Овечья шкура

* * *

Внешность у профессора была абсолютно профессорская: высокий лоб, благородная седина, бородка клинышком, осанистая фигура, да еще и хорошо поставленный баритон. Заметно было, что звание профессора он носит с удовольствием; он увлеченно чертил схемы на доске, специально поставленной по такому случаю в актовом зале прокуратуры, так что мел брызгал во все стороны, и артистично взмахивал руками. Но, Боже мой, какую ересь он молол своим хорошо поставленным баритоном!

— …Эксперты пытались убедить меня в том, что потерпевшая была девственницей. Друзья мои, сказал я им. Посмотрите как следует, ведь у нее во влагалище ороговевшие клетки: мозоль, иными словами, от интенсивной половой жизни…

Сидевший позади нас эксперт-гинеколог, милейший Никита Владимирович Пилютин, не выдержал и хрюкнул на весь зал. Профессор укоризненно вскинул бородку в направлении непочтительного звука. Пилютин пригнулся и скрюченным пальцем постучал в спину Лешке Горчакову.

— Послушайте, откуда выкопали этот анахронизм?

— Из нашего родимого института, — прочревовещал Горчаков, не разжимая губ и не поворачиваясь к Пилютину, чтобы его не засекли как нарушителя дисциплины и не вытурили с занятий.

— Что он несет?! — не унимался Никита Владимирович. — Какие ороговевшие клетки во влагалище?! У вас же во рту мозоль не образуется, сколько бы вы ни ели! Там, где слизистая, мозолей вообще быть не может!

Лешка пожал плечами и углубился в кроссворд.

— Никита Владимирович, не переживайте, — успокоила я эксперта, — все равно этого балабола никто не слушает.

И верно, весь зал занимался своими делами. Справа от нас два следователя резались в дурака, загородившись открытым кейсом. Слева молодая стажерочка увлеченно подшивала уголовное дело, перед ней двое молодцов откровенно дремали. Шелестели газеты, попискивали мобильные телефоны — в общем, ежемесячные занятия для следователей были в полном разгаре. Но профессорский баритон перекрывал посторонние шумы:

— Слава Богу, я вовремя пришел на вскрытие. И прямо за руку схватил эксперта: куда ж вы, говорю, скальпелем в рану лезете! Там ведь будут искать следы металлизации!..

Сзади застонал Пилютин:

— Нет, я не могу больше! Зачем в ножевой ране искать следы металлизации?!

— И ведь из года в год одно и то же, — Лешка отложил полностью разгаданный кроссворд и потянулся. — Я бы лучше в тюрьму съездил, злодея с экспертизами ознакомил, чем здесь париться. Мы сидим, а сроки идут…

Наконец профессор разоблачил всех мракобесов, стоявших на пути его прогрессивной мысли, и под вялое хлопанье кадровиков, бдивших за занятиями со сцены, сошел в зал. Его место на кафедре занял эксперт Пилютин. Он начал рассказывать, как производится забор биоматериала по делам о половых преступлениях. Говорил он, в отличие от предыдущего оратора, правильно и интересно, да только я могла бы рассказать обо всем этом не хуже, чай, пятнадцать лет следственной работы за плечами, а сколько выездов на такие дела было с тем же Пилютиным!..

День, выброшенный из жизни, с досадой подумала я про эти подлые занятия. Сейчас объявят перерыв на обед, потом кадровик зачитает никому не интересные приказы, которые все равно разошлют ознакомиться по районам; потом кто-то из любимчиков руководства будет вяло делиться опытом. А затем все следователи, чертыхаясь про себя, разъедутся по своим районным прокуратурам, и будут сидеть допоздна, наверстывая потерянное время…

Все шло по плану. Наконец гул голосов усилился и захлопали откидные стулья — это следственный корпус Петербурга был отпущен, по выражению кадровика, отставного вояки, — “покурить и оправиться”.

Я не курю, но из солидарности с другом и коллегой Горчаковым потащилась под лестницу — постоять рядом с курильщиками. Как назло все, с кем мне хотелось бы перекинуться парой слов, злостно травили себя никотином. Пришел туда и Никита Владимирович, и, затянувшись сигаретой, позлословил относительно падения умственного потенциала следственных работников.

— Вы, господа, базар-то фильтруйте, прежде чем написать постановление о производстве экспертизы, — изысканно пустив колечко дыма, усмехался он. — Мне вчера коллега Панов жаловался, что ему по упавшему с высоты предложили указать, в какой позе потерпевший находился в момент отрыва от крыши. Такой вопрос, господа, был бы уместен, если бы столкнул бедолагу сам Панов. Между прочим, коллега вчера бегал по моргу, тряс постановлением и кричал: “А я видел?!”.

— Фигня, — вмешался долговязый следователь Каравашкин, из пригородного района, — мне вот тут зональный велел по неопознанному трупу поставить вопрос, может ли эксперт по расположению внутренних органов высказаться о расовой принадлежности трупа.

Услышав это, Пилютин подавился очередным колечком дыма, и даже не стал комментировать. К нам постепенно подтянулись другие следователи, желавшие скоротать время в приятной беседе, и у меня от высокой концентрации дыма защипало глаза.

— Как вы можете эту пакость глотать, да еще и за свои деньги, — поморщилась я, утирая скупую слезу.

— Ох, не говорите, Мария Сергеевна, — отозвался галантный Пилютин, смяв окурок и озираясь в поисках урны, — а что делать? Равноценной замены этому антидепрессанту человечество еще не придумало. Хотя начальство развернуло беспрецедентную пропагандистскую кампанию…

Горчаков заметил, что кампания эта опорочена на корню.

— Видел я у вас в бюро, — сказал Лешка, — как старый курильщик, эксперт Каландадзе, читал лекцию о вреде курения некурящим медсестрам отдела, смоля при этом цигарку.

Пилютин наконец нашел закуток, куда можно было сунуть окурок, не мучаясь угрызениями совести, и поманил меня за угол.

— Мария Сергеевна, хочу попросить вас о помощи.

— Я к вашим услугам, Никита Владимирович.

Сказала я это искренне, поскольку к Пилютину относилась с большой симпатией. Мы часто вместе дежурили, и я всегда радовалась, видя в графике его фамилию: работать с ним было одно удовольствие, со своим делом он справлялся быстро, четко и качественно, никогда не ныл, неизменно был спокоен и приветлив, и плюс ко всему имел еще одно немаловажное достоинство — его литературные вкусы полностью соответствовали моим. Так что наши совместные дежурства носили то чеховский, то купринский оттенок, а порой были отмечены поэзией Маяковского.

Пилютин вздохнул и машинально достал из кармана пачку сигарет, но, спохватившись, что мы уже отошли от курилки, засунул курево обратно.

— У моих знакомых пропала дочка, — начал он, глядя в сторону.

— И не нашли? — сочувственно спросила я.

— Нашли, — он помялся. — Нашли через три дня, в лесопарке. В пруду.

— Утопление?

— В том-то и дело. Танатологи поставили “утопление”, а прокуратура в возбуждении дела отказала.

— А я-то чем могу помочь, Никита Владимирович?

— Понимаете, девчонка домашняя. Между прочим, моя крестница. Пятнадцать лет ей было.

— Думаете, убийство?

Пилютин кивнул и опять вытащил сигареты.

— А почему отказали в возбуждении?

— Ой, я сам ходил к прокурору. Он говорит, самоубийство. Какое, к черту, самоубийство! Отличница, красавица, веселая, они с сестренкой собирались собаку покупать. Давно мечтала о пуделе, наконец родителей уломала, и на тебе.

— А жила она далеко от лесопарка?

— Хороший вопрос, — Пилютин серьезно посмотрел на меня. — Мы доказывали прокурору, что в лесопарке ей делать было нечего…

— А повреждения на теле были?

— В том-то и дело. Повреждения своеобразные. Полосовидные кровоподтеки на запястьях.

— Следы связывания?

— Да, похоже. Только веревок на руках не было. И вообще нигде не было. Ни в пруду, ни поблизости. Это мы уже сами с отцом девочки искали, милиция-то и не подумала. А мы и пруд облазили, и окрестные кусты…

— Борозды на запястьях, и все?

— Да.

— А чего вы хотите? — я подумала, что по такому трупу никто никогда убийства не возбудит. Убийство путем утопления доказать еще сложнее, чем лишение жизни путем сбрасывания с высоты. Это если топить человека в ванне — без синяков не обойдется. А если просто столкнуть в воду… Упал, захлебнулся, и все. Доказывать нечем. Вода смоет даже микрочастицы, которые именуются следами контактного взаимодействия одежды жертвы и преступника. Смоются и следы из-под ногтей — частицы кожного эпителия, крови, если жертва сопротивлялась и царапала злодея; уплывут волосы, которые могли быть вырваны у преступника и зажаты в руке.

— Хочу попросить вас подключиться. Поговорите с городской прокуратурой, пусть вам поручат этот материал. Может быть, вы усмотрите там состав преступления, возбудите дело и расследуете его. А мы вам поможем всем, чем сможем. Мария Сергеевна, очень вас прошу.

Посмотрев в глаза Пилютину, я поняла, что для него это действительно очень важно. И мне хотелось ему помочь. Но он понимал, что втравливает меня в неприятности, потому и смотрел так виновато. Чтобы забрать материал, мне нужно будет договариваться не только с горпрокуратурой и с чужим прокурором, поскольку район не мой, но и со своим собственным шефом. Мой шеф явно не придет в восторг от того, что я заберу чужой материал, возбужу дело о тяжком преступлении без всяких перспектив раскрытия, и оно повиснет именно на нашем районе вечным “глухарем” и будет портить статистику из месяца в месяц. Именно поэтому отказали в возбуждении дела там, где труп был найден, и я могу их понять. Наступит и еще одно последствие: та прокуратура начнет на меня коситься; они ехидно станут спрашивать, не раскрыла ли я еще преступление века, называть меня выскочкой, и будут не так уж не правы.

— Отказали за отсутствием события? — уточнила я у Пилютина.

— Да, за отсутствием события преступления.

— Понятно. Никита Владимирович, мне не так просто будет заполучить материал.

— Я отдаю себе в этом отчет, — заторопился Пилютин. — Попробую решить этот вопрос с городской прокуратурой, попрошу нашего начальника бюро, он поможет.

— Никита Владимирович, а почему именно я? Может, вам поговорить с операми в том районе? Или в главке? Там есть отличные ребята…

Никита Владимирович усмехнулся.

— Мария Сергеевна, я уже говорил с Синцовым. И с местными операми общался. Они все твердят одно — нужен нормальный следователь.

Я вздохнула. Конечно, лестно, что меня считают нормальным следователем, способным из любви к искусству ковыряться в безнадежном материале. К моим тринадцати реальным делам — неплохой довесочек. Я прислушалась к своим ощущениям; варианты возможны такие: а) мне страшно захочется раскрутить эту ситуацию, и я сделаю все, что от меня зависит, чтобы получить дело в свое производство; и б) мне страшно захочется раскрутить эту ситуацию, но голос разума пересилит, и я найду предлог отказаться, чтобы не нарываться на проблемы в виде лишнего “глухаря” и косых взглядов коллег.

Прислушиваясь к себе, я вознесла молитвы своему ангелу-хранителю, чтобы он выбрал вариант “б”. Но ангел-хранитель, похоже, был карьеристом. И заткнул голос разума.

— Когда пойдем к руководству? — спросила я Пилютина.

К моему удивлению, руководство подозрительно легко согласилось на эту авантюру.

— Я не возражаю, — вяло сказал заместитель прокурора города. — Если вы считаете, что лучше справитесь… Только чтобы не в ущерб своим делам. У вас мы ничего забирать не будем.

Наверное, подумали, что раз сам заведующий бюро судмедэкспертизы подключился, пойдут жалобы, так что лучше возбудить и поручить дурочке, которая сама на это нарывается, — размышляла я на обратном пути к себе в район. А уж если и дурочка там ничего не нарасследует, можно будет развести руками: видите, мы сделали все, как вы хотели, а то, что результатов нет, — это уже не наша вина.

Я просто недооценивала масштабы последствий. Второй раз я удивилась уже тому, что материал прибыл буквально на следующий день. И привез его заместитель прокурора того самого района. Открыв дверь в мой кабинет, он улыбнулся так злорадно, что у меня душа ушла в пятки. Так бывает в следовательской жизни: тебе говорят — возьми дельце плевое порасследовать; берешь его с легким сердцем и обнаруживаешь, что в дельце такие люди запутаны, что лучше сразу уволиться, а то и застрелиться, чем пытаться их просто вызвать на допрос.

Зампрокурора как-то боком подкрался к моему столу и положил передо мной пухлую папку.

— Это что, материал по трупу? — подозрительно спросила я. Как правило, отказные материалы такими толстыми не бывают.

Зампрокурора гаденько хихикнул.

— Это материал по трупу Кулиш, и бонус.

— Какой еще бонус?

— Городская велела передать вам отказник по Кулиш, и с ним вместе еще уголовное дело по убийству.

— А при чем тут какое-то убийство? Оно что, имеет отношение к смерти Кулиш? — заволновалась я. — Так мы не договаривались.

— Ну, я уж не знаю, как вы с городской договаривались. А мы решили, что раз вы сами напрашиваетесь на лишние дела, то, значит, не слишком загружены. А у нас народ зашивается. Так что вам, с приветом от прокурора города, еще одно наше дельце. Глухаречек.

Такого вероломства я не ожидала. Я у них забираю заведомо безнадежный материал, а они мне, вместо благодарности, еще работенку подкидывают. Ну что ж, правильно, доброе дело не остается безнаказанным.

— В канцелярию отдайте, — сказала я таким упавшим голосом, что даже этот иезуит, похоже, усовестился. Перед тем как выйти из моего кабинета, он вытащил из кармана яблоко и положил мне на стол.

Дверь за ним закрылась, а я уставилась на яблоко и уныло стала ждать вызова к шефу. Но, похоже, родного прокурора настолько переполняли чувства, что, когда истекли протокольные десять минут общения с гостем, он сам ко мне пришел.

