Ответ большевику Дыбенко

Начало

Муха жужжала и жужжала, нарезая круги по хате в поисках выхода. Мухе было плохо. А товарищу Крысюку было хорошо. В кои–то веки на кровати выспался, да поел по человечески, да самогон в подполе нашел. Жизнь почти прекрасна. О, муха летает. Жирная, зелененькая, трупная. На такую карась должен клевать. Сто десятый круг мухи по хате оборвался в грязной ладони с обгрызенными до мяса ногтями. Хрусь – и нету. А какая важная была, прям як тот комиссар чи як там его? Крысюк тщетно поискал свои сапоги, вспомнил, что продулся накануне в дурня этой жертве Черноморского Флота Якименку, поймал вошку, нацепил ремень с наганом и вылез на улицу. Хорошо, тепло, снег сошел. Немцы кончились, красные отстали, белые? А какие белые? Этот гаденыш на яблоне? Виси, виси. Заместо флюгера. Ветер, кажись, юго–восточный.

Начало

Лось никогошеньки не трогал, сидел дома, любовался справкой из поликлиники и лениво переключал каналы. Жизнь была почти прекрасна. Одновременно с этой глубокой мыслью запела мобилка, раздался дикий грохот из соседней комнаты и голосок младшей сестры. Лось матюкнулся, цапнул мобилку, – фух, это всего лишь Паша, а не декан или мама, нашарил возле дивана костыль из той же поликлиники и похромал на грохот.

Разрушитель высшей квалификации, Магнето, Мегатрон, Халк или кто там еще, младшая сестра четырех лет отроду совершила невозможное – отодрала от стены буфет, как и в прошлый раз. Лось посмотрел на пластиковую посуду по всей комнате, вот после прошлого раза и пришлось купить такие тарелки, чтобы не бились, на дыры в обоях, на абсолютно целую и невредимую сестру, подскакивающую на кресле, матюкнулся второй раз и решил все–таки ответить Паше. Из его сбивчивых воплей можно было разобрать, что у него идея! И он сейчас зайдет! Делать ему нечего! А впрочем, пусть заходит. Буфет на место прикрутит.

Паша появился через полчаса, с пакетом. Большим синим пакетом с логотипом Мерседеса. И выглядел он как всегда, прилизанно – костюмчик, галстучек, очочки с простыми стеклами, проборчик и прыщ на носу. Большой красивый красный прыщ! В синем пакете были конспекты, пиво (страждущему от вывиха ноги товарищу), чупа–чупс (клубничный, для затыкания младших родственников) и какая–то художественная книжка. У Паши. Художественная книжка. Это в Африке сдох последний слон?

– Так жить нельзя! – заявил Паша, плюхнувшись на диван. Книжка была в модном нынче жанре альтернативной истории. Лось все равно ничего не понял. Мало ли что кто написал. Но из экстатических воплей нёрда и заучки всего вуза стало понятно, что при определенных условиях машина времени, которую построили книжные прогрессоры, носители технологий будущего в отсталое прошлое, возможна. С поправками на нашу реальность, но возможна. Лось допил пиво, поставил банку на пол. Мдаа. Оно–то интересно, но зачем? Перекрывая вопли из мультиков, задребезжал дверной звонок. В глазке отражалась какая–то женщина в брючном костюме и чупачупсом в прическе. Не все дети любят клубничный вкус. Уладив конфликт, Паша продолжил развивать и углублять свою идею. Лось терпеливо слушал. В конце концов, это его комп должен будет делать расчеты. Но кое–что неплохо было бы выяснить здесь, например – как белогвардейцам помочь и что конкретно нужно для помощи.

Для великого облагораживания требовались три вещи – порталоперенос (по мнению Паши, вполне возможный), адресат этого переноса и груз. Адресат – ВСЮР1, то есть Деникин сотоварищи – Шкуро, Врангель, еще кто–то в золотых погонах, груз – оружие и патроны. Лось слушал. Что ему еще оставалось делать? Буфет прикрутили, да и пива человек занес, просто так. Только вот была одна маленькая проблема – а стоит ли овчинка выделки? Если Паша, этот монархист недобитый, зудит над ухом, что хочет переломить ход войны в пользу белых, то тут не оружием помогать надо.

Великий день, миг и час облагораживания приближался. При помощи богатеньких Пашиных родителей, которым любимый и единственный сын ничего не сказал о цели своего научного проекта, прапорщика Тимохина, который все равно собирался уходить со службы, компьютера геймерского с двумя гигабайтами оперативной памяти, переносопортал был собран, а нужный груз – АК47 в офигенном количестве пятидесяти штук, боевые АК, с патронами, с достаточным количеством патронов, – готов.

За своих прадедушку с прабабушкой Лось не волновался – во–первых, они познакомились аж в 1916, во–вторых, в Туркестане. И, при удачном раскладе, у него не будет младшей сестры! Никто не будет ронять буфеты, кидаться чупачупсами из окошка, заправлять в супер–гипер–лазер–бластер вместо воды – красные чернила для принтера, не выучит в детсадике слово из трех букв и похвастается знаниями при бабушке. Да, без Насти жизнь будет гораздо скучнее. Но что–то грызло недоучившегося программиста. Только вот что? Почему–то это было связано с теми давними и славными временами, когда Лось больше своей фамилии ненавидел только музыкальную школу. И так ниже всех по росту, и так очкарик, так еще и баян. Гыгы. Баян. А он, между прочим, тяжелый, падла. Зато перед гостями хоть выступать не заставляют. При чем тут этот ужас сопливого детства? А вот на тебе, покоя не дает…

Лось посмотрел на стены родного подъезда, на дверь с кодовым замком и процарапанной рожей с большими ушами и большими зубами, тяжело вздохнул и вышел на улицу. Паша, приплясывая от нетерпения, ждал его у парикмахерской на углу. Груз был уже перемещен в нужное место, переносопортал Паша нес в большой спортивной зеленой сумке, родители проглотили легенду, что Паша приглашает сокурсников к себе на дачу, в очень пристойное место, на неделю, отдохнуть после тяжелой сессии. Осталось только доехать, включить, переместить и мир изменится к лучшему! Доехали.

Ящики стояли на поляне мини–пирамидой Хеопса, и запихивать в портал их надо было вручную. Лосю. Он программист, между прочим, а не грузчик! Так что пришлось и Паше немного запачкать руки. Из портала, квадратного такого, на высоте сорок сантиметров от земли, дул ветер и чирикали птички. Точно так же они чирикали и возле портала. А вот никаких ручек, кнопок или хоть пульта для настройки на нем не было. Самонастраивающаяся модель. Угу. Как тот кухонный комбайн, который сломался на второй день после покупки.

Лось взглянул на часы – уже и обедать пора, а запихнули только четверть ящиков. Последний ящик исчез в переносопортале со звуком «чпок!». Лось сел. Сердце у него билось где–то под челюстью. На небе высыпали маленькие симпатичные звездочки. Жалобно зудели комары.

– Последний штрих, – сказал Паша.

– То есть?

– Мы должны лично проконтролировать доставку. Лось икнул. Икнул еще раз. Госсподи. А на живых существах этот нерд эксперименты ставил? Ой. Ой. Ну хоть языкового барьера не будет. А с другой стороны, Паша прав.

– Вот ты первый и лезь.

Паша вздохнул. А как он будет в одиночку ящики тащить? Лезть надо вместе, и никаких разговоров. Момент перехода был неощутимым. Вместо тихого летнего лесного уголка перед глазами встала весенняя степь. Портал за спиной провисел еще несколько секунд, полыхнул зеленым и пропал. Паша, не заметив этого, любовался природой. Лось мирно лежал носом в землю. Зашевелился. Перевернулся.

– И как мы все это понесем? И куда мы это понесем?

Лось сидел на ящиках и мерз. Здесь было гораздо холоднее. Хорошо хоть джинсы напялил. А где, собственно говоря, это здесь? Может, это вообще Монголия! А там Унгерн. А Унгерн кожу сдирать любит. Ящики открыть нечем, стрелять Лось не умеет, у него зрение минус шесть. Его чуточку утешало то, что над головой не летали птеродактили и археоптериксы. Их с успехом заменял черный ворон. Про которого в песне поется. Ану кыш! На «кыш!» мерзкая птица не реагировала. Паши не было видно. Ушел за помощью, называется. Точно, там Унгерн. Сделал уже из Паши коврик.

Вдалеке что–то показалось, передвигалось это что–то с ужасным скрипом, и оказалось это что–то несмазанной телегой, запряженной двумя быками, что ли. Лось не был силен в сельском хозяйстве. Но рядом с дедком–возницей гордо восседал Паша. Изрядно замерзший студент облегченно чихнул. Ящики погрузили быстро, благо телега была довольно вместительной. Дедок при этом ругательски ругал какого–то Крысюка, желая ему прострела в поясницу, чирея на задницу, чтоб у него внутри так палило, як он мне сортир спалил. В довершение всего, этот самый Крысюк приходился дедку зятем. «Испортил женщине жизнь», – подумал Паша. Лось представил себе скавена папиросой в зубах и расхохотался.

Дедок вдруг поперхнулся на середине увлекательного повествования о том, какой же падлюка, бандюга и сволочь ходит у него в зятьях. Поперек накатанной дороги стояла странная группа людей – рыжий матрос бандитского вида, подросток сопливый в штатском костюме, драных ботинках и красно–черной, большой для него фуражке. Третий, непонятно кто, ходил в солдатской форме, но босиком и без головного убора. Этот лохматый недосолдат таскал на плечах две пулеметные ленты. Нехорошее предчувствие зашевелилось в душе недоучившегося программиста с новой силой. Ну ладно, фуражка на сопляке точно белогвардейская, корниловская, он в книжке видел, но эти двое… Лось никак не мог сосредоточиться.

Недосолдат оказался именно что Крысюком. И ему явно было по дороге. И товарищам его – тоже. Отдых, сытня еда, внимание хорошеньких девушек. Паша им немного завидовал, особенно сопливому корниловцу. Такой маленький, а такой патриотичный. Ничего, скоро наши победят! Лось оптимизма не разделял. Во–первых, он отбил себе о телегу всю пятую точку. Во– вторых, это ж в какой армии длинноволосые солдаты? В–третьих, этот Крысюк сам курит, а никому не предлагает. Паша тем временем пел дифирамбы доблестной армии и ее славным солдатам, стараясь расположить к себе жестоко простуженного корниловца и крайне неразговорчивого матроса. Телега наконец–то остановилась. Миленькое такое село, хатки беленные, соломой крытые, удобства, конечно, во дворе, отопление, конечно, печное. Но кормят просто на убой. В борще ложка стоит в прямом смысле слова. Паша даже забыл про свой гастрит. Крысюкова теща долго удивлялась, какие ж эти городские бледные да хилые, от мисочки борща уже в сон клонит.

Лось, здраво рассудив, что разведывать обстановку нужно во всем селе, напросился в гости к Крысюку, на другой конец села, благо его жена готовила не хуже своей матери. Да и за грузом надо присмотреть. Ну хата как хата, планировка от соседской не отличается, печка себе с трубой, пол глиняный, окна стеклянные, в хозяйской комнате кровать железная, никелированная, о шестнадцати подушках, на такой спать одно удовольствие, особенно с женой. А жена у Крысюка вредная. Курить в доме не разрешает. Но сейчас это заботило бывшего студента меньше всего на свете. Ленты пулеметные Крысюк снял, а погонов на плечах у него не обнаружилось. Полосы темные, невыгоревшие, по гимнастерке крест–накрест – это да, а вот погонов и близко нет. Кто ж без погонов ходил? Или теперь ходит? Кому мы привезли автоматы? Красным? Да не похоже что–то, у тех тоже знаки различия были, полоски — «разговоры», нашивки, звезды красные. В разной одежде Крысюк с товарищами, как партизаны какие–то. Какие–то. Какие партизаны в Гражданскую Войну?! Которые по долинам и по взгорьям? Кот здоровенный на поленницу залез. Смотрит глазами желтыми. Умываться начал. Хорошо коту! Крысюку тоже хорошо – смолотил миску вареников с картошкой, стоит, курит себе, пепел в огород стряхивает.

Лосю вспомнилась зануднейшая «француженка» Нонна Петровна. Ага, вспомнил! «По долинам и по взгорьям, в дождь и ветер и туман, через степи Украины шли отряды партизан.» Бывший студент тяжело вздохнул. Эта мымра крашенная один раз задала переводить какую–то песню. Второй куплет перевода всплыл в памяти – «Про махновцев люди помнят, ваши флаги ветер вил, почерневшие с кручины, покрасневшие с крови». Дальше Лось не помнил, но все стало на свои места. Вот кому они оружие привезли. Вот чего тот дедок своего зятя «антихристом» обзывал. Слово перепутал.

– Будем рыбку мы кормить – коммунистами! – рассмеялся бывший студент. Надо бы Паше сказать, а то он до сих пор думает, что мы белым помогли! Вот умора!

Крысюк хмыкнул, осклабился щербато. И с городу анархисты бывают, оказывается. А рыбку кормить дело нужное. Сомятина вкусная.

Паша был весьма не рад тому, что его разбудили. Ему как раз снился генерал Деникин, вручающий ему орден. Какой именно орден, Паша не рассмотрел. Тем более просыпаться от звуков автоматной очереди не сулило ничего хорошего. К очереди присоединились громкое кудахтанье и ругань на тему «бандит! каторга по тебе плачет!» а также разные прилагательные высокой степени нецензурности. И почему–то смех в две глотки.

Паша осторожно выглянул на улицу. У плетня лежали осколки горшков и мисок, а возле собачьей будки стоял Крысюк с автоматом на шее. Возле него стоял истерически смеющийся Лось, а возле плетня – три женщины и один дряхлый дедок с ржавым обрезом. Под ногами бегала рыжая курица.

– Бандит ты и есть! – в очередной раз повторил дедок.

– Та куплю я вам те миски, я ж не по вам стрелял, – зевнул Крысюк.

Дедок замолчал. Секунды на две.

– От при царе дисциплина была!

Крысюк матерно высказался, где, как и с кем он царя застал.

У Паши зародились подозрения.

Женщины захихикали.

Лось отошел от собачьей будки, взглянул на небо. Анекдот про махновца, который пришел домой, оказался правдой жизни.

– Часть оружия надо на завод оружейный отвезти, а то тут патрон специальный, под наши винтовки не годится.

Паша уже ничего не понимал. Крысюк явно не тянул на защитника Святой Руси. Лось, похоже, его поддерживал. Кому мы помогли?!

По улице с диким визгом пронеслись дети. Один из них размахивал черной тряпкой. Женщина, которая стояла ближе к осколкам, ахнула и понеслась за малолетним безобразником.

Вылез на улицу матрос давешний, смотрит, зубы скалит.

Лось тяжело вздохнул и подошел к Паше.

– Поговорим не здесь, за хатой.

За хатой росла старая, толстая, ветвистая слива.

– Мне белогвардейцы представлялись какими–то не такими, – вздохнул Паша, – Крысюк этот скорее на бандита какого–то смахивает.

– Держись за дерево. Взялся? Крепко держишься? Ты угадал.

– Не понял.

– Паша, смотри на жизнь философски. Ну махновец, ну и что? Зато у него жена хорошо готовит.

Паша почему–то не упал в обморок, но Лось до этого не знал, что можно орать на кого–то шепотом.

– А им сказать слабо? – Лось не испытывал пиетета к золотым погонам, тем более не убили, накормили от пуза. Да и Крысюку есть за что воевать – за жену и кусок своей земли. Вполне реальная цель.

– Я не собираюсь помогать бандитам.

– А гонителям прогресса, значит, помогать можно. В селе хоть один грамотный человек есть?

– А тебе зачем?

Черт! Сопляк этот! Услышал. Босой, бесшумно ходит. Босой–то он босой, а вооруженный – за плечами вот такенная фигня висит. Винтовка какая–то короткая, что ли.

– Письма писать? – сопляк шмыгнул носом, поправил свою жуть с прикладом.

– Да письма я и сам писать могу, мне про село интересно.

– А тебе зачем? – махновец попался настырный.

– Ну не был я никогда в селе, – развел руками Лось, – а говорят, что там все неграмотные.

Сопляк выпучил глаза. Чего только на свете не бывает.

– Какая винтовка странная, – вклинился в разговор Паша.

Сопляк чихнул, хорошо еще, что отвернулся.

– Яка ж то винтовка? То маузер с прикладом. Дурные вы какие–то, с города.

– А ты, Ременюк, умный, значит.

Матроса черти принесли. Услышал, зараза рыжая, ужас Балтийского флота.

– А шо, нет?

Матрос развел руками.

– А умные люди гранатами рыбу в копанке глушат? А умные люди в ту копанку падают потом?

Ременюк чихнул еще раз.

– А рыба там хоть была? – у Паши в семье рыбалку любили все, включая бабушкиных подружек.

– Нет, – матрос явно наслаждался воспоминаниями, – ее для стирки выкопали. Граната коту под хвост.

– И как там на Балтике? – Лось понял, что лучше сменить тему.

– Никак. Я с Черноморского флоту. Это ж где вы такое взяли? Я про автомат Федорова слышал, но ваши курятник насквозь прошили. Трех курей в клочья.

Лось мысленно обделался. Идиотская книжка! Идиот ее автор! И Паша тоже идиот!

Кто две недели мозги компостировал на тему «наши наивные предки ничего не заподозрят»? Вот, пожалуйста – наивный предок – любопытный, как сестра младшая, даже хуже.

– Секретный английский проект.

– Да ну? – матрос не купился.

– Вот ты про Майкла Коллинза слышал?

– А это хто?

– Махно знаешь?

– Знаю.

– А Коллинз – это его ирландский вариант.

– И чего?

– Так в Ирландии этот завод и стоит, а люди детали потихонечку воруют. Надо же чем–то воевать.

– А вы где взяли?

– Купили. Все деньги потратили, – сокрушенно пожал плечами Паша, – мои родители меня наследства лишили. А по курятнику зачем стрелять?

Ременюк злорадно рассмеялся. А не надо меня перед усем селом позорить!

– Предохранитель проверял.

Лось не выдержал.

– А гранату в сортир не бросали?

Матрос прыснул.

Паша провел его недобрым взглядом.

– Отстал ушлепок.

Лось не обратил на эту характеристику местного жителя никого внимания. Его куда больше интересовал гужевой транспорт – телега, разрисованная в цветочки. Маки, если точно. Здоровенные красные маки. Сопливый Ременюк ползал под этим кошмаром гаишника, смазывая оси чем–то черным и липким.

– Масло?

– Деготь. Не, дядьку, вы точно городской.

– А куда собираешься?

Ременюк чихнул, забавно при этом дернувшись под телегой.

– Сено красть.

Паша утратил дар речи. Ненадолго.

– Может, все–таки купишь то сено? Люди ж трудились.

Маленький гаденыш расхохотался. Точно городские, дурные як пеньки, хуже даже. Кто ж про такие вещи при свидетелях трепется?

– Я б на твоем месте сидел дома и лечился, – встрял Паша.

Попытку воспитать молодое поколение прервал чей–то ребенок, искавший какого–то дядька Гната. Ременюк ткнул в направлении хаты Крысюка.

Крысюк выскочил из дома через десять секунд, путаясь в ремне и пулеметных лентах.

– Пожар?

– Шкура, – махновец выводил из сарая упитанную серую кобылу, – чего уставился? Давай людям винтовки!

Ременюк шмыгнул носом и принялся запрягать животное. Руки у него заметно дрожали.

На площади собралось человек шесть – давешний матрос, дико злой тесть Крысюка и четверо местных, верхами.

– Тимка – вторая линия, – непонятно скомандовал матрос. Ременюк недобро зыркнул на командира, отошел в сторону.

– И не лапай мою жинку, понял? – Крысюк уже сидел в тачанке, за здоровенным зеленым пулеметом.

Вот тебе тачанка махновская, в цветочки! Гы!

– Вы двое, – матрос уставился на несостоявшихся прогрессоров, как гадюка на мышонка, – до Крысюка. Винтовки свои возьмите и патронов не жалеть.

Лось кивнул. Паша напряженно соображал, что вообще происходит!

– Я пацифист.

– Я тоже, – матрос глядел в упор и бывшему студенту стало не по себе. Паша машинально взял тяжелый, жуткий, обтертый от смазки автомат. Куда мы вляпались?! Лось, придурок, уже четвертый рожок в карман пихает. Себе бы патронов взять. Зачем мне все это?!

Основные силы своих засели в балке километрах в десяти от села. Войско это было разношерстным – кто в полушубке, кто в шинели без погон, кто в куртке кожаной, как комиссар из старого кино. И было этого войска человек сорок, а может, и меньше. И пулемет у них имелся – ручной с диском. Льюис, кажется. Считать Галайду за бойца или нет – это вопрос непонятный. Стрелять–то он может, а ходить – нет. И не будет ходить еще месяц, если сейчас не убьют.

А вот враг обрел имя. Волчья сотня. Шкуровцы. Крупный отряд двигался на эту самую балку, и их завывания не прибавляли храбрости.

В волчий вой вплелась короткая очередь. Двое всадников слетели с седел, третий пошатнулся, но не упал. Второй пулеметчик тоже вспомнил, что он не у тещи в гостях. Тихо матерящийся Лось пытался зарядить автомат, впихивая рожок не той стороной. Остальные махновцы тоже не цветочки собирали. Паша трясся мелкой дрожью. Вот твои белогвардейцы. Нравятся?

Конница приближалась. Поредевшая, но приближалась. Маловато для них двух пулеметов.

– Шрапнелью бы по ним, – сказал кто–то у Паши над ухом. Тому было как–то без разницы. Почему они все врут, почему? Улучшил мир, называется. Быть изрубленным в фарш в компании неграмотных крестьян, по совместительству – бандитов поганых.

Лось наконец–то сообразил, что он делает не так, снял автомат с предохранителя, нажал на спусковой крючок.

Попал! Немножечко не туда, но попал ведь!

– Слепой чи дурной? А, впрочем, какая разница? – незнакомый махновец пристрелил придавленного убитой лошадью врага.

– Сам дурак! Я первый раз в жизни стреляю! И вижу хреново! – Лось подумал, что неплохо бы дать этому критику в морду. Потом.

Льюис замолчал. То ли патроны в диске кончились, то ли – ой. У покойного точно были мозги. Махновец кинулся к оружию. Лось прицелился чуточку повыше. Кони–то не виноваты.

Крысюк не отлипал от пулемета, пустая лента валялась рядом. Да и куда уходить – кобылу уже застрелили. Бедная Фроська. Якименко тихо и непрерывно матерился.

Паше все происходящее напоминало дурацкий шутер. Пулемет не замолкал. На сколько еще хватит патронов? Второй стрелок уже отбросил льюис и схватил винтовку. Лось себе садит в белый свет, будто с этим гадом в одной камере сидел. Все из–за него. Пожалел бедненьких анархистов.

– Ленту держи, гнида! – а это уже к нему обращаются.

Какой кошмар. Стоять вторым номером у неграмотного убийцы за пулеметом. Не вовремя Крысюка подстрелили. Или застрелили? Лежит, не шевелится. И ведь не пощадят же враги, если прорвутся. И брюки порвал. На колене, когда в эту тачанку проклятущую залезал. Хорошие брюки, новые.

Держится войско разношерстное, огрызается огнем кинжальным. Отпустил Якименко гашетки, смотрит ошалело. А ведь отбились! Ходят победители по полю, трофеи собирают, стреляют изредка. Не по одному казаку дома завоют, ой не по

одному.

Лось внезапно понял, что замерз как собака. Тонкая ветровка не была рассчитана на весну.

– На, – незнакомый махновец протягивал ему черную куртку, что ли? – дырок вроде нема, ты ему башку прострелил.

– Фу, – Паша наконец–то отпустил ленту и вылез из тачанки.

Черкеска была великовата. На размер больше.

– Какое безобразие.

– Безобразие, – кивнул матрос, – де я такого пулеметчика возьму?

Подошел к тачанке приземистый тип в полушубке в розочку. Башлык на голове, маузер на поясе, пальцы в кольцах – на правой руке два кольца, на левой – три. Ну хоть на карикатуру вражескую.

– Сам стрелять будешь, – поискал у Крысюка пульс на шее, – живой твой пулеметчик, вырубился только, по черепу пуля чиркнула. Нет, чтоб самому пульс поискать. Тебе б только на похоронах кутью жрать, со скорбной рожей.

– Так вкусно же.

Тип весьма негуманно закатил Крысюку оплеуху. Подействовало.

– Дура жирная.

– Идиот. Сколько пальцев?

Крысюк вместо ответа тоже скрутил дулю.

– Соображаешь. Садись, разлегся тут, как труп в прозекторской.

Паша проснулся от абсолютно негородского звука – мычания коровы, и с нечеловеческой жаждой. И спал он, оказывается, вовсе на своей кровати с ортопедическим матрасом. Кровать была, но явно не его. И обоев нет. Стены беленые, пол земляной. Окошко. Мытое. Герань на подоконнике. Иконка в рушниках – Георгий–Победоносец, что ли? Где я нахожусь?! И почему сплю в одежде? Потолок был чистым и пустым. Пустым. Ни люстры, ни даже лампочки. Паша понял, что медленно сходит с ума. Но безумие безумием, а сушняк почему такой?

Бывший студент тихо сполз с кровати и побрел искать воду. Вода была в ведре. Ведро было в кухне. И газовой плиты не было. И электроплиты не было. И даже кипятильника не было! Зато стоял чайник, закопченный железный чайник с намалеванным на нем черепом и костями. и надписью под ними–1–ый Корниловский. И печка, дровяная печка.

Дверь заскрипела. На кухню, не здороваясь, вошел лопоухий, бритоголовый подросток, цапнул чайник, стал хлебать из носика.

Паша понял две вещи – он откуда–то знает этого типа, и подросток этот вооруженный. Маузер с прикладом на плече висит. Подросток оторвался от чайника.

– Добре гульнули!

Паша скептически посмотрел на собеседника. Да, глаз у него заплыл просто замечательно. Вот только по какому поводу гуляли? И кто? Паша честно попытался вспомнить вчерашний день. Кроме воя, не вспоминалось ни–че–го. Ну, еще какой–то хмырь в тельняшке, который совершенно точно не был универским охранником дядь–Жорой. Ходики показывали часов девять утра. Паша осушил третью кружку воды. Память упорно не желала возвращаться. Кто ж это вчера завывал? И кто этот тип в тельняшке? И где Лось? – последний вопрос Паша произнес вслух.

– Да город копает. Крысючка его припахала, пусть хоть какая польза от него будет.

– Он полезный! – ситуация становилась все запутанней и запутанней.

– Ага, только коней стрелять может. И языком молоть, как он в гости к девушке пришел, а у нее дома скелет стоит.

Паша икнул. Байка была совершенно точно знакомой, Лось ее восемь раз рассказывал. Дурацкий розыгрыш. Чей–то дурацкий розыгрыш. Вот только почему нет ни одного фонарного столба на улице, провода где? Послышались шаркающие звуки, затем – скрип двери. Лось прошел на кухню. Во–первых, на нем была какая–то новая черная куртка, во–вторых, кроссовки он перемазал землей до черного цвета, вместо белых, как оно было задумано фирмой, в–третьих, сокурсник зализывал ладонь. Докопался, называется. И за плечами у очкарика висел автомат. Не сон. Не розыгрыш. У них получилось. Почему я такой идиот?

Лось пыхтел и сопел, и испытывал к Крысюку максимальное сочувствие. Хотя чего его жалеть? Если он с детства так вкалывает, то Лось не завидовал тому, кто решит воровать у этого сельского жителя картошку. Из глубин памяти всплыло непонятное слово кулак. Бабушка Лося при этом всегда оглядывалась. Только здесь по–другому говорят – куркуль. А что это значит? Но лингвистические изыскания были оставлены на потом. На столе стояла большая миска, прикрытая полотенцем. По столу шел жирный черный таракан. Ременюк немедленно изловил насекомое и запихнул его в спичечную коробочку.

Под полотенцем обнаружилась каша. Пшенная, со шкварками.

Ременюк уставился на прогрессоров, будто не видел никогда, как люди кашу едят. И это Паше категорически не нравилось. Маленький гаденыш о чем–то догадывался. Или это воображение разыгралось после вчерашнего?

– Интересна обувка, – гаденыш шмыгнул носом, – где такую взял?

Приехали. Эти даже в тюрьму не посадят! Ну почему так не везет! Если с автоматами как–то прокатило, то как объяснить кроссовки?

Лось чихнул. Ходят тут всякие жертвы ОРЗ!

– Американские. С рук у дедка на станции купил, там еще стрелочник висел на вывеске.

– А чего ж дедок не носил? – поганец не отставал.

– Велики были.

Ременюк чихнул еще раз, за компанию..

– И штаны американские, и ботинки американские. Может ты шпион ихний?

– А чего б я пошел стрелять этих вчерашних придурков? Они еще и блохастые. Шпион зря не рискует.

– А ты над огнем потруси.

– Я пойду? – Лось выскочил за дверь. Паша выпил четвертую кружку воды и последовал за ним. Необходимо было поговорить. И серьезно.

Укромное место нашлось далеко не сразу – то кто–то спросит, а чего это вы у меня под окном делаете? то ребенок закурить попросит – Лось возмутился до глубины души – у него еще зубы молочные не сменились, а уже курит!, то Манька с привязи сорвалась. И какой же придурок придумал эту поговорку про бодливую корову? У Маньки рога были просто загляденье, и паскудный характер прилагался. А с виду такая безобидная рыженькая корова, прям как в мультике. И, к тому же, у нее хозяйка – попадья! Маньку общими усилиями успокоили, накинув мешок на голову. Попадья куда–то ушла под ручку с Якименко, за ее хатой были непроходимые заросли малины – рай для конспираторов.

– У нас проблемы, – заявил Паша.

– Наконец–то понял! – Лось пытался свернуть самокрутку. Не получалось. – Мы уже вляпались по уши! К белым мы уже пойти не можем, красным помогать – я не коммунист.

– И мы не можем попасть обратно. Портал после ящиков искрить начал. Я поэтому и предложил лезть одновременно.

Лось ничего не ответил. Просто сворачивал самокрутку из листка календаря за прошлый год. На листке было написано «Тезоименитство Е» .

Глава вторая

Паша уже ничего не понимал. Ситуация из малоприятной превратилась в тошнотворную – ну разругался с товарищем, ну ушел, взяв себе в дорогу кусок сыра, ну заблудился – степь же плоская, одинаковая. Ну нашел каких–то белогвардейцев. На свою голову. Сиди теперь в сарае, под охраной, в компании не пойми кого. Хотя компания из него никакая. Лежит себе, не шевелится. Может он вообще мертвый? Паша на всякий случай отодвинулся подальше. Знать бы еще, кто это. Хотя если этот кто–то мертвый, то ему хорошо. А вот что с ним самим будет? Откуда он знает численность махновцев? Он же их не считал. Товарищ по несчастью зашевелился.

– Комиссар?

– Нет–нет, – Паша отодвинулся еще дальше, хоть сокамерник так и лежал ничком.

– Шкода.

Дверь сарая открылась без скрипа. На пороге стоял юнкер в сопровождении двух солдат.

– Надумала, сучка?

Паша опешил. Юнкер тоже, при этом покраснев по уши. Один из солдат заулыбался, второй деловито пнул сокамерника. Тот, по–прежнему, не поднимая головы, также спокойно продолжал разговор.

– Не хочется девкой умирать, правда?

На этот раз сокамерник получил гораздо сильнее, по селезенке. Или печени? Что у человека слева?

Юнкер соизволила обратить внимание на бывшего студента.

– Я ничего и никого не знаю, – даже не соврал Паша.

– Как жаль, что мой дядя не может выполнять свои обязанности. Он умеет развязывать языки.

– Уже сдох от гангрены? – напомнил о себе сокамерник.

– Не дождешься! – пискнула юнкер.

– Дождусь. Видела, как от гангрены подыхают? Быстро. К вечеру протянет ноги.

– Ты будешь подыхать медленно, мразь махновская, очень медленно.

Сокамерник рассмеялся.

– Очередная анархическая гнида, – заметил юнкер, – студентик–нигилист, который

хочет изменить мир.

– Сборище идиотов, – Паша понимал, что его будут бить. Ногами. Или прикладами. Но шансов выжить у него уже не было.

Оказывается, искры из глаз летят – это не метафора, это еще и больно. По почкам–то зачем? А еще погоны нацепили! Дальнейшее Паша чувствовать перестал, потому что второй раз в жизни отключился.

– Очухался, – голос был незнакомый. Да еще и темно, ничерта не видно.

Сокамерник. Рядом сидит.

– И питание здесь не предусмотрено.

Сокамерник фыркнул.

– Их благородие сдохло. Мучительно.

– Пуля в брюхо?

– Откушенный палец.

Паша решил, что не будет расспрашивать. Тоже мне, доктор Лектер нашелся.

Шансов сбежать не было – и сарай крепкий, и закрыт основательно, и охранник стоит. Курит. Оставалось только спать и ждать. И надеяться, что расстреляют, а не посадят на кол, к примеру. Сокамерник уже храпел.

Утро напомнило о себе диким голодом и другими некуртуазными желаниями. Паша окончательно разочаровался в идеалах белогвардейцев. Сокамерник на тыканье пальцем не отреагировал. Ну хоть теплый, и то хорошо. Бывший студент с тоской вспоминал те славные дни, когда самым страшным кошмаром была сессия. Он бы сейчас съел даже плюшку из буфета. Мерзкое полусырое тесто, неизменная подгорелость дна, изюмина как украшение. И Спрайт! Целый литр этой сладкой пакости.

Слышались мирные звуки – куры кудахчут, собака лает, женщины разговаривают. Колокол звонит. Чего бы это. Часы испортились в момент перехода и показывали 98:00. Разговаривать с часовым тоже было бесполезно – он попросту не отвечал. Интересно, как там Лось? Охмуряет местных девушек? Ест галушки? А откуда, собственно, взялся сокамерник? Паша плохо помнил тех местных жителей, от которых удалось уйти, но этого он раньше не видел. Значит, здесь есть еще какие–то махновцы. Знать бы еще, где ж они… Время тянется … Сколько уже можно ждать? Скрипит колодец. Ворот бы смазать.

Стреляют, рядом. Паша на всякий случай лег на пол. Может, кто по пьяни или по вороне палит, а может и… Да в селе уже бой идет! Кто ж это рыцарям белого дела шкурку подпортил? Кони ржут, гранаты рвутся, выстрелы гремят, а дверь не вышибить. Хоть бы сарай не подпалили. О, уже перестали. По двери колотят. Бедный мой мочевой пузырь, как бы не лопнул.

Свет резанул по глазам.

– Вылазьте, хто живой! – красноармеец, что ли? Гранатами обвешанный, шинель до пяток, полоски синие нашиты. Еще этого не хватало. Но Пашу сейчас заботил только сортир. А потом уже что хотите, то и делайте.

На улице валялись трупы в погонах и чья–то кошка гадила под забором. На доме старосты уже трепыхался красный флаг. Просто красное полотнище, ни рисунков, ни лозунгов. Да и с формой у красноармейцев были проблемы. Шинель с полосками была только у одного, а остальные были кто в чем. Паша присмотрелся повнимательнее. Шинель – шинелью, а вот звезд пятиконечных ни на одном не было. Шестиконечная – была, на рукаве у одного жирдяя нашита. Пыхтит себе, идет вперевалочку. Тоже приспичило.

Бывшего студента никто расстреливать не собирался.

– Ану иди сюда! – Боже. Накаркал! Ну хоть отлил как следует.

Сидит на крыльце командир, или кто он там? Смотрит недобро, улыбается криво.

– Комиссар?

– Нет, – Паша уже ничего не боялся.

– Коммунист?

– Нет.

– А кто? – командир заинтересовался, смотрит глазами зелеными.

– Никто. Студент я.

– Не медик?

– Нет. Инженер–недоучка, – и как такому объяснить, что я программист?

Из сарая давешний красноармеец выволок на закорках сокамерника. Командир поднялся, открыл дверь в дом.

– Гвоздев! Аккуратнее неси, не мешок ведь!

Гвоздев матюкнулся сквозь зубы.

В хате было довольно чисто, на лавке сидела бабка и вязала какую–то кишкообразную вещь из серых ниток.

– У меня свечка есть, как раз для покойника!

Гвоздев непечатно предложил, куда именно бабка может засунуть себе вышеупомянутую свечку. Бабка в долгу не осталась. Командир согнал с лавки обоих и принялся

ощупывать сокамерника. Делал он это весьма умело.

– А он кто? – Паша надеялся на какую–нибудь диетическую пищу, например, мисочку лапши для своего желудка. Но от оскорбленной бабки он смог добиться только странного слова «анциболот».

– Фершал, – Гвоздев деятельно шарил по кухне и уже обнаружил: банку смальца, венок из чеснока с перцем под потолком и местный хлеб – паляныцю.

Паша только облизнулся.

Непонятный командир немедленно припахал Гвоздева к поиску самогонки, а бывшего студента – ставить чайник. Бабка, оценив урон припасов, разразилась новой тирадой по поводу бандитов и совести. Полбанки смальца, за раз. Крепкий у товарища красноармейца желудок!

Бабка продолжала вопить, спички премерзко воняли, Гвоздев что–то разбил, судя по ругани из подвала. Паша плюнул и решил посмотреть, что там с сокамерником.

Сокамерник жадно хлебал воду, давясь и кашляя.

Гвоздев вылез наполовину.

– Ты смотри! Не сдох!

– Что грохнул? – командир отобрал у жертвы белогвардейцев кружку, хоть тот и не хотел отдавать.

– Помидоры. В них мышка заквасилась.

– Мясо, – сокамерник облизнулся.

Гвоздева перекосило.

– Тьху! Палий, ты здурив!

– Не знаю.

Гвоздев нырнул обратно в подвал. Командир вернулся с полной кружкой воды.

– На, только не залпом. Я твою блевотину убирать не буду.

– Нету здесь самогонки! – доложил Гвоздев, чем–то чавкая, – капуста только.

– Нету самогона, нету, на похоронах капитана Зеленцова весь выпили, – злорадно доложила бабка.

– И от чего ж он скончался? – командир просто млел от таких новостей. Так повезло!

– Вот этого бандита допрашивал! – бабка ткнула пальцем в никого не трогающего махновца, – а тот его и укусил, палец указательный откусил, с ногтем который. От у него и прикинулось. Сутки сердешный промучался.

Палий зыркнул на бабку. Кому заражение крови, а кому и два ребра сломали, когда били.

– И за постой мне даже заплатил, – бабка предавалась воспоминаниям о покойной контре, не обращая внимания на слушателей.

– Ага. Керенками, – неугомонный Гвоздев вытащил из–за иконы пучок банкнот.

Бабка потеряла дар речи и несколько секунд хлопала глазами.

– Зато ихний племянник со мной всегда здоровался!

– То не племянник, то племянница. Постриглась да форму нацепила, – мечтательно заметил Палий.

– От молодежь пошла! Разве ж так можно! От я в ее годы!

– Тю, та что тут такого? Ну в штанах, ну стриженая, так это удобно, меньше воши будут жрать, – Гвоздев с наслаждением почесался, – только ж погоны нацепила. Дура.

– Красивая, правда. Ох и красивая.

– Но дура. Умный человек погоны не нацепит.

– Умный человек и до большевиков не пойдет, а ты в разговорах красуешься, пристрелить ненароком могут.

– Ну не падлюка? – Гвоздев развел руками. – Пять минут назад подыхал, а теперь вякает себе как ни в чем не бывало.

Палий не ответил. Но Паша бы на месте Гвоздева куда–нибудь спрятался. И следовало уточнить одну вещь, хоть она и казалась очевидной.

– А какому политическому направлению я обязан жизнью?

– Я – эсер, вся эта вшивая орда – махновцы. Или были ими вчера. Гвоздев вот большевик.

– Меня исключили! За таинственное исчезновение партийной кассы еще до германской войны. И от Жлобы я сам ушел. Руками махать мастер, – Гвоздев поймал очередную вошь и давил насекомое с чувством, медленно и аккуратно.

Эсер зевнул.

– И кассу ты, конечно же, не брал.

– Та она почти пустая была, хватило Лолочке на чулки и на мороженое.

Палий фыркнул.

Паше было глубоко начихать на кассу, но вот голод никуда не делся. Им–то хорошо, наелись всякого, жирного, да острого, а гастрит этого не любит. Бывший студент тяжело вздохнул и решил погулять по деревне.

У кузницы стояли разномастные лошади под присмотром знакомого жирдяя. Кузнец трудился над правым задним копытом пятнистой лошаденки, снимая подкову. Жирдяй сокрушался по поводу захромавшего животного. Паша предусмотрительно обошел коновязь по широкой дуге. О, вот на окне мисочка с варениками стоит. Может, поделятся? Паша постучал в ворота.

Ворота открылись сами. Сразу за ними сидела здоровенная черная собака. И вид у нее был голодный. Паша икнул. Собака смотрела немигающим взглядом. Из дома раздался противный детский голос:

– Самогона нет! Юхима – тоже!

– А куда он делся?

– Та за мануфактурой поехал.

– А кто–то из взрослых дома есть?

– Та сказано вже – Юхим за мануфактурой поехал.

– А почем вареники?

– Керенки можешь запхнуть себе в задницу.

Паша порылся в карманах. Десять копеек, ключ, чеки из магазина, бумажные носовые платочки с запахом мяты.

– Нету денег – давай пиджак. Якраз на Юхима будет.

Бывший студент наконец–то догадался посмотреть на окошко. Из него торчал ствол. Собака зевнула во всю пасть. Есть хотелось нечеловечески.

– Вареники хорошие, с сыром.

– Так тут собака, я пройти не могу, – голод победил. А пиджак можно новый достать.

– Бандит! Домой! – собака лениво побрела к будке в глубине двора.

Через три минуты Паша остался без пиджака, зато с целой миской вареников с творогом, да еще и сметаной политых. И ложку дали. Но в дом его все равно не пустили. А ночевать пришлось в доме у старосты. На печке. Под полушубком. В полушубке жили блохи.

– Вставай, студент! – голос был полузнакомый. За окном было темно.

– Мне к третьей паре.

Полушубок был бесцеремонно сдернут на пол.

– Ну зачем?

Паша открыл оба глаза. Керосинка светила еле–еле.

– Который час?

Бессовестный человек почесался, судя по звукам.

– Пять утра.

Паша искренне не понимал, как можно вставать в такую рань. Но с кухни уже тянуло чем–то жареным. Чем–то жареным оказалась яичница. По столу деловито бегали тараканы, черные, блестящие, толстые. Бабка резала хлеб. На вкус прогрессора, яичница была недосоленной, а хлеб – липковатым. Но вполне приличный завтрак. Чая и кофе у бабки тоже не водилось. Компот–узвар – был. Гадость кислая.

Село уже не спало: по улице сновали люди, пастух с обрезом за плечами гнал стадо коров, вразнобой кукарекали петухи. Бывший студент изрядно замерз. Хорошо махновцу – в кожанке. До переноса Паша при встрече с таким человеком на улице обошел бы его десятой дорогой. Бандит, как есть бандит: рожа небритая, нос сломанный, лохмы черные, нечесаные. И одет чёрт–те как: кожанка с брюками в полосочку не сочетается. И сапоги со шпорами, при ходьбе звякают.

Наконец–то нужная хата. Во дворе хмырюга с хозяйкой ругается – и борщ ему кислый, и борща этого мало, и пересоленный он вдобавок.

– Демченко! Дай хлопцу амуницию!

Хмырь обернулся. Милый Боже, ну и рожа! Мало того, что рябой, так еще и одноглазый.

– Вот этому? Он хоть стрелять умеет?

– Умею, – пискнул Паша.

– По макитрам спьяну? Ты где его взял? Ни зброи, ни одежины нормальной.

– Так потому к тебе и привел.

Демченко, тихо, но разборчиво матюкаясь на тему тупых байстрюков и жидомасонов, пошел в хату. Палий последовал за ним.

– Шо стал? Тебе отдельное приглашение нужно? На серебряной бумажке?

Паша только вздохнул и шмыгнул за ними.

Хата была завалена барахлом из махновских запасов. В узле деловито копались три женщины и маленький мальчик с латкой на штанах. Демченко критически осмотрел вываленное на лавку – полушубок в пятнах, с тремя дырами в спине, брюки–галифе, с дырой на правом колене, френч с погонами, хороший френч, но без пуговиц, богатырка, с дырой как раз по центру синей звезды и засохшими ошметками мозгов вокруг нее. Бывший студент позеленел.

Демченко выудил из узла почти что не грязную шинель с малиновыми погонами, швырнул Паше.

– Ану примерь!

Паша чуть не выронил обновку. Всего одна дырочка. Напротив сердца. Не повезло белогвардейцу. Прогрессор тяжело вздохнул, одел шинель, застегнул пуговицы.

– Ну прям дроздовец. Може, к стенке поставим?

– Та не, повесить проще. Тут груша хорошая, высокая, ветвистая, – Палий улыбался во весь рот. У Паши подкосились ноги.

– Эй, эй, шуток не понимаешь? Барышня кисейная.

– А вот погоны спороть надо. Я от Гвоздева каждый раз шарахаюсь, рука до нагана тянется.

Погоны, по мнению прогрессора, были очень даже красивые. Наверное, прежний владелец шинели ими гордился. Но оторвали их в две минуты. Демченко отогнал дитятко от другого узла. Из него выпирали какие–то углы. А после развязывания веревочек стало понятно – три винтовки, штук шесть револьверов и пистолетов, три коробки патронов.

– Дядьку, дайте ливорверта!

– Ремня я тебе дам! Брысь отсюда!

– Чи вам жалко?

– Жалко! И патронов мало!

Паша посмотрел на ассортимент. Негусто. Вот этот револьвер симпатично выглядит, вороненый.

– Можно?

– Ну точно барышня кисейная. Палий, где ты его взял?

– Да нигде я его не брал! Сначала он на меня свалился, когда контра в сарай запхнула, потом извинялся.

– Я не шпион, я сначала сбежал от красных, а дальше вы и сами знаете. – Паша похолодел.

– Отсидеться вздумал? – Демченко смотрел с тупым интересом, как Барсик на холодильник. Прогрессор обреченно кивнул.

– Ничего, привыкнешь. Иди отсюда уже, не морочь мне голову. И наган не потеряй!

На улице уже немного рассвело. Паша шагал за махновцем, периодически гладя наган в кобуре. Жизнь определенно налаживалась. Возле кузницы Гвоздев и жирдяй с помощью отвертки и растакой матери пытались чинить трофейный пулемет.

О, вот и знакомая хата. А обед будет ой нескоро. Палий зашел в сарай, вышел оттуда с кучей вещей в руках, ткнул в руки Паше, вернулся в сарай. Седло, и какая–то тряпка. Махновец вышел из сарая с конем в поводу. И это животное не выглядело дружелюбным. Здоровенная тварь, косящая глазом на человека. Палий сел на крыльце, неестественно выпрямившись. Конь стоял посреди двора, шевеля ушами.

– Чего вырячився? Твоя теперь коняка. Звать – Валенок. Седлай да едь.

Паша никогда особо не мечтал о собственной лошади. Мерин к закидыванию седла на спину отнесся спокойно. Сколько ж тут ремней! Ага, вот эти надо бы затянуть. Ух ты, получилась оседланная лошадь! Тряпочку на седло постелим, а то на таком твердом сидеть неохота. Как бы на лошадь сесть? Вот это вроде стремя, в него бы ногу запихнуть, только какую? Левую, что ли? О, залез!

– А как с места сдвинуть?

– Да каблуками в брюхо пни, он и пойдет.

Валенок фыркнул. И действительно пошел. Медленно так. А трясет как! Хорошо, что тряпочку постелил, а то бы весь зад о седло отбил.

– Стоять! Ты что делаешь, уголовник?! – Паша опешил. Похоже, это к нему обращались.

– Ану спешивайся.

Бывший студент с великим трудом слез. Ноги болели невообразимо. Махновец смотрел на него как–то странно.

– Расседлывай.

Паша мелкими шагами приблизился к мерину. Тот стоял себе посреди двора. Расстегнул подпруги, потянул седло на себя. Тряпочка шлепнулась под ноги.

– Потник поднял.

– Чего?

– Потник поднял. Он у тебя под ногами лежит. Вытряхни хорошо, – Палий встал,

подошел к мерину, почесал ему шею, провел ладонью по спине.

– Стели потник на спину, и чтоб ровно лежал!

– Кому?

Махновец расхохотался.

Паша, борясь с желанием дать ему в ухо, принялся седлать мерина заново. Валенок перенес это стоически.

К обеду несчастный прогрессор научился чесать коню шею и класть потник под седло, был не один раз обруган нецензурными словами и понял, почему кавалеристы ходят враскоряку.

От жестокой смерти Пашу спас командир, решив проверить, а умеет ли новичок стрелять. На этот раз прогрессор не так опозорился, всего–то попал в банку из–под тушенки один раз на бегу и один раз стоя, три раза в забор, напугал Гвоздева и случайно убил собаку.

Эсер плюнул, посмотрел на дыры в заборе и трупик Жучки, развел руками.

– Инженер на мою голову! Поедешь с Демченко, в обозе. Все равно пулемета у нас пока нет.

– Не починили?

– Нет. Да и патронов под него у нас нет. Все люди как люди, а их благородие Зеленцов пользовался французским пулеметом.

Отсыпается отряд, коней перековывает, оружие чинит, самогон местный истребляет. Ну и девок портит, куда без этого? Хоть бы кузнец не узнал, кто к его дочке через окошко вторую ночь подряд лазит. А что Рябко при виде Гвоздева хвостом вилять начинает, аж будка трясется, так мало ли что? Ну любит человек собак, вот пес до него и ластится.

И никакого тебе культурного отдыха. Разве что байки фельдшерские слушать – как бабка утюгом радикулит лечила, ожог третьей степени заработала на пояснице, да как один дурень отлил на собаку, а она ему жизненно важный орган откусила под корень, от чего дурень и скончался в жутких муках. Или как у фельдшера была банка с заспиртованным бычьим цепнем, которого он назвал «Пантелей Терентьич» и пугал им молодое поколение, приучая его мыть руки хотя бы раз в день. Очень интеллектуальное времяпровождение! Но это лучше верховой езды на порядок. Оказывается, Паша неправильно сидел в седле. А корректировать его осанку Палий взялся нагайкой. Ну нету мозгов у человека, нету! Бить–то зачем? И еще так удивился, когда ему это сказали. Зачем–то по посуде на заборе нагайкой шарахнул, от мисок только осколки полетели. Интересно, как там Лось? Тоже зад о седло отбивает? Или висит, вокруг своей оси крутится? Местные говорят, что тут какой–то красный командир Терентьев гуляет и на махновцев у него большой зуб. Ой–ой. А пулемета нет, а жить хочется, еще про какого–то Ворона говорят. А кто тот Ворон, этого никто не знает. Одни говорят, что он офицер, и за царя любого убьет, другие – что большевик аж из Москвы, и в отряде у него пятьсот человек и сто пулеметов. А еще говорят, что в степи огоньки горят да ночью бой слышен – кони ржут, люди орут, сабли звенят. И если на те огоньки пойти, то пропадешь.

Отряд медленно тащился по степи под частым весенним дождиком. Холодным таким дождиком. Обоз уже два раза застревал. Хотя какой там обоз – одна телега с барахлом и тентом. Как в деревне стояли – ни дождиночки, хоть на крыше загорай. Как вышли – хоть выжимай повстанца вместе со штанами. Ну не паскудство? Так и воспаление легких заполучить недолго. В обозе на голову не капает? Но в обозе Демченко, и лучше вымокнуть, чем его слушать. Тупое сельское быдло, по мнению очередного новобранца, гимназиста Митеньки. В этом Паша был с гимназистом полностью солидарен. Гимназист проводил там подзатянувшиеся каникулы. Родители рассудили, что в сельской местности их чадо совершенно точно ни во что не вступит. Держи карман шире! Теперь сынок, верхом на кобыле Варьке, с браунингом в кармане гимназической шинели сеет анархию. Если б он это молча делал, цены б ему не было. Можно подумать, кого–нибудь интересуют его оценки по латыни! Да и то, пока боя нет – пусть треплется.

Паша поглубже натянул трофейную фуражку без знаков различия на уши, ускорил Валенка пинками под сытое гнедое брюхо и перебрался поближе к вшивой орде, рубакам отрядным. Там шла оживленная дискуссия на тему, куда же делся от такой шмат сала для кулеша и кто конкретно его схарчил. Коган отрицал на всю степь, мотивируя это тем, что он сало не ел! Вообще! Никогда! Ему вера не позволяет! И он действительно сало не уважал и свиней резать не помогал. И даже кровянку не ел. Палий бы мог, и еще как, но у него было алиби в форме разведки на три версты вперед. Гвоздев? Гвоздев ничего не жрал с прошлого вечера и с ужасом ожидал ближайшего привала. Да что ж это за жизнь такая? Да не делал он ничего с теми зубами, чтоб они так болели! А командир уже в сумке своей роется, щипцы ищет. «То не больно, только глазки лопнут», – приговаривает. Если не эти трое, то у кого ж еще наглости хватило?

– Это не я, – на всякий случай сказал Паша.

– Тоже отпадает. Он жирное не жрет.

Командир поежился, дождь в очередной раз попал ему за шиворот.

– А кто?

Вопрос остался без ответа – к отряду приближался черный, мокрый и очень злой всадник.

– Хутор. Жилой. Интересный там тын.

– А что там такого интересного? – Митенька, плюя на права и обязанности, подъехал ближе. Черныш немедленно заинтересовался кобылой.

– Головы, – Палий с трудом удерживал коня на месте.

Митенька сначала не понял.

– Ворон, – командир удачно вклинился между животными и показал гимназисту кулак.

– Двадцать сабель, три винтовки, – Коган нежно погладил лимонку на поясе. Казалось бы, такой приличный человек, а тут начинается эта никому не нужная война и всем понятно, для чего именно у старого Ицхака родился сын. Гранату метать – это ж целая наука. А вот у жирного, никого не трогающего рабочего – это врожденное умение. Так что плюнул Коган на кисти малярные, да и пошел куда глаза глядят. В Черную Гвардию пришел, а там закрутилось да завертелось.

Глава третья

Беда пришла с неожиданной стороны. Якименко умел читать. Ну что в этом плохого? Вот и прочитал. Клеймо на автомате. «Тула». Ирландский–ирландский город, правда? Лось очень надеялся, что проклятущему матросу не придет в голову какой–то экзотический способ казни. Вот и помогай людям. Крысюк тоже хорош – под прицелом держит. Я ж тебя до твоей же хаты волок, сволочь! Ну хоть не бьет, и на том спасибо.

– Я тебе говорю, что это красный шпион.

– А что он тогда делает здесь?

– Шпионит, – Якименко для убедительности врезал означенному шпиону прикладом.

– По–моему, он сдох.

– По–моему, нет, – Крысюк окатил невезучего прогрессора водой. Лежать на земле было холодно. А вставать не хотелось. Пускай уже стреляют или что там они придумали.

– Все шпионы ищут, где начальство, шифры или деньги. Где тут начальство?

– А это что? – Якименко потряс автоматом.

– Оружие. Стреляет. Хорошо стреляет. Тут такого десять ящиков.

– Сколько он тебе заплатил?

Крысюк молча перевел револьвер на товарища. Лось наблюдал за всем этим безобразием. Шанс сбежать! Но это только в глупых книжонках избитый герой повергает врагов хитрым приемом легко и непринужденно. Тут на четвереньки встать невозможно. Да и куда бежать?

– Денис, ты придурок, прости господи, – Левченко. А тебя–то кто сюда звал? Ты ж в дозоре стоял. А имечко у Якименко ему подходящее. Лось встречал в жизни двух Денисов, и оба были придурки высочайшей пробы.

– Что у нас есть против него? Автомат? Штаны и туфли? У него нет ничего, что бы указывало на его принадлежность к большевикам. У него вообще ничего нет, кроме одежды. И в Москве так не ходят. И в Париже так не ходят.

– Много ты про Париж знаешь! – Якименко жалел о том, что не пристрелил эту легавую гадину в семнадцатом.

– У меня там сестра живет. Двоюродная. Открытки присылает. За француза замуж вышла. Но вернемся к подследственному. Руки у него слишком нежные и белые для пролетариата, загара никакого нет. Обеспеченный горожанин, судя по манере речи. Похоже, действительно студент.

– Студент, студент, – Лось чуточку отдышался. Крысюк слушал внимательно, но матроса под прицелом держал.

– А на кого учишься? – бывший урядник говорил ласково, а вот глядел недобро.

Лось понял, что тут его и застрелят. В безымянной степи, непонятно где и непонятно когда.

– На бухгалтера.

– Хорошо, – Левченко неожиданно цапнул прогрессора за ухо, запрокинул голову назад, – кто главный большевик?

Вот этого Лось не знал. И ляпнул первое, что в голову пришло.

– Щорс.

Левченко разжал пальцы. Матрос прыснул. Крысюк повертел пальцем у виска, сунул наган в кобуру. Похоже, расстрел шпиона откладывался.

– Я тебе казав, что не шпион? – Крысюк глядел победителем.

– То есть мы имеем непонятного человека, с непонятным оружием, с плохим зрением, не знающего элементарных вещей, – Левченко задумался.

– А еще мы имеем пропажу котла вместе с Ременюком. В чем обед варить? Я жратоньки хочу.

– Село, что с него взять. Тут перед носом ходячая загадка, а он про обед думает.

Лось попытался сесть. Сама мысль про обед вызвала у него тошноту. Психопат черноморский, накинулся с кулаками, еще и прикладом по спине добавил. Вот сам теперь обед и вари, и костер тоже сам разводи, хрен я тебе дам, а не зажигалку. И Ременюка тоже сам ищи. А действительно, где он? Сколько можно котел драить? Вчера ничего не подгорело, хлопцы кулеш выскребли только так, он что, утонул? Жалко же человека.

Левченко отвлекся от решения загадки – вот и наш поганец. Без котла. И кому надо ремня хорошего?

– Красные, – Ременюк сполз с седла. Крысюк сплюнул.

Кружат вороны над степью, чуют поживу. Полторы сотни у Терентьева было, все бойцы добрые, гидру контрреволюции только так рубят. Хоть и с потерями, а и пулемет отбили, и ящики какие–то. В одном – винтовки странные, во втором – патроны до них, а в остальных восьми – хлам железный, болты да гайки. Вот те раз. И стоило за них так держаться? Хотя куда с одним пулеметом уйдешь в степи? Вот и жрут их теперь волки. И невесело чего–то Терентьеву. Да еще и дождь зарядил.

Холодно. И больно. И мокро. И давит. Незадачливый прогрессор открыл глаза. Лучше бы он этого не делал. Дождь идет, нога болит, и под мертвяком лежишь. Рукой ему во внутренности влез. С третьей попытки Лось все–таки вылез из–под бедолаги и оглядел поле боя.

Хлопцы, за что вас так? Может, кто–то еще в живых остался? Бывший студент не рискнул встать на ноги, пополз на четвереньках. Хоть не в одиночку на тот свет ушли, красноармейцы тоже лежат. Ой, дергается один. Лось вытащил у незнакомого мертвеца нож из–за голенища, неумело всадил еще живому врагу в шею, рванул на себя. Помер. А не надо было махновцев трогать!

Вот и Ременюк. Верней, то, что от него осталось. Бедный маленький гаденыш. Кто–то изрубленный, понять нельзя. Левченко–урядник, хромая зараза. Хорошо стрелял, троих уложил, на четвертом сам пулю словил. Якименко. Тельняшка точно его, а голова до зубов разрублена. Повезло мужику, не мучился. Никодимов. Лучше б ты и дальше в депо работал, а то опять я в кишки вляпался. Неудачливый прогрессор вытер руку о чью–то гимнастерку. Ни тачанки, ни автоматов. И шансов тоже нет. Если б лошадь какая–нибудь бродила… . На плечо бывшему студенту легла чья–то рука. Лось бы подскочил на метр вверх, если бы для такого остались силы. Зомби ведь не бывает, правда? Всего–навсего Крысюк. Мокрый, злой. Перемазанный кровью. Лось на всякий случай перекрестился. Левой рукой и не в ту сторону. Махновец никуда не делся.

– Хто ще?

Лось только рукой махнул. Собственная кровь мерзко хлюпала в кроссовке. Надо

бы перевязаться чем–нибудь. Футболкой, что ли? Неделю не менял, как бы чего не подцепить. И почему мы аптечку не взяли?

Лось быстро отхватил от более–менее сухой футболки широкую полосу, хороший нож попался, острый, обмотал вокруг голени. На первое время сойдет. Крысюк стоял рядом, опустив голову.

– Идти можешь ? – махновец протянул руку, помог встать с земли.

Стоять было больно.

– Попробую, – бывший студент шагнул. Потом сделал второй шаг. На третьем шаге могострадальная правая нога подвернулась и Лось свалился в ближайшую лужу. Крысюк задумчиво матюкнулся, выловил товарища, поставил на ноги.

– Держись за меня. И молись, чтоб у моей кумы не спалили хату.

– А если там красные?

Крысюк вместо ответа сунул прогрессору под нос наган.

Трава. Лужи. Земля. Доходился. На ногу вообще ступить нельзя. Лужи передвигаются – одна ближе стала, другая дальше. Чей–то сапог, тоже передвигается. Знал бы – ни за что бы не согласился! Прогрессор чуть повернул голову. Все понятно. Крысюк его несет каким–то диким методом. Темнеет уже, как бы волки не напали. С них станется, они в войну всегда плодятся. Будет им сытный ужин.

Лось неожиданно шмякнулся на землю. Уже и хату видать, большую такую. Крысюк достал наган, тряхнул головой, медленно пошел к хате. Вот и смерть наша пришла. Горло бы вспороть, да нож потерял. Он что, возвращается? Да, точно обратно идет.

– Кума шинель нацепила, – махновец закинул нехуденького прогрессора на плечи, – чуть ее не стрельнул.

В хате было тепло. И никто никого не волочил. Да еще и самогонки дали, целую кружку. Сразу легче стало. Бывший студент думал так ровно до того момента, пока кума не занялась обработкой раны. Во–первых, он остался без штанов, потому что Крысюк не вовремя вспомнил, что одежду с пострадавшей конечности срезают, а не снимают. Во–вторых, в дело пошла якась там септика, то есть плеснуть в рану той же самогонки, сколько не жалко, где–то с кружку. После этого горе–хирурги сообразили заткнуть пациента полотенцем, а на чердаке что–то упало.

Лось в полусознательном состоянии грелся под одеялом, лениво прислушиваясь к разговору.

– Ну и где твои антихристы?

Крысюк дожевал гречку, выскреб казанок ложкой.

– Анархисты.

– И где ж они? Попрятались, штаны стирают?

– А твои благородия только и могут, что старух вешать. От пекаря пьяного сбежали.

– Так у него ж бойцов сотня!

– Уже меньше, – Крысюк осклабился.

– А куда ж твои бандиты делись? Что ж ты один пришел? Кто ж у меня последние деньги заберет? Хату спалит? Дочку застрелит?

– Да кто хочешь, тот и сделает. Выбирай – тебе в погонах чи с звездой?

– И де твой батька?

– Если ты про моего, то он утопился. Лет двадцать назад, бо пьяный был в дугу.

– От придет генерал Деникин, он тебе припомнит – помещика, офицеров, и Махно твоего тоже поймает да на площади повесит.

– Это Махно в твоего мужа гранату кинул? Только фотография и осталась. А коврик у тебя тоже не купленный. И стулья с помещицкого дома. Так что рядком висеть будем, если что.

Крысюк потянулся, разомлев от сытной еды. Хоть переночую в тепле. А дальше – как карта ляжет. Пулемет бы отбить обратно. И тачанку. За тачанку тесть прибьет, если его самого никто еще не повесил. Только вот как? Если б это были, скажем, белые, то можно было бы пойти до этого Терентьева, а потом дезертировать обратно. Белые отпадали сразу. Не для того Крысюк офицерье вешал, чтоб им же кланяться. Кума трещала, как агитатор.

– Ворон, говоришь? И шо тот Ворон?

Кума уронила все, что было у нее в руках – казанок, ложки, миску, хорошо, что хоть миска железная была.

– Гнат, ты чего?

– А до кого же мне еще? Ну головы рубит, ну и что? Насчет хромого – сбежал сюда пожрать, от кого – по ситуации. Он вообще–то кашевар, стреляет погано, видит так же, как стреляет. Безобидная тварючка. В пьяном виде спит, рук не распускает.

Крысюк зевнул. Стемнело окончательно, а керосинка у кумы на днях разбилась. Да и зачем лампу без дела жечь? Махновец стащил сапоги, влез на печку и отключился почти сразу же. Ему снился Троцкий, продающий кровянку.

Утро выдалось препоганым – Лось проснулся от того, что кто–то меряет его веревочкой в длину. Хозяйская дочка, если точнее. И ее фразочка «якраз под капусту» радости не добавила. Да, ребенок маленький, шестилетний. Но кто ж из нее вырастет? Насколько бывший студент понимал, ребенку поручили что–то сделать с курами. С двора доносились вопли «стоять, контра!» Кажется, на обед планировался куриный супчик или что–то в этом роде. Нога болела. Даже в спокойном состоянии. Крысюк, зараза, куда–то ушел, и явно не за пряниками. Если верить хозяйской дочке, то вышеупомянутый махновец обещал оторвать Терентьеву все органы размножения, пожарить и накормить этой поджаркой бывшего владельца. Причем милый ребенок свободно употребил трехэтажный матерный загиб про отрывание. Неудачливый прогрессор закрыл глаза. Он бы душу продал за упаковку анальгина. Да и кушать хочется. А никого нету. Паук под потолком не в счет. А еда тут точно есть, или хоть вчера была. Гречка очень даже. Только вот еда на кухне, вода тоже на кухне, а добраться туда как? В голову прогрессору полезли воспоминания – как он в детстве читал «Мизери». А теперь сам в похожем положении. Даже хуже.

Бывший студент попытался не паниковать и стал разглядывать обстановку. Пол деревянный, выскобленный, половички там с синенькой каймой. На стенке фотография висит – солдат какой–то средних лет возле пушки, руку на ствол положил. Наверное, муж хозяйки. Кто ж в него гранату бросил?

А жратоньки хочется.

Лось аккуратно, стараясь не шевелить ногой лишний раз, сполз с лавки на пол. А вот на четвереньки встать – уже проблема. А кухня, оказывается, далековато. И зачем было слезать? Перед носом у студента пробежал маленький серенький мышонок. Не отвлекаемся, ползем. Примерно через неизвестно сколько очень медленного передвижения по полу, дверь приблизилась на расстояние вытянутой руки. Еще чуть–чуть – и можно будет перекусить. Если б еще нога не болела…

Хозяйка хаты при виде такой картины поспешно поставила ведро воды на пол и отволокла прогрессора на лавку. На повязке проступила кровь. Лось, из уважения к женскому полу, попытался не материться. Получилось плохо. Да и тряпка для новой перевязки была подозрительно серой. Как бы гангрену не заполучить. Хорошо еще, что она в рану никакой гадости не пихает, вроде лука сырого, мелко нарезанного. А в самогонке хоть спирт есть. А у хозяйки очень красивая задница, Дженнифер Лопес бы обзавидовалась. Да еще и готовить умеет. И, кажется, вдова. С ребенком, правда, но вдова.

Прогрессор икнул после обеда вчерашней гречкой с салом, и ужаснулся своим мыслям. Еще этого не хватало! Тут непонятно что на улице творится, а он про личную жизнь думает. Оружия в хате нет, к примеру. А хата небедная. Если ее еще никто не спалил, то значит она что–то такое делает, что выгодно всем воюющим сторонам. Шпионаж в стиле Мата Хари? Нет, фигура у нее замечательная, но это слишком рискованно. Тогда что?

Во дворе кто–то разговаривал с хозяйкой. Все. Приехали! Хотя – люди добрые и недобрые, да она самогонщица! Бывший студент дорого бы дал за возможность увидеть покупателя.

– Анна Петровна, а кто это был?

– Бандит.

– Нет, это понятно, а кто? Зеленый? Или еще какой–нибудь?

– А я знаю? Заплатил вот, – кума показала горе–прогрессору обрывок золотой цепочки и три золотых коронки.

Митеньку тошнило за сараем уже пять минут. Уже насухую. Головы на плетне были очень даже настоящими. Наткнулся Ворон на продотряд, вот и украсил тын. А нечего у людей зерно отбирать! Да и голову срубить – то легкая смерть, ой легкая.

В бывшей экономии немцев–колонистов кипела жизнь – хлопцы расслаблялись после удачного налета на продотряд. Самогонка лилась широкой реченькой – столы на улице, колбасы и сала завались! Ворон, в отличие от своих людей, был трезвым и злым. Впрочем, злым он был аж с войны с японцем – два сына у крестьянина было. Ни один не пришел, и могил у них тоже не было. Снаряд в батарею попал.

Эсер, заглянувший в гости вместе со своими людьми, тоже злился. Все слухи оказались преувеличенными. Пятьдесят человек, сабли да винтовки. И Климов со своим клятым аккордеоном. Дюже противно у него выходит. И никакого пулемета. И как с таким войском выделять землю коммунистам? Да еще и Крысюк масла в огонь подлил – Терентьев командир умный, у него теперь пулемет есть, положит усех в пять минут.

Ситуация была распрекрасная – командиры трезвые, хлопцы пьяные, немец Штосс, который в четырнадцатом году малость тронулся – когда мобилизацию объявили, подпалил себе хату и ломанулся в степь, на полицейских охотился, коноплю курит и другим отсыпает.

Ну хоть гимназиста тошнить перестало. Студент Крысюка трясет. А тому уже без

разницы, пока не проспится, то хоть ты его на куски режь, ничего не скажет.

– А где все наши? – вид у Крысюка был потрепанный.

Махновец аккуратно поставил кружку самогона на землю, развел руками.

– Я не понял, где все наши? – Паша уже догадывался, но верилось с трудом. Ну живые сильные люди, ну не могут же их…

– В раю сметану едят, – Крысюк был пьянее, чем казалось.

Паша аккуратно взял пулеметчика за воротник, вздернул на ноги.

– А автоматы тоже? – прошипел студент.

Крысюк кивнул. Паша разжал руки. Хуже ситуации придумать было просто нельзя.

– И Вадим тоже?

– Хто? – Крысюк мало что соображал, но никакого Вадима он не знал.

– Ну Лось, звали его так.

– Живой был. Недавно. Вчера точно, – Крысюк, изрядно шатаясь, все же увел с ближайшего стола еще одну кружку самогона, ткнул в руки Паше, разлив при этом половину ему на шинель.

– За помин души.

Паша машинально заглотил самогон. Он не хотел. Действительно не хотел. Он же не знал, что так будет. Поверил художественной литературе.

Угробил безобидного человека, который только монстров компьютерных убивал.

Студент потянулся за ближайшей закуской. Закуской оказалась чесночина. Тьху, дрянь какая. Паша понуро оглядел довольную пьяную толпу. Вот за этих он должен сражаться? Вот за этих, которые другого развлечения, кроме мордобоя, не видят? За этих разносчиков блох, вшей и другой мерзости? Он застрял во времени, где даже нет радио приличного! Вот за этих садистов? Продотрядовец глядел куда–то еще не выклеванным глазом. Хотя был один выход из ситуации. Радикальный. И раньше Паша о нем не задумывался. А сейчас – да почему нет? И наган есть, и сарай стоит.

Паша полюбовался на мирно спящего под столом Крысюка и направился к сараю.

Тощая свинья с надеждой на еду посмотрела на входящего и заверещала. Громко, противно, самозабвенно.

– Тебе девок мало? – Палий. Как ни странно, трезвый. Лыбится. Тупой звериной радостью.

– Уйди.

– Телихенция страдает? Телихенцию тошнит? Ты ще поплачь по бедным коммунистам.

– Ублюдок.

– Да.

Паша слегка удивился. Что б это значило?

– Застрелись, раз ты такое нежное. Увидел мертвяков, уже жить не можешь.

– Мне, – прогрессор икнул, – продотрядовцы до задницы.

Палий замолчал. Подошел к свинье, почесал ее за ухом.

– И зачем все это? Красные уничтожили отряд Якименко, вы, возможно, сможете за них отомстить, но все равно не сможете победить красных.

Махновец продолжал чесать блаженно хрюкающую свинью.

– Хорошая тут самогонка, кто б говорил. До нее еще б кровянки. Вот был на свете

один офицерик. Маленький, сопливенький, с биноклем. Он точно так же говорил. А

потом застрелился. И спортил мне личную жизнь.

Паша прикинул, как именно покойный офицерик мог это делать и покраснел до ушей.

– И вместо того, чтоб завалить сестру милосердия на сеновале, я как дурак, копал ему могилу.

– И к чему это?

Махновец не ответил, просто сунул под нос бывшему студенту его же наган.

– А с какой стати ты мне указываешь? – Паше ситуация категорически не нравилась. Палий не вызывал у него никаких положительных эмоций. Во–первых, у него были и блохи, и вши. Во–вторых, он обладал патологической живучестью. С переломанными ребрами по селу шастать – это не каждому дано. В третьих, долговязый махновец был у командира отряда кем–то вроде адъютанта.

– Бо ты – дурень. Хоть и студент, а все равно дурень. Малой еще воевать.

Паша только вздохнул. А ведь прав этот бандит лохматый. Только ему уходить некуда. И улица не проложена, и дом не построен. Это местные – степняки, хрен их найдешь, если что. За мыслями Паша не заметил, как вышел из сарая. Навстречу попался шатающийся и плюющийся кровью Гвоздев. Вырвали–таки человеку два зуба сразу. Ну ему хоть не особо больно было, потому что напился повстанец перед этим в дугу. Или даже хуже. А зубы свои вырванные мне под нос совать зачем? Оба гнилые, даже неспециалисту видно. Убери, или сблюю. Это еще что за визг нечеловеческий? Тетка Палажка тоже про зубы вспомнила. Так она же трезвая, в отличие от некоторых. А зуб, судя по сопению командира, засел в десне на совесть. Ну зачем же Демченка пинать? Он молотобоец бывший, и не таких удержит.

Митенька стоит, папиросу курит, на резиденцию Ворона поглядывает. Разочарован гимназист в атамане. Ничего демонического в нем нет, даже и клички какой. Ворон – то фамилия у него.

К вечеру командир заработал макитру глиняную, новую, с узором, шмат сала, кастрюлю новую, железную, и рогатку–куробойку, от одного маленького мальчика, который от большого ума колол прошлогодние орехи зубами.

Утро выдалось отвратительно ярким, и птички премерзко щебетали. Отряд неспешно ехал в направлении деревни Лозняки, где, по словам местных жителей, квартировал удачливый Терентьев. Командир про атаку не говорил ничего конкретного, отделывался фразами «не спешим особо, до ночи успеем». Паша недоумевал.

– Интересно, а почему именно к ночи? – гимназист жаждал боя. А тут едь себе шагом, слушай ругань товарищей. Да и как–то домой тянет, к любимому креслу абрикосового цвета и Жюлю Верну. И не надо чистить чужих лошадей, выслушивать пакостные байки про жену раввина и цадика из Житомира, или как прапорщик Сазонов попал в спираль Брено и сутки орал диким голосом. Или как генерал–губернатора Москвы бомбой разорвало, нога на крыше оказалась. Или как батальон австрияков вырезали… Маменька такие разговоры не одобрила бы.

– Потому что кончается на «у», – Демченко не был расположен к задушевной беседе

Гимназист взглянул на остальных. Угрюмые похмельные рожи. Гвоздев вот шапкой обзавелся, вместо своего шлема. Палий, байстрюк сельский, зубы скалит, о чем–то с Коганом говорит. Наверно, не про то, как краску разводить. И как такого земля носит? Или этот, который вчера пришел. Брр. И обычный же человек, на кухаркиного сына похож – такой же жилистый и волосы темные. Вот только кухаркин сын под Перемышлем остался, а Крысюк ходит себе по земле, людей убивает. И жену такую же взял – как она австрияка вареничками накормила, слушать тошно. Особая начинка в тех варениках – иголки патефонные, поломанные. Ну и мясо, чтоб вражина не догадался сразу.

Идут кони разномастные, фыркают изредка, головами мотают. Молчат повстанцы. И пулемет у врага есть, и винтовки новые, дюже мощные, если Крысюк не брешет. Вот и приходится выкручиваться, на людей Ворона надеяться. Продотряды резать – дело нужное, кто б спорил, но молодые сильно у него хлопцы. Сопляки необстрелянные, если честно. С германцами не воевали, под артобстрел не попадали, от ероплана по балкам не прятались. А количество бойцов вроде как совпадает. А сам Ворон торчит у себя в экономии. Крысюк и Яковлев сначала матерились, потом стали совершенно неприлично ржать, аки кони. Ну прострел у атамана, да и постарше он этих поганцев будет, под шестьдесят уже Ворону. Вот доживете до его лет, сами будете самогоном растираться. Если доживете, конечно. А Яковлев – человек странный. Ушел добровольцем из гимназии на фронт в четырнадцатом году, предварительно прикарманив отцовский золотой портсигар. А вот на тебе – в санитарный поезд определили. Бинты стирать. И принял как–то горе–санитар на посту эфира, и видел он ужас великий, а какой – не рассказывал никому. Даже по пьяни. Даже белокурой Жози, которая свои услуги оценивала аж у целый рубль и стояла возле театра в Мариуполе. И письма ей Яковлев писал регулярно.

Это что еще за новости? Краснопузый разведку выслал? Яковлев привычно дернул плечом, сбрасывая винтовку в руки. Кроме трепетной любви ко всяким инструкциям и вере в то, что его дама сердца на самом деле – невинное, заблудшее создание, бывший санитар заслуженно считался снайпером. Один из красноармейцев мешком свалился на землю, второй оказался сообразительнее и рванул галопом к деревне. Яковлев выстрелил второй раз. Попал. Только не насмерть. Удержался, гаденыш.

Командир тихо выматерился. А хороший ведь был план. Придется атаковать сейчас. Господи, хоть и нет тебя, пусть у них пулемет заклинит.

Палий зажал повод в зубах, потянул шашку из ножен. Отряд рассыпался лавой, понесся без команды. О, а вот и вражина подоспел. С тачанкой трофейной. И винтовки тоже трофейные. Рубай в грязь! О, уже чья–то голова слетела. И автоматы в дело пошли – был махновец – нету махновца, аж из седла вышибло. О, кишочки летят – Коган пулеметчика гранатой успокоил. Нате вам сюрприз с фланга! Паша стрелял в белый свет, стараясь одновременно не упасть с лошади и не попасть в своих. Гимназиста не было видно. Пулемет замолчал. Демченко везучий человек, без лошади остался, из кольта по красным садит. А сопляки ничего держатся. Не бегут. Это ж кто кого так располовинил? Натурально до седла разрубил. Гвоздев дорогу прорубает. Буквально. За ним остальные рванули.

Наша берет! Они винтовки бросают! Даже трофейные не помогли. Их же уметь заряжать надо. А не так тех винтовок и много – на сотню – десять штук. Дюже сложные, жалуются люди. Один рожок не тем концом вставил. Намертво. Как – это науке неизвестно, но товарищ Мокроусов это сделал. Стоит теперь, ушами шевелит. По желанию. И так жалобно смотрит, что хочется дать ему копеечку.

– Давайте его расстреляем! – Митенька объявился. Кто гранату кинул, а чеку сорвать забыл? Кто Гвоздева с красноармейцем перепутал, тот еле успел коня вздыбить? Вот теперь и извиняйся, человек из–за тебя с лошади навернулся, чуть шею не сломал.

– Заткнись, – Крысюк в тачанке сидит, пленников под прицелом держит. И рожа у него довольная до невозможности. Восемнадцать человек в плен сдалось и еще комиссар.

Жаль, Терентьева в плен не взяли. Вот везучая сволота! А сапоги у него модные такие, юфтевые, со скрипом. Мокроусов на те сапоги зырк–зырк. И действительно, зачем Терентьеву сапоги, если у него башка на лоскуте кожи держится? Молодец Палий, что тут говорить. Молодняк трупы обшаривает, плюется – шинели драные, сапоги стоптанные. Вот раньше немец был – мечта мародера, а эти… . Защитники рабочих и крестьян! Яковлев до сих пор смеется, брошюрку у них какую–то нашел и аж икает.

– И чего делать будем? – Радченко вылез. Ну тебя только для полного счастья не хватало! Сказано – лежи тихо, блюй у тазик, нет. Выполз, за стенку хватается. Полбашки в крови. Ты спасибо скажи, что тебе ее не развалили пополам, только ухо снесло да скальп порвало.

