой мелочной и не заслуживающей внимания, что он даже невольно усмехнулся. Нет, от таких историй в леса и дебри сколько-нибудь уважающие себя мужчины не бегут. В лучшем случае они крепко напиваются и забывают ее на второй день, а в худшем немедленно заводят новую зазнобу, полюбовницу да вскоре и обретают рядом с ней полное утешение. Бегут и уходят в заточение мужчины от другого.

Но и это «другое» Андрей старался заглушить в себе. Поплотнее прикрывая беретом лицо, он изо всех сил боролся со своей контуженной памятью, гнал подальше в могильную невозвратную темноту военное прошлое с его бессмысленными смертями, казнями, неправедными победами и праведной, как тогда казалось, необходимой местью, которые в конце концов и привели Андрея к сегодняшнему бегству.

Но ничего у Андрея из этой борьбы не получилось. Силы были явно неравными, и он малодушно сдался, хотя всего минуту тому назад еще ликовал, предав забвению все свои житейские, семейные неурядицы, от которых действительно смешно и недостойно бежать в запретную смертоносную зону, чтоб похоронить там себя заживо.

Отомстив за Сашу, увидев поверженного возле каменной стены Шарика, Андрей успокоился, обрел прежнее мужество и силу воли. Терять на войне друзей – это тоже горькая участь солдата, и никуда от нее не деться, не уйти, разве что самому погибнуть раньше друга.

История с «песчаным» походом не то чтобы забылась, но ушла в прошлое, ее заслонили другие, более удачные походы и воинские операции. По крайней мере, ни одна из них не закончилась столь бессмысленной потерей целого взвода. Новый командир полка уже не был новым, кое-чему научился, о полковничьей и генеральской папахе, конечно, мечтал по-прежнему, а вот о «Золотой Звезде» Героя, похоже, задумывался все реже. Война его заметно обломала. Впрочем, не до конца и не совсем. Через несколько месяцев Андрей не на шутку схлестнулся с комполка, и эта стычка стоила ему воинской карьеры, выше майора Андрей так и не поднялся. Но тогда до этого было еще далеко. Андрей, настраиваясь на очередной двухлетний срок песчаной афганской службы, постарался загнать охватившее его возле растерзанного Саши отчаяние в такую глубь и в такое подземелье души, откуда оно больше никогда не могло вынырнуть. Не имел Андрей никакого права постоянно носить это отчаяние в своем сердце, постоянно помнить о нем. Ведь рядом было столько прекрасных, светлых ребят. И боевых уходящих на замену офицеров, и старослужащих солдат, тоже готовящихся к демобилизации, с которыми Андрей чего только не вынес в горах и «зеленках»; и нового пополнения, необстрелянных, часто еще робких мальчишек из вчерашних трактористов, шоферов, студентов, а случалось, так и вчерашних школьников. Они совсем по-детски, по-цыплячьи жались к Андрею, видя в нем не только сурового командира, но и своего заступника, защитника, под опекой которого им удастся уцелеть и выжить на войне. Ну как Андрей мог обмануть эти их надежды, как мог сомневаться, что они выживут и уцелеют?!

И вдруг он узнал судьбу несчастного Лаврика. Ее рассказал один старый мирный афганец из близлежащего кишлака, и мало того, что рассказал, так еще и помог обнаружить изуродованный, полуразложившийся труп Лаврика на одной из заброшенных мусорных свалок.

Пленив нерасторопного, не оказавшего никакого сопротивления Лаврика, душманы для начала его кастрировати, потом вставили в ноздрю железное кольцо и стали водить голого на цепи по кишлакам. Для одних афганцев подобное зрелище служило устрашением: не смейте и думать о дружбе с неверными, о подчинении им, иначе и с вами будет то же самое. Для других, наоборот, немалой отрадой и возможностью отомстить за погибших отцов, сыновей. Мужчины в каждом селении били Лаврика, а женщины и дети забрасывали камнями, что было много хуже мужских побоев. За месяц или полтора они замордовали его вконец и бросили труп с отрезанным носом, ушами и языком на мусорной свалке.

И вот, глядя на этот труп, Андрей не смог удержать в глубинах своего сердца отчаяния. Оно опять подступило к нему.

Действительно, ну зачем было душманам (ведь у них тоже есть любимые отцы, матери, любимые жены, дети, и сами они кем-то любимы) так мучить и истязать в общем-то ни в чем не повинного перед ними Лаврика, который сдался им в плен, считай, добровольно, не сделал по своим врагам и будущим мучителям ни единого выстрела. Он был всего лишь поваром, человеком мирной, гражданской профессии. Вина Лаврика заключалась, пожалуй, только в том, что он носил форму советского солдата. Пусть так, пусть это тоже вина, и он тоже для афганцев враг. Тогда расстреляйте его на месте преступления (для этого и нужна-то всего одна пуля) или уведите в плен, в заточение, в концлагерь, чтоб после обменять на такого же своего пленника и тем сохранить жизнь двум человекам, которые попали в кровавую эту бойню, скорее всего, не по своей воле. Ведь человечество за многие тысячелетия взаимной вражды придумало какие-никакие правила ведения войн: неприменение оружия массового уничтожения, гуманное отношение к мирному населению, к военнопленным и так далее, и тому подобное. Сотни, а может, и тысячи есть на этот счет договоров, конвенций, соглашений, ненарушимых клятв и обещаний. Но когда доходит до дела, до войны, то все эти соглашения и клятвы оказываются всего лишь ничего не значащими и ничего не стоящими бумагами. Военный, воюющий человек напрочь забывает их, и – вот вам – живьем вырванные из груди противника сердца, выколотые глаза, отрезанные языки, носы, уши и все другое, что только можно отрезать, вот вам – горящие в огне старики и дети, изнасилованные женщины (чьи-то любимые и любящие), превращенные в бессловесных рабов юноши, вот вам – кольцо в ноздри, цепь и, опять-таки, – вырванное из груди сердце! И это все венец творения?! Если так, то я проклинаю этот венец!

Одному Богу известно, чего Андрею стоило тогда сдержаться, не бросить автомат и не уйти отшельником в афганские ли пески и горы, в родные ли брянские леса и пущи или в какие-нибудь снежные пустыни, где нет и не может быть ни единого человека.

И зря не ушел! Пусть бы его считали дезертиром и предателем. Но что Андрею эти пустые слова, когда он сам тысячу раз предан людьми.

Не ушел он лишь потому, что рядом стояли мальчишки в военной форме, много моложе его, которые еще не ожесточились так, как он, которые еще верили что жизнь прекрасна и удивительна (так их учили в школе), только бы уцелеть на войне, во всем доверившись многоопытному и бесстрашному командиру взвода – Цезарю. Как Андрей мог обмануть их надежды?!

Он опять зажал себя в кулак. Но, увы, хватило Андрея ненадолго, лишь до следующего кровавого случая. А он не замедлил явиться во всей своей бессмысленной нечеловеческой жестокости, причем какой-то будничный, рядовой, когда убить человека легче, чем сделать глоток воды. И от этого еще более страшный.

Взвод Андрея обеспечивал (прикрывал) операцию хадовцев по выявлению в кишлаках затаившихся душманов и их пособников. И вот в одном из селений хадовцы поймали паренька лет семнадцати, заподозренного в таком пособничестве. Они вывели его на околицу кишлака и начали чинить допрос. Насмерть перепуганная мать паренька побежала за ним следом, упала на колени и стала что-то доказывать допросчику, просить его о милосердии. И тот, кажется, готов был внять ее просьбам (все эти хадовцы сами были наполовину душманы: сегодня он верный страж апрельской революции, а завтра – головорез страшнее Шарика), пожурить, может, даже побить для острастки парня, но все-таки оставить его в живых. И вдруг на обочине дороги остановился военный афганский «уазик». Из него вышел полковник-хадовец, командовавший всей операцией. Он о чем-то спросил допросчика, что-то крикнул ему злое и угрожающее, а потом не спеша достал из кобуры пистолет и выстрелил парню вначале в грудь, метя прямо в сердце, а мгновение спустя, когда тот уже падал на землю, еще раз, в голову (теперь у киллеров-убийц такой выстрел называется контрольным). Не давая никому опомниться, полковник молча и равнодушно перешагнул через еще бьющееся в последних конвульсиях тело парня и ушел назад к «уазику». Вслед за ним ушли и все остальные хадовцы. У обочины остались только мать убитого, так и не поднявшаяся с колен, да Андрей с несколькими бойцами своего взвода. Секунды две-три вокруг держалась страшная какая-то, мертвая тишина, разрываемая лишь далеким отраженным в горах эхом выстрела. Но вот мать, кажется, еще не веря всему случившемуся, сорвала с головы платок, стала закрывать им рану у сына вначале на груди, потом на голове, сама перемазалась кровью и песком, изошла беспамятным криком и слезами. Наконец до нее дошло, что все это бессмысленно и напрасно, что сына она не спасет, не оживит, что он теперь навсегда мертв и для нее потерян. Тогда она повернулась к Андрею, начала ползти к нему на коленях, простирая вперед руки и что-то крича.

– Чего она хочет? – спросил Андрей одного из своих бойцов, таджика.

– Она просит, – ответил тот с неожиданным вызовом, – чтоб вы ее тоже застрелили.

Скорее всего, мать была права. Жить ей после такой вот бессмысленной смерти сына, после такого вот хладнокровного и равнодушного убийства было незачем. Она и просила теперь у Андрея, словно у Аллаха, единственного – смерти.

Но Андрей был не Аллах. Просьбам ее и мольбе он не внял. Невольно уподобляясь хадовцу, Андрей повернулся к ней спиной и стал поспешно уводить своих людей подальше от кишлака, из которого в любой момент могли раздаться выстрелы вполне заслуженной и справедливой мести, хотя Андрей и его солдаты не имели к гибели паренька никакого отношения.

Случай на войне, тем более на войне гражданской, которая постепенно затеялась между афганскими племенами: пуштунами, таджиками, узбеками, – в общем-то действительно рядовой, будничный. Но он встал в один ряд с другими, такими же кровавыми и не по-человечески жестокими случаями и, кажется, окончательно расшатал нервы Андрея. Все-таки ему, наверное, надо было уехать в Союз, отвоевав два положенных года. Всякому терпению и всякой воле есть предел. Но Андрей не уехал, не мог оставить неотомщенным Сашу – и вот результат: нервы на пределе, на грани срыва. А командир с такими нервами – уже не командир. Бойцы перестанут ему верить. Слушать, подчиняться будут, а верить – нет!

Успокоил себя Андрей лишь тем, что по наивности своей, по своему советскому воспитанию и относительной молодости решил, что подобные восточные жестокости могут быть только у душманов, людей грубых и темных, а уж у нас, на нашей советской стороне ничего похожего никогда не произойдет – люди-то совсем другие, все комсомольцы и коммунисты, воспитанные в гуманистических и гуманных традициях.

Но как бы не так! Уже в ближайшие недели Андрей смог убедиться, что все люди одинаковы. Его взвод, теперь уже самостоятельно, без всякого взаимодействия с хадовцами проводил обследование близлежащего кишлака (в Чечне подобные операции стали называться зачистками). Бойцы по два-три человека распределились по домам. Андрей оказался в паре с рядовым Климовым, до войны студентом-филологом из Ленинграда. Парень тот был молчаливый, излишне для солдата задумчивый, все время таскал с собой (даже иногда на операции) книги, по большей части классику: Тургенева, Толстого, Достоевского, которые ему присылали друзья из университета. В боях Климов особой отвагой не отличался, но был всегда надежен и сосредоточен, на него можно было положиться.

Войдя в дом, Андрей с Климовым разделились. Андрей направился в жилую часть, показавшуюся ему какой-то подозрительно безлюдной, а Климов – в небольшую хозяйственную пристройку, где, как после выяснилось, был еще глубокий подвал-погреб. В жилой части Андрей действительно ничего не обнаружил, хотя и чувствовалось, что люди отсюда только-только ушли: на ковре стояли плошки с остатками еды и чая, валялись неубранными вещи и подобие детских игрушек. А вот Климов обнаружил. Сквозь неплотно прикрытую крышку подвала он вначале услышал, а потом и увидел прячущихся там обитателей дома: совсем древнего старика, двух женщин и пять-шесть детей. Никакой опасности (да и военного интереса) для Климова они не представляли, просто из инстинкта самосохранения спрятались на всякий случай в подземелье. Климову бы, посветив фонариком, пройти мимо них, а может быть, даже как-нибудь успокоить старика и женщин, мол, не бойтесь, мы ищем совсем не вас, вылезайте из подвала и заканчивайте свой ужин. Но Климов, почитатель Толстого и Достоевского, поступил совсем иначе. Он вдруг бросил туда две гранаты (столкнул, как после признался, одну за другой носком ботинка). Андрей, услышав два глухих, подземных взрыва, выметнулся из дома к пристройке, почти уверенный, что это Климов по неосторожности наткнулся в темноте на растяжку и что он либо тяжело ранен, либо уже мертв. Но Климов стоял за дверью цел и невредим. Посвечивая фонариком, он издалека смотрел в глубь подвала на кровавое человеческое месиво, и на лице его не было ни страха, ни изумления, он даже не побледнел, как того можно было ожидать от любого нормального человека при виде подобного зрелища. Лишь глаза у Климова как-то остекленели, и в них читалась животная радость от содеянного.

Андрей схватил его за грудки, встряхнул и спросил на последнем пределе сил:

– Зачем?!

– Не знаю, – наконец бледнея, ответил Климов.

Но Андрей уже знал, уже догадался, что произошло сейчас с этим вчерашним студентом-филологом, до сегодняшнего дня пусть и не больно храбрым, но надежным и покладистым солдатом. В нем проснулась и сработала жажда убийства.

Не первый раз встречался Андрей на войне с подобным случаем. Чаще всего такое происходило с солдатами в первых боях, когда, убив врага и воочию разглядев, что тот упал именно от его пули, боец вдруг в ликовании подхватывался из укрытия, из окопа и начинал едва ли не плясать от радости, что – вот надо же – попал, убил человека. Нередко за это ликование и радость он сам тут же платился жизнью. Снайперская пуля, посланная с той стороны, настигала его в самой высшей точке душевного подъема, и он точно так же замертво падал на землю, как минуту тому назад упал его враг.

Андрей сам пережил подобное состояние, но сумел вовремя справиться с ним, вовремя понять всю его опасность и весь ужас животной этой страсти, когда человек перестает быть человеком. Климов же не справился или кое-как справлялся целых полтора года, помогая себе чтением классики, но сейчас, перед самой демобилизацией, расслабился, и вот результат: в подземелье кровавое месиво, последние предсмертные крики, а у него в глазах запредельное ликование от содеянного.

По всем человеческим законам Андрей должен был на месте пристрелить обезумевшего своего подчиненного или, следуя советским армейским законам, немедленно доложить о случившемся по команде, с тем чтоб Климова после отправили в Союз и там судили как военного преступника. Ведь от афганцев это злодеяние не укроется, и они предъявят советскому командованию свой счет. А счет страшный: древний больной старик, две женщины и шестеро детей – все безвинные жертвы преступления.

Но Андрей не сделал ни того, ни другого. Он поскорее увел Климова от полуразрушенного дома и, пользуясь тем, что никаких свидетелей не было, все скрыл. Жители кишлака, конечно, разбирательства потребовали, но оно ни к чему не привело. По обоюдному согласию хадовцев и советского особого отдела все списали на несчастный случай, на неумелое обращение погибших (может, даже кого-нибудь из детей) с гранатами. Повод для подобного подозрения был: при более тщательном обследовании дома хадовцы обнаружили в нем несколько гранат, правда, с вывинченными взрывателями. И хотя такие гранаты-игрушки при желании можно было найти в любом доме – это во внимание не принялось, тем более, что кишлак числился на самом плохом счету и у хадовцев, и у советского командования, душманы там не раз находили себе прибежище.

Андрея и Климова несколько раз допрашивали, но они оба показали, что в этот злополучный дом даже не заходили. Появились они возле него вместе с другими солдатами уже после того, как взрывы прогремели. Так оно на самом деле и было. Андрей привел полоумного Климова к дому, лишь удостоверившись, что он окружен подоспевшими бойцами его взвода.

Демобилизовался Климов через три месяца. На операции он больше не ходил. Андрей под всякими предлогами оставлял его в части, и бойцы во взводе (особенно старослужащие) относились к этому с пониманием и даже одобрением. Многие из них догадывались, что Климов как-то причастен к случаю в кишлаке, но не проронили ни слова – на войне с каждым может произойти подобное. Своего же командира взвода, Цезаря, зауважали еще больше: как же, бойца на растерзание особистам не выдал. А о том, наверное, никто из них не подумал, каково было Андрею носить эту тайну в себе и каково держать ее в себе нераскрытой до сих пор, до сегодняшнего дня, до безумного своего побега, которому никто из бывших подопечных Андрея ни за что бы не поверил. В том числе и Климов. Он теперь небось давным-давно женатый, нарожал кучу детей (Андрею почему-то кажется – пятерых: трех мальчиков и двух девочек). В школе Климов, скорее всего, служит директором, примерным для начальства и не очень строгим для учеников. Он по-прежнему любит Тургенева, Толстого, Достоевского, увлекательно рассказывает на уроках русской литературы о «Бежином луге», о страхах деревенских мальчишек в ночном, о «Детстве», о том, как два мальчика искали в саду заветную зеленую палочку, которая должна была принести им счастье, а в старших классах, наверное, о «Преступлении и наказании», о страшном убийстве Родиона Раскольникова. Свое же собственное преступление он держит втайне, а может, уже и забыл – мало ли чего не случается на войне, тем более такой, как афганская, неправедной и несправедливой, куда Климов попал не по доброй воле и отнюдь не для защиты Отечества. Все в этой жизни можно оправдать, всему можно найти объяснение.

К примеру, и такому вот случаю, который произошел в соседнем полку и который тоже до сих пор не идет у Андрея из головы.

Особисты этого полка поймали на месте преступления двух солдат-первогодков, скорее просто шалопаев, чем злоумышленников. То ли по дури и не изжитому еще полудетскому шалопайству, то ли крепко изголодав на не больно сытных харчах, они решили продать афганцам, своим возможным врагам, два автомата Калашникова. Но были замечены и пойманы.

Для начала основательно солдатиков избив, особисты посадили их на гауптвахту, чтоб после отправить, как и было заведено, в Союз для разбирательства и суда. Но на какое-то время в военной суматохе и неразберихе (что, увы, тоже случалось часто) особисты о преступниках то ли забыли, то ли вели какие-то дополнительные дознания на афганской стороне. Зато ничего не забыли сослуживцы, задержанных, которые как раз и охраняли гауптвахту. И вот какое они придумали им наказание, а вернее, медленную и страшную казнь.

Добыв на кухне старый шестидесятилитровый бачок с обломанными ручками (их заменяли два кое-как связанных тросика) и такой же старый прохудившийся черпак, караульные вручили их пленникам и заставили тех вычерпывать из расположенного во дворе туалета-сортира содержимое. Но это бы еще ничего: и такую работу в армии делать надо, на все сортиры специальной техники не напасешься. Караульные же под всеобщий хохот и одобрение остальных солдат пошли в своем изуверстве дальше. Арестованные, наполнив до краев бачок, должны были обносить его вокруг казармы, а потом выливать содержимое назад в туалет. И так бессчетное количество раз, с утра до вечера.

Но и этого изощренным мстителям показалось мало. На протяжении всего дня арестованным не позволялось оправляться. Вечером же, заперев их назад в камеру, караульные, подгоняя несчастных пинками и оплеухами, устраивали им бег на месте и гоняли до тех пор, покате не оправлялись в штаны. Потом в камере устраивалась «дезинфекция» (пытка, известная еще со времен НКВД и каким-то путем дошедшая до изобретательных солдатских умов). Забрав у арестантов сапоги, караульные посыпали пол камеры известью и пускали из-под запертой двери струйку воды. И вот целую ночь пленники «гасились», «дезинфицировались» на холодном цементном полу.

Через день-другой они превратились в жалкое подобие людей. Снаружи и изнутри донельзя провоняли нечистотами, руки у них были порезаны до крови, до костей тросиками от бачка, ноги покрыты незаживающими язвами. Вряд ли незадачливые торговцы оружием дожили до отправки в Союз и суда. И это все при попустительстве офицеров, опять-таки коммунистов и комсомольцев, которые об изуверствах знали да и видели их, но не остановили. И чем же тогда мы лучше душманов, кастрировавших и замучивших Лаврика?! Ничем не лучше! Те хоть мучили и мордовали врага, а мы своих, пусть даже и преступников, пусть даже и предателей, но своих!

Не укладывалось все это в голове у Андрея. Не укладывалось ни тогда, ни сейчас. И плохо для него закончилось. Вся накопившаяся на годы войны злость, вся засевшая в его душе темнота и ненависть требовали выхода, освобождения, душа требовала хоть какого-нибудь очищения.

И вскоре нашла его. Теперь Андрей уже не помнит, куда и зачем он шел в то утро мимо модуля, где жил командир полка, но точно не к самому командиру, которому лишний раз попадаться на глаза не желал. И вдруг Андрей услышал в модуле какие-то подозрительные крики, ругань. Он рванул на себя дверь и увидел унизительную, позорную для любого офицера картину. Командир полка, словно провинившегося школьника, бил ремнем и портупеей по чем ни попадя дневального солдата-уборщика. Андрей сразу сообразил, в чем тут дело. Дневальный, занятый уборкой, по неосторожности опрокинул на парадный мундир комполка флакон с оружейным маслом, который Бог знает для какой надобности хранился у того в модуле. И вот взбешенный подполковник чинил теперь над солдатиком расправу.

Сдержать себя Андрей не смог. Схватив дневального за воротник, он вышвырнул его за дверь, а потом, не помня и не осознавая себя, со страшной силой ударил командира полка в побагровевшую от утомительной экзекуции скулу. Подполковник был мужик здоровый, упитанный, но такого удара не выдержал, по-гусиному дернул головой и завалился на пол, теперь уж сам разливая в падении по всему модулю остатки машинного масла. Да и как он мог его выдержать, когда в этот удар Андрей вложил всю свою месть за растерзанного Сашу, за бессмысленно погибший хозвзвод и измордованного Лаврика, за обезумевшего на войне Климова, за двух солдат-мучеников на гауптвахте и, наверное, за самого себя, неотвратимо теряющего всякую веру в людей. Конечно, сам по себе, лично подполковник во всем этом виноват не был (или, если и был, то лишь отчасти), но кто-то же был виновен в целом. И Андрей решил, что все-таки подполковник, искатель легкой военной удачи, чинов и наград за счет жизни своих подчиненных. Бить он его больше не стал, но когда подполковник, кое-как придя в себя, стал подниматься с пола, Андрей сказал ему так, как мог сказать только злейшему своему врагу:

– Еще раз замечу – убью!

И подполковник понял, что это не пустые слова, что этот разъяренный, не помнящий себя во гневе старший лейтенант, этот Цезарь, при случае действительно, не задумываясь, убьет его: здесь ли, в командирской комнате, свинцовой тяжести и силы кулаком, в горах ли и «зеленках» во время боя выстрелом в грудь или затылок, или прирежет где-нибудь в потемках солдатским ножом. Три года на войне он только тем и занимался, что убивал, и ни перед чем не остановится.

В обшем-то, командир полка был недалек от истины. Случись Андрею еще раз увидеть его изуверства, он и вправду ни перед чем бы не остановился – такое тогда было у него на душе отчаяние.

Конечно, подполковнику при его почти неограниченной, диктаторской власти ничего не стоило в свою очередь рассчитаться с Андреем. Он просто-напросто мог отправить его на такое задание, на такую операцию, из которых не возвращаются (а что при этом погибнет еще десяток-другой солдат – не беда, главное, были бы трупы, чтоб отчитаться за погибших). Мог и предать суду за побои старшего по званию офицера.

Но командир полка благоразумно не стал делать ни того, ни другого. Во-первых, он, судя по всему, до конца не был уверен, что Андрей не вернется с задания (а вдруг да вернется, а вдруг да приведет целым и невредимым свой взвод – что тогда? Тогда уж чудом уцелевший старший лейтенант точно выполнит свою угрозу – убьет!). А во-вторых, оказывается, подполковник знал уже о заготовленном приказе о его переводе на полковничью должность в штаб армии («мохнатая» рука в Москве действовала, и «песчаный» поход не имел для «великого полководца» никаких печальных последствий), и не в интересах подполковника было предавать огласке столкновение с Андреем, которое могло отрицательно сказаться при подписании этого приказа. К тому же где-то обретался третий участник столкновения, дневальный-уборщик, избитый командиром. И хотя он при самой стычке офицеров не присутствовал, но (если парень честный и нетрусливый) мог снять побои и при разбирательстве встать на сторону Андрея. Впрочем, жить ему оставалось недолго. Всего через три недели после всего случившегося он как-то тихо и незаметно погибнет во время очередной (для него всего второй по счету) операции.

Мстить Андрею подполковник стал совсем по-иному, затаенно, невидимо, исподтишка, как всегда это и делают люди не больно храброго десятка. Какую должность он занял в штабе армии, Андрей точно не знал, но зато точно знал, что задержка (почти двухгодичная) с присвоением ему очередного звания капитана не обошлась без вмешательства нового штабиста. Отказано Андрею было и в направлении на учебу в академию, не говоря уже о наградах – ордене Боевого Красного Знамени, к которому он был представлен еще при Рохлине. Иными словами, военная карьера Андрея была сломана. И хотя он особого значения этому не придавал, не чувствовал себя даже уязвленным, но временами все же жалел, что командует всего лишь взводом (чуть позже, уже при выводе войск из Афганистана – ротой), а не более крупными воинскими подразделениями, где его опыт и знания могли бы пригодиться в большей мере. И дело тут не столько в громких возможных победах, сколько в том, что эти победы обошлись бы меньшей солдатской кровью и потерями.

Исправить судьбу Андрея попытался все тот же неуемный Рохлин. Они однажды встретились с ним на первой чеченской войне в районе Грозного. Андрей только что вышел из боя и вел потрепанную свою роту на недолгий отдых. И вдруг возле одного из блокпостов его с противоположной стороны дороги, где в окружении бэтээров стояло несколько явно штабных машин, кто-то окликнул:

– Цезарь!

На чеченской войне Андрея никто так уже не звал, и он сразу догадался, что это кто-то из «афганцев», из бывшего его полка, а возможно, даже из бывшей их роты, командир соседнего взвода, теперь дослужившийся до высокой штабной должности. Андрей торопливо оглянулся и вдруг увидел Рохлина, который, оставив на минуту окружавших его офицеров, сам шел через дорогу к Андрею.

Нарушая всю воинскую субординацию, они обнялись, как два старых фронтовых товарища. Когда же разъединились, Рохлин с удивлением глянул на погоны Андрея и спросил:

– Почему всего капитан?

– Но вы тоже всего лишь генерал-майор, – не вдаваясь ни в какие подробности, ответил Андрей.

Хорошо зная Рохлина, он мог себе позволить подобный ответ. Тем более сейчас, на новой, опять не больно удачной войне, куда их второй раз занесла судьба. И тем более, что из всех воюющих на ней офицеров и солдат теперь, может быть, один лишь Рохлин знал прежнюю, честно заслуженную Андреем в боях кличку – Цезарь.

– Твоя правда, – усмехнулся Рохлин. Но спустя минуту спросил уже вполне серьезно: – У кого воюешь?

Андрей назвал фамилию командира дивизии.

– Ко мне хочешь? – честно и открыто посмотрел ему в глаза Рохлин.

– Хочу, – так же честно ответил Андрей.

– Тогда пиши рапорт. Попробую забрать.

– Пока не могу, – сдержал его порыв Андрей.

– Почему? – удивился Рохлин.

– Рота, – кивнул в сторону застывшей колонны Андрей. – Поставят какого-нибудь дурака – и взвода не останется.

Рохлин тоже глянул вдоль покрытой пылью и весенней грязью колонны, крепко пожал Андрею руку и не стал неволить:

– Ладно, отвоюемся – найду!

– Если отвоюемся, – устало ответил Андрей и, наскоро попрощавшись с Рохлиным, побежал к головной машине колонны, откуда его уже звали.

Больше они не виделись. Отказавшись от «Звезды» Героя, Рохлин ушел раньше положенного срока в отставку, занялся политикой, по армейской своей наивности полагая, что он сможет что-то в ней сделать, переломить ход истории, как не раз, случалось, переламывал на войне ход, казалось бы, заведомо неудачной операции. Увы, ничего у него из этого не получилось. Система оказалась много сильнее боевого генерала, она легко и безжалостно выдавила его из себя. Рохлин заранее был обречен на гибель (по крайней мере, Андрей в этом ни капли не сомневался, как только увидел его в гражданском костюме среди депутатов Госдумы) – и погиб. А как и от чьей руки – это, в общем-то, и не так уж и важно. К смерти его приговорила сама история, как приговорила, наверное, и Андрея к бегству.

А вот у бывшего, побитого Андреем подполковника все сложилось куда как удачно и завидно. На чеченской войне он появился уже генерал-лейтенантом, но не боевым командиром корпуса, как тот же Рохлин, или командующим всей группировкой, а грозным проверяющим из Генштаба. «Золотой Звезды» у него вроде бы не было. Впрочем, возможно, и была, но генерал-лейтенант благоразумно не надел ее, собираясь в командировку, оставил дома в тисненой сафьяновой коробочке, чтобы здесь ее случайно не увидели бывшие его афганские подчиненные, свидетели «песчаного» и многих других великих его подвигов, такие, как Андрей или подобные ему, чудом уцелевшие во время тех походов и подвигов. От них всего можно ожидать. При случае не посмотрят, что он генерал-лейтенант, проверяющий из Генштаба, а они всего лишь капитаны или майоры – отчета за «Звезду» потребуют.

… В воспаленной голове Андрея промелькнули было еще многие видения, сны и явь чеченских завоеваний, и он не мог устоять перед ними, потянулся следом, стал перебирать в памяти события, лица (живые и мертвые) новых своих друзей на новой, еще более проклятой, чем афганская, войне. И, кажется, совершенно зашел бы в тупик, запутался бы, не в силах понять и разобраться, что на той войне было правдой и действительным подвигом, а что опять неправдой, ложью и предательством. И вдруг Андрею почудилось, что кто-то пристально и внимательно смотрит на него, таясь в дверном арочном проеме зала ожидания. Он открыл глаза и осторожно из-под берета глянул туда, почему-то ожидая увидеть там женщину. Но никого не было, не обнаружилось нигде поблизости, хотя тень какой-то фигуры еще несколько мгновений стояла перед глазами Андрея, а вот была она женской или мужской, он теперь уже точно сказать не решался.

Вполне, конечно, могло случиться, что чье-либо внимание он и привлек. Обходя свои владения, могла пристально, с повышенным вниманием посмотреть на таящегося в углу незнакомого, подозрительного человека дежурная по вокзалу (в годы Андреевой юности всем интернатовским хорошо известная тетя Тоня), или задержался в дверном проеме по той же надзирательной причине дежурный милиционер (дядя Гриша), или решил присмотреть себе местечко на ночлег Вася Горбун. Отстояв целый день с протянутой рукой в продуктовом магазине, он к вечеру частенько перебирался на вокзал, где, считай, круглосуточно, с перерывом всего на три-четыре часа работал буфет и можно было попытать нищенского счастья возле его двери. Народ на вокзале обретался всегда денежный, богатый, и Васю вполне даже могли одарить рублем-другим или чем-нибудь съестным.

Здесь же, на вокзале, он и оставался ночевать. И скорее всего, в уголке, занятом сейчас Андреем, так что тому пора было подниматься, уступать незаконно занятое Васино место.

Андрей и поднялся. На улице уже основательно залегла, укрепилась ночь. Привокзальные фонари с трудом рассекали густую мартовскую темень, для многих городских жителей, возможно, нешуточно опасную, полную тревог и страхов, а для Андрея, наоборот, спасительную.

Хорошо приторочив за спиной рюкзак, по привычке проверив, не звенит ли в нем что, привлекая постороннее внимание, Андрей вышел из вокзала, никем больше вроде бы не замеченный, не узнанный: ни дежурной по вокзалу, ни милиционером, ни даже Васей Горбуном, который возле буфета все же появился. Все складывалось как нельзя лучше: ночь, непроглядная темнота, безлюдье – самое время для беглеца, но Андрею в последнее мгновение перед выходом из вокзала вдруг нестерпимо захотелось, чтоб кто-нибудь да заметил его и почти узнал – и лучше всего, если бы это была женщина. Он даже попридержал шаг, но потом лишь улыбнулся призрачной своей и совершенно ненужной ему надежде и безоглядно растаял в темноте, сам превращаясь в призрак и тень.

Подниматься на высокий хорошо освещенный переходной мост теперь Андрей не стал, а обошел его далеко в стороне и, перебравшись через путаницу железнодорожных линий, сразу встал на велосипедную тропинку, которая, сколько он помнит, всегда бежала вначале вдоль полотна и насыпи, а потом, круто свернув направо, вдоль песчаной наторенной дороги. И так до самых Кувшинок.

Тысячи раз ездил Андрей по этой тропинке в дни своего детства и юности на верном, испытанном на песчаных дорогах и лесных просеках велосипеде, знал здесь каждый бугорок, каждый выступающий из-под земли корень, каждый пенек и куст на обочине. Завяжи ему глаза, и он нисколько бы не ошибся, точно бы приехал в Кувшинки к родительскому своему дому возле речки и церкви.

Андрей и сейчас шел почти с закрытыми глазами, наугад, легко узнавая ступней все изгибы и неровности тропинки, которые, оказывается, до сих пор им не забыты. Город, залитый неяркими ночными огнями, с каждым шагом оставался все дальше и дальше позади. Андрей оглянулся на него несколько раз, но уже не испытал того прощального, тоскливого чувства, которое неожиданно навалилось на него при выходе из вокзала. Андрею ничуть не было жаль расставаться с городом, с людьми. Его не манили ни эти неяркие огни в домах, ни сами дома с их обманчивым уютом и теплом, где сплошь и рядом мелочные распри, ссоры, взаимные обиды, предательства, а то, может, что и похуже. Наоборот, он был рад, что расстается со всем этим навсегда. С него хватит и распрей, и предательства, и героических смертей якобы за Родину и Отечество, а на самом деле за чьи-то несметные богатства, за чью-то сытую, праздную жизнь. Он уходит! И коль вы считаете эту свою жизнь вершиной счастья, то и будьте ею счастливы, как бывают счастливы бездушные твари, наконец вдоволь наевшись и напившись. А он будет счастлив своею жизнью (вернее, ее остатками), вами презираемой и проклятой.

Город, наверное, еще с полкилометра тянулся вслед за Андреем, преследовал дальними огнями, жилыми запахами и звуками, словно не хотел отпускать от себя такого безотказного, не до конца еще выжатого и раздавленного войной работника, такую жертву, но потом все-таки отстал, затерялся за первыми лесными соснами и елями. И сразу над Андреем вспыхнуло, загорелось высокое мартовское небо с тысячами звезд и созвездий, показавшихся ему здесь, на родине, какими-то совсем иными, чем в бесконечных его странствиях и военных блужданиях по чужим, ненужным ему странам. Казалось, они затем только и повисли в ночном небе, чтоб освещать Андрею дорогу, чтоб охранять его от любой беды и стихии, от недоброго человека или от недоброго зверя в прежних заповедных, а теперь безжизненных, мертвых лесах и рощах. И пусть Андрей, прошедший через столько земных испытаний и смертей, никого уже не боялся: ни человека, ни зверя, ни самых страшных стихий, но все равно ему было отрадно ощущать над собой звездную эту охрану. Хоть один раз в жизни кто-то охранял и берег его, а не он нес вечную и часто, увы, неблагодарную охранную службу.

Идти было легко и пока необременительно. Рюкзака Андрей за плечами почти не чувствовал. Да и что значил этот набитый призрачными одежками и несколькими банками тушенки рюкзак по сравнению с прежними его афганскими и чеченскими вещмешками, навьюченными под самую завязку боеприпасами и прочими необходимыми в походе и бою вещами? Хотя и то надо сказать, что прежней силы и выносливости у Андрея уже осталось на самом донышке, и через пять-шесть километров рюкзак, поди, покажется ему неподъемным. Так что надо беречь силы, особо не хорохориться, а то как бы не пришлось расставаться по дороге с половиной груза, зарывать где-нибудь в землю, прятать под валежником и лапником, чтоб после прийти за ним налегке.

Благоразумно усмирив свою преждевременную радость, Андрей попридержал шаг, пошел не так уже напористо и беспечно, а с привычной воинской оглядкой и осторожностью, наперед загадывая, что через каждый час пути ему надо будет делать привал, остановку, иначе действительно рюкзак придется половинить. А не хотелось бы.

Осторожность эта оказалась не напрасной. Тропинка, повернув направо от железнодорожной насыпи и едва-едва углубившись в темный боровой лес, вдруг увильнула куда-то и как провалилась из-под ног Андрея. От неожиданности он даже остановился, ощупал ботинком насквозь промерзшую к ночи весеннюю лужицу, но никакой тверди под ней не обнаружил: подо льдом плотным первозданным пластом лежала хвойная иголка, как она могла лежать лишь далеко обочь дороги в самой глухой непроходимой чащобе. Андрей на минуту растерялся, заоглядывался по сторонам – не заблудился ли он в самом начале пути, не ушел ли куда в сторону. Но нет – приметы были вроде бы самые верные: вон там справа, в двух шагах от него, стоит немного неуклюжая, расходящаяся от корней двумя высокими стволами-братьями сосна, а слева, свисая ветвями на машинную колею, растет лесная рябина, на которой и сейчас еще можно увидеть потемневшие за зиму и не склеванные птицами гроздья. И вдруг Андрей догадался, в чем тут дело. Тропинка эта теперь тоже мертвая, заброшенная, никто по ней не ездит и не ходит, потому что ведет она не к жилью, не к людям, а в запретную смертоносную зону. Леса поглотили ее, засыпали хвоей, сказочный клубочек, ниточка оборвалась и, похоже, уже навечно. Волей-неволей Андрею пришлось свернуть с тропинки на машинную и тележную дорогу, иначе он и впрямь заплутает и уйдет Бог знает куда.

Но и на машинной дороге, на шляху ему тоже особой удачи не было. До блокпоста с остатками порушенного шлагбаума и обрывками колючей проволоки Андрей дошел вроде бы вполне благополучно, лишь в двух местах наткнувшись в потемках на выросшие прямо в песчаной, прежде глубокой колее десятилетнего возраста сосны и ели. А дальше за шлагбаумом и постовой тоже порушенной будкой молодые эти сосенки и ели встали перед беглецом уже настоящей стеной. Дорога между ними едва-едва угадывалась, и Андрею приходилось выверять каждый шаг, чтоб и тут не сбиться с пути, не заплутать. Впору было пользоваться компасом и картой. Знать бы, предвидеть подобную неожиданность, Андрей, может, и действительно запасся бы ими. Но ему ведь и в голову не пришло, что всего за десять-двенадцать лет дорога в Кувшинки к его родительскому дому так непроходимо зарастет лесом и кустарником. На несколько мгновений Андрей даже испугался: а вдруг он вообще идет в никуда, и за этим лесом на сотни, тысячи километров нет никакого жилья, нет Кувшинок с их крытыми шифером и по старинке тесом домами-хатами, с их неширокими улочками и переулками, с частыми колодцами вдоль заборов, с церковью и школой на берегу речки – нет ничего, всюду лишь глухой, непроходимый лес, в котором человека ждет неминуемая страшная смерть.

Страхи эти, может быть, и вовсе овладели бы Андреем, заставив его малодушно повернуть назад к спасительным городским огням, но он вовремя опять взглянул на небо, обнаружил там вначале Большую, а потом и Малую Медведицу, с конечной ее Полярной звездой, которая, сколько помнит Андрей, всегда висела в ночи точно над деревенской их церковью, и стал метить теперь на нее, твердо и непоколебимо уверенный, что раз горит на небе Полярная звезда, то, значит, где-то внизу под ней есть и церковь Архангела Михаила, и школа, и речка, и родные Кувшинки.

Утвердившись в этой вере, Андрей легко приспособился ко всем превратностям дороги, безошибочно узнавая колею, шлях хотя бы по той простой примете, что по обе стороны от него в боровом лесу еще кое-где белели последние островки снега, а здесь, в неокрепшем, жиденьком молодняке снег уже весь истаял, и было черным-черно.

Андрей поправил лямки рюкзака, осторожно закурил и, тая огонек сигареты в рукаве бушлата, стал по-медвежьи проламываться сквозь заросли сосняка и ельника, обретая от этой ночной борьбы немалую уверенность в себе, отгоняя за каждым рывком все дальше и дальше в глубь леса глупые свои страхи и сомнения. Молодые сосенки и ели, словно чувствуя силу Андрея, расступались перед ним, давали дорогу, лишь изредка, да и то робко и не больно, задевая его за плечи.

Занятый поиском дороги и сражением с самозваным нестойким еще подлеском, Андрей понапрасну не терзал себя никакими посторонними мыслями и очень радовался, что все его прошлое, устав поспевать за ним, осталось теперь пусть и за порушенным, но все-таки блокпостом. Сюда, в зону, ему дороги нет.

Но так было лишь до первого привала. Когда же Андрей, сняв рюкзак, присел на сломанной ветром и бурей сосне, прошлое неотвратимо догнало его. Правда, уже не фронтовое, не военное, а гражданское, те два каких-то сереньких, тусклых года, которые он прожил в заброшенной «хрущевке» настоящим отшельником.

Переселившись туда, Андрей поначалу обрадовался своей свободе и независимости. Никто ему был больше не указ: ни отцы-командиры, ни Лена с Наташей, ни мнимые друзья-товарищи, от которых в любой момент так и жди предательства, удара в спину. Отвечал Андрей теперь тоже только за одного себя, не видя, не ощущая за спиной подчиненно-подопечных.

Просыпался Андрей в половине седьмого, делал, опять-таки больше по привычке, чем по необходимости, вялую, необременительную зарядку, выпивал чашку чая или кофе с бутербродом и шел на работу, которая находилась всего в двух кварталах от нового его жилья. Многие сослуживцы Андрею завидовали: не надо ездить в троллейбусах и трамваях, тратиться на дорогостоящие маршрутки, мерзнуть на остановках, бесцельно теряя время, ругаться с вечно раздраженными пассажирами и кондукторами. Андрей зависть сослуживцев понимал и, в общем-то, готов был поменяться с любым из них, живущих в более отдаленных районах. На свежем воздухе, на природе Андрей теперь за целые сутки всего и пребывал что во время этих двадцатиминутных путешествий-прогулок на работу и с работы. Врачи же ему настоятельно советовали для пользы и укрепления здоровья находиться на свежем воздухе как можно дольше. Так что удлинить путешествия Андрею, наверное, стоило бы. Ведь больше он никуда не ходил: ни в кино, ни в театры, ни на охоту-рыбалку, ни в гости к друзьям и знакомым (хотя многие Андрея и приглашали). Проведя смену в несмолкаемом шуме и грохоте молотков, он, словно рак-отшельник, запирался в своей клетушке и безвылазно сидел там, никого не впуская к себе, не испытывая никакой потребности в общении. Сослуживцы, и особенно из пьющих и выпивающих, нередко обижались на Андрея за это, намекая в дни получки, что неплохо бы собраться в холостяцкой его келье за рюмкой хорошего вина или водки, вдалеке от придирчивых, вечно обозленных жен. Но Андрей на это не шел, сторонился выпивок, шумных, драчливых мужиков, от которых после не отобьешься, будут с утра до ночи стучаться к нему в квартиру с бутылками в карманах, беспокоить соседей, жильцов да и его самого поднимать, словно по тревоге, требуя соучастия в загулах. А Андрею, кроме покоя, ничего больше не было нужно. Сослуживцы, видя такое его отчуждение, постепенно отстали и даже начали сторониться, а может, в чем и подозревать: как же, бывший офицер, «афганец» и «чеченец», герой малых войн, им, опустившимся с прежних своих высот кандидатов наук, врачей, партработников и преподавателей, не чета, не ровня. Андрей на все эти подозрения нисколько не обижался. Наоборот, они его устраивали: сослуживцы жили своей жизнью, общественно-газетной, суетной, а он своей – одиночной и молчаливой.

Лену и Наташу за два года Андрей видел только один раз. В выходной, субботний день он пробирался в аптеку за лекарствами (раны к тому времени Андрея вроде бы уже не беспокоили, а вот контуженая голова нет-нет да и шла кругом, туманом, и волей-неволей приходилось глотать всякие таблетки) и вдруг увидел прежнее свое семейство на Пушкинской центральной улице. В сопровождении нового мужа и отца, дородного богато одетого мужчины, Лена с Наташей как раз выходили из иномарки, «форда», чтоб в следующую минуту подняться по высоким ступенькам только что открывшегося модного магазина «Аристократ». Судя по их машине, по нарядам и даже по походке, все трое действительно чувствовали, осознавали себя аристократами и вполне законно гордились этим вновь приобретенным званием. Женщины с двух сторон преданно и чуточку вызывающе, в надежде, что многие их видят и, конечно же, завидуют, льнули к главе семейства (до Андрея дошли слухи, что мужик этот – зам генерального директора какой-то нефтяной или газовой компании, обосновавшейся в городе), и особенно нежно клонилась к нему, жалась Наташа. К своему удивлению, Андрей при виде всего этого зрелища не испытал никакой ревности или хотя бы обиды. Наоборот, он вполне искренне порадовался, что у Лены и Наташи все складывается так хорошо и надежно. После стольких лет нищеты, вечного страха за непутевого воюющего мужа, а значит, и за себя, за свое возможное сиротство, они заслужили (и достойны) этого женского счастья: дорогих и часто меняющихся нарядов, иностранной машины, сытной еды и, главное, уверенности в том, что завтрашний день будет таким же счастливым, как и нынешний. На душе у Андрея, пожалуй, остался лишь небольшой осадок (что-то больно и обжигающе, словно касательное ранение, задело его) при взгляде на Наташу. В подростковой, взрослеющей своей жизни она к Андрею так никогда не клонилась и не жалась, как к новому, приемному отцу, отчиму. Но вины ее в этом, конечно, никакой не было. Вина осталась (и останется навсегда) за Андреем, хорошим солдатом, но плохим отцом.

Встреча с Леной и Наташей вроде бы никак не повлияла на Андрея – увидел и забыл. Но на самом деле повлияла, да еще как. Андрей вдруг словно проснулся от долгой изнурительной спячки, огляделся по сторонам и ужаснулся от увиденного. До этого гражданская жизнь казалась ему вполне благополучной или, по крайней мере, сносной. В домах относительно тепло и относительно сытно, бомбы и снаряды на голову не падают – чего еще надо. Но это было не так и даже совсем не так. Война шла и здесь, на гражданке, и, может быть, еще более ожесточенная, чем в Афганистане или в Чечне. Война за каждую улицу, за каждый дом, за каждый подъезд и квартиру. Тут тоже были и свои артналеты, и бомбежки, и свои зачистки, и свои бесчисленные, миллионные жертвы.

Но на реальной войне смерть оправдана и даже необходима: без нее не бывает ни побед, ни поражений. Война – это, в общем-то, жизнь смерти во всей ее будничной простоте. Она рождается при каждом выстреле, при каждом полете пули и снаряда, тайно присутствует между солдат и офицеров, сидит с ними у костра, бредет рядом по горным тропам и пескам, наугад выбирая свою жертву, она ненасытна и, самое страшное, – вечна. Это жизнь всегда случайная и конечная, а смерть, увы, бессмертна. Там, где у жизни конец, – у смерти лишь торжествующее начало. Кто выбрал себе профессию военного, тот должен это хорошо знать и не пугаться на войне смерти, какой бы тяжелой и страшной она ни была.

Но то на войне! А здесь, в мирной жизни, ради которой война и ведется («бой идет не ради славы, ради жизни на земле»), почему смерть тоже везде торжествует и празднует победу?! Причем часто еще более страшную, чем в бою. Пока Андрей и ему подобные воевали, отстаивая, каким говорили, честь и достоинство великой державы, она при полном попустительстве этой державы проникла к ним в тыл и полностью овладела необъятным пространством от моря и до моря. Стоит только выглянуть в окно, чтоб увидеть: вот она – рядом. Ведь нельзя же назвать жизнью жалкое существование заживо гниющих бомжей, которые с утра до ночи снуют возле мусорных баков, кормятся объедками, отлавливают для еды бродячих котов и собак; или существование бездомных детей, тысячами прозябающих и тысячами умирающих в подвалах и полузвериных норах вдоль теплотрасс; или обездоленных стариков и старух, в одночасье превратившихся в нищих и теперь вынужденных наподобие Васи Горбуна стоять с протянутой рукой на паперти и у подъездов богатых офисов; или молодых женщин, добровольно идущих ради куска хлеба на поругание и в рабство; и еще сотни и сотни подобных «или».

Так за что же воевал Андрей?! За жизнь или за смерть?! И если за жизнь, то за какую?! За ту, которую нежданно-негаданно обрели Лена с Наташей, или за убогое, полунищее да еще и презираемое счастливчиками существование миллионов простых, обыкновенных людей?!

Скорее всего, за жизнь первых, потому что жизнь вторых нынче не в цене, она опозорена и унижена до последнего предела и сплошь и рядом страшней любой, самой мучительной смерти.

Жестокие эти, болезненные мысли стали роиться в контуженой голове Андрея с нарастающей навязчивой силой. Они не отпускали его ни на работе, когда он с остервенением вколачивал в сырые, с трудом распиленные доски гвозди, ни дома, в крошечной, похожей скорее на собачью конуру, чем на человеческое жилье, квартире. На беду Андрей купил себе маленький переносной телевизор с экраном в две ладони шириной. Он думал, что этот телевизор будет хоть как-то скрашивать по вечерам одинокую его, отшельническую жизнь. Но получилось обратное. То, что Андрей видел изо дня в день на экране, просто ужасало его. Какой канал ни включи, всюду разговор только о смерти, о войнах, об автомобильных и авиационных катастрофах, о наводнениях, пожарах, взрывах, о заказных и случайных убийствах, о наркоманах, проститутках, дезертирах. А между этим бесконечные презентации, юбилеи, съезды и сборища мифических каких-то партий и союзов, шоу и бизнес-шоу, поистине напоминающие пир во время чумы. О простых же людях, о том, что творится сейчас в селах и деревнях, на фабриках и заводах, ни слова, ни полслова, как будто все эти безостановочно говорящие, танцующие и жующие и не подозревают, что кто-то их кормит, одевает и обувает. Хотя, конечно, подозревают и даже знают наверняка, не зря же все такие ученые и умные, но презирают своих кормильцев до глубины души (уж чему-чему, а этому за десять лет научились), считают их быдлом, существами низшего, рабского толка.

О кино и вовсе говорить не приходится. У Андрея сложилось такое впечатление, что все фильмы, и американские, и последние наши, только и создаются затем, чтоб показать, как люди убивают друг друга, как научились убивать. В один из выходных Андрей не поленился и подсчитал, сколько же на экране гибнет людей за день, и поначалу даже не поверил сам себе – несколько сот человек – полностью укомплектованный полк. Причем это всего лишь на трех каналах, которые брал его допотопный телевизор, а если посчитать на всех, то будет никак не меньше дивизии. Герои, правда, гибли редко (а если и гибли, то уж поистине героически, показно, вышибая малодушную слезу у зрителей), в основном же умирали люди безымянные, охранники с той и другой стороны, боевики, полицейские и бессчетно солдаты. Они горели в огне, тонули в речках и морях, гибли во время взрывов и пожаров, буднично падали мертвыми в перестрелках и погонях. Об их смерти и гибели не стоило даже задумываться (тем более жалеть их), как будто у этих людей не было ни матерей, ни отцов, ни любящих жен и невест, как будто они родились бездушными роботами, главное предназначение которых в жизни – безжалостно убивать и так же безжалостно быть убитыми.

Окончательно доломала Андрея и подтолкнула к бегству история на работе, в тарном их безвестном цеху. Стучали они, стучали молотками, гнали, словно в бездонную прорву, ящики, которые оптом и в розницу забирали торговцы фруктами, в основном из южных сопредельных теперь стран, да немного ликеро-водочные повсеместно плодящиеся заводы, – и вдруг прошел слух, что цех закрывается. Его выкупает у мебельной фабрики базарный магнат Савельев, чтобы превратить еще в один рынок, в ярмарку. Само собой разумеется, что рабочих с их низкой и даже нижайшей квалификацией просто выбрасывали на улицу. Андрей и подобные ему военные пенсионеры пережить этот разгром и разгон еще кое-как могли. Все-таки у каждого была хоть и не больно хлебная, но пенсия. По-человечески жить на нее, конечно, нельзя, но существовать можно, А вот что делать мужикам, у которых тарная их, гвоздобойная работа единственное средство пропитания и прокормления семьи?! Они и начали бунтовать, сопротивляться, устраивать всякие митинги, сходки, добиваться правды у начальства: и своего, фабричного, и городского, приглашали в цех каких-то убого-беспомощных юристов, депутатов. Андрей тоже ходил на все эти митинги, хотя заведомо знал, что ничего у мужиков – бунтарей и протестантов – не получится. Не помогут им ни юристы, ни депутаты. Деньги-то у Савельева, а не у них. Нынче же главная сила – деньги, за ними и правда, и неправда, и жизнь, и смерть. Андрей к тому времени уже хорошо понял подлый этот закон новой гражданской жизни. А вот сослуживцы его, несмотря на то что многие с серьезным образованием и умом, похоже, не поняли или поняли, но по советскому своему воспитанию не хотели смириться.

Главным организатором сопротивления выступил начальник цеха, свойский, доступный всем работягам мужик предпенсионного возраста Павел Иванович. В тарном цехе он проработал всю свою жизнь, без малого сорок лет, и теперь расстаться с ним для Павла Ивановича было равно смерти. Он не имел никакого образования (вернее имел: профтехучилище, которое закончил в начале шестидесятых годов здесь же, при фабрике, но что оно значило?) и до начальника цеха дорос лишь благодаря своему усердию и незлобивому характеру. Теперь же, оказавшись на улице, он попадал в самое бедственное положение: до пенсии еще два или три года, возраст преклонный, здоровья нет, все растрачено в холодном, продуваемом всеми ветрами цехе, сколько-нибудь серьезной специальности тоже нет (забивать гвозди – это не специальность), и кому он нужен такой советско-брошенный, не сумевший умереть вовремя, еще при советской власти? Впрочем, Павла Ивановича, не будь он столь настырным, фабричное начальство или даже тот же Савельев подобрали бы, нашли бы ему какую-нибудь бросовую должностишку. К примеру, на вновь организованной ярмарке, где савельевские эмиссары (сам он, понятно, в цехе не появлялся) обещали в случае мирного и скорейшего исхода переговоров, оставить человек десять-пятнадцать, целую бригаду грузчиками, уборщиками, сторожами. Но Павел Иванович ни на какие уговоры и подкупы не поддавался, боролся за цех отчаянно, стоял насмерть.

И достоялся! Боясь, что савельевские наемники вломятся как-нибудь ночью в цех, чтоб вынести и вывезти все столярные дорогие его сердцу верстаки (а дело шло именно к этому), он окончательно переселился в цех, дневал и ночевал там, совершенно забросив домашние свои дела, семью. Развязка наступила гораздо скорее, чем он мог думать и чем мог предчувствовать Андрей.

Придя однажды на работу, сборщики обнаружили Павла Ивановича в его комнатушке, громко называемой кабинетом начальника цеха, с двумя забитыми в уши по самые шляпки гвоздями-стопятидесяткой, которые тот, бог знает зачем, хранил у себя в столе. Тут же было заведено уголовное дело, назначено громкое расследование, но Андрей точно знал, что ни к чему оно не приведет, преступники никогда не будут обнаружены, поскольку все щедро и основательно проплачено. Другие же мужики, глядя на забитые в уши Павла Ивановича гвозди (раньше им видеть такого изуверства не приходилось), стали клясться, что сами найдут убийц и заказчиков убийства и расправятся с ними по-своему, по-рабочему. Андрей мужиков во всем понимал, но с клятвами не спешил: для него это был давно пройденный этап.

… И вот Андрей сидит теперь на поваленной буреломом сосне и нисколько не жалеет о своем бегстве. Наоборот, радуется, что нашел в себе силы все оставить и уйти. Докурив сигарету, он поднялся и опять встал в машинную колею, превратившуюся за пятнадцать лет в неглубокую песчаную ложбинку. Рюкзак его действительно потяжелел, стал заметно давить на плечи, гнуть и клонить к земле. Андрей уже не рад был привалу: сколько-нибудь заметного отдыха он не дал, не принес, а лишь еще больше утомил. Тело все как будто разламывалось, распадалось на части, ныло по швам и ранам, голова, отвыкшая от свежего лесного воздуха, предательски кружилась. Андрею стоило немалых усилий одолеть это кружение, обрести прежнюю твердость и уверенность шага. Не будь у него столь богатого опыта военных походов, Андрей, может быть, и вообще отчаялся бы и пал духом, но опыт этот, казалось, помимо воли Андрея давал о себе знать: тело начало работать на преодоление усталости, втягиваться в работу, а вместе с ним втягивалась, обретала второе дыхание и душа.

Ночь уже вовсю властвовала над лесом. Нежданно-негаданно, словно откуда-то из засады выкатила на небо луна, осветила дорогу, оказавшуюся не так уж и густо заросшею молодняком, заиграла на золотистых стволах корабельных боровых сосен, выхватила из чащи и темноты и как бы бросила к ногам Андрея лунно-голубые островки весеннего снега, которым завтра, может быть, предстоит окончательно растаять, исчезнуть с лица земли под лучами жаркого солнца.

Андрей по-мальчишески радовался лунному сиянию, тревожной, но вовсе не страшной игре света и теней между деревьев, вспышкам и затуханиям звезд на небе. Идти становилось все легче и легче, вот только почему-то постоянно и остро хотелось курить, и Андрей то и дело чиркал зажигалкой, затягивался горьким сигаретным дымом, как будто именно этого дыма ему и не хватало сейчас для полного счастья. Он согревал Андрею легкие, туманил и без того затуманенную голову, отвлекал от любых мыслей – верный фронтовой товарищ и друг.

Усталость опять начала настигать Андрея лишь на второй половине пути. Он забеспокоился, и особенно после того, как в раненой и с трудами сшитой врачами печени вдруг проклюнулась тупая ноющая боль. Андрей вынужден был несколько раз досрочно останавливаться, усмирять ее дымом, но боль не отступала, давила под ребра. Андрей машинально потянулся рукой во внутренний карман бушлата, где рядом с пистолетом могла храниться ампула промедола. Неплохо было бы сейчас, как во время ранения, сделать прямо сквозь одежду укол, чтоб боль хоть немного затихла и не мешала Андрею руководить боем, который складывается пока не очень удачно, уже есть раненые (и более тяжело, чем командир) и, кажется, убитые. Но ампулы не было, и Андрей лишь усмехнулся этому своему обманному, выходит, до сих пор не забытому движению, поглубже затянулся сигаретой и со все возрастающим упрямством устремился дальше, хорошо отдавая себе отчет в том, что теперь помимо обычной, в общем-то легко переносимой усталости ему придется терпеть еще и боль, которая в любой момент может обернуться острой, непереносимой, и тогда того и жди, что потеряешь сознание.

Пока этого не случилось, надо было сделать более основательный привал, на полчаса, а то и на весь час, как следует отдышаться, добыть из рюкзака таблетку но-шпы и чего-нибудь перекусить, а не травить себя одним лишь дымом. Андрей стал повнимательней приглядываться к дороге, выбирая местечко посуше и поукромней. Но вдруг вспомнил, что где-то здесь должна была начинаться просека, называемая Егорьевской, и если встать на нее, то километра через три-четыре придешь на кордон, тоже именуемый Егорьевским. Там стоит (по крайней мере, во времена Андреева детства и юности стоял) бревенчатый дом с настоящей русской печкой и лежанкой, с сараями и конюшнями, с непременным стожком лесного сена на задах и даже с несколькими фруктовыми деревьями, вишнями и яблонями, в палисаднике.

Войдя в дом, дверь которого никогда не закрывалась на замок, а всего лишь на деревянную щеколду-вертушку, можно было растопить печку, закипятить чаю да и завалиться спать до утра. Теперь чего уж спешить и таиться. В буреломных этих отчужденных лесах Андрея все равно никто не заметит и не опознает.

Соблазн был велик, так велик, что Андрей пробрался поближе к обочине и, боясь в темноте пропустить крошечный навес с курилкою посередине, за которым и начиналась просека, принялся еще внимательней всматриваться в лесную чащобу. И не проглядел. Навес, заботливо поставленный когда-то лесниками на высоких дубовых столбах, вдруг словно сам вынырнул навстречу Андрею, заскрипел на ветру дощатой крышей, поманил на лавочку, оборудованную удобной ребристой спинкой. Раньше здесь всегда останавливались и пешие и конные, подолгу сидели, отдыхая от дальней дороги, вокруг глубоко зарытой в землю бочки, осторожно курили, во всем соблюдая непреложное правило лесных жителей, запечатленное красными аршинными буквами на фанерном плакате: «Берегите лес от пожара!» Теперь же навес был рад и одному-единственному человеку, поэтому так и заскрипел всеми своими старыми, изжитыми суставами, поманил, позвал Андрея к себе, и не столько затем, чтоб пожаловаться на печальную свою участь – помирать и разрушаться без всякого присмотра в пораженном вон какой невиданной бедой лесу, сколько затем, чтоб самому выслушать печали и горести нежданного этого путника и, может, хоть чем-то помочь ему. Ведь как много в прежние годы здесь сиживало людей, как много велось живых разговоров, и все о земле, о лесе, о домашних радостях-невзгодах да еще о войне, прокатившейся в этих местах с особой тяжестью. Каждая дощечка, каждая опора пропитана сокровенными словами и звуками: то печалью-слезами, то весельем-смехом – садись на лавочку, приникни щекой и ухом, а лучше душой и сердцем к их шершавым основаниям – и все услышишь.

Ну как мог Андрей пройти мимо, не откликнуться на приглашение и зов лесного навеса-укрытия, где когда-то тоже не раз сиживал и в одиночку, возвращаясь на велосипеде из города-местечка, и вдвоем с какой-нибудь одноклассницей, которую умыкнул со школьного вечера-концерта (а он был на эти дела мастер, чего уж теперь таиться) да и увез за синие леса и горы.

Может, именно по этой причине Андрей шагнул под навес с особым трепетом, смахнул с лавочки многолетнюю осыпь хвойных иголок и точно определил место, где он сиживал с этой присмиревшей в его руках подружкой-хохотуньей, согласившейся на побег. Вон там, в самом уголке под дубовой опорой, в любое время года затененной разлапистой елью, они и скрывались. Андрей и сейчас потянулся туда, но потом сдержал себя, словно боясь вспугнуть притаившиеся там человеческие тени, и присел с самого краешка, поближе к дороге. Но и здесь было хорошо и уютно: ели и сосны обступали Андрея со всех сторон, укрывали и от ветра, и от чрезмерно острого сияния луны. Он выпил таблетку, всласть покурил и после несколько минут сидел в полном блаженстве, чувствуя, как побежденные боль и усталость постепенно уходят из тела.