— Что еще за убийство вы там выклянчили?! — на меня шеф не смотрел и прямо-таки клокотал голосом, обмахиваясь бумажкой с угловым штампом прокуратуры города.

— Здравствуйте, Владимир Иванович, — робко сказала я, зная по опыту, что ему надо дать остыть, а не ввязываться сразу в полемику.

— Здрасьте, — сварливо ответил он. — Вы мне зубы не заговаривайте. Вы ж только про труп девочки сказали. А они привозят еще и дело свежее, заказное убийство. Что это еще за самодеятельность, я вас спрашиваю?!

— Сама не знаю, — честно призналась я. — Я просила поручить мне материал по трупу Кулиш, — тут по мизансцене требовалась проникновенная пауза, — и то, если мое руководство не будет возражать…

— Ах, ваше руководство, — ядовито запел шеф, — ах, если не будет возражать? Очень мило, что вы вспомнили все-таки, что у вас есть руководство. Которое сидит и думает, кому собственные убийства со взятками распихивать. А тут из другого района привозят мешок дел, — он швырнул передо мной на стол бумажку, которую держал в руке.

Это была сопроводительная за подписью прокурора города. Старшему следователю Швецовой М.С. поручалось, в порядке оказания помощи прокуратуре другого района, расследование уголовного дела по факту умышленного убийства Вараксина B.C., труп которого был обнаружен три дня назад в том самом лесопарке, где нашли и Катю Кулиш. И, естественно, в сопроводительной указывалось, что той же Швецовой М.С. поручается расследование уголовного дела по факту смерти Кулиш, так как постановление об отказе в возбуждении уголовного дела отменено, и усмотрены признаки, указывающие на совершение в отношении нее преступления.

Интересно какого, подумала я, разглядывая витиеватую подпись прокурора города. Эксперт Пилютин сказал мне, что кроме борозд на запястьях, других повреждений на трупе нет. Значит…

— По девочке возбудили причинение легкого вреда здоровью, — пояснил шеф, с полувзгляда поняв, что меня озадачило. Он уже успокоился, грузно присел к моему столу и стал катать перед собой дареное яблоко. — На руках следы связывания, легкий вред здоровью; ну не убийство же возбуждать?

Я про себя усмехнулась. Ничего себе, легкий вред здоровью! Труп приличной девочки со следами веревок на запястьях лежит в грязном пруду за тридевять земель от ее дома; ну разве это повод для поиска убийцы? Эх, знали бы люди, сколько препятствий приходится преодолевать честному следователю на тернистом пути установления истины! Причем этот путь тернист не столько из-за зверской изворотливости преступников, сколько из-за циничного нежелания прокурорских работников портить статистику раскрываемости и выхода дел.

Шеф внимательно посмотрел на меня, и я поняла, что он думает то же самое.

— Ну что, не опозорим район? — спросил он вдруг и подмигнул. — Сейчас Зоя все зарегистрирует и принесет. Ладно, — он тяжело поднялся, сжимая в руке яблоко. — Это мне за моральный ущерб. Ни пуха ни пера.

Когда за прокурором закрылась дверь, я подумала, что у меня наверняка все получится.

Вот теперь я с трудом сдерживала нетерпение. Господи, ну где же Зоя? Уже семь минут прошло, а она все не несет дела. Но как только я поднялась со своего места, чтобы самой сходить в канцелярию за новыми делами, распахнулась дверь. Зоя вошла со скорбной миной, приличествующей случаю: как же, два “глухаря” из другого района, когда своих дел вагон и маленькая тележка, бедная Машка.

— Машунь, вот тут распишись, — сказала она сочувственно, — надо же, как не повезло…

Но когда я стремительно поставила закорючку в журнале регистрации уголовных дел и жадно протянула руку за материалами, сочувствие исчезло с ее лица и сменилось сложным выражением, — мол, все понятно, как свинья грязи найдет, так Швецова лишней работы, дорвалась до очередных проблем, причём по собственной инициативе, так ей и надо. Поджав губы, наша завканцелярией забрала журнал и с достоинством вышла, оборвав соболезнования на полуслове.

А я секунду поколебалась, с чего начать — с материалов по трупу Кати Кулиш или с дела о “глухом” убийстве пока еще неведомого мне Вараксина B.C., потом стала перелистывать страницы обеих папок одновременно, но поняла, что так далеко не уеду. Вспомнив про Пилютина, я с сожалением отложила убийство Вараксина и погрузилась в изучение материалов по девочке Кате, обнаруженной в пруду городского лесопарка.

Собственно, изучать там особо было нечего. Ну объяснение некоего собачника, чей пес вечером во вторник привел его к кусту над прудом в укромном месте парка; поскольку берег пруда был мокрым и скользким, народ там не гулял, а пес прямо рвался и скулил. Владелец пса, влекомый туго натянутым поводком, поскользнулся и сполз прямо в воду, споткнувшись о торчащие из-под куста человеческие ноги.

Следующим документом был протокол осмотра места происшествия и трупа девочки. Так, смерть от утопления в воде, сомнений в этом нет: в дыхательных путях — ил и песок. Но при этом чистые кожные покровы, отсутствие синяков и ссадин, иными словами — следов борьбы, за исключением полосовидных кровоподтеков на нижней трети обоих предплечий, в области запястий, и ссадин кожи на фоне кровоподтеков. Одежда на трупе в порядке, не порвана, не сдвинута, даже туфли надеты на ноги, значит, ее не тащили к этому злосчастному пруду. Сама пришла.

Отложив протокол, я открыла акт судебно-медицинского исследования трупа. В том, что труп исследован на совесть, я не сомневалась, Никита Владимирович наверняка проконтролировал процесс. Ага, вот то, что меня интересует: девственность Кати не была нарушена. Правда, эксперт, производивший вскрытие, оговорился, что в силу анатомических свойств девственной плевы он допускает возможность полового сношения без нарушения ее целости. Однако ни в половых путях, ни на теле, ни на одежде трупа не было обнаружено спермы.

Значит, так: девственность не нарушена, спермы нет, одежда в целости. Исключаем сексуальную подкладку происшедшего? На пальце — тоненькое золотое колечко, в кармане — сто рублей мелкими купюрами. Тогда исключаем и корысть?

Что же остается, если все поисключать? Может, не так уж не права была прокуратура, рассматривавшая материал? Мог ведь быть несчастный случай. А могло быть и самоубийство. Ручки-то ей кто-то связывал, а потом развязал: вон, полосовидные ссадины на запястьях есть, а веревок нет. Где-то кто-то ее связывал, что-то с ней вытворял… (Где? Кто? Что?) Не нарушив при этом девственности… А на домашнюю девочку это так подействовало, что она пошла к пруду и утопилась. Я лихорадочно перевернула несколько страниц акта, ища результаты химического исследования. Ага, этилового спирта в крови не обнаружено, следов употребления наркотических веществ тоже нет… На всякий случай я вернулась к наружному исследованию трупа — нет ли повреждений кожи, говорящих о том, что девочка кололась. Ну и что, что родители считали ее непорочной; сколько угодно таких случаев, подросток наркотики глушит, через ломки прошел, уже весь синий и просвечивает, а предки все списывают на ОРЗ, авитаминоз и переутомление от занятий. Но нет, следов уколов не было, девочка упитанная, на наркоманку не похожа.

Хорошо, но если с ней кто-то что-то вытворял, и это ее довело до самоубийства, почему она пошла к пруду, а не к родителям, и не в милицию, на худой конец? Раз уж с родителями был, судя по словам Пилютина, хороший контакт, да и девочка домашняя. Такая вряд ли будет что-то страшное в себе держать, кому-нибудь расскажет.

Да, материал на самом деле оказался гораздо более запутанный, чем даже я себе представляла. Странно, что зампрокурора того района ограничился яблочком. Притащив мне такой гнилой материальчик, избавившись от такой бомбы, мог бы и на ящик ананасов раскошелиться.

Надо бы съездить на место обнаружения трупа. Ну и конечно, поговорить с родителями Кати. И с ее подружками. И с учителями. И если они не расскажут мне ничего такого, что могло бы довести Катю до пруда в лесопарке, значит, надо восстанавливать ее последние дни по минутам. Я встала и подошла к окну. Полил дождь, сбивая с веток желтые листья. Втянув голову в плечи, к дверям прокуратуры прошмыгнул друг и коллега Горчаков; карман его плаща раздувался, и судя по тому, как Горчаков бережно придерживал его рукой, там была пища — пара бубликов или пирожков, или четвертинка хлеба и триста граммов колбасы. Вот это кстати; я включила электрический чайник и достала чашки, подумав, что нуждаюсь в тайм-ауте.

Даже не заходя к себе, Лешка просунул голову в дверь моего кабинета и отряхнулся, как пес.

— Бублики или колбаса? — спросила я, выключая вскипевший чайник.

— Бублики, — отчитался Лешка и протиснулся в кабинет целиком.

— А что, канцелярия тебя уже не кормит? Разлюбила? — намекнула я на бурный производственный роман между Горчаковым и Зоей.

— Обиделась, — Лешка вздохнул.

— Обидел? — уточнила я. Горчаков возмутился.

— С чего ты взяла? Вечно ты про меня плохое думаешь. Просто она меня в выходные приглашала на собачью выставку…

— И что ты ляпнул?

— Вот сразу и ляпнул, — Лешка старательно отвел глаза, — просто спросил, в какой номинации она там заявлена.

— Ну ты и дурак. Разве можно такое говорить влюбленной женщине?

— Но я же просто пошутил. Что ж она, шуток не понимает? О, новое дельце!

Лешка протянул руку к моему столу и развернул к себе сколотые скрепкой бумаги.

— Что за Вараксин? Послушай, а что этот Вараксин у нас делает? С каких пор лесопарк на нашей территории?

— Это мне по спецпоручению, Леша.

— Что, еще одно? Ты же девочку просила оттуда…

— Это в наборе. Девочку отдали только вместе с Вараксиным.

— Сочувствую, — кивнул Лешка, не отрываясь от бумаг. — Так, бизнесмен Вараксин: огнестрельное ранение, облит бензином и подожжен. Заказняк?

Я пожала плечами.

— Еще не читала. Хочешь, бери.

— Нет уж. Тут русским языком написано — Швецовой Марии Сергеевне. Так что давай что-нибудь другое.

— Ты серьезно, Лешка? — я обрадовалась. Если Горчаков меня хоть немножко разгрузит…

— Кто ж тебе еще протянет руку помощи, кроме меня? Взятки есть? Я бы с удовольствием порасследовал. Ну, в крайнем случае, превышение власти.

— Не на базаре, — огрызнулась я, поскучнев, поскольку в моем сейфе таких элитных преступлений не водилось. — Если ты настоящий друг,

бери, что дают.

— Ладно, не злись. А что дают?

Я полезла в сейф и порылась в бумагах.

— Убийство новорожденного хочешь?

— А ты чего?

— Леш, мне психологически тяжело расследовать дела об убийствах детей.

Лешка хмыкнул.

— А сама просила девочку из лесопарка.

— Ну, девочка уже подросток. А потом, меня Пилюгин уговорил, лично меня, понимаешь? А это дело…

Горчаков внимательно посмотрел на меня.

— Кому ты гонишь, Машенция? Колись, в чем фокус, а то не возьму.

Тяжело вздохнув, я достала из сейфа листочек бумаги.

— Там указания окружной прокуратуры.

— Ага, это уже ближе к истине. И чего хотят?

— На, смотри сам.

— “Составить схему к протоколу осмотра места происшествия с указанием дорог и тропинок”… Ну и что?

— А ты дальше почитай.

Лешка вчитался и поднял на меня серьезные глаза.

— “Установить и допросить лиц, которые воспользовались этими дорогами и тропинками”… Ты меня не разыгрываешь?

— В каком смысле?

— Ну, не ты эти “указания” состряпала? Сама? В порядке розыгрыша?

— И кого же я так могла разыгрывать? Оперов?

— Да ну, брось, Машка. Правда, не розыгрыш?

— Правда. Подпись видишь? Лично заместитель Генерального прокурора подписал.

— Они чего это, серьезно?

Я развела руками.

— Ну не сам он, конечно, это изобрел, кто-то из исполнителей. А он просто подмахнул. Но хоть прочитать можно то, что подписываешь?

Горчаков снова пробежал глазами страничку с указаниями:

— “Запросить сведения в медицинских учреждениях о женщинах, состоявших на учете по беременности, срок родов которых относится к периоду зачатия трупа новорожденного ребенка”… Одну минуточку, где роды, а где зачатие?

— Ага, такое впечатление, что человек сидел, писал “за здравие”, потом стакан водки хлопнул и продолжил “за упокой”. Я себе даже ксерокс сделала, насчет “зачатия трупа”, на память. Ну что, берешь?

— А чего, прикольно, — решил Горчаков. — Буду устанавливать лиц, воспользовавшихся дорогами и тропинками, на мой век хватит. Пусть хоть одна скотина придерется, — выполняю указания зама Генерального. Да я десять томов наработаю…

Решив служебные вопросы, Лешка быстро заглотил бублик, запил его чаем и побежал к шефу переписывать на себя дело. Уже в дверях он обернулся и спросил:

— Да, Машка, а чего с девочкой-то? За которую Пилютин просил?

— Пока непонятно, Леш, но у меня еще информации мало.

— Маньяк?

— Я ж говорю, информации мало.

— А ты его по своим версиям прокинь, зря ты, что ли, корячилась, практику обобщала?

Он хлопнул дверью, а я осталась обдумывать его предложение. Лешка имел в виду мое научно-практическое детище, типичные версии о личности преступника по делам об изнасилованиях.

— Да здесь-то изнасилования не было, — крикнула я ему вслед, но Лешка уже не услышал.