– Вы жить хотите? – Демченко тоже приметил сапоги. Но размер! От уж угораздило! Не налезут ведь. На гимназиста какого – самый раз.

– Не понял? – пробасил один из пленников, приземистый мужик с седыми усами подковой.

– Можете идти отсюда на все четыре стороны, можете – до нас, если хотите. Мокроусов как стоял так и сел.

– Та если мы обратно придем, нас же постреляют. За дезертирство.

– А у нас командиры выборные. Самогону – хоть купайся.

– Ну вы только подумайте! У этих «угнетенных жертв кулацкого бандитизма» подушки в каждой хате, – пробурчал красноармеец в штиблетах и шинели с черными разговорами.

– Землю мы уже давно поделили. От чего сюда лезете? Жрать нечего? А попросить не догадались? Чи поменять мануфактуру на жратву? А все забирать зачем? Чтоб человек зимой с голоду помер? И белые такие же. Тоже забирают, тоже хаты палят.

Палий не понимал, какое отношение лично к нему имеет мировая революция. У него и так есть хата, которую бы надо побелить, корова, экспроприированная у помещика, хорошая черная корова, и хорошо бы мотоцикл купить. На мотоцикле можно девок катать. И ему как–то не хотелось освобождать рабочих и крестьян Индокитая от индокитайских же буржуев. Особенно под руководством комиссара. Особенно вот этого. Гладкий, ручки белые, нежные. Вот Терентьев, зараза такая, сам людей в бой вел, двух наших зарубал, прям як на листовке у картинках рисовали. А ты под кроватью у людей сидел. Крыса штабная. Мало мы таких в семнадцатом. А это мысль. Палий поймал вошку, полюбовался добычей, щелкнул пальцами. Кажется, где–то он видел лимонку, да олия на кухне точно была.

Комиссар испугался. Он ожидал допроса, но никого из командования не было, а охранник был то ли тупой, то ли глухой, то ли все сразу. На агитацию не поддавался, даже на страдания индокитайских женщин не отреагировал. Да и было ли у анархистов командование? Этот тип на кухне что–то разбил. Не сбежишь ведь, скрутили, как колбасу.

Палий задумчиво оглядел лимонку, с которой капало подсолнечное масло, осколки кувшина, который какая–то дура поставила на самый краешек стола и комиссара. Что–то не сходилось. Похоже, не влезет даже с маслом. Да и руки потом мыть надо.

Комиссар был ухвачен за шиворот и поставлен на четвереньки. Ну это уже безобразие. Мало ему того, что он анархист, так он еще и педераст! Палий облизал масло с пальцев, выдернул из комиссарских штанов ремень, хороший ремешок, с серебром. Можно будет продать. Или подарить какой–нибудь девке. Сорвал чеку, сунул гранату за пояс вражьих штанов и рванул из хаты так быстро, как только мог. Взрыв получился приглушенным.

– Что за? – Паша старался не попадаться на глаза Крысюку. Восемь ящиков металлолома. Бедные хлопцы. Можно же было уйти. Прогрессор твердо решил напиться, как свинья, раз с самоубийством не вышло. Тоже метод. Может, случится прободение язвы желудка.

– Какой извращенец изгадил потолок кишками? – командир Николаев всего–то хотел отдохнуть и, возможно, допросить контру. Но после зашивания скальпа и ну очень интересного перелома ключицы, ну хоть в учебник, с подзаголовком: «это уметь надо!» ему не хотелось лишней крови. Легкоранеными занимался Яковлев. Человек тридцать, подпортили молодняку шкурки. Ничего, зато будет что рассказать.

– Как? – Паша не сразу понял, что это не шутка.

– Молча. Сунул ему в задницу гранату, или там в штаны кинул и удрал. И теперь кто–то будет мыть пол. И белить потолок. И искать мешок, чтоб похоронить вот это, – эсер ткнул верхнюю, неповрежденную, часть комиссара ногой. Бывший студент уже понял, что зря пришел посмотреть на результат. Дверь, стена, пол и даже потолок были заляпаны кровью и кусками мяса. Были ли там кишки – медику виднее. Паша поспешно выскочил на улицу. Только блевотины там недоставало.

– Приспичило? – вот только его и не хватало. Крысюк. Стоит и курит. Прогрессор чуть его с ног не сбил.

– Зачем это делать?

– Что делать? – Крысюк особо не страдал.

– Ну комиссар ведь в плен сдался.

– Сам виноват. Жалко, что чекистов под рукой нет. Они так смешно верещат. Еще офицерье хорошо стрелять. Они сначала корчат из себя героев, а потом точно так же дохнут.

– А остальных красноармейцев тоже?

– Мокроусова с дружками? Та пусть себе живут. Граната в штаны – то смерть легкая. Вот повесить или расстрелять по разному можна.

Паша икнул. Только–только отдышался, так опять про всякую гадость слушать. Ага, Палий, с бутербродом и мешком. Сало жрет. Везет же некоторым.

– Догадался полудурок, – пробормотал Крысюк ему вслед. Паша вспомнил одну вещь.

– А что значит «байстрюк»?

– Ублюдок. Незаконный ребенок, если про человека. Ублюдок – то про скотину больше.

– И что?

– Да когда как. Когда нормальное, а когда и отакое получается.

– Ага. Звероподобное и тупое.

Крысюк задумчиво свернул вторую козью ножку.

– Вот он как раз не тупой. Немцев палил только так, аж шкварчало!

– Что он с немцами делал?

– Палил. Поджигал хаты, сараи, офицера в бане поджарил. Мне Радченко рассказал. А его и словили из–за офицера. Люди прибежали, пожар тушить, а он стоит и лыбится, глаз оторвать не может. Немцы ж тоже не пальцем деланные, сообразили, чья работа.

– И дальше?

– Да у него спроси, когда он убирать закончит. Зря гранату спортил.

Ситуация выглядела еще мерзопакостнее, чем самые худшие предположения – ни оружия в достаточном количестве, ни боеприпасов, ни шансов, особенно в компании вот такого порождения матушки природы. А почему он незаконный? Да только про такие вещи спрашивать неудобно. Особенно у человека, который до двух часов ночи отмывал комнату от комиссарского тела.

Утро выдалось непонятно–серым. Повстанцы выискивали, чего б пожевать, и заодно – комнезам. Что это, прогрессор не понял. Да и он прошлой ночью не выспался. Блох нет, над ухом никто не храпит, на голову не капает – спи себе, а нет. Не выходит. Страшно. Тяжко. Шуршит что–то. Или кто–то. Тварь безымянная, черная, аморфная. Выпьет кровь, вынет сердце, выковыряет мозг. Вот только нет такой твари на свете, а есть командир, который ничего своему подчиненному не сделал. Ровным счетом ничего. Паша бы с удовольствием поучаствовал в расстреле садиста доморощенного. А красноармейцы, тем не менее, живые. Плюнули на присягу да посрезали разговоры с шинелей. И кто они теперь получаются? Более того, вороновцы разбрелись домой, до хаты. А Палий тогда своих не сдал, погоны не нацепил. Комедия абсурда. Помяни черта! Навстречу идет.

Прогрессор шарахнулся в сторону. Идея дезертировать отсюда как можно дальше казалась не такой уж и плохой. Вот только куда? И белые – враги, и красных убивать пришлось.

– Телихенция опять страдает.

Он что, мысли читает? Еще этого не хватало!

– Не твое дело, садист.

– Куда садиться? На тын? Сам там и сиди. Подобралась парочка!

– Парочка?

– Ты видел, как этот гимназист курку резал?

– Что смешного в том, чтоб зарезать курицу?

– Сначала он взял топор. Здоровый такой колун, я с трудом поднимаю. Потом он взял тесак поменьше, пошел во двор, поймал маленькую, тощенькую, рябенькую

курку. И она его так по руке долбанула, что он и тесак потерял.

– Быдло и садист.

– Куда я сесть должен? А телихенция нарывается, – Палий рванул наган из кобуры.

Паша обреченно потянулся за своим.

– Телихенция хочет дуэль? Ты шо, гусар з Сумского гусарского полка?

– Какие мы умные слова знаем!

– Хлопцы, я вам не мешаю? – командир. С автоматом в руках. Палий лениво спрятал наган.

– И куда он мне садиться предлагает?

– Никуда. Он тебя обозвал половым извращенцем, который получает удовлетворение от причинения страданий женщинам. Это называется «садист».

Палий посмотрел на прогрессора в упор. Паше стало не по себе.

– Я женщин не бью. Ни разу не ударил. Ни одну.

– Я не в том смысле! – Паша понял, что сейчас его будут бить, – комиссара зачем гранатой?

– Нет, можно было бы похоронить его заживо и не изгадить всю комнату, – командир не испытывал по этому поводу угрызений совести, – чистоплюй ты наш. Ручки запачкать боишься лишний раз. Глиста в человеческом обличье жалеешь. Да и глиста можно в формалин засунуть да людям показывать, а от комиссаров один вред и бред. Сознательный боец сам понимает, зачем и за кого ему воевать и надо ли вообще воевать. И сознательный боец не расходует боеприпас зря. — Палий хмыкнул.

С таким же успехом можно было читать мораль Барсику. Да и то кот умел уползать под диван с подавленным выражением морды. Хорошо еще, что кота к маме перевез. Они прекрасно ладят. Зараза сиамская, мне тебя не хватает. А здешних кошек гладить опасно для здоровья. Вот одна у забора сидит. Чешется. Серая да тощая.

– Кысь–кысь.

Ну хоть кошку оставь в покое. А нет. Она об Палия трется и урчит. Глупое животное. Нашла к кому ластиться.

– Да, кстати, у Бондаренчихи самогон не берите. Она на мухоморах настаивает.

Паша подавил желание послать этих двоих куда подальше. И заодно пожалел, что не захватил хотя бы дешевенький «Полароид». Сфотографировать бы да подписать «У нас блохи!» Палий и сам чешется, и кошку гладит одновременно. Сейчас умру от умиления.

Откуда–то донесся запредельный визг. Эсер дернулся.

– Та то Бондаренки свинью в тачку запрягают. Еще спрашивали, нет ли у меня лишнего пулемета.

– Они ненормальные?

– Дети як дети. Одинаковые разве что.

– Угу. Тройняшки.

– Ты ж грамотный? – командир стоит близко, уставился внимательно, будто никогда человека в шинели не видел. Вот уж манера в угол загонять. И улыбочка кривая, неприятная. А нечего было в бурной студенческой юности шататься по трактирам. Вот и схлопотал чем–то острым по физиономии, до сих пор заметно.

Паше очень захотелось сказать «нет».

Палий стал потихонечку отступать куда–то в район коровника. Или свинарника. Что там у хозяина водится? Почти по земле стелется.

– Стоять! И куда ж тебя несет? Без тебя комнезам найдут.

Прогрессор и так стоял спиной к забору и недоумевал. Интонация командира ему не нравилась. Обычно таким голосом декан зачитывал оценки за контрольную.

– Роман, ты ж вроде вчера обещал гимназисту уши оторвать, если он еще раз про свою гимназию вспомнит. Люди деньги платят, а оно выкаблучивается. Не так, что ли?

Бывший студент уже ничему не удивлялся. Палий вскинул голову.

– И шо?

– Будет двойная польза – и ты грамоте выучишься, не будешь в бакалее гвозди спрашивать, и вот этот чистоплюй никуда не вляпается.

– Я не гвозди спрашивал! Я спрашивал, где они продаются!

– В бакалее. Не позорься хоть сейчас.

– Это что, я буду вот этого учить писать палочки?

– И крючочки, и кружочки, – командир наслаждался выражением лиц подчиненных.

Палий почесался под шапкой.

– Я не понял, а при чем тут буквы?

– При том, что все буквы состоят из палочек, кружочков и крючочков, ну как скелет из костей. Да не смотри на меня так, не ты один неграмотный. Я пойду у этих новых поспрашиваю, а то наш чистоплюй заскучал, на людей кидается.

– А почему не Митенька?! – возопил Паша, который понял, во что его втравили. Кажется, это здесь называется ликнеп. А дедушка говорил «ликбез».

– Во–первых, его не станут уважать и, следовательно, слушаться. Во–вторых, у него дыра в ладони, он правой рукой временно не владеет.

Прогрессор обреченно пожал плечами. Что он такого сделал? Хотя выражение лица доморощенного садиста было еще более удрученным.

В результате у Паши на руках оказались три тетради в косую линеечку, одна чернильница с мухами, две перьевые ручки, которые и на ручки непохожи были, три химических карандаша, на которые надо плевать, один обычный карандаш и маленький перочинный ножик.

А вот и ученики подоспели. Палий, с таким видом, будто он идет к зубодеру, Мокроусов, тоже трясется, тот тип в штиблетах, Гордеев, кажется, семечки лузгает. Крысюк. Он что, тоже неграмотный? Уже в дверь колотят.

Расселись за столом, тетрадь потрошат. Смотрят. Семечки лузгают – Гордеев поделился.

– И як те палочки писать? – Палий. Или самый храбрый, или самый нетерпеливый.

– Маленькие и ровненькие. Чтоб на одной линейке умещались. И пока всю страницу не заполните, то урок не закончен.

– А в рыло? – ну товарищ Мокроусов, ну с виду же приличный человек, зачем же сразу угрожать?

– А в ухо? – Крысюк отвлекся от складывания тетрадного листочка в жабку, повернулся в сторону Мокроусова всем телом.

– Чего–то ручка не пишет.

Ну как может не писать ручка, которую надо обмакивать в чернильницу? Как? Перо на две части разломалось. Ага. Само. Без всякой посторонней помощи, да?

– Саботажем занимаемся? Не выйдет. Пиши карандашом.

Паша взглянул на ряд палочек. И впрямь Палий хитрый, уже понял, как размашисто писать. Аж шесть штук на одной линейке уместил. А кривые какие! Ровненькие надо, ровненькие. И больше, хоть бы десять на одну линейку. И не надо на меня так смотреть, грамотность вещь нужная.

Крысюк вообще жабку гоняет, бумагу зря переводит. Хороший пример своим детям подает, ничего не скажешь! Ах, чернильница далеко. Пиши химическим карандашом. Да, прям на жабке. Ну надо же! Сам догадался развернуть!

Товарищи дезертиры тихо доели семечки и спят, прислонившись друг к другу. Не выйдет. Пишите палочки. Оба. Перекур, говорите? Пальцы сводит? Ладно, со страницей погорячился. Строчку каждый нацарапал – уже хорошо. Прогрессор вспомнил те далекие и славные времена, когда его бабушка учила его писать каллиграфическим почерком. Немало тогда полегло нервных клеток. А тут люди сами хотят. Вроде бы. Интересно, он за это что–нибудь получит? Мокроусов, кажется, не в духе. Час грамоте поучился, еще и недоволен. Вы ж сразу буквы не напишете, не сможете, привычки такой нет. Или навыка? Паша когда–то встречался с будущим педагогом младших классов. Она умела готовить, но отношения зашли в тупик после ее визита к ухажеру домой. Ну предупреждать же надо, что у тебя аллергия на кошек. Вот и пригодились воспоминания.

А вот пригодится ли этим великовозрастным балбесам грамота? Отряд то

маленький, врагов то много, а год – неизвестно какой. Может, и война уже закончилась, а мелкие группы еще сопротивляются. Паша попытался вспомнить, что люди говорили. Получалось непонятно. Вот Лось бы сразу разобрался. У него вечно в голове было много лишней информации. Во–первых, в картину Первой Мировой не укладывались немцы–австрияки, жертвы вареников. Во–вторых, неоднократно упоминали какую–то варту, которой неоднократно же били морду. Вот Демченко оттуда перешел к махновцам. В третьих, самоназвание этих моральных уродов, бандитов и просто бессовестных личностей было вовсе даже повстанцы. А эсер–командир? Он–то что забыл? Пусть бы сидел себе в Москве да занимался своими делами. Медику при любом режиме хорошо. Нет, гоняет по чужим степям. Палий еще какую–то Марусю упоминал, причем не в контексте стройных ног или большого бюста.

Ну и бытовые условия… . Ни холодильника нормального, ни радио, ни телевизора! Книг – и тех нет. Газета – была, но в ней было завернуто сало и прочитать непонятный печатный орган тоже не удалось. Как тут отдохнуть после трудного дня? С Демченко пример брать опасно, он хвастался, что в детстве гвоздь сожрал и ничего ему не было. Палий проводит все вечера у чужих заборов, как тот типчик на большой сувенирной кружке. На рыбалку бы сходить, так удочки нормальной нет. Коган говорил, что в таких местах водится некошерная рыба–сом. Вот бы удочкой десять килограмм деликатеса вытянуть. На лягушку. Или на тухлое мясо.

Но грандиозные планы накрылись медным тазом – командир оглядел отряд, привычно обозвал вшивой ордой и назначил выступление на завтра. До Малой. Демченко при этом заметно перекосился. То ли ему не нравилось, что Гвоздев будет в обозе торчать, втихаря харчеваться, то ли еще что. Ну можно, конечно бы было оставить его на попечении Бондаренчихи–самогонщицы, но мало ли что. Он и так уже ее продукцию опробовал. Не понравилось. Слабая сильно. Гимназист щеголял художественно разбитой физиономией и подозрительно смотрел на дезертиров. Дезертиры усиленно делали вид, что они – пейзаж, степной пейзаж и все тут. Палий жевал местную выпечку. Очередная дама сердца расстаралась. Хоть бы поделился. Хотя если это та девушка в шелковой шали, то лучше не надо. И девушка красивая, и шаль красивая, только вот готовит плохо. Хлеб липкий, борщ такой, что Троцкого можно кормить, хоть это и жестоко.

– А что за деревня такая? – гимназист был юным и любопытным.

– Нехорошая, – Палий с усилием дожевал пирожок, облизал пальцы, взгромоздился в седло.

– Там зарезали невинную девушку во мраке ночи?

– Там вообще нет девушек. Никаких. И женщин там тоже нет. Там только овцы.

– И сектанты, – добавил командир, – какая–то скопческая секта.

Гимназист позеленел. Прогрессор ничего не понял, но на всякий случай тоже насторожился.

– А на хрена они это делают? – Крысюк. Тактичен, как всегда.

– Вот у них и спросишь, – командир возился с седлом, проверяя подпруги. Черныш злобно косил глазом. Похоже, у кого–то сегодня будет веселый день, Палий уступил командиру Черныша, сам пересел на командирского мерина. Паша с тоской вспоминал удобное компьютерное кресло, три курсовые досрочно, свои любимые зеленые обои. И вместо этого – тащись по степи и смотри в спину товарищу. Можно еще на степь смотреть – зеленая и плоская. Можно еще на небо – дождик собирается. Опять! Еще птица кружит. Может, ворон, может коршун. Можно еще на командира смотреть – бесплатная джигитовка в стиле «зачем я сел на это?». А крепко держится. И до чего ж Черныш мерзкое животное! Красивое, кто б спорил. И как Палий на нем ездит? Сообразил–таки, ухватил свою зверюгу под уздцы. Чего и следовало ожидать – у этих двух придурков полное взаимопонимание. Командир теперь на мерине едет. Ну и пусть себе едет. Прогрессор уже привычно почесался. Чем бы вшей вывести? Прибежали от кого–то, сволочи шестиногие. Бабушка когда–то про керосин говорила, у квартирной хозяйки он даже был. И упустил такую возможность! Вот Лось помер, его только черви едят. Может, уже и съели. Найдет когда–нибудь археолог беленький череп, обрадуется. А ведь тут умереть и от аппендицита можно. И оспа есть, и тиф. И вдобавок разные личности шастают.

Из обоза донеслась ругань. Похоже, неуловимый салокрад вернулся. И это был не Гвоздев. Крысюк? Да тоже непохоже. Он же все время на виду крутится, Мокроусов сотоварищи? Да и не они, они к продуктам и близко не подходили. Тот, в тельняшке? Паша вечно забывал, как его зовут. Да и не он, сидит себе человек в тачанке, правит, никому не мешает. И сала–то пропало немножко, маленький ломтик в палец толщиной. Видимо, он в прошлый раз обожрался. Или они. Причем на постое салокрад ничем себя не проявлял, а в дороге – наша песня хороша, начинай сначала. И зачем такой маленький кусочек?

Вот и деревня показалась… Верней, трубы печные да пожарища. Да висельник на журавле колодезном. Гимназиста опять выворачивает. Привыкай! Еще и не такое увидишь. Крысюк пулемет гладит, пейзажу не удивляется. Яковлев и еще пара хлопцев в разведку пошли. Нечего здесь делать уже, да и брать тоже нечего. Колодец – и тот с начинкой – собака разрубленная. Руки б тому, кто это сделал, поотрывать. А вот кто деревню спалил? Красные, белые, или какие–нибудь еще? Сектанты – лакомый кусочек. Да и овец поугоняли. Палий шашку в ножнах дергает, к драке готов. Демченко арисаку свою с предохранителя снял. Откуда у него винтовка японская? Командир патроны в нагане считает, семь штук, как и задумано конструкцией.

Ага, вот и разведка. Не понял. Яковлев, вас же трое было. Нет, мозги у тебя из ушей не вытекают. Сиротенко поблизости крутится. Контра с родословной, «в Мариупольском полку морду бьют на всем скаку»". Что за человек? Ходячее доказательство, что Бога нет. Иначе такое бы сдохло при рождении. Нарвались на патруль. Одного застрелили, второго в клочья гранатой порвало. Яковлев еле ушел. Да и то, контужен сильно, стрелять не в состоянии. А золотопогонников хоть сколько? Минимум – человек сорок. Конные. Попробуем отбиться. Пулемет есть, винтовки новые тоже штука неплохая, деликатные, правда, как институтка, и патронов к ним маловато. Дадим одну Гвоздеву, все равно у него ключица поломана. А заряжающим гимназиста поставим, вот и вышел полноценный стрелок, гы–гы. Ради боевого духа и доведения врага до сказу и флаг можно из обоза вытряхнуть. Ой, ой, держите меня семеро, восемь не удержат! Они тоже с флагом, да еще каким! Черно–желто–белый, да еще и птычка. Гарный коврик будет, ноги при входе вытирать!

Паша обреченно взглянул на приближающихся врагов. И для чего, спрашивается, было так наедаться? Опять на левый фланг, опять торчать в компании Демченка. И этих олухов царя небесного, Гвоздева с Митенькой. И остальных десяти стрелков. Крысюку вот хорошо, у него пулемет. И Когану хорошо, гранатами запасся. Всем хорошо, всем, а у него изжога! И, кажется, штаны порвались. Черт. Они точно порвались. Гвоздев, падлюка, уже ржет. Это были почти новые брюки. Уже не до смеха, уже подтягиваемся за основными бойцами. Палий пытается дорваться до знаменосца вражеского, будто других занятий нет. Все. Довоевался. Вот командир носится, палит, будто в тире по мишеням. Это еще что за чучело вылезло? Вот это вот и есть Сиротенко? Огрызается «максим», как невестка свекрухе, проредили–таки вражине правый фланг.

Юнкер Зеленцов, который на самом деле был вовсе даже Зеленцовой, сидела в хате под надежной охраной и страдала духовно и физически. Физическое страдание заключалось в тех днях месяца, которые приличная девушка не упоминает. А вот духовное… И боль хоть отвлекала. Ради чего ее дядя пришел к Каледину? Ради чего она сама остригла волосы, влезла в седло, носилась по степям? Ради деревни сожженной? Ради мертвых сектантов? Ради такой сволочи, как Сиротенко, который погоны позорит? Добрые селяне уже хлебнули крови, да остались ли они вообще? Семнадцатый год, фронтовики домой пришли, злые, отчаянные, никому не верящие. Махно откуда–то вылез, батькой его «мирные мужички» окрестили. Какая ирония! И тот, чернявый мерзавец, который вместо того, чтобы отвечать на вопросы, кусался и предлагал ей непристойные вещи, ничем, получается, не лучше ее дяди. Или ее самой. Да и какая теперь уже разница? Вернется Сиротенко – изнасилует и повесит. За оплеуху при всех. Займут село махновцы – тоже изнасилуют и повесят. А мама ведь говорила, что не надо идти на войну. Говорила. Герань на окне засохшая, пеплом присыпанная. Надо было Сиротенко не бить, а сразу стрелять.

Уже на улице шум подозрительный, уже стреляют да кони ржут. Мирных людей жечь – это любой дурак может, а ты с вооруженной бандой справься! Аккуратненько выглядываем из–за занавески. Флаг. Красный. И знаменосец с бандитской рябой рожей. Точно изнасилует. И не спросит, как зовут. И остальные за ним едут. Медленно, будто красуются. Кто в чем – кто в шинели да фуражке, кто в свитке крестьянской, кто в кожанке, как самокатчик или чекист, кто в тельняшке, рукава закатал, будто холода не чувствует. И тачанка проклятущая едет. В цветочки разрисована, пехотой набита. И бричка позади тянется, с тентом. Барахло награбленное складывать. А вот оружия в хате нет. Сиротенко позаботился. Как по заказу – знакомые выпученные глазки. Голова Сиротенко у седла приторочена, недавно отрубили, кровь еще капает. И черен конь, и всадник ему под стать. И где–то она уже этого человека видела. Причем вблизи. А охрана сбежала. А в дверь уже колотят.

– Это ще шо такое? – какая вопиющая невоспитанность!

– Это безоружное, – и дружки его подтянулись.

И тут до юнкера Зеленцовой дошло – форменные офицерские бриджи и кружевная комбинация. Неудивительно, что махновец на нее уставился.

– Гы, Марусю из себя корчишь? Не похожа. У тебя хоть сиськи есть!

Сравнение было оскорбительным.

В хату ввалились еще трое – двое волокли третьего. И третий опять казался знакомым. Мама бы такое знакомство точно не одобрила. И не разрешила бы.

Невоспитанный махновец выскочил из хаты. Его дружок, тощее создание в почти новой шинели и затрепанной фуражке, стал деятельно мешать всем сразу, укладывая этого третьего на лавку и сдирая с него кожанку.

– Какие милые кружева, – Паша никак не мог прийти в себя после боя. Крысюку надо бы ведро самогона выставить, за меткую стрельбу. И Демченко – тоже. И командиру. А вот кто вражескому командиру голову снес – прогрессор не разглядел. Не до того, когда именно на тебя несется вражеский кавалерист с саблей наголо. Командиру спасибо, вбил в рефлексы, как стрелять быстро да перезаряжать. Иначе Паша бы не любовался чужими комбинациями.

Зеленцова промолчала. Тощий белобрысый махновец ее не привлекал. Чухонец какой–то, там таких много. А вот дружку его, надеюсь, недолго осталось. О, вот и доктора какого–то привели.

– Какое убожество. Такое только моя семидесятилетняя бабушка носила.

Зеленцова опять промолчала.

Белобрысый стал изображать из себя брата милосердия, яростно копаясь в сумке.

– Руки ему держи, студент. А еще лучше – иди отсюда. Поищи плотника.

Белобрысого передернуло.

– Телегу чинить, телегу, а не гроб этому убоищу. Патология ходячая. Мои кишки бы по полю летали, а его только из седла вышибло, да пуля по ребрам чиркнула.

– А почему патология? – вот тут Зеленцова не выдержала.

– Он патологически везучий. Немцы вешали – не повесили, белые поймали – не повесили, комиссара подорвал – всю комнату отмывал.

– То есть как это – комиссара подорвал? Вы ж им сапоги лижете.

Командир хмыкнул. Он и в ухо за такое мог дать, но на данный момент у него были дела поважнее. Зашивание раны, к примеру.

– Придержи язычок, кралечка, – махновец в тельняшке не отводил от нее восхищенного взгляда, – уже нет. Еще с начала зимы. Мы у них патронов попросили, на зерно поменять хотели – а они нам дулю да продразверстку. А мы им – палю да петлю.

– На кол сажаете? И как?

– Марудно. Они потом почему–то быстро дохнут.

– Потому что у тебя руки не тем концом вставлены.

Палий. Очухался уже. Глаз, правда, не открывает. От и хорошо.

– Видели такое? Уже вякаем, муху отогнать не можем, а уже вякаем. Ты мне поговори!

– Напугал! – Палий уже соизволил открыть один глаз, – моряк, с возу бряк. Адмирал затонувшего корыта.

– Заткнитесь. Один контуженный, второй еще хуже. Трохим, отстань от человека.

– Может, ты еще скажешь шукать ему вошей?

– Насчет наших маленьких друзей – я вам устрою. Всем. И тебе в первую очередь. А то развели вшивый рай. Гребешок в японскую войну последний раз в руках держали.

– Ага, ага, – поддержал белобрысый, – заколебали! Ночью по часу чешешься, пока эти гады крови моей не насосутся. Шинель мою облюбовали. Скоро уже колесо изобретут, так там расплодились.

– Роман, тебя это тоже касается, и перестань так пялиться незнакомой женщине в декольте, шею свернешь.

Зеленцова покраснела до приятного революционного оттенка. Вот чего этот чернявый голову поворачивал, осторожненько так. Скотина. Животное. Тварь. Еще и ухмыляется. Точно. Вот эта задержанная анархическая кусачая гадость. Вот это он и есть.

– Я с этим антропофагом в одной комнате не останусь! – Зеленцова рванулась по направлению к выходу. Неудачно. Эсер цапнул ее за предплечье.

– С кем? – Трохим выпучил глаза.

– С людоедом, – пробормотал белобрысый.

– Ни хрена! Я тот кусок белогвардейца выплюнул, – подал голос предмет обсуждения.

– А кусался зачем?

– А били меня зачем?

– А зачем присягу нарушил?

– Я ничего не нарушал, – Палий облизнулся, собираясь с силами, – царя нет, действие присяги закончилось. Это у офицерья кизяки в черепушке вместо мозгов, придумали себе невесть что.

– Ты продолжай в том же духе, деточка, – эсер осклабился, – тут стенка недалеко, а хлопцы злые. И развлечься могут немножко перед расстрелом.

Юнкер икнула. Это тебе не денщика Храповицкого за неряшливый внешний вид отчитывать. Хороший был человек, пока в него снаряд не попал.

Трохим куда–то делся. Скорее всего, передислоцировался на кухню, уже и темнеет, жратоньки хочется. Точно, горшками гремит. И командир с белобрысым за ним подтянулись.

– Куда мы катимся! Баба в хате, а горшки пустые.

Юнкер промолчала. Утром в одном из горшков была тыквенная каша, но питаться ведь ей чем–то надо?

– И готовить их благородие не умеют, – гнусная тварь опять подала голос.

– А тебе какое дело?

– А ты еще поплачь, пока время есть, – Палий с немалым усилием сел на лавке, кривясь от боли.

Зеленцова молча прошла в кухню, которую три мерзавца старательно перевернули вверх дном.

– Ваш ручной монстр Франкенштейна куда–то собрался.

Командир сдавленно выругался и кинулся к горе–пациенту. Белобрысый прыснул.

– Весьма точное сравнение. Какое странное кухонное полотенце, вы не находите? – Паша не терял надежды познакомиться поближе. Такие формы! И образование впридачу.

– Это моя блузка!

Блузка была мерзкого защитного цвета и хорошо скрывала лучшие, по мнению Паши, части непонятного человека.

Почему она одна? Почему хату так охраняли – двое вооруженных до зубов солдат, ныне покойных. Какая жалость. Почему у нее нет оружия, несмотря на ее слова насчет присяги?

Дверь хлопнула второй раз. Франкенштейн и его монстр вернулись. Теперь главное им это не ляпнуть. Палий необразован, он и не поймет, а вот командир… . Не стоит провоцировать человека, который хорошо стреляет.

– И кто тут у нас? Феминистка–суфражистка? – эсер по своей привычке загнал жертву в угол и смотрел на нее равнодушным взглядом. Паше это все не нравилось. Очень не нравилось.

– Я не увлекаюсь подобными глупостями!

– А зря. Тогда кто? Любовница Сиротенко? Деньги его мы уже и без тебя нашли.

– Кто любовница Сиротенко?! Я?! – так несчастную Зеленцову еще не оскорбляли. – Он меня вообще повесить хотел после боя!

– Уже интереснее. Значит, имеем дело с юницей–идеалисткой, лозунги вместо мозга. Даже жаль. Ладно, хлопцы обойдутся. Выводи ее, а то тут пол мыть неохота.

Паша только вздохнул. Вот тебе и познакомились.

– Я ее убивать не буду.

– А ты все равно петлю вязать не умеешь, чистоплюй.

– Лучше быть чистоплюем, чем фанатиком, – Паша понимал, что сейчас его пристрелят прям вот здесь.

– Сопляки. Я в вашем возрасте экзамены заваливал, – эсер тряхнул головой, – деточка, ты хоть людей убивала?

Юнкер Зеленцова потупилась. Браунинг у нее был, а вот стрелять по махновской мрази и красным уродцам еще не приходилось. Дядя ее попросту не пускал в бой.

– Ладно, живи. Спирохета несчастная.

– Кто? – слово звучало непонятно.

– Возбудитель люэса.

Паша облегченно выдохнул. Еще только перестрелки не хватало. И так – лучшие бойцы лежат пластом, патронов – кот наплакал.

– Снимите вашего хлопчика с нашей крыши! – в хату протиснулась крайне объемистая женщина в полушубке и платке, одинаково разрисованных розочками.

– Что он там делает? – эсеру для полного счастья не хватало только гимназистов–удавленников. До этого момента.

– Сидит, слезть не может! Подсвинка нашего испугал, тын сломал.

Зеленцова расхохоталась.

Диспозиция была такой – гимназист Митенька на крыше, в трубу мертвой хваткой вцепился, лестницы никакой не наблюдается, в огороде роется жилистая, поджарая, полосатая тварь. Насколько Паша знал, домашние свиньи вроде как пятнистые.

– Это кто?! – эсер резко успокоился.

– Это наша льоха подрыла сарай и сбежала в плавни. Мы ее потом поймали.

Полосатая тварь дожевала посадки и уставилась на новых зрителей.

– У него зубы, – Паша понял, что зря пошел вместе с командиром.

– Клыки у него, как у папаши, – эсер лихорадочно рылся по карманам, выискивая там сухарь.

– Ваша свинка согрешила с диким кабаном, – пискнул гимназист.

– Паць–паць–паць, хочешь кушать? – эсер кинул метису сухарь. Подсвинок схрумкал добычу в секунду и вновь уставился.

– Гражданочка, заманите эту зверюгу в сарай. Объедками. Потом уже хлопчика снимем.

К обоюдной радости, идея оказалась удачной. Подсвинок, наевшийся морковки, мирно чавкал дополнительным ведром помоев в хлеву, женщина причитала над остатками буряков и капусты, а гимназист любовался с крыши закатом. Пока еще лестницу найдут. Паша мечтал оторвать маленькому поганцу уши. Вот только слезет. А пока и тын надо починить. О, вот и лестницу нашли. За три хаты. Сейчас кому–то будем уши драть!

Гимназист слетел с крыши, как птичка, и куда–то ретировался.

– Ситуация у нас…

– Хреновая, – пробормотал эсер, – и без тебя знаю. Патроны нужны, лекарства нужны, хорошо еще иглы не нужны.

– Мокроусов? – ушастый дезертир был неплохим человеком. Да и кашу варить научил вкусную.

– Отмучился.

– Так и не научился грамоте.

– А остальные?

– Что – остальные? Ругаются. И если эта контуженная сволочь опять заявит, что не знает, как выглядит кружочек, я ему устрою вторую контузию.

– Он пошутил, – эсер хмыкнул. Обычно шуточки у Палия заключались в свисте у кого–нибудь над ухом. А тут – глумливость прорезалась. Уже хорошо, уже образование действует.

В хате было тепло и темно. Не кромешная тьма, но двух небольших свечек в дешевеньком подсвечнике было явно недостаточно. Из еды на столе стояла макитра с кольцом колбасы и несколькими ломтями хлеба. На кухне кто–то булькал и грохотал посудой. Из соседней комнаты доносился здоровый храп.

– Колбасу будете? – Зеленцова, кажется, особо не тяготилась своим новым положением.

– Я поужинал, – открестился эсер.

Прогрессор, в свою очередь, хотел лапши. Третью неделю или сколько уже он тут. А здешнюю колбасу, хоть и натуральную, гастритный желудок невзлюбил.

– Ваш ручной монстр набил брюхо и спит.

– Он за колбасу на Луну залезет. И за ряженку – тоже.

– Надо было тогда на нем попробовать, вместо допроса.

– И все равно бы ничего не вышло. Он немцев жег, что ему золотопогонники перепуганные?

По улице прошел кто–то, орущий с большим чувством «Еще Польска не згинела».

– Радченко.

– А он поляк? – Паша был весьма удивлен.

– Нет, просто налакался. Здешние говорят, что тут ярмарка завтра будет.

– Думаешь что–нибудь купить?

Прогрессор надеялся отхватить себе нормальные брюки, а не то, что предлагал Демченко – две пары штанов – одни короткие, вторые – на не пойми кого пошиты.

– Если здешние нас за этот хлам не убьют. Даже на самокрутки не годны, – эсер вытащил из кармана банкноту с Царь–колоколом, попытался посмотреть на свет.

Ярмарка была шумная, как ей и полагается. Паша бродил среди телег с потерянным видом – штаны не продавал никто. Зеленцова приобрела непонятно за какие деньги огромного размера бублик с маком и периодически от него откусывала. Командир, реквизировав у своей хозяйки стул, выискивал скорбных зубами в надежде что–нибудь заработать. Трохим купил себе кобылу. Или не кобылу. Но лошадь точно. Из мешка на возу раздавался дикий визг – кто–то продавал поросенка. Или купил. Как бы там ни было, визгу было предостаточно. Радченко остановился, попытался почесать бывшее ухо, матюкнулся сдавленно.

– Кажись, вас надурили. Поросенок так не орет.

– Три карбованца заплатил, лично в мешок упихивал!

– Не, дядьку. То не свинья. Може, проверим? Если шо, то я вам его обратно запакую, – махновец распутал узел, дернул за веревку, шарахнулся в сторону. Из мешка вылетела ошалевшая рыжая собака.

– Три карбованца.

– Кобелю под хвост.

Крысюк шастал между телег, выискивал швейную машинку. То ж в городе надо, а тут разве что капусты кислой, прошлогодней купить можно. Или грибочков сушеных, черненьких, то ли самому есть, то ли продотрядовца накормить.

На обшарпанной бричке, знавшей лучшие времена, сидело маленькое сопливенькое дите и рассказывало на всю ярмарку, как в американской прачечной завелся страшнючий черт. Да не просто так, а в гладильной машине жил. Чвак – и нету работницы. Паша остановился. Что–то это ему напоминало.

А вот командир обнаружил что–то интересное. Потому что от типа в домокатанных штанах, черной черкеске и высоких ботинках он не отлипал. Ботинках. Ботинки. Это не ботинки. Это очень грязные кроссовки.

– И зубы у тебя странные, и сам ты какой–то не от мира сего.

Клиент возмущенно хрюкнул.

– Иди, консультация бесплатно.

Клиент слез со стула, хромая, направился к бричке со странной девочкой. Та уже заработала своими байками два пряника и одно яблоко.

Паша сплюнул и решил посмотреть, что ж это за анахронизм ходячий. Или хоть набить ему морду за кроссовки.

Анахронизм ходячий сидел на барахле с обрезом в руках. Молодой мужик, давно не брился, чернявый, как и многие здешние. Волосы в хвост собраны. И смотрел обладатель кроссовок на Пашу с немалым удивлением.

– А говорил – «не хочу помогать махновцам!» Хоть на плакат!

– Какой плакат? – прогрессор ушам не верил. Или мертвецы по земле ходят, или…

– На какой–нибудь белогвардейский плакат, с подписью «Кровожадный анархист».

Паша кинулся товарищу на шею. Живой! Лось, зараза такая!

– А что это за хмырь в остатках костюма? Так на мои пломбы уставился.

– Командир наш. Он зубодером подрабатывает иногда, вот и интересуется. Он вообще–то фельдшер.

– И что делать будем?

– Не знаю. Патронов нет, у Крысюка – половина ленты пулеметной, из лекарств – бинты и самогонка. Порубали хлопцев много, и белым напаскудили, и красным.

– Улучшили мир, что называется. Руматы недобитые.

Паша не стал уточнять, кто именно недобитый. Имя или слово казалось знакомым, но вспомнить точно он не мог.

– Мне б очки какие–нибудь найти, и то хорошо. Как той песне поется – «самогоном зальем глотку, погуляем хоть разок!»

– А что еще остается делать?

– Вот именно, – вздохнул Лось.

Паша сообразил, что с появлением товарища у него появляется одна возможность.

– Ты ж грамотный, вот и продолжишь обучение трех олухов. Палочки мы уже прошли, кружочки – тоже. Теперь уже и буковки можно. И, кстати, верхом ездить умеешь?

Лось хмыкнул.

– На ходу подметки режешь.

Вылез на крыльцо бандит лохматый, на солнце греется, разве что не мурчит. Демченко жену свою встретил. Теперь понятно, чего от него слова доброго не дождешься.

Чье–то дите леденец требует, на всю ярмарку верещит. Важная дама серьги продать пытается, трясется, как холодец. А Палий заинтересовался, слез с крыльца, доплелся кое–как до жертвы обстоятельств. Городская дамочка, белая да холеная. И тощая, як вобла. И платье шерстяное, с пелеринкой. Видать, из образованных. Брюзгливое такое выражение лица. И боится она покупателя, а кушать–то хочется. С поезда отстала, к мужу ехала. И командир себе перерыв устроил, грызет пирожок с капустой, да на даму поглядывает. Сговорился–таки Палий, четыре ковриги хлеба, шмат сала, кольцо колбасы – неплохо за серебряные серьги. А командир времени не теряет, уже к Демченку пристал. А чего ж не пристать, ежели у него кум – кочегар? Похоже, наклевывается экс, как раньше говорили.

А сегодня и гульнуть можно. Тем более эта гадюка семибатюшная, гнида в штиблетах, Гордеев Максим Никонович, чтоб его батька в пекле черти драли, купил баян.

И, кажется, немного на нем умеет. Хоть собаки от него не воют. Лось злорадно улыбнулся. А потом прислушался. На частушки это не особо походило, хотя по содержанию – та же похабщина, если он правильно понял. А от одной такой Демченко аж заулыбался. Гимназист делся куда–то. Опять. Препротивнейший человек. Что из него вырастет? Тут бывшему студенту кто–то сунул в руки стакан мутного самогона и дальнейшее прогрессор воспринимал смутно. Песни орал. Кажется. Вступил с кем–то в сионистский диспут, позорно ретировался. Стрелял по чьим–то курам, с выкрикиванием разных лозунгов. Не попал ни разу. Лег спать под столом.

Утро выдалось отвратительным. И началось оно с громкого женского визга. Над ухом. Неприлично рано, часов в пять. Лось с трудом вылез из–под стола. Да, такие формы не грех и ущипнуть. Но то ли Зеленцова привыкла к более культурному ухаживанию, то ли щипок был действительно болезненным.

– Вылезло–таки! – Гордеев. Стоит и жует огурец соленый. – И де ж ты такого набрался?

– Чего?

– Да песни твои дурацкие. Один жену комиссару отдал, второй – бабку мотоциклом задавил.

Да, теория о восхищении репертуаром попаданца сдохла с превеликой вонью.

– А стишок про гонорею весьма мил. – О нет. И командир тут. С полотенцем на шее, умывался, что ли. Мамочки! Так опозориться на все село. А Паша, сволочь такая, только радовался. А где он, кстати? Бывший студент решил последовать примеру командира, может, хоть в голове проясниться. Умывальника в хате не было. Зато в сенях какой–то редкий идиот приколотил полочку с кастрюлями.

Прогрессор молча собрал кастрюли с пола. Вид у них был на редкость негигиеничный – черные да закопченные, а в самой маленькой – еще и два таракана бегают. Кушать, бедные, хотят. На улице нет ничего интереснее коровьих лепешек и типа возле колодца. Петух где–то орет. Тип ведро из колодца тянет. В хате напротив печку растопили, дым из трубы пошел. Вылезла из сарая дряхлая бабка, курицу белую за лапки держит, та кудахчет не своим голосом. Тип ведро наполненное с крюка отцепил, в хату понес. День, кажется, дождливый будет – уже небо затянуло.

О, таинственная девица прошла. Какие ноги… Но не для тебя расцвел цветочек… Тип на нее вчера облизывался весь вечер, причем буквально. Жутковатое зрелище было. Прям как Волк у Кинга, такой же здоровый, лохматый и тупой. Лось посмотрел на засаленный канат, которым вытягивали ведро, на черную от грязи ручку ворота и решил отложить умывание на неопределенный срок, до взятия, скажем, Херсона. Там же должен быть водопровод! Да и с остальным было как–то не очень – обрез, с выцарапанным на стволе цветочком, шесть патронов с дробью, вроде бы еще рублеными гвоздями можно заряжать, одежда, джинсы жаль до соплей. С Крысюка, что ли, американские штаны стребовать? У правого кроссовка уже подошва малость отклеилась. Да и нога ноет, хоть и рана зажила.

А вот и Крысюк, ищет деготь по селу. Эстет недобитый, ему не нравится, что колеса при движении скрипят. В шесть утра. Хоть обоз вчера починили, возились чуть ли не до ночи. И еще один на свежий воздух выполз, рука на косынке, сломал он ее, что ли? Зевает, аж челюстями хрустит.

О, и Митенька объявился. Сторонится. И так за вчерашнее неудобно. Командир на улицу выскочил. С чего бы это? Тараканов на завтрак наелся?

– Ану марш в хату. Все.

Вот тут прогрессор понял, что день уже выдался препоганым.

– И как это называется? – эсер поставил на стол какой–то стеклянный флакон с притертой пробкой. Во флаконе был белый порошок, примерно треть сосуда.

– Кокаин? – пискнул гимназист.

– Правильно. И я хочу знать, куда делась треть флакона.

– Высыпалась? – Гвоздев еще не проснулся как следует, а на голодный желудок соображал плохо.

– Нет.

– Может, флакон треснул? –гимназист горел желанием помочь.

– Целый флакон. Надо у остальных поспрашивать. У вас алиби есть. Семен, ты ночевал не здесь – Гвоздев кивнул – студенту было не до того – Лось покраснел по уши – ты тоже – гимназист умильно посмотрел на командира.

– Палия проверить надо. Он по улице шастает, – предположил гимназист.

– Проверю, – командир смотрел в окно, – найду сволоту – устрою ему вивисекцию.

– Что? – Лось не понял, что именно хотел устроить командир.

– Операцию без наркоза. Нечего анестетик уводить.

– Или ей, – Гвоздев дожевал остатки яичницы со сковороды, – может, это белогвардейская диверсия.

– Или ей. Женщина более чувствительна, вполне может взять себе для успокоения нервов и боли при определенных состояниях.

– Расходитесь. Коней проверьте, оружие лишний раз почистите. До Могилы нам два дня ехать.

«Тоже мне, сыщик нашелся! Даже не обыскал никого!» – думал прогрессор, заглатывая соленые огурцы, хлеб и сало по дороге к месту дислокации Демченко.

Тот удивленно выпучил единственный глаз на кроссовки, только подошву сильнее оторвал. Нет, гвоздями тут не прибить. Потому что никак. Босым походишь. Да, командир тут уже был. Прошерстил усю телегу. И мои карманы – тоже. Пошел трясти своего бандюгу.

Лось мысленно пожелал одноглазому «всего хорошего» и решил навестить таинственную девицу.

Увы, Зеленцова могла служить иллюстрацией к мифологическому сюжету «девственница, укрощающая чудище», а точнее – вычесывающая лохматую и на редкость дурную башку Палия. Вшей у него хватало на дивизию. Или на полторы. А что ж еще с этим бандитом контуженным делать? Ведро то он принес, и теперь умаялся. Вполне закономерно. Сказано тебе – лежать неделю, вот и лежи. А не выкаблучивайся перед непонятно кем непонятно зачем. Мозг – орган нежный, даже у тех, кто им не пользуется.

На кухне крутился Паша, проливая горькие слезы. Лук, хоть и прошлогодний, но злющий, что твой донской казак. Лось понял, что завтрак будет весьма нескоро.

По улице шастал командир. Опросить отряд в сорок человек – для этого ж время нужно. Да и получится ли налет? И на что этот налет будет? И до какой могилы ехать? Придумал же кто–то название.

Пробежала женщина, волоча за собой растрепанную девицу. За косу. Командир остановился, сказал что–то странной парочке.

Хлопнула дверь. Лось осторожно выглянул из кухни, хлеба в доме не было, пришлось жарить нечто, похожее на лепешки.

– Та я его тогда по морде и пуговицы оборвала, – всхлипывала девица, – так он потому и не смог. И в окно, тикать. Он еще носом шморгал, когда на меня накинулся, – девица разревелась окончательно.

– Вот кто у меня в сумке лазил, – прошипел эсер, – убью, когда найду.

– А как? – удивилась мать пострадавшей.

– А вы мне хату покажите, где ваша дочка спит. И кровать – тоже. Может, что и найду.

– Гражданочка, а еще что–то запомнили? А ему вы рожу не расцарапали?

Девица трубно высморкалась. Покачала головой.

Лось плюнул на завтрак, тем более уже и лепешки прожарились, сказал Паше, чтоб и ему оставили, и, схватив обрез, понесся за командиром.

Хата была богатая, с обоями в цветочек и половичками. И кровать пострадавшей была пышная, с пятью подушками и кружевным покрывальцем. Возле кровати валялся листок бумаги, скрученный фунтиком.

– То не ваше? – эсер нагнулся, поднял инородное тело. В фунтике оставалось немного белого порошка. И похоже было, что это не соль или там сода. Импровизированный сыщик лизнул палец, смахнул им остатки порошка, лизнул, передернулся.

Лось, в свою очередь, пока командир отплевывался, вспоминал, у кого в селе может быть доступ к белой бумаге. Хорошей тонкой белой бумаге. У Паши – тетрадки и носовые платочки, но тетрадки в линейку, а у платочков не та структура. На них цветочки вытиснены. А тут – обычный белый лист. Командир, отплевавшись и зажевав остатки кокаина моченым яблоком, принялся ворошить кровать. А вот и пуговица! Белая, с синими нитками в ней. С полустертым гербом. Не орел двуглавый, а какой–то вензель. 1Г можно прочитать.

– Пойдем брать гимназиста, – эсер невесело улыбнулся.

Лось икнул. Такой приличный мальчик с виду был. Вел в блокноте дневник. Сколько ему? Шестнадцать, семнадцать или даже меньше?

Паскудника на постое не было. А хозяйка хаты была глуха, как пень. Белье, а точней – подштанники жевала меланхоличная серая коза. А на столе лежал небольшой

блокнот в синей коленкоровой обложке. С тонкими белыми страницами.

– Ну молодежь пошла. Я в его возрасте такого себе не позволял.

Лось не ответил. Воспоминания командира его как–то не интересовали. Вот дальнейшая судьба Митеньки – это да.

– Маленькая везучая гнида. Он у меня месяц жрать стоя будет. А то и два. Он сам не знает, какой счастливый, – эсер достал из кармана браунинг, навел на дверь. За окном хозяйка отгоняла козу. Впрочем, белье можно было выкинуть. Или подарить кому–нибудь одноногому, без правой ноги по колено.

А вот и эта сволочь! Лось предусмотрительно слез на пол, командир и без того сидел так, чтобы его не было заметно в окно. Окно, впрочем, было грязное и практически непрозрачное.

– Твоя пуговица? – гимназист сначала дернулся за револьвером, но заметил обрез и резко успокоился.

– Вы не имеете права!

– Да ну. Лист из блокнота – твой, больше в селе такой бумаги ни у кого нет, пуговицы у тебя не хватает, нитки свисают. А ручками тут не дрыгай, у меня нервы испорчены царизмом.

– И что дальше?

– Какие мы храбрые! Увел у меня кокаин, обидел честную девушку и еще спрашивает. Сам подумай.

– Отдашь под трибунал?

– Нет, пострадавшие надерут тебе задницу. Нагайкой. И твое счастье, что девушка сильная попалась. Или ты марафет не для храбрости нюхал? Что, уже импотенция настала? Бывает. Не всем стать отцами.

На Митеньку было жалко смотреть. Бравада сменилась неподдельной обидой.

– Ударите – повешусь.

– Юный Вертер! Ты хоть раз повешенного видел? Чего глазками хлопаешь? Давно не обделывался? Будешь висеть в сарае с синей рожей, высунутым языком и расслабленными сфинктерами. Будешь, будешь. И хоронить тебя тоже никто не станет, а назовут дураком и выкинут труп за околицу волкам да собакам бродячим. Кому оно нужно, с самоубийцей возиться?

Гимназист всхлипнул, расстегнул ремень с кобурой, швырнул на пол. Лось быстро схватил оружие, пока это убоище не передумало.

Эсер цапнул гимназиста за ухо, пинками повел к оскорбленному семейству.

– Вот этот гаденыш. В вашем распоряжении. На час. Приятного времяпровождения!

Прогрессор только хмыкнул.

Боеспособная часть отряда, дезертиры, матросня и уголовники, собралась ближе к полудню. План экса был таким – доехать до Могилы, там Демченко прояснит ситуацию с кумом. Если эшелон будет ехать – испортить пути. Если будет стоять – увести столько, сколько сможем. Вагон только перед этим отцепить надо. Добираемся мелкими группами, контры на станции много.

Едет себе тачанка, маками размалеванная. Максимку в сено зарыли, сверху два мешка прошлогодней капусты плюхнули – мирные люди, едем капусту продавать. Мирные–мирные, Крысюк даже рубашку цивильную напялил, глядит невинными карими глазыньками. «Трудолюбивый пейзанин», одним словом. Трохим тоже усиленно изображает затюканного мужичка, хоть бы додумался свою куртку не расстегивать. Мало того, что тельняшка драная, так этот сознательный боец еще и татуированный. И нет, чтоб бабу голую или там русалку с вот такенной грудью. Лозунг – «Долой самодержавие!». А Лось – никого не трогаю, хромой и ничерта не вижу. Может, кто–нибудь очки продает? Подобралась компания, все с особыми приметами, гадам золотопогонным на радость. Прогрессор сплюнул куда–то в степь, свернул самокрутку из остатков белогвардейской листовки, – вступать в армию Деникина ему как–то не хотелось, вернул кисет законному владельцу.

– Свой табак иметь надо.

– Угу, – Лось чиркнул спичкой о штанину. Спичка завоняла.

– Кто подпалит сено, того и прибью, – оживился Трохим.

Прогрессор пожал плечами. Спички упорно не загорались. Крысюк чихнул.

– Безопасные спички. Прямиком из Франции.

– Угу. С города Ипра.

Пятая спичка наконец–то зажглась. Ну, не «Мальборо», глотку дерет, глаза слезятся. А вот Крысюк – с десяти лет курит. И ничего.

А что еще в тачанке делать, если править не умеешь? Ну спать еще можно. На двух мешках капусты и пулемете под тонким слоем сена. Да и то – повезло. Едешь себе с комфортом, а остальные верхом добираются. На станцию Могила. И страшно, ох и страшно. Это им хорошо, воевали в Первую Мировую. Бывший студент рассмеялся, чуть не подавившись самокруткой. Трохим аж дернулся. Ну он зашуганный малость, после невинного пересказа Кинга передвигался по улице короткими перебежками, пока на него не рявкнули чуть ли не всем отрядом, что туточки не Америка! И кукуруза тоже не растет! Ничего–ничего, я еще и не то знаю, скотина балтфлотская, только попробуй меня еще раз так обозвать!

О, а вот вдали чего–то намечается. Наверное, станция. И гомон слышно. Мать вашу! Патруль! Трое. Поручик, какой–то мелкий с синими погонами, юнкер, вроде бы, и рядовой.

– Капусту продавать едем, пан ахвицер.

– А почему вы не в армии? – влез юнкер.

– Та тут один слепой, а второй – дурной.

Крысюк тихо и спокойно жевал самокрутку.

– И давно это с ним?

– Да с германской войны. Контуженный на всю голову. Его в окопе трошки завалило.

Юнкер слегка изменился в лице и начал рыться по карманам. После недолгих поисков он извлек из правого кармана брюк здоровенный леденец в бумажке, классический петушок на палочке.

– На, хорошая конфетка, вкусная, – протянул Крысюку. Тот невоспитанно зачавкал.

Базар как базар, у телег собачка лапу задрала, люди толкаются, товару всякого на те телеги навалено. Вот женщина что–то продает. Холодец. Вон кого–то бьют – спер ворюга с возу ведро. Кот на крылечке станционном сидит, рыжий да наглый, вылизывается. Вот тетке гнилую капусту Трохим всучил. И не стыдно ему? Мелькнул в толпе мужик в сером пиджаке. Только командира не хватало. Спросить бы у него, как его звать, а то неудобно как–то. Вот патруль знакомый проходит, уже

в третий раз. Вот дядько сельский край у плаката отрывает потихонечку.

Та что ж это делается! Та им наша тачанка медом намазана? Четвертый раз проходят. А поручик на Крысюка поглядывает. Тому хоть бы что – сидит на мешках, и дрыхнет в сидячем положении. Прогрессор в четвертый раз пересчитал деньги– десять рублей (деникинских, с Царь–колоколом), какие–то непонятные карбованцы, одна керенка – а не зря Трохим той тетке такую капусту дал!, коржик. На смальце. Вкусный был. Две немецкие марки. Издеваетесь?

– Пройдемте с нами!

Ойй. Тетка пожаловалась? Коняку не там припарковали? Если начать стрельбу, то гарантированно останемся без патронов…

– А капуста?

– Не беспокойтесь!

И денег на взятку нет. Крысюк зевнул, уставился на трех крепких солдат.

Трохим выглянул из сортира, тихо подобрался к чьим–то лошадям, резанул повод, взлетел на конскую спину – хрен догонишь!

В комендатуре не было ничего интереснее портрета Корнилова на стене, а может, и не Корнилова, и поручика за столом.

– Комитетчик!

– Поручик Логинов. Давно не виделись. – махновец глядел спокойно.

– И как тебе свобода, комитетчик? – выражение лица у поручика было довольным.

– Нормально. Еще б всякая шваль не лезла, совсем бы хорошо было.

– Неужели? – поручик кивнул.

Прогрессор не успел понять, когда конвоир ударил, но Крысюк резко обмяк. В вертикальном положении он остался благодаря поддержке солдат.

– Комитетчик, а это еще кто?

Крысюк поднял голову, матюкнулся сдавленно.

– А я знаю? Придурок один, – Лось чувствовал себя неуютно.

– А почему придурок? – удивился конвоир.

– Потому что ему насовали всякой дряни вместо денег.

– Что делали на станции? – их благородие соизволил обратить внимание и на второго задержанного.

– Капустой торговали. А мне какая–то сволочь вместо денег заплатила коржиком.

– Капустой торговали, – поручик опять кивнул.

Бывший студент ляпнулся на пол. Ну по почкам зачем бить? У меня там и так камни. А Крысюк сильней, чем выглядит.

– Комитетчик, а твой дружок куда делся? Дезертир от австрияков?

– Помер. Пулю схватил и все.

– Не сошлись во мнениях по поводу Кропоткина?

– Пока некоторые пили в Киеве шампанское и лечили триппер, мы били немцев.

– Как пафосно! Будто на митинге!

На этот раз Крысюк грохнулся на пол. Вернее, на товарища. Студент только квакнул.

– Что делали на станции?

Лось задушенным голосом высказал свое мнение о родителях поручика, царе, родителях царя и выразил надежду, что поручик купит себе очки.

– Вы оба будете прекрасно выглядеть на вывеске.

– Дык нету вывески! Название на самой станции написано, – вмешался конвоир.

– Этих – в подвал, пусть поживут пару часов. А вы – стройте виселицу!

Подвал находился в соседней комнате. Еще там, кроме люка, было три старых венских стула без сидушек. И сытый паучище под потолком. Один из конвоиров, сопя, открыл люк. Двое других стали подталкивать задержанных.

– А в подвале что? – не удержался Лось.

– Пусто. Может, ряднина какая лежит. Раньше огурцы в бочке стояли. Огурцы поели, бочку кто–то забрал. Ну крысы еще бегают. С крысятами.

Студента передернуло. Хорошо еще, хоть слезть вниз позволили. А вот и Крысюк,

слазит медленно. И крышку закрывают. Темнотища, как в гробу. Слышно, как товарищ дышит.

О, зажигалка. Чудом не разбилась. А газ уже закончился. Только клацать и можно.

А подвал низкий, сидеть и лежать удобно – а встать – головой в люк упираешься.

– Хлопцы ведь успеют?

Крысюк долго не отвечал. То ли думал, то ли с силами собирался, то ли спал.

– Не.

– Вдове твоей плохо будет.

– Я не понял, а чего это ты за мою жинку беспокоишься? Ее, може, и в живых уже нема, я ж не знаю, кто то село теперь занял.

Студента затошнило от испуга.

Скрипнул люк. Пожалуйста, пожалуйста, пусть это будут свои! Но на плечах у незнакомого солдата были погоны.

Глава четвертая

Насыпь раскапывали с трудом – земля глинистая, да еще и мокрая. Но поезд должен был стать. Вот только погода опять испортилась – льет и льет. Ага. Уже срыли, уже рельсу в двадцать рыл и столько же коней тянем. Нно, заразы! Вот после войны работы будет! Приготовиться. Гудок слышно.

Остановился поезд. Грузовой? Пассажирский? Сейчас сам черт не разберет. А нужный вагон вот он. В хвосте.

– По–моему, нас грабят, – задумчиво произнес старичок в канотье, высунувшийся из окна. Радченко, как воспитанный человек, помахал ему рукой.

Машинист Петров сидел на полу кабины и ругался. А что еще можно сделать, когда кочегар ни с того ни с сего прекращает кидать уголь в топку и наводит на тебя здоровенный револьвер? Вот и пришлось еще и гудок дать. И пути разобраны. А эти чего–то по вагонам не ходят. Нет. Ой, нет. Меня ж повесят! Они груз потрошат! Уже двери в вагон раскурочили, да ящики тягают, быстро, как наскипидаренные. Лентами пулеметными обмотались. А пулемета–то у них и нету. По крайней мере, на виду. Ошибочка вышла! Уже есть! Тот, в шапке набекрень, льюис нашел, диски за пазуху пихает.

– То есть как это – пути разобраны? – до какого–то бывшего чиновника в ободранном вицмундире дошло, – До Могилы три дня ехать! Я – инвалид японской войны! – разозленный пассажир выскочил из вагона. Левый рукав был аккуратно подколот булавкой.

– Пешочком дойдешь! – заржал один из грабителей.

– Григорий, перестань! – за одноруким выбралась полная дама в старомодном салопе и не менее старомодной шляпке.

– А это что еще за хивря? – грабитель оскалился.

– Всем заткнуться, хорошо? – от повозки с грузом отошел жилистый бандит, в когда–то модном сером пиджаке и явно корниловских штанах, заляпанных грязью чуть ли не по колено.

– Пойдете пешочком. Доберетесь себе спокойно, волков тут еще немцы постреляли.

Полная дама попыталась упасть в обморок.

Старичок в канотье, кряхтя, выбрался из вагона, взглянул на торжествующее мужичье.

– А кто будет чинить дорогу?

– Не сейчас. Пешие прогулки полезны для здоровья.

Радченко зарядил льюис и стоял с ним, как дурак. Или плакатный боец. Сходство подчеркивала улыбка на все зубы.

– Я спрашиваю, кто будет чинить дорогу? – старичок не унимался. – Надо вызвать полицию!

Расхохотался даже однорукий.

Дождь немного стих. Отряд в приподнятом настроении двигался в Малую, на соединение с их небоеспособной частью. Ну должен же хоть кто–то оклематься за два дня. Тот же Яковлев, к примеру, уже деятельно жрал хозяйские сухофрукты, но передвигался по–прежнему вдоль стеночки. Да и распогодилось, хоть обоз застревать не будет. Демченко вот сидит на козлах, как жаба в лопухах, патронташами обмотался, свистит что–то похабное.

– А зря мы тех не постреляли, – пробурчал Радченко, – догонит нас контра.

– Пока они дойдут – ты ж их видел – старичье и толстые бабы, так мы уже и Херсон взять можем.

– А если быстро дойдут?

– А у тебя до седла пулемет приторочен чи веник, теще в подарок?

– У меня нет тещи. Я женат на сироте. Я ее из монастыря в семнадцатом году увел.

– Монашек любишь? – Левчук показал похабный жест.

– Ненавижу. Ни одной красивой бабы. Или жирные, или худющие, за веник могут спрятаться.

– А тогда чего на монашке женился?

– На послушнице. Она еще не испортилась.

– И что ж она делала? – Левчук не отставал. Он никак не мог понять, зачем товарищу такая страхолюдина – рябая, банькатая да еще и стриженая.

– Готовила жрать всему монастырю. И ни одной худой монашки я там не видел.

Левчук прыснул. Мерин под ним недовольно прижал уши. Эсер прекратил отскребать грязь от штанов щепкой, слез с телеги.

– А станцию все равно брать надо, они железку за день починить могут.

– Двадцать человек. – Левчук слышал про самоубийц, но живого самоубийцу видел впервые.

– И льюис. Там же станция, самогон продают. Часть точно будет небоеспособной.

– Шо, все?

– Если бы, – эсер мечтательно облизнулся.

– Двадцать человек. Я станцию брать не буду, я жить хочу.

– И пулемет.

Демченко покрутил пальцем у виска. Это командиру хорошо, у него мозги и так свихнутые, часто нитроглицерин делал в молодости. А у него – жена и дети.

– Мало людей, по деревням и так одни бабы сидят.

– Станцию возьмем, еще кого–нибудь сагитруем.

– Кого? Калек или сопляков десятилетних?

– Калеки разные бывают, – эсер ткнул пальцем в Демченка, – я даже безногого командира видел. На костылях ходил, из пулемета с тачанки строчил. А женщина – такой же равноправный человек. Чего б ей не повоевать за родную хату и анархию?

– Баба на войне? Лучше сразу под иприт. Или хлор.

Кто–то фыркнул.

– Да, женщина с оружием – дело страшное. Но станцию взять надо. Тем более сколько можно продавать капусту? Пора бы им и вернуться, поезд–то грабанули не здесь.

– Ну людей же мало!

– Мало. А вот Радченко у немцев полевую кухню угнал. Один.

– Хорошая там была каша, перловая.

– Та то ж немцы были! Они ж тут ничего не знали, от ветра шарахались.

– Да мы местных перевешали еще в семнадцатом! – пробурчал повстанец в немецкой каске. Каска была нужной вещью – из нее можно было поить лошадь или там кашу варить, если котелок потеряется.

– Тем более часть из них пьяная, стреляют плохо.

– Сначала довезем патроны. Уже ж и хаты видать.

От деревни навстречу ехал всадник. Вернее, всадница. Командир тихо матюкнулся. Стемнело. На небе сифилитической сыпью красовались звезды. Луна потихонечку выползала в зенит.

Паша только удивлялся логике некоторых людей. Интересно, эсеры все такие или только вот этот? Ночью, без разведки – гнать на эту станцию. Хорошо еще, хоть пулемет есть. А плохо то, что и Палий есть. Вон, едет, сволочь. Боже, боже, боже, зачем я брякнул про коктейль Молотова? Теперь во всей деревне нет ни скипидара, ни керосина, ни пустых бутылок. Ну вышло шесть штук. Ну хоть что–то, ну две бутылки еще стали жертвой испытаний. Но такой радости прогрессор не видел ни у кого. Ни разу за всю свою жизнь. Вон как едет, чуть ли не шагом, чтоб не растрясти.

Добрались к рассвету. Село только начинало просыпаться. Вот солдатик из хаты выскочил, на свою голову. Покатился по земле, огонь сбить пытается. Палий лыбится, вторую бутылку уже в строение какое–то запустил. Левчук под пустой вагон кинулся, отстреливается, как из окопа. Вот уже кто–то отвоевался, раскинул мозги по перрону. Пулеметчика не видно, Радченко, гнида одноухая, смылся, что ли? Командир тоже залег под виселицей.

Мерин прогрессора взвился на дыбы, Паша полетел в станционную лужу. Хорошо еще, что научили падать с лошади. А лужа просто замечательная, глубокая, грязная. Даже вылезать не хочется. В следующие три секунды прогрессора впечатало в воду. Ну рукав у человека загорелся, бутылка треснула. Да слезь ты с меня, утопишь! Застрочил льюис. Ну наконец–то! Радченко выронил пулемет, свернулся клубком. Кто–то из дезертиров кинулся к оружию. Левчук наконец–то пристрелил горящего белогвардейца. Гуманист! Откуда–то сбоку донеслась стрельба – с фланга обошли? Если обошли, то висеть будем все. Льюис застрочил снова. Гордеев не только на баяне играть умеет. Что–то грохнуло. Из депо выскочил упитанный белогвардеец в кальсонах и с шашкой. Палий фыркнул. С товарища он все–таки слез, но в луже был некий уют.

– Хорошие подштанники. С начесом! – махновец аккуратно выстрелил упитанному в голову. – Сниму, постираю. Зимой носить – самое то.

Пашу передернуло. Положеньице было аховым, если выражаться культурно. Хоть пулеметчик и поработал, так контры вон сколько, не меньше сорока человек. Палий

левой рукой кольт держит, неудобно ему стрелять. Хорошо еще, что хоть так. Прогрессор вытащил свой наган из кобуры – удачно упал, оружие не намочил, и стал выискивать более пристойную жертву. Вот, еще один. Сюда бы эту возвышенную любительницу Цветаевой, пусть полежит в грязи. А виселица–то действующая, какая–то женщина висит. Или не женщина, но все равно в юбке. А командира не видно. Уполз куда–то. Кто–то опять швырнул гранату. Удачно. Вот и командир объявился, в сторону гранату кинул. Стекла вышиб, кого–то на части порвало.

Где там золотопогонники кучкуются? Возле церкви? Два отрядных психопата туда бегут, Палий за ними. Должен же кто–то их прикрывать.

Небо почему–то оказалось не сверху, как положено, а сбоку, а потом мир куда–то делся.

Гордеев свалился на землю, что–то зеленое возле покосившейся церкви подозрительно напоминало максим, а грохнувшийся товарищ подтверждал подозрения. Эсер распластался рядом. Неужто? Лови гранату! Ухаживать за пулеметом надо, тут у тебя и колодец рядом, а кожух аж шкварчит. Воды залить надо. А чего это под ногами? Нога. Кажись, правая. И ботинок какой хороший! И цепочки какие–то. Это ж он приковался! Сам виноват. А вот и Роман нарисовался, хай сходит, мы прикроем. Разворачиваем, да что ж ты мне все ноги отдавил! сколько вас там – всех накормим. Хороший максим, хороший, кто ж его придумал? купить бы ему десять ведер самогону. Как падают, прям дети в гололед. А все–таки, куда делся второй ботинок от контры? В одном засмеют. Это еще что за счастье? Чуть не застрелил! Тьфу, каска эта твоя. Нормальные люди несут с войны винтовку, а не каску. Гордеев вспомнил, как он припер домой три сковородки. Хорошие немецкие сковородки. А вот это горе притащило немецкую пехотную каску. От фамилия подходящая – Шульга. Все у него не так.

Шульга оценил ситуацию и рванул к той хате, у которой крыша черепичная. Войт там живет, мабуть. Жрет каждый день по четыре раза. Вон какая контра гладка! Хоть лой топи. А чего той контре худой быть, если в степи земля такая, что есть можно? То тебе не в болоте волынском копошится. Красивая крыша, как буду хату строить, себе такую сделаю. Красную. Собака дохлая перед крыльцом. Хороша шкура, надо бы снять. Выскочил откуда–то юнкер со штыком. Малое, дурное. Сиди дома, надувай жабок через соломину. Шинель мне вот подрал. Не, воевать он хотел. Навоевался, аж фуражку потерял. И мозги вместе с ней. О, еще один. Тебе мама не казала не лазить на хлев? Оно и видно. Был бы живой, так и шею бы поломал, а так – все цело. Ото поймать бы того, кто юнкеров выдумал, да на куски порубать. То ж не дело с пуголовками воевать.

Дверь распахнулась от хорошего пинка. В хате не было никого живого – даже мухи на подоконнике дохлые. Стол да стул, кровать без подушек в соседней комнате. И пух по ней летает. Искали тут что–то? В подпол люк открыт – так и убиться можно. На кухне горшки побитые и гуща от борща на полу. Теща с зятем подрались? И на чердаке пусто. Хотя? Что ж это за куколка тряпочная, если об нее все ноги отбить можно? Махновец, пользуясь затишьем в перестрелке, распотрошил игрушку. Ага. Один, два, три, четыре, пятый червонец в угол закатился. И колечко серебряное. От дурные люди! Тратить надо деньги, а не прятать. Теперь мне будет. А колечко продам, на мою кобьету не налезет. А чего–то тихо. Надо б посмотреть, что там такое. Если всех постреляли, то надо мотать додому, в родное болото. Может, еще поляки остались – будет кого резать. А нет, так нет. Офицерье даже веселее. Лучше понимаешь. И этих, красных. Брехливей Черной Сотни, которая за царя была.

На улице валялись трупы в разнообразных позах. И надо было сюда лезть? Сидели б дома, собирали деньги на трактор или торговали чем–нибудь. Нет, пошли воевать. Навоевали себе могилу братскую. А на этом унтере ничего сапоги, со скрипом. Шульга привычно разул убитого, натянул сапоги на босу ногу. Какая–то женщина обшаривала юнкеров, часы у одного нашла, серебряные. Часы – вещь нужная.

Гордеев воду хлебает, как после пьянки, прям из ведра. Вон Радченко скрутился. Ему нужно будет круглую могилу копать. Еще один лежит, здешний. Не помнит Шульга, как его звали. И не нужны местному уже патроны. Трохим по улице едет. Важно, прям кавалергард. Привел–таки каких–то хлопцев, вдарили с фланга, отвлекли контру. Вот и красуется балтиец. Штаны драные, кобыла тощая, як стиральная доска, тельняшка тоже драная, хоть пугало одевай. Демченко. Или не Демченко. Трудно со спины узнать, особенно когда головы почти нет. Нет, вот он идет, башкой крутит. Левчук под вагоном застрял. Оно и понятно, не понятно как такой мешок сала туда залезть смог. Девка у плетня ругается – ей чугунок прострелили.

Палий своего грамотного дружка куда–то волочит. Тьху ты! Поп дорогу перешел, да еще из схизматиков. Шульга на всякий случай скрутил сразу две дули в карманах. А это еще кто вылез? На солнце жмурится. Крысюк, чи шо? Точно. Весь бой пропустил. И это мурло слепое за ним тащится, глазом неподбитым смотрит. Вас только за смертью посылать. Или туда, де солнце не светит. Надо б за Палием пойти, он мне карбованец должен, как бы раньше времени ноги не протянул.

Отчаянно зевающий командир разместился в доме у попа, зашугав хозяина и превратив несчастного батюшку в санитара. К счастью для него, раненых было немного, человек пять. Городского зацепило удачно – шкуру порвало, по ребрам чиркнуло, чуть правее и схлопотал бы пулю в брюхо. Марчук–усатый хромает, так кость цела, заодно и ноги вымоет. Демченко плечо зажимает – рука двигается, если не загниет, то все нормально будет. Палий в стороне стоит, жрет хозяйское варенье. Марчук–рыжий приплелся, счастливчик, осколками спину расписало да шинель можно выкинуть на тряпки.

Эсер зевнул восьмой раз за полчаса, старость – не радость, это тебе не в седьмом классе гимназии ночью прокламации писать, а днем прилежно туда ходить и не завалить эту треклятую латынь. Надо этих двух однофамильцев штопать. А санитар у нас крови боится.

А вот и гадюка волынская приползла. Есть кому держать, благо самогон они уже нашли. Хороший такой бутылек. И им хватило, и на дезинфекцию останется. Поп забавно глазки пучит. Не нравится, что вещь экспроприировали? Ты скажи спасибо, что еще живой. Не нравится, что пациенты матом кроют все на свете? Такая жизнь. Да и то больше по привычке, я ж не изверг, я ж с анестезией. Это что еще за грохот? Ну, этого и следовало ожидать – а не надо хлебать варенье из банки, держа ту банку одной рукой на весу. Конечно же, Палий ее грохнул. Интересное существо, если очень вежливо выразиться по этому поводу. Вот только варенье зеленое почему–то. Из лопухов, что ли? Ах, из крыжовника. Роман, зараза, иди сюда. Очередь подошла. Так, не понял. Куда я пойду? Ты еще повтори, я тебе лишнее отверстие в организме сделаю. Заткнулся? Ну и молодец. Учебник по тебе плачет. Вторая степень. Ожогов, село блохастое. Надо прокалывать, а то рубцы пойдут, калекой станешь. Или не надо? Надо, говоришь? Чайник в детстве угробил, на ноги кипятком плеснуло? Ладно, под твою ответственность, – у меня и свидетель есть, если что.

Это кто с чердака вылез? Попадья с кошкой? Обычно люди самое ценное при себе держат. А тут – кошка драная, полосатая, смотрит злобно. Крыс ловит, батюшке в кровать приносит? Тогда вопрос снимается. Ценная скотинка, хоть и похожа на драную горжетку. Да, народу тут многовато. Палий и Демченко пойдут куда–нибудь, Шульга – тоже. Я на чердаке могу спать, оттуда обзор хороший. А товарищи у меня воспитанные, ничего плохого не сделают. Да и не в том они сейчас состоянии. Положь бутыль! Уже банку грохнул!

Палий отстал от вожделенного самогона. И чего это за жизнь такая? И не выспался, и голодный, и трезвый. А рука болит, между прочим. И попадья страшная, толстая да рыжая, на квашню похожа. И замужняя. Такую коровой не прельстишь. И Шульга рядом вертится, а это примета поганая, хуже, чем батальон немцев с утречка навстречу. Нету грошей, нету. И не будет. Да еще Левчука вытаскивать надо. Полудурком обзывался, а сам? Да кобыле понятно, застрял. Вроде и не такой он и толстый, чтоб под вагон не влезть, а застрял. И шо делать? По частям пилить? Так это, он испортится, помрет. Привязать его к лошади за ноги и поехать? Так голову оторвем. Левчук, ты со страху не умер? Ты кожух сними. Снимай–снимай. Может, протиснешься. Сало втянул! И вылазь себе потихоньку.

А я пойду, кожух продам. Людоньки, от это скорость! Вылез! Это в цирке показывать надо. Да не буду я твои лахи продавать, жадюга. Забирай, у меня своих вошей полно, еще не хватало, чтоб твои с ними переженились.

Потолок беленький. Обои в полосочку. Кровать. Кровать с постельным бельем. Окно. На окне цветы стоят, столетники. Крысюк на табуретке сидит, самокрутку сворачивает. А прогрессор так надеялся, что эта перестрелка – просто сон, дурацкий сон от переедания на ночь. И бок болит не иллюзорно. А антибиотиков то нету. И анальгетиков – тоже, кроме самогона.

– Барышня кисейная изволили продрать глазоньки, – ну издеваться–то зачем? У разных людей разный болевой порог. Крысюк шарил по карманам в поисках спичек. Тоже мне, медсестра нашлась.

– От только дыма тут и не хватало, – оживился Марчук–усатый, – на улице кури.

Марчук–рыжий матерно высказался – курите где хотите, только спать мешать зачем?

– Я– то пойду, только если кому приспичит – я не виноват.

Однофамильцы прыснули.

– А барышня кисейная еще и спарализованая? Ты пошевелись, а то лежишь бревном.

Паша с превеликим удовольствием показал Крысюку средний палец. Увы, он жеста не оценил.

– Ты б лучше пожрать принес, – Марчук–усатый сегодня еще не шарил по чужим курятникам и поэтому не позавтракал. И седой уже человек, а если у кого на постое – то все сожрет и казанки повыскребает. У Марфы–кривой куры из–за него летать научились, полсела сбежалось посмотреть. Неместный он, с какого–то города, где арбузы сплавляют. Ох, смеху было – сцепился с Шульгой, не понял, что такое кавун. Чуть до драки не дошло. И все равно – кавун в болоте не растет. И в лесу не растет. Нежное дюже растение, ему жара нужна. Зато вкусное. Здоровый такой, круглый, зеленый в черную полосочку. Командир еще говорил, что в Мексике с него цвета на ихний флаг взяли. Ну да, по–нашему – кавун, по–вашему – арбуз. А дыня все равно получше. И до лета ждать надо. Да и будет ли кому те дыни с кавунами выращивать?