Теперь можно было двигаться по просеке дальше, внимательно следя за тем, чтоб Полярная непотухающая звезда все время висела по левую руку. Андрей поспешно поднялся и пошел, радуясь, что просека, в отличие от дороги, нигде не заросла ни сосновым мелколесьем, ни каким-нибудь лиственным кустарником, осталась такой же, как и прежде, широкой и прямой, прорубленной словно по ленточке. И вдруг Андрей с каждым движением стал все больше и больше замедлять шаг и наконец вовсе остановился. За высокими макушками сосен и елей Полярная звезда исчезла, затерялась, и теперь никак нельзя было понять, где, в какой она стороне, и светит ли вообще, горит ли негасимым огоньком над кувшинковскою церковью. Андрей опять почувствовал себя совершенно одиноким и заброшенным в бесконечном и тоже заброшенном лесу и засомневался, стоит ли ему идти к кордону. Во-первых, в темноте (а за елями и соснами не видно уже и луны) можно легко заблудиться. Просека, помнится, во многих местах перерублена поперечными коридорами, настоящими лабиринтами, и Андрею ничего не стоит свернуть в них и уйти в такие дебри, откуда обратной дороги нет. А во-вторых, уцелел ли до сегодняшнего дня Егорьевский кордон, не остались ли от него одни развалины или даже пепелище?! В последний раз Андрей там был еще школьником, учеником девятого или десятого класса, когда они с отцом однажды выбрались по первому снегу на зимнюю заячью охоту. С той поры минуло почти тридцать лет, и с кордоном всякое могло случиться. Вдруг порушился он, обвалился крышей и стенами (вечного ведь ничего в жизни нет) или действительно сгорел по оплошности и небрежению каких-нибудь заезжих нерадивых людей, охотников и грибников.

Но была еще одна причина, по которой Андрей передумал, поостерегся идти сейчас, в ночи, на кордон. Ему нежданно-негаданно припомнился во всех подробностях и деталях рассказ матери об этом кордоне времен войны. Чуть поодаль от него, на пологом, заросшем вереском, а по весне подснежниками-пролесками холме стоял громадный, в три человеческих обхвата дуб, которому триста—четыреста или даже все пятьсот лет. Партизаны возле этого дуба устроили лобное место, казнили (по большей части вешали на бугристых его ветвях) полицаев и прочих предателей и изменников. Мать на одной из таких казней присутствовала. Партизанские разведчики поймали в соседнем с Кувшинками селе Гуте Студенецкой полицая, молодого, всего девятнадцатилетнего парня Веню Горшкова. В полицию Веня пошел добровольно, забоявшись ехать в Германию, куда уже уехали, были увезены и угнаны многие его сверстники. В партизаны Веня идти забоялся тоже.

До войны он был, по рассказам Студенецких жителей, парень как парень, не больно храбрый, но и не робкий, работал в лесхозе дровосеком и неплохо, фотография его несколько раз вывешивалась на Доске почета. По детству и ранней молодости Веня озорничал, понятно, лазил по садам и лесным пасекам, но в меру, ничем не выделяясь среди других озорников, не слыл главарем и предводителем этих набегов.

Родом Веня был из хорошей, хлебопашеской и лесной семьи. Отец его и мать работали в колхозе: отец плотником, а мать – дояркой. Два старших брата-погодка перед самой войной один за другим ушли в армию (с войны, с фронта после оба не вернулись), младшая сестра, Соня, училась еще в школе. Сотни, тысячи подобных семей жили в деревнях и селах. Но вот случилась война, и сразу все стали разными, сразу людей словно кто подменил: одни на фронт, в партизаны, а другие, как Веня, в услужение к немцам, в каратели.

Подговорил его вступить в полицию дальний какой-то родственник из окрестных хуторов, уже служивший полицейским несколько месяцев. Мол, ничего страшного и предательского в этой службе нет. При любой власти охрана нужна и необходима. Грабителей и разбойников всегда хватает, и особенно сейчас, во время войны. А как охрана называется: милицией, полицией или жандармерией – так это без разницы. Отец, мать Вени и сильнее всех младшая сестра-пионерка были против Вениной службы. Но он ею все-таки соблазнился, не послушался ни родителей, ни сестры Сони, надел полицейскую форму, взял в руки винтовку да еще и изругал все свое семейство, которое, по его разумению, хотело ему зла и обиды, хотело, чтоб он уехал с глаз долой на богатые заработки в Германию (а этим вербовшики поначалу заманивали туда деревенских ребят и девчонок). И как только Веня так подумал, как только надел чужестранную форму, как только взял в руки винтовку, то сразу и стал другим человеком, обнаружив лютую какую-то, жестокую ненависть, и в первую очередь к своим односельчанам. Зная их всех с детства, принялся он ревностно выслеживать бывших советских и колхозных активистов, членов ВКП(б) и комсомольцев, доносил о них новому своему немецкому начальству, участвовал во многих карательных походах против партизан. А в конце запер в ветряной мельнице несколько деревенских семей, заподозренных в связях с партизанами, да и сжег их там живьем, не пощадив ни стариков, ни женщин, ни детей.

Студенецкие ребята и поймали Веню, привели в лагерь. Поначалу они хотели привязать его к сосне-сухостоине, облить бензином да и сжечь, чтоб он сам почувствовал, как это гореть живому человеку, задыхаться и гибнуть в дыму и огне. Но командир отряда, бывший бухгалтер из райпотребсоюза, не позволил устраивать самосуд да еще такой жестокий. Он построил весь отряд возле дуба, велел привести Веню, который сидел до этого под охраной в глубокой волчьей яме, и, перечислив ему в лицо все его злодеяния, зачитал приговор: «Именем Союза Советских Социалистических Республик, именем Красной Армии, сражающейся против немецко-фашистских захватчиков, именем всего советского народа приговорить предателя и изменника Родины Горшкова Вениамина Ивановича к смертной казни через повешение!»

Веня приговор выслушал молча и как бы даже равнодушно, словно ему и собственной жизни было точно так же ничуть не жаль, как и жизни многих других, убитых им и сожженных людей. Командиру отряда, человеку внимательному и, говорят, тайно религиозному, показалось это странным, и он спросил Веню:

– Может, хочешь что сказать напоследок?

– Хочу, – спокойно ответил Веня. – Перестрелять бы вас всех!

Отряд предсмертной, наглой этой выходки Вени стерпеть не смог, сломал строй и бросился было к нему, чтоб растерзать на месте без всякого повешения – казни для такого изувера, как Веня, легкой и быстротечной. Но командир отряда, бывший бухгалтер, опять не позволил устроить самосуд, смирил своих подчиненных, и все свершилось согласно приговору и советским законам – Веня был повешен.

Отцу с матерью разрешили Венино тело забрать, чтоб похоронить на Студенецком кладбище. Но они наотрез отказались. И первым отец, прошедший две войны: Первую мировую и Гражданскую на стороне красных, много чего на тех войнах видевший. Человек он тоже был набожный и в христианских заповедях строгий.

– Наша земля его не примет, – сказал он про сына, и никто не посмел с ним спорить.

Так и остался Веня висеть незахороненным на Партизанском дубе.

Жить дальше в селе Вениным родителям и младшей сестре было никак нельзя. Ведь каждый день приходилось встречаться с односельчанами, у которых Веня погубил самых близких людей, смотреть им в глаза, а в тех глазах, кроме слез, – ничего. Первой не выдержала Соня. Несмотря на свое малолетство она ушла в партизанский отряд, смывать кровью позор и предательство брата, которого, говорят, до войны очень любила. Правда, пробыла она в партизанском отряде совсем недолго, вскоре погибла: то ли подорвалась на самодельной мине возле железнодорожного полотна, то ли была убита во время перестрелки с карателями.

Отец же и мать Вени поступили так, как только и могли в подобном случае поступить настоящие русские люди, крепкие в вере. Они закрылись в баньке, что стояла у них на задах огорода, подожгли ее изнутри да и сгорели там живьем, во всем повторив муки и страдания сожженных их сыном односельчан.

Впервые мать рассказала Андрею эту историю, когда ему было всего лет десять, не побоялась его малолетства. И, наверное, поступила правильно: ребенок с детства должен знать не только все радости, но и все ужасы жизни, иначе, достигнув зрелой поры, он так и не поймет, что в этой жизни делать позволительно, а что запретно, что есть грех великий и неискупимый.

Андрей возле Партизанского дуба в детстве и юности бывал часто: то с матерью, собирая грибы, то с отцом на охоте, а то и сам по собственной воле, когда ему вдруг хотелось и желалось просто без всякой цели походить, побродить по лесу. В юности такие желания и томления случаются сплошь и рядом – человек растет, задумывается о жизни.

И каждый раз, как только Андрей подходил к дубу, ему казалось, что Веня в черной полицейской форме, оттеняемой белой нарукавной повязкой, висит там до сих пор. Андрею становилось не то чтобы страшно, но как-то не по себе, в душе что-то замирало и холодело, и он старался обойти дуб стороной. Это странное чувство душевной пустоты и холода овладело Андреем и сейчас. Он опять представил Веню с белеющей нарукавной повязкой висящим на дубовом суку и с ужасом подумал, а что же ему делать с этим повешенным. Земля его не принимает (никто не смеет нарушить отцовское проклятье), но не принимает и небо, раз история о Венином предательстве и изуверстве до сих пор не забывается, передается из поколения в поколение.

«Пусть висит», – с какой-то необъяснимой жестокостью подумал Андрей и повернул назад к дороге. В совершенно мертвом, насквозь пронизанном радиацией лесу висеть Вене во стократ страшнее: никто и никогда больше не увидит его черной полицейской формы, так ладно сидевшей на нем при жизни, его белой, всегда постиранной и отглаженной угольным утюгом повязки, его хромовых, немецкой выделки сапог. Лишь мертвый ветер (а он здесь тоже мертвый) будет изредка шевелить его русые ниспадающие на плечо волосы, за каждым порывом напоминая Вене, что осужден он на казнь вечную, никогда до этого в человеческой жизни не случавшуюся.

Как только Андрей вышел на дорогу, так тут же опять выкатилась откуда-то из-за вершин деревьев полноликая оранжево-яркая луна, осветила и колею-ложбинку, и бугорки снега, и вечнозеленый мох у подножья сосен; а далеко впереди, над кувшинковскою церковью, незамедлительно повисла Полярная звезда, надежно указывая Андрею путь к родительскому дому, к могилам отца-матери, к детской могиле сестры Тани – единственному теперь в мире пристанищу, к которому мог прибиться Андрей.

В Кувшинки он вошел с первыми лучами солнца. Улица тоже была заросшая и ельником, и поднявшимися почти в человеческий рост хрупкими лиственными деревцами: березой, липой, кленом, но все же не так густо, как на лесной дороге, словно безлюдная и страшная в этом своем безлюдье улица еще надеялась, что рано или поздно жизнь сюда вернется.

И кажется, она дождалась своего. Стараясь нигде не наступить на тоненькие болезненные деревца, не обломать на них ни единой веточки, по улице пробирался живой человек, с детских лет знавший здесь каждый дом, каждую калитку и лавочку возле нее, каждый колодец-журавель и даже каждую травинку, растущую вдоль заборов и палисадников. Подлинных намерений этого человека улица пока не знала, но, услышав его шаги, вдруг вся встрепенулась, ожила, и, казалось, еще немного – и она, встречая его, разразится петушиным пением, мычанием коров, блеянием овечек и коз, а потом и людскими несмолкающими голосами. Андрей не стал разрушать ее обмана. Пусть хоть недолго, пусть хоть несколько часов поживет этой надеждой, пока не разберется, что он вовсе не тот человек, которого она ожидала.

Родительский дом встретил Андрея тяжелым стариковским вздохом, в котором послышались укоризна и даже обида: мол, что же ты так долго не ехал сюда, оставил все на произвол судьбы – и сарай, и поветь, и колодец, и дедовскую кузницу на выходе из сада, и рядом с ней яму для обжига горшков, и много еще такого, чего никак нельзя было оставлять без хозяйского глаза и присмотра. В своем сиротстве и ослеплении крест-накрест забитыми по всем окнам досками дом был много древнее соседских. Те умерли, омертвели от страшной нежданной беды, а он, похоронив старого хозяина и хозяйку, новых так и не дождался.

С трудом усмирив гулко и неостановимо забившееся сердце, Андрей повинился перед домом за все эти вольные и невольные обиды и шагнул к калитке. Она была все такой же, какой он знал ее с самого раннего детства. Легонькая, умело и ладно (не только для крепости, но и для красоты) смастеренная отцом из шести смоляных досок. Друг к другу они плотно и неразъединимо были подогнаны по всем правилам столярного мастерства и искусства «в четверть», украшены ровно бегущими вдоль кромок «дорожками». Запиралась калитка хитро и надежно. С правой стороны на уровне человеческого пояса на ней была приделана кованая ручка-клямка с широким удобным для большого пальца язычком-лопаткой, в прежние годы всегда отполированным добела. Нажмешь на этот язычок, и с обратной стороны тут же звякнет и поднимется над пробоем, освобождая калитке ход, увесистый рычажок, который заканчивается тоже ручкой, чем-то напоминающей петушиный высоко запрокинутый хвостик. За него открывают калитку изнутри, со двора. Но это не все еще хитрости. Чуть выше клямки в калитке просверлена едва приметная дырочка, а из нее свисает тоненький сыромятный ремешок. Надавив на язычок-лопатку клямки, надо потянуть за ремешок вниз, и тогда изнутри поднимется еще одна (теперь уже деревянная, дубовая) щеколда. Прилажена она не столько для запора, сколько для предупреждения, мол, дорогие хозяева, сродственники и соседи, иду к вам по самому срочному и неотложному делу, – но человек я свой, деревенский, знающий все обычаи и потаенные знаки, чужой бы ни дырочки в калитке, ни свисающего из нее ремешка не заметил бы, а если бы и заметил, так не додумался бы, зачем и почему он тут обретается. Был на калитке со двора еще и тяжелый увесистый крючок, но он запирался только на ночь, а днем, в светлую пору, свободно покоился на пробое, скучал без дела.

Чуть склонившись над калиткой, Андрей строго поочередно нажал правой рукой на язычок-лопатку (увы, от долгого бездействия потемневший и даже ржавый), а левой потянул за ремешок (тоже темный и тоже как бы заржавевший), минуту выждал в таком замершем, неопределенном положении, словно суеверно боялся, что калитка, несмотря на все его ухищрения, все равно не откроется, – и лишь после этого с силой толкнул ее вперед. Но калитка открылась на удивление легко, не издав ни единого стона и скрипа ни в петлях, ни в истончившихся от времени досках, ни во всех своих щеколдах-запорах, которые раньше при малейшем прикосновении незамедлительно откликались и пением, и веселым скрипом, и предупредительным позвякиванием. Андрей в испуге даже отшатнулся от калитки, подумав, что она так же мертва, как мертво здесь все вокруг. Но вот ветер колыхнул ее, и калитка, оживая, вздрогнула, встретила Андрея всеми прежними своими звуками: и скрипом, и позвякиванием, и ударами деревянной щеколды о деревянную же навечно врубленную в столб-ушулу скобу; послышался и стон, но не такой, как прежде, от обыкновенной усталости и недомогания, а совсем иной, какой вырывается из груди в самые тяжелые, последние и покаянные минуты жизни.

С этим покаянным вздохом Андрей и вошел во двор. От самой калитки и до задних, ведущих на огород ворот он был заросший, заполоненный потемневшей и высохшей за зиму полынью, нехворощью и колючим дурнишником. Путь Андрея лежал вначале к повети, где на специальном гвоздике рядом с отцовским столярным верстаком должен бы висеть ключ от дома, – и он стал пробиваться, проламываться туда точно так же, как проламывался через густой ельник на кувшинковской дороге. Сухая изможденная полынь и нехворощь больно хлестали Андрея по коленям, а черные многоигольчатые колючки дурнишника намертво цеплялись за брюки и полы бушлата, замедляя и удерживая шаг. В какие-то минуты Андрей вообще подумал, что он заблудится в этих пустынных зарослях и дебрях и никогда не дойдет до повети, которая тоже почти по самую крышу скрывалась в них и потому чудилась Андрею совсем низенькой, вросшей в землю.

Но все-таки он пробился, проложил по двору буреломную торную дорогу, точно угадав каким-то, оказывается, до сих пор еще не умершим в нем чутьем на прежнюю, существовавшую здесь при отце и матери тропинку. И был вознагражден за свое чутье. Поветь вмиг выросла, поднялась много выше зарослей, привычно нависла над Андреем дощатыми своими прокаленными на солнце стенами и шиферной покатой крышей. Во времена раннего Андреева детства поветь была у них сплетена из лозовых прутьев, всегда затененная и легко продуваемая речным влажным ветром. Но потом отец собрался с силами и построил новую, дощатую поветь, покрыл ее вместо подгнившего и протекающего в нескольких местах теса новомодным шифером, прорубил со стороны реки для света небольшое окошко и лишь дверь оставил старую, дедовскую. Она была настолько прочной и удобной в обращении, что никакая новая с ней сравниться не могла. Ни в старой плетеной повети, которую Андрей помнил слабо, ни в нынешней, дощатой, дверь никогда не запиралась на замок (не было в том никакой надобности), а лишь удерживалась от ветра и вездесущих кур металлическим стерженьком, продетым сквозь петлю в пробой. Стерженек и сейчас охранно темнел в пробое. Андрей легко, без усилий выдернул его и беспечно бросил вдоль косяка-лутки, зная, что стерженек никогда не упадет на землю, поскольку прилажен к этому косяку неразъемной цепочкой. А вот застоявшаяся дверь подалась не сразу, долго сопротивлялась Андрею, словно не признавая в нем родного человека. Ему пришлось и раз, и другой с немалой силой дернуть ее на себя за витую фигурную ручку и даже приударить ладонью, чтоб дверь отошла от лутки, и только после этого она признала Андрея, почувствовала тепло его ладони – распахнулась. В повети было сумрачно и по-весеннему сыро: солнце таилось еще за сараем, за островерхой клуней и не успело повернуть к окошку. Но и в этих сумерках Андрей сразу заметил на гвоздике старинный их ключ-журавку, во всем похожий на плотницкий буравчик с подвижным, действительно журавлиным клювиком на конце. Вставляется этот ключ не в замочную скважину, а в сквозное отверстие в дверном косяке. Легко проникнув внутрь сеней на длинной ножке, клювик там под собственной тяжестью падает вниз и точно попадает на зубчатый засов. Теперь надо ключ осторожно, но с силой повернуть против часовой стрелки за круглую кованую в объем ладони ручку – и засов сдвинется с места. Переставляя клювик по зубчикам, движение придется повторить несколько раз, для удобства и силы непременно пропуская стерженек ключа между указательным и средним пальцами. После этого открывай точно такую же, как и на калитке, деревянную вертушку, приспособленную чуть выше уключины – и дверь распахнется сама собой. Надежный этот дедовский запор очень нравился отцу, матери, и они не стали менять его на замок, ключи от которого то и дело теряются, и особенно такими неугомонными мальчишками, каким был в детстве Андрей.

Почти двадцать лет не брал Андрей в руки родительского ключа-журавки и теперь, предчувствуя радость от прикосновения к нему и вместе с тем робость – а откроет ли дом, всем телом потянулся к заветному гвоздику. И вдруг на минуту отшатнулся назад. Рядом с отцовским столярно-кузнечным верстаком стояла дровосечная колода, а в нее был воткнут еще более памятный Андрею, чем ключ, родовой их кованный дедом Матвеем топор. Казалось, отец только что рубил здесь дрова, притомился и легонько, одним лишь носиком воткнув топор в колоду (чтоб после так же легко его и выдернуть), пошел в дом передохнуть, испить воды, а заодно и помочь матери в каких-нибудь неотложных домашних делах. Топорище еще хранило тепло отцовской руки, и Андрей не смог удержаться, чтоб не прикоснуться к нему. Топорище плотно, словно ложе приклада, вошло ему в ладонь и тут же отдало ей все тепло и всю силу отцовской руки. Андрей выдернул топор из колоды, подержал его на весу, а потом с удвоенной, своей и отцовской, силой всадил назад в колоду, которая от этого удара взвизгнула и едва не раскололась пополам. Всё – он дома, в родных Кувшинках, на родительском подворье, и его военное кровавое прошлое теперь навсегда отрублено и забыто!

Конечно, как хорошо было бы, чтобы в доме оказались сейчас и отец, и мать; они бы обняли заблудившегося своего сына, по-отечески, по-матерински приветили бы его, приголубили после стольких лет разлуки, вымыли бы в бане, напоили бы горячим лесным чаем и уложили бы спать на чистых льняных простынях. Но коль судьбе было так угодно, чтоб родители не дождались Андрея из бессмысленных его военных походов (отец никогда больше не вернется сюда, в поветь, не возьмет в руки не остывший еще от жаркой дровяной работы топор, а мать в доме никогда больше не затопит печь, не прикоснется к ухватам), то надо смириться с этим и идти в дом одному.

С дверью Андрей справился без особого труда, как-то даже машинально, походя, как будто только вчера или позавчера открывал-закрывал ее. Из сеней, а потом и из горницы дохнуло на него родными до сих пор, оказывается, не выветрившимися запахами: русская громадная печь, на которой Андрей когда-то так любил греться, вдоволь набегавшись за день по сугробам и заметям на лыжах, а по речке на скользких коньках-снегурках, встретила его чуть приторным запахом мела и глины, смешанным с запахом пепла и хранящихся в загнетке березовых углей; из подполья повеяло на Андрея запахами картошки и тыквы, а с висящей над ним жердочки запахами сплетенного в длинные косички-венки лука и чеснока; от подушек, горкой поднимающихся над кроватью (словно мать только сегодня рано поутру сложила их) до Андрея долетел запах гусиного пуха; коноплей и льном пахли расстеленные у подножья кровати и самодельного дощатого дивана половики и дорожки; по-особому, смолой и воском, пахли старинные некрашеные лавки. Голова у Андрея от всех этих дурманяще-родных запахов опасно закружилась, поплыла, и он только теперь по-настоящему понял, как же он устал за время дороги (такие тридцатикилометровые марш-броски уже, наверное, не для него) и вообще, как устал за последние годы своей неприкаянной жизни.

Бросив под голову рюкзак, Андрей повалился на диван, и последнее, на что у него еще хватило сил, так это укрыться отцовским охотничьим тулупом, который, словно специально, висел рядом на крючке.

Первые восемь, а может, и все десять часов Андрей спал беспробудно, мертвым, болезненным сном, спал и даже во сне хотел спать, досыпая все недосланные часы и минуты на войне и в тылу, в госпиталях, когда раны и контузии не давали ему никакой передышки. Но потом он стал просыпаться, осознавать и чувствовать себя, иногда понимая, а иногда и не понимая, где он и что с ним. В доме с наглухо забитыми окнами было темно, словно в могиле, и мгновениями Андрею казалось, что он действительно уже умер, погиб и похоронен, но почему-то не в земле, а в этом деревянном склепе. Страха Андрей от смерти не испытывал: погиб так погиб, тысячу раз мог погибнуть, только зачем же в его могиле не земля, а сухое, звенящее от каждого прикосновения дерево?! Не найдя никакого объяснения такой своей участи (может быть, он все-таки еще не убит, а только ранен и контужен, и деревянная могила чудится ему в шоке, в бреду?) Андрей опять проваливался в сон и опять спал неведомо сколько, часов шесть-семь, но уже не так крепко, как прежде: его начали одолевать какие-то грезы, и в этих грезах пришло к нему прозрение – да нет же, он не умер или, по крайней мере, умер не до конца и лежит сейчас в родном своем доме в Кувшинках на дощатом диване, который когда-то смастерил из березовых неодолимо крепких досок отец. Если Андрей этому не верит, то он может потрогать рукой и подлокотники, и спинку дивана, дотянуться до стены, на которой висит его собственная, еще курсантских времен фотография, может поплотней укрыться отцовским тулупом, но если и это не развеет его сомнений, то Андрей может встать на ноги, пройтись по широким половицам к лежанке и печке, и там в печурке обязательно обнаружится целая россыпь спичечных коробков и две-три пачки любимых отцовских папирос (положены туда для просушки) «Беломор-канал». Ведь как Андрею хочется сейчас, среди ночи, закурить и почему-то непременно отцовскую едкую папиросу с длинным мундштуком-трубочкой, которые теперь в продаже встречаются редко.

Андрей проделал все точно так, как ему было подсказано и повелено в грезах: потрогал воспаленной, горячей рукой и подлокотник, и спинку дивана, дотянулся до фотографии, а вот встать на ноги и сходить за папиросами не нашел в себе силы, поленился. Виной тому, наверное, был тулуп, такой теплый, непомерно большой и просторный, по-домашнему пахнущий кожей и овечьей шерстью. Вылезать из-под него на холод не было никакого желания, и Андрей не вылез, а наоборот, еще поглубже занырнул в его утробное тепло, решив, что с куревом можно и повременить. И тут же был вознагражден (а не поруган, как того следовало бы ожидать) за свою медлительность и стойкость. Вдруг перед его взором как-то странно, сразу весь разом, изнутри и снаружи, предстал родительский дом в окружении майского цветущего сада, с охранно нависающей над крышей из палисадника сосной. Дом был залит ранним утренним солнцем, а навстречу Андрею, уже офицеру-лейтенанту, бежит маленькая, всего девятилетняя девочка, и он легко узнает в ней почти незнаемую им сестру Танечку. Андрей раскидывает руки, чтоб обнять Танечку, подхватить ее на грудь, но она в последнее мгновение куда-то бесследно исчезает, и Андрей обхватывает руками весь дом, вместе с садом и сосной в палисаднике, показавшийся ему тоже удивительно маленьким и беззащитными.

Родительский их бревенчатый дом был построен, по рассказам отца, в девятьсот шестнадцатом году, когда дед Матвей, вернувшись с фронта (австрийской саблей у него была разрублена левая рука, ключица и грудь), надумал жениться на будущей Андреевой бабушке Ульяне. Просторный высокий дом срубили «в лапу» из громадных нетесаных бревен (а зачем их тесать, когда они все одно к одному, прямые и гонкие, как свечки, по две четверти толщиной в вершине). Корабельные эти сосны были спилены в Егорьевском бору, но не сразу, не живьем, как пилят нынче, чтоб поскорее увезти сырой, толком не готовый ни к какому строительству лес с делянки, а после долгой предварительной подготовки. В те времена, несмотря на войну, жизнь была еще неспешной, во всем нормальной и основательной. Намеченные к повалу лесничим сосны мужики вначале подрубили по коре и лубу и оставили на целый год. Высыхая на корню, сосны пропитались, окаменели смолой-живицей, хвойным воском и после, положенные в дом, уже не боялись ни жука-короеда, ни вездесущего шашеля, ни самого времени. Похоже, устояли они и перед новой, совсем уже страшной, хотя и невидимой, неосязаемой напастью – радиацией, ведь не рассыпались в прах, не истлели от нее, а лишь еще сильнее сплотились друг с другом, проложенные болотным мхом и навечно соединенные дубовыми тыблями-шипами. Одного только бревна не понимают: почему это дом вдруг опустел, почему в нем вот уже столько лет не слышно ни мужских, ни женских, ни детских голосов, ведь действительно не сиротская же он могила для пришедшего сюда умирать изувеченного и измученного войнами и послевоенной беспутной жизнью последнего своего хозяина, потомка кузнецов и горшечников.

Деда Матвея Андрей не помнил. Он погиб на войне осенью сорок первого года. По возрасту дед (ему было тогда уже без малого пятьдесят) да и по увечью от прежней мировой войны на фронт мог не идти. Но дед пошел, добровольно. Бабка Ульяна пробовала его отговаривать:

– Ну куда ты, старый, собрался?! Без тебя там не управятся, что ли?!

– Не управятся! – ответил ей дед и в решении своем остался непреклонным.

Погиб он где-то под Ельней, в армии, которой тогда командовал опальный Жуков, до конца так, кажется, и не успев отдать немцам должок за порубленные руку, ключицу и грудь.

От деда осталось три фотографии. Одна, самая старая, сделана еще в дореволюционное время. Дед изображен на ней в полный рост в форме унтер-офицера царской армии. На голове у него фуражка с коротеньким козырьком и кокардой, через плечо на ремне сабля, на ногах высокие яловые сапоги со шпорами и наколенниками. Дед строг и собран: весь его вид, от надетой строго по уставу фуражки (два пальца от брови) до ярко начищенных сапог, говорит о том, что погоны унтер-офицера он носит не зря, заслужил их честной, безупречной службой царю и Отечеству, завоевал в боях.

На второй фотографии дед уже в гражданской одежде (впрочем, сапоги, если хорошенько присмотреться, прежние, военные, только без шпор и наколенников) и уже не один, а вдвоем с молодой женой, Ульяной, Улей. Закинув ногу на ногу, дед вполоборота сидит на стуле, а бабка Ульяна стоит сзади него, как-то еще робко и неуверенно прикасаясь к плечу мужа ладонью с обручальным серебряным колечком на безымянном пальце.

На третьей фотографии дед и бабка поменялись местами. Теперь на стуле сидит с годовалым Андреевым отцом на руках она, а дед, словно в каком охранении, карауле, возвышается над ними, такой же строгий и степенный, как и на прежних фотографиях, но в пышных его кавалерийских усах играет, плохо скрывается радостная улыбка – как же, долгожданному сыну уже целый год (до этого у них с Ульяной была девочка, да умерла в окаянном семнадцатом году).

На всех трех фотографиях видно, какого громадного, гренадерского роста был дед Матвей. В широко развернутых его плечах чувствуется прямо-таки богатырская сила и мощь. Отец Андрея тоже слыл человеком и роста немалого, и силы незаемной, но все же не в деда. Тут, судя по всему, примешалась кровь породы бабки Ульяны. В ее роду все были люди невысокие, хотя и отменно крепенькие, жилистые. А вот Андрей в деда. Когда он чуть подрос, возмужал (а в училище так и особо), то все, кто знал деда, при встрече непременно говорили Андрею: «Вылитый Матвей Никанорович». Бабка Ульяна подтверждала то же самое: «Слова лишнего не скажет, молчун».

Бабку Андрей помнит хорошо. Маленькая такая, суетная, словно синичка, все говорит, говорит и говорит. И не абы как, а то и дело сыплет прибаутками, пословицами, поговорками да сказаниями какими-то, которых знала несметное количество. Знахаркой была, шептуньей, травы по лесам и речной уреме собирала и маленького Андрея, вечного своего спутника в этих походах, приучала. Он кое-что запомнил и после, уже на войне, когда не было под рукой необходимых лекарств, заменял их травами и кореньями, удивляя знахарскими своими познаниями и солдат, и командиров. Умерла бабка Ульяна рано, всего шестидесяти пяти лет от роду. Тоски по утонувшей Танечке пережить не могла, стала сохнуть, вянуть да и завяла совсем. Андрей ее слезы по Танечке тоже помнит. Бывало, сядет бабка Ульяна в лесу на пенек, пригорюнится и заплачет: «Ах, кабы я была на ту пору у реки, то непременно Танечку спасла бы, я ведь плавать умею, как рыба-осетр». И хотя рыбы-осетра тогда Андрей сроду еще не видывал, в их реке она не водилась, но верил, что бабка Ульяна Танечку спасла бы, нырнула бы в самые холодные и страшные глубины и вынесла бы ее на берег живую и невредимую. Теперь бы они ходили по травы, ягоды и грибы втроем, и Танечка собирала бы их больше всех, потому как она вон какая проворная и неутомимая – вся в бабку.

Дед Матвей после службы в армии и женитьбы нашел достойное применение своей силе и молчаливому, сосредоточенному характеру. Ему по наследству от отца достались кузница и гончарный круг. Вообще в их краях по лесным деревням и дебрям многие мужики занимались кузнечными и гончарными делами, добывали деготь, селитру, варили стекло. Глины ведь, кремнистого песку, дерева вокруг – хоть отбавляй. Не зря же села и хутора далеко окрест зовутся здесь то по-строительному, то по-рудничному «будами» и «гутами»: будовать значит строить, возводить гуты – стеклянные и глиняные заводы. Но дед среди всех умельцев, кузнецов и горшечников, был, говорят, мастером особым. Самую простую, обиходную вещь, ту же дверную клямку, безмен, подкову или горшок-кувшин любил делать не только для пользы, но и для красоты. Отец Андрея тоже у него многое перенял: и сошник-лемех мог выковать, и самовар залудить, и миску, корчажку обжечь, но (не раз о том сокрушался) встать вровень с дедом Матвеем не смог – слишком рано от дома отлучился, в учебу пошел, возмечтав стать землемером и агрономом.

В болезненной дреме, в полусне и в полуяви Андрею иногда чудилось и виделось, что все его сродственники от деда Матвея (и даже прадеда Никанора) и до сестры Танечки собрались в доме и окрест его, во дворе, на улице и на огороде и теперь ждут не дождутся, когда же Андрей наконец пробудится, чтоб приветить его как самого дорогого и желанного гостя.

И он пробудился. Но вовсе не оттого, что кто-то из этих сродственников по неосторожности до срока потревожил его прикосновением, или негромким словом-шепотом, или даже только одним взглядом, а оттого, что Андрею вдруг послышался какой-то странный и все нарастающий звук, стремительно, волнами и накатами, приближающийся к дому. Вначале Андрей было подумал, а не ветер ли это «афганец», не песчаная ли буря несется сюда из предгорных пустынь, чтоб засыпать дом по самую крышу и теперь уж действительно похоронить в нем заживо, словно в каком склепе, Андрея. Но потом на смену этой догадке пришла другая: нет, это не «афганец» и не песчаная буря, это, предваряя наступление, начала работать дальнобойная артиллерия, установки «Град». Их залпы и раскаты сливаются в один-единый звук, в канонаду – от этого и верховое гудение, устрашающая земная дрожь, от этого больная, контуженая голова Андрея все сильнее и сильнее сжимается железными обручами, и он никак не может найти лежащий где-то рядом автомат, не может подняться сам и поднять свой взвод в движение, в атаку. Догадка более чем верная и неоспоримая: сейчас застрекочут вертолеты, и Андрей (куда деваться!) поднимется, как вовремя поднимался сотни и тысячи раз. Но вертолеты что-то запаздывают, а гул все нарастает и нарастает, намертво вдавливая с головой укрытого плащ-палаткой Андрея в землю. Он отбрасывает эту пропитанную песком и пылью плащ-палатку, оглядывается вокруг, все понимает и осознает (где он и что с ним) и в изнеможении припадает щекой к вещмешку. Нет, он сейчас все-таки не на войне, не в бою и атаке (война осталась в далеком и невозвратном прошлом), а в мирной жизни, в Кувшинках, в родительском доме, о котором на войне столько мечтал и думал, и никакая это не канонада, не залпы реактивных установок, а самый обыкновенный ветер-верховик гудит и рвется над лесом, раскачивает вековую сосну в палисаднике.

Несколько мгновений Андрей лежал на диване в полной уверенности, что, хотя и с потерями, но все-таки на этот раз отбился от военных воспоминаний и миражей и легко отличил влажный лесной ветер-верховик от песчаного, по-шакальи завывающего «афганца». И вдруг словно какая-то пружина выбросила его из дивана: Господи, да при чем же здесь «афганец» и при чем вертолеты – это же идет река, вскрылась где-то в верховьях и теперь проламывается к Десне и Днепру льдинами-кригами. Потому и ветер-верховик и так похожее на канонаду гудение, потому и несказанное томление и боль во всем теле и душе.

Боясь, что не успеет, что пропустит ни с чем не сравнимое видение вскрытия реки, ледохода, Андрей, будто по тревоге, выскочил из дома, распахнул во дворе задние ворота и огородами, сырыми и вязкими, на которых уже нигде не угадывалось ни борозды, ни межи (так заросли они чертополохом и полынью), побежал к речному обрывистому берегу навстречу ледоломному гудению и ветру.

Поспел он вовремя. Сине-зеленый, истончившийся уже во многих местах лед вспучился, набряк и воздушно поднялся вровень с берегами. Полая вода, то и дело прорываясь сквозь полыньи и промоины, шла поверх него обманчивым и опасным для жизни полоем. Испуганные вороны, которые до этого бесстрашно еще расхаживали по наледи, надеясь поживиться каким-нибудь сорным, случайно занесенным сюда в зимние стужи зернышком, шарахались от наката густой холодной воды и с криком поднимались на крыло. Гудение ветра-верховика здесь, на просторе, слышалось гораздо сильнее, чем в доме; он рвал на части застоявшийся воздух, бросал прямо на лед и без того низко нависшие над ним темные, по-медвежьи тяжелые тучи, рябил и вспенивал стенобитной волною воду. Лед этого напора не выдерживал, трещал и ломался, но пока лишь на закрайках, возле берегов, а посередине на речном стрежне держался стойко и непобедимо, и казалось, так будет держаться вечно. Но вот из-за поворота из верховьев реки на него надвинулась настоящая громадина торосов, собранных во флота и флотилии, с размаху ударила о кромку – и лед сдался. На несколько минут он вспучился выше берегов и лозово-тальниковой речной уремы, словно заманивая и реку, и эти торосы в темное подледное царство, но потом вдруг глубоко и побеждено вздохнул, выдавая всему окрест: и стоящим уже по колена в полой воде ольшаникам, и прибрежным зарослям камыша, и единственно живым теперь здесь, у мертвого села существам – воронам свою слабость. От берега к берегу пробежала по льду с глухим прощальным стоном трещина шириной в ладонь; сквозь нее хлынула на поверхность с торжествующим, победным клокотанием вода – лед под ее тяжестью опал, рухнул и в следующее мгновение, сам становясь торосами и глыбами, помчался вниз по течению, освобождая речную гладь от зимнего плена и заточения.

Двадцать лет не видел Андрей, как идет, вскрывается река, причем не какая-нибудь посторонняя, безразличная ему, в чужих далеких краях, куда волею случая забрасывала его судьба, а своя, родная, на берегу которой он родился, провел все детство, вырос и которую так безрассудно бросил на долгие годы.

Андрей не выдержал и заплакал. И плакал долго и неудержимо, как только могут плакать малые отлученные от матери дети или взрослые утомленные жизнью и страданиями мужчины, которые по своей ли, по чужой ли вине были отлучены от родительского дома, от родной реки, от Родины. Никто Андреевых слез здесь не видел и не слышал, и он мог оплакивать и погибшую эту Родину, и погибшего, погибающего себя, не стыдясь ни своей слабости, ни своего малодушия. Кто знает, может, Андрей так и остался бы стоять со слезами на глазах на речном берегу до самого вечера, до темноты, но вдруг высоко над ним, над его головой и над его слезами забился, затрепетал первый весенний жаворонок. Андрей запрокинул голову и тут же отличил его маленькое неутомимое тельце и хорошо расслышал его звонкоголосое пение и призывы:

– Жить хочу, жить хочу!

И хотя эти призывы относились явно не к Андрею, полуживому и пришедшему сюда, в мертво-запретную зону, не жить, а лишь доживать краткие свои дни, но все равно он послушался жаворонка, вытер ладонью глаза и только теперь заметил, что он стоит на очень памятном для себя месте, под высокой старой вербой, растущей в конце пойменных грядок.

Сколько раз в такие вот ледоломные, паводковые дни они приходили сюда вдвоем с отцом, восторженно смотрели на разлив реки, определяя на глаз и чутье, каким широким и неоглядным он будет в этом году, затопит ли всклень грядки и не подберется ли к саду, к бане и кузнице. Вдоволь наглядевшись и напереживавшись, они принимались за дело, которое обоюдно любили и нетерпеливо ждали всю холодную зиму. Под вербой на высоком берегу лежала перевернутая вверх дном рыбацкая их плоскодонная лодка. Теперь, когда река пошла, вскрылась, надо было срочно ее конопатить, смолить, чтоб раньше других соседей спустить на воду, проехаться, проплыть по опасному еще, бурному паводку, где еще часто выныривают из глубины нерастаявшие льдины. Но как удержишься, как не поедешь, не поплывешь, когда вокруг такая красота и ширь, такая неостановимая весна: вода бьется, плещет о борт лодки, гонит, мчит в понизовье запоздалые, разламывающиеся прямо на глазах крыги, вывороченные с землей и глиной корни, темно-бурые коленчатые стебли размокшего камыша-очерета, – а навстречу волне, наперекор течению поднимается из холодного не вскрытого еще понизовья и идет на нерест рыба: целые стаи и косяки плотвы, окуня, леща и язя, стремительные, словно морские торпеды, щуки и, наоборот, ленивые, почти подземные скопища карася и линя. Все радуется жизни и весне! С лодки легко наблюдать, как рыба играет, балует (так всегда говорил отец) на пойме, ничуть не боясь, что на нее может налететь с гоготаньем и криком стая диких уток-чирков, которые уже устраивают себе гнездовья на болотах и лесных озерах, или опустится вдруг на воду караван перелетных северных гусей. Увертливая рыба затеет весеннюю игру и с ними, может, даже необидно пощиплет за перепончато-красные лапки и воздушно-нежные непромокаемые перья да и уйдет, невидимая и неопознанная, в такие глубины и нересты, где ее не достанут никакие чирки, никакие гуси-лебеди.

Чуть поодаль от вербы отец с Андреем разводили жарко рвущийся в небо костерок, подвешивали над ним смоловаренный котел и принимались колдовать и чародействовать над ним. Отец в этот день всегда пребывал в хорошем, возвышенном даже настроении, и с ним можно было заводить любой, в иные времена самый трудный разговор, излагать любую свою просьбу – отец на все соглашался. В десятом классе за два месяца до окончания школы Андрей подобный разговор с отцом и завел. Подбрасывая в костерок сухие, специально приготовленные для смоляного чародейства поленца, он спокойно и неторопливо (как о деле для себя давно и невозвратно решенном) поведал отцу о своем намерении идти учиться в военное воздушно-десантное училище.

Отец ответил не стразу. Он долго помешивал смолокуренной лопаткой в котле, смотрел куда-то вдаль на бунтующую в весеннем разливе реку, а потом вдруг повернулся к Андрею и сказал непривычно для него строго и наставительно:

– Если надумал, то иди, конечно! Только запомни, Андрей, вот что.

– Что? – насторожился тот, боясь, как бы отец не сказал сейчас каких-нибудь таких слов, после которых об училище и мечтать будет нельзя.

Но отец произнес слова совсем иные:

– Если ты хочешь быть не учителем, врачом или агрономом, чего бы мы с матерью очень желали, а непременно военным, то должен знать, что ты присягаешь, даешь клятву не только честно и смело защищать Отечество, но и первым умереть за него. Без этого знания и без этой клятвы офицера да еще десантника из тебя не получится.

Никогда прежде отец так не говорил с Андреем. До этого дня Андрей был для него все-таки еще мальчишкой, юношей, с которым можно беседовать снисходительно, мягко, учитывая шестнадцатилетний его неокрепший возраст, но сегодня отец признал в Андрее мужчину, будущего воина и защитника, поэтому и заговорил с ним как с мужчиной, на равных, без всякого снисхождения.

Андрей хотел было тут же ответить отцу утвердительно, мол, он все понимает и на все согласен (не маленький уже), но отец прервал юношескую его горячность:

– Не торопись! Подумай!

Больше они с отцом никогда к этому разговору не возвращались (а от матери так и вовсе утаили его), но до конца всю справедливость отцовских тяжелых предупредительных слов Андрей понял лишь на войне, когда увидел первых убитых, услышал крики и стоны раненых и сам представил себя на их месте. От присяги своей и клятвы он не отрекся, но лишь тогда понял, что значат они для солдата и офицера, которые призваны и обязаны защищать всех своих родных: отца, мать, своих жен, детей, возлюбленных, свои Кувшинки, Волошки, Старые и Новые Гуты от одного края державы и до другого. Оборонять и безропотно умереть за них. И, кажется, именно с этого дня Андрея и стали звать в полку Цезарем.

Слезы высохли у Андрея сами собой от ветра и редких, с трудом пробивающихся сквозь занавесь туч лучей солнца. Он развернулся и пошел к дому, почему-то стараясь попадать в свои глубоко вдавленные в землю следы среди зарослей полыни и нехворощи.

В повети Андрей опять выдернул из колоды топор, потом отыскал под верстаком в плотницком ящике отца гвоздодер-лапу и с какой-то необъяснимой яростью стал отрывать на окнах дома доски.

Дом сразу ожил, посветлел, словно открыл после долгой, почти предсмертной болезни глаза. Почувствовав, что смерть на этот раз еще миновала его, он с удивлением посмотрел на Андрея (признавая и не признавая бывшего своего хозяина) освобожденными от пелены глазами-окнами и поманил к двери, словно говоря: заходи, коли так, коли вернулся, будем знакомиться заново, будем жить дальше. Пререкаться с домом Андрей не решился: ведь с отцом-матерью он никогда здесь не пререкался. А дом теперь для него и отец, и мать, и сестра Танечка, и дед Матвей, и бабка Ульяна, и все другие далекие предки до седьмого-восьмого колена и даже, может быть, предавшие Андрея жена и дочь. Он вошел в дом с душою чистой и ясной и поразился, каким же ясным, незамутненным светом встречает он его, словно в благодарность за исцеление. Когда Андрей входил сюда полтора суток тому назад, утомленный и измученный дорогой, дом был совсем не таким, хмурым и темным, почти умершим, а теперь – такой ясный и светлый – он ожил и приглашает оживать Андрея, вступать в отцовское, дедовское и прадедовское наследство.

И вдруг Андрею показалось, что он в доме не один, что кто-то пристально и внимательно наблюдает за ним, должно быть, тайком проникнув сюда, пока Андрей был возле реки. Он напряженно и обеспокоенно заоглядывался по сторонам, сразу вспомнив (вначале подспудно, одним только изболевшимся телом) все прежние свои боевые вылазки, когда надо было быть предельно осторожным. Но долго Андрей ничего опасного для себя не находил: в доме было тихо и пустынно; все предметы и вещи за долгие годы уныло-ночного существования отвыкли и друг от друга, и тем более от человека, разъединились. Андрей стал обследовать их взглядом, начиная от лежанки и заканчивая старомодным одностворчатым шифоньером в углу, приручать к себе и самому приручаться к ним. Но вещи все-таки были неодушевленными, безмолвными, а за Андреем следил кто-то живой и говорящий, и не с пола, не с дивана или лежанки, а откуда-то гораздо выше, сверху: взгляд был наддомный и горний. Андрей, идя навстречу этому взгляду, оторвал глаза от пола, от лежанки, подоконников и окон, вскинул его как можно выше – и все понял. В красном углу, по-деревенски бережно и строго обрамленные вышитыми рушниками, висели три иконы. Посередине Иисус Христос с поднятыми для благословения перстами, а по сторонам Божья Матерь с Младенцем и Николай Угодник. Это были их родовые намоленные в веках иконы. Но никогда еще Андрей не видел этих икон висящими так вот в триединстве на узаконенном своем месте в красном углу. Никогда не взирали и они на него с этого крестовоздвиженного места. Сколько помнил Андрей по детству, иконы всегда таились в темном чулане-каморе, и не просто так, на виду, а еще и запрятанные в старинной опоясанной по всем четырем углам латунными накладками скрыне. Унесены они были туда не по злому умыслу или по небрежению, а по крайней необходимости, по приказу высокого партийного начальства. Отец ведь состоял в членах партии (вначале ВКП(б), а потом КПСС) еще с довоенного времени, с последнего курса техникума, и ему непозволительно было держать в доме иконы. Партийное начальство следило за этим зорко. Часто наезжая к отцу и в те годы, когда он был председателем колхоза, и в те, когда ушел в директора школы, оно строго указывало ему на висящие в красном углу иконы как на самое тяжелое партийное преступление. Отец долго отбивался от указаний райкомовского начальства, мол, иконы эти не его, а материны. Она же человек верующий, богомольный, и он силой не может заставить ее отречься от веры. Но в конце концов отец вынужден был сдаться. Времена пошли совсем тяжелые, бедственные, и дедовские-прадедовские иконы в доме могли стоить ему не только партийного билета, должности председателя колхоза и директора школы, а и много больше, вплоть до самой жизни. Бабка Ульяна отца поняла, согласилась спрятать иконы до поры до времени в скрыне, оставив себе лишь малюсенькую, величиной всего в ладонь, малеванную на темной дощечке, которую таила на кухне за рамкою с фотографиями. Нелегко было бабке Ульяне привыкать к этому надруганию над христианской православной верой, ее законами и обычаями, и особенно в те дни и часы, когда в дом заходили подружки-товарки и, не найдя в красном углу ни единого образа, чтоб помолиться на него, переступив порог дома, осуждающе, с укоризной качали головами. Бабка плакала и отвечала, оправдывая и себя, и сына раз и навсегда заученными словами: «Не в нашей воле». Старушки постепенно вошли в ее положение и стали прилежно молиться на рамку с фотографиями, то ли зная, а может, и не зная, что за ней запрятана икона Божьей Матери – хранительницы очага.

Бабка Ульяна была в вере крепкой и непреклонной, гонения на иконы переживала стойко, без особых стенаний. Но когда погибла Танечка, она не выдержала, сказала при гробе ее не столько в укор сыну и невестке, сколько самой себе: «Вынесли иконы из дома, вот беда и пожаловала». Одна была отрада бабке Ульяне, что Танечка умерла крещеной, и ангельская ее душа не останется бесприютной. Крещеным был и Андрей. Тут уж бабка ни в чем не послушалась отца, тайком окрестила внуков, правда, не в Кувшинках (когда родился Андрей, церковь уже была закрыта, и служба в ней не правилась), а в дальнем украинском порубежном селе Елино, где у нее был знакомый священник, отец Федот.

Но пока Андрей воевал, с отцом и матерью что-то произошло, случилось, раз они вернули иконы в дом и сами вернулись к вере, презрев все запреты и повеления начальства. Им можно только позавидовать. А вот что же теперь делать Андрею с этими иконами, взывающими к молитве. Он ведь ни единой молитвы не знает, не запомнил с детства, хотя бабка Ульяна и пробовала его обучать. А как было бы хорошо сейчас помолиться и обрести в душе полный покой и утешение. Впервые в своей жизни Андрей пожалел, что он человек неверующий, темный. Если бы он верил и молился, как его приучала бабка Ульяна, то ему бы, наверное, легче жилось, а теперь вот и легче умиралось бы в родительском изуродованном невидимой смертью доме.

Несколько минут Андрей стоял в тяжелом молчании посреди горницы, не в силах понять, о чем же спрашивают его эти святые лики, перед которыми молилось столько поколений его предков, и уж совсем не зная, что же и как он должен им отвечать. Чем отвечать?! Иконы эти, эти лики, тоже принявшие на себя запредельные дозы радиации, давно уже мертвы и теперь взирают на него как бы из иного, запредельного мира. Взирают и требуют воскрешения, ничуть не мысля о том, что не в его это слабых силах, что он и сам-то себя воскресить не может.

Андрей впал было в уныние и опять едва не заплакал, но потом (и как вовремя, как своечасно!) перевел взгляд на залитые солнцем окна, на открывшиеся ему в их проеме палисадник, двор, на родную улицу и дальше через ее неширокое пространство на соседние дома, налесную чащобу за ними и пришел в себя, опамятовался. Все здесь, конечно, мертвое, неживое: и дома, и улица, и сосновые дебри, и даже сама земля, но он-то пока жив, и живо солнце. И стало быть, им надо объединиться, хотя бы на время, на отведенный Андрею срок существования под его жаркими лучами. Сколь краток или сколь длинен будет этот срок, Андрею неведомо, но надо прожить его честно, без всяких жалоб и стенаний. Тут сетовать не на кого – сам выбрал себе такую судьбу. И многие, наверное, могли бы позавидовать Андрею: вернулся после стольких странствий в родительский дом и в этом доме под охраной древних родовых икон (несмотря ни на что живых и животворящих) ему посчастливится умереть. Он давно готов к смерти, но пока жив, то действительно надо жить в радости, пусть и смиренной, пусть и недолгой, но в радости. Тем более, что здесь, в заповедных лесах (и нынче заповедных вдвое и втрое), никто, ни единый человек не сможет, не посмеет нарушить ее. А раз так, то Андрею прежде всего надо привести в порядок столько лет пребывающий в запустении дом: пошире распахнуть в нем окна, чтоб дом как следует проветрился, напитался весенним солнцем, запахами хвойного леса, бескрайне разлившейся в половодье реки и, главное, ни с чем не сравнимыми запахами пробуждающейся к жизни земли.

Андрей так и сделал: одно за другим распахнул окна, легко и радостно взвизгнувшие в петлях, потом распахнул и все, какие ни есть, двери, чтоб дом хорошенько протянуло сквозняком (мать всегда так делала во время первой весенней уборки), унесло из него застоявшийся за зиму подвально-печной дух. А пока горница, кухня и сени будут наполняться свежим воздухом, Андрей решил сходить к колодцу по воду, чтобы после хорошенько здесь все вымыть, выскоблить, провести, говоря военным языком, дезактивацию и дегазацию, которые вряд ли в доме проводились, поскольку он оказался нежилым, заброшенным и наглухо забитым по всем окнам и дверям еще до чернобыльского взрыва.

Андрей подхватил в сенях с ослона два пустых ведра и уже шагнул было за порог, чтоб направиться через три подворья к дому деда Кузьмы, где стоял колодец с высоким легким в подъеме журавлем и где они всегда брали питьевую воду, но вдруг осекся, вспомнил, что было это лишь в пору Андреева детства, а в последние годы отец и мать носили воду из недавно отрытого в саду домашнего их колодца, и вовсе не потому, что ходить туда было ближе и сподручней, а потому, что вода там оказалась много лучше, чем в старом Кузьмином срубе.

Колодец в саду у них был и прежде. Дедовский еще, а может, и прадедовский, очень глубокий и темный, рубленный из сосновых обрезных плах. Над ним тоже возвышался журавель на дубовой ноге-подсохе. Стремительный и ровный, как стрела, свод с хитро устроенным на дальнем конце противовесом из камня-песковика поднимался почти вровень с верхушками яблонь и груш, и у маленького Андрея не всегда хватало сил, чтоб опустить его за скользкий отполированный руками до янтарного блеска крюк (бабка Ульяна звала его «круком») в пугающе-темный, казалось, бездонный зев колодца. Рядом со срубом стояло долбленое корыто-колода для водопоя скота и птицы, возвышалась лавочка, на которую удобно было ставить ведра. Еще на памяти Андрея колодец был по-речному полноводным и неодолимо крепким в срубе. Но потом он как-то враз стал мелеть, усыхать, вода уходила все ниже и ниже, заиливалась, обнажая покрытые зеленым болотным мхом и во многих местах напрочь подгнившие нижние венцы сруба. Всей семьей они несколько раз в году колодец чистили. Отец спускался на самое его дно по шатким связанным воедино лестницам, пробовал колодец подкапывать, менять подгнившие плахи, но ничего не помогало – колодец высыхал и рушился. Видимо, где-то под землей сменился ток воды, и родничок, столько лет питавший колодец, иссяк, переметнулся в иное место. Волей-неволей пришлось им ходить по воду в Кузьмин колодец, а это и далеко, и не по силам. Принести за день десять-двенадцать ведер для питья и прочих необходимых домашних дел: стирки, утренней и вечерней помывки, уборки в доме и сенях – ничего, конечно, не стоило, было необременительным и привычным в крестьянской жизни, но когда летом, в самую его жаркую, суховейную пору подоспеет время поливать сад, все тридцать пять деревьев да бессчетное количество кустов черной и красной смородины, крыжовника, малины, тут уж на улицу в Кузьмин колодец не находишься, никаких сил и никакой выдержки не хватит.

Несколько лет отец с матерью терпели это неудобство, боролись за каждое ведро воды, а потом кое-как собрались с деньгами и закупили в Брянске на железобетонном заводе восемь полутораметровых колец для нового колодца.

Андрей тогда уже заканчивал второй курс училища. И вот летом во время его каникул они и принялись с отцом рыть новый этот колодец. Выбирая для него место, отец долго ходил по саду с какой-то рогатулькой в руках, настороженно следил за каждым ее движением, приглядывался и прислушивался к земле, несколько раз ложился даже на нее и замирал, улавливая ток собственной крови, который должен был повторять ток подземных вод. В расчетах своих и приметах отец не ошибся, выбрал место самое удачное и верное: много в стороне от старого колодца, в междурядье вишен и слив, куда уклонилась водяная жила.

Колодцы в их местах (да, наверное, и в любых иных) роют двумя способами. Если где на просторе, на уличном пустыре или обочине да при большом стечении народа, при большой силе, то уступами, проникая все ниже и ниже в недра земли. Сруб или кольца тогда ставят, накатывают уже на пойманный ключик-родничок. Такой колодец можно соорудить за три-четыре дня, самое многое – за неделю. А если копать его в саду или во дворе, где пространство ограниченное и сил – всего два-три человека, то совсем по-другому. Кольцо или начальные венцы деревянного сруба ставят на выбранное место; один копач залезает внутрь его и начинает не спеша рыть, орудуя лопатой с укороченным черенком, а помощник поднимает землю на поверхность в бадье, подвешенной на длинной веревке, которая перекидывается через блок-полистпас в перекрестье трех врытых в землю слег. Сруб или кольца под собственной тяжестью постепенно погружаются в яму, вновь и вновь наращиваются, и так до тех пор, пока в них не появится вода, пока не забьется, не обнаружится на дне колодца подземный водяной ключик. Работа, конечно, долгая, изнурительная, но иного выхода нет: в саду, где выбранное место со всех сторон окружено деревьями и порушить их живые корни никак нельзя, копачам на узеньком пятачке двора между домом, сараями и поветью не развернуться и уступами колодец не вырыть.

Андрей с отцом копали колодец именно этим одиночным, внутренним способом, экономно щадя и оберегая садовую драгоценную землю. Само собой разумеется, что Андрей, как более молодой и выносливый, вооружившись саперной, военных еще времен лопаткой, работал внутри колодца-сруба, а отец снаружи, поднимал землю в бадье и после отвозил ее на двухколесной тачке к старому колодцу, который решено было засыпать.

Первые полтора-два метра они прошли довольно легко, всего за день, но потом начался глиняный пласт, и Андрей пробивался сквозь него целую неделю, иногда теряя по молодости всякое терпение. Отец необидно посмеивался над его горячностью, успокаивал, передавал в земляную преисподнюю частые гостинцы от матери: то кружку молока, то квасу, а то и горячий только что спеченный в печи перед полымем пирожок-блинчик.

Вообще работать Андрею с отцом всегда очень нравилось. Была в нем какая-то редкая крестьянская основательность: любую работу отец делал неспешно, несуетно, загодя все хорошенько взвесив и обдумав, чтоб после не переиначивать, не бросать на полдороге, как не раз случалось то у многих иных излишне торопливых и самонадеянных мужиков. С годами, уже на войне, эта черта отцовского характера вдруг проявилась, дала о себе знать и в Андрее. Он тоже любил все делать расчетливо, без заполошной суеты и надрыва, чему учил и своих подчиненных, всегда поминая добрым словом отца. Начальству же такая медлительность Андрея не нравилась: начальству хотелось побед скорых и громких, а какой ценой – это неважно, победителей не судят. Один лишь Рохлин во всем поддерживал Андрея, ценил его жесткую сосредоточенность при подготовке к операциям и, тем более, во время операций, когда видел, что Андрей выходит из боя с меньшими потерями, чем другие командиры взводов и рот, что победа ему далась меньшей кровью. Победителей Рохлин судил и иногда очень строго, тысячу раз повторяя в строю и вне строя, что главное на войне – солдатская жизнь.

Как жаль, что нет сейчас в живых ни отца, ни Рохлина, они бы во всем поняли Андрея и за все простили бы его. Понял бы и простил и еще один человек – Саша. И мало того, что понял бы (а уж простил бы точно), так еще и ушел бы вместе с Андреем в отшельничество. Ведь, похоже, он раньше Андрея догадался, что есть на самом деле человек и чего он на самом деле стоит. Никому Саша не сказал о своей догадке ни слова, даже Андрею – лучшему своему другу, унес ее с собой в могилу. Но когда Саша брал в руки гитару, то без всяких слов было видно, о чем думает этот русоволосый молчаливый лейтенант.

Добрался до воды Андрей только к концу четвертой недели работы, к концу своих всегда таких скоротечных курсантских каникул. (На этот раз они показались ему куда как длинными, прямо-таки нескончаемыми.) Вначале пошел влажный крупнозернистый песок, потом тягучий (лопату из него не вытащишь) ил. С ним Андрею пришлось помучиться ничуть не меньше, чем с сухой поверхностной глиной. Но зато как он был вознагражден, когда вдруг (и наконец!) пробился из глубины земли навстречу Андрею и навстречу едва мерцающему где-то в вышине пятнышку света солнца родниковый ломуче-холодный ключик. Не дожидаясь, пока отец подаст в бадье кружку, Андрей набрал воды в горсть и вдоволь и всласть испил ее, действительно ломуче-холодной, обжигающей все внутри, но какой мягкой и живительной. (Сколько раз после, на войне, в афганских песках и горах, когда вода была на исходе, а то и не было ее вовсе, Андрей вспоминал это мгновение, сколько раз грезилось ему и воочию слышалось клокотание подземного, настоянного на брянских травах, хвойных корнях и рудах родничка.)

Услышав победные крики Андрея, к колодцу поспешили и отец, и мать, пришел, опираясь на посошок, старый дед Кузьма, многие другие соседи, – и все, испробовав воды, в один голос порешили, что она самая вкусная и напойная в округе и, может, даже целительная. На что уж дед Кузьма был человек староверный, осторожный в похвалах и восторгах, а и тот, ни словом не обмолвившись, не загордившись своим колодцем (а ожидать этого можно было), водой остался премного доволен и даже пообещал отцу:

– На чай буду брать.

– Берите! – охотно согласился тот, зная, что в устах деда Кузьмы это самая лучшая похвала воде.

В те годы у них в Кувшинках воду для чая, для самовара брали только из реки, чистой еще и не замутненной отходами крахмальных заводов и животноводческих комплексов, которых по глупости понастроили в верховьях вдоль ее обрывистых берегов. Речная вода была прозрачно-голубой, мягкой, не давала в самоваре никакой накипи; без всякой заварки, хоть покупной, магазинной – краснодарского и индийского чаю, хоть своей, собранной из лесных и луговых трав – душицы, зверобоя, чабреца, кружила она голову и сердце, бодрила истомившееся от долгих трудов крестьянское тело. Одно было плохо: ходить к реке по воду все ж таки далековато – кому через свои летом заполоненные рожью и картошкой, а зимой занесенные снегом огороды, а кому так и через чужие, соседские. И вот теперь появился колодец, где вода ничуть не хуже (а может, и лучше) речной, и ходить к нему всего ничего, в сад к Ивану Матвеевичу, где специально для этого устроена калитка.

Пока соседи, передавая из рук в руки кружку, пробовали воду, определяли ее вкус и целебность, Андрей выложил дно колодца специально заготовленной щебенкой и, словно какой-то Посейдон – царь морских и подземных вод, полез на поверхность земли. Его встретили действительно как Посейдона-победителя, налили и воды, и за обедом, который тут же устроила мать в саду, возле нового колодца, рюмку домашней хлебной водки. Она была не лишней, потому что за месяц пребывания в подземном царстве Андрей порядком исхолодал, намерзся, и мать очень опасалась, как бы он не заболел перед самым отъездом на учебу. Но, слава Богу, все обошлось. Никакая болезнь Андрея не тронула, может, и вправду от целебной колодезной воды, а может, от хлебной водки, тоже лекарства известного, много раз в крестьянской жизни испытанного.

После этого неожиданного и тем особо желанного праздника Андрей с отцом еще несколько дней трудились возле колодца. Перво-наперво установили журавель. Соседи, правда (в основном женщины, большие охотницы до всяких нововведений), советовали отцу соорудить входивший тогда повсеместно в колодезную моду коловорот с притороченным к нему на длинной цепи или тросике ведром. Но отец от нововведения отказался, послушался не женщин, а старорежимного деда Кузьму, который рассудил все куда как верно. Коловорот удобен и заманчив на общественном, уличном колодце. Каждое приписанное к нему подворье берет за день воды немного: можно и потешиться, покрутить за блескучую ручку, медленно, внатяг поднимая на поверхность ведро. А в саду для полива деревьев и водопоя всей домашней живности воды надо черпать не один десяток ведер: за ручку не накрутишься, не навертишься, тут сподручней проверенный веками журавель. Поднимать им воду и ловчее и легче – противовес из камня-песковика помогает, только успевай перебирать на крюке руки.