Что же все-таки приключилось с Катей Кулиш, подумала я, рассеянно листая материал. В кармане одежды девочки спокойненько лежал ученический билет, благодаря чему ее так быстро опознали. Катя ушла из дому в пятницу днем, успев только перекусить после школы (кстати, надо будет уточнить, что она ела, и сравнить с содержимым желудка трупа; может, ее угощали еще где-то). Родители обратились в милицию в субботу, но заявление об исчезновении школьницы было принято только во вторник утром, а вечером уже нашли ее труп.

Я позвонила доктору Пилютину и обрадовала тем, что дело возбудили, и оно в моем производстве.

— Никита Владимирович, мне нужно допросить родителей Кати.

— Ну, естественно, — с готовностью отозвался он. — Где вам удобно? Привести их к вам или вы заедете к ним домой?

Я секунду помолчала, обдумывая тактику. Потом решилась:

— Наверное, я к ним заеду. Заодно посмотрю Катино жилище, может, там найду что-нибудь интересное.

Мы договорились встретиться в метро в пять часов, чтобы Пилютин проводил меня к Кулишам. Положив трубку, я посмотрела на часы и спохватилась, что уже полчетвертого, скоро Гошка придет из школы, а есть ему нечего. Покидав в сумку материал по трупу и бланки протоколов, я рассудила, что поскольку мне суждено работать вечером, я с чистой совестью могу свалить с работы прямо сейчас, забежать домой, сварить ребенку любимую им гречневую кашу, а по дороге купить к ней молока.

Ввалившись домой с молоком, я споткнулась о кроссовки сорок второго размера, раскиданные по прихожей, и с грустью подумала, что первые замечания на этот счет делала еще в связи с раскиданными погремушками. Значит, Песталоцци из меня не вышло. В доме оглушительно вопила музыка, если это слово было применимо к доносившейся из музыкального центра какофонии. Мой долговязый деточка сидел у себя в комнате с гитарой в руках и блямкал по струнам, внося свой посильный вклад в какофонию. Глазау него были закрыты, на лице плавал самозабвенный восторг, и у меня язык не повернулся омрачить эти эмпиреи прозаическими претензиями про бардак.

Наконец он ударил по струнам в финальном аккорде, дождался, пока звук не растает в воздухе, и открыл глаза.

— Ой, мама! Ты уже пришла?

— Я ненадолго, покормлю тебя и убегу, — сказала я в тайной надежде, что ребенок заноет что-нибудь вроде “мамочка, не уходи, мне без тебя так скучно”….

Но ребенок безучастно ответил:

— Ага, — и снова приник к гитаре. Приходится привыкать к мысли, что мой сын уже спокойно мирится с моим отсутствием, за исключением моментов, когда надо подогреть еду, или помыть фрукты, или постирать рубашку.

Уходя, я в который раз испытала легкое беспокойство по поводу того, что иду заниматься чужими детьми, оставляя своего без материнского глазу, но это беспокойство утонуло в реве “Нирваны” и неистовых гитарных переборах. На таком фоне я со слюнявчиком в руках не смотрелась бы.

Пилютин уже ждал меня в метро, внизу у эскалатора, нервно прохаживаясь за спиной у дежурной, благо вечерняя давка еще не началась.

— Ну что, видели материалы? — с ходу поинтересовался он, хватая меня под локоть и уверенно таща на платформу.

— Никита Владимирович, вы сами труп смотрели?

— Естественно.

— Повреждения на руках — это именно следы связывания? Других вариантов быть не может?

— Каких других? — Пилютин слегка запыхался, протаскивая меня к поезду, но мы все равно не успели, двери захлопнулись перед самым нашим носом.

— Ну, может, она хваталась за что-то или ударилась, — предположила я, сама не веря в такое; в акте вскрытия четко были описаны полосовидные ссадины, охватывавшие запястья; так удариться нельзя.

— Нет, ее именно связывали, и связывали туго, так, что веревки впились, там ведь ссадины на фоне кровоподтеков. И развязали незадолго до смерти.

— Я читала, что на коже трупа могут быть отпечатки врезавшейся одежды, которые симулируют странгуляционные борозды.

— Это если труп уже гнилой, в подкожной клетчатке газы образовались, шея, скажем, раздулась, воротник на нее давит. Вот когда его разденут, след на шее можно принять за странгуляцию. А тут ничего ей на руки не давило.

Из-за шума приближающейся электрички Пилютину пришлось повысить голос. Стоявший рядом с нами мужчина косо посмотрел на него и отошел к краю платформы.

— Вы думаете, на руках — прижизненные повреждения?

— Конечно. Там реакция пошла в окружающих тканях.

— Понятно. А фамилия Вараксин вам ничего не говорит?

Это я спросила на всякий случай, но Пилютин кивнул.

— Конечно, говорит. Это труп, который нашли в том же лесопарке. Но к Кате он не имеет никакого отношения.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Если хотите, уточните у Катиных родителей.

Катины родители оказались именно такими, какими я их представляла со слов Пилюгина. Молодые, очень красивые, до сих пор влюбленные друг в друга — это было видно невооруженным глазом. Каждый из них держался только благодаря другому. И младшей дочке — там была еще Катина младшая сестра, тринадцатилетняя Алиса. Держались они все очень хорошо. И все равно я на мгновение растерялась, выбирая верный тон: мне предстояло топтаться, как слону в посудной лавке, по больному, бередя то, что хотелось бы забыть.

Квартира была двухкомнатной, одна комната родительская; вторая, побольше, была отдана девочкам, и по соотношению занимаемой площади было понятно, что детей тут очень любят, и не приносят их интересы в жертву родительским, по принципу “взрослым нужнее”. Оглядевшись в родительской комнате, я попросила разрешения взглянуть на девичий уголок.

Сопровождала меня туда Алиса, родители не пошли: мать побледнела, отец схватил ее за руку и тревожно стал заглядывать в глаза. Я их оставила на попечение Пилютина и кивнула Алисе в сторону ее комнаты. Алиса, серьезная полненькая девочка с русой косой, открыла дверь, пропустила меня вперед, а сама осталась стоять у порога. Я медленно обошла комнату, потрогала покрывала на двух тахтюшках, присела на корточки перед стеллажом с видеокассетами — ничего сатанинского, обычный подростковый набор. Алиса спокойно следила за моими перемещениями.

На стенах висели качественные фотопортреты, цветные: Алиса и Катя, смеющиеся. С лыжами в руках, в лесу с лукошками, полными грибов; на пляже. Я отметила, что обе сестры были примерно одной комплекции, но друг дружкины вещи явно не носили, у каждой в гардеробе было свое отделение с одеждой. Меня допустили даже до интимных шкафчиков с бельем и прокладками. И там все было в порядке, и ничто не указывало на тайную сексуальную жизнь старшей сестры, во всяком случае, ни вибраторов, ни плеток, ни кожаных трусов я там не обнаружила.

— Я вам приготовила Катины вещи, — тихо сказала Алиса, еле сдерживая слезы. — Вот они, на секретере. Там ее сумка, большая, с которой она ходила в школу. Книги я отдельно сложила.

Подойдя к секретеру, я перебрала стопку книг: в основном это были учебники, но затесались и две модные художественные книжонки, правда, не сексуально-садистский авангард, а вполне пуританские. Тетради, пенал, школьный дневник-Катя действительно хорошо училась.

— Алиса, — я обернулась к девочке, — а…

— Нет, — ответила обстоятельная круглощекая Алиса, даже не дослушав, — личного дневника у Кати не было. Я бы знала. Но после… — она помолчала и даже на секунду закрыла глаза, но быстро справилась с собой, — в общем, после вторника я все равно поискала. Есть только записная книжка.

Записная книжка лежала рядом с учебниками.

— Я ее заберу, хорошо?

Алиса пожала плечами.

— Конечно, вы же следователь.

— А ты всех знаешь, кто здесь записан?

— Нет, что вы.

— Нам с тобой придется сесть и проверить каждое имя. А Катины подружки всех ее кавалеров знают?

— Наверное… Я их спрашивала, но они тоже не представляют, что могло с Катей случиться.

— Алиса, а что ты сама думаешь? Куда она пошла в тот день?

Губы у Алисы задрожали, и, как она ни крепилась, слезы все равно полились по круглым щекам. Она заплакала, уже не сдерживаясь, давясь слезами.

— Я не знаю, я на музыке была… Пришла домой, а ее нет…

Я подошла к ней и погладила ее по плечу. Алиса всхлипнула и затихла.

— Алиса, твоя сестра была спокойной? Уравновешенной? Или импульсивной?

— Нет, она была очень спокойная. Она была для меня идеалом…

— Мне тоже показалось, что она была спокойной. А скрытная она была, или рассказала бы тебе, если с ней что-то неладно?

— Да, рассказала бы. Мы с ней советовались, она мне помогала, но иногда и я ей советы давала.

Я улыбнулась; в конце концов, у сестер была такая незначительная разница в возрасте, что Алиса вполне могла давать советы старшей. А при ее рассудительности эти советы могли быть очень дельными.

— Значит, если не рассказала, то не успела.

Алиса кивнула.

— Значит, если что-то с ней произошло, то в тот самый день, когда она пропала. Алиса, если ты вспомнишь или узнаешь что-то необычное, что касается твоей сестры, или вообще что было в этот день, расскажи мне, хорошо?

По глазам Алисы было видно, что она и так постоянно перебирает про себя все, что касается ее сестры. Конечно, ее нужно допрашивать как следует, подробно, и не здесь, а в прокуратуре, в официальной обстановке. Хоть она и обстоятельная девочка, здесь она все время будет путаться мыслями и отвлекаться.

Я вернулась к Катиным родителям. Они тоже не пролили много света на то, что произошло с их дочерью. Но я особо и не надеялась. Похоже было, что разгадка лежит именно в последнем дне ее жизни. Что-то такое с ней было, о чем она рассказала бы родителям и Алиске, если бы успела.

Договорившись, что Алиса придет ко мне в прокуратуру, я стала прощаться. Родители вышли в прихожую, подали мне плащ, Пилютин на правах старого друга дома, все тут знающего, уже открывал сложный замок, когда из-за папиной спины выдвинулась Алиса и проговорила:

— Я только одну необычную вещь вспомнила. У нее колготки были другие, когда ее нашли.

— В каком смысле другие? — я резко повернулась к девочке, и родители вместе с Пилютиным тоже уставились на Алису.

— Я тоже ездила с папой и мамой в этот лесопарк, где Катю нашли. На ней были другие колготки. Она ушла из дому в черных, а там, в пруду… — девочка содрогнулась, — на ней были светлые.

— Телесные, — машинально поправила ее мать.

— Алиса, а может, она после школы переоделась? — я еще не верила в то, что это обстоятельство имеет хоть какое-нибудь значение.

— Нет, — Алиса упрямо покачала головой. — Я точно знаю. Тех черных колготок, в которых она ушла, дома нет. Я везде проверила, даже в стиральной машине.

— А если они порвались, и Катя их выкинула?

— Нет, она не переодевала колготки. Я помню, сколько новых колготок у нас было. Все на месте. Я даже проверила мусорное ведро, там не было пакетиков от новых колготок.

— А если она пошла куда-то, у нее порвались колготки, и она по дороге купила новые?

— Она бы те черные не выкинула. Их можно было бы под брюки носить. И денег у нее при себе было бы меньше, если бы она на колготки потратилась.

— А если колготки вдрызг порвались, так, что больше их носить нельзя, даже под брюки?

— Нет, — гнула свое эта маленькая пинкертонша, — они сильно могли порваться, только если Катя упала. Но тогда у нее были бы синяки или ссадины.

Мы с Пилютиным переглянулись. Алиса, по крайней мере, выдала четкое обоснование своей версии. Я пожала плечами, но Алиса добавила:

— И она такие колготки ни за что бы не надела. Они малы ей были, и толстые, она такие не носила.

Вот это уже было серьезно.

Домой я возвращалась в задумчивости. С одной стороны, кое-что немного прояснилось, с другой стороны, запуталось еще больше. Но это меня не особо беспокоило, я из опыта знала, что по мере накопления информации создается впечатление, будто ситуация усложняется, но когда объем информации достигает критической массы, все встает на свои места. Уже было понятно, что девочка не была ни сектанткой, ни наркоманкой, ни тайной развратницей. Не мучилась от неразделенной любви и не была психически неуравновешенной. Конечно, бывает, что подростки кончают с собой из-за каких-то глупостей, которые взрослому не покажутся даже поводом выкурить лишнюю сигарету. Но здесь не тот случай. В такой семье девочка не могла страдать от одиночества или от комплекса неполноценности.

Скорее всего, именно в пятницу она пересеклась во времени и пространстве с человеком, который стал виновником ее смерти. Конечно, в душу не заглянешь; но я повидала огромное количество людей, в том числе и подростков, в трагические периоды их жизни. И имела представление о том, как они себя ведут, будучи ограбленными, изнасилованными, втянутыми в преступление. Катя, случись с ней такое, пошла бы не к пруду, а домой. Но она оказалась в пруду, а значит, это было не самоубийство.

А помимо происшествия с Катей, меня занимали мысли о собственной жизни. Катины родители, прожившие вместе семнадцать лет, до сих г пор не утратили друг к другу интереса. Каждый из них точно знал, что он не один на свете. Выходит, такое возможно, и есть шанс за семнадцать лет не надоесть своему партнеру. Что же для этого нужно? И вообще, что нужно для того, чтобы прожить жизнь с любимым человеком? Внешность? Чепуха, я знала страшненьких женщин, которых мужчины на руках носили. Недюжинный ум? Да нет, скорее наоборот. Конечно, совсем полные дуры не котируются, но и запредельный IQ — отнюдь не залог. Отнюдь. То же самое относится к умению готовить, размеру обуви, цвету волос, качеству косметики и даже к чувству юмора.