Заныла под дверью кошка, интересно ей, что там люди делают? Сало едят? Или столетники грызут? Влезла в комнату, хвост задрала, уши драные торчком. Крысюк самокрутку в карман спрятал, хотел глупую тварь за шкирку взять да выгнать, а кошка ему об ноги трется, мурчит.

Марчук–рыжий фыркнул.

– Только вякни. Мне и так на свадьбу мышеловку подарили.

– И что? – прогрессор наконец принял сидячее положение.

– Да ничего. Дал тому умнику в морду.

– А мышеловка хоть пригодилась?

– Нет, у меня Мурчик жрет мышей, тараканов, мух, птенцов и холодец. Даже гадюку раз поймал.

– Кота холодцом кормить? – Марчук–рыжий ушам не верил.

– А шо? Сколько он там съест? Мышей ловит хорошо, надо ж его похвалить.

– Куркуль чертов, у тебя и кровать с периной небось есть.

– А не надо все из хаты пропивать! У меня батька тоже дверь пропил, когда живой был. Потом утопился на мелком месте.

Кошка тем временем сиганула на подоконник и стала грызть несчастный столетник.

– Да, пожрать бы не мешало.

– Лапшички бы, – облизнулся Паша.

– Лапши нет. Каша есть. Рисовая. Щас принесу.

Выспавшийся, в отличие от некоторых, Лось слонялся по селу, наслаждаясь жизнью. Вороны увлеченно питались повешенной. Трохим, как всегда, лез не в свое дело – на этот раз он кого–то учил перекрывать крышу. Станционную лужу заняла тощая свинья. Незнакомый махновец в латаной шинели и казацких штанах с лампасами отгонял детей от пулемета. Сельский батюшка оглянулся и решительно направился в шинок. Левчук объяснял кучке женщин, что такое подводная лодка. Женщины упорно не верили. Кто–то верещал нечеловеческим голосом. А вот и тетка Оксана. И что б тебе такого сделать? Рядышком с той повесить? Да кто ж знал, что у тебя в хате поручик квартирует? Да поручику–то ничего от той гнилой капусты не было, он же ее не ел, а меня за это били. Над селом медленно пролетел обалдевший от радости коршун. Или ястреб. Чего ж ему не радоваться, если какой–то умник связал всех цыплят одной веревочкой, чтоб они не разбежались? Вот они и не разбежались, летят в когтях всем выводком.

Трохим тоже заинтересовался покойницей, тем более вилы уже успели поломать и починка крыши приостановилась.

– А за что это ее?

Женщина в цветастой, будто из занавески, юбке захихикала.

– Так она мужа сокирою приголубила. Насмерть.

– А за что? – балтиец был не против культурного общения, а вечерком можно и пощупать эту веселую дамочку.

– За храп. Он ей спать мешал.

Трохим только хмыкнул. Это три четверти отряда перебить надо, что ли? Малахольная была женщина, но снять ее все равно надо. Уже пованивает. Воняет уже.

О, да тут и шинок есть! Гульнем! В шинке было сумрачно, потому что окна заколочены, тянуло чесноком, потому что чеснок под потоком висел, в веночках, и навевало мысли о хорошем таком погроме, потому что кроме шинкаря, за столом чинно сидели невезучий батюшка и Коган, с двумя гранатами на поясе. Коган, согласно своей иудейской вере, закусывал чесноком.

– Мир вашей хате! – так. Еще и Крысюк нарисовался. Никакой дисциплины у человека, пехота драная. Хорошо еще, что тут темно, и он народ своей разбитой мордой не пугает. Хлопцы, говоришь, пристроены, под присмотром попадьи. Кажись, кто–то подавился. Кажись, не Коган. Да не тронут они попадью, им пока не до этого. Жирная она, и дряблая, на большого любителя.

Крысюк без приглашения сел рядом, цапнул из венка над головой чесночину. И как только люди это едят? Шинкарь обреченно полез под стойку за бутылем. Коган долго рылся в карманах френча, который шили на человека повыше этак на голову. Ага. Вот и деньги. «Колокольчики» пойдут? Ой–вэй, и хорошо еще, хоть не стреляют, а только пьют бесплатно, щоб вы той самогонкой подавились. И как тут держать шинок, если ту проклятую самогонку гонят в каждой второй хате еще с тех пор, когда была мобилизация? Крысюк дожевал чеснок, шагнул к стойке, пошарил по карманам – пусто. Кисет полупустой да спички. Да и собеседника плохо видно, нальют какой–нибудь синей дряни, потом поедешь в Ригу дня на три. Лучше экснуть дорогую тещу, если она еще живая. Не, обрез у них в хате есть, а если по селу артогонь велся? Студенты говорят, что в городах больших телехвон есть. От бы жинке позвонить!

Батюшка сидел как приклеенный. То ли Когана испугался, то ли просто спит сидя. Коган хороший, даже в пьяном виде, ну начинает тогда трепаться про независимое еврейское государство в Палестине, так от этого вреда никакого, да и не настолько он набрался сейчас. А нет, зашевелилось духовенство. Оно и понятно, убитых хоронить надо, молитвы всякие над ними читать тоже надо. Пошли–пошли, хробачки уже заждались.

Копали могилу на сажень, для всех: и беляки, и юнкера–пуголовки, и повстанцы, постреляные–порубанные. Одинаковые. Закончили могильщики, в сторону отошли, смолят. Крысюк – самокрутку, Шульга – из портсигара папиросу вытряхнул. Ишь ты! Священник своим делом занимается, молитву заупокойную читает.

– Шапку сними, – Шульга ткнул товарища локтем.

Рядом вот этой Орысе, которая мужа топором, тоже землю выделили.

Пятнадцать хороших бойцов. И немцев били, и варту, и контру разнообразную. А здесь – отвоевались. У Радченка жена была, ждет, наверное, своего горлореза где–то в Скадовске. Котов–фокусник, сволочной был человек. Звезды с лампасами вырезал на пленниках, потому и фокусник. Но шашкой рубал, аж свистело. Грек, фамилию которого никто не мог выговорить, хорошо тот грек юшку варил. Московский человек Максимов, каким ветром его сюда занесло, механиком был, жнейку людям починил. Вдовиченко, не тот, который командир, а тот, который у варты пулемет за мешок картошки выменял. Грива – чи фамилия, чи кличка. Ну как же ж это надо нажраться, чтоб коняку в телегу хвостом вперед запрячь? Дмитрук–самокатчик, на войне на мотоцикле ездил, а с войны куртку кожаную привез, да наган затертый. Хороший мужик был, что в бою, что самогон пить, что девок любить, что школу красить. Павлюк, село с немытой шеей, злющий артиллерист, без пушек, зато с винтовкой. Вельяминов, поповский сынок. Худшего матерщинника и богохульника еще поискать надо. Солдатов, пехтура в немецкой форме. Нашивки–погоны срезал – и вперед. Антоненко–маркист, хоть и неграмотный. Сероштан–черногвардеец, а до того еще и на Красной Пресне бомбами покидался всласть. Резниченко. Три дня женился. Вот вдова удивится. Федотов–кубанец, были у него добрая шаблюка да серый конь. Ни повстанца, ни коня, и даже сабля поломалась. Да Вовк, Сероштана дружок, малой да тощий. Земля вам пухом.

Лось давился квашеной капустой. Если это победа, то кто тогда в случае поражения останется? Командир разве что, он опытный. Самогон как воду пьет. Может, и другим оставить надо? Даже Трохим присмирел, в землю смотрит. Палий, уставился куда–то. Тоже уже набрался дай боже. И вроде сам по себе человек, разве что командир его при себе держит, да и то, по разным поручениям не его гонял, а Гриву, а тоже товарищей жалеет. Да и те, которых балтиец привел, тоже поминают. А если кто–нибудь нападет? Да они ж в сарай не попадут. На том свете протрезвеем. Ну, правда, еще подстреленные есть, и здесь, и в Малой. Так они не бойцы, особенно сейчас. Дожил. Допрогрессорствовался. Сидишь за столом и поминаешь малознакомых людей, да еще и квашеной капустой закусывать, а это дрянь редкая. Из колодца пить боишься, собаки злые, девушки внимания не обращают. В перспективе – или смерть на этой войне, или, если повезет, лет через двадцать, на Второй Мировой, в польской армии. Или, если очень–очень–очень повезет – в маки уйти.

Крысюк в угол забился, поближе к вареникам. И вареники с квашеной капустой. Ничего закусь, особенно если в начинку луку жареного побольше напихать. Да и то – в горло не лезет. Не гулянка все–таки. У, сволота эсеровска! Хлебай, може вдавишься да сдохнешь. Смотрит виновато. Смотри–смотри, пока есть чем. А по–другому – станцию не взять было. Людей мало. А где ж тех людей взять? Кого немцы постреляли, кого – белые, а кого – и вылупки товарища Троцкого. Не, ну есть же и приличные люди, Коган, например, или там его семейство, или еще кто. А есть эта падла в кожанке на личном бронепоезде. От бы его под откос! А если б туда еще Шкуру да Деникина, то был бы прям варшавский цукерок. Крысюк взглянул на священника, ухмыльнулся недобро. Командир из–за стола вылез, шатается, как матрос в увольнении. Идет себе дрыхнуть. Иди, иди, твое щастье, шо грамотных в отряде мало. Да и мне самогонки достанется.

Левчук разлил по кружкам остатки. Если б не повод, то село бы уже стояло на ушах. О, уже кутю дают. Рисовую. Тьху! Но съесть–то ее надо, а то еще обидятся. Придут. А Вдовиченко еще в гости приглашал, говорил, что девок у него в семье на весь отряд хватит – шесть сестер, да он седьмой. Рыдать так будут, что в Харькове слышно станет. А вот по Левчуку ни одна живая душа горевать не будет. Хата была – сгорела, молния попала, пока Левчук германцев бил. Жена – перед войной как раз померла. И не старая же еще была, несла себе воду и упала. И все. Земский врач, сопляк в галстуке, говорил чего–то врачебное, а потом сказал понятными словами, что такое бывает, сердце у нее плохое было. Только та и радость, что малая за год до того на тот свет отправилась. День прожила – и все. Красивый такой ей гробик получился, маленький да беленький. Вот и не боялся уже ничего Левчук–фейерверкер.

Следующее утро выдалось омерзительно солнечным. Жизнерадостно кудахтали куры. Маленький сопливый ребенок под присмотром такой же сопливой сестры копался в земле. Продравшие глаза повстанцы рыскали по селу в поисках офицеров. Может, кто спрятался? Крысюк привел себя в относительно приличный вид – сапоги от глины отчистил, солому из башки трещащей вычесал, и решительно пошел в церковь.

Перекрестился неумело, на священника зыркнул.

– Можете две свечки за упокой поставить? Антону и Андрею? От карбованец, на свечки.

Дождался, пока умилившийся отец Варсонофий просьбу выполнит, перекрестился еще раз и медленно вышел.

Палий сидел на крыльце. Для лузганья семечек было рановато, курить байстрюк не научился. Просто сидел и грелся на солнышке.

– Поставил? Сам?

– Попу сказал, он и ставил.

– Правильно, – байстрюк почесался, – фамилий не назвал?

– Я шо, совсем дурной? И так карбованец потратил.

– Куркуль.

– Голота неженатая.

– На такое дело карбованца жалеешь.

– Если б ты им динамиту купил, штаб подорвать, вот тогда дело верное.

– А если один опоздает, а второй выйдет? Только динамит споганим.

– Динамит ему жалко! – Крысюк плюнул, вскочил с крыльца. Як воно дурне, так и разговаривать с ним нету никакого смыслу. Якименко на него нет, он бы этому вылупку быстро объяснил бы, что да как.

На улицу высунулся этот студент, с козьей ножкой в зубах. Один безмозглый, второй – безрукий. Хоть до хаты дезертируй! Трохим с ведром пошел куда–то. Сменил–таки тельняшку на гражданскую одежду. Напялил железнодорожный мундир и довольный. Что тогда – пугало огородное, что сейчас. Клеши грязные, ноги еще грязнее. И патронташами обмотался, что твой цейхгауз.

– Тут кто–то кому–то обещал ноги поломать, если этот кто–то немедленно не начнет выполнять обязанности санитара, – студент подошел ближе, чтоб не орать на все село, – потому что я сидел с утра. И от еще одного анекдота про Сару я кого–то прибью.

– Так не рассказывай, – Крысюк вытряс из кисета остатки табака и выудил из кармана гимнастерки последний клочок деникинской листовки, – покурю да пойду.

– Да не я! Я б после такого без сознания бы до сих пор лежал, а рыжий – анекдоты травит.

– Что не Константин, то живучая сволота. Да и перед этим кавуноедом скулить ему неудобно. А заодно – у нас командир еще есть?

– Есть, есть. Хлебал рассол и приставал к попадье.

Крысюк покрутил пальцем у виска. Плохая тут самогонка, что и говорить. Да и ситуация такая же. Половина отряда на том свете галушки в раю ест, раненых многовато для быстрого отступления. А надо ж еще кому–нибудь в Малую ехать, может там кто вычухался. Шульгу пускать опасно, он в степи не ориентируется. Лес или болота – это да, он там кумекает, а степь – он уже один раз благополучно от красных дезертировал, потому что не понял, куда ехать обратно. Вот и нарвался на красных, хорошо еще, что зубы им заговорил, да еще хорошо, что все эти лайдаки нашли белых. Тут уже не до выяснения стало. «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону», как брякнул один из этих студентов. Странные они, даже для городских. Тот, слепой, говорит, что бухгалтер, а на счетах поделить не может, второй вроде инженер. Господи, если ты есть, пусть это чучело городское кроликов разводит, на продажу. А то точно чего–то не так сделает и будет катастрофа.

И еще этот, слепой, после самогона стал нести черт–те что. Канал какой–то строить ломом и лопатой. Зимой. Надо б с командиром про них поговорить, когда тот протрезвеет окончательно. Крысюк затоптал окурок – еще не хватало кому–нибудь хату спалить – и поплелся выполнять обязанности санитара.

Все вроде живые, Демченко вот приперся, вроде в гости пришел. С какими–то зуболомными пряниками. Щас умру от умиления! Палий с книжкой. Ты ще скажи, что читать умеешь! Спорим, что не выучишься? Сам Крысюк грамоту уже освоил, хоть и пальцы у него от писанины сводило, и чернила на штаны не один раз вылил, и надоела ему эта затея хуже войны, и буквы клятые по ночам даже снились.

Не, бубнит чего–то себе под нос, пальцем по строчкам водит. Ну, студенты! С нас – могорыч. Инженер этот недоделанный сидит, зубы скалит. Марчук–усатый в окошко смотрит, Марчук–рыжий молчит в тряпочку, потому что жует чего–то. Хорошо. Командир по селу шастает, агитирует. Може, кто–то до нас пойдет, може, и не пойдет.

– И шо тут такое интересное? – Палий углубился в литературу так, что даже на чавканье товарища не реагировал. Жратва перед носом лежит – а он себе сопит, пальцем по строчкам водит.

– Як редиску сажать.

– И как?

– Ботвой вверх.

Поскольку на странице был нарисован кролик, а под ним подписано «Кролик домашний», то Палий или пошутил, или окончательно рехнулся.

– Роман, ты шо? Тут про кроликов написано.

– А тут – про редиску, – Палий ткнул пальцем в читаемую им страницу №46.

– А, теперь вижу.

Недоделанный инженер просто млел от радости. Сколько же вы мне нервных клеток угробили, паразиты! А Палий и дальше гробить будет – с письмом у него и раньше не очень было, а теперь ему еще руку разрабатывать надо, и пусть только вякнет что–нибудь. Ну так уже одной проблемой меньше, вот, стоит Крысюк возле стола, словосочетание «кролик домашний» одолевает.

– Падлюки самые настоящие, – пробурчал махновец, – я им и сена принес, и морквы, и воду менял, и соли шматок купил, а они кусаются.

– Мабуть, больные были, – Крысюк кроликов не держал и не собирался. Ему вполне хватало коровы и семейки свиней, безымянных, но с фамилией. Фамилия у обитателей хлева была Дроздовские.

– На голову. Купил пару кролей, на расплод. Здоровые, серые, гладкие. Так эти контры вухастые между собой дрались, аж шерсть летела. А потом кроль загрыз крольчиху. Я его тогда забить хотел, а он мне руку задними лапами располосовал – и гайда в степ. Сволота.

Марчук–усатый рассмеялся.

– Зубы спрячь.

– Кроликовод!

– А ты вообще никакой живности не держал. Только и можешь, что рыбу сеткой ловить и кавуны на халяву жрать.

Марчук–усатый почесался, задавил вошку. Из честно отбитой добычи ему досталась новая гимнастерка с погонами и жестяной бидон. Ну вот не было у золотопогонников денег в этот раз. Форма – была, а денег – не было. И патроны были.

Паша, в свою очередь, не знал, что ему делать – жаловаться командиру или как? Ну счеты–то ему зачем? Хорошие такие счеты, в массивной деревянной рамке.

А вот и сам командир. Френч напялил, погоны отпорол. И за ним, этот, с–под Чернигова. Грива? Нет, как–то похоже, но не так. Глина. Ой–ой. У Махно – Задов, а у зубодера нашего – Глина. Сапогами обзавелся. Может, пирожки унюхал? Ну хоть попадьи в доме нет. Пошла к церковному старосте, а то пьет хрыч уже неделю, позорится на все село.

И Лось за ними идет. Да что ж это за мансы?

– Вот это что такое? – Глина ткнул прогрессору под нос ремень. Ну я ж тебе его в подкидного дурака проиграл на той неделе.

– Ремень с пряжкой, – пискнул Паша.

– Да вижу, что ремень. Сделан он из чего?

Опаньки. А сбежать никак, бок болит, сидишь в четырех подушках и мечтаешь об анальгине. Два раза как–то выкрутились. А вот сейчас… Глина – сапожник, в коже хорошо разбирается. Лось, придурок, стоит с кроссовкой в руках.

– И ботинок странный.

– И говорите якось не так, – уже и Палий подвякивает.

– Как – не так?

– Удивляетесь не тому, говорите про то, чего нет. Какие еще рыжие сосны под Чернобылем? Нормальные там сосны.

– Писать умеете только по новой орфографии. Где ж вы учились, хлопчики? – командир зубы скалит.

– А тебе какая разница? – Палий. Заступается, что ли?

– А такая, что странные вот это люди. У него вот пломб в зубах много, и ни одной серебряной. Ботинок непонятный, вроде из ткани сделан. Белье. Ты видел, как они пялились на кальсоны? Оружие, к которому не подходят наши патроны.

– Да чего возле Чернобыля никто не живет? Они что, не проспались? – Глина. Вот пристал.

– Там АЭС рванула, – пробурчал Лось.

– Что рвануло? – Марчук–рыжий выпучил глаза. Бывший сапер трепетно относился к разной взрывчатке.

Прогрессор икнул от ужаса. Все. Пришел старик Кирдык.

– Кто вы такие? – командир глядел с интересом. Интересом голодного кота к жирненькой мышке.

– Студенты.

– Врите больше. Вы ж латыни не знаете.

– А это – не обязательно, – Лось вытряхнул из всех карманов вещи на стол. Кольцо от гранаты, гильза от автомата, копейка, медная, царская, три шага и один карбованец, неработающая зажигалка, и студенческий билет.

– На. Смотри.

Эсер цапнул несчастный, замусоленный, документ.

– Лось Вадим Григорьевич, тысяча девятьсот восемьдесят девятого года рождения.

Глина только присвистнул.

– И оружие тоже оттуда.

– Ага! – Паша уже окончательно запутался.

– И что ж вы тут забыли, сопляки мягкотелые? Не видели никогда, как люди умирают?

– А ты что, думаешь, что в будущем будет полный коммунизм и личное бессмертие каждому? – Лось понимал, что его несет, и противник – это не тот одноклассник в черных джинсах, но ярость уже подкатывала.

– От только коммунизма не хватало, – Крысюк отстал от книги, взглянул темным взглядом, – жратву и так уже забирают, комиссары и так паскудят, бабы у них общие.

– И триппер общий! – фыркнул Марчук–усатый.

– Зачем сюда пришли? Бесплатный зверинец смотреть?

Лось клацнул зубами и показал командиру известный неприличный жест.

– Умный сильно, да? – Демченко дожевал пряник, уставился на командира. – Контру рубят неплохо, шо ще тебе от них треба?

– Да ты и черту поможешь, если он контру рубать будет.

Демченко не ответил.

– А вернуться вам никак, – Глина не спрашивал, а подтверждал.

– А чего до нас? Вы ж не здешние, образованные, вам бы к их благородиям, – Крысюк смотрел недобро, будто комиссара встретил.

Лось рассмеялся, до икоты.

– Ну чего пристал к людям? Захотели – от и пришли. Не захотели – не пришли бы.

– Что они тут забыли?

– Пристал, як моя малая. Только у нее вопросы поумнее будут. – Палий. Это что, у вот этого убоища, если не сказать хуже, дети есть? А сам молчит на эту тему.

– Я, может, всю жизнь мечтал стать махновцем. – Лось посмотрел на командира проникновенным взглядом гадящего кота.

Паша тем временем быстро и молча ел четвертый пряник. Расстреляют, так хоть успею поесть!

– Лучше б ты мечтал стать кондитером.

Паша вспомнил ту историю, когда одногруппник решил нажарить себе картошки. «Ночь в Крыму, Крым в дыму». Как же пожарные выражались! Ложный вызов, зря ехали.

– Два придурка–идеалиста. Ладно уже, живите.

– Они полезные, – вставил свои пять копеек Марчук–усатый, – кашу варить умеют, этих куркулей грамоте научили.

– Сам куркуль. У меня имущества – конь, оружие и жена с дочкой.

– Жена – не имущество, жена – родственник, – удивился Паша.

– Лучше б она была имуществом, тогда б с нее хоть какая–то польза была.

Крысюк непечатно предположил, что жена у Палия гуляет по соседям.

– Дурак. Готовить она не умеет. И шить, и за скотиной ухаживать.

Однофамильцы дружно заржали.

– Зато на курсах училась.

– И шо?

– Ничего. На машинистку выучилась.

– И нахрена тебе такое?

– Тебя не спросил! – Палий попытался сжать правую руку в кулак, сдавленно выругался.

– Заткнитесь оба, – командир, как бы невзначай, вытащил из кобуры трофейный маузер.

– А я шо? Я ничего, – Крысюк увел из–под носа прогрессора последний пряник и вгрызся в несчастную выпечку.

– Не видели вы барышню Смяткину, купеческую дочку, – командир маузер убрал, смотрит на спорщиков.

– Страшная чи дурная? – Крысюк явно напрашивался.

– В том и дело, что нет. Упитанная такая барышня была. Вот с ней две минуты пообщаешься – и убить ее хочется. Кто ни сватается – все отказывают.

Судя по громкому ржанию и громкому мату со двора, Глина решил сделать что–то по хозяйству. Скорее всего, заняться лошадьми. Черныш был на редкость сволочной тварью, и радостей в жизни у него было две – наступить кому–то на ногу подкованным копытом или же покусать кого–нибудь, особенно если этот кто–то хочет его вычистить.

Палий понесся во двор, кляня сербов на чем свет стоит.

– А они чем виноваты? – Демченко мирно разглядывал улицу, кур у плетня и чьи–то кальсоны на веревке.

– Да продал ему какой–то серб эту тварюку за штоф самогонки, – командир тоже собрался уходить, – и теперь мы имеем бесплатный цирк.

В клуне наблюдалась идиллическая пастораль – Палий этой сволоте шею чухает, и Глина со скребницей. Лось время от времени на них поглядывал, когда очередное полено не поддавалось. Везет же людям. И Паше везет – сидит себе да пряники топчет. А кому–то – рубить дрова. Электроплитку бы местным жителям.. . А то дрова твердые, топор последний раз точили во времена Наполеона, да и башка трещит. Ну вот. Опять лезвие застряло в полене. Да я же все правильно делаю, и по центру рублю, и усилие прилагаю, а топор вязнет, как в жевачке. Воробьи на поленнице сидят. Деликатес! Соседский ребенок на крышу вылез, голубей гоняет, шестом с тряпками. Кружат пернатые поганцы. Красиво, вот только гадить на меня не надо!

Крысюк стоит, самокрутку сворачивает, тоже птичками любуется. Эстет недобитый. Нет, чтоб помочь. Хотя у него тоже дел полно – пулемет смазать, ленты патронами набить, коней накормить, копыта им почистить, чтоб не захромали когда не надо. Может, сменять у местных лошадь на лошадь, а то и тачанка в цветочки, и кони разномастные – один серый, другой гнедой. Прям цирк передвижной, только бородатой женщины не хватает.

Глина из клуни выскочил, как наскипидаренный. Вот тебе и почисть лошадь – эта тварь в благодарность за заботу чуть ему ухо не откусила. Неудивительно, что Палий хочет себе мотоцикл – он хоть и воняет на всю степь, и тарахтит, как пулемет, так зато никаких фокусов! Прогрессор заслушался руганью товарища и опустил топор как–то не так.

– Это ж как? – Крысюк чуть самокруткой не подавился, прибежал посмотреть.

– Оно само, – Лось чувствовал себя дураком из поговорки. Лезвие топора торчало в полене, а рукоять и обух на ней были у прогрессора в руках.

– Тебе золотые вербы выращивать надо, – осклабился Глина.

– А хто изничтожил наш чайник? Хороший такой чайник был, блестящий, пока один товарищ, – Крысюк показал пальцем на Глину, – его не закипятил. И распаялся чайник к бисовой матери.

Махновец пожал плечами. Ну городской студент, вот руки не откуда надо и растут.

Палий выглянул из клуни, полюбовался зрелищем. И не такое на свете бывает. Вот в ту войну с германцем рядовой Иванчук саперную лопатку сломал. А тут – старый, тупой топор. О, паровоз загудел. Они железку починили. Займемся тем дюже вумным словом, може, у пассажиров что–то нужное есть. Шляпка с цветочками бумажными или там пишущая машинка. Или самогон, а то у командира хрен выпросишь. А у квартирной хозяйки – горе. Самогонный аппарат окочурился, змеевик треснул. Максимов бы починил, так тот Максимов теперь в раю ангелиц щупает. А у других соседей уже все выпили, а на шинок нету денег. Да и что там брать? Шинкарку? Так она страшная, толстая, и у нее и так трое мелких еврейчиков. И муж с обрезом. За размышлениями повстанец незаметно дошагал до станции.

Уже кто–то пирожки продает. С вишней. Сушеная, правда, так тоже вкусная. Котяра станционный сидит на крылечке, умывается. К гостям. Однорукий пассажир между телег с товарами шныряет, то ли купить что хочет, то ли пройти. Демченко прицепился к жиночке в бархатной кофте – мол, не лавровый она лист продает. Ну и что, что довоенные запасы? С каких это пор лавровый лист округлый да с выемками? Дубовый он, а не лавровый.

А жиночка хитрая, она вроде на одно ухо глухая да не расслышала, чего там ей говорят. Дубовый лист, чтоб огурцы–помидоры солить. Так потом хрустят, что в Кишиневе слышно. На другом возу хлопец в красной свитке салом торгует, желтым, как китайский коммунист. Скоко–скоко? Да твоя свинья померла за десять лет до войны. Городским продавай, я свиней колол, когда ты у мамки сиську сосал.

Чучело в салопе шествует. Сало покупает. Деникинские гроши не берем. И нечего так на продавца смотреть. Дедок плетется. Нет, этих не экснешь. Мамзелька с сопляком. Сопляк в матросочке, глазки пучит во все стороны. Базар ведь. Там – котяра, там – виселица, там – ворона на хату села, там – у кого–то пистолет блестящий, настоящий, на поясе. Не, хлопчик, револьвер не продаю. И не меняю. Даже на леденцы. Бабка с клунками. Спекулянтка, видать. Скоко–скоко за картоплю? У вас совесть есть? Она ж зеленая, а вы за фунт – три карбованца хотите. Мурло у шевиотовом костюме. Хороши штаны! Куплетист, говоришь? «Едет Троцкий на козе, Жлоба – на собаке»? Это все знают. И если хоть у кого–нибудь пропадут штаны с веревки, я знаю, кто получит по сытой морде. Трохим пришел, с барышней под ручку. Барышня, конечно цыбатая, носатая – тьху! Як эта актриса, с синематографа, Холодная, чи як там ее.

– Вы не подскажете, где квартирует капитан Зеленцов? – подошло чучело в салопе, сала не купило и вдобавок глубоко отстало от текущей обстановки.

– Подскажу, – Палий осклабился на все зубы, – на сковородке он шкварчит.

Чучело в салопе захлопало глазами. А глазки у нее ничего, круглые да ресницы длинные. Только сама уже старая да толстая.

Однорукий протолкался через толпу, встал рядом с дамочкой.

– По–моему, село занято не добровольцами.

– Ошибаетесь, дядьку. У нас армия именно что добровольная. Хочешь – иди, хочешь – дома сиди, хлеб расти да буряки сапай.

Одежда. Этот непонятный человек не в форме, а непонятно в чем – сапоги, заляпанные глиной, но со шпорами, штаны вообще в полосочку, как от костюма, кожанка под горло, затертая, коричневая, и никаких знаков различия на этом чернявом нет. Зато лохмы на плечи падают. И револьвер на поясе. Гуляют по степям такие, ой, гуляют. И зовут их – кто как – себя повстанцами называют. А те, кто старое доброе время вернуть хочет, таких вот бездельников лохматых – махновцами зовет.

Дамочка в салопе хлопнула глазами еще раз и попыталась упасть в обморок. Но падать в коровью лепешку, дорожную пыль или на чью–то свинью в луже весьма неэстетично.

– И мою дочь, вы, конечно же, изнасиловали.

Палий задумался. На застукавшую его пани Зосю эта дамочка была совершенно не похожа. Но дочь пани Зоси была просто чудом. Но вот ее мать… Не, с польками лучше не связываться. Та немочка–горничная? Так тоже на нее дамочка не похожа. Вот та, с вычурным имечком Элоиза? Я ж ей заплатил. Банкой варенья. Собственная жинка – сирота, воспитывалась у тетки, и эту тетку повстанец видел. Никакого сходства. Да и на Катерину она не тянет, та сама рыжая, и семья у нее рыжая.

– Чья дочь, дамочка?

Однорукий взглянул в упор, будто их благородие Воронцов перед тем, как дать в рожу за неуставной внешний вид.

Стоп, стоп. Эти миленькие круглые глазки Палий уже где–то видел, и походочка знакомая.

– Не беспокойтесь, у Яковлева люэса чи там гонореи нету.

На этот раз Зеленцова–старшая и впрямь упала в обморок. А фигурой она напоминала бочку, небольшую такую, круглую. И весом не уступала означенной бочке. И заверещала дюже противно. Ну, дал ей пару пощечин, так не со зла ведь, а чтоб в чувство привести, вместо воды – колодец то занят, ведро сорвалось, теперь веревкой с кошкой вылавливают.

– И у него есть пассия в городе Мариуполе. И вообще, ваша дочь как раз в приличном обществе, ей даже цветочки дарят.

– Какие еще цветочки? – Зеленцова–старшая очень хотела оказаться дома, в имении, и пить на веранде чай. И купить своей дочери пианино, чтобы она увлекалась подобающими ее полу вещами.

– Ну это вы у Гвоздева спрашивайте.

– Какой еще Гвоздев?

– Фамилия у человека такая. Нормальный мужик, до войны с германцем столяром был.

Зеленцова–старшая с большим удовольствием удушила бы этого Гвоздева, кем бы он ни был.

– Да успокойтесь! Ну почитает ей гимназический гаденыш стихи, ну что тут такого?

– Совести у тебя нет. Ребенка в банду заманивать, – однорукий решил сменить тему.

– Банда – это у Шкуринского, а этому гаденышу гимназическому аж шестнадцать лет. На заводе такие уже вовсю работают. А этот, вместо того, чтоб учиться, калоши в печку пхал и доски воском натирал. А за него, между прочим, гроши были плачены.

Зеленцова–старшая возмущенно фыркнула. Какие же мерзопакостные настали времена! Ни одного полицейского на улицах, каждый прохожий не с винтовкой, так с револьвером, даже бабка–спекулянтка вооруженная, обрез под рукой держит.

Да и этот бандит жуткие вещи говорит, хоть и был младший братец картежником и женолюбом, но как это – умер? Он ведь моложе меня на год! А бандит не испытывает по этому поводу никаких угрызений совести, стоит, на солнце греется, огурец соленый грызет. И дружок его подходит, бледный, аж зеленый. Омерзительная парочка. Второй вообще женской шалью подпоясан, как кушаком. Одежда латанная–перелатанная, а два револьвера блестят.

Уставился Шульга на огурцы, плечами пожал. Таким огурцом кого–нибудь убить можно. А Палий себе чавкает, хуже свиньи. Торговка только руками разводит – один убыток! Не покупает, а пробует. Уже третий жрет.

– Не, невкусные они. Водянистые сильно и солонючие.

Шульга огурцы не любил. Ни соленые, ни кислые – никакие. А вот та дамочка, в штанах с лампасами, помидоры продает. Проверим. Ничего так соления, особенно после вчерашнего. Таки гроши пойдут? Берет «колокольчики», интересно. На контру надеемся?

Еще одна дамочка идет, нос задрала. За ней однорукий плетется. С поезда слезли, а багажа нет. Интересно. Командира ищут. Ищите, ищите. Може, он вам пропишет клистир в три ведра.

Трохим, падла флотская, загордился. Набрал десяток сопляков – уже командир. Хочешь отколоться – да пожалуйста! Только ж и сам угробишься, и отряд свой положишь. Потому что хороший командир не только в атаку сам идет, а еще и думает, что да как. Кто то село за пять минут против нас настроил? Мешал тебе тот войт? Зачем его было вешать? У нас тогда на хвосте и так белые висели, еле ушли, пулеметчика нашего – в клочья, пулемету кожух пробило, еще семеро там осталось, а тебе – «борьба с эксплуататорами!» Нет у человека ума, нет. Палий – и тот умнее.

Вылез из хаты Александров. Полдень скоро, а это опудало только глаза продрало. Дезертир, от мобилизации ушел, гонял по шляхам да устраивал полиции веселую жизнь. Там экономию подпалил, там ограбил кого–то побогаче, там – полицейского вздернул, а поймать не могут, не разглядели толком. Как можно разглядеть человека, у которого на башке – мешок? А когда немцы пришли – так совсем весело стало. Вот с тех пор у Александрова и куртка мадьярская, в трех местах штопанная, галуны ободранные. Живучий солдат попался, что и говорить. А сам виноват. Александров же в Венгрию не лез, солдата этого из хаты не выгонял, собаку его не стрелял. И вроде ж и родители приличные, телихенция, учителка с землемером, а у них выросло отакое мурло. Как жрать – как он самый первый, а как кулеш варить – «а я не умею». Только и пользы, что замки всякие открывать может.

Антонов выглядывает. Тоже полуночник. И чего это те городские, как фамилию услышали, так хохотать стали да еще какого–то волка вспоминать? Он же тоже городской, с Катеринослава. Но рукастый, не то, что некоторые. Идет по улице, башкой стриженой крутит. А раньше вставать надо! Уже все огурцы продали. Не, ему чего–то командир нужен. А я знаю? Село небольшое, он точно где–то тут. Да и зубы у тебя вроде не болят. О, помяни черта! Кого–то словили? Вел себя подозрительно? Левчук на нем сидит?

В хате наблюдался разгром, пух по всем углам, перепуганная хозяйка, и кто–то, завернутый в половик, под отожравшимся на домашних харчах Левчуком.

– Та я и кажу, скис ваш борщ. От меня на двор и потянуло. А он, – Антонов пнул половик, для наглядности, – крадется до колодца. Я за ним. И так же ж он стелется, будто курей красть идет. И оглядывается постоянно. Раз так себя ведет, значит, прячется. Раз прячется, значит, контра.

Из половика донесся сдавленный мат. Левчук поднялся, медленно и важно.

– Вылазь–вылазь! Рабочий, говоришь, с Путиловского завода? От белых прятался? А руки покажи. И пиджак сними, тепло в хате.

И человек с виду обычный, таких в любой толпе десяток, щетиной зарос да глядит злобно. И руки у него вроде мозолистые, а только слишком грязные. И пиджак вроде обычный, так засаленный, что в руки брать противно.

– Ану, товарищ рабочий, пройдись по комнате, – командир, хоть к пиджаку прикипел – и швы осмотрел, и карманы обшарил, и подкладку пощупал, а дело знает.

Заулыбался Левчук, и Шульга за ним зубы показал, в дверях стоит, рабочего на прицеле держит. А куда денешься – трое вооруженных, один в дверях стоит, двое у окна.

– Рабочий, говоришь. А что ж ты шаг чеканишь? Что ж у тебя осанка такая, что сразу на парад можно? – улыбается Левчук.

– Интересные пиджаки на Путиловском заводе, – поднял командир перед собой лоскуток прямоугольный, с подкладки отпоротый, – не на того нарвались, ваше благородие!

Все поручик Логинов предусмотрел, да про выправку забыл, с детства вбитую. Да и кто знал, что среди этого мужичья окажется опытный подпольщик, который и сам не раз те прокламации прятал? Стоят, быдло вооруженное, зубы скалят.

– Давайте его утопим! – Шульга вспомнил родные болота и одного жирненького жандарма. Из его мундира получились отличные тряпки.

– В ведре чи в тазике? – Левчук был настроен скептически. – Лучше повесить.

Антонов куда–то ушел.

– Это будет некультурно. Он же не жену топором зарубил.

– Так шо, патроны тратить?! – Крысюк пришел. Вот только его здесь для полного счастья и не хватало.

Поручика заметно перекосило. Вешать его надо было, а не допрашивать, все равно матерные ругательства и так все знают. А теперь… Крысюк задумчиво почесал спину трофейным маузером.

– И переоделся. Никакой от тебя пользы, так бы хоть мундир нам достался.

Командир спрятал удостоверение к себе в карман, оглядел всю компанию.

– Ну и? Его так закапывать, что ли?

Хлопнула дверь. Антонов принес игольчатый штык, которым свиней колоть удобно.

Хорошая вещь! А человеку в брюхо такой всадить – одно удовольствие.

– А можно не здесь? – подала голос хозяйка. – Коврик мне изгадите.

– Да пожалуйста. – Левчук уже успел дать невезучему золотопогоннику в ухо и успел скрутить ему руки за спиной, припасенной веревкой. Веревочка – вещь нужная, без нее – никуда.

– Какое безобразие, – о, золотопогонник еще и говорить умеет. Пошли–пошли! Там есть сарай, в красный крашенный. На нем крови не видать.

Вот и пришли. Пырнул Антонов контру в брюхо и все дела. А ты чего ждал? Суда присяжных? Уже ж и могилку выкопали, что ей простаивать, хробачки кушать хотят. А что еще дергаешься, так это ненадолго. Покойся с миром, как говорится. И не вылазь!

Расходятся махновцы. У всех дела есть. Дамочка толстая с попадьей спелась, ругают молодежь, аж завидно, Марчук–усатый им поддакивает. Антонов себе вторую винтовку нашел. Американскую. Винчестер. Патронов к ней нет, зато выглядит красиво. Печки топятся, обед скоро. Собаки облизываются, костей ждут. Ждите–ждите, блохастые, костный мозг все любят. Расколоть кость да высосать. А вы и так гладкие, китайцев на вас нету. Говорят, они собак едят. И кошек. И змей. И совсем не с голодухи, а принято у них так, у нас – борщ с салом, а у них – собака жареная. И язык синий на тарелочке отдельно. Тьху! Хотя студенту сбрехать – як вшивому почухаться. Выдумают же такое – собака с синим языком! Только перед обедом отакое рассказывать. Не на того напали!

А, чтоб тебя! Поесть не дают! Вылупок с пакетом! Глина тщательно облизал ложку, сунул ее за голенище, выхватил пакет у гонца и понесся к командиру, потому что был неграмотным, как пень. Юнкер несколько секунд соображал, что не так, а вот второй солдат уже нежно ткнул его стволом нагана в печень. Не солдат. Вшивый анархист.

– Давай–давай. В подполе капуста есть, с голоду сдохнуть не сможешь!

– И чего с ним делать? Оно ж даже не юнкер, оно – кадет сопливый!

– Кадет, на палочку надет. Палочка трещит, кадет пищит, – заулыбался Демченко.

– На палю? Отакое тощее?

Юнкер икнул. Вкусная была у хозяйки капуста. Хлопнула дверь. Эсер держал в правой руке наган, а в левой – могучую, когтистую куриную лапу.

– Да дадут мне сегодня поесть или нет? То эта рыжая сволота решила погеройствовать и самостоятельно пойти в сортир, то контра, то вот этот глист!

Юнкер икнул второй раз. А вот это уже обидно.

– Так что? В Могилев? А за пакет спасибо.

– Дите сопливое. Шкода.

– Уже в погонах. Уже контра, – эсер вгрызся в свой обед.

Шульга пожал плечами. И действительно – контра в погонах, офицерье. Икающий сопляк, даже моего малого младше, еще и не бреется.

Глина, не обращая на все это действо ни малейшего внимания, вернулся за стол и стал доедать борщ.

Демченко прищурился, тряхнул головой. Сопляк что–то пропищал.

– Шо?

– Муха в борщ упала, говорю.

– Тоже птица, только маленькая, – облизнулся Глина.

– Ну? – эсер обглодал лапу дочиста.

– В пакете что?

– Приказ в пакете, держаться до последнего. Ворон с Ляховским соединился. У Ляховского – одно орудие, три пулемета, сотня сабель. Он с красными не поладил, рванул на вольные хлеба.

Юнкер сел. На пол, мимо табуретки.

– Ляховский?! Он офицерами из пушек стреляет.

– Он самый. Так что думай, глист.

– Так что?

– Та ну, – Шульга смотрел на свои сапоги, – дите совсем.

– С чего ж ты такой жалостливый стал? Не проспался еще?

– Заткнись, – Шульга вытянул правую руку вдоль туловища, пальцы зависли над рукояткой нагана.

– Оба заткнулись! – командир вроде бы и в кого и не целился, но схлопотать пулю с четырех шагов не хотелось даже Левчуку. Юнкер захихикал.

– А расстрелять по–разному можна. Можна за руки подвесить да пулеметной очередью от тебя куски отстреливать.

– А можно и махновскую сволочь за шею повесить.

– Провоцируем? Надеемся на легкую смерть? Надейся–надейся. Может, Ляховскому подарим. Бантик привяжем на портупею и подарим.

– А бантик на хрена? – оживился Левчук.

– Так подарок должен быть с бантиком. И станет этот недоносок летающим. Высоко летающим, прямо как Нестеров.

– Не, Ригхтофен лучше. У него ероплан красивше, – фыркнул Глина.

– Ага, красненький такой.

– Ты подумай, недоносок, подумай. Действительно ведь полетаешь. А мог бы жить, портить девок, когда подрастешь.

– Да что с таким говорить? В черепе – одни идеи. Маменькин сынок. Трусится, як холодец.

– Где холодец? – облизнулся Шульга.

– Да что с ним панькаться! В штаб Духонина – и все дела.

– Вы еще сапоги нам лизать будете!

– Маленький тупой гаденыш. Думает умереть красиво, – эсер почесался об дверной косяк, – смерть красивой не бывает. Никакая. Тебя не интересует, что стало с поручиком Логиновым? Можешь не спрашивать, мы его похоронили. Руки–ноги связали и похоронили.

– Большевицкие скоты.

– Ошибаешься, недоносок. С большевиков мы кожу снимаем, на кисеты, – Левчук

улыбался во все свои зубы, кривые и острые.

– Пошли! – Глина поднялся, ткнул сопляка наганом в спину.

Юнкер затрясся, обламывая ногти, рванул с плеча синий погон. Эсер только хмык

нул.

Глина сел, оглядывая стол в поисках еще чего–нибудь съедобного. Луковица разве что? Маловато будет. Что ж тут люди такие жадные? Борщ – крупина за крупиной бегает с дубиной, вареники превратились в вареницы, тесто тоже вкусное, но начинка где? Приходил Деникин и всю повыковыривал? Еще и Палия черти принесли.

– Вылупок, а вылупок! Ты не икай, ты лучше скажи, чи Деникин со Шкуро живые? –

Палий цапнул бесхозный овощ и задумчиво обдирал шелуху.

– Живые, – горе–белогвардеец с ужасом взглянул на любопытного.

– Ну твою ж мать. Это ж мы им зря свечки ставили. За упокой.

Шульга заковыристо матюкнулся по поводу тупых схизматиков. Эсер расхохотался.

кто ж второй придурок? Вот бы сюда своего знакомого, который рассуждал о природной вере крестьян. То ли он никогда живого селюка не видел, то ли был тайным толстовцем. У самого эсера никаких иллюзий по поводу деревенских жителей уже давно не осталось. И городские были такими же. Один скормил жену свинье, второй нанял для нелюбимой убийцу за десять рублей. Вот и вся разница между студентом–математиком и крестьянином. И еще сопляк этот, достойная пара Зеленцовой. Ну никакого еще жизненного опыта, а лезут воевать.

Лось тихо ругнулся. Вот, оставил кто–то взмыленную лошадь, даже не привязал. Хорошо, что хоть никуда не ушла. Стоит, голову понурила. А водить ее кто будет? А расседлывать? А чистить? А напоить животное тоже надо. Незнакомое оно какое–то. Буланой мерин. Не помнил прогрессор такой масти, а коней отрядных каждый день видел. Серые – были, гнедые – были, у командира кобыла каурая. А это чье? И сбруя не наша, на армейскую похожа, и седло тоже новое. Из хаты выскочил какой–то подросток. Судя по новой форме и дырам на плечах, очередной дезертир. Даже дезертирчик.

– Руки убрал!

– Да пожалуйста, – прогрессор выпустил повод. Ходят тут всякие, сопли на кулак наматывают.

За дезертирчиком из той же хаты вывалился сгибающийся от смеха командир. Что–то в лесу сдохло, не иначе.

– Видел когда–нибудь живого сатаниста? Показываю. Бесплатно.

Прогрессор только плечами пожал. Тоже мне, чудо.

– Какая мерзость! Это же как надо мыслить, чтобы ставить живым людям свечи за упокой! – возмущался дезертирчик.

– Так сатанист завелся не один. Точно посмотреть не хочешь?

Бывший студент подкрался и заглянул в окно. Ну Палий чего–то жрет, ну и что тут такого? От него всякого можно ожидать. Кто вчера с Антоновым целый час спорил, голыми ведьмы на шабаш летают или одетыми? Вот и учи такого грамоте. Но вот кто еще такой тупой?

Черт, он заметил! Прогрессор шарахнулся в сторону. Поздно. Палий уже шел к нему навстречу.

– Шо такое? – Лось икнул. И одной рукой можно было получить по первое число. Это командира он не тронет.

– Ин–ттересуюсь.

– Аж заикаешься.

– А ты сам свечки ставил? – выпалил прогрессор межу приступами икоты.

– Я шо, пальцем деланный? Поп ставил.

Дезертирчик уронил седло и уставился на Палия большими круглыми глазами. Прогрессор, периодически икая, стал разбираться со сложной конструкцией из цепи, крючка и ворота. Крючок выглядел маленьким и несчастным. Может, не сломается? Ага, вот Трохим несется. Интересно, у него водительские права на кобылу есть? Стоп, стоп. Трохим со своими ездил в разведку. Дело пахнет керосином. Антонов застыл, прислушиваясь к рапорту, потом свистнул в два пальца так, что уши позакладывало.

Глава пятая

В бога–душу–мать через колдобины! А что тут еще можно сказать. Дезертирчик этот, чтоб ему смолу в глотку черти бочками лили, шифровку привез, а не приказ. Как же этот гаденыш смеялся. Когда его Александров ножом пырнул, он и тогда не перестал, кровью захлебывался – а смеялся. Если не удастся найти Ляховского – то все. Оверкиль, как Трохим говорит. Вернее, говорил.

Это ж еще повезло, что первый снаряд крест на церкви снес. Батальон на станцию идет, есаул Негода, донская курва, их ведет, как и было в приказе сказано. Не удержать село, мало народу. Порскнули махновцы во все стороны, как тараканы от света. Кто лег, а кто и уходит по степи, балками да ярами, по ручьям.

Шлепает Александров по ручейку, хоть ноги вымоет, если след скрыть не получится. И прогрессор за ним плетется. Верхом бы быстрее, так постреляли коней. Направление – а бис его знае, только б от белых подальше. И глухая ночь на дворе. Паша в четвертый раз наткнулся на товарища – ему–то хорошо, а у меня ноги не только мокрые, но и отваливаются уже.

– Шабаш! – бандит выбрался из ручья, сел на берегу, обшарил свои карманы. Так и есть. Нету спичек! А второй, гнида студенческая, тоже стоит как дурак и носом шморгает.

Паша чихнул два раза подряд. Обстановка не располагала к спокойному сну. Оружия было – два нагана, винтовка–трехлинейка, две гранаты–лимонки, полные карманы патронов. Коней нет, еды тоже нет. Вода перед носом, но пить ее как–то не хочется – Александров последний раз ноги мыл в Чистый Четверг, чуть ли не год назад. Один маленький, горелый, несчастный сухарик полноценного ужина не заменит. Да и товарищ попался…

Интересно, кого–нибудь еще не убили? Трохима порубили – невелика потеря, если честно, покойный был при жизни редкой скотиной. Антонов тоже в лучшем из миров. То ли граната у него была с дефектом, то ли он так специально сделал. По крайней мере, он подорвался не один. Этот, ушастый, Тимченко или как–то так. Терещук, вот такая у него фамилия была. Ушастый фанатик, пламенный агитатор. И хорошо еще, что он был на нашей стороне.

Из размышлений прогрессора выдернул голос Александрова.

– Чего?

– Я навоевался. Подамся в Крым, там есть богатенькие чиновники.

– И не стыдно? – фраза сорвалась раньше, чем Паша сообразил, что брякнул.

Александров устало сказал бывшему студенту, куда тот может пойти. И прихватить Махно, за компанию.

– Уголовное трусло.

Бандит не ответил. Просто зашагал куда–то в сторону. Прогрессор вытащил наган, прицелился на звук. Но выстрелить в спину, пусть даже это и дезертир? Он же не к Деникину перебежал, просто устал от войны. Пусть себе идет.

Тусклый лунный свет пропал. Закапал дождь. Прогрессор чихнул еще раз и поплелся дальше.

Кто–то еще должен уцелеть. Хоть даже этот псих болотный, Шульга. Иначе в жизни нет никакой справедливости. К дождю прибавилась замечательная белая молния, высветившая на несколько секунд вполне приличную нору под корнями дерева. Верба? Ива? Один хрен. Главное, что там сухо. Или хоть не так мокро.

Из норы послышался характерный щелчок. Вот когда курок взводят, так и щелкает. Паша на всякий случай поднял руки вверх. Над головой грохнуло, молния ударила где–то в направлении Таганрога.

– Та залазь, недоносок.

Мать моя женщина. Глина. Такое в любой передряге уцелеет. Прогрессор быстренько заполз в убежище матушки–природы. Тесно, темно, голодно, и компания человека, который слишком мало говорит и слишком часто убивает.

Прогрессор попытался найти такое положение, при котором корни не впивались бы в один бок, и локоть товарища – в другой. Хорошо еще, что он не расспрашивает. Снаружи грохотало канонадой. Может, это и был артогонь. Да еще и кое–кто крутится, как уж на сковородке.

Утро выдалось прелестно–открыточным. Вот только жратоньки бы не помешало. А вот обстановочка была не очень – отряд разбит. Может, кто–то еще и ушел. Но это вряд ли. Да и пленных Негода не берет. Он и так еще на той войне с германцами два раза контуженный, да еще и краснопузых не любит. А кто их на Дону любит? Вот только он и повстанцев не любит, потому что у него то ли хату спалили, то ли жена с анархистом убежала. Вот и гоняет своих по окрестностям, хочет пейзаж висельниками украсить.

Глина тащился по степи, мечтая о захвате в плен какого–нибудь толстого белогвардейца. Вот бы веселуха была! Паша шел следом и проклинал все на свете – ботинки развалились окончательно, а босиком бывший программист даже в детстве не ходил. Сколько ж тут острых камешков! А от товарища никакой помощи – шило, дратва и всякие сапожные гвоздики у него в торбе были, а торбу он забыл. Глина шарахнулся в сторону, одновременно падая в траву и сдирая винтовку с плеча. Ну ё–мое. Только разъезда казаков и не хватало для полного счастья. Ага. Трое. Может, и получится. Не трое. Двое, у третьего руки за спиной связаны. Глина чуть повел стволом и аккуратно нажал на спусковой крючок. Прогрессор поспешно выстрелил во второго казака, с рыжим чубом из–под фуражки.

Рыжий корчился на траве, махновец стаскивал со второго убитого сапоги, да и гимнастерка тоже ничего, новая. Палий сполз с коня, грохнулся на землю, не веря собственному счастью. Но трава, земля и жирный черный жук, ползущий на юго–запад, были очень даже настоящими. Руки болят, кровь возвращается. Неженка городской за плечо трясет, флягу трофейную протягивает. Тьху ты! Самогон там, печет нелюдски на зубы выбитые и губы разбитые.

Глина задумчиво оглядел свое войско – студент городской, задумчивый–задумчивый, обувается. И Палий, тихо и быстро выхлебавший всю флягу самогона. Да ты стоять не можешь, не то, что верхом ехать. Палий зыркнул недобро, сплюнул красным, кое–как поднялся на ноги. Скрутил дулю, ткнул ее товарищу под нос, еще и покрутил для убедительности. Цапнул повод мирно пасущейся лошади, которая поближе, влез в седло с первой попытки. Глина только хмыкнул.

Студент оставил в покое ботинки, маловаты, на два размера, критически оглядел оставшихся коней. Чалую уже забрал себе Палий, ну и ладно. Гнедая с ремнем не хуже. Стоит себе, травку жует. Просто иллюстрация к детской книжке. Паша почесал новому транспортному средству между ушами, на всякий случай. Валенок от этого просто млел. Хорошее животное было, пока в него не попали. А теперь – какая–то подозрительная лошадь. Вдруг лягнет? Или укусит? Чем масть темнее, тем лошадь злее. А у этой и ноги черные, и морда, и ремень черный вдоль спины. И косится злобно. То ли дело Валенок. У того все мысли были – «жрать!» и «спать!»

«Отряд не заметил потери бойца». Вот голову бы автору этой фразы оторвать! Хороших людей жрут мухи, враг на хвосте, бой принять – самоубийство. А у этой гнедой паскуды рысь тряская. То ли Глина дорогу знает, то ли просто жить хочет и гонит наобум. Ага. Вот и курган какой–то. Может, даже скифский. Палий на курган взглянул, подъехал к Глине ближе, сказал что–то. Прогрессору рукой махнул и погнал чалую за курган, там яр, а дальше можно и пересидеть до ночи. Если, конечно, там нету никакой контры.

Это что еще за новое явление в вексиллографии? Флаг чей над селом? Желто–синий, да только черная полоса по диагонали? Прогрессор поежился. А вот Палий кобылу пришпорил да понесся, как наскипидаренный. Глина только пальцем у виска покрутил. Хотя это только Ворону не до баб, а вот вороновцам – очень даже. А если он и вправду соединился с Ляховским, то женское население пострадает.

А ничего себе наш психопат хату отгрохал, бляхой крытую. Или может, выселил какого–нибудь старичка–помещика и сам в имении жить стал? Занавесочки в синий горошек. Безвкусно. На плетне миски оловянные сохнут. Практично. По двору здоровенный черный петух бегает. На сливе, за хатой кошка черная сидит, на толстой ветке. Пастух коров гонит, вечереет уже, черная корова к хате заворачивает. От это живность! Глина ночевать в этой хате не собирался. Палий и так живым людям свечки за упокой ставил, креста не носит.

Женщина какая–то с ведрами к хате идет. Ого, как побежала. Ведра бросила, Палию на шею кинулась. Ты смотри! Не брехал, и впрямь женатый.

Прогрессор оглядел обстановку. Какие омерзительные восковые цветочки на подоконнике! Ковриков никаких нет, пол, правда, не земляной, а деревянный, выскобленный. Печка интересная, плиткой обложенная. Стены тоже неинтересные, беленые. Сундук стоит, с крышки кожанка свисает. На кухне тоже ничего интересного, кроме сковородника и кошачьей плошки с водой на полу. Хозяйка мужа кормить собирается или как? Да и не только мужа.

О, борщик. Пахнет приятно. Где моя большая ложка? Паша с тоской вспомнил свою ложку, мельхиоровую, с витиеватой надписью «Дорогому Внуку». Здесь приходилось обходиться деревянной, носить ее за голенищем сапога, хорошо еще, хоть личная. Демченко вырезал, в обмен на дежурство. И человека уже нету, а ложка удобная.

– Хороший борщик, хороший. Мышка тоже кушала. Умерла. – пискнул кто–то за спиной у прогрессора.

Послышался звук подзатыльника.

– Мышка подавилась, – сказала женщина.

Паша чуть не подавился сам, обернулся посмотреть. Маленькое и грязное дитятко неопределенного пола, в слишком больших штанах и рубашке, босое, с большой рогаткой за поясом, и его мать, в розовом платье и с бидончиком молока. По современным прогрессору канонам, она была бы красавицей. По канонам журнала «Нива» и 1913 года – слишком тощая, слишком голенастая и без интересной бледности.

– Это не ребенок, это безобразие! – безобразие цапнуло со стола кусок хлеба, хлебнуло из бидончика и усвистело на улицу. Из хозяйской комнаты доносился здоровый храп. – Вся в отца.

Паша только плечами пожал. А борщ неплохой, зря Палий так говорил. Да и чисто в

хате.

– Роман в принципе неплохой человек. Ну комиссара подорвал, так он больше не будет.

– Изобретатель! Китайца какого–то вверх ногами закопал. На такое у него время есть. А как сарай покрасить – так его днем с огнем не найдешь.

– Зато непьющий, – прогрессор сам себе не верил – защищать малограмотного убийцу в семейной ссоре. Комедия абсурда.

– А зубы ему кто выбил? – жена Палия забрала из–под носа у бывшего студента пустую миску, бросила в жестяное корыто, над которым был пятью гвоздями присобачен рукомойник, налила в закопченную кастрюлю воды – греть, завозилась с печкой, чиркая вонючими спичками.

– Он уже умер, – прогрессор все больше и больше чувствовал себя персонажем не пойми чего.

Утро добрым не бывает. Хоть оно и солнечное. Хоть и сумели прорваться через казачню, «косит белых пулемет», как говорится. Лось с превеликим удовольствием дал пинка ездовому. Раз ты ездовой, так и занимайся лошадьми. От село затюканное. Ну Крысюка–то чего бояться? Он же не чекист какой, обычный человек. И командир тоже не кусается. Особенно если помер. Бывший студент оглядел лагерь – лошади на месте, куда ж они, спутанные, денутся, Крысюк пулемет осматривает, командир как лежал со вчерашнего вечера, так и лежит. Два перевязочных пакета извели. Пульс вроде есть. Это хорошо. В госпиталь бы его, мы ж не доктора. Лось пошарил по карманам – кисет есть, даже чуть–чуть табака есть. Крысюк закончил с пулеметом, почесался где–то под пулеметными лентами. Удобно кто–то придумал! Сам Лось тоже таскал на плечах две ленты, наподобие мексиканского повстанца.

Ситуация… Красных гонят, аж пищат. Деникин наступает, только от этого не легче, он же и повстанцев громит. И будет бить до сентября, если бывший студент правильно помнил историю. А до осени доживут далеко не все. Вроде бы Ляховский здесь крутится. Вроде бы? Да и кто этот Ляховский? Может, тоже золотопогонник. Шкуринский вот тоже чуть красным командиром не стал. И на сколько хватит пяти пулеметных лент? Сколько могут продержаться трое, без подмоги? Тачанку тряхнуло на очередном холмике, Лось чуть не откусил себе язык. Командир слабо заматерился. Живучий. Хотя бабушке за день до смерти тоже лучше стало.

Тачанка куда–то ехала, кони пофыркивали время от времени, степь зеленела и цвела, погони было не видать. Сиди себе, грейся на солнышке. Гордееву повезло, сразу башку снесли. Интересно, кому достанется его аккордеон? И Шульге повезло, хороший боец был, четверых уложил, пока в него самого не попали. Палий вроде бы ушел, если уцелел, то хана донскому казачеству. Это ж не немцы подневольные, которых кайзер воевать заставил. Пятеро из двадцати. Мама дорогая. Бывший студент очень хотел домой, на восьмой этаж, к любимому компьютеру и очкам в синеньком футляре, обклеенном блестками.

Ездовой натянул поводья. Привал – дело хорошее, сейчас коней беречь надо. А то пешедралом – оно как–то тяжеловато, да еще и с пулеметом. Да и командиру отлежаться хоть час тоже не помешает. А в яру и тенек есть, вон какое дерево растет. И вода, ручеек целый. Серая уже к воде тянется. Куда, зараза! Брюхо застудишь, остынь трошки.

Так, чего там у нас с командиром? Холодный уже. Отмучился. Ездовой перекрестился. Крысюк молчал. А что тут скажешь? Да и могилу не выкопаешь, потому что лопаты – нету. Так что будет зверью ужин. Лось машинально почесал гнедой шею. Надо бы поискать какой–нибудь крупный отряд, пулеметчик человек полезный. Может, и дотянем до осени. Вот только что ж было этой осенью, что прогрессор вспомнить не может? Или, вернее сказать, будет?

Ладно, поехали. Бывало и хуже, например, по минному полю проход искать. Или там в тифозном бараке лежать. А Чужую Молодицу хай эти сопляки боятся. Кстати, шось видать. Ану дай свою оптику! Крысюк повозился с настройкой, пригляделся – село какое–то, домов десять точно есть. Вернул бинокль ездовому, толкнул скисшего второго номера – мало ли хто там.

А вот и комитет по встрече. Гусар недобитый, чучело в женском полушалке, и это даже ж не знаю, чей мундир. Не красные, это точно. И не белые. Нашивки на них–то есть, угол, только черно–зеленый. Медленно едут.

– Вы хто? – гусар обозвался. То ли командир, то ли жить надоело. У пулеметчика руки на гашетках, он–то успеет.

– А вы? – ездовой мало что в жизни видел, кроме родного огорода.

Гусар почесал в затылке. Похоже, ему не нравилось стоять напротив пулемета.

– Люди божьи, обшиты кожей, – буркнул тип в незнакомом мундире, сплюнул пережеванный табак.

Ездовой, как бы чухаясь, перехватил вожжи поудобнее правой рукой, левая зависла над браунингом. Тип в полушалке улыбнулся. Зубов у него не хватало, но недостатки искупал здоровенный вороненый маузер в руке.

– Интересна одежа, – Крысюк говорил спокойно, даже лениво, но руки от гашеток не отнимал.

– У чеха в дурня выиграл, – тип выудил из кармана полплитки жевательного табака, отгрыз кусок, блаженно зачавкал.

– И де ж ты чеха взял?

– Да заблудился тут один. Лой из него было хорошо топить.

Ездовой позеленел. Прогрессор чихнул, потому что сказать было нечего. Вернее, было что, но жить хотелось больше.

– Вы шо, красные? – Крысюк говорил так же лениво, по–прежнему не убирая рук с гашеток.

– А ты б руки убрал, я нервный, – тип в чешском мундире медленно вытащил правую руку из кармана, тоже задержал над револьвером.

– Все сейчас нервные, – вздохнул прогрессор.

– Такие красные, аж зеленые, – огрызнулся гусар, – большевики узурпировали цвет борьбы. А вы–то кто? Может, тоже контра, как на той неделе?

– Я анархист с Брусиловского прорыва! – оскалился Крысюк.

– А до того? – тип в полушалке сунул маузер в кобуру.

– А до того я не знал, как анархисты называются.

– А що было на той неделе? – ездовой был молодым и любопытным.

– Да лазил тут один в погонах. Посмотрел и дальше пошел.

Тип в чешском мундире фыркнул.

– Пошел, а как же! Спотыкался только.

– Тебе смешно, а зачем мою ложку вымазывать в каких–то соплях? – обладатель полушалка развернулся к товарищу, с нагайкой в руке.

– То не сопли, то стекловидное тело. Было.

Лось понял, что обедать уже не хочет.

– А, так вы с Ляховским? – Крысюк явно что–то вспомнил.

– Ну да, – тип в чешском мундире приосанился, развернул коня, махнул рукой, – нам пулеметчик пригодится.

Ездовой наворачивал капусняк так, будто первый раз в жизни ел. Крысюк не отставал, тем более эти двое ели из одной здоровенной миски. Прогрессор лениво разглядывал обстановку. Есть ему не хотелось, особенно после того, как щербатый предложил ему свою ложку. А так – хата как хата, возле нее вишни растут, уже отцвели. Стены мелом беленые, пол деревянный. Печь цветами размалевана. Под потолком лук висит, в косы заплетенный. Хозяйка на кухне чугунками грохочет. В окошко колодец видать, последний писк техники – колонка водонапорная, с корытом под ней. Какой–то боец воду набирает.

Почти мирная жизнь.

Только за соседней хатой пушка в огороде стоит, а хлопец в синих штанах от нее детвору отгоняет, да какой–то тяжеловооруженный недоносок, ростом чуть повыше винтовки, бегает. Возле хаты стоит мужик в вицмундире засаленном, учительском вроде, курит. Окурок затоптал, дверь открывает.

– И кто это тут?

Крысюк облизал ложку, сунул ее за голенище. Лось разглядывал вошедшего. На декана чем–то похож, такая же самодовольная рожа. Вот только декан Петр Тарасович при себе носил папку на кнопках, а не маузер. И за ним тот щербатый идет, в дверях становится. Окружают.

– Кое–кто распасся на домашних харчах, – Крысюк, похоже, откуда–то знал этого Ляховского. Но это еще не гарантия. Ездовой забился в угол. Ну село необстрелянное, что с него взять? Ляховский тем временем почесал левый глаз, подхватил стеклянный шарик у самого пола. Щербатый за его спиной покрутил пальцем у виска.

– К свету повернись, а то голос знакомый, а рожа – нет.

Крысюк, хмыкнул, встал из–за стола, повернулся вправо.

– Где ж я тебя видел? – Ляховский прищурился.

– Он казал, шо анархист. С Брусиловского прорыва, – вмешался щербатый.

– Точно. Гнат–комитетчик. Ты еще офицеру кишки выпустил.

– Было дело, – Крысюк снова сел, развалился на лавке, вытянул ноги в разбитых сапогах.

– А ты из писарчука–добровольца стал приводить людей к общему числителю, чи якось так?

– Общему знаменателю. Будь ты гимназистом–пятиклассником, ты бы получил неудовлетворительную оценку.

Ездовой фыркнул.

– И что я смешного сказал? – Ляховский уставился на сопляка.

– Кто ж добровольцем за царя идет?

– Вот! Вот тебе ходячее свидетельство нынешнего времени! Интересно, если б его увидел директор Ювеналов, его бы паралич разбил, или он бы сразу умер?

– А я знаю? – Крысюк пребывал в состоянии обожравшегося удава и его мало интересовали чужие знакомые.

Ляховский тяжело вздохнул. Отвечать на риторические вопросы вопросом – это уметь надо.

– А шо я тому Ювеналову сделав? – ездовой, кажется, не понял.

– Ничего. Просто он всю жизнь преподавал историю Российской Империи и считал, что крестьянин, по неиспорченности своей, всегда будет за царя.

Прогрессор посмотрел на Крысюка, обмотанного пулеметными лентами, на ездового, с двумя револьверами, и расхохотался.

Ляховский выковырял протез, почесал глазницу. Щербатый боец неожиданно заматерился про какого–то Богдана и понесся на улицу.

– Так что, пулеметчик? Спрячешься или ко мне в отряд пойдешь?

– Не, я знаю, что ты с красными погавкался, а как насчет их благородий? – Крысюк даже не пошевельнулся.

– Царское правительство уничтожило мою веру в человечество.

– Такой пафос! Прям як агитатор из Питера.

Ляховский развел руками.

– Кормежка хорошая, два раза в день.

– А шкварки е? – облизался ездовой.

– Есть, есть. Выходишь отсюда, сворачиваешь вправо, а там идешь, пока не увидишь железные ворота. Черные железные ворота. Вот там можно поесть.

С улицы донесся дикий визг. Вот теперь Крысюк понял, почему тот недоносок с двумя винтовками был такой маленький. Щербатый пинками гнал впереди себя, крепко взяв за ухо, какого–то маленького мальчика с деревянной винтовкой за спиной.

— От, люди добрые, полюбуйтесь! Хто курей чернилами выкрасил? Хто прошлым летом сортир подорвал? Хто мою винтовку цапнул и по соседской хате стрелять стал? И не попал.

– Прицел сбитый, – проныл отпрыск.

– Прицел нормальный, – щербатый выкрутил ухо горе–стрелку, – это ты влево берешь. От теперь дуля тебе будет, а не наган, – отпустил, сопроводив пинком.

Лось только присвистнул. Ну и методы воспитания!

Что за человек этот Ляховский? Крысюк его знает. Так на фронте они оба были не такими, как сейчас. Ездовой тем временем высунулся на улицу. Лучше б он этого не делал. Женщина в платке в цветочек оторвалась от увлекательной дискуссии, по скольку в городе сало продавать и какими деньгами брать, и устроила бедолаге скандал. Прогрессор понял не все, но главными претензиями были – куда ж ты, зараза, собрался! и то есть как это почти не стреляют! Везет, как утопленнику, именно тогда приехать в село, когда родная мать уже пришла в гости к куме. Особенно когда глуховатая кума переводит разговор с описания различных видов казни на то, как ее крестник метко плевался кашей и тягал кости у собаки. Вся улица слышит. А то, что крестник уже революционного оттенка от стыда, так это никого не обходит. Крысюка от хохота пополам скрутило. Ему–то хорошо. А нет, разогнулся, вылез, сказал что–то довольной куме. Нет, не куме. У той платок не так повязан, как рожки над головой. Женщина что–то ответила, не так громко, чтобы было слышно в приоткрытую дверь. Прогрессор вернулся к унылым размышлениям на тему будущего. Реальность, конечно, отличается, от художественной литературы, но чтоб настолько? Хотя физиономия Паши, когда он ознакомился с бытовыми условиями, была непередаваемой. Но вот остальное… К неприличным сельским девушкам ходить опасно, мало ли что в них водится, а приличные даже и не смотрят на такого оборванца. И джинсами не похвастаешься. И вся прогрессорская миссия накрылась медным тазиком. А еще было кое–что, в чем прогрессор не был уверен. И если это – есть, а не кратковременный испуг, то это уже серьезно. И ведь никому же из местных не скажешь.

Ляховский куда–то ушел, за ним хвостом плелся рябой паренек в слишком большой на него форме со споротыми знаками различия. Ординарец, наверное. Темнеет уже, спать пора. А что еще можно вечером делать? Тут же никакой культурной жизни. Хозяйка уже и постелила. Опять кому–то спать на сундуке. Да, крышка плоская, так он же вполовину прогрессора короче. Опять будет спина болеть. А печка занята двумя маленькими поганцами, которые собрались на рыбалку утречком. Милые детки, особенно если их отмыть и расчесать. Крысюка на рыбалку звали, он не хочет. Ездовой пошел к куме, то есть она его матери кума, а ему кто? В общем, пошел жрать сладкие пирожки с маком и спать на перине. Хорошо устроился! Лось еще раз обругал товарища и начал штурмовать сундук.

За окном была угольная темень и стук дождя. Крысюк стоял перед сундуком, обмотанный пулеметными лентами, будто и не ложился.

– Разведка вернулась. Выдвигаемся отсюда, даем бой казачне.

Прогрессор шлепнулся на пол.

Мокрая земля причавкивала под ногами, дождь тек за шиворот. Хотелось курить. Согласно плану Ляховского, часть попытается заманить контру в балку, а вот тогда вы и заиграете в унисон. Четыре пулемета – это вам не жук чихнул. Жалко только, что нельзя шрапнелью по контре жахнуть – снарядов нет. Сиди, второй номер, жди. И молись, чтоб ленту в пулемете не перекосило, чтоб вода в кожухе не закипела, чтоб план сработал. Чиркает кто–то кресалом рядом, матюкается злобно. А это ушастое недоразумение, сопляк чертов, дурень шестнадцатилетний, с явно махновским имечком Опанас – прогрессор даже и не удивился, когда узнал, как ездового зовут – полезло в ту часть бойцов, что заманить в балку должна. Идиот! Себя не жалко, так хоть мать пожалей. Хотя – на себя посмотри, сам такой же кусок идиота.

Крысюк рядом чихает. Ему хорошо, он опытный, а кое–кому и собственных ботинок не видно. Ага, уже слышно – выстрелы, ржание конское да ругань от души. Сыграть вам вальс «Амурские волны»? Передние всадники грохнулись в траву, одна лошадь отбежала в сторону, вторая так и осталась лежать вместе с невезучим хозяином. А потом прогрессор только и успевал, что ленты подавать. И дождь на руку – мокро, быстро не уйдешь, конь споткнуться может. И балка на руку – набилось туда донского казачества, как шпрот в банку.

Светает уже. Удачный был план. Вот только скажи это жене Крысюка,

скажи это матери ездового, скажи это маленькому сопливому хлопчику, который

все еще ждет отца. Или хоть помоги могилу выкопать, товарищ Ляховский. Хотя это такая мелочь по сравнению с мировой революцией. Вот только прогрессор в ней участвовать не хотел. Наган – есть, патроны – тоже, хозяйка пошла дергать сорняки на огороде, корова пасется за селом в стаде, в хлеву лишних свидетелей нет, на улице Ляховский речь толкает, все население согнал перед своей ставкой, на тачанку влез и воображает себя великим оратором. Да пошел он! Лось погладил револьвер, будто соседского ротвейлера, тогда, еще в нормальной жизни, закусил ствол и быстро, чтобы не передумать, нажал на спусковой крючок.

Лось вынырнул из очередного простудного кошмара. Все, как по расписанию – и температура, что с кровати нет сил подняться, и рвота в тазик, ну в миску глиняную, разницы никакой, ничерта в желудке не задерживается, и старые приятели–кошмары. Зашитая Морда еще не снилась, а так – все, как дома. Долбаная погода. Крысюку – хоть бы что, а ведь тоже под дождем не один час мерз. У него–то иммунитет, а нежный студенческий организм на всю ночь под дождем не рассчитан. И курить хочется.

Заскрипела дверь. Судя по шлепающей походке и постоянному хрумканью, пришел ординарец Ляховского. И где он эти леденцы берет, что вечно их жрет? Да и что–то с ним не то. Вот только что? За ординарцем плелся дряхлый земский доктор Фролов, определивший «катар верхних дыхательных путей» и предписавший, с отеческим выражением лица, чай и суп. И не курить. И никакого измерения температуры не производил, потому что термометр угрохали еще когда война началась.

Ординарец поглядывал на старичка и хрустел леденцами. Правда, он и поделился с прогрессором, нашел у хозяйки блюдечко и сыпанул туда горсть. Обычные леденцы, как барбариски, только маленькие. Эти, как их, монпансье. Такие же мерзко–красные. С улицы тянуло паленой шерстью – Крысюк и Мирон–каторжник смалили соседскую свинью. И не абы как, а соломой, для придания салу вкуса и аромата. Простые сельские радости жизни.

Паша тихо проклинал сельский быт. Сначала просыпаешься от женского визга, потом видишь причину: Палий наглядно пояснил своей супруге поговорку – недосол – на столе, пересол – на голове. Вывернул ей на голову кастрюлю с остатками борща, хорошо еще, что холодную. Потом вместо какого–нибудь полезного занятия, в гости пришел некий Григоренко, в трофейных галифе и драной куртке, с пятнадцатью часовыми цепочками на пузе. А часов у него и не было. Он просто собирал цепочки. И, вместо того, чтоб поздороваться или хоть для приличия поговорить о грядущем урожае капусты, с порога брякнул:

– То ты в разведку пойдешь или за жинкиными юбками сховаешься?

Жена, которая уже сняла капусту с ушей, замолчала.

— Не поняв, – Палий обернулся к незваному гостю, с тряпкой в левой руке. А вот в правой, недавно зажившей, он держал кольт, стволом вниз.

Григоренко икнул.

– По–моему, ты не Клим.

– Та нет, – Палий уронил тряпку, чуть отдвинулся вправо.

– Та вижу. Положь пистолета! Я ж не грабить пришел.

– А хто тебя знает? Если ты от Ворона, то я сам до него пойду. Уберу и пойду. А если нет, так я Мурку твоей печенкой накормлю.

Мурка утвердительно мяукнула.

Григоренко почесал в затылке. Ему не нравилась эта хата, эта баба, которую загораживал собеседник и кошка в придачу. А еще ему не нравился мужик на табуретке, который молча в него целился. Вороновец развернулся, плюнул за порог и зашагал к более покладистым людям.

Ворон сидел за столом и ел соленые огурцы, вылавливая их ножом из банки по одному. Атаман тянул время. Со своими бойцами атаковать Могилу – бесполезно. Гонец к Ляховскому уже поехал, но его что–то долго нет. А, судя по рассказам недобитого повстанца, Негода своих держит в полной боевой готовности. Только вот ну очень интересно, как этот недобитый смог уйти? И не шпион ли он часом? Да только что забыл полещук у донских казаков? Они его и понимают через три слова на четвертое. Если это – шпион, то есаул – дурак.

А, вот и Григоренко несется на всех парах. За ним идет какой–то местный в кожанке. За местным – якась жиночка бежит. Эге, а местный – знакомый. Этот, как его, который у эсера в адъютантах ходил. От жиночки отмахнулся, в дверь стучит. Заходи, заходи. Посмотрю, шо ты за один.

Палий толкнул противно запищавшую дверь. Хоть бы олией петли смазали. Так, Ворон ест, а второй, в цепочках, на лавке сидит, глазами хлопает.

– Ты ж с зубодером ездил?

Палий кивнул.

– Ты шо, немой?

– Не.

– Кто–то еще из твоего отряда уцелел?

– А я знаю? Там такое было, шо свои яйца потеряешь и не заметишь.

– Шутник. Дошутишься, сынку.

Палий дернулся, но промолчал. Ну старый человек, действительно в отцы годится. «Теоретически», как говорил гимназист Митенька, куда ж он, сволота, делся.

– А скажи ты мне, хто это вчера приполз? Казав, шо расстреляли, да стреляли плохо, вот он и уповз. Шось худющее да бледное, и волос светлый. Такого не помнишь?

– Шульга. Та успокойтесь, дядьку, то наш человек. Он офицерье еще на царской войне изничтожал. В спину одному стрельнул, да гранату в труп кинул, шоб не нашли. Чи вы его вже в Могилев?

– Нет. Если не помер, так в той хате, де двери зеленые. И скажи мне еще – а у Негоды только одна пушка?

– Гаубица одна, и до хрена и ще трошки казачни.

В дверь заглянул еще один вороновец, заляпанный грязью по уши.

– Ну шо?

– Та дайте прочухаться, – разведчик нагло налил себе самогонки и выхлебал без закуски, – Ляховский пострелял Негоде конных, осталась на станции пехтура и их гаубица.

Палий заулыбался.

– А хто сказал, – Ворон дожевал последний огурец из банки, – шо мы их будем атаковать в лоб?

— Так шо, отступать? У Ляховского раненых по всем хатам.

Атаман тяжело вздохнул, отодрал перчину из венка под потолком, сунул осовевшему разведчику.

– Закусюй и помовч. Надо подумать, як им диверсию сделать.

Григоренко молча встал и вышел, чистить еле живую лошадь разведчика.

Палий подумал. Подумал еще раз.

– Гаубицу покурочить – пойдет?

Почти заснувший разведчик поднял голову, Ворон повернулся на стуле.

– Та хто ж это делать будет?

– Есть у меня один, дуже умный. От он и сделает.

– А сможет?

– Та успокойтесь, дядьку. Сделает.

Паша сидел в чужой хате, и ощущал себя полным идиотом. Делать ему было совершенно нечего – корову он и так доить не умел, без него справились, гужевой транспорт сыт и вычищен до блеска. В хате, кроме него, не было ни одной живой души, даже кошка ушла к соседям, на их жирненьких мышей. Флаг Ворона наводил на определенные мысли, а его наглые бойцы только усугубляли эти самые мысли. Да еще и Палий ушел к Ворону. А если его за наглость к стенке поставили?

– Есть дело.

Прогрессор подскочил от неожиданности. Так задумался, что не заметил, как в хате дверь открылась. Палий. Интересно, что у него за дело? Вряд ли электрификация деревни.