Журавель они установили сообща, всем соседским подворным миром. Получился он на славу: подсоха и свод дубовые, крюк осиновый, гладкоствольный, хорошо держащий влагу, шкворень, которым подсоха и свод сращивались воедино, специально, по размеру кованный отцом в дедовской кузнице. От старого журавля в дело пошел лишь камень-песковик да старинной кузнечной работы (может, дед Матвей ковал, а может, еще и прадед Никанор) крюк-журавлик, за который цеплялось ведро. Был он сделан действительно в форме журавлиной запрокинутой высоко, почти за спину головки. Казалось, еще немного, еще мгновение – и журавлик этот вскрикнет, запоет, закурлычет, испив из ведерка живительной ключевой воды, и поднимется на крыло. Отец сразу признал, что выковать он подобный журавлик не сможет, не способен на такое искусство, поскольку дедовское умение перенял лишь наполовину, слишком рано уйдя из дому на агрономическое учение. Отца за это неумение никто не упрекал, наоборот, все хвалили, что он сознался в нем, что почитает дедовское мастерство настоящих кузнецов-искусников. Сообща было решено установить на крюке старинный журавлик, который простоит еще хоть век, хоть целых два. На нем был заменен лишь хитроумный болтик-чека, не позволявший ведру соскальзывать с журавлиной шейки. На это отцовского мастерства хватало, и он остался вполне доволен своей работой. Была возле колодца установлена и новая водопойная колода-корыто, которую отец тоже заготовил, выдолбил из дубового бревна загодя. Когда вода в каменном срубе отстоялась и наполнилась почти на два кольца, Андрей начерпал ее в колоду по самый венчик, и мать выпустила из сарая корову Зорьку, только-только вернувшуюся с пастбища. Зорька, припав к воде запыленными, иссушенными на лесном выгоне губами, долго и неотрывно пила ее, а потом вдруг совсем по-ребячьи начала отфыркиваться, мочить вислоухую морду в прозрачной глубине колоды по самые глаза, словно показывая тем самым, как ей нравится вода из нового каменного колодца. Вслед за Зорькой к колодцу потянулись гуси, утки, безбоязненно вспрыгнула на ее борта куриная стайка во главе с отважным и голосистым петухом Форпостом (отец, большой выдумщик на всякие клички, так прозвал его за верность в сторожевой куриной службе). Гуси и утки, испробовав воды, деликатно отошли в сторону и стали там обсуждать ее, выдавая свои восторги гоготанием и кряканьем, а Форпост вдруг запрокинул далеко за спину краснознаменный гребень и огласил всю округу победным торжественным криком. На этот крик-торжество выскочил из дому последний обитатель их подворья, вальяжный кот Чародей (тоже отцовская придумка), на минуту застыл у садовой изгороди: мол, что случилось, и если случилось, то почему без меня, – но тут же во всем разобрался, определился и неспешно подошел к колоде. Потеснив (и довольно-таки смело) на ее кромке Форпоста, Чародей тронул воду для пробы лапой, не слишком ли холодна и опасна для здоровья (тот еще Чародей!), и лишь после этого, во всем угождая хозяевам, отведал ее на вкус с такой жаждой и таким прилежанием, как будто колода всклень была налита парным коровьим молоком.

Само собой разумеется, что тут же был водружен и раздут самовар и снова приглашены в дом соседи. Чаепитием все остались очень довольны, даже привередливый дед Кузьма заказывал у матери чашку за чашкой и воду без устали хвалил, определяя, что она несомненно вкусней и полезней речной. Может и так, а может, просто на редкость удачной оказались заварка и особенно малиновое только накануне сваренное матерью варенье, до которого дед Кузьма был большой охотник.

… И вот теперь Андрей бежит к этому вырытому собственными руками колодцу, и ему кажется, что если не добежит, если не достанет из его подземных глубин хотя бы глоток целительной воды, так тут же упадет замертво на не оттаявшую еще землю, на сухие, обожженные радиацией бурьяны, не выдержав жажды, накопившейся во всем теле, в душе и сердце за долгие годы разлуки.

Андрей ускорил шаг, метнулся с утренней самим же проторенной в бурьянах тропинки в междурядье слив и вишен и вдруг замер – колодца не было. Вместо его каменного сруба сплошной, непроходимой стеной стояла колючая, в человеческий рост и выше трава череда. Не увидел Андрей ни водопойной колоды, ни подведерной лавочки, ни подсохи, ни свода с крюком на одном конце и камнем-песковиком на другом. Можно было подумать, что колодезный журавель, устав стоять в безлюдном, вконец одичавшем саду, однажды поднялся на крыло и улетел в другие края, на север, где пока в миру и согласии живут люди, слышны их голоса и песни, где нет гибельной для человеческого и птичьего существа радиации. Верить этому не хотелось. И Андрей не поверил. Он стал крушить череду солдатскими ботинками, пустыми, звенящими от каждого прикосновения ведрами, наваливался на нее всем телом, безошибочно зная, что не заблудился, не мог заблудиться в родительском саду и в родительском доме – колодец где-то здесь, только притаился, выжидает, а может, и боится, свой ли человек идет к нему. Андрей обозначил себя голосом и даже криком, который невольно вырвался из его уже почти задыхающейся груди. И колодец открылся ему. Со всего разбега, с размаха Андрей вначале натолкнулся на водопойную колоду, а потом и на цементно-каменное кольцо, которое издалека, с тропинки действительно никак нельзя было обнаружить. Мало того, что оно сплошняком заросло чередой, повиликой и диким плющом, так еще и осело, провалилось в землю едва ли не на полметра, словно хотело спрятаться в ее глубинах от всего, что происходило на поверхности. Отыскался и журавель. Он тоже был заполонен до самой макушки свода переплетением разросшихся слив и вишен, в основном дикорастущих, неплодоносных, увит и привязан к земле за камень-песковик вездесущим плющом, до того густым и непролазным, что даже сейчас, в весеннюю безлиственную пору скрывал от человеческого глаза и подсоху, и свод с поржавевшим журавкой и ведром на конце крюка.

Наверное, с полчаса Андрей боролся с нашествием повилики и плюща, которые длинными своими плетями проникли местами глубоко внутрь колодца. Но вот наконец пространство вокруг кольца, водопойной колоды и журавля расширилось, посветлело, и Андрей, захватив крюк рукою, стал опускать его длинными, размашистыми рывками в колодезный зев, радуясь, что застоявшийся свод, хотя и со скрипом и тяжестью, но все же поддается ему, склоняется все ниже и ниже, с треском проламывая густую сливовую и вишневую занавесь.

Но радовался Андрей преждевременно. Колодец был мертв. Вернее, полумертв: вода из него окончательно не ушла, светилась в темноте крошечным болезненным озерцом – но что это была за вода. Когда Андрей достиг озерца крюком и привычно опрокинул ведро набок, то оно не подчинилось его движению и не ушло вглубь, а осталось лежать на поверхности, сплошь затянутой колодезными водорослями, многолетним мхом и подгнившими листьями повилики и плюша. Пришлось Андрею, теперь уже с немалой силой, еще раз и еще опрокидывать ведро, насильственно топить в мутно-тяжелой болотной жиже, хотя, наверное, лучше было бы вынуть его из колодца пустым. Но вот ведро все-таки утонуло и даже увязло на несколько мгновений в песчаном иле. Андрей не без труда сорвал его с места и, широко перебирая на шершаво-сухом крюке руки, потянул наверх, почти не ощущая помощи камня-противовеса. Ведро было еще только на подходе, а Андрей уже понял, что не ошибся в своих догадках: от прежней живительно-прозрачной родниковой воды не осталось и следа, она действительно была мертвой, затхлой и непригодной для питья. Такой водой не утолишь жажды, не вернешь к жизни измученное донельзя тело. Андрей без всякого сожаления выплеснул ее далеко в бурьяны и, подхватив пустые ведра, хотел уже было идти через сад и огороды к реке, чтоб набрать там пусть и мутной еще, паводковой, а все ж таки проточной воды, но в последнее мгновение оглянулся на колодец, на одиноко застывший между одичавших слив и вишен журавль и остался на месте. Нет, все-таки колодец надо возвращать к жизни, чистить от застоявшейся, заплесневелой воды, мха и водорослей, песчаного ила и чистить немедленно, отложив все остальные дела на потом. Без воды Андрею здесь не прожить (к реке не находишься), да и дело тут не столько в самой воде, сколько в колодце, не может он, не должен быть мертвым, пока не мертв еще, жив Андрей. Иначе зачем ему и было сюда возвращаться.

Андрей опять захватил крюк рукой, с удвоенной силой погнал его в глубину, с ходу зачерпнул воды и в два-три приема вырвал наверх. На замутненную эту зелено-плесенную воду он теперь даже не взглянул, а сразу выплеснул ее в бурьян и без малейшей передышки опустил крюк назад в колодец.

Работа предстояла Андрею долгая и однообразная, но он ничуть не страшился ее, а наоборот, был рад, что она подвернулась ему, такая привычная и такая необходимая в ежедневной крестьянской жизни. Конечно, как хорошо было бы сейчас созвать к колодцу всех соседей и начать чистить его веселой толокой, гомоном, когда любая работа уже как бы и не в работу, не в тяжесть, а лишь в одну радость и удовольствие. Подменяя отца, Андрей обвязался бы веревками и полез по хорошо закрепленным лестницам в глубь колодца, чтоб почистить там каменные его бока от водорослей и мха, а дно от ила и наносного песка. Работа ответственная и опасная, но кому же тогда еще и делать ее, как не Андрею, вчерашнему солдату и офицеру, привыкшему к любым, самым смертельным опасностям. По возвращении назад из подземелья Андрею первому, по заслугам, налили бы и кружку крепкого горячего чаю и рюмку крепкой водки, чтоб он согрелся и ожил после водяных своих очистительных работ и подвигов.

Но коль соседей, толоки и гомона сейчас нет и никогда уже здесь не будет, то Андрею надо рассчитывать только на себя, на собственные силы и умение. Если бы они были у него прежние, довоенные, Андрей бы почистил колодец за час, ну самое большое за полтора, но где теперь эти силы? Растеряны они и развеяны по чужим горам и пустыням, сгорели в огне пылающих городов, потонули в воде горных и равнинных рек, вспененных разрывами снарядов и бомб. От них остались лишь жалкие, все убывающие остатки, которые надо расходовать расчетливо и осмотрительно.

Андрей успокоился и начал работать действительно расчетливо и во всем осмотрительно, выверяя каждое движение и как бы слившись воедино с колодезным журавлем. Жажда постепенно ушла, отступила и больше уже не мучила Андрея, словно бы внутри у него все притерпелось, перегорело.

Бился он с очистительными своими работами почти до обеда, часто отдыхал, сидя на колоде, курил. Солнце, поднимаясь все выше и выше, обходило дом и сад с правой стороны и, казалось, во всю свою мощь гналось за невидимой при дневном свете Полярной звездой, чтоб раньше нее зависнуть точно над куполом церкви. Андрей почему-то был на стороне Полярной звезды, желал ей удачи и победы. В его контуженой, больной голове промелькнула даже озорная мальчишеская мысль: а что если связать воедино все какие ни на есть в доме лестницы (позаимствовать еще и у соседей), потом самому обвязаться веревкой да и полезть в колодец якобы для того, чтоб почистить его заиленное дно, а на самом деле для того, чтоб посмотреть из глубины на звезды (в том числе, может, и на Полярную), которые, говорят, из колодца видны и при дневном свете. Мысль, конечно, была заманчивая, обольстительная, но Андрею все же пришлось отказаться от нее: к лестницам и веревкам долгие годы не прикасалась ни одна человеческая рука, и они небось давным-давно все погнили, износились, и теперь, того и гляди, оступишься, оборвешься на них и упадешь на колодезное дно. И хорошо, если убьешься сразу, насмерть, а если будешь раненый, с поломанными костями умирать там долго и мучительно при взаимном свете солнца и звезд: ведь кричи не кричи, никто тебя в обезлюдевших Кувшинках не услышит и не спасет.

Андрей посмеялся над своими глупыми мечтаниями и снова взялся за крюк. Черпал он ведром до тех пор, пока хоть что-то в него набиралось: песок, ил вперемешку с гнилыми листьями, стебельками повилики и плюща и даже бог его знает как туда залетевшими хвойными иголками. Но вот ведро раз за разом начало подниматься полупустым, не наполненным и на четверть, и Андрей труды свои бросил. Теперь колодцу предстояло оживать, принимая в себя свежую подземную воду, по весне особенно пенную и беспокойную. Дело это долгое, не одного часа да, может, и не одного дня: вода должна покрыть хотя бы два кольца, хорошенько отстояться в них, посветлеть, и лишь после этого ее можно будет пробовать на вкус, пить.

Склонившись над колодцем, Андрей несколько минут наблюдал за его пробуждением, старался разглядеть, пробивается ли там где-нибудь сквозь растревоженный песок и ил родниковый ключик. Но так ничего и не разглядел: то ли было до колодезного дна все-таки далеко, недосягаемо глазу, то ли ключик хитровато таился и не хотел себя обнаруживать при постороннем человеке. Андрей ласково улыбнулся ему (когда так в последний раз улыбался – уже и не помнит), отошел от колодца и, подхватив с лавочки пустые ведра, стал пробиваться по бурьянам к реке. Конечно, можно было попытать счастья возле Кузьмина колодца, но Андрей не стал рисковать: там, поди, точно такая же незадача, как и здесь, – ил, песок, заросли череды и плюща, а то, глядишь, чего и похуже, колодец все-таки уличный, не защищенный от сорной травы и любой прочей напасти ни садовыми деревьями, ни крепким забором.

Пока Андрей чистил колодец, освобожденная ото льда река совсем вышла из берегов, затопила луга, пастольники и низовые грядки, гнала и кружила по ним прозрачно-зеленые льдины. Набрать из нее воды, не промочив ботинок, было не так-то просто. Но Андрей все же изловчился: снял брезентовый брючный ремень, захлестнул его за ведерную дужку и по-морскому закинул в ледяную пучину. Ведро быстро ушло в глубину, наполнилось мутной, пополам с ледяным крошевом водой и едва не ускользнуло из рук Андрея – столь сильное, водоворотное образовалось у берега течение. Он с трудом выдернул ведро на сушу, перелил воду в пустое, сиротливо стоящее на песке, и закинул морское свое приспособление по второму разу, теперь уже более ловко и удачно.

Шел Андрей домой долго, может, целых полчаса: постоянно путался в бурьянах, не попадая в прежние свои следы, клонился под тяжестью ведер то в одну, то в другую сторону, проливал воду на ботинки и брюки и, боясь пролить всю, останавливался, переводил дыхание и не переставал удивляться тому, каким же он, оказывается, стал теперь по-стариковски слабосильным и убогим. Ведь даже в самые малые свои детские годы принести от реки два ведра воды Андрею ничего не стоило. По крайней мере, посреди огородов он не останавливался через каждые сто метров, а весело бежал себе и бежал по разоре между высоких солнцеголовых подсолнухов и воды не проливал ни капли. Но где нынче те годы, та мальчишеская неуемная сила?!

Дав воде немного отстояться, Андрей принялся за уборку, во всем стараясь повторить материны привычки и наставления. Для начала он вытащил во двор проветриваться все подушки, простыни и одеяла, за долгие годы насквозь пропитавшиеся пылью: и простой, хозяйственной, обычной в любом крестьянском доме, и совсем иной, никем прежде незнаемой, невидимой – радиационной. Потом вынес Андрей на свет и солнце отцовский охотничий тулуп, под которым так сладко и беспробудно спал первую свою ночь в родительском доме. Тулуп он по-медвежьи разбросил на штакетнике, отделяющем подворье от сада, и несколько минут любовался им: уж больно широко и вальяжно раскинулся тот на жердочках – действительно медведь медведем. Казалось/еще мгновение, и он повернет к Андрею свою веселую удивленную морду—и тогда их на подворье будет двое.

Андрею хотелось этого сейчас меньше всего. Поэтому он перевернул тулуп овчиною вниз, скомкал даже его немного, чтоб тот потерял медвежье-человеческую свою сущность, и лишь после этого ушел в дом.

Теперь Андрею предстояло снять с красного угла, с покутя, как у них говорят, вышитый когда-то матерью еще в девичестве рушник, который охранно обрамлял, объединял в единое целое три родительские родовые иконы на киоте: Иисуса Христа, Божью Матерь и Николая Угодника. Андрей поднялся на табуретку и уже начал было снимать рушник, как вдруг обнаружил висящую на тоненькой трехконечной цепочке прямо напротив лика Иисуса Христа посеребренную лампадку, а в ней огарок восковой свечи. Андрей удивился, почему он не заметил ее прежде, когда только отбил в доме окна. Или, может, лампадки тогда там не было, может, она тогда скрывалась за рушником, подвязанная высоко к потолку, а теперь вот Андрей тронул рушник, и лампадка опала и повисла на триединой цепочке точно между ликом Иисуса Христа и усталым, изможденным лицом Андрея. Стараясь ничем не потревожить лампадку (вдруг оборвется и упадет, а это плохая примета), Андрей уклонился от нее в сторону и снял рушник с особой предосторожностью. Но с табуретки он сразу не спрыгнул, а еще несколько минут разглядывал свою находку во всех деталях: искусно витые звенья цепочки с объединительной крышечкой-колпачком под самым потолком, и особо внимательно серебряную чашечку-чашу, по-церковному украшенную крестиками. В прежние годы лампадки у них в доме не было, иначе Андрей запомнил бы ее, а то, может, когда и подержал бы в руках, все-таки для мальчишки вещь необыкновенная, заманчивая. Или была, да где-нибудь затерялась, или Андрею ее (подальше от мальчишеского искушения) никогда не показывали. Но вот теперь она объявилась, заняла свое законное место в красном углу перед киотом с иконами – и стало быть, отец с матерью в последние годы своей жизни переменились и уже не слушались и не боялись никакого начальства, ни партийного, ни советского, а жили так, как веками жили здесь их предки, молясь старинным потемневшим в лесных дебрях иконам.

Рушник Андрей тоже вынес во двор и повесил рядом с тулупом. Он сразу запламенел красными шитыми крестом цветами, заискрился на солнце белизной, иногда, при размашисто-сильных порывах ветра, почти соприкасаясь кружевами с рукавом своего вальяжно-тяжелого соседа. Казалось, еще немного – и они по-родственному обнимутся, материн девичьих времен рушник и отцовский побитый в нескольких местах порохом тулуп, обнимутся, а потом и заговорят о всяких-разных хозяйственных делах, как не раз, случалось, говорили здесь, стоя возле штакетника, отец с матерью. Или пойдет у них разговор совсем о другом, о том, что вот, слава Богу, наконец-то дождались они возвращения своего нового хозяина, Андрея, которого уже и не чаяли увидеть в Кувшинках, на родительском подворье, думали, пропал он, сгинул где-то в чужих краях, а они пропадают, гибнут здесь.

Андрей не стал мешать этим разговорам. Пусть наговорятся, набеседуются вдоволь после стольких лет затворничества в заколоченном доме, когда они не видели ни Божьего солнечного света, ни сада, ни дальней реки. Каждая ниточка, каждая ворсинка у них без этого света, без свежего лесного воздуха донельзя истончилась, иссохлась, и теперь им предстоит заново оживать, словно заново нарождаться.

В доме Андрей налил воды в тазик, который обнаружил в подполье, и хотел уже было взяться за уборку, вымыть подоконники, полы, но потом вдруг вспомнил, что мать всегда начинала уборку не с этого. Перво-наперво она белила потолок. И Андрей решил ни в чем не отступать от заведенного матерью порядка. Он оставил воду в тазике нетронутой, опять вышел во двор и направился к сараю, где в уголке рядом с куриным насестом у них всегда хранился мел и целый набор травяных, рогожных щеток. Проходя мимо тулупа и рушника, которых ветер все-таки по-свадебному повязал за кружева и рукав, Андрей и впрямь услышал подобие разговора, задушевного шепота и опять не смог сдержать улыбку: надо же – говорят, и в первую очередь о нем, следят за каждым его движением и шагом.

Ворота в сарай были закрыты на незнакомый Андрею навесной замок и, судя по всему, закрыты Ленкой в последний день и час перед возвращением с похорон отца, потому что только городская неумелая женщина может накинуть замок на пробой не снизу вверх, а наоборот, сверху вниз, так что уключина остается с левой, неудобной для замыкания-отмыкания стороны. Замок этот, скорее всего, Ленка и купила впопыхах в сельпо, боясь оставить сарай незапертым или запертым лишь на колышек, как было то прежде повсеместно заведено в Кувшинках. Ключ Ленка небось забрала с собой или запрятала в доме в какое-нибудь такое потаенное место, которого Андрею теперь ни за что не сыскать.

Но ключ ему и не понадобился. Старинная дубовая подсоха, в которую был забит пробой, за последние безжизненно-мертвые годы заметно истончилась, усохла, пошла трещинами и разводами, не в силах больше устоять перед временем, частыми дождями, солнцем и стужей, а больше всего, наверное, перед радиацией – новым незнаемым раньше злом. Пробой в ней едва-едва держался, и Андрею ничего не стоило вырвать его не очень даже сильным и резким движением.

Из сарая, когда Андрей пошире, до самого пятника распахнул ворота (пусть тоже проветрится, подышит свежим воздухом), дохнуло знакомыми с детства и, оказывается, не истаявшими до сих пор запахами навоза, сена, ржаной связанной в тугие кули соломы, которая всегда хранилась у них на вышках, лугового и лесного сена. Минуты две-три Андрей постоял в створе ворот, привыкая к сумеркам и темноте сарая, а потом повернул направо, к куриному насесту, и вдруг замер – бережно прислоненный к дощатой стене сарая, стоял старенький его, еще юношеский, доармейский велосипед.

Вот уж чего Андрей не ожидал так не ожидал! Он думал, что велосипед давным-давно, еще пионерами, сдан на металлолом, а он, как ни в чем не бывало, стоит на прежнем своем месте, где всегда стоял и раньше, блестит никелированным рулем и кареткой. Все на велосипеде в целостности и сохранности: и кожаное добротное еще седло, и багажник, и подсумок с инструментами, напоминающий кобуру от пистолета; в наличии даже насос, как и полагается ему, по-дорожному закрепленный на задней стойке рамы. Но главное, цел на руле с левой стороны звоночек-коробочка. Андрей не удержался, раз и другой тронул на нем плоский, удобно выгнутый для пальца рычажок – и звоночек тут же ожил, отозвался на это движение предупреждающе звонкой, почти птичьей трелью.

Андрею захотелось немедленно вытащить велосипед из сарая, подкачать в опавших шинах воздух и, вскочив с короткого разбега, с одного шага в седло, помчаться-поехать куда-нибудь по лесным тропинкам. Но он сдержал в себе это желание, отложил его на завтра, на послезавтра, а может, и на более дальний срок: во-первых, сейчас не время, в доме разор и беспорядок, и надо заниматься уборкой, во-вторых, лесные тропинки и просеки еще сырые и вязкие – того и гляди, утонешь в них, а в-третьих, велосипед все ж та-ки надо по-хозяйски весь перебрать, промыть каждую детальку керосином, смазать солидолом, чтоб после в дороге не случилось никакой поломки. Поэтому Андрей (подальше от мальчишеского соблазна) стойко прошел мимо верного своего товарища и друга молодости к куриному насесту и действительно обнаружил там в уголке все, что необходимо ему было для побелки: и целую горку мела (крейды, как у них в порубежье его иногда называли по-украински и по-белорусски) в громадных нерасколотых глыбах, и ведерко с уже потолченным, измельченным крошевом, и набор щеток. Андрей подхватил ведерко и меловую заботливо перевязанную еще матерью у основания конопляной веревочкой-бечевкой щетку и во всеоружии вернулся в дом. С высоты своего почти двухметрового, роста он доставал до потолка, взобравшись лишь на низенький кухонный ослончик (а матери всегда приходилось для этого приспосабливать стол). Работа, конечно, была женской, и Андрей поначалу никак не мог к ней приспособиться, хотя, помнится, в детстве не раз, помогая матери, пробовал белить и потолок и печку; мел брызгался во все стороны, затекал в рукав, падал тяжелыми каплями на пол. Но постепенно Андрей изловчился, вспомнил все, оказывается, навечно укрепившиеся в нем движения, и дело пошло на лад: мазок за мазком потолок покрывался нежно-голубым, цвета небесной лазури слоем (в раствор Андрей не забыл по материному примеру добавить немного меловой синьки из бумажного пакетика, который обнаружил в печурке рядом с несколькими кусками хозяйственного мыла). В доме от этой лазури сразу стало по-домашнему уютно, тепло и даже празднично (может, потому, что мать всегда белила в доме именно к праздникам: Пасхе, Первому мая, Петрову дню. Новому году, и в памяти Андрея уборка-побелка навечно связана с праздником). Он так увлекся этой работой, так она ему понравилась, так пришлась по душе, что Андрей побелил в доме не только потолки, лежанку и печку, но и все стены. Он сам удивился своему рвению. Ведь стены можно было оставить и на потом, на более жаркую, сухую погоду, а нынче хватило бы и одного потолка. Но работа вела, манила за собой Андрея, и он не стал ей противиться, пошел на поводу и вскоре догадался, в чем тут дело. В сущности, это была первая его после войны гражданская, мирная работа (сбивание ящиков в тарном цеху не в счет – там все делалось с остервенением и злостью, и каждый забитый гвоздь напоминал Андрею выстрел). На войне любое, даже самое незначительное занятие в конечном счете направлено на разрушение, на гибель и смерть – свою или вражескую, а здесь у Андрея работа впервые была мирная, созидательная, и как он мог ею не увлечься, пусть даже она для взрослого мужчины и несерьезная, легкомысленная? Но что в том?! Главное – мирная, по-крестьянски домашняя, привычная. Правда, и возле колодца у Андрея работа была вроде бы тоже не военная, но еще какая-то надрывная, промежуточная между военной и мирной: не добудешь воды, не обеспечишь необходимым ее запасом себя и личный состав – и все, боевая задача будет сорвана, потому что боец, страдающий от жажды (умирающий от нее), уже не боец, положиться на него в бою нельзя, того и гляди, обезумевший без воды, он совершит какую-нибудь глупость, погибнет сам и погубит своих товарищей.

Занятый этой мирной необременительной работой, Андрей и мыслям предался вполне мирным, вспомнил вдруг, как они с отцом покупали велосипед, заветную тогда Андрееву мечту. В местечко они приехали на подводе, поставили ее на базарной площади возле коновязи (тогда еще были коновязи), а сами пошли в универмаг, где в спортивном отделе продавались велосипеды. Отец долго и со знанием дела выбирал его: проверил для начала колеса, нет ли в них случаем «восьмерки», шату (то есть не шатаются ли они на осях в подшипниках и конусах), потом испробовал тормоза, внимательно обследовал каретку, руль, проверил, все ли в наличии инструменты в подсумке-кобуре, а в конце даже попробовал велосипед на вес, что было, наверное, совсем уже и лишнее – вряд ли велосипеды по весу разнились друг от друга. Андрей, как мог, помогал отцу, но не очень навязчиво и настырно, боясь, что тому велосипед вдруг чем-нибудь не понравится, и покупка будет отложена до следующей поездки в местечко, а Андрею хотелось завладеть велосипедом сейчас же, немедленно, и он был согласен на любой без выбора.

Но больше всего отец удивил Андрея, когда велосипед все-таки был куплен и торжественно выведен из магазина. Осмотрев его еще раз (теперь уже как хозяин, владелец, а не всего лишь покупатель, который еще может от предлагаемого ему товара и отказаться) на дневном ярком свету, подкачав шины блескучим алюминиевым насосом, отец вдруг до завидного легко для своего пятидесятилетнего возраста вскочил в седло и сделал пробный круг (круг почета) по базарной широкой площади. А Андрей до этого и не знал, что отец, оказывается, может так хорошо ездить на велосипеде, что выучился этому в Германии во время службы в городе Веймаре. Вообще отец был человеком удивительным, знал и умел много чего такого, чему Андрей теперь уже никогда не выучится – слишком рано он ушел из-под отцовской опеки, да тогда, кажется, еще и не понимал, какой у него отец, какая мать и в каком селе и в каком краю он родился.

Завершив круг почета, отец затормозил перед Андреем и, отдавая ему велосипед из рук в руки, похвалил покупку:

– Добрая машина!

Андрею хотелось, во всем подражая отцу, тут же проехаться по площади, показать свою ловкость (немного ездить на велосипеде он умел, выучился у соседских ребятишек), но тот предусмотрительно остановил его:

– Дома попробуешь. Еще расшибешься на асфальте.

Теперь Андрей понимает, что отец был во всем прав: толком не умея еще ездить, Андрей и действительно мог расшибиться на скользком асфальте, повредить новенький, сияющий никелем и краской велосипед. Но тогда он обиделся на отца и едва не расплакался, стоя рядом с велосипедом на базарной площади. Отец Андрееву обиду заметил, но близко к сердцу ее не принял, не обратил никакого внимания на слезы, навернувшиеся у Андрея на глаза (он терпеть не мог, когда Андрей начинал кукситься по какому-нибудь мелочному поводу, мрачнел и отдалялся от него), а как ни в чем не бывало повелел грузить велосипед на подводу, чтоб немедленно ехать домой и поспеть в Кувшинки еще засветло. Нет, все-таки редкостный был у Андрея отец, с детских, самых малых лет воспитывал в нем мужской характер, закалял в таких вот, казалось бы, незначительных случаях, зная, что для ребенка они и значительные, и важные.

Уборку Андрей закончил только во втором часу и решил наконец отобедать не всухомятку, как делал это все последние дни в дороге, а горячей домашней пищей, сваренной в печке или в лежанке. Конечно, затопить печку было куда как заманчиво, поставить перед полымем горшочек с супом (пусть даже и концентрированным, на домашний нет ни картошки, ни луку, ни других необходимых приправ) или сковородку с тушенкой. Но, во-первых, на суп у Андрея не имелось хорошей, пригодной для питья и варева воды (он сходил к колодцу, проверил – вода там еще не набралась и не отстоялась), а во-вторых, кто же растапливает печку на ночь глядя. Занятие это раннеутреннее, деревенский день с него всегда начинается, а не заканчивается. К вечеру же полагается топить лежанку, чтоб в остывшей за день горнице накопилось тепло, и Андрей решил не отступать от давно заведенного правила и порядка: коль он вернулся в родительский дом, то и надо здесь жить так, как жили отец с матерью, дед и прадед, не одно поколение деревенских людей много раньше, в неведомые века, оседлым, а не кочевым образом.

Андрей принес из повети несколько охапок дров, специально заготовленных отцом для лежанки (поленца укороченные и мелко поколотые), аккуратно сложил их клетью на колосниках и поджег, использовав для этого обрывок старой какой-то, еще советской газеты, которую обнаружил на этажерке с книгами. Газету перед сожжением Андрею хотелось прочитать, чтоб узнать и вспомнить, чем и как жили люди в далекие теперь эти советские времена, но он сдержался и читать не стал, чтоб зря и понапрасну не бередить душу: ничего из прожитого и минувшего не вернешь, сгорело оно в безумном пожаре-огнище, и остались от него одни головешки.

Сухие березовые поленца жадно подхватили газетное пламя, занялись, и через несколько минут лежанка уже утробно гудела, полыхала жарким огнем. Андрей, все-таки порядком намерзшись за последние дни, по-детски обрадовался ему, присел возле лежанки на ослончике и не стал закрывать чугунную дверцу. Огонь было метнулся к озябшим его руками и коленям, но потом одумался и, подчиняясь печной тяге, пополз вслед за дымом в темную глубину лежанки, в ее кирпичные лабиринты и колодцы. Андрей завороженно, действительно как в детские далекие годы, когда не раз сиживал здесь с отцом или с матерью (отец любил поджарить перед полымем кусочек сала, наколов его на палочку-шампур, а мать спечь в поддувале картошки), смотрел на него, вдоволь насыщался теплом, только теперь поняв и по-настоящему ощутив, как весь он, до последней косточки и клеточки, прозяб и промерз за время дороги. Но что-то еще завораживало Андрея в этом неярком печном огне. И он вдруг догадался – что! За последние годы, почти безотлучно проведенные на войне, Андрей ни разу не видел мирного, домашнего огня, воспламененного для приготовления пищи и обретения тепла. Он видел лишь огонь войны в неостановимых пожарах, взрывах, огонь разрушения, страшной гибели, страданий и смерти. Даже те небольшие костерки, которые солдаты украдкой от противника разжигали во время операций и походов, чтоб согреть себе какую-никакую еду, вскипятить чай или обсушиться после переправы через реку, не были мирными, животворящими, не были очагами, поскольку кормили и согревали людей, несущих смерть и идущих на смерть, а значит, сами были ее соучастниками. Они и горели совсем не так, как этот печной их собрат, не так согревали тело и человеческую душу, в сущности, они были холодными, мертвыми.

Андрей с трудом отрешился от своих воспоминаний, от видений, которые тут же начали преследовать его: вот горит подожженный из огнеметов мятежный кишлак, вот, сметая все на своем пути, вал за валом, накат за накатом мчится по степи огненный смерч, и от него в предсмертном испуге бегут стада овец, дикие козы, волки и лисы; а вот взрывается бензоналивник, и в его огне заживо горят, испепеляются люди.

Андрей заслонил огонь чугунком с водой, куда опустил банку тушенки, и закрыл дверцу. Видения сразу исчезли, отступили, руки и лицо начали медленно остывать и вскоре остыли вовсе: от печного пожара на лбу остались лишь тяжелые капли пота, да чуть припухшие пальцы почему-то мелко дрожали и плохо слушались Андрея.

Но вскоре прошло и это. Андрей окончательно успокоился, пришел в себя и под мерное побулькивание воды в чугунке принялся накрывать на стол. Первым делом он нарезал боевым своим ножом-кинжалом, которому предстояло теперь привыкать к мирной жизни и к мирному употреблению, хлеба и сала, потом присовокупил к ним консервную баночку, заученно, в одно движение вскрыв ее все тем же кинжалом, хотя можно было извлечь для этого из кухонного стола специальный консервный ножик-открывалку. (Андрей ничуть не сомневался, что он должен там лежать вместе с ложками и вилками – куда ему подеваться.) Военный этот полудикарский навык, от которого, оказывается, не так-то просто избавиться, на минуту огорчил Андрея: он как-то по-новому, как бы со стороны (и посторонним взглядом) осмотрел свой трапезный стол и удивился, в каком все лежит беспорядке и небрежении: и хлеб, и сало, и консервная банка – на каких-то обрывках газеты и оберточной бумаги, а ведь есть же в доме, должны быть, остались от матери и отца тарелки, миски, блюдечки. Неужто Андрей и впрямь так одичал на войне (и не успел обрести за два года еще более дикой городской жизни человеческий облик), что даже поесть толком не может, а в спешке кромсает и рвет все на части по-звериному.

Он смел все со стола, вынул из крохотного самодельного серванта, который таился в уголке кухни, праздничные, особо ценимые когда-то матерью тарелки с цветами-лютиками на ободках (интересно, как это Ленка на них не позарилась и не перевезла в город?) и накрыл стол заново, торжественно и действительно празднично (плетенка с хлебом посередине, вилка с левой стороны тарелки, нож и ложка – с правой), хотя, наверное, и неумело: откуда Андрею знать все тонкости сервировки.

Тушенка в чугунке к этому времени уже согрелась, и Андрей, соблюдая все меры предосторожности, чтоб случаем не обжечься и не обвариться, извлек ее оттуда. Кинжалом он теперь пользоваться не стал, а вскрыл ее консервным ножиком-щучкой, который, как и ожидалось, никуда не делся, лежал на привычном своем месте в ящичке кухонного стола чуть подальше от вилок и ложек. Почти весь утонув в ладони Андрея, ножик легко и бесшумно скользил по ободку банки, почему-то веселя и потешая Андрея. Казалось, он затеял с ним тайную детскую игру, хочет выскользнуть из ладони и побежать по ободку самостоятельно, а после и вовсе куда-нибудь спрятаться. Андрей едва-едва удерживал его увертливое тельце, не желая поддаваться на игру, а, наоборот, опять огорчаясь: огрубевшая на войне его рука не привыкла держать подобные мелкие и увертливые предметы, ей больше сродни рукоятка кинжала, приклад и ложе автомата, а еще лучше ПК, пулемета Калашникова.

Но кое-как Андрей справился с игрушечным ножиком-щучкой, вскрыл им банку и вывалил исходящую паром тушенку в глубокую миску, потом, сняв бушлат, тщательно вымыл руки над тазиком остатками речной воды и наконец сел за стол. Теперь можно было и трапезничать: все на столе располагалось чинно и важно, все на своем месте, под рукой. И все-таки Андрею показалось, что для сегодняшнего, такого праздничного и необыкновенного случая на трапезном его столе явно чего-то не хватает. Андрей усмехнулся веселой своей догадке и достал из рюкзака бутылку водки: уж коль праздник, так праздник, нечего жадничать, подобного случая в его нынешней жизни может больше и не быть. В буфете-серванте обнаружились и рюмки, знакомые Андрею с детства, не больно замысловатые, не хрустальные, а обыкновенного стекла (скорее всего, местного брянского производства Дятьковского стекольного завода), но на каждой – позлащенный ободок и такая же позлащенная веточка хвои чуть пониже. Отец и мать звали эти рюмки полустаканчиками и, кажется, на всем полном основании: в рюмочку входило ровно полстакана, то есть пятьдесят граммов водки или вина.

Андрей налил себе водки точно по ободок, под завязочку, как любил когда-то говорить отец, и уже поднял было ее над столом, но потом на минуту задержал руку. Пить просто так, без тоста, как пьют лишь горькие похмельные пьяницы, на празднике и торжестве не полагалось, надо было сказать хоть какие-то слова, какое-то пожелание. Но какое и кому?! Тосты говорятся лишь в кругу друзей, родственников и знакомых, когда люди желают по заведенному обычаю друг другу добра и счастья или вспоминают умерших и погибших (но это не в праздник, а в дни печали и поминовения). Насчет умерших и погибших у Андрея было все в лучшем виде (сколько их – не счесть и поименно не вспомнить), а вот насчет праздника получалась заминка: немного их случалось в жизни Андрея, разве что еще в детстве за этим же вот столом, рядом с отцом и матерью.

Водка уже начала согреваться в руке, а он так ничего сколько-нибудь значительного, торжественного, хотя бы отдаленно напоминающего праздничный тост придумать не мог. Больше томить себя с поднятой над столом рюмкой Андрей был не в силах. Он вздохнул и наконец сказал то единственное, что, наверное, только и мог сказать сегодня самому себе:

– Ну, с возвращением!

И, главное, сказал вслух, как будто перед ним с противоположной стороны стола сидел еще кто-то, а скорее всего, он сам, Андрей, только в совсем ином облике и с совсем иными мыслями в голове.

Голос Андрея в полной тишине и опустошении дома прозвучал пугающе громко, словно в горном каком-то провальном ущелье, с многократным повторением эха. Тот, другой Андрей, по-другому настроенный и даже по-другому одетый, не в военную потрепанную форму, а в гражданский выходной костюм, в белоснежную тщательно отглаженную рубашку под ним, тоже поднял рюмку и тоже сказал, но опять-таки не так, как подлинный Андрей (хотя, кто знает, какой из них настоящий и подлинный, а какой – нет), громко и отрывисто, словно подавая команду, сиплым, простуженным голосом, а спокойно и мягко, как говорят лишь люди гражданские, мирные, не знавшие ни смертей, ни убийств:

– С возвращением!

Так они и выпили вдвоем, два Андрея, сидящие по разные стороны стола. Выпили и закусили солдатскими походными припасами.

После этого Андрей еще несколько раз наливал себе по полрюмочке (быть пьяным, хмельным он не любил, а сейчас, после стольких ранений и контузий так и опасался), неспешно, как и полагается на празднике, выпивал, но уже без всяких тостов, в молчании и тишине. Точно так же, тихо и молча, выпивал и его сотрапезник, отставлял рюмку в сторону и пристально смотрел Андрею в глаза. Уйти от этого взгляда было никак невозможно, да Андрей и не хотел уходить: глаза были голубые, по-детски наивные, как будто его новый товарищ ничего не пережил и не испытал в своей жизни: ни измен, ни предательств, не видел ни смертей, ни крови, а с самого рождения и до нынешнего своего уже немолодого возраста жил лишь среди верных, надежных друзей в родительском доме, и ему даже неведомо, что значит предательство, кровь и гибель. Андрей вознамерился было спросить его, так ли это на самом деле, или он что-то скрывает, таит, боясь испортить Андрею праздничное настроение (ведь так мирно и счастливо проживших свою жизнь, людей, наверное, не бывает), но потом сдержался, действительно не желая омрачать себе праздник. Как-нибудь потом, в другой раз, на трезвую голову они обо всем поговорят и все выяснят.

Оставив своего молчаливого собеседника за столом, Андрей достал сигарету и вышел на крылечко покурить. Он занял место на самой нижней, заметно уже подгнившей ступеньке, глубоко затянулся и вдруг почувствовал во всем теле да, кажется, и в помягчевшей душе такую истому и отдохновение, каких не испытывал уже много лет, с тех самых дней, как уехал отсюда, из Кувшинок, в дальние свои странствия. И так же вдруг Андрей вспомнил (не мог не вспомнить) все свои детские вечера, проведенные на этом крылечке вместе с отцом и матерью. Каким-то причудливым, невозможным образом они слились в один-единый вечер, долгий и нескончаемый, длящийся до сегодняшнего дня.

Завершив к наступлению сумерек все необходимые (и бессчетные) домашние дела, отец с матерью выходили на крылечко (собственно, это были единственные за весь день недолгие минуты их отдыха), чтоб по-семейному посидеть в тишине и покое. Отец занимал любимое свое место на лавочке с левой стороны, а мать напротив него – на правой.

Вначале они молчали, как бы удивляясь и даже досадуя этому своему отдыху, ведь в доме и на огороде столько еще непеределанной работы. Но постепенно смирялись с ним, находя оправдание вынужденному безделью: в саду и на огороде уже сумеречно и темно, ни копать, ни полоть нельзя, а в доме только что вымыты полы, и им надо дать просохнуть. Слово за слово, и отец с матерью начинали неспешный разговор, но далеко в нем от дома, сада и огорода не уносились, обсуждали сделанные сегодня дела (хорошо ли получилось, ладно ли), загадывали урок на завтра.

Андрей в это время носился вместе с другими ребятами по улице, доигрывал недоигранные за целый день игры: в лапту ли, в футбол ли, в «чижика», или в самые обыкновенные догонялки и прятки-жмурки, которые в сумерках только и затевать – попробуй догони и отыщи, когда всюду темно и непроглядно, самые поздние птицы – ласточки – уже угомонились, попрятались по гнездам, а им на смену выпорхнули из потаенных щелей летучие мыши и теперь стремительно, словно какие-то метеоры, носятся низко над землей (впору поймать) – тоже ребятам забава, восторг и догонялки.

Но вот ребята, подчиняясь вечернему, ночному зову родителей, один за другим расходятся по домам, сговариваясь непременно встретиться завтра, чтоб окончательно, теперь уж раз и навсегда, выяснить, чья команда сильней и удачливей. Андрей, расставшись с последним из друзей, подбегает к родительскому крылечку и садится у его подножья на вот эту же самую (тогда еще неодолимую, до звона крепкую) ступеньку, где сидит и сейчас.

Иногда рядом с отцом и матерью он обнаруживает соседей: туговатого на ухо, но неумолчного (может, как раз и по этой причине) деда Кузьму, почти девяностолетнюю бабку Акулину, всегда в чистом платочке и чистом расшитом крестом и гладью фартуке, многих ровесников и ровесниц отца и матери, с которыми им пришлось переживать войну и на фронте, и здесь, в брянском партизанском тылу.

Теперь никого из них нет! Одни давным-давно во время военных странствий Андрея померли, а другие после чернобыльского взрыва вынужденно уехали отсюда и живут нынче (а вернее, доживают) свой безрадостный век в изгнании, в чужих, не дедовских и не прадедовских местах, среди чужих и, может быть, не всегда добрых людей, которые им, пришельцам, не рады.

А в Кувшинках остался один Андрей. Он теперь единственный их житель и единственный наследник. Одиночество и безлюдье его нисколько не пугали, он как раз и стремился, и бежал в это безлюдье, но все же лучше бы село и его жители оставались на месте, а он, Андрей, мог уйти бы и в какие-нибудь иные пустоши и схроны. Может, и действительно надо было уйти – мало ли по стране, на севере ее да и на юге, теперь пустых, заброшенных мест, – чтоб зря не рвать себе душу воспоминаниями, чтоб не смотреть на все эти забитые в спешке, безоконные, словно безглазые, дома, где раньше роилась такая беспокойная крестьянская жизнь.

Андрей докурил сигарету и вернулся в дом, совсем уже погрузившийся в сумерки, в ночь. Собеседника его, сотрапезника за столом не было. А жаль! Сейчас, в темноте, как раз самое время поговорить с ним, побеседовать по душам. Андрей на всякий случай заоглядывался по сторонам – не затаился ли он где-нибудь в другом месте: на диване, на старинном венском стуле возле этажерки с книгами или на низеньком кухонном ослончике около лежанки, где закипает чугунок с водой для вечернего чая.

Но собеседника-двойника нигде не было. Андрей вначале немного огорчился такому обстоятельству: зачем не дождался его и ушел, не попрощавшись? Так настоящие друзья по застолью, тем более после стольких лет разлуки, не делают! Но потом, постепенно привыкая к темноте, Андрей успокоился – ушел и ушел, что ему этот человек, в общем-то чужой и незнакомый, который не был с Андреем в его бесконечных странствиях и испытаниях на войне, а тихо и мирно, в свое удовольствие жил здесь.

Ложиться спать было еще рано, и Андрей машинально щелкнул выключателем, намереваясь перед сном в тишине и тепле, которое исходило от лежанки по всему дому, что-нибудь почитать, как любил это делать когда-то в детстве и юности. Но ни одна лампочка в трехрожковой, почти вплотную приделанной к невысокому потолку люстре не вспыхнула. Андрей усмехнулся этой своей оплошности: какой здесь теперь и зачем может быть свет. Но руку от выключателя он не оторвал, а, наоборот, прижал посильнее и осторожно погладил мертвое его и по-мертвому холодное даже в тепле тельце.

Огонь в лежанке уже погас, там тлели, дотлевали березовые жаркие угли. Света от них никакого не было, сколь широко Андрей ни открывал дверцу. Наоборот, они только оттеняли темноту и мрак в горнице. Андрей захлопнул дверцу, прислонил поплотнее, на задвижку и поддувало, чтоб угли поскорее погасли и можно было для сбережения тепла закрыть вьюшку.

В старые, детские времена в это время зажигали в доме керосиновую лампу-восьмерик (свет, электричество в их лесную глушь провели лишь в конце шестидесятых). Андрей и сейчас обнаружил ее на печном коменке. Лампа у них была редкостная, стеклянная, изготовленная, судя по всему, все на том же Дятьковском стекольном заводе, с высокой удобной для захвата ножкой. Андрей осторожно приподнял ее, намереваясь зажечь фитилек-гнот, запрятанный под воздушно-легкое стекло, но уже по одному лишь ее весу понял, что в лампе нет ни капли керосина (он не колыхнулся под рукой, не дал о себе знать). Андрей огорчился этому и поставил лампу на место: надо было подумать о вечернем, ночном своем зоревании раньше, еще при свете дня. Керосин в доме должен быть, и Андрей знает где. На краю сада рядом с кузницей в землю закопана многоведерная бочка, в которой отец хранил всегда дефицитный в деревне керосин. Электричество им хоть и провели, но оно часто отключалось: то выбьет во время грозы и бури на подстанции пробки, то оборвутся под тяжестью снегопада или упавшей сосны провода, то вдруг случится плановое и особо досадное для крестьян отключение на далекой и неведомой им электростанции. Волей-неволей приходится тогда вспоминать о дедовской керосиновой лампе, заново заправлять ее, обрезать фитилек, протирать чистой тряпочкой, предварительно согрев дыханием, стекло-восьмерик.

Отец, зная все эти злоключения, всегда держал в бочке необходимый запас керосина, не позволял его попусту тратить ни Андрею (чтоб промыть, вернуть к жизни найденный в лесу немецкий или «наш» штык), ни матери (чтоб побыстрее разжечь в печи дрова или торф, которые никак не хотели заниматься). Идти сейчас к кузнице на поиски бочки и добычу керосина было и поздно и небезопасно: совсем без огня там не обойдешься, придется присветить себе зажигалкой, чтоб вставить в бочку шланг, если только удастся откупорить небось донельзя заржавевшую пробку. А бочка вдруг возьми да вспыхни, после намучаешься, пока погасишь, выгорит вся дотла, как не раз выгорали на глазах Андрея военные наливники. И хорошо, если еще просто выгорит, а если взорвется и заденет огнем кузницу, тогда уж пожара не миновать: сгорит не только кузница, займется и лес, который начинается сразу за ней, в двух шагах. Что такое лесной пожар, Андрей знает, только его сейчас и не хватает: зона не зона, а сразу наедут сюда пожарники, закружатся в небе вертолеты-вертушки – тогда ни о каком отшельничестве, ни о каком схроне Андрея не может быть и речи, обнаружат его в два счета и вытащат на свет Божий, на скорую расправу. Поэтому Андрей смирился со своей теменной участью и начал располагаться на ночлег, решив, что завтра он будет более предусмотрительным и приготовится к ночи загодя, чтоб не коротать длинный весенний вечер в потемках.

И вдруг взгляд Андрея упал на едва видимую лампадку в красном углу перед киотом с образами. Там белела во мраке невысокая восковая свечечка, вернее, только ее огарок, который когда-то, судя по всему, заменял отцу и матери лампадное горючее масло (где его в деревенской отторгнутой от больших церквей и храмов глуши добудешь?!). Андрей придвинул к красному углу кухонный ослончик, встал на него, словно на какую-то ступеньку, возвышенность, и, негромко щелкнув зажигалкой, зажег свечечку. Она вспыхнула вначале крошечным, всего с пшеничное зернышко огоньком, но постепенно разгорелась: огонек вырос до величины нежного первородного листочка и так же, как листочек, затрепетал перед образами от одного только дыхания Андрея. Света его для чтения было, конечно, мало (да и свечечка слишком мала, коротенькая, гореть ей, самое многое, полчаса), но Андрей все равно по-ребячьи обрадовался ему: все-таки свет, а не тьма, к тому же и горит, возгорает вон в каком примечательном месте, перед святыми скорбными ликами, которые тоже небось устали, истомились от темноты за столько лет забвения.

Андрей слез с ослончика, но далеко от света не ушел, а пристроился здесь же под его купольно поднимающимися к потолку лучами на венском удобно прогнутом стуле рядом с этажеркой. Стоило только протянуть к ней руку – и можно было взять любую из отцовских книг, которые тесными рядами заполонили все до единой полочки. Отец слыл в деревне самым большим книгочеем, собирал и бережно хранил книги, подавая тем самым поучительный пример ученикам и их родителям. Пробовал он приучать к чтению и Андрея, но не совсем удачно, чему очень огорчался. Андрей не то чтобы не любил чтения и книг (наоборот, любил и берег их), но читал как-то на редкость медленно и тяжело, подолгу задумывался над каждой страничкой, сомневался. С возрастом эта странная, хотя, может быть, и не самая плохая, привычка в нем, наверное, укоренилась бы, и Андрей всерьез, по-отцовски пристрастился бы к книгам, но тут пошли у него годы учебы в военно-десантном училище, а после и вовсе тяжелые годы войны и странствий. Там надо было читать совсем иные книги и совсем по-иному над ними задумываться.

Но ничего, теперь вот, в тишине и покое, в отшельничестве Андрей наверстает упущенное, прочитает, изучит все отцовские умные книги, и может, наконец поумнеет на старости лет – умнеть никогда не поздно.

Книгу с полочки Андрей все-таки взял, намереваясь прочитать при трепетном мерцании лампадки хотя бы страничку-другую, все польза, все отдохновение утомленной его страждущей душе. Но, к удивлению Андрея, в руки ему попалась не книга, а фотоальбом, на ощупь и на первый невнимательный взгляд (по корешку) во всем напоминающий книгу. Менять его на другую, подлинную, Андрей не стал (впереди у него столько еще жизни, столько ничем не заполненных вечеров – прочитает все отцовские фолианты и, может, не по одному разу) и с неожиданным каким-то волнением открыл на первой страничке, решив, что сейчас именно самое время посмотреть старый семейный альбом, где запечатлена вся их родовая жизнь, начиная с прадеда Никанора (помнится, была одна его наклеенная на картон фотография, где прадед изображен в форме солдата Русско-японской войны) и заканчивая фронтовыми фотографиями Андрея, которые он, хотя и редко, но все же присылал отцу с матерью.

Прадедовская фотография была на месте, с нее альбом начинался по строгому уложению отца, который во всем любил порядок и последовательность, но рассмотреть ее во всех подробностях Андрею с первого взгляда не удалось: низко, почти до самого подоконника свисающий рушник застил свет. Придерживая одной рукой альбом, а другой стул, Андрей сделал резкое движение, чтоб приблизиться к лампадному кружочку света на столе, но этот его порыв, движение получились какими-то неловкими, суетными: альбом покачнулся в ослабевающей ладони; и из него вдруг выскользнула на пол глянцевая довольно большого размера фотография, которую отец, должно быть, не успел закрепить на отдельном листочке специальными уголками-скобками.

Андрей поднял фотографию, поднес ее поближе, к свету и прямо-таки замер от неожиданности и давно, казалось, забытого юношеского волнения. С групповой школьной фотографии, выделившись из нее отдельной фигуркой, глянула на него в упор, глаза в глаза, Наташа Ермолаева – первая и, в общем-то, единственная любовь Андрея. Была она на этой фотографии как раз в том возрасте, в каком он и знал, и полюбил ее, – излишне тихой и стеснительной десятиклассницей, жительницей районного школьного интерната. Как и каким образом эта фотография могла попасть в альбом к отцу, Андрей поначалу не сообразил, не догадался. Отца Наташа знала лишь по рассказам Андрея, ни разу с ним не встречалась и даже не видела воочию, так что подарить эту фотографию ему она никак не могла. Андрею она тоже ее не дарила; у него была другая Наташина фотография, одиночная, с узорчато обрезанными по тогдашней моде краями (позднее ее в припадке гнева и ревности в мелкие клочки изорвала Лена). Но минуту спустя Андрей все понял. На обратной стороне фотографии была сделана надпись старательной девичьей рукой (не Наташиной – ее почерк даже сейчас, через двадцать прожитых в разлуке лет он не спутал бы ни с каким иным): «На добрую память дорогому Ивану Матвеевичу от бывшей ученицы Тани Прохоровой». Андрей тут же обнаружил на фотографии эту Таню Прохорову, кувшинковскую девчонку, которая после окончания восьмилетней деревенской школы пошла учиться по примеру многих своих предшественников и предшественниц, в том числе и Андрея, в среднюю местечковую школу и, само собой разумеется, стала жить там в интернате. Андреева отца, директора Кувшинковской восьмилетки, она не забыла и вот на исходе своей учебы в районе, в местечке, подарила ему групповую предвыпускную фотографию (одиночную дарить постеснялась), где она изображена в окружении интернатовских своих подружек. Одной из этих подружек и оказалась Наташа.

Ах, Наташа, Наташа, Наталья Николаевна! Где ты теперь, и как, и с кем, и помнишь ли ты бравого лейтенанта-десантника, случайно оказавшегося на твоем выпускном вечере в местечковой родной и для него школе?

Виновницей всего стала учительница русского языка и литературы Анна Васильевна. Когда-то она была классной руководительницей у Андрея, по-матерински внимательно и пристально опекала его, хотя Андрей сколько-нибудь прилежным учеником по части русского языка и литературы и не числился. Ему больше нравились точные науки: математика, физика и особенно геометрия, все эти пересечения треугольников, квадратов и параллелепипедов, полного круга и его сегментов. Андрей любил колдовать над ними, решать самые сложные задачи и теоремы, пользуясь множеством хитроумных формул. По точным наукам он слыл первым учеником, но никакой взаимной дружбы и привязанности с их преподавателем Романом Иосифовичем Антоненко у него не сложилось. А вот с Анной Васильевной и дружба, и привязанность возникли и сложились с первых же дней учебы Андрея в местечковой школе. Случалось, конечно, что Анна Васильевна и журила его за плохо, с «вопиющими», как она говорила, ошибками написанное сочинение или плохо выученное и еще хуже рассказанное вслух на уроке стихотворение. Но эти ее порицания были ничуть не обидными Андрею. Они почему-то напоминали ему упреки матери, когда он болел, а она лечила его всякими отварами и настойками, приготовленными бабкой Ульяной, и все горевала: как же ты так, Андрейка, не поберегся, простыл, простудился и вот теперь болеешь, лежишь в кровати, в школу не ходишь? Андрею становилось жалко мать, которая вон как за него переживает, плачет, а не себя, пусть даже донельзя простуженного, больного, с очень высокой температурой.

Точно так же Андрею было жалко и Анну Васильевну, когда она, разбирая его безграмотные сочинения, волновалась и переживала. Он давал себе зарок непременно исправиться и написать следующее сочинение не меньше как на четверку.

Лишь много позже, уже после школьного выпуска, Андрей всерьез, по-взрослому сообразил, откуда шли эта опека и это особое внимание к нему Анны Васильевны. Оказывается, еще по довоенному времени она знала его родителей, отца и мать (больше, конечно, отца, старшего по возрасту, почти ее ровесника). Работая в райкоме комсомола, она часто приезжала в Кувшинки и даже останавливалась у них в доме, поскольку отец после окончания техникума был секретарем сельской комсомольской организации. Знала Анна Васильевна и деда Матвея, и бабку Ульяну, и Танечку и очень надеялась, что та когда-нибудь станет ее ученицей. Но больше всего роднило и привязывало Анну Васильевну к Андрею другое. Во время войны у нее здесь, в оккупации, погиб шестилетний сын. Его застрелили пьяные немецкие обозники, когда он подошел к ним, отлучившись без спросу матери со двора, чтоб поглядеть на диковинных немецких лошадей-тяжеловозов. Звали его тоже Андреем.

Никого больше из родных и близких у Анны Васильевны не было. Ее муж погиб на фронте еще раньше сына в сорок втором году где-то под Сталинградом, а отец с матерью умерли сразу после войны. Вот она и привязалась к своему ученику, школьнику Андрею, часто расспрашивала его о родителях, передавала им приветы, как бы породнилась с ними общим горем – ранней гибелью детей.

И вот, приехав в свой первый лейтенантский (еще не фронтовой) отпуск, Андрей зашел в школу к Анне Васильевне. Не мог не зайти, помнил ту давнюю к себе ее привязанность. И оказалось, что объявился он в самый канун выпускного вечера, бала в классе, где классной руководительницей опять была Анна Васильевна.

– Андрейка (Анна Васильевна звала его точно так же, как и мать, – Андрейкой)! – сказала она. – Ты должен быть непременно! Я приглашаю. Пусть ребята посмотрят, какие раньше у меня были выпускники.

Ну как Андрей мог отказать Анне Васильевне? Тщательно, с курсантским еще прилежанием (старшина останется недовольным стрелками на брюках и в увольнение не отпустит) Андрей нагладил лейтенантскую свою парадную форму, начистил до самоварного блеска значки и во всей этой красе заявился в школу задолго до начала вечера. Анна Васильевна по достоинству оценила его бравый вид (куда твой старшина!) и тут же дала задание:

– Выступишь перед ребятами!

– Зачем? – начал было сопротивляться Андрей.

– Как это – зачем? – строго, словно на классном часе, остановила она его. – Расскажешь им обо всех трудностях предстоящей взрослой жизни, об армейской службе – мальчишкам всего через год в армию. Тем более, что идет война в Афганистане.

– Но я же на войне пока не был! – выложил последний свой довод Андрей.

Но Анну Васильевну не так-то легко было переубедить.

– Ничего, еще успеешь, навоюешься, – словно предвидя всю его дальнейшую судьбу, ответила она. – Готовься выступать, ребята ждут.

В общем, пришлось Андрею держать речь. О чем и как он тогда говорил, сейчас и не вспомнить. Наверное, что-то правильное и нужное, заученное на политзанятиях, как принято было говорить в те годы. К тому же особым красноречием Андрей не отличался, с солдатами привык общаться одними междометиями. (Это после, на войне, он научится иному языку и иному общению с подчиненными – друзьями и товарищами по оружию, среди которых будет немало и вчерашних школьников).

Но одно Андрей хорошо запомнил: Наташу он во время своего выступления ничем не выделил среди других девчонок (может, от волнения и скованности), не обратил даже на нее внимания. Да и как выделишь, как обратишь, когда они все на одно лицо, все в белых выпускных платьях, словно солдаты-новобранцы, только что переодетые в новенькую угловато топорщащуюся на них армейскую форму.

Обратил он на нее внимание чуть позже, уже во время танцев, основного и главного действия всего выпускного бала. Когда заиграли первый «школьный вальс», Андрей, как и полагалось офицеру, давнему выпускнику школы, пошел приглашать Анну Васильевну, бывшую свою классную руководительницу. Его приглашением она была польщена, но, сделав два-три круга, остановилась и повелела:

– Девчонок приглашай! У нас ребят в классе очень мало. – И тут же посоветовала: – Вон ту пригласи, что стоит в уголке. Ее Наташей зовут.

Андрей противиться Анне Васильевне не посмел, проводил ее до скамейки и послушно пошел в уголок, где как-то до обидного одиноко и застенчиво стояла никем не приглашенная девушка, скорее даже девочка в белом узенько сшитом платьице. Была она невысокого роста, обыкновенно, по-брянски, русоволосая и голубоглазая. Встретишь такую где-нибудь в толпе – и не обратишь никакого внимания, пройдешь мимо (Андрей прошел бы точно, ему тогда нравились девчонки другие – высокие и решительные, которые за словом в карман при разговорах с курсантом не полезут).

Но еще только подходя к Наташе, видя ее издали, на расстоянии, Андрей вдруг почувствовал, как тревожно вздрогнуло у него и забилось сердце (прежде оно так ни разу еще в жизни не билось и не тревожилось). Он даже замедлил шаг, словно намереваясь повернуть назад, пока не поздно. Но потом, еще раз взглянув на нее, наоборот, шаг ускорил, теперь боясь, что кто-нибудь Наташу перехватит и пригласит на танец раньше. Андрей безоговорочно поверил Анне Васильевне, что эта худенькая и одиноко стоящая девочка, почти еще подросток, и есть Она.Было что-то опасно глубокое и тайное в ее взгляде, но что – поди догадайся! Когда она подняла на него голубые неотвратимо притягивающие и зовущие глаза, Андрей не смог выдержать этого взгляда, ушел от него в сторону: и не то чтобы испугался его – нет, но вдруг подумал, что этот взгляд больше никогда не повторится, а если и повторится, то будет предназначен уже не ему. По всем правилам танцевального искусства (курсантов обучали и этому) Андрей склонил перед Наташей голову и на мгновение застыл в таком преклоненном положении, словно перед самым первым своим прыжком с парашютом (сколько после и с каких высот ни прыгай, а в памяти до мельчайших подробностей останется именно этот – самый первый), когда внизу бездна и пугающе далекая земля, но выбора нет – надо прыгать, иначе позор тебе и презрение от товарищей по службе, от командиров, но больше всего от самого себя. Мгновение то длилось неимоверно долго, и в какие-то его доли Андрей действительно испугался: он вдруг представил, что девчонка ему откажет, что она пообещала этот свой первый бальный танец кому-то другому, какому-нибудь мальчишке-десятикласснику, к которому неравнодушна (а может, даже тайно влюблена) и который по юношеской своей безалаберности сейчас просто где-то задерживается. Но она не отказала: шагнула к Андрею навстречу (может, тоже в свою бездну и отчаяние) и легко (но как ощутимо!) положила ему на плечо горячую руку в белоснежной бальной перчатке. Первые секунды они танцевали молча, следя лишь за тем, чтоб не причинить друг другу какого-нибудь неудобства или случайно в круговороте вальса не столкнуться с другой парой. Но это безмолвие долго продолжаться не могло: ведь танец не бесконечен, еще немного, еще два-три круга – и прозвучат последние его, завершающие аккорды. А повезет ли Андрею пригласить такую легкую и стремительную в танце девчонку, Наташу, во второй раз – еще неизвестно. Может, тот (иной) мальчишка уже вернулся и теперь ревниво наблюдает, следит за ними из какого-нибудь уголка, чтоб тут же, как только танец завершится, завладеть своей неравнодушной к нему одноклассницей.