Так что же, черт побери, что нужно?! Почему Стеценко, человек, с которым мы сошлись по страстной любви и прожили вместе несколько лет, влюбляясь друг в друга все сильнее и сильнее, смирился с тем, что мы больше не живем вместе, и не желает ударить палец о палец, чтобы восстановить статус-кво? Говорит, что любит меня одну и больше ни на кого смотреть не может, но прекрасно обходится телефонными звонками, даже не встречаясь со мной неделями? Если он меня так любит — что ему мешает прийти, схватить меня в охапку и сказать: “Ты моя навеки”? Нет, он предпочитает любить меня издалека (если не врет, конечно, но вроде бы не врет), и это после нескольких лет совместной жизни! А время-то идет! И старость близится! Ненавижу!

Я даже скрипнула зубами, и случайно поймав в черном окне поезда метро свое отражение, содрогнулась. Все, надо немедленно выйти замуж.

Или, на худой конец, кого-нибудь соблазнить. Я обвела взглядом вагон, ища того, с кем захочется ну уж если не прожить остаток дней, то хотя бы пофлиртовать. Набитый пассажирами поезд оказался удивительно беден по части мужчин моей мечты. И тут неудача…

Домой я приплелась полдвенадцатого. Как всегда, процесс воспитания свелся к лицемерному вопросу, сделал ли ребенок уроки, и к не менее лицемерному ответу, что сделал. При этом ребенок еще не спал, а, попирая все нормы здоровой жизни подростка, читал журнал “Плей-стейшн”. Конечно, уже хорошо, что он в этот момент мирно лежал в постели, а не нюхал что-нибудь в подвале из мешка, надетого на голову, и не грабил ларьки у метро, и не занимался однополой любовью (тьфу-тьфу-тьфу! Господи, что там еще бывает более кошмарного? Вон к нашему помощнику прокурора Лариске Кочетовой на прием пришла приличная дама и, рыдая, пожаловалась, что ее пятнадцатилетняя дочка привела домой одноклассницу — мол, можно, Марина у нас поживет, а то у нее родители несовременные, ее не понимают; ну она и разрешила — очень хотелось выглядеть современной в глазах дочери; а через некоторое время она застукала девчонок за совершенно недвусмысленными объятиями, раскричалась, стала выгонять Марину, а дочка заявила, что Марину любит и если что, уйдет вместе с ней; и ушла; вот бедная женщина и спрашивала прокурора, что ей делать и как вернуть дочку). Безусловно, все познается в сравнении, но радоваться тому, что мой ребенок бессовестно нарушает режим при попустительстве собственной матери, я не могла.

— Чудовище, почему ты не спишь? Как тебе не стыдно, без двадцати двенадцать! — упрекнула я сына.

— Без двадцати двух, — невозмутимо уточнило чудовище, переворачивая страницу.

— Да, это меняет дело. Спать! — приказала я, но тут он заныл:

— Ну, мамочка, ну еще пять минуточек, ну пожалуйста…

Я махнула рукой и ушла в ванную, крикнув по дороге:

— Чтобы через пять минут спал!

Ребенок пробасил мне вслед:

— Тебе Саша звонил.

— Что ты ему сказал? — поинтересовалась я, притормозив на полпути.

— Что ты на работе.

— Эх ты! Не мог сказать, что я где-нибудь развлекаюсь? — конечно, это было непедагогично, требовать от ребенка, чтобы он врал по телефону в моих интересах, но очень хотелось.

— В следующий раз скажу. Ма, а может, хватит уже Сашу гноить? Чего ты на него взъелась?

Пришлось вернуться в комнату.

— А что? Что это ты за него заступаешься?

— Да просто он нормальный. А ты к нему придираешься, — “нормальный” в устах моего ребенка имело значение превосходной степени. — И ко мне тоже придираешься, — но это он говорил не всерьез, улыбался. — Не кормишь и бьешь.

— А ходить в обносках и батрачить от зари до зари не заставляю?

— Да, как же я позабыл!

— Хрюшка! — я вернулась и стала таскать его за уши. Ребенок отбивался и хохотал. На часах была почти полночь, а нерадивая мамаша в моем лице тормошила ребенка вместо того, чтобы обеспечить ему здоровый и спокойный переход ко сну.

Наконец я оставила его в покое и поплелась на кухню убирать учиненный замордованным младенцем бардак. Уже глубокой ночью, в ванной, смывая косметику и разглядывая себя в зеркало, я решила соблазнить кого-нибудь завтра же. Интересно, кого? Шеф и Горчаков отпадают, Пилюгин женат и счастлив, с операми нашими каши не сваришь… Перебрав с десяток кандидатов, я выяснила, что остался один Стеценко. Тьфу! Ладно, будем искать.

Раздался телефонный звонок; я рванулась к трубке и стукнулась коленкой о дверь ванной. Черт! Оказалось, что травма получена напрасно, звонил всего лишь соскучившийся Горчаков.

— Слушай, как мне с Зойкой помириться?

— Ты что, один дома? — удивилась я.

— Ленка в ванне, дети спят. Ну, так как?

— Принеси ей букет цветов, встань на колени и скажи: “Дурак я, дурак, Зоенька, я тебя не стою!”.

— Идиотский совет, на хрен ей цветы? Ей на той неделе милицейский следователь приносил какой-то веник, этот веник еще не завял.

— Какая разница? Ей же приятно получить цветы от тебя, а не от какого-то милицейского следователя. Кстати, с чего бы это он ей цветочки дарил?

Горчаков заволновался.

— Елки! А я и не подумал! Ну, я ей выдам!

— Я не поняла, ты хочешь с ней помириться или еще больше поссориться?

— Да, чего это я? — опомнился Лешка. — Как ты сказала — “осел я, осел”?

— Можно и так.

— А дальше? Надо про то, что я ее не стою?

— Ага. Как сказал Уайльд, если бы вы, мужики, получали женщин, которых достойны, плохо бы вам пришлось.

— Слушай, ты это серьезно? — Горчаков задумался. — В смысле, что за цветы баба может простить все, что угодно?

— Ну, не все, а многое. И не только за цветы. Не забудь про то, что надо встать на колени и сказать, что ты дурак.

— Да? — с подозрением спросил Горчаков. — Интересно, а если бы твой Стеценко пришел к тебе с веником, встал на колени и поклялся, что он дурак, ты бы к нему вернулась?

— Вернулась бы, — твердо ответила я. И сама верила в то, что сказала.

Проснувшись утром, я с удивлением обнаружила, что стремление соблазнить кого-то не исчезло. В соответствии с настроением я оделась в довольно прозрачную блузку, да еще и расстегнула на ней ровно на одну пуговицу больше, чем позволяли приличия, плюс изящно причесалась. Видимо, судьба заметила мои старания: через полчаса после начала рабочего дня открылась дверь моего кабинета и вошел относительно молодой и довольно привлекательный мужчина, одетый в недорогой, но приличный костюм. Он ослепительно улыбнулся и сразу перешел к делу:

— Вы следователь Швецова?

— А вы кто? — в свою очередь поинтересовалась я. Не то чтобы у меня в голове сразу щелкнуло “это он”, но я припомнила слова Горчакова про то, что когда мужчина впервые видит женщину, он сразу задает себе вопрос “да или нет?”, и в дальнейшем ведет себя с этой женщиной в зависимости от ответа. Наверное, с женщинами происходит то же самое, и при виде визитера в моей черепной коробке прозвучал ответ “да”, что означало — с этим кандидатом все возможно. Конечно, если он не представитель преступного сообщества, не состоит на учете в психоневрологическом диспансере, не болен СПИДом и не знаком со Стеценко. В общем, он мне понравился.

Но вместо того, чтобы четко назвать свое полное имя, должность и цель визита, он широко шагнул к моему столу и протянул мне руку. В тот самый момент, когда я подала ему свою, одновременно открыв рот, чтобы сообщить, что мужчина не должен первым протягивать руку женщине, это женщина решает, хочет она поздороваться за руку или нет, — он нагнулся и поцеловал мне пальцы.

— Коленька, — представился он, не переводя дыхания.

— Э-э… — проблеяла я, не зная, как реагировать на его поведение.

Отпустив мою руку, он откуда-то достал удостоверение, раскрыл и продемонстрировал его, и более того, вслух рассказал то, что было там написано:

— Старший оперуполномоченный отдела по раскрытию умышленных убийств районного управления внутренних дел капитан милиции Васильков Николай Васильевич. Для вас — Коленька.

Понятно, этот экзотический экземпляр со среднерусской внешностью прибыл из того района, откуда мне прислали два дела о трупах в лесопарке. Быстро, однако, их район действует. Интересно, это их общая тенденция или Коленька такой легкий на подъем сам по себе? Я слегка расслабилась. Теперь осталось выяснить, не болен ли он СПИДом и не знаком ли со Стеценко. Но он мне не дал рта раскрыть:

— А вы моложе, чем я думал.

— А…

— Да я справочки-то навел, с кем работать придется. Или вы просто выглядите моложе?

— Вы по поводу Кати Кулиш? — осведомилась я, прорвавшись в паузу, но Коленька покачал головой.

— Я знаю, что у нас был такой труп, но там ведь отказник? Да? А я по Вараксину приехал.

Несмотря на несвойственную операм куртуазность, этот Васильков после целования ручек вел себя нормально, дельно и серьезно.

Я вздохнула. Ну, по Вараксину, так по Вараксину. По этому делу тоже работать надо, сейчас все и обсудим. Для начала, конечно, надо съездить в этот самый лесопарк, посмотреть место происшествия своими глазами.

— Ну что, поехали на место? — тут же спросил Коленька, будто прочитал мои мысли. Не дожидаясь моего ответа, он резво вскочил и, сняв с вешалки мой плащ, подал его мне.

— Вы на машине? — спросила я, и Коленька сделал круглые глаза:

— А то! Неужели я предложил бы даме проехаться на трамвае?

Он потряс плащом, и я вынуждена была всунуть руки в рукава.

— А почему Коленька? — задала я ему вопрос, закрывая кабинет.

— А мне нравится, когда меня ласково называют.

Про себя я отметила, что это меня не раздражает. Он производил впечатление вполне вменяемого.

— А что это вы так резво прискакали? Дело к раскрытию или труп — важная персона?

— Да просто люблю работать.

Сказал он это с серьезным видом, и я стала спускаться по лестнице, раздумывая, издевается он надо мной или на самом деле такой незатейливый.

В машине — очень старой, но ухоженной “восьмерке”, только не “Ауди”, а “Жигулях” — я попросила нового знакомого рассказать мне суть дела, поскольку бумаги прочесть я еще не успела, а дорога предстоит длинная.

— Вот и правильно, — заметил Васильков, — читать там нечего. Кроме протокола осмотра трупа, ничего там нет. Все вот тут, — он постучал себя по лбу.

Осмотревшись в машине, я решила, что оперуполномоченный Васильков на бандитов не работает и взяток не берет. Взяточники и купленные менты на таких старых “тачках” не ездят, даже в целях маскировки, тем более что сейчас уже никто не маскируется. Это прежний начальник ГУВД выгонял из милиции обладателей кожаных курток, что тоже было не совсем разумно, а теперь хоть виллу на Гавайях прикупи на свое имя, никто слова не скажет.

Но при всей своей дряхлости машина была чистая и исправно ехала, из чего я сделала вывод, что и спиртным Васильков не злоупотребляет (я даже нахально заглянула в бардачок: стакана там не было, и под сиденьями пустые бутылки не перекатывались), и по натуре аккуратный и хозяйственный. Не самые плохие качества для опера.

— Ну что, — начал Коленька, выруливая на большую дорогу, — рассказываю про убийство господина Вараксина.

— Он что, крупный бизнесмен? — спросила я.

— Ну да, крупный. Средней руки барыга. Молодой еще был, двадцати шести лет безвременно почил. Его забрали из дома, привезли в этот самый лесопарк, там застрелили, облили бензином и по дожгли.

— А почему в лесопарк, в черте города? Уж увезли бы в область, там в болоте и похоронили бы, надежнее.

— Видимо, побоялись мимо постов ГИБДЦ ехать. Отвезли, куда поближе и где побезлюднее. А в лесопарке только маньяки ночами шастают, даже местная молодежь туда после восьми вечера носу не сует.

— А днем?

— Да и днем озоруют.

— Ага. Значит, знали, куда ехать. Бывали в лесопарке.

— Скорей всего. Места у нас глухие; подозреваю, что на самом деле трупов там гораздо больше, чем у нас уголовных дел, — абсолютно серьезно сказал Васильков, ловко объезжая колдобину. — Послушай, давай на “ты”, а то мне тяжело так официально общаться.

Я не возражала, и звать его Коленькой мне было не трудно. Работать нам с ним вместе придется плотно и долго, наши опера по чужим трупам колотиться не будут, разве что Синцова из главка удастся ангажировать.

— А почему ты так уверенно говоришь, что его забрали из дома? Там что, есть свидетели? — спросила я.

— Еще нет, но будут. Все зависит от тебя.

— В каком смысле?

— Видишь ли, — машина стала на светофоре, Коленька повернулся ко мне и стал изучающе меня разглядывать, словно решая, посвящать меня в страшные оперативные секреты или я этого недостойна.

— Ладно, я же справки о тебе навел, — вздохнул он, — никто про тебя ничего плохого не сказал. В общем, есть у меня агентесса, просто прирожденная “барабанщица”, ну ты посмотришь. По счастливой случайности она оказалась дамой сердца этого самого Вараксина, его при ней забирали.

— И с ней ничего не сделали? — поразилась я. — Оставили свидетеля?

— Да видать, не слишком опытные киллеры. Собственно, благодаря ей и труп так быстро идентифицировали. Она поутру ко мне прибежала, мол, Володю забрали. А днем в нашем лесопарке труп нашли, я сразу на Володю и примерил, и оказалось, в цвет. Так что потенциального свидетеля имеем, а вот даст ли она тебе показания, это уж от тебя зависит.

— Так она ж твоя агентесса, ты что, ей объяснить не можешь, что она должна исполнить гражданский долг?

— Если бы все было так просто, — Коленька тяжело вздохнул. — Ты должна ей понравиться, и вызвать доверие.