– Та не трусись. И такой вопрос – ты замок у пушки снять сможешь?

Прогрессор похолодел.

– А почему именно я?

– А Семенов–танкист сейчас не может. Он до сортира час идет, куда ему кота кормить?

– Какой танкист? Какого кота?

– Ото есть така железна коробка, ездит на керосине, заместо колес – таки ленты широкие, и в нее внутри пулемет запхан. Танк называется. А Семенов еще в ту войну, когда Николашка с германцами горшки побил, угодил в те части, шо во Францию попали. Там те танки и научился и водить, и стрелять. Он же малой, щуплый, вот ему и удобно.

– Я знаю, что такое танк. При чем тут кот?

– А еще анархист. Того кота звать Саботаж. Теперь понял?

– Понял, понял, – нехорошее предчувствие окрепло и расцвело в душе у бывшего студента.

– То й добре, что понял. Идешь к Ворону, и вы с ним быстро обдумайте, как лучше покормить кота.

Видно, прогрессор изменился в лице, потому что Палий только руками развел.

– Да не бойся. Тебя ж не заарестуют, а убьют.

Паша героическим усилием воли заставил себя молча кивнуть, а не обозвать товарища куском идиота. Утешил, что называется. И так на улицу выглянуть лишний раз страшно. Почему это должен делать именно он? Другого повстанца не нашлось? У меня часы сломались! У меня – прогрессор побежал вслед за махновцем, потому что это уже было не первый раз. Хорошо, стресс, риск, жуткие местные жители – но почему Паша не мог вспомнить, что делала его мать в выходные? И отец тоже. Что они делали вечером в выходные? Что, мать его, стояло на специальной тумбочке в гостиной с голубенькими обоями? В розетку включается, по нему еще кино показывают. Телевизор. А ведь не в первый раз Паша забывал что–то из нормальной жизни, где махновцы были только на старых фотографиях…

Ворон все так же сидел за столом. Вроде бы ничего в нем нет страшного, обычный сельский житель, и одежда неброская – штаны с рубашкой застиранные, да ботинки немецкие, трофейные. Вот только браунинг за поясом торчит. Вот только глядит Ворон так, что спрятаться хочется. Не зря второй год атаманит, по шляхам гоняет. Да и послать на диверсию, честно говоря, некого. У вороновцев средний возраст – аж двадцать лет, дурные они еще для тонкой работы. Глина – а кто ж его знает. Может, получится у него, а может, и нет. Злой он сейчас дуже, а тут холодную голову иметь надо и не стрелять по первой попавшейся контре. Палий – у него мозги не в ту сторону работают. Да и рожа приметная, особенно сейчас. Вот и приходится надеяться на подозрительных личностей. Вот, стоит, ботинком пол ковыряет.

Паша, нагруженный ценными указаниями в плане снятия замка с орудия, с тяжелым сердцем и в пиджаке на два размера больше, медленно и печально продвигался к Могиле. Пешком и безоружный, для большего правдоподобия. Ну, не совсем безоружный, но пистолетик для велосипедистов с наганом не сравнить.

А вот и станцию видать. Трупов на виселице не видно, да и виселицы не видно. И колокольни не видно. Косой артиллерист стрелял, хорошо косой. А вот и пушка. За хатой тетки Оксаны, прям в ее огороде. Прощайте, помидоры, невинные жертвы войны. И часовой возле пушки стоит. Дядя–шкаф, такого трактором с места не сдвинешь. Паша покрутил головой. Базар работает, при любой власти. Собака. Кость грызет. Прогрессор решил не присматриваться к кости. Паша быстро свернул к торговке выпечкой, стал вглядываться в товар. Это не в туалете «декан – лох!» писать, тут подумать надо. И, может, есть какие–то пленники. Вот только Негода пленных не брал. Торговка быстро промокнула глаза уголком платка. Обещал Трохим на ней жениться, да не досталось ему даже братской могилы. Хорошо волки с одичавшими собаками анархистского мясца тем вечером наелись.

А вот диверсия накрывалась медным тазиком. Треклятая гаубица была крайне сложным устройством. Сними замок! Легко сказать. А где тут тот замок? И почему–то не шел из головы Палий. Сидит себе дома, гадина. Стоп, стоп. А чего именно этот полудурок лезет в голову? Он же к пушкам не имеет никакого отношения, он вообще кавалерист. Или нет, но что–то похожее. Прогрессор дожевал пирожок. Будем мыслить логически: у пушки стоит часовой, круглосуточно. Они сменяются с промежутком в пять минут. Это плохо. Сам прогрессор ничегошеньки не понимает в пушках – это еще хуже. А если пехоту положат картечью – то наступления не получится. Жалко сопляков.

Паша рассеянно поздоровался с уцелевшим священником, не забыв скрутить ему дулю. Прогрессор. Да кто ж знал, что вместо восхищения местных чудесами из грядущего – будет конь вороной да обрез стальной, да бесконечная степь? Обломки сложились в паззл. Собственно, а что значит фамилия Палий? Это поджигатель. А пушка опасна снарядами. Вон, стоит прям–таки плакатный солдат возле сарая. Ты стой, контра, стой. Недолго уже осталось. Бывший студент, почти что гордость курса, бывший любимчик декана, начинающий подпольщик – идея родилась – Паша для видимости завел разговор с теткой Ганной, которая была категорически недовольна очередной сменой власти. А еще именно в ее сарае хранились снаряды. Место сухое, не отсыреют. И теперь надо было только ждать темной ноченьки и молиться всем богам всех времен, чтобы доску с сучком не прибили как следует.

Хорошо еще, что тетка Ганна сообразила и завела длиннющий монолог про

якусь там Марину, большевиков и цену на керосин. То ли большевики что–то сделали с керосином, то ли Марина с большевиками, то ли им всем не продали керосин – прогрессор только поддакивал. После миски вареников план принял окончательную форму – сама хозяйка хаты берет все деньги из тайника и садится на поезд до Мариуполя. Или Мелитополя. Паша не сильно разбирался в географии Украины. Хата остается на попечении троюродного племянника, то есть самого прогрессора. Огород поливать, бурьяны вырывать, корову доить и дальше в том же духе. А вот дальше – если ничего не подведет, то будет очень красивый фейерверк.

Село уже храпело и сопело, небо было затянуто тучами. У пушки курил часовой. Прогрессор еще раз прокрутил в мозгу все этапы плана. Кобыла Зорька – есть, стоит за хатой, глупое животное. Огарочек свечки, спички, керосин в баночке– есть. Доска с сучком – есть, отодвигается легко. А часовой стоит не с той стороны, он заднюю стену сарая не видит. Прогрессор не спеша зашел за сарай, пригнулся, толкнул доску. В стене сарая образовался узкий проем. Паша мысленно матюкнулся и протиснулся в дыру, раздирая пиджак в клочья. А, вот и снарядный ящик. Уже открытый. Пиджак снимаем, поливаем керосином из баночки, укрываем снаряды. Ставим свечку, чтоб от нее пиджак затлел, зажигаем. Черт, спички не зажигаются. Медленно надо. В тишине сарая даже собственное дыхание казалось громом небесным. Медленно чиркаем спичкой. Медленно, уверенно. О, какой маленький хорошенький огонечек! Какая симпатичная свечка горит! А теперь – рвем когти.

Вот и Зорька, стоит, башку опустила. Дремает. Ногу в стремя и ходу! Свечка горит пять минут, за это время надо быть как можно дальше от сарая. Часовой у сарая нагло курил. Проехать за поповский дом. Так. А теперь – аллюр три креста! И не ехать к Ворону сразу. Черт! Патруль. Один из солдат потянул с плеча винтовку. В небо взметнулся столб огня.

Негода вылетел из хаты в одних кальсонах, шелковых, между прочим, зато с маузером. Теперь ищи–свищи. Теперь пушка без снарядов. А железную дорогу кто–то не раскопал, как в прошлый раз, а подорвал.

Подрывная группа Татарчука медленно двигалась на соединение с остальными бойцами Ляховского. Хотя группой это уже и не назовешь – просто два замотанных повстанца, Татарчук и Васильев. Был еще Марченко, но ему попалась некачественная граната. Взрывчатки уже нет, патронов – кот наплакал, ну хоть от погони оторвались. Татарчук согнулся в приступе кашля, чуть не свалившись с лошади. Васильев придержал кобылу, тихо порадовался тому, что был на флоте, а не на Румфронте. Нет, Балтийский флот – это тоже не пряник с медом, там холодно, як под юбкой у чертовой матери, мины немецкие и бабы в Кронштадте страшные. А вот Татарчук угодил под газовую атаку и чуть не сдох.

Тощий повстанец выпрямился, сплюнул, пнул конягу каблуками в брюхо.

– Шо стал?

Васильев только хмыкнул. Сейчас бы в хату на перину, да к толстомясой жинке под бок. Вот кто–то счастливый. А тут прям за шиворот дождь идет. Зато чугунку подорвали! Мабуть, и в Таганроге слыхать было. Так, тут свернуть – и по балке. А там уже и хата, и жинка, и самогон, и перина. Татарчук остановился, рванул маузер из кобуры. Теперь и Васильев слышал стрельбу и взрывы. Далеко, но уже слышно. Шось тут не то.

– Та то на станции.

– Едет кто–то.

Васильев ничего не сказал. Взрывы – слышно, стрелял кто–то – один раз, еще до взрывов. Пусть себе едет. И маузеры есть, и граната есть. У Татарчука уши, как у емуранчика – повышенной чуткости.

А, вот и наши. Вот село, вот и часовой. Свои, Нестеров, свои. А пароля твоего я все равно не знаю. То есть как? А если мы, скажем, контра, то откуда ж я знаю твою фамилию? А кто мне три карбованца должен был? А, заткнулся. То–то же. У кого–то в хате свет горит. Того керосина днем с огнем не достанешь, а кто–то дуже богатый. Не кто–то, а Ляховский. И не керосин жжет, а свечи. Тонкие такие. Сидит, глаз свой стеклянный в руке крутит. Да, взорвали, да, рельсы аж закрутились. Настырный человек Ляховский, как слепень летом. И здесь налет удачно получился? Шо, правда? Васильев аж зубами от удивления клацнул.

Теперь и вдарить можно! Конницы нет, пути снабжения перерезаны. Погуляем, как хорек в курятнике.

Утро выдалось хмурым, прям как у одного писателя. Боеспособная часть отряда лениво двигалась по улочке, а небоеспособная либо дрыхла, либо уничтожала маленьких друзей повстанца и солдата – вшей. Палий ухитрился занять промежуточное состояние– зубы–то болят, хоть на стенку лезь, а жена требует жалобным голосом, чтоб он что–нибудь сделал с хлевом. Ну дыра в крыше, непонятного происхождения – так я ж не плотник чи кровельщик. Лаврин хлев строил – пусть он и чинит. После такого заявления Палий узнал много новостей из сельской жизни, например, вышеупомянутый Лаврин, земля ему пухом, еще в прошлом году, когда немцы были, пошел до красных, и благополучно попался золотопогонникам. Так что – лезь на хлев, а то корова простудится и помрет.

А это шо еще выползло? Это вороновский дружок по улице плетется, рожу кривит, как институтка при виде дохлой жабки. Цепочек понацеплял, аж одежины не видать. Ну шо ты стал? Тут тебе шо, цирк–шапито и слониха Зиночка? Палий поднял голову от доски, взглянул на улицу – несется всадник, как угорелый. Башлык красный отсюда видно. Шкуровца раздел. А ведь это не вороновец. Тем скажи «Волчья Сотня» – они сразу в штаны делают.

К такой матери хлев! Палий слетел с лестницы, рванул в хату, сорвал с гвоздя портупею с шашкой, а наган у него при всегда при себе был. Начиналась заваруха, и отсидеться за жинчиными юбками было невозможно.

Приехал то гонец от Ляховского, передал, что сбор в Кривой Балке, оттуда и ударим, если Ворон, конечно, в состоянии это сделать. И сам рядом поехал, мол, не обманываю я.

Собралось в Кривой Балке войско. Почти сотня бойцов, если еще местных считать. Кто гранатами обвешан, кто патронташами обмотан, кто с двумя револьверами, кто в ремни замотался, шашка по земле волочится, кто с винтовкой–трехлинейкой, а кто и с махинлером.

И кони разномастные, серые, чалые, пегие. И одежда у всех разная – кто в свитке, будто на базар буряки продавать едет, кто в кожанке новой, рипучей, кто в латаном, что и на пугало стыдно нацепить, френче. Ляховский – так вообще в вицмундире учительском. Будто на урок собрался. Глаз стеклянный вынул, хозяйке на хранение отдал. И два знамени ветер вьет – Ворона, желто–синее, черным перечеркнутое, и черное, с «Долой комиссародержавие!» – Ляховского. Хитрый у одноглазого план, и сказал он этот хитрый план только Ворону.

Крысюк сидел в яру за станцией, в компании ездового и Димитрова–болгарина, и клял ездового на чем свет стоит. Ну что с тачанкой делать надо, чтоб ось пополам развалилась?! Что? Опанас временно стал вторым номером у пулемета, вернее сел. Сидел себе на горбочке и глядел жалобно, как недобитый австрияк. А Димитров ел шматок хлеба и ни на что больше не реагировал. Ждать, когда контра побежит сюда и дать по ним длинную очередь. А если не побежит? Учитель хренов, начитался всякой брехни, так гладко было на бумаге.

После того, что изделали проклятущие партизаны с его конницей, Негода ожидал уже чего угодно. Да и Егоров, скотина, неудачно закурил. Вот картечью бы по этим сволочам шарахнуть, они бы побежали, теряя штаны. А теперь – несутся, да не группой, а лавой. Жрите свинец!

Несколько повстанцев грохнулось в дорожную пыль, и тот, с черным флагом – тоже. Ничего, ничего, еще чуть–чуть, а там и пехота подойдет. Негода при виде человека с красным башлыком не выстрелил, – может, свой? Может, батька Шкуро на подмогу идет? А вот Татарчук излишней надеждой никогда не страдал, растерянность врага дала ему время швырнуть гранату и упасть в неизменную станционную лужу.

Рубай в мясо! Вот кого–то к земле штыком пригвоздили, дергается еще. Вон белогвардеец на крышу залез, оттуда из винтовки палит. Щас, щас. Вот какой–то дурень с пикой за Татарчуком гоняется. Ну головой же думать хоть трошки надо! Татарчук в сторону кинулся да и выстрелил. Григоренко в капусте окопался, постреливает изредка. Ляховский башкой крутит, старших по званию высматривает. Где остальные вороновцы, мать их через колено? Где пехота? Коллективно обгадилась и пошла на речку, штаны стирать? А, вот и эти сопляки, с фланга прут. Никакой тактики. Да только не в тактике дело, а в ударе в спину. Нате, господа контрики, каши селянской! Каша добрая, свинцовая, гранатами заправленная. То есть как это – тикаете? Больше не хотите?

Стоит Ляховский, за тын ухватился, наган в кобуру засунуть не может. Сходятся к нему уцелевшие. Медленно идут. Палий плетется из–за депо, с шашки кровь стекает, рукава кровью заляпаны. Григоренко из чужого огорода вылез, землю со штанов отряхнул, стоит, зубы скалит. Илько–галичанин возле пушки крутится. Ну так он же артиллерист, хоть и австрияцкий. Крысюк, вражий сын, все приказы нарушил, с пехотой пошел. А шо ж ему делать оставалось – в пулемете ленту заклинило, да из Димитрова граната фарш сделала. И дружок его малой, тоже тут стоит, на

винтовку опирается. Важный, як жаба весной.

А вот и Татарчук объявился. Волочит своего дружка. Довоевался балтиец. Много хробачкам поживы будет. Да разве он один? Из конницы анархистской меньше половины бойцов стоят. Пехоте меньше досталось, но тоже юшкой умылись. А это еще кто? Хлопец какой–то башкой крутит, а его кобыла тихо жрет несчастную капусту. Палий вытер шашку обрывками чьей–то шинели, подошел к новоприбывшему.

– Явился, не запылился!

Паша возмущенно хмыкнул. Он сутки отсиживался в какой–то безымянной балке, чтобы не навести погоню на Ворона, заработал жестокий насморк и чуть не загнал кобылу. Да, он не участвовал в этом бою, но тоже не сидел сложа руки. На следующее утро после акта саботажа, он встретил маленького и крайне патриотичного юнкера в степи. Человеку надо срочное донесение везти, потому что телеграф испорчен, а эти бандиты повсюду и совершенно распоясались, а тут лошадь ломает ногу и может случиться беда, если донесение не будет доставлено к сроку. Вот только юнкер не знал, с кем он имеет честь общаться.

– Я боец РПАУ(м), – тяжело вздохнул Паша и выстрелил от бедра, не целясь.

Прогрессор завершил доклад смачным чихом в рукав. Ворон изучал донесение. Кроме них, в хате на печке сидело двое хозяйкиных детей, которые периодически выглядывали оттуда.

Наконец атаман отложил листок в сторону.

– Сюда идет пять батальонов и бронепоезд с отравляющими газами?

Ворон хмыкнул. Негода всего–то просил снарядов.

С улицы раздался визг. Потом чей–то дикий хохот и прочувствованные матюки.

Прогрессор чихнул еще раз и выглянул на улицу. Там стояли бабка, в подозрительно новой бекеше, Юрко, с топором наперевес, ординарец Ляховского, с карабином, а из бабкиного свинарника выглядывало хитрое свиное рыло с куском ткани в зубах. Похоже, свинья хотела жить, а Юрко хотел свиных ушей. Или холодца. Или ребрышек. Только зачем же с топором на животинку кидаться? То ж не контра какая, а безвинное создание свинской породы.

Юрко затоптал окурок. Ну вот. Теперь все понятно. Ему что на белогвардейца с ножом, что на свинью с топором – одинаково весело. Нет, боец–то он хороший, бесстрашный, только жженной шерстью от него за версту тянет. И когда–нибудь и на него пуля найдется.

Татарчук по улице идет, коня трофейного в поводу ведет. Хороший конь, рыжий. У Негоды под седлом до сегодняшнего дня ходил. Так ему с новым хозяином не хуже будет, Татарчук животину не обижает, в отличие от людей.

Палий из бывшей ставки Негоды показался, сумка седельная через плечо перекинута. Тощевата сумка, ничего не скажешь. Интересно, а что у Негоды ценного было?

– Одна гербата. Ну и люди, до чего же жадные.

Прогрессор выпучил глаза. Он и слова такого никогда не слышал.

– На, смотри, – Палий раскрыл седельную сумку. Там лежали шесть пачек чая. И чистые подштанники. – Белье не дам, сразу говорю.

Прогрессор благодарно чихнул. Шесть пачек чая. Вот просто так взял и отдал. Наивное создание. А скажи кто месяц назад, что успешный студент, почти что гордость курса и родительский любимчик будет радоваться дешевому чаю – Паша бы от души посмеялся.

Большая часть бойцов осталась в свежезахваченном селе, а десяток неровным строем потянулся в Кривую Балку и за нее. Прогрессор плелся в самом хвосте, за незнакомым хлопцем в латаном френче. Тот, в отличие от некоторых, прибарахлился – из скатки выглядывал солнечный кружевной зонтик, а седельные сумки почти расходились по швам. Пригревало солнце, где–то премило пели птички. Прямо пастораль какая–то. Да еще и грандиозная гулянка намечается.

А вот и село, женщины из–за тынов выглядывают, собаки лают, а хвостами виляют, тоже радуются. Уже и чем–то жареным тянет, то ли луком, то ли салом. Вот коровник виден. Это кто ж ему так крышу разобрал? Вот жена Палия стоит, в позе «руки в боки». Вот – соседка–старуха на улицу выползла, смотрит на повстанцев и шамкает чего–то. Видимо, проклинает. Из хаты с дверью зеленой Глина вышел, смотрит недобро. Еще бы! Кому бой да трофеи ценные, а кому и санитаром работать бесплатно. Шульга может только дулю дать в благодарность. И, конечно же, никаких никто пленных не взял. Так и от скуки помереть можно.

Уже кто–то гармонь пробует, а собака подвывает. А кто и бутыль приволок. Люди добрые, а разве самогонка синяя? Уже и дивуля какая–то на улицу высунулась, хихикает призывно, Глине моргает. Вот что значит – новые штаны! О, и Палий нарисовался, с чугунком квашеной капусты. Ничего закусь, и главное – чугунок, товарищи повстанцы, штука неубиваемая. А горшок заденет кто локтем – пропала капуста. Иди сюда, саботажник ты наш. Не стой, як засватанный. От – вареники, несоленые только, от – капуста, и самогон еще не весь приговорили. Шо завтра будет – а бис его знае, а сегодня – гуляем!

А это что еще за парад–алле? Это ж кого надо таким образом волочить? Так и задушить можно. Если пленника за лошадью ведешь, так ему веревку не на шею надо привязывать, а за пояс. И шо ж воно такое? Тарасенко, приволок черти–кого, и тоже не рассказываешь. Шо значит «неспелый коммунист»? А, так это комсомолец? Из подвала вылез? Палий! Положь ножик. Положи ножик, им хлеб режут. Уже и мотузку кто–то привязал. Пошли–пошли, краснопузый, как раз вовремя вылез. Вот и повеселишь нас, польку–бабочку потанцуешь. Мне для тебя даже табуретки не жалко. О, як заплясал! А то все отнекивался да вырывался. Глаз не оторвать, шкода только, что не ихний главный, мурло лысое. Он бы еще красивше танцевал.

В ставке Ляховского было шумно и дымно. Сам Ляховский смолил третью самокрутку за час. И было ему от чего нервничать – хоть и взяли станцию, да только многовато убитых. И недобро смотрят уцелевшие. Татарчук вообще заявил, что с твоей тактикой только с будяками воевать. И дверью шарахнул. Вот как хочешь, так его и понимай. Сам тоже – вечно в первый ряд лезет, смерти ищет. А она на него обиделась. Да еще и пассажиры эти чертовы – три старухи в салопчиках. И кто–то в шляпке. Старухи возмущаются, что у них из узлов все серебряные ложки повытряхивали, а обладательница шляпки злорадствует. Странная она какая–то. И коса фальшивая.

А оба прогрессора сидели в хате, пили чай и сушили мозги. С одной стороны, хорошо, что не только у Паши приступы амнезии, а с другой стороны – странная она какая–то, избирательная.

– Возьмем, к примеру, Щуся. Почему я его помню, а половину предметов на курсе – нет? – разглагольствовал Лось.

Паша грустно чавкнул. Он впервые слышал эту фамилию. Тут бы с телевизором разобраться.

– А кто такой вообще Щусь, что ты его помнишь?

– Дружок батьки Махно, – Лось почесал в затылке, – я фотографию видел.

– Меня гораздо больше интересует, когда состоялся первый полет человека в космос, – Паша потянулся за следующим леденцом, – чем всякие ожившие фотографии.

– А он вообще летал? – вот теперь Паша испугался по–настоящему.

– Если ты еще не забыл, что вообще стало с махновщиной?

– Тебе матом или куртуазно? – Лось глядел куда–то в сторону, а точнее, на дверь.

Паша одним глотком допил чай и быстро вышел. Вот так, значит, получается. Даже имени не останется. И даже строчки в учебнике не напишут. И сам виноват, сам. Конечно, можно сдаться кому–нибудь, но если расстреляют? А двадцать или даже меньше лет жизни в поганых бытовых условиях, шарахаться от каждого стука в дверь? А соседи тоже могут донести куда надо.

Навстречу шел полузнакомый махновец в черкеске. Татарчук, или как–то так. А он что возле хаты забыл? А если он слышал? Татарчук будто услышал, повернулся к ошалевшему прогрессору.

– У Ляховского твоя девка, иди с ним поговори. Паша уже ничего не понимал – какая девка? Почему моя? И если это моя знакомая, то что она делает у этого маньяка–любителя?

Маньяк–любитель забился в угол, скорчившись на табуретке. От дыма в хате резало глаза и забивало дух. А над Ляховским нависала дамочка монументальных форм, которая требовала от него беспрепятственного проезда в Крым, к родственникам, потому что ее дочери опасно находиться на театре военных действий. Подумаешь, какая цаца. И сама себя под монастырь подводит, не зря ее дочь заткнуть пытается. А дочка тоже чего–то говорит. Какой эсер? Ну был в здешних краях Николаев, по подпольной кличке, угораздило ж его, Гельминт. Так его отряд разгромлен. Так что, у мамаши с дочкой политическое несоответствие? С одной стороны, лишний боец– это хорошо, а с другой стороны – одна баба на сорок мужиков. Своего ординарца Ляховский не считал.

Черт. Накаркал. Легок на помине. И за ним этот саботажник тащится.

– О, мадемуазель Зеленцова! Какая приятная встреча, – Паша не верил такой удаче.

Мадам Зеленцова открыла рот и сразу же закрыла, будто голодная вуалехвостка в аквариуме двоюродного брата. Похоже, прогрессор в ее глазах был кем–то вроде таракана в праздничном бланманже. Зеленцова–младшая оценивающе взглянула на командира.

– То есть, отряд Николаева разбит. Жаль. Земля им пухом.

Мадам Зеленцову передернуло.

Глава шестая

Паша лежал и вспоминал вчерашний день. Вспоминалось только то, что кто–то принес самогон. И помянули всех скопом – и эсера–зубодера, и Гвоздева, и Демченко, и тех, кто станцию брал. А еще прогрессор понял, что возле него кто–то лежит, даже на нем. Правую руку отдавил. При осторожном повороте головы обнаружилось, что это не кто–то, а вовсе даже Зеленцова–младшая. В костюме Евы, так сказать. Вот это вляпался. В дверь требовательно постучали.

Паша натянул штаны, запоздало вспомнил, что презервативов под рукой не было и поплелся открывать. Опаньки. Расклад – хуже не придумаешь: оскорбленная мать, какой–то незнакомый тип в вышиванке, и трепло на все село, Опанас Батькович. Ишь как шею вытягивает. Хотя у Зеленцовой есть на что посмотреть и есть что пощупать, хе–хе–хе. До прогрессора медленно дошло, что у него что–то спрашивают. Ой, а ведь это не весело, а весілля, свадьба, то есть. Кого с кем? Люди, имейте совесть. Дайте хоть протрезветь.

И только через десять минут, когда прогрессор окончательно привел мозги в порядок и выхлебал приличное количество рассола, до него дошло. Во–первых, он даже не знает, как зовут Зеленцову. Во–вторых, все его имущество состоит из одной пиджачной пары, довольно–таки грязной, причем пиджак не соответствует брюкам, ботинок, добытых мародерским образом, нагана с горстью патронов, и тупой кобылы Зорьки гнедой масти. А в третьих, и это было самым страшным фактором, можно было выйти собственным же прапрадедушкой. Вот только временных неразрешимых парадоксов и не хватало для полного счастья. А если белые победят? Тогда что, записочки писать, в женскую тюрьму? И это если посадят, а не к стенке поставят…

Зеленцова оделась и скрылась. Зато на табуретке, чинно сложив пухлые руки на коленях, сидела Зеленцова–старшая. Паше при взгляде на нее захотелось стать генералом Корниловым. Корнилова едят черви, ему хорошо, от него уже никто ничего не хочет.

– Молодой человек, как это понимать?

Паша уставился на свои ботинки. Он ведь ответил утренним гостям. Идиот. Сказал – «завтра». Все. Приплыли.

– Я

– Моя дочь выйдет замуж за горького пьяницу, который даже не удосужился выучиться грамоте.

– Я грамотный, – пробормотал Паша.

– Это еще хуже. Мой зять – вшивый идеолог тупого мужичья, анархист, который не держал в руках ничего тяжелее ложки. Разночинец, который не ел ничего слаще морковки.

Прогрессор промолчал, потому что не хотелось посылать несчастную женщину. Она и так одними иллюзиями живет.

– Я не позволю, чтобы с моей дочерью развлекалась вся эта банда!

– Не понял? – так и инфаркт получить можно. Палий, собственной персоной, наглый, как котяра с помойки. Его мама стучать в дверь не учила?

Мадам Зеленцова поджала губы, став похожей на зеркального карпа.

– Не видел Клима? Увидишь, то мне скажи. Падла выученная.

Паша понятия не имел, кто такой Клим, но уже ему сочувствовал. Палий, не обращая внимания на мадам Зеленцову, продолжал клясть этого Клима по всей его родословной.

– А что он сделал?

– Моя корова чего–то обожралась и раздулась. Эта гнида каже – надо рубец прокалывать. Ну и проколол.

– И что?

– Корова сдохла. Как у людей кровь горлом идет – насмотрелся еще в войну, но шоб такое с коровой было? Сволота, – Палий шваркнул дверью об косяк. Похоже, коновалу надо было писать завещание. И быстро.

– А вы бы хотели такого зятя? – невинно поинтересовался прогрессор.

Мадам Зеленцова захлопала глазами.

– Анархистов в моем доме не будет.

– А вы что, надеетесь на Деникина? В случае его победы и я, и ваша дочь будем висеть рядышком.

– Я не даю разрешения на брак своей дочери.

– А вы ее спрашивали? – может, все обойдется. Правда, хлопцы не поймут. Уже свинью режут, верещит, бедолага.

Мадам Зеленцова утратила дар речи где–то секунд на десять.

А вот и объект спора, как по заказу. Явилась, не запылилась

Мадам Зеленцова молчала. А что тут скажешь? Опозорила семью? Не дам благословения на брак? Оставлю без приданого? Только сейчас это не имеет силы. Все сломано, все разрушено. Брат идет против брата. И человеческая жизнь ничего не стоит.

Паша чувствовал себя полным дураком. Но стоять и молчать было еще хуже.

– Ты, это, извини. Я больше не буду, – вот теперь точно отступить не получится, – и вообще, – прогрессор затрясся, как желе на блюде, – предлагаю руку и сердце.

Зеленцова–младшая икнула.

И утвердительно кивнула, продолжая икать.

Мадам Зеленцова демонстративно полезла в ридикюль за успокоительными каплями. Какой ужас. Вот тебе поручик Остапов, гусар, между прочим, вот тебе купец первой гильдии Парамонов. И стоило их приглашать в гости и поить чаем с восемью сортами варенья и тремя сортами пряников, чтобы единственная дочь вышла замуж за вот этого мозгляка в – подумать только – заштопанных на заду брюках.

– Молодой человек, а жить вы где будете? И если вы собираетесь жениться на моей дочери, то найдите себе приличные брюки.

Паша взглянул на будущую тещу.

– Степ – повстанцу хата, – вот и фразочка Демченко пригодилась. А с брюками она права – мало того, что на заду латка, так еще и левая штанина в дегте.

Через три хаты, во дворе, уже обсмаленная свиная туша лежала на скамейке и ждала разделки. Татарчук стоял рядом с жестяной кружкой в руке и облизывался. Будет на свадьбе колбаса! И кровянка тоже будет, если Татарчук всю свиную кровь не выпил. Уже второй раз тянется. И Опанас, рядышком, курей режет. Одна по двору бегает, кровь из шеи хлещет. Омерзительное зрелище!

Палий по улице идет, корову за собой ведет. Опять черную! Или это та же самая? Нет, не та. У той коровы рога больше были, у этой – меньше. Он того коновала убил, что ли? Еще этого не хватало. Новоиспеченный жених оглянулся и проследовал к хате с приметными синими ставнями и коровьим черепом на тыне, где другие люди макитры да горшки сушат. А от посуды остались одни осколки. Горе–ветеринар как раз сумел распрямиться и теперь отплевывался зубами. Из будки осторожно выглядывала тощая собака.

Народу в хату набилось – чуть ли не вся банда. На стол зыркают, слюни глотают, молодоженов ждут. Затребовала Зеленцова свидетельство о браке, чтоб хоть дети знали, как их отца звали. Свидетельство получилось – зашибись! На оберточной бумаге, о семнадцати кляксах, внизу печать саратовского пароходного товарищества «Комета» шлепнута. А шо тут такого? Красивая печать. Все равно у Ляховского другой нет. Была девица Зеленцова, а стала Чернова.

Явилися, не запылилися. Молодята. Гуляй, анархия! От молодежь пошла, ни черта не знает. Горько! Некоторое время гости дружно атаковали холодец. Кто–то наступил на кошку под столом. Кошка заорала. Мадам Зеленцова такой плебейской пищей не питалась и поэтому терзала вареник с картошкой. Ляховский уронил глаз в миску со сметаной и задумчиво копался там ложкой. От теперь можно и по второй. А то молодята такие несчастные сидят, будто их на расстрел ведут. Палий ткнул пальцем сосредоточенного прогрессора.

– Дарю, на жинке опробуешь, – и сунул ему под нос две маленькие фотокарточки в стиле ню. Что на одной толстенная дама, что на другой, лежит в позе мадам Рекамье. Паша торопливо спрятал подарочек в карман, пока теща внимания не обратила.

Клим–коновал, в новом пиджаке и с разбитой мордой, решительно выбрался из–за стола и потянулся к гармони. Ворон демонстративно занялся пирогом с капустой.

Тарасенко обглодал куриное крыло до блеска, глянул на гармониста, выскочил из–за стола, как чертик из коробочки, прошелся под нехитрую плясовую. Катря с кутка поправила юбку, шагнула к махновцу, заскрипев новыми башмаками.

Кто–то из–за спины новоиспеченного мужа проорал похабную частушку про атамана. Ворон молча дожевал пирог, молча встал и врезал шутнику по уху. Со всей силы. Макогоненко тоже оскорбился до глубины своей чувствительной души и врезал обидчивому товарищу под дых. Мадам Зеленцова попыталась упасть в обморок. Паша тихо мечтал о налете белогвардейцев. Палий принес воды и плеснул на клубок из двух бойцов. Клубок распался на полупридушенного Ворона и злого як сатана Макогоненка с выбитым запястьем.

– Красивая задница, – довольно громко заметил Крысюк и сопроводил сей комплимент щипком новоиспеченной Черновой Ольги Дмитриевны за хвалимую часть тела.

Паша чуть не подавился кровяной колбасой. Я его жену лапал?

Крысюк медленно распрямился, щербато скалясь. Паша мысленно попрощался с белым светом и врезал пулеметчику. Крысюк мотнул головой, видно от оплеухи мозги прояснились.

– Я твою жену лапал? – повторил чуть более трезвый прогрессор.

– Та нет, – махновец так и стоял, не предпринимая дальнейших боевых действий.

– Вот и ты мою не трогай.

Крысюк молча сел. Сытое брюхо уравновешивало желание дать по морде городскому. Да и не контра какая, свой человек.

Самогон кончился, да и стемнело уже. Ляховский все–таки выловил протез из сметаны уже пальцами, пока все на драку смотрели, и для сохранности засунул его в карман брюк. Ничего так свадьба получилась, и мебель цела, и окна. Клим гармонь добил, да и молодым есть чего ночью делать…. Или у них брачная ночь до свадьбы была?

Паша проснулся с жесточайшей изжогой и желанием лечь еще поспать часов десять. Что люди в брачную ночь делают? Так вместо приятных проб продолжения рода или там спокойного сна с женой под боком и подушкой на ухе, пришлось успокаивать эту самую жену. Сидела всю свадьбу как манекен, разве что на «горько» голову поудобнее поворачивала. А вот как хлопцы разошлись, Палий еще через огород поперся, танк и то меньше посадок изничтожит, вот тут ее и прорвало. Три часа ревела. Паша уже и Крысюку ноги поломать обещал – не помогло. Тут не знаешь, что завтра будет, а он из себя рыцаря без страха и упрека корчит. Хуже маменьки, так она старая и надеется, что при победе Деникина ей вернут поместье. Хорошо еще, что женушка устала да заснула. Она–то отключилась, а у прогрессора над ухом уже петух орет, да противно так. Паша во двор высунулся, камнем в гадскую птицу швырнул. И, кажется, попал. Из окошка прогрессору был виден рябой трупик, с вытянутыми когтистыми лапами, у забора. Хозяйка такому не обрадуется. А, свалю на Палия – он вчера нагайкой помидоры в силос порубил, так и птичку безвинную мог угробить.

А это еще кто едет, еле в седле держится? Вот тебе и семейная жизнь. Кажется, Ильин. Похоже, он мне карбованец не отдаст. Ну твою ж мать! Вид у бедолаги был, как в той песне про не помню кого, который командир полка – левая рука плетью висит, башка лохматая тряпкой кровавой замотана. Паша толкнул в бок мирно сопящую жену и ткнул пальцем в окно. Где ж хоть какой командир? Прогрессор в десять секунд натянул штаны, выскочил из хаты и понесся искать Ляховского.

Из соседней хаты доносился скандал вперемешку с рыданиями. Паше было на это наплевать. Вон Крысюк вылез, курит с утречка.

– Да знаю, знаю, Ляховский за вербой, – махновец показал в дальний конец улицы.

– Как это – знаю? – Паша остановился.

– Было два разведчика. Так шо не беги, а иди додому та обуйся. Гранаты е?

– Три лимонки, – прогрессор понял, что стоит в луже. Большой грязной луже. Босиком.

– Сойдет, – Крысюк запустил окурок в лужу по параболе, – та не бойся. Пробьемся.

Паша побрел обратно.

Разведчик уже был устроен в шестнадцати подушках и напоен остатками самогона. А вот как накладывать лубки на сломанную руку, этого прогрессор не знал. Он же не доктор, в конце концов. Так что пусть женщины сами с ним разбираются.

Отряд сбился в кучу возле хаты коновала, злые, похмельные, зевающие. Ездовой ругался с Крысюком.

– Идешь в резерв, – Крысюк сплюнул под ноги сопляку.

– Не, – Опанас замотал головой так, что чуть не потерял фуражку.

– Без разговоров.

– Баб в погребе стеречь?

Крысюк кивнул.

– Идешь в резерв.

– Не пойду.

– От щас сниму ремня та дам як следует. Сопли подбери, – Крысюк взглянул на поганца чуть ли не с жалостью.

– Если село возьмут, то повесят. То долго, – Опанас почесал спину наганом, – а если стрельнут, то быстро.

Паша машинально чесал кобыле шею, ждал команды, и надеялся, что село все–таки не возьмут. Шестьдесят бойцов. Шестьдесят один, если Катрю считать. Нашла–таки Тарасенка пуля, не гульнут у него на свадьбе хлопцы. А Катря на убитого посмотрела, сняла с него ремень с наганом, себя подпоясала.

Махнул Ляховский рукой, двинулись кони разномастные шагом. А там и на рысь перешли. Идет лавой конница, смерть воплощенная. У кого сабля, у кого винтовка чи револьвер, у кого и гранаты. Хоть бы шрапнелью не дали, а то полетят кишки по полю. О, и граната полетела. Был солдат, а стал фарш. Рассыпаемся! Там пулеметчик засел! Хлестнула очередь, грохнулись бойцы в траву вместе с лошадьми. А кто это до нас прется? А мы тебя звали? Уже никто никуда не идет. О, еще парочка. Бегут, як дети до пирога. Хорошая штука граната! И тех двух уложила, и третьего зацепила. Аж жалко стало.

Дернулся Ворон да и выпустил браунинг. Довоевался. Теперь хоть с сынами своими увидится. Прижались повстанцы к земле, отстреливаются. Как бы пулемет заткнуть? Юрко уже попробовал добежать, земля ему пухом. Так ему хоть больно не было. Да шоб ты сдох, контра! Фуражку на щит положил, а сам лежит. Пропал выстрел. А Опанас – дурак, бо на такое повелся.

Паша лежал за еще теплым трупом своей кобылы и старался лишний раз не шевелиться. В ленте – двести пятьдесят патронов. Когда–нибудь они закончатся. Гранату бы кинуть, да только у него нет, да и далековато лежит. А если? Вон Палий вместе с лошадью коченеют потихоньку. Может, у него граната осталась? Вот и цель. Бедное животное. Лежит, уже не дергается. В седельной сумке – тьху ты. Шмат сала в тряпочке да чесночина. Паша тяжело вздохнул и принялся обшаривать еще теплого товарища. Не жрать ему больше сала. Спички. Мелочь, три копейки. И ничего больше.

Палий глухо матюкнулся, продолжая лежать носом в землю. Прогрессор поспешно отдернул руку.

– Тихо, тихо.

Паша осторожно выглянул из–за импровизированного бруствера. Может, удастся. Черт! Осечка. Паша нагло вытащил револьвер у товарища, благо тот не возражал. Ишь ты, мушка спилена. Прямо ганфайтер Шейн, а не махновец. Хоть бы не промазать. Прогрессор медленно и плавно нажал на спусковой крючок.

Пулемет заткнулся. А теперь и атаковать можно. Что, ваши благородия, не нравится? А штыком в брюхо? Григоренко вот штыком от двоих отбивается, патроны у него кончились, что ли? Вон кто–то в свитке из винтовки по золотопогонникам палит, и метко. И Опанас тут как тут, стреляет, будто на ярмарке по глиняным уточкам. Застрочил пулемет опять, да только не в ту сторону. И вовремя, а то многовато беляков пришло. Вы себе землю вернуть хотели – получайте! Всем хватит. Сколько времени прошло? Час? День? Месяц? Неужто закончилось?

Приняли бой, отбились. Будет воронам пожива, будет волкам обед. И урожай хороший будет, щедро кровью степь удобрена. Ходит Опанас по полю боя, врагов штыком добивает, не со зла, а патроны бережет, и по карманам шарить не забывает. Да и не он один – Григоренко тоже себе сапоги раздобыл, вышагивает, как кот между лужами.

Крысюк сидит возле пулемета, самокрутку сворачивает. И такая у него рожа довольная, что дальше некуда. Ординарец Ляховского нашел какую–то бабу. Ошибочка вышла, извиняемся, это сестра милосердия. Вот и занимайся делом, бинтуй раненых, медицинское сословие мы не трогаем. А работы тебе, дамочка, будет по саму шею. Татарчук подождет, ну подрало шкуру, ходишь да балакаешь – значит, не помираешь, сначала тяжелораненые. Нет, их добивать не надо. Вон уже и тачанку под для них нашли. Эй, студент, не стой столбом, а помогай. Досталось твоему дружку крепко, так не насмерть же, плечо прошило, крови много потерял, да контузило. Он у тебя вовремя лошадь на дыбы поднял, ей почти все пули пришлись. Давай, вояка, лезь осюда да садись поудобнее. Дома недели две полежишь – будешь как новенький.

А девку жалко, красивая была. Чего это она в бой так вырядилась, як на праздник – монисто на шее, платье новое. Земля тебе пухом, Катря. Нас мамка твоя поубивает – мало того, что махновец дочку спортил, так она вместо него и в бой пошла. Будете вместе волками бегать, контру грызть.

Фыркают кони, поскрипывает тачанка, ходит по рукам чей–то кисет – возвращаются повстанцы с победой. Паша сидел на высокой серой лошади, трофейная скотинка, с очень тряской рысью, зато выглядит – хоть на картину. Или листовку «Вступайте в красную кавалерию!» Прогрессор тихо клял свою удачу – то счеты, которые еле удалось сменять на десяток яиц, а в том десятке два тухлые и одно с зародышем. Какая ж гадость вышла на сковородке, и вонь похуже отравляющих газов, так выразился Татарчук. А теперь – вот это животное. И почему Валенка застрелили? Такой же хороший мерин был, и спокойный, и выносливый, и ход плавный, а теперь изображаешь из себя всадника на коне бледном, только сигары не хватает. Может, махнуться с кем–то лошадьми? Вот Пастухов в хвосте тащится, у него коняка смирная, только ж он не даст. Он над своей кобылой трясется, даже нагайки нету у человека. Татарчук едет, красуется, хоть вербовочный плакат с него рисуй для Волчьей Сотни. Нет, этот тоже не поменяется.

Прогрессор развернулся, подъехал к тачанке. Вроде все живые – Волох в отключке, а нечего было хвастать, что меня пуля не берет, я с Черноморского флоту, у меня амулет есть, Макогоненко клянет белый свет, крепкий мужик, ему пулеметной очередью обе ноги прошило, а он и сознания не потерял, Ляховский тоже в отключке, две пули схватил, обе в грудь, Палий малость очухался, даже придерживать горе–командира пытается. И милосердная сестра Клавдия Егоровна примостилась, присматривает за всей этой компанией. Да Опанас тачанкой управляет.

А вот и село. Собака чья–то навстречу бежит, хвостом виляет, аж заносит ее на поворотах, из–за тынов стрелки выглядывают, дед Спиридон приволок свой мультук аж с турецкой войны, тоже за хлевом засел, это чтоб враг его увидел да подох со смеху. И Шульга вылез, от ветра шатается, а в карабин вцепился. Отбой, люди, расходимся по хатам. И дайте кто–нибудь лестницу, потому что Лось с винтовкой на крышу залез, а лестницу уронил, а скакать вниз – нема дурных, от тоже шило в заднице у человека, як работать, так у него температура, а як воевать – в первый ряд лезет.

Десять убитых, четверо тяжелораненых – а легко отделались. Или одиннадцать убитых? Ляховский долго не протянет, до вечера – максимум. Зато отбили у контры три ящика снарядов, Илько довольный ходит, уже трехдюймовку керосином выдраил и радуется жизни. Татарчук с ординарцем разговаривает, Паша к ним не прислушивался особо, но чуть в забор не въехал, от удивления. Это что ж получается? Это вот это рябое и стриженое создание – женщина, Тоня? Теперь понятно, чего она от командира не отходила, видно питала к одноглазому высокие чувства. Хотя кто так диагноз ставит – соплюшка, которая только–только ускоренные курсы закончила, повязку со второго раза правильно наложила. Тоже мне, Флоренс Найтингейл. То ее завидки берут.

Паша, не переставая удивляться, поехал дальше. Это ж надо – Татарчук сочувствует, он же вечно с Ляховским грызся.

Крысюк при помощи местного плотника Демьяна Макаровича тачанку под пулемет переделывает, матюкается на все село, молотком по пальцу заехал, не иначе. И Лось тут же крутится, с банкой краски какой–то, что ли? Интересно, что он красить собрался? А вот и нужная хата, надо человеку револьвер отдать? – Надо.

Паша воспитанно постучался и воспитанно вытер ноги, в отличие от некоторых. Жена Палия уставилась на гостя недобрым взглядом.

– Я это, револьвер вернуть пришел.

Женщина молча забрала у него наган вместе с ремнем и закрыла дверь перед носом. Прогрессор только тяжело вздохнул, время близилось к обеду, желудок требовал питания, и желательно не кулеш. Паша ненавидел пшенную кашу и все ее варианты. А теперь рискуй здоровьем, потому что собственная жена готовить не умеет, ее на юнкерских курсах этому не учили.

А вот и квартира нынешняя, типичная хата с удобствами во дворе. Хлев пустой, есть где лошадь поставить. И почисть ее, и сена принеси, и воды налей, и соломы принеси, на подстилку, и холку почеши, чтоб вела себя прилично. И навоз во дворе убрать надо. Петуха у забора уже нет, хозяйка позаботилась. А вот едой не пахнет. Паша воткнул вилы в навозную кучу и аккуратненько, на полусогнутых, подобрался к окошку. Как и следовало ожидать – дорогая тещенька.

И не менее дорогая женушка, в угол забилась. А вот разговора не слышно, они же люди воспитанные, не орут на все село. Паша критически оглядел свои грязные ботинки, латаные штаны и продранную в трех местах гимнастерку без пуговиц – ну

ползал по пересеченной местности, вот и порвалась одежда – и нагло зашел без стука.

Мадам Зеленцова резко замолчала. Так и есть, перемывала ему кости и доклевывала дочку.

– Разведчик еще живой?

– Живой, набил брюхо и спит, – жена смотрела в пол, – какие потери?

– Потери небольшие.

Мадам Зеленцова уставилась на зятя немигающим взглядом.

С двора донесся дружный смех в три глотки. Паша выскочил посмотреть. Вот зачем Лось возле тачанки вертелся – суриком, размашисто, большими буквами, да еще и с восклицательным знаком сзади написано. А Лось теперь с другой стороны тачанки старается. Ну тут же женщины ходят, неудобно как–то. Ну хоть бы «Хрен Догонишь!» написал. Вот, отошел.

Житель двадцать первого века называется! И спереди тоже с матюками написал, если цензурно, то «Хрен Убьешь!» Какой кошмар. О, и жена хихикает. Тоже почитала.

А на кухне обнаружилось нечто жидкое и несоленое, каша–размазня – так каша–размазня, главное, что гречневая. Живем! Из окошка видать, как Крысюк сотоварищи тачанку гоняет, то так, то с разворота в чужие горшки целится. А он умней, чем выглядит. Вот на улицу какой–то тип в полушубке вылез, по сторонам глядит, будто в первый раз все это видит. Подозрительный он какой–то, может шпион. А вот и Григоренко объявился, сапогами хвастается. Прогрессор облизал ложку, уже привычно запихнул ее за голенище и задумался. А ведь этому мародеру расфранченному не так и много лет. Девятнадцать или двадцать. Ровесник. И чем ты от него отличаешься? Ты где ботинки взял? А гимнастерка откуда? Да оттуда, откуда у Григоренка сапоги. И чего стоят твои знания в мире, где их нельзя применить? Точно так же убиваешь контру, и это слово слишком легко вошло в твой лексикон. Такой же. Такой же, как они.

Стук–стук, дверь скрип–скрип. А вот и наш агитатор, основательно заляпанный суриком. Был себе безобидный очкарик, а стал персонажем карикатуры Ефимова. Сразу приспособился, будто в Гуляйполе родился. Сидит, лентами пулеметными обмотанный, кастрюлю рассматривает.

– И как обед? – Лось то ли действительно есть хотел, то ли не доверял мадам Зеленцовой.

– Ничего обед, – Паша наконец–то понял, что такого было у типа в полушубке – стрижка, слишком короткие волосы, как у тифозного. Это и есть Семенов–танкист, вычухался врагам на горе, он и пулеметчик неплохой.

Дорогая тещенька важно поднялась и неспешно покинула хату.

– Ей можно доверять? – прошипел Лось.

– Я не знаю.

– Я слышал, – Лось придвинулся вплотную, загоняя товарища в угол, – что через пару дней пойдем на Мариуполь. Там уголь и склады.

Паша споткнулся об ухват. Пятьдесят бойцов. Все, кто остался от двух отрядов. Может еще удастся набрать по деревням добровольцев, вроде Опанаса.

– И не смотри на меня как на психа. Люди есть. И положи ухват. Этой – ни слова.

– Эту зовут Ольга.

– Ах, да, ты ж теперь женатый человек. И как, рога не жмут? – Лось осклабился.

– Как у всех. А ты быстро освоился, до омерзения быстро. Уже ненавидишь человека за классовое происхождение. Жду не дождусь, когда ты пытать пленников начнешь, как этот, который у Махно начальник разведки.

– Я, конечно, не Задов, – Лось дернул плечом, – но тебе в морду дать тоже могу.

– Ты что сказал?! – до Паши дошла вторая половина вопроса.

– Твоя супруга спала с Гвоздевым. И Яковлевым, и этим гимназистом, Митенькой. Может, и одновременно со всеми тремя, может и по очереди. Про подробности ты уже сам спрашивай. Паша вспомнил длинного повстанца в кавалерийской шинели, сутулого санитара, ухмылочку Митеньки. Не самые плохие люди были.

– Главное, что не с тобой.

Лось только руками развел. Сам уже в полноценного рубаку превратился, а все еще строит из себя высокоморального посланца из будущего. Да ты сам себя слышал?

– Запишись в общество «Долой Стыд!» вместе со своей женушкой. Вам там самое место.

– Это в нудисты, что ли? – Паша хоть оставил в покое ухват, а то как–то неудобно спорить.

– Именно туда.

– А в зубы?

– А в рыло?

Паша окончательно обиделся и врезал товарищу по уху. Лось тряхнул головой и попытался вышибить противнику пару зубов, впрочем, безуспешно.

– Вы с ума сошли?! – а вот и жена. С браунингом, и как–то непонятно целится.

– Еще нет, – Лось тяжело вздохнул.

Паша чувствовал себя полным дураком. Кинулся на человека с кулаками, хорошо еще, что не убил. А сам что ляпнул? И кто он после этого?

– Был не прав, извини, – Лось смотрел куда–то вбок.

– Извинения принимаются.

И поскольку делать было особо нечего, а жене причину ссоры объяснять не хотелось, прогрессоры решили пойти в гости к Нечипоруку.

Нечипорук был загадкой природы – вот ему приказали довезти живым какого–то большевика, а он что сделал? Как голову отрубленную допрашивать, люди добрые? А счетовод Пантелеймонов – да, это был шпион, да самый настоящий деникинский шпион. Так он что придумал – дать Нечипоруку взятку за свою свободу. Тот, не будь дурак, деньги взял, выпустил счетовода, да и выстрелил ему в спину. И что тут скажешь? Да и про жинку свою Нечипорук молчал, хотя она у него явно была – малому лет шесть или семь, такая же паскуда, как и отец. А теперь у него в огороде еще одно дите копошится, помладше на год, такое же шкодливое, як и брат.

Паша, с горшком молотого сала с чесноком, очень аккуратно приблизился к воротам – Рудько мог быть на цепи, а мог и по двору бегать, на редкость злая собака, причем молчаливая. Здоровенный рыжий пес, если точнее. Лось шел позади, и нес в кармане стратегически важные леденцы для молодого поколения. Из окна слышался жалобный писк гармони, ну не умеет кто–то играть, а хочется. Ворота открыл кто–то из вороновцев, парень в замызганной студенческой шинели.

В хате, кроме хозяина и детишек, уже чинно сидели Семенов–танкист, Татарчук и тот парень в шинели, он и терзал гармонь. На столе, кроме почти полной четверти бурого самогона с какими–то корешками, стояли уже нарезанный шмат сала и здоровенная макитра вареной в мундире картошки. И особого веселья не наблюдалось. Детишки пожирали картошку и поглядывали на самогон.

– Может, мы пойдем? – Лось надеялся на гулянку, а это напоминало поминки, только без кутьи.

– Здрассте! Только пришли, уже уходите? – хозяин оставил в покое горшок, взглянул на новых гостей, – не–не–не.

Пришлось сесть и пить. Паша, оберегая свой гастрит, подозрительный самогон только пригубил.

А вот остальных развезло быстро. Детишки, поблагодарив за леденцы, понеслись на улицу. А кого–то уже и на песни потянуло, на жалостные. Паша внимательней прислушался к словам. Черт, ну только не это! Поздно. Семенов положил сало на стол и цапнул Лося за воротник.

– Яка танковая бригада? У кого? Сколько танков?

– Погодь, погодь, – Нечипорук тоже перестал жевать, – от не про то ты спрашиваешь. У большевичков эти твои танки, или як там они называются. Хто ж еще такие вопросы задает – «что же ты, паскуда, с танком не сгорел»?

– Ага! – радостно подтвердил Лось.

– А ты, значит, большевицкий шпион.

– Где шпион? – Татарчук выхлебал больше всех и на ногах уже стоял с трудом, – давайте его повесим.

Паша выскочил за дверь, надеясь, что веревку эти милые люди будут искать долго. На его счастье, Рудько тоже обедал и внимания не обратил.

– Шо таке? – ездовой у чужого тына стоит.

– Ничего! Нечипорук моего товарища вешать собрался!

Опанаса уговаривать не пришлось, сразу на подмогу побежал. Вот и двор, Рудько скалится, вот–вот кинется. О, Нечипорук выглянул, с трехлинейкой.

– Убери собаку, бо застрелю.

– Тебя мама здороваться не навчила? Шо пришел?

– За большевицким шпионом, которого ты повесить хочешь.

– Яким шпионом? – удивление в голосе махновца было неподдельным.

Опанас взглянул на Пашу.

Из хаты донеслось пьяное «вы меня простите, вы меня простите, вы меня простите – это я им говорю» уже в два голоса.

Опанас прошел без приглашения, глянул на бутылку, ухватил со стола солидный шматок сала.

– Дядьку, та предупреждать надо, что самогон с болиголовом. Вот от него и дуреешь.

– С болиголовом? – картошка подступила у Паши к горлу, – Это ж отрава.

– И в голову дает.

– Ты шо мелешь? С яким болиголовом? С багном самогон, болиголов – то отрава, у меня до войны коняка из–за него сдохла, – Нечипорук удивился еще больше.

Паша уже окончательно запутался – багно – это ж тина, а в бутылке явно какое–то растение.

– Забирайте своего дружка и кыш отсюда.

Опанас вытащил Лося из–за стола и последовал к выходу. Паша шел позади и размышлял о трудностях перевода.

Крысюк коня седлает. Ошибочка, уже заседлал, скатку в седле привязывает. Куда это он собрался?

– До жинки загляну – и назад. А то всякие студенты женятся, аж зло берет.

– А если в селе белые? – Паша не хотел этого говорить, но слова вылезли сами.

– Замовкни. Я буду дня через четыре, – карий конь злобно прижал уши, заплясал у

коновязи, не давая пулеметчику вставить ногу в стремя. Опанас только хмыкнул, наблюдая за этими танцами. Но с третьего раза Крысюк поймал стремя и взгромоздился в седло.

– Усте привет, – оживился Лось. Видно, немножко протрезвел на свежем воздухе.

Крысюк кивнул, пнул коня каблуками. Паша провел всадника задумчивым взглядом. А быстро едет.

– Гарну коняку отхватил, такого и в повозку, и верхом можно, – прогрессоры не спорили. Опанасу в лошадях и положено разбираться.

Следующие два дня были заполнены перековкой коней, чисткой оружия, зашиванием дыр на одежде и охраной пушки, потому что мало ли что и мало ли кто. Ну еще сыночки Нечипорука сделали у себя на кухне македонку, то есть бомбу самодельную, и, как ни странно, даже не покалечились. Потолок загадили знатно, кастрюлю спортили так, что три жестянщика не починят. И где ж они этому научились, люди добрые? И кому Нечипорук даст но наглой галичанской морде?

Крысюк вернулся одновременно с началом похода на Мариуполь, приехал за час до того, конь взмыленный, а сам молчит. И второй номер не рискнул его расспрашивать. И так все всюду бегают, у вороновцев командиром Григоренко стал, и как их теперь называть? А людьми Ляховского Татарчук командует, он тоже вроде не вчера родился, бывший пехотный унтер, уже третью войну воюет. Долго прогрессоры над словами «третья война» головы ломали, пока Илько не пояснил, два раза с германцами бились, а третий – то зараз, с контрой всякой. Паша подождал, пока махновец отойдет достаточно далеко и покрутил пальцем у виска. Им–то хорошо, а ему–то страшно. Кто прикроет? Палий лежит пластом, ему не до войны. Ляховский, на радость своей пассии, еще не помер, так она возле него сидит как приклеенная, ее сейчас и дождь из жаб не удивит. Да и Татарчук тоже особого доверия не вызывает, если он бывший офицер, то почему не в Добровольческой Армии?

Лось, в отличие от разных там кавалеристов, ехал с комфортом, периодически поглядывая на лозунги. Все ж веселее. Вот только – а чего на Мариуполь идем именно сейчас? Почему не в марте? Апрель на дворе, а до кое–кого только сейчас дошло, что город надо брать. Хотя – земля уже достаточно просохла, кавалерии легче. И не так холодно по ночам. И птички, которые прицельно гадят. Лось обругал пернатое нехорошими словами и попытался счистить «подарочек» с заметно потрепанной черкески лопухом. Крысюк почему–то не пошевелился, хотя такие вещи его обычно веселили.

Шло войско из степи, и не видела старая степь еще такого войска. Гуляло когда–то здесь похожее, ан не такое. Идут запыленные, с винтовками за плечами, кто в форме солдатской, кто в одежке домотканой, кто в куртке кожаной, кто в бушлате черном, клешами пыль подметает. Кто седой совсем, а кто только–только будяки лозиной перестал рубать, на ремешок старый стальную шаблюку прицепил. И тачанок – на любой вкус, и размалеванные цветами да птицами, и с лозунгами всякими. И реют над тем войском флаги красные да черные.

Может, и красивый город Мариуполь, только не до красот сейчас. Крепко там золотопогонники засели, с налета не возьмешь, один раз уже попробовали. Ничего–ничего, и хуже бывало, зато как они переполошились, будто кто кота в птичник закинул. Скоро Куриленко подойдет, он офицерью даст чертей! А пока ждем. Перегруппировка войск, так ее и перетак. А еще слышно, что на рейде стоят самые настоящие французы, аж целый броненосец, и шо с ними делать? Хто их сюда звал? Но это уже дело десятое. Сначала – сдерем с волка шкуру!

Грохочут пушки с утречка, панычам к завтраку. Шестеро махновцев в кучу сбились, карту города разглядывают, а выпущена та аж при царе Горохе, двадцатилетней давности. Да хоть город и разросся, но по Таганрогской и до гавани. А еще там банк. И его нужно взять, деньги всегда пригодятся. Рубай в грязь, хлопцы. Рубай в грязь.

Крепко золотопогонники держатся, в ответ палят. Уже и полдень на дворе, а не утихает бой. Кто очередью пулеметной прошит, кто изрублен, а кого еще узнать можно. Уже на улицах насмерть рубятся, а жители под кроватями спрятались. Еще трошки. Еще трошечки.

Вот и пушки замолчали. Даешь!!!

Все. Бежит контра, даже флаг потеряли. Себе возьму, у порога постелю – ноги вытирать! Собака бродячая кровь с мостовой слизывает. В доме напротив занавеска шевелится, выглядывает кто–то осторожненько. А вот Григоренко живого офицера нашел.

Стоит махновец, голову чубатую опустил.

– Давно не виделись, братик.

Ушам Григоренко не верит – вроде и брат Иван, а вроде и нет. Муторно прапорщику, голова кругом идет. Только чего это брат так вырядился, цепочками часовыми обвешался, и погонов на плечах нет?

– Дрянь махновская.

– Все служишь, як та собачка. И шо тебе за ту службу дали? Шматок бляхи? Чи две малые тряпочки?

А вот за такое прапорщик Григоренко сразу стрелял. Он Георгия честно заслужил.

– Ты их благородиям сапоги лижешь, если не шо повыше, – Журборез прыснул, – а они тебе хату спалили, один фундамент остался.

– Брешешь.

– Собаки брешут. Палажка тебя пятый год ждет, так радовалась, когда царя скинули, а тебе на нее…. .

– Та шо с ним панькаться! На Луну и все! – Журборез не любил ждать. Вот они тут стоят, а хлопцы делом занимаются, всяки ценны вещи гребут. А нам – знову дуля.

– Охолонь, – махновец глянул на товарища, – вот ты брата встретишь, я на тебя посмотрю. Журборез заткнулся, у него не было братьев, у него было четыре сестры, которым он пообещал обновки.

– Пока ты, братик, во фрунт тянулся, я немцев резал. И австрияков. И панов. И продотрядовцев. Срывай погоны да пойдем в госпиталь, бо ты кровью стечешь.

Прапорщик медленно поднял правую руку, рванул левый погон с плеча так, что нитки затрещали.

– Чистый синематограф, – пробурчал Журборез и понесся искать какой–нибудь магазин готового платья.

Лось тоже брел по городу, периодически спотыкаясь на ровном месте, тоже со своими глубоко личными стремлениями. Мариуполь ведь большой город, тут даже театр есть. И даже синагога. Так что, ни одного окулиста в городе нету? Осточертело видеть мир расплывчато. Ага. Вот какой–то доктор Иванов, по крайней мере, так на двери написано. Красивая табличка, медная, и почерк витиеватый. И звонок электрический. Есть кто дома? Да тут дверь открытая, пальцем ткнул – она и распахнулась. Есть кто живой? А стулья в прихожей ничего, желтая такая обивка и спинки гнутые.

И Ярчук, скотина такая, по шкафам шарит.

– Нашел что–нибудь?

– Одни книжки, – Ярчук развернулся к собеседнику во всей своей красе и женской лисьей шубе нараспашку.

– Книжки – это хорошо, это источник знаний, – прогрессор поднял с пола анатомический атлас и положил на стол. Потом заглянул в кабинет доктора.

Мать моя женщина! Не то, чтобы Лось никогда не видел повешенных, но на крюке для лампы, да еще и в почти новом чесучовом костюме–тройке – это уже перебор. И ковер в сторону отодвинут, чтобы экскрементами не испачкать, предусмотрительный был доктор.

– Это не ты его так?

Ярчук энергично замотал головой и поспешно поставил бронзовую жабу–пресс–папье обратно на полку.

– Не лечить ему больше люэс. А ты шо, на прием записался? – махновец осклабился во все свои зубы.

Прогрессор меланхолично ответил, куда Ярчук может пойти с такими предположениями.

Махновец только хмыкнул, подошел к столу и стал изучать атлас. Хоть картинки посмотрит, читать он все равно не умеет. И учиться не хочет.

– Кишечки. Подарю Клавде.

Дарить сестре милосердия анатомический атлас? Будто ей по жизни чужих кишок мало.

Прогрессор решил не отставать от товарища, тоже поискать что–нибудь ценное. Или нужное. Пресс–папье было здоровенным и бесполезным – он же не писарчук при штабе. А вот в кабинете у самоубийцы на столе что–то блестело. Лось тряхнул давно немытой головой и второй раз зашел в кабинет. Не ошибся, очки на столе лежат, в золотой оправе. Вот это повезло! Ошибочка. Не повезло. Покойный страдал дальнозоркостью, да и глаза у него были посажены ближе.

Прогрессор плюнул с досады и решил поискать своих. За Опанасом нужно присматривать, а то Мариуполь – город большой, еще заблудится человек. Да и Крысюка не мешало бы найти, а то, как взяли банк, так он куда–то и пропал. Надо бы с ним поговорить. Взять четверть самогона и серьезно поговорить. Потому что если человек неделю подряд оживляется только при слове «обед», а все остальное время сидит возле пулемета как пришитый и молчит, то это не дело. Контру, правда, стрелял – так улыбался. А вот это уже хреново, люди добрые, очень хреново.

А кто это по улице прет, с банкой клейстера в руках и пачкой листовок подмышкой? А что это за листовки такие Крысюк клеит на все подряд? Так, ведро пафоса в начале и ниже, шрифтом побольше – за грабеж населения – расстрел на месте. Ни фига себе! Суров батько Махно. Так, сейчас листовки вдвоем быстрее расклеим и займемся насущными проблемами.

Вот и расквартировались, у вдовы Петровой. Да и Опанас нашелся – экспроприировал у торговки бублик с маком, бродит по рынку и жует себе. А его из окошка видно. Вдова в спаленке трясется. Нет, ваши жиры в фиолетовой комбинации нас не привлекают. А вот наливка – наоборот. Вишняк – дело хорошее, от него развозит только так. Крысюк пить не стал, глядит в упор. А ведь он вооруженный, это Лось сдуру оружие на диване оставил.

– Шо это ты такой добрый стал? Еще и угощаешь.

Прогрессор уже пожалел, что затеял это все. Из кухни выскочить мимо него не выйдет, он спиной к двери сидит, а недоделанный психолог – напротив.

– Дома все нормально? – гулять так гулять. Белогвардейцев ведь не боялся, разве трехнутый махновец страшней конной лавы?

– У кого?

– Гнат, не коси под дурака. У тебя дома все нормально?

Крысюк медленно поднял голову, перестал разглядывать клеточки на скатерти. Облизнулся, как кот.

– Тестя шомполами забили, скотину порезали и Дьяконов у меня в хате. Лучше не бывает.

– А кто такой Дьяконов? – фух, от сердца отлегло. Могло быть и хуже. И язвит Крысюк, тоже хорошо, хоть какие–то эмоции появились.

– Сосед. Сынок помещика. Он до моей Усти ще до той войны клеился, но тогда ему было не по чину. А теперь, – махновец матюкнулся, зло и витиевато.

– Пей и пошли.

– Вдвоем? Сдурел.

– Втроем, – Лось показал в окошко. – Попортим контре всю малину, заодно и разведаем, как в тылу.

– Яку малину? Апрель на дворе.

Крысюк схватил графин, от души глотнул оттуда, медленно поставил на стол.

– Пошли.

Прогрессор с уважением посмотрел на ополовиненную наливку и побежал следом. А Опанасу и объяснять ничего не пришлось – разведка по тылам, так разведка по тылам, заодно и до Маруси в гости зайдет. Может, ее мама успокоилась с прошлого раза? И кто ее просил лезть на тот сеновал? Так завопила, будто ее дочку убили и скормили свиньям. Может, хоть иголки ей понравятся, десять штук, еще довоенные.

А возле тачанки обнаружился Шульга. И посылать человека неудобно, стрелок–то он хороший. Пусть едет, хоть и глазливый он человек. У Ярчука коня похвалил – так коня застрелили. А это еще кто? Морда наглая, тельняшка драная, галифе зеленые, пять гранат на поясе – Журборез пожаловал. Шо, тоже домой захотел? Далеко тебе до Полтавы.

Едет по степи тачанка, кони разномастные – чалая да серая, пулеметчик на солнце пригрелся, на максим оперся, почти спит. Второй номер вошек ловит да давит – хруп–хруп, звук удивительной приятности. А еще двое сидят себе да курят. Просто идиллия.

Лось давил вшей и размышлял. Десять пулеметных лент, дополнительно к тем пяти, что уже есть, два стрелка, причем хороших стрелка, отдохнувшие лошади – уйти от погони можно. Но пять человек, две лошади, пулемет. Долгого боя не выдержим. И если в селе еще что–нибудь произошло? Хватит ли у Крысюка ума не гробить своих товарищей?

Из размышлений прогрессора выдернула остановка тачанки и уже привычный тычок локтем. Хутор. Пустой. Или не пустой? Хата, хлев, колодец, яблонька растет за хатой, тын аккуратненький.

Шульга слез на землю, подтянул штаны, направился к закрытым воротам. Ворота были крашены в приятный глазу зеленый цвет, выгоревший на солнце и вымытый дождями до салатового.

– Эй, в хлеву! Кидай винтовку! Максим доски прошьет, и кавкнуть не успеешь! Крысюк, тактичен, как всегда.

Из окошка хаты высунулся ствол.

– И дружка своего прихвати! Ему и одной гранаты хватит!

– А вы хто? – житель хлева то ли не боялся пулемета, то ли надеялся выстрелить раньше.

– А вы сами хто? – Шульга, присев за тыном, тоже решил поговорить, да и на прицеле того, кто в хате засел, держать веселее, – Из какой армии?

– Из зеленой! – проорали из хлева. – Мы комиссара ухайдокали и подались як можно дальше от диктатуры пролетариата!

– Дело хорошее! Так мы вам, получается, первые товарищи!

– Эти, як их, шо Кропоткина дюже уважают? – из хаты голос подали.

– Да, мы повстанцы.

Ствол из окошка сеновала исчез. Заскрипела лестница. Из хлева важно вышел тип в пехотной красноармейской шинели

– Заболотный! Убери ружье! То вроде как свои.

Заболотный оказался тощим недобитым студентом с длинными усами. За ним стоял еще один дезертир, в грязной косоворотке и казачьих штанах с лампасами.

Идет отряд дальше, до восьмерых разросся, один конный – Заболотный, верхом на тощем мерине, а дружки его – пехота. И прогрессор им не доверял. Такие в спину стрельнут, голову отрубят и ближайшей контре за сто рублей продадут. А вокруг – уже знакомые места, и водокачка, и дерево кривое, на нем опять кто–то висит, и Вдовья Копанка, из нее коняка воду пьет, а хозяин на бережке сидит, курит да отдыхает.

Вот и Валки на горизонте видать. Крысюк ездового по плечу постучал, останавливайся, приехали, соскочил на землю.

– Не понял. Ты шо, один попрешься в гнездо контры на ночь глядя? – хоть и говорят, что дурак идет в пехоту, только Бондаренко дураком не был.

Крысюк кивнул.

– Одного не заметят. Иду себе с рыбалки, никого не трогаю.

К тачанке подъехал хозяин коняки, маленький мальчик верхом на тощей белой кобыле, буркнул что–то вроде «добрый вечер».

Крысюк кивнул в ответ, отошел в сторону, поманил рыбака за собой.

– Если начнется стрельба, то тикайте отсюда, – Крысюк говорил спокойно, будто хлеб за обедом передавал, и неспешно зашагал за рыбаком, который наловил с десяток верховодок, якраз на юшку.

Журборез только присвистнул и немедленно сел за пулемет, на всякий случай.

Кони жевали траву, а Опанас – воблу, вместе с чешуей и костями. Прогрессор прибил жирного комара у себя на шее, почесался, потянулся за кисетом. Стемнело уже. Выстрелов пока не слышно. Заболотный напевал вполголоса жалостный романс.

Вот и своя хата – не заметили часовые, спасибо Гришке соседскому, заморочил им головы своими карасями и наживкой, надо будет ему блесну купить, хороший хлопчик, – не заметили. Своя хата или не своя? Шось на городе шарудит. Крысюк рванул наган из кобуры. Кот Мурчик вылез из зарослей помидоров и сорняков, глянул на человека желтым глазом, пошел к сараю. Махновец несколько минут постоял у двери, пока руки дрожать не перестанут, порылся в кармане штанов, выудил оттуда ключ, медленно открыл дверь. Якась сволота храпит на сундуке. Махновец присмотрелся к чужой гимнастерке на табуретке, даже в руки взял. Ага, погон. Крысюк аккуратно вытащил ножик–захалявник, полоснул незнакомого солдата по тощей шее, вытер руки чужой гимнастеркой.

А дверь в спальню закрыта. Крючок ножом поддеть – плевое дело, только страшно. Дьяконов еще до первой войны с германцем на Устю глаз положил. По минному полю идти и то веселее было.

Дверь открылась бесшумно. Крысюк привык к темноте, да и луна в окошко подсвечивает чуть–чуть.

– Хто? – заспанный голос с кровати.

Крысюк молча прошел вперед, плюхнулся на эту самую кровать и привычно ухватил жинкину косу.

– Где Дьяконов?

– У старосты на перинах дрыхнет. Корову увели, свиней порезали, батьку моего убили, а ты про Дьяконова спрашиваешь, – Устя хлюпнула носом.

– У старосты, – задумчиво повторил Крысюк.

– Он мне за корову деникински гроши заплатив, – жена выпуталась из одеяла, придвинулась поближе.

– Одевайся, и городами – до Вдовьей Копанки. Там хлопцы. Я догоню.

Крысюк вышел на улицу. Дико хотелось курить. Дом старосты было хорошо видно, эх, гранату б им в окошко кинуть…. Только ж там часовой торчит, и не один. Дьяконов всегда трепетно относился к своей персоне. А если он, скажем, вышел до ветру? И граната пропадет, и сам зря убьюсь. Так что отсыпайся, контрик, я скоро не один приду. Махновец в четвертый раз обшарил все карманы, кисета так и не нашлось, закрыл за собой дверь и через огород старой Матвеихи пошел обратно.

Заря подсвечивала небо, только просыпались разные мелкие птахи, а тачанка уже удалилась от села на приличное расстояние в десять километров или как–то так, прогрессор не был уверен, что правильно перевел версты в более привычные ему системы измерения. Вот, еще одно препятствие, про которое не писала ни одна заразонька. Аршины, золотники, фунты – голову можно сломать с этими мерами расстояния и веса. А Бондаренко на это начихать, он вообще спит, слюни пускает, счастливый человек. И дружок его, у которого штаны с лампасами, тоже молчит, со вчерашнего дня ни слова не сказал. Может, он глухонемой? Вот вернется Заболотный – у него и спрошу. Хотя он тоже скользкий тип, говорит много, а информации от него мало, одна радость, что большевиков не любит, комиссара прибил, в навозную кучу вверх ногами засунул, а тот взял и задохнулся. Горе–то какое. Испортил краснопузик все веселье.

От раздумий прогрессора отвлек смачный хруст костей – Шульга потягивался. То ли тоже проснулся, то ли в одной позе сидеть надоело. Да и тачанка еле едет. Понятно, что кони не железные, их беречь надо, только все равно страшновато. Ага – Журборез правит, а ездовой в клунке свои сапоги ищет, скорее всего – Маруся рядом, не хочет перед ее мамой показаться голодранцем, так Опанас босиком ходит. Ты смотри – хромовые, скрипучие, по последнему писку моды сапоги. До Маруси ходу – ну час, меньше даже, да и ноги разомнет. Может, и не занят беляками хутор… Только Журборез коней влево поворачивает, вслед за женихом сопливым.

В бога–душу–мать! Так и есть – шестеро солдат на хуторе, все с погонами, а ездового не видать. У тына гнедая стоит, сытая, гладкая. Один из солдат посмотрел на небо. Максим застрочил, срезав и солдата, и еще двух белогвардейцев. Макитра с петухами разлетелась в осколки. Беляк постарше и потолще кинулся к гнедой. Не добежал. Шульга удивленно матюкнулся, опустил карабин – нечасто увидишь, чтоб один контрик другому в спину стрелял. Стрелок кинул браунинг на землю, поднял руки. Шульга вылез из тачанки, посмотреть, что да как, да и лошадь в хозяйстве пригодится, выученная, не сбежала никуда.

Странный контрик стоял и улыбался, как дурак.

– И як это называется?

– Военная хитрость, – Опанас уже отодрал левый погон и принялся за правый, – хату не спалили, Марусю не тронули, а я по вам не стрелял.

– Так то ж контра, – Шульга для убедительности пнул того белогвардейца, который бежал к лошади.

– Так я по ним и стрелял. Я шо, дурной – за панов воевать?

Из хаты выглянула скромно выглядящая дивчина в застиранном синем платье.

Не уйти – некуда уходить. Позади – контра, и впереди – контра. Четыре раза атаку отбивали, а сейчас – только ленты пустые под ногами валяются, да пулеметчик в землю уткнулся. И речка уже красная от крови. С ночи бой шел, да уже полдень. Врукопашную люди идут. И сквозь выстрелы и вопли слышен грохот копыт. Конница подоспела! Только на черном знамени – волчья голова.

В реальность прогрессора вернула оплеуха от Шульги. Не день, а ночь, и пулемет не в чьем–то вытоптанном огороде, на остатках огурцов, а в тачанке. И не начало осени, а конец весны. И Журборез в очередной раз в кусты побежал, не поладил с Марусиным борщом.

Всего лишь сон, кошмар. Но прогрессор задавил очередную вошь и задумался, уставившись на луну. Растет или нет? А кого это интересует? А девочка в зеленой кофточке, дико вопящая девочка в зеленой кофточке? Этот сон преследовал бывшего студента лет с пяти и был всегда одинаковым – верещащий ребенок на синем диване в смутно знакомой комнате. Когда родители таки сделали ремонт, переклеили обои и купили ядовито–синий диван, Лось не удивился. Хороший диван. Но, когда родилась сестра, вот тут он и испугался – та же самая девочка. И кофточка, которую купила бабушка, перепутав на радостях все размеры – на трехлетнего ребенка, зеленая кофточка, с листиками–вышивкой. И спасибо современной медицине, а то померла бы сестра от аппендицита в трехлетнем возрасте.

Вот и сейчас – слишком реальный был сон – солнце спину грело, на уцелевшей огуречной плети висел огромный желтый огурец, на убитом пулеметчике сидела муха, на шее, и мыла лапки.

Утро выдалось умиротворенно серым, отряд двигался к основным силам махновцев, Журборез уже перестал бегать, но смотрел на ездового с тихой, лютой ненавистью. Так разве Маруся виноватая, что вот этот вот товарищ в галифе ест как в последний раз, еще и чавкает? Меньше жрать надо, вот и не будет с твоим брюхом ничего плохого. Лось сидел возле пулемета и зевал. И куда делся Заболотный? Ответ «волки съели» отпадал по той причине, что волков тут уже постреляли. Еще за царя. Тогда что? Нарвался на засаду? Если убили – это еще не страшно, а если он раскололся? Это Крысюк – фанатик, а насчет нового знакомого прогрессор был не уверен.

Ну наконец–то! Слона быстрей помыть можно! Едет себе Заболотный, почти шагом, у седла винтовка висит, фуражка на затылок сбита. И где ж тебя, товарищ дорогой, носило чуть ли не сутки? Молчаливый тип, шагавший рядом с тачанкой, показал всаднику увесистый кулак. Бондаренко улыбнулся, как голодная собака.

– Все чисто, – Заболотный самодовольно подкрутил усы.

— Кайданов, зуб не прошел?

Молчаливый мотнул головой. Прогрессор похолодел из солидарности с третий день не евшим человеком – он хорошо знал, что такое пульпит, но при таком уровне стоматологии эта гадость превращалась в персональный ад.

Крысюк только плечами пожал. Жинка под боком, самокрутка в зубах – что еще для счастья надо? Бондаренко полез по карманам, выудил кисет с миленькой вышивкой «Любимому мужу», умело свернул самокрутку на ходу.