И Андрей решился. Чуть придерживая Наташу в кружении, он произнес вначале какие-то нарочито бодрые и совсем необязательные слова, что-то про окончание школы и выпускной бал, а потом, обманывая доверчивую школьницу, спросил, как ее зовут.

Наташа, кажется, догадалась о его обмане, ведь заметила небось, как он стремительно пошел к ней после разговора с Анной Васильевной, но виду не подала, а ответила:

– Наташа.

Хотя, похоже, немного и удивилась, что этот взрослый, старый даже для нее офицер (ей неполных семнадцать, а ему все двадцать три) обращается к ней не на «ты», как принято в ее школьной среде, а на «вы», как обращаются только к взрослой совершеннолетней женщине.

Андрей назвался в свою очередь. И сразу стало как-то легче. Теперь они уже не безымянные и, значит, не безразличные друг другу люди.

Первый танец на этом и закончился. Но тут же, почти без всякой, самой маленькой передышки начался и второй, словно оркестранты специально удержали Андрея рядом с Наташей. Он пригласил ее и на второй танец, и на третий, и после на все остальные до самого окончания школьного бала, хотя краем глаза видел (и чувствовал), что Наташины подружки-одноклассницы очень недовольны его поведением, обижены и даже ревнуют. Ведь Наташа не самая лучшая и не самая красивая из них, мог бы пригласить и еще какую-нибудь другую выпускницу. Но для Андрея других уже не существовало, была только одна Наташа – Она.

Потом он провожал ее через весь город, через железнодорожный мост и привокзальную площадь к интернату. Уже начало рассветать, было чуточку прохладно и зябко от утреннего тумана и росы. Андрей набросил Наташе на плечи лейтенантский свой китель. Она не отстранилась от него, а приняла так же легко и просто, как и назвала свое имя.

Вообще с первых же минут общения Андрею было с Наташей удивительно легко и уютно (другого слова тут и не найдешь), как будто он познакомился с ней не два-три часа тому назад, а знал с самого раннего детства. По дороге, оставшись наедине, они разговаривали уже более пространно и раскованно. Никто теперь их не мог подслушать, не мог и помешать: ни танцующие рядом пары, ни излишне громкая музыка, ни ревнивые взгляды Наташиных одноклассников и одноклассниц.

Из своей тогда еще совсем коротенькой, всего семнадцатилетней жизни Наташа ничего от Андрея не скрыла (любая другая девчонка в ее возрасте непременно утаила бы, а то и начала бы вольно или невольно кокетничать, пряча это свое кокетство под лейтенантским кителем – знает их Андрей).

Жила Наташа с отцом, матерью и младшим братом Ваней в небольшом пограничном с белорусскими деревнями хуторе Деревины. Там закончила начальную школу, в пятый-восьмой классы ходила по лесным тропинкам за четыре километра в соседнее сельсоветское село Карповку, а в девятом-десятом училась уже здесь, в местечке.

Само собой разумеется, Андрей поинтересовался, чем же намерена заниматься Наташа после школы: учиться дальше или работать.

– Учиться, – твердо ответила она.

– И в каком же институте?

– В медицинском. Анна Васильевна говорит, что из меня может получиться хороший хирург.

– А не страшно? – немного удивился Андрей этому их совместному с Анной Васильевной решению – больно уж хрупкая и худенькая на вид была Наташа. Хирурги Андрею представлялись совсем не такими.

– А я бесстрашная! – вдруг еще с большей твердостью произнесла она и впервые за весь вечер засмеялась так, как не смеялась прежде, во время танцев: не по-детски, не по-девчоночьи, а веселым, заливистым смехом взрослой, умеющей постоять за себя женщины.

Андрей даже вздрогнул от этого ее неожиданного смеха и как-то совсем по-иному посмотрел на странную эту лесную жительницу, которая, оказывается, вон какая решительная и смелая: надумала стать хирургом и ведь, похоже, станет, не забоится ни скальпеля в руках, ни человеческой крови. Белое ее выпускное платье вдруг стало в глазах Андрея напоминать белый медицинский халат, а вечерние бальные перчатки – перчатки хирурга. Не хватало только больного. Впрочем, и больной был рядом, сердце у него стучало все тревожней и тревожней, требуя немедленного (может быть, даже хирургического) вмешательства.

После этого первого свидания-знакомства у Андрея с Наташей было еще три встречи. Вернее, четыре, но четвертая, последняя, совсем коротенькая, всего в полчаса – и о ней разговор особый.

Сменив парадную форму на полевую, повседневную, Андрей приезжал к Наташе в Деревины на велосипеде. Они оставляли его на лесной опушке, а сами безбоязненно углублялись в березовую рощу, в сосновый бор или в луговые ольшаники. Оба лесные деревенские жители, они в этих борах и ольшаниках чувствовали себя привычно и легко. Все здесь было на их стороне: и громадные, в два человеческих обхвата, боровые сосны; и лесные скрытные птицы – дятлы, зяблики, сойки; и крохотные роднички в оврагах и низинках – все стояло на страже первых свиданий Андрея и Наташи, хранило их тайные разговоры.

Но свиданий было всего три. На четвертое, скоротечное, Андрей примчался уже не на велосипеде, а на случайной счастливо подвернувшейся ему машине. Накануне поздно вечером Андрей получил телеграмму: его срочно отзывали из отпуска, и Андрей догадывался почему. Очередной его рапорт наконец удовлетворили, и это значит, что мирная жизнь Андрея закончилась и ему пора на войну, в Афганистан, менять отвоевавшихся или погибших там сверстников.

Отцу и матери Андрей об истинной причине столь срочного отзыва ничего не сказал. Зачем зря и преждевременно волновать их: может, причина эта и совсем иная – мало ли что случается в армии. Впрочем, отец, старый вояка, все понял и без объяснений, но не подал виду, щадя и без того до слез опечаленную мать.

А вот Наташе Андрей во всем признался. Свидание их было неурочное, и ему пришлось вызывать ее на лесную опушку через Ваню, который вместе с другими ребятишками пас на луговом выгоне гусей.

Наташа, взволнованная и, похоже, даже испуганная неурочным этим появлением Андрея, выбежала к нему с учебником химии в руках (должно быть, готовилась к вступительным экзаменам) и сразу догадалась, зачем и почему он здесь.

– Уезжаешь? – спросила она Андрея с такой тревогой в голосе и с таким испугом во взгляде, как, наверное, и спрашивают мужчин все любящий женщины перед неизбежной и, возможно, роковой разлукой.

– Уезжаю, – ответил Андрей, прижал Наташу к себе и, не испытывая с ее стороны никакого сопротивления, как-то торопливо и уже прощально поцеловал.

Это был их первый и единственный в жизни поцелуй. Та, попутная, машина уже возвращалась назад, и Андрею надо было торопиться, чтоб успеть в местечко на дневной трехчасовой поезд.

Наташа послушно, как истинная офицерская жена (а то, что она будет его женой, Андрей тогда ни капли не сомневался), отпустила его и как бы даже сама подтолкнула к машине, но потом спохватилась и на одно, но такое нескончаемо долгое, длящееся, может быть, даже до сегодняшнего дня мгновение упала ему на грудь.

– Я вернусь к тебе, – пообещал ей Андрей.

Она молча приняла это обещание, словно вовсе и не слышала его, а потом еще теснее прижалась к Андрею и попросила:

– Вернись!

Нетерпеливая машина на дороге начала уже сигналить, звать Андрея к себе, и он не мог не подчиниться ее настойчивым требованиям – времени было совсем в обрез, только заскочить домой, взять приготовленный матерью чемодан и скорее в местечко на поезд.

И все-таки на минуту возле Наташи Андрей еще задержался. Из учебника химии, который Наташа в порыве прощания обронила на землю, вдруг выпала маленькая ее узорчато обрезанная по краям фотография. (Та самая, которую позднее так нещадно, в мелкие клочки разорвет Ленка.) Андрей подобрал ее и уже на бегу попросил Наташу:

– Подпиши!

Она поняла его с полуслова, не стала отказываться, жеманничать, как могла сделать на ее месте любая другая девчонка, мол, подарит фотографию после, пришлет по почте, а эта не та, не такая, ей совсем не нравится. Но Наташа не была любая другая, а была одна-единственная. И она мгновенно поняла, что эта фотография для Андрея, уезжающего на войну, не просто фотография, а частичка ее самой, ее образ (образ мирной любви и жизни), и он непременно поможет Андрею на войне уцелеть и вернуться назад.

Шариковой тоненькой ручкой, которую протянул ей Андрей, Наташа написала на обратной стороне фотографии всего два слова, самых простых и обыкновенных, но так необходимых в тот момент Андрею, так навечно связавших его с Наташей: «Андрею от Наташи». И все, и больше ни единого намека: о памяти, о верности, о любви; если они были (возникли), то заключались в этих двух словах, двух именах, стоящих рядом.

Первое письмо Наташе Андрей написал еще из своей части, из Союза, где у него случилась неожиданная почти полуторамесячная задержка – не было замены, молодого лейтенанта, выпускника того же училища, которое заканчивал год тому назад и Андрей (он заболел и не прибыл еще на службу), чтоб передать ему парашютно-десантный взвод. Потом два-три письма Андрей послал Наташе из Термеза, где тоже задержался на несколько недель, проходя перед отправкой в Афганистан необходимую переподготовку, медосмотр и акклиматизацию. Ну а потом уже из самого Афганистана он писал ей частые, хотя и не очень пространные письма. Наташа отвечала тоже часто, незамедлительно, рассказывала о своей учебе в мединституте, куда все-таки поступила, о разных студенческих происшествиях, вечерах и вечеринках, о походах в кино и на концерты, о новых друзьях и подружках. Ничего она от Андрея не скрывала и не таила (он сразу бы почувствовал эту тайну и умолчание между строк), была перед ним чиста и откровенна, и он суеверно считал ее своим Ангелом-Хранителем, который там, в совершенно иной, нагорной жизни, где нет ни боев, ни смертей, ни мученических ран, бережет и хранит Андрея.

Ни отцу, ни матери, ни кому-либо другому по ту сторону войны Андрей о Наташе не говорил, словно боясь, что они как-нибудь случайно, не по своей воле и не по злому умыслу вспугнут этого Ангела-Хранителя, и он навсегда оставит его. Андрей, наверное, рассказал бы обо всем лишь Танечке, старшей своей сестре и подружке, верной хранительнице сердечных его тайн, но Танечки не было. Она слишком поторопилась расстаться с несмышленым еще, беззащитным братом, оставив его жить в одиночестве и сиротстве.

На войне же, среди руин и смертей, Андрей тем более никому не смел говорить о Наташе; фотографию ее, заведенную, словно в Зазеркалье, в целлофановый пакет, спрятал под обложку военного офицерского билета и хранил ее там, всегда на груди, всегда при себе, уподобив нательному заговоренному кресту. Открылся Андреи лишь одному Саше незадолго до мученической его смерти, как будто предчувствовал ее: дальше удерживать перед ним тайну было бы уже нечестно, не по мужской их испытанной в стольких боях дружбе.

Саша долго смотрел на фотографию Наташи из-под белесых своих обожженных афганским солнцем бровей, потом перевел взгляд на Андрея и сказал именно то, чего Андрей от него и ожидал, самые верные и самые необходимые на войне солдату слова:

– Эта дождется!

Но, увы, Наташа Андрея не дождалась. Письма от нее вдруг перестали приходить, причем как-то сразу, в одночасье, без каких-нибудь затяжных промежутков, когда можно думать, что адресат твой надолго уехал из города, отлучился, но вот-вот вернется и обязательно напишет длинное объяснительное письмо. Нет – ничего этого не предполагалось! Наташа перестала писать Андрею по собственному раз и навсегда принятому решению. Он почувствовал это каким-то странным, до предела обостренным на войне седьмым или восьмым чувством и принял эту потерю безропотно и стойко – к тому времени его уже называли в части Цезарем. А Цезарю, да еще на войне, не пристало долго переживать и помнить о женских изменах.

Лишь изредка, в недолгие часы перерывов между боями где-нибудь в горах или на «зеленках» он вдруг начинал (некстати и не вовремя) корить себя за то, что все-таки открыл тайну Саше. Не случись этого, может, и не случилось бы Сашиной смерти. Слишком близко к сердцу он принял молчаливую исповедь друга, взял часть его страданий на себя и с этими страданиями был распят на раскаленном камне. Враги вырвали их из него лишь вместе с сердцем, которое само еще не пережило юношеской первой любви – это Андрей знал точно.

Конечно, кое-что разведать о Наташе Андрей мог бы, к примеру, у той же Анны Васильевны, которая небось все (или почти все) знала о ее учебе и жизни в большом городе. Анна Васильевна для своих выпускников была чем-то вроде второй матери, с многими долгие годы переписывалась, следила за их судьбами, а часто и принимала в этих судьбах самое деятельное участие. Наташу, любимую свою ученицу, она из виду потерять не могла, и Андрей, только заикнись, сразу бы узнал все, что было известно Анне Васильевне. В любых делах, в том числе и сердечных, она не умела лукавить, говорила всегда и всем самую жестокую правду. За это Анну Васильевну бывшие ее, теперь давно уже взрослые, женатые, замужние и разведенные ученики по-особому уважали и ценили. Сказала бы Анна Васильевна правду и Андрею. Но он не позволил себе обидеть и разочаровать ее разведывательным письмом, мальчишеской просьбой помочь ему, воюющему солдату и офицеру, разобраться с семнадцатилетней взбалмошной еще девчонкой, у которой сегодня одно, а завтра – другое. Не мог он обидеть и саму Наташу. Розыскное его письмо к Анне Васильевне напоминало бы обыкновенное школьное ябедничество, а на него Андрей никогда не был способен. Он должен был поступить честно, по-мужски, и он именно так и поступил – разрыв с Наташей пережил молча и одиноко.

Через полгода, правда, во время первого своего афганского отпуска у Андрея была возможность все разузнать самому, заехать к Наташе в мединститут или домой, в Деревины, но он не стал делать и этого. Раз не судьба, то, стало быть, не судьба. А чтоб больше ее не испытывать и не гоняться за ней, он сделал самое простое и самое верное, что только и можно было сделать в его положении, – женился.

В поезде по дороге из Москвы в Брянск он неожиданно познакомился с Леной, которая ехала туда на преддипломную студенческую практику. Отношения их развивались стремительно и быстро, и к концу Андреева отпуска все было решено – они поженились и даже успели сыграть скоропалительную свадьбу в Кувшинках. Если быть честным, то Андрей, конечно, перед Леной безмерно виноват: не надо было ему жениться на ней, до конца не пережив еще разрыв с Наташей. Он сломал Лене судьбу, а потом и судьбу собственной дочери, которая с самого маленького возраста чувствовала (а чуть повзрослев, и видела, и понимала), что отец и мать у нее чужие, по-настоящему не породненные друг с другом люди. Впрочем, и Лене, наверное, не надо было выходить за Андрея замуж, поддавшись одному лишь обаянию офицерского его мундира. Меньше всего Лена походила на офицерскую жену, подвижницу, которая способна ехать за мужем в любую тмутаракань, в самый дальний, заброшенный где-нибудь среди степей или пустынь гарнизон. Она хотела жить не только для мужа и ради мужа, но и для себя и имела на то все права.

Огарок свечи давно уже погас, истаяв до самого основания; комнату заполонила вечерняя пугающая темнота и еще более пугающая тишина. Слившись воедино, они стали совершенно невыносимыми, давили на Андрея со всех сторон, словно он своим неожиданным здесь появлением нарушил их устоявшийся годами покой, мешал им, был лишним и ненужным. Они давно отвыкли от людей, от создаваемых ими шума и суеты и теперь ополчились на Андрея со всей силой и неистовством. Надо было как-то разрушить их единство, заявить свои права на жизнь в родительском, всегда таком светлом и солнечном доме. И Андрей вдруг догадался, как это сделать. Он на ощупь, но очень уверенно, не ошибившись ни в одном шаге, пробрался к простенку между лежанкой и дверью и так же на ощупь обнаружил там возле наличника старинные часы с двумя медно-латунными тяжелыми гирями. Еще во время уборки Андрей хотел было подтянуть эти гири, колыхнуть маятник, и когда тот разгонится и наберет ход, перевести стрелки, сверив время по своим особо точным командирским часам, но как-то засуетился, отвлекся на другие дела, и часы остались до самой ночи обиженно-мертвыми. А без их размеренного тиканья, без набатного боя дом тоже оставался мертвым, до конца не ожившим, не вырвавшимся еще из полона тишины и темени. Правда, у Андрея было опасение, что часы давно сломаны, заржавели, и сколько в них ни подтягивай гири, сколько ни толкай маятник, а они так и не заведутся, не пойдут.

Но опасения Андрея оказались напрасными – часы все-таки ожили, пошли. Гири, подчиняясь уверенным его движениям, поползли вверх, нигде не перепутавшись цепочками и не соскочив с шестеренок внутри механизма; маятник от одного-единственного почти неощутимого прикосновения начал бойко и весело раскачиваться из стороны в сторону, словно торопился догнать упущенное за столько лет бесполезного, замершего существования время. Оставалось только перевести стрелки, и все – дом наполнился бы жизнью, движением, время пошло бы, сдвинулось с места секунда за секундой, минута за минутой. Андрей занес уже было руку к большой отлитой в форме узорчатого копья стрелке и вдруг застыл, поймав себя на странной, невеселой мысли: а собственно, зачем ему точное время? В бой ведь не идти, на работу, на службу или еще куда-нибудь, где его ждут в определенно назначенный срок, – тоже. Так что вполне можно довериться одному лишь солнцу, как доверялись ему здесь сотни и тысячи лет потомки Андрея, древние люди – северяне, радимичи и вятичи. Поднялось солнце над горизонтом, взметнулось на верхушки деревьев – значит, пора подниматься, жить и работать, а спряталось за горизонтом-обрием в обратной стороне, на западе, утонуло в лугах и озерах – так это верный знак, что день на исходе, и надо закрывать ставни, запирать ворота и калитки, готовиться к ночи, к отдыху. Но уж если Андрею по какой-нибудь причине захочется узнать более точное время, то можно взглянуть на командирские свои прошедшие с ним все войны часы, а эти, настенные, нужны ему лишь затем, чтоб вспугнуть тишину и темень, которые давят и сжимают его до боли и звона в ушах. Андрей опустил руку и, кажется, вовремя: часы вдруг вздрогнули, в них послышался какой-то подозрительный скрежет, а вслед за ним раздались действительно набатные, отрывистые удары.

Андрей насчитал их двенадцать. Ночная тишина сразу растаяла, исчезла, уводя и увлекая за собой в самые потаенные углы, в подполье и подпечье, темноту. Андрей стал легко сейчас различать в горнице все предметы: кровать, дощатый диван, стол, а над ним в охранении рушника иконы и крошечную лампадку, в которой, кажется, еще светился едва зримый уголек.

Теперь Андрею можно было ложиться спать, ничего не боясь и не опасаясь. Впервые за несколько дней дороги он разделся и лег, укрывшись домашним стеганым одеялом, но не на кровати и не на диване, а выбрал себе для ночлега огнедышащую широкую лежанку. Он любил здесь спать когда-то в раннем, дошкольном еще детстве. Мать стелила Андрею на лежанке пуховую громадных размеров перину, и он, провалившись в нее, словно в горячее, жарко согретое облако, почти мгновенно засыпал. Андрей и сейчас надеялся именно на такой сон: перина была под ним, окутывала со всех сторон лебяжьим своим по-живому теплым пухом – оставалось только закрыть глаза. Андрей, подчиняясь дреме, начал медленно опускать веки и вдруг воочию увидел возле стола на венском стуле того, другого Андрея. Он все так же держал в руках фотографию Наташи и никак не хотел с ней расставаться, похоже, не догадываясь, что за ним следят. Окликнуть его у подлинного Андрея не было никаких сил, и он затаился, ожидая, что незваный его гость исчезнет как-нибудь сам по себе, и тогда можно будет забрать у него фотографию и спрятать ее в такое потаенное место, куда тот ни за что не проникнет: в нижний ящичек комода, где у отца под ключом всегда лежали председательские и директорские запретные для Андрея документы; или даже в чулан в кованую скрыню, где раньше хранились самые дорогие материны наряды: платья, юбки, кофты, шелковый «цыганский» платок, лежали праздничные вышитые крестом и гладью еще бабкой Ульяной рушники, простыни и накидки, долгие годы стояли, прячась от начальственного безбожного глаза, иконы. Но гость не уходил, оставался на своем месте, словно на страже, и Андрею пришлось смириться с этим: пусть сидит, дожидается утра, не выгонять же его из дома на холод.

Утро наступило яркое, солнечное, уже апрельское, напоенное по самые венчики весенними хмельными запахами, от которых голова идет кругом, а все тело изнемогает от неведомого томления. Оно разбудило вначале птиц, которые в эти дни долго спать не любят, зверей и зверюшек, весной тоже всегда чутких и настороженных, а потом добралось и до Андрея, затормошило его на лежанке острым солнечным лучиком: мол, вставай, соня и неженка, проспишь все самое интересное и важное. Андрей долго по-ребячьи отбивался от него, кутался в одеяло, отворачивался к стенке, как, помнится, делал это и в давние детские годы при отце и матери, которые к этому времени, конечно же, давным-давно уже поднялись и хлопотали по хозяйству: мать, подоив корову, растапливала печку, а отец отбивал во дворе косу или что-нибудь мастерил в повети. В летнюю пору, когда Андрею не надо было идти в школу, они никогда его не будили, давая поспать, сколько хочется, вдосталь и всласть. А вот в школьные месяцы мать легонько тормошила Андрея за плечо и всегда говорила одни и те же смешные и непонятные слова:

– Поднимайся, совы давно уже спят.

Андрей знал, что совы спят днем, отдыхают от ночной охоты, но все равно путался в этих материных словах и упреках, сомневался, подниматься ему или украсть у сов хотя бы еще минуточку-другую их сонного времени.

Как хотелось Андрею повторить и сейчас это сладкое, томительное пробуждение. Сквозь утреннюю дрему ему воочию виделись и слышались на кухне материны шаги, ее сказочные слова о совах и филинах, а во дворе звонкие удары отцовского молотка о наковаленку-«бабку». Андрей даже собрался сказать матери, что сейчас всех сов и сонь разгонит и поднимется, пусть она поскорее наливает ему в чашку утреннего теплого молока. Он выпьет его с ломтем ржаного подового хлеба, туго повяжет на шею пионерский галстук и побежит в школу по торной не просохшей еще от утренней росы тропинке. Но в следующее мгновение Андрей осознал, кто он сейчас, в каком возрасте и в каком состоянии души, и понял, что такого пробуждения в его жизни уже никогда не будет, что отец с матерью сейчас недосягаемо и безвозвратно далеко, а он, до срока постаревший и забывший свое детство, обманно нежится на остывающей лежанке.

Андрей поспешно открыл глаза и первым делом глянул на венский притаившийся возле этажерки стул – там никого не было. Андрей негромко, про себя, вздохнул и, полностью отрешившись от всех своих вчерашних ночных страхов, поднялся с лежанки.

День ему сегодня предстоял трудный и давно загаданный. Еще только готовясь к побегу и отшельничеству, Андрей решил, что первым делом в Кувшинках он пойдет на кладбище к отцу и матери, к Танечке, навестит их, уберет могилы, как и полагается это делать ежегодно в канун Пасхи и Радоницы. Вчерашний день ушел у Андрея на обустройство и налаживание жизни на новом месте. Его можно в расчет не брать, вычеркнуть и подлинным началом этой новой жизни считать день сегодняшний, когда у Андрея свершится свидание с родителями и Танечкой, с бабкой Ульяной, с прадедом Никанором, со всем их Михайловским родом.

Наскоро умывшись возле колодца холодной, хорошо отстоявшейся за ночь водой и так же наскоро позавтракав остатками вчерашней трапезы, Андрей пошел в сарай и поветь и принялся собирать необходимый ему для работы на кладбище инвентарь. Все оказалось под рукой, на своих, памятных Андрею с детства местах: лопата и сенные деревянные грабли (другими, железными, в их краях почти не пользовались: земля песчаная, рыхлая – они без надобности) стояли в повети за штабельком дров; плетенную из сосновых гибких кореньев корзину с высокой лозовой дужкой Андрей обнаружил в сарае на вышках; там же возле коровьего ковша-ясель он прихватил конопляный поводок (вдруг пригодится что перевязать, перенести). Надо было взять еще и топор, чтоб вырубить на могилах сирень, которая небось обступила их со всех сторон, а то и проросла на холмиках молодыми хлесткими побегами. Андрею пришлось еще раз вернуться в поветь. Топор, готовый к любой самой обыденной работе (лишь бы не томиться, не ржаветь в безделье) призывно высился в колоде, куда Андрей два дня тому назад загнал его в отчаянии по самый обух. Сегодня того необузданного отчаяния и той силы в Андрее уже не было (ушли, истаяли, утишились возле реки, возле колодца, на ступеньках крылечка и на горячей лежанке). Сегодня он иной уже человек – отшельник. С одного рывка, как на то Андрей рассчитывал, топор не поддался, упрямо и вязко удерживаясь в колоде. Понадежнее укрепившись на ногах, Андрей подступался к нему несколько раз и даже забоялся было, что не выдернет вовсе. Отцовский (да еще и дедовский) топор, прежде чем уйти в скорбную кладбищенскую работу, словно играл с ним, вспоминая отцовскую и дедовскую руки и сравнивая их с Андреевой, может быть, и отчаянной, но неловкой. Андрей игру принял, расшатал топор коротенькими отрывистыми ударами ладони по топорищу и, когда тот с вынужденным скрипом и повизгиванием все-таки поддался, победно засунул его за брючный ремень, как любил это делать когда-то и отец, собираясь в лес или в луга.

Грабли и лопату Андрей связал поводком воедино (отец сделал бы точно так же) и по-походному забросил на плечо, а корзину подхватил на локоть (так любила ее носить мать). Ноша была не особенно обременительной, и Андрей, выйдя за калитку, поначалу зашагал бойко и напористо. Но едва дом остался у него за спиной, как ноша эта вдруг стала все утяжеляться и утяжеляться, неподъемно давить на плечо и на руку, а топор натирать поясницу и больно ударять топорищем по раненому бедру. Андрей вынужден был несколько раз останавливаться, переменять плечо и руку, поудобней укладывать за поясом топор. Но стоило ему только двинуться дальше, как все опять повторялось. Андрей начал было сетовать на свое совсем ослабевшее здоровье, на раны и контузии, а с отчаяния и на радиацию, которая, может быть, уже делает свое неостановимое дело – невидимо подтачивает весь организм. И лишь подойдя к школе и сельсовету, он понял, что дело тут вовсе не в здоровье и не в радиации, а совсем в ином: неподъемная, болевая тяжесть давит на него изнутри, замедляет и укорачивает шаг. Ведь путь его лежит по мертвому, обезлюдевшему селу, мимо мертвых, заколоченных домов, и из каждого окна, из каждого подворья за ним следят и провожают мертвыми взглядами тени живших здесь когда-то односельчан. Многие дома уже порушены временем и непогодой. То здесь, то там бедственно, обнаженно зияют решетчатыми опалубками крыши, скрипят и бьются на ветру, взывая о помощи и участии, перекосившиеся калитки и ворота, клонятся к земле переломанными сводами колодезные журавли – всюду запустение и гибель.

Андрей, один-единственный живой здесь человек, идет сквозь это запустение, как сквозь строй, и хотя, казалось бы, ни в чем он ни перед домами, ни перед калитками, ни перед почти непроходимо заросшей бросовым кустарником-крушиной улицей не был повинен, но все равно гнется под их справедливыми укорами: слишком поздно он вернулся сюда – тут нет отрады и спасения человеческой душе, тут теперь сплошной, усеянный могилами погост.

Спасение Андрей находил только в одном: он вернулся сюда не ради жизни, а ради смерти, потому что сам тоже давно мертвый, отчаявшийся, потерявший всякую веру и надежду человек. Так что пусть они особо на него за это опоздание не сетуют – к живым он, наверное, не вернулся бы.

Чем ближе к кладбищу, тем крушина и мелкий хвойный подлесок становились все гуще и гуще, заступали дорогу, иногда возникая прямо на тропинке, чего раньше никак не могло быть: народ сновал по ней с утра до вечера, утаптывал, утрамбовывал сапогами, ботинками-галошами, а чаще босыми пятками. По ее обочине рос лишь широколистный лечебный подорожник да трава-мурава, которые всегда прибиваются к человеческому жилью, к людям. Теперь же все переменилось: тропинка заросла крушиною и подлеском, а ее обочина колючим дурнишником, полынью и нехворощью. Подорожник и трава-мурава под их напором отступили, ушли из Кувшинок вслед за людьми.

Чтоб окончательно не сбиться с дороги и не заплутать в непролазных дебрях, Андрей стал метить на церковь, на ее далеко видимый купол. Путеводной Полярной звезды, так счастливо сиявшей над ней в ночь Андреева возвращения, теперь, понятно, не было, но зато на самой маковке купола возвышался чудом уцелевший при всех невзгодах и гонениях крест. Однажды обнаружив его, Андрей теперь не упускал крест из виду, шел прямо на него, уже мало заботясь о том, попадает он на тропинку или проламывается сквозь заросли крушины и дурнишника напрямик.

Церковь открылась Андрею как-то вдруг, неожиданно. Заросли и гущавина оборвались на полушаге, еще задолго до церковной порушенной ограды, словно перед ними встала какая-то невидимая, запретная граница, и они перешагнуть ее не посмели. Может, и так! Сколько помнит Андрей, за церковной оградой, на цвинторе, всегда росли громадные вековые дубы: они зорко охраняли и берегли свои владения, не впуская в подножье ни сорного мелколесья, ни сорного вездесущего бурьяна. Не впустили они его и сейчас.

Во времена Андреева школьного детства церковь в Кувшинках была закрыта. А вот в дошкольные его, едва памятные годы служба в ней правилась. Бабка Ульяна несколько раз по большим праздникам водила туда Андрея, заставляла креститься и склонять голову перед иконами. Он крестился и склонял, но всегда рвался из-под сумрачных церковных сводов на залитую солнцем улицу, по-детски боясь этих строгих во взгляде икон, а еще пуще священника, отца Ювеналия, и дьякона Игната, одетых в позлащенные непривычные в обыденной крестьянской жизни одежды. Когда же Андрей подрос и страхи его ушли, церковь закрыли. Долгие годы она пустовала, потом ее пробовали приспособить под клуб и фельдшерский пункт, но неудачно: надо было сбрасывать купола, переделывать все внутри, а денег у колхоза на это не было, да и жители, только недавно пережившие войну, все ее страдания и беды, грозились в этот новообращенный клуб и фельдшерский пункт не ходить. Кое-как превратили церковь в подобие сельповского склада, да так она и простояла до начала восьмидесятых годов, когда вдруг опамятовались и, словно предчувствуя скорую чернобыльскую беду, вернули храм церкви в первозданном виде, не успев, правда, как следует обновить и подремонтировать.

Дорога Андрея шла в общем-то мимо церкви, в подлесье, где у них и было сельское их родовое кладбище. Но поравнявшись с церковной оградой, Андрей вдруг заметил, что дверь в храме распахнута настежь, на две равновеликие половинки, как она распахивалась когда-то лишь во время больших престольных праздников. Ветер, налетая то с одной, то с другой стороны, нещадно терзал дверь, силился захлопнуть ее, но она была так тяжела и, судя по всему, так проржавела в петлях, что ветру не поддавалась, а только сиротски скрипела, словно прося милости и подаяния.

Не отозваться на этот ее скрип и почти человеческие стенания было никак невозможно, и Андрей, сложив у подножья крылечка кладбищенскую свою ношу, заглянул в темный дверной проем. Он почему-то надеялся, что церковь сейчас встретит его сиянием свечей, запахом воска и ладана, а то, может, и молитвенными голосами певчих, трубными возгласами дьякона Игната, смиренными словами отца Ювеналия, как это и полагается во время любой службы (а коль дверь распахнута, то, стало быть, служба идет, правится), но она встретила Андрея совсем по-иному. В церкви было темно и пусто, всюду чувствовался разор и бедствие, словно после какого-то нашествия: на полу валялись деревянные подсвечники, обрывки вышитых рушников, битое стекло, кирпич. Но самое страшное и горестное – Андрей на стенах не обнаружил ни единой иконы, ни единого образа, без чего церковь уже не церковь, а лишь заброшенное нежилое здание – бывший сельповский склад. Поначалу Андрей было подумал, что все убранство церкви: иконы, кресты, древние намоленные книги – забрали с собой, уходя в изгнание, деревенские жители, не поверив запретам и уговорам начальства, что брать ничего нельзя – все поражено радиацией и таит в себе верную и мучительную гибель. Но потом, еще раз и уже много внимательней оглядев церковь, Андрей утешительную эту свою догадку отверг: если бы иконы, кресты и все прочее церковное богатство забирали, уходя, словно во время войны, в дальнее отступление из родных мест, кувшинковцы, то они бы за собой такого разорения и пустоши не оставили бы. Все-таки хоть маленькая надежда на возвращение сюда у них бы жила. А если бы она умерла, то кувшинковцы скорее сожгли бы здесь все дотла, чем так вот надругаться над церковью, куда раньше ходили молиться, где крестили своих детей, прощально отпевали умерших стариков.

Все это устроили люди чужие, пришлые ради наживы и скорого дармового обогащения. Не побоявшись никакой радиации или надеясь, что ходкий товар они быстро сбудут с рук ничего не ведающим покупателям и перекупщикам, которых полным-полно развелось теперь и у себя дома, в России, и за границей. А то, что эти по большей части, поди, неверующие любители древней иконной живописи будут после болеть и помирать, пораженные, словно в наказание за свое легкомыслие, радиацией, так это им без разницы. Деньги теперь почти всегда пахнут кровью и смертью – и они к этому привыкли. Крестьянских домов грабители не тронули, наперед зная, что там особо ничем не поживишься. Ни золота, ни серебра, ни жемчуга в этих домах сроду не бывало; самое большое богатство – телогрейка, кирзовые сапоги да выходная байковая рубаха. Конечно, старинные, рублевских еще времен иконы, может быть, и есть где-нибудь в домах, но это ведь повсюду надо взламывать заколоченные двери, определять в потемках, старинная это икона или обыкновенный наспех сделанный подмалевок, который имел великую цену лишь для хозяина дома, а на торговом рынке за него и ломаного гроша не дадут. Да и смертоносное время поджимает, долго находиться в зараженной зоне грабителям тоже не резон – храбрость, купленная за деньги, не больно надежная. Андрей это по своему военному опыту хорошо знает. Поэтому грабители и позарились только на церковь: живьем сорвали со стен иконы – и поскорее в безопасное место.

Андрей поднял с пола подсвечники, поставил их возле амвона, где они и стояли, наверное, прежде, и вышел из церкви, решив, что как-нибудь попозже, когда окончательно обустроится дома, непременно вернется сюда, все приведет в порядок и какой-никакой божеский вид. Былого облика и значения церкви он, конечно, слабыми своими силами и умением не вернет, но пусть в ней будет все чисто и прибрано – все-таки церковь.

Дверь, благодарно, по-живому скрипнувшую под его рукой, Андрей поплотнее прикрыл на обе створки, просунул в проушины двойного продольного пробоя дубовую палочку, которую поднял на крыльце, и для верности подпер еще камнем-песковиком, обнаружив его поблизости, возле ограды.

Дальше дорога Андрея лежала мимо школы и клуба. Зайти туда ему тоже хотелось. И прежде всего в школу, в свой родной класс, в отцовский директорский кабинет. Но на сегодня хватит для Андрея и церкви – вдруг в клубе и школе точно такой же разор и поругание, и ему опять придется расстраиваться и волноваться душой. Андрей лишь замедлил на минуту-другую шаг и посмотрел издалека на клубные и школьные двери. Они были вроде бы заперты, нетронуты – уже и то хорошо. Правда, окна в двух-трех местах неизвестно кем и по какой причине были выбиты, расколоты. Но, может, это сотворено и не человеческой рукой, а градом, дождем или порывом ветра, бурей и ураганом, которые могли бросить в стекло и камень, и еловую шишку, и какой-нибудь сучок-корягу.

На кладбище тоже было полное запустение и беспорядок. Все подходы к нему: песчаные тропинки, в давние годы всегда наторенные живыми людьми, небольшие полянки и опушки, не занятые еще могилами, подобие аллей – междурядья – сплошь заросли бурьяном, диким боярышником и гуще всего сиренью. Но следов разорения и грабежа Андрей на кладбище вроде бы не заметил. Тут заезжим налетчикам и вовсе поживиться нечем: одни кресты да кое-где стандартные пирамидки из гранита и мраморной крошки – печальные свидетели безбожного времени.

К своим родовым могилам Андрей пробился не без труда, в иных местах даже вынужденно вырубая топором вставшие на его пути заросли сирени и боярышника. Но сами могилы, к удивлению Андрея, остались почти не затронутыми побегами ползучего, цепкого кустарника. Лишь кое-где по холмикам были видны тоненькие нестойкие веточки сирени с уже набухшими почками, да у изголовья Танечкиной могилы самосевом проросла вишенка. Причиной всему был, наверное, громадный, неохватный дуб, росший в междурядье, и точно такие же две сосны, возвышавшиеся чуть поодаль. Они взаимно переплелись, сроднились ветвями и образовали над могилами настоящий хвойно-лиственный шатер. Под этим шатром, в его сумраке и тени, куда почти не проникали солнечные лучи, могильные холмики находились в полной охране: на них не росла ни сорная трава, ни одичавший кустарник, ни даже кладбищенские вечнозеленые шишки-молодило: им не хватало тепла и света. И лишь возле Танечкиной могилы, крайней в ряду, чудом пробилась вишенка.

С Танечкиной могилы Андрей и начал свой скорбный труд. Граблями он очистил ее от многолетнего хвойно-лиственного наноса, потом подровнял бугорок лопатой, по-садовому обкопал вишенку, укрепил чуть покосившийся дубовый крест. Когда-то в детстве этот крест казался Андрею очень высоким, по крайней мере, много выше его мальчишеского роста, а теперь словно вошел в землю и едва-едва достигал до пояса. Детские кресты всегда были меньше взрослых, как меньше и короче была жизнь лежащих под ними. Приходя на кладбище с бабкой Ульяной или с матерью, Андрей, помнится, очень боялся именно этих крестов, тоненьких и нестойких, как будто временных. Ему мнилось, что похороненные под ними дети сейчас выберутся из земли и позовут Андрея играть в прятки, догонялки или в лапту. А как играть с мертвыми да еще на кладбище, где надо вести себя тихо и смирно, во всем слушаясь бабку Ульяну и мать?

Теперь эти страхи у Андрея, понятно, прошли, но все равно от них остались какой-то непреодолимый холод в груди и вполне взрослые уже печальные мысли о краткости и бренности человеческой жизни.

Завершив уборку и обустройство могилы, Андрей с лопатой и корзиной в руках пошел к небольшому песчаному карьеру на опушке кладбища, чтоб набрать там белого крупнозернистого песка. С давних пор у них было заведено посыпать могильные холмики этим далеко видимым желто-белым покровом, будто поминальными скатертями и домоткаными половиками. Могила, не посыпанная к Радонице песком, считалась неубранной, заброшенной. Отступать от древнего обычая Андрей не посмел, хотя никто его за нерадение в обезлюдевших Кувшинках и не осудил бы. Но убирал он могилы не для постороннего глаза, а для себя самого да для лежащих под земляными холмиками родных по крови, а значит, и по жизни людей. Их осуждение в беспамятстве было бы для Андрея самым страшным.

На убранство Танечкиной могилы Андрею хватило всего две корзины песка – столь невысокий был на ней холмик. Стоя на коленях, Андрей посыпал его крупными горстями, выравнивал, выбирал случайно попавшиеся камушки и соринки и все думал и думал о Танечке, силился представить, какой бы она была сейчас, во взрослой жизни. Но ничего из этих усилий не получалось – Танечка навсегда оставалась в памяти Андрея десятилетней задумчивой девочкой, которая с трудом удерживает на руках непослушного младенца-брата. И лишь когда Андрей начал выкладывать на могиле поверх песка крест из еловых уже расщепившихся шишек (тоже давний у них в Кувшинках обычай), мелькнул перед ним на одно мгновение образ взрослой печальной женщины, очень похожей на мать. Она возникла за спиной Андрея у креста и вдруг сказала так, как только и могла сказать старшая сестра в вечной тревоге за младшего брата:

– Андрейка, что же ты стоишь на коленях?! Земля еще холодная – простудишься.

Андрей оглянулся, чтоб сказать ей в ответ что-нибудь утешительное и беспечное, мол, ничего, я привычный, закаленный, но Танечки уже не было. То ли она исчезла где-то за кладбищенскими соснами, то ли ее заслонила от Андрея непроницаемая пелена апрельского весеннего воздуха.

Земля под коленями действительно была еще холодной и влажной, и Андрей поднялся на ноги, не смея ослушаться Танечки, которая, вишь, не посчиталась ни со временем, ни с дальней, наверное, дорогой, пришла на кладбище, чтоб предупредить раненого и контуженого брата о холоде и простуде, для него сейчас опасно вредных и губительных.

Обязательный ободок из самых крупных шишек вокруг холмика Андрей выложил уже на корточках, минуту-другую полюбовался своей работой, как любовался ею когда-то в детстве, и перешел к отцовской могиле.

На ней возвышался сосновый, судя по всему, наспех сделанный кувшинковскими мужиками крест. Стоять ему надлежало недолго, год-полтора, пока военкомат соберется воздвигнуть пирамидку с красной звездой и тем отдать последнюю поминальную дань фронтовику. Но чернобыльский взрыв помешал великому этому замыслу, да и хлопотать насчет пирамидки было некому: Андрей сам воевал то в Афганистане, то в Чечне, гонялся за «духами» и «чехами», а Ленка – что ж, кровь не родная, похоронила свекра – и на том спасибо.

Над отцовской могилой Андрей трудился, наверное, часа полтора. Чтоб убрать белым песком высокий ее холмик, с прилежанием когда-то насыпанный друзьями-товарищами отца (тут уж на них не посетуешь), Андрею пришлось ходить к карьеру раз пять. Вдоволь он поработал и топором. Могила все-таки заросла в изголовье кладбищенской дикой сиренью. Это издалека ее не было видно, а вблизи тоненькие, ломучие веточки обнаружились, обозначили себя бледно-зеленые побегами. Рубить их было жалко, но и не рубить нельзя – через год-другой они окрепнут и так заполонят могилу, что ее и вовсе не найдешь. На кладбище подобных, сплошь заросших сиренью и бузиной могил можно обнаружить немало. Родственники сами поумерли или разъехались, и могилы год за годом пришли в полное запустение и беспамятство. Зрелище даже для кладбища печальное и тоскливое.

Мыслей и воспоминаний об отце у Андрея было нескончаемо. Хоть навечно поселись здесь, на кладбище, а всех не передумаешь. Но одна, непоправимо горькая и скорбная, больше других не давала Андрею покоя, запоздало казнила его: какие ни находи оправдания, а все-таки он повинен в том, что не смог похоронить отца, как полагается то сыну, попрощаться с ним, обнять в последний раз уже неживого, на краю могилы. Мысль эта и раньше много раз настигала Андрея, но сегодня у отцовской могилы-кургана она встревожила его с какой-то новой силой и тяжестью. На похоронах матери Андрей тоже не был и тоже казнил себя за это, но то была совсем иная казнь. Мать, не обнаружив Андрея у гроба, наверное, простила его, как прощала за все и при жизни, сказала даже издалека: «Ты, Андрейка, не беспокойся, народу на похоронах много – управятся». А вот отец не сказал ничего, лишь посмотрел на Андрея из-под мертвых век, и это его молчание тяжелее любых самых укоризненных слов.

Вслед за отцовской могилой шла могила матери, потом могила бабки Ульяны, прадеда Никанора и прапрадеда Ильи и еще целый ряд, изголовье к изголовью, крест к кресту могил, под которыми покоились древние, не известные Андрею родственники. Над каждой из этих могил Андрей трудился, не покладая рук, как будто хотел отработать за все те годы, когда здесь не бывал, не носил из карьера белого поминального песка, не выкладывал по холмикам и бугоркам кресты из еловых шишек, не катал на Радоницу в память об умерших пасхальное крашеное яйцо.

Когда же все было свершено: могилы убраны, украшены, листья и сиреневая вырубка отнесены в овраг, который начинался сразу за кладбищем, – Андрей опять связал воедино поводком лопату и грабли, подхватил их на плечо, а корзину на локоть и встал уже было на торную тропинку-просеку, чтоб идти домой, как вдруг его внимание привлекла беломраморная заросшая сиренью и вишенником пирамидка в соседних порядках. Пока Андрей неотрывно работал, он должного внимания на нее не обращал (и почти не видел в непролазных зарослях), думал, пирамидка да и пирамидка, воздвигнутая на могиле какого-нибудь фронтовика или даже гражданского человека, родственники которого так внимательно, семейно, позаботились об умершем: установили вместо недолговечного креста мраморное редкое на деревенском кладбище надгробие. Но теперь Андрей заинтересовался ею и решил сходить в соседние эти порядки, чтоб посмотреть на пирамидку с лицевой стороны, где непременно должна быть надпись, фамилия, имя, отчество, даты жизни, а может, и фотография. И он не ошибся в своих предчувствиях и догадках. Не без труда раздвинув, а кое-где так и разломав плечом укоренившийся уже, заскорузлый вишенник, Андрей подошел к невысокой металлической оградке (тоже редкость на деревенских кладбищах-погостах) и в скорбном молчании застыл возле нее, болезненно и нервно вздрогнув всем своим израненным и контуженным телом. С фотографии глянул на Андрея совсем молоденький солдатик в форме рядового пехоты, веснушчатый и белесый, сразу видно, обгоревший на жарком южноазиатском солнце. Внизу под фотографией стояли даты его совсем коротенькой жизни: 1966—1985 гг., а справа почти во всю высоту пирамидки фамилия, имя и отчество. Кто он и чей, Андрей с первого взгляда не признал, хотя фамилия была их, кувшинковская, знакомая с самого детства. Он стал повнимательней всматриваться в лицо парня, которого по совместной деревенской жизни, конечно, не помнил, все-таки разница в десять лет кое-что значила. Когда этот парень только родился, Андрей уже ходил в третий или в четвертый класс, считал себя вполне взрослым человеком и с малышами не водился. Тут надо было определяться по родовым признакам, которые надежней любых документов. Деревня ведь до сих пор делится на роды, и хотя они часто смешиваются и взаимно переплетаются, но все равно признаки передаются из поколения в поколение. Вот, к примеру, у Андрея, в Михайловском их роду, люди все крупные, костистые, с чуть удлиненными лицами; волосы у всех русые, носы с казачьими какими-то горбинками, а глаза у большинства – голубые. Таков и Андрей. Встреть его кто из кувшинковских жителей после десятилетней, а то и двадцатилетней разлуки – и сразу признает, скажет: ты Михайловского роду, нос такой, казачий, был и у отца твоего, и у деда, и у всех других сродственников.

Еще пристальней вглядевшись в лицо парня, Андрей наконец по родовым этим, самым верным приметам признал его. Был он из роду Постовых, но не тех, что жили на хуторе, на отрубах, а совсем иных, по деревенскому прозвищу Васильки, дедовский дом которых стоит неподалеку от кладбища, по ту его, лесную, сторону.

Где и как погиб этот девятнадцатилетний деревенский парень Сергей Постовой, Андрей не знал, но легко представил, как все это случилось. Мог Сергей погибнуть во время какого-нибудь «песчаного похода» в горах, или на «зеленках», или подорваться на фугасе, или сгореть в «наливнике». Скорее всего, последнее, потому что на его погонах виднеется эмблема автомобилистов: два колеса и крылья. Привезли Сергея, вчерашнего сельского механизатора широкого профиля, в запаянном цинковом гробу даже без крошечного смотрового окошка, потому что смотреть на его изуродованное, обгоревшее лицо невозможно, да и было ли там это лицо вообще. Как хоронили Сергея на кувшинковском кладбище, какой здесь стоял плач, крики и стоны, Андрей тоже легко представил. Дважды в своей военной жизни он доставлял на родину «груз-200», знает, что это такое, а еoе лучше знает, как просто превратить человека из «венца творения» в самые обыкновенные головешки, в пепел.

Андрей закурил сигарету и долго, пока она вся не истаяла от глубоких частых затяжек, стоял возле ограды, вспоминал растерзанного Сашу, которого хоронить ему не довелось (на родину Сашу отвозил какой-то прапорщик, а Андрея не отпустили: обстановка была тяжелая, напряженная, взвод неделями не выходил из боев), вспомнил и многих других погибших солдат и офицеров, несчастного Лаврика, торопливые похороны его останков в песчаной раскаленной могиле, от которой сейчас не осталось и следа. И вдруг подумал о том, что когда он здесь умрет, то у него тоже не будет могилы. Хоронить Андрея некому: тело его расклюют прожорливые вороны, а кости постепенно врастут в землю, затянугся в весеннее половодье илом, а по осени укроются, словно саваном, опавшими листьями. Невеселое, конечно, будущее. Но, впрочем, что об этом печалиться? Здесь, в дебрянских лесах и болотах, во время войны погибли сотни и тысячи солдат. Хоронить их тоже было некому.

Правда, они погибли в бою, в сражении, а Андрею доведется умереть от немощи и болезни, и потому он им не ровня, хотя они, даст Бог, не загордятся, подвинутся костьми, освобождая ему клочок земли. Там Андрей и поляжет в предназначенный день и час. Лучше бы, конечно, под холмиком и крестом на кладбище, между могилами отца и Танечки, где места (Андрей точно приметил и даже безбоязненно измерил лопатой) есть как раз на одно захоронение. Но как будет, так и будет, надо смириться со своей участью: сам виноват, надо было погибнуть в бою, глядишь, похоронили бы на Родине с отданием воинских почестей, с долгими поминальными речами и троекратным залпом холостыми патронами, как похоронили здесь Сергея Постового. Хотя неизвестно еще, что лучше…

Андрей закурил еще одну сигарету, но больше оставаться у ограды не стал, а пошел назад к своим порядкам, решив, что как-нибудь сладится с силами и по-братски уберет Сережину могилу, сгребет листья и хвойные иголки, посыплет надгробие белым песком, выложит крест – пусть соседствует рядом с пятиконечной звездой, друг другу они, поди, не помешают. Но на сегодня с Андрея хватит! Если тут задержаться еще на час-полтора, то совсем можно затосковать, а тоска для него сейчас самый опасный враг.

И все-таки на минуту Андрей задержался. Подхватывая на плечо лопату и грабли, он еще раз, теперь совсем уже прощально, окинул пространство между Танечкиной и отцовской могилами и определил, что место там еще для одной могилы действительно есть – и оно его, Андреево. Мать и бабка Ульяна за такой выбор на него не обидятся, они понимают, что сын и по смерти должен лежать рядом с отцом. Танечка же пусть лежит по другую, левую, сторону, потому что она старшая его, единственная и единственно любимая сестра.

Дома Андрей дал себе самую коротенькую передышку: опять покурил да выпил кружку воды – и вышел во двор, чтоб довершить обследование своего хозяйства и обширных, до самой реки и леса, земельных владений. Первой на очереди у него была, конечно, дедовская кузница. Через сад, мимо ожившего, обновленного колодца Андрей пробрался к ней и широко распахнул ворота. На него дохнуло не выветрившимся даже за столько лет запустения и затворничества запахом железа, окалины, кожаных мехов, щекочущим ноздри древесно-угольным запахом горна. Сразу за воротами Андрей обнаружил в закопченном ящике полный набор кузнечных инструментов: молотки, кувалды, клещи, всевозможных размеров и предназначений зубила, пробойники, россыпь напильников и много чего другого, в детские годы для Андрея столь заманчивого. Теперь он был всему этому единственный и полновластный хозяин и мог пользоваться по своему усмотрению.

Заманчиво было сейчас Андрею раздуть горн и, вспоминая отцовскую науку, что-нибудь отковать, пусть самое мелочное и незначительное (дверной пробой или крючок), но собственноручно. В запальчивости он даже открыл угольный ящик и, обнаружив там горсти две березового древесного угля, подхватил его было на совок, но потом опамятовался и бросил назад. Если уж браться за кузнечное дело, то надо с утра пораньше, при восходе солнца, а нынче, ввечеру, уже поздно: пока раздует горн, приладится, на улице совсем стемнеет, а в темноте какая в кузнице работа. К тому же и нет подручного – молотобойца.

В юношеские и курсантские годы Андрей не раз исполнял при отце эту должность. Вволю и охоту махал пудовой кувалдой, накачивая силу и мускулы. Он и теперь позарился на нее, выхватил из ящика, привычно, по-кузнечному, поплевал на руки и размахнулся из-за плеча, в отблесках солнца воочию увидев на наковальне раскаленный обрубок железа. Но в самое последнее мгновение обрубок этот, словно убранный какой-то невидимой рукой, исчез, и удар у Андрея получился обманно глухой да и не той прежней, молодой силы, когда из-под кувалды летели в разные стороны целые стопы искр. Рука и раненое, с перебитой ключицей плечо отозвались на этот невыверенный удар (таким ударом можно лишь испортить поковку) резкой, колючей болью, которая тут же побежала вниз по всему телу, что-то опасно тревожа и задевая внутри. Андрей едва сдержал невольный вскрик, бросил кувалду назад в ящик и, больше ни к чему не прикасаясь в кузнице (даже к вожделенным для любого мальчишки мехам), вышел за ворота на свежий воздух. Нет, пока он к кузнечным делам, к таким замахам не готов. Тут надо приспосабливаться ко всему потихоньку, неспешно, приучая истерзанное понапрасну на войне тело к мирной серьезной работе. Это не ящики сбивать в тарном цеху.

Но все равно Андрею было обидно, что не смог он с первого захода и замаха оживить в кузнице прежде всегда такую звонкую наковальню, вдохнуть в воловьи мехи, словно в человеческую грудь, живительный воздух, что не по плечу ему оказался молот-кувалда, как будто Андрей уже не кузнец, не сын и не внук кузнеца.

Обида эта, похоже, передалась и кузнице. Андрею вдруг почудилось, что она прямо на его глазах начала проседать первыми двумя венцами в землю, коситься тесовой крышей и дымарем, тоскливо скрипеть воротами. Ему захотелось подставить ей плечо, подпереть, выровнять рубленные по-старинному «в лапу» углы. Андрей и впрямь прислонился к одному из этих темных потрескавшихся углов, и кузница вроде бы выровнялась (или это выровнялся, почувствовав опору, он сам, еще минуту тому назад качаемый на ветру, словно одинокая былинка в поле). Так они и стояли, взаимно поддерживая и ободряя друг друга, чувствуя, что поодиночке им не выжить: кузница больше не скрипела воротами, не клонилась к земле дымарем, не стонала изнутри мехами – человеческой грудью, а Андрей никак не мог оторвать взгляда от тяжелого кованного в четыре грани крюка, на котором висела целая обойма лошадиных подков – все на счастье.

Андрей усмехнулся этому своему видению, задышал ровнее и действительно как-то счастливей. Он безбоязненно отслонился от угла, словно наперед знал, что тот, укрепившись человеческой живой силою, больше не пошатнется, не рухнет, – и пошел вокруг кузницы, ко времени вспомнив, что, пока совсем не завечерело, надо попытаться отыскать отцовский схрон с керосином, иначе опять придется коротать ночь в полной темноте.

Удача ожидала Андрея с тыльной стороны кузницы за двумя совсем одичавшими яблонями. Он еще издалека заметил припорошенный листвой бугорок, стал по-лисьи разгребать его – и не промахнулся в своих поисках. Под листьями обнаружилась дубовая негниющая доска, а под доской яма, в которую была закопана по всем строительно-земляным правилам, с гидроизоляцией из многослойного рубероида, двухсотлитровая бочка. Андрей постучал по ней сверху камушком и по глухому, утробному ответу понял, что бочка не совсем пустая. Громадная гайка, закрывавшая наливное отверстие, простым усилиям Андрея не поддалась, и ему пришлось сходить в кузницу за зубилом и молотком. Дело сразу пошло на лад: гайка, несколько раз взвизгнув заржавевшей резьбой, послушно поползла против часовой стрелки, словно сама хотела поскорее освободить отверстие, безмерно устав столько лет подряд удерживать в напряжении бочку. Подобрав с земли хворостинку, Андрей опустил ее в отверстие и с радостью удостоверился, что бочка полна керосином действительно почти до половины. Он опять добрыми, благодарственными словами вспомнил отца, который запасся керосином на долгие годы вперед, как будто предчувствовал, что запас этот однажды так выручит Андрея, вернувшегося в родительский дом. Сам же он после смерти матери, судя по письмам, на долгую жизнь уже не рассчитывал.

He откладывая дело на потом, Андрей отыскал в повети среди отцовских инструментов шланг, а в сарае рядом с меловым ящиком керосиновую бутыль и, с непривычки немного помучившись, наполнил ее ровно по заводской обручик-отметину на исходе горлышка, как, помнится, всегда наполнял отец. Потом Андрей принес из дому лампу, отвинтил колпачок и, с наслаждением вдыхая керосиновый сладковатый запах, заправил стеклянное ее тельце. Лампа сразу отяжелела, заважничала и как бы даже загордилась своим видом и значительностью, хотя на ней не было еще ни колпачка, ни стекла, и спасительный, раздвигающий тьму огонек дремал еще где-то и таился на кончике фитилька. Помогая будущему пламени вырваться наружу, Андрей обрезал фитилек с двух сторон кузнечными ножницами, погонял его колесиками взад-вперед, потом завинтил на место колпачок и принялся колдовать над стеклом. Надежно прикрыв узкую горловину ладонью, Андрей обдал стекло горячим дыханием: оно сразу запотело, стало матово-непроглядным, но эта непроглядность была недолгой, кратковременной, и стоило только Андрею прикоснуться к стеклу вначале специально заведенной еще матерью для этого действа фланелькой, которую он обнаружил на коменке рядом с лампой, а потом обрывком газеты, и стекло сразу засияло глянцевыми своими выпуклыми щечками, готовое принять пламя любой силы и света.

Андрей не стал медлить, занес лампу в дом, поставил ее в горнице на стол и, соблюдая все меры предосторожности, зажег напитавшийся керосином фитилек. В горнице было еще светло, сумерки только еще надвигались, и можно было ожидать, что огонек никак не проявит себя, будет тусклым, неярким и даже преждевременно-лишним при свете дня. Но он все-таки не потерялся, осветил и согрел горницу желто-горячим своим, чем-то похожим на весеннюю озерную кувшинку пламенем. Андрею стало жалко его гасить. Он присел на стул и несколько минут наблюдал, как огонек, все больше и больше разгораясь, трепещет на кончике фитилька и рвется по обжигающе-раскаленному стеклу вверх, словно хочет взлететь к лампадке и тоже зажечь ее.

Но за окном еще горел день, солнце еще только одним краешком коснулось на западе речного разлива, и огонек, кажется, это чувствовал и сам просил Андрея о пощаде, обещая, что это ночью он заменит ему и солнечный восход, и солнечный закат, а сейчас надо еще отдыхать. Да и керосин попусту тратить не стоит. Андрей прислушался к этим советам-нареканиям огонька, ревниво дохнул на него сквозь узенькое стекольное горлышко и, когда тот послушно и благодарно спрятался внутри фитилька (не мог же он исчезнуть бесследно), вышел опять из дома.

Теперь на очереди у Андрея была баня. Живому человеку без нее не прожить. Хочешь держать в чистоте душу и мысли – содержи в повседневной чистоте тело. Так, помнится, любил говорить перед помывкой отец, большой почитатель бани и парилки, куда всегда брал с собой и Андрея.

Баня у них тоже была старинной, похоже, еще древних, прадедовских времен. Срубили ее деревенские плотники, как и дом, «в лапу» из неодолимо-толстых смоляных бревен, основательно на века проконопатили болотным мхом; изнутри ощелевали осиновой, хорошо держащей влагу доской, снаружи украсили резными наличниками, а на конек водрузили голосистого петушка. Тут уж хочешь не хочешь, а в субботу или в воскресенье после трудов праведных устроишь всей семье самый большой деревенский праздник – помывку.

Разделялась баня на три части; просторный и светлый предбанник, где на жердочке всегда висели дубовые и березовые веники, рядком, словно какие уточки, стояли на лавке самых разных размеров ковшики для горячей и холодной воды; штабельком и горкой лежали возле печной дверцы опять-таки березовые, самые жаркие дрова. Из предбанника собственно в баню можно было проникнуть сквозь массивную, но легко открываемую, на кованых навесах дверь. За долгие годы она так пропиталась паром, прокалилась на огнедышащей жаре, что стала мелово-белой и как будто даже прозрачной.

Слева от двери стояла печка с вмазанным в нее чугунным котлом. Сделана она была хитро и замысловато. Топилась печка из предбанника, но одним концом-боровом выходила в третью часть бани – парилку. Там в железной бадье, согреваемой боровом, высились камни-песковики. Плеснешь на них из ковшика холодной воды, а лучше, конечно, заправленного хмелем и всякими другими лесными и луговыми травами квасу – и сразу поднимается над камнями столб горячего дурманящего голову и размягчающего все тело пара. Тут уж не зевай, взбирайся на самую верхнюю полку и отдавай себя в истязание березовыми и дубовыми вениками. А потом стремглав выскакивай на улицу в ледяной сугроб или под ледяные струи колодезной воды. Отец приучил Андрея к парилке с самого раннего детства, и, может быть, именно поэтому тот, и вырос таким крепким, почти никогда не болел, а если и болел, то старался скрыть свои хвори и не любил жаловаться.

Андрею захотелось сейчас же, немедленно наполнить котел водой, растопить печку и, пока она будет согреваться, закипать, сходить в дом за чистым нательным бельем, полотенцами-рушниками да за квасом, чтоб вначале плеснуть его на раскаленные камни, а после, уже сидя в предбаннике, всласть попить из ковшика или кружки. Глядишь, и все нынешние болезни и хвори Андрея: раны, контузии, другие, наружно невидимые увечья – затянулись бы, утихли и больше никогда его не тревожили.

Но Андрей вовремя сдержал себя. Во-первых, надвигаются уже сумерки, ночь, а мыться все-таки надо бы по дневному свету, который, помнится, всегда вольно проникал сквозь широкое окошко в предбанник, заглядывал сквозь продолговатые, похожие на слуховые амбразуры оконца и в баню, и в парилку, но всего чуть-чуть, словно стеснялся обнаженных человеческих тел.

Во-вторых, в чугунном котле нет воды, и сколько ни старайся, а до ночи ее не наносишь, хотя колодец и – вот он – рядом, и не согреешь: дрова небось отсырели и сразу не займутся.

И главное (это в-третьих и в-четвертых), нет у Андрея сейчас гражданского нательного белья, чисто выстиранного в реке, просушенного на ветру и солнце, выглаженного деревенским угольным утюгом. Белье у него военно-казенного образца – тельняшки, защитного цвета майки; человек в них тоже становится казенным, почти ничем не отличимым от такого же, как и сам, солдата и рекрута.