Проговорив это, Коленька снова испытующе глянул на меня: мол, как я восприму необходимость нравиться какой-то девчонке. Я его понимала; если бы я встала в позу и дала гневную отповедь в том смысле, что я не обязана нравиться каждому свидетелю, что мое дело допросить, а его дело обеспечить показания, Коленька наверняка перекрестился бы про себя и даже не стал “светить” передо мной свою агентессу.

Но мне было не привыкать, ради ценных показаний можно и потерпеть. Один раз я перед допросом даже волосы покрасила — потому, что один известный мафиозо, от которого я ожидала откровений по уголовному делу, предпочитал шатенкам брюнеток.

— Тогда расскажи мне, как я должна себя вести, — ответила я, и Коленька удовлетворенно кивнул.

— Ты, главное, ничему не удивляйся. Просто внимательно слушай и не выражай своего недоверия.

— А что девушка из себя представляет?

— Девушка своеобразная, — вздохнув, сказал Коленька. — Очень ценный кадр, не дай Бог ее спугнуть.

— Ладно, посмотрим. А как я должна выглядеть?

Коленька снова стал разглядывать меня, видимо, прикидывая, не следует ли мне перед допросом быстренько сделать пластическую операцию.

— У тебя форма есть? — спросил он.

— Конечно.

— Лучше форму надень. Сегодня у тебя видок слегка вызывающий.

— Для тебя или для свидетеля? — уточнила я ехидно.

— Для меня в самый раз, — отозвался Васильков. — А для девушки ты лучше будь в форме. Тогда она тебя не будет ко мне ревновать.

Я кивнула, в этом был резон. Если у опера с агентессой есть какие-то личные отношения, и вправду лучше, чтобы девица его ко мне не приревновала. Что же это за Мата Хари такая капризная? Уж скорей бы посмотреть… Моему внутреннему взору представилась томная длинноногая блондинка в лучших традициях джеймс-бондовских подружек, способная соблазнить кого угодно, пронести в лифчике гранату в самое логово врага, пить не пьянея и есть не толстея. Я тут же закомплексовала; хотя надо сказать, что форма с погонами младшего советника юстиции, сиречь майора, замечательно спасает от неуверенности в себе.

По дороге мы еще успели обсудить возможные мотивы убийства Вараксина. Коленька честно признался, что с мотивом полный туман. Потерпевший со товарищи всего-навсего торговал секонд-хендом, причем даже не элитным, из-за торговых площадей ни с кем не ссорился, из-за поставщиков тоже.

— А чего твоя агентесса говорит? — поинтересовалась я. Коленька пожал плечами.

— То ли темнит, то ли действительно не знает.

— Раз у него все хорошо было с конкурентами, тогда, может, с партнерами по бизнесу возникли проблемы? — предположила я.

— Я об этом думал, — согласился Васильков. — И даже пытался этих партнеров вытащить, поболтать.

— Ну и…

— Никого не нашел. То ли они все после убийства компаньона ушли в подполье, то ли…

— То ли их тоже всех поубивали? — закончила я за него.

— Ну… Их трупы я пока не искал.

Подведя итог, мы выяснили, что информации для выдвижения серьезных версий недостаточно. И что надо искать компаньонов Вараксина, может, они прольют свет на мотивы убийства. С этой идеей мы въехали на территорию лесопарка, и Васильков стал искать, где припарковать машину.

— Черт, тут машину оставлять опасно, — пожаловался он, пока мы медленно ехали вдоль пруда.

— Неужели ты боишься, что ее угонят? — поразилась я. На мой взгляд, его машина особых товарных перспектив не имела.

— Нет, угонять не будут. И даже запчасти не снимут. Но погадят: колеса пробьют, кузов поцарапают, наложат под колеса…

— Чего наложат?

— Того самого.

Наконец Васильков пристроил автомобиль на площадку, просматриваемую со всех сторон, и помог мне выйти из машины.

— Вот где бьется криминальный пульс нашего района, — сказал он, обводя широким жестом лесопарковые угодья.

Я поежилась: местечко и вправду было мрачноватым. Несмотря на то, что сентябрь еще только начинался, и пожелтевшие деревья являли миру неописуемую прелесть золотой осени, а денек был ясным и спокойным, здесь было совершенно не спокойно. Прямо тревога какая-то в воздухе разливалась. И даже не возникало дополнительных вопросов — почему этот дивный пейзаж не украшен мамашами при колясочках и влюбленными парочками. Зато украшен он был компанией гопников, просто-таки персонажами Двора Отбросов, провожающих зловещими взглядами одиноких прохожих. И рокерской бригадой вдалеке, на пригорочке, не менее зловеще порыкивающей своей могучей техникой. Я сразу подумала, что законопослушный житель окрестностей в этот парк придет прогуляться только по приговору суда.

— Милиция бы тут патрулировала, что ли, — заметила я в пространство.

— Милицию сюда не заманишь, — философски ответил оперативник Васильков. — Тут у нас в прошлом году участкового убили.

— Кто?

— Шпана озверевшая, пистолет забрали и по уткам из него палили.

— А зачем он вечером сюда один пошел?

— Почему вечером? Днем, в три часа. Шел в РУВД, решил угол срезать, через парк проскочить. Мы вообще-то тут не ходим, тем более с оружием.

— И что, малолеток воспитывать стал по дороге?

— Да нет, просто мимо шел, на них даже не смотрел. А они, как стая шакалов, на него налетели, и ногами забили. За пятнадцать минут справились.

— Да у вас тут какая-то геопатогенная зона.

— Вполне возможно, — согласился Васильков. — А у тебя оружия нет?

— Нет, — сказала я, начиная раздражаться. — В хорошенькое место ты меня притащил.

— Да ладно, — отмахнулся Васильков, — тебе же надо место самой посмотреть, чтобы иметь представление. Ты, если что, беги со всех ног, а я буду отстреливаться, — и он отвернул полу пиджака, продемонстрировав мне самодельную кобуру, вытащил пистолет и передернул затвор. Мимо нас как раз проезжал невесть как заруливший в парк немолодой “опель-кадет”, по самые уши забрызганный грязью. Сквозь тонированные стекла не было видно, кто за рулем, зато водителю наверняка были хорошо видны васильковские экзерсисы с огнестрельным оружием. “Опель” нервно развернулся и дал по газам прочь из этого чумного места.

— Если что? — нервно уточнила я, чувствуя себя словно не посреди культурной столицы России, а в забытом Богом и полицией углу Гарлема.

— Ну-у… — Васильков неопределенно повел локтем в сторону рокеров, которые нехорошо оживились и плотоядно переводили глаза с меня на моего спутника, поигрывая мотоциклетными гашетками.

— Слушай, пойдем уже, быстро посмотрим место и назад, — взмолилась я, стараясь не смотреть больше в сторону рокерского пригорочка.

Васильков послушно повел меня в чащобу.

— Скажи, пожалуйста, а Вараксин был в своей фирме главным? Сколько там вообще было компаньонов? — вопросы я тоже задавала на нервной почве, стараясь заглушить мрачные мысли об опасностях своей профессии.

— Их всего было трое, — рассказывал мне Васильков как-то неестественно громко, и мне показалось, что ему тоже не по себе. — Их фирма по скупке-продаже барахла гордо называется “Олимпия”, вместе с Вараксиным ее раскручивали два балбеса, которые еще три года назад даже в банк ходили в спортивных костюмах. Шиманчик и Краснопёрое такие.

— А как у них с правоохранительными органами? — допытывалась я, только чтобы не молчать. — Дел на эту фирму никаких нету?

— Я пока только у “бэхов” выяснил, — отчитался Васильков, — у них ничего. А до налоговой еще не дошел.

— А бытовых каких-нибудь уголовных дел на этих бизнесменов нету?

— Да надо проверять. Я “сторожевики” на них расставил, но еще мало времени прошло. Вот, смотри, — он придержал меня за локоть, чтобы я не наступила ненароком на обгоревшие листья, но я уже и сама заметила не только место обнаружения трупа, но и следы пребывания следственной группы: отброшенные в сторону резиновые перчатки эксперта, скомканный за негодностью лист протокола, ватные тампончики с засохшей кровью.

— Что-нибудь дельное хоть изъяли отсюда? — спросила я скорее сама себя, доставая из сумки папку с делом. Так, вот финальная часть протокола: “с места происшествия изъято”… Ага, след обуви длиной тридцать один сантиметр зарисован и сфотографирован, а могли бы и слепок сделать… Я присела на корточки и попыталась по записям в протоколе определить место обнаружения следа. Вот оно, как раз в направлении ложа трупа. И похоже на то, что это след преступника. Но это весь улов. Я еще раз огляделась. Да, больше тут ничего не выудишь. Никаких тебе обрывков документов с фамилией и адресом или билетов на общественный транспорт, маршрут которого аккурат приводит к дверям дома преступника. Никаких убийственных улик, которые в изобилии разбрасывают по местам преступлений киношные злодеи, а киношные сыщики, не напрягаясь, подбирают.

— Коленька, придется нам приезжать сюда еще раз. Надо сделать повторный осмотр места происшествия, слепок со следа сделать. Если у нас будет, с чем сравнивать след, лучше иметь слепок, чем фотографию.

— Надо, так надо, — откликнулся Васильков, не глядя на отпечаток обуви, но крутя головой и бдительно следя за обстановкой. — Ну что, осмотрелась?

— Да, пошли, — откликнулась я, поднимаясь с корточек, отряхиваясь и пряча протокол в сумку.

Выйдя из рощицы, мы оба вздохнули с облегчением. Васильков бодрым шагом направился к машине, но я придержала его за руку.

— Подожди, давай уж заодно и пруд посмотрим. Там, где девочку нашли.

Васильков ничего не сказал и безропотно повел меня к пруду. Мы довольно быстро сориентировались, опознав густой ивняк на берегу, под которым и нашли труп Кати Кулиш. Берег пруда был утоптан настолько, что даже о такой мелочи, как след обуви, мечтать не приходилось. Кроме продуктов собачьей жизнедеятельности, на берегу ничего не было. Чем можно было заманить сюда девочку из хорошей семьи? Правда, из осмотра местности я вынесла твердое убеждение, что к точке пространства, куда был выброшен труп Вараксина, подъехать на машине можно запросто, а вот к этому кусту ивняка не подъедешь. Только пешочком. Но что-то не видно сломанных прутьев. А они были бы, если бы девочку со связанными руками тащили к пруду.

Сев, наконец, в машину, и тронувшись, мы с Васильковым, похоже, оба испытали облегчение.

— Ну что? — весело спросил Коленька, хулигански бибикнув гопникам, которые проводили нас хмурыми взглядами. — Пообедаем? Заслужили…

Я пожала плечами; все-таки мы были на его территории. Минут через пятнадцать он лихо затормозил перед какой-то заштатной забегаловкой с облупившейся вывеской “Шашлычная”. В урне перед входом тлел мусор, и от тошнотворного запаха у меня закружилась голова. Я умоляюще посмотрела на Василькова:

— Коленька… Может, доедем до Невского? В “КФС” сходим? Я угощаю…

— Маша! — он остановился и сделал зверское лицо, но глаза смеялись. — Все, ты в моих лапах, возражения не принимаются. Зато коньяк здесь хороший.

— Я не пью коньяк, — запротестовала я, но Васильков утробно хохотнул и затолкнул меня в чрево шашлычной. Я зажмурилась и открыла глаза уже в полутемном помещении.

В шашлычной никого не было. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я обнаружила, что вместо липких пластмассовых столов, которые я опасалась увидеть, заведение было обставлено вполне цивильными предметами мебели, даже не без изящества. И цветочки живые были в вазочках, и откуда-то из-за кулис пахло настоящим шашлыком. И как-то забылось, что фасад шашлычной больше похож на мусорный контейнер, а перед ним смердит горящий в урне мусор.

Васильков кашлянул, и со стороны кухни, откуда, собственно, и тянулся аромат настоящего мяса на мангале, выскочил толстенький кавказец в белом фартуке.

— Николай Васильич! — взвизгнул он в восторге, и аж стал пританцовывать. — Присаживайтесь, где вам приглянется! Как обычно? Сейчас все будет в лучшем виде!

Он бросился к нам, отодвинул стулья у ближайшего стола, усадил нас обоих, сорвал со скатерти домики льняных салфеток и молниеносно расстелил их у нас на коленях. Потом метнулся к входной двери и запер заведение изнутри. Потом стремительно исчез на кухне, а в зале его тут же сменил молодой черноусый парень в таком же фартуке. Он быстренько расставил на столе приборы, откуда-то, как фокусник, извлек бутылку “Нарзана”, открыл ее и наполнил фужеры, поклонился и тоже исчез. Я некоторое время пораженно смотрела ему вслед, а потом отпила холодной минералки и спросила у Василькова, не с Кавказа ли он родом.

— Не иначе твои родственники, — кивнула я на Дверь кухни, за которой угадывалось лихорадочное заклание тельца.

— Нет, просто дельце тут одно раскрыл. Убийство брата хозяина. А восточные люди — благодарные.

Из-за кухонной двери бесшумно появился молодой официант с подносом и начал метать перед нами тарелки с зеленью, лавашем, хачапури и еще какими-то знаками кавказского гостеприимства. Мы с Васильковым неторопливо отпивали из фужеров минеральную водичку, я разглядывала затейливый интерьер, Васильков загадочно улыбался, и вот наконец сам хозяин торжественно поставил на стол бутылку армянского коньяка и два дымящихся блюда с шашлыками. За его спиной маячил официант, добавивший к натюрморту два соусника; оба они тревожно заглянули в глаза Василькову, и уловив в них одобрение, поклонились и бесшумно отступили на кухонную территорию, оставив нас с Коленькой наслаждаться хорошей кухней в уютном полумраке.

Наклонившись к блюду с шашлыками, Коленька повел носом и даже зажмурился от удовольствия. Открыв глаза, он взялся за коньячную бутылку и вопросительно наклонил ее над моим бокалом. Я замахал а рукой:

— Коленька, я коньяк не пью.