– Старательная у тебя жинка, – оживился Крысюк.

– Моя сбежала во Владивосток, это от комиссара осталось.

– А шо так далеко?

– А я знаю? – Бондаренко почесал в затылке.

– А почему? – Устя тоже решила поговорить.

– А тебя это не обходит, – дезертир чиркнул спичкой о штанину, закурил.

Заболотный ехал чуть позади и о чем–то говорил с Шульгой. Причем диалог был оживленный, но тихий, да и на украинском вдобавок, который прогрессор понимал с трудом. И, опять же, ни один автор АИ про такое не писал, ни одна зараза. Все всегда попадали в удобные для себя обстоятельства.

На горизонте показалось какое–то село. Вовремя показалось, а то жратва всухомятку надоела, а обедать уже пора. Да и коней сменять бы неплохо, трофейная гнедая оказалась с запалом и спотыкалась даже под худющим Бондаренко. А вот никаких флагов не было. Лось подавил зевок и сменил позу, чтоб подавать ленты, в случае чего. Крысюк тоже переместился в боевое положение, Устя подобралась ближе к ездовому, править телегой она умела, а вот стрелять – нет.

Ой. Вот это фортификация! Посреди дороги – телега перевернутая, а на телеге сидит шось малое и сопливое, с обрезом. И в подозрительно новых сапогах. Начищенные, со шпорами.

Часовой шморгнул носом и недобро уставился на тачанку.

– Хто в селе? – через бинокль было видно людей на улицах и коняку у колодца. На крыше одного из домов сидел человек. На другой крыше торчал чорногуз, поджав под себя одну лапу и стоя на другой. Откуда–то сбоку выехал всадник, перемотанный патронташами. И никаких знаков различия на нем не было.

– Дядьку, продайте кулемета? – часовой шморгнул носом еще раз.

– Самим надо, – Крысюк уже догадался, что власти в селе какие–то местные.

Всадник с патронташами подъехал ближе. Драная на локтях серая свитка, домотканые штаны, крашеные в синий, и австрийский карабин, удобно лежащий в немытых руках хозяина.

– Шо надо?

– Хто в селе?

– Бойчук.

– Я такого не знаю. Махно – знаю, Каретника – знаю, Петлюру – знаю, а такого – не знаю.

Всадник пожал плечами.

– А фельдшер у вас есть? Или доктор? – вклинился Заболотный.

– Та был, а шо надо?

– Зуб драть надо, – вздохнул Заболотный.

Всадник почесал в затылке. Та хай едут, если шо, так гранатами закидаем.

Село как село, люди по улице ходят вооруженные. Не зря поговорку

придумали «тяжело в деревне без нагана». Какой–то тип на крыше сидит, молотком стучит. Интересная крыша – не соломенная, и не жестяная – гонтовая, деревянная, то есть. На тынах горшки–миски висят, собаки лают на прохожих. Возле хаты ребенок сорняки дергает. Солнце светит, свинья в хлеву рохкает. Красота!

А вот и медпункт, или что–то подобное. И фельдшер, чернявой наружности и могучей окружности. Прогрессор решил на прелести местной стоматологии и не любоваться, тем более, с Кайдановым Бондаренко пошел, держать, или еще что–нибудь делать.

Кузница стоит, возле кузницы Опанас крутится, трофейную коняку продает. Бабка с корзинкой идет, из корзинки кто–то квохчет. Крысюка чего–то не видать, и жены его – тоже. Шульга тачанку стережет, Заболотный возле колодца стоит.

А из–за тына девушка выглядывает. Прям на прогрессора смотрит, внимательно так. Лось первым делом проверил ширинку, на треклятых пуговичках. Как же не хватает джинсов… . Но ширинка была застегнута. И ни в какие лепешки с яблоками прогрессор тоже не вступил. А девушка ничего, или стоит подойти поближе? И вид, как назло, самый непрезентабельный – черкеска с чужого плеча, штаны солдатские, сапоги стоптанные, и сам в грязи по уши – для мытья в речке холодновато еще.

Но девушка ничего, фигуристая, чернявая, как и многие местные, и блузочка ничего, с вышивкой, и никакого силикона! Все же есть и в прошлом свои прелести. Ага, выходит с коромыслом. Вот и шанс познакомиться, если только Заболотный от колодца не ушел.

Бабки у колодца разговаривают, надпись на тачанке обсуждают. Вот Бондаренко покурить вышел, довольный, будто клад нашел. А воплей из фельдшерского окошка не слышно. Девушка прицепила ведро к крючку, набрала воду в одно ведро, потом в другое. Лось перехватил коромысло.

– Женщине вредно носить тяжести.

Девушка благосклонно подмигнула. Прогрессор, сопя от напряжения, потащил ведра к хате, почти не разлив воду по дороге. На воротах уже стояла моложавая бабка в старомодной кофте и клетчатой юбке. Лось поставил ведра, заглянул в кухню – чистенько, кастрюли блестят. Но приглашать в дом его никто не стал и прогрессор, тяжело вздохнув, побрел к колодцу. Бабки уже живо обсуждали какого–то Васыля, который за свою невесту комусь руки–ноги оборвет. Тип с крыши слез, дрова себе рубит, умело так рубит, аж любуешься.

А вот, кажется, и Васыль. Из кузницы выходит. Мать–мать мать! Из него может получиться три нормальных человека. Хотя – люди созданы разными, а Кольт их уравнял. В данном случае наган, но это не важно.

А стрелять нельзя, хлопцы по селу разбежались, им плохо станет, поодиночке перебьют. И пулемет жалко. А жених приближается. И непохоже, чтоб он хотел поговорить о выращивании флоксов.

– Я не понял! – сказал кузнец и ухватил прогрессора за шиворот.

– Я тоже не понял! – Лось выдрал из кобуры наган, сунул под нос ревнивцу, – Я твою невесту пальцем не тронул! Ведра до хаты донес, а потом ушел.

Васыль разжал пальцы. Прогрессор пребольно приземлился на тощую задницу, ухитрившись не выронить револьвер. Тем более, противник уходить не собирался

– А шо там горит? – Кайданов таки вылез из объятий стоматологии и теперь с любопытством разглядывал пейзаж. Кузнец молча понесся в кузницу, потому что огонь из трубы – это технологией изготовления подков не предусмотрено.

Лось поднялся, потирая копчик. Может, со стороны, такое падение и выглядит смешным, но это таки больно. Кайданов молча глядел на пейзаж. Из всех троих новых знакомцев этот вызывал у прогрессора какой–то непонятный страх. Ну ничего вроде такого – обычный человек, роста среднего, чернявый да лохматый. Только – шрамы у него на руках интересные, вокруг запястий, да на корточках сидит, а не как все люди. Насчет шрамов бывший студент не был уверен, а вот детективов прочитал прилично. На корточках сидят в тюрьме. И непохоже, чтобы Кайданов был брачным аферистом или готовил фальшивый чай.

– Наплачется она с ним, – дезертир сплюнул кровью, почесался между лопаток, с завидной гибкостью.

Прогрессор хмыкнул. С одной стороны, чужая семейная жизнь его абсолютно не касается, а с другой стороны – самое плохое сочетание качеств у жениха – ревнивый, сильный и дурной.

В пейзаже не было ничего интереснее блестящей миски на тыне и чалой кобылы у этого же тына. Кобыла стояла на трех ногах, подогнув под себя правую переднюю, и спала в стоячем положении, иногда взмахивая хвостом. По улице важно прошел тот тип с крыши, похожий на какого–нибудь купца первой гильдии из пьес Островского, только купцы гранат на поясе не носят.

– Шо это он шастает? – прошипел Кайданов, усиленно глядя на кобылу.

Вот это уже подозрительно. Вроде бы еще ничего плохого не сделали. Вроде бы. Но неплохо бы передислоцироваться поближе к пулемету.

Шульга торчал возле тачанки, хрумкая непонятно чем – то ли сухарь из кармана достал, то ли что–то пожевать из соседней хаты раздобыл. Крысюка по–прежнему не было видно. И жены его – тоже. Опанас застрял в кузнице, чем–то ему чалая кобыла не понравилась, верней, кобыла как раз была в полном порядке – сытая, холеная трехлетка. А вот подковы у нее то ли стерлись, то ли не так прибиты.

А вот куда делась эта жертва царских властей? Журборез тоже пошел по своим делам. Вот только какие у него дела? Варенья у кого–нибудь экснуть? Устроить драку? Бывший матрос Дунайской флотилии был из тех людей, у которых с рождения в заду шило. И чем старше человек, тем оно больше.

Ага, вот и Крысюк, с колбасой в руках. Интересно, где его носило? А колбаса ничего, пахнет, аж сюда слышно. И жена сзади вышагивает. Ого, какие сапоги у нее. Романтики цветы дарят, но Крысюк и слова такого не знает, вот и купил супруге обувку. Оно и правильно, цветы к вечеру завянут, или там через день, а сапоги долго прослужат. А сапоги красивые, черные, блестящие, размера этак тридцать восьмого.

Опять этот типчик, купеческой наружности. Дежавю, или как там это называется? Прогрессор уже машинально влез в тачанку и не менее машинально сел на экснутую у гражданки Феоктистовой подушечку с вышитой розой. Задница не казенная, а дно у тачанки твердое. Шульга прекратил жевать, взглянул на местного жителя.

– Шо таке?

Местный внимательно посмотрел на собеседников. Крысюк ласково посмотрел в ответ, поверх пулемета. Шульга вытянул руки вдоль туловища, поближе к револьверам, уставился на любопытного немигающим гадючьим взглядом.

– Кто у вас командир? Бойчук хочет поговорить.

– Командир, – Кайданов перестал свистеть, повернулся к местному, – а зачем тебе командир нужен?

И интонация прогрессору не понравилась.

Местный почесал в затылке. Фразочка его запутала. Да и командира, честно говоря, в маленьком отряде не было, зачем командир, если все и так люди воевавшие?

Из–за хаты выглянул Журборез, с гусем в руках. Гусь был белым, упитанным и злодейски умерщвленным через сворачивание его длинной шеиньки.

И, судя по патологически довольной роже, Журборез еще чем–то поживился. У бывшего матроса в жизни была великая и священная цель – пожрать! Ярчук клялся, что если бы Журборез был на «Потемкине», то никто бы не возмущался по поводу червей – их бы просто съели, и еще б добавки попросили. За такой поклеп Ярчук схлопотал по роже, но прожорливость товарища никуда не делась, даже удивительно, что махновец при таком аппетите оставался тощим, как гвоздь.

– А зачем тебе командир нужен? – Кайданов укоризненно посмотрел на местного, сплюнул под ноги кровью.

Местный тяжело вздохнул. Этот разговор уже смахивал на издевательство.

– То я не понял, вы кто?

– А ты сам кто? – Шульга переступил с ноги на ногу, дернул плечом, сгоняя муху. Летают тут всякие гады шестиногие.

– Та вы за кого?

– За Махно, – пробурчал Крысюк.

– А то правда, шо он вовкулака? – пискнул кто–то из–за спины у местного.

Прогрессор хрюкнул. Благодаря беседам с необразованными товарищами это слово он уже знал. И оборотнем батька Махно не был. Потому что оборотни в церкви не венчаются.

А вот ведьмак – может. И Лось не то, чтобы верил в колдовство, но Шульгу ведь не расстреляли насмерть, а он говорил, что у него крест от пуль заговоренный. Якименко покойный что–то плел про заговоренную винтовку, чтоб без промаха стрелять. И ведь ни разу не промазал, да как заговаривать не сказал. А зря, некоторым людям такое оружие бы очень сгодилось. Палий, опять же, свечки на смерть ставил. Так что – а бис их знае. Уже от Крысюка словечек нахватался, житель будущего, мать его так и этак.

– А как у вас земельным вопросом?

– Хорошо, – Журборез сунул гуся Усте на колени, на всякий случай.

– Хто такой Бойчук? – Шульга не забывал о цели разговора, и стоял все так же расслабленно, как ганфайтер какой–нибудь. И руки так же держит. Лось пересмотрел, в далеком и сопливом детстве, огромное количество вестернов, и такая стойка была ему знакома.

– Шось я тебя не бачив, когда мы от их благородий отбивались, – к местному подошел еще кто–то, в австрияцкой гусарской форме, без знаков различия.

– А когда мы Мариуполь брали, тебя тоже не видно было, – огрызнулся Крысюк, хоть и не к нему обращались.

Журборез благоразумно промолчал. Кайданов почесался, с остервенением, растер вошь об штаны, задержал руку на ремне, возле гранаты.

– Мариуполь взяли? – недобитый гусар улыбнулся.

– Угу. Офицерье вешали, аж столбы трещать начали, – вставил свои пять копеек прогрессор. Ему достались хорошие новые шевиотовые брюки от какого–то поручика. Тот бурно возмущался таким наглым грабежом и обзывался трехэтажным матом. А потом подрыгался немножко на фонарном столбе и усе. Такая жизнь, вчера кушал ромштекс в ресторане мадам Пшекицюльской, а сегодня – уже тебя кушают мухи и вороны с сороками.

– То добре, – обладатель формы взглянул на небо. – Небо было голубым, с жирной свинцовой тучей на западе. Туча разрасталась.

– То вы прямо не едьте, а отам у нас цвынтар, то от него налево, то там балка. А там уже и ваши, – добавил второй местный.

Крысюк воспитанно поблагодарил. Опанас наконец–то вышел из кузницы, лыбясь во весь рот. И почему–то без кобылы.

– Сдулась! – радостно сказал ездовой.

Прогрессор только руками развел. Ну хотел кто–то продать кобылу, вычесал, зубы напильником переделал, как у молодой лошади, и через камышинку надул. А кобыла – это ж не дирижабль в полете. Вот и сдулась.

Погода портилась стремительно. Ливень превратил дорогу в реку из грязи. Зато пулемет не перегреется. Шульга этого мнения не разделял, и тихо матерился. Стрелять – одно дело, а отступать как, если что? Кони и так тачанку с усилием тянут, хоть и послазили с нее все, кроме пулеметной команды и Крысючки. А дождь зарядил основательно. То весна чи осень, люди добрые? У Заболотного уже третий раз курево гаснет. Кони недовольно мотали головами, дергали шкурой. Кайданов плелся радом с тачанкой, иногда сплевывая красным в дорожную грязь. Бондаренко вел конягу в поводу, то ли жалел, то ли рассудил, что так быстрее будет. Прогрессор безбожно замерз и мечтал о чем–нибудь горячем – миска борща, уютно булькающая батарея, шуба – да какая разница, лишь бы грело. Крысюк думал о чем–то своем, и мысли у него были невеселые.

Из стены дождя показался всадник. Охохонюшки. Пегий бочкообразный мерин, с красными ленточками в гриве выдавал товарища Каца сразу, а своеобразная посадка почти на шее у мерина только подтверждала подозрения. Товарищ Кац обладал юношеским ревматизмом – хромал на две ноги сразу, пламенно–рыжим чубом и чарующим характером загнанной в угол крысы.

Журборез попытался сделать вид, что он к этой компании никакого отношения не имеет. Шульга изучающе уставился на Каца, будто хотел снять с него мерку — для костюма или, может быть, для гроба.

– Где были? – Кац провел целый день за разными подсчетами, и количество патронов у него не сходилось ужасающим образом. А теперь он видел причину этого вопиющего факта – неучтенный, с каплями дождя на стволе, зеленый максим. И мокрого пулеметчика в придачу.

– Там, – Крысюк махнул рукой за спину.

Кац воспитанно чихнул в рукав. Хоть предупредить можно было? А если бы в критический момент патронов не хватило из–за такого вот поведения? Некоторым людям личные мелкие радости, которые есть пережитки старого режима, заслоняют истинную цель. Но Крысюку вслух высказывать такие вещи – это небезопасно для здоровья. А здоровье у Каца было и без того плохое.

В хате было тепло. И накурено. Зато тепло. На лавке сидел Ярчук и давил вшей, скрупулезно и тщательно. Илько–артиллерист сидел на печи, сушил портянки и курил свое чрезвычайно вонючее курево. Тут же не Ипр, дядьку, имейте совесть. Хозяйка, периодически чихая, варила обед. Может, борщ, а может, и капусняк какой. Прогрессор не разбирался в украинской кухне, а Крысюк ел все, что давали. Крысючка заглянула в хату и моментально выскочила.

– А я казав! – Ярчук оторвался от казни очередного паразита, глянул на печку.

– Шо казав? – Ильку было лень слезать с печки, только–только согрелся.

– Шо все живое тикает отсюда на крейсерской скорости.

– Та не, – Крысюк уже получил от хозяйки сухую одежду. От мужа осталась, и роста тот муж был гвардейского и толщины приличной, и на тощем махновце чужое белье видело мешком, – то ее так тошнит.

– Поздравляю! – оживился прогрессор. Хоть какая–то хорошая новость.

Крысюк только рукой махнул, пробурчал что–то себе под нос. Прогрессор уже достаточно нахватался слов, чтоб понять, что именно услышал. Труна – это ж гроб. Видно, были у Крысюка дети, раз такое говорит. И понятно, что они на этом свете не заживались. Такая жизнь. Такая вот хреновая жизнь, без антибиотиков. А ведь в книжках попаданцам феерически везло. Ор над ухом отвлек прогрессора от невеселых мыслей.

– От я б тогда погуляв! – Шульга что–то кому–то доказывал, точнее – Заболотному.

– Ты ж униат!

– А шо, уже и панов резать нельзя? раз униат? И поляков! Пулеметов бы Зализняку подкинуть… И царице не верить.

Прогрессор не знал, кто такой Зализняк, но ход мыслей ему был слишком хорошо знаком.

Дождь стихал. В приоткрытую дверь донеслась ругань в два голоса – Кац не поделил нечто с какой–то женщиной. Или, как в тот раз, был застукан чужим мужем в процессе обстоятельного щупанья не своей жены. Веселуха была на все село, Кац избежал переломов только потому, что спрятался в свинарнике. О, в комнату сунется, осторожненько так, руки ведь заняты, горшок смальца держит. Ярчук облизнулся.

– Закатай губоньку! Он только для оружия.

Ярчук, невзирая ни на что, таки сунул в горшок палец и облизал.

– Для оружия и прогорклый смалец годится.

Ярчук мрачно порылся по карманам, зажевал сухарем.

Заболотный не стал спорить. Ему, как бывшему семинаристу, хотелось культурного общения, но только собеседников не находилось. Кайданов как начнет вспоминать про винницкого предводителя дворянства да как этого предводителя со всей веранды отскребали, чтобы похоронить – так уши и вянут. Бондаренко – тоже дохлый номер, пехота драная, мобилизовали корниловцы – он от них сбежал, не понравились чем–то, кормили мало, как он сам и рассказывал. А краснопузенки– еще хуже, стал ихний комиссар на митинге говорить, а Бондаренко возьми и брякни– а не хочу я диктатуру никакую! Я, говорит, граммофон хочу, и ватерклозет, як в гостинице. Ну и взяло его чека под грязны рученьки, так он за ночь из сарая вылез да в плавни удрал, а там тяжко человека найти. Сунулись за ним, так юшкой умылись. Вот этот, в черкеске, Лосем себя называет? А кто ж тебя знает, шо ты за один. Не такой ты, ой не такой. И не в говоре дело, Заболотный много всяких людей слышал, и не во внешности – ну не то с ним, что–то не то. Не такой.

Разведка не возвращалась. Отряд торчал на хуторе третий день, а разведки не было уже двое суток. Сон и регулярная кормежка – дело нужное и приятное, но где их черти носят? Что, ужрались в доску и дрыхнут? Ну совести же надо хоть каплю иметь.

Прогрессор жевал таранку, экснутую с хозяйкиного чердака, и думал. Вернее, вспоминал. И воспоминания были дырявыми, как бабушкины салфеточки–макраме. Из чего был сделал мамин ковер? Желтый такой, пушистый ковер, вернее, коврик перед кроватью? А чем играла сестра? Куклы у нее были точно не соломенные. Да и собственная профессия попросту вылетела из головы, но на кого–то же Лось учился! И даже доучился до третьего курса, если верить собственному студенческому билету. А вот как на нем цветную фотографию сделали? Раскрасили?. Но лучше вспоминать, чем думать про разведку, потому что и Крысюк, и Опанас – люди ответственные и если их нет до сих пор, то ни черта они не загуляли. А к Шульге вторым номером идти очень не хочется, он с Волыни. Слово не так скажешь – еще за москаля примет, да стрельнет. Но ведь это не Лось виноват, что у Шульги на войне был глубоко патриотичный командир, который слишком напирал в речах, что малороссы – это дураки, а полковой поп винил во всем католиков с униатами. Вот у Шульги и заклинило мозги еще и на тему москалей.

Уже и темнеет. Прогрессор весь день хватался за любую работу, только чтобы не думать, даже корову доить попытался. Корова очень удивилась. А освещение в хате – допотопное, каганец – только и годно, чтоб видеть, как на печь залазить. Ни свечек, ни лампы керосиновой. А ведь не бедная хатка, хозяйство справное – куры с петухом, корова – бурая, молочная, характером покладистая, свинья рохкает, не знает, что на нее уже наган зарядили. Так что, трудно керосинку завести, глаза не портить? Хотя что тут читать? Из книг в хате только лубок про генерала Скобелева, и тот мухами засиженный до неопознаваемости этого самого генерала.

А чего это слышно? Кони вроде фыркают. Или Шульга на ночь глядя вспомнил про свою коняку или… Лось осторожненько выглянул во двор.

Точно, разведка вернулась. Оба живые. Вот Крысючке радости будет. Ну, не совсем целые, Опанаса с лошади стаскивают, Крысюк матюкается на тему – ну як можно вывихнуть ногу на ровном месте? Ну як? Ну это ж уметь надо! Шульга это убоище в соседнюю хату тянет, там живет аппетитная вдовушка. Увы, Илько уже положил на нее глаз. И Крысюк за ними идет. Шо за люди! Опять в потемках коней ловить. Прогрессор выругался и похромал к мирно стоящему гужевому транспорту.

От падения в свеженькие, еще теплые конские яблоки прогрессора спас Заболотный. То ли покурить вышел, то ли на звезды полюбоваться. В конце концов, если он весь из себя культурный и стихи напамять шпарит, чего бы человеку не любоваться звездами? Только стихи он такие читает, что мороз по коже.

Отряд, сохранивший численность в девять человек, с вычетом Крысючки и добавлением товарища Каца, для полного безобразия и дополнительного хаоса во вражеских рядах, двигался непонятно куда. И абсолютно антинаучная гипотеза Шульги о том, что Кац умеет вызывать дождь одним своим появлением под открытым небом, подтверждалась. Дождь капал медленно и постоянно, превращая жирную степную землю в жирную черную грязь и выматывая коней. А вот и Бондаренко вернулся. Нет, понятно, что там хтось есть, но там – это где, и кто есть? Может, белые, может, красные, может, такие, как Бойчук – зеленая армия, а может, вообще воинствующие сектанты какие–нибудь. Мало ли народу на свете водится? Крысюк ругнулся, неохотно влез за пулемет. Прогрессор тоскливо взглянул на небо.

Глава седьмая

Паша сидел в на редкость загаженном купе и мечтал удушить ту языкатую падлу, которая вякает когда не надо. Ну Глина, ну ты и скотина! Зачем ты раззвонил про эту диверсию с пушкой?! В результате – вместо того, чтобы заниматься чем–нибудь полезным – сиди, трясись. А поезд тащится со скоростью беременной улитки. И почему именно ему надо устанавливать контакт с каким–то подпольем? А если там бандеровцы? Они же прибьют на месте. Паша запустил руку в карман, выгреб горсть семечек – гадость, конечно редкая, но помогают скоротать время. Да и что тут еще делать? Окна досками забиты, освещения никакого. А пирожки прогрессор покупать не рискнул – с мясом.

В коридоре послышались тяжелые шаги. Или грабители, или Варвара Петровна наконец–то вышла из единственного работающего туалета в вагоне.

Приличная женщина и бывшая курсистка протиснулась в дверь. Паша в который раз пожалел о том, что согласился на эту поездку. Ехать чуть ли не неделю или больше, сейчас невозможно понять, когда точно приедешь, в компании, мать его, Глины и болтливой тетки, очень болтливой. Хорошо, ты едешь в Киев к мужу – флаг тебе в руки! Я тебе не родственник и твою Анечку, которая самостоятельно научилась ходить на горшок в годовалом возрасте не знаю и знать не хочу. Тем более сейчас этой Анечке двадцать два года и она себе живет в Лондоне, потому что вышла замуж за англичанина. А Глина хитрый, слинял на паровоз, кочегаром, потому что предыдущий кочегар сбежал.

Можно было бы сбежать. Но куда? Нет, технически можно было бы попробовать сесть на пароход в Стамбул, но… И дело тут не в тоске за родными пейзажами. Те пейзажи еще даже и не снились никому. Просто – некуда. Хорошо Глине – он над таким не думает, у него заботы другие – найти б рыжую девку, сковородку шкварок, упитанного чекиста или там белогвардейца. Интересно, под Черниговом все такие злобные водятся или Глина в этом плане уникальный?

Поезд остановился. Судя по гомону – на станции. Да, точно – из тамбура видно неистребимых бабок с вареной картошкой. При любом режиме водятся. Так и кушать при любом режиме надо. О, а вот и Глина рукой машет – слезай, мол. Да пешком до Остапчука быстрей доберешься, чем на этой чортопхайке. Будем надеяться, что адрес запомнили правильно. Ага, тут много прилично одетых людей. С одной стороны, после лицезрения того, что у махновцев считалось военной формой, на местных жителях глаз отдыхал, но у солдат были погоны, и это добавляло в умилительное зрелище чистенького городка неприятный оттенок. А листовки на столбах «Разыскивается атаман Устим. Награда – 500 рублей» тоже особой радости не вселяли. Потому что если такое висит на каждом столбе, значит, его поймать не могут. И не указано, какой это атаман – зеленый, черный или красный.

Ага, пришли. Дворянская улица, дом шесть, на окне красная герань стоит. Глина постучался, нырнул в приоткрывшуюся дверь. Прогрессор юркнул следом.

Сознание возвращалось кусками – холод, вонь, чей–то разговор. Паша с трудом поднял отчаянно болевшую голову. На жилую комнату это не походило. И Глина на нарах в углу сидит, и второй, незнакомый, в драной форме без погон.

– То я й кажу, Остапчук нас продав.

Глина только рукой махнул.

Вот тебе и подполье. Вот тебе и подпольщик, сидит себе в городской тюрьме да ждет петли. Банально дали по башке и сволокли сюда. О, крыса. Здоровая серая крыса, вылезла откуда–то да на людей смотрит. Но зверушка здесь живет. А допрашивают тут так, что этот, в форме, еле языком ворочает. И кисть левая у него тряпкой замотана, куском гимнастерки.

Все. И не сбежать никак – окошко зарешеченное высоко и малюсенькое, в него разве что воробей протиснется, дверь толстенная, с глазком, туда как раз заглядывают. И оружия нет. И ремня нет. И обувь зачем–то забрали. Интересно, а кто этот, в форме? У белых вроде бы не такая. И нашивки какие–то есть – на воротнике, две пятиконечные звезды на желтом фоне. Вроде бы у красных не такие знаки различия. Или такие? И нужно ли облегчать белым жизнь, придушив этого коммуниста ночью? Или пусть помучается? Паша внимательней прислушался к разговору.

– … так и режем товарищей большевиков. Як батько с Москвы приехал, так и режем. Бо то не дело – кажут, что за народ, а тюрьму оставили.

Тип в форме тяжело вздохнул. Похоже, он и сам был не прочь резать большевиков.

– И белых много, ой много. Пан гетьман, – тип в форме прочувствованно выругался, Паша даже узнал новое слово, – их до кучи собирал. А теперь они тут ходят, як у себя вдома.

– А шо ж тогда на всех столбах поналеплено? Якийсь Устим.

– А я знаю? – тип в форме попытался почесаться левой рукой, заскрипел зубами. – Он телеграф спортил и телеграфистку. Той аппарат гранатой подорвал и провода к такой матери срезал. Офицера якогось ночью стрельнул. А кто он – то его никто не видел толком.

У двери послышались шаги.

– Глина! На допрос.

Махновец передернулся. Дело пахнет керосином – он никому не представлялся, а документы у него были на какого–то Михельсона, немца–колониста, причем настоящие. А что этот немец у восемнадцатом году помер – так это никого не обходит. И ведь не сбежишь – он тут впервые, входов–выходов не знает. Да и руки за спиной уже скрутили.

Уже и пришли. А пол интересный, скользкий, квадратиками. Мурло с погонами, вроде прапорщик, за столом сидит, мурло с лампасами стволом в спину тычет и – вот чего документы не пригодились – Митенька–гимназист с блокнотом. От надо было тебя пристрелить.

Паша не знал, сколько времени прошло – два или три часа. Сокамерник с третьей попытки влез на верхние нары и храпел. А что тут еще делать? Читать то, что на стенах понаписывали? Сплошная нецензурщина, главным образом про какого–то Гоца. О, вот тут прилично написано – «Азеф – провокатор!»

Шаги слышно, ключи звякают, может, пожрать дадут? Сокамерник тоже проснулся, вниз смотрит, как мышь летучая с балки на чердаке. Нет, это не еда, это Глина. Он хоть живой?

Пульс вроде есть, или нет? И вообще, шею надо мыть. Прогрессор пожалел, что не послушался маму – был бы доктором, так хоть бы первую помощь оказать бы смог. Понятно, почему крестьяне к кому угодно идут – их благородия избили человека так, что встать не может и еще чего–то от них требуют. Сокамерник слез, помог уложить махновца на нары – хоть и доски, зато не сквозит. А на полу лежать ветер гуляет, ноги мерзнут.

Прогрессор в седьмой раз прочитал, что написано на стене и задумался. Что–то не складывалось. Похоже, кто–то из контрразведки, или кто там допрашивал, Глину знал, и знал хорошо. Может, односельчанин. А может – и нет. Кто–то из тех, кто рубал вместе с эсером Николаевым. Либо эта скотина Александров, уголовник недобитый, либо еще кто–нибудь. Палий отпадает, он, во–первых, сейчас еще не в том состоянии, чтоб воевать, а, во–вторых, – он злобный, упертый, непрошибаемый махновец. Как Ляховский стал рассказывать про то, откуда черное знамя пошло, так Палий слушал с обалделым внешним видом и поверить в такое отказывался напрочь. А за словосочетание «князь Кропоткин» чуть не полез лектора бить, потому что не будет пан за простой люд стоять.

Прогрессор фыркнул. Сокамерник уставился на него подозрительно знакомыми выгоревшими глазами. Где–то Паша уже такого человека видел, или похожего. И ругательства странноватые, тоже не здешние. В двери с ужасающим скрипом открылось окошечко. Два куска хлеба, глиняный ковшик с водой. На троих. Сокамерник злобно глянул на дверь, махнул здоровой рукой, снова полез на нары. Ежу было понятно, что шансов нет. Интересно, а как здесь казнят? Повесят или расстреляют? И так больно, и так больно.

Дверь заскрипела. Это что еще за новшество?

– Сдурели совсем! Уже пуголовков арестовываете! – сокамерник еле удержался на ногах, поймал новичка за воротник.

Паша только руками развел – а ребенка–то за что? Тощий, ушастый, в засаленном пиджаке и домотканых, застиранных до серого штанах. Ну что такого может сделать подросток?

– Тю, гуртовий. А я думав– якогось важного петлюровца поймали, хорунжего, чи сотника.

Сокамерник промолчал. Хоть понятно стало, кто он такой.

– И шо ж ты такого сделал? Окна чиновнику побил чи девку спортил? – петлюровец глядел в сторону, на дверь.

– Провода срезал – раз, якусь падлюку в погонах застрелил – два, почту взял – три, а телеграфистка все брешет, бо то не я был! – подросток чуть не лопался от гордости.

Пашу передернуло. Вот это вот и есть Устим, про которого на каждом столбе расклеено? Ему бы в школу ходить. Хотя если это – атаман, то куда делась его банда? Перестреляли или они решили заработать пятьсот рублей? А спрашивать как–то неудобно.

Глина зашевелился на нарах, ругнулся придушенно.

– Здрасьте, – брякнул Устим.

Махновец не ответил.

– От если б у меня напильник был да болванка, да час времени, то я б ключ зробив, – атаман в четвертый раз обходил камеру.

– Закатай губоньку, – петлюровец смотрел в окошко с верхних нар. То ли в тюремном дворе было что–то интересное, то ли просто не хотел разговаривать.

– А шо то гавкает? Только и можешь, что драпать да в форме красоваться!

Петлюровец слез, медленно, аккуратно, здоровой рукой врезал атаману так, что тот влетел в дверь. Глина только хмыкнул. Прогрессор вмешиваться не стал.

Позже Паша не мог точно вспомнить, как все произошло – охранник зачем–то вошел в камеру, у петлюровца хватило ума отпустить атамана и накинуться на белогвардейца, а Устим, в свою очередь, стал помогать по мере сил. Прогрессор цапнул бесхозную трехлинейку и лихорадочно ткнул охранника куда–то в спину. Солдат квакнул и повалился на пол. Устим немедленно завладел трехлинейкой, отсоединил штык, сунул Паше в руки.

– Спасибо этому дому, пойдем к другому, – Глина стоял, шатаясь, скаля прокуренные зубы. Петлюровец оттащил солдата вглубь камеры, обшарил карманы. Ничего интересного, рубль деникинский, ножик складной, сломанный, и кусок ватрушки.

К великой радости прогрессора, в коридоре было достаточно темно. Из соседней камеры доносилось прегадкое исполнение романса «У церкви стояла карета». По словам гуртового, там сидел фальшивомонетчик Макаров и жрал пять раз в день. Так, туточки налево, то есть то мне лево, вам – право. Глина что–то буркнул по поводу мозгов. Ох ты ж мать! Часовой сидит. Устим повозился с затвором, чуть не выстрелил – Глина вовремя ухватил его за руку. Паша тоскливо посмотрел в спину неожиданного препятствия – это ж не драка с неопытным новичком, который сдуру полез в камеру один, тут уметь надо. А голова болит, между прочим. Во дворе стучат чем–то, наверное, виселицу строят. Прогрессор перехватил штык поудобнее, подошел чуточку поближе, зажмурился и ткнул. Солдат попытался заорать, но неудачно – с пробитым легким не поговоришь. Устим прекратил мучения охранника, двинув ему по голове прикладом. И ключи на столе лежат. Как повезло–то!

Свежий, сырой, прекрасный воздух. Прогрессора повело в сторону. Гуртовой ухватил его за полу, и вовремя. Атаман бодро шлепал по лужам. Интересно, куда он нас заведет? И хорошо бы у него винтовку отобрать, а то – Паша вспомнил, что оставил штык во втором покойника. Бедняги. И зачем они оказались именно там и тогда? Прогрессора передернуло – они ведь не сами по себе умерли. Штык слишком удобно входил в живую плоть, как игла в толстый кусок резины.

Устим вел каким–то запутанным маршрутом, через городскую помойку, где Глина удачно вступил босой ногой в полуразложившуюся кошку, через чей–то задний двор, судя по вони, там была маленькая скорняжная мастерская, затем – через ручеек – чтобы сбить собак со следа. Да и дождь на улице, местные спят, третий сон видят. Прогрессор окончательно запутался и замерз.

Вроде уже и светает, и не город. Балка какая–то. Уже какая–то дрянь над головой летит, или птица, или загадочное животное кажанчик. Паша был не силен в биологии, он твердо знал только то, что кота нельзя кормить сырой речной рыбой. Привал. Может, не найдут. Обуться бы, да поесть, да поспать часов пятнадцать, и так в поезде не выспался. А интересно, совместный побег из тюрьмы – это считается налаживанием контакта с подпольем? Петлюровец лежал, обнимая вторую винтовку, и, кажется, уже успел заснуть. Молодец, не растерялся. Вот только перспективочка – незавидная, оружия нет ни у Глины, ни у него самого. Можно ли доверять Устиму? Может, он красный? Рабочий, слесарь – вот и красный. Сдаст с потрохами в Чеку, а там на ломтики нарежут. Махновец куда–то пропал, вместе с атаманом. Еще этого не хватало. Точно этот гаденыш всех сдал. И стоило ради такого убивать охранников? В тюрьме хоть комаров не было, а тут прямо рай комариный, не отмашешься. Нет, все–таки – куда они могли деться? Или это мы заблудились? Прогрессор почесал затылок и очень осторожно потянулся к винтовке – все равно из гуртового стрелок сейчас никакой, у него то ли кисть сломана, то ли пальцы.

Из густых зарослей каких–то кустов высунулся Устим, махнул рукой, идите, мол. Тьху на вас еще раз! Так у тебя тут землянка выкопана! Напугал, зараза. Землянка как землянка, может, в три наката, может, и не в три. Зато просторная – возле стены – буржуйка притулилась, труба хитро выведена, так, чтоб дым рассеивался, Вот тут – что–то вроде полки, углубление в стенке тряпочкой застелено, на тряпочке сала кусок лежит да луковица. И часовой сидит, или кто он там – пристроился себе возле печки, обрез на коленях нянчит. И в углу Глина скрутился под полушубком. Вымотался человек окончательно.

– То хто? – владелец обреза уставился на неожиданных гостей.

– Свои, свои, – Устим сел на пол, вытянул ноги.

Часовой что–то пробурчал, но успокоился. Петлюровец вроде бы представился, но Паша как раз устраивался спать рядом с храпящим товарищем, на чужой шинели, и не расслышал, что он там кому сказал.

Было темно, тепло, и достаточно удобно. Вылезать из–под полушубка очень не хотелось. Но над ухом шел разговор.

– Восемнадцать патронов, три человека. И как того Остапчука взять?

– И ту падлу–гимназиста – тоже. От бы нам гранат с десяток чи хоть македонок пару.

– Так нема.

Паша проснулся окончательно. Ему такие обсуждения не нравились, да и голова уже не так болит, полегче стало. Но доктор все равно нужен, а то петлюровец еще без руки останется. А в город соваться опасно, там солдаты на ушах стоят – еще бы, такой наглый побег. И что делать? Вернее, что – понятно, хоть и Митеньку жалко, но нельзя же так! А вот как делать? Четыре человека – две винтовки, обрез, Глина – стрелок хороший, Устим – вот этого не знаю, а если еще учесть, что кто–то должен стеречь непосредственно в самой землянке, то обрез вычитаем? Прогрессор запутался.

– Надо пошукать, – Глина запустил пальцы в чуб, – як батько винтовки добув? На экономию налетел, а потом немцев постреляв и у них позабирали.

Устим кивнул. Никакой разницы между немцами, которых ему не досталось, и их благородиями для него не было – оккупанты чертовы, балакают непонятно и жрут, як та саранча.

– Виленский, – сказал часовой.

– Та ну! То, что его дочка оставила нам шмат сала, не значит, що он поможет, – атаман бегал по землянке взад–вперед.

– Он живет на окраине, – продолжал часовой.

– Та знаю, только он ведь безоружный, сектант какой–то, чи протестант, чи шось таке. Даже мяса не ест.

– Он–то безоружный, а у него прапорщик Спиридонов квартирует, – часовой гнул свою линию.

Атаман остановился, схватил трофейную винтовку, закинул на плечо. Петлюровец присвистнул – ой, девки, девки, и с вами – плохо, и без вас – плохо. А влюбленный командир – то еще хуже.

Прогрессор только вздохнул. Получалось, что идем втроем, Матвеев, который с обрезом, и гуртовой не в счет, пусть охраняют. Хотя – что в землянке брать? Луковицу? И почему Матвеев не идет?

Матвеев, будто в ответ на вопрос, нашарил что–то у стены, с помощью костыля встал и довольно ловко пошел к выходу из землянки. Левая штанина была заколота у бедра. Вот те раз.

– Шкода, Якерсона нету. Он умел бомбы делать, – вздохнул Матвеев.

Паше совсем не хотелось знать, что стало с Якерсоном. Ему и без того было неуютно – две винтовки на троих, на дворе то ли вечер, то ли ночь, небо тучами затянуто, опять дождь собирается, а обуви так и не нашлось. Это им хорошо босиком ходить, а бывшему программисту казалось, что в траве ползают злые, голодные гадюки.

Не соврал Матвеев, действительно этот тип на окраине живет и солдат вроде бы не видать. А неплохо живет, домик двухэтажный, и сад. Черт! Окно светится на втором этаже. А где именно живет квартирант? Аккуратненько, пригибаясь, вон за то дерево, а там и дверь видно. Глина дернул за ручку. Закрыто, как и положено. Махновец дернул еще раз, со злости. Что–то хрустнуло.

– Самоновейшие швейцарские замки! – фыркнул Устим.

Дверь на третий раз открылась.

Коврик на полу. Хмм, хорошая идея, напоминает о родном доме и ковровой дорожке в прихожей… . Атаман уверенно пошел куда–то вглубь. Паша почесал в затылке и поплелся на второй этаж, за махновцем. Глина остановился, склонил голову набок. Прогрессор тоже остановился, винтовка–то не у него. Махновец дернул плечом, скидывая трехлинейку в руки, клацнул затвором. Ага. Кто–то слезает со второго этажа, а лестница поскрипывает тоненько. Махновец выстрелил, не дожидаясь, пока этот кто–то заметит незваных гостей. Паша поймал убитого, потряс головой, чтоб избавиться от звона в ушах, аккуратно уложил на коврик. Хорошо, что лица не видно. Какой–то тип в кальсонах.

Из коридора показался Устим, с туго набитой торбой в руках. Интересно, что он туда напихал? Глина неспешно пошел на второй этаж. Паша тяжело вздохнул, но из двух убийц он больше доверял тому, с которым был знаком дольше.

На чердаке действительно кто–то жил, до недавнего времени, узенькая незастеленная кровать, кособокие стол и табуретка, у кровати – сапоги, на стуле аккуратно сложена форма с еще новенькими погонами. А на столе – свечка в плошке, какая–то книга небольшого формата и наган, вальяжно и ухоженно поблескивающий. Прогрессор не заставил себя упрашивать, схватил оружие, выудил из–под кровати полупустую коробку патронов. А Спиридонов, земля ему пухом, был неравнодушен к поэзии, Брюсова почитывал перед сном.

В землянке было тепло и даже уютно, особенно после той канавы, где пришлось отсиживаться три часа, подняли зачем–то злые командиры солдат, прошли они куда–то быстрым маршем, хорошо еще, что не к тюрьме. Интересно, что еще стряслось? Но это пока не наша забота.

Матвеев делил содержимое торбы – банка соленых помидоров – себе, пиджак старомодный, мужской – гуртовому, а то у него из одежды только форма заметная, три хлебины – то уже всем, соли спичечная коробочка и еще якась гадость, в другой спичечной коробочке, пахнет приятно, но на вкус – гадость натуральная.

– Это не гадость, а корица, – вздохнул Паша, – к пирожкам с яблоками или творогом – самое то.

Прогрессор пытался нацепить наган так, чтобы и не на виду, и ничего себе при таком способе ношения не прострелить. Сзади за ремнем? Нема дурных.

Глина удрученно глядел на трофейные сапоги – размер–то подходящий, а подметки–то бумажные. В принципе, если хороший шмат кожи, да гвоздики, да дратву – так будет нормальная обувка, а не такая, какой интенданты–кровопивцы приторговывают. Особенно приятственно в таких сапогах по Карпатам зимой лазить. А австрияки, гады, еще и смеются.

Петлюровец свистел нечто про пана сотника, и на месте этого сотника Глина бы куда–нибудь сбежал вместе с деньгами, например, в Мексику – там тепло, и самогонка, и бабы доступные. Или лучше в Абиссинию – там хоть люд православный.

Но мечты – мечтами, а чего это солдат куда–то ночью погнали? Похоже, тут

не только Устим провода режет. Слишком знакомая тогда обстановка, с поправкой на немцев, которых туточки нету. А жаль, их было так весело и привычно убивать! И форма у них была красивая. А теперь – черт–те кто и ззаду хвостик. От, спрашивается, зачем? Большевики не нравятся – то понятно, все остальное–то на хрена? Глине почему–то вспомнилась соседка – был у нее муж да два сына. Брусилову– прорыв, армии – победа на некоторое время, а соседке – три условные могилы, потому что после артобстрела тяжело понять, где чья нога. И ото надо было вмешиваться? Застрелил Принцип кайзера – так и молодец, нет, надо лезть не в свое дело, четыре года воевать ради черт–те чего, а теперь белые мечутся як муха в стакане, а остальным уже нужно совсем не то, что было пять лет назад. Петлюровцы какие–то выскочили, одна радость, что тоже против белых, да землю делят.

А банда – курам на смех, мала дытына и калека, причем Матвеев – то тебе не Демченко–одноглазый, Матвеев уйти быстро не может, верхом ехать – тоже. Если б удалось экснуть телегу и лошадей, или хоть вола, тогда он на что–то годен, а так – ни украсть, ни покараулить. Хотя он именно что караульный. И петлюровец этот сопливый, пошел воевать, надеется на своего бухгалтера. Чины положат таких вот фанатиков и договорятся, как им удобно. Махновец подозрительно глянул на шмат сала – то ли свет такой, то ли оно с прозеленью. Но помидоры тоже доверия не внушали – это ж и вправду надо быть сектантом, чтоб такое солить, они ж зеленые, як гимнастерка. Огурцы зеленые – то понятно, но помидоры защитного оттенка – извиняйте!

Гуртовий такими тонкостями не морочился и заглотил уже второй овощ, хитроумным способом. Нормальные люди сначала высасывают из соленого помидора жидкую часть и жуют плотную, а не запихиваются, наподобие змеи с лягушкой, сразу целым соленьем. Человек же не змея, у него же челюсти не такие.

Паша наблюдал за голодными товарищами и в стотысячный раз проклинал свой гастрит, напомнивший о себе дикой изжогой. Черный хлеб прогрессорский желудок не воспринимал никоим образом. Про помидоры лучше было и не думать. И что это за жизнь такая? Ни собственно прогрессорства, ни уважения, ни даже вареников с картошкой. И, вдобавок, женился, а семейная жизнь оказалась издевательством высочайшей пробы – ее попросту не было.

Лось думал, грыз сушки и думал, куда может пойти товарищ Сердюк и его идея вместе с ним – это ж додуматься надо – устроить во взводе агитотдел и набрать туда троих первых попавшихся грамотных– Лося, Шульгу и Каца. Это ж комедия! Кац себе рисует огромную вошь в черкеске, аж язык высунул, и горя не знает. А кому–то надо придумать чего–нибудь агитационное! И желательно не то, что Шульга предлагает, хоть оно и весьма боевое. Нельзя такие слова в агитационных листовках писать!

– И шо то будет? – Шульга глянул на рисунок, хрумкнул сушкой за компанию.

– Генерал Шкуро, – буркнул Кац в ответ.

– Вусата воша? Не, таракана малюй.

– Тараканы полезные, из них лекарство делают! Моя тетя Двойра пила настойку из тараканов!

Шульга положил вторую сушку обратно.

Прогрессор задумчиво почесался под воротником. Никаких идей в голову не приходило. Да еще и сушки с маком, в зубах застревает. Кац дорисовал последнюю лапку и принялся рисовать очередную карикатуру – на этот раз – что–то свиноподобное, стоящее на задних ножках.

– Троцкий? – Шульга навис над сидящим товарищем.

– Бермонт–Авалов.

– Хто? – Шульга даже зубами клацнул.

– Такая эстонская контра, – мечтательно протянул Кац.

Шульга подошел, глянул в окошко – чьи–то штаны на веревке, старуха соседнюю хату белит, к Великодню готовится. Тю на вас еще раз.

В хату просунулась босая ступня и застенчиво пошевелила пальцами. Дверь приоткрылась чуточку пошире и Кайданов уставился на агитотдел злыми серыми глазами.

– Самогона – нема, сметаны – нема, сало уже поели, – Шульга усиленно думал над лозунгами, но то, что пришло ему в голову, неминуемо оскорбило бы Каца, и тогда он точно не отдаст три карбованца, хоть они и честно выигранные.

Кайданов не ответил, но перегаром от него несло прилично. Хорошо вчера гулял, двух собак застрелил, с десяток мисок перебил, Пархоменко послал так, что тот, моторист с Балтфлота, и не ответил сразу. Да и не один он гулял – нарвались на радость неожиданную, обоз белогвардейский. И френчи английские, и тушенка заграничная, с ключиком, даже дурак откроет, так чего б и не гульнуть?

Лось решил устроить перекур, может, на свежем воздухе что–то в голову придет. По улице бегали вооруженные дети. И, насколько прогрессор мог различить без очков, винтовки у них были не деревянные. Жалобно пискнула дверь, из соседней хаты вылез Крысюк. Тоже вчера погулял, правда, более цивилизованно – собак не стрелял, только песни орал, про Катерину, Лось очень надеялся, что в этом кутке села нет ни одной ее тезки, а то неудобно получается.

– Хорошие вы гверы привезли.

Лось злобно чиркнул спичкой о штанину. Спичка, как всегда, не загоралась. Какие мы умные, аж одно немецкое слово, ружье, знаем. Да разве же прогрессоры виноваты, что так с автоматами вышло? Что надули – это еще не страшно, а вот уже в другом, уже этом, времени проявилась и еще одна вещь, вещь, о которой нельзя было догадаться в начале аж двадцать первого века – нельзя такой патрон сделать. Нечем! Станков нет. И сплавов. Прогрессор не особо понял, при чем тут сплавы, но эта дивная новость перечеркивала и клепание новых АК по деталям принесенных – потому что – никак. Нельзя на таком станке, такими материалами сделать такое оружие. Вот и стали автоматы без патронов – железным хламом и игрушками для детей. Все зря.

И еще эти провалы в памяти. Слишком странные, действительно напоминающие макраме – дыры в строго определенных событиях и вещах. Лось не был врачом, да и врачей у него в семье не водилось, одни филологи, но забывать таким образом – невозможно, у человека память не так устроена. Телевизор, ну, это Паша забыл, он его и так не смотрел особо, материал маминого коврика, куклы сестры, цветная фотография, дата полета человека в космос, да, и как его звали? – что–то в них общее. Прогрессор машинально чиркнул спичкой еще раз и чуть не поджег себе штаны. И почему–то вспоминалась фотография какого–то человека в инвалидной коляске. Он тут с какого бока? Бывший студент задумчиво уставился на белье.

В дальнем конце улицы показался Григоренко, по–прежнему в часовых цепочках. Нет, он человек хороший, и пить с ним тоже хорошо, но расспрашивать надо не его. И не Заболотного, тот как заведет про волю да славу, так даже колбасой не заткнешь. История Украины – дело в данном контексте нужное, но Лось хотел узнать не это. Нужен был кто–то старше, и образованный. Лось выпустил спичку, затряс в воздухе обожженной рукой. Нужно закончить с лозунгами, а то товарищ Сердюк опять будет орать как недорезанный.

А в хате стоял еще один человек, в драном вицмундире, флотских клешах и постолах. Опаньки. Он уже пришел. Но Сердюк почему–то молчал и внимательно смотрел на карикатуры. Ко вши в черкеске и свинье в фуражке добавилась змея с узнаваемыми чертами Деникина, и змее этой было непереливки – ее проткнули штыком в средней части тела и наехали на хвост тачанкой. Причем штыком протыкал явно не красноармеец, а кто–то в непонятной форме без погон и странной фуражке. Это интересно, потому что Лось точно помнил, что махновцы сотрудничали с большевиками. Но помнить – это одно, а самому брать тот клятый Мариуполь – это совсем другое. И бывший студент знал, что никаких большевиков в виде Заднепровской дивизии там не было. Может, какие–то рядовые солдаты и симпатизировали ВКП(б), но никакой явной военной помощи от Москвы не было. А Терентьев? Почти всех положил, Ременюка до сих пор жалко, а большевик. А продотряды, которые так успешно вырезал Ворон? Если это помощь, то Лось не Лось, а балерина Ксешинская.

И поэтому нужно было побеседовать с кем–то постарше. Да и интересно все–таки, как при царе люди жили. Сердюк на эту роль не особо подходил, поскольку образование у него было – законченная гимназия и пошел работать! Немцы–колонисты хорошо платят, а сестре приданое тоже нужно. Хотя – а почему это надо выяснять именно у мужчин? Под рукой ведь есть весьма достойный объект – Клавдя–медсестра, вернее, милосердная сестра. Тем более она сейчас временно без ухажера, Ярчук поехал в Одессу, то ли с секретной шпионской миссией, то ли с сугубо личным и даже мещанским желанием купить своей пассии шелковые чулки. Влюбился человек, не иначе, даже шубу свою трофейную отдал.

Поскольку из хаты не было слышно дикой ругани и вопля «Вам в деникинцы вступать надо! Вы им там всю армию до ручки доведете!», то агитотдел справился успешно. Прогрессор осторожненько зашел обратно.

Кайданов что–то доказывал Сердюку, тот не соглашался.

– Да сделаю я ту доску! Я документы подделывал, и никто не догадался, причем жандармские.

– Побачимо.

– Сказал слепой.

Сердюк промолчал.

Шульга с нежностью смотрел на змею. Прогрессор тоже полюбовался за компанию художественно выпученными глазами и тихонечко ретировался. А то Сердюк сам неугомонный и других подпрягает. Сейчас было не до агитации, нужно было кое–что выяснить. Из фразочки пьянючего Татарчука – «Большевики – сволочи! Царя расстреляли! А мне – не дали! " было понятно, что Российская Империя того, закончилась. И вот тут и было кое–что интересное – самостоятельные махновцы, отсутствие большевиков и вражда с ними, даже карикатура с союзником непонятным – что–то тут не то. Нет, учебники истории могут искажать факты, но не настолько же!

А вот и Клавдя, чинно и спокойно греется на солнышке, как и полагается трезвому в частности и вообще непьющему человеку, глядит себе на вещи постиранные. И Татарчук рядом примостился, жмурится, как кот, – наконец–то потеплело, на весну повернуло.

Лось молча повернул обратно. Вот кто–кто, а Татарчук у него симпатий не вызывал – во–первых, бывший офицер, да, всего лишь унтер, но все же. А, во–вторых, он же параноик и может подумать невесть что, если у него спросить такую вещь. И, в–третьих, кто утром выхлебал кувшин кисляка, не поделившись с товарищами? Это попросту невежливо. Мы же втроем пили, а полечился один Татарчук. Так что придется доставать Крысюка странными вопросами, тем более ему как раз в некоторых вещах доверять можно.

Крысюк протирал пулемет тряпкой, ухитряясь при этом курить. Лось с тоской взглянул на тачанку – вот его любимая подушечка с розочкой, вот общий узел с барахлом, шкворень запасной рядышком блестит. Опанас упряжь осматривает, ремни салом смазывает. Счастливые люди.

– Гнат, у меня такой вопрос, – прошипел прогрессор.

– Шо треба? – Крысюк тоже ответил тихо, ездовому некоторые вещи знать совсем не обязательно.

– Ты только не удивляйся. У царя, ну этого, которого расстреляли, сын был?

– Який сын? У Николашки только дочки были, он хотел брата наследником сделать, а тот злякався Керенского, – Крысюк заулыбался, вспомнив веселый семнадцатый год.

Лось ухватился за тачанку. Стивен Хокинг, физик парализованный, был совершенно прав со своим параллельными мирами и разным течением времени в них. Только от этого не легче! А Паше надо отрезать уши тупым ножом, а потом кастрировать, а потом заставить съесть все отрезанное. Технический гений, мать его! Забросил нас в

гребаный параллельный мир!

Ездовой резко повернулся в их сторону.

– Шо, у той дамочки в Мариуполе таки люэс?

Лось только позавидовал. Хорошо быть не в курсе дела!

– Нет. Она тут не при чем.

– Тода шо ж вас, дядьку, так перекосило?

– А он мне гроши не отдаст! – Крысюк, в доказательство этому, скрутил дулю и покрутил ею у прогрессора перед носом.

Опанас хмыкнул и вернулся к своему занятию.

Крысюк провел взглядом бывшего второго номера. Вопрос – штука обоюдоострая, так же, как и ответ. Надо будет его подловить да расспросить – откуда он пришел? Что для студентов латынь знать необязательно – это совсем не то, что нужно. Бес их знает, тех студентов. И почему он ничего и не рассказал толком?

Шульге не нравилась вся эта идея с агитоделом. Товарищ Сердюк, мабуть, марсианин. Ну как солдат использует листовки? На курево, на растопку да в подтирку. И так ни черта нету, газету выпускаем только в городах, а ему, ты дывы! Агитацию схотелось! По–хорошему с людьми надо – от тебе самая хороша агитация. Де ты ту бумагу возьмешь? Краску? Сажу тебе разводить пополам со смальцем? И почему–то на «марсианина» Сердюк обиделся. Разве ж то ругательство? Если он молодой, дурной и только гимназию закончил, в людей верит, а ни на одной войне не был, не знает, как там оно бывает, так он научится. Если доживет. А оно надулося, як жаба.

Кайданов уже окончательно запутался – делать ему доску для оттисков или нет? Сначала ты, идеалист чертов, ставишь людей на уши, а потом оказывается, что у тебя – всего пять листов писчей бумаги, и все ты отдал на карикатуры! Я что, издатель Маркс? Или типография журнала «Русский паломник»?

А Кац, отдав карикатуры на сохранение товарищу Сердюку, куда–то похромал, и, судя по его мечтательной ухмылке – к местным бедняцким дочкам. Или сердняцким дочкам, или даже кулацким дочкам – Кац такими низостями не заморачивался, кулак Горлов пошел к махновцам сам, с новой винтовкой, привел с собой четырех коней и одну свинью, а бедняк Федоров послал всю армию по всем известному адресу, и никуда не пошел. Немцы, правда, постреляли обоих, только Горлова – в бою, а Федорова – спьяну.

Бондаренко шел по улице и размышлял, почему же он не авиатор? Вот если бы он был авиатором, то можно бы было посмотреть на Катеринослав сверху, или даже на Данциг. И запомнить, где там что. Или покидать бомбы на Владивостокскую железную дорогу, на все ее поезда, на все ее строения, и на всех ее работников, особенно на ту скотину, который у него жену увел. И впрямь, у красных еропланы вроде есть, у белых – точно есть, даже у Петлюры есть. А чем мы хуже? Даешь махновскую авиацию! А то такая плоская степь, як раз еропланам садиться. Сам Бондаренко ни в какой аэроплан не влезал, но он согласен был быть механиком, или еще кем, а мелких–щуплых полно.

Товарищ Сердюк шел по селу в премерзком расположении духа. Прав Шульга, на сто процентов прав, и от этого еще обиднее. Но хочется ведь чего–нибудь духоподъемного, возвышенного, благородной ярости и высоких целей, как в книге про карбонариев, а не грязи, крови, перегара и тупых мечтаний о колбасе и бабах. И, самое оскорбительное, собратья–анархисты не хотели образовываться и просвещаться. Ну что им лекции читать о гелиоцентрической системе, если половина из них считает, что на луне Каин Авеля на вилы взял, а другая половина попросту на эти лекции не ходит? Наверное, еще и смеются над ним, сволочи. Я же хочу как лучше.

И Чернояров глаза продрал, медленно идет, зевает во весь рот. Далеко занесло бойца от родных Черкасс, сначала на Балтфлот, на минный тральщик, чтоб он лопнул вместе с теми минами, потом в Кронштадт, офицерье под лед спускать, потом поглядел Чернояров вокруг, селедочный хвост догрыз, да и решил перебраться, куда посытнее, может, домой заглянуть. А революционный человек Нинка почему–то не захотела с ним ехать. Ну и жуй свою осьмушку хлеба! А я чай каждый день пить буду, с цукром! Только немцы тоже жратоньки хотят, а за ними паны подтягиваются стройными колоннами. Да налетел на немцев атаман Сокол, высоко хлопчик летал, да мало – двадцать человек против дивизии германской встало. Как Чернояров до чужой хаты полз – того не помнит, только вычухался, вдове–хозяйке спасибо сказал и подался опять германцев рубать. Пересказывали люди друг другу, что по степям черное знамя полощется, анархисты гуляют, никому спуску не дают. Анархисты – так анархисты, они народ разношерстный, злой да веселый.

Лось шел, спотыкаясь о разные неровности на дороге. В голове у него возникали разнообразные способы умерщвления себе подобных. И особенно ему нравилось килевание. Всегда можно взять Крым. Или Одессу. Одесса даже ближе, а там обязательно будет стоять на рейде какое–нибудь судно. А труп можно будет выкинуть обратно в море, покормить рыбок. Да даже в Мариуполе можно было такое сделать! А Паша как чувствовал, умотал куда–то. Прогрессор развернулся и пошел обратно, лучше попроситься опять вторым номером, знакомые люди, привычное занятие, а не непонятно что. Слишком товарищ Сердюк восторженный, это плохо, такие или умирают быстро, или предают всех. Нет, в пулеметной команде оно приятнее, никто не пыжится своим образованием, ты бы грамоте людей поучил сначала, а то читаешь лекцию свою с интонацией «вы все– дураки! Один я – умный!» Рассказал бы им что интересное, Уэллса, к примеру, как люди на Луну летали. Все – аудитория навострила уши, теперь можно и всякие научные вещи излагать.

Тачанка стоит, Опанас чалую запрягает, серая уже запряжена справа, как ей и положено. Сытая, блестящая, ушами стрижет, да еще и упряжь новая, с медными бляхами. Прямо картинка, а не кобыла. Крысюк возле тачанки стоит, лентами обмотался, с Бондаренко беседует про непонятно что – ткань, рейки – они что, палатку ставить собрались? Бондаренко руками размахивает, горячится.

– Потом побалакаем, – Крысюк почесал чалой холку, махнул рукой прогрессору – мол, шо ты стал, як засватанный, давай лезь, одного тебя ждем.

Лось, с улыбкой до ушей, влез на свое законное место в три секунды.

– Чего он от тебя хотел?

– Чи я не знаю, где взять авиационный мотор? Я шо, братья Райт?

Лось только удивился – казалось бы, село необразованное, махновский пулеметчик, а соображает. Да и Бондаренко тоже на высокообразованного человека не выглядел – здоровенный пехотинец, в форме без опознавательных знаков. А додумался!

А кто это за нами несется, аж шапку потерял? Точнее, каску, а еще точнее – стальной подшлемник. Черт. Вот только Шульги и не хватало. Чего он за нами таскается? Может, он шпион? Работает на какого–нибудь Сокиру–Яхонтова, а мы и не знаем. Но зачем шпиону крутиться около рядового состава? Шульга тем временем поравнялся с тачанкой, буланый под ним при виде кобылы навострил уши.

– От як это называется? – Шульга матюкнулся.

Опанас выпучил подозрительно невинные глаза.

– Збруя.

– Моя сбруя, та и на моей кобыле. От як это называется? – Шульга врезал буланому кулаком между ушей, чтоб успокоился.

– Конокрадство? – выскалил зубы Крысюк.

– Та я ж оддам! Бачу– така товста коняка спыть, – ездовой жалобно смотрел в степь.

Шульга только хмыкнул.

– А то чей? – Опанас зыркнул на буланого, ничего так жеребец, даже на якогось чистокровного похож, если издали смотреть да против солнца.

– Черноярова, – Шульга все–таки развернул жеребца в противоположную сторону,

показал ездовому кулак и значительно медленнее поехал обратно.

Тачанка куда–то ехала, и все думали о своем – Опанас – о будущей теще, чтоб ей лопнуть, и то ей не так, и се ей не так, и даже подарок не пригодился, но теща – это полбеды, а вся беда в том, что Маруся – послушная дочь, мама сказала – «нет!», она и согласилась. Ото надо было жизнью рисковать, перед хлопцами позориться? Да лучше пулю в брюхо, хоть не так обидно.

Прогрессор в который раз пытался прикинуть возможные варианты развития событий при данном раскладе. Получалось один другого хуже. Победа белогвардейцев была вполне реальной вероятностью, но из мечты это стало кошмаром. Одна надежда на Петлюру. Если у него в армии хотя бы треть таких, как Шульга, то шанс есть, если там больше наивных сопляков – то можно сразу копать себе могилу и посадить калину в изголовье.

Крысюк пытался понять – откуда же принесли черти тих двох? Не, они–то люди нормальные, но шось недоговаривают, и очень сильно. Вот примерно как доктор Москаленку, по поводу его ноги. Резали–резали, резали–резали, а не помогает, гниет нога себе, аж гай шумит. Он и помер от той гангрены.

Лось пошарил по карманам и понял, что забыл кисет. Вот так всегда. И даже

покурить не получается, потому что Крысюк с доброго дива смотрит на него волком. Что это с ним?

– А куда мы собрались? – своевременный вопрос, ничего не скажешь.

– Отуда, – ездовой показал кнутом куда–то вперед, – панычи вроде на Луганск нацелились.

Прогрессор промолчал. Ему внезапно захотелось жить. Пусть даже плохо, холодно, некомфортно – но жить! А три человека, один пулемет, наган, два кольта, и австрияцкий карабин, который Лось выиграл у Илька–галичанина в карты, хороший карабин, – это не армия и даже не взвод.

Откуда–то слева показались всадники. Человек сорок, не меньше. Крысюк припал к пулемету, потом убрал руки с гашеток. Свои. Чернояров. Опанас придержал коней. Передний всадник, наоборот, несся, как угорелый, буланой стелился по траве. Зрелище, конечно, красивое, только ж ты коня вымотаешь раньше времени, то ж не мотор на пароходе.

– Мир вашей хате! – Чернояров поравнялся с тачанкой, протянул руку Крысюку.

Прогрессор в который раз задумался, с какой стати человек, пусть даже и матрос с Балтфлота, в начале двадцатого века, ходит с длинным чубом на бритой башке. Хотя – удобно, никаких тебе вшей.

– То подбираемся до них, смотрим и тикаем. Вы, если шо, прикрываете.

План был рискованным, сорок человек – это не так и много, им двух–трех залпов шрапнелью хватит, и если вернется хоть один – это уже удача. Крысюк машинально свернул самокрутку, чиркнул спичкой о щиток максима, затянулся. Устю вдовой оставлять не хотелось, дома сплошная контра. Второй номер тоже скис, в десятый раз за воротник хватается, будто его та черкеска душит.

– Та не дрейфь, тебя сразу застрелят.

Конные растянулись цепью, тачанка плелась в хвосте отряда и времени на размышления уже не оставалось.

Вдалеке показались клубы пыли, видать, маршируют. А может, это и не кадеты. Не, уже сквозь бинокль погоны видать. Сколько ж вас на наши головы! И гаубица сзади едет, волами запряженная, не хуже нашей пушки. Мать вашу, часть сюда сворачивает! Семенов понял правильно и дал своей трофейной, донской породы, кобыле шпоры, пока его еще не разглядели. Чернояров заулыбался, выдрал маузер из кобуры. Помирать – так с компанией!

Паша уже привык к ночному существованию. Тем более, солдат не зря куда–то гоняли – части красных устроили наглый рейд по сытым белогвардейским тылам. На этот раз атаку удалось отбить. Ходили слухи, что Рачье–Собачьей командует какой–то Думенко. Или Дыбенко. И вот тут Паша задумался. Конечно, Глина – не энциклопедия, он даже читать не умеет, но про Буденного и Первую Конную он никогда не слышал. И про Ворошилова – тоже. Хуже того, грамотный человек и сторож морга Матвеев тоже ничего такого не знал. Петлюровец в красных командирах не разбирался, с него хватало Тютюнника и сотника Якерсона. Устим почесал в затылке и сказал, шо чув на базаре, шо краснюками на коняках командует Миронов, но про Буденного тоже ничего сказать не мог.

Что–то не сходится. Паша не хотел думать об этом, но мысли ходили по кругу. А в землянке нельзя сидеть вечно, надо резать Остапчука. Он – дядя серьезный, с кольтом ходит, собаку сторожевую завел, то тебе не Митенька. Зато как эту гимназическую заразу извели – просто песня. Олеся записку написала, с просьбой о свидании, вечером, на углу Морской. Он и повелся. А там Глина его шилом в печень – чвак! А помойка рядышком, там же и прикопали. Но все же – что не сходится? Ой нет. Самообман – штука не вечная. Прогрессор вспомнил ту книжку, после которой он забросил читать художественную литературу лет на десять, испугался сильно – там один тип выиграл какую–то гадость в лотерею и не мог из–за этого попасть домой, его носило по параллельным мирам. Похоже – а не то. Похоже – а не там. Лось еще что–то тогда говорил, что может не надо? И надо было его послушать, а не закупать автоматы через ту сволочь.

И все–таки, как достать Остапчука? На записку он не купится, живет почти в центре, собака злая. Поджечь дом? Это сказать легко. Гранату в окно кинуть? – Гранат нет. Самим взрывчатку сделать? – Так это знать надо, что с чем мешать, а то будет, как с тем химиком в анекдоте, да и реактивов нет, или из чего там эсерюги–террорюги свои бомбы делали. Из размышлений прогрессора выдернул Матвеев. От Паши требовалось держать гуртового. Только зачем? Рука у петлюровца выглядела отвратительно, пальцы в запекшейся крови, но вроде бы целые, сгибает–разгибает свободно. А вот ногти на пальцах отсутствовали, белые постарались. Матвеев наболтал что–то в кружке. На вид – вода, кипяченая, правда. Это ж не больно, хотя лучше бы спиртом или хоть самогоном промыть. Но петлюровец от попадания этой самой воды на палец заматерился не своим голосом и матерился, пока Матвеев не закончил промывать.

– А де соль? – Устим задумчиво смотрел в пустой коробок. Две панских чайных ложки ведь влезло. То ж не сахар, за раз не съешь. Глина цапнул освободившуюся кружку, зачерпнул воды из кастрюли, хлебнул, обалдело сплюнул.

– Шось вода солона.

Паша сопоставил то, что кружка была одна, реакцию гуртового – и его передернуло. Нет, надо где–то взять самогона, а то такое лечение больше на пытку смахивает.

Устим грыз горбушку, Глина и петлюровец отсыпались в запас, залетевшая муха жалобно жужжала. Опять приходилось думать – если красные город возьмут, то как тогда быть? Паша попытался изловить мерзкое насекомое, не вставая с насиженного места. Похоже, что и при победе красных ничего не светило – Глина – вроде бы анархист, петлюровец – с ним и так все ясно, он рассказал про двух комбедовцев так, что прогрессора чуть не стошнило. Вот Матвеев про свои политические взгляды молчит, а Устим – нечто такое, про что Паша и не слышал – боротьбист. Но тоже РККА не любит. Между молотом и наковальней, короче говоря. И довольный жизнью предатель настроения тоже не улучшает. Стоп, стоп – а если натравить на Остапчука белую контрразведку? Как же он будет медленно, мучительно подыхать!

Вечерело. Над балкой кружились вороны и осторожно подбирались к свежим трупам одичавшие собаки. Между убитыми бродили остатки людей товарища Сердюка. Сам горе–командир уже никуда не спешил и ничего ни от кого не хотел. Браунинг надежный пистолет, браунинг надежный пистолет! А хренушки. Осечка, в самый неудобный момент, – и высокоумные мозги товарища Сердюка украшают старый кривой тополь, а Кац шарит у мертвеца по карманам в поисках чего–нибудь нужного. О, перевязочный пакет! Сгодится! И Шульга ходит, живых ищет. Может, кто контуженный, или сознание потерял. Шкода хлопцев, и Чернояров добрый боец был, пока не порубили. Так хоть не одни лежат – Кац поднял фуражку с малиновым околышем, отряхнул, надел. Был Дроздовский славный полк – а теперь питательное молодое мяско для разных бессловесных тварей. Илько на пушку трофейную уставился влюбленным взглядом.

И тачанка стоит, с лозунгами пакостными. Кони убитые, ездовой клубком скрутился. У максима кожух пробит. Твою ж мать! Крысюк в узле шматок полотна нашел, на бинты. Второй номер ездового трясет. Жалко малого, добре с конями управлялся, и смерть ему легкая досталась – шею прошило. Да второй номер это и сам уже понял – отпустил убитого да смотрит злобно, будто то Шульга по ним палил. Хлопчики, если б я по вам стрелял – все б на том свете были. От белый корчится, кишки обратно в живот запихивает. Ярошенко человек добрый, дорезал. Чернояров ползти пытается, живучий какой. Тихо, тихо. Ярошенко тоже мертвецов обыскивает, снял с кого–то модные шпоры, себе на постолы прицепил. Смехота, да и только. Ой, а контрик–то живой, контузило. Вот и на вечер будет развлечение.

Лось лежал на чужой кровати, слушал шуршание чужих тараканов в душной темноте, и думал. Жаль было убитых и Опанаса жаль. Только кого именно – людей, которым бы еще жить да жить, или махновцев? И если Лось жалел именно людей, то почему тогда он не заступился за пленника? Тоже был молодой, тоже у него где–то мать есть, тоже надеется, пусть хоть покалеченный, но вернется. Но к офицерику жалости не было, даже когда труп за околицу выбросили – не было. И когда ремни с него резали, до костей мясо срезали – не было. Нас бы он тоже не щадил. Прогрессор прислушался к мерному хозяйскому храпу с печи и сопению Ярошенко с лавки, почесался и отключился, день выдался на редкость поганым.

Крысюк себя такими мыслями не терзал, подлез к жене под бок, теплая, мягкая, моя, заснул почти сразу же.

Когда утро начинается с нечеловеческого визга, то добрым это утро не назовешь. Да, у соседей режут свинью, но за что ж ее так мучить? Прогрессор заглянул в соседский хлев. Дело обстояло еще интереснее – хозяйка, с утра пораньше, натощак, по совету Прокопенко, который до войны мирно трудился ветфельдшером, решила свою свинью напоить чем–то от глистов, а то она какая–то кволая стала и плохо ест. Зато теперь орет просто прекрасно – на другом конце села слышно, Кац спросонья не то подумал, прибежал с трехлинейкой наперевес.

Осатаневшая свинья вылетела из хлева и понеслась по прямой, снеся тын с тремя глиняными горшками. Вовремя отскочивший Кац только покрутил пальцем у виска.

– Шо вы ей дали? – хозяйка свиньи недобро глянула на Прокопенко.

– Лекарство, – бывший ветеринар провел свинью долгим, мечтательным взглядом, – там трошки скипидара было.

По улице прошел Кайданов, с заступом на плече.

Лось выудил из кармана кисет, уже привычно свернул самокрутку. Дело принимало очень странный оборот. Судя по слухам, Махно уверенно шел на соединение с Петлюрой. Интересно, Катеринослав уже брали или еще нет? И что это за город такой? Но не в Катеринославе дело, что б это за город ни был. А у их благородий в тылу появлялась вместо двух разрозненных врагов, один из которых мог быть легкой добычей, большая проблема. Прямо–таки громадная проблема. И прогрессору было приятно чувствовать себя частью этой проблемы.

Татарчук показался, осторожненько так идет, рука левая на косынке подвешена. А день сегодня будет веселый – командира–то нет, нужен новый. А кто ж то будет? Командиры вроде выборные. Это открывало дивные перспективы – от Григоренко, который умнее, чем выглядит, до этих, которыми Чернояров командовал. Или, чего доброго, Кац командиром станет. Его ж в первом бою размажут по пересеченной местности, тоненьким слоем. Про другие кандидатуры, вроде Заболотного, думать было страшно, если Заболотный еще живой, конечно же.

Еще оставался Крысюк, который со вчерашнего утра, после уточнения с царем, поглядывал на прогрессора как–то странно. И стоит ли с ним говорить о том, что он уже знает? Как он на это отреагирует? А стреляет он хорошо. Или рассказать? Может, его в следующем бою убьют. Только вот есть еще один фактор, называется Паша. Что и кому он может ляпнуть? И догадался ли этот гений в куче удобрений, где именно он находится? И нет же с ним никакой связи, потому что тут из техники максимум – это телеграф, тут даже песен по радио не послушаешь, потому что радиотехника до такого не доросла.

Лось сплюнул, мысли мыслями, но делать что–то нужно, пулемет чинить, коней новых подковать или изображать из себя санитара. Заболотный хоть и тощий, но тяжелый, а Клавдя сложения хрупкого, еще потянет спину, за что Ярчук оторвет мне, в лучшем случае, голову.

Заболотный скрутился в хозяйских подушках, точно так же, как и вчера вечером. Только сейчас лежал молча, следил взглядом за сестрой милосердия. В хате чудесно пахло борщом, хозяйка – молодая вдова в самом соку, крутилась на кухне. Клавдя чинно сидела возле кровати и вышивала крестиком бесконечную салфетку. Заболотный медленно вытащил правую руку из–под подушки.

– Свои, свои. Ты ж сейчас тот маузер не поднимешь, – Лось понял, что выражение «краше в гроб кладут» – это никакое не преувеличение, а точное описание. – Что–нибудь нужно?

Заболотный не ответил, отвернулся к стене. Клавдя смерила прогрессора уничтожающим взглядом.

– Мы без командира остались, – сказал прогрессор, чувствуя себя все неуютнее и неуютнее.

– То шо? – Заболотный по–прежнему смотрел в беленую стену.

– Ты участвуешь? – Лось ощущал себя редкостным идиотом – человек еле разговаривает, чуть кровью не истек – и предлагать командование.

В комнату без приглашения зашел Василенко, мелкий, тощий, цыганистого вида парень в офицерском кителе и штанах фасона «шаровары запорожские, шириной с Черное Море».

– Нашел! – Василенко потряс небольшим узелком.

Клавдя распотрошила добычу. Какие–то куски сушеных растений, что ли.

– Что нашел? – Лось не разбирался во всяких там сушеных травах, мало ли что местные едят.

Василенко почесал в затылке. С города человек, до сих пор заметно. И руки моет, и простых вещей не видел никогда.

– Маковыння. Оно боль снимает, человек от него спит.

Прогрессор присвистнул. Хоть бы Заболотному от такого лекарства хуже не стало.

За Василенко просунулся Татарчук, с какой–то бумажкой в руках, вернее, со списком грамотных товарищей. И себя он почему–то в это список не включил, хотя читать–писать умел. А, так это ты претендентов на командира насобирал. Лось сощурился, почерк у Татарчука напоминал колонну раздавленных червей: Кац, Наводнюк – что за один? Такого не знаю. Шульга – мама. Только не он! Крысюк, Гармаш– это Илько, что ли? Подходящая фамилия у человека. Кайданов – нет, лучше тогда Шульга, он всего лишь не любит москалей и поляков. Томашевский – тоже не знаю, ну его. Заболотного в список не включили. Прогрессор перечитал список еще раз, практически водя носом по буквам – нет, его фамилии там написано не было. Каца, ревматика, который ходит по чайной ложке в час, который сразу три пары шерстяных носков носит, – можно командиром выбирать, а я всего лишь плохо вижу – и дуля мне вместо командования. Лось вышел, даже не хлопнув дверью, и побрел к дому старосты, куда валили все боеспособные махновцы, включая даже нескольких представительниц слабого пола.

Гвалт в комнате стоит, хуже, чем на базаре, накурено уже, Татарчук с бумажкой своей на столе сидит, прям на скатерти, Каца на нервной почве икота замучила, двух слов сказать не может, Кайданов так и приперся с заступом, стоит с ним в углу, если будет драка, так кому–то достанется. Григоренко возле окошка стоит, на хозяйскую белую герань смотрит, интересный цветок, девкам понравится. А вот это – Наводнюк. Шикарная мишень, сто пудов сала в офицерской шинели, он на битюге ездит, потому что нормальная лошадь под ним шагу сделать не сможет. Илько пришел, причесався, прилизався, а дальше Лось продолжать не стал, еще обидится человек.

Тихо шипит–зачитывает с бумажки Татарчук. Примолкли махновцы, а потом несколько человек руки подняли. Четверо. Ругнулся Кац непонятно, вышел. Снова Татарчук зачитывает – от те на! Один только Наводнюк руку поднял. И правильно, человек такой кулеш варит, что ложку можно проглотить и не заметить, а вы его в командиры хотите. Вышел Наводнюк, так дверью хрястнул, что побелка с потолка посыпалась. Снова Татарчук зачитывает – за Илька человек семь руки подняли, а тот только плечами пожал, вышел спокойно. Еще одна фамилия прошелестела, стали за Шульгу руки поднимать, да не один–два, а все оставшиеся. Лось подумал–подумал, в конце концов – Деникин же полуполяк – и тоже поднял руку.

Шульга протолкался к столу, повернулся к остальным. Такого, за всю его закрученную, как гадюка в мае, жизнь, с ним еще не было. Даже в проклятущей царской армии у него не было звания выше рядового. А отказываться – уже и неудобно. Смотрят хлопцы, вроде и знакомые, вроде и свои – пили вместе, ели вместе, контру рубали–стреляли вместе – а смотрят так, будто первый раз увидели.