Нет у Андрея и рушника-полотенца. Вернее, есть, лежит где-то в скрыне или в шифоньере, выстиранный и вываренный в жлукте еще матерью, но теперь насквозь пропитанный радиацией и непригодный к пользованию. Впрочем, этого уж Андрею бояться нечего…

Он посидел в предбаннике на лавке минуту-другую, подержал на весу ковшики и квасные кружки, вдохнул, почти зарывшись лицом в дубовые и березовые веники, хмельного запаха прошлых, давно, еще при отце-матери, отживших зим и весен и осторожно закрыл за собой дверь. Банный день, как и было когда-то заведено у них в доме, Андрей устроит себе в субботу, наносит с утра в котел воды, растопит печку, перестирает и заново выгладит все рушники-полотенца, а нательное белье возьмет отцовское, которое небось сохранилось где-нибудь в шифоньере – донашивать его было уже некому. С квасом вот, правда, у Андрея произойдет заминка: ни ржаной муки, ни вдосталь хлеба у него нет. да и все квасные рецепты он, признаться, подзабыл, не перенял в свое время от матери. Ну да не беда, тут можно для начала обойтись и ключевой колодезной водой, холодной, ломящей зубы, прямо сейчас из сруба, а еще лучше вскипяченной в самоваре, который надо будет отыскать в сенях и начистить перетертым мелом и кирпичным песком,

Сегодня была, кажется, среда, так что в запасе у Андрея еще имелось два дня, чтоб по-настоящему приготовиться к банному торжеству. А нынче, пока совсем не стемнело, надо еще заглянуть в клуню, обследовать, что там и к чему.

Не заходя во двор, он огородами, по-за сараем и поветью пробрался в клуню, которая стояла чуть на отшибе от всего остального подворья. Сделано это было, похоже, намеренно, чтоб удобней, не цепляясь в дворовых воротах, завозить в нее и заносить снопы, скирдовать после обмолота на задах солому-обмялицу и вообще чувствовать себя во время страды вольно и нестесненно.

После кузницы клуня была для Андрея в детстве самым вожделенным местом. На каждом шагу в ней встречались тайны и секреты, привычные, но не каждодневно (и тем более детьми) употребляемые крестьянские орудия: в углу стояли метлы, которыми подметают глиняный ток и колосуют, то есть освобождают от колосков, только что обмолоченное зерно; вдоль бревенчатой стены висели на крючьях цепы, а под ними стояли деревянные грабли и низенькая колодочка, с которой зерно веют почти плоским совочком-лопаточкой. Он находился тут же, при колодочке, висел на отдельной дубовой рогатульке, искусно вбитой, ввинченной в стену. На вышках, подальше от мышей, стояли липовые коробы-мерки на пуд и полпуда зернового весу.

Глинобитным током клуня разделялась на две части. Слева и справа от него были засеки, всегда темные и потаенные. В одной из них, чаще всего левой, хранились не обмолоченные еще снопы ржи, ячменя, проса и гречихи, а в другой – туго связанные специальной палочкой-цуркой кули соломы. К правой засеке под одной крышей с клуней примыкал амбар. В нем были прорублены две двери: наружная и внутренняя. Наружная надежно запиралась навесным амбарным замком, а внутренняя (со стороны клуни) притворялась лишь на крючок да и то не всегда. Во время обмолота она была широко распахнута и даже привязана сырицовым ремешком к стене, чтоб вольней и безопасней было заносить в амбар обмолоченное, хорошо проветренное и просушенное зерно. В летнее время в кулевой засеке, а в зимнюю пору прямо на току стояла механическая соломорезка, которую Андрею в детстве вдоволь пришлось покрутить, когда они с отцом резали на ней солому для корма корове. Отец рассказывал, что до войны у них была еще и механическая веялка. Но как только затеялась коллективизация, дед Матвей предусмотрительно сдал ее вместе с лошадьми в артель, иначе не миновать бы ему раскулачивания. Хозяйства, в пользовании которых были веялки, конные сенокосилки или маслобойки, причислялись к кулацким.

Каким образом деду удалось сохранить соломорезку – неизвестно. Но она и сейчас стояла в темном углу кулевой засеки. Андрей подошел к ней и с силою несколько раз крутнул на холостом ходу. Запрятанные где-то внутри на барабане продолговато-острые ножи сразу взвизгнули и начали хищно мелькать в неширокой прорези, требуя соломы. Андрей огляделся по сторонам, готовый унять их ненасытный голод, но ни единого клочка соломы он в клуне не обнаружил. То ли отец в последние свои годы уже ничего не сеял и не молотил, то ли сразу по его смерти соседи с согласия Лены вывезли из клуни все содержимое – не пропадать же добру.

Дверь в амбар была притворена всего наполовину, не по-хозяйски. Так прикрывают ее лишь посторонние, равнодушные к чужому добру люди. Может, и правда, они здесь побывали…

Андрей легонько толкнул дверь, и, прогибаясь под низко свисающим косяком, вошел внутрь амбара. Он и прежде всегда входил сюда с замиранием сердца, с каким-то тайным трепетом, как входят, наверное, всякие богатыри и витязи, Иван-царевичи по ниточке и клубочку в подземные царства, наполненные небывалыми чудесами и богатствами. Богатства и чудеса в амбаре действительно встречались на каждом шагу. Вдоль стен стояли дощатые щитно закрываемые крышками-ве́ками закрома под зерно и муку. В зерновых закромах доски были янтарно-чистыми, испещренными неглубокими продольно-волокнистыми бороздками. Проделали их за долгие годы и десятилетия зернышки, одно за другим стекая все вниз и вниз к подножию, к поду ларя. Они же и отполировали до янтарного блеска и чистоты широченные и без того гладко, под фуганок оструганные доски.

От мучных ларей-закромов всегда исходил хлебный, сытно щекочущий ноздри запах. Изнутри они, словно какими искусно плетенными кружевами, были украшены мучной изморозью.

Рядом с мучными ларями, прикованные к высокой матице цепью, торжественно раскачивались амбарные весы с двумя громадными латунно-медными тарелками-тальками. Однажды, когда Андрею было уже года три, а то и все четыре, отец, большой выдумщик и озорник, подхватил его с пола, усадил на одну из этих тарелок, а на другую бросил несколько не так уж чтоб и больших гирь. Сколько Андрей тогда весил, он не запомнил, но зато хорошо запомнил, как вначале было испугался, стал хвататься за скользкие цепочки, которыми талька была прикреплена к коромыслу, а потом успокоился и принялся раскачиваться на весах, словно на настоящих качелях. Пример оказался заразительным, и через несколько дней Андрей вместе со своим товарищем, соседским мальчиком, пробрались тайком в амбар и вдвоем устроили на весах подобие качелей. Хорошо, что об этом их проступке не узнали ни отец, ни мать, ни бабка Ульяна, а то не избежать бы им наказания, сурового разговора.

В ближнем углу за ларями стояла ручная старинная мельница. На памяти Андрея ею иногда пользовалась бабка Ульяна, но молола не зерно, а какие-то коренья и орехи, из которых готовила лекарственные снадобья, отвары и мази.

В другом, противоположном, углу возвышались две ступы (самые необходимые в крестьянском хозяйстве орудия): одна ручная, с увесистым дубовым толкачом, а другая – ножная, на которой нужно было работать, стоя на раскачивающейся вверх-вниз перекладине.

Любопытства ради Андрей стал поочередно открывать в ларях крышки и заглядывать туда. Все они оказались пустыми, опорожненными. Судя по всему, Лена все-таки успела перед отъездом раздать зерно и муку соседям. И лишь в самом последнем, чуть укороченном, примыкающем к стене, Андрей вдруг обнаружил мерки три-четыре проса. Он запустил в него руки, пересыпал с ладони на ладонь. Просо было золотисто-сухим и текло между пальцами, будто речной прокаленный на солнце песок. Заманчиво было Андрею засыпать его сейчас в одну из ступ, хоть в ручную, тяжеловесную, хоть в ножную, всегда легкую в ходу, и столочь совка два-три на пшенную, правда, водяную, не молочную (откуда взять молока?) кашу или на утренний пшенный суп, который можно по-солдатски сварить с тушенкой. Но тут же Андрей и отказался от этого намерения. Легче всего просо перевести на еду, на суп и кашу, но ведь надо думать и о завтрашнем дне, о предстоящей (и в общем-то скорой) зиме, до которой он, даст Бог, доживет. А коль так, то как раз время вскопать на огороде сотку-другую, латочку, как у них говорят, земли да и засеять ее просом, а уж с будущего урожая и полакомиться кашей с супом.

Андрей вышел из амбара в хорошем, веселом настроении и по-хозяйски окинул взглядом весь огород. Земли у него теперь немерено, от подворья и до самых грядок – пахотная, урожайная, в отцовские и материнские годы всегда хорошо унавоженная, вспаханная, перебранная, считай, по комочку руками; а дальше, за грядками, – луговая, сенокосная; а еще дальше – лесная, окружающая луга и пахоту непроходимой стеной сосновых боров, березняков и ельников. И что с того, что теперь эта земля, тысячи ее гектаров и километров – пустынная, заросшая чертополохом и бурьяном, гибельно больная, но все равно она его, Андреева, и стало быть, надо обходиться с ней по-крестьянски, вовремя выходить в поле с плугом и бороной, вовремя засевать и обихаживать. И пусть для начала это будет всего лишь маленький клочок, латочка проса, но всё уже не пустыня, не одна только чернобыльная полынь да колючий дурнишник. А там, глядишь, дело и пойдет, лиха беда – начало.

Андрей долго стоял возле амбара, осторожно, в рукав, курил и все прикидывал и прикидывал, как ему лучше распорядиться землей, где выбрать латочку для проса. Раньше отец всегда сеял его поближе к пойменным грядкам, делая разрыв в полоске, занятой под картошку, но теперь Андрею можно было перенести его и поближе к двору, чтоб сподручней выходить на просяную плантацию, когда время подойдет полоть ее. Картошку же в этом году Андрею посадить, наверное, вряд ли удастся. Во-первых, слабыми своими силами, одной только лопатой, он много земли не вскопает, да еще такой заброшенной, затвердевшей, покрытой, словно панцирем, полуметровым дерном; а во-вторых, нет у Андрея семенного, посадочного материала, хотя бы мешка-другого старой, пережившей зиму картошки. Впрочем, если поднапрячься, то можно сладить и с картошкой. Надо будет сходить на колхозный двор, поглядеть в механических мастерских, гаражах и ангарах – не застоялся ли там какой-нибудь брошенный впопыхах тракторишко «Беларусь» (лучше бы, конечно, лошадка, Конек-Горбунок и легонький конный плужок), а за посадочным материалом придется сделать вылазку в местечко или в окрестные, прилегающие к нему жилые деревни. Тут иного выхода нет.

Солнце уже опустилось за лес и речку, сумерки тайными тропками, бурьянами и зарослями стали наползать вначале на огороды и сад, а потом подобрались и к амбару с клуней. Андрею пора было идти в дом, растапливать лежанку, зажигать лампу да и сумерничать в тишине и покое, как не раз о том мечталось и на войне, и потом уже в городском доме, где он в заточении провел бесполезных два года. День сегодня у Андрея заладился хороший, и хотя сделано не так уж и много, но зато много увидено и много передумано, а это, может быть, самое главное.

Докурив сигарету, Андрей и пошел было в дом, но на полдороге вдруг вспомнил, что он еще не обследовал омшаник, который притаился вон там за клуней, на самом стыке огорода и сада. Сколько Андрей помнит, отец всегда держал пчел, любил, надев на голову широкополую шляпу-бриль с сеткою от пчел, поколдовать над ульями и медоносными колодами, разбросанными с весны по всему саду. Андрей в такие часы был у отца на подхвате: тоже облаченный в сетку и холщовые, специально пошитые матерью для этих деяний рукавицы, держал дымарь, рамки, носил, когда понадобится, воду. Кое-что в медовых, пчеловодных делах Андрей от отца перенял, и теперь неплохо бы, конечно, возродить пасеку, расставить ульи и колоды по саду. Сейчас к тому как раз время, еще неделя-другая – и пчела пойдет в лет, брать, пока не зацветут сады, первый самый сладкий взяток с луговых и лесных трав. Вот только где отыскать этих пчел? Уж о чем о чем, а о пасеке Лена вряд ли позаботилась, не до этого ей было. И если не притянул за ульями кто-нибудь из соседей, то, скорее всего, пчелы либо погибли, либо, в лучшем случае, одичав, улетели в леса. Там их и надо будет поискать. Глядишь, какой-нибудь поредевший рой и обнаружится. А уж снять его и перенести в улей даже для Андрея, давно не бравшего в руки дымаря, дело нехитрое. Пусть пчелы заново привыкают к человеку, да и он к ним тоже – все веселей будет жить, все не в одиночестве.

Сгоряча Андрей действительно повернул было к омшанику, стал прокладывать к нему тропинку по-за клуней и амбаром, но на самом подходе к бревенчатому с узенькими окнами-бойницами срубу, от которого и сейчас, кажется, веяло запахом меда и воска, вдруг передумал. Во-первых, уже почти совсем темно и сумеречно и в омшанике ничего толком не разглядишь, а во-вторых, вдруг там пусто, ни ульев, ни колод, ни дымаря с сетками – только расстроишься и испортишь так хорошо прожитый сегодня день.

Дом встретил Андрея совсем по-живому. Едва он вступил за порожек, в сени, как дом сразу, словно солдат, стоящий на карауле, доложился, мол, все здесь у нас, пока ты отсутствовал, хорошо и ладно, чисто и прибрано: окошки просторны и широки, лампадка перед иконами висит твердо, непоколебимо, хоть сейчас ее зажигай, часы идут-тикают. Лежанка, правда, малость нахолодала, да на чердаке скребется, оживая к весне, мышь. Но тут уж ты сам справляйся.

Андрей и начал справляться. Открыв дверцу лежанки, выгреб с колосников неперегоревшие вчера угли, а из поддувала пепел и отнес все это богатство за сарай в специально заведенную отцом пепельную бочку – как-никак, удобрения, и Андрею в страду при земледельных его работах сгодятся. Мышь Андрей по здравому рассудку трогать не стал. Вреда от нее пока нет никакого, так что пусть скребется, все живая душа. Да и поздно уже лезть на чердак в потемках, хотя опять-таки и заманчиво. Там должны бы храниться отцовские рыболовные снасти: удочки, жаки-вентеря, а может, притаилась где и сеть, Андрею сейчас завладеть ею неплохо бы. Как только сойдет полая вода, паводок, надо будет наладить лодку и попытать рыбацкого счастья. И не ради одной забавы, отдыха, по которому Андрей, признаться, порядком соскучился за двадцать лет военной своей одиссеи, а и ради пропитания. Ведь на одной тушенке да консервах не проживешь, надо переходить на природный, подножный корм, лесной, речной и озерный. Рыбы, если не лениться, можно вдоволь заготовить и на сегодняшний день, и на зиму, впрок, насолить ее, навялить. Это уж совсем надо быть бездельником, чтоб, живя, обретаясь при реке, не кормиться от нее.

Пока совсем не стемнело, Андрей, экономя керосин, зажигать лампу не стал, покойно сидел возле лежанки, довольствовался лишь одним неярко-желтым светом, что исходил из распахнутой дверцы. Но когда темень окутала в горнице все сущее: стол, дощатый диван, шифоньер, Андрей лампу зажег и, придвинув ее поближе к этажерке, уселся на венском стуле, как не раз сиживал здесь с книгою в руках в детстве. Лампадка перед иконами тоже как бы зажглась сама по себе и озарила комнату горним каким-то, льющимся с высоты светом. А может, то были всего лишь отблески на ее посеребренной чаше, исходящие от близко стоящей лампы. Но эти два огня: горний и земной, соединившись прямо над головой Андрея, были теперь нерасторжимы и отгоняли ночную темноту подальше от дома, за лес и речку. Несколько минут под огненной их охраной и теплом Андрей сидел тихо и почти бездыханно. Ему казалось, что никуда он из родительского дома не уезжал, не был на войне, не терял там лучших своих товарищей, не валялся полумертвый в госпиталях и не чувствовал себя потом, после войны, неприкаянным и никому не нужным. Все это было в другой жизни и совсем с другим человеком, жестким и непреклонным, с Цезарем, а он, Андрей, всегда жил здесь в Кувшинках, при отце и матери.

Стараясь укрепить в себе это странное и обманчивое чувство, Андрей потянулся к этажерке за какой-нибудь книгой, чтоб почитать ее в покое и тишине, наслаждаясь каждым словом и каждой буквой, когда ничто тебе не мешает: ни посторонние, отвлекающие мысли, ни нестерпимая боль от раны, ни посторонние, чужие люди.

Книги на полках были знакомы Андрею с детства. Отец тщательно подбирал их, самолично ставил на нужное, раз и навсегда определенное место и никому не позволял переставлять, а уж тем более засорять этажерку случайными, сорными, как он говорил, книгами. С годами одна за другой выстроились у него на полках самые важные и самые необходимые книги, которые отец любил часто перечитывать и повелевал читать Андрею: «Капитанская дочка», «Герой нашего времени», «Тарас Бульба», «Записки охотника», «Казаки», «Хаджи Мурат» и еще много-много других и в прозе, и в стихах. Андрей долго думал, какую взять, на какой остановиться. И вдруг на самой верхней полке, рядом с фотоальбомом, заметил совсем незнакомую ему книгу в тяжелом кожаном переплете. Андрей вынул ее из ряда других и, поднеся поближе к лампе, прочитал тисненное древним шрифтом, вязью название: «Библия». Как эта книга попала к ним в дом, на отцовскую этажерку, да еще на верхнюю, самую почетную ее полку, можно было только догадываться. То ли отец приобрел ее где-нибудь в последние годы, когда гонения на церковь и подобные книги ослабли, то ли она хранилась, неведомая Андрею, в их доме рядом с иконами в потаенном уголке сундука-скрыни и теперь, освобожденная из-под запрета и заточения, вернулась к жизни, заняла подобающее ей, заглавное место на отцовской этажерке.

Никогда прежде Андрею всерьез держать в руках Библию не приходилось, и тем более не приходилось сколько-нибудь всерьез, осмысленно изучать ее. Попадись, к примеру, Библия в его курсантские годы в училище, никому бы несдобровать от бдительного замполита. Дело вполне могло дойти до отчисления. Там изучались другие науки: марксистско-ленинская философия, атеизм.

Ни у кого из офицеров или солдат (даже у книгочея и убийцы Климова) не видел Андрей Библии и на первой своей, афганской войне. Не дошла тогда до нее еще очередь. А вот на чеченских войнах Библия уже обрела право жизни, ее можно было обнаружить на каждом шагу и в офицерских модулях, и в солдатских палатках, не говоря уже о священниках-добровольцах, которые стояли на довольствии при некоторых частях. На войне, как ни в каком другом месте, человек думает о жизни и смерти, о смысле кратковременной этой жизни и неотвратимости смерти, поскольку сам постоянно находится между ними, на зыбкой их грани.

Но Андрею на войне было не до книг. Во-первых, его взвод (а на чеченских войнах рота и батальон) постоянно находился в боях, в соприкосновении с противником, тут бы успеть поспать, поесть, кое-как прийти в себя, а во-вторых, какие книги, когда кругом смерть, раны, кровь, бессмысленные разрушения, пожары и гибель.

Теперь же, кажется, самое время. Все неотвратимо страшное в жизни Андрея уже позади, все испытано, пережито, можно и отдаться книгам. И хорошо, что первой в руки ему попалась столь неожиданная, неведомая Андрею – и вечная.

Он по-школьному, по-ученически открыл было книгу на самом первом, залитом в нескольких местах воском титульном листе, подробно изучил его и перелистнул дальше, намереваясь начать чтение с заглавной строки и страницы, как его тому учил когда-то отец, но вдруг обнаружил, что по всей книге, едва-едва выбиваясь из-под корешка, пестрят частые закладки. Больше всего их было почему-то во второй части книги. Отложив изначальное чтение на потом, может быть, даже на завтра, Андрей открыл книгу на первой из этих, сразу было видно, отцовских закладок. Он думал, что она отмечает одно из Евангелий: от Матфея, от Марка, от Луки или от Иоанна, самые читаемые и самые главные в Библии части, но ошибся. Судя по всему, отец изучил (а может, и знал) Евангелия раньше, а теперь у него дошла очередь, до других мест и других страниц Библии. Это были «Послания Апостола Павла».

Опять отложив изначальное, постраничное чтение на потом, Андрей стал следовать за отцовскими закладками и осторожными карандашными пометками напротив особо поразивших его наставлений Апостола Павла:

– Испытайте самых себя, в вере ли вы; самых себя исследуйте. Или вы не знаете самых себя, что Иисус Христос в вас? Разве только вы не то, чем должны быть.

– Впрочем, братия, радуйтесь, усовершайтесь, утешайтесь, будьте единомыслены, мирны; и Бог любви и мира будет с вами.

– Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтоб вы не были истреблены друг другом.

– Дела плоти известны, они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство.

– Идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия (соблазны), ереси.

– Ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное. Предваряю вас, как и прежде предварял, что поступающие так царствия Божия не наследуют.

– Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера.

– Если мы живем духом, то по духу и поступать должны.

– Братия! если и впадет человек в какое согрешение, вы духовные исправляйте такового в духе кротости, наблюдая каждый за собою, чтобы не быть искушенным.

– Ибо кто почитает себя чем-нибудь, будучи ничто, тот обольщает сам себя.

– Имея пропитание и одежду, будем довольны тем.

– Ибо корень всех зол есть сребролюбие, которому предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям.

– Знай же, что в последние дни наступят времена тяжелые.

– Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны,

– Непримирительны, клеветники, невоздержаны, жестоки, не любящие добра,

– Предатели, наглы, напыщены, более сластолюбивы, нежели боголюбивы.

– Да и все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы.

– Злые же люди и обманщики будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь.

– Для чистых все чисто; а для оскверненных и неверных нет ничего чистого, но осквернены и ум их и совесть.

– Они говорят, что знают Бога; а делами отрекаются, будучи гнусны, и непокорны, и не способны ни к какому доброму делу.

– Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом.

Было отмечено вдумчивой рукой отца и множество других наставлений и заветов Апостола Павла. Читая их, Андрей как бы следовал за отцовской мыслью, за теми вопросами, которые больше всего волновали и тревожили его в старости, в последние предсмертные годы жизни. Ни в каких иных книгах отец, судя по всему, ответов на эти вопросы не находил, вот и взялся, быть может, действительно в предчувствии скорой смерти за Библию, за «Послания Апостола Павла».

На некоторых закладках Андрей обнаружил коротенькие отцовские заметки:

– Что есть человек?

– Человек должен жить по вере, а не по закону.

– Прежде всего человек должен жить духовной жизнью, а не плотской. Этим он и отличается от всего остального живого мира.

–. Человек должен жить так: вот – земля, вот – небо, а между ними – человек. Не мешайте ему обрабатывать землю и смотреть на небо – и все будет хорошо.

– Достоевский прав: если Бога нет, то человеку все дозволено. Похоже, мы к этому и пришли.

Обдумывая одну за другой коротенькие эти отцовские заметки, Андрей с запоздалым раскаянием думал, как же он, оказывается, мало знал своего отца, как мало общался с ним и вообще, как мало жил рядом с ним, гонимый по жизни то честолюбивыми замыслами, то войнами и страданиями, а то и просто непростительным собственным легкомыслием. А надо было жить здесь, в Кувшинках, набираться от отца, как от Апостола Павла, мудрости.

Настенные часы-ходики, не ошибясь ни в одной минуте, пробили полночь, и Андрей закрыл книгу, не в силах читать ее дальше: так много накопилось у него на душе тяжести и запоздалого раскаяния. Он хотел уже было поставить книгу на место и вдруг обнаружил на последних ее страничках тесно прижатую к обложке обыкновенную школьную тетрадку. Андрей взял ее в руки и поразился, пожалуй, больше, чем самой книге, в которой она лежала. В тетрадке были отцовские повременные записи, чем-то напоминающие дневник.

Странный все-таки был у Андрея отец, странный и не похожий на многих других деревенских (да и не только деревенских) мужиков. И дело здесь, конечно, не в агрономическом и учительском его заочном образовании и не в чтении книг, к которым отец был так неравнодушен, а в том, что над всем вычитанным из книг и познанным в жизни он любил и умел думать и мыслить, «помышлять», как не раз говорил о том.

Он «помышлял» сам и заставлял «помышлять» других. Отсюда и все его, иногда самые неожиданные затеи. Вернувшись с войны и немного оглядевшись в деревенской жизни, он вдруг собрал таких же, как и сам, вчерашних фронтовиков, их жен, невест, младших братьев и сестер, переживших оккупацию, и устроил театр. Играли (разыгрывали) деревенские мужики в том театре пьесы, рассказы и повести, которые отец собственноручно превращал в пьесы, самых знаменитых авторов: Гоголя, Островского, Пушкина, Чехова. Отец был за режиссера, но иногда тоже брал себе какую-нибудь роль, актерствовал, маленькую, незначительную и по большей части смешную. Он любил изображать всяких мелких чиновников, недалеких умом и мыслью, взяточников, казнокрадов, льстецов и угодников, которых и в нынешней жизни было вдоволь и от которых больше всего и страдали деревенские бесправные люди. В чеховском «Злоумышленнике» отец играл следователя, допрашивающего хитроватого мужичка, что откручивал на железной дороге гайки под грузила для рыбацких сетей, в «Хамелеоне» – жандарма-подхалима, в «Ревизоре» – Держиморду. Андрей в детском своем возрасте в начале шестидесятых годов видел еще несколько таких постановок и никак не хотел верить матери, что толстый дядька в железнодорожном кителе и очках и есть его отец.

Много еще чего интересного придумывал отец, стараясь как-то разнообразить деревенскую послевоенную жизнь. То вдруг устраивал праздник Ивана Купалы – с кострами, катанием на лодках, русалками и водяными, то затевал по весне, едва сойдет снег, с пятидесятилетними мужиками игру в лапту, то, собрав за школою на выгоне всю деревенскую детвору, учил ее запускать в небо на длинной суровой нитке змея.

Поэтому ничего не было удивительного в том, что отец вел еще и записки, дневник. Ему мало было одних книг, театров, разговоров с мужиками, рыбалки, охоты, кузницы и пасеки, ему еще хотелось поговорить наедине с самим собой, поспрашивать у самого себя о насущном и сокровенном и тут же по возможности дать ответы на все эти вопросы. И все-таки Андрей не ожидал прочитать того, что прочитал в отцовской тоненькой тетрадке-дневнике:

– Вчера, прервав отпуск, уехал Андрей. Я догадываюсь – куда. С его характером и воспитанием этого и следовало ожидать. Когда другие воюют, он в тылу сидеть не будет. Анфисе пока ничего не говорю, надо подождать от Андрея хотя бы одного письма.

– Письмо пришло. Правда, еще из Союза, но между строк я чувствую, что Андрей уже весь там – в Афганистане. Анфиса, кажется, тоже почуяла недоброе. Письмо Андрея слишком бодрое и многословное. Раньше он таких не писал. Анфиса сама перечитала, расплакалась и сказала: «Вы что-то от меня скрываете». Как мог, успокоил ее.

– Наконец все подтвердилось. От Андрея пришло письмо из афганского города Файзабада. Это самая северная провинция, отрогом уходящая в Индию. Анфиса плачет. Я в Андрея верю, он хорошо подготовленный и обученный офицер. Боюсь только за излишнюю его горячность. На войне надо иметь холодную голову.

– Анфиса вчера сказала: «Давай вернем в дом иконы. Вынесли их, и через год утонула Танечка». Я согласился. Без веры нельзя. Тем более в такие дни, когда Анфиса только и живет что одной верой в счастливое возвращение Андрея.

– Целый вечер читали Евангелие от Матфея. Я вспомнил, как когда-то в детстве дед Никанор заставлял меня учить «Закон Божий». Я учить не хотел – не велели в школе, грозились, что не примут в пионеры. Дед сказал:

«Попадешь на войну, да как начнут палить из пушек или поднимут в атаку, так только молитвою и спасение». Он был прав: на войне я сколько раз тайно перед боем молился. Да и другие (знаю точно) тоже молились, в том числе и коммунисты.

– Опять видел во сне распятых немцами под Минском при отступлении детей. Их было четверо, годовалых, едва из пеленок. Немцы прибили детей гвоздями прямо на стене бревенчатого дома.

– Прислала письмо Лена. Жалуется, что Андрей редко пишет. Чувствую я – жить они не будут. Слишком разные люди. В мирное время это еще как-то скрывалось, сглаживалось, а теперь, когда Андрей на войне, проявляется все больше и больше. Лена раздражена и обижена. Наташку в этом году на лето не привезет. Они уезжают отдыхать куда-то на юг. Жаль. Анфиса совсем затоскует.

– В Афганистане погиб сын Постовых, Сережа. Сегодня хоронили. В цинковом гробу с маленьким окошечком в изголовье. Анфиса вся изошлась слезами, от Постовых не отходила ни на шаг. Понять ее можно – от Андрея опять давно нет письма. Последнее было из госпиталя. Пишет, что ранен легко, но как на самом деле – неизвестно. Если легко, то в Ташкент бы его не повезли, оставили бы на излечение во фронтовом госпитале. Анфиса порывалась к Андрею съездить. Я не пустил. Так будет лучше. Андрей не тот человек, которому нужна излишняя опека.

Сережу жаль! Хороший был парень, покладистый. Я его помню с первого класса.

– Сегодня годовщина гибели Танечки. Ходили с Анфисой на кладбище, посидели возле могилы. Анфиса опять плачет, корит себя, что разрешила Танечке идти в тот день на речку. И так каждый год.

– Андрею осталось служить в Афганистане всего три месяца.

Анфиса считает дни.

Последняя запись в тетрадке была самой тяжелой:

– Умерла Анфиса.

На этом отцовский дневник обрывается. То ли отец завел себе новую тетрадку (хотя чего ее заводить, когда и в этой еще оставались незаполненными несколько страничек), то ли после смерти матери никакого смысла он в своих записях уже не находил.

Часы на стене пробили три раза. Андрей погасил лампу и лег на кровать. Его сразу окутала непроглядная темень: не было видно ни окна, ни икон, ни лампадки, которая тоже вмиг погасла, потеряла свое сияние, как гаснет и теряет его упавшая с неба звезда. Таких ночей в своей жизни Андрей, наверное, никогда еще не переживал: проламывая стены дома, тяжелая, вязкая темнота давила на него со всех сторон, как будто хотела живого еще, дышащего человека тоже превратить в темноту, в ничто. Минутами ей это почти удавалось. Андрей переставал себя ощущать, переставал думать, терял под тяжестью темноты дыхание. (Такое было с ним во время первой контузии, когда, казалось бы, у тебя ничего особенно и не болит, только звон и гудение в голове, но ты уже полумертвый.) Спасали Андрея лишь часы. Словно стараясь вернуть его к жизни, они вдруг начинали стучать намеренно громко, убыстряли ход и даже пытались до срока пробить молоточками по таящемуся внутри колоколу, отмечая течение времени. Темнота отступала, чуть-чуть просветляя оконные проемы, возвращая очертания иконам и лампадке, а Андрею дыхание.

Провально-глубокий сон пришел к нему лишь под утро. Но был он недолгим, всего, может быть, часа полтора-два. Казалось, только минуту тому назад Андрей сомкнул веки – и вдруг наступило резкое, тревожное пробуждение. Над домом послышался, пронесся какой-то предгрозовой, буреломный порыв ветра: под его напором растущая в палисаднике сосна вздрогнула, опасно зашаталась и как будто даже начала крениться на дом.

Поначалу Андрей ничего не мог понять, думая, не вскрывается ли повторно река, не трещат ли это на ней, разламываясь и крошась, замерзшие за ночь льдины. Но потом опамятовался: какие могут быть льдины, мороз, когда вокруг половодье, теплынь, вот-вот зацветут на пойме кувшинки.

Накинув на плечи бушлат, Андрей вышел на крылечко и прямо-таки замер – на вершине сосны, греясь в первых дальне-рассветных еще лучах солнца, стоял аист. Иногда он расправлял крылья, громко хлопал ими (от этого и дрожание сосны и порывы ветра), но никуда не взлетал, а тут же успокаивался, запрокидывал на спину длинный морозно-красный клюв и оглашал все окрестные леса, речные и озерные поймы призывным клекотом. Было видно, что он ожидает себе пару, зовет ее.

И через несколько минут она появилась. Где-то далеко, еще за лесом, в последний раз широко и мощно взмахнув крыльями, аистиха теперь свободно парила в воздухе и так, в парении, и опустилась рядом с зовущим ее аистом. Он уступил ей место на самой толстой вершинной ветке, совсем по-человечески приобнял крылом, словно рукой, и опять зашелся в счастливом клекоте. Аистиха стояла гордо и недоступно, но чувствовалось, что она радостно внемлет его клекоту и признаниям, счастлива ими, а еще больше счастлива тем, что они с аистом вернулись, преодолев тысячи километров над морями и чужими странами, домой, в родные Кувшинки, на родную сосну, где когда-то и родились. А что их здесь на каждом шагу поджидает невидимая, запрятанная в каждой сосновой иголке, в каждой пробивающейся к солнцу из земли травинке и в самой земле, влажной и мягкой, готовой к пахоте и севу, гибель, то им неведомо. И это тоже немалое счастье…

Возвращаться аистам как раз время. Это Андрей в суете и привыкании к новой жизни забыл, что всего через несколько дней Благовещенье, а вот аисты не забыли – знают, что к этому великому дню во что бы то ни стало надо вернуться домой. И они вернулись. Андрею же эти забывчивость и беспамятство непростительны: сколько ходил возле дома, открывал и закрывал калитку, слушал по вечерам, как шумит на ветру в палисаднике сосна, а вот ни разу не скользнул взглядом к ее вершине, не вспомнил, что там на тележном колесе, неподвластное никаким ветрам и бурям, цепко укрепилось гнездо аистов.

Колесо это сам же Андрей и устанавливал в юношеские свои предвоенные годы. Старое, закрепленное на вершине сосны еще дедом Матвеем, провисло спицами и ободом и могло в любой момент обломиться и упасть, увлекая за собой гнездо – вольное жилище аистов. И вот поздней, уже почти предзимней осенью, когда гнездо опустело, отец решил поменять колесо. Вдвоем с Андреем они привезли с колхозного двора тележное, непригодное в ходу, но еще довольно крепкое колесо, подремонтировали его в повети и кузнице и принялись затаскивать на сосну. По сучьям, раскидистым веткам и золотисто-чешуйчатому стволу полез туда Андрей. Главное было – установить новое колесо, не порушив гнезда. Аисты к этому очень чутки. Существует даже легенда, что если кто разрушит гнездо аистов, то они непременно отомстят разрушителю, принесут в клюве горящий уголек и подожгут его дом.

Андрею с отцом затея удалась. Вначале они чуть приподняли на веревках и перекладинах гнездо, а потом установили новое колесо, предварительно подрезав под ступицу смолянисто-живую вершину. Вот где пригодились сила и ловкость Андрея, вот где он по-настоящему почувствовал, что не боится никакой самой головокружительной высоты, а, наоборот, только радуется ей: с такой высоты были видны далеко окрест сосновые боры и молодые ельники, луга и луговые озера, уже зеленеющие озимой рожью поля и темно-голубая ленточка реки, которая причудливо петляет между лесами, озерами и полями. С земли всего этого не увидишь. После множество раз в чужих краях, прыгая с парашютом, Андрей вспоминал первое это свое поднебесное видение и не находил ему равных.

Отец, большой выдумщик на имена и прозвища, и с аистами не устоял, обозначил каждого. Аиста он звал Товарищем, а аистиху Подругой. В его устах это звучало ничуть не насмешливо или снисходительно, а, наоборот, как-то красиво и гордо. Бывало, в последние перед Благовещеньем дни он, приходя поздно вечером с работы, спрашивал Андрея:

– Ну что, Товарищ еще не прилетел?

И как же радостно было Андрею сообщать, что – да! – прилетел и Товарищ, и его Подруга, уже ремонтируют гнездо, носят с поймы сухой очерет, а из леса мох и прочий дровяной строительный материал.

Всей семьей они в такие вечера выходили на крылечко, подолгу до самой темноты смотрели, как аисты обустраивают свое немного обветшавшее за метельно-морозную зиму жилище, слушали их сказочные повести о чужедальних краях, об опасном перелете через море.

Аисты были частью их семьи, ее надежной охраной и стражей. Какую бы работу по дому или огороду ни затевали отец с матерью и Андреем, аисты всегда были где-нибудь неподалеку: то бродили по молодым житам, то важно расхаживали по луговой пойме, то чутко несли стражу на вершине сосны. Вообще, аисты больше любых иных птиц привержены к людям, селятся рядом с их жилищами и всегда возвращаются из отлета в полюбившееся им место. Если же люди покидают свои жилища, то вслед за ними уходят и аисты.

Так ли случилось и здесь, в Кувшинках, Андрей не знает: отдалились ли аисты после Чернобыля или по-прежнему каждый год прилетали, словно на пепелище, недоумевая, как это может случиться, что дома и подворья стоят, а людей нигде нет, как будто все в одночасье вымерли от какого-нибудь морового поветрия.

Но сегодня аисты вернулись. И Андрей, приветствуя их, Товарища и Подругу, совсем по-свойски, как давним знакомым, сказал:

– Ну что, птицы, будем жить?!

Аисты вначале, насторожились, а потом, может быть, даже узнав Андрея, законного и единственного теперь наследника и хозяина подворья, зашлись в ответном отрадном клекоте.

После такого счастливого свидания Андрей возвращаться в дом не стал, а тут же на виду у аистов принялся хлопотать по хозяйству, обустраивая свое порушенное за годы скитаний и странствий подворье (аисты за эти годы могли многократно перелететь все существующие на земле моря и океаны и вернуться назад).

Дел на сегодня у Андрея было не так уж чтоб и много, но все важные и самые необходимые. Во-первых, надо было дообследовать омшаник, чердак и погреб, а во-вторых, скосить и сжечь на огороде старый бурьян, чтоб через день-другой, когда земля немного подсохнет, начать потихоньку вскапывать клинышек-латочку под просо. Было у Андрея и еще одно желание. Хотелось ему, перебрав и отремонтировав велосипед, проехаться по окрестным лесам, по речному залитому еще пока талой водой побережью, чтоб приобщить их и как бы прирезать к своим владениям.

Работа заспорилась. В омшанике, правда, Андрей побыл недолго. С десяток ульев и колод там стояло, на стенках висели рамки, охранные сетки (в том числе и Андреева, мальчишеская), обнаружился даже дымарь, но все было рассохшимся, утлым и напоминало, скорее, музейные экспонаты, чем живые, пригодные к жизни и работе орудия и инвентарь. Ни одна пчела в такие колоды и ульи не полетит, жить в них не станет. Тут уж, если возрождать пасеку, так надо браться за все основательно и с самого начала: мастерить новые ульи, рамки, обзаводиться новым дымарем и сеткой. Этой весной Андрей вряд ли с пасечными, пчелиными делами сладит. Нет у него ни подходящих, хорошо просушенных досок, ни вощины, ни столярного клея, забыт и пчеловодческий навык, чего уж тут себя обманывать. Но, главное, нет пчелиной семьи. Вот зацветет сад – и надо будет поглядеть, проследить, объявятся ли в нем пчелы, и если объявятся, то куда они носят свои медоносные взятки: в лесные дупла или, заблудившись, за десятки километров к человеческому запретному теперь для Андрея жилью. В общем, надо ждать следующей весны, хорошенько поработав в омшанике осенью и зимой. Даст Бог, еще одну весну Андрей в Кувшинках встретит.

А вот на чердаке выпала ему удача. На специально прилаженных отцом между стропилами жердочках висели переметы, вентеря-жаки, дорожки, жерлицы и мотырки, на перекладинах лежали разномастные ореховые и рябиновые удочки, а в подстрешье, словно только вчера с реки, на осиновом поплавке-лодочке капроновая сеть и небольшой памятный Андрею с детства бредень-волочок. В глубине чердака стояли островерхая кошара и лозовая комля, которыми Андрей с отцом не раз ловили по речным отмелям и луговым пойменным озерам зазевавшуюся полусонную рыбу: карасей, щук, подлещиков, а по особо вязким местам – вьюнов и линей.

Андрей обрадовался всему этому богатству. Теперь до самой поздней осени и зимы он будет с рыбой. Да и зимой, какой она ни выпади лютой и снежной, с такими снастями не пропадешь, на сковородку-другую рыбы всегда поймать можно.

Ждали на чердаке Андрея и две другие находки. Да какие! Возле слухового оконца, где у отца в одно время была голубятня, он вдруг обнаружил отцовский послевоенный патефон с набором пластинок в бумажных полукартонных конвертах (на каждом нарисована стремительно летящая ласточка) и продолговатый обитый оцинкованным железом ящик, в котором (Андрей это знал с детства) хранилось отцовское двуствольное ружье и патроны к нему. Как патефон и ружейный ящик оказались в глубине чердака, Андрей сообразить не мог. Раньше они всегда находились в горнице под рукой у отца. Патефон стоял на шифоньере, прикрытый кружевной белой накидкой, которую мать специально связала для этого остреньким похожим на шильце крючком из хорошо отбеленных льняных ниток. А ящик стоял в углу за дошатым диваном, непременно замкнутый на причудливый навесной замочек, ключ от которого отец всегда носил при себе.

Скорее всего, отец затащил патефон и ружье на чердак сразу после смерти матери, поняв (и решив), что больше они ему в жизни не понадобятся. Об этом легко можно догадаться по письму, в котором отец извещал Андрея о смерти матери, и по последней записи в потаенно-заветной его тетради: без матери отец жизни себе не представлял, не находил в ней радости и отрады.

Андрей спустил патефон и ружейный ящик с чердака в горницу и поставил для первоначального осмотра на диван, с грустью и обидой на самого себя подумав, как же это он не заметил их отсутствия в первый свой по возвращении день, когда занимайся в доме уборкой. Ведь какие памятные и как любимые отцом вещи!

Искупая невольную свою вину перед патефоном и ружейным ящиком, Андрей тут же и принялся их осматривать, изучать, и его захлестнула не ушедшая, оказывается, до сих пор мальчишеская щемящая радость и вместе с тем и тревога (брать без разрешения патефон и ружье ему в детстве не позволялось).

Начал он с патефона. Легонько, без нажима открыл никелированный замочек-защелку, который счастливо оказался не запертым на ключ. Потом приподнял крышку, оклеенную изнутри темно-красным бархатом. Она с едва слышимым щелчком встала в полунаклонное, привычное свое положение, опираясь на опорные дужечки. Андрей так увлекся этим таинством открывания патефона, что в первое мгновение даже не заметил на диске пластинки. А она, между тем, там лежала, старинная, темно-угольная, легко бьющаяся от любого неосторожного движения. Стремительная ласточка на ее внутреннем ободке уже изготовилась к полету, надо было только завести пружину, отжать на диске тормозной рычажок и опустить на пластинку кругло-ребристую мембрану с тоненькой иголочкой на конце. Андрей не смог сдержать своего порыва, но проделал все с давней, раз и навсегда заученной последовательностью. Вначале поменял в мембране иголку на новую, не бывшую еще в употреблении, которую обнаружил в крошечном, разделенном на две половинки ящичке (для новых и старых, использованных уже, требующих заточки иголок), искусно вделанном в уголок патефона: толкни его пальцем, и он сам по себе явится перед тобой, готовый к услужению. Потом, откинув в исходное положение заводную ручку, накрутил до жесткого сопротивления (не дай Бог пережать!) пружину и взялся уже было за мембрану, чтоб, повернув ее в длинной причудливо выгнутой шейке-хоботке, опустить на пластинку, но вовремя вспомнил, что пластинку перед игрой непременно полагается протереть фланелькой, которая должна бы прятаться в приспособленном с внутренней стороны крышки карманчике. Она действительно была там. Андрей бережно извлек ее из заточения, отжал рычажок тормоза и, когда диск, все больше и больше набирая обороты, закружился вокруг оси, отпустив наконец в полет неудержимую ласточку, прикоснулся фланелькой к бегущим одна за другой бороздкам. Они сразу очистились от пыли, углубились, готовые принять остро заточенную иголку.

И вот все свершилось. Иголка с первого усилия сразу попала в бороздку, всей тяжестью мембраны прижала пластинку к диску. Та с легким шипением сделала несколько пробных, чуть замедленных оборотов и наконец огласила всю горницу высоким мужским голосом:

Любимая отцовская песня. Вслед за ней должна была идти другая, тоже любимая и тоже постоянно им слушаемая:

И третья, грустно-веселая:

И еще четвертая, тоже фронтовая, победная:

Отец всегда ставил эту пластинку на День Победы, и дома, в семейном кругу, когда они накрывали праздничный стол, и в лесу, куда он ходил вместе с друзьями-фронтовиками на места боев, «на окопы» (так они называли эти походы), непременно беря с собой патефон. Андрей эти походы еще помнит.

Великие были времена – великие и мелодии. Теперь таких нет. Однополчане Андрея и в Афганистане, и в Чечне пели совсем другие песни, надрывные, болезненные, скорее, песни побежденных, чем победителей. Лишь один Саша, беря в руки гитару, иногда пробовал запеть и про соловьев, мешающих солдатам спать, и про тальяночку, и про девичьи очи карие, оставленные в России, лучше которых нет. Но никто тех песен не подхватывал. Одни по молодости своей и юной забывчивости их уже просто не знали, а другие хотя и знали, но не вторили Саше, не хватало у них на такие песни дыхания. Саша замолкал на полуслове, отходил в сторону и там, сидя в одиночестве на камне, подолгу курил. Его в такие минуты лучше было не трогать.

Андрей загорелся было желанием извлечь из конвертов еще несколько пластинок, чтоб послушать почти забытые теперь уже голоса Руслановой, Петрусенко, Лемешева, Козловского, Вадима Козина, Виноградова, но потом поостыл. Сегодня не время. Отец заводил эти пластинки лишь на веселых вечерах-праздниках, которые часто устраивал здесь же, в горнице, созывая на них иногда полсела. А у Андрея какой нынче праздник? Да и кого он позовет в гости в заброшенных, омертвевших Кувшинках? Разве что перелетных аистов-черногузов, Товарища и Подругу. Но у них свои песни, свой семейный клекот, Андрею пока недоступный.

Не рискуя больше испытывать и понапрасну изводить самого себя, Андрей закрыл патефон и поставил его высоко ни шифоньер. Пусть дожидается лучших времен. Глядишь, и в отшельнической жизни Андрея случится какой-нибудь праздник, веселье, тогда патефон и пригодится ему как нельзя кстати.

Ружейный ящик не в пример патефону легко Андрею не поддался. На нем запретно и тяжело висел замочек, а где был ключ – неведомо. То ли отец запрятал его в каком-нибудь потаенном месте, подальше от любопытных случайных глаз, то ли забрал с собой навечно: всё память о земной счастливой жизни. Пришлось Андрею над замочком долго помучиться, приспосабливая всевозможные отмычки и кузнечные мелкие инструменты. Но замочек держался стойко, не выдавал секретов, верно храня преданность единственному своему хозяину – отцу. Пришлось Андрею отпилить ножовкой по металлу проушину и тем самым сберечь замочек, оставить его непобежденным. Конечно, портить ящик тоже было жалко, но уж лучше ящик: теперь его все равно запирать не от кого, на всю округу, кроме Андрея, ни одного живого человека (отец о том и помыслить не мог), а замочек, да еще такой редкостный, кованой дедовской работы, глядишь, и пригодится, надо только получше поискать ключик.

Ружье было тщательно, по-фронтовому, почищено, смазано ружейным маслом и завернуто в мешковину. Прежде отец этого никогда не делал. Ружье всегда содержалось у него под рукой, было в ходу: открыл замочек и – вот оно уже готово к стрельбе-охоте, к чему тут чехлы и мешковина да еще и туго, на зашморг, повязанная конопляной бечевкой. Скорее всего, отец так тщательно смазал и упаковал ружье в расчете именно на Андрея. Мол, отвоюется, вернется в Кувшинки – и самое время будет ему заняться мирной охотой, вдоволь побродить с игрушечным ружьецом на плече, выслеживая пугливого зверя и птицу по лесным урочищам и болотным топям.

Сам отец к охоте особой страсти не испытывал, за весь год, может быть, и выходил на нее всего раза два-три: по осени на перелетную птицу да зимою по первой пороше на пушного зверя – зайца и лису. Стрелком, правда, был отменным, удачливым, снайперски, с одного выстрела, снимал на лету утку-чирка или беспечно выскочившего из мелколесья в поле зайца.

Лет с десяти-двенадцати отец всегда брал с собой на охоту Андрея, приучал к ружью и стрельбе. Мать, случалось, пробовала останавливать его, удерживала Андрея дома, по-женски пророчески говорила: «Еще успеет настреляться». Но отец просьбам ее не внимал,. был, к радости Андрея, непреклонен: «Мужчина должен уметь все». Своего ружья в детстве у Андрея не было. Отец обещал купить к совершеннолетию и, наверное, купил бы, не поступи Андрей раньше этого совершеннолетия в военное училище. А там пришлось ему осваивать уже совсем иное оружие (автоматы, пулеметы, пушки), предназначенное для охоты за людьми и от этого особо точное, скорострельное, все-таки человек не зверь, может схитрить, спрятаться, да и сам вооружен против тебя не хуже.

Но и без ружья на детскую свою охоту Андрей никогда не ходил. Отец одалживался у деда Кузьмы, брал одноствольное его старинной тульской работы ружьецо. Вид оно имело действительно почти игрушечный, но было хорошо пристреляно и в охоте безотказно, сколько помнит Андрей, у ружьеца этого ни разу не случилось осечки. Конечно, Андрею хотелось пострелять из отцовой двустволки (и отец это часто позволял ему), но и дедовским ружьецом Андрей очень гордился, после охоты под присмотром отца с прилежанием чистил его и относил деду, иногда вместе с трофеем – собственноручно подстреленной уткой.

На охоту они всегда брали с собой домашнего их неизвестной какой-то полусторожевой, полуохотничьей породы пса Королька. К охоте он действительно приспособлен не был, хотя Андрей не раз и пытался его натаскать: не вовремя лаял или не к месту и не ко времени мчался за зайцем, только мешая стрельбе. Зато с Корольком в лесу и на болотах было всегда по-ребячьи весело.

Но однажды у Андрея с отцом случилась настоящая, необходимая охота. В округе объявился одинокий какой-то и от этого особо злой и кровожадный волк. Из колхозной отары он унес нескольких ягнят, в ночном до смерти поранил жеребенка, пробовал даже забираться в жилые подворья, умело выбирая те из них, где не было собак. Да и что могли сделать все эти дворняжки – Корольки, Валеты и Тузики – против такого матерого зверя? При его появлении они сами поспешно прятались в будки и сараи, а то и просились в дом. И не зря – двух или трех их собратьев, привязанных на цепи, волк разорвал.

Кувшинковские мужики-охотники несколько раз устраивали на волка облаву (ходил даже дед Кузьма со своим ружьецом-одностволкой), обкладывали его по всем правилам красными флажками, но все мимо – волк неизменно уходил по своим тайным тропам в дальние белорусские леса и после этого становился еще более злым и кровожадным.

Отец волчьей звериной наглости не стерпел и перед Новым годом, когда зима уже легла прочно и безоттепельно, решил с волком поквитаться за все его обиды и разбои. Правда, ни матери, ни поначалу даже Андрею он о своем замысле говорить не стал, собрался вроде бы как на обычную свою прогулочную охоту. Подозрительно было лишь то, что отец не взял с собой в лес Королька, хотя тот и рвался и ластился к нему. Поступил отец совершенно правильно. Какой из Королька волкодав: заполошно и визгливо, словно ночью в саду при виде ребятишек-озорников, залает и испортит все дело.

Захватив побольше патронов (после оказалось, что половина из них заряжена волчьими убойными жаканами), отец с Андреем встали на лыжи и ушли к Егорьевскому кордону, где, по подозрениям, и находилось логово волка.

И все-таки они его взяли. Не в логове, конечно, и даже не на подступах к нему. Такой опытный и хитрый зверь учуял, должно быть, охотников, человеческий их дух много раньше, чем они приблизились к его схрону, и стал уходить через речку в недосягаемые свои дальние леса. Но отец оказался хитрее. Обманывая волка, он вначале повел Андрея якобы совсем в иную сторону, а потом вдруг спустился на лыжах по затяжному склону прямо наперерез волку и двумя выстрелами уложил его наповал. Андрей тоже выстрелил, и хотя попал, но уже запоздало, волк и без его жакана был мертв.

Вдвоем с отцом они смастерили из поваленной буреломом молодой березы подобие саней и притащили на них волка домой. Мать прямо обмерла, только теперь догадавшись, куда и на какую охоту они так тщательно еще с вечера собирались и почему не взяли с собой Королька. Но дело было сделано. Мать еще немного поволновалась, оглядела со всех сторон Андрея, не поранен ли где, не поцарапан ли, напоила липовым противопростудным чаем и успокоилась. Королек обижался дольше: на ласки Андрея не отвечал, к поверженному волку даже не подошел, словно говоря тем самым, что если бы его взяли на охоту, то не понадобилось бы никаких жаканов – серого этого разбойного волка он достал бы в гону на топких незамерзающих болотах. Но когда отец начал снимать с волка шкуру, Королек примирился и уже был неотлучно рядом, снисходительно посматривал на неопасного теперь лесного хозяина и даже потрогал лапой ощерившуюся его морду.

Из волчьей шкуры отец пошил матери на зингеровской машинке телогрейку-безрукавку и, сколько помнит Андрей, мать всю зиму ходила в ней, управлялась по дому и по двору.

Опыт волчьей охоты совсем неожиданно пригодился Андрею на войне. Примерно таким же способом взял он в Файзабаде Абдулло. Обманом ушел от него в сторону, затаился, а потом, спустившись наперерез с крутого горного склона, прижал к скале и при желании мог взять живым. Но не пожелал. Живым после Сашиной смерти он ему нужен не был.

Кроме ружья, в ящике обнаружилось вдоволь патронов: и россыпью, и в аккуратных сложенных штабельком пачках. Этому охотничьему запасу Андрей обрадовался больше всего. Ружье без патронов хотя и заманчивая, но все-таки игрушка. А теперь он настоящий охотник и следопыт: никакой зверь ему в лесу не страшен, никакая промысловая птица, утка-чирок, вальдшнеп или болотный кулик, от него не уйдут. По осени можно будет настрелять и заготовить на зиму: посолить в погребе в огуречных бочках или накоптить в яме-коптильне, которую отец, помнится, всегда устраивал рядом с обжиговою гончарной печью.

Охотничья страсть так обуяла Андрея, что он не сдержался, насухо протер ружье ветошью и, примеряясь к будущим своим осенним походам, забросил его на плечо. Ремень лег точно посередине ключицы и словно влип в камуфляжную несносимую форму. Андрей от неожиданности даже вздрогнул: не автомат ли Калашникова, снаряженный двумя связанными воедино рожками, оказался у него за спиной и не взвод ли солдат, построенный сержантом вон там на улице за сосной и палисадником, дожидается своего командира, чтоб отправиться в горы и «зеленки» навстречу душманам и «чехам» и, может быть, навстречу чьей-то верной смерти?

Андрею послышались негромкие, настороженные переговоры солдат, окрик строгого сержанта (скорее всего, Глебова), и он заторопился, зная, как томительны для бойцов эти последние минуты перед походом, перед расставанием с частью, с базой, с налаженной размеренной жизнью, где все так мирно, надежно защищено и неопасно. Но куда-то запропастился видавший виды голубой его офицерский берет с эмблемой десантника у левого виска, а без головного убора Андрей перед строем никогда не позволял себе появляться. В поисках не ко времени исчезнувшего берета Андрей метнул взгляд со стороны в сторону и только тут опомнился и почувствовал, что на плече у него все же не тяжелый армейский автомат Калашникова, а мирное охотничье ружье, завещанное ему отцом.

Снимать ружье с плеча не хотелось, и Андрей, окончательно успокаивая себя, сделал даже несколько шагов по горнице, словно опять-таки примеряясь к будущему своему охотничьему походу. И вдруг надумал вот что: а чего, собственно, откладывать этот поход на будущее, на осень, если можно уйти и сейчас, немедленно, ведь весенняя утиная охота небось уже объявлена, да дело тут и не столько в охоте, сколько в самом походе по лесным чащобам и луговым поймам. Жаль, нет Королька, а то вдвоем они бы за день обошли все окрестные леса, урочища и луговины. Королек на ногу и бег был всегда быстр и настойчив, только умей за ним поспевать. Впрочем, у Андрея есть другой верный и надежный товарищ – школьный его безотказный велосипед. С ним можно безбоязненно отправляться в любую дорогу. Велосипед не подведет ни на лесных просеках, ни на торфяных топких болотах – это не раз проверено и испытано.

Загоревшись новым своим неожиданным замыслом, Андрей отложил на время в сторону ружье и пошел в сарай за велосипедом. Он выкатил его во двор к повети, где всегда прежде и ремонтировал, разбирал и собирал заново, смазывал солидолом и машинным маслом, подкачивал шины, исправлял на колесах «восьмерки». К радости и удивлению Андрея, велосипед особого ремонта, разборки и сборки не требовал, он был на ходу, перебранный и тщательно смазанный отцом, как будто тот предвидел, что Андрей, вернувшись, непременно захочет прокатиться по лесным и луговым тропкам. На осях были даже заменены очистительные резинки, необходимое самодельное приспособление у любого деревенского обладателя велосипеда. Во время движения тоненькие эти, чаще всего сделанные из велосипедной же старой камеры резинки весело вращаются на осях и очищают их от дорожной пыли и грязи. Отец и здесь позаботился об Андрее. Сам он в последние свои годы вряд ли уже ездил на велосипеде.

Андрею оставалось лишь подкачать блескучим алюминиевым насосом опавшие, но, оказывается, целым-целехонькие, почти не бывшие в употреблении шины (отец добыл их, наверное, где-нибудь в местечке или даже в самом Брянске и заменил старые, вконец изношенные). Они поддались ему без особого труда, сразу вздулись, напружинились, стоило только присоединиться к ним шлангом и сделать несколько движений во всем исправным, туго качающим воздух насосом.

Оживший, готовый к дальнему походу велосипед Андрей вывел через калитку на улицу и прислонил возле штакетника на привычном облюбованном еще в школьные годы месте. Здесь он всегда терпеливо дожидался строгого своего хозяина перед поездкой в лес за грибами, на болота за ягодами или в местечко, в интернат.

Ружье Андрей по-походному забросил через голову на плечо, рассовал по карманам с десяток патронов (коль есть ружье, то должны быть к нему и заряды, иначе какой смысл и брать его с собой). Потом он завернул в обрывок газеты ломоть хлеба, а фронтовую свою фляжку наполнил свежей колодезной водой. Теперь можно было отправляться в самую дальнюю и неизведанную дорогу. Но на несколько минут Андрей все-таки еще задержался в доме. Он никак не мог решить: брать с собой пистолет Макарова или оставить его где-нибудь в потаенном месте. Наконец решил взять и вообще решил, что пока он живет в Кувшинках отшельником и партизаном, пистолет всегда должен быть при нем. Стрелять из него Андрею вряд ли придется (для стрельбы ему за глаза хватит и ружья), но пусть будет. Во-первых, так надежнее и спокойнее, и, во-вторых, не годится боевому офицеру прятать боевое оружие по чуланам и чердакам, оно его, личное, и всегда должно быть под рукой. От офицерского звания Андрея пока никто не освобождал. Тем более что пистолет Сашин, памятный, а память ни в каком чулане не спрячешь.

Дверь в доме Андрей по-хозяйски закрыл на внутренний ребристый замок-засов, а калитку на клямку и щеколду. Так у них в Кувшинках было принято. Если отлучаешься куда надолго, на полдня или на целый день, то все двери, калитки и ворота закрываешь на замки и крючки, и не столько для защиты от воров и других злоумышленников, сколько для предупреждения односельчан: мол, я в отъезде, в лесу, на реке или в местечке на базаре-рынке, приходите вечером, когда вернется с пастбища стадо, позже этого времени не задержусь – корову на ночь надо доить, обихаживать.

При появлении Андрея аисты на сосне заволновались, склонили даже вниз головы, словно спрашивая, куда это он собрался с утра пораньше (да еще с ружьем и на велосипеде), когда на дворе и на огороде столько весенней неотложной работы: день упустишь, после за год не наверстаешь.

Андрей беспокойство их понял: только-только начали привыкать к человеку, и вот – на тебе – бросает их в одиночестве, едет неведомо куда и зачем. Винясь перед аистами, он сокрушенно вздохнул, мол, ничего не поделаешь – надо. Но потом построжал и как меньшим своим, подчиненным братьям наказал:

– Остаетесь на хозяйстве! Я скоро!

Аисты – делать нечего – согласно взмахнули крыльями, оглядели с высоты дом и подворье: все ли в ладу и порядке, не забыл ли Андрей, спешно собираясь в дорогу, сделать чего самого важного? Осмотром своим они остались довольны: ничего новый хозяин не забыл, не упустил из виду, все заперто и прибрано, так что пусть едет, коль так ему срочно надо, а они за домом присмотрят.

На том они с аистами и поладили. Андрей без всякого разбега, с одного шага (что значит привычка и тренировка!) вскочил на велосипед и стал выруливать на едва приметную тропинку между молодым сосняком, а аисты вдруг зашлись во взаимном клекоте-провожании. Андрей приветно помахал им рукой и посильнее нажал на педали. Но когда уже подъезжал к школе и церкви, то вдруг увидел, что Товарищ поднялся на крыло, в два-три взмаха догнал Андрея и теперь охранно парил над ним. Так во время боевых афганских и чеченских походов зависали над его взводом и ротой вертолеты-вертушки, внушая бойцам уверенность в счастливом возвращении.

Отстал Товарищ от Андрея лишь при повороте в сосновый бор. Дороги их тут расходились. Андрей все больше и больше стал забирать вправо, чтоб, пробившись сквозь бор, выехать в верховье реки, где когда-то были лесные склады и сплавная пристань, а Товарищ ушел резко влево на пойменные болота и ольшаники, откуда уже изредка доносилось кваканье неосторожных весенних лягушек.

Еще только собираясь в поход. Андрей наметил себе, что поедет именно на лесосклады и пристань, любимое когда-то место сбора всех деревенских мальчишек. В годы раннего Андреева детства добытый в окрестных борах лес свозили вначале на лесосклад, а потом связывали в плоты и сплавляли в понизовье (а дальше в Десну и Днепр) иногда самотеком, доверяясь лишь одному течению, а иногда на буксирах, трудолюбивых и юрких катерах, глиссерах и полуглиссерах.

Так он и ехал километр за километром, предаваясь воспоминаниям, предвкушая встречу с лесными, пусть теперь и мертво-запущенными складами, с пристанью, где когда-то случалось у него столько веселых, отрадных минут (чего, например, стоят одни лишь потаенные мальчишеские плаванья на туго связанных и спущенных по течению плотах!). И вдруг при очередном повороте-изгибе тропинки он замер и резко затормозил: на влажной, еще заиленной талым снегом земле отчетливо были видны человеческие следы. Андрей спешился, прислонил велосипед к сосне и, присев на корточки, начал внимательно, с прилежанием опытного следопыта изучать их. Следы были от обыкновенных, расхожих кирзовых сапог и принадлежали, судя по всему, человеку не очень высокого роста и не очень тяжелого веса: старику, подростку или даже, может быть, женщине. Шел человек размеренно и неспешно, но по-лесному, по-охотничьи осторожно, с пятки на носок. След был явно вчерашний: ночная и утренняя роса, словно паутиной, затянула в нем все неровности и шероховатости, а в нескольких местах по следу, вдоль него и поперек, проползли пробудившиеся уже после зимней спячки муравьи и другие мелкие лесные обитатели, божьи коровки, жучки-солдатики, неустанные короеды. Обнаружил Андрей на следах и свежеопавшие, не вдавленные в землю сосновые иголки и два-три занесенных ветром прошлогодних желто-бледных листочка лесной ежевики-ожины, которой здесь, в боровых низинах, всегда было вдосталь.

Много еще чего мог сказать Андрей об этих следах и о человеке, их оставившем. Но он сохранил это на потом, а пока, повнимательней оглядевшись вокруг, сошел с тропинки шагов на десять-пятнадцать в одну и в другую сторону в надежде обнаружить следы встречные, ведущие в Кувшинки. Но их не было. Значит, человек либо вообще не заходил в село, которое нисколько его не занимало, либо шел откуда-то издалека все время в одном и одном направлении, метя на пристань и реку.