— А ты попробуй, — промурлыкал Коленька и все-таки налил мне из бутылки. Через секунду моих ноздрей коснулся нежнейший аромат, в котором даже я, в принципе разбирающаяся в коньяке, как свинья в апельсинах, с ходу признала суперкачественное спиртное. И подумала, что на этот раз не откажусь от коньяка. Если бы так пах любой предлагавшийся мне раньше коньяк, кто знает — он вполне мог бы стать моим любимым напитком. Наполнив наши бокалы, Коленька заботливо сложил на мою тарелку снятые им с шампура куски мяса, мы пригубили из бокалов и взялись за шашлык. Такого мяса я не ела даже во время своей командировки в Армению, когда любое следственное действие предварялось и оканчивалось словами принимающей стороны: “А теперь немножко покушаем”… После того как опустело первое блюдо, мы откинулись на спинки наших сидений и переглянулись.

— Ну что, не все в нашем районе так плохо? — подмигнул Коленька.

Я развела руками, не найдя надлежащих превосходных степеней.

— Надо работать по Вараксину, — тихо сказал Коленька. Я машинально отметила, что выпитые им к этому моменту пол-литра коньяка никак не отразились ни на связности речи, ни на адекватности поведения. — Какие планы?

— Во-первых, допросить твою “барабанщицу”, во-вторых, найти компаньонов Вараксина.

Коленька согласно кивнул.

— Ладно, я тебе рассказал про Вараксина, а ты мне расскажи про девочку.

— Зачем?

— Зачем? — переспросил он. — Ежу понятно, что по девочке тоже мне работать придется. Ваш район по чужим “глухарям” не пошевелится, до главка ты не достучишься, а я все равно к тебе откомандирован.

Я почувствовала к Василькову глубокую симпатию. Он прав, кроме как от него, мне оперативного сопровождения ниоткуда не дождаться. Не без удовольствия потягивая коньяк, я стала пересказывать ему все, что знала о девочке, и постепенно увлеклась. Когда я упомянула про то, что, по словам Катиной сестры, на трупе Кати были другие колготки, он хмыкнул.

— Ну, положим, тут девчонка фантазирует. Другие колготки, это ж надо…

— А вдруг? — я вдохнула аромат коньяка из своего бокала и испытующе посмотрела на Коленьку — способен ли он принять нетривиальную версию. Вдруг в этих самых колготках — разгадка происшедшего?

— Вдруг что? Маньяк, который тащится от того, что девкам колготки переодевает?

— Ну, а пуркуа бы и не па? — я упрямо смотрела на Коленьку. — Мало ли что у этих психов в голове.

— Такого еще не было, — Коленька с сомнением покачал головой.

— Ну и что? Все когда-нибудь бывает в первый раз.

— Маш, это все эфемерно. Я уверен, что колготки девчонка переодела сама. Знаешь же, как бывает: родственники на каком-нибудь пустяке целую теорию построят. У нас наркоман выбросился с десятого этажа, ну, и так брякнулся об асфальт, что штаны лопнули по швам. Папаша его из морга одежду забирал, обнаружил разрывы и начал орать, что сына зверски изнасиловали, а с балкона сбросили, чтобы скрыть преступление. А то почему у него штаны сзади порваны? Не иначе насильники домогались.

Я кивнула. Слышала я про это скандальное дело. Папа даже президенту писал про то, что в протоколе осмотра трупа указано — мол, задний проход зиял, а значит, точно изнасиловали. Напрасно ему всем моргом доказывали, что это результат введения термометра для измерения ректальной температуры. Да и вообще, перед тем как сигануть с балкона, наркоша вместе с предполагаемыми насильниками методично ронял на асфальт кухонную утварь, а две девушки из их теплой компании горланили песню про ковер-вертолет на глазах у всего честного народа, высыпавшего на свои балконы, чтобы закидать песняров тухлыми помидорами.

Конечно, папу понять можно: какой бы ребенок ни был, хоть наркот, хоть разбойник, все равно родное дитятко. Убивать никого нельзя, и если есть убийцы, то они должны нести заслуженное наказание. Пусть бы только посмотрел правде в глаза — смерть молодого человека есть результат его неправильного образа жизни. Ну, а результат чего неправильный образ жизни — пусть бы папа сам решил. Лучше бы он задумался о том, как его сын стал наркоманом, чем о том, как привлечь к ответу нерадивых милиционеров, покрывающих негодяев, что порвали трусы на сыне. Между прочим, из материала по факту смерти молодого наркомана было видно, что папа и сам не чужд был дурных привычек, злоупотреблял напитками, и сынка-то упустил, потому что дома практически не бывал, занят был возлияниями с приятелями. Вот бы он столько времени уделял живому сыну, сколько потом потратил на установление обстоятельств его смерти, обивая пороги!

— Скорей всего, тут какие-то подростковые страсти, — продолжал Васильков тему про девочку, и я с трудом отвлеклась от размышлений о причудах родительской любви. — Мало ли, она мальчику изменила, а тот отомстил. Надо в ее связях покопаться…

— Надеюсь, ты догадываешься, кто копаться будет? — я легонько чокнулась с его бокалом. Он хитро глянул на меня:

— Я ж сказал, люблю работать. А ты все-таки считаешь, что маньяк?

— Я была дома у Кати, посмотрела, как она жила. Мальчика, похоже, в природе не было.

— Ой-ой-ой!

— Ну я, конечно, ничего не исключаю, но на первый взгляд любовными драмами там не пахнет.

— Ладно, посмотрим. А вот ты бы лучше свои версии применила. Что говорит наука?

— Откуда ты знаешь про версии? — удивилась я.

— Я ж сказал — навел справки. Расскажи-ка, с чем эти версии едят. А то я только слышал звон.

Я вздохнула. Это была печальная история, под девизом “горе от ума”.

— Ты про Видонова слышал? — на всякий случай уточнила я, хотя и так знала ответ.

Конечно, Васильков отрицательно покачал головой.

— Он в семидесятых годах создал типовые версии по делам об убийствах.

— Что значит “типовые”? — не унимался любознательный Васильков.

— Попробую на пальцах объяснить. Вот ты приходишь на место обнаружения трупа. Убийство, что называется, “неочевидное”, преступник не установлен, надо выдвинуть версии. Труп женщины, допустим, лежит в квартире, с ножевыми ранениями. Кто убил и почему?

— Да кто угодно, — быстро ответил Васильков.

— Правильно. Версий можно выдвинуть кучу: муж убил, любовник, жена любовника, любовница мужа, случайные знакомые. Из ревности, с целью ограбления, ну и так далее. Но версии выдвинуть — только полдела. Их ведь еще проверять надо. И от лишней работы хотелось бы избавиться.

— А как? — живо заинтересовался Васильков.

— Не выдвигать маловероятные версии. А вот как выбрать наиболее вероятные? Бидонов поступил весьма остроумно: он обобщил судебную практику, по раскрытым убийствам, которые уже прошли через суд. И составил частотную таблицу, из которой видно, как часто тем или иным обстоятельствам убийства, то есть элементам его криминалистической характеристики, сопутствуют те или иные мотивы.

— Подожди-ка, — притормозил Васильков. Собственно, я и не надеялась, что после таких обильных возлияний с шашлыками он способен будет прослеживать корреляционные связи между элементами криминалистической характеристики преступлений и мотивами убийств, все-таки сытое брюхо к науке глухо. Но по глазам его было видно, что суть он понимает. Я вообще заметила, что у многих оперов алкоголь обостряет умственные способности. Причем это свойственно только оперуполномоченным, представители других профессий в таком замечены не были.

— Ты мне расскажи русским языком, как эти таблицы применять, — совершенно трезво потребовал Васильков.

— Элементарно. Ты еще не знаешь, кто убийца, но информация, как он действовал, у тебя уже имеется. В таблицы ты подставляешь все, что знаешь: например, место обнаружения трупа, время убийства, орудие, пол и возраст убитого, количество ударов и прочее, и прочее. Это тебе дает некий индекс. Лезешь в расшифровку и обнаруживаешь, что такое сочетание признаков наиболее часто встречается при убийствах мужем жены на почве личных неприязненных отношений. Ну и берешь в оборот мужа.

— Так. А почему мы не можем применить эти таблицы к Вараксину, например? Или к девочке в пруду?

— Не можем, Коленька. Потому что Бидонов составлял свои таблицы на основе судебной практики семидесятых годов, а ты сам видишь, как с тех пор все изменилось. Раньше огнестрельное убийство было экзотикой, его сразу в город забирали… Да чего там, “глухари” сразу в город забирали, хоть огнестрельные, хоть ножевые. А теперь… Кроме того, у Видонова практика не питерская, а города Горького. Теперь Нижний Новгород. Название у города поменялось, и практика уже другая. Убийства в Нижнем Новгороде совершаются не те, что в Горьком. И еще у него практика преимущественно по сельской местности. Для Питера это не подходит.

— Ну, а в чем проблемы? Пусть сделают версии для Питера.

— Пусть. Вот я и сделала. Только не по убийствам, а по изнасилованиям.

— То есть ты подставляешь данные с осмотра места происшествия? А что на выходе? Мотив-то мы и так знаем…

— А на выходе мы получаем кое-какие сведения о личности преступника.

— Ну давай, давай, рассказывай, — поторопил Коленька, взявшись за бутылку, но с удивлением обнаружил, что коньяк в ней кончился. Не успело это удивление сползти с его лица, как из кухни бесшумно двинулся к нам хозяин заведения с новой бутылкой. Поставив ее перед Васильковым, хозяин на цыпочках удалился. Пока Коленька наливал себе коньяк, я продолжила:

— Оказывается, что место изнасилования, время суток, когда совершено преступление, и даже характер повреждений у потерпевшей находится в зависимости от возрастной характеристики преступника, от наличия или отсутствия у него судимости. Можно даже сказать, где живет преступник…

— Номер дома и квартиры? — хмыкнул Васильков.

— Нет, конечно, но я могу определить, живет он в микрорайоне совершения преступления или на значительном удалении от места. Причем могу даже сказать, где его дом — в нескольких остановках общественного транспорта или на другом конце города.

— Да ну! Такого быть не может!

— Еще как может. Я эти версии два года проверяла, они осечки не дают. Я по всему городу собирала информацию о раскрытых половых преступлениях, каждый раз все было в цвет — я и возраст преступника правильно определяла, и место его жительства. Помнишь, на правом берегу было три изнасилования девочек-подростков?

Васильков кивнул.

— Его же взяли.

— Да, взяли случайно, на эпизоде, и случайно примерили на те три случая. А я еще до его задержания эти случаи прокинула по своим версиям. У меня получилось, что преступник-парень призывного возраста, и живет в том же микрорайоне. Там были его хорошие приметы, и все три девочки могли его опознать. Его можно было бы выловить, например, через военкомат. Отобрать по личным делам призывников парней, похожих по приметам, и предъявлять фотографии девочкам.

— Так это ж сколько работы! Месяца три пришлось бы в военкомате и по паспортным столам потеть.

— Ну и что? Если знаешь, за что потеть?

— Так он действительно жил в том же микрорайоне? И стоял на учете как призывник? — Васильков недоверчиво глянул на меня и отхлебнул немного коньяка.

— В том-то и дело. Хорошо, конечно, что его быстро поймали. Но если бы не то случайное задержание, все равно — поймать его было бы делом техники. И времени. Но самое главное — по моим таблицам можно определять, единичное это преступление или серия.

— Это как?

— А вот так! Подставляешь в таблицу данные с места происшествия — возраст потерпевшей, время, место преступления, способ, которым негодяй жертву завлек или притащил туда, а на выходе получаешь ответ, маньяк он или это первый случаи.

— Офигеть! А почему никто про это не знает?

— Про что?

— Про твои типовые версии?

— Почему? Знают, — вяло ответила я.

— Если бы знали, жить нам было бы значительно проще. Надо их распространить по всем районам, каждому следователю и оперу в зубы… А то сидишь на них, как собака на сене, о других не думаешь. Нехорошо.

— Да? — я обозлилась. — Не знаешь, помолчи лучше. Когда я убедилась, что мои версии работают в ста процентах случаев, я их добросовестно понесла в городскую прокуратуру…

— Ну и…

— Ну и положила на стол заместителю прокурора города.

— Правильно, он должен был за них схватиться, размножить и всем следователям велеть ими руководствоваться, а тебе выписать премию.

— Да, конечно. Он на меня посмотрел, как на дуру, которой в свободное время нечем больше заняться, кроме как типичными версиями.

— И…что?

— И ничего. Сказал — идите к своему зональному, пусть он посмотрит, и решит, что с ними делать.

— Так. А зональный?

.

— А зональный был сильно занят. Составлением справки о причинах плохой раскрываемости дел об изнасилованиях несовершеннолетних. И сказал, что если мне это так надо, я могу за свой счет размножить свои типичные версии и по собственной инициативе раздать следователям. А его не отвлекать от выработки предложений по улучшению качества следствия.

— Во урод! Он что, не понимает, что изнасилование глухое в сто раз тяжелее поднять, чем самое что ни на есть заказное убийство? По убийству можно хоть от мотива плясать. А девчонку маленькую на чердак затащат, надругаются, и ищи-свищи. Следователи не знают, куда ткнуться, где искать негодяя. Нет, чтоб спасибо сказать, человек им на блюдечке приносит раскрытие…

— Да не раскрытие, а только путь к раскрытию, — перебила я Коленьку, но он отмахнулся.

— Неважно! Все равно! А они еще нос воротят! Ух! — он так расчувствовался, что прямо сжал кулаки. — Как, говоришь, фамилия этого мудилы?

— Андрей Иванович Будкин.

— Зональный ваш?

— Ага.

— Ладно. Может, повстречаемся на узкой дорожке. А чего с версиями? Ты, конечно, обиделась…

— Конечно, — у меня, как всегда, когда я вспоминала про эту историю, испортилось настроение. А Васильков, небось, сейчас будет меня воспитывать в том смысле, что обижаться неконструктивно, что я должна была настаивать на внедрении своих типичных версий, размножить их за свой счет и валяться в ногах, умоляя распространить их по районным прокуратурам…

— И правильно сделала. Нефиг перед ними унижаться. Еще сами придут и попросят.