– Ну, командир, с тебя – могорыч! – Крысюк выскочил панской забавкой, чертиком из коробочки.

Это ж вол меньше пашет. Это ж про двадцать две вещи одновременно думать надо. И максим чинить тоже надо. И Каца потрясти на предмет снабжения – достаточно ли жратвы, фуража, коней, патронов, снарядов, дегтю, амуниции разной. И что делать с женским полом? Их на довольствие зачислять? А то как Крысюк, шоб ему, притащил свою жинку или кто она ему там, та и другие с него пример брать стали, уже шесть баб в отряде, с Клавдей – семь, но Клавдя – милосердная сестра, а эти хто? Не, приятно, когда тебя ждет личная мисяка борщу и много чего другого, но снаряду все равно, кого в клочья рвать.

В землянке было темно, лой в каганце выгорел почти до донышка. Надо было бы подлить, но это успеется. Да и не нужен сейчас свет, оружие уже почистили, а думать и в темноте можно. И от мыслей Глине было тошно. Но лучше уже думать, чем калечить этого малолетнего гаденыша. Да и не виноват он, если честно – винтовка осечку дала. Казалось бы – гнилая городская телихенция самого поганого вида, студентишка – а жаль человека. Ведь ездили вместе, долго, месяца три или четыре. И убивал золотопогонников не хуже самого наглого черногвардейца. И брехал дуже интересно – будто железная машинка тебе синематограф забесплатно показывает, а синематограф не простой, а цветной, да еще и со звуком. Он еще шось такое говорил, только Глина забыл. А теперь – в госпиталь бы тебя, да город белыми занят.А если б у той малой заразы винтовка стрельнула, когда надо, то мы б зараз сало жрали да в карты грали.

Зато как Остапчука стрельнули, вместе со всей кодлой. Он чи сватал дочку, чи еще шо – мы и зашли. Офицер, в красивых новых сапогах, денщик ихний, морда рябая, Остапчук, в новом пиджаке, дочка его в платье паскудного фасона. Сидят, чай с пирожками пьют. Да только тот денщик живучий сильно оказался, а у атамана осечка вышла. Той чортов студент ту малую заразу в сторону пхнул, а самому пуля и досталась. Устим еще в дочкины мозги вступил, они по полу разлетелись и трошки стенку вымазали. Гуртовой спокойненько так обрез перезарядил, пирожок с тарелки цапнул, с вареньем который, кругленький такой. Добрый вояк, весь в свого батька.

Устим хотел провалиться сквозь землю. Черт с ним, с Якерсоном, он сам подорвался. Но тут человек словил пулю именно из–за тебя. И какой же ты тогда атаман, если своих людей не бережешь? И кто тогда до такого пойдет? Не, нема дурных. Да еще и выстиранные кальсоны пошли на перевязку. Хорошие кальсоны были, почти новые, на завязочках. Ничего, война закончится, я с него новые стребую, аж две пары. Атаман ухватил кастрюлю и пошел по воду, а то тихо, як в гробу. Матвеев ругнулся ему вслед, на всякий случай пощупал у раненого пульс. Еще живой. Гуртовой подлил остатки лоя в жестянку, раздул огонек. Коптящее пламя разогнало тени по углам, правда, веселее от этого никому не стало. И что делать? Петлюровцы далеко, красные черт–те где, зато белых – хоть суши. Глина облизнулся. Сейчас бы сковородку грибов с картошкой навернуть и пальцем вымакать. А тут одни степняки, их грибы есть не заставишь. Надо спереть у местных курку на юшку, а то студент еще с голоду сдохнуть умудрится.

Было больно. В плечо закручивали раскаленный прут. Откуда–то сбоку тянуло горелым салом, в горле драли кошки. Рядом сидел кто–то, смутно знакомый.

– Ты смотри, живой.

Раз Глина здесь, то это точно не рай. А вот помереть от заражения крови – вполне реально. Или остаться без руки, причем так, что протез будет крепить некуда. Или тебя поставят в вертикальное положение, зачитают какую–то фигню, а потом скажут замороченным голосом «Пли!» – и все дела. И получится, как в той песне поется «мне досталась пыльная, горячая земля», да и то не факт, скорей могилой будут желудки одичавших собак. И никто не вспомнит, что такой человек был на свете, даже жена. Впрочем, Зеленцова с равной вероятностью могла в данный момент быть кормом для червей или же есть пирожные в ресторане белогвардейского Крыма вместе с каким–нибудь офицериком. И лучше уже тогда первый вариант, чем второй.

Глина вскинулся, в руке у него непостижимым образом оказался наган. Как это он так быстро из–за пояса револьвер выдернул? А я еще в ганфайтеров не верил. Нет, это Устим пришел, с водой. И новостями, главным образом от бабки, которая на рынке торгует. И новости были разнообразные – зверское убийство Остапчука, поделом паскуде, начальника тюрьмы расстреляли, кто–то поджег лабаз купца Филимонова, красноармейцы все косоглазые нехристи и жрут сырую конину, их самолично видела сестра бабкиной кумы или кума бабкиной сестры. Матвеев только руками развел, мол, складно старуха брешет!

– То она не брешет, есть такие люди, шо сырую конину едят, – встрял Глина, – калмыки называются. Мелкие, косоглазые, но злючие, шо шершни.

Гуртового передернуло.

– Но мрут так же, как и все. Я их и на той войне видел, и в продотрядах стрелял. Обычные люди.

Паша в дискуссии не участвовал, им хорошо, а он рукой шевельнуть не может, кость какая–то сломана, ну хоть пальцы действуют. Хоть бы самогона стакан, и не хочешь, а слезы сами на глаза наворачиваются. А ведь тогда, перед выходом, дома, в прихожей, на полочке, лежали две упаковки таблеток анальгина, два хорошеньких, технологичных блистера. И он их не взял! Понадеялся неизвестно на что. Сам виноват. Устим с кружкой, говорит что–то. Прогрессор шмыгнул носом. Не вода, атаман принес бутылку самогона.

Глина облизнулся, но самогона было мало, да и раненым нужнее. Но как на них тогда уставился Остапчук! Так глаза выпучил, что вот–вот вылезут, из пирожка надкушенного варенье темное, сливовое, на светлые брюки капает, в хате порохом воняет, офицерик брюхо простреленное зажимает, дочка эта уже мозгами весь пол заляпала. А не растерялась ведь, первая за пистолетиком полезла, а гуртовой ее подсечкой с ног сбил и голову разнес. Офицерик оцепенел, руками по поясу шарит, кобуру найти не может. И если б та рябая зараза не вскочила с кухни на выстрелы, то мы б сало жрали и в карты грали. От казалось бы, денщик, существо затюканное, подчиненное – нет, стал по нам стрелять, вместо помощи трудовому люду. Токо если в человеке нет лакейской жилки – он прислуживать не будет. Сам напросился.

Но воспоминания – воспоминаниями, а надо уходить к петлюровцам, так долго везти не может. Ой не вовремя студента подстрелили. Он ведь за сутки не выздоровеет. Да и хлопчика жалко, помог нам, а ему тоже ни при их благородиях, ни при комиссарах с комиссаршами не жить. А одному уйти – то можно, одного человека меньше ищут, один и доберется быстрее, только одно дело – контру пластать, а другое дело – своих на лютую смерть отдать. Молодые, дурные, на настоящей войне и не были. А Матвеев не попадется, кто на калеку подумает, что в банде был? Да и то, так был, як мокре горить. А ведь можно пойти втроем, тогда тоже шанс хоть какой. Вот только Глина за свои тридцать лет жизни видел только одного несгибаемого человека, батьку Махно, и хорошо знал, почему он – несгибаемый. А этих сломать легко, им еще есть, что терять.

Паша поглядывал на махновца. Глина уже третий или четвертый раз за несколько минут запускал пальцы в чуб. Нервничает, бедолага. Знать бы еще, почему. У прогрессора были на этот счет определенные подозрения. Некстати вспомнился Мирон–каторжник, земля ему пухом. Ну а как его, с пулей в животе, лечить было? Вот Глина тогда тоже пару раз пальцы в чуб запустил, а потом ножик складной из кармана вытащил, зубами открыл. Мирон еще зубы оскалил, мол, не бойся, и мне хорошо будет, и всем остальным.

Махновец пошевелился, глянул в угол, на прогрессора под полушубком. Хороший полушубок у Матвеева, теплый, только сейчас чего–то не греет. А оружия–то и нету, Глина себе наган забрал. Паша хотел что–то сказать, но страх высушил глотку, свел челюсти, боль заново вгрызлась в плечо.

– На, – махновец протянул здоровый ломоть хлеба, – жуй.

Паша бы рассмеялся, если бы хватило силы. Уже и к смерти приготовился, а товарищ ничего плохого тебе не хочет. А хлеб вкусный, надо будет кому–нибудь за него спасибо сказать, если ваше кровожадие Устим опять не убрал всех свидетелей. А так и не скажешь, что плохой человек, и за едой ходит, и по воду, и новости какие–то узнает, и людей своих старается не подставлять. Паша дожевал ломоть и ужаснулся – ладно б еще Палий, он взрослый, но вот этому – максимум пятнадцать лет, он и не бреется еще, а людей убивал и убивает. И будет убивать, ему это дело нравится. А ты, вместо воспитания молодого поколения в гуманистическом духе, только поддакиваешь и анекдоты ему рассказываешь про Чапаева. А ведь хотелось принести злобным предкам что–нибудь хорошее, научить их компьютерной грамотности, рассказать о том, что люди на Луну полетели и искусственный спутник запустили, что туберкулез лечат, что оспа побеждена и другие увлекательные триумфы технологии.

А получилось – без слез не взглянешь. И никакой тебе быстрой связи, телеграмма идет долго, телефон есть в крупных городах, да что телефон – на Днепре такие пороги, что в голове не укладывается, как там можно корабль провести и не утонуть к чертовой матери.

Хотелось поговорить с образованным человеком – а образование–то не такое у Сердюка было, он на латыни говорить мог, а что ему на такое ответить? Не учил Паша латыни никогда, у него даже французский с горем пополам шел, и древнегреческого тоже не знал. Вот и приходилось резаться в дурака с Василенко. Ему в карты просто феерически не везло. Как–то они там, без него? С белыми схватились или от красных отбиваются? Или лежат, а вороны между трупов ходят, примеряются, как удобнее глаза выклевывать да с кого начать?

И даже два бешеных украинских националиста, Шульга с Заболотным, казались вполне понятными и совсем не страшными. Если золотопогонник не понимает твоего языка и считает тебя ошибкой природы, так почему бы и не сказать ему – прошу пана до гілляки? Он сразу поймет и будет смешно дрыгать ногами в агонии. Да и этот петлюровец тоже ничего, хорошо стреляет. Хотя Устиму бы не помешала пара хороших пулеметчиков, вроде безбашенного человека Крысюка, а не безлошадный кавалерист с обрезом. Да, льюис бы очень пригодился, и к нему бы дисков пять–шесть, Глина говорил, что вроде можно льюисом верхом стрелять, он вроде бы так делал, но потом он зимой при переправе случайно заехал на тонкий лед и остался без пулемета, коня и рукавиц, причем как рукавицы утопить смог – того до сих пор не знает. И пулемет с тех пор ему не давали.

– Выступаем вечером, – Устим проглотил кусок сала, вытер губы рукавом.

Гуртовой ткнул пальцем в прогрессора.

– Так ноги у него есть, ходить может. Правда?

Паша поспешно закивал, хоть и не представлял себе, как это он идти будет, шевелиться – и то больно. А другой вариант прогрессору решительно не нравился, его внутренности целы, невредимы и по–прежнему лежат в животе компактным образом.

– Коней бы де–нибудь взять, – вздохнул гуртовой.

– Коней ему. Я, может, бронепоезд хочу, – огрызнулся Глина.

– Намажут рельсы мазутом – и хана твоему бронепоезду, полетит под откос, – буркнул Матвеев.

– Бронепоезд – то мелко, аэроплан – лучше, – заявил атаман.

– А если ляпнется? Костей не соберешь. Если бронепоезд под откос грохнется, так, может, ты и не сдохнешь, а вот аэроплан упадет – то гаплык.

Паша молчал. Где–то он слышал, что в Первую Мировую парашюты еще не применялись. И это было правдой.

Атаман бегал по землянке, упихивая в торбу остатки сала, хлеб, и заворачивая в тряпки самогон. Петлюровец чистил одну из винтовок, вторая, заряженная, лежала рядом. Паша смотрел в потолок и усиленно старался не думать, особенно про то, как он будет ехать верхом.

Лось проигрывал уже второй ботинок, карта сегодня определенно не шла. Но это лучше, чем пить, это лучше, чем слушать трофейный патефон с дурацким романсом «Иссыхает мой мозг от страданий», лучше, чем знать то, чего нет. Еще нет или уже нет? Все зависит от угла зрения. И, самое главное, Крысюк в карты не играет, то ли не любит, то ли боится удачу проиграть. Не стоило ему говорить про царского сына, ой не стоило. Да и про другое говорить не надо было. Патовая ситуация – Крысюк слышал, что они, два дебила, сдуру рассказали эсеру. И Крысюк знает, что в будущем не то, на что он надеется. Вот только, что он знает – это у него самого надо спрашивать, а спрашивать опасно, потому что он тогда тоже от меня шарахнулся. Такого прогрессом не подкупишь, его политика интересует. Как бы не познакомиться с махновской контрразведкой за такие новости.

– Ну куда ж ты хрестями по чирвам ходишь! Чирва ж козырь! – Томашевский уставился на соперника.

Лось молча разулся, отдал и левый ботинок.

– Не поняв? – Томашевский развернулся на табуретке, вытянул ноги. Его ободранные штиблеты были побольше выигранной обуви.

Прогрессор только рукой махнул, забирай, продашь кому–нибудь, поднялся, почесал зад, вышел на улицу.

По лаковому голубому небу плыло облачко, похожее на связку сосисок. В огороде увлеченно копалась рябая курица, на веревке сохла чья–то гимнастерка, снятая, скорее всего, с убитого немца. На крылечке сидел Ярошенко, любовался новыми шпорами, шевеля ногой то так, то этак. Мимо хаты прошла зазывной походочкой Лизавета, в свежесшитом зеленом панбархатном платье. Махновец уважительно присвистнул – не зря по Мариуполю носился, как угорелый, нужную ткань искал, у портного Шмулинсона швейную машинку забрал, у него и так тех машинок пять штук стояло, не обеднеет – красиво получилось.

Лось глянул на довольную особу, пожал плечами, нет, задок у Лизаветы хороший и даже эталонный, но зеленый цвет ей не идет.

Что же делать? И ведь не поможет никто, а Крысюк хорошо стреляет, никаких шансов выиграть схватку. Да и расстреляют потом за убийство товарища. Можно бы было взять лошадь, рвануть в Одессу, это ж морской порт, пробраться на корабль хоть кочегаром, хоть кем, сойти на берег в Стамбуле и никогда больше не ляпать чего не надо. Только почему–то вспомнился незнакомый махновец с трофейной черкеской в руках. Хорошая черкеска, до сих пор Лось в ней ходит. Да и тот же Крысюк его дотащил до своей кумы, не бросил, не убил, как лишнюю обузу. Опаньки! Это еще кто? Прогрессор прищурился, женщина казалось знакомой, но имени он вспомнить не мог. А, это эта, юнкер в юбке, Зеленцова бывшая. Тьфу. Ладно бы Крысючка – от нее польза есть, штопает хорошо, вещи стирает, вошебойку устраивает. Ладно бы Лизавета, она еще и торгует всякой мелкой дребеденью, как мамаша Кураж, и дети у нее тоже от разных отцов будут. Ладно бы, эта дивуля с патефоном, от нее большая польза, Кац нигде не сует свой нос, никого не трогает, сидит, патефон накручивает. Ну даже от товарища Воскобойниковой польза есть, она карты читать умеет, и вообще человек грамотный, хоть и мерзопакостный, за дружка своего мстит, за Ляховского. А сестра Наводнюка ничего, мяконькая. Окружена мужским вниманием и в относительной безопасности, хоть характер и поганый, это ж додуматься надо – травануть трех продотрядовцев грибами, а потом привезти нам телегу, вола, и два маузера. А Клавдя вообще на особом положении, потому что медицинское сословие и человек крайне полезный.

Понятно, что бывшей Зеленцовой идти некуда, но при таком раскладе не стоит смотреть на всех бойцов брюзгливым взглядом, а женскую часть отряда считать тупыми курицами с распущенным половым поведением. Хорошо, ты училась на юнкерских курсах, они нет. Но пользы больше явно не от тебя, потому что даже Воскобойникова может сказать кому–нибудь что–то хорошее, да и боец из рябой Тоньки неплохой, редко промахивается, не одну контру на тот свет отправила из американской винтовки.

Из кузницы вышел перемазанный сажей по уши и довольный Крысюк. Вот и хорошо, может, он и не будет расспрашивать. Ах ты черт! Рукой машет, ходи сюда, дело есть. Лось обреченно взглянул в почти летнее небо и поплелся за товарищем, к нему на квартиру. Пулеметчик устроился хорошо, жена под боком, наварила борщу, на кровати постель чистая, в хате прибрано, и на стене картинка висит – казак трех немцев сразу пикой проткнул, подписано «Подвиг урядника Митрия Горохова».

– Зачем звал? – прогрессор упорно смотрел на картинку.

– Откуда ты взялся? – Крысюк говорил тихо.

– Тебе ведь не моя родословная интересна? Гнат, там, откуда я взялся, эта война, твоя война, уже давно закончилась, лет девяносто назад. У нас время идет быстрее.

Крысюк отодрал со стены картинку, перевернул, выудил из кармана химический карандаш. Лось вздохнул, плюнул на карандаш, нацарапал короткое предложение на белой стороне литографии.

– Значит так, – Крысюк, сопя, прочитал написанное, изодрал литографию в лапшу, – ты потому до нас и хотел?

– Да, – прогрессор глядел на свои босые ноги, – теперь что? В контрразведку сдашь? Или здесь пристрелишь? Если здесь, так я хоть черкеску сниму, хорошая одежда, жалко пулями дырявить.

– Тьху! Ты ще заплачь! Живи себе да максима пантруй, студент. Якраз починили.

Лось икнул. Он ожидал пули в затылок или медленной, мучительной смерти.

– Ты мне лучше скажи, хто такой Котовский и чего он лысый?

– Лысый – он так стригся, а это был такой красный командир, там, откуда я взялся, его махновцы в блин раскатали, чудом выжил. Он под Одессой воевал, а до войны там грабил.

– Не, я про такого не знаю. Впервые слышу.

– Ага, – Лось вошел во вкус, – а теперь ты мне скажи, чего мы бьем большевиков, хотя они могли бы быть нам союзниками? Как–никак, белые – это общий враг.

– А шо они тюрьмы – оставили, продотряды – придумали, и про диктатуру пролетариата говорят? Люди свободные должны быть, без диктатуры. Батько ж тоже не дурной, поняв, як до них ездил, так насмотрелся, як они хозяйствуют. Совнарком в чай по три куска цукру пхает, а люди на улицах за селедку гнилую дерутся, в пирожках мясо сладкое, человеческое. Не за это против царя с царенышами боролись! – в карих глазах Крысюка пылал веселый огонь фанатика.

– Меня агитировать не надо.

– То й добре, – Крысюк потянулся, – иди себе, делом займись.

Прогрессор выскочил за дверь.

Село мирно нежилось на солнышке, в зарослях на огороде мелькал серый кошачий хвост, Илько тащил куда–то ведро воды. Чья–то свинья переворачивалась с боку на бок в луже, жмуря маленькие глазки. Мимо лужи прошагала Лизавета, с истошно квохчущей курицей в руках. Только кони у коновязи оседланные, только Ярошенко на крыльце примостился, самокрутку курит да шашку точит, брусок по лезвию шуршит. Прогрессор машинально втянул голову в плечи. Вот кто–то везучий, рубит направо и налево, а кому–то вечно достается вся грязная работа, прикрывать с флангов. Но в этом тоже есть своя прелесть – когда лава из жутких врагов вдруг распадается на перепуганных, несущихся прочь от неудачного боя, чудом уцелевших всадников – тогда ты король, тогда тебе виден весь мир, вся дикая степь, до туманных, почти выдуманных, очертаний города на горизонте. Лось прислонился к чужому тыну, зашарил в карманах. Необходимо было успокоиться, а потом – искать коней, искать кого–нибудь на должность ездового. Жаль Опанаса, у него к этому делу талант был, кони птицами летели. Кого бы взять? Тут ведь баланс нужен, и чтоб самим не попасть под обстрел, и чтобы коней за час не ухайдокать. Татарчук кажется идеальной кандидатурой, он даже животных любит, хозяйскую собаку, чудище на цепи ростом почти с теленка, за ухом чешет. Вот только захочет ли Татарчук из вольного всадника стать рядовым участником пулеметной команды, променять казацкое седло на место кучера? Вряд ли, у него амбиций – как у польского шляхтича. Тогда кто? Григоренко тоже вроде бы подходит, если от его звяканья кони не переполошатся. Но он тоже какими–то поганцами командует, еще не захочет. Василенко? Черт его знает? Человек он на первый взгляд не злой, но он из людей Черноярова, хоть эти отчаюги сейчас и без командира, но зачем лишний риск? О! Кайданов же тачанкой управлял, когда в село возвращались. Чем не ездовой? И коней поймал, и запряг, как положено. И он потом тех коней обихаживал, Лось к гужевому транспорту утром заглянул – в порядке, сытые, чистые, подковы не слетели.

Кайданов стоял у тына с макитрами, курил, стряхивал пепел себе под ноги и лениво поглядывал то вправо, то влево. Ну обычный человек, а что винницкого предводителя дворянства подорвал – так не он один такой, Ярошенко тоже портил дворянству жизнь, как только мог, налетал на экономии, убил не одного помещика, забирал все ценное и прятался в плавнях где–то возле Днестра. Только Кайданов за свои безобразия сидел где–то далеко, чуть ли не в Якутии, и ни капельки не раскаялся, даже научился жрать конину якутским методом – берешь кусок в зубы и отрезаешь именно от этого куска лишнее. Он, правда, такой фокус проделывал с куском сала, но все равно смотреть со стороны жутковато.

Прогрессор стал рядом, чихнул от на редкость вонючей самокрутки товарища.

– Шо надо?

– Ты ведь тачанкой управлял, и коней вычистил.

– Угу, – Кайданов скосил левый глаз на собеседника.

– А ездовым пойти к нам не хочешь? Треть трофеев, сапоги хорошие есть, тебе будут, у Крысюка подъем низкий, мне те сапоги малы, а тебе – как раз. Я ж молодняк на тонкую работу брать не хочу, тут править уметь надо, а не перед девицами красоваться.

Кайданов почесал шрам на запястье, кинул окурок на землю.

– Треть трофеев, говоришь. А с харчами как?

– От пуза, мы же не отделяемся, а у Шульги остаемся, так что голодными не останемся.

– Пулеметчик кто? Ты ж в сарай не попадешь при ясном дне.

– Крысюк, я у него вторым номером, заряжаю, чищу, воду в максим заливаю. Как раз сегодня починили.

– Крысюк? Это в шинели который?

– В шинели – Томашевский, Крысюк щербатый.

– Тогда согласен, – Кайданов плюнул на ладонь, протянул руку.

Лось вздохнул, сделал то же самое, хоть и негигиеничный это обычай.

Глава восьмая.

Красивая ночь выдалась, тихая, ясная, теплая. На звезды смотреть – самое то. Воз оглоблями дорогу показывает куда надо. Студент еще говорил, что по–городскому Воз называется Большая Медведица. И чего только люди не выдумают. Если честно, то созвездие скорей на ковш похоже, а не на воз или медведя. Глина прибил на шее комара, почесал укус, глянул на спящих товарищей, пнул Устима под ребра, лег сам. Ушли, обошли заставу, погони вроде бы никакой не видно, за сутки уже бы и поймали десять раз. Поездом – оно бы удобнее было, там хоть на полку верхнюю залезть можно да выспаться в свое удовольствие. Только на станцию лезть – чистое самоубийство, золотопогонники охрану утроили, пассажиров обыскивают, даже какого–то агента от краснопузых поймали да прям на станционном фонаре повесили. Ничего, по ярам даже надежнее, кто всего лишь четырех человек искать будет? Свидетелей–то нет.

Устим неохотно вылез из–под шинели, глянул на небо – луна уже направо идет, глупая ночь, спать бы надо, на перине, под крышей, с набитым пузом и Орысей под боком. Ничего, война кончится – куплю перину, в три кулака высотой, в розовом напернике. И кровать куплю, никелированную, с сеткой, как в гостинице, в самом дорогом номере, и еще клопомор куплю, до кучи. И кавун куплю, самый большой.

Ветер шелестел травой, под кустом проползла гадюка по своим делам – мышку поймать или там ящерицу. Где–то заунывно ухала сова. И, если хорошо прислушаться, то ветер доносил отголоски стрельбы– то ли красные опять в рейд по тылам пошли, то ли белые за ними погнались. Вы больше друг друга режьте, нам легче будет. Атаман зевнул, прошелся взад–вперед, перекинул винтовку с левого плеча на правое, часовому спать нельзя, и для других опасно, и засмеют вдобавок. Все ж на войне были, все немцев стреляли, а ему только всякие господа–товарищи достались, а у немцев одежа сукна доброго, бинокли – Харьков видать, кони сытые, и сами немцы – глупые. А новую заразу бить тяжелее, среди них и нашего брата много, якось не по–людски выходит. От был у соседки сын, купился на погоны золотые – разнес ему Устим голову, только соседку жалко – один сын и так на царской войне сгинул, в болотах, а второй жить бы мог, контру стрелять, или рубать, или всякую взрывчатку майстрячить, так нет – прицепил погоны! Тебе брата убитого мало было, шо ты кадетов защищать пошел? Если б не два дурных царя, то и войны той бы не было, а кадеты тогда в плюшевых креслицах сидели, в ватерклозет ходили, чай с пундиками разными пили да всякие статейки в газеты пописывали. А станок такие стаканы для снарядов выдавал, шо половина с браком была, только в переплавку и годились. Конечно, то студенты виноваты! Чи Якерсон! А совсем не фабрикант, который своей любовнице таки красивы бусы купил, шо залюбуешься, из синих камней, этих, как их, сапфиров, в серебро оправленных. Орысе бы такие тоже понравились, но денег у Устима хватило только на дешевые кораллы, почти рыжие, на суровой нитке. Как–то она там? Не сцапала ли ее контра? Хоть она и не знает, ни кто в банде был, ни где прятались, все равно за нее страшно.

Паша зашевелился, стараясь не дергать правым плечом. Еще сознание потерять не хватало. Кровь в ушах стучит, рана болит тупо, тянет. И приспичило вдобавок. Хорошо еще, малой идти помогал, нес практически, стыдно прямо – на голову выше, на шесть лет старше, а тебе дите сопливое плечо подставило и часа три или больше на себе тянуло. Надо будет ему каких–нибудь пряников купить, самогонку несовершеннолетним пить вредно. Часовой обернулся, выдохнул, закинул винтовку за плечо.

– Зараз, зараз, кусты отам, токо тут еще гадюка повзает, – Устим на всякий случай пошевелил кустик стволом.

Только этого не хватало! Склизкая, холодная, вдруг укусит куда не надо? Прогрессор сумел самостоятельно расстегнуть штаны и не упасть при этом. К счастью, гадюка природному процессу мешать не стала. Плохо только, что руки негде вымыть.

Утро было серо–спокойным, сырым от росы и голодным – одна хлебина и остатки сала для четверых здоровых мужиков маловато. Некоторое разнообразие в сворачивание лагеря внес, по мнению гуртового – маленький, хорошенький, безобидный ужик, а, по мнению Паши – здоровенная, тридцатисантиметровая змея, которую Глина чуть не убил прикладом, но при этом поймал эту пакость за шею и предложил ее пожарить, раз кому–то мало сала. Змея болталась в воздухе и злобно шипела. Но есть добычу почему–то никому не захотелось.

– Погладить не хочешь, ну, шоб деньги водились? – Паша сначала не понял, кого это спрашивают. Прикасаться голыми руками к вот этому? Но Устим же гладит мерзкое создание пальцем по пузу, будто ему делать больше нечего. Прогрессор осторожно вытянул вперед левую руку, погладил пакость по спине. Сухая, теплая.

Глина разжал пальцы. Ужик шлепнулся на землю и уполз со всей возможной скоростью.

Опять потянулись бесконечные шаги непонятно куда, в противоположную сторону от фронта без карты, без компаса, по зеленой равнодушной степи, которой все равно, какие солдаты ее топчут. Гуртовой то и дело вертел головой, то ли выискивая знакомые ему приметы, то ли, наоборот, пытаясь их вспомнить. Глина шел за ним, как конвоир за этапом каторжников, периодически поглядывая на небо. Дождя вроде бы не предвиделось. Устим шагал поближе к прогрессору, душераздирающе зевая через каждые три шага, привык атаман к ночному образу жизни.

Паша еле переставлял ноги, плечо тупо ныло все время, так что поспать ему не удалось, самогон шел сугубо на обработку раны. До вечера было черт–те сколько, а до петлюровцев, если их еще не поубивали какие–нибудь анненковцы или кто там еще бывает, было еще дальше, чем до вечера. А ноги уже подгибаются, хоть еще и полдня нет. Лучше бы Глина еще тогда, в землянке, глотку перерезал, всем бы легче стало. Махновец остановился, молча подошел, ухватил прогрессора за шиворот, перекинул через плечо, как мешок с картошкой. Паша хотел сказать что–нибудь подходящее к случаю, вроде «оставь меня здесь, зачем задерживаться лишний раз», но промолчал. Подумать только, а не так давно прогрессор всеми силами избегал Глину, не хотелось с безжалостным убийцей лишний раз разговаривать.

Обидно даже – мечтал о золотых погонах и восстановлении утраченного благолепия, и чтобы никаких сомнительных элементов и близко не было, о собственной усадьбе и обращении «Ваше Благородие». В любовно выстроенном воздушном замке не предусматривались дикие неграмотные махновцы, такого научи грамоте, он сразу кусок угля найдет и напишет на стене неприличное слово. Палий, впрочем, первым делом нацарапал на стене «Тут был я». И не предусматривались два собственных ранения, убитые товарищи, проклятущие вши, погоня на хвосте, мерзостное блюдо «кулеш с салом», и даже женитьба предусматривалась на какой–нибудь девушке, приятной во всех отношениях, а не на Зеленцовой, которая не умела готовить. И знакомство с малолетними преступниками тоже не предусматривалось.

И, самое обидное, никаких тебе наград. Дадут отрез сукна – и радуйся. Или корову, или красные революционные шаровары шириной с Черное Море. Вот Василенко в таких ходит, довольный–предовольный. А так хотелось пофорсить перед нежными, невинными гимназистками своими орденами! А ведь еще неизвестно, кто победит. Пока белогвардейцы в силе, так что могут и развесить махновцев на всех деревьях или фонарях. Да и то, повешение – еще не самое плохое, Могилин от кого–то слышал, что контрики какой–то мелкий отряд в плен взяли да живыми всех на кол посадили. Прогрессор думал, что Могилин пошутил, ну юмор у человека такой. Только он совсем не шутил. И ни одна зараза ведь не вспомнит о нем. Жена – ой, не смешите мои тапочки. Выйдет себе за кого–нибудь и будет ему носки штопать. Товарищи? Им бы самим выжить да домой вернуться, а после войны будет не до воспоминаний, надо будет сеять хлеб, восстанавливать мосты, разбираться, почему это дети похожи на китайцев или харьковских чекистов, строить хату и искать материал на крышу. Да мало ли у людей дел в мирное время! Или когда–нибудь будет в учебнике истории строчка «махновское движение потерпело поражение», и дальше параграф будет рассказывать о всяких там плавках стали в таком–то году, благодаря чему промышленность поднялась до такого и такого результата. Паше хотелось уютную индивидуальную могилку, с пристойным черным гранитным памятником, желательно из полированного гранита, с фотографией и любовно высаженными на могилке бархатцами. Но, похоже, даже такую мечту никто здесь выполнять не собирался.

Глина в шестой раз посмотрел на небо, чистое и ясное, как на переводной картинке. В дождь идти тяжелее, но и следов не видно. А сейчас стрельба вроде ближе стала. От вляпаемся под шрапнель, все поляжем. Пересидеть бы где–нибудь, в подвале или хлеву, хотя бы дня два. И контрики успокоятся, и со студентишкой вопрос решится, шо ж ты такой тяжелый. То не ест, се не ест, а весу – как в купце Федотове, который заходил в дверь боком и убил чекиста безменом. С одного удара убил, даже и не замахнулся как следует, за что и был расстрелян. И хробаки долго жрали жирное купеческое тело, радуясь такой удаче.

Вроде хутор, деревья невысокие, только чего–то дома за ними не видать, фундамент только да обломки хлева. Снарядом по ним жахнуло, что ли? Хорошо быть артиллеристом, шарах – и нету вражины, да не одной. И не слышно ничерта, они ж глухие все. А еще лучше дать шрапнелью по пехоте, хай не лезет, когда не просят. Може, хоть колодец там целый? Да и брюхо просит жратоньки, а нету, воды нахлебаюсь, обману.

Гуртовой тоже заметил остатки хутора, кивнул, свернул к чудом уцелевшей грушке. Стоял здесь когда–то хутор, месяц назад или год назад. Кто–то в нем жил, корову доил, с грушки тоненькой первого урожая ждал, винтовку под стрехой держал. А куда делся?

Бой шел на хуторе, добрый бой – один колодец остался, осколков снарядных в траве – хоть борщ с них вари, ворон на фундаменте сидит, перья чистит. А колодец – дохлятиной оттуда тянет. От паскуды! Ладно – хату порушили, убили кого–то, но колодец чем виноват? Сами ж потом и придете, по кругу. И кто ж такое изделал – непонятно, видно кто–то оборону держал. Только в голову почему–то полезла дурная байка Матвеева, мол, есть тут такое место, которое не всякому показывается. День ведь на дворе. А ворон сидит, глядит, будто лакированная цацка. Махновец положил товарища на землю, поднял самый большой снарядный осколок, запустил в птицу. Фух, каркнул и улетел. Если б эта сволота говорить стала, то Глина бы помер на месте. От страха.

Паша даже обрадовался остановке. Небо, по нему тучка плывет, на самовар похожа. Если голову повернуть, то пожарище видно. Обеда не предвидится, жалко. Хлопцы мат в три этажа гнут рядышком. Чего это с ними? А вот как же дальше идти? Им хорошо. Придется Глину все–таки попросить. Обидно, ничего ведь не получилось. Знал бы – антибиотиков пять кило с собой взял. Интересно, за кого выйдет замуж Зеленцова и будет ли драка на свадьбе, а то неудобно получилось. Да и подарок не пригодился, человек от сердца те фотокарточки отрывал, хотя для прогрессора в них не было ничего эротического. Просто две чересчур упитанные дамочки на плюшевых кушетках, насколько это можно разглядеть на некачественной черно–белой фотографии. Интересно, а как там Палий поживает? Контру рубит? Забор чинит? Самогоном наливается по самые уши? Или лежит на местном кладбище под грубо сколоченным деревянным крестом, с наспех вырезанным именем и датами жизни?

Глина перестал колупать веткой фундамент, все–таки брехло Матвеев, нет здесь никакой макитры с царскими червонцами, шо один бандит еще в турецкую войну закопал. Понятно, что калеке делать нечего, так он и рассказывает всякую дуристику. Если б тут клад был, так разве б его не нашли? Не пустыня ведь, людные места, даже железка есть. А на станциях бабки картоплю продают, вареную, с салом. Махновец тряхнул головой, подошел к мирно лежащему прогрессору.

– Давай, ворушись. Чи як?

Паша посмотрел на невысокого махновца снизу верх. А так и не скажешь, что он сильный, И штаны на левом колене драные, об камешек разодрал, когда из очередной балки наверх вылезал. Жаль, хорошие штаны, офицерские, не то, что мои брюки с латочкой на заду.

– Чи не можешь? Давай руку.

Неудобно даже. То дите сопливое, то недомерок на себе волокут. Хотя это у прогрессора рост – метр восемьдесят, а Глина еще и не то тянуть может. Кто три мешка сахара уволок и даже не почесался? Зато Воскобойникова потом нажарила липкого, хрустящего, приторного хвороста, на все село. Паша тогда храбро смолотил хорошую такую жменю жирного печенья, а гастрит даже и не вякнул. Хорошо было!

Вот и солнце уже к закату клонится. Остановился гуртовой, смотрит на идола каменного, что на кургане стоит. И скифов тех давно нет, а вождь их каменный стоит, на степь свою глядит мертвыми глазами. А от его ног – всадник едет, будто из камня выскочил, да за ним и другие подтягиваются, человек тридцать, не меньше.

Лось сидел и ждал. Это даже не еврейское счастье, когда именно на тебе заканчивается нужная марка сигарет, это хуже. Какого черта Шульгу понесло именно туда и именно тогда? Так и заикой стать можно – лежишь себе на девушке, стараешься, а потом поворачиваешь голову – и в дверях комнаты стоит не только жена дьяка, которая этой девушке мать, а и командир, лыбится совершенно змеиным образом, и держит эту жену дьяка за талию. Неудобно как. И перед девушкой, и перед дьяком, который махновцами ничего плохого не сделал. Это тебе не юнкер в юбке, это именно что мирное население. И перед местными тоже неудобно – то посуду перебьют, то собак им постреляли, теперь вот это. Дьяка в селе уважают, он же грамотный, и даже, кроме своих обязанностей, еще и фазы Луны считает, когда горох лучше сеять, когда – петрушку. И за себя стыдно – не матрос накокаиненый, не конник ужратый, а человек из культурной семьи, из просвещенного времени. А командиру не до того сейчас – приперлись какие–то солдаты, человек сорок. С погонами, заразы. И стали те погоны срывать! Ладно бы – красноармейцы! Нет, самые обыкновенные белогвардейцы, и не сопляки – за тридцать или под тридцать людям, войну с германцем прошли, опытные. Хорошо, Татарчук тоже бывший унтер – так он в госпитале с каким–то гавриком познакомился, тот честного служаку в анархиста–дезертира превратил. А эти вроде здоровые. И почему пришли да перешли? Что, малограмотный волыняк лучше кадрового офицера получается? Или что тогда?

А еще ж и свои проблемы – что будет с девушкой? Он же не хотел ничего плохого, не бил ее, не заставлял. И что будет с ним самим? Бить будут? Или Шульга сразу к стенке поставит? Он может, он Филимонова за реквизицию кобылы на месте уложил, кобылу обратно отвел, к хозяевам – мужик однорукий на крыльце, жена замученная, обед варит, и восемь детей ворота облепили, скотинку провожают. Так Лось же ничего ни у кого не забирал! Разве что кастрюлю с каким–то супом, но потом ведь отдал, когда суп съели. А оружия нет, забрали, вернее, сам наган отдал, как дурак. В дверь постучали, настойчиво.

– Заходите! – прогрессору очень захотелось домой. Или в Африку

Шульга стоял на пороге, выцветший, выгоревший, опасный. К нему даже загар не липнет, один в один – упырь.

– Шо делать будем?

Прогрессор икнул. Вопрос был слишком расплывчатым для однозначного ответа.

– С дезертирами?

– С ними я сам разберусь. С тобой шо делать? Спортил девку, дурне діло нехитре, а дальше як?

Прогрессор икнул второй раз. Может этот болотный солдат предъявить обвинения?

– А что думает ее мама?

Шульга фыркнул.

– Ее мама матюкается хуже матроса с Черноморского флоту, ну девка ж в теле, красивая, белая, гладкая, грамоте обучена – и таке нещасне, плюгаве, креста на нем нет, спортило, да еще и имя не наше.

Лось действительно креста не носил, да и крещеным не был. Но эпитеты были просто оскорбительными – он же не сифилитик какой.

– Я, между прочим, грамотный! Я, между прочим, на баяне играть умею! Я по макитрам не стреляю! Я деньги не пропиваю, как некоторые товарищи матросы, а коплю, на аккордеон хороший.

Шульга поковырял пальцем в ухе.

– Нашо тебе та гармошка?

– Вальсы играть.

Шульга хмыкнул. Он еще не забыл тот раз, когда вот это чучело дорвалось до чужой гармошки и поразило своими песнями всех слушателей. Если про атамана было еще терпимо, а про танковую бригаду – ну дуже жалостно, то все остальное даже Черноярова вогнало в краску.

– Ладно, – командир развернулся, вышел. До прогрессора донеслись бубнение оскорбленной матери и ответ – «та хороший хлопчик, хай будет».

Вот это и есть «без меня меня женили».

В принципе, даже хорошо – будет кто–то ждать, варить обед, стирать носки, впихивать в детей очень полезную овсяную кашу. Но надолго ли? Что может быть здесь? Тут красные, похоже, слабее, значит, другие стороны немного сильнее. И надо учитывать еще и соседей – насколько тут сильна Польша? И с кем будут воевать они? Венгрия, Чехия, Румыния – если верить Ильку, то эти страны хуже Польши. Германия тоже никуда не делась. Что тут может быть? Одна очень масштабная война или постоянные мелкие стычки? Не хочется ведь наплодить пушечного мяса, и смотреть на выцветшие групповые фотографии, вечно выискивая там своего. А если победят белые? Нет, среди них бывают и хорошие люди, как и среди любого другого массового движения – но что тогда будет? Ладно, коммунистов перевешают или там перестреляют, но ведь не одни коммунисты против белых пошли. Заболотный – вообще непонятно кто, не анархист, не коммунист, даже не монархист. Но белых рубит. И Шульга такой же, только менее образованный. Им тоже будет неприятно жить при победе золотопогонников, причем неприятно – это еще очень мягко сказано.

И от Паши никаких вестей. Плохо без мобильника. И как все эти попаданцы еще и двигали прогресс? После того безобразия, которое получилось с автоматами, Лось бы с большим удовольствием поговорил бы с бесконечными спасителями Российской Империи с глазу на глаз, с применением подручных средств типа – нож кухонный, кочерга раскаленная, вилка обыкновенная, четырехзубая. Да и, насколько прогрессор мог судить по своим товарищам, никто не собирался спасать ту империю. Даже такие, как Шульга, которые большую часть жизни прожили именно при царе–батюшке. И вчерашние дезертиры тоже как–то не боготворили погоны. И совершенно дикое ликование в селе после того, первого боя с Волчьей Сотней. Похоже, кто–то сильно переборщил с «народом–богоносцем» и «инстинктивной верностью крестьянина царю». Тут половина отряда – крестьяне, а не в погонах ходят. А про веру лучше было и не вспоминать – на церковь крестились только два униата, причем Илько перекрестился даже на мариупольскую синагогу, тоже ж церква. И не надо забывать товарища Каца, увлеченно кушающего сало. Причем он в этом нежном продукте разбирался и ел далеко не всякое, предпочитал белое и с прожилками мясными, да еще и шкурку срезал. А желтое, старое сало – презирал и скармливал вечно голодному Журборезу.

Кстати, где эту полосатую заразу носит? Прогрессор встал, оглядел комнату еще раз – ага, на столе ремень с кобурой лежит, из кобуры черная рукоятка выглядывает. Может, накладки себе сделать, чтоб в руке лежал удобнее, из какого–нибудь светлого дерева. Но для этого нужны дерево, деньги и кто–то, который сможет это сделать. Или и так сойдет, без накладок? А то еще быть кому–нибудь вроде Татарчука обязанным – спасибо, не надо. Он хоть и рукастый, но до печенок достанет. А посылать его как–то даже неприлично.

Журборез трудолюбиво и старательно ощипывал курицу, аккуратно складывая рябые перья в кучку. Рядом примостился немец Штосс, который точил специальный ножик–свинорез с белой ручкой и втолковывал жене дьяка все тонкости приготовления такого холодца, который варят именно в Саксонии. Штосса нимало не смущало то, что в Саксонии была разве что его бабушка, и там она никакого холодца не варила, потому что не из чего ей было варить, поэтому эта юная фрау вслед за своим голенастым мужем собралась и поехала в сытые, черноземные украинские степи. Там Штоссы наелись холодца от пуза и фрау внесла ценное дополнение – украшать петрушкой и фигурно вырезанной морковкой перед подачей на стол. Холодец – это еда праздничная, свинью не каждый день режут.

Что, прям сегодня жениться? Понятно, что война, артобстрел и все такое, но предупредить можно бы было! И где взять приличную одежду? В этом разве что людей пугать можно! Лось развернулся и вылетел из ворот так, будто за ним гналось пять злющих собак сразу.

Ярошенко занимался важным, но личным делом – мыл ноги в тазике. А командир еще возникал – зачем в отряде бабы, зачем в отряде бабы? И стирка регулярная, и сами бойцы чище стали, а отдельные граждане даже отмылись до природного цвета шевелюры, вот как сам Ярошенко. Хорошо он прибарахлился в Мариуполе – и панбархата рулон прихватил, и шторы крепдешиновые золотистого оттенка, и пиджак с карманами, и даже банку маринованных огурцов унес из магазина – не корысти ради, а для сравнения с домашним засолом.

– Шо стал, як в магазине? – махновец критически посмотрел в черную глубину тазика.

– Почти угадал. Можешь одолжить что–нибудь приличное? Пиджак или хоть брюки?

– Зачем? – Ярошенко вылил тазик куда–то в хозяйскую редиску, повернулся к собеседнику.

– Чтобы прилично выглядеть хотя бы час, на свадьбу иду.

– Дружкой?

– Бери выше, женихом.

Ярошенко заулыбался.

– А як это я заручины пропустил?

Прогрессор задумчиво почесался, по привычке щелкнул пальцами.

– Ну на свадьбу ты ведь все равно придешь. Только молчи, очень тебя прошу. А то от твоего репертуара мухи дохнут.

– Это хто ж там такой деликатный, як польское пирожное? Уже и петь нельзя?

– Невеста, теща, тесть. Ну дьяк здешний, его жена, и их дочка.

Махновец одобрительно присвистнул.

Лось тем временем все–таки нашел в узлах трофеев вполне пристойные серые брюки, у которых был один маленький недостаток – узковаты в талии, а по–простому – не застегивались. Ярошенко злорадно предложил вторые брюки, тоже серые, но в полосочку, пошитые, скорее всего, на какого–нибудь борца – туда можно было легко запихнуть троих молодых людей средней упитанности. При тщательном копошении в трофеях обнаружились казацкие штаны с лампасами. Лампасы были почему–то синими.

– Это чьи?

– На базаре купил. Лампасы вроде сибирские, это у Кайданова надо спрашивать, он их точно видел.

Прогрессор, уже не надеясь, вылез из брюк в полосочку и примерил очередную добычу. Гы! Как на него шитые! Ярошенко покрутил пальцем у виска, на чинного жениха из города, в пиджаке, с цветочком бумажным в петлице, в глаженых брюках и лаковых ботинках собеседник не походил. Еще и сапоги юфтевые себе отхватил. Черт с тобой, дарю. Лишь бы теща тебя кочергой не выгнала.

Из кухни дома дьяка уже приятно пахло жареным луком, Журборез ощипывал уже не курицу, а серого, невероятно жирного, гуся, из хлева доносилось задумчивое хрюканье – Татарчук и Штосс выбирали кандидатку на холодец из пятерых свиней, и чтоб самим вдоволь поесть, и чтоб дьяка не обидеть, может, свинья породистая или там брюхатая, такую в холодец нельзя. Возле тына Кайданов спорил с каким–то незнакомым дезертиром, что лучше– мясо или рыба?

– Колбаса, – заметил прогрессор.

Дезертир уставился на него.

– Я не понял, а разве есть пельмени с колбасой? – Кайданов глядел не менее удивленно.

Лось пожал плечами. Счастливчики, не ели они того, что в красивых пакетах продается, не страдали желудком от соевого фарша.

Вот ходят эти дезертиры по селу, ходят, как у себя дома. А насколько им доверять можно? Вдруг это нетривиальный шпионаж? Если махновцы в качестве шпионов засылают стариков, женщин, калек – то чего бы белогвардейцам, которые, между прочим, люди с высшим образованием, не заслать такой отряд шпионов? Как они подумать на старуху или торговку не могут, так и мы не подозреваем этих вот дезертиров – ну как же! Свои люди, сами сбросили ярмо царизма и пришли! И время удобно подгадали – точно ведь напьются, свадьба ведь. Но, с другой стороны – а командир же у нас тоже не вчерашний, тем более служил в царской армии. И Татарчук тоже не дурак, унтер, как–никак, причем он не стулья вышестоящим подавал, а кровью погоны выслужил, еще в японскую войну в армию попал. Но ведь и белогвардейцы тоже не пальцем деланные, тоже не одну войну прошли, в чинах, опять же, с высшим образованием многие. Но высшее образование – это не признак ума, Крысюк вот неграмотным был, а умный. На худой конец, всегда можно потравить их поганками, у нас есть сестра Наводнюка, она в этом деле разбирается. И Шульга из леса, тоже подскажет, как надо те грибочки готовить. Жутко дезертиры умирать будут, если они шпионы, конечно же.

И как это так неудачно получилось? Если бы командир пришел на пять минут позже, то… . Только чего это он так жену дьяка держал, будто обнимал? Хе–хе, а дьяк теперь рогатый! Но это событие свадьбу не отменяло. А жаль.

И Крысюк уже пронюхал, нацепил нечто цивильное вместо своей формы без погон, ну чисто тебе председатель колхоза Иван Иванович идет на заседание правления – пиджак, рубашка вместо гимнастерки его засаленной. И, если прогрессора не обманывает зрение, еще и галстук. Мда. Лось даже не мог сказать, чему удивился больше – тому, что Крысюк в кои–то веки выглядит прилично, а не как персонаж плаката «Селянин! Охороняй залізну дорогу!», или тому, что он, село необразованное, умеет завязывать галстук. О, и Кац погулять вышел. Главное – не посадить его рядом с тестем, а то вместо пьянки будет скандал на все село. Дьяку только спора с дарвинистом для полного счастья не хватало. Но Каца можно легко заткнуть пирогом. Или холодцом. Опять же, пьяный дарвинист – это не страшно, а вот пьяный униат – похуже. Кац ведь спокойный, бить никого не станет. А вот Гармаш – может. Но даже если его не приглашать, он все равно придет сам, да и неудобно так–то, он боец хороший, человек тоже неплохой. Еще надо учитывать людей Черноярова, они сами по себе, ударный отряд, даже флаг у них свой, корниловский трофейный переделали – надпись убрали, а к черепу с костями сбоку косу пририсовали, смерть получилась. Заболотный как эти художества увидел, так смеялся до икоты. И чего от этих разгвоздяев можно ожидать? А надо же еще учитывать, что село–то или у кого–то в тылу, или у кого–то на переднем крае фронта, в любой момент можно получить вражескую атаку на свою голову. И, если атака будет масштабной – село не удержим, так три отряда – это семьдесят–восемьдесят человек, местные могут дать еще человек двадцать, два пулемета, одна пушка и один артиллерист, ящик снарядов – шанс небольшой. И это если дезертиры не ударят в спину.

Прогрессор почесал в затылке. Лучше было думать о чем–нибудь другом, например, о холодце. Солнце уже неплохо так греет, логичнее было бы не варить, еще протухнет, но сказать такое в лицо гордой хозяйке – это изобретение нового способа самоубийства. Если жена готовит точно так же, как ее мама, то те брюки в полосочку скоро будут впору. Даже пирог с квашеной капустой, который прогрессор считал порчей капусты и переводом теста, был прекрасен. Еще будут жареные потроха в гусином смальце. Ну это пусть Кайданов ест, он такое любит. Еще вроде бы пирог с курицей должен быть, это должно быть вкусно. Куры здесь сытые, нежные, всякой гадости даже не нюхали. Еще дьяк недавно вытащил сетку, поймал пару приличных лещей, вот и Шульгу заткнем надолго, лещ костлявый, есть надо аккуратно, он и будет молчать. Вареники должны быть, вон, тот спорщик уже примазался помогать, тесто раскатывать. Ты смотри! Или голодный дезертир, или вправду помочь хочет, на ораву минимум в сорок человек еды наготовить – это работа трудоемкая, лишние руки пригодятся.

И жаль, что Паши поблизости нет, он вареники с картошкой уважает, да и подарок бы точно какой–нибудь сделал, я же ему подарил пресс–папье в виде русалки. Красивое малахитовое пресс–папье, русалка из реки выглядывает, на берег руками оперлась и смотрит. Хотя Зеленцову от такого подарка заметно перекосило. Да, русалка голая, но она же каменная, и высунулась только по пояс. И если уже на то пошло, она ведь мертвая. Хм, а может, ее от этого и перекосило? Может, это какая–то плохая примета? Хотя со здешними плохими приметами непонятно. Одни говорят, что нельзя ездить на вороном коне, убьют быстро, а другие – что у смерти конь белый, белого коня можно только в телегу запрягать, а под седло – ни–ни, смерть всадника заберет при первой же возможности. А Крысюк над такими разговорами посмеялся, а потом и сказал – вы шо? Чужая Молодица пешком ходит, и рассказал, что перед наступлением, еще в первую войну с германцем, ротный Терещенко подвез якусь молодичку, худую, бледную, и одежда неприметная, на телеге с припасами, довез, она слезла – и пропала, а сено, где она сидела – не примятое! Ротного на следующий день и убило.

Одни говорят, что на молодой месяц смотреть нельзя, зубы выпадут, а другие себе зубы на молодой месяц заговаривают. Шульга тоже молчал–молчал и выдал, как в селе свадьба пропала, а в соседнем лесу волки появились, большая стая. Одного застрелили, ободрали – а у него кости людские, потроха людские. Это жениху невеста под порог ремешок с узелками подкинула и его вперед пустила. И главное, он так рассказывает, что не поймешь – это выдумка или реальный случай? А уточнять – страшно.

И Бондаренко уже сменился с поста, спокойно идет по улице, это хорошо. Хотя он даже на пожар бежать не станет, у человека непрошибаемый характер. Но если бы он что–то заметил, он бы точно не стал разговаривать с теткой Явдохой. Интересно, он еще не нашел мотор? Авиация – это ж хорошо, и разведка, и перевозка грузов, и бомбежка. А как можно самолеты размалевать! Чтоб у вражеских летчиков голова закружилась. Но мечты мечтами, а не мешало бы найти невесту, и может, чем–то ей помочь, пирог защипывать, к примеру, а то неудобно получается – как повод дать, так вместе, а готовить – так она одна. Да и начинки перепадет, вдруг пересолили? Прогрессор старательно обошел лужу, еще раз посмотрел под ноги, и направился к дому дьяка.

Перед кухней три разномастные кошки ели рыбьи кишки, урча и шевеля хвостами. А в открытый дверной проем был частично виден Кац, и он не только рассказывал жене дьяка последние тенденции в приказах Деникина и чем это будет грозить в случае его победы, но и старательно крутил ручку допотопной мясорубки. Фаршированная рыба – это вкусно, жаль только, что не щука, щука к такому блюду больше подходит. Жена дьяка обернулась, встретилась взглядом с почти что зятем.

– Вам помочь не нужно? – Лось отчаянно старался понравиться будущей теще.

– Нет, не нужно. Мясорубку уже крутят.

Кажется, она не в настроении. Вот мы пойдем брать, скажем, Житомир, а дочери устроят вырванные годы. Надо что–то делать, и быстро. В обоз жену пристроить? Но она ведь не Лизавета, к тяготам походной жизни не привыкла, и не сестра Наводнюка, которой идти некуда. Дом есть, хозяйство тоже солидное, такое не бросишь ради мировой анархии. Да, Крысюк притащил жену в отряд, но у него были причины – разгром хозяйства и плохое отношение белогвардейцев. А тут что делать? Тем более – родители из духовного сословия, может, и не тронут. Может. А если пьяным солдатам что–нибудь в голову взбредет? Это ж не митрополит, а обычный дьяк. Да еще и махновцам помогал. И прогрессор не был уверен. Тот, длинный, рассказывал, что на Кубани, перед еще той войной, казаки священника из станицы выгнали, проповедь не понравилась. А если шкуровцы придут? Или Дикая Дивизия? Они ж все село спалят, с превеликим удовольствием. И чего у них такая любовь к волкам? Тупые блохастые твари, шею повернуть не могут, болеют бешенством, жрут чужой скот, разве что в любви верны. Василенко рассказывал, как стадо коров волка насмерть забодало и растоптало, он сам тогда еще сопляком был, пастушил. Кони дикие тоже от волков отбиться могут. Кайданов рассказывал, как в степи на волка охотятся – верхом, с нагайкой. Чвак по черепу – и у тебя будет красивый ковер. Или шуба, а хвостом можно пыль с полок обметать. А они волчью голову на знамени рисуют.

– А можно поговорить с вашей дочерью?

Жена дьяка отвлеклась от запихивания начинки в рыбью кожу, смерила прогрессора взглядом.

– Это как понимать? Поджал хвост?

– Кто? Я?! – Лось много чего успел сделать – убивал людей, пил самогон, агитировал и экспроприировал, но альфонсом не был.

Жена дьяка попятилась. Кац поднял голову от мясорубки, улыбнулся плотоядно.

– Я бы хотел выяснить у нее некоторые детали нашей совместной жизни, а точнее – сможет ли она следовать за нами? Потому что я не уверен в благородстве врагов.

Будущая теща заметно побледнела. Если Шульга мирное население не обижал и даже извинился за фураж, то красные не будут церемониться с духовным сословием, а белые – с родственниками махновского бандита. И отказать этому поганцу, выряженному под казака, с наганом на боку, уже было невозможно.

– А ты вообще кто? – жена дьяка крутила между пальцев дешевые коралловые бусы,

красно–кирпичные, будто они ее душили.

– Был студентом, – вздохнул прогрессор, – я даже на пишущей машинке печатать умею.

– Хоть грамотный, – вздохнула жена дьяка и наконец–то пропустила будущего зятя в дом, – а дорогу ты и сам знаешь.

Почти что жена трудолюбиво вышивала полотенце. Это хорошо и даже эстетично, будет чем стену украсить. Но взгляд у нее был такой же недобрый. Прогрессор почему–то вспомнил Ворона.

– Я твою фамилию брать не буду.

– Правильно! Меня и так в школе дразнили, – Лось понял, что беспокоиться было надо совсем не про отношения матери и дочери. А ничего у нее комнатка, покрывальце на кровати фабричное, тут такие кружева не делают, но вот рушники были явно не в Китае сделанными. Это ж сколько она сидела? Любой музей такую красоту с руками оторвет и золотом заплатит.

– А ты кто?

Они что, сговорились?

– Был студентом.

– А кем бы стал? – в голосе почти что жены появился интерес.

– Счетоводом, – и прогрессор в сто сороковой раз проклял тот момент, когда послушался и подал документы не на бухгалтера. Надо было настоять на своем! Хорошая ведь профессия, тихая, денежная, спокойная, и все равно за компьютером сидеть! Нет, послушался, вспомнил, как в детстве на перфокартах рисовал, и как отцу на работу аж двести восемьдесят шестой, с цветным монитором поставили. То–то радости было!

– Городской, ручки пачкать не хочешь.

Прогрессор посмотрел на свои руки – да, по меркам обеспеченного горожанина двадцать первого века они были грязными. С новыми мозолями, уже не только от клавиатуры, мышки и шариковой ручки, с новыми шрамами – это Крысюк по сорок раз заставлял собирать и разбирать пулемет, когда понял, что ему достался сугубо штатский человек в напарники. Вот и распорол палец какой–то деталью, причем уже на последнем этапе сборки. Крысюк тогда задумчиво так на него посмотрел.

– Так и ты тоже не буряки под дождем сапаешь.

Почти что жена царственно пожала плечами и вернулась к вышивке.

– Я думаю, что в случае нашего отступления из села тебе будет безопаснее пойти с нами, в обоз. Там уже есть женщины, так что скучно тебе не будет. Приличные женщины, главным образом стирают и готовят.

– Главным образом? – такую интонацию Лось уже слышал. Вот когда в Мариуполе одного умника за грабеж расстреляли, с ним также разговаривали, вроде бы спокойно и даже негромко.

– Ну Крысючка же замужняя. Никто ее не лапает, мужа боятся.

– У меня хозяйство.

– У Крысючки тоже и свиньи были, и хата была, и родители были, пока белые то село не заняли.

– Уйди.

Прогрессор вышел. Хоть бы не обиделась. И так махновцы в селе, и так страшно, а он еще и добивает. Но он же не лжет. И ничего предосудительного не предлагал, просто сказал, как оно обстоит на самом деле. И ведь ее тоже можно понять – бросать всю свою жизнь на ветер, общаться с малоприятными людьми, да и мало ли кто в отряд еще придет? В дезертирах особой куртуазности не наблюдалось, от людей Черноярова можно было ожидать чего угодно, да и Шульга тоже еще не прочь скакнуть в гречку. И кто ж это сказал, что при царе крестьяне вели себя праведно? Ладно – сейчас война, но Ларионов же не вчера родился. И Ковалев – тоже. Разные они люди, только вот оба – байстрюки, семибатьковы сыновья. Верховцев – конокрад, причем очень опытный, у цыган может лошадь увести. А за сорок человеку и не скажешь по нему, кто – тихенький, незаметный, вежливый, и даже семейный – у него в Мариуполе жена и три маленьких поганца подрастают, и даже свадебная фотография есть, все чин по чину. И чем занимался Шульга у себя дома, кроме того, что сажал картошку? Лось не хотел ответа на этот вопрос, но ответ напрашивался сам. Один Илько чист и невинен, хотя бес его знает, Карпаты высокие, там леса темные, пропасти глубокие, реки бурные. И он же тоже отец семейства, фотографию показывал – женщина толстая, на руках – младенец в пеленках, и второй маленький Гармаш за мамин подол уцепился. Комедия абсурда, а не жизнь.

Вот по улице всадник едет, судя по фасону штанов – Василенко, и китель вроде бы его. Интересно, куда это он собрался? В дозор или в разведку? И куда, хотелось бы знать, делся Ярчук? Нет уже две недели человека. Может, его кто–нибудь застрелил? Или он, скажем, утонул в Черном Море и выели ему мяконькие глаза голодные черноморские бычки? Или дезертировал? Если он действительно дезертировал, то Клавде будет очень обидно. Тогда непонятно, почему же он подарил ей шубу – чтобы не обременять себя лишними вещами ли действительно в порыве чувств? И ведь он же ей не первый раз подарки делал – шаль, анатомический атлас, лисья шуба. А ведь Ярчук за копеечку не только удавится, но и другого удавит, шаль дорогущая, шелковая, шуба тоже не из собак крашеных пошита, разве что атлас ему не нужен был, но зато порадовал пассию. Хорошо, если мыслить логически, к кому он мог податься? К белым? К петлюровцам Ярчук пойти не мог, потому что не признавал их идеологии, говорил, что все это австрияки выдумали, нет никакой Украины, за что и получал от Заболотного, и словами, с приведением цитат из Карамзина, и кулаками, пришлось их водой разливать. К красным? – Ага, они только и ждут человека, у которого никогда не было революционных стремлений, а было стремление жить с максимальным комфортом. Он себе отхватил солидный шматок земли, перестроил родительскую хату, стекла в окна вставил, дверь новую, крышу черепичную, как у немцев–колонистов, развел шикарный огород. А куда он поехал? – Именно на территорию белых, Одессу ведь еще взять надо. Получается, что абстрактная идея ему дороже конкретной женщины. Он что, думает, что его пощадит белогвардейский вариант ЧК? Надо спросить у кого–нибудь, как они у белых называются, а то зря людей обидел, чекистами обозвал. Хотя они тоже не тульские пряники с повидлом. Или здесь нет таких пряников? Надо подумать, здесь нет и не было царевича Алексея, которому повезло, Буденного, Ворошилова, конфет монпансье, вернее, конфеты есть, но называются «московские», Луганской области, хотя город есть, по селам полно коней специфической масти – гнедые или серые, и по хребту – черный ремень, тарпанная порода. Прогрессор готов был съесть правый сапог, без разницы, чей, что такой породы в его родном мире не было. Слово знакомое, но такой породы не было, прогрессор в детстве зачитывался дедушкиным атласом коневодства. И там было четко написано, что тарпан – это вымершая дикая лошадь, а масть такая же, как и у местных коников. А животные хорошие, выносливые, злые, быстрые, Да, на рысаков не похожи, но красота в жизни не главное. Василенко такого за карбованец купил и не нарадуется. А вот Троцкий, к сожалению, был. И Деникин был. А в Сибири, если верить дезертиру Онуфриеву, хозяйничал вовсе не Колчак, а генерал Пепел или как–то так. И этот малопонятный генерал вовсе не был сторонником восстановления Российской Империи. Но черт с ней, с Сибирью, она далеко, там сами разберутся.

Как понимать, хоть и через Ковалева, которому дружок сказал, а дружку шурин сказал, а сестра того шурина видела хвост коня Рябовола, что Кубань – Кубань! разорвала договор с Деникиным и подняла старый–старый, времен атамана Головатого, малиновый флаг. Флаг Войска Запорожского, лыцарей степных. И Рябовол заключил союз с Петлюрой. Надо пойти сказать Заболотному, вот обрадуется наш запорожец недобитый, он поздно родился, ему бы чайки на Стамбул водить, Кафу жечь. А дезертир Мышкин, который гренадерского роста, что–то плел про круг, но поскольку Мышкин отмечал начало своей новой, вольной жизни, то ничего вразумительнее радостного мата и заверений, что с Дону теперя выдачи нету! понять не удалось. Надо бы ему с командиром поговорить, и не с нашим, а таким, который за батькиной тачанкой едет. Но для начала Мышкину надо протрезветь или хоть заткнуться! Это где такой черный ворон летает, что руку с кольцом жене убитого принес? Это даже хуже того, что обычно затягивает после второго стакана Игнатов, а затягивал Игнатов какой–то странный вариант Варшавянки, с черным знаменем борьбы и войной против тиранов.

Лось тряхнул головой, да, стрижка бы очень не помешала, чуб уже в глаза лезет, ходишь, головой мотаешь, как упряжная лошадь. А кто это навстречу идет, одежда странная. Ой. Это дьяк собственной персоной. А знает ли он про то, что его дочь выходит замуж?

Дьяк, будто читая мысли, внимательно, словно покупал на базаре лошадь, посмотрел на прогрессора.

– Не понимаю я женский пол. Почему из всех хлопцев моя Варвара хочет именно такого худого мужа? Или ты один неженатый?

– Неженатый, неженатый. А Варвара ваша экономная, худой много не съест.

Дьяк только вздохнул.

– Я тебе не угрожаю, сынок. Я тебя предупреждаю. Поднимешь руку на мою дочь – я тебя убью. Из–под земли достану.

Лось похолодел, хоть солнце уже грело вовсю. Тем более он не бил женщин.

– Понял, – выдавил прогрессор.

Дьяк хмыкнул.

– А ты мне скажи, что она с лещами сделала? Из них юшка вкусная выходит.

– Ваша жена их нафаршировала.

– А то як? – Василенко оторвался от забора, очень заинтересовавшись.

– Вкусно будет. И главное – без костей!

– Так не бувае, шоб лещ – да без костей.

– Бывает. У Каца спроси, он фаршированную рыбу обожает.

– Леща– не фаршрыуют, чи як ты там сказав. Леща – жарят.

– Приходи, попробуешь.

– А шо, ты такой бедный, шо один лещ будет?

Дьяк возмущенно засопел.

– И холодец будет, и пироги будут, и потроха будут, и мясо будет, – Лось не понимал, то ли Василенко издевается, то ли действительно такой дурной.

– Я не поняв, ты женишься?

Лось только руками развел.

– Не успел убежать. Понятно. Я так само.

Личная жизнь товарища прогрессора никогда не интересовала. Тем более, пора было уже и гулянку начинать, за полдень солнце перевалило, вечереет.

Хлопцы стягивались к дому дьяка нестройной, пестрой, потрепанной толпой. Кайданова среди них не было. Крысюк пришел вместе с женой, а вот Кайданова не было. Чего это он? Из–за пельменей обиделся? О, Григоренко пришел. Причесался, даже чем–то лохмы свои пригладил. И Штосс пришел, в исключительно не идущем ему чесучевом костюме и с сильным запахом одеколона «Фиалочка». Кац уже тут, Илько тоже по улице идет, выглаженный, шапку на ухо сбил. Жаль, Заболотного нет. Вот Ковалев–байстрюк вышагивает, курткой кожаной рипит, как самокатчик. Интересно, он на запахи пришел или поздравить догадается. И местные идут, тоже из сундуков повытаскивали всякое–разное. Татарчук пришел, глядит злобно, как и всегда. О! И командир себе идет. Сапоги почистил, френч трофейный напялил, портупея лаковая – прямо офицер. И Лизавета во главе женской части отряда шествует. Как мило с их стороны. И не устроит ли моя жена мне за таких гостей скандал?

Все. Отступать некуда. Варвара с мамой под руку вышла. И Шульга тоже нервничает – беда в селе с церковью, спалили во время боя, негде обвенчаться. Вот и пришлось командиру браком сочетать.

– Кто–то против того, чтобы вот эти двое сочетались законным брачным союзом?

Молчат люди. Молчит дьяк. Молчит дьякова жена. Разве что Кац икает.

– Хочет ли жених сочетаться браком с Варварой Матвеевной Кравченко?

Лось облизнулся, сглотнул.

– Хочу. Обижать не буду, бить не стану, денег не пропиваю.

– Хочет ли невеста сочетаться браком с Лосем Вадимом Григорьевичем? Фамилию менять не обязательно.

– Да, – невеста глядела с вызовом, как пулеметчик на вражескую конницу.

– Вот и хорошо. Живите себе и плодитесь.

Холодец смели за две минуты, чуть ли не урча. И леща – тоже. Жена дьяка просто млела от признания ее готовки. Лось мрачно глядел в стакан. Он рассчитывал на подарки, но, похоже, тут этой традиции не знали. А так хотелось аккордеон в личное пользование, или хоть гранату дополнительную. Нет, сидят, жуют. Да и пьют не все – Крысюк вынул галстук из соленых огурцов, стряхнул кусочек лука, взял себе кусок пирога. А вот второй раз себе не наливал, так, губы смачивает, а стакан у него как был полный, так и остался. И Шульга сидит, как швабру проглотил, жует кусок леща, а самогон свой не трогает. Вот тебе и свадьба. И возле тачанки с максимом четверо стоят, не курят даже, а льюис свой командир на коленях умостил, к великому ужасу жены дьяка. Один Василенко радостно чавкает да интересуется, как этих лещей готовили. В уголочке примостился софический мистик Сташевский и ест помидоры соленые, как в последний раз. Прогрессор налил себе еще, закусывать не стал.

– Эй, а как же это, брачная ночь? – влез не в свое дело Штосс.

– Они уже, – пробурчала жена дьяка, – хай пьет, скотина.

Самогон плюхнулся в желудок, прогрессор шмыгнул носом и налил себе в третий раз. Вот так вот, никому он не нужен, никто за него не заступился. Даже Крысюк – и тот молчит, потроха жареные ест. И жена внимания не обратила, обсуждает с Лизаветой фасоны платьев из трофейного модного журнала. Сташевский жалобным голосочком затянул «Солнце всходит и заходит». Очень уместно. Ну и черт с ним. От лещей остались одна голова и один хвост, даже без мясистой части.

– Хороша така рыбка, – сыто икнул Василенко.

Кац поставил кружку, глянул в окно. Нет, все чисто. Никто ни в кого гранатами не бросается и из винтовок не палит. Зря все–таки Шульга притащил пулемет. Кац грустно посмотрел на сидящую рядом Крысючку. Нет смысла. Муж ее трезвый, да и рядом сидит, капустой ее напихивает, как лютеранского гуся на праздники.

Прогрессор потянулся за самогоном в четвертый раз и очень удачно вывернул капусту себе на штаны, да еще и миску расколотил.

Илько только руками развел. Ну не бить же человека на собственной свадьбе.

Григоренко затянул нечто препохабное, к великой радости гостей. Дьяк принял буряковый оттенок и стал медленно вставать из–за стола.

– Тихо, тихо, – Шульга ухватил оскорбленного отца за рукав, – он дальше не знает, щас пойдет спать.

– От послал Бог зятя – уже напился и под стол ляпнулся!

Шульга заглянул под стол – так и есть. А тарелка у этого нещастья чистая, в том смысле, шо он так ничего и не ел. Не, понятно, шо он с городу, но все равно якийсь трехнутый. Надо его где–нибудь спать положить, на бок, а утром хай его жинка убивает. И нашо Крысюку такое? Взял бы себе вторым номером того же Ярошенка, из него кавалерист– як собака на заборе.

– То мы пойдем? Нам, знаете ли, воевать надо.

Прогрессор долго соображал, почему ему так плохо и где он находится. Где – оказалось понятно при тыкании пальцем – сено. Лось разлепил правый глаз – сарай, в углу грабли стоят, а он в этом сарае лежит, на сене. Кто–то стог разворошил да его устроил. А вот почему так плохо? Прогрессор попытался плюнуть, не вышло. Нет, наган в кобуре, кобура на ремне, значит – не под арестом. В дверь сарая постучались и сразу же распахнули – Сташевский. Свеж и бодр, аж тошнит.

– Алкоголь наносит непоправимый вред ментальному телу.

Прогрессор со второй попытки встал на ноги. С утра выслушивать всякие метафизические бредни. Сынок, ты хоть бриться начни. Сташевский развернулся и вышел, задрав голову. Он что, к командиру ведет? Придется.

Шульга сидел на крыльце, грелся на солнце и тоже чувствовал себя возмутительно хорошо.

– Явился, не запылился. Якась у нее самогонка странная, я не пил, но люди кажут.

Лось понял, что командир– это не самое страшное. Впереди еще знакомство с тещей и тестем. А товарищи повстанцы – собаки необразованные и свиньи, хоть бы спичек коробок подарили. И какая падла увела мой кисет?

Махновец лениво открыл дверь, ткнул пальцем.

– Отам, на столе кисляк стоит, в белом глечике. Иди, лечись, студент.

Лось бы много чего сказал, да, он был студентом, но в устах командира это слово звучало оскорбительно. Но кисляк – это вещь, особенно если в глечик мухи не попали. Нет, тряпочкой прикрыт. Фух, сразу легче стало.

В кухню кто–то заглянул и сразу же выскочил назад. Дети хозяйские, скорее всего, вон как побежали.

– Ну шо?

Прогрессор икнул.

– По сравнению с моей жинкой дячиха – ангел. Эта обругает да забудет, а моя не

ругает, но жилы тянет, шо той кат.

Надо же, жалеет.

– Так ты остаешься или – Шульга показал куда–то в степь.

– А что, я кому–то нужен?

Краснеть Шульга не умел, и это его выручало не один раз. Хозяйская дочка вместо выпаса гусей остановилась послушать, а чего те двое балакают? Чи будут они из села выступать все или кого–то оставят? А то опять хату спалят, токо–токо отстроили после красных, и всех гусей поедят и курей.

– Нужен. Грамотные есть, хоть черпай, а ты птица редкая, вроде бляхи на уздечке. И без блях можно, но с ними лучше.

Мда. То ли похвалил, то ли обругал. Ну хоть не выгоняет. И Гармаш по улице идет, рукой махнул, здоровается. Не такая и плохая жизнь после кисляка, хоть и жмоты они редкие.

– Ты шось про аккордеон казав? Я не спец, то тебе к Штоссу надо. Он из дозора вернется – вот его и спрашивай, где взять.

Хитрый. Выкрутился.

– Как положение на фронте? – черт! Дите у тына застыло, гуси по огороду разбрелись. Она ж по всему селу раззвонит.

– Елисаветград держим, Гуляйполе держим. Матюшенко вроде бы идет в рейд через Днепр, бить краснюков.

– А шо в Елисаветграде? – пискнуло дите.

– Патронный завод. Маруся, точно до нас не хочешь? Будет у нас своя Никифорова! Будешь с нагана стрелять по кадетам.

– Я с пушки хочу, шрапнелью. Тоды больше кадетов положить можна, – Маруся застенчиво поковырялась в носу.

Прогрессор ужаснулся. Ну и времена! Ну и дети! Она ж не шутит, не играет. От горшка два вершка, косичка – мышиный хвостик, платьице из занавески, в цветочки. В куклы ей играть надо, а не рассуждать, из чего по кадетам стрелять. Гуси себе в кучу сбились, травку щиплют. Жирные, вальяжные.

– А у Матюшенка людей много? Фронт не прорвут?

– Не, он на том берегу еще людей наберет, тамошних. Я б сам пошел, може, домой бы заглянул.

– А вы откуда?

– С Волыни.

– То де Луцкое наступление было?

Шульга кивнул.

– Там будет дуже добрый урожай, и не один год.

– И не кажи. Столько народу зря положили.

Шульга поглядел на прогрессора.

– Иди себе, шо стал? Только солому из башки вытряхни.

Лось икнул еще раз. Да теперь им можно было пугать кого–нибудь нежного и неприспособленного, например, редактора белогвардейской газеты в Евпатории. Хорошо еще, одежда более–менее в порядке. Прогрессор расчесался пальцами, посмотрелся в лужу. Как был бандит, так и остался.

Возле дома стояла жена дьяка, возле нее крутилась серая кошка. Из сарая доносились ругань и ржание. Лось заглянул – все понятно, Прокопенко дает кобыле какую–то ветеринарную гадость, заливает в глотку из бутылки, а дьяк и Кац удерживают животное в нужной для вливания позе.

– Если и это не поможет, то надо резать, – Прокопенко слез с табуретки.

– Та она ж молодая! Пашет – лучше трактора! – дьяк был обляпан чем–то зеленым. Прокопенко выглядел не лучше, на него этого зеленого попало больше, гораздо больше.

– А она хоть каплю выпила?

– Обижаете, панотче. Там, – махновец потряс пустой бутылкой, – три дозы было.

– А шо ж она так отплевывалась?

– Мабуть, слабительное невкусное. Я не пробовал, так шо не знаю.

– Так ей же можно было касторки дать!

– Угробили б кобылу. Животным касторку нельзя, то для них страшный яд, – Прокопенко скинул пиджак, огорченно плюнул. Кац отпустил веревку, вышел из сарая.

– Еще вчера хотел сказать – у меня Голем заскучал.

– Хто?

– Мерин мой, зовут его так, потому что здоровый и тупой.

– Как это заскучал? Он что, перестал жрать? Пить? Или, боже збав, гадить?

– Тьху! Жрет и пьет за троих, гадил сегодня утром, после завтрака. Просто заскучал.

Прокопенко мученически возвел глаза к небу.

– Ну это ж лошадь! Он говорить не умеет. Як я знаю, шо он заскучал? А он у тебя как ходит?

– Ногами, – Кац не понял вопроса.

– Да знаю, шо не на руках. Он все ноги ставит? Показывай, в общем.

Лось провел товарищей долгим взглядом. Ему б их проблемы! Жена дьяка тяжело вздохнула, глянула на зятя.

– А еще грамотный! Похмеляться пришел?

– Не имею такой привычки.

– Что, и холодец мой тебе не по вкусу?

– Я первый раз в жизни женился! И страшно было – вдруг командир стрельнет?

– Прям–таки первый.

– Ну да. Денег нет, дома нет, работы нет, сидишь на лекции, голодный и холодный. А девушки любят богатеньких, у которых собственное авто и шинель на бобровом меху, – прогрессор удачно вспомнил прочитанного в детстве Гиляровского.

– Прокатиться бы в авто, – жена дьяка мечтательно прикрыла глаз.

– Я ездил. Тачанка лучше, не так трясет.

Дверь открылась, мягко и бесшумно. Во двор, с деловым выражением лица, вышла жена, с корзинкой в руках.

– И где это нас носило?

– Командир вызвал.

– И надо было вчера бить мою любимую макитрочку?

– Я случайно.

– Завтракать будешь?

– Нет, – кисляк только угнездился в желудке, а добавлять к нему еще какую–нибудь еду прогрессор боялся.

– От я казала, что не надо доливать в самогон денатурат.