Андрей решил проверить, так ли это. Ведя велосипед за руль, словно оседланного коня в поводу, он двинулся пешим ходом вдоль тропинки, опасаясь порушить неожиданно возникшие эти следы или потерять их из виду.

Собираясь в отшельничество, Андрей ни разу не подумал о том, что в Кувшинках и окрест их могут обретаться еще какие-нибудь люди. Если бы подумал, то, может быть, и не забрался бы сюда, в опасную, безжизненную зону. Уж кого-кого, а людей, человеков он хотел видеть меньше всего, поэтому и бежал. Ему хорошо и покойно одному в родительском наследном доме, где есть все необходимое для жизни: ключевая вода в колодце, семенное просо в амбаре, сад, кузница, баня, омшаник, обжигная гончарная яма – только приложи как следует руки, и все сразу оживет, наполнится великим смыслом. В доме есть родовые иконы с серебряной печальной лампадкой перед ними, библиотека, патефон, лучшие из лучших собеседников, отрада Андреева и вера. Есть и живые души – два аиста перед домом, Товарищ и Подруга, которые денно и нощно несут охрану на высокой вековой сосне, видят все далеко окрест и, если случится там какая опасность, немедленно донесут о том Андрею встревоженным сторожевым клекотом.

А подумать о людях, оказывается, стоило. Ведь бродит же здесь какой-то неведомый человек, чего-то ищет, куда-то стремится. Может, кто из старых кувшинковских жителей пришел, истомясь донельзя в разлуке, посмотреть на родной свой дом и подворье, поплакать, погоревать об утерянной здесь жизни, заглянуть и на кладбище к родовым отцовским и дедовским могилам. Это дело совсем уж святое и необходимое и для него нет никаких преград, запретных зон и колючих ограждений. Да те же Постовые (отец или мать) могли прийти на Сережину безвременную могилу, чтоб убрать ее, обиходить, а после, сидя на лавочке, помянуть со слезами и отчаянием погибшего сына.

Мог появиться в окрестностях Кувшинок и какой-нибудь посторонний, нездешний человек, беглец от роковых превратностей жизни или отшельник наподобие Андрея. Не один же он, поди, такой умник, что спрятался подальше от людей в чернобыльскую зону, чтоб дожить здесь в покое остаток жизни.

Но кто бы ни был этот человек, а встречаться Андрею с ним не хотелось. Тут уж каждый живи и доживай по-своему, в чужую душу не лезь и в свою никого не пускай.

И все-таки любопытство в Андрее взяло верх, и он, словно Робинзон по следу Пятницы, пошел вдоль тропинки, устало ведя по хвойному насту совсем ненужный ему теперь велосипед.

Следы вывели его к лесоскладу и пристани, а потом вдруг оборвались, никуда не сворачивая, возле речного пойменного берега. Из этого. Андрей заключил, что здесь человека ждала лодка, и он уплыл на ней, скорее всего, в верховья реки по направлению к местечку, ничуть не забоявшись быстрого встречного течения. Стало быть, человек опытный и храбрый.

Лесосклад и пристань, как того и следовало ожидать, были разорены и порушены временем. Разъехавшиеся в разные стороны штабеля бревен потемнели от дождей и стуж, покрылись зеленым древесным мхом, а местами так и погнили. Сваи и настил, по которым бревна спускались на воду, тоже погнили, хотя и были дубовыми, неподвластными, казалось, никакому времени.

Конечно, не случись Андрею обнаружить на тропинке человеческие следы, он все равно был бы рад встрече с лесоскладом и пристанью, нашел бы здесь множество памятных мест, посидел бы на бревнах, вспоминая разные веселые случаи из своего детства, а то, глядишь, и подстрелил бы на реке какого-нибудь зазевавшегося чирка, все трофей, птичий, утиный суп на вечерю. А так – праздник испорчен, и Андрею здесь делать, в общем-то, нечего, С досады и расстройства он перекурил, а потом вскочил на велосипед и сколько было сил помчался домой, намеренно стараясь попасть передним колесом на ненавистные ему следы, разрушить их и намертво втоптать в землю. У него было предчувствие, что дома непременно случилось что-нибудь нехорошее: пожар от оброненного еще вчера с вечера возле лежанки уголька; или наводнение от поднявшейся выше всяких отметин и разлившейся до самого подворья реки (впрочем, так она никогда на Андреевой памяти не разливалась и вплотную к дому не подступала); или обрушилась, упала в палисаднике сосна, которая, оказывается, давным-давно иструхлявилась и помертвела в корнях; или случилось еще что-нибудь совсем уж непредвиденное и опасное, до основания разрушившее так хорошо начавшую было складываться у Андрея в Кувшинках жизнь.

Но, слава Богу, ничего не случилось. Все было на месте, цело и нетронуто: и дом, и сосна с далеко видимым гнездом аистов на вершине, и сами аисты, мирно стоявшие в нем. Ничего не случилось и с рекой. Голубым чистым разливом она плескалась в конце огородов и, казалось, за день даже чуть отступила от грядок, стараясь как можно скорее войти в берега, чтоб освободить и эти грядки, которые Андрею надо будет, конечно, вскопать и возделать, и заливные луга, где уже пробивается подводная трава-овсяница, и топкие ольшаники, готовые принять возвращающихся из чужих, временных стран перелетных звонкоголосых птиц-соловьев.

До вечера времени у Андрея было еще вдоволь, с большим запасом, и он попусту терять его не стал, хотя и был соблазн после дороги и неожиданных переживаний завалиться на диван да и скоротать на нем остаток дня. Но что тогда Андрей будет делать ночью: сон уйдет, переломится и никакими силами его не вернешь.

Поспешно заведя ни в чем не повинный перед ним велосипед в сарай, в темноту и прежнее заточение, Андрей вышел на огород. Первым движением у него было поджечь многолетний ненавистный бурьян, чтоб он полыхнул высоким чернобыльным огнем, наподобие змеи убегая все дальше и дальше от жилых построек к грядкам и реке. Но потом Андрей это движение удержал, спрятал наготовленную уже было зажигалку назад в карман. Во-первых, еще неизвестно, в какую сторону полыхнет огонь: весенний ветер переменчив, нестоек, только что дул в одну сторону, а через мгновение, глядишь, развернулся и уже мчится в другую, как раз и погонит по-змеиному ползущее пожарище к дому. А во-вторых, жалко вдруг Андрею стало землю, из которой понизу бурьяна уже пробивались первые раннеапрельские травинки: крапива, вездесущий пырей, полынь. И хотя были они травами тоже сорными, бесполезными, но все равно жалко было губить живые их побеги беспощадным огнем. Тем более, что на многих травинках, листочках их и стебельках Андрей заметил полевых проснувшихся к весне букашек: ярко-оранжевую пятнистую божью коровку, крошечного, размером с просяное зернышко паучка, а в одном месте так и греющегося на солнышке шмеля. Эти-то в чем повинны?!

Поэтому он вернулся назад в сарай и вынул из под-стрешья отцовскую косу-девятку. Косить ею настоящую луговую траву, овсяницу, гусятник или молодую осоку не годилось, надо было вначале хорошенько отбить, отклепать на «бабке», но для бурьяна с его сухостойными в палец толщиной стеблями коса была как раз впору. Андрей помонтачил ее бруском-монтачкой, по-крестьянски поплевал на руки и встал в изначальный прокос, поближе к вишеннику, в зачин. Первые два-три взмаха дались ему вроде бы без особого труда, но потом вдруг начало ломить спину, руки, по всем ранам и рубцам побежала огненная змея, боль, и Андрей почувствовал, что с бурьяном он не справится – отступит. Тот поднялся, встал против него неисчислимой ратью, черной, татаро-монгольской, и попробуй одолей ее в одиночку. Впору было бросать косу и уходить на подворье за крепкие острожные стены и там засесть в осаде, надеясь, может быть, не столько на самого себя, на свои силы, сколько на крепкие эти стены да на Божью волю.

Андрей почти уже было и повернул, но вдруг из-за клуни и амбара, прорываясь сквозь ветви высокого, растущего у соседей на меже вяза, вышло к нему навстречу полуденное яркое солнце. Оно сразу пригнуло бурьяны к земле, рассеяло их еще минуту тому назад, казалось, неодолимые рати и тьмы; они дрогнули, смешались и начали в беспорядке и страхе бежать за реку, роняя на этом бегу остро отточенные свои татарские мечи и копья. Андрею оставалось лишь подсекать их, бегущих, отцовскою девятисильною косой. Жизнь в то же мгновение вернулась к нему, все раны и рубцы на теле перестали болеть и исходить змеиным огнем, а вместе с ними перестала болеть и душа.

Сражался Андрей с бурьянной татарской ратью почти до самого вечера, когда солнце, тоже утомленное битвою, склонилось на запад, за речку. Столько отвоеванной, свободной земли под просо ему, конечно, не было нужно, но ведь не единым днем, а может, и не единым годом жив Андрей и, глядишь, соберется с силами, вскопает-вспашет каким-нибудь завалявшимся тракторишком весь огород, засадит по весне клинышек картошкой, а под осень засеет рожью, – так что бурьянам на плодоносной этой, хотя пока и предсмертно больной, земле не место.

А чтоб от них не осталось ни духу, ни даже помину, Андрей решил все-таки предать поверженные, топорщащиеся в разные стороны черно-бурым будыльем покосы огню. Вооружившись граблями и вилами, он сгреб их в небольшие копны-стожки, скопнил, а потом перетаскал в самый конец огорода, к пойме, где обнаружил клочок сырой, только-только освободившейся от полой воды земли.

Бурьян зажегся от единого щелчка зажигалки и сразу полыхнул высоким красно-дымным пламенем, не смея угрожать ни надворным постройкам, ни вишеннику, ни саду. Горел он недолго, быстро оседал, обугливался, превращался в мглисто-седой пепел. Налетавший частыми порывами ветер подхватывал его, поднимал над затопленными еще грядками, а потом с ураганной силою развеивал по неоглядно широкому половодью. Андрею по-язычески отрадно было наблюдать и за этим обжигающим огнем-пожарищем, и за черным рвущимся в небо дымом, который пытался застить закатное, но все равно неугасимое солнце, и за разносимым по ветру над поймой-морем пеплом. Ему казалось, что в этом очистительном огне сгорели и тоже развеялись по ветру все его сегодняшние недобрые предчувствия и страхи и что теперь он человек заговоренный, и в родных Кувшинках, в родительском доме никто его не посмеет обеспокоить, никто не посмеет нарушить его выстраданное годами на войне отшельничество.

Устал Андрей за день от велосипедного своего неудачного похода, от косьбы и поджога все-таки основательно. Отвык он заниматься подобными праведными трудами, когда с утра до ночи, как истинный крестьянин, на ногах, весь в делах и заботах: пахать, сеять, косить, промышлять в лесу на охоте и заготовке дров, лишнюю минуту не посидишь, не передохнешь, солнце – вот оно – только вроде бы встало, поднялось над горизонтом, а уже клонится в обратную сторону, уже касается совсем иного, закатного, горизонта краешком. Ни растапливать лежанку, ни готовить какой-нибудь горячий ужин у Андрея сил уже не хватило. Тем более не хватило их на ночное бдение возле отцовской заповедной этажерки. Он наскоро попил утреннего холодного чаю и упал на кровать, сквозь сон уже слыша, как полушепотом переговариваются на сосне аисты, рассказывая друг дружке, что увидели-услышали с высоты птичьего своего беспредельного полета на заброшенной, но все равно пробуждающейся к весенней жизни их земле-Родине.

Утро следующего дня Андрей опять встретил в работе. Поднялся, правда, с трудом, с трудом и размял, изгоняя ломоту и усталость, одеревеневшее после вчерашней битвы с бурьяном тело. Но когда вышел на огород с лопатою в руках, то почувствовал себя легко и бодро. Должно быть, начал он уже потихоньку втягиваться в крестьянскую хлебопашескую жизнь, которая, в сущности, и есть единая и непрерывная работа на земле.

Клинышек под просо Андрей выбрал возле самых пойменных грядок, подальше от двора. Здесь оно и раньше бывало, в прежние отцовско-материнские годы. Во-первых, низинка, плодородно-благодатная для любого посева, а во-вторых, сюда, в такую даль от двора, не забредут ни свои, ни соседские куры, всегда охочие до проса. Кстати, неплохо бы Андрею по весне обзавестись выводком цыплят, пусть растут-попискивают на вольной воле, глядишь, к следующей зиме будет он и с мясом, и с яйцами. Да оно и веселей, все-таки домашняя живность, требующая ежедневной заботы и внимания. Надо будет поспрашивать в местечке или в окрестных деревнях, куда Андрею все равно через неделю-другую придется выбираться, ведь хлеба и курева уже осталось совсем в обрез. Сегодня завтракал экономно, всего с единым кусочком, и докурил поутру вчерашний, едва на две-три затяжки окурок, чего раньше никогда не делал. Не то чтобы стыдился (тут, в отшельничестве, никого, кроме самого себя, ему стыдиться не приходится), а просто хотелось поутру закурить свежую сигарету, размять ее в онемевших за ночь пальцах, всласть понюхать ядовито-медового нетронутого еще огнем табака. Но курево – это ладно, его можно бросить и вовсе, самый удобный и подходящий для того случай. Сколько раз пробовал бросать, но все как-то не получалось. Да и как бросишь на войне, когда там иногда только и отрады, что закурить с бойцами по сигарете-другой.

Земля была еще сыроватая, илистая, но зато легко поддавалась лопате. Через неделю-полторы, когда она немного подсохнет, ее тут зубами не угрызешь. За долгие годы запустения она насквозь проросла пыреем, осотом, другими сорными травами, укуталась, словно саваном, полуметровым дерном. Здесь нужна бы не лопата, а хороший пароконный или, еще лучше бы, тракторный плуг с тяжелой железной бороной на прицепе. Но где их сейчас возьмешь, эти лошадиные и тракторные плуги-бороны? Надо Андрею надеяться лишь на свои силы да на острую отцовскую лопату.

В работе он себя не щадил, шел ряд за рядом, переворачивая и разбивая в мелкие крошки каждый заступ земли, выбирал из нее уже начинавшие оживать корни пырея, полыни и неодолимых, вездесущих одуванчиков-кульбаб.

Часам к десяти на пойме рядом с ним опустились аисты, Товарищ и Подруга. Ходили они по воде важно и сосредоточенно, время от времени ныряя красными клювами-копьями в ее глубины и каждый раз что-то там отлавливая. Андрей на минуту прерывал работу, опирался на черенок лопаты и внимательно наблюдал за ними, завидуя их парной, семейной ловле-охоте. Они ответно поглядывали на него, иногда с сочувствием к его одиночеству, а иногда так и по-землемерски строго, словно проверяли, глубоко ли Андрей и с должным ли прилежанием копает. Он, стыдясь своего безделья и затянувшегося отдыха, немедленно вставал на новый ряд, в новую борозду и посильнее налегал армейским ботинком на заступ. Пот начинал проступать у Андрея на лбу, скатывался тяжелыми горячими каплями по вискам и скулам, проникал и под камуфляжную куртку, но дальше катился не вдоль спины, как у любого нормального человека, а сворачивал в сторону, к ребрам, по рубцам и ложбинкам, оставшимся от ранений. Андрей разгибался, смахивал со лба пот ладонью, опять поглядывал на трудолюбивых, сосредоточенных аистов (довольны ли они теперь его работой?) и глубокомысленно говорил им:

– Вот так-то, птицы!

Аисты еще больше сосредоточивались, пытаясь разгадать это его глубокомысленное замечание, а потом вдруг, словно чем-то встревоженные, в два-три толчка поднимались на крыло и начинали взлетать все выше и выше, дозорно кружить над поймой и ольшаниками.

Так до самого вечера и трудился Андрей на плодородной своей ниве то под присмотром аистов, то едва ли не в паре с серебрянокрылой трясогузкою-плискою, которая вначале настороженно семенила вдоль пойменного прибоя, а потом перебралась поближе к нему на свежеперекопанную землю и уже выбирала там каких-то только ей ведомых и видимых комашек. В работе Андрей позволил себе лишь недолгий обеденный перерыв. Он растопил лежанку, согрел в ней тушенку с гречневой солдатской кашей, изготовил крепкий, бодрящий чай – и тем был как нельзя лучше сыт и доволен. Полчасика он, правда, еще посидел на крылечке, покурил (давая, впрочем, себе твердое обещание, что с завтрашнего дня баловство это непременно бросит).

Опять в борозду Андрей встал в третьем часу и уже не выходил из нее до самых сумерек: клинышек-латочку все-таки докопал, добыл, как у них говорят, и мало того что докопал, так еще и, по-лошадиному впрягшись в дубовую многозубую борону, которую обнаружил в повети на крюке, забороновал-заволочил ее для лучшего удержания весенней влаги. Сеять просо было, конечно, еще рано, надо погодить недели две, а то вдруг прихватит нестойкие его побеги заморозками, которые об эту пору случаются еще часто.

Притомился Андрей за день опять крепко и основательно, но это была совсем иная (не то что вчера), рабочая, трудовая усталость. Зато как отрадно было ему, взвалив на плечи борону и лопату, возвращаться в сумерках домой, поминутно оглядываясь на плоды своей работы, на чернеющий лоскутик-клинышек тучной возвращенной им к жизни земли.

Вечер Андрей провел у этажерки. Зажег лампу, предварительно хорошо протерев стекло, чтоб на нем не было ни единой пылинки, которая могла застить при чтении свет. Он водрузил ее на стол под иконами и лампадкой, опять возгоревшей серебряно-лунным отблеском-сиянием. Поначалу Андрей хотел было взять какую-нибудь книгу поспокойней, полегче, о земле и природе, о простых ее людях, пусть даже и прежде много раз читанную, например те же «Записки охотника» или «Очарованного странника» Лескова, которого, помнится, очень любил отец, но потом все же потянулся за Библией, отложив, правда, в сторону отцовскую записную тетрадку.

Книга открылась на «Откровениях святого Иоанна Богослова». Отец, было видно, тоже изучал их со всем прилежанием, всюду пестрели его карандашные пометки, высоко и трепетно летящие птицы-галочки. На этот раз Андрей одним только этим пометкам не доверился, а стал читать никогда прежде им не читанные «Откровения» с самого начала. Не будучи сколько-нибудь опытным в подобном чтении, он первые две-три странички как бы до конца и не понимал, но постепенно проникся их сущностью и уже не переставал дивиться их действительно великому откровению и премудрости, которые раньше от Андрея были сокрыты:

– Ты много переносил и имеешь терпение, и для имени Моего трудился и не изменил.

– Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою.

– Итак вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела; а если не так, скоро прийду к тебе, и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься.

– Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть. Вот, диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтоб искусить вас, и будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти; и дам тебе венец жизни.

– Знаю твои дела, и любовь, и служение, и веру, и терпение твое, и то, что последние дела твои больше первых.

– Бодрствуй и утверждай прочее близкое к смерти; ибо Я не нахожу, чтобы дела твои были совершенны перед Богом Моим.

– И как ты сохранил слово терпения Моего: то и Я сохраню тебя от годины искушения, которая придет на всю вселенную, чтоб испытать живущих на земле.

– Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак будь ревностен и покайся.

– Се, гряду скоро; держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего.

Андрей часто останавливался в чтении, задумывался, и хорошо ему было задумываться над этими пророчествами. Потом снова припадал к страничке. И вдруг, когда он дошел до слов:

– Се, стою у двери и стучу. Если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною, —

в дверь действительно кто-то негромко, но очень настойчиво постучался. Андрей вскинулся, и не столько от страха, сколько от неожиданности: уж чего-чего, а постороннего такого стука в дверь он здесь никак не мог предвидеть. По давно (и, оказывается, навсегда) выработанной привычке он рванулся рукой к бедру, где у него в кармане лежал Сашин пистолет, снял его с предохранителя и одновременно дохнул на лампу. Первая заповедь любого военного человека: нельзя позволить, чтобы противник видел тебя, освещенного заревом пожара, костром или даже светом обыкновенной керосиновой лампы, – это верная для тебя гибель. Наоборот, ты сам при первой же возможности должен выхватить противника из темноты лучиком электрического карманного фонарика, или лучом прожектора, или загнать его в световой круг им же самим разожженного костра.

Стук повторился. Андрей по-кошачьи, не скрипнув ни единой половицей, пробрался в сени и встал за дверью возле стены в расчете на то, что когда она распахнется, то противник его окажется в дверном проеме, на открытом (и значит, легко уязвимом) пространстве, а Андрей за толстой дверью, которая сделана из доски-шестидесятки – ее не всякая пуля еще и возьмет.

В темноте да еще и защищенный этой почти бронированной дверью Андрей ничего уже мог не бояться, ему ничего не было страшно. Но вдруг навалилась почти неодолимая тоска: оказывается, хватило одного-единого ночного стука в дверь, чтоб от всего его благодушия последних дней не осталось и следа и чтобы он опять в единое мгновение почувствовал себя не добровольным отшельником и земледельцем, а воином, солдатом – Цезарем.

– Кто там? – спокойно, но строго спросил Андрей, впервые за полмесяца слыша свой прокуренный, сипловатый голос.

Ответ последовал не сразу. Можно было подумать, что на крыльце за дверью полуночный незваный гость сомневается и раздумывает: обозначить себя или лучше уйти неопознанным, чтоб не нарваться случаем на пулю. А может, и вообще за дверью никого не было, может, этот неурочный стук просто почудился Андрею в его воспаленном сознании?

– Кто там?! – еще раз, теперь уже почти угрожающе повторил свой вопрос Андрей.

И опять никакого ответа не последовало: на крыльце по-прежнему царили напряженно-чуткая тишина и томление, которые, казалось, будут длиться вечно. Но вот там все же послышались какие-то шорохи, вздохи, как будто кто-то переминался с ноги на ногу.

– Человек! – наконец обозвался, нарушая эту тишину, мужчина или, скорее всего, старик.

Голос у него тоже был не очень звонкий, хриплый и простуженный. Прежде чем вступить в переговоры с этим человеком, спросить его, кто он и чего ему надо, Андрей на минуту затаился, чутко прислушиваясь, нет ли на крыльце еще кого рядом с подозрительным стариком, – и опоздал, тот откликнулся сам:

– Не бойся, открой. Убивец я.

Андрей по-звериному замер в сенях, выигрывая время. Ему все же почудилось, что рядом со стариком есть кто-то еще, какой-то другой, более опасный пришелец, который лишь прикрывается немощным дедом. Андрею даже послышались их разбойные, недобрые переговоры шепотом, в полслова, и он твердо решил дверь не открывать или, открыв, сразу наугад, в эти переговоры, на одну лишь тень и дыхание выстрелить, чтоб ошеломить, а может, сразу и повергнуть противника.

Старик, судя по всему, догадался о намерениях Андрея, но от двери не отошел, а повторил совсем уж жалобно и просяще:

– Открой.

И Андрей вдруг поверил ему, хотя толком и сам бы не смог объяснить, откуда (и по какой причине) возникла эта вера. Но он уже точно знал, что старик на крыльце один и что он ему ничуть не опасен. Андрей поколебался еще несколько мгновений, а потом решительно распахнул дверь.

– Заходи, коли человек! – уже без всякой строгости проговорил он, намеренно пропуская мимо ушей эти странные слова об убивце, которого не надо бояться.

В дверном проеме, тускло, матово освещенном только что взошедшей луной, стоял высокий, довольно крупный мужчина с палкой-посохом в руках. По самую грудь и ниже он зарос тяжело-темной, густой бородой, но бояться его действительно не стоило: был он весь какой-то излишне смирный и покорный, какими в конце концов и становятся люди, проведшие долгие годы в бегах и скитаниях, устали от них и истомились до последней степени и теперь рады любому человеческому участию. Андрею подобных людей видеть доводилось.

– Заходи в дом, – кажется, уже сам немного пугая пришельца, пригласил Андрей.

– А и зайду, – вполне обыденно и мирно (можно было подумать, что они тут встречаются с ним каждый день) ответил тот и, во всем подчиняясь Андрею, пошел впереди него к двери, ведущей из сеней в дом, которую Андрей предусмотрительно оставил распахнутой (на случай, если произойдет схватка, так у Андрея будет пространство для маневра). Судя по тому, как пришелец легко ориентируется в полутемных сенях, было видно, что человек он деревенский, и все их расположение ему хорошо известно.

Остановился он у порога и опять-таки по-деревенски снял шапку. Дальше он не сделал ни шагу, а лишь чуть посторонился к печи, давая Андрею возможность пройти в горницу и зажечь лампу.

Стекло на ней еще не успело остыть, было горячим, но горячим терпимо, так что Андрей, взяв его у самого колпачка двумя пальцами, сумел легко снять и так же легко надеть, когда фитилек от щелчка зажигалки вспыхнул полукруглым лимонно-желтым огоньком. Пришелец все это время терпеливо и молча стоял у порога.

– Проходи в горницу, – позвал его Андрей, повыше выкручивая фитилек.

Пришелец послушно прошел и сел, поставив между колен палку, на венский стул, который ему уступил Андрей.

Теперь при свете ярко сияющей лампы его можно было рассмотреть уже получше. На древнего старика пришелец действительно не смахивал. Было ему на вид не более шестидесяти лет. Чрезмерно старила его лишь эта тяжелая с проседью во многих местах борода да сутулая (скорее, согбенная) не по возрасту спина. Глаза были какими-то горячими, горячечными, то ли уставшими от бессонницы, то ли воспламенившимися от долговременных скитаний.

Минуты две-три Андрей и старик оценивающе смотрели друг на друга, медленно остывая от враждебно-непримиримой стычки в сенях. Никто из них не решался оборвать молчание и тем самым как бы признать свое поражение в этой стычке. Старик, конечно, понимал, что начинать надо ему. Ведь не Андрей же пробрался в ночи к дому и неурочно постучался в дверь, а он, незваный лесной пришелец, и, стало быть, ему есть что сказать, за ним и первое слово в разговоре.

Но старик продолжал молчать, тревожно томился, томил и Андрея, и это томление становилось совсем уж подозрительным. Невольно приходило на ум: а не замыслил ли он все же против Андрея что-то недоброе, намеренно злое, преступное и теперь только выжидает момента, когда тот отвлечется, чтоб преступление свое совершить?

Андрей сделал вид, что поддался на нехитрую эту уловку и даже вынул из кармана руку, которая, похоже, и смущала больше всего старика, останавливала его в разговоре (просто так руку в кармане не держат: там запрятано оружие, пистолет или нож). От старика движение Андрея не укрылось, он заметил его, но ничем не выдал себя, а лишь еще ниже склонил голову над переплетенными на палке ладонями.

Андрею вдруг стало жалко пришельца, его мучений, и он, добровольно признавая свое поражение, спросил его, как и положено спрашивать хозяину дома:

– Есть будешь?

– Нет, не буду, – вздрогнул тот от столь неожиданного вопроса.

– А курить?

– И курить не буду. Я некурящий, – ответил старик и опять замолчал, словно раздумывая, говорить с Андреем дальше или уйти, сокрыв свою тайну и ни в чем не доверившись ему. Но потом все-таки доверился и поднял на Андрея горячечно-болезненные глаза:

– Я не за тем пришел к тебе.

– А зачем же? – как бы немного отступил в разговоре Андрей.

– Человека в последний раз увидеть хочу, – совсем уж удивляя его, проговорил пришелец.

Андрей даже не нашелся, что ответить (или что спросить) на такое откровение, да тот, кажется, и не ожидал от него ни ответа, ни вопроса. Он был к ним почти равнодушен. Еще тяжелее опершись крупными крестьянскими ладонями на крючковатую палку, пришелец скосил взгляд на красный угол, на иконы и лампадку и как бы продолжил разговор с неведомым ему собеседником:

– Просьба у меня к тебе будет…

– Какая? – не то чтобы насторожился, но все же дал понять пришельцу Андрей, что не любую и не всякую просьбу он готов выполнить.

Новое недоверие Андрея было вполне зримым. Старик его уловил, почувствовал и опять затих и так в тишине и напряжении сидел довольно долю, словно испытывал и себя, и хозяина дома. Наконец вздохнул и изложил свою просьбу:

– Похорони меня, как помру.

– А ты что же, помирать собрался? – почему-то без всякого сочувствия к пришельцу спросил Андрей.

– Собрался.

– И как скоро?

– А вот поговорю с тобой, – с нескрываемым облегчением, что все же не забоялся, выдал свое намерение живому человеку, ответил тот, – и помру. Нет мне больше жизни на земле.

Особого желания узнавать, отчего и почему странному этому ночному скитальцу нет больше жизни на земле, у Андрея не было. Столько раз видя на своем веку смерть и сам едва-едва уйдя от нее, он не любил никаких исповедей и даже разговоров о смерти, всегда пресекал их или с раздражением уходил в сторону, когда они возникали помимо его воли и желания. Не мужское это дело – вести разговоры о смерти. Но тут, похоже, был случай особый, и Андрей не стал удерживать пришельца: может быть, тот действительно последний раз видит и последний раз говорит с живым человеком.

Раздражение Андрея тоже не укрылось от чуткого, воспаленного внимания старика, но и выбора у него уже не было: коль решился на разговор, то надо его начинать и как можно скорее заканчивать – другой такой случай вряд ли когда ему еще подвернется.

– Убивец я, – начал он свой рассказ с тяжелого, выстраданного вздоха. – Да еще и какой страшный, изуверский. Любимую женщину и сестру ее, разлучницу, убил вот этой швайкой.

При этом пришелец нагнулся и вынул из-за голенища измазанных весенней глиной и грязью сапог похожее на плотницкий буравчик орудие убийства, швайку, которой и здесь, в Кувшинках, колют свиней: длинный с поперечным черенком стерженек, свайка, а на ней остро заточенное лезвие-перышко. При ударе швайка легко проникает в тело и наносит смертельную рану прямо в сердце. Для верности ее в последнее мгновение еще доворачивают за поперечный черенок-ручку, и тогда быстрая, без единого вскрика смерть неминуема. Андрей несколько раз, помогая отцу колоть перед Рождеством кабана, тоже брал ее в руки.

– Страшное для человека орудие, – словно догадавшись о его мыслях, продолжил старик. – А ведь до этого своего изуверского убийства я ни единого человека не то что пальцем, словом бранным не тронул.

Андрею, наверное, как-то надо было вмешаться в разговор, чтобы облегчить запоздалое это раскаяние старика, но он промолчал и вовсе не потому, что боялся вспугнуть рассказчика, а потому, что все же не в силах был себе представить, как можно этой швайкой убить живого беззащитного человека, женщину. В бою. в схватке не раз видел Андрей кровь, предсмертные страдания, слышал крики и душераздирающие стоны, но то в бою, где каждая из сторон имела одинаковые шансы на победу, на жизнь и смерть, а здесь все заранее было предрешено и от этого вдвойне страшно.

– Может, тебе неинтересно? – тоже на минуту замолчал старик и опять вскинул на Андрея воспаленно-влажный взгляд.

– Нет, почему же, рассказывай, – ответил Андрей, но на всякий случай потверже уперся подошвой армейского ботинка в дверной косяк: мало ли что может быть в голове у этого, похоже, уже совсем безумного старика.

Но тот повел себя вполне мирно и осознанно. Спрятал швайку назад за голенище и стал во всех подробностях, словно на последнем каком Страшном суде рассказывать историю своей жизни и своего преступления.

Андрей, расслабив ногу, привалился теперь к косяку спиной и слушал.

– Родом я не здешний, – постепенно втягивался в рассказ старик, – а издалека, с Украины. Семья у нас по отцу-матери была большая, дружная, пять братьев и одна сестра. Я – самый старший. В войну еще родился, когда отец с фронта пришел тяжелораненый и увечный.

Работать в колхозе по своему увечью он на равных с другими мужиками не мог, перебивался на всяких бросовых, малоденежных должностях: то воловником при колхозном дворе, сбрую и упряжь выдавал, то дежурным в конторе, то даже завклубом. В конце концов все эти службы на побегушках ему надоели, человек он был по своей природе самостоятельный, серьезный, и решился отец пойти в деревенские пастухи. Я к тому времени уже подрос, лет двенадцати был, братья чуть поменьше, но тоже на ногах, в общем – артель. Стали мы пасти хозяйское стадо с ранней весны до поздней осени. Кто пробовал, знает – не мед. Но все же кое-как семейную свою жизнь поправили. Пастухам тогда у нас сельчане платили неплохо: за корову по два пуда картошки в год давали да немного деньгами. Корзины мы еще плели в лугах – тоже приработок.

Пас я скотину до окончания семилетки, а потом пошел в колхоз на общие работы: пахал, сеял, косить вместе со взрослыми мужиками начал лет с семнадцати, силою и терпением Бог меня не обидел, крепок был, широк в кости. Это я теперь совсем извелся.

В пастушеские свои годы приметил я одну девчонку, Марусю Головачеву. Смешная такая была, востроглазая, егоза егозой. Пойду скотину занимать, а она уже стоит с хворостинкою в руках у калитки, вроде как корову в стадо выгонять, а на самом деле меня поджидает (после призналась), чем-то я ей тоже глянулся. Дружили мы с Марусей целых пять лет, вначале, понятно, по-детски, по-школьному, а потом уже и всерьез, по-юношески, по-молодому. Три года ждала меня Маруся из армии. (Я тут, неподалеку, в ваших местах служил, в Вышкове.) Тоже дело нешуточное, а по теперешним временам так, поди, и вовсе невозможное. Вдруг солдатик на военной службе найдет себе какую другую, попригожей, позавлекательней, городскую? А у прежней его деревенской подружки годы и уйдут, кому она после, перестарок, будет нужна? Но мы с Марусей оба однолюбами оказались: верность и клятву в разлуке не нарушили.

Поженились мы сразу, как только я пришел домой, свадьбу сыграли по всем деревенским правилам, с тройками-бубенцами. До сих пор помню.

Работать я поначалу пошел не в колхоз, а устроился в городе, в пожарке, родственник там у меня служил, дядя. Он и сманил: мол, что ты все будешь волам хвосты в колхозе крутить, давай в город прибивайся. Я и послушался, пошел сгоряча в пожарку: как же, старший сержант запаса, лучший в полку стрелок – и опять в колхоз?! Но проработал в пожарке недолго, может, всего с год. Маруся к тому времени сына мне родила, первенца (после у нас еще трое ребятишек нашлось, правда, все девки), надо побольше с ней рядом быть и особенно по ночам: мальчишка оказался беспокойный, спал плохо. Во-вторых, дом мы начали собственный строить, каждая свободная минута у меня на счету, а я только на одну дорогу в город за семь километров по два часа трачу, хотя и велосипедом обзавелся. Но главное, не лежала у меня душа к пожарной службе: каждый день-ночь что-нибудь в округе да горит, людской крик, плач, стоны, а иногда так и смерть. Погасить пожар мы, конечно, если подоспеем вовремя, погасим, не дадим перекинуться огню на другие постройки (а они у нас все сплошь деревянные, соломою крытые), но от горящего дома одни только головешки да уголья остаются. Не по мне все это разорение. Я и говорю Марусе: давай вернусь я назад в колхоз, на землю. Возьму на откорм бычков, буду выращивать, огорода нам за мое возвращение прирежут еще с полгектара, пустовать, чай, не будет. Сила и желание работать, сама знаешь, у меня есть. Да и ты вон какая работящая, дети не дети, а ферму не бросаешь, первая среди доярок. Маруся не против. Да и какая женщина будет против, когда мужик не из дому бежит, а, наоборот, в дом возвращается.

В общем, бросил я свою пожарку, взял бычков, стал выращивать, к осени мы с деньгами и немалыми, дом в два года достроили, новоселье сыграли. Зимой у меня еще один приработок объявился: свиней по крестьянским подворьям резать-колоть. Мужики нынче хлипкие пошли, к этому делу неприспособленные, крови боятся. А я – ничего, рука крепкая. Заказал себе в кузнице вот эту швайку и на любой призыв откликаюсь с охотою – надо людей выручать, а то, глядишь, по робости своей и неумению без свежины к празднику останутся.

Жили мы так с Марусей целых тридцать лет. Детей подняли, внуками обзавелись. Сын рядом с нами построился. Девки – те, правда, поразъехались. Одна в районе живет, другая в области, в Чернигове, а третья, самая меньшая, на учительницу выучилась и аж на Урале оказалась. Но нас с Марусей не забывают, письма присылают, подарки, внуков на лето привозят. В общем, все как у людей, все по-хорошему. И вдруг ни с того ни с сего стала Маруся прихварывать. Среди лета одно воспаление легких, другое. Мы думали поначалу – простуда какая, продуло ее сквозняком на ферме или на речке где застудилась, белье стирая. Но оказалось – нет, никакая это не простуда, и не сквозняки во всем виноваты. Белокровие у Маруси обнаружили, к тому же скоротечное какое-то и уже неизлечимое… Через полтора месяца мы и похоронили ее.

И вот остался я при своем доме, при достатке вдовцом. Дети, понятно, к себе зовут, не покидают. Но как мне на доживание, в обузу им идти?! Я привык себя в доме хозяином чувствовать, главой семьи, а тут дети не дети, а буду я уже примак примаком, не мое слово главное. Да и года мои не такие еще старые были, чтоб совсем уж в доживальщики определяться.

В общем, стал я перебиваться в доме один. Не скажу, чтоб сладко было после Марусиной заботы и внимания ко мне. Тосковал я по ней безмерно, снилась она мне почти каждую ночь, и все в одном и том же образе: как будто заходит в дом, молодая такая, красивая и говорит: «Вот я и вернулась. Не ждал?!» – «Почему же не ждал, – отвечаю ей, – ждал, да еще как. В доме, вишь, прибрано все, обед сварен. Садись, гостевать будем».

И догостевался. Приехала к нам на жизнь из Казахстана одна беженка, Валентина, женщина в самой поре, лет сорока с небольшим. И тоже, как на грех, одинокая, безмужняя. (После узналось, что разведенка она. С мужем они чего-то не поделили, да и пьяница он был, хотя и из военных. За Валентиной муж не поехал, в Казахстане остался, а ее на Украину сестра родная сманила, Нинка. Она в соседнем с нами селе жила, в Радвино, учительствовала там.)

Характера Валентина оказалась бойкого, настойчивого. Построила себе на окраине села двухэтажный кирпичный домик, купила легковую машину (деньги у нее какие-никакие после переезда были – квартиру в Казахстане выгодно продала) и стала заниматься предпринимательством. Да еще каким неожиданным, до которого никто из наших мужиков и додуматься не мог, хотя, казалось бы, чего тут думать, бери да занимайся. Моталась она на своей легковушке по окрестным деревням, скупала у крестьян телячьи и коровьи шкуры, а после отвозила их в Чернигов, поставляла то ли какой-то нашей кожевенной фирме, то ли даже заграничной.

Во какая разворотливая, сразу сообразила, что коль в районе заготконтора развалилась, то, стало быть, мужикам шкуры эти хоть выбрасывай, сами они в Чернигов не наездятся: и транспорта своего нет, и куда там товар свой сдавать, толком не знают. А она, казашка, все разглядела. В Казахстане, говорят, тоже кожами занималась.

В селе Валентина прижилась быстро. Женщиной она себя обнаружила покладистой, к людям внимательной. Взаймы, если кто попросит (и часто большие деньги), давала, никому не отказывала, и просто так, в обиходной жизни от людей не сторонилась, не отчуждалась. На машине куда едет, в город или из города, так любого односельчанина-пешехода подберет, будь то мальчишка какой, женщина с кошелками-оклунками или древний старик. В машине потеснится, всю поклажу пешехода разместит и до самого дома-хаты доставит. Деревенские наши жители нахвалиться Валентиной не могли. Бог, говорят, нам такую пригожую послал, словно какого Ангела-Хранителя.

Я, понятно, к Валентине никакой мужской надежды не пытал. Во-первых, в возрасте у нас разница большая, я лет на пятнадцать постарше ее: во-вторых, понимал, кто я, а кто она: я деревня-деревней, пастух и воловник, а она человек городской, ученый. К тому же и Маруся ко мне каждую ночь является, из сердца не идет, тоже причина немалая.

Но от судьбы, как говорится, не спасешься. Иду я однажды из города (в парикмахерской был), она и останавливает машину. «Садитесь. – говорит, – подвезу. В ногах правды нет». Я и сел. Да не на заднее сиденье, а рядышком с ней. Едем, то да се, разговорились. Я Валентине о своей жизни рассказываю, она мне – о своей. И столько у нас общего обнаружилось в судьбе и в переживаниях от одинокого нашего пребывания, что мы даже примолкли на время, не поверили этим совпадениям. Так и доехали в молчании до моего дома. Я, как и положено, поблагодарил ее за внимание, что не оставила меня на дороге в пешем порядке, а подобрала. А потом, осмелев, стал в дом ее приглашать. «Давайте, – настаиваю, – зайдем, чайку заварим, беседу нашу задушевную продолжим». Она и согласилась, чуткая была, внимательная, сразу распознала, что на душе у меня после Марусиной смерти темно и непроглядно.

Ну, чаек не чаек, а засиделись мы допоздна, не то чтоб жалились друг другу в чем или взаимного сострадания требовали (я этого не люблю, да и она, оказалось, тоже), но поговорили по душам. Я, может, и с Марусей в самые лучшие наши годы так не говорил.

С той поры Валентина и запала мне в сердце. Без конца и краю всё думаю и думаю о ней, словно мальчишка какой. Только где машина загудит, я сразу к окошку – не она ли? А подойти не смею. Я с детства в женских делах робок был. Кроме Маруси, ни с одной даже возле калитки не постоял.

Валентине, понятно, не до меня. У нее занятие вон какое беспокойное, все время в дороге, в разъездах, о семейном обустройстве думать некогда, да и сыта она была им вдоволь при муже, беспутном пьянице. Опять же, кто я ей такой – случайный попутчик, поговорили, побеседовали да и расстались. Валентина, душа открытая, с многими так беседовала, словно врачевала.

Помог нам сойтись случай. Самый простой, деревенский. Подрос у Валентины к Рождеству кабанчик, пора колоть, и тут уже ей деваться некуда – надо идти ко мне. Других-то колонников в селе, почитай, нету. Она и пришла, просит: «Петр Иванович (меня Петром зовут, – прервал на минуту свой рассказ пришелец), не уважите кабанчика зарезать?» – «Отчего ж, – отвечаю ей. – не уважить. Сделаем. Завтра утром буду, как штык».

Всю ночь не спал я, ворочался, предчувствовал, что завтрашнее мое свидание с Валентиной может стать роковым, жизнь мою и ее перевернет и сдвинет до основания. Маруся мне в ту ночь во сне не явилась, наверное, тоже что почуяла…

Рано утром я, ни свет ни заря, швайку за голенище и к Валентине. Кабанчика заколол. Она мне все время помогает, на подхвате: солому ржаную к костру подает, воду кипяченую, по-нашему окроп, из дома носит. Потом, когда кабанчика уже разделали, нажарила она в печи перед полымем свежины: сала, мяса, печенки. – сели мы за стол, как и полагается в такой праздник, выпили по рюмочке-другой да и, сами не знаем как, сладили.

Через месяц перешел я в ее двухэтажные хоромы. Свой дом, правда, тоже не бросаю: там у меня хозяйство, бычки на откорме, корова, конь даже был. Без него нельзя. Летом бычкам зеленку подвозить, поднаду, зимой – комбикорма из района, жом, в развалившемся колхозе какие нынче кони-скакуны?

Живем мы с Валентиной дружно, завидно даже для многих. С детьми своими я ее познакомил. Те не против моей женитьбы, видят – женщина самостоятельная, серьезная, мне при ней худо не будет.

И не было. Но сам же я по старости своей, наверное, все и испортил. Проснулась во мне вдруг страшная, нечеловеческая какая-то ревность. Чуть Валентина куда уезжать, я сам не свой. Думаю, всюду ведь вокруг нее мужчины, да и помоложе, чем я, покрепче, глядишь, на какого-нибудь и прельстится, дело ведь женское, молодое. А мне каково будет все это переживать?! Я к подобным вольностям не привык, Маруся моя покойная ни на кого постороннего глаз поднять не смела, да и я тоже за другими юбками не гонялся – не в моем это характере.

В общем, мало-помалу стал я Валентину удерживать дома: то одно вроде бы дело неотложное находится, то другое. Она поначалу оставалась, лишь бы меня не расстраивать и не волновать, а потом быстро сообразила, что тут к чему, и смеется:

– Не бойся, Петр Иванович, никто мне иной не нужен. Ты, гляди, какой надежный и верный. Другого такого и не сыскать!

– Как не бояться, – смущаюсь я. – А вдруг да сыщется?

Она опять смеется, Отеллой меня называет. У меня же сердце все равно не на месте. Мысль потаенную в уме держу: как бы ее отвадить от этого предпринимательства, заставить оседлую жизнь вести, чтоб, как другие деревенские женщины, всегда при доме, при муже. Может, что и придумал бы. Я хоть и недалекий в мыслях своих, но предприимчивый и твердый.

Но тут в жизнь нашу Нинка вмешалась – разлучница пострашней любой ревности. По первопричине виновата, поди, и не она, судьба виновата, обстоятельства, но мне от этого не легче. Как отделилась Украина от России, так пошли там всякие неуважения к русскому языку и к русским людям вообще. А Валентина с Нинкой как раз русскими и оказались, откуда-то из-под Рязани. Валентине-то, правда, по этому случаю никто худого слова не скажет, наоборот, все сочувствуют, что она в Казахстане всякие притеснения терпела и вынуждена была бежать оттуда. А вот Нинке – худо. Она ведь в школе русский язык и литературу преподавала. Теперь же уроки ее сократили до самой малости, почитай, а стало быть, нет у Нинки и работы, хоть по миру иди. На одного мужа надежда слабая. Он у нее в районе на железной дороге работал. Там тоже пошли сокращения, того и гляди на улице окажется. К тому же детей их (мальчика и девочку) деревенские сверстники, чуть что, москалями начинают дразнить. Вот Нинка и взбунтовалась, зачастила к нам в гости и все Валентину подбивает:

– Давай на родину уедем, в Россию. Нет нам тут жизни.

Валентина поначалу отказывалась, мол, я только-только один переезд пережила, обосновалась на новом месте, с Петром Ивановичем мы вот сошлись, живем душа в душу, чего еще надо. Но потом, вижу, стала моя Валентина тоже задумываться и нет-нет да и обмолвится:

– Может, нам действительно переехать в Рязань? Дом себе купим, хозяйством обзаведемся. В России, говорят, жизнь все же полегче.

Я от этой мысли прямо душой холодею.

– Да что ты говоришь, Валентина?! – в сердцах отвечаю ей. – Куда же нам ехать?! Тут у нас целых два дома, сын у меня под боком, дочь в районе, братья, сестра, могила Марусина. Места вокруг родные, с детства привычные, речка, лес. Как я без них?!

– Ничего, привыкнешь, – ластится она ко мне. – Я же привыкла и в Казахстане, и здесь, у вас.

Я в обиду. И так один разговор у нас случился, другой, а на третий вдруг и скажи я ей страшные слова:

– Надумаешь уезжать – убью!

– Убивай! – пуще прежнего ластится и смеется она.

Чую, нравится ей, что так люблю ее и готов убить, если расстанемся. Но верить в это, понятно, не верит: какой из меня убийца.

А мне от ее смеха еще хуже. Как представлю, что ее рядом со мной не будет, что дни и ночи опять пойдут у меня холодные, вдовцовские, совсем разум теряю. Нет, размышляю, это она только для видимости зовет меня с собой в Россию, а на самом деле завела себе какого-нибудь другого ухажера и бежит с ним в эту неведомую Рязань. Женщины, известное дело, хитры и изворотливы в таких предприятиях. Знает ведь, что никуда я из родного села не поеду, а дразнит, манит.

И решил я испытать ее. После очередного такого разговора-приманки хлопнул я в страшной якобы обиде дверью и ушел к себе домой. Думаю в гордыне своей, если любит меня и тоскует обо мне, то позовет, никуда не денется. Но неделя проходит, другая, месяц, а она не зовет, потому как женщина вольная, никому не подвластная, в судьбе моей роковая.

И вдруг прошел по селу слух, что продает все-таки Валентина дом (купец уже нашелся, бывший наш директор школы, человек тоже ловкий, предприимчивый) и собирается вместе с Нинкой уезжать. Сердце у меня ёкнуло и зашлось теперь уж действительно в страшной непереносимой обиде. Нет уж, думаю, этому не бывать, это я остановлю всеми силами.

Разузнал дальними путями, что отъезд ее назначен на Петров день, престольный праздник как раз у нас, не верю еще, но по-звериному затаился, жду. Действительно на Петров день с утра пораньше заезжает к ней во двор здоровенный рефрижератор, в нем Нинка с мужем и шофер, человек мне не знакомый, нанятый. Встали под погрузку, вещи всякие выносят, диван-кровать, на котором мы с Валентиной не одну счастливую ночь провели, другой разный скарб. Я пока терплю, зрею в своем преступном решении. И может, как-нибудь перетерпел бы, смирился. Но ведь праздник же, Петров день, всюду гуляние, выпивка. Сын меня к себе позвал: видел, конечно, мою маету, отвлечь хотел за праздничным столом. А получилось как раз наоборот. Человек я вообще-то мало пьющий, а тут с горя и крушения всей моей новой жизни напился так, что и себя не упомню. Сын к вечеру отвел меня кое-как домой, уложил. Но куда там – уложил! Чуть он за порог, я швайку за голенише и огородами к дому Валентины. Пробрался, никем не замеченный, спрятался за сараями. Машина у них уже погружена, в доме свет только на первом этаже, на кухне. Валентина с Нинкой там снуют, последние какие-то приготовления перед дорогой делают, а наверху уже темно: мужчины, Нинкин муж и шофер, спать, должно быть, легли, завтра ведь вставать ни свет ни заря. Это мне, конечно, на руку. Хотел было поначалу рынуться прямо на кухню да там и поговорить с Валентиной и Нинкой по душам, последним для них прощальным разговором поговорить. Но потом сдержался. Не может такого быть, размышляю, чтобы Валентина во двор не вышла, вещь какую забытую подобрать или просто так на лавочке после тяжелого, колготного дня посидеть (мы много раз с ней сиживали под грушею, где я специально эту лавочку и смастерил. Она и вышла. И как только стала приближаться к лавочке, я вынырнул из темноты, схватил ее левой рукой за шею, а правой со всего размаха ударил швайкой прямо в сердце да еще и довернул по кровавому своему убийственному опыту. Валентина и ойкнуть не успела. Но одного удара мне показалось мало, и я, зверь зверем, стал бесчисленное количество раз бить ее швайкой, мстить за измену и предательство. Шум от этих ударов во дворе возле лавочки, наверное, какой-то все же произошел. На него выбежала из дома Нинка. Я и ее заколол единым ударом с доворотом, не промахнулся, точно в сердце уцелил. Смерть она тоже приняла легко, не вскрикнула, не заплакала, упала рядом с сестрой, в кровь ее родную и тело. Трогать я Нинку больше не стал, не то чтобы пожалел (какая в такое мгновение может быть жалость?!), а просто подумал – хватит с тебя и этого, теперь не поднимешься, в Рязань жену мою законную, Валентину, так подло и зло предавшую меня, не сманишь…

Пришелец опять сделал перерыв в рассказе, скосил взгляд на иконы, лампадку под ними, потом перевел взгляд на Андрея, как бы видя его впервые, и вдруг произнес:

– В убийстве этом, в страшном грехе, нашел я тогда отраду и счастье. А того не знал, что подобного счастья никому не дано еще вынести. Вот и я не вынес.

Андрей по-прежнему молчат, теперь уже совсем не опасаясь пришельца, но и не зная, сострадать ему в раскаяниях, поверить им и принять их или безжалостно отринуть, остаться на стороне невинно убитых Валентины и её сестры Нинки, как полагается то любому нормальному человеку. С подобным случаем Андрею не приходилось сталкиваться ни на войне, ни в мирной мало ему понятной жизни. Но вот столкнулся, и оказалось, что не готов принять единственно верное решение, что тайны человеческой души ему неведомы. На войне Андрей был солдатом, воином, Цезарем, не подвластным никаким трусливым сомнениям и раскаяниям, а кто он в мирной жизни – пока неясно. Жать, что нет сейчас рядом отца или Саши, они бы разрешили эти его сомнения (такими оба были проницательными, верными людьми) и, скорее всего, сделали бы шаг навстречу этому потерявшему всякий человеческий облик старику, потому как он все ж таки пока еще живой человек, а Валентина и сестра ее мертвы, убиенны, и души их теперь, наверное, в раю.

Пришелец молчание Андрея принял как должное, по-видимому, давно и изначально готовый к нему. Он лишь обеспокоено посмотрел на ходики, вздрогнул, когда они набатно пробили двенадцать раз: чувствовалось, что времени у него в обрез, что до утра, до раннего рассвета ему надо свершить задуманное, и он поторопился с рассказом:

– Но это я сейчас, после трех лет лесной, звериной жизни дошел до таких, казалось бы, простых и праведных мыслей. А тогда, сотворив страшное свое убийство, лишь возрадовался ему и даже возгордился, что не дрогнула у меня рука, что выше я теперь всех живущих смертных людей. Так думают, наверное, многие убийцы: они решились на убийство, на смерть себе подобных, а все остальные – нет, смалодушничали в роковую минуту. Гордыня, конечно, запредельная и навечная…

В общем, стал я по-звериному уходить от места преступления, от дома Валентины, справедливо отомщенного. Вытерев о траву швайку, которая в человеческой крови была по самую ручку, ринулся я огородами и лугом к реке, где у меня на дальней привязи стояла моторная лодка с хорошим запасом горючего (с сыном на многодневную рыбалку в понизовья реки, к Десне, собирались). Завел я мотор и отчалил. Никто меня в ночи не обнаружил, никто внимания на звук мотора не обратил: праздник ведь, гуляние, до утра ни одна живая душа не опомнится.

В опасности, в облаве человек вдвойне зверем становится, ловким и изворотливым. Вот и я смекнул: если меня искать будут, то, скорее всего, где-нибудь поблизости, в лесах и лугах или в понизовьях реки, под Черниговом, а о том, что я пойду против течения вверх к белорусским и брянским урочищам, в Чернобыльскую запретную зону, вряд ли кто сразу додумается. Так оно и случилось. К утру я был уже на границе с Россией, с Брянской областью. Притопил лодку и пешим порядком перешел призрачную эту границу, которая только на словах значится, а на самом деле ходи, пробирайся хоть в одну, хоть в другую сторону сколько хочешь, никто тебя всерьез не остановит и не тронет.

Можно, конечно, было уйти и в Белоруссию. Но я рассудил, что лучше все же в Россию, под Брянск. Во-первых, места мне здесь знакомые по давней армейской службе, а во вторых, с Россией Украина не больно сейчас дружит, искать меня там будет потрудней.

Поначалу я хотел было прибиться в какую-нибудь из пустующих деревень, бывал даже и здесь, в Кувшинках, но потом присмотрелся и ушел на Егорьевский кордон, заброшенный и для людей неприютный. Легенду о Веньке-полицае и Партизанском дубе я знал и порешил, что мне там как раз и место – убийца к убийце тянется. Туда и при нормальной-то жизни никто особо заглядывать не любил, опасался, а теперь, после Чернобыля, и подавно. По деревням же, несмотря на их запустение, народу всякого встречается много: прежние, старые жители нет-нет да и приезжают проведать свои отчие дома и могилы; другие преступные люди навроде меня, убийцы, военные дезертиры, тюремные каторжники тоже шатаются по лесам в одиночку и толпами. Могут и выследить.

– Кстати, – опять прервался в рассказе старик. – Ты бы поосторожней здесь, а то бродишь по всей округе, выдаешь себя.

– А кого мне бояться? – жестко и даже с вызовом сказал Андрей, и без стариковского предупреждения поняв, что с этой минуты прежней отшельнической жизни у него уже не будет. Люди, от которых он, казалось, так удачно и хитро бежал, достали его и здесь, выследили и в тайном сговоре подослали старика-убийцу: раз ты хотел уйти от нас, скрыться, хотел легкого счастья и легкой жизни, так вот же тебе – принимай в гости самого страшного и кровавого из нас, слушай его рассказ, выполняй последнюю его дикую волю и будь таким, как все мы.

Пришелец переменил на посохе крестьянские, сильные в работе и не дрогнувшие в убийстве руки, еще раз и теперь уже как-то совсем болезненно глянул на ходики и довершил рассказ:

– Жил я в уединении и скрытности на кордоне целых три года. К людям почти не выходил: так, изредка посмотрю на какого-нибудь заблудшего да выберусь иногда за спичками и солью в местечко, выменяю их на разные туесочки и корзины, которые приспособился плести. Внимания там на меня особого никто не обращает. Сейчас много всяких бродяг и бомжей развелось. Мне вообще можно было уйти к ним и неопознано затеряться в бродяжничестве. Но я неизменно возвращался в свою берлогу, привык уже жить в одиночестве да и боялся: вдруг выйду к людям да и порешу еще кого-нибудь – швайка-то всегда при мне, за голенищем. В убийстве ведь страшен только первый случай, а потом уже тянет, силы нету, мочи. Так, видимо, человек по-звериному устроен.

Но Бог меня миловал. Зверье всякое, птицу, рыбу убивал, тут уж куда денешься, жить как-то надо, а человека ни единого больше не тронул. Вот тебе крест святой, – старик, оборотясь к иконам, истово трижды перекрестился, и не поверить ему было нельзя.

– На кордоне, – положил он снова на палку руки, – жить можно было. Никто не беспокоит, не обнаруживает, еда какая-никакая есть, частью от земли, леса и реки кормлюсь, частью от людей: в деревенском каком заброшенном доме разживусь и зерном и мукой, ладно что они все радиацией насквозь пропитаны, я не побрезгую, возьму, мне чего этой радиации бояться – чем скорее помру, тем и лучше.

Но помирать я поначалу не собирался, в преступлении даже своем не каялся, считал, что Валентину и Нинку убил по справедливости, по вечному закону любви и отмщения, как убивают подлого врага и изменника. Но тут вдруг стала опять являться ко мне по ночам Маруся. Только закрою веки, она сразу возникает на пороге, прислонится к косяку и молчит. И так из ночи в ночь, и даже днем является, если вздумаю на час-другой задремать. И хоть бы слово какое сказала, упрек самый страшный, обиду, так нет же – молчит и смотрит на меня, словно Матерь Божья. «Ну что ты молчишь, чего ты хочешь?!» – кричу ей даже во сне, а она все безмолвствует и все смотрит, смотрит на меня и смотрит. Какой человек может выдержать этот взгляд?! Валентина и Нинка, убитые мной, ни разу не явились, а вот Маруся, Матерь Божья, которой я пальцем не тронул, которую до самой ее безвременной смерти любил единоверно, не дает мне покоя, мучит.

Иной раз проснусь весь в поту и отчаянии, выйду среди ночи в лес, так она непременно приведет меня к Партизанскому дубу. Огляжусь я вокруг: луна сияет, звезды холодным, неземным огнем горят, а на черном дубовом суку Венька-полицай висит, манит к себе. Хотел я дуб этот спилить и, может, тем избавился бы и от Венькиных приманок, и от Маруси – некуда ей было бы меня водить. Но тут ты, как на грех, на беду (а может, на радость) мою появился. Я тебя еще той ночью приметил, когда ты только шел сюда и на развилке к Егорьевскому кордону отдыхать сел. (Блукал я там в бессоннице своей и страхе.) Гляжу на тебя издалека и думаю: если этот военный, дезертир небось какой-нибудь и прожженный убийца похуже меня, свернет к кордону, так не миновать нам схватки, сражения – и убью я его швайкой безжалостно. Любой зверь свою берлогу защищает, а нам в одной берлоге не ужиться.

Но ты к кордону, на счастье наше обоюдное, не пошел, к Кувшинкам свернул. Я – следом. Стал наблюдать за тобой скрытно, по-волчьи. Все видел: и как ты колодец чистил, и как к реке вскрывшейся ходил, плакал там возле вербы, и как на кладбище могилы поправлял, как на велосипеде к пристани ездил и даже как бурьян на огороде косил-жег и землю копал. Нет, порешил я, не убивец это, не тать ночной, а человек добрый, сердцем не испорченный, только в отчаянии каком-то сильном, в обиде. Но это случается с нормальными людьми, это быстро и проходит, только трогать их не надо, пусть поживут в одиночестве, помолчат, подумают. Я бы и не тронул тебя, но когда увидел, как ты над следами человеческими склонился, как встревожился ими, в намерении своем переменился. Страшно мне стало: вдруг уйдешь ты, последний добрый человек на моем земном пути, в какие другие места или к людям, в жизнь их безрадостную вернешься – и некому будет меня похоронить, землей засыпать, чтоб звери лесные тело мое холодное не растерзали.

– Так это твои были следы? – не пожалел старика, оборвал его на полуслове Андрей.

– Да что ты?! – вздрогнул тот и даже взмахнул в отказе посохом-палкой. – Я по стежкам-дорожкам не хожу, следов не оставляю, больше по буеракам и дебрям пробираюсь. Это кто-то другой, неосторожный. Я же говорю тебе, здесь много всякого народа бродит – опасайся.

Андрей слова его об опасности, повторенные уже дважды, запомнил и еще больше укрепился в предчувствии, что недолгой его мирной жизни настал конец.

Старик же вернул палку на место и взглянул на Андрея так, словно точно знал, что будет за этим концом, знал, но сказать о том пока не хотел.

– Появлением здесь своим, – сказал он совсем другое, – жизнью своей хорошей, светом ночным в окошке ты и довел меня до последней черты. Маруся не могла довести, а ты довел. Нет мне больше жизни на этой земле. К людям, конечно, можно было выйти, в полон им сдаться, суд их и казнь праведную принять. Но что мне тот суд и та казнь, когда я сам себя осудил и казню ежечасно самой непереносимой, нечеловеческой казнью в душе. Мне теперь Суд Божий и тот не страшен. Так что остался я в своей берлоге, в схроне и вот дожил до сегодняшнего последнего дня. И уж ты сделай Божью милость – похорони меня завтра к вечеру. Не хочу висеть рядом с Венькой-полицаем. Мы с ним хоть и оба убийцы, но, сам рассуди, разные – один сук нас не выдержит.

Чуть в стороне от дуба я там уже и ямочку приготовил-вырыл, чтоб тебе не трудиться. Гроб и крест мне как убивцу и самоубивцу не полагается, так что ты не беспокойся об этом. Сбрось в ямочку да землей засыпь и заровняй ее без всякого бугорка-холмика, чтоб и следа от меня на этом свете не осталось. А теперь – прощай, – старик поднялся и опять трижды перекрестился на иконы. – Спасибо, что уважил, выслушал меня, принял мое покаяние, все легче мне помирать будет.

Андрею, может, и стоило сказать ему что-то ободряющее, но нужного слова никак не находилось (да и есть ли такое слово, чтоб ободрить им идущего на добровольную смерть человека?!), и он промолчал. Остановить старика в его намерении уже нельзя и незачем, он действительно сейчас сам себе высший и единственный судия.

Несколько шагов из горницы до двери старик прошел неожиданно твердым и устойчивым шагом, ни разу не опершись на палку-посох. Чувствовалось, что на сердце у него сейчас светло и чисто, что вернулась к нему в эти последние часы жизни детская ее легкая радость.

Андрей думал, что на том они со стариком-пришельцем и расстанутся. Сейчас тот закроет за собой дверь и исчезнет в ночи лесным привидением, тенью, в доме же опять установится тишина, покой, и Андрею можно будет взяться за книгу, прочитать в ней помеченные когда-то отцом (и удивившие его) слова о вечной и нетленной жизни, сказанные Апостолом Павлом.

Но уже коснувшись дверной ручки, старик вдруг повернулся к Андрею и тихо произнес последнюю свою просьбу:

– Там у меня в будке на веревочке собака осталась, Найда. Пришла откуда-то из лесу, я и принял ее, все живое существо. Ты отпусти ее на волю, а то она привязалась ко мне, плакать будет.