Я усмехнулась.

— Вряд ли.

— Ну и пусть им же будет хуже.

— Да в том-то и проблема, что им-то хуже не будет.

— Ну и ладно. Так что с версиями?

— Ничего. Подарила по экземпляру хорошим приятелям, кто хочет, пользуются. Все равно они уже скоро устареют. Их можно использовать не больше пяти лет, а потом надо снова практику обобщать в суде и новые таблицы делать.

В проеме кухонной двери возник хозяин, одними губами — чтобы, не дай Бог, не помешать нам — намекающий на десерт. Коленька благосклонно кивнул. Через секунду на столе появились крохотные чашечки с кофе, — даже в полумраке было понятно, что это самый что ни на есть настоящий кофе, и какие-то восточные сладости. Я посмотрела на них с ленивым отупением, поскольку объелась шашлыками, а от коньяка меня, как всегда, стало клонить в сон.

— Коленька, пошли уже, — предложила я, не в силах более созерцать продукты питания. — Спасибо за все, обед был просто сказочный.

— Понял, — Коленька тут же отставил бокал, быстро опрокинул в себя чашку кофе, забросил в пасть кусок пахлавы, и тут же из кухни появился хозяин и положил на стол перед Васильковым счет. А Васильков полез в карман, достал кошелек и положил на счет деньги. Я была потрясена.

— Так ты тут не на халяву угощаешься?! — спросила я, как только хозяин с поклоном скрылся из виду.

Коленька галантно помог мне подняться и, поддерживая под локоток, повел к выходу.

— А ты как думала? Не спорю, я мог бы тут до конца своих дней бесплатно подъедаться, да только взяток не беру. Мне, знаешь, независимость дороже, чем сытый желудок. Но должен признаться, что вот такой обед мне обходится здесь дешевле, чем в столовой ГУВД. По себестоимости.

На поясе у Василькова зажужжал пейджер. Он вытащил аппаратик, прочитал сообщение и круто развернулся. Подойдя к стойке бара, он вытащил откуда-то телефон и набрал номер. Коротко и приглушенно поговорив, он поманил меня рукой. Я послушно подошла к стойке.

— Звонит наш дежурный, — тихонько поделился он со мной, — говорит, что в Курортном районе нашли труп вараксинского компаньона, Шиманчика. Поедем?

Я кивнула, не задумываясь. Коленька в трубку подтвердил, что мы приедем, и мы выбежали из шашлычной. Внутри у меня подпрыгивали куски шашлыка и булькал коньяк.

По дороге Коленька возбужденно рассказывал, что он по своей собственной методике расставил “сторожевики” на торговцев подержанными тряпками Шиманчика и Красноперова, и надо же, сработало. По предварительной информации, Шиманчика нашли на берегу Финского залива, прямо на пляжном песочке, с огнестрельным ранением головы. Местные сотрудники милиции убеждены, что это самоубийство, и даже прокуратуру не вызвали. Собираются отказывать в возбуждении дела, и наше появление наверняка воспримут в штыки — на фига им дополнительные проблемы? Мы ведь ковыряться начнем; а на фоне одного бесспорно убитого компаньона отказать в возбуждении уголовного дела по факту смерти другого от пулевого ранения будет проблематично.

— Но ты-то, я надеюсь, не считаешь, что там самострел? — допытывалась я.

— Посмотрим, но, конечно, в самоубийство слабо верится, — отвечал. Коленька, сосредоточенно выруливая по трассе. — Слушай, а как тебе в голову пришла мысль про эти типовые версии? И скажи еще, они по всем половым преступлениям работают? Или только по насильственным?

— Молодец, — усмехнулась я, — ты ухватил самую суть. Странно, но про развратников ничего по этим моим таблицам узнать нельзя. Только про насильников. Хотя, казалось бы, преступления одного порядка.

— То есть на развратные действия версии не распространяются? Почему?

Я не удержалась:

— Потому, что только насильственные преступления достаточно репрезентативны для того, чтобы вероятностно-статистические связи между элементами криминалистической характеристики носили достаточно жесткий характер.

Но Коленька и глазом не моргнул, только понимающе кивнул.

— Понятно. У развратника больший люфт для выбора варианта поведения. Поскольку его поведение меньше отстоит от нормы, чем поведение насильника, заведомо агрессивного, его труднее предсказать.

— Ну… Примерно.

— А кстати, ты заметила, что те, кто совершает развратные действия, никогда не становятся насильниками? Они могут триста эпизодов развратных наворотить, но без насилия.

Да, я тоже это заметила. За всю мою богатую следственную практику мне ни разу не встречались субъекты, совершавшие одновременно и развратные действия, и более тяжкие половые преступления. И наоборот: если субъект — насильник, то на развратные действия он не разменивается.

Когда машина проезжала мимо крупной вывески “Шашлыки”, я отвернулась.

— Слушай, Коленька, — осторожно начала я, — а ты каждый день так коньячком балуешься?

— Понимаю твои опасения, — улыбнулся он. — Не волнуйся, это я сегодня со свиданьицем. На самом деле я пью мало. Мышечная каталаза у меня еще идет по назначению.

— Чего? — переспросила я.

— Я когда-то, в прошлой жизни, работал врачом-наркологом. В милиции отупел, конечно, но еще не все забыл. Рассказываю: организм наш устроен довольно грамотно. Если хозяин организма заливает туда яд, то природа сопротивляется этому, как может. А именно — выделяя фермент, который должен нейтрализовать действие яда, расщепив его. Фермент, расщепляющий алкоголь, называется алкогольдегидрогеназа. Когда человек пьет часто, много и с любовью, этого фермента начинает не хватать. Так вот, если яд, то бишь алкоголь, все равно продолжает поступать, то организм, борясь с опасной ситуацией, привлекает для расщепления яда другой фермент. Вот он и называется мышечная каталаза. У алкоголиков второй-третьей стадии мышечной каталазой расщепляется восемьдесят процентов поступающего в организм алкоголя.

— Как она называется? Ка-та-ла-за? А почему мышечная?

— А потому что не для борьбы с алкоголизмом задумана. А для расщепления молочной кислоты, которая образуется в мышцах при физической нагрузке. Так вот, дядя Вася какой-нибудь пьет долго, много и с любовью, и всю алкогольдегидрогеназу свою на это дело уже израсходовал. Организм ему выдает мышечную каталазу, но ты же знаешь — если где прибавится, то в другом месте обязательно убавится. Посему у пьющего дяди Васи боли в мышцах и тремор рук, в мышцах-то каталазы не хватает.

— Кто бы мог подумать! — искренне восхитилась я, и с возросшим интересом посмотрела на Василькова. Внешность у него была самая заурядная: среднестатистическое лицо, вихры на косой пробор, глаза чуть навыкате, которые он все время щурил, видимо, маскируя недюжинный интеллект. Некоторая нескладность в фигуре, длинные руки и ноги, легкая сутулость, но это все его не портило, наоборот, придавало какую-то обаятельную индивидуальность.

— Вот ты, кстати, никогда не задумывалась, почему в Азии мало алкоголиков? — спросил Васильков, видимо, отнеся мой пристальный взгляд за счет интереса к проблеме выработки организмом мышечной каталазы.

— Нет. А их там мало?

— Их там почти нет. У монголоидной расы генетически не предусмотрена выработка алкогольдегидрогеназы.

— А если представитель монголоидной расы начнет пить, как ты говоришь, много, долго и с любовью?

— То он до тремора не допьется, он просто умрет.

Вот в таких познавательных беседах прошла оставшаяся часть дороги до нужного нам Курортного РУВД.

Дежурный в Курортном быстро сориентировал нас по местности, сказав, что их ребята, в принципе, на пляже все закончили, но из вежливости нас дожидаются, и нам неплохо бы поторопиться. Мы вышли из здания РУВД и рванули на пляж.

Летом я часто ездила в Сестрорецк на запив, позагорать и искупаться. Но никогда не была на пляже осенью и зимой, и поразилась тому, как меняют облик побережья голые деревья. Здесь, в отличие от города, листвы на ветках почти не осталось, наверное, из-за суровых ветров, дующих с залива.

Посреди пляжа, рядом с сиротливо торчащей в песке кабинкой для переодевания, жались от ветра местные оперативники, охраняя завернутое в одеяло тело. Мы с Васильковым вылезли из машины и, увязая во влажном песке, побрели к коллегам. Подойдя поближе, мы увидели, что коллеги времени даром не теряли, угощаясь из неприметной бутылочки с водочной этикеткой.

Васильков предъявился коллегам и поинтересовался подробностями. Коллеги нехотя рассказали ему, что сегодня в час дня бдительные граждане сообщили: мол, на пляже лежит гражданин, завернутый в одеяло, и не подает признаков жизни. Поскольку местность курортная, и у городских жителей постоянно возникает желание допиться до колик именно на природе, сначала туда отправили спецмедслужбу. Однако спецмедслужба, даже не подъезжая к телу, с ходу определила — не их клиент, и передала заявочку дальше по цепочке. Участковый был не на машине, а на своих двоих, и до тела дошел. Обнаружил в виске неизвестного гражданина пулевое ранение, а рядом с телом — однозарядный пистолет, замаскированный под шариковую ручку, и вызвал оперов.

— Да ну его, — пожаловался нам один из оперов, шмыгая носом и косясь на вожделенную бутылочку, прикопанную у кабинки для переодевания, — только панику навел. Тут к бабке не ходи, сразу видно, что самоубийство.

— Ага, — вступил второй, — мы таких пачками в сезон списываем. Приедут из города, позагорают, в заливе поплескаются, налижутся, начнут оружием махать, а потом в себя ненароком и пальнут. Вон и оружие валяется, — он ковырнул носком ботинка песок и поддал в воздух шариковую ручку-пистолет. — Столько времени зря потеряли, я бы лучше свои материалы отписал, а то у нас главковская проверка.

Я про себя согласилась с тем, что пить в кабинете намного комфортнее, поскольку не май месяц, и нагнулась к телу. Опера безучастно наблюдали за мной.

Господин Шиманчик, если это был именно он, лежал, вытянув руки по швам, туго замотанный в синее байковое одеяло, из одеяльного кокона торчала только голова. Висок был разворочен выстрелом.

— А где ручка лежала? — поинтересовалась я у местных сотрудников, не разгибаясь.

— Вот тут и лежала, — ответил один из них, и ткнул ногой в песок, метрах в двух от трупа. Посмотрев туда, я заметила на мокром песке свежий отпечаток следа ноги. Подошва обуви, оставившей этот след, имела четкий кроссовочный рельеф. Почти такой же я видела сегодня в лесопарке.

Я услышала, как за моей спиной Васильков тихо выясняет у оперов, откуда они взяли, что убиенный носил фамилию Шиманчик, а опера вразнобой отвечают, что вон там, за деревьями, брошена открытая машина, в которой на переднем пассажирском сиденье лежит барсетка. А в ней пустой бумажник (при этих словах я не удержалась и довольно громко хмыкнула, но опера и ухом не повели) и водительские права, фотография на которых весьма напоминает рожу гражданина в одеяле.

Далее Васильков стал выяснять, разворачивали ли они гражданина, опера вякали, что только слегка отвернули край одеяла и бросили это занятие. Совместными усилиями установили, что под одеялом гражданин Шиманчик полностью одет, и даже ботинки на ногах. Версия о пьяной оргии с загоранием и купанием лопалась на глазах. Кстати, и бутылка в обозримом пространстве виднелась только одна — принадлежащая работникам милиции. Я даже не стала задавать неловкий вопрос, как, по их мнению, этот маленький купальщик умудрился сначала выстрелить себе в висок, а потом завернуться в одеяло. Странно еще, что, завернувшись, он не сделал в себя контрольный выстрел. Видимо, потому, что пистолет был однозарядный.

Одно было ясно — ответов на эти вопросы мы от местных пинкертонов не получим. По всему было видно, что они намерены отстаивать версию о самоубийстве до конца, и такими дурацкими доводами, как замотанные в одеяло руки погибшего и отброшенный на два метра от тела пистолет, нисколько мы их не поколеблем.

Я посмотрела на часы: если следователь прокуратуры приедет не позже, чем через тридцать-сорок минут, у меня есть шанс поприсутствовать до конца осмотра трупа и машины и вернуться домой в разумное время, чтобы успеть задать ребенку сакраментальный вопрос про выученные уроки. Ох, лишат меня когда-нибудь родительских прав, отчаянно подумала я, звоня в местную прокуратуру с мобильника одного из оперов.

До приезда следователя нужно было чем-то заняться, осмотр в чужом районе я сама начать не могла. Для развлечения я заставила оперов показать мне подошвы своих штиблет, и заодно выяснила, что было на ногах у участкового — форменные ботинки. Сотрудники вытрезвителя, как мы уже выяснили, к трупу не подходили. Правда, оставалась вероятность, что след оставлен бдительными гражданами, вызвавшими милицию, но опера тут же опровергли эту вероятность, заявив, что и граждане вокруг трупа не лазили.

Следователь прокуратуры, он же мой однокурсник Паша Гришковец, примчался тут же и с ходу принялся осматривать машину, приняв решение о переносе осмотра трупа в условия морга. Опера смотрели на него молча, но было видно, что в душе они его благословляют. На пронизывающем ветру залива осмотр и впрямь вряд ли бы удался. В присутствии следователя местные сыщики уже не упоминали о зверском самоубийстве, стеснялись, наверное.

Я ненавязчиво указала Паше на хороший след обуви, так и просившийся в слепок. Паша заверил, что со следом будет все в порядке, и для верности натыкал вокруг следа спичек, чтобы отметить его и предостеречь от затаптывания. Я некстати вспомнила, как в университете, на практических занятиях по криминалистике, Пашке досталось задание по изготовлению слепка следа обуви в ящике с сырым песком. И этот недотепа, вместо того, чтобы наступить в ящик и оставить след, а потом спокойно заниматься изъятием этого следа, поставил туда свою ногу в начищенном ботинке и сдуру стал заливать ее раствором гипса.