Прогрессор тихо порадовался, что теща не додумалась, для пикантности, добавлять в самогон стрихнин. Куры радостно кудахтали и не менее радостно клевали корм, просо, что ли. По улице прошел Томашевский, которому на этот раз не повезло с картами, но штаны он все–таки оставил. И шашку свою, кривую, азиатскую – тоже. Это кто ж такой жадный, что на его одежду польстился? Штиблеты еле держатся, свитка латаная, а гимнастерку проще сжечь, чем отстирать. Нет, с грязью зимой теплее, но сейчас уже не зима, можно и в речке сполоснуться, а то корчит из себя дикого индейца. А на индейца он действительно похож, натуральная монголоидная рожа, как в учебнике биологии. А на кого может быть похож человек, если у него в семье женились не то на якутках, не то на бурятках? Хотя женились – это громко сказано, дедушка–каторжник родом из Царства Польского, убивец и грабитель, удрал, долго прятался, потом угнал коня чубарой масти и девушку из сибирских людей. А сын этого грабителя тоже себе нашел спутницу жизни похожим образом. А вот уже этот Томашевский решил перебраться южнее, да и то не сам, сначала мобилизовали бедолагу, а потом, уже после германского фронта, он и прибился к махновцам. Тепло, хорошо, сытно. Только строганину никто не ест.

А вот и наша полосатая заразонька, с кольцом колбасы в руках. Какую вдову он объедает на этот раз? И если это Степаниха, у которой хата бляхой крыта, то вдова ли она? Если у нее муж без вести пропал еще на первой германской, то он вполне может прийти, а до войны этот самый муж был каталой на литейном заводе, и работал за двоих. Конечно, его могло в клочья порвать снарядом, он мог умереть в плену от тифа, быть убитым при попытке побега или жить себе где–нибудь с симпатичной немкой. Но в жизни чаще всего случаются непредсказуемые вещи. Вот чего того же Журбореза на флот призвали? Он плавает, как топор. Ему бы в пехоту какую–нибудь, а то – в бедную Дунайскую флотилию засунули.

И Кайданов во дворе, стругает доски. Хоть бы не на гроб. Нет, это он сеновал чинит. Надо же, какой полезный. Это в Виннице все такие рукастые или он хочет помочь? Клавдя тоже вышла, воздухом подышать. Чего бы ей на солнце не погреться? Погода ведь хорошая, прямо жить хочется.

Эй, эй, это еще что за тип? Кто–то новый, да и под почетным эскортом – по бокам от него Мартыненко и Сотников едут. Это ж у кого такая форма, без звездочек и без погон? Да его и не какие–нибудь там сопляки от сохи оторванные, сопровождают, а рубаки дайбоже рядом едут. Лось развернулся и быстро пошел поближе к пулемету. В случае чего – хоть затвор выну да в колодец кинуть успею.

Шульга сидел в хате старосты, чистил один из револьверов, заботливо подстелив какую–то тряпочку. Тачанка, без коней, стояла возле зарослей крыжовника. Крысюк лениво обсуждал со старостой, какой сорт крыжовника лучше на варенье, а какой меньше ест всякая шестиногая погань.

– Шо бежишь?

– Похоже, у нас гости, – прогрессор влез на свое место, да, подушечку не мешало бы взбить.

– Яки гости? – Шульга, с кольтом в руке, выглянул из двери.

– Справа – Мартыненко, слева – Сотников, а посередине – кто–то вооруженный, в форме. Видно, что не наш. У него еще конь рыжий.

– Как то – не наш?

– Форма незнакомая, и фуражка такая, как конфедератка.

– Как шо?

– Ну квадратная, и козырек длинный.

– Тю. Такая фуражка – то петлюровка.

– Какая–то у них форма бедноватая, хаки, и погон нет.

– Они добре режут кадетов и подпалили хвоста красным, шо тебе еще надо?

Лось в петлюровцах не разбирался, слышал только странную фразу про еврейский боевой курень, над которой дико хохотал Мартыненко. Кац тогда задумчиво достал свой смит, почесал стволом спину и невинно спросил, покрутив смит на пальце, что ж тут смешного. Мартыненко сразу успокоился и стал уверять всех остальных собутыльников, что он сионист, и даже может купить Кацу билет в Палестину. Кац билета не захотел.

И если приехал такой важный товарищ или как там петлюровцев называть надо, то это хороший знак. А Шульга, в случае чего, хорошо стреляет. А его в хату не пригласили. Ну и ладно, у меня и без вас дел полно, подстричься надо, да и шею вымыть не мешало бы. Прогрессор подозрительно глянул на Сотникова, который уже успел выцыганить самокрутку. Ну его. Надо бы к тестю зайти, может, у него под столом кисет валяется.

Кайданов уже заколотил дыру в сарае, разговаривает с Клавдей и вдобавок ее за руку держит. Хмм. Это как понимать – как ухаживание или как наглость? Ведь неизвестно, перешел ли Ярчук к белым. Интересно, если нет, то кто победит, если эти двое все же будут драться кулаками, а не устроят перестрелку на главной сельской улице? Прогрессор бы поставил на ездового, Кайданов хоть и не сильно высокий да плечистый, зато выносливый и боль хорошо переносит.

А это еще что за друг бездомных кошек? Так и есть, Костенко идет с рыбалки, а за ним бегут все коты, которые только есть в селе, и мяукают на разные голоса. Паша бы нашел с этой глухой тетерей, бывшим бомбардир–наводчиком царской армии, общий язык. Интересно, на что Костенко ловил? Может, он удочку для вида прихватил, а глушил бедных окуней гранатой? И так боеприпасов мало, а он ради своего желудка жизнью рискует. И ведь он сам постоянно выступает против стрельбы по посуде или курам. От же люди бывают противные. Интересно, а за что он комиссованный? Хоть артиллерист, но не особо он и глухой, свист хорошо слышит, к примеру, да не в два пальца, лихой–бандитский, а просто посвистывание. Или он попросту бумаги фальшивые выправил да в тыл и смылся? К махновцам ведь без разговоров пошел. Но ведь комиссуют не только по глухоте, контузии или увечью. Так, с ним лучше из одного котелка не есть, туберкулез – болезнь заразная и опасная. Или у него еще что–нибудь, с изящным названием. И получить люэс гораздо обиднее. Костенко выудил трех окуней из ведра, кинул котам.

Как и следовало ожидать, кисета под столом не оказалось, тем более дьяк не курил. Но не пора ли бы смениться Штоссу? Сейчас уже ближе к полудню, а его до сих пор нет. Столько народу, а как на посту стоять, так вечно Штосс. О, а вот и Ковалев. Видно, он свою кожанку только по праздникам одевает. Коня седлает. А чего это у тебя из кармана выпало, когда ты седло на конскую спину клал? Прогрессор шагнул к коновязи. Мой кисет. Здрассте! Ты ж не куришь. Так что гони назад.

Ковалев молча отвязал коня, сунул ногу в стремя.

– Куда собрался?

– Сено красть! – махновец взгромоздился в седло. Чалый недовольно прижал уши.

– А куда ты сено положишь?

Ковалев прыснул.

– Да немчуру менять еду. Сколько раз тебе казать – нельзя спрашивать, куда едешь. Удачу прокудакаешь.

Лось свернул самокрутку, привычно чиркнул спичкой о штаны, затянулся. Судя по трудной жизни Ковалева, удачу прокудакали все его родственники до седьмого колена – то он незаконный родился, то тифом человек болел, то холерой, то офицера чуть не застрелил на посту, то жена от него ушла. Это ж не он сам себя в ту чертову газету, где убитые были, включил, тем более Ковалевых на свете много, и это не обязательно был он. А она сразу – полезла до соседа–мельника. Живи себе хоть с товарищем Лениным, мне–то что. И вари ему ту отраву, которую ты называешь борщом.

Надеюсь, Штосс не нарвался на замаскированный патруль кадетов. Интересно, почему тут взрослых белогвардейцев называют кадетами? Далеко не все из них учились в кадетских училищах. У кого бы спросить, чтоб дураком не выглядеть? Прогрессор докурил, растер окурок носком нового сапога, надо бы Ярошенку спасибо сказать. Договорился – уже и фамилии склоняет. Да и прогрессорством как–то не особо получилось заниматься – обучил двух великовозрастных горлорезов грамоте и больше ничего. Хорошо, техника не позволяет воспроизводить автоматы, на которые так надеялись. Но знания здесь были нужны не те – кого интересует написание крэка на антивирус, если тут даже калькулятора нет? Вернее – даже не знания, а представления. Вот кто, какой городской чмырь, который видел деревню только в букваре, выдумал идею об особой нравственной чистоте крестьян? Лось прислушивался к рассказам на привалах – хорошо, люди пятый год воюют, но рассказывают ведь и не только про войну. Братова жена взяла ребенка золовки и кинула свиньям. Хрум–хрум. Один сосед порубил другого соседа топором из–за вот такусенького кусочка земли, на котором были одни камни. Тесть вступил в интимную связь с дочкой, зять обиделся, прирезал обоих. Лучше уже про войну слушать, про дурных артиллеристов, бумажные подметки и кашу, заправленную ружейным маслом. И у прогрессора до сих пор не укладывалось в голове – как это – шестнадцатичасовый рабочий день? С таким трудовым законодательством не то, что в анархисты пойдешь – на луну залезешь. И Лось большей частью молчал.

Что он, мальчик из хорошей семьи, может рассказать им? Пересказывать литературные произведения? Ага, разбежался. Энни Уилкс страшна, когда читатель удобно устроился с книгой, да еще и грамотный, и писательским мастерством интересуется. А этим – горох об стенку. Или там как стрелок к башне шел. Ну не знает рассказчик, зачем он к башне шел, сам дочитать не успел. А как политическая ситуация в рассказе прояснилась, так прогрессор заткнулся и больше про стрелка не рассказывал. Какие политизированные слушатели, не хотят даже про выдуманную контру! А ужастики они и сами рассказать могут.

Но россказни–россказнями, а война сейчас не такая, которую всякие генералы изучали в военных училищах и вспоминали потом на сотой странице скучнейших мемуаров. И, главное, кто в этой войне выиграет? Мир перекроится независимо от победившей стороны, но крой будет разным. И Лось не хотел умереть зря. И насколько можно верить, даже не петлюровцу, а своему командиру? Сколько еще продержимся? Кац уже недобро глядит на оловянные ложки–миски–котелки. Или это он подстраховывается? Некоторые вещи лучше не знать. А вот как раз надо бы знать, что конкретно обещает гость? Или посол? И не окажется ли цена слишком высокой? И чем надо будет платить – самоубийственными налетами на превосходящие силы врага – или сдачей оружия? И что будет с теми, кто сдал оружие? Не поставят ли их носом к стене? И, если даже они и договорятся, то хватит ли людей воевать на два фронта сразу, а то и три? А если нет? Слишком много вопросов, которые только портят аппетит. А ведь есть еще и всякие атаманы мелкие, они за кого? Струк за белых, но он с Чернобыля, это заметно. А остальные? А тот, про которого сложили не особо приятную песню, где кровь Днепром течет? А Григорьев, если здесь есть этот атаман? Прогрессор окончательно запутался в политике и незаметно для себя выкурил уже вторую за утро самокрутку. Здесь еще не знали фразы о вредности курения.

А вот и Прокопенко, уже отмылся до человеческого вида. Тоже в разведку. И не страшно ему на себя восемь гранат цеплять? Это ж костей не соберешь. Прогрессор почесал в затылке, глянул на бесхозную каурую кобылу. А почему бы и нет? Седло у него было, ободранное, вытертое до белизны – жмотина Томашевский, истинная жмотина. Он же никогда хорошую вещь на кон не поставит. Как там хлопцы показывали? Сначала на спину посмотреть, потом потник стряхнуть, потом на спину ровненько положить, потник, конечно, тоже вытертый. Теперь седло закинуть, пнуть заразу по брюху, затянуть подпруги.

Теперь отвязать кобылу, взять под уздцы, хромую ногу в стремя впихиваем и раз!

– А чего ты не с той стороны садишься? – Прокопенко рассеянно чесал коню между ушами.

– Мне так легче, – Лось поерзал, устраиваясь поудобнее.

Красиво в степи, что и говорить! Трава еще не выгорела, солнце еще не жарит, ветерок дует, слепней–оводов отгоняет. Фотоаппарата нет, а то такой пейзаж пропадает, море зеленое, бесконечное. Прокопенко степью не любовался, а повернул коня куда–то вправо. Прогрессор, тяжело вздохнув, последовал за ним. Интересно, где наши посты и достаточно ли народу. И бродят ли волки днем? Трава как–то подозрительно шевелилась. И можно ли убить волка из нагана? Одно дело, когда этот мешок блох сидит в клетке и вообще ручной, умильно подставляет служителю пузо для почесывания, а другое дело, когда по степи рыскает, в теплой компании. Балка, в балке конь стреноженный пасется в свое удовольствие, и Ковалев ест что–то. Вообще–то часовой на посту есть не должен. Но это только по уставу. А Ковалев устав русской армии давно скурил, причем буквально.

Так, Ковалев–то здесь, а немец где? Дезертировать ему некуда, да и не к кому, он еще с той войны гадский инсургент, полицейских два десятка перестрелял, его таки взяли, но очень вовремя отрекся царь и Штосса выпустили. И теперь интересно – куда он пропал? К селу, по словам Ковалева, поехал. Если бы была перестрелка, то ее было бы слышно. Волки? Но волки воют, рычат, лошадь бы тоже не молчала, да и Штосс – человек вооруженный, отстреливался бы. А вот если его живым захватили? Аркан накинули – и привет. А поскольку Штосс своих не выдаст, то у него большие проблемы. Прогрессор некстати вспомнил какую–то книжку, где с кого–то содрали кожу. С одной стороны – двое – это не полк, а с другой стороны – если этого дурня и впрямь взяли в плен, то надо его оттуда вытаскивать как можно быстрее. А то пенсии по инвалидности здесь не платят. Опять же, два человека гораздо быстрее полка.

Прогрессор пнул кобылу каблуками в брюхо, а то разнежилась на солнышке, траву сметает, как газонокосилка. Прокопенко покрутил пальцем у виска и последовал за галопирующей кобылой. В селе немца точно не было, он дежурил с вечера, к негодованию хозяйки. Видно, у нее были на вечер некие планы. Лось только плюнул – кто–то пользуется любовью женщин просто так, а кому–то не жизнь, а безобразие.

– Дай гранату!

Прокопенко медленно и обстоятельно покрутил дулей перед носом у прогрессора.

– У меня ж только наган из оружия. Дай гранату.

Прокопенко медленно и аккуратно вытащил из кармана лимонку, сунул прогрессору.

– Спасибо.

– Нема за шо. Добалакались! Бачишь?

Лось пригляделся – да, действительно, едет много людей, человек пятьдесят и, черт! поблескивают кое–где погоны.

– Тихо. Ты с коня слезь.

– Нашо?

– Не дрейфь, у меня идея. Ты слезь, главное.

Прокопенко слез на землю.

— Так, веревочка у тебя есть, сможешь руки обмотать, чтобы похоже вышло, а освободиться легко было?

Махновец заулыбался.

– Токо ж ты в сарай не попадешь.

– Я два дня патроны поганил, надрезал пули. Ты за меня не бойся, я по силуэту попаду.

– Ну, студент, если не сработает.

– Вместе сдохнем.

Враги приближались, от общей массы отделилось два всадника.

– Кто такие?

– Я вот к вам хочу, в армию вступить, – Лось предусмотрительно держал руки над головой, мало ли что контрикам в голову придет, – я даже махновца в плен взял.

Один из всадников, который потолще, почесал в затылке.

– А чего же он до сих пор живой?

Опаньки! А вот такие вещи в план не входили. Лось сглотнул, нет, выстрелить в эту скотину он уже не успеет.

– Так его же нужно допросить. А расстрелять всегда успеем.

– Вот хорунжий с вами разберется, – пробурчал второй всадник, потоньше, да и одет он был побогаче своего товарища.

Лось, мысленно кляня всех хорунжих на всем белом свете, поехал вслед за белыми. Уйти не получится, да и Прокопенка бросать как–то неудобно. Скрутили бедолагу по–настоящему, локти к лопаткам загнули, еще и на шею петлю накинули. Лось ехал медленно, стараясь не задушить махновца. Прокопенко цветисто матюкался.

Лагерь как лагерь, село как село. Только в форме солдаты, только погоны у них на плечах. А так – ничем от махновской братии не отличаются, точно так же по улице ходят, кур чужих нагайками лупят да с женским полом беседуют. А вот в хате старосты – хорунжий сидит. Молодой, это плохо. Форма поношенная, погоны химическим карандашом нарисованы, к гимнастерке какой–то орден приколот. Меч в терновом венце. Вот это очень плохо. Он из самых сливок белогвардейской армии, был с начала формирования. Прогрессор стоял спокойно, разглядывал стену, обклеенную дешевыми обоями в цветочек, будто в мариупольском доме терпимости.

– Это еще что? – хорунжий обращался к тем двум.

– Говорит, что хочет к нам вступить, – на жирдяе были погоны поручика.

– Хочу, – подтвердил прогрессор. Хоть бы товарища не покалечили, с них станется.

– А где ж ты раньше был, дрянь штатская? – хорунжий говорил тихо.

– Вы мне не тыкайте, я с вами свиней не пас. Я стрелять учился, пока их благородия драпали от кучки неграмотных мужиков.

– Какой апломб! Тебе бы в театре выступать, в амплуа трагика.

Лось бы с большим удовольствием всадил хорунжему пулю между глаз, но в затылок сопел солдат.

– Я таких, как ты, за версту чую. Тупое быдло играет в разведку и думает, что под черной тряпкой они уже могучая армия.

Вот так. И Штоссу не помогли, и сами вляпались.

– А доказательства? У меня что, на лбу написано, что я – махновец?

– А одежда почему такая?

– На рынке с рук купил, не голым же ходить. И наган за мамины серьги выменял.

И Прокопенко жаль, хороший мужик. И, главное, сам во всем виноват, испугался тещи, поехал в разведку. А народу тут много, трудновато хлопцам будет. Разве что Илько с дружками положат этих паскуд.

– Изображаем из себя интеллигента? Думаешь, я не учую махновца?

– Я вам настоящего махновца поймал, вот с ним таким тоном и разговаривайте. А я всего лишь хочу вступить в Добровольческую армию.

– Этот еще не сдох? Если нет, веди его сюда.

Солдат переступил с ноги на ногу, половицы заскрипели.

Блефовать прогрессор умел, спасибо дружкам–картежникам. И с кулаками на хорунжего поэтому и не кинулся.

– Численность и дислокация?

Прокопенко вскинул голову, не заплывший глаз горел ненавистью.

– Думаешь умереть героем? Что молчишь? Повторяю, для мужичья – сколько вас и где находитесь?

Махновец не отвечал.

– Кажись, он глухой, – пробурчал солдат за спиной у прогрессора.

– Как жаль, что мы не на вокзале, – вздохнул хорунжий.

– Тикать надумал? – Прокопенко умудрялся хамить даже со связанными руками и в кровь разбитой физиономией.

Хорунжий встал со стула, одернул черкеску, врезал махновцу по уху.

– Я ж тебя не расстреляю, я ж тебя на кол посажу.

– А что, вас так плохо снабжают амуницией? – прогрессор очень надеялся, что его посчитают восторженным идиотом или хотя бы отстанут от махновца.

– Если я доберусь до той интендантской сволочи, я засуну ему трехлинейку в задницу и выстрелю, – хорунжий мечтательно глядел в окошко.

– Мабуть, каждый день себе носки меняет, а я, как дурак, обвешиваюсь вашими трофейными гранатами, и не того боюсь, что взорвусь к растакой матери. Френч с мешковины, на второй день разлезся на спине, а зашить невозможно.

– Хорошо, один наш обоз вы взяли. А куда еще один делся? А какая–нибудь паскуда катает свою любовницу в лакированном форде по Малой Арнаутской! А я, между прочим, второй месяц сижу без денег!

– А Деникин пьет кофе с сахаром. Каждый день.

Хорунжий занес кулак, но почему–то не ударил.

– А ваш треклятый Махно сам идет в бой.

Прокопенко заулыбался.

– Как в таких условиях воевать? Наше пополнение нагло дезертирует куда попало, а капитан Белов поел грибочков, самолично собрал сыроежек, пожарил с лучком, да еще и денщика угостил.

Лось не стал уточнять.

– Шо зубы скалишь? Вам бы так повоевать! Генералы в штабах планы строят, но мы же не с немцами воюем! Это немец–австрияк простой да понятный, в час бомбит, в два атака, в четыре у них ужин.

– Ты думай, хлопчик, думай. Может, что умное придумаешь.

Хорунжий показал махновцу кулак.

– А ты чего стал? Надеялся, что нас на руках носят?

Лось уже не знал, что и думать. Похоже, этот тощенький скуластый белогвардеец стремительно менял окрас.

– Я сам бывший дроздовец, так шо не дрейфь.

– Ты мне что предлагаешь, морда бандитская? – но злости в голосе у хорунжего уже не было.

– Сам подумай, хлопчик. Пополнение до нас бежит или до Петлюры, Рябовол послал ваше командование, а на Дон я бы тоже не сильно надеялся. Они краснюков не любят, шо да, то да, но еще за гетьмана они вроде як нейтралитет сделали, ихний со Скоропадским. Беженцев пропускать, а до нас не лезть, то есть. А если опять згадают? Казаку за родную хату воевать хорошо, а не за туманные прожекты.

– Повернись спиной, – хорунжий говорил равнодушно. Выудил из кармана перочинный ножичек, разрезал веревки. Прокопенко только зубами клацнул. Солдат за спиной у прогрессора остолбенел.

– Рядовой Степанов! Ты со мной или как?

– Куда ж я денусь с подводной лодки, – Степанов отодрал свои погоны в два счета. Хорунжий медленно отцепил орден.

– Степанов, приведи коней, только Гавриленко на глаза не попадайся. И отдай вот этой бандитской морде гранаты.

Над селом по–прежнему трепыхался черный флаг, доставшийся от Ляховского. Хоть какая–то память про человека. Крысюк сидел на крыльце, курил после ужина и возвращению прогрессора не удивился. Ездил себе человек в разведку, приехал обратно. Петлюровец тоже куда–то делся, во всяком случае, в хате старосты его уже не было. Зато командир мирно жевал яичницу и спорил со старостой, какой сорт картошки лучше сажать вон за тем горбочком. А возле хаты, которая если от колодца, так направо, торчала знакомая мосластая фигура.

– Ты когда приехал? Лось – очень старался не врезать Штоссу по голове чем–нибудь подходящим. Нагайка просто просилась в руку.

– Утром еще, как меня сменили, так и приехал.

Прогрессор развернул кобылу хвостом к собеседнику. Хоть бы два перебежчика оказались знающими людьми, а то Прокопенко за такое прибьет. Да и Лизавета почему–то взволнована. Ей не заплатили за починку штанов или у нее произошли какие–нибудь изменения в организме?

Прогрессор спешился, завел кобылу в сарай, расстегнул подпруги. Потник не сбился, спину ей не сбил, ехал не быстро. Сейчас пожрать принесу, и не смотри на меня, как Троцкий на вошь!

– Шею ей почеши, Сирень это очень любит. – теперь понятно, Лизавета беспокоится за свое животное. И кто ж это ей вместо денег заплатил верховой кобылой, да еще и, если верить Верховцеву, рысистой породы. Лизавета животное холит, чешет и высматривает ей подходящего породистого жеребца. И только чувствительная женская душа могла назвать лошадь Сиренью. К удивлению прогрессора, здесь лошадям клички не давали. Вот корова – другое дело, а лошади ходили безымянными. Да оно

и понятно, застрелили – нашел другую, и не так безвинную скотину жалко.

А как там перебежчики? – подумал Лось. Шульга его из хаты выгнал, а ведь не хочется, чтобы людей в штаб Духонина отправить. Они же нам поверили, не поставили к стенке. А вот командир особой доверчивостью не страдает. Но выстрелов пока не слышно. Лось огляделся по сторонам – все тихо–спокойно, Кац снимает с плетня миски, – и направился к хате старосты. Глухо! Наш подпольщик задернул занавески, а в замочную скважину подглядывать, во–первых, некрасиво, а, во–вторых – и неудобно. Это же входная дверь, только сени и видно.

Лось почесался и решил все–таки навестить тещу. Он, в конце концов, не завтракал и не обедал, а сейчас уже солнце заходит, часов шесть, не меньше. С кухни приятно пахло мясом. Кошка крутилась под ногами, то ли тоже проголодалась, то ли выказывала свою любовь. О, борщ! Да еще и с петухом! Что прогрессору определенно нравилось здесь, так это пища. Никакого тебе печенья на соде, соевых котлет, лапши быстрого приготовления или там газировки сладкой – натуральные животные жиры и экологически чистые продукты. Ешь от пуза. Прогрессор подул на кусок мяса, бросил кошке.

Интересно, почему, если больница, так кормят всякой дрянью? Паша подозрительно глянул в миску – каша, несоленая, недоваренная, склизкая, судя по всему – перловка. Гадость, одним словом. Но деньги у бывшего студента были последний раз сразу после взятия Мариуполя, а потом как–то внезапно кончились. А на улице, как назло, возле госпиталя, чуть ли не под дверью – тетка–торговка лоток с пирожками примостила. За день раскупают, стратегическое у торговки мышление. Хоть гуртового проси, чтобы пожрать купил. Ему хорошо, он на квартире у бывшего присяжного поверенного живет, в госпиталь на перевязку заходит. А кто–то – сиди, считай тараканов, жирных, важных, почти ручных. Опять один по подоконнику бежит. Но Паше еще повезло – госпиталь все же не контрразведка. А вот за Глину с Устимом петлюровцы взялись всерьез, ни слуху ни духу про них. Гуртовой и сам не знал, у него были свои проблемы – деньги получить, своим однополчанам выставить, потому что эти добрые, хорошие люди уже его помянули и даже вещи между собой разделили. Вещей тех, правда, кот наплакал – запасная пара подштанников, уздечка с серебром и маузер. Но все равно обидно. Заодно прогрессор и фамилию гуртового узнал. А не зря он знакомым казался, и ругань с польским оттенком, и говор специфический, интонация вверх к концу фразы ползет, волынский выговор. Шульга у гуртового фамилия. И Паша не знал, говорить ему про отца–махновца или не стоит? Вдруг командование друг с другом перессорилось? Тогда у человека неприятности будут. И, если уже на то пошло, прогрессор не знал всех тонкостей налаживания контакта с петлюровским подпольем, не было там уже никакого подполья. Как бы этот госпиталь не закончился ближайшей стенкой. И не столько себя жаль, сколько товарищей, хоть они и убийцы, и олухи неграмотные, но вместе ж по балкам прятались, вместе к Остапчуку шли. Кровь вместе проливали. Прогрессор еще раз глянул на подоконник – пусто, таракан куда–то убежал. Есть расхотелось окончательно, да и рука к ночи разболелась. Не будет он ничего никому говорить, лучше в госпитале помереть, чем быть расстрелянным непонятно за что.

И зачем только читал эту дурацкую книгу? Ни автора не запомнил, ни названия, только благолепные картины мира, где белые смогли победить. Держи карман шире! Сидишь в гостях у каких–то непонятных людей, откуда они только взялись? Хорошо еще, что хоть палата отдельная, из всей меблировки – кровать, табурет и подоконник. Но можно бы было с кем–то поговорить, а так – медсестра на вопросы не отвечает, вернее, отвечает в том смысле, что не знает. Гостеприимные хозяева, что и говорить! Паша поставил свой ужин на табурет, лег, завернувшись в одеяло. И стоило ради такого сбегать из тюрьмы? Давно бы уже повесили, и рука бы точно не болела.

Деликатный стук в дверь шарахнул по нервам вражеским артобстрелом. И что тут сказать? Медицинское сословие обычно не стучит, радостно заходит с лотком бинтов или тарелкой гадости, значит, это за ним.

– Войдите, – обреченно сказал Паша.

Картина маслом по сыру, отрок благонравнейший в три четверти. И даже не скажешь, что это ушастое создание хладнокровно убивало людей во тьме ночной. Но, что было гораздо важнее, Устим не только привел себя в пристойный вид – шею вымыл, рубашку сменил, пуговицы к пиджаку пришил – но и принес какой–то промасленный кулек. Хороший мальчик, заботливый. И пирожки хорошие, с печенкой.

– Ты, я вижу не голодный, – прогрессор облизнулся, но третий пирожок решил оставить на потом, – а Глина как?

– Обычно. Споймал Катерину Матвеевну

– Понял, дальше можешь не рассказывать, – Паша представил себе махновца где–то в Туркестане. Получилось смешно. – Какие еще новости?

– Новости, – Устим повел плечами, будто примеряя пиджак, – новости такие, что пока держимся. Деникин в Харькове да на Киев собирается, краснюки драпают под Воронеж. Хорошее у Петлюры войско, но малое.

– Какое? – Паша не обладал способностями к иностранным языкам, а суржик только еще больше запутывал.

– Народу маловато. Кажуть, у него галичане козырные есть, на самый крайний случай полки спрятаны. Еще по небу летит звезда с хвостом, ее можна в телескоп побачить.

Кометы прогрессора никогда не интересовали. Летит себе и летит.

– Еще хтось комусь казав, а я мимо шел, шо твой батько с ихним бухгалтером союз заключили. И шо в знак добрых намерений идет до него Матюшенко, который черный, с двумя сотнями.

Паша сначала не понял, а потом все–таки разобрался. Увы, почтенный продавец сантехники и владелец маленькой фирмы здесь был совершенно не при чем. Радующее слух словосочетание «твой батько» относилось к Махно.

Странно, даже когда в школе задали дурацкое сочинение по истории, Паша напряг мозги и старательно вывел себя белогвардейцем, культурно гуляющим по проспекту. А закадычный друг Лось шокировал безобиднейшую бабку–историчку Неонилу Николаевну. Ей и так было неприятно читать про белогвардейцев, а тут ей на стол планирует тетрадь с развеселым описанием махновского житья–бытья. Что с него взять, он уже тогда симпатизировал этим нехорошим людям.

Но что забыл Паша среди этих непонятных людей? Это ведь не махновцы, это какие–то совершенно загадочные персонажи. И форма, и странные звания, и даже боевой клич другой. Хотя после товарища Николаева, земля ему пером, прогрессор уже ничему не удивлялся, да и высказывать разные теории о якобы искусственном происхождении украинцев уже как–то не тянуло. Эти относились к своему флагу желто–синему и идее независимой Украины крайне трепетно, и могли подкрепить свое отношение пулей между глаз. И, похоже, ни о каких соглашениях с добровольцами речи не шло, а некоторые даже подсчитывали убитых золотопогонников, выцарапывая на прикладе крестик, красные, соответственно, помечались звездочкой. И теперь Паше стало понятно, для чего гуртовому был тот кусок бечевки, длинный такой кусок, где–то с пятнадцатью узелками. Просто человек не захотел портить приклад, мотузочка, она ж дешевле. А различий между врагами Шульга–петлюровец не делал. Но ведь для товарищей петлюровцы были вполне обычными людьми, а не источником удивления. Значит, их идеи разделяли, или понимали, или хотя бы слышали много людей.

И это было даже не обидно, а попросту не вписывалось в привычную картину мира. Ну ладно, кого–то там в Киеве застрелили. Надо же человеку где–то умереть. Ну мова их полупонятная, хлопцам спасибо, хоть чуть–чуть прогрессор понимал. Песни ею петь хорошо, жалостные. Хотя какая народная песня не жалостная? А, оказывается, той мовой и приказывать можно. А значок их непонятный, трезуб, расшифровывается, как воля. Вот так хитро слово написано, графически. Но эти шароварники были вовсе не персонажами опер или там Гоголя. Да и с Гоголем происходили какие–то странные вещи – уже восемь человек утверждали, что не писал Николай Васильевич никаких «Мертвых Душ», и эти восемь человек были людьми культурными, а один даже преподавал неорганическую химию в харьковском университете. Вместо этого химик нахваливал крайне живописное и возвеличивающее душу украинскую произведение «Слепой бандурист». Паша не был ни литератором, ни филологом, но что–то тут было совсем не то. И прогрессору впервые, за три долгих, муторных месяца пребывания здесь, стало по настоящему страшно.

Паша попытался подумать о чем–то более приятном, например, о картошке, которую давали в госпитале по средам. Среда – это завтра, значит, будет нормальная вареная картошка и даже с кусочком сала сбоку.

– Може, тебе письмо написать? Ты диктуешь, я пишу. Я вмею, – Устим старался быть полезным.

Прогрессор дернулся. Идея была хорошей, но куда же отправлять? Мало ли где Ляховский гуляет. Да и есть ли еще его отряд? Может, и в живых уже никого не осталось. А жена с тем же успехом могла сбежать в Баден–Баден, потому что там тихо, мирно и вообще Швейцария – страна нейтральная.

– Шо, нема кому? – Устим сидел на подоконнике, вытирая спиной давно немытое окошко.

– Нет, нема куда. Я ж не знаю, где моя жена.

Атаман присвистнул.

– Размечтался! Она с какими–то махновцами крутится, вместо милосердной сестры, а не то, что ты подумал.

Устим заулыбался, но промолчал.

– И якого она сословия?

– Военного, на курсах училась юнкерских.

Устим пожал плечами. Не мала баба клопоту, как говориться. Вот Олеся нигде не училась, зато такие вареники лепит, что царя эфиопского кормить не стыдно. А ученые женщины готовить не умеют. Вот эта, которая в Париже живет, даже юшки сварить не смогла, голодной весь день ходила, шоб эксперимент не прерывать. Так она ж ученая, а тут на трезвую голову кажут, что жена – юнкер. То як?

В палату вплыла сестра милосердия Татьяна Поликарповна, дама исключительных форм и исключительно заляпанного белого халата. Качественный японский йод отстирывался с большим трудом, стояла себе большая банка в шкафчике, никому не мешала, пока какие–то идиоты не начали вести артогонь. Вот банка и разбилась, и вымазала мирно лежащую на полу сестру милосердия.

– И кто это у нас пришел?

Устим поерзал на подоконнике.

– Вашей кашей крыс травить надо.

– Ах ты ж паразит! Хорошая перловая каша, на масле, все едят, а оно нос воротит.

– Да нормальная каша, – прогрессор незаметно дожевал и третий пирожок, – просто он никогда в госпитале не лежал, вот и пугается.

Атаман проскочил мимо монументальных форм Татьяны Поликарповны в коридор.

– Вот поганец! – сестра милосердия не могла успокоиться.

– Он не со зла.

– А как мы себя чувствуем?

– Так же, как и вчера, – прогрессор разгладил бумажный кулечек здоровой рукой. Для чего–нибудь сгодится.

– Руку не дергает? – сестра милосердия привычно разматывала повязку. Кость цела оказалась, пулю выковыряли по всем хирургическим правилам, но за три дня рана ведь не заживет.

– Нет, – Паша скосил глаза. Ну почему именно его зашивают синими нитками, будто матрас какой–нибудь? Это даже несмешно. И шов, как сапоги у матросов прошивают, еще и нитки торчат.

В окошко кто–то запустил камешком. Стекло выдержало, но прогрессору было не видно, кто это там такой умный по улице ходит. Привычное смазывание шва йодом, привычные витки марли вокруг плеча, привычное завязывание повязки на два узелка. Еще и подушечку поправили. Как мило, аж тошнит. Кашу сестра милосердия забрала. Или свинье скормит, или сама съест. Вероятнее второе, чем первое. Ага, вот кто окно чуть не разбил. Чего еще ожидать от Глины? Стоит, наглый, довольный жизнью, в новой шинели без погон. Конечно, это не ему всадили пулю в плечо, это не на него смотрят большими круглыми глазами, потому что у него жена – юнкер, это не его кормят недосоленной кашей. Хоть бы не додумался навещать, на ночь глядя. И слушать про Катерину Матвеевну прогрессор не был расположен. В его ситуации это выглядело издевательством. И так всегда – кому–то победа на любовном фронте, а кому–то только воспоминания. Но, с другой стороны, если лазить по девкам, то можно завести себе веселых маленьких друзей, или потом чинно лечить триппер, и это если очень повезло.

Прогрессор попытался подумать о чем–нибудь возвышенном или технологичном, но сытость уверенно вела за собой сон, да и подушка показалась неожиданно удобной. Да и что еще здесь можно делать? Самогон пить, как те три разгвоздяя из соседней палаты? Нет, песни они потом пели, и даже хорошо пели, но приходить к незнакомым людям на гулянку даже без огурца – это моветон. В карты играть? Так карт нет, и денег нет. Вот и получается почти утопически–растительное времяпровождение – спи–ешь–гадь. Еще можно в окошко смотреть. Или тараканов дрессировать для тараканьих бегов. А потом поставить сто карбованцев на фаворита. Но бега на то и бега, чтобы на них выигрывал не фаворит, а кто–нибудь совершенно непонятный. И тогда ты, в самом лучшем случае, окажешься без копейки. А тараканы тут бегать считают ниже своего достоинства. Или эта байка про тараканьи бега выдумка? А кто, собственно, эти бега устраивал? И как же это нужно сидеть без денег, чтобы взять в руки эту усатую гадость? На этой глубокой мысли прогрессор отключился и видел во сне жабу в галстуке и с саксофоном в склизких лапках. Жаба играла джаз.

Утро выдалось умеренно сырым, на ветке липы за окном уселась упитанная ворона и чистила перышки. По улице гуляла какая–то дама в сопровождении господина в визитке, с наимоднейшей тросточкой. Куда–то ехал петлюровец на каурой лошади. В «Торговом доме Семибоярова» мальчик в синих штанах протирал витрину тряпочкой. Интересно, как эту витрину еще не расколотили? Возле «Торгового дома Семибоярова» располагался наводящий ужас даже на самого бесстрашного бойца какой бы то ни было армии кабинет дантиста Никонова, со специально поставленной чугунной лавкой для ожидающих приема. И там уже кто–то сидел. Прогрессор мог только посочувствовать бедолаге. Почему–то вспомнился Палий. Казалось бы, жестокий тупоголовый убийца, а как–то тоскливо без него, некому по улице пронестись, пирожок с лотка цапнуть, не сбавляя скорости лошадиной. Паша бы хотел так сделать, но ляпнуться со всей дури на твердую землю или даже мостовую булыжную ему не улыбалось. А Палий как заговоренный был. Вот в том и дело, что был. Как его в хату затаскивали – вспоминать не хочется. А так и не расспросил, как он немцев палил. И, что важнее, откуда эти немцы взялись? А то их некоторые товарищи, которые женскими шалями подпоясываются, вспоминают с любовью и даже нежностью. Ну еще бы – форма качественная, кони сытые, бинокли цейссовские, что каждое окошко в Киеве видно через них. Это тебе не белогвардеец, у которого сапоги на сопельках держатся. И не красноармеец, у которого одни лапти да котелок в вещмешке. Что, царская армия так плохо воевала, что немцы аж в Таврию дошли?

Паша очень плохо помнил школьный курс истории, но что–то тут не то. Совсем не то. Ладно бы, нет всяких там полководцев, нам же легче. Но жесткая антибольшевистская политика Махно, да еще Устим чего–то странного наговорил. И всякие мелкие детали – вот Шульга показывал открытку с видом Киева, с памятником Хмельницкому. Паша готов был поклясться чем угодно, что сабли у бронзового гетмана никогда не было, булаву в руке он держит, на восток указывает, а не саблю над головой заносит. Он сто раз видел сувенирную бабушкину тарелочку – и там у всадника была булава.

И названия созвездий – Воз, Битый Шлях. Когда–то тот Шлях Козацким звали, дорогу на Сечь показывал. Нет, русский и украинский языки различаются, но чтоб настолько? И это уже не языковое различие, а культурное. И черт с ними, с созвездиями, почему тут никто, вообще никто, ни один человек из встреченных Пашей на обоих берегах Днепра, не слышал про товарища Сталина? Он же важная большевистская шишка. И кого–то там грабил, про таких обычно ходят слухи и сплетни. Или здесь слишком далеко от России? Но, опять же, люди сейчас на подъем легкие, бродят по белу свету. Через палату вообще полный интернационал – три разных татарина – один волжский, один казанский, один крымский, хивинец и мадьяр. Мадьяру тут хорошо, дезертировал, нашел себе жену, она ему теперь каждый вторник пожрать несет, выучил ее сало коптить. Что ему та Австро–Венгрия? Хивинец страдал от язвы желудка и невозможности закусывать самогон чесноком. Он этого язва напоминала о себе с удвоенной силой. Татары отмалчивались, и почти все время резались с хивинцем в нарды, молча и сосредоточенно. И приличные же люди, торговали себе всякими вещами на базаре, а тут – сцепились друг с другом так, что водой разливать пришлось и в госпиталь волочить всех троих. Что–то там было неладно с чьей–то дочкой и чьей–то шубой. А мадьяр очень удачно решил починить крышу. Летел недолго, но сломал себе ногу. И дом ведь одноэтажный, и крыша сухая, и сам кровельщик трезвый. Вон, идет себе по коридору, костылем грохает, тараканов пугает. Надолго ведь засядет в месте отдохновения. Стоп, стоп! Прогрессор подтянул штаны и выскочил в коридор. Он же у нас сначала был в этих, интернациональных полках, а потом дезертировал.

– Сала хочешь? – мадьяр остановился, оперся о когда–то зеленую стену.

– Нет. Ты случайно не знаешь, что такой Сталин? Он у большевиков, важная шишка. Еще может быть кличка «Коба». Фамилия – Джугашвили.

– Ты про их главных? Совнарком? Там такого нет. Там никаких швили нет.

Прогрессор сел. Прямо на пол. Пол уже помыли, но сидеть на нем все равно было неудобно. Мадьяр смотрел на вожделенную синенькую дверь в десяти шагах, но когда в принципе легкораненый вдруг садится на пол посреди разговора, то даже непонятно, что делать – на ноги его поднимать, сестру милосердия позвать, а сегодня с утра эта, Авксинья, на нее дунешь – переломится, или быстро бежать в сортир, за крепкую дверь, потому что он вроде бы ничего смешного не сказал, а этот подстреленный хохочет.

Паша поднялся на ноги со второй попытки. Мадьяр смотрел насторожено, все так же опираясь о стену, левая рука нырнула в карман штанов. Хоть бы ножом не пырнул.

– Иди, иди. Я подожду.

Это ж надо, как некоторые люди быстро бегают, даже с костылем. Прогрессор проследил за свежими царапинами на полу, шипованный костыль у человека, и поспешно ретировался к себе, дрессировать таракана бежать вдоль подоконника на крошку от пирожка.

Тип на лавочке уже ушел или зашел к дантисту. Как бы там ни было, лавочка была пустой. Таракан отказывался бегать по прямой, а до обеда было далеко. В дверь неделикатно постучали. Ногой, судя по звуку.

– Войдите, – кто бы ни пришел, все же веселее.

Вот чего гуртовой ногой стучал – принес графин самогона, или это графин белый, а содержимое прозрачное, и пирожки с горохом. Три штуки. Что ж ты такой жадный, самые дешевые пирожки купил? Да еще и жареные, а сортир далековато, а народу многовато. Удружил ты мне, поганец. Ничего–ничего, я тоже. Прогрессор критически нюхнул самогон, белый, непрозрачный, и как такое люди пьют, откусил полпирожка сразу и глянул на довольного петлюровца. Конечно, это на нем все заживает, как на собаке, и спит он на перине, а кто–то страдай и мучайся на продавленном матрасе и нюхай карболку.

– У тебя отец есть?

Гуртовой поставил кружку на подоконник, опустил руки вдоль туловища.

– Та був. Як призвали немца бить, так и пропав, с фронту пару раз прислал дуже порезанное письмо и все.

– Убили, что ли?

– Тьху! Просто не пишет. Может, в плен попал да сидит где–нибудь.

– Так с немцами война же закончилась? – Паша окончательно запутался в местных перипетиях.

– Закончилась, – гуртовой принюхался к пирожку.

– – Ничего он не сидит, – прогрессор старательно удерживал спокойное выражение лица. Шульга–старший гонял его нещадно – и лошадь не вычищена, и патроны зря тратишь – уже и по зайцу стрельнуть нельзя , и кто ж так картошку чистит, что треть, мать твою так и этак, срезаешь? – он к махновцам подался, с пулеметом бегает.

– На тачанке ездит? – гуртовой не удивился и почему–то настроение у него совсем не испортилось.

– Нет, у него льюис.

– Ну й добре, – гуртовой заглотил пирожок одним укусом, хлебнул самогона.

– Здрассте! – Авксинья, кошмар и ужас всего госпиталя, человек гнуснейшего нрава, а на вид – тихая, хрупкая, приличная девушка с длинной русой косой. Ну просто ангелочек на грешной земле. Карающий такой ангелочек. Сочувствия от нее не дождешься, хоть криком кричи. Как ни перевяжет, так обязательно больно сделает. И не спросит никогда, кто да откуда. Зато кошку госпитальную всегда и покормит, и погладит, и шейку ей почешет. Паша тоже не особо любил людей, но в госпитале все одинаковые, всем плохо, всем страшно и больно. А того, чернявого, жаль. Вечно анекдоты травил, похабные, но смешно у него получалось. Паша на его месте бы тихо молчал в тряпочку – пять или шесть раз того чернявого на операцию тягали, да не особо из него те осколки выковыривались. Вон и схоронили вчера. Потому три его дружка и пили. А что песни пели – так набрались, да и «Червона калина» не такая и веселая, для поминок годится.

– Ничего так девка, – гуртовой и не пошевелился лишний раз.

– Только визуально, – Паша самогона не пил, еще отравления ему не хватало.

– Та я с ней балакать не собираюсь.

Авксинья переводила взгляд с пациента на гостя и с гостя на пациента, коса металась за плечами.

– Вот едят люди всякую гадость, а потом у них лопаются внутренности и разбухает печень.

– Та сколько там той жизни, – гуртовой встал с табуретки, вытер руки о штаны, – як родился, так и сдох.

Сестра милосердия почему–то не огрызнулась, сделала прямо военный поворот направо и важно вышла. Гуртовой оставил графин на подоконнике и неспешно последовал за ней.

– Она не той веры, – прогрессор не хотел какого–нибудь скандала на религиозной почве.

– В кровати все равны.

Мда. Обое рябое, как говорится. Паша не особо любил Шульгу–старшего – во–первых, как ему – так можно палить в белый свет, он, видите ли, лису увидел. Убил бедную, тощую, местами плешивую зверушку. Обойму по ней высадил! И, вот почему из всех махновцев, вопрос «будешь резать москалей?» был задан именно Паше? Так, будто между прочим, в перерыве между чисткой льюиса и доставанием Илька на тему боеспособности пушки. Это попросту невежливо. И кто такие москали? Почему–то этому хмырю из–под Тамбова, Могилину, такой вопрос не задавали. Никто не задавал. Хотя именно Могилин и принес банку олифы, а надо было банку олии, масла подсолнечного, то есть. Хлопцы дико развеселились.

– Может, ты знаешь?

Гуртовой застыл на пороге.

– Шо я знаю?

– Зачем надо резать москалей? Я ж даже не знаю, кто это.

– То те, кто хотят царя обратно восстановить и империю. Деникин со всей кодлой. Не признают независимой Украины, думают, шо мы только борщ варить можем да спивать им на потеху.

– Я признаю, признаю, я даже знаю, что у вас нету твердого знака в алфавите, – Паша окончательно похоронил свои мечты о золотых погонах. Одно дело – дома, в кресле, представлять себя героическим дроздовцем или там марковцем, а совсем другое дело – здесь, в петлюровском госпитале, смотря в бешеные светлые глаза ровесника со странными лычками на воротнике.

– Ничего, навчишся, – гуртовой вышел, нагло и неспешно, как куркуль к своей новой молотилке.

Прогрессор уныло уставился на дверь. Пирожки были липкими сверху и немного подгоревшими снизу. А ведь придется эту мову учить. Конечно, можно перебраться в тот же Тамбов, но там же, во–первых, красные, а, во–вторых, никто не гарантирует, что там ему будет лучше. А тут неплохо люди живут, сало жуют, к дантисту ходят – на лавочке дама с ассиметричным лицом сидит, флюс даже отсюда видно.

Вон, от дантиста какой–то хмырюга в кожанке прет. Не петлюровец, те хоть не такие ободранные, в форме, а этот – оскорбление глазу – клеши мостовую метут, ноги босые, кожанка на локте драная, черные лохмы на плечи падают. Прогрессор подтянул штаны и вгляделся повнимательнее. Может, просто похожий человек. Мало ли махновцев чернявых? Паша глянул в коридор и выскочил на улицу, хоть вид у него был тоже не для журнала мод – брюки старые, серые, рубашка вообще на одно плечо, рука на веселенькой косынке в горошек, синей, с белым, а обувь у него кто–то увел, и прогрессор даже догадывался, кто.

– Мир вашей хате! – махновец от такого приветствия остановился.

– А де тут хата? – Палий улыбался, и улыбка у него была хуже прежней на порядок. Видно, у дантиста не нашлось приличных материалов, и невезучий пациент скалился стальными коронками.

– Шо, с печки упал?

– Нет, – Паша попытался придать себе импозантный внешний вид, выпятив грудь, – в подполье работал. С петлюровцем из тюрьмы сбежал и диверсии проводил, убирая сочувствующих добровольцам жителей.

– Тоже дело. И как у контры в тюрьме? Я ж не сидел, не знаю.

– Плохо, холодно и голодно.

– От потому тюрьмы надо взрывать. Все равно от них нема проку – преступника не исправит, а из невиновного человека зверя сделает.

Паша хотел ответить, но промолчал. Во–первых, что толку переубеждать анархиста? Во–вторых, больше месяца человека не видел, интересно, как у него дела. В–третьих, он был прав. Махно сидел, но благолепным крестьянином не стал.

– Как твои поживают?

– Хорошо поживают. Жинка кроликов завела. Сидят в загородке, морды наглые, и харчами перебирают.

– А ты их правильно кормишь? Мел им даешь? – прогрессор где–то слышал, что кроликам надо давать мел для усвоения кальция.

– Они живут як в бога за пазухой. Их даже чешут каждую пятницу. Жинка хочет себе кофту связать на зиму.

Дурдом. Тут еще непонятно, чем все это закончиться, а кто–то уже к зиме готовится. Да от тех кроликов и мокрого места не останется, если по селу артобстрел будет. И от семьи твоей – тоже.

– Як дела на фронте?

– Як у всех. Мы рубаем, нас рубают.

Очень информативно. Ну и ладно, не хочешь говорить – не надо, тем более белогвардейские шпионы – это такие же люди и могут услышать что–нибудь важное.

– Тебе пожрать принести?

Паша отрицательно мотнул головой. Если человек спокойно ест сушеные красные перцы и заедает чесноком, то лучше не рисковать.

– Ну бывай, – Палий свернул куда–то за «Торговый дом Семибоярова».

Прогрессор медленно побрел обратно. С одной стороны, хорошо, что человек вычухался, а с другой – он меня зауважал. Не за то, что я грамотный или образованный, а за то, что я ему сказал. И я не солгал. Он уже считает меня равным себе, таким же убийцей. И кто из нас хуже – байстрюк чубатый, с мозолями от сабли, или я, который пришел из сытого времени, где войны уже другие, а лихое черное знамя давно и надежно втоптано в грязь. И для чего я сюда пришел, забыв про паровые котлетки? И самое плохое то, что я знаю ответ, просто не хочу его говорить даже себе.

Лось задумчиво глядел на мирный и местами даже буколический пейзаж. Вот только в этот пейзаж плохо вписывался Василенко, со своим черно–красным флагом. Также здоровую нотку хаоса вносил Томашевский, которому сердобольная старушка дала какую–то подозрительную рубашку. В принципе, нормальная местная сорочка, вышиванка. Только чего черная? И чего некоторые товарищи смотрят да лыбятся, будто им анекдот про Троцкого рассказали? Да и компания нынешняя доверия не внушает – дезертиры, хорунжий, и Ковалев–байстрюк за пулеметом. Нет, понятно, что Крысюк тоже хочет немного отдохнуть и заняться личными делами, но если у Ковалева пулемет в самый нужный момент заклинит? Шульга что–то говорил про еще одну тачанку, но для нее надо где–то взять и саму тачанку, и максим, а то если взять телегу Степанихи, то это стрельба в белый свет будет и натуральное свинство, потому что та телега без рессор. Один Кайданов себе правит да чего–то под нос напевает. Прогрессор прислушался – хм, что да, то да, в сырой земле кадеты точно будут мирные. Только их же туда уложить надо, и пулемет у них отбить. А ведь мог бы сидеть дома, помогать жене, белить хату.

Хорунжий подъехал ближе, зыркнул на лозунги. Надо же, какой правильный молодой человек. Нету на тебя «Гражданской Обороны».

– Закурить не дам, у самого мало.

– Я не курю. Если у вашего командира что–то есть в голове, то атаковать нужно сейчас.

– У нашего. И он, между прочим, тебя в Могилев не отправил, пожалел твою молодую жизнь.

Второй разведчик тоже вернулся. Шапку он где–то потерял, и вид у него был еще более дикий, чем обычно.

– Заходим с той стороны, по балке. Сначала выманим, потом дадим. И быстро, пока не раскумекали.

Лось поежился. Крысюку он доверял, в конце концов, за прошедшее время они сработались. Будем надеяться, что байстрюк не подведет. И будем надеяться, что Шульга удержит село вместе с остальными бойцами.

Ветер, на страх врагам, заиграл трофейным знаменем. Пестрая конница ударила с другого конца села. Нескольких уже вышибло из седла огнем нерастерявшихся белогвардейцев, а кто–то перемахнул через тын и зарубил вражеского стрелка. Граната уложила двоих сразу, третий удержался на ногах. Огрызнулся пулемет. Свой? Чужой? Хорунжий грохнулся вместе с конем. Не повезло. Кто–то из белогвардейцев выронил винтовку, завалился назад. Ковалев дернулся, согнулся еще больше, хорошо, хоть стрелять не перестал. Прогрессор молился всем богам, чтобы этот треклятый кусок ткани не перекосило.

Кайданов швырнул вожжи, кинулся к пулемету сам. Кони умные, привыкшие, их еще комиссар Кривухин реквизировал. А потом его самого пристрелили из обреза в спину. Но гужевой транспорт уже не шарахался от выстрелов и взрывов. Лось подавал ленту, и ему было безразлично, кто за пулеметом – черт с рогами или Шкуро в фиолетовых кальсонах, лишь бы стрельба не кончалась. Томашевский куда–то делся, гнедая – вот, посреди улочки бьется, а всадника не видно. Василенко себе окопался в огороде, знамя на землю положил, и садит из трехлинейки. Метко, впрочем, у него та винтовка еще с войны пристреленная. И позиция удобная – закоулок за хатой, три стороны видно, а спина этой самой хатой и прикрыта. О, вот и пехота. Мы прикроем, вы ж только доберитесь.

Тихо. Не стреляют уже, не орут, да и гнедую кто–то добил. И пляшет на хате старосты черно–красное знамя, да только к черепу с костями там коса сбоку пририсована. Этакий перевертыш, привет с Великого Луга, мол, не боимся мы Чужу Молодицу. И Томашевский выскочил откуда–то, стоит, саблю обтирает куском тряпки. Убитый через плетень перевесился, не поймешь, кто – одежда кровью заляпана, а головы нет. Хорунжий вместе с конем возле колодца лежит. И для чего он на свет родился? Ковалев в тачанке клубком скрутился, матерится сквозь зубы. Кайданов от пулемета отстал, смотрит вокруг, улыбается. Кайданову хорошо, его ж не ранило, а Ковалев перед боем вареников наелся и пулю в живот схлопотал.

Василенко хорунжего из–под лошади вытаскивает, аж сопит. Да перестань ты человека за плечи дергать, тут домкрат нужен, тушу приподнять да вытянем. Ну не домкрат, а похожее. Ой, сообразил, принес жердину, засунул один конец под коняку, а на другой сам навалился, а Томашевский горе–бойца легко вытянул. Ты смотри! До чего живучие люди бывают на свете. По башке чиркнуло, да ногу сломал, потому что выскочить из седла не смог. Видать, кто–то тебя сильно ждет, хорунжий. Или мать прокляла.

Щурится прогрессор на товарищей довольных да ленту пустую в клубок сматывает. Умный Шульга командир, получилось село взять, всего одиннадцать убитых – дезертиры да Ковалев еще корчится. Лось вытащил наган, взвел курок. Если бы сразу человека в госпиталь, да не нынешний, а с медициной двадцать первого века, то, может быть, и выжил бы. А сейчас – ты уж прости, если что не так было. Прогрессор приставил ствол к лохматому затылку, зажмурился и нажал на спусковой крючок. Такая была у человека доля–недоля, что разве что дружки вспомнят добрым словом, да и то, если кому–то сапоги подойдут.

Смеются хлопцы, в Томашевского пальцем тычут – то ли пошутила бабка, то ли дала, что не жалко – хоронят в таких рубашках, видать, с Полесья старуха родом, с волчьего краю, где ужам до сих пор молока дают, чтоб деньги да дети в хате водились. А Томашевскому – без разницы, абы мухи пузо не кусали. Выглядывают потихоньку местные – что на этот раз будет? Опять курей пожрут, свиней порежут, корову конфискуют. Могилин себе ходит–гуляет, як сом по Гайчуру. Жирные там сомы, наели мясца, отведали разных врагов трудового люда, даже перебирать стали.

Им хорошо, а кому–то надо ехать к Шульге и докладывать. Прогрессор нерешительно глянул на бесхозного коня. Стоит себе мышастый посреди улицы, заседланный, голову понурил. Интересно, чей он? Если что, так потом верну хозяину. Лось порылся в карманах, жаль, нету ничего съедобного, морковки или там сухаря, осторожненько подошел сбоку. Стоит, не шарахается. Прогрессор почесал мышастому холку, выждал минуты две для приличия, огляделся вокруг и взгромоздился в седло.

Степь, зеленая, бесконечная, старая, кровью напоенная. Кто только по ней не несся за все времена – а трава растет, прорастает сквозь пустые глазницы черепов, и ветер шелестит да играет знаменами. И милые, невинные, безгрешные птички, которые прицельно гадят с высоты. Лось матюкнулся, попытался оттереть рукав пучком травы. Уже и село видно, Илько торчит конным памятником, в бинокль смотрит.

– Ну як?

– Село взяли. Убитых одиннадцать, а контру не считал.

– Дальше не умеешь?

Прогрессор оскорблено промолчал. У каждого человека есть чувство юмора, но у Гармаша оно было довольно–таки странным, под стать ему самому. Логичнее бы было, если бы Гармаш стал каким–нибудь петлюровцем, но, вместо этого, он себе превесело гулял по степям с восемнадцатого года, успешно дезертировав от немцев и с превеликим удовольствием, даже не сменив форму австро–венгерскую, их изничтожая.

Шульга сидел на крыльце, строгал деревяшку ножом.

– Шо стал?

– Белые выбиты с позиции, село взято, у нас потери – одиннадцать человек.

– А шо таким голосом докладываешь?

Лось не ответил, развернулся. Мышастый укоризненно глянул на всадника – такие вкусные цветочки растут!

– Пулемет отбили?

– Отбили, максим зеленый, мозгами обляпанный, с водяным охлаждением – одна штука.

– Так. Злазь. Пошли.

Прогрессор подчинился, привязав коня как можно дальше от цветов.

Командир по–хозяйски прошел на кухню, налил кружку самогона, свежевыгнанного, утреннего, прозрачного, сунул кружку прогрессору. Лось не заставил себя упрашивать, зажевал куском хлеба.

– Легше?

Прогрессор плюхнулся на хозяйскую табуретку. Да тут не сорок градусов, а побольше будет, вяло кивнул.

Шульга молчал. Что тут еще скажешь? Деликатная у студента натура, что и говорить. И дезертиров шкода, все ж до нас пришли.

Что–то квакнула кукушка из хозяйских часов, пружина плохонькая, вот и не кукует она.

– Пять часов. Иди до дяка, тебя там ждут, мабуть, – командир протянул прогрессору здоровенную луковицу, – до твоих Ярошенко поедет, он дорогу знает, у него там кума живет.

Лось кивнул, вышел, отвязал мышастого, повел за собой. Будем надеяться, что жена не учует, да и конь хороший, сытый, холеный. Вот и Ярошенко едет, быстро он собрался. Интересно, если у него кума, то он ей вроде как кум. Это что, с ним кто–то детей крестил? Безбашенные тут люди, что и говорить. Ярошенко в четырнадцать на войну с германцем сбежал, парень здоровый, чего бы ему не верить, а там – гуляй, пехота! Вот он и гулял, и пятый год не устает. И с пулеметом неплох – с гочкисом управлялся, и с очень нежным французским пулеметом может. А по местным меркам – это очень даже неплохой кум, хозяйственный такой– то принес, се принес, да еще и банку огурцов на закусь. Уже и ворота дьяковы показались, кошка на них сидит. И теща за воротами стоит, в позе Наполеона.

– Ничего конячка, сытая.

– Голодная, – прогрессор старался дышать в сторону, – и я голодный. Я с утра не емши.

– Какие новости? – и тесть вышел.

– Неплохие, село взяли, белых вышибли да пулемет у них отбили. Пулемет исправный, хоть сейчас стреляй.

Дьяк пожал плечами. К военной службе он был негоден, по причине сильной дальнозоркости и общей доброты характера. Все эти военные безобразия особой радости у него не вызывали. Скорей бы та война закончилась, людям плодиться надо.

Лось решил не рисковать – и так денек поганый выдался, еще с женой поругаться не хватало для полного счастья. Лучше пойти в гости к Крысюку. Но в хате творилось что–то странное. Во–первых, там торчал Григоренко, который увлеченно пояснял, как куда–то пройти, пользуясь при этом словами «отамечки» и «туточки». Во–вторых, сам Крысюк сидел на табуретке и подвергался стрижке. С чего бы это? Он же вроде бы не вшивый сильно, да если и вшивый, так проще голову помыть керосином, и керосин явно был. И Заболотный, в уголочке примостился. А вот это уже хуже, он вместе с Татарчуком за разведку отвечает, причем не за подглядеть, кто там на хуторе.

– Понял?

– Та понял, понял. Треба выйти на хлопцев з лесу и прощупать почву.

– Ой, не нравится мне это, – вздохнул Заболотный, – там же краснопузенки. Они любого расколют.

– Та ну, – Крысюк ощерился, – так–таки и любого? Я немцев резал, когда все эти чекисты дружно ели селедочный хвост и трусились от новостей с фронта.

– А в ВУЧК ты тоже зубы скалить будешь?

– Замовкни. Мне после полубокса уже ничего не страшно, – Крысюк дернул головой.

– Это не полубокс, это называется стрижка под горшок, – Крысюк повернулся к дверям, ножницы клацнули вхолостую.

– Яке ВУЧК? – Устя так и застыла с ножницами в руках.

– Яке, яке. Звичайне.

– А стричься зачем?

– А где ты видел мирного селянина–хлебороба с такими патлами?

– Ты засылаешь шпиона? – прошипел прогрессор.

– Не я, – Заболотный показал куда–то вверх и вбок,

– А почему не кто–нибудь образованный?

– У него есть опыт подпольной работы.

Устя оставила в покое ножницы, разревелась в голос. Крысюк молчал. Во–первых, он и сам хотел, во–вторых – такая ее женская доля, ждать да плакать.

– А куда?

– В Киев, – мрачно сказал Григоренко, – будет жрать теткины бублики на халяву.

– Это если я ее найду, – Крысюк почесался под воротником.

– Як то – не найдешь? Я ж все понятно рассказал.

Прогрессор только вздохнул. Крысюк, даже со стрижкой, никак не тянул на адъютанта его превосходительства. Но, с другой стороны – а почему бы и нет? Если приказ был сверху, то у батьки за тачанкой тоже не дураки едут. Да и Заболотный тоже не вчерашний. Офицера, во–первых, нет, во–вторых – его проверят. Образованный тоже человек, про которого есть данные – аттестат, записи в деканате, записи на службе. А Крысюк, согласно фамилии, шмыг–шмыг по городу, может, что–то и узнает. И интересно, какие это хлопцы з лесу? Какие–нибудь дружки петлюровцев? И что они задумали? Саботаж? Акт иллегализма, который подгадит большевичкам? И уцелеет ли при этом акте Крысюк? И что станет с его гипотетической вдовой, которая сейчас ревет в три ручья, никого не стесняясь?

Глава девятая

Поезд, задребезжав всеми сочленениями, остановился на вожделенном киевском вокзале. Люди поспешно слезали с крыш и выходили из вагонов. Всякие люди – старичок в когда–то модном сером костюме, малец в потрепанной гимназической форме с подозрительным шнурком на тощей грязной шейке, толстая старуха со сломанным кружевным зонтиком, рябая девица с восемью тугими торбами, разнообразные личности в плохо сидящем партикулярном платье, но с военной выправкой. Беспризорник Грач привычно оглядел приезжих и пристроился за кем–то, который слез с крыши вагона. Грач хорошо разбирался в людях – вот, в черном пиджаке – офицер, не ниже унтера– загар характерный, походка, правая рука к левому бедру тянется. И сколько тут этот дурик проживет? Вот – спекулянтка побежала, три платья на себя напялила, еще и парасольку несет, нужная женщина. Там – беженцы какие–то, растерянные да напуганные. Вон тот гимназер – наган под курткой прячет, револьверный шнур у него на шее. А этот, шо с крыши слез – интересный. Грошей нет, раз на крыше ехал, в Киеве первый раз, потому что смотрит вокруг да глазами хлопает, а для беженца он сильно спокойный. И не офицер, шаг не чеканит, только смотрит он не так, як дядько Иван из села, шо капусту продает. Не восторженно.

Грач осторожненько попытался выудить из кармана у приезжего что–нибудь ценное. Может, даже часы с музыкой. Кисет! А потом Грач понял, что его цапнули за руку.

– Таке мале, а вже паскудне, – Крысюк такого не ожидал. А убивать маленького вылупка не хотелось.

Грач понял, что зря он полез к вот этому незнакомцу в карман. Надо было к тому старичку, а этот убьет, як вошу задавит. И держит крепко, не вывернешься. А хотел же финку взять! – Та пустите, та я ж вам ничего не сделав!

Крысюк тряхнул головой. Ну и деточки повыростали!

– Знаешь, де Куреневка? Проведешь– отпущу, еще и закурить дам. Нет– отдам полиции.

– Тут вже милиция. Ще хуже стало. Вы шо, с госпиталя? – Грач попытался вырваться. Не получилось.

– Ты иди, иди, як дойдем – так и отпущу.

Грач плюнул, Похоже, действительно нужно вести этого стриженного на Куреневку. А если он чекист? Стриженный. А башкой вертит часто. Может, самому его в ЧК сдать?

– Ты иди, иди. Я с утра не жрамши.

– А шо так?

– А такой, як ты, у меня в Фастове все три карбованца вытянул.

Грач промолчал. И что ж ты за один? Не офицер, не беженец. Может, из лесу вылез? Есть тут такие, продотряды режут. Так я ж невиновный человек! Ни у кого еду не отбираю!

Стемнело. За заборами лаяли собаки. Крысюк огляделся вокруг – село селом, даже той церквы не видать, гора мешает. Поганец трусился мелкой дрожью – замерз, что ли? Вроде ж и не сильный ветер. Так, теперь ищем хату с красными ставнями.

– Дядьку, вы ж казали, шо отпустите, – запищал поганец

Крысюк разжал руку, выпустил грязное, тощее, как куриная лапа, запястье воришки, потянулся за кисетом.

– А я не курю.

– Лучше б ты по карманам не шарил. Или у тебя духу на серьезные вещи не хватает?

– Яки таки вещи? Шубу снять?

– Тю. Тут всяка мразота гуляет, у людей последнее отнимает, а ты про шубу.

Грач не стал расспрашивать, а рванул на родимый вокзал, там спокойнее и нету злых собак. Ему не хотелось вести политические беседы с непонятно кем. Вдруг это чекист, которому для ровного счета не хватает как раз одного контрика? Очень этот стриженый непонятно сказал.

Крысюк прошел чуть дальше по улице, чиркнул спичкой – ага, вот. И калитка закрыта, а за забором собацюра аж заходится, здоровая, чуть ли не с теленка. О, а вот и бабка вышла, гладкая такая бабка, в чепце.

– Кого принесло на ночь глядя?

– Я от вашего племянника! Мне переночевать только, я дальше утром пойду! – а бабка–то с пистолетом, в руке браунинг держит.

– От какого племянника?

– От Ивана, он вам кланяться велел.

Калитка открылась. Собацюра внимательно смотрела на гостя, прижав уши. Хорошо еще, что цепь толстая.

Много людей по Киеву ходит, по сторонам глядит, по делам своим спешит. Вот на рынке спекулянтка платье продает, новое, почти неношеное, только такую цену заломила, что проще модницам потерпеть до очередной смены власти. Откуда–то кашей тянет горелой – пролетарская столовая на углу. Мальчик с корзинкой бежит куда–то как угорелый. Все, добегался, споткнулся на ровном месте да и ляпнулся носом вниз, да еще и корзинку выпустил, яичница теперь на мостовой знатная.

Крысюк брел по улице в поисках трамвая, который тут был еще при царе, и думал о своей дурости. Вся эта комбинация ему очень напоминала хитромудрый способ рыбалки – на живца. Надо было послать в Киев, скажем, Волина, тем более он сам оттуда, город знает, да и человек важный, начальник культпросветотдела, при батьке крутится, любого уговорить может. А что толку посылать рядового бойца, который недавно грамоте обучился и ничегошеньки не знает? Може, на обычного человека никто не подумает? Эти, з лесу, тоже не столбовые дворяне в сорока поколениях. Только для успокоительных размышлений времени уже не было. Надо было раньше думать, а не соглашаться.

Чужой это город, и слишком здесь много красных тряпок висит, а фонари – пустые, а жители – трясутся. Вдруг придут и за ними? В ЧК разговор короткий – допрос, хоть и не знаешь ты ничего, а потом – милосердная пуля в затылок. Вон, идет по улице офицер переодетый, тоже хвост поджал, озирается, рожу кривит. Сам не прочь был стариков и детей расстреливать, пусть теперь на своей шкуре почувствует, как это. А швырнуть чекистам гранату в окно – это у офицерика снаги нету, они только последнее забирать умеют и ныть об утраченной славе. От дурные.

Крысюк на всякий случай еще раз пощупал кисет – кроме табака и бумажек, там еще и документ лежал, четвертушка писчей бумаги с затертой, еще царской печатью. Настоящий документ, между прочим. Это ж надо! Тут не конка по рельсам ходит, а на этом, шо лампочки от него горят, трамвай едет. А народу ж там! Як тещины огурцы в банке, да и то, огурец хоть ухватить можно, ще й на вагоне якись поганцы прицепились. Як же ж влезть?

Со второго раза удалось. На одну ногу наступили, второй ногой Крысюк нечаянно сам наступил женщине на подол. А нечего в такой длинной юбке по трамваям лазить. А через остановку терпение у махновца лопнуло окончательно. Вот пусть Волин в этой кишкодавке и ездит! А меня туда больше даже тещиной бурячанкой не заманишь. Хорошо, красиво, липа зеленеет, в канаве дохлая ворона лежит, у какого–то старичка документы спрашивают. Только бы до меня не прицепились, бо краснопузенкам чего–то не нравится старичок. Може, он при царе богатый был. Крысюк подумал–подумал и решил покурить в другом месте. Например, возле того товарища, что льву пасть раздирает. Люди кажут, что как Лавру строили, то эти двое аж закаменели от удивления и вода со льва потекла.

И те люди просто в очи брешут! Якие ж они каменные, если они бронзовые? От и не стыдно ж таке казать! А еще така богомольна баба была, вечно в Лавру на Великдень ходила молиться. О, знакомец–поганец, воду хлебает. Грач оторвался от струи, зыркнул вокруг. Никого нету – ни чекистов, ни легавых, ни солдат. Дамочка с дитем гуляет, на дамочке платье старое, ботиночки порыжелые, часики на шее висят, только малюсенькие и облезлые. И дите чихает и чихает. Ох ты ж черт! Опять этот, вчерашний, стоит, курит. Он за мной ходит чи як?

– Дядьку, ну шо вам от меня треба? Чи вы знову заблудились?

Крысюк затянулся, мотнул головой.

Грач понял. Он когда–то видел, как товарищ Кольцова, хоть и сестра родная, но дура, революционно постриглась. А коса у нее была – ну до заду точно, так она потом от так точно головой трусила. Интересно выходит. Если он сдает этого приезжего в ЧК, то ему, може, дадут часы с музыкой. Будут часы вальс играть, когда крышку открываешь. Вот только – як бы не получилось, как с товарищем Кольцовой. Она–то им верила, даже хотела до Миронова, на коне ездить, контру из карабина стрелять, а ее узяли – и на «Алмаз». Не знал Грач, при чем тут алмаз, все равно ее обыкновенно шлепнули у стенки. И попробуй такого сдать, он людей больше поубивал, чем сам Грач на свете дней прожил.

Крысок выудил из кармана пиджака половинку бублика, оглядел со всех сторон, неожиданно протянул беспризорнику.

– На, паршивец. Ты ж мне вчора дорогу показал.

Беспризорник не заставил себя упрашивать, слопал выпечку в два укуса. Нет, можно бы было его спросить, разузнать кое–что, но воно маленьке та й сопливе, и может работать на чекистов. В Мариуполе такие хлопчики офицеров указывали за милую душу и что–нибудь из одежды покойничка – ремень, шпоры, аксельбанты. Особенно за аксельбанты – такая мормышка выходит, шо рыба в очередь стает. И поэтому был нужен другой план, как можно дальше от чекистов. А то ходят тут, як коровы по лужку.

Крысюк докурил, глянул на небо. Надо было что–то делать, вот только – как? Бросить гранату в окошко чекистам? А вдруг не взорвется? Да и можно убить какую–нибудь пишбарышню в розовых чулочках, а главный чекист якраз засядет у клозете с журналом «Красный Ворон». От интересно, почему ворон – красный, если он черный? Да и сами коммунисты тоже не сильно и красные, от если шкуру с них содрать – тогда – да. Но мечтать – то дело хорошее, а он же сюда не бублики есть приехал. Крысюк догадался. Вон, прет куда–то отряд человек в семь, с телегой. Хорошо так одетые, сапоги смазанные, куртки кожаные, морды сытые. Революционный пролетариат едет продотрядом по селам.

– Товарищ командир! – Крысюк обратился к самому важному продотрядовцу, в картузе с красным бантиком.

Командир обернулся, медленно, важно, глянул на незнакомого человека.

– Если вы хлеб искать едете, то можно мне с вами? Я хоть и контуженый после германского фронту да румынских газов, да стрелять ще можу.

Командир поцокал языком. Ну надо же – кто–то сам хочет в продотряд!

– А ты вообще кто?

– Крысюк, – в доказательство этого Крысюк выудил из кисета документ и сунул под нос командиру. Командир засопел. Кажется, доброволец был действительно контуженный по самы уши.

– Это я понял, я тебя про партийность спрашивал.

– Я, это, беспартийный. Я в госпитале с шестнадцатого лежал, только сейчас выпустили.

Продотрядовец без шапки сострадательно матюкнулся. Вот как в жизни бывает, товарищи – кто–то сразу идет верной дорогой, а кого–то колотит и трясет, будто пол в дилижансе.

– А стреляешь хорошо?

– На фронте пулеметчиком был, немчура только и падала. С пистолета еще могу, – махновец вытащил из–за пояса наган.

Да, действительно человек хворый – уже пистолет с револьвером путает. Ничего, сойдет на один рейд. Продотрядовец в штиблетах высказался бы против новичка, но его не спросили. Пусть себе едет эта жертва проклятой царской политики на телеге, весу в нем немного, волы не устанут.

Вот и село показалось. Терновка, прицепилась к кручам днепровским, хлеб растит, буряки, картошку, молоком жители торгуют да салом, кулачье проклятое, ненасытное, самогоном залились по зенки, никакой революционной сознательности. Много в Терновке хлопцев молодых, да только не под те флаги пошли, совсем не под те. Ну сказано же – кулачье. В семнадцатом землю поделили и теперь – умереть за нее готовы, а вовсе и не за мировую революцию и освобождение угнетенных товарищей от цепей капитала. Спалить бы это гнездо вражеское к такой–растакой матери.

Пусто на улице. Оно и понятно, день на дворе, это рабочий восемь часов отработал – и домой пошел, а крестьянин дотемна работает. А сейчас как раз удобно, отпора никого не будет, кто по хатам сидит – старики слабые да дети малые. Собака лаем захлебывается из–за тына. Хорошую хату себе кулак отгрохал, беленую, бляхой крытую, просторную. И сарай вместительный, и подвал. Много хлеба можно будет взять! Командир продотряда постучал в дверь. Крысюк шел за продотрядовцем.

Дверь неожиданно легко распахнулась. Из сеней грохнул обрез. Крысюк шарахнулся в сторону, выстрелил в спину продотрядовца в штиблетах. Бедолага и за винтовкой потянуться не успел. Из окошка напротив высунулся немецкий карабин, плюнул огнем. Продотрядовец без шапки упал на колени, попытался выстрелить в ответ. Еще двоих уложило гранатой. Продотрядовец в синих штанах рванул к реке. Крысюк аккуратно выстрелил ему в голову.

Продотрядовец с двумя револьверами икнул и поднял вверх руки. Жить ему хотелось больше. По селу хлопали двери, люди выходили на улицу.

– А ты шо за один? – на Крысюка надвигался тощий тип в поношенной, застиранной до белизны немецкой форме без знаков различия. Двое хлопцев тем временем умело вязали продотрядовца.

– Махновец.

Продотрядовец заматерился во весь голос.

– И шо ж ты тут забыл, махновец?

– В гости до вас приехал. Да посмотреть, чи правда тут так погано, як люди кажут, что есть человеку простому нечего, а у коммунистов щеки из–за спины видать?

– Слепой, шо ли? Сам не видишь?

– Та бачу. Потому батько наш и послал людей по всей Украине. Чтоб не лизать тех коммунистов, а резать, як курей до холодцу. И в союзе теперь мы с Петлюрой, послал он ему две сотни горлорезов опытных.

– А шо так мало? – пискнул курносый и босой на левую ногу боец с сапогом в руках. Зачем коммунисту сапоги? Он вже мертвый.

– Так нам от Деникина фронт держать треба,, – Крысюк подошел к убитому в синих штанах, ловко сдернул с него куртку, одел.

– Та шо ж это такое! – завопила какая–то женщина с ведром воды. – Та еще и Деникин на наши головы! От у меня кума в Киеве живет, то она кажет, шо Деникин вже наступает и через три дня Киев займет.

– Побачим, – тип в форме развернулся, собираясь уходить.

– А куда ж это ты намылился? – женщина поставила ведро, – тут все твои хлопцы, хай отдохнут трошки, горячего поедят. Если отаман – Голодный, так они тоже голодать должны, по–твоему?

Тип рассмеялся.

– Зараз, только с контрой закончим.

Продотрядовец уже даже и не матюкался, а просто верещал. Не хочется ему в могилу, только безглазому жить на свете очень тяжело и временами, вот как сейчас, еще и очень больно. Так тебе ж легче будет, снизу уже три товарища, да и на тебе трое будут. Тепленькая компания, еще и не остыли. О, уже и закапывают. Не скучай, коммунист. На том свете сочтемся.

Крысюк облизнулся в предвкушении обеда и зашагал вслед за Голодным. И галушек хватило и на самого атамана, и на жену, и на гостя, и трем прожорливым хлопчикам, маленьким и замурзанным. А вот все остальное не радовало – двадцать человек, пятеро из них – конные, семь гранат, вооружение по большей части обрезы. Было бы больше народу, но многие поуходили до Петлюры. Еще винтовки да маузеры трофейные, человек пять тоже вооружить можно, да и кони сгодятся. Для налета на банк какой – в самый раз численность, а для серьезной борьбы мало, ой мало. Да и за продотряд мстить придут, страшенный бой будет. Токо бы газами не потравили. Пулемет бы хоть какой, тогда б красные по–другому бы запели. Де ж его взять? И как при этом уцелеть самим? А если б установить той пулемет на том горбочке, то была бы прекрасная огневая точка. Галушки унюхала чья–то то ли теща, то ли свекруха, пришкандыбала к столу с мисочкой, глянула на чужого человека подслеповатыми глазами.

– Все воюете.

Голодный дернул плечом, продолжая жевать.

– А чего воюете? Потому что царя скинули.

– А то при царе не воевали, – лениво огрызнулся атаман, – то до японцев прицепились, то австриякам хвоста прищемили.

– От вы человек старый, отгадайте таку загадку – Адам пашет, Ева прядет – есть над ними царь на троне, в короне? – Крысюк отодвинул от себя полумисок, уже просто не лезло в него больше.

Бабка оскорблено удалилась на печку, прихватив свои галушки.