Эти жалостливые слова старика о собаке Найде, которая привязалась к нему и теперь по его смерти будет плакать и тосковать по хозяину, добили Андрея. До этой минуты он был почти уверен, что завтра никуда не пойдет, не станет вынимать старика-убийцу из петли, хоронить его в заранее, прижизненно заготовленной могиле. Пусть висит рядом с Венькой-полицаем до скончания века, пусть разрывают его на части лесные вороны, лисы и волки. Он того заслужил. Но привязанной на веревке, воющей по мертвому хозяину собаки ему стало нестерпимо жалко; как она там будет мучиться, грызть веревку, рваться из будки, и если перегрызет и вырвется, то будет сидеть рядом с повешенным и оплакивать его. Больше ведь оплакивать старика некому. Дети и внуки уже прокляли его и оплакали.

– Ты приручи ее, – уже совсем не выходе посоветовал старик. – Она привязчивая, по человеку истосковалась.

– Приручу, – не мог не пообещать Андрей.

И это были теперь уже действительно последние слова, которыми они со стариком обменялись. Тот по-крестьянски плотно закрыл за собою дверь и ушел в темноту твердой, несгибаемой походкой, во всем похожий на человека, а не на зыбкое ночное привидение и тень.

Андрей, стоя в дверном проеме, долго слышал его шаги, стук о землю посоха-палки, видел, как качаются задетые им молодые сосны и елки. На душе было темно и бесприютно. Никуда теперь Андрею не деться. Завтра поутру пойдет он по следам старика, похоронит его в заготовленной могиле и заберет с собой (если она только пойдет) Найду, по-человечески тоскливый вой которой Андрею чудился уже сейчас.

Лег он спать не раздеваясь и не на кровати, а на дощатом диване, положив под голову бушлат. Чего его туда потянуло, Андрей толком объяснить не мог, но чувствовал, что так надо, что пора ему отвыкать от гражданских изнеженных привычек: мягких коек, чистого белья, беспечного двенадцатичасового сна, пора возвращаться на войну, в кровь, страдания и взаимные убийства, от которых, оказывается, Андрею нигде нет и не может быть спасения.

Это тяжелое, безысходное чувство еще больше укрепилось в нем, когда Андрей утром начал собираться в поход. Ни на шаг не отступая от прежних своих боевых сборов, он первым делом проверил оружие, Сашин пистолет, поудобней приладил его в кармане бушлата. Взялся было и за отцовское ружье, но потом, прикинув и просчитав в уме все возможные варианты, отложил в сторону. Все-таки не на охоту он идет, не на прогулку, а на дело, хотя и не очень, наверное, опасное, но вполне серьезное. Бог его знает, что за эту ночь мог надумать и свершить полоумный старик. Глядишь, от замысла своего отказался и теперь таится где-нибудь в кустах со швайкою за голенищем. Да и любые другие, самые неожиданные встречи у Андрея в лесу могут произойти (тут уж старику надо поверить), и случись что, так ружье ему будет только помехой.

Потом Андрей по всем правилам проверил экипировку, потуже затянул брючный ремень и шнурки на ботинках, несколько раз даже подпрыгнул, чутко прислушиваясь, не звенит ли что лишнее в карманах, не звякает ли. В походе мелочей не бывает, там любая мелочь может стоить жизни.

Обременять себя излишне продуктами Андрей не стал в надежде, что обернется часов за пять-шесть. Взял лишь из неприкосновенного запаса полбуханки хлеба, отрезал и завернул в чистую тряпицу кусочек сала да налил во фляжку воды, чтоб по дороге, когда захочется пить, не сворачивать, попусту теряя время, к озерцам и лесным криничкам. Надо было бы взять еще упаковку промедола, бинт и флакончик йода. Но уж чем-чем, а лекарствами и бинтами Андрей, собираясь в бега, в отшельничество, не запасся. Как-то об этом тогда и не думалось. Впрочем, йод, кажется, где-то был. Андрей захватил его с собой в самый последний момент, случайно вычитав в газете, что йодом можно спасаться от радиации, пить ежедневно (пять капель на стакан воды). Ни разу Андрей его, конечно, не пил, откладывая борьбу, с радиацией на потом, когда немного приживется и осмотрится в Кувшинках, и теперь даже не помнил, куда йод запропастился.

Заниматься поисками Андрей не стал, решив, что, даст Бог, все обойдется, и ни йод, ни промедол, ни бинты ему не понадобятся, все же не на войну он собрался.

Все двери и ворота Андрей закрыл поосновательней, чтоб их случайно не побило ветром и чтоб они, бесполезно хлопая, не пугали на сосне и без того пугливых аистов. На дом Андрей ни разу не оглянулся (оглядываться перед походом плохая примета), а лишь прощально помахал рукой аистам, которые в это время были в гнезде и действительно встревожились, завидя его.

– Ждите! – дал он им последнее наставление и, перейдя заросшую сосняком улицу, начал углубляться в боровой, по-таежному темный лес.

Идти к кордону Андрей решил не по столбовой дороге, не по шляху, а лесными урочищами и ложбинками, вначале к реке, к пристани, а потом резко вправо, в самую непролазную глушь. Так было много короче, а главное, много скрытнее. К кордону можно было подобраться никем не замеченным. Так они ходили туда когда-то с отцом, по-охотничьи обвешанные ружьями, патронташами и заплечными мешками.

Углубившись в лес, Андрей ни на одну из тропинок по примеру старика не встал, а двигался в междурядье сосен по хвойно-игольчатому насту, который мягко пружинил и скрадывал все его следы. Не успевал Андрей оторвать ногу от земли, как наст тут же поднимался на прежнее место и затягивал, словно на водной глади, вмятину. Идти было легко и неутомительно. Поначалу Андрей ни о чем постороннем не думал, шел себе и шел, с отрадой наблюдая лесную пробуждающуюся жизнь. А она не затихала ни на минуту, полнилась всевозможными звуками и шорохами, вставала настоящими сказочными видениями: то, почуяв и завидев Андрея, вдруг предупреждающе застрекочет сорока; то обзовется где-то совсем рядом лесная неугомонная синичка; то по-кузнечному ударит о сухостоину-наковальню дятел; или вдруг откроется крошечная обнесенная молодым березняком полянка, а на ней синим-сине от подснежников; или прямо под ноги бросится тебе весенний ручеек, который мчится-торопится, пробивая себе русло между неподступными соснами и елями к реке, – и ты волей-неволей остановишься перед ним, засмотришься на его чисто-лазурную стремнину, заслушаешься его веселым клекотом и урчанием. Андрей и останавливался, и слушал, и смотрел – и с сожалением перешагивал через ручеек-речку, чтоб идти дальше. А за ручейком новые приключения и встречи: то выскочит из-под куста заяц и, до смерти напуганный появлением незнакомого ему существа, стремглав умчится в сосняки и осинники; то прошуршит в прошлогодней дубовой листве ежик, недовольно фыркнет на тебя и свернется в непобедимый клубочек; то где-то в отдалении призывно протрубит хозяин всех этих чащоб – олень. И нельзя всему это не удивиться, не обрадоваться, забывая мелкие свои человечьи обиды и огорчения.

Так в созерцании Андрей, наверное, и дошел бы до самого кордона, но вдруг ни с того ни с сего, без всякой, казалось бы, связи с нынешним его настроением и даже резко вопреки этому настроению вспомнился вдруг ему один случай со времен второй чеченской войны. Рядовой, в общем-то, случай, привычный и от этого вдвойне страшный.

В районе Ведено, в горах, Андрей с небольшим отрядом обнаружил базу, схрон боевиков. Они были настолько беспечны и так уверены в неприступности этого схрона, что почти все ушли в очередной свой бандитский налет, оставив на базе лишь троих человек: двух молоденьких, наверное, лет по семнадцати -восемнадцати чеченцев, «чехов», как их стали называть, и одного араба-наемника. Тот был постарше и, чувствовалось, всем в отсутствие более высоких командиров в схроне заправлял. Никакого сопротивления отряду Андрея боевики не оказали. Во-первых, сразу поняли, что силы неравные, а во-вторых, Андрей застал их врасплох: в какой-то волчьей выдолбленной в скале полупещере они допрашивали двух наших военнопленных. Совершенно голые, те были подвешены на вывернутых руках так, что едва-едва касались земли кончиками пальцев, за какую-то балку-перекладину и опутаны проводами, идущими к телефонному аппарату. Андрей много слышал об этой пытке, которая называлась «гонять на тапике», то есть на телефонном аппарате, но видел ее впервые. Было множество орудий и для других пыток: какие-то веревки и ремни, обрезки арматуры, крючки и палки, в углу виднелось даже подобие горна. Один из пленников (после выяснится, что он солдат-контрактник), весь окровавленный и опухший, был уже без сознания, полуживой, а другой, первогодок-срочник, еще держался, хотя, казалось бы, там и держаться нечему – одна кожа да кости, и те побитые и поломанные.

Долго задерживаться в схроне Андрей не был намерен. Основные бандитские силы могли появиться в любой момент, и тогда еще неизвестно, чем весь этот, пока удачный, поход Андреева отряда закончился бы. Пленников они освободили, оказали им первую какую-никакую медицинскую помощь, привели в чувство, одели. Чеченцев же, наоборот, повязали и, заминировав в схроне все входы и выходы, стали спускаться в небольшую долину, где их должны были подобрать «вертушки». Шли медленно, с частыми остановками, поскольку изможденных и изувеченных недавних пленников пришлось нести на себе, наспех соорудив из плащ-палаток подобие носилок. Сковывали движение и чеченцы: брели понурые, сразу потерявшие весь свой прежний воинственный вид, зная, конечно, что ничего хорошего их у федералов не ждет.

В отряде у Андрея был один молодой лейтенант, в бою не очень храбрый и ловкий, а вот в таких ситуациях первый из первых. Он несколько раз подходил к Андрею и, указывая на чеченцев, говорил:

– Ну чего их вести?!

– Веди! – грубо и непререкаемо обрывал его Андрей, хотя и чувствовал, что, может быть, лейтенант и прав: пожалеешь этих троих «чехов», того и гляди нарвешься на какую-нибудь засаду и потеряешь своих пол-отряда.

Избавиться от чеченцев им помог случай. В назначенный срок и в назначенное место «вертушки» (как это, увы, часто и случалось) не прибыли, и Андрею по рации приказано было двигаться дальше своим ходом. Зато нежданно-негаданно появились разведчики. Вынырнув, словно какие-то привидения, из лесу, они первым делом завидели повязанных чеченцев и стали канючить:

– Капитан, отдай! Нам пригодятся.

Андрей подумал-подумал и отдал. Действительно, ему сейчас пленные боевики только помеха. Да и после, когда придет к своим, тоже хлопот с ними не оберешься: надо сдавать фээсбэшникам, вести с ними длинные переговоры. У разведчиков это получится лучше. Пусть пользуются, у них, кажется, и задание было – поймать «чеха».

Разведчики дармовой добыче обрадовались, повязали чеченцев по-своему, в одну цепочку, по-рабьи, как вязали всех пленных, наверное, еще со времен Древнего Рима, и, не особо с ними церемонясь, погнали вниз, понукая где пинками, а где и прикладами.

Андрея «вертушки» к вечеру все ж таки подобрали (может, подействовало, что у него двое раненых). Доставлять в полк, правда, не стали, а сгрузили на ночлег в промежуточном лагере. Разведчики были уже там.

Пленные чеченцы сидели в глубоченных земляных ямах, вырытых неподалеку от какого-то полуразрушенного строения, похожего на баньку, все трое голые. Начал идти дождь, уже предосенний, холодный, но никто и не подумал прикрыть ямы каким-нибудь настилом, досками, брезентом или хотя бы вернуть пленным одежду. К утру в этих ямах наберется по колена, если не больше воды, и пленные, коченея, вынуждены будут в ней стоять всю ночь.

Но Андрей ошибся. Всю ночь они не стояли. Только он уложил своих донельзя уставших бойцов спать и лег сам в офицерской палатке, как вдруг со стороны баньки донеслись душераздирающие крики, едва-едва заглушаемые работой дизельного мотора. Андрей, схватив автомат, выскочил из палатки, думая, не нападение ли это боевиков и не они ли, подбадривая себя, так страшно, не по-человечески кричат. Но когда крики на мгновение прекращались, вокруг становилось тихо, и ничто не показывало на нападение. Не было слышно ни единого выстрела, ни единого подозрительного шороха, никто не подавал необходимых в таком случае команд и распоряжений, лишь монотонно на малых оборотах работал дизель.

Андрей догадался, в чем тут дело, и направился к баньке. Там разведчики при тусклом свете фонаря допрашивали пленных. Точно так же, как и наши солдаты в каменной полупещере, они были подвешены на вывернутых руках на перекладине и точно так же опутаны телефонными проводами. Но одной только «гонкой на тапике» тут дело, похоже, не обошлось.

Чуть в стороне Андрей обнаружил окровавленные зловонные палки и понял, что этими палками пленных «опускали», зная, конечно, что для чеченцев это самое страшное и унизительное издевательство.

В углу на лавке сидел майор, командир разведчиков. Андрей подошел к нему и, выждав, пока его подчиненные перестанут крутить ручку телефонного аппарата, как-то совсем не по-военному спросил:

– И зачем все это?

– Не твое дело, капитан, – зло и нервно ответил майор. – Они все ваххабиты.

– Откуда ты знаешь?

– Сами признались.

– А если тебе загнать в задницу шомпол, – наливаясь ответной злостью, подступил к нему поближе Андрей, – тоже признаешься?

– Признаюсь, – с неожиданным равнодушием проговорил майор и посоветовал Андрею: – Иди спать!

Конечно, Андрей мог поднять своих бойцов и отбить пленных, все-таки это его отряд, а не разведчики их обнаружили в схроне, без единого выстрела взяли и теперь несут за них какую-никакую ответственность. По крайней мере, могли бы взять эту ответственность на себя. Но еще раз поглядев на озлобленно-равнодушного майора, Андрей понял, что ничего хорошего из его вмешательства не получится. Ну отобьет он пленных, а что дальше? Если отдаст их фээсбэшникам, то там с ними сотворят то же, что и здесь, если не похуже. В ФСБ, поди, знают и о «тапиках», и о других методах дознания. А если доставит в Чернокозово, в лагерь, временно задержанных, то кругом окажется виноват сам. В Чернокозово ведь рыскает множество всяких сердобольных правозащитников, и своих из бывших не досидевших в лагерях диссидентов, и чужих, из ОБСЕ, лорды и принцы. Обнаружив у чеченцев увечья, да еще такие изуверские, они во всем обвинят Андрея: мол, ты их пленил, ты и сотворил над пленными надругательства. Разведчики же вмиг от всего откажутся. Знает их Андрей, ребята ушлые, тертые, голыми руками их не возьмешь. Откажется от Андрея и начальство, которое он подвел, подставил. Рохлина же теперь здесь нет, и защищать Андрея некому.

В общем, вступать больше в пререкания с майором Андрей не стал, лишь крепко обматерил его на прощанье:

– В бою бы так!

– Бывали и в бою, – не остался в долгу майор и еще раз посоветовал Андрею: – Спи!

Андрей вышел из баньки под новый истошный приступ крика пленных и в бессилии и злобе подумал о том, что, может быть, он зря не послушался своего лейтенанта, может, действительно надо было распрощаться с этими тремя «чехами» «при попытке к бегству». Живыми они из волчьих ям вряд ли выберутся, даже если скажут все, что знают и чего не знают. Но сколько им еще предстоит перетерпеть и вынести мучений, а «при попытке к бегству» они бы умерли от пули, честно и легко, как и полагается солдатам, мужчинам.

До утра Андрей кое-как перемогся в офицерской палатке, часто выходил курить, болезненно прислушивался к крикам, которые, правда, становились все тише и тише, пока наконец и не прекратились вовсе: то ли пленные, потеряв сознание, замолкли, то ли разведчики, добившись требуемого, бросили их назад в ямы и ушли спать.

Когда начало рассветать, Андрей не выдержал и подошел к ямам. Полуживые чеченцы сидели там в грязно-дождевой, залитой кровью и нечистотами жиже. Два молоденьких боевика не обратили на Андрея никакого внимания, не в силах уже, наверное, были обратить, а бородато-черный араб при его появлении вскинулся и вдруг на довольно чистом русском языке произнес:

– Не убивай меня, брат.

Лучше бы он сказал обратное: «Убей меня!» Тогда было бы понятно, что никаких надежд на жизнь у него больше не осталось и он желает лишь одного: избавиться от мучений любой ценой, даже ценой этой жизни. А так получилось, что надежда, пусть самая призрачная, но еще теплится в его душе, и он цепляется за нее, как утопающий за соломинку. Зря цепляется! Не суждено ему вырваться из цепких рук разведчиков и вдвойне не суждено вернуться в родной свой кишлак к отцу и матери, к многочисленным братьям и сестрам где-нибудь в песчаной Саудовской Аравии или в Афганистане. Он пришел сюда как враг и как враг погибнет без следа и могилы. И Андрей не вправе и не в силах чем-нибудь ему помочь. Таков закон войны.

Араб, кажется, что-то еще сказал, но Андрей слов его не расслышал из-за стрекотания «вертушек», которые начали приземляться недалеко от палаток. Он повернулся и, не глядя больше на пленного, пошел к своим, чтоб поднимать отряд и поскорее грузиться.

Андрей ожидал, что кто-нибудь из его солдат или офицеров спросит, что это были ночью за крики и что это за строение и ямы, куда он только что ходил. Но никто не спросил, не поинтересовался; то ли бойцы не слышали в ночи этих криков, то ли остались к ним совершенно равнодушны.

Погрузились довольно быстро, захватив с собой чуть ожившего за ночь вчерашнего пленника чеченцев солдатика-первогодка и черно-посмертный полиэтиленовый пакет, в котором лежал умерший ночью контрактник. И вот, глядя на этот пакет, на полуживого первогодка, вспоминая последние слова обреченного араба, его униженно-страдальческий взгляд, Андрей вдруг подумал о том, о чем на войне солдату и офицеру думать, наверное, не полагается. Он представил и этих пленных чеченцев-мальчишек, и араба, и мертвого контрактника, который пошел на войну тоже добровольно, за деньги, маленькими, только что родившимися детьми. Как радовались их появлению матери, как гордились отцы, что родился сын, продолжатель рода, фамилии. Сколько бессонных ночей провели они у их кроватей, сколько настрадались, когда дети болели, сколько связывали с ними надежд. И вот сыновья выросли, пошли на войну, стали ненавидеть там друг друга, убивать, по-звериному мучить в волчьих ямах и пещерах, забыв, что они все-таки люди и рождены совсем для иного, для счастья и радости, а не для крови и смерти. Так что же тогда есть человек, и он ли венец творения на земле?!

Пробираясь сейчас по лесным дебрям и совсем не ко времени вспоминая войну, Андрей думал о том же и все больше мрачнел, чувствуя, как все его тело тяжелеет, неподъемно наливается свинцом, как контуженая голова, словно зажатая в железные обручи, начинает нестерпимо болеть и кружиться. Он несколько раз опасно спотыкался и едва не падал на мокро-сырые хвойные иголки и валежник. От каждого неверного шага и толчка внутри него, в ранах, что-то надрывалось и тоже начинало болеть. Андрей останавливался, переводил дыхание, злился на себя, на свою почти стариковскую слабость, а потом шел дальше, сбиваясь с просеки в непролазные дебри и уже не слыша ни стрекотания сорок, ни звонкоголосого треньканья синичек, не замечал ручьев и полянок, густо усеянных голубыми подснежниками, шел прямо по ним, утаптывая тяжелыми ботинками нежно-звенящие их колокольчики в землю.

В обозлении этом и неожиданной болезненной слабости во всем теле Андрей окончательно сбился с дороги и, наверное, с полчаса блукал в какой-то ольхово-осиновой болотной роще. Пришлось ему сделать привал, хорошо оглядеться, сидя на кочке, покурить, вспомнить прежние ориентиры и приметы, по которым они с отцом всегда двигались в охотничьей своей забаве.

Кое-как все прояснилось, и Андрей пошел дальше, все время держа солнце с левой стороны. В обман его ввела эта полутемная болотная роща, местами еще залитая талой водой. В детские Андреевы годы она была всего лишь подлеском, мелким кустарником, а теперь поднялась над болотом высокими шумно качающимися на ветру ольхами и осинами. Они-то и заманили Андрея в свои дебри.

К кордону он вышел с тыльной стороны, со двора и небольшого огорода, который когда-то возделывали лесники и лесничие. Сразу ломиться в ворота Андрей не стал, а затаился далеко на задах, чтоб понаблюдать, все ли во дворе и в доме тихо, не замыслил ли старик-убийца какую-нибудь неожиданность. Вдруг действительно за ночь передумал расставаться с жизнью и теперь поджидает Андрея, которому по минутной слабости выдал свои тайны, с недобрыми мыслями и намерениями. Но ничто не показывало, что на подворье и в самом доме есть хоть какая-то жизнь. Везде было тихо и даже умиротворенно, как всегда и бывает в только что оставленном жильцами доме: запустение еще не успело его коснуться, еще все дышит прощальным теплом и уютом, зовет и манит к себе, хотя этот зов уже и обманчивый.

Андрей подождал еще немного и, обойдя по высокой меже огороды, осторожно и несильно толкнул ворота. Они, словно намеренно, оказались незапертыми, легко пошли в сторону, едва слышно скрипнув в петлях. На этот скрип во дворе объявилась собака, но не залаяла, не стала кидаться на Андрея, а лишь жалобно, по-щенячьи заскулила и выползла навстречу ему из дощатой наспех сколоченной будки. Была она какой-то неведомой породы, помесь дворняжки и сеттера, а в отдаленных поколениях, может, еще и каких других кровей, но, чувствовалось, ласковая и к человеку привычная. Томилась собачка не на цепи, а на конопляной веревочке-поводке, которая потянулась за ней из будки.

– Найда! Найда! – позвал ее Андрей и приблизился на расстояние вытянутой руки.

Собачка посмотрела на него тоскливо и настороженно, как будто спрашивала: кто ты, и что ты, и зачем зовешь меня к себе? Но с места она не сдвинулась, к руке Андрея не потянулась, а вдруг упала возле будки, едва не задев деревянное на два отделения корытце с похлебкой и водой, и опять жалобно, по-щенячьи завыла. Без нужды и причины собаки так не воют и так себя не ведут. Зверя не обманешь – чует что-то Найда.

Первым желанием у Андрея было собаку отвязать, чтоб войти в дом не одному, а совместно с ней, живым привязчивым существом. Найда в доме, поди, все знает, не раз бывала в нем, а зимой в лютые морозы так, конечно же, и жила, облюбовав себе местечко возле жарко натопленной печки. Если с ее хозяином ничего не случилось и он просто где-то блукает по лесам, то Найда сразу даст о том знать радостным лаем и визгом, а если случилось, тогда что ж, – тогда надо будет отправляться им к Партизанскому дубу, дорога к которому ей, наверное, тоже известна.

Но еще раз посмотрев на собачку, Андрей решил ее пока не трогать, пожалеть. Пусть пока побудет на привязи, полежит возле будки, поплачет. В доме и возле Партизанского дуба она совсем изойдется, не даст Андрею свободно ступить ни единого шагу, а ему там работа предстоит трудная, погребальная – Найда в этой работе будет только помехой. Отвязать же ее Андрей всегда успеет.

В дом он вошел не без опаски. Все-таки какая-то, пусть даже совсем малая и призрачная надежда на то, что старик жив, у него еще была. Вдруг откроет Андрей дверь, а тот встретит его улыбкой, скажет: «Я пошутил, чтоб испытать тебя, проверить, а на самом деле никакой я не убийца, не изверг. Просто живу здесь на кордоне, сбежал, как и ты, от опостылевших мне людей». А может, и ничего не скажет, может, спит он где-нибудь за печкой, отдыхает после ночного похода, и Андрею придется долго ждать, пока он проснется. Найда же страдает и волнуется оттого, что не привыкла сидеть на цепи и веревке, собака она от рождения своего вольная, лесная и к человеку прибилась вовсе не затем, чтоб жить на привязи. Тут хочешь не хочешь, а заплачешь и затоскуешь.

Но ничего этого не осуществилось. В доме было пусто и подозрительно тихо, хотя жилой человеческий дух из него еще и не выветрился. У порога стояли разношенные галоши, в которых старик, наверное, выходил во двор в дождливую, слякотную погоду; возле грубки-голландки, заменявшей когда-то лесникам русскую печь, лежала охапка дров; а на окошке сразу обнаружил себя ярко-красными гроздьями цветок герани, Бог знает как сюда попавший и как здесь выживший. Пол в доме был чисто подметен и, похоже, накануне вымыт, словно хозяин ждал каких-то гостей и готовился к их встрече. Но самого хозяина не было. От него остался лишь березовый посошок-палка, который сиротливо стоял в углу за печкой и, судя по всему, хозяину уже пригодиться не мог.

Андрей, сам не зная зачем, взял его в руки, подержал несколько мгновений на весу, ощущая всей ладонью гладко отполированную его и еще как будто хранящую живое тепло полудужку. Потом прислонил на место к печке и, не оставляя за собой никакого следа, вышел из дома через уличную дверь, чтоб больше ни единым звуком и шорохом не побеспокоить Найду.

Дорога к Партизанскому дубу в прежние годы была хорошо наторена. По ней ходили и лесничие с лесниками, и местные мужики – заготовители дров, и всевозможные пионерско-комсомольские экскурсии, которые приезжали из Брянска, Гомеля и Чернигова. Но теперь она тоже заросла подлеском, где сосняком и ельником, а где так и высокими, уже в два человеческих роста дубками. На них сохранились прошлогодние калено-красные, словно жестяные, листья, и, когда Андрей по неосторожности задевал их плечом, они начинали мелко дрожать, биться друг о друга, издавая колокольный, какой-то погребальный звон.

И, оказалось, звенели и предупреждали Андрея не зря. Когда он, пробившись сквозь последний их заслон, вышел наконец к дубу, то с его ветвей вдруг сорвалась с недовольным карканьем и криком черно-лиловая стая воронов – верный признак беды. Далеко они не улетели, а начали кружить над дубом, нагоняя на все живое окрест тоску и страх. Иногда они спускались к земле, норовя усесться на нижние дубовые ветки, и тогда на небольшой поляне становилось темно и непроглядно, словно в самую глухую осеннюю ночь. Пришлось Андрею замахнуться на воронов подобранной на ходу корягой, иначе к дубу ему было не подойти. Стая отпрянула, но недалеко: частью взгромоздилась на вершины молодых осин и елей, почти вплотную подступивших к дубу с северной стороны, а частью спешилась и стала с ненавистью и злобой наблюдать за Андреем из-под кустарника и полуболотных травяных кочек.

Старика Андрей заметил не сразу. Молодая поросль застила ствол дуба, достигая тоненькими своими вершинками сучковатой ветки, на которой партизаны когда-то казнили, вешали предателей и на которой, по преданию, до сих пор висит, обнаруживая себя по ночам, Венька-полицай. Но вот резко налетевший с северной стороны ветер колыхнул вершинки, склонил их долу, и Андрей наконец увидел старика. Он висел на недлинной туго витой веревке, весь какой-то непомерно грузный и вытянувшийся в шее. Под ногами у него валялся невысокий пенек-колодочка, на которую старик, по-видимому, и взобрался, чтоб дотянуться до веревки, умело и прочно захлестнутой за дубовую ветку. В последнее мгновение он пенек опрокинул ногой, и тот укатился по едва заметному склону, освободив под стариком необходимое пространство.

Мертвых людей Андрей не боялся, привык к ним за годы войны почти так же, как и к живым. Но вид старика все-таки заставил его содрогнуться. Глаза у висельника были открыты и смотрели куда-то вдаль, поверх деревьев; длинные узловатые руки старик в последнем своем предсмертном движении успел опустить и прижать к телу, и теперь они, удлинившись, достигали ему почти до колен, выдавая, что смерть он принял смиренно и по доброй воле. Ветер, то и дело прорываясь сквозь заросли осинника, шевелил у старика красивую его, смоляную с проседью, бороду, отбрасывал ее то в одну, то в другую сторону, открывая широкую крепкую грудь, на которой был виден нательный крест.

По опыту Андрей знал, что вид мертвого человека страшен только в первое мгновение, а потом к нему привыкаешь, и он вызывает у тебя лишь одно сострадание. Андрей постоял минуты две-три на пригорке в молчании, но не уходя взглядом от старика, и действительно привык, сроднился с мыслью, что тот мертв и больше нисколько и никому не опасен.

Воронье за эти недолгие минуты осмелело и где пешим шагом, а где и коротеньким перелетом стало приближаться к мертвецу, совершенно не обращая внимания на Андрея, как будто он тоже был мертв. Сражаться с воронами Андрею было теперь некогда да и бесполезно: они непобедимы, пока мертвый человек не похоронен, не спрятан от их ненасытно-прожорливого взгляда глубоко в землю. Андрей лишь негромко (больше для острастки и собственного успокоения) прикрикнул на воронье, наперед зная, что они все равно его не убоятся, будут ходить в двух шагах, норовя завладеть добычей, которая по всем лесным законам была их, о чем они и извещали всю округу злобным, устрашающим карканьем.

Под это карканье Андрей и начал свой неотвратимый труд. Первым делом он подобрал пенек и поставил его рядом с висельником. Теперь надо было взобраться на этот пенек, приловчиться и перерезать ножом веревку. Но Андрей опять промедлил минуту и на этот раз вовсе не потому, что страшился приобнять старика за плечи и грудь, чтоб тот опустился на землю по возможности плавно, а потому что голова у него вдруг закружилась, перед глазами поплыл плотный, почти черный туман; тело, пронзенное сразу по всем ранам острой болью, погрузилось в него, утонуло в нем, и Андрею понадобилось несколько мучительных мгновений, чтоб осилить эту боль и отогнать эту черно-воронью занавесь.

Подобные приступы случались у Андрея и раньше (врачи еще в госпитале предупреждали о них), но они были не столь продолжительными и острыми, как сейчас, и он не обращал на них особого внимания. Теперь же боль была почти нестерпимой и до крайности озлобила Андрея: только этого ему сейчас и не хватало, женских обмороков и припадков. Он качнулся несколько раз из стороны в сторону, но устоял, и не столько благодаря силе, сколько благодаря злости на самого себя, на свою слабость, такую унизительную для мужчины, для солдата.

Воронье опять обнаглело и подобралось к самому подножию пенька, а один, отличимо какой-то тяжелый и крупный ворон, – наверное, вожак и главарь всей стаи, – взгромоздился на дубовую ветку и стал безбоязненно вразвалку подходить по ней не то к висельнику, не то к Андрею.

– Рано еще! – пугаясь своего собственного голоса, крикнул на него Андрей, и ворон, увлекая за собой всю стаю, отпрянул.

Спокойно, во всей прежней своей возвратившейся к нему силе, Андрей встал на пенек, оказавшийся на редкость устойчивым и прочным, обнял, как и намеревался обнять, старика за плечи и грудь и единым движением остро заточенного ножа-кинжала перерезал веревку. Старик, уже по-мертвому нахолодавший, грузный, сразу обмяк в шее и, валясь всем телом на Андрея, коснулся его щеки несколькими завитками легкой на ветру бороды. Она показалась Андрею во всем живой и по-живому теплой, хотя это было, наверное, тепло уже не телесное, не человеческое, а всего лишь солнечное.

С трудом удерживая мертвое и от этого нешуточно тяжелое тело на весу, Андрей спустился с пенька и осторожно начал укладывать старика на землю. Тот лег послушно и недвижимо, ни в чем не выказав Андрею сопротивления, словно догадывался, сколь он сейчас обременителен, и лишь широко открытые глаза старика смотрели на Андрея прощально-укоризненным взглядом. Он попробовал их закрыть, хотя хорошо знак что это бесполезно. И они действительно не закрылись, а наоборот, стали смотреть еще с большей укоризной и упреком, как будто это именно Андрей был повинен в смерти их хозяина.

Теперь надо было идти искать могилу, если только она на самом деле существовала. Что-то Андрей такого не помнит да и не слышал в рассказах старых людей, чтоб человек еще при жизни сам себе вырыл могилу. Гробы и кресты, случалось, делали, хранили их (иногда десятилетиями) на чердаках и в сараях, чтоб после не озадачивать деревенских плотников и столяров, у которых в нужный момент может не оказаться под рукой дубового бревна и хорошей доски-сороковки, и они наспех сколотят усопшему гроб из сырой щелевки, а крест из недолговечной сосны, что покойнику будет обидно и досадно.

И все-таки Андрей решил обследовать окрест дуба все полянки и бугорки, сколько-нибудь пригодные для могилы. Чутье ему подсказывало, что старик не обманул его и эту ямочку-могилу где-нибудь да вырыл. Такие люди, как он, истерзанные и измученные жизнью, а еще больше запоздалым покаянием, в предсмертный свой час не обманывают.

Но прежде чем уйти на поиски, Андрей вынужден был снять бушлат и прикрыть им старика, потому что вороны кровожадных своих замыслов не оставляли, опять подступили к мертвому телу вплотную и, кажется, только того и ждали, когда Андрей уйдет от него, чтобы наброситься на дармовую добычу всей оравой и вдоволь насытиться.

Могилу Андрей обнаружил метрах в пятидесяти от дуба, но не на полянке и не на бугорке, где она могла быть видимой любому встречному-поперечному, а в густых зарослях, в сыром и затененном осиннике. Была она глубокой и просторной и никак не походила на ямочку, которую ожидал увидеть Андрей. Такие могилы обычно копают на всех деревенских кладбищах, суеверно считая, что в узенькой и неглубокой ямочке покойнику будет тесно и неприютно, и он там никогда не обретет успокоения. Старик же, судя по всему, обрести его хотел и постарался на совесть. Землю из могилы он выбросил, как и полагается, на три стороны, оставив четвертую свободной и нетронутой, чтоб при похоронах был удобен подход. Лопату с укороченным березовым черенком старик оставил здесь же, воткнув ее на видном месте в песчаную насыпь. Позаботился он и о веревках, как будто наперед знал, что Андрей их по оплошности с собой не захватит, а без веревок как опустишь мертвое тело на дно ямы. Рядом с лопатой лежали аккуратно по-крестьянски смотанные и захлестнутые в три оборота петлей брезентовые вожжи. По всему чувствовалось, что старик при жизни был человеком хозяйственным, предусмотрительным, и уж если затевал какое дело, то готовился к нему основательно, ничего не выпуская из виду.

На осмотр могилы и погребального инвентаря Андрей затратил, наверное, минут двадцать, ну, самое многое, полчаса, но за эти полчаса вороны оставленное без присмотра мертвое тело едва не растерзали. Они облепили его со всех сторон и теперь, поминутно затевая обоюдные кровавые драки, старались стащить бушлат, чтоб поскорее добраться до обнаженной шеи, лица и глаз старика.

Андрей опять крикнул на них, отогнал подальше в темень осинника корягой и просто взмахом руки, в сердцах посожалев, что не захватил с собой отцовского ружья с хорошим запасом патронов. Против ружья вороны не устояли бы, от первого же выстрела, оставляя на земле убитых и подранков, взвились бы всей стаей ввысь и надолго покинули бы эти места возле вожделенного для них Партизанского дуба. Но ружья не было, и Андрей вынужденно обходился в сражении с вороньем подручными ненадежными средствами: палками и криком.

Кое-как отбившись от дикого этого нашествия, он присел на пенек и стал думать, как ему дотащить старика до могилы. В прежние годы, при силе и здоровье, Андрей справился бы с этой задачей без особого труда. Взвалил бы старика на плечи и в считанные минуты донес бы его до нужного места. Ведь сколько раз на войне приходилось Андрею заниматься этим делом, носить и мертвых и полуживых. Берешь на плечи, на закорки раненого и вроде бы не совсем безнадежного бойца, а приносишь мертвым. У тебя же на спине он и затихнет, и после с трудом приходится расцеплять его уже закоченевшие руки.

Но теперь Андрею с мертвым телом так не совладать. Надо, наверное, тёгом, по земле, схватив за отвороты телогрейки. До зарослей и торфяных кочек он как-нибудь старика дотащит, а там видно будет.

Посидев еще минуты две-три на пеньке, выкурив сигарету, Андрей и принялся за дело. Телогрейка у старика была изношенная, тоненькая, в нескольких местах на груди даже и порванная, и Андрей опасался, что она, едва возьмешь за ворот, лопнет и расползется прямо на глазах. Но телогрейка выдержала, хотя при каждом шаге и движении и топорщилась, трещала по швам. Не выдерживал долгого напряжения сам Андрей. Только начинал он тянуть старика посильнее, иногда перехватывая его под мышки, как тут же в ранах просыпалась застарелая боль и тоже начинала тянуться по всему телу, все ближе и ближе подбираясь к голове. И вот уже просыпалась в ней и по-птичьи, по-вороньи кружила, застила глаза тяжелым непроглядным туманом. Андрею приходилось волей-неволей останавливаться, переводить дыхание, пережидать, когда боль отступит и взгляд прояснится. В конце концов ему все это донельзя надоело, и он, не дожидаясь очередного приступа, взвалил-таки старика на спину и в два-три шага пробился по проторенной уже в зарослях дорожке к могиле. Правда, после такого марш-броска Андрей вынужден был долго сидеть у подножия могилы на травяной кочке, но это уже не имело никакого значения. Он даже позволил себе опять закурить и сделать несколько глотков воды из фляжки.

Курево и вода приободрили его, и Андрей уже в полной силе и ясном взгляде стал прикидывать, как бы посноровистей опустить старика в могилу, чтоб не причинить ему посмертной, а себе живой, с таким трудом затихнувшей боли. Наконец сообразил, и отбросив в сторону недокуренную сигарету, взял в руки вожжи. Он повязал ими старика по груди, под мышки, повернул его к краю могилы ногами и потихоньку стал спускать вниз, все послабляя и послабляя привязь. Когда же старик встал ногами на землю, Андрей развернул его вдоль могилы и, окончательно стравив вожжи, уложил точно посередине песчаного ее дна. Немного отдышавшись, он попробовал вожжи выдернуть, как это всегда делали деревенские мужики да и городские могильщики, но они где-то под мышками у старика зажались, вдавились в телогрейку и никак не хотели поддаваться. Андрей дернул несколько раз посильнее, но вожжи так и не высвободились: старик удерживал их всем своим отяжелевшим телом, не хотел отдавать, словно знал, что наверху они больше никому не понадобятся, а ему в могиле все отрада – деревенская привычная в каждодневной работе вещь. Андрей не стал противиться этому вполне законному желанию старика и осторожно опустил вожжи на влажный еще песок поближе к телу старика, чтоб они были у него всегда под рукой.

Прощаться с покойником, бросить в незарытую еще могилу по горсти земли было некому, да, наверное, и не полагалось по православному обычаю, коль старик убийца и самоубийца. Поэтому Андрей сразу взялся за лопату, очистил с нее налипшие прошлогодние листья осины и крушины и уже замахнулся было на курганно возвышающуюся вокруг могилы землю, но тут же и удержал замах. Старик смотрел на него из подземелья остекленело-ледяным взглядом, опять за что-то укорял, на что-то жалобился, и бросать землю на эти глаза рука не поднималась да и душа противилась.

Андрей воткнул лопату назад в песок и, вооружившись ножом, направился в ельник, чтоб нарезать там густого хвойного лапника, которым можно будет прикрыть старика. Но едва он сделал два-три шага, как вынужден был остановиться: на земле, поверх голубых чуть примятых подснежников лежала швайка, должно быть, выпавшая из-за голенища старика, когда Андрей тащил его к могиле. Он наклонился и поднял швайку за дубовый отполированный за долгие годы употребления до лакового блеска черенок. Она была искусно, с выдумкой кованная и так же искусно закаленная: лезвие-перышко, похожее на чуть удлиненное сердечко, отливало матовой синевой, хорошо удерживало заточку и при малейшем прикосновении к нему грозило страшной смертельной раной. Андрей на мгновение представил себе, как это перышко неотвратимо вошло в грудь, а потом и в сердце (сердце в сердце) молодой красивой женщины, Валентины, – и содрогнулся. Было в этом убийстве что-то ритуальное, нечеловеческое, как будто рукой старика водил сам дьявол, возжелавший истребить на земле все живое.

Андрей хотел было поначалу забросить швайку куда подальше в илистое болотце, где она бесследно исчезнет, заржавеет, а со временем и вовсе превратится в труху. Но потом передумал, вернулся назад к могиле и наугад бросил ее в темную провальную яму. Пусть и по смерти швайка останется со стариком. Если покаяние его по-христиански истинное и честное, то никого на том свете он этой швайкой не тронет, а если нет, если дьявол и там будет нашептывать ему на ухо преступные мысли, подвигать к убийству, то, значит, воистину правды нет ни на земле, ни под землей, ни в небесах, и человек не есть человек.

Лапника Андрей в порыве отчаяния нарезал целую гору. Перетаскал его, сопровождаемый неотступным вороновым криком, к насыпи и забросал старика едва ли не в половину могилы.

Обозленные вороны, нахохлившись, сидели на ветках осин, изредка кружили над ельником и болотом, но подойти к могиле не решались, как будто смирились с мыслью, что такая верная добыча ушла от них и теперь надо отправляться на поиски иной, более доступной и легкой.

Помешать Андрею вороны больше не могли, и он начал, не разгибаясь и не обращая никакого внимания на их озлобленные крики, лопата за лопатой забрасывать могилу успевшим уже поверху чуть подсохнуть грунтом.

Работа была привычной и при хорошей силе недолгой, но сила как раз и ушла из Андрея, почти напрочь истаяла за время его перехода из Кувшинок на кордон и еще больше за тот час-полтора, которые Андрей потратил на старика-висельника, вынимая его из петли, да на сражение с ненасытным вороньем. И вот теперь Андрей вынужденно отдыхал едва ли не за каждым замахом неудобной для него укороченной лопаты, вытирал со лба пот, часто курил, удерживал дымом кружение головы и все поглядывал и поглядывал на солнце, которое уже начало клониться к закату, обещая скорые сумерки и ночь.

Но вот наконец могила сравнялась с травяными кочками и дерном, вобрав в себя почти весь грунт, где по-торфяному, по-вороньи черный, а где и песчаный, зернистый, легкий в работе. Его осталось всего лишь на невысокий могильный бугорок, холмик, обязательный при любом погребении. Андрей и начал было бугорок этот насыпать, но потом прервался, вспомнил вдруг завещание старика, который просил никакого следа на его могиле не оставлять. Может, старик и прав, след по себе на земле он оставил совсем иной, кровавый и неизгладимый. Могила ему совсем ни к чему, все равно к ней никто и никогда не придет.

И все-таки Андрей завещания старика не исполнил. Постояв еще несколько минут в раздумье и сомнении, он холмик насыпал, подровнял его по окружности лопатой, и трудами своими остался доволен. Пусть этот холмик без креста и имени в болотных лесах все же будет, не в память, а в назидание людям. Иначе старик поднимется из могилы и станет бродить по окрестным урочищам и деревням со швайкой в руках, пугая и приводя в трепет жителей, как пугает их Венька-полицай, могилы которого тоже никто не знает. Да, может, и пожалеть надо старика. Как-никак, человек был и смерть принял добровольно, в раскаянии, не то что Венька.

Завершив труды, Андрей подхватил лопату на плечо и пошел к кордону, где Найда, наверное, совсем уже извелась на привязи. Лопату, конечно, можно было и бросить: никому она больше на кордоне не понадобится, но Андрей пожалел и ее, пусть и укороченную стариком, увечную, но прежде столько поработавшую на своем веку, столько перекопавшую черной плодородной земли под посевы и посадки, и было бы как-то совсем уж не по-человечески бросить ее в лесу, где она быстро заржавеет и затеряется. Никакой ведь вины лопаты нет в том, что на прощанье ей досталась такая неблагодарная работа – копать могилу старику-убийце.

Найда встретила Андрея все тем же воем и жалобой. Он подошел к ней почти вплотную и, стараясь приручить и успокоить, опять произнес тихо и ласково:

– Найда, Найда!

Но она на его зов никак не откликнулась, а лишь глянула с недоверием, как на чужого, постороннего человека, и вдруг начала рваться с поводка, грызть его, терзать лапами. Андрей не выдержал этих ее метаний, выбрал удобную минуту, когда Найда чуть-чуть успокоилась, и единым движением ножа перерезал поводок возле самого ошейника, тоже веревочного, конопляного. Найда, почувствовав свободу, в два прыжка метнулась к забору, проскочила в лаз под калиткой и наметом, вся вытягиваясь в струнку, понеслась по направлению к Партизанскому дубу.

Андрею ничего не оставалось, как пойти за ней следом. Конечно, собака чует, что с хозяином ее что-то случилось, вот и рвется по его следам, не теряет надежды, что он жив и непременно вернется, просто где-то задержался или заблудился в лесу, что бывало и раньше, когда по неосторожности уходил в свои блуждания без нее, Найды, такой верной и надежной помощницы. Она всегда терпеливо ждала его, несла караульную службу возле дома, не притрагиваясь ни к похлебке, ни к воде в корытце. Зато какие радостные у них потом были встречи, как они теснились, жались друг к другу, а иногда так и почти в обнимку спали возле жарко натопленной печки. Это обязательно произойдет и сегодня, надо только не жалеть своих сил и все мчаться и мчаться навстречу хозяину.

Она и примчалась. Когда Андрей подошел к могите старика, Найда, беспрестанно скуля и плача, рыла ее лапами, часто в изнеможении падала на колени, а то и плашмя на живот, но тут же подхватывалась и опять начинала рыть, разбрасывая мокрый, влажный песок далеко по сторонам.

– Найда, Найда! – попробовал звать ее Андрей, не зная, как и чем еще можно плакальщицу успокоить и можно ли успокоить вообще.

Уже начинались сумерки. Солнце коснулось острозеленых вершин сосен и елей и утомленно покатилось по ним к закату. Андрею надо было поторапливаться, чтобы засветло дойти хотя бы до пристани. Здесь ему больше делать нечего. Найду он все равно с собой не увлечет да и не стоит ее увлекать, пусть поплачет, погорюет на могиле хозяина: в плаче и слезах для нее сейчас только и облегчение. Андрей же придет за ней через день-другой, когда и сам тоже немного успокоится после неожиданного приключения с навязавшимся ему стариком. За эти два-три дня, глядишь, и здоровье у Андрея подналадится, а то голова что-то совсем идет кругом, и внутри, в ранах при каждом движении всё просыпается и просыпается острая тягучая боль.

Андрей достал из кармана хлебный свой запас, сухой подорожный паек, к которому за весь день так и не притронулся, развернул газетку и положил ее у подножья могилы, на виду у Найды. Все ж таки живое она существо и без еды долго не продержится. А когда поест хлеба да попьет из близлежащего болотца воды, то, может, и смирится со своей потерей и вновь потянется к жизни. Тогда Андрей и придет за ней, поманит, и Найда добровольно пойдет за ним, признав в Андрее нового хозяина. Без человека она, похоже, жить не в силах, иначе не прибилась бы на кордон к старику.

– Поплачь, поплачь, – сказал Андрей Найде на прощание и по возможности скорым шагом углубился в лес.

Несколько раз он, правда, еще останавливался, оглядывался назад, чутко прислушивался, не бежит ли все-таки Найда следом, не просит ли его подождать. Но вокруг было тихо и уже по-вечернему сонно: сюда, в гущавину, плач и стенания Найды не долетали. Угомонились и все лесные обитатели: Андрею ни разу не попались по дороге ни синичка, ни дятел, ни разу не шевельнулся под ногами ежик, хотя, казалось бы, зверек он вечерний, ночной, сейчас ему самое время выходить на охоту и промысел. Изголодавшиеся вороны и те улетели куда-то в свои гнездовья и обиталища, не решаясь в ночи преследовать Андрея.

Шел он легко и даже беспечно, уже думая не столько о том, что осталось у него позади, сколько о том, что ждет впереди, дома, в горнице и светлице. Придет он в Кувшинки часам к десяти-двенадцати, доложится аистам, Товарищу и Подруге, мол, задание выполнено точно в срок и в полном объеме, потери минимальные, раненых и убитых нет. Лишь у него, Андрея, время от времени кружится голова да случаются болевые прострелы в ранах, но это не страшно, не беда, дома все наладится.

Андрей прибавлял шагу и пускался мечтать дальше: как он зажжет в доме лампу, растопит лежанку, сготовит в ней себе горячий домашний ужин, заварит крепкого чаю, а после до самого утра будет читать отцовские книги. Все нынешние дневные приключения и переживания покажутся ему мелкими и незначительными, такими, о которых даже не стоит вспоминать.

И вдруг на полушаге, когда Андрей спускался с невысокого бугорка в ложбинку, всю затянутую мягким подхвойным мхом, острая, ножевая боль пронзила все его тело. Возникнув где-то глубоко внутри, в правом боку, она метнулась в ноги, подкосила их, а потом сдавила голову железным обручем, повела ее из стороны в сторону, и Андрей, теряя сознание, начат падать лицом в моховую зеленую залежь.

… Пришел он в себя, когда была уже глубокая ночь. В просвете между двумя старыми соснами горела на небе какая-то одинокая, словно заблудшая звезда. Андрей долго смотрел на нее, никак не в силах понять, где он и что с ним случилось. Минутами ему казалось, что он опять на войне, тяжело ранен и по справедливости оставлен своими, потому что перед ними поставлена срочная и очень трудная задача, от выполнения которой зависит судьба всей фронтовой давно задуманной операции. И тут жизнь одного человека принимать в расчет нельзя.

Но вот эти минуты проходили, бесследно исчезали где-то в ночи, а вместе с ними исчезали и видения. И теперь Андрей уже точно знал, что к своим он все-таки добрался (или его обнаружили вызванные по рации санитары) и лежит теперь в госпитале, приходит в себя после сложной операции. Чувствует он себя, конечно, неважно: кружится голова, болит рана, во всем теле унизительная слабость, но все это уже мелочи, главное, он у своих, и жизни его ничто не угрожает. В блаженстве Андрей даже прикрыл глаза, чтобы уберечься от яркого света подвешенной высоко, под самым потолком лампочки, так похожей на заблудшую звезду в ночном стылом небе.

Сколько Андрей лежал в этом обманном блаженстве, он определить не мог, но, в очередной раз придя в себя, четко и ясно осознал и вспомнил, где он и что с ним произошло. Надеяться на чью-либо помощь Андрею здесь, в лесах, не приходилось, никто его в болотных дебрях не обнаружит и не подберет, так что надо рассчитывать только на себя. Жаль, что нет у Андрея с собой хотя бы одной ампулы промедола. Можно было бы сделать укол и на этом уколе дойти если не до самого дома, то уж до пристани точно. А это какое-никакое укрытие, да и следы человеческие он там видел, значит, кто-то возле пристани бывает, бродит и вполне может на Андрея натолкнуться. Если это человек не совсем потерянный, то помощь он Андрею окажет, а если плохой, потерянный, тогда и разговор у них состоится плохой. Слава Богу. Андрей не безоружный: Сашин пистолет лежит у него в левом кармане бушлата, и уж сил на то, чтоб достать его оттуда, извлечь, у Андрея как-нибудь хватит.

Но спасительного промедола не было, и Андрею предстояло обходиться без него. Он достал фляжку с водой, сделал несколько затяжных глотков и вроде бы взбодрился, почувствовал минутное облегчение. В голове прекратился надоедливый, будто шмелиный звон, она перестала кружиться, обессиленно падать на грудь; боль в ранах тоже затихла, ушла куда-то вглубь. Опять соблазнительно было Андрею, поверив этому облегчению, так и остаться лежать на моховой прохладной подушке в надежде, что ему станет еще лучше. Но сознание его было слишком ясным и четким, чтоб поддаться такому соблазну. Надо идти, двигаться вперед, вначале к пристани, а потом и к дому, где у него есть все-таки кое-какие лекарства, но шпа, йод, наконец, водка, которая, наверное, тоже чем-то сможет помочь.

Обнаружив рядом невысокую, но достаточно уже взрослую березку, Андрей оперся на нее и вполне благополучно встал на ноги. Сосны у него нал головой, а вместе с ним и блуждающая звезда в последний раз качнулись из стороны в сторону и тоже замерли, обрели стойкость и силу. Отпустив березку и поочередно опираясь на шершаво-липкие стволы сосен, Андрей сделал вначале один, потом другой и третий шаг и постепенно втянулся в движение, теперь уже без всякого сомнения веря, что дойдет он, опираясь так вот на мощные сосны и ели, и до пристани, и до самого дома.

Но путь Андрея был недолгий. Шагов через сорок-пятьдесят боль в правом боку проснулась еще с большей, совсем уж нестерпимой силой, полоснула невидимым ножом по всему животу, от бедра до бедра; в глазах у Андрея сразу затуманилось, голова пошла кругом, и он опять упал, и уже не на мягкий податливый мох, а на твердую, почти каменистую землю, на корни и коряги у подножия выбившейся из ряда и неожиданно преградившей ему дорогу сосны.

Лежал Андрей в забытьи, как и в прошлый раз, долго. Ночь за это время повернула на вторую половину, увела куда-то за собой на восток блуждающую звезду-отшельницу, сомкнула у Андрея над головой непроглядным шатром сосны. Когда он обрел сознание и с трудом попил воды, то уже и не подумал вставать: никаких сил на это не осталось. Но и лежать без всякого движения на каменистой земле тоже было нельзя. Ни до чего хорошего он здесь не долежится: того и гляди, объявится где-нибудь матерый изголодавшийся волк или даже стая волков. Заметив неподвижного полумертвого человека, они, не задумываясь, нападут на него, и тогда Андрею уже никакой пистолет не поможет. Он и вскинуть его не успеет, как волки перегрызут ему горло. Поэтому надо во что бы то ни стало обозначить себя живым, двигаться, ползти вперед. До пристани тут и ползти-то всего километра три – три тысячи шагов. Если не расслабляться и не паниковать, то к утру можно быть на месте, а там будет видно, что делать дальше.

Стараясь не наваливаться на правую, больную сторону, Андрей расчетливо и осторожно пополз. Сосны перед ним вроде бы расступились, образовали просеку, коридор, и он, никуда не уклоняясь из этого коридора, полз, где по-пластунски, по всем правилам военной навечно засевшей в нем науки, а где и неловко, суетливо, как ему позволяло непослушное, словно онемевшее тело. В голове у Андрея проснулся и заработал какой-то метроном. Он размеренно начал отсчитывать движения, метры и полуметры (когда как удавалось Андрею), и под его несмолкаемый стук ползти было гораздо легче. Удары этого невидимого метронома сливались с ударами Андреева сердца, работали в унисон, все больше и больше вселяя надежду, что он все-таки доползет, выживет.

Но когда счет перевалил за сто пятьдесят шагов, Андрей почувствовал, что силы его оставляют. Руки, которыми он цеплялся за хвойный наст, поочередно выбрасывая их далеко вперед, все чаще стали соскальзывать и уже не подтягивали тело. Ноги соскальзывали тоже, как будто под ними была не слежавшаяся мокрая хвоя, а паркет или стекло, на которых солдатские испытанные в стольких походах ботинки Андрея не находили себе никакой опоры. Он все чаще и чаще отдыхал, сливался с землей, путаясь, терял в голове счет ударам метронома, а в груди счет ударам сердца. И наконец вовсе затих, поняв, что – нет, ни до какой пристани он не доползет, слишком много туда, бессчетно много шагов. Скорее всего, тут, в междурядье сосен под кустом лесного боярышника, ему и придется остаться навсегда.

Последним движением Андрей постарался забраться под этот куст как можно глубже, прижался спиной и плечом к его тоненьким прутьям. Лежать на мягкой лиственной подстилке было удобно и совсем не больно: тело, утомленное непосильным движением, расслабилось, голова налилась каким-то умиротворенным, беспамятным туманом, метроном в ней ударил тоже в последний раз и замолчал. Но мысли были по-прежнему ясными и четкими.

Если Андрей решится остаться так вот окаменело и беспомощно лежать под кустом боярышника, то умирать будет долго и мучительно. Разве что волки или отчаявшиеся за зиму голодные лисы обнаружат его раньше и помогут. Но в любом случае смерть он примет уж больно какую-то унизительную, обидную. Солдату так умирать не положено.

И волк действительно на него вышел. Матерый, хищный, как раз в зрелой поре и силе, чем-то похожий на того ненасытного волка, которого они с отцом когда-то выследили и убили в два выстрела неподалеку от этих мест. Может, даже прямой его потомок: у него были такие же мощные, крепкие лапы, такая же широкая грудь и такая же ненависть во взгляде. Понять и оценить эту ненависть можно было. Он пришел отомстить за далекого своего предка и, несомненно, отомстит, потому что сила теперь на его стороне.

Несколько минут Андрей и волк, человек и зверь, почти в упор смотрели друг на друга. Андрей признавал за волком всю его правоту и право на месть, но просто так, без борьбы, сдаваться не хотел. Осторожно, невидимо для волка, он потянулся в карман бушлата за пистолетом, угадывая мгновение, когда можно будет в одно движение, навскидку выстрелить зверю прямо в широкую эту, так удобно подставленную под пулю грудь. (Уж на этот выстрел сил у Андрея хватило бы.) И вдруг он расслабил руку и, почти забывая, что перед ним все же зверь, а не человек, сказал твердым, хотя и тихим, едва слышимым голосом:

– Уходи. Вернешься после…

Действительно, зачем было Андрею губить сейчас это безвинное живое существо, когда ему самому остается жить, может, считанные минуты. Мало ли он убивал на своем веку и людей, и зверей. Пусть живет и не помнит зла.

И волк, кажется, понял Андрея. Он чуть нервно, но не настолько, чтобы выдать человеку свой страх, переступил с лапы на лапу, а потом, не торопясь, отвел взгляд в сторону, повернулся и медленно ушел в лесную чащу.

Теперь Андрея в его решении уже ничто не могло остановить.

Хорошо продумав и рассчитав каждое движение, Андрей достал из бушлата пистолет, тщательно протер его рукавом, потом снял с предохранителя и так же расчетливо и медленно стал подносить к виску, боясь теперь лишь одного: что вдруг рука в последнее мгновение от слабости вздрогнет и выстрел получится неточным. А этого уж совсем не хотелось бы.

Судьба все-таки к Андрею была благосклонна. Сколько раз он мог умереть где-нибудь в песках Афганистана, в чеченских «зеленках» или в предгорьях Дагестана, а вот умирает дома, на родной земле, в родном лесу, где ему ведомо каждое дерево, каждый куст и каждая кочка, вблизи от могил отца, матери и сестры Танечки. Многие могли бы позавидовать такой его, в общем-то, легкой смерти. И в первую очередь, конечно, лучший друг Саша, который умер совсем по-иному, не успев достать из кармана пистолет в роковую свою минуту – сил на это у него не хватило. А вот у Андрея хватит, и он сделает этот выстрел точно и без колебаний.

Спокойно и уверенно Андрей положил палец на спусковой крючок, с отрадой отметив про себя, что рука у него не дрожит и не ослабевает, и стал тянуть крючок на себя.

Но в то мгновение, когда должен был раздаться выстрел, высоко на сосне, рядом с которой лежал Андрей, вдруг проснулся дятел и во всю мощь, со всей накопившейся за ночь силой ударил о звонкий смолистый ствол. Звук от этого удара в предрассветном весеннем лесу был настолько сильным, что заглушил все остальные звуки. Он прокатился далеко окрест по сосновым борам, дубовым рощам, осинникам и березнякам, завис, тысячи раз повторенный эхом, на хвойных и лиственных ветках, где уже набухли готовые к скорому пробуждению почки, проник во все моховые ложбинки, помчался к реке, к пристани по ручейкам и лужицам, заставил вздрогнуть и зазвенеть на полянках многоголосым лесным звоном голубенькие подснежники-колокольчики. Все лесные обитатели тоже вмиг проснулись в своих гнездах, лежбищах и норках, настороженно подняли головы, но никак не могли понять и достоверно расслышать, что же на самом-то деле случилось там, на полдороге к пристани: прозвучал ли там выстрел, всегда для них опасный и устрашающий, или это неутомимый дятел повторно ударил клювом о звонкую, натянутую, как струна, сосну. И лишь одни вороны в глухих осинниках поверили, что это все-таки выстрел и что им надо немедленно лететь на него, если только не хотят, как это случилось вчера, опять упустить добычу. Они снялись с гнезд, осиновых веток и вершин и, оглашая лес кичливым карканьем и криком, устремились черной, застившей все небо стаей на поиски добычи, на почудившийся им в темени осинника выстрел…

… Словно после тяжелого мучительного сна, Андрей открыл глаза и никак не мог понять, где он. Не было слышно ни шума сосен, ни клокотания лесных ручейков, ни перезвона на полянах подснежников-колокольчиков. Замолкли синички и сороки, должно быть, устав перелетать с ветки на ветку, замолчал даже высоко над головой дятел. Вокруг было тихо и покойно.

С трудом, но все же Андрей догадался, что лежит он не в лесу, не под кустом густого гибкого боярышника, а, кажется, в родном своем доме, в Кувшинках, на широкой мягкой кровати, застеленной белоснежно чистыми простынями. Вначале он этому не поверил, думал, что это болезненное какое-то видение, бред, хотя и отчетливо видел перед собой отцовскую этажерку, а в красном углу над столом киот с иконами и посеребренную лампадку, свисающую с потолка на трех цепочках. Подозрения его о бреде и видении еще больше усилились, когда Андрей, чуть повернув голову влево, словно в тумане, различил перед собой какую-то женщину, сидящую на стуле.

– Ну что, князь? – сказала вдруг с улыбкою эта женщина, заметив, что он открыл глаза.

– Почему – князь? – ничего еще не понимая и не узнавая привидевшейся ему женщины, проговорил Андрей.

– Ну как же! – едва не обиделась она. – Я еще тогда, на выпускном вечере, решила. Раз ты Андрей, значит, Андрей Болконский – князь. А я, раз Наташа, то, значит, Наташа Ростова.

И только после этих слов Андрей узнал ее, Наташу Ермолаеву, теперь уже, конечно, не девчонку-десятиклассницу в беленьком воздушно-легком платьице, какой он запомнил ее на выпускном вечере, а взрослую, почти сорокалетнюю женщину, судя по всему, тоже немало утомленную и жизнью, и бессонной сегодняшней ночью.

– Ты откуда взялась? – все равно еще ничего не понимая и не веря в свое возвращение из небытия к жизни, опять спросил Андрей.

– С неба! – весело ответила Наташа. – Лежи! – и вдруг погладила Андрея горячей нежной ладонью по давно небритой шершавой щеке.

Ему хотелось спросить, где и как она обнаружила его в лесу, как оживила, ведь он точно помнит, что, отогнав волка, снял пистолет с предохранителя, дослал патрон в патронник и выстрелил себе в висок, но эта горячая ладонь сомкнула ему уста, прервала дыхание. Андрей подчинился ей, лежал молча и тихо, боясь сейчас лишь одного, что Наташа ладонь уберет, отстранится от него, и тогда у Андрея опять закружится, поплывет голова, а в теле, в ранах, опять проснется режуще-острая боль. Но она руки не отнимала, удерживала в ней и это кружение, и эту боль.

– Я тебя узнала еще на станции в местечке, – догадываясь о его сомнениях, вдруг по собственной воле начала рассказывать Наташа. – Зашла проверить расписание поездов, гляжу, в зале ожидания спит на рюкзаке, прикрывшись беретом, какой-то военный. Сердце у меня так и вздрогнуло – Андрей. Подойти к тебе я, конечно, не осмелилась, но про себя подумала: раз он здесь появился, то, значит, направляется в Кувшинки, больше ему идти некуда.

– Почему не осмелилась? – не выдержал, нарушил молчание Андрей.

Наташа едва приметно вздохнула, как будто раздумывая, рассказывать ему, только-только ожившему, пришедшему в себя, о своих злоключениях или лучше погодить, пока он хоть немного окрепнет. Но потом все-таки преодолела зыбкий минутный страх и заговорила снова:

– Дня через три или четыре я решила проверить эту свою догадку. Спустилась на лодке до пристани, а там добралась до Кувшинок пешком. Понаблюдала издалека, и точно – ты. Обустраиваешь дом, стало быть, собираешься здесь жить долго, хотя жить в проклятой этой зоне и нельзя. В ней живут или скрываются люди только самые отчаянные, дошедшие до предела, которым терять больше нечего. А уж ты всегда был отчаянным. По крайней мере, я тебя таким запомнила. О том же, что и ты можешь в этой жизни отчаяться, дойти до предела, я тогда и подумать не смела.

– А теперь смеешь? – прижимаясь щекой к ее ладони, проговорил Андрей.

– И теперь не смею, – поспешно и чуть испуганно ответила она. – И ты не смей! Я тебе запрещаю!

Андрей улыбнулся этим ее, кажется, всерьез строгим запретам, но не сказал больше ни слова, опять боясь, что Наташа и горячую свою, излечившую все его раны руку отведет от щеки, и рассказ прервет.

Но она лишь передвинула ладонь ко лбу Андрея, к правому его виску, словно защищая от повторного неосторожного выстрела, и продолжила рассказ:

– После я еще несколько раз плавала в Кувшинки, хотя и страшновато было: вода еще полая, всюду водовороты, кручи. Но еще страшнее мне было явиться к тебе, покаяться перед тобой и повиниться.

– В чем? – перебил ее на мгновение Андрей.

– В измене, Андрей! В измене! Я ведь изменила тебе. Но об этом позже, а сейчас давай дорасскажу, как нашла тебя в лесу под кустом боярышника с пистолетом в руке. А то не выдержу, расплачусь – женщина все-таки, глаза на мокром месте.

– Ладно, рассказывай, коль на мокром, – все больше приходя в себя и обретя под рукой Наташи какую-никакую силу и крепость, начал он уже жалеть ее, действительно слабую и, наверное, беззащитную в жизни женщину, неожиданную свою спасительницу.

– В тот день, – едва приметно вздохнула она, – я все-таки решилась идти к тебе, открыться. Страх на меня напал, плохие предчувствия: вдруг, пугаюсь, Андрей возьмет да и передумает жить в Кувшинках, исчезнет опять и теперь уже навсегда? Тогда как? Тогда и мне больше жизни не будет, она и без того вся у меня наперекосяк. В общем, наладила я снова лодку, поплыла. Гляжу, в доме тебя нет, а следы ведут на Егорьевский кордон. Я ведь тоже следопыт, жительница лесная, дороги все и тропинки знаю. Ну и пошла по твоим следам. Несколько раз, правда, их теряла и даже хотела повернуть назад, стыдно вдруг становилось: что это я по лесу за мужиком гоняюсь?! Но, слава Богу, не повернула. Тебя мне сороки и вороны выдали. Что-то, примечаю, они все время на одном и том же месте кружат и кружат, стрекочут, каркают. Я и сошла с просеки, заглянула под куст боярышника. И чуть не умерла со страху. Думала, ты мертвый, раз лежишь там навзничь с пистолетом в руке да еще в окружении волчьих следов и на мое появление никак не откликаешься. Но я все-таки врач, хирург, военный в прошлом, заметь, Андрей, хирург, подошла, осмотрелась, крови вроде бы нигде не видно, проверила пульс: прослушивается, бьется, хотя и слабо, едва-едва. Тут уж все мои женские страхи прошли, врач во мне окончательно проснулся, победил их всех. Раз жив боец, стало быть, надо спасать его, а не слезы распускать.

– А мог помереть? – опять прервал Наташу на мгновение-другое Андрей.

– Мог! – ничего не скрыла она от него.

– А теперь?

– Теперь не помрешь! Я не дам, – как-то жестко, по-военному произнесла она, а потом вдруг вся расслабилась, обмякла, упала Андрею на грудь головой и безудержно расплакалась.

Он обнял ее, прижал к себе, но ни единым словом не нарушил, не остановил этого ее почти безысходного плача. Так плачут только люди, много пережившие, исстрадавшиеся, да и то, может быть, лишь один раз в жизни, когда эти страдания уже позади и можно дать волю слезам, ничуть не боясь, что страдания опять повторятся.

Но вот Наташа подняла голову и виновато улыбнулась.

– Ты не ругай меня. Мне надо поплакать. Это от счастья.

– Я не ругаю. Плачь! – ответил Андрей, во всем понимая Наташу. Когда же она немного успокоилась, он не выдержал и спросил ее: – А что же со мной случилось? Что за болезнь?

– Тебе это знать незачем, – мгновенно, по-врачебному собралась она. – Но жить, Андрей, здесь, в зоне, тебе не надо бы.

Он замолчал и, наверное, молчал бы долго, обдумывая ее слова. Но за окном во дворе вдруг призывно заржала лошадь, или ему просто почудилось в бреду лошадиное звонкое ржание.

– Что это? – вскинулся Андрей на локтях.

– Это наш спаситель, – засмеялась Наташа. – Если бы не он, пропали бы мы с тобой в лесу. Найти-то я тебя нашла, пистолет отняла, оживила, как могла. А что дальше? Такого здоровенного мужика, который к тому же еще и без сознания, без памяти, я с места не сдвину. Бросила я тебя, Андрей, в лесу на произвол судьбы, а сама к лодке – и давай грести к ближайшей жилой деревне, к Старой Гуте. Думаю, если судьба ему выжить, дождаться меня, то, значит, судьба, и Бог есть, а если – нет, то и Бога нет, темно и пусто на небе.

В Старой Гуте у меня один знакомый старичок есть, пациент, операцию грыжи ему делала. Он меня и выручил, дал во твое спасение этого конька-горбунка. Правда, я старичку не открылась, зачем он мне нужен. Дуреха дурехой, а сообразила, что везти тебя к людям пока опасно. Ведь никто не знает (и я не знаю), почему ты в Кувшинках, в зоне, живешь, от кого скрываешься, таишься.

– От тебя, – улыбнулся ей Андрей.

– Я так и поняла, – обрадовалась его признанию Наташа. – Не такой ты человек, чтоб от людей прятаться.

– Был не такой, – кажется, разочаровал ее Андрей, но Наташа не обратила на эти его слова никакого внимания, и вдруг по-женски заволновалась, забеспокоилась:

– Что же я сижу, тебя ведь покормить надо. Ты же четверо суток ничего не ел.

– А я что – четверо суток здесь лежу? – после короткой паузы спросил Андрей.

– Четверо, четверо, – уже на бегу ответила Наташа. – Но теперь это неважно.

Она стала греметь на кухне посудой, тарелками, мисками, разогревать что-то на примусе, который неизвестно как здесь появился. А Андрей, исподтишка наблюдая за ней, все еще не верил, что это явь, а не сон, и что вот эта взволнованно-счастливая женщина и есть Наташа Ермолаева, так странно исчезнувшая из его жизни двадцать лет тому назад. Когда же она вернулась, Андрей, едва прикоснувшись к еде, тоже счастливо улыбнулся ей:

– Ты больше не уходи, а то я опять помирать начну.

– Я сама скорее помру, – поняла она его шутку, присела на стул, немного помолчала, глядя Андрею прямо в глаза, а потом вдруг отвела взгляд в сторону и вздохнула: – А что же ты не спрашиваешь, как я изменила тебе?

Андрей этого вопроса и этого разговора сейчас не ожидал, думал, если он и возникнет, то когда-нибудь потом, в будущем, не сегодня и даже не завтра. Но, судя по всему, Наташе надо было выговориться, тайна томила и мучила ее. Андрей взял Наташу за руку, погладил возле тоненького запястья, но сказать ничего не сказал, а лишь подумал про себя: «Господи, да какая теперь разница, кто и кому изменил, это было совсем в иной жизни и совсем с иными людьми».

Но Наташа, похоже, не была с ним согласна. Она приостановила бег его пальцев у запястья, прикрыв их другой ладонью, и проговорила, опять вернувшись взглядом к Андрею:

– Изменила я тебе, как Наташа Ростова князю Андрею. По девичьей глупости и легкомыслию. Правда, она изменила с этим, как его, Куракиным, в общем-то мерзавцем. А я с человеком хорошим, ни в чем ни перед тобой, ни передо мной не повинным. Сама я во всем виновата, сама за все и поплатилась. – Наташа на мгновение передохнула, словно для того, чтоб побольше набрать в грудь воздуха и никогда уже в рассказе не прерываться, и продолжила: – Поступила я в Курске в мединститут, поселилась в общежитии, живу, радуюсь и нарадоваться не могу. Все у меня как нельзя лучше складывается: в институт поступила с первого разу, после десятилетки, теперь студентка, будущий врач, хирург, общежитие мне дали, стипендию тоже, парень у меня есть, да еще какой – военный, лейтенант-десантник, каменная моя стена, другие девчонки о таких и мечтать не смеют. А уж на что красавицы были среди них и гордячки, не чета мне, деревенской интернатовке.

Вот от этого счастья, Андрей, должно быть, и закружилась у меня голова.

Напротив мединститута, прямо через дорогу было здание художественно-графического факультета института педагогического. Учились там будущие художники, преподаватели рисования и черчения. Многие наши девчонки завели на худграфе себе кавалеров, любопытно им было, что это за художники такие: все с бородами, важные, недоступные, талант на таланте. Я, правда, к ним без всякого интереса относилась. Бородатые-то они бородатые, но все какие-то неказистые, плюгавенькие, глядишь, тот хроменький, тот горбатенький, а третий, хоть ростом и вышел, так донельзя неприкаянный, нервный. Куда им равняться с моим лейтенантом, князем Андреем. Андреем Первозванным! Но на всякие вечера и вечеринки я за компанию с девчонками на худграф ходила. И доходилась. На одном каком-то большом их вечере возник вдруг передо мной – нет, не студент. – а преподаватель худграфа, настоящий художник, самый знаменитый тогда в городе. Было ему лет тридцать пять, а то, может, и все сорок, по моим девчоночьим понятиям, старик стариком, роста невысокого, среднего, тоже с бородкой, понятно. Я думала, он меня на танец какой приглашать будет, а он настойчиво так отвел в сторону и говорит:

– Просьба у меня к вам большая.

– Какая просьба? – испугалась я, все-таки преподаватель, художник (в интернатском своем девичестве я не то что живого художника, картины настоящей ни разу не видела, сам знаешь, как мы там жили), но польщена, конечно, вся внимание, краснею, волнуюсь.

А он (его Георгием Васильевичем звали) за локоток меня взял, словно школьницу-подростка, пионерку, и давай излагать свою просьбу:

– Я картину сейчас одну пишу, и мне натура нужна, женская. Может, попозируете?

– А почему я? – совсем встревожилась я, дичусь, толком и не понимая, что значит – позировать. – Вон сколько девчонок покрасивей меня.

– Мне красивей не нужны. – улыбается он. – Мне вы нужны. Я за вами давно наблюдаю.

Пока я соображала, как быть (отказать преподавателю вроде бы некрасиво, неудобно, но и соглашаться боязно), он уже и встречу мне, свидание назначил.

– Завтра, – говорит, – после лекций я за вами зайду. Мастерская моя тут рядом, за драмтеатром.

Всю ночь, Андрей, и весь следующий день на лекциях я сомневалась, идти или не идти. С девчонками, подружками даже хотела посоветоваться. Но потом остереглась их, убоялась, думала, начнутся сейчас суды-пересуды, ненужные разговоры, еще до тебя как-нибудь дойдет. Завистниц ведь много, фотографию твою видели, адрес знают, возьмут да и напишут по зависти. Но это я все обманывала себя. В душе-то, в самых далеких ее глубинах, с первых слов Георгия Васильевича я решила: пойду и даже непременно пойду, что-то меня туда зовет, манит.

И пошла. Едва-едва дождалась окончания лекций, выскочила к нему вся взбалмошенная, словно на запретное, тайное свидание. Он меня ждет у подъезда и, вижу, тоже волнуется, переживает, наверное, сомневается – выйду, не выйду. Девчонка ведь совсем еще, ветер в голове, а у него дело серьезное – работа над картиной, может, самой лучшей и самой главной в его жизни застопорилась.

Мастерская Георгия Васильевича действительно была в доме сразу за драмтеатром, на верхнем этаже. Окна в ней громадные, во всю стену, светло и просторно, словно в храме каком. На стенах картины висят, большие и маленькие, красками и холстами пахнет так, что голова кружится. Та, главная картина, недописанная еще, посередине мастерской стоит на мольберте. Георгий Васильевич подвел меня к ней и давай рассказывать, что и как он задумал. Я вся как в тумане, ничего не понимаю. Он заметил мое смятение, рассказ прервал, то ли пожалел меня, неумную, то ли сам в картине запутался. Больно уж сложный какой-то был у него замысел. Вздохнул лишь и показал на недописанное в самом центре пространство.

– Вот здесь, – объясняет. – должна быть женщина в полный рост, которая никак не дается мне.

Потом усадил меня на стуле вполуповорот к себе, взялся за карандаш, опять пояснил:

– Я вначале ваш портрет напишу на отдельном холсте, а потом переведу на картину.

– Пишите, – немного осмелела я.

Он улыбнулся этой моей простодушной смелости, стал расспрашивать, кто я да что я. И как дознался, что я интернатовская, так сразу как-то преобразился, словно родную сестру после долгой разлуки встретил.

– Я, – говорит, – тоже интернатовский, детдомовский. Родители во время войны погибли.

После этого его признания стало нам друг с другом совсем легко и просто, как будто мы знакомы давным-давно.

Я сижу, об интернате рассказываю (о тебе, понятно, ни слова), он рисует, свое послевоенное детство вспоминает. И ничего между нами в тот вечер особого не случилось.

Не случилось и на второй день, когда я пришла к Георгию Васильевичу в мастерскую уже без всякого сопровождения. А вот на третий день, когда портрет мой был почти готов (и такой похожий, как мне казалось), Георгий Васильевич вдруг с досадой отбросил в сторону кисти и остался собой до крайности недоволен, побледнел даже весь:

– Нет, Наташа, ничего не получается.

Я едва не в слезы, совсем осмелела, по-детски упрекаю его:

– Я же говорила вам, надо было какую-нибудь другую девчонку звать.

– Дело не в вас, – отвечает, он, – дело во мне. Стареть, наверное, начал. Рука дрожит, нервы сдают.

И вижу, мучается весь, переживает, места себе не находит. Мне жалко его стало опять-таки до слез. По книгам ведь знаю, что если у художников или писателей что не получается, так они все страдают, мучаются, пить начинают, а то и чего похуже с собой делают. Женщина им тут только и опора.

Но Георгий Васильевич, кажется, и без моей помощи справился. Повернул холст лицом к стене и рассмеялся:

– Давайте лучше чаю попьем. А то что-то мы совсем раскисли.

– Давайте, – с радостью и готовностью согласилась я.

В общем, заварили мы чай, сообща собрали, что было у Георгия Васильевича съестного в мастерской, на стол. Он достал бутылку коньяка, и принялись мы с ним в одиночестве пировать. Опять друг другу об интернатско-детдомовской своей жизни рассказываем, веселимся, радуемся, все неудачи и обиды забыли. И как оно потом у нас все случилось, я до сих пор, Андрей, не пойму. Может, коньяк подействовал, я ведь до этого всего один раз в жизни его и пробовала – какие там коньяки у нас в деревне. А может, Георгия Васильевича пожалела. Кругом он какой-то неустроенный: жена, оказывается, его недавно бросила, картина вот не получается.

Опамятовалась я только рано утром, убежала из мастерской ни свет ни заря. Сижу на лекциях, тайком от девчонок плачу, сердце рву. Да и как не рвать?! Жизнь свою в одну ночь сломала, тебя предала. Я бы, например, такого не простила.

Георгий Васильевич тоже весь в смущении и растерянности. Человек он хороший, нелукавый, и вдруг такое с ним приключилось: девчонку семнадцатилетнюю ни за что ни про что обидел. Отыскал он меня после занятий, увел в сквер к драмтеатру. Сели мы там на лавочку рядком, молчим, оба в общем-то виноватые в случившемся. Наконец Георгий Васильевич не выдержал, взял меня за руку, начал утешать и сам утешается:

– Не переживай, Наташа, выходи за меня замуж.

Я подумала всего одно мгновение, одну-единственную секунду, а потом решительно ответила ему (откуда только силы и смелость взялись):

– Нет, не пойду!

– Почему? – совсем пришел в отчаяние Георгий Васильевич.

– Я Андрея люблю, – впервые открыла я ему твое имя. – А вас только жалею. Не будет нам счастья.

Он понял меня и больше не стал уговаривать.

На том мы и расстались. После, за все шесть лет моей учебы, встречались всего раза два-три да и то мельком, где-нибудь на трамвайной остановке: поздороваемся, поговорим накоротке и разойдемся, словно посторонние. А теперь, говорят, Георгия Васильевича и в живых уже нету. Такие натуры, как он, долго не живут, сгорают. Может, и моя в том какая вина есть. А картину свою он все-таки дописал. Я ее в Курске в картинной галерее видела, да и репродукции с нее во многих альбомах публикуются. Знаменитая картина, «Предчувствие» называется. Себя я там узнала, только не поверила, что это я. Лицом та женщина на меня очень похожа, а вот душой, сердцем – совсем иная, лучше и добрей меня.

Сам посуди, Андрей, как я могла после всего этого писать тебе?

Признаться в измене смелости не хватило, а не признаться – так еще хуже. Это ведь надо будет всю жизнь обманывать тебя. Одним словом, ушла я в женское затворничество, в отшельничество. Тебя предала, потеряла; Георгия Васильевича отвергла, никаких других ухажеров не подпускаю к себе ни на шаг и думать о них не хочу. Вся с головой в учебу ушла, в любимую свою хирургию. Институт окончила с отличием, с красным дипломом, могла в городе остаться, но решила бежать из наших мест, чтоб как-нибудь случайно с тобой не встретиться. Взяла направление в Узбекистан в отдаленный один район, но и там пробыла недолго, надумала бежать еще дальше, в армию попросилась и на войну попала в Афганистан. Правда, под самый уже конец, перед выводом оттуда наших войск. В Баграме служила, в госпитале.

– А я в Файзабаде, – с трудом вставил в ее рассказ слово Андрей.

– Я знаю, – сильней прижала свою руку к его Наташа. – Я вообще почти все о тебе знаю. Подружка интернатовская, кувшинковская, Таня Прохорова, писала. Знаю, что ты женился, что дочь у тебя есть.

– Наташа.

– Что Наташа? – не поняла она его замечания.

– Дочь, говорю, у меня Наташа, – повторил Андрей.

– Надо же! – на мгновение замолчала всё перепутавшая в жизни Андрея взрослая Наташа. – А вот этого я и не знала.

Разговор о дочери вернул было Андрея в ту, прежнюю, жизнь, поманил воспоминаниями, но он оборвал их, правда, как-то странно и неожиданно:

– А ты замужем была?

– Была, – ничуть не удивилась Наташа его вопросу. – Целых полгода. Вышла с отчаяния за одного джигита, да толку у нас не получилось.

Она опять ненадолго замолчала, все так же глядя Андрею в глаза, и вдруг завершила свой рассказ:

– Вот такая, Андрей, я подлая женщина. А ты говоришь…

– Я ничего не говорю, – ответил он, тоже ловя и не отпуская ее взгляд.

В комнате установилась зыбкая тишина, нарушаемая лишь их дыханием да мерным успокаивающим тиканьем часов, за ходом которых, оказывается, Наташа все эти четверо суток неотступно следила, подтягивала гири, подводила стрелки и все-таки не дала им остановиться и опять замереть на долгие годы.

– Знаешь что, – вдруг проговорил Андрей, еще больше притянув к себе Наташу взглядом, – давай затопим баню.

– Баню? – удивилась она, а потом обхватила Андрея двумя горячими сухими ладонями и тихо поцеловала.

… Они и вправду затопили баню. Наташа натаскала в котел из колодца воды, за эти дни отстоявшейся до родниковой глубинной чистоты, а Андрей потихоньку растопил печку. Чувствовал он, конечно еще во всем теле слабость, а в голове так и минутами кружение, но это были слабость и кружение человека уже выздоравливающего, идущего на поправку, и тут чем больше движения, тем больше жизни. Наташа несколько раз, отставляя ведра, подходила к нему, спрашивала, как он, по-врачебному строго слушала пульс, клала натруженную руку на лоб, но от работы Андрея не отстранила, тоже понимая, что необременительная эта работа-развлечение будет ему не во вред, а только на пользу.

Пока вода в котле закипала, они сидели в предбаннике, по-детски какие-то тихие и чуткие к малейшему движению друг друга, иногда перекидывались совсем незначительными словами, но по большей части молчали, каждый находя себе отвлекающее занятие. Андрей молча подбрасывал в печку дрова, следил, чтоб они горели точно под котлом, а Наташа то и дело перекладывала чистое белье, поправляла на деревянной вешалке рушники-полотенца.

Но вот вода в котле закипела, пошла воронками и водоворотами; баня наполнилась сизо-голубым нетяжелым еще паром и теплом. Андрей, захватив с подоконника медный ковшик, первым шагнул из предбанника в эту очищающую горячую пелену и почти уже исчез в ней, но, прежде чем исчезнуть, оглянулся назад и увидел в широком дверном проеме Наташу. Он смотрел на нее всего одну секунду, одно мгновение, но этого мгновения ему хватило, чтобы подумать: если действительно человек – венец творения, то вот он перед ним; другого нет и быть не может…

После бани они устроили себе настоящий пир. Андрей достал словно специально сохраненную для этого случая водку. Наташа тоже оказалась запасливой, по-армейски развела спирт, к которому оба они были более привычны, чем к водке. Они и выпили его. Вначале за встречу, потом друг за друга, а потом, как и полагается побывавшим на войне, помянули погибших друзей и прежде всего Сашу, о котором Андрей рассказал Наташе, утаив лишь правду о его смерти. Сказал просто и для Наташи понятно: «Погиб». Не время было сегодня говорить об этом, как-нибудь потом, при случае. Саша за такое сокрытие на Андрея не обиделся бы, понял бы, что сейчас у него с Наташей, может быть, самые счастливые минуты в жизни и не надо их омрачать разговорами о смерти.

Но Наташа, кажется, о чем-то догадалась, потому что вдруг, вроде бы без всякой связи со словами Андрея, сказала:

– На тебе ведь живого места нет. Одни раны.

Андрей поначалу хотел было отшутиться, сказать что-нибудь отвлекающее, малозначащее, мол, на войне всякое случается, но потом сдержался, понял, что Наташу, повидавшую в госпиталях раны, может быть, и пострашней, не обманешь. Он лишь посмотрел на нее повнимательней, вызывая на ответную откровенность, и выдал свою догадку:

– Но ведь и ты была ранена.

– Была, – не стала ничего скрывать Наташа, вспомнив, как Андрей еще там, в дверном банном проеме, когда она припала к нему всем телом, не столько увидел, сколько почувствовал на ее бедре продольный идущий почти от плеча до самой голени шрам.

– Это осколком, случайно, – как бы оправдываясь и стыдясь своего увечья, сказала она.

Андрей легонько погладил Наташу по щеке и, кажется, успокоил: таить им друг от друга ничего не приходилось: оба побывали на войне, узнали, что это такое, оба отмечены ею до конца жизни и теперь до конца жизни нерасторжимы.

Больше ни слова они о своем прошлом не сказали, не вспомнили о нем, а, наоборот, заговорили о будущем. И первой Наташа. Придержав ладонь Андрея у себя на щеке, она вдруг спросила его:

– Андрей, я еще не старая?

– Не старая? – не понял ее вначале тот.

И Наташа пояснила ему:

– Я ребенка хочу родить. Мне еще не поздно?

– Конечно, не поздно, – прижал ее к себе Андрей.

Наташа, словно какая прирученная птица, прильнула к его плечу и груди и зашептала горячо и чуть-чуть сбивчиво:

– Вот увидишь, я сына тебе рожу. Князя. А рана – это ничего, рана не помешает…

В комнате стало совсем уже по-вечернему темно, пора было зажигать свет, восьмилинейную керосиновую лампу. Но они зажигать ее и не подумали, им не хотелось уходить из-за стола, отрываться друг от друга, да и не нужен им был сейчас лампадно-яркий свет старенькой этой керосиновой лампы…

… Утром их разбудили аисты, Товарищ и Подруга. Ни свет ни заря они зашлись в парном призывном клекоте. Андрей даже чуточку посетовал на них. Могли бы и повременить в своем заоблачном поднебесье: пусть бы Наташа еще немного поспала, обхватив Андрея горячей сонной рукой. Отпускать ее было так жалко и так не хотелось, ведь это разлука на целый день, а он весной вон какой длинный. Но аисты не взяли этого в расчет, настойчиво будили несмолкаемым клекотом и Наташу, и Андрея, и всю округу, которая с высоты была им видна далеко окрест.

Наташа первой отозвалась на зов аистов, осторожно убрала руку с груди Андрея, думая, наверное, что он еще спит, и так же осторожно ушла на кухню, начала там готовить завтрак. Андрей не выдал себя, притворился спящим и несколько минут еще нежился на правах больного в постели, следил за Наташей, за каждым ее движением и робким шагом, и ему казалось, что так вот с Наташей они прожили всю жизнь, что так было и вчера, и позавчера, и много лет тому назад, что они никогда не расставались, не теряли друг друга и что у них есть общие дети, в том числе и почти уже взрослая дочь Наташа, которая сейчас просто в отъезде.

Словно подтверждая мысли Андрея, на кухне привычно загудел примус. Он так гудит каждое утро, поторапливая и как бы даже упрекая Андрея, мол, хватит нежиться, вставай: во дворе и на огороде столько неотложной весенней работы, надо пахать, сеять, думать о будущем урожае. Одной Наташе со всем не управиться.

Андрей подчинился примусу, легко и быстро, как по тревоге, поднялся с кровати и вдвойне обрадовался сегодняшнему утру. Он был совершенно здоров: нигде ничего не болело, ни в ранах, ни в контуженой голове, которая еще вчера нет-нет да и шла кругом.

Наташа обнаружила Андрея уже одетым и бодрым, улыбнулась ему первой, утренней и немного застенчивой улыбкой, в которой таились все ее воспоминания о промелькнувшей, словно одна минута, ночи.

– Поспал бы еще, – пожалела она Андрея.

И опять ему показалось, что так Наташа говорила каждое утро на протяжении многих и многих лет, переняв в наследство эти жалостливые женские слова от Андреевой матери. Они поначалу смутили его, он отвык от подобного матерински-нежного участия, необходимого для каждого мужчины, но потом принял его, по-детски обрадовавшись, что теперь он больше не одинок, не отшельник и что у него теперь тоже есть защита и опора.

– Выспался, – обманул он Наташу, как обманывал когда-то и мать, а в самом раннем детстве и бабку Ульяну, если они давали ему утром поспать лишние час-полтора, хотя накануне у Андрея была с отцом твердая договоренность еще затемно идти на реку или в лес.

Пока Андрей умывался возле колодца, по-гусиному плескаясь холодной ключевой водой, завтрак уже поспел. Андрей сел во главе стола на отцовское, в прежние годы никем не занимаемое место, а Наташа с краешку и на краешке стула, готовая в любой момент подхватиться, чтобы подать Андрею хлеб, или соль, или выполнить любую иную его просьбу и пожелание. Так когда-то сидела за столом Андреева мать. Ничего здесь обидного и унизительного не было: мужчина есть мужчина, добытчик и хозяин в доме, и его надо накормить в первую очередь. Отец, правда, иногда попрекал мать за это, указывал на место рядом с собой по правую руку (по левую от него всегда сидел Андрей, тоже мужчина и добытчик), но она отказывалась и тут же находила себе какое-нибудь неотложное занятие возле печки:

– Я потом, ешьте, ешьте.

Наташе, деревенской потомственной жительнице, все эти привычки и обряды были, конечно, хорошо известны, вошли в кровь и в плоть, и она, предупреждая попытки Андрея усадить ее рядом с собой, точь-в-точь повторила материны слова:

– Ешь, ешь, я потом.

Андрей не посмел ее больше уговаривать, подчинился такому естественному и непреложному ее желанию. С сегодняшнего утра они уже не просто знакомые, возлюбленные мужчина и женщина, а законные, повенчанные весенней ночью муж и жена. Наташа поняла это и ощутила раньше Андрея, и ему нельзя (он опять-таки не смеет) думать по-иному.

После завтрака Андрей вышел на крылечко покурить, по-отцовски сел на нижнюю ступеньку, зная, что Наташа через две-три минуты тоже выйдет, и тогда уж они посидят рядышком в преддверии первого своего семейного дня. А пока Андрей незлобиво погрозил аистам, упрекая их за слишком раннюю побудку:

– Ну, неугомонные!

Аисты виновато замолчали, притихли на вершине сосны, а потом в согласии взмахнули крыльями и улетели куда-то на болота, словно намеренно оставляя Андрея и Наташу наедине друг с другом. Да и чего им теперь и не улететь, когда в доме и на подворье все надежно и прочно, есть хозяин и хозяйка.

Наташа действительно вышла к Андрею через несколько минут. Но не просто так, не ради лишь одного уединения, а по делу неотложному и строгому. В руке она держала целую горсть каких-то таблеток и стакан с водой.

Андрей послушно выпил, зная и чувствуя, что сопротивление бесполезно. Врачи народ строгий и требовательный, с ними лучше не спорить. Это он хорошо усвоил еще в госпиталях, был всегда примерным больным, к лечению относился серьезно, может, потому и выжил после стольких ранений.

Завершив процедуры, Наташа присела на крылечке, но не рядом с Андреем, а на одну ступеньку выше, положила ему на плечи руки и притаилась, словно малая девчонка-ослушница. Андрей, боясь вспугнуть это ее таинство, сидел тихо, недвижно, забыв о сигарете. Он лишь следил взглядом за аистами, которые на болота почему-то не полетели, а почти рядом с домом стали парно восходить кругами над сосновым бором, поднимаясь все выше и выше, где только и могло быть для них настоящее счастье и уединение.

Но вот аисты превратились почти в невидимые далекие точки, удержать их глазом было уже невозможно. Андрей отпустил аистов в вольный круговоротный полет, а потом повернулся к Наташе и все-таки прервал ее таинство.

– Наташа, – сказал он, – мне надо на кордон.

– Зачем? – встревожилась та и убрала руки с плеч Андрея.

– Там собака, Найда. Плачет на могиле хозяина.

– Какая Найда, какой хозяин?– все еще пребывая в забвении, ничего не поняла Наташа.

– Потом расскажу, – пообещал Андрей и стал подниматься.

Наташа поднялась тоже, но с места, с верхней своей ступеньки не сдвинулась, а застила Андрею дорогу, словно какая-то охранная непобедимая птица.

– Я одного тебя не отпущу, – сказала она Андрею и двумя ладонями, как будто действительно двумя крыльями, уперлась ему в грудь.

– Тогда пошли вдвоем, – перехватил он эти руки-крылья за тоненькие, хрупкие запястья.

Подчиняясь его силе и воле, Наташа на мгновение замерла, но потом вдруг, вся загорелась желанием Андрея, должно быть, представив, как им хорошо будет вдвоем в дороге в лесу и на кордоне, где их ждет и никак не может дождаться домашняя, прирученная собака Найда.

– Зачем – пойдем? – убрала и сложила руки-крылья Наташа. – Мы поедем. Мне все равно надо возвращать Воронка хозяину, а то он там, в Старой Гуте, совсем затоскует, повторную грыжу наживет. Я ведь подводу брала всего на один день.

– Поедем, – воодушевился этой счастливой мыслью Наташи и Андрей, тоже представив, как они будут ехать на подводе по лесным дорогам и просекам, любоваться весенним пробуждающимся лесом, как потом заберут Найду и отправятся в Старую Гуту отдавать Воронка хозяину, совместно виниться перед ним за нечаянную эту задержку подводы.

Откладывать поездку они не стали ни на минуту. Тут же пошли во двор и принялись запрягать Воронка, который встретил их обрадованным ржанием, предчувствуя, конечно, скорую дорогу и возвращение домой. Запрягала, правда, в основном одна Наташа, а Андрей лишь мешал ей, путался под руками, давно забыв, что, и как, и в какой последовательности надо делать.

Когда подвода была готова, они ненадолго зашли в дом. Наташа начала собирать в дорогу еду, наполнила фляжку водой. Андрей тут ни в чем ей не мешал, терпеливо ждал в стороне и лишь перед самым выходом из дома вдруг задержал Наташу у порога, и, стараясь быть предельно спокойным, сказал:

– Оружие-то отдай. Солдат без оружия не солдат.

– Это точно, – неожиданно легко согласилась Наташа, пошла к этажерке и откуда-то из-под книг достала Сашин пистолет.

По тому, как она привычно и уверенно подала его Андрею, он понял, что держать оружие в руках Наташе приходилось, и, судя по всему, не раз, что она хотя и женщина, но тоже солдат и воин.

У Андрея промелькнул даже было соблазн захватить с собой в дорогу и отцовскую гражданскую двустволку, чтоб Наташа тоже была при оружии. Но потом он от такого соблазна удержался: это уж получится совсем какая-то военная экспедиция в мирном заброшенном лесу. Всех птиц и зверье они с Наташей одним только своим видом распугают.

Пистолет стоял на предохранителе, патрона в патроннике не было. Наташа молодец: прежде чем спрятать пистолет на этажерке, хорошенько его проверила. Но обойму предусмотрительно оставила на месте. Ведь все эти четверо суток она жила в доме одна при совершенно беспомощном, потерявшем сознание бойце, и случиться могло всякое. Наташа и держала пистолет под рукой, и сомневаться не приходилось, что смогла бы и сумела его применить по назначению!

Принимая пистолет из рук в руки и пряча его в боковой карман бушлата, Андрей встретился взглядом с Наташей. За коротенькие те секунды, пока они в упор смотрели друг на друга, он попробовал вызнать, выследить в напряженных ее зрачках, знает ли Наташа, догадывается ли, зачем ему понадобился пистолет в тот день в лесу под кустом боярышника. Были мгновения, когда Андрей думал – знает и даже точно знает, но не хочет ему открываться, щадит его. Андрей так уверовал в это ее знание, что едва сам не открылся Наташе: чего же ее мучить и мучиться самому, – что было, то было, и о том они обязаны знать оба, никаких тайн между ними существовать не должно. Но в следующее мгновение Андрей поспешно отрекся от своего намерения: зрачки у Наташи, хотя и были напряжены и сведены в этом напряжении к тоненькой переносице, но доверчиво простодушные и никакой тайны в себе не таящие. Андрей облегченно вздохнул: нет, не знает. Скорее всего, Наташа думает, что Андрей держал пистолет в руке для обороны от дикого зверя, или птицы, или от дикого хищного человека, который вполне мог объявиться в лесу. Догадка ее вполне естественна и справедлива, и пусть Наташа пребывает с ней как можно дольше. Тайны же своей Андрей никогда не выдаст. Это тайна мужская, воинская, и знать ее женщине не надо, тем более такой женщине, как Наташа. Она просто не вынесет ее. Нельзя жить, постоянно думая о смерти, о возможной смерти любимого человека.

Со двора они выехали в начале девятого. Солнце уже поднялось над лесом, обещая хороший, погожий день. Наташа, завладев вожжами, сидела в передке телеги, а Андрей на правах пассажира рядом с ней, безмятежно, в своё удовольствие курил, поглядывал на деревенские знакомые дома, и теперь они не казались ему такими заброшенными и одичавшими. Чудилось, что сейчас скрипнут калитки – и навстречу Андрею и Наташе из них выйдут хозяева, по-соседски поинтересуются, спросят, куда это Андрей наладился совместно с женой с утра пораньше.

– Да вот, – сознается во всем Андрей, – решили на кордон проехать. Лесников, лесничих проведать.

– Дело хорошее, – одобрят их намерение соседи и позавидуют: они тоже бы не прочь навестить лесников и лесничих, старых своих знакомцев, да вот такой ходкой подводы, такого боевого коня у них нет.

Воронок, словно подслушав поощрительные эти разговоры, переходил с мерного скучного шага на веселый утренний бег, на широкую, размашистую рысь, звенел удилами, фыркал. Наташа, попустив вожжи, во всем доверялась ему, зная, что Воронок нигде не собьется с дороги, не зацепится осью ни за сосну, ни за ель. Сама же она припадала к плечу Андрея и то ли задремывала, добирая недобранное ночью, то ли просто затаенно молчала, стараясь как можно дольше сохранить в душе тихую утреннюю радость. Андрей осторожно прижимал Наташу к себе, но не тревожил и ни о чем не спрашивал: пусть поспит, потаится, впереди у них такой длинный солнечный день – успеют вдоволь наговориться, наслушаться друг друга.

Весенний боровой лес давно уже пробудился, жил беспокойной своей птичьей и звериной жизнью. Перелетая с ветки на ветку, неумолчно стрекотали сороки, но совсем не так, как в тот, похоронный день, когда Андрей пробирался здесь один. Они никого о приближении подводы не предупреждали, а просто гомонили, радовались между собой, что – вот надо же – появились опять в лесу люди, едут куда-то посемейному на подводе, торят дорогу, которая давно уже тут не торилась, заросла крушиной и ельником. Сорокам вторили синички и зяблики, и тоже радостно, с восторгом, щебетанием и пением на все лады. Где-то далеко в чащобах обзывался дятел, может быть, даже тот самый, побратим Андрея, который вспугнул его под кустом боярышника, не дал нажать на спусковой крючок пистолета. «Стучи, стучи, – поощрил его Андрей. – Теперь можно, теперь неопасно». Несколько раз из-под ног Воронка выскакивал ежик, обиженно фыркал, пугая коня и пугаясь сам, сворачивался в клубочек и ненадолго, пока минует опасность, затихал в прошлогодней траве и листьях. Андрей и для него находил ласковое слово. «Не бойся, мы не тронем», – почти вслух говорил он ежику и украдкой, не поворачивая головы, поглядывал на Наташу – не пробудилась ли она от нечаянного шороха. Она не пробуждалась и, кажется, не хотела пробуждаться: что ей эти лесные шорохи, это птичье пение, этот дальний трубный рев оленя – хозяина всех чащоб и урочищ, когда так удобно и тепло спать на горячем плече Андрея.

Но больше всего Андрея удивили аисты, Товарищ и Подруга. Дома на страже они не остались, а устремились вслед за подводой, обогнали ее по-над вершинами сосен и, когда Воронок выметнулся к пристани, уже встречали Андрея и Наташу, стоя на карауле в речной неглубокой отмели. «А как же дом? – необидно попенял им Андрей. – Вдруг какая буря, ураган, кто сохранит, посмотрит, не отворилась ли калитка, не побиты ли где стекла в окнах, не оборвалось ли с крюка глубоко в колодец ведро?!» Аисты повинно склонили шеи, делая вид, что охотятся за лягушками, а на самом деле просто стыдясь своего необдуманного поступка. Андрей простил их: «Ладно, не переживайте, мы скоро вернемся, но чтоб больше такого не было!»

А вот вороны и воронье Андрею с Наташей ни разу по дороге не попались. То ли по лени своей и злобе еще додремывали в болотистом осиннике, то ли, разведав, что Андрей с Наташей едут на кордон подводою, обозом, забоялись, и особенно Воронка, который при случае может так ударить копытом, что куда твой олень – крыльев и перья не соберешь. Дали о себе знать они лишь на подъезде к Партизанскому дубу, когда Наташа опять взяла вожжи в руки, натянула их посильней и стала править по неширокой просеке, все глубже и глубже вторгаясь в законные вороновы владения.

Черной разбойной стаей они взметнулись над осинником, сделали несколько кругов над болотом, но к подводе не приблизились, трусливо рассудив, что силы теперь у них неравные.

– Ну, где твоя Найда? – спросила Наташа, придерживая Воронка, который и здесь, в просеке, разохотился на веселую, бодрую рысь.

– Проедем еще немного, – ответил ей Андрей, – вон там за дубом, в низинке.

Наташа и стала править Воронка в низинку мимо Партизанского дуба, в старости своей не чувствующего еще весны и тепла. Он был по-зимнему черный и мрачный, не торопился выкидывать почки, распускать листья, ждал тепла настоящего, майского, а то и июньского. И особенно черным был сук, на котором, казалось, и сейчас при дневном ярком свете виделся казненный Венька-полицай.

– Вот на этом суке старик и повесился, – не вдаваясь в подробности, начал Андрей рассказывать Наташе о печальном своем знакомце.

Наташа слушала молча, ни разу Андрея не перебила, не задала ни единого попутного вопроса, а лишь все поглядывала и поглядывала на черный обломанный сук. Воронок тоже изредка вскидывал на него голову, прижимал уши и опять норовил перейти на рысь, словно стараясь как можно скорее увезти Андрея и Наташу от этого страшного места.

– Женщины во всем виноваты, – вдруг глубоко и сочувственно к старику вздохнула Наташа.

– Почему? – удивился Андрей ее приговору.

– Потому, что женщины – бабы, – ответила Наташа.

Соглашаться Андрею с ней никак не хотелось, но еще больше не хотелось спорить и вообще говорить о старике, портить такой хороший солнечный день – первый день их совместной с Наташей семейной жизни.

Да и некогда уже было. В низинке между луговых кочек и реденького осинника мелькнула могила. Андрей попросил Наташу попридержать Воронка, спешился и первым пошел к ней, прокладывая новую тропинку по голубым подснежникам, которые стелились у него под ногами и были похожи на лесное озеро. Минутами Андрею казалось, что он идет по воде, проваливается в ней, тонет, не находя земной тверди. Он невольно останавливался, оглядывался назад, чтоб посмотреть, идет ли за ним Наташа и не опасно ли ей идти по этому бездонно глубокому озеру. Она шла, но намеренно не догоняла Андрея, словно ей хотелось побыть одной, вдоволь насладиться весенним днем, солнцем, надышаться лесным воздухом, ничуть не боясь утонуть в неожиданно открывшемся ей озере. Колокольчики за каждым шагом Наташи восторженно звенели, жались друг к другу и, уступая дорогу, клонили перед ней набухшие утренней росой головы.

Найду Андрей увидел еще издалека. Она лежала в самом центре могилы, обронив, усталую, измученную голову на далеко и безвольно вытянутые передние лапы. Оставленный Андреем хлеб был нетронут, уже зачерствел, покрылся жесткой, будто ледяной коркой: Но ни птицы, ни лесные изголодавшиеся звери его не коснулись, то ли боясь Найды, то ли птичьим и звериным своим чутьем понимая, что хлеба этого трогать нельзя.

Андрей остановился в двух шагах от могилы. Найда при его появлении не встревожилась, не вскинулась, как того можно было ожидать, а лишь обреченно подняла на него и тут же опять опустила бледно-коричневый, по-человечески выплаканный глаз. Андрей не то чтобы испугался этого ее уже почти неживого взгляда, но никакого движения к Найде больше не сделал, не зная, как и какими словами окликнуть ее да и вообще стоит ли окликать.

Наташа тем временем бесшумно подошла к Андрею, мгновение тоже поколебалась, прижимаясь к его плечу, а потом вдруг решительно приблизилась к Найде, склонилась над ней и начала осторожно, словно малого покинутого всеми ребенка гладить по голове, плечам и спине.

– Ну что ты, что ты, – тихо, почти шепотом проговорила она. – Не надо.

Несколько минут Найда под ее рукой лежала все так же недвижимо и все так же безучастно и к ее словам, и к ласкам, но потом все-таки поддалась на них, приподняла голову и уткнулась исхудавшей удлиненной мордочкой Наташе в ладони. Глаз она не открывала, а наоборот, сильнее смежила веки, одним лишь собачьим чутьем поняв, что перед ней человек, которому во всем можно довериться и который ответно поймет все ее горе и страдание. Наташа бережно, действительно как малого ребенка, прижала Найду к груди, подняла на руки и, твердо ступая по устланной подснежниками поляне, понесла к телеге.

Андрей пошел следом, шаг в шаг, но перехватить Найду на свои, более крепкие, руки не решился. Наташе Найда поверила, а вот поверит ли ему, еще неизвестно, вдруг начнет биться на руках, скулить и плакать и в конце концов вырвется, чтоб убежать к могиле прежнего своего хозяина. Андрей даже оглянулся на эту смутно чернеющую в мелколесье могилу, уже заметно осевшую и обветренную. Теперь она напоминала обыкновенный земляной бугорок, которых полным-полно в лесу и которые образуются сами по себе, наносимые песчинка за песчинкой ветром и бурей возле какой-нибудь старой упавшей сосны. Через год-другой могила обрастет мхом, засыплется хвойными иголками, ее обступят со всех сторон, а может, и накроют голубым ковром, будто саваном, подснежники, и тогда уж совсем могилу не отличишь от природного невысокого холмика. Но пока она была отличима, от нее по-кладбищенски веяло холодом; болотные малорослые осины сгрудились возле нее и почти не пропускали света, застили его, укрывали от солнечных лучей и человеческого глаза. Одинокая, неубранная, без креста и ограды, она погружалась во тьму и забвение раньше всякого срока. Теперь она вся была во власти вороньей стаи. Осмелев, вороны затеяли над могилой настоящее побоище за окаменело-твердый ломоть хлеба, оставшийся после Найды. Смотреть на эту их остервенелую драку было невмочь, и, будь у Андрея сейчас в руках ружье, он, не задумываясь, выстрелил бы в темно-разъяренную стаю воронья, которое, кажется, только затем и живет на свете, чтобы ждать звериной или человеческой смерти.

Но ружья с собой Андрей не захватил, а тратить на разгон воронов пистолетный выстрел было жалко, да они, поди, пули и не забоятся.

Андрей заторопился вслед за Наташей, охранно прикрыл ее со стороны спины своим телом, словно забоявшись, что воронье сейчас набросится и на нее, начнет отбивать Найду, на которую все эти четыре дня зарилось, достоверно зная, что живой она с могилы хозяина не поднимется.

Так они и подошли к подводе: впереди Наташа с Найдой на руках, а сзади Андрей, зорко следящий за лесом, болотом, за вороньей стаей и вообще за всем, что происходило вокруг. Воронок, почуяв Найду, всхрапнул, испуганно забился в оглоблях, но Наташа успокоила его по-женски строгим окриком, велела стоять смирно и неподвижно. Воронок послушался ее, замер и так, замерши, продолжал стоять все время, пока Наташа укладывала Найду в телегу на охапку сена. Он позволил себе лишь одну вольность: чуть вывернув голову следил из-под оглобли настороженным взглядом за Наташей, как будто ревновал ее к Найде.

Теперь можно было уезжать. Наташа села рядом с Найдой, опять начала гладить ее по голове и спине, а Андрей, отвязав Воронка, занял непривычное для себя место возницы. Чтобы встать в наторенную колею, подводу надо было развернуть вкруговую на поляне. Андрей осторожно стронул Воронка с места, опасаясь, как бы не зацепиться осью за какую-нибудь корягу или пень, припрятавшийся в моховой залежи. Правую вожжу Андрей попустил, а левую все подтягивал и подтягивал на себя, давая знак Воронку, что надо разворачиваться, идти по кругу, но мог бы и не подтягивать: Воронок и без его понукания сообразил, что от него требуется, пошел по обочине поляны, все время кося левым глазом на Партизанский дуб и начинающуюся сразу за ним просеку, где была видна колея. Конь он был опытный, много поживший среди людей, и безошибочно почуял, догадался о намерениях Наташи и Андрея: наконец-то дорога предстояла ему домой к законному своему хозяину, к теплой конюшне, к яслям, где вдосталь лежит душистого лугового сена, а может, даже и засыпано овса в честь возвращения Воронка из найма, из странствий. Зайдя в конюшню, он испробует и того и другого, потом попьет из цеберка холодной ключевой воды, передохнет и запросится у хозяина в луга, где уже появилась молодая доступная коню травка.

Андрей понял нетерпение Воронка и по-хорошему позавидовал ему, его скорому свиданию с хозяином, с родным подворьем и с родным лугом, но самому Андрею стало грустно. Ведь, отдав Воронка, им с Наташей придется расстаться. Пусть, может, и ненадолго, на неделю-другую, но расстаться. Наташа вынуждена вернуться в местечко, где у нее работа, где ее ждут больные, нуждающиеся в ней люди, а Андрей с Найдой (если только она признает в нем хозяина) отправится назад в Кувшинки, в родительский свой оживший, но теперь, без Наташи, такой одинокий дом.

Нетерпеливый Воронок, встав в колею, пустился бойкой трусцой, все приближая и приближая расставание Андрея с Наташей. И ничего Андрей не мог придумать, чтоб оттянуть это расставание, задержать его. Он лишь незаметно для Наташи придерживал Воронка вожжами, не давая ему воли и полного хода, а то Воронок, распалясь, домчит их в Старую Гуту за полчаса. Но на развилке, где просека раздваивалась: одна шла к кордону, а другая за границу зоны, к жилым селам, – Андрея вдруг осенило. Он посильней натянул вожжи, почти останавливая Воронка, и, стараясь не смотреть на Наташу, чтоб она не догадалась об его обмане, сказал:

– Давай заедем на кордон.

– Зачем? – удивилась та, поначалу действительно не поняв обманного замысла Андрея.

– Я, кажется, не закрыл там калитку, – продолжал хитрить Андрей. – Ветром разобьет.

Наташа перестала гладить Найду, на мгновение о чем-то задумалась, а потом вдруг легко согласилась с ним:

– Давай!

Было видно, что расставаться ей тоже не хочется, что она все это время тоже думала о том, как бы оттянуть, отсрочить разлуку, но сама не могла найти и не решалась предложить причины, хоть сколько-нибудь правдоподобной. Теперь же была рада (и почти не скрывала этой радости), что Андрей такую причину нашел, вовремя вспомнил о кордоне и о незапертой там калитке, которую, конечно же, при первой буре разобьет, сорвав с навесов и петель.

А вот Воронок такому совместному решению Андрея и Наташи не обрадовался. Он долго упрямился, не хотел подчиняться Андрею, хотя тот с удвоенной силой натягивал левую вожжу, повелевая ему сворачивать на просеку, которая вела к кордону. Пришлось вмешаться в дело Наташе. Она не то чтобы прикрикнула, но приструнила Воронка за непослушание настойчивыми, хотя и не очень обидными словами:

– Сворачивай, сворачивай! Успеешь домой!

Воронок подчинился, повернул влево, но, чувствовалось, на Наташу обиделся, вздыхал, устало клонил к земле голову и, ни разу не перейдя с шага на бег, тащил телегу с таким усилием, как будто она была доверху груженная дровами, сеном или какой-нибудь иной неподъемной поклажей: мешками с зерном, мукою или картошкой.

К кордону они подъехали не с огородов, а с улицы. Так было удобней и сподручней: просека почти упиралась в ворота, да и земля здесь была потверже, успела уже как следует подсохнуть на солнце, не то что на огородах, где она оставалась еще по-весеннему вязкой и сырой. Воронок там телегу по целине, поди, и не вытащил бы. Наташа на всякий случай посильней придерживала Найду, опасаясь, что та, почуяв родной дом, встревожится, начнет рваться к нему, искать хозяина и опять плакать и скулить. Андрей же был занят непослушным Воронком, похлопывал его по крупу вожжами, постепенно вспоминая все навыки и премудрости возницы, а заодно и лошадиные повадки, которые в детстве знал не хуже Наташи. Изредка он, правда, от Воронка отвлекался, отвлекал и Наташу от Найды, прижимал ее за плечо к себе, легонько гладил по щеке, говорил даже какие-то почти бессвязные слова, веря и еще не веря, что рядом с ним сидит не какая-нибудь посторонняя, чужая женщина, а именно Наташа Ермолаева, с которой он расстался двадцать лет тому назад, но теперь вот встретил снова, обрел, и она твердо обещает ему родить сына-княжича. Наташа шептала что-то ответное, тоже по-ночному бессвязное, преданно клонилась и жалась к Андрею, забыв про Найду, уже немного ожившую, чуткую к каждому движению и звуку.

Они взаимно так увлеклись тайными своими ночными воспоминаниями, что уже ничего не замечали вокруг: ни дороги, ни лесной радостно-весенней жизни, ни обиженного на них и непокорного Воронка.

И вдруг на самом подъезде к кордону, к тесовому, на совесть когда-то возведенному лесниками и лесничими дому оба испуганно вздрогнули от неожиданно резкого, тоже как будто испуганною звука. Таинство их и тишина были безвозвратно нарушены и развеяны по нестойкому прикордонному ветру. Андрей и Наташа мгновенно отпрянули друг от друга, повернулись на этот звук и увидели, как из калитки, действительно незапертой, вольно качающейся на петлях, выметнулась им навстречу и стала скрываться в лесу человеческая фигура, одетая в солдатскую шинель без ремня, в зимнюю шапку и резиновые, явно не военные сапоги. На плече у бегущего виднелся автомат Калашникова с двумя спаренными рожками. При каждом шаге-прыжке автомат соскальзывал с плеча, наотмашь бился рожками о спину, замедляя и почти останавливая бег странного этого человека. Казалось, он бросит сейчас оружие на землю и уйдет налегке в заросли молодого ельника. Но беглец автомата не бросал, а лишь нервно поддергивал его повыше и все приближался и приближался к спасительному для него ельнику, время от времени поворачивая в сторону Андрея и Наташи заросшее светлой не больно густой еще щетиной лицо.

– Стой! – громко и требовательно закричал Андрей, спрыгивая с телеги и заученно выхватывая из кармана бушлата пистолет.

Металлически твердые, цезаревские нотки в голосе Андрея мгновенно дали о себе знать, ожили в нем, ожил и весь боевой военный опыт. Наметанным взглядом Андрей быстро оценил обстановку. Если дать этому дезертиру (а в том, что это именно дезертир, Андрей почти не сомневался, навидался их на своем веку вдоволь: все они такие вот отчаявшиеся, либо кого-то уже убившие, либо готовые убить) уйти в ельник, то там взять его будет гораздо труднее, у него укрытие за каждой сосенкой, а Андрей на открытом пространстве, на виду.

– Стой! – закричал он еще раз, вкладывая теперь в этот крик не столько угрозу, сколько требование, мол, остановись, давай разберемся, может, тебе и убегать от меня совсем не надо, может, наоборот, я чем-нибудь смогу тебе помочь.

Но военная форма Андрея, судя по всему, лишь вспугнула дезертира, никакого доверия он к ней не испытывал, она для него означала лишь плен, дисбат, а может, и саму смерть. Не поверил он и повторному, уже почти мирному крику Андрея, почуяв в нем лишь двойную для себя угрозу, подвох. На бегу, не останавливаясь, дезертир перехватил автомат с плеча на руку, опять на мгновение вполуоборот повернулся к Андрею и дал в его сторону короткую очередь.

Пули просвистели где-то высоко над головой, не причинив Андрею никакого вреда, и ушли в сторону в сплоченно стоящие вокруг него боровые сосны.

– Андрей! – испуганным криком отозвалась на выстрел Наташа.

Оказывается, все это время она бежала следом за Андреем, шаг в шаг, оставив на произвол судьбы и Воронка, и Найду. Андрей повернулся на ее крик и приказал (именно приказал, а не попросил), как и положено приказывать в бою командиру:

– Назад!

Но Наташа не подчинилась его приказу. Она схватила Андрея за рукав бушлата и начала удерживать, со слезами на глазах повторяя одну и ту же фразу:

– Ну зачем он тебе? Зачем?! Пусть уходит!

– У него автомат, не видишь?! – вырвался от нее Андрей.

Наташа хотела еще что-то сказать ему, но Андрей уже ее не слушал. Коротенькими перебежками, прячась за тоненькими осинками и березками, он стал обходить обманно-спасительный для дезертира ельник, обнаружив, что тот тянется неширокой ленточкой, а за ним начинается взрослый прореженный лес, и укрыться там беглецу будет трудно. После выстрелов схватка у Андрея с дезертиром пошла уже в открытую, кто кого, и он тоже решил обозначить себя неприцельным предупреждающим выстрелом, дал знать беглецу, что тот имеет дело с человеком вооруженным.

Пистолетный выстрел прозвучал гулко и действительно предупреждающе. Шаги дезертира в ельнике затихли, он затаился, похоже, не ожидая подобного поворота в своем, казалось бы, почти уже удавшемся, счастливом бегстве.

– Бросай оружие и выходи! – скомандовал ему Андрей, больше не намереваясь вступать с дезертиром ни в какие переговоры. Раз он стреляет по мирным беспечным людям, то какие с ним могут быть переговоры: пусть сдается немедленно и безоговорочно, пусть честно отвечает, почему и зачем прячется в зоне; если убил, то где и кого, а если сбежал по слабости своей и трусости от дедовщины, то откуда и когда.

Но дезертир сдаваться не собирался. Несколько минут он еще таился в ельнике, держа, наверное, Андрея на прицеле и лихорадочно соображая, что ему делать дальше: убегать в глубину леса или вступать в бой с этим неизвестно откуда взявшимся на кордоне военным. Шансы на победу у дезертира были. Все-таки у него в руках автомат с двумя спаренными рожками (да, может, и в карманах еще есть патроны россыпью), а у Андрея в пистолете всего одна обойма, долго с ней не повоюешь. К тому же, дезертиру этому, судя по всему, терять уже нечего и он готов на все, будет отстреливаться до последнего патрона.

А тут еще Наташа! Несмотря на все приказы Андрея, она бежит в двух шагах сзади, тяжело дышит, пытается опять что-то говорить, удерживать его, хотя, кажется, уже не плачет. И то хорошо! Человек она все-таки военный, обстановку понимает и чувствует. Ей бы сейчас в руки хоть какое-нибудь оружие, ту же отцовскую двустволку, которую они беспечно не взяли с собой. Все было бы надежней, при случае могла бы и выстрелить поверх деревьев, вспугнуть дезертира. Глядишь, против двоих вооруженных людей он и не устоял бы, сдался. Но лучше бы все-таки Наташа вернулась назад к Воронку и Найде. Андрей как-нибудь справится с беглецом и один, исхитрится, выманит его на открытое пространство, опыт какой-никакой есть, самого Абдулло в Файзабаде взял.

Воспользовавшись передышкой, которую дал ему дезертир, Андрей опять короткими перебежками начал обходить ельник, надеясь перехватить беглеца с тыльной стороны зарослей: ведь никуда дезертир не денется, в страхе своем и лихорадке кинется в глубь леса, в дебри и болото – и выйдет точно на Андрея. Обозначать себя теперь ни выстрелом, ни криком Андрей не стал, сейчас это ни к чему, пусть беглец теряется в догадках: где преследователь, в какой стороне, откуда ждать опасности. Долго он такого напряжения не выдержит, допустит ошибку, нервы небось на пределе.

А вот Наташа не сдержалась и из-за спины Андрея вдруг громко примирительно закричала:

– Не бойся нас, парень!

И в то же мгновение из глубины ельника раздались выстрелы, и теперь уже длинной расчетливой очередью, веером. Андрей на всем бегу метнулся за дерево, толстую в пол-обхвата березу, и пули ушли мимо него в открывшееся пустое пространство. Он слышал их свист и, казалось, даже видел коротенькие их вращающиеся тела, с которыми лучше не встречаться. Андрей проводил раскаленные несущие неминуемую смерть пули долгим ненавидящим взглядом и выскочил уже было из-за березы, чтоб бежать дальше все в обход и в обход ельника, но вдруг услышал у себя за спиной негромкий оборвавшийся на полуслове вскрик Наташи:

– Андрей!

Он повернулся на этот крик и, обмирая, увидел, как Наташа, хватаясь за кусты руками и пытаясь удержаться за них, падает, рушится всем телом назад, на покрытый мхом и подснежниками бугорок, который только что одолела. С левой стороны у нее на груди проступают и все наполняются и наполняются кровью два темных пятна.

– Наташа! – бросился к ней Андрей, но подхватить на руки уже не успел.

Она упала навзничь, широко и безвольно раскинув руки, в которых были зажаты ольховые, похожие на стебельки веточки с набухшими, почти уже распустившимися почками.

Андрей склонился над Наташей, повернул к себе ее лицо, обхватил ладонями и сразу понял: нет – это не ранение, это смерть, быстрая и легкая. Слишком много он видел в своей жизни смертей, чтоб ошибиться, чтоб обмануть себя. Лицо Наташи прямо под его ладонями начало бледнеть, угасать; капельки пота на лбу и щеках остывали и одна за другой скатывались на разметавшиеся по земле волосы. Жизнь уходила из угасающего этого лица: губы складывались в твердую уже посмертную улыбку, подбородок заострялся, и лишь глаза продолжали смотреть на Андрея широко и открыто и как будто говорили ему: «Что же я наделала, Андрей?! Что наделала!»

Он бережно поцеловал их и навсегда прикрыл рукою, удивляясь, как легко они поддались его движению, словно поторопились как можно скорее расстаться с Андреем, чтоб он больше понапрасну не верил в их жизнь.

Поднявшись во весь рост, Андрей оглянулся на кордон и сразу понял, что выстрелы туда донеслись, были там услышаны и все взбудоражили. Воронок, никогда не слышавший стрельбы, взбунтовался, в страхе и испуге захрапел, встал на дыбы, рванул телегу на себя, перевернул ее и потащил в узенькую просеку за домом. Найда тоже встрепенулась, но повела себя совсем по-иному. Она вдруг выпрыгнула из разбитой уже телеги и, не разбирая дороги, помчалась через кусты на выстрелы, к Андрею и Наташе. Оказавшись рядом с ними, Найда какую-то долю секунды окаменело стояла на бугорке, а потом, кажется, все поняла, но не поверила случившемуся, начала заглядывать Наташе в лицо, касаться его влажным шершавым языком, плакать и скулить, как только и может плакать и скулить по мертвому человеку преданная прирученная им собака. Время от времени Найда поворачивалась к Андрею, звала его к себе, укоряла взглядом широко раскрытых коричневых глаз: мол, что же ты стоишь, поднимай Наташу с земли, неси к телеге, еще не поздно, еще можно ее спасти, она не мертва и не может быть мертвой, она лишь случайно споткнулась и так неловко, навзничь, упала на землю.

– Найда, – погладил Андрей по спине собаку. – Что ты, Найда?!

И больше не сказал ей ни слова. Над головой у него опять раздалась длинная автоматная очередь. Обезумевший дезертир, похоже, засел в кустах и решил подстрелить теперь и Андрея, чтоб оказаться совсем уже свободным, оторвавшимся от погони, и уйти еще глубже в зону, где его никто и никогда не обнаружит. Но руки у него дрожали, автомат при выстреле подбросило вверх, и пули ушли много выше головы Андрея, срезав на ольховых кустах несколько отяжелевших веток. Ждать еще одной очереди Андрей не стал. Он припал к самой земле, слился с ней и, не оглядываясь ни на Наташу, ни на Найду, в два прыжка оказался в недосягаемой для пуль ложбинке. Отсюда, словно из специально вырытого сторожевого окопа или из траншеи, Андрею можно было следить за дезертиром. И он его выследил. Потеряв из виду преследователя (а может, решив, что тот уже мертв), дезертир выскочил из своего укрытия за невысокой разлапистой елочкой, загнанно огляделся по сторонам и бросился убегать, как того Андрей и ожидал, по опушке ельника в боровой лес. Андрею ничего не стоило снять его метким, прицельным выстрелом, но он даже не подумал об этом, а все так же по ложбинке, ничем не обнаруживая и не выдавая себя, начал преследовать дезертира, чтоб взять его живым. Вся прежняя сила и ловкость в эти минуты вернулись к Андрею, он был опять на войне, в бою, верил в свою удачу и победу, хотя они ему теперь и были совершенно не нужны. Там, за спиной у Андрея, на земляном бугорке, заросшем подснежниками, лежала мертвая Наташа, единственно любимая им женщина, ради которой он хотел и должен был вернуться к людям, в последний раз поверить им. А теперь эта вера мертва, расстреляна. И коль так, то какая разница Андрею, навстречу жизни или навстречу смерти бежит он. Помолимся за него, бегущего…

2004 г.