Стемнело. Не горят в Терновке огни – не город, нечего зря керосин палить. Ночь для того и ночь, чтоб спать. Это днем упахались, укопались. А сейчас только часовые по кустам сидят, да кажаны над ними пролетают, наперегонки с совами. И махновец возле кладбища стоит, в рукав курит, чтоб огонька не видно было. Тоже часовой, хоть и пришлый. Крысюк докурил, глянул через плечо на могилы. Вот в такую ночь всяка пакость и вылазит. Не мавка из лесу, так коммунист откуда–то. И мавка в этом плане даже лучше– загрызет да спать пойдет, а коммунист– он же не только убьет, а еще и все позабирает да в газету про тебя всякую гадость напишет, на весь белый свет опозорит, «кулацким белобандитом» окрестит. Та у тебя бы все кишки полопались, если б тебе так работать пришлось, як мне те буряки в одиночку сапать. И, заради всего святого, где автор той клятой статьи нашел белобандита–махновца? Ото ж як? Ото ж шо надо пить и чем закусювать? Тут буряковка не подходит. Чи он рожек наелся и самогонкой с порченого зерна запил? А некоторые люди сейчас спят в тепле, уюте и жинка под боком. А от моей, може, и костей не осталось. И насколько можно верить тому, шо про Деникина кажут? Если белые Киев займут – они тоже за хлебом по селам пойдут. И только такая разница будет, шо если красным продотрядам сопротивлялись, то пострелянные люди будут да порубанные, а белым – то повешенные.

Уже и день белый, нет в селе никаких бандитов, да вы что? Тут люди мирные, многие с войны калеками поприходили, им бы только свой шмат земли кое–как обработать да трошечки самогонки выгнать. Правду говорят, лес – повстанцу хата. У вас про степ кажут, а нам – лес привычнее. Собрал Голодный все свое войско, собрал ради дела опасного. От если от Терновки сначала направо, а потом – на дугу, то там будет Демьяновка, а там стоит ЧОН, и у них пулемет точно есть. К ночи доберемся, и, если все выгорит, то будем мы с пулеметом. А если нет – тогда постараемся пострелять их как можно больше. Молча идут, что говорить – все уже вчера сказано, кого–то благословляли, будто на плакате белогвардейском, а кого и прокляли. Только что лучше – чтобы мать прокляла или от голоду сдохнуть?

Старые люди кажут, что нет ничего страшнее материнского проклятья. Да так было, когда они молодые были, а сейчас – и поля минные, и газы отравляющие, и еропланы клятые, бомбы на головы кидают, и Деникин, и Шкуринский, и красные со своими выдумками навроде продотрядов. И всего лишь слова старой женщины. Не пули, не сабли, не штык в брюхо – просто слова. Что слова сделают человеку, который с одной войны пришел, да в другую угодил?

Да и перед гостем, шоб его об дорогу, – неудобно. Они и Мариуполь взяли, и белых бьют, и на одного комиссара целую гранату извели, а мы – сидим, як тарганятки за печкой. Повесили пару комсюков да продотряд перебили, тоже мне, борьба против диктатуры пролетариата. Махно хорошо, он свиснет – сорок тысяч придут. А Голодному – не очень, то ли красных боятся люди, то ли белых, вот и пришли до него те, кто до пана бухгалтера не попал.

И Кожух из хаты вылез да карабин свой снова на плечо закинул. Видно и впрямь допекли человека – он с германской войны Егория принес да шесть нашивок, за ранения. Идет, хромает – нога у него в колене не сгибается, к строевой не годен, да и глаза одного нету. А за ним – малой Дорошенко в трофейных сапогах, идет, як до тетки в гости. И что теперь делать? Як продотряд стрелять – так ему никто и слова не казал. Як он сапоги с комсюка снимал – та носи на здоровье. А як уже на настоящую войну – так что, домой его гнать? А надо бы было, сколько ему там, до войны пастушил, коней уже пас, сейчас ему чи пятнадцать, чи четырнадцать. За остальных Голодный не боялся, а вот малого было жаль. И хорошо, что свои дети еще не поняли, чего их отец живет в лесу.

Вечереет, солнце зашло, уже и Демьяновку видать, красный их флаг уже черным кажется. Хорошая примета. На улице четверо в шинелях скучают, штаб стерегут. Чоновцев полсотни, даже меньше, не один Голодный бока на земле отлеживает, гуляют тут Нож да Шило, у них человек двести, третьего дня порубали комсюков, сколько смогли. Нож – сам из красных, рабочий–путеец. Так и ему поперек горла новая власть стала. А про Шило знают, что атаман этот есть, да с большущим маузером ходит, а больше – ничегошеньки. Ну, Дмитро, ты хвалился, что у тебя гранаты хорошие – так кидай!

И пока они не очухались – быстро за ту хату! Махновец привычно нажал на спусковой крючок, с такого расстояния промазать просто невозможно. Малец изничтожил второго чоновца. Крысюк поспешно грохнулся на колени, прижал гашетки. Дело знакомое, дело привычное, и даже радостное – а подходите! Нас тут аж двести пятьдесят! Пулемет хлестнул по бегущим врагам. Голодный и Кожух рванули в штаб – может, что нужное есть, или важное, бумаги, приказы, планы продразверсток, карты. Кого–то по улице конь проволок. Свой? Или чоновец? Граната кому–то бракованная попалась, не взорвалась. Дмитро тоже пулю схватил, лежит. Пулемет заткнулся. Голодный, шурша картой и каким–то пакетом за пазухой, осторожно выглянул из чужой морковки, Кожух остался в штабе, из открытой двери высовывалась его нога в поношенном сапоге, порыжелом, но еще крепком. На атамана несся какой–то ошалелый краснюк, в новенькой, еще необмятой, шинели. Голодный выстрелил, куда попал. Аж самому неудобно стало, молодой ведь парень. Не стал отцом, так будешь скопцом.

О, этот, как его, Пацюк, рукой из–за пулемета машет. А Дорошенка уже бьют. Хтось в шинели. Ну не бьет, а схватил за грудки и трусит. Интересно как вышло– сын–повстанец, а отец до красных пошел. И как это они друг друга не постреляли? Атаман встал, отряхнулся, счистил с рукава раздавленного дождевого червя. Этот бой выиграли. И с десяток в плен сдались. Дорошенки уже просто орали друг на друга, без рукоприкладства. Малец прав, что толку стеречь хату, если придут красные и заберут даже тесто на хлеб. Нет, рабочий тоже голодный, ну так пусть купит себе еды, или там поменяет зерно на гвозди, или керосин, или ситец, или сеялку, раз деньгам веры теперь нет. А то взяли моду! Тут не только в лес пойдешь, а и месяц с неба отковыряешь заради избавления от товарищей рабочих.

Голодный когда–то, еще когда старичок Франц коптил небо, читал Маркса.

И Маркс ему не понравился. И, раз уже на то пошло – а разве здесь Германия? Или завод какой–нибудь? Или немецкий хрыч живого рабочего никогда не видел? То есть – немец тогда написал книжку про немецкую экономику, а краснопузенки восприняли ее как руководство к действию сейчас и здесь. Понятно ж, что дела не будет, то примерно як барана в бричку запрягать, – четыре ноги, роги, большой, сильный. Да только не ездят на овцах, хоть они тоже домашняя скотина.

Да и с пролетариатом не все гладко выходило – видел Голодный бедняков, и делились они на две категории – один жилы рвет, зарабатывает, света белого не видит, а второй – самогон жлуктит да жинку бьет. Первый, по Марксу – это будущий эксплуататор, а с пролетарием, что ко второй категории относится, даже присесть на одном поле неохота. Ему удобно не иметь орудий производства, если марксистскими терминами говорить, а по–простому – не будет он работать, потому что не хочет. Да и странно выходит – царя свергли, землю поделили, то хорошо. Может, и не надо никакой диктатуры? Нет, повылазили большевики откуда–то, сначала сюда немцев пустили, потом сами пришли, як саранча на поле пшеничное.

Хватит. Скот бессловесный слушается да под ярмом ходит. А человек на то и человек, чтоб вольным быть. Як там у Ножа поют – висит яблочко цвету броского, мы Деникина побьем после Троцкого! Да только за волю платить треба. Семеро убитых, что за Голодным пошли. Будет в Терновке плач великий, будут вдовы атамана клясть, что на такое дело подбил. Да только и у чоновцев и жены есть, и дети есть. Тоже по ним плакать будут. Такие вот дела. Пулеметчику спасибо, не растерялся, иначе постреляли бы краснюки всех. Одно дело – продотряд перехватить, а другое – такой бой выиграть. Нужно опытных бойцов искать, а то положат ведь всех. Верил атаман в вольную–самостийную Украину, да хоть вера горы движет, но на ней далеко не уедешь. Где опытных бойцов узять? Чоновцы сдавшиеся сами сопли на кулак наматывают, старый Дорошенко такой боец, як с соломы – миска, шо тогда, шо сейчас, он одним глазом вдаль не видит, а вторым близко не видит. Аж смешно.

О, уже люди выходят, смотрят, кто теперь будет. Пулеметчик уже с Кондратихой балакает. Еще рахуба на мою голову, раз мы село взяли, а мы ж его взяли, то надо ж так себя вести, шоб нас ночью вилами не попротыкивали. И с пленными что делать? Нет, этого, со значком комсомольским – на яблоню. Ветки у нее мощные, не поломаются. О, еще один, аж трусится от злости. Шо, матросик, доплавался? От и будешь висеть рядышком. Ты – слева, он справа. А осенью вырастут из вас хорошие яблоки.

Процюк влетел в хату, начхав на все правила приличия, с изрядно помятой телеграммой в кулаке. Заболотный уронил ложку, вскочил сам. Неужто? Да, на потном клочке бумаги точки и тире морзянки четко складывались в «тетя соня варит варенье из абрикосов». Придется теперь самому ехать, докладывать, и ждать развития событий. Надо было с Матюшенко в рейд пойти, сам бы поучаствовал, а то – сиди, работай передаточным звеном, как тогда, у красных. Тогда повезло – важную операцию сорвал, да одного умника выручил. А теперь? Сколько на Левобережье повстанцев, которые могут наносить краснюкам реальный вред, а не висеть на телеграфных столбах после неудачного налета на губчека? А то Матюшенко, конечно, хороший человек, но сколько там могут сделать двести человек, двести лихих рубак против деникинцев, у которых и пушки, и даже те новомодные танки. Будем надеяться, что у Петлюры снабжение не хуже. За всеми этими мыслями повстанец незаметно дошел до хлева. Нет, свой мерин не подходит, тут скорость важна. Где там у нас Семенов? Занят? Сильно занят? То скажите ему, что кобылу я верну.

Рыжая благосклонно слопала морковку и даже, из уважения к чужому человеку, не надулась при заседлывании. Телеграмму в ставку, конечно, было бы проще отправить, но здесь телеграф был благополучно уничтожен еще когда немцы были – аж столбы повыкорчевывали. Процюк из Катеринослава трое суток добирался, одного коня загнал до смерти, второй еще не сдох, но уже не жрет. Так что придется донской кобыле поработать ногами. Семенов только матюкнулся вслед. Победа мировой анархии – дело нужное, но Рыжуха ведь породистая, да и существо безгрешное, жалко ее, ежели застрелят по дороге.

Шульга сидел на крыльце, курил, и тошно ему было совсем не от местного злого самосада. Отбились. Да многовато народу положили. Кто ж знал, что долгожданная подмога не пришла, подкрепленье не прислали? Вернее, Троицкий, вместе со своей сотней сабель, взял – и перешел к золотопогонникам. От правду люди кажут – нельзя большевику верить, нельзя. Даже если он самолично царских офицеров резал и с тобой самогон с горла пил. Студентик, дрянцо, бывший юрист–правовед. Выгнали за чтение Маркса и пропаганду среди других студентов. А потом доля свела Шульгу и Троицкого в одну роту, и много чего было, и под огнем кинжальным ползли, и Гончаренка вытащили вместе, хоть тот и помер через два дня в лазарете, и с австрияками вместе братались, от смехота была – они шнапс пайком своим закусывают, а мы – от такенный шмат сала увели где–то. И в комитете солдатском вместе были, Троицкий – уполномоченный, а Шульга – все остальное, расстрельная команда. И до батьки вместе пришли, да потом и разошлись, Троицкий больше к штабу лез, а Шульга кто? – пехота драная, битая–рваная. А теперь – только и радости, что по дроздовцам раз шрапнелью дали. Будет хлопцам братская могила. Илько, может, вычухается, он мужик сволочной, такие умирают на мягкой перине в девяносто лет, пуская счастливые слюни, в окружении правнуков. Бондаренко тоже живой, вроде бы. Воскобойникова – все. Ярошенко – мабуть, в раю. Бо пеклом его не испугаешь. Этих, что с Чернояровым, много полегло, так хоть не одни. Дали чертей их благородиям. Григоренко – куда–то делся. Куда ж он делся? И какой у нас расклад? А расклад у нас поганый, бо Татарчука тоже зацепило. Так зацепило, что ему впору нову хату ладнать, которая с шести досок. И грамотных сейчас – аж трое, этот, поганец у черкеске, Кайданов, если его не убило, и собственно командир. То добре, что та затея выгорела, да только де тот Петлюра?

И Каца чего–то не видно. У него и чуб приметный, и конь приметный, и сам он приметный, в сапогах на три размера больше, потому что на нем аж три пары шерстяных носков и портянки до кучи. Если его убили, то жаль хлопчика дуже. Где такого интенданта найти, чтоб не тянул с чужих карманов? Да и картинки у него красивые получались, особенно эта, с кошкой. Здоровая черная кошка жует двухголового орла. Орел – то понятно, при царе такой герб был, а кошка – откуда? И чего так случилось? Нет, чтоб Журбореза прибило – ходит, курей ворует. Или вот бесполезный человек Сташевский – ни царапины. Василенко тоже почему–то живой, хоть и без кителя своего. И Томашевский, которого даже мухи облетают, у тына стоит, на собаку смотрит. Да так ласково, что не по себе становится. А вот Штосс, немчура паскудная, довоевался, думал червей накопать, на речку пойти – а теперь сам для червяков десертом стал. Требуха да костный мозг – чем хробачкам не лакомство?

Да, еще Кайданов есть. Сколько там у него – сорок человек или меньше стало после того налета с фланга? Прорубились дезертиры да местные через офицеров, попортили им шкуру. Как бы он отделяться не решил после такого успеха. Видел Шульга похожих людей, не один раз видел, и старался держаться от них подальше. Такие, как Кайданов, в мирной жизни чахнут и дохнут, а на войне просто расцветают. Но дробить отряд сейчас опасно, мелкие группы быстро перебьют. Или оставить его в тылу у белых, а самим прорываться до Каретникова, на Бердянск?

Шульга сплюнул, поднялся с крыльца. Если б стольких не постреляли, то было б легче. А теперь – кого в разведку посылать? Спят уцелевшие, хоть и день белый на дворе, ночью два раза атаку отбивали, второй раз в рукопашную пошли, да еще Кайданов слева врубился, вот и не выдержали их благородия, побежали. А Джуре надо ремня доброго, шоб неделю на животе спал. Тогда командир бойца не разглядывал особо, а як рассвело, да контра закончилась – Матка Боска Ченстоховска! Да ты ж только коров пасти начал! Пистолета где–то нашел и уже махновец! Мать в погреб спряталась, а ты, зараза малая, не послушался, а пистолета с чердака вытянул и за нами побежал. Сейчас себе дрыхнет на скрыне, под шинелью.

А в разведку пойдет Журборез. Все равно ему делать нечего, лазит по улице, курей считает. И сам Шульга с ним пойдет, должен же этого шмаркача кто–то прикрывать. А за старшего женатик остается, я ему льюис оставлю, отобьются, если что. За селом мирно паслись разномастные коровы, где–то десятка два. Одна из них подняла круторогую башку, глянула на Журбореза и подмигнула левым карим глазом.

– Тебе девок мало? – кротко сопя, заметил командир.

Махновец только руками развел.

– Но я ж тебя понимаю – с горя не утопится, гроши с тебя требовать не станет, – безмятежно продолжал Шульга.

Журборез чуть развернулся в седле, чуть тряхнул правой рукой, хватаясь за нагайку.

– Та успокойся, я пожартував.

Журборез только плюнул. От дать бы ему той нагайкой по довбешке, може и поумнел бы. Може, та корова якраз командиру и моргала, вот он и забеспокоился.

– Нашо мне чужая любовница?

Шульга только зубами клацнул. А наш полосатый друг еще и отгавкаться может.

Кони ступали медленно, лениво отмахиваясь от мух, периодически угрызая особо вкусный цветок. Журборез поглядывал то влево, то вправо, жалея о том, что угрохал бинокль. Хороший был бинокль, немецкий, с обреста снял. Два года на шее тягал, а тут на ровном месте ляпнулся и стеклышкам – каюк. Хоть в Неметчину едь, да новый покупай. Слышал что–то бывший матрос, что и там анархисты завелись. Чего б им и там не взяться – немцы ж люди умные, вон какую оптику майстрячат. И домой убраться догадались. От бы и кадеты так сделали, до черта в пекло все убрались, вместе с большевиками.

Шульга смотрел поверх конской шеи, куда–то в степь. Но Журборез готов был спорить на последнюю гранату, что командир видит не степь и не кобчика в небе. Задумался он сильно. Думать – дело подходящее, и если ты командир, так даже и нужное, но в разведке надо замечать! А то будет, как с экипажем прогулочной яхточки «Мариуца» – капитан тоже задумался и сел на мель, да еще и днище пропорол. Пропало тогда у Журбореза увольнение, пришлось этих мечтателей, мать их так и растак, снимать с мели. Папенька у капитана богатенький был, купил сыночку игрушку, а мозги забыл. Но «Мариуца» – дело прошлое, а кого–то видать, прут себе верхами, трое или четверо, особо не прячутся. Свои или еще кто? Один из всадников подъехал чуть ближе, серая под ним чего–то испугалась, шарахнулась в сторону.

И, пока он успокаивал лошадь, Журборез разглядел тусклый желтый отблеск на плече.

Шульга переварил новость, глянул на неспешно едущих контриков, дернул плечом, скидывая винтовку в руки. Журборез отъехал подальше, спешился, задумчиво достал из кармана лимонку. Хоть бы на этот раз взорвалась. Трехлинейка привычно грохнула, один из белогвардейцев, который ехал на чалой, завалился назад. Всадник на серой пустил кобылу галопом, выхватывая из ножен шашку. Третий всадник вздыбил гнедого, но вылетел из седла сам. Гнедой, задрав хвост, понесся куда–то в сторону. Журборез матюкнулся, швырнул гранату – не офицерика, так хоть коня зацепит. А вот хрен. Проклятая машинерия попросту покатилась в ямку, за горбочек, и лежала неподвижно, бесполезным куском железа. Бывший матрос выдрал из кобуры наган, поспешно нажал на спусковой крючок. Шульга молча выстрелил второй раз. Кобыла истошно заверещала, завалилась на бок. Больно скотинке, аж жалко ее стало. Зато офицер выпрыгнуть из седла не успел. Журборез глянул на ласкающую его деликатную душу картину – два дохляка, чалая трогательно склоняется к хозяину, гнедой бегает шо наскипидаренный и натуральное свинство в двух шагах – агонирующая лошадь и под ней то ли тоже мертвый, то ли просто бессознательный всадник. Все–таки изверг у нас командир, чистой воды изверг. Пришлось патрон на бедную коняку тратить.

Шульга спешился, ухватил чалую под уздцы, почесал ей между ушами, взгромоздился в седло, неспешно поехал к месту падения третьего контрика. Журборез деловито перерезал офицеру горло, пошарил по карманам – пятьдесят деникинских рублей, десятками. На растопку сгодятся. Перчатки – малы, сразу видно. Трубка–носогрейка, не пережила падения, раскололась. На том свете покуришь! А вот тот, шо с гнедого ляпнулся, кажется, живой, командир его уже скрутил да собственно Журборезу кулака показывает.

В селе стоял дым коромыслом – приехал человек от Матюшенко. Вместе с допросом уцелевшей контры получалась красивая картинка положения на фронтах, объемная такая, как на ярмарках иногда в ящике показывают. Поживи еще немного, офицерик, до вечера. Василенко за тобой присмотрит, расскажет, что да как на свете обстоит. Он вашу породу не переносит, еще с восемнадцатого. Вошел тогда в село полк золотопогонный, а после его ухода прибавилось костерков по ярам да балкам, воя волчьего среди ночи, да налетов отчаянных – хаты спалены, кладбище чуть ли не вдвое выросло, уже терять нечего – можно и в партизаны уходить.

Человек от Матюшенко сидел в хате старосты и давился борщом. И этого человека Шульга знал. Как же ж без него было хорошо, тихо, спокойно. И чего его не застрелили комсюки? Нет, сидит Палий, живой–здоровый, кость из борща выловил, костный мозг выковыривает. И страшно командиру отчего–то, а не расспрашивать – нельзя, не зря ж вернулся человек. Палий высосал остаточки из кости, облизнулся, глянул на старого знакомого.

– Командиром заделался.

– А шо? Сам хотел командовать? Ты лучше скажи, як у пана бухгалтера дела идут.

– Неплохо идут. Наскакиваем да рубаем, потом уходим. Патронов токо маловато, – Палий откинулся на подозрительно хрустнувшую спинку стула, – зато людей прилично. Малой твой уже сам атаманит, аж заграву за Днепром видать, обозы перехватывает, продотряды вешает, злючий, шо сатана.

Шульга цапнул со стола кусок хлеба, заглотил одним укусом. Палий отодвинул

макитру, почесался, вальяжно вышел из–за стола.

– Там ще борщ есть, в горшке, в печке.

– Все тебе про жратву. Я по делу пришел, а не обедать.

– Ну я ж тебе сказал, шо там и як там. Шо ще треба? Во фрунт стать? – Палий улыбался, блестя железными зубами.

– Мне тут контру допрашивать надо. Поможешь?

Палий, резко успокоившись, кивнул.

Василенко скучал возле провонявшего свиньями хлева. Свиньи пали жертвой разных политических режимов, а хлев остался. Для контры – квартирка в самый раз.

– Вылазь, вылазь.

Офицер чихнул, коротко глянул на своих врагов.

Возле колодца собралось человек десять, чубатая, лохматая, в пух и прах выряженная банда. Курят, на солнышке греются, расселись на колоде, зрителями в театре бесплатном.

– Хотел справедливого суда? Вот тебе суд. Як они скажут, так и будет. Заодно и расскажешь про планы вашего командования.

Палий тем временем уже одолжил у кого–то топор и притащил колоду с другого двора.

– Еще патроны тратить на тебя.

– Ну шо, хлопцы? Как с их благородием, поручиком Семеновым, быть? Не звали мы его сюда, не вели по его хате артогонь, не грабили села до последней нитки. Може, кому жалко человека? Може, кому–нибудь шось хорошее сделал?

Молчат махновцы, зубы в ответ скалят. И Палий у колоды стоит, топор в руках держит.

– Или сам расскажешь, кто куда шел, да сколько пушек–снарядов, та пулеметов с патронами у ваших было? – стоит Шульга за офицером, наганом его периодически в спину подпихивает, колотит махновского командира от смеха да ярости.

– Не хочешь – як хочешь. Тебе уже черти на сковороду масла налили, – Шульга пнул офицера к колоде.

– Та на колени ставай! Шо, ни одной книжки не читал? – Палий поудобнее перехватил топор, обычный топор, которым дрова по селам рубят.

Офицер фыркнул.

– Я–то кадетский Ярославский корпус закончил с отличием, а ты вряд ли хоть одну книжку в руки брал.

– И брал, и читал! – Палий раздувался от гордости, – сначала «Технические характеристики мотоцикла Вандерер», а потом таку книжку читал, де про людей вроде нас написано, «Легенда про Тиля Уленшпигеля и Ламме Гудзака, про их приключения и героические подвиги в милой Фландрии, собранные и записанные Шарлем де Костером ".

Василенко встал, вытер ладони о штаны, взял карабин за ствол, прикладом сбил офицера с ног, подтащил к колоде.

– Як класть? Мордой вниз чи вверх?

– Вниз, – Палий критически оглядел офицера. Да, таку шеяку с одного удара не перерубишь. Сам виноват, шел бы до нас – пил бы сейчас самогон. Махновец резко опустил топор. Василенко матюкнулся, кровью из наполовину разрубленной шеи заляпало именно его. Палий поспешно рубанул второй раз, еще и потащил топор на себя, для верности. Офицерская голова медленно свалилась с колоды на землю, тело дергалось, впрочем, не особо сильно. Василенко поспешно выпустил мертвяка, глянул на заляпанный кровью мундир, покачал головой.

Лось сидел в хате старосты, ел квашеные помидоры и просматривал бумаги ныне покойного Семенова. В планшете не было ничего интересного, карточка с видом какого–то города – конный памятник на площади, но мало ли где и кому памятники ставят, незнакомый город. Еще фото, эротического характера, грудастая негритяночка в соблазнительном белье и не менее соблазнительной позе. Надо же, какой шалунишка был. А вот толстая тетрадь в зеленой коленкоровой обложке – это уже поинтереснее. Прогрессор уткнулся носом в меленькие, аккуратные строчки. Все равно поручик умер, дневник теперь бесхозный. Если это дневник. Схема какая–то, на военные карты не похоже, скорее на генеалогическое древо. Прогрессор перелистнул несколько страниц, злобно засопел – это не дневник. Это рукопись, какая–то художественная книга. Глава вторая, опять эта схема, про какой–то крейсер «Казак» ниже написано, про десант на Йокогаму. Надо бы у кого–нибудь спросить, что за десант такой. Но покойный был слишком молод для участия в японской войне. А вот и староста, он человек уже немолодой, ему хорошо так за сорок, у него и выясним.

Староста рассказал много чего, главным образом матерными словами, про японскую войну, которая закончилась потерей Сахалина и Курил, вспомнил своего шурина, который утопился, брата и кума, но ни о каком крейсере «Казак» и не слышал. Лось воспитанно поблагодарил за рассказ и вышел покурить. Это ж надо, собрат–альтисторик, обидно было ему за такое положение дел, все успокоиться не мог. Вот и допрыгался их благородие, молодой, наивный, настоящей войны не нюхал, думал, что нас можно голыми руками взять. Лось остановился, уставился на куст белой сирени, которая буйно росла возле сортира. Допрыгался, дообщался с махновцами. Это только в книжках прогрессор не смешивается с хроноаборигенами. А тут – самогон вместе хлестали, экс в мариупольском банке устроили знатный, а народу сколько вместе положили… . Куда ж денешься?

Глава десятая

Лето скачет по Украине, сухое, злое, жаркое, курява по степи тучей гуляет. Или то под флагом черным войско идет? Крепко господа золотопогонные взялись, вперед идут, не останавливаются. Вот только где они прошли, там плач да вой стоит, да по ночам зарево на полнеба встает. Да волки воют, да совы ухают, да управы горят, да сходят с рельс эшелоны. Под Мелитополем волк воет – под Белой Церковью ему сова откликается. Нет уже в людях страха перед властью, и нет им разницы, звезда на фуражке или погоны на плечах. Все равно– придут, заберут последнее, мобилизуют, искалечат.

Едет конный отряд по степи, медленно едет – и солнце печет, и слепни жужжат, и кони уставшие, и патронов до Льюиса – один диск, и гранат не осталось. И тачанка еле тащится – нет уже до максима лент, но не контре же оставлять. Хороший пулемет, вычищенный, почти новый.

Село на горизонте виднеется, немецкая колония Малиновка. Девки там задастые, перины там мягкие, а по огородам не только обрезы закопаны. Палий уже принюхивается, как кот – кто–то в Малиновке мясо жарит. Бинокль бы сюда хоть треснутый – а то неохота же дуром переть, вдруг там их благородия ребрышки свинячьи кушают? Кинули на пальцах жребий – выглянул Матвеев из–под шапки своей бессарабской, вечно она ему на глаза сползает, да и понесся к селу, як на пожар красть. Удачно разведчика выбрали, ничего не скажешь. Ну не был он на царской войне, не дорос тогда, на радость царским командирам. Зато на вторую войну с германцами – якраз под ружье, всем от него досталось – немцам, и варте, и красным, и белым, и даже интервенты от этого убивца пострадали жестоко. Хвалился Матвеев, что спортил самую настоящую француженку, ихнюю милосердную сестру, и что она ему открытку даже прислала, с видом города Бреста. Образованные люди на открытку посмотрели – таки Брест, который аж во Франции. Повезло поганцу, ничего не скажешь, он теперь на привале учебник французского языка мучает, чтоб ответ написать. Быстро это он, ничего не скажешь.

– Солдат нету, только местные, – Матвеев почесал коню холку, не утруждая себя разными старорежимными штучками вроде отдать честь при докладе, – гимнастерки не сушатся, кашей не тянет, девки не верещат.

Кайданов поглядел на разведчика. Если этот сопляк ничего не напутал, то ночевать будем на перинах, а лечиться спозаранку – вишняком.

– Я б там не останавливался, ще потравят та вилами добьют, – Василенко немцев не любит, да и могут колонисты такое устроить, ой могут. Только кони с ног валятся, руки саблю не держат, не время сейчас перебирать.

Пусто в Малиновке, на журавле колодезном ведро висит, на дереве сорока сидит, перья чистит, за забором высоким собака брешет, лениво так. А забор хороший, почти в человеческий рост высотой, белой краской крашеный. То тебе не тын низенький, где горшки–миски сушить удобно. А из хаты плач да вой несется. Что там у них стряслось? Палий на стременах встал, уши навострил, через забор заглянул – сам высокий, коняка под ним тоже не маленькая – вот ему и видать чего–то.

– Помер у них хтось. Так по покойнику голосят.

Прогрессор клацнул зубами. Вот тебе и дурень контуженный, бандит малограмотный.

— Отам хата славная, – Кайданов пнул кобылу в голодное брюхо, проехал чуть дальше, где из–за забора высовывались могучие ветки белой, медовой, черешни.

– Може, тут фельдшер есть? – Матвеев спешился, глянул на прогрессора.

Лось поспешно засунул кисет в карман, слез на землю. Как же ж обидно, что на свете вампиров не бывает – им свинец нипочем, Шульга бы только дыры на гимнастерке заштопал. Да только совсем он не вампир, хоть и клыкастый, и бледный. И Клавдю застрелили, как некстати, у нее были отличные медицинские способности.

Стемнело давно, да не спит колония. Кони чужие в сараях фыркают, говор чужой слышен, и на околицах стоят ободранные часовые. А в хате фрау Штейн идет военный совет вперемешку с ужином. Фрау только и успевает, что картошку этим гостям незваным жарить, уже сковородку вычистили, ни крошки съедобного не осталось. Еще хотят, проглоты, хуже жука американского, тот хоть в комнате не курит.

– Та мы ж не адскую машину делать будем, и не македонку, я против, – прошипел Палий, глянул на дверь, облизнулся выжидательно.

– Себя в командиры предлагаешь? – Кайданов пытался рассчитать вероятность, как же добраться к Каретникову. Выходило плохо, гораздо больше хотелось спать и жрать, причем одновременно.

– Нашо себя? Я дурной, я рубать хорошо могу, а командиру еще и думать треба.

Кайданов выронил самокрутку. За такое морду бьют. Но Палий физически посильнее, да и не время сейчас отношения выяснять.

– Динамитчик, оно и видно. Як подорвать – то ты можешь, а як уйти – то ты не знаешь. Твоих же багато побили.

И что тут скажешь?

– Ты шо, Матвеева предлагаешь? Ты, по сравнению с ним, нормальный человек.

Матвеев выглянул из–за учебника, пробормотал что–то, опять уткнулся в книгу.

– Павлюка можно, или того, с серьгой. Но Павлюк лучше, он тутешний.

Кайданов сглотнул. Оба кандидата были, как тут говорят, в горячем купаны.

Обсуждение прервала фрау Штейн, со сковородкой картошки с салом, луком, да еще и яйцами залитой. И бутылью самогона, да не буряковки простецкой, а благородного сахарного, прозрачного, с голубоватым оттенком.

Палий тряхнул давно немытыми лохмами, мол, не пью. Кайданов убрал бутыль под стол – не вчера родился, знает, что можно добавить для таких вот гостей. Матвеев положил учебник на колени, вгрызся в картошку, обжигаясь и прегромко чавкая – никаких манер у человека. Кайданов глянул на сковородку, облизал ложку, сунул за голенище когда–то офицерского сапога. Палий выдернул из–под носа у товарища особо поджаристую шкварку – хорошо, тепло, не стреляют, не рубают, перина на кровати. И как это их не спалили? Ясно, что белых подкармливали и все такое, но чего их никто другой не спалил?

Крысюк сидел под мокрым явором, на мокрой земле и пытался закурить. Похоже, кто–то убил не одну жабку – вода стеной стоит. Хлопцам хорошо – сидят по хатам, делят добычу. А ему – стоять еще часа три, до заката, да думать, шо за вещи на свете бывают. Ясно, что Шило – это така фамилия, шо и не поймешь, хто то. Но это ж перебор – мало того, что баба, так еще и в дочки половине людей своих годится, гимназистка восьмого класса! И хорошо так атаманит, не поймали ее ни ЧОН, ни красноармейцы. Зато понятно, чего командира отдельного боевого отряда имени товарища Маркса нашли в оскопленном виде. Крысюк надеялся, что бедный краснопузый помер до того, как. Ножа при штурме эшелона убило, теперь его бандой Черный командует, а Голодный пошел в гости к черт–те кому, и взял с собой три немецкие гранаты и здорову бутыль самогону. Все люди як люди, а этот – Вужик. Хотя б Гадюка, а то – Вужик! Это шо, шоб краснопузенки лопнули со смеху? А вот и смена пришла, кто–то из людей Черного – шинель красноармейская и шашка по земле волочится. Махновец поспешно шмыгнул в хату.

Шило без шинели. Интересно, хоть она все равно в штанах да гимнастерке, шо на ней мешком висит. Косу расплела, волосы чешет. Будто другого занятия найти не может. Ей генерал Корнилов не родственник? Крысюк оглядел хату – не дуже, пол, правда, деревянный, так стены бруднючие, окна бруднючие, потолок закопченный. Тут безрукие живут или як? И хтось жрал семечки та не поделился. Неплохо бы комусь взять веник в руки. Крысюк сел на лавку, стащил правый сапог. Подметка вроде целая, а портянка явно мокрая. Не было печали! Ага, отут, кожа порвалась, хороша така дырка. А казали, шо год чинить не будешь. А всего–то три месяца после той починке в Мариуполе проходил. И де зараз той Мариуполь, кем там занят? Чи остались еще махновцы? Беженцев треба пошукать, только кто ж до большевиков полезет, с юга до Киева, променяет белый хлеб на пайковый овес?

Шило отложила гребешок, развернулась.

– Тоже мне, атаман. Я б тебя три раза стрельнуть мог.

– А у тебя руки сапогом заняты, – Шило выудила из кармана ободранный браунинг, покрутила на пальце.

Крысюк пристроил портянку на веревке, рядом с чьей–то мокрой рубашкой, снял второй сапог. Спорить ему не хотелось.

– Яки планы?

Шило передернулась, будто ей кто за шиворот червяка кинул.

– А ты вообще кто? Я тебя в первый раз вижу.

Крысюк почесал в затылке, заодно изничтожив упитанную гниду. Хоть мой голову, хоть не мой – все равно заводятся, падлюки.

– Женатый человек.

Шило, на всякий случай, опять сунула правую руку в карман.

– Так шо ты меня не привлекаешь, да и тощая слишком, все бока отлежишь.

Бывшая гимназистка задумчиво пожевала губами. Увы, самый подходящий ответ на такую беспардонность был и самым оскорбительным.

– А скажи мне, женатый человек, ты за кого? На белого не похож, слишком наглый. А вот на красноармейца – вполне тянешь.

– Кода вельможный атаман Шило уроки в тетрадочке писала, я в Черной Гвардии немцев резал. – Крысюк был весьма обижен. Да его до большевиков даже новым американским трактором не затянешь! Да он тех красноармейцев больше убил, чем Шило на свете живет. Та в гробу он видел того Троцкого, во сне, со среды на четверг.

– Анархист. Вы только спичками торговать умеете, и брошюрами, которые даже на пипифакс не годны.

– Може, в твоей гостиной такие анархисты и были, которые не знают, де у нагана спусковой крючок. А я – с царской войны пулеметчик, со Щусем немцев бил, а як батько пришел, да немцы кончились, то и золотопогонную сволоту, и красных.

Лось чесался и проклинал прошлую ночь. В завлекательной, пышной, ядовито–розовой перине жило не меньше сотни клопов, которые не ели примерно год. Или даже больше года. А товарищи то ли устали больше, то ли шкура у них была толще – не жаловались на ночлег. Павлюк даже хозяйку расспрашивал, де она гусей брала, да чем их кормить, а то у него гуси почему–то дохли, будто назло. Прогрессор только удивлялся – Павлюк и домашнее хозяйство. Вот этот вот кровожадный убийца, который в бою врага половинит, который контру не щадит, будь то старик или ребенок трехлетний, да еще и хвалится этим – и гуси дохнут. А еще было понятно, что Павлюка в командиры нельзя. Вряд ли он перебежит обратно к белым, но мало ли что бывает.

Но бывшего студента грызли не только клопы. Если бы! Что может быть здесь? Прогрессор хорошо помнил свои ощущения от той, давней догадки – уверенное такое знание, о разгроме махновщины как движения. И он старался не думать о том, что будет, когда Каретников возьмет Перекоп вместе с красными. А сейчас – что стоят твои знания в мире, где нет Первой Конной?

С улицы донесся взрыв ругани. Прогрессор глянул – ничего такого, Сташевский, стоит возле забора, какая–то женщина, и Кайданов. Что–то тут не то, Сташевский у нас отвергает плотские томления. Бывший студент проверил, легко ли выдергивается наган из кобуры, и похромал к спорщикам. Женщина оказалась Крысючкой. И Кайданов ее не лапал среди бела дня, а удерживал, не давая ей покалечить Сташевского. Что такого мог сделать безобидный, мирный, свихнувшийся на своих книжках оккультист?

Под ногами у спорщиков валялись какие–то карты. Лось поднял одну, подул на нее. А это не игральные. Ни масти, ни номинала на карте не было. Вместо нее была картинка – человек, несущий на спине гроб. На второй, полуразорванной, свернулась змея. На третьей красовался старик с фонарем и косой в руках.

– Это ты на Крысюка гадал?

Сташевский кивнул.

– Эти карты не лгут. Она может считать себя вдовой.

– А ты его хоронил? – Кайданов глядел сыто и брезгливо, жмурясь от солнца.

Сташевский поежился. Ленорман – она, конечно, провидица, но Кайданов – рядышком стоит.

– Молодой ты еще, дурной. Все гадания толкуются навыворот.

Сташевский поднял очередную карту, с изображением кота, забрал у прогрессора те три, которые он держал в руках, методично сложил в замызганный футлярчик, и гордо удалился.

Крысючка наконец–то высвободилась из объятий знакомого, презрительно хмыкнула, пошла в противоположную сторону.

– А ты откуда знаешь? – Кайданов совершенно не походил на человека, который разбирается в таких вещах. Он скорее смахивал на иллюстрацию к теории Ломброзо, про омерзительные человеческие качества анархистов.

– У меня была сестра. Ей все гадания, все – и на воске, и на бумаге, и на картах, – предвещали долгую счастливую жизнь, любящего мужа и троих детей. Она померла в тринадцать лет, скрючившись нечеловеческим образом.

Лось почесал в затылке. Да, как–то неудобно получилось, вчерашний пересказ премилой книжечки, от которой самого рассказчика всегда клонило в сон, кому–то мог напомнить неприятные моменты из жизни. А расспрашивать Кайданова на тему мертвых сестер как–то не хотелось.

По улице важно прошел Василенко со своим гнедым в поводу. Или продавать его ведет, или улучшать местных коней. Хоть бы потомки не унаследовали кусачести.

Вот и Палий выглянул, зевает смачно. Хорошо ему, наверное – лишь бы бой кровавый, а что от отряда почти что мокрое место осталось, так это в его неразвитый мозг не доходит.

Кайданов порылся по карманам, выудил оттуда свой кисет с невероятно вонючей махоркой, свернул самокрутку для правильного пищеварения. Прогрессор в упор не понимал, как это – курение не вредная привычка, а просто излишество.

– Кто такой Сташевский?

Прогрессор от неожиданности шарахнулся куда–то вправо и локтем сбил с тына чей–то новый глиняный горшок.

– Я не знаю. Почему ты у меня спрашиваешь?

– Я думал, – Кайданов почесал в затылке, – что это твой знакомый. Вот мне и интересно, где он на медика учился и почему не доучился.

Лось только зубами клацнул.

– А с чего ты взял, что он – медик?

– Сумку медицинскую себе забрал, у Прокопенка пулю из ноги в пять минут вытащил. У него уже не голова думает, а руки знают. И мне интересно, чего это молодой здоровый мужик оружия в руки не берет, мяса не ест, самогону не пьет и по бабам не лазит? Я с ним в одной хате не сплю, страшновато.

Прогрессор призадумался.

– Может, старовер?

Кайданов чуть самокруткой не подавился.

– Разуй глаза! Он карты гадальные с собой таскает! Кофе пьет!

Лось, на всякий случай, тоже решил держаться от оккультиста как можно дальше. У него была мысль на тему, каких именно женщин предпочитает Сташевский, но говорить такие вещи человеку, который недавно поел – это чревато.

Проехал мимо Сотников, бывший беляк, бывший шахтер–коногон и неизменная сволочь. Но боец хороший, этого не отнять. Пора было уже чистить пулемет, хоть к нему ленты – пустые, пора было считать патроны – на длительный бой не хватит, пора было выходить в направлении Бердянска и молиться, чтобы раненых местные не выдали белогвардейцам. И чтобы у Павлюка стало на капелюшечку больше мозгов.

Крысюк сидел на крыльце, лузгал семечки и очень хотел домой. После того совместного рейда – Вужик со своими петлюровцами, Голодный и Черный – на фастовский телеграф махновцу стало не по себе. Вроде бы все хорошо, потерь – два человека, патронами разжились, самогонку хорошую взяли, и новости важные узнали – Деникин наступает, красным скоро придет конец. Шило еще тогда развеселилась, но ее быстро урезонили – это значит, что многовато у махновцев потерь, не могут они фронт держать як следует. Или уже разбил их генерал золотопогонный, или затаятся они по хатам, залижут раны да вновь накинутся, будто шершни на быка. А их благородия щадить лесные банды не будут.

Надо валить домой, здесь дело уже сделано, и петлюровцы по тылам красным гоняют, и хорошо гоняют, за Днепром заграву видно. Может, что и выгорит. Пулеметчик у Голодного точно есть, да и сам он не дурак, сообразит как–нибудь. Им–то добре, хата под боком, жинка под боком, эшелоны под откос пускать – дело нехитрое, а сам Крысюк соскучился и по товарищам своим, и по степи, где любую контру видать, и даже по белогвардейцам, которые так забавно возмущались, когда их ставили носом к стенке, предварительно экснув брюки в свою пользу. Крысюк глянул на небо, стряхнул лузгу с колен. Надо искать Голодного, и надеяться, что он уже перестал праздновать.

Голодный мрачно жевал квашеную капусту в компании какого–то ободранного и и лохматого товарища. Ободранный сочувственно вздыхал и опасливо глядел на шмат старого, желтого сала с чесноком. Ну что ж это за жизнь такая – налет удачный, так зуб нелюдски разболелся, даже от полоскания самогоном не полегчало. А собутыльник атаману тоже радости не добавлял – хоть и от Вужика, а не такой, как его люди, те гуляют, аж хата трясется, а этот сидит в углу, морду кривит, из вареников начинку колупает. Своим малым Голодный за такое давал по уху.

Крысюк пригляделся в ободранному – давненько не виделись, Чернов. Месяц чи больше? Это ж где ты венгерку отхватил?

Паша недобро глянул на старого знакомца. Крысюк не изменился с прошлой встречи – такой же жилистый, и вечная щербатая ухмылка на костистой роже. И даже приоделся – куртка кожаная, лаковая, черная. И вряд ли он купил эту куртку в модном магазине.

– Чего надо, Пацюк?

– Крысюк, – махновец уже устал поправлять атамана, – а надо мне до своих. Я малого научил, так что без пулеметчика не останешься. Мне от новостей про Деникина, Крысюк сглотнул, облизнулся и гораздо тише, на выдохе, докончил, – страшно дуже.

Паша новостей про Деникина не слышал, ему вполне хватало комнезамов и большевиков. Большевиков проклятущий Шульга–младший изничтожал жестоким образом, ему бы куда больше пошли клички «Лютый» или «Страшный», но гуртовой поддался воспоминаниям, припомнил родную хату и ужа за печкой, умнейшую тварь, которая даже гадила только во дворе. Вот и пристало к тощему волыняку ласковое «Вужик».

Голодный сунул левую руку под стол. Плохо. Он ест правой, а стреляет с левой, как–то у него так с детства получилось.

– Раз до своих надо, так иди, хоть и гарный ты пулеметчик.

– В спину выстрелишь, як Тарасенку? – Крысюк стоял, опустив голову.

Паше стало очень неуютно. Он не знал, за что застрелили этого Тарасенко, да и кто это был, тоже понятия не имел, но ситуация была неприятная и непонятная. Если выстрелить в Голодного сейчас, то Крысюк сможет уйти, но вокруг – именно что дружки Голодного, вся банда, все два десятка и прикормленная кем–то собака с хвостом бубликом.

Голодный выудил из кармана нечто, похожее на засопливленный носовой платок из белого полотна.

– Не в спину, в грудь я ему стрелял. Он чекистом был, чуть нас всех на луну не отправил. Ты ж грамотный, от и почитай, шо тут написано, – атаман подвинул в сторону полумисок с капустой и расстелил кусок полотна.

Паша вчитался в блекло–серые строчки на тряпочке. Ох ты черт! Действительно чекистское удостоверение, даже с печатью и подписью неразборчивой. Крысюк тихо матюкнулся.

– Это ж повезло, что на их засаду Макогон выскочил, иначе мы б все там и легли.

Голодный плеснул себе самогонки в кружку, медленно выпил.

– Та вы себе идите, еще може и на поезд успеете. Но я б до вашего ведьмака и близко бы не подошел. Его ж свинец не берет, пули облетают.

Крысюк только фыркнул. Про Голодного тоже много всякой брехни ходит, так он же не перекидается в волка куцохвостого с пятницы на субботу.

Едет поезд, вагоны старые, стекла давно вышибли, обивка с лавок к растакой маме срезана, на полу лузга лежит да тараканы с мышами воюют. А народу в поезде – втрое больше, чем до первой войны с германцем было – кто в тамбур втиснулся, с узлом своим в три обхвата, а кто и на крыше вагонной развалился, ноги свесил, обзор загораживает. На крыше хорошо, кури, сколько хочешь, воздух опять же, посвежее будет. Спекулянтам хорошо – от красных ушли, в поезд пролезли, от грабителей откупились. И пассажирам хорошо – живые, да у их благородий жратва не по карточкам, да культурное общение, да в театре «Купеческую дочку» ставят, а не эту футуристически–революционную гадость.

Только чем ближе поезд к фронту белогвардейскому, тем Крысюк мрачнее. Да и у прогрессора оптимизма поубавилось, после висельника на станции, с табличкой «махновский бандит» на шее. Пора бы уже и расставаться с почти уютным купе, а то еще будут добровольцы документы проверять или мобилизуют, чего доброго. А после всех нынешних безобразий Паша к золотым погонам как–то не стремился.

Крысюк попросту пролез в тамбур и выскочил за станцией, вернее, грохнулся под откос. И ладно б сам, а то еще и не дал человеку огурец доесть, за рукав с собой сдернул.

План был такой – тихонько, по балкам, по ярам, не попадаясь на глаза

разным там личностям – добраться под драное–латанное черное знамя. Только вот из оружия – два нагана, и еще бритва опасная тупая. И из транспорта – только одиннадцатый номер, то есть ноги собственные, а сапоги–то каши просят, чуть не плачут. А продовольствия – только кусок огурца, шкурочка сала, и четвертушка паляницы. У прогрессора чесался язык задать Крысюку один простой вопрос. Но махновец шел куда–то вперед, будто трактор на поле, и шел быстро.

Уже и стемнело, уже и комары пищат, на потные шеи с удовольствием садятся, а не видно никакого жилья, и дымом если и тянет, так только от самокрутки, а едой ниоткуда не пахнет, а от шкурочки сала только воспоминание осталось, нежное и сладостное, как первая любовь.

Да не слышно свиста лихого, не фыркают кони гривастые, и темно ночью в степи. Попрятались повстанцы по хатам или в раю золотые галушки едят? И дождь себе пошел, недаром весь день парило. Переночевать бы под крышей, да в селе белые стоят, возле хаты – вишня, на вишне – висельник зубы скалит, дождь с него кровь смыл, у сарая еще двое лежат, не пожалела контра на них патронов. Хлопцы, чьи вы будете? Нет от мертвецов ответа. И упырем из страшной сказки скребется Крысюк в чье–то окно.

Еле тлеет каганец, почти не слышно разговора, да и на отшибе хата, редко в ней гости бывают. И впрямь дело плохо – разбит повстанческий отряд, кого в плен взяли, те уже под дождем лежат, а других волки с собаками доедают. Ни пулемета, ни тачанки, ни товарищей. На вишне – Матвеев, не пригодился ему французский учебник, возле сарая– Бондаренко и Ярошенко стынут. За околицей – еще трое, полуобглоданные. Молчит Крысюк, то ли ждет чего–то, то ли его попросту в теплой хате разморило, спит себе сидя. А прогрессору страх к горлу подкатывает, как же так – почти сотня в том отряде была! И жену жалко, хоть и не удалась у Паши семейная жизнь.

И снова вылезать под яростный летний дождь прогрессору очень не хотелось, но в степи все–таки безопаснее, по селу патрули ходят, а отбиваться – ни патронов нет, ни сил. Крысюк уверенно лез по каким–то ярам и балкам, иногда поскальзываясь и тихо матюкая погоду.

Из темноты вдруг прозвучало:

– Пугу–пугу?

– Козак з Лугу, – неожиданно ответил Крысюк.

Прогрессор только плечами пожал. Но ответ был правильным, за зарослями была Гайдамацкая Балка, убежище всех местных партизан, или разбойников, или просто лихих людей, независимо от эпохи на дворе. И сейчас тут мерз и мок потрепанный–пострелянный отряд Шульги. Василенко шморгнул и без того сопливым носом, опять затаился в кустах, прикрыв полой куртки винтовку. Остальные повстанцы сбились в кучу и втихаря грелись самогоном. Ну не горят спички по такой погоде, а связной хоть и есть, но рискованно слишком часто его использовать – во–первых, контра может заметить, а, во–вторых, ни одна мать ребенка в такую погоду из дома не выпустит.

Но для новоприбывших нашелся кусок колбасы и добрый глоток самогона, каждому. Потери были не большими по количеству, но ощутимыми по качеству – ни Татарчука, ни Шульги, може, он ще вычухается, ни пушки, к пулемету – аж одна лента, ни Лизаветы– сей скорбный факт испохабил Кайданову все мечты, ни даже Наводнюка – партизаньте теперь на пустой желудок. Да и Крысючки было не видно. А нервный муж, вместо того, чтобы расспрашивать, куда ж делась его благоверная, немедленно полез к пулемету. А то знаем мы этих очкариков–студентов, они даже мясорубку скрутят.

Дождь постепенно стихал, да и положение на фронте не казалось таким уж страшным. Тех, шестерых – шкода, и даже Павлюка шкода. Думал Павлюк штаб подорвать золотопогонникам – а нарвались на подкрепление. И хорошо еще, что пленники не сдали остальных. Из кустов, с другой стороны лагеря вылез Деркач, мокрый и злой. Еще бы, по такой погоде парусиновые туфли – не самая подходящая обувь. И не зря мокнут повстанцы: кому – Бердянск гарнизоном держать, атаки отбивать, фонари контрой украшать, а кому – не давать, чтоб те атаки успешными были, саботажем заниматься, обозы перехватывать, пропаганду вести.

Глава одиннадцатая

Жарко в степи, ох и жарко, да не солнце с неба печет, не засуха траву выжгла, и не гром летний грохочет. Зреют по селам на сливах да яблонях плоды диковинные, только воронам на поживу. Плач великий по хатам стоит. Кони оседланные к тынам привязаны. Тяжко. Страшно. Пшеница выше человеческого роста поднялась, на крови вымахала. Ветер только ее колышет, а не жнец с серпом да косой.

Хоть и прибавилось людей у Кайданова, да толку от них маловато. Молодичка, с возом, коровой, да тремя детьми малыми. А если Василенко не перестанет к ней шастать по ночам, то детей у молодой вдовы будет четверо или пятеро. А если б те дети по ночам не пищали, совсем бы хорошо было. А головой об колесо – якось не по людски выходит, разве ж те малые виноваты, что малые еще?

За возом – тачанка едет, краска на солнце выцвела, надо б лозунг подновить, когда время свободное будет, лошадьми Васыль правит, свистит себе чего–то веселое, храбрится, на войне в первый раз, а опозориться перед остальными не хочется. За спиной пулеметная команда греется, черные, чубатые, страшные.

Лось еще раз пригляделся к непонятному, бережно замотанному в куртку, квадратному ящичку, который притащил с собой новобранец. На привале и посмотрим, но прогрессор хорошо помнил, как бережно смахивал пыль с почти такого же ящика, в далеком и сопливом детстве. Баян – инструмент деликатный, от тряски еще кнопки повылетают. Вот будет свободное время – гульнем! А то чего–то хлопцы скисли. Да и разведки долго нет – может, не стоило Пашу посылать? Так Палий тоже не железный, двое суток на ногах, какой из него сейчас разведчик? Крысюк – тоже фигура ценная, единственный хороший пулеметчик в отряде. А какой план в голове у Кайданова – это никому неизвестно. А с контрой надо что–то делать, масштабное и болезненное. И если бы не вчерашний бой, то было бы гораздо легче жить – налетели на каких–то упертых кадетов, с грамотным командиром, еле отбились, да еще и Мирошниченко застрелили, а хоть он и скотиной был, но теперь Крысюка надо беречь, как бабушкину хрустальную конфетницу. Да еще и у Паши образовались семейные проблемы – его супружница, юнкер в юбке, тихо и подло перешла на сторону своих. Да, Сотников– это не марципан с ореховой начинкой, да, белые пока в силе, но человек ведь тебя от расстрела спас, и вообще не курит, не пьет, в азартные игры не играет и моет ноги по вторникам. И променять на какого–нибудь полудурка с золотыми погонами – это неумно. Лось выудил из кармана штанов коробочку, открыл, поглядел на цепочку. Крысюк откуда–то взял гарнитур – золотые серьги и цепочку. Серьги замечательно подошли к ушам Крысючки, а вот цепочка была рассчитана на худосочную дворянскую шею, а не на широкую крестьянскую. И Крысюк нагло выменял у прогрессора за одну золотую цепочку три хорошие немецкие гранаты. Надо бы заскочить к тестю, порадовать жену обновкой. Если, конечно, они еще живые.

Лось поежился, несмотря на жару – ему все же удалось поразить хроноаборигенов своим багажом художественной литературы. Как они вчера сидели, будто примерные ученики за партами. Только достучались до них не высоконравственные истории о прогрессе и гуманизме, а Амброз Бирс, со своими мертвыми солдатами и кровавыми ошметками в углу разрушенного дома. Когда прогрессор замолчал, впервые, за все попытки пересказать что–нибудь из будущего, никто не огрызнулся, мол, брехать мы все можем, только такого не бывает, як ты кажешь.

Тачанка резко накренилась налево, встала, кони зафыркали, а ездовой неумело матюкнулся. Приехали! А вот там и колесо наше лежит, левое заднее, с оси соскочило, что ли. В чистом поле, мать твою так и перетак! До ближайшего села – дня три езды, белые скачут, как вши по лысой голове. Вот прям сейчас налетят да порубают в нежный мясной фарш. От головы колонны отделился всадник на гнедом, куцохвостом дончаке. Синяя рубашка, гнедой конь – мало нам поломки, еще и Кушнир! Бывший кавалерист из Изюмского полка, горделивый, наглый, самоуверенный, презирающий любой другой род войск.

– Шо, селюки? Доездились.

Ездовой съежился, надеясь, что его не ударят нагайкой со всей дури. Крысюк медленно поднял голову.

– Тут тебе синематограф?

Кушнир сидел себе в седле, все также играя нагайкой.

Крысюк слез, заглянул под тачанку. Если б то колесо слетело, так можно б было за десять минут управиться, а так – пулемет на вьюк, вещи в скатку, скатку на плечо – ось сломалась, без кузнеца не починишь.

– Распрягаем коней.

Прогрессор поспешно забычковал самокрутку. Опять ногу сведет, опять трястись на чалой, в жестком седле вместо относительно плавного хода и мягкой подушечки под задом. И не покуришь в свое удовольствие. И разведки чего–то долго нет, может, в селе крупное соединение белых? Лось уже машинально ткнул чалую кулаком в брюхо, а то взяла моду надуваться.

Солнце медленно сползало к западу. Ездовой вел в поводу каурую, навьюченную пулеметом и дергался от каждого шороха. Комары жалобно попискивали, кружась над людьми. Кушнир сбивал слепней нагайкой, на радость своему куцохвостому коню. Палий соизволил продрать глазыньки, слез с воза, поехал к командиру, то ли за указаниями, то ли за казаном, привал уже скоро, надо кулеш варить, если есть из чего.

Ага, вот Деркач едет, разведка вернулась. И с хорошими новостями – пока мы с господчиками рубились, Черноус обоз выпотрошил и в селе закрепился. Можно будет отдохнуть, навернуть миску куриной лапши, починить или прикупить тачанку. Отряд прибавил ход – у Черноуса бойцов под две сотни, если что, так отгавкаемся. Деркач затянул, что в голову пришло, старую–престарую песню, про такого же атамана, что панов жег да солдат царских рубал в грязь. Даже волы пошли быстрее, в надежде на уютный хлев.

Гулянка в ставке Черноуса изрядная – гармошку за три версты до села слышно. И часовых на околицах выставлено, прям як в армии. Везет же некоторым волостным писарям! Интересно, что в обозе было на этот раз – консервы или «колокольчики», которые просто созданы для растопки печи ранним пушисто–розовым утром? Уже и жареным тянет – мясом–шкварками, а не луком. Все, добрались. Не просто так в селе ночью катавасия, не только вещами белогвардейским разжились – Черноус еще и дочку свою замуж выдал. Парочка вышла – хоть в кунсткамеру – дочка кривоногая, аж под юбкой видать, а муж ее новоиспеченный – рябой, глянуть страшно, зато живучий да везучий, раз не ослеп. Вот и гуляет вся банда, кто не на посту да не в разведке, вот и пляшет среди улицы, аж искры из–под сапог летят, какой–то морячок в новой английской шинели, погоны с той шинели с мясом выдраны, а на груди шинель чужой кровью вымазана.

Выспаться, сняв сапоги, да на постели без клопов – это ли не квинтэссенция рая? Лось блаженно потянулся, привычно нащупал под подушкой наган. Да, вчера было весело. Самогонки для свадьбы выгнали столько, что трезвым остался разве что сторожевой пес. Еще вроде бы консервами закусывали трофейными – на столе банка стоит, пустая, с остатками масла. Еще б вспомнить, что в том масле плавало, совсем бы хорошо было. А надпись на банке, латинскими буквами, была слишком похожа на французский. Прогрессор тяжело вздохнул – почему именно ему достался этот деликатес? Почему все, как нормальные люди, закусывали тушенкой или там холодцом, а ему пришлось закусывать лягушачьими лапками в собственном соку? А теперь главное – никому не ляпнуть, что в банке было.

С улицы было слышно ругань на тему сенокоса и разных там помощников, шоб их об землю да с размаху. Да, когда Паша пытался что–то делать руками, получалось очень странно. Хотел местным помочь, сена накосить – и накосил, только косу сломал в процессе. А хорошо летом на свежем воздухе покурить, да еще и после сытного завтрака. Прогрессор лениво любовался цветами возле хаты, пытаясь вспомнить, как же они называются, оранжевые такие цветы, еще вроде бы они лечебные. Тихо, тепло, куры кудахчут, прямо идиллия.

Хлопцы потихоньку на улицу выходят, по селу бродят, глядят, что да как. Кайданов – к Черноусу пошел, допивать самогонку и в обстановку вникать. Крысюк и Деркач – нашли себе занятие, молотить помогают, один цепом машет, второй снопы тягает. Ну нет у солдатки ни молотилки, ни мужа, зато урожай хороший вырос, и перезимовать хватит, и в следующем году поле засеять.

Только на яблоне флаг черный развевается, с черепом, косой и надписью «Смерть усем буржуям!», только у людей за плечами винтовки висят, только нет той войне конца и края – Петлюра с красными сцепился, по лесам гуляет тридцать восемь атаманов, у каждого своя политическая программа, по степям – вдвое больше, да и в плавнях не только сомы плещутся вечерами. Возле Одессы тоже анархисты с белыми схлестнулись, только не махновцы, а какие–то другие. И такие ж те анархисты неуловимые, что только диву даешься – телеграф испортили, рельсы взорвали – а никаких зацепок. А еще такое рассказывали, что Деникин Шкуро не то застрелил, не то повесил. Вроде и брехня, а что–то нету Волчьей Сотни. Палий аж загрустил по этому поводу – он себе волчий хвост хотел, а ни одного ихнего бунчука не видать. Хоть на охоту иди.

Вот и Могилин, на крыльце сидит, винтовку–трехлинейку в обрез превращает, по огрызку ствола напильником водит, и самокрутку смолит. Возле него этот, из новеньких стоит. Очерет или как там его? Да, точно он, пиджак черный, как у гробовщика, и цепочка латунная по пузу вьется, правда, часы на ней не работают, остановились на без пятнадцати четыре, и стекла нет. Зато выглядит человек импозантно, в память о былых временах. Не так давно Очерет командовал двумя десятками веселых хлопцев. Но после боя с крупным кавалерийским отрядом хлопцы переселились в лучший мир, а сам горе–атаман пошел к махновцам. А вот и наш похмелившийся командир. И, кажется, с хорошими новостями.

Гудит земля под копытами, шуршит трава под ногами, скрипят колеса несмазанные да фыркают терпеливые серые волы. Жарко, пыль за валкой тянется, на зубах скрипит. Подремать бы сейчас в холодочке до вечера чи на речку пойти. Да у бедра наган приткнулся, да карман гранта оттягивает, да сабля в ножнах пригрелась.

Поручик Феоктистов проклинал анархистов вообще, махновцев в частности, лето как время года и погоду на сегодняшний день. Сейчас нужно сидеть на веранде, есть сладкую бухарскую дыню, именно бухарскую, а не эту местную кислятину. А вместо этого – тащись по степи, отгоняй слепней от кобылы, и молись, чтобы в селе тебя не напоили крысиной отравой. Фронта как такового нет, разведчики с ног сбились, шифровка в последний раз пришла такая, что даже вспоминать неловко, что там было зашифровано, будто пьяный балтийский матрос писал. И, почти одновременно с этой издевательской шифровкой, прошел нехороший слушок, будто Маруся в степи объявилась. А фамилия у этой Маруси – Никифорова. Видно, к ней и сбежало новое пополнение из местных, променяло погоны на анархо–террористку. И, раз уже на то пошло, где жалованье? У поручика были сильнейшие подозрения, кто прикарманил его деньги. И этот кто–то совершенно точно носил красивые золотые погоны, а не френч без знаков различия. И даже расстрелянный махновский лазутчик настроения не улучшал. Тупой, звероподобный, лохматый убийца, из которого не удалось выбить ничего важного. Или это Ярчук, перебежчик от махновцев, переусердствовал с допросом? Он выслужиться хочет, вот и старается изо всех сил. И, вроде бы, Ярчук этого лазутчика даже знал, по имени назвал. Подозрительно, надо не забыть сообщить куда следует, а то слишком этот перебежчик тянется, просто юный доброволец с плаката «А почему вы не в армии?» Из размышлений поручика выдернул поспешный доклад Лобанова. Впереди – село Змеевка, возле него – бахча с огромнейшими арбузами, а махновцев не видно и не слышно. Да, привал – дело нужное, но название Феоктистов уже когда–то слышал. Да, точно, это в прошлом году усмиряли возомнивших о себе крестьян и собирали продовольствие для армии. Но тот активист, с серьгой в ухе, был мертв, запорот шомполами, давно съеден червями. Но его сожительница была просто идеалом женской красоты– в меру грудастая, в меру задастая, не отбивалась, не вырывалась, только слезы глотала. А вот что с ней потом стало – Феоктистов не знал.

Змеевка совершенно не изменилась – все так же, подобно вызревшему прыщу на кончике носа, торчал над селом пустой дом помещика Крестовского, все так же брехали собаки, истошно квохтали куры, и даже пожарища затянуло высокими зелеными бурьянами. Милое село с фотографических открыток, беленые хатки, хлебосольные хозяйки и румяные девки.

Идут пехотинцы, скрипят колеса лафетные, глухо стучат в сухую землю конские копыта. Сливаются мелкие банды, разрозненные отряды в полки чернознаменные, как ремешки в нагайку плетутся. И раскроит та нагайка башку пану золотопогонному. Слишком долго вас терпели, господа хорошие, слишком долго заставляли при встрече с вами кланяться. Вы нас грязью считали, а мы с вас грязь зробым. Носятся во все стороны взмыленные гонцы с пакетами и ползет карандаш по замызганной карте–четырехверстке, греет солнце спину командиру, только одна карта пеплом от сигары засыпана, а другая – лузгой от жареных семечек.

Лось царапал карандашом по куску бумаги, проклиная жару, мух, патентованные мухоловные ленты г–на Бергера и завидуя всем остальным. Казалось бы – мечта сбылась, при штабе, к твоему мнению прислушиваются. Да только не деникинский это штаб, не городская дума с паркетом, а хата с чисто выметенной доливкой, и ты не вершишь судьбу мира, а всего лишь перепроверяешь по шестому разу количество патронов. А курносый паренек не только твой вестовой, а еще и контрразведчик, маленький мерзкий голодный крысеныш, который регулярно докладывает Задову или кто там за контрразведку отвечает. Стоит вестовой возле подоконника, глядит недобро, яблоком чавкает над ухом. Хоть бы поделился. А просить как–то неудобно. Да и зачем этот вестовой нужен? Гонять его по разным поручениям? Или чистить начальнику сапоги? Такой скорее сам тебя пошлет, по известному адресу. И так уже нацеплял этой патентованной гадости по всей хате, и хоть бы одна муха на ленту села. Прогрессор почесал в затылке, неплохо бы устроить перекур, да и глаза заодно отдохнут, а то уже вылезать начинают. Плохо без очков, а ни одного близорукого не видать, даже тот старый хрыч, на которого прогрессор возлагал большие надежды, оказался с астигматизмом. Хоть Троцкого лови в темном переулке, а пенсне у него не за карбованец куплено, в золотой оправе. Интересно, он его в кармане носит, или на ленточке вокруг шеи?

И ленты уже на плечи не давят, и локтем в ребра никто не тычет со всей дури, и запасной шкворень никто не уведет, и Палию морду бить не надо, хотя стоило бы, за тот талантливо сваренный казан соленого клейстера. Скукотища! И от Паши – никаких сигналов. Может, его уже и волки съели, роняя слюни счастья на нежные склизкие внутренности и азартно хрустя малыми берцовыми костями. А тут – сиди, пиши на подоконнике вместо стола, на оберточной бумаге, химическим карандашом, тьфу. Была пишмашинка, но после краткосрочных курсов обучения неграмотных товарищей каретка этого железного монстра перестала двигаться, а клавиша «у» вылетела под печку.

Через хату препротивно закукарекал петух. Что–то он не вовремя заголосил, ясный день на дворе, небо чистое, солнце жарит вовсю. По улице проехал какой–то ненормальный махновец, в застегнутой под горло, слегка побитой молью, перекрещенной патронташами, шубе из волка. За гордым носителем шубы валило человек тридцать – конные, пешие – все вперемешку Девка в драной тельняшке подпрыгивала в английском седле, то и дело упуская правое стремя, черная коса кнутом моталась у нее за спиной.

– Коршуненко! – вестовой тихонечко вышел из хаты и показал на очередное пополнение, – От, в шубе который. То добре, у него люди – то шо треба.

Прогрессор метко плюнул в пожухлые хозяйские цветы. Самокрутка почти закончилась, надо было возвращаться к работе. Лучше железную дорогу разбирать, чем три часа скрючиваться над подоконником, но еще лучше – уйти на речку, и сидеть в воде по шею до вечера. Кобылу выкупать, портянки постирать, комаров накормить – мало ли у человека на речке занятий? Только за тем отрядом, где командир в волчьей шубе – гонец очередной, черная шапка на затылок сбита, с коня пена летит. Неужели– наступаем? Вестовой глянул, унесся куда–то вглубь села. Точно, наступаем. Потом выясним, кто тот патефон сломал, когда та девушка раздалась в талии, потом. А сейчас – вещи в скатку, скатку через плечо, наган на пояс, патроны в карманы – и хрен ты нас убьешь!

Конница по степи идет, земля от копыт стонет, подковы искры из камешков выбивают. Лава на лаву. У одних команда – «Пики к бою, сабли вон!», а у других – свист, что уши закладывает, мат да смех. У одних – погоны, да лампасы, да надежда, что еще можно остановить врагов. Еще можно. А можно ли из шматка хлеба – обратно колос сделать? Что посеяли, то и выросло, что выросло, то и пожали. И горек этот хлеб.

Схлестнулись. Сабля об саблю щербится, кони – и те друг друга кусают да выбитых из седла топчут. А до кого сабля не дотянулась, того пуля успокоит. А до кого пуля не долетит, того добрая пика достанет, умоется поганой кровью. Только тот казак с пикой – не урядник Митрий Горохов, а махновцы– совсем не немецкая пехота. Извернулся в седле повстанец щербатый, от пики ушел, сам в ответ выстрелил. Да отозвался ему с фланга пулемет, будто Чужая Молодица засмеялась. И славно Чужая Молодица покосила, ох и славно. Будут жены по хатам своих ждать, будут матери сыновей выглядывать, будут дети в сотый раз про отца спрашивать. Ветер бы ответил, да нет у него языка. Ворон бы ответил, да не умеет. Волк бы рассказал, да не сможет.

Ходит Шовкун по полю, за ним очкастая милосердная сестра семенит, очки придерживает на переносице. Это волку с вороном убитые – одинаковые, а Шовкун глядит зорко, форму, кровью залитую, примечает. И такое он видит, что прям душа у него белыми цветочками расцветает. Не красные на казацких шароварах лампасы, а вовсе даже синие. Видно на самом деле уже с Дону выдачи нет, раз по этим степям зайды сибирские хробаков кормят. Вы ж мои маленькие, вы ж мои кольчатые, кушайте на здоровье. А то все уши прожужжали – казаки, защитники рубежей отечества. Кубань – поменяла орла на сокола, или как там тот трезубец толкуется, Волчья Сотня – а бес их знает, не то их всех постреляли, не то они все изобиделись и дезертировали до дому, до хаты. Потому что дисциплина в армии дело хорошее, но мозгами тоже иногда думать надо, когда кого вешать, особенно если ты весь из себя генерал и даже в самой академии учился. А то такой нежный той Деникин, как зеркальный карп, уже и гульнуть своим частям не дает. А теперь и Дон откололся. Хоть якась польза от гетьмана Скоропадского случилась, хоть его уже и след простыл – он всякие договоры понаписывал, а пан бухгалтер те договоры из стола повытаскивал, будто козыри, и вовремя с них пошел. Из приятных политических измышлений повстанца выдернул чей–то почти новый и даже чистый офицерский китель на мертвеце с разрубленной головой.

Лось сидел на явно помещицком венском стуле с розовой обивкой и думал о превратностях жизни. Сначала штаб, теперь при санитарном обозе, корчит из себя главного врача, хоть и совершенно не медик. Раненых – выше крыши, если цензурно выражаться, лекарств – бинты, карболка, трофейный йод и самогон, и пока еще хватает. Ведь главный врач как раз и занимается хозяйственными делами, и, следовательно, им может быть кто угодно Прогрессор дернулся от чьих–то диких воплей, безуспешно попробовал заткнуть ухо пальцем. Кто ж это так орет? И зачем местному эскулапу Арутянцу понадобились щипцы для сахара, украшение буфета? Вестовой тихо и смирно сидел на сундуке и боялся лишний раз почесаться – поставили его пациента держать, а он как глянул на обстановочку, на стол, кровью заляпанный, на Арутянца, который и так не особо красивый, а сейчас сам в крови по уши, на то, как хирург в ране копается, да и брякнулся в обморок, чуть не убился. Тоже мне, контрразведчик. Вот и сидит хлопчик теперь в хате, дышит через раз.

Надо бы пройтись по тем хатам, которые под госпиталь заняты, проверить, что и как, может, хозяйка сало не отдает или еще что–нибудь. Но прогрессор продолжал сидеть на стуле, глядеть в окошко и слушать, как бьется муха в паутине на потолке – а если кто–нибудь знает, что стало с его бывшими товарищами? Если их кости уже по балкам растащили? Лучше не знать, лучше надеяться, что хлопцы просто ушли в рейд на Полтаву и когда–нибудь вернутся. Так ведь у краснопузых– ЧК, они если в плен возьмут, так пожалеешь, что родился. Только чем они лучше своих золотопогонных коллег? Те тоже ремни режут, или сжигают, как испанцы еретиков. Лось хотел спросить, как предпочитает казнить разнообразную контру вестовой, но передумал – человек и так не в своей тарелке, еще обидится.

Поручик Феоктистов страдал физически и морально. Физически – сначала его чуть не зарубил какой–то гад ползучий, потом его сбросила собственная, любовно вычищенная и заново подкованная на передние ноги кобыла, вследствие чего невезучий поручик на какое–то время отключился. А потом – да лучше б в клочья изрубили. Подобрал какого–то солдата и кое–как доволок до ближайшей деревни. Притащил махновца к его же дружкам!

Журборез, в свою очередь нежился на хозяйской перине, разглядывал потолок и с умилением вспоминал козу Катрусю. Проклятущая скотина тихо, быстро и с большим аппетитом слопала его постиранную тельняшку, пришлось брать чью–то гимнастерку, а оно вот так вывернулось. И тот офицерик, что дотащил, тоже пока живой, сидит себе на печи, думает чего–то.

Феоктистов не думал ничего. И в голове у него крутилась страшненькая болгарская песенка, единственный дедов трофей с войны с турками , «Майдаленка букет вязала, на него слова шептала». Не убежишь уже, не уйдешь, как от тех мертвецов.

Паша в сто девятый раз обругал художественную литературу, фантастику, альтернативную историю и себя. Почему все его мечты выполняются таким извращенным образом? Зачем было слушать Кайданова? Тот махновец ведь выбирал грамотных для штабной работы! Штаб ведь не в эпицентре фронта! И Лось пошел, как знал, что так и будет. А теперь – жди расстрела, сиди в сарае. И хорошо, если только к стенке поставят, а то белые сегодня не в духе, кто–то у них не так пошло. Корниловцев вроде бы разгромили, подлым маневром да отчаянной рубкой. Причем положили почти всех офицеров, костяк дивизии. Говорят, страшный бой был, от рассвета до заката рубились. А еще говорят – что саботажник у корниловцев завелся и перепоганил им все пушки.

Но к этому славному разгрому Кайданов был непричастен. Интересно, кто–нибудь смог уйти из той засады? Палий вроде бы в седле удержался, но прогрессор достаточно плохо помнил ту схватку. А обложили грамотно, с четырех сторон, трое суток гнали, как охотники– зайцев. Интересно, что стало с Крысюком? Может, тоже в плен взяли, а может– и нет. Хотя сейчас были проблемы поважнее. Паша хотел умереть в восемьдесят лет, и с двумя глазами, а не в двадцать, и при одном взгляде на Кайданова у прогрессора пропало всякое желание погеройствовать. Да, Кайданов – сволочь, анархист и динамитчик, но зачем же его калечить при допросе? Он же без глаза остался, и любви к белякам у него не прибавилось.

Над головой что–то грохнуло, часовой восхищенно матюкнулся. Всего лишь гроза. Жаль, что молния в сарай не попала. А перейти к белым – тогда уже лучше стенка. Они же бюрократы, проверять станут, а нет нигде такого человека. И что делать? Если рассказать им все, так они, во–первых, не поверят, во–вторых, обидятся. И не хочется своих товарищей убивать, не один день вместе ехали, не одного человека вместе убили, верхом ездить не дворянин научил, а убивец малограмотный.

Шаги слышно. Может, пообедать дадут. Нет, шпоры звякают, это не Ярчук с паляницей на двоих. И переговариваются между собой, про каурую кобылу и задержку жалованья. Замком гремят.

– На выход! Оба. – чудная компания, седой капитан и три солдата. И не сбежишь ведь, пуля быстрей летит.

Кайданов молча поднялся, стоял, опустив голову, шатаясь, уронив руки вдоль туловища. Прогрессор с тоской глянул на капитана.

– Ну, товарищи, пожалуйте прогуляться. Вас уже заждались, – один из солдат ткнул прогрессора в спину прикладом.

Гроза закончилась, воздух был удивительно чист и свеж. Стайка воробьев деловито клевала что–то в пыли. Возле покосившейся хаты стояли еще четверо беляков с винтовками.

– Сюда пожалуйте. Спиной к стене. А ведь могли бы и добровольцами стать?

Солдаты выстроились цепью, капитан стал чуть в стороне, под яблоней, в кружевной тени. Вот, он, шанс – будет жизнь, будет день, будут яблоки–скороспелки. Прогрессор вздохнул и ответил

– Нет.

Расстрелянных бандитов закопали на местном кладбище, чтобы произвести хорошее впечатление на жителей деревни.

Лось сидел на чужой гимнастерке и истерически хохотал. Он знал, что женский купальник претерпел значительные изменения, но своими глазами увидеть на Циле женский розовый купальный костюм с рюшечками и кружевами. Купальник с кружевами. Мама, роди меня обратно! И смеялся не он один – Василенко заявил, что в эти рюшечки набьется с полведра карасиков и даже принес сковородку. Очерет с каменной физиономией заявил, что в таком количестве одежды Цилечка точно утонет и предпринял попытку ущипнуть свою пассию за мягкое место, надежно защищенное рюшечками и кружевным бантом. Бывший гимназист шестого класса Антоненко заявил, что пусть он сначала напоит лошадь, а потом уже можно и топиться.

Прогрессор кое–как успокоился, привал – дело хорошее и нужное, но, во–первых, сам он плавать не умел, а, во–вторых, когда из всех твоих товарищей по отряду Шульги в наличии есть те, которые ничего не знают, что стало с остальными, то оптимизма это как–то не прибавляет. Да и что будет с вдовой Крысюка, если она уже вдова? Кто ей будет платить пенсию в случае потери кормильца или как там это называется?

К лагерю приближался всадник, и ехал он не с той стороны. Не то белогвардеец заблудился, не то просто кто–то по делам едет, не спеша, греется себе на солнышке. Кушнир лениво поехал навстречу, смутно надеясь, что это какой–нибудь дядько Петро собрался в город за гвоздями или там мануфактурой. Но неудачное утро, начавшееся с посещения Арутянца, чтоб он здох со своими советами по поводу кондомов и посещений домов терпимости, выросло в такой же неудачный день. Нет же, чтобы какой–нибудь хороший или хотя бы культурный человек приехал, так вместо этого – убивец мирно спящих краснопузых, защитник жабок, гнусь болотная, та ще й не з той парафии. Кушнир не был истово верующим православным, но униатов не любил и считал их тайными германскими шпионами. И теперь – опять терпеть Шульгу. Шо ж это за день такой поганый?

Солнце землю греет, сорока на ветке сидит, перья чистит, голубь куда–то полетел, жирный да важный, как раз в поджарку годен. Хорошо в Катеринославе живется, мадамочки по улицам гуляют, под ручку с офицериками, дворник, с бляхой на пузе, в белом фартуке подметает, как при царе. Гимназист по улице бежит, поношенный ранец за плечами телипается На базаре – кавуны продают, сладкие, наверное. И люди в приличном платье стоят и смотрят, будто не видели никогда, как арестованных в тюрьму конвой ведет. Да и смотрят без всякого сочувствия – одно дело глупенькие юнцы или пухленькая стенографистка из городской думы, а совсем другое – два здоровых мужика в наручниках, вида явно не благолепного, махновцы пленные.