Пока Паша рассматривал рулевую колонку и бардачок старенького “опеля” Шиманчика, мы с Васильковым облазили заднее сиденье, и на правой дверце мною было найдено маленькое кровавое пятнышко. Мы с Васильковым переглянулись: это лишнее доказательство транспортировки в машине трупа, замотанного в одеяло, а не приезда на побережье живого гражданина Шиманчика с целью свести счеты с жизнью.

Машину после беглого осмотра отогнали на стоянку к РУВД. Следователь Гришковец клятвенно обещал мне, что завтра он осмотрит ее тщательнейшим образом, изымет эту каплю крови и грязь с педалей, поскольку было уже очевидно, что сюда на берег машина прибыла под управлением если не убийцы, то, по крайней мере, укрывателя убийства. И еще он взял мой домашний телефон и заверил, что после осмотра трупа в морге с участием судебно-медицинского эксперта он обязательно позвонит мне и расскажет, что скрывалось под одеялом.

— Ты орудие-то убийства подбери, а то им ваши опера в футбол играют.

— Обижаешь. Я уже его в конвертик упаковал. И надпись написал. И операм наподдал.

— Пашуля, Христом-Богом прошу, возьми отпечатки с руля. Обещаешь?

— Обещаю, — бодро откликнулся Паша.

— И мне зашли.

— Зашлю. Хоть будет повод с однокурсницей пообщаться.

Он приобнял меня за талию и заглянул в глаза. От него шел явственный запах спиртного, глаза были красные, невыспавшиеся. Пашка жил в общежитии, с женой и двумя детьми, и уже восемь лет ждал выполнения федерального Закона “О прокуратуре”, который от лица государства обещал прокурорскому работнику, нуждающемуся в улучшении жилищных условий, предоставления отдельной квартиры в течение шести месяцев со дня принятия на работу.

Обратно мы с Васильковым ехали молча. Похоже, что нас обоих сверлила одна и та же мысль — как добраться до последнего компаньона, Красноперова, если он еще жив.

Въехав в черту города, Коленька поинтересовался, куда меня везти — на работу или домой. Я бодро ответила, что на работу, а потом домой. Никакого недовольства Васильков не выказал, и оперативно домчал меня до прокуратуры, и даже поднялся вместе со мной в контору, чтобы помочь собраться — по крайней мере, так он мотивировал то, что за мной увязался.

В прокуратуре уже почти никого не было. Я дернула Лешкину дверь: она была заперта. А вот из канцелярии доносился треск работающего принтера. Не иначе лентяй Горчаков ушел домой, а любящая Зоя, которой торопиться некуда, в свое свободное время распечатывает для него обвинительное заключение. Я расстроилась за нее и даже не стала заходить в канцелярию.

Открыв кабинет, я прошла к сейфу и стала рыться в нем, доставая нужные мне бумаги, а Коленька ждал, прислонившись к притолоке. Когда я сложила то, что мне требовалось, в папку, а папку упихала в сумку, и подошла к дверям, всем своим видом выражая готовность завершить рабочий день, мой кавалер как-то хитро извернулся, оперся обеими руками о дверь, и я оказалась прижатой спиной к двери, в кольце его рук. Глядя мне в глаза, Коленька запер дверь ключом, торчавшим в замочной скважине, щелкнул выключателем, погасив свет, и медленно приблизил ко мне лицо, ища мои губы. Поначалу я растерялась, но быстро опомнилась. Агрессии от Коленьки не исходило, все его поведение как бы говорило “если хочешь”… И мне стало смешно. Я выскользнула под рукой Василькова и зажгла свет, меня разбирал смех. Что характерно, Коленька даже не смутился.

— Ты не хочешь? — невинно поинтересовался он.

— Не-а, — ответила я, давясь смехом. Рассмеяться громко мне было неудобно, но Коленька заметил, что мне очень весело, и отошел от двери.

— Ну ладно, — сказал он, — как хочешь. Поехали, отвезу тебя домой.

Он подхватил мою сумку, и мы вышли из кабинета. Отвернувшись от Коленьки, я улыбалась. Вряд ли Коленька без памяти влюбился в меня с первого взгляда; но счел своим долгом отметиться: а вдруг выгорит. Вот мне бы и в голову не пришло соблазнять человека просто так, без крайней необходимости; я понимаю, если надо самоутвердиться или отомстить кому-то. А без нужды, из спортивного интереса — на такое только мужики способны. Но тем не менее на Коленьку я не обиделась. С ним было очень легко общаться, и он не стал изображать вселенскую трагедию после моего отказа.

— Коленька, а жена у тебя есть? — спросила я, садясь в машину.

— А как же, — отозвался Коленька.

— И дети?

— Двое. Сын и дочка.

— А чего ж ты приключений ищешь?

— А что? — искренне удивился он. — Что в этом плохого? Ты мне понравилась. А я тебе не понравился?

— Понравился. Но, как говорится, ночь, проведенная вместе, — это еще не повод для знакомства.

— Понятно. С операми не спишь, — подвел итог Васильков.

— Ну почему же. Хоть с трубочистами, лишь бы человек был хороший.

— Ну, а чего тогда? — удивление Коленька демонстрировал вполне естественно.

— Ладно, зайдем с другой стороны. А тебе это зачем? Ты что, сгораешь от страсти? Или у тебя сексопатологические проблемы? Что ты так бросаешься на женщину, с которой еще и суток не знаком?

Вот тут Коленька явно обиделся.

— Ни на кого я не бросаюсь. Дурочка, я же для тебя старался. Я же справочки навел. Думаю, женщина в разводе, мужское внимание не помешает… Я же просто, как друг.

Он так искренне это сказал, что обижаться было бы нелепо.

— Спасибо, Коленька, — сказала я, поцеловав его в щеку, — спасибо, друг. Будем считать, что свою дозу мужского внимания я получила. Пошли, уже домой пора.

— Пошли, — с облегчением согласился Коленька. — Ты с сыном живешь? Послушай, приходи к нам в выходные с сыном. У нас кролик живет, мои мелкие с твоим вместе поиграют, жена приготовит чего-нибудь, пивка попьем, а?

Я пообещала подумать, и Коленька, подхватив мою сумку, повел меня в машину.

Дома меня ждала гора грязной посуды, которую мое великовозрастное дитя даже не удосужилось составить в мойку. Спасибо, хоть поел, подумала я, надевая фартук и приступая к домашнему хозяйству. Обозревая запачканные тарелки, я, как опытный следователь, отметила, что ребенок по дороге из школы купил хот-дог, но ел его дома — на столе валялась бумажка, в которую заворачивают хот-доги в уличных киосках, стоял кетчуп, большая тарелка была им измазана. Зато к полезной для здоровья гречневой каше сыночек даже не притронулся. Так, пил чай с шоколадным тортом, который я сделала позавчера, тряхнув стариной; причем не отрезал себе культурно кусочек, а отъедал ложкой от целого торта, и. ложку с недоеденным ошметком бросил там же, на блюде с тортом. И кто его только воспитывал! Под столом валялась кучка карамельных фантиков. Быстро вымыв посуду, я пошла разбираться с ребенком.

Сын сидел за секретером над тетрадками и учебниками, но даже и не думал делать уроки, а рисовал в дневнике (слава Богу, карандашом) голого Барта Симпсона. Вот и предоставилась возможность заглянуть ребенку в дневник, где уже вторую неделю отсутствовала подпись родителей.

Да, моя подпись отсутствовала, но наличествовало несколько учительских автографов. Один из них извещал, что ребенок явился на физкультуру без шортов, другой — что ребенок пришел на математику с мороженым, третий — что ребенок бегал на перемене.

В принципе, ни одно из этих извещений меня особо не расстроило. Шорты не были своевременно куплены не по его, а по моей вине. Я задержалась на работе, и мы опоздали в магазин, а потом уже было некогда. Какую вселенскую угрозу для математической науки таило недоеденное мороженое, я не поняла. В том, что ребенок на перемене бегал, а не лежал обессиленно где-нибудь в углу, я тоже увидела хороший знак. Но из педагогических соображений утаила эти свои впечатления от подростка, слегка, чисто профилактически, пожурив его за невыполнение правил внутреннего школьного распорядка.

Что характерно, мой ребенок, проявлявший незаурядные демагогические способности, на мои претензии ответил мне, что шорты не куплены — правильно, по моей, а не по его вине, что поскольку он не успел доесть мороженое на перемене, не выбрасывать же его было, я ведь все время талдычу ему про экономию и бережливость. И что на перемене побегать — святое дело, а если кто считает, что он должен чинно ходить по рекреации, взявшись за руки со своим другом, пусть пойдет и плюнет в свое отражение в зеркале.

В душе согласившись со всеми его доводами, но сохраняя строгий вид, я подписала дневник, где он за время нашего разговора успел пририсовать к голой попе Барта Симпсона торчащее птичье перо, и нетактично намекнула на поздний час и необходимость отхода ко сну. Ребенок сказал: “Хорошо-хорошо” — но, по-моему, просто пропустил мои слова мимо ушей. Как бы выключил мамочку после того, как тема разговора перестала быть ему интересной.

С чувством абсолютного педагогического бессилия я выдала ему двадцать рублей на завтраки, велела серьезно подумать о распорядке дня, и почему-то достала из книжного шкафа свои таблицы к типичным версиям о личности преступника. Задумчиво вертя их в руках, я вдруг решила проверить по ним случай с Катей Кулиш. Быстро начертив на чистом листе бумаги таблицу, я стала заносить в нее то, что знала из уголовного дела: время преступления — дневное, от четырнадцати до восемнадцати, возраст жертвы — пятнадцать лет, повреждения — такие-то, способ убийства… Тут я задумалась. Скорее всего — утопление? Ладно, пишем “утопление”…

Заполнив все возможные графы, я стала прикидывать эти данные к разным строкам таблицы, проверяя, с каким из возможных вариантов образа преступника наиболее совпадет случай Кати Кулиш. И не поверила своим глазам: по таблице выходило, что на совести виновного — серия аналогичных преступлений.

Перепроверяя себя, я пересчитала все данные еще раз. На всякий случай, уточнила время преступления, продлив период, в который Катя могла найти смерть, до двадцати часов, хотя это и было маловероятно. Поразмышляла над графой “способ”, написала: “неосторожное причинение смерти”. Подставила уточненные данные в таблицу еще раз — нет, все равно наука утверждала, что мы имеем дело с серийным преступником. Маньяком.

Утром, собираясь на работу, я провела у зеркала гораздо больше времени, чем обычно. Я старательно не красилась, и делала прическу так, чтобы это ни в коем случае не было заметно. В форме надо было выглядеть построже, но в то же время не строить из себя “синий чулок” и не давать повода думать, что я не знаю, с какого конца открывается помада. Учитывая, что я все-таки женщина, мне вовсе не улыбалась перспектива предстать безнадежным чучелом перед другой женщиной.

Короче, задача передо мной стояла на уровне квалификации визажиста-портретиста, рисующего на среднестатистическом актере Карла Маркса или Фридриха Энгельса: сделать себе такую внешность, которая бы одновременно понравилась загадочной милицейской шпионке и расположила ее к откровенности, и не понравилась бы ей — в том смысле, чтобы она не сочла меня достойной соперницей в отношениях с ее милицейским куратором и расслабилась до дачи показаний. Наконец, когда собственное отражение в зеркале стало вызывать у меня чувство отстраненного удивления, я сочла, что поставленной задачи добилась.

Добравшись до прокуратуры, я стала ждать появления Василькова с дамой-агентессой. Конечно, из сейфа прожигали меня своей срочностью разные деловые бумажки, но до прихода Василькова ничем другим заниматься я не могла. С каждой минутой ожидания агентесса рисовалась мне все более обольстительной и отважной Никитой, грудь ее в моем воображении становилась все пышнее, ноги все длиннее, глаза все больше, причем ноги уверенно вставали в стойку какого-нибудь из боевых искусств, а глаза прищуривались для прицельной стрельбы…

И вот наконец открылась дверь и на пороге показался опер Васильков. Он обвел глазами кабинет, удовлетворенно кивнул, задержался глазами на мне, нисколько не удивившись волшебным превращениям моего лица, после чего кивнул еще более удовлетворенно, и только тогда прошел к моему столу и присел напротив. Протянувшись через стол, он поцеловал мне руку и зажмурился, выказывая полный восторг от того, как правильно я поняла задачу.

— Ну, где твоя девушка? — нетерпеливо спросила я.

— В коридоре, — объяснил Коленька. — Ты готова? Тогда я ее зову?

Дождавшись моего кивка, он пошел к дверям. Через полминуты в мой кабинет вошло существо, настолько не имеющее ничего общего с подругой Джеймса Бонда, что я оторопела. Коленька бережно ввел это существо, усадил к моему столу, а сам присел напротив.

— Люда, это Мария Сергеевна.

Я растерянно кивнула, лихорадочно пытаясь перестроиться на общение в другом ключе, не в том, к которому готовилась.

— Мария Сергеевна, вот Люда Ханурина. Пообщайтесь…

Коленька, видимо, почувствовал мое замешательство и, тихо заговорив о чем-то с Людой, дал мне небольшой тайм-аут, чтобы я пришла в себя. Придя в себя, я как следует рассмотрела Люду. Одета она была во что-то бесформенно-серое, но для ее фигуры фасон никакого значения не имел, налицо было полное отсутствие вторичных половых признаков. Люда была худа и сутула, с большими, какими-то отекшими руками, в глаза бросались неухоженные обкусанные ногти и красные цыпки. Волосы висели сухими прядями, их цвет не запоминался совершенно. Но это все было не главным: поражало лицо. Это было лицо человека без возраста — с землистой кожей, глубокими складками и совершенно мертвыми глазами. Я бы вот так, с ходу, не взялась сказать, сколько ей лет: можно было ей дать и сорок, и шестнадцать. Сорок — по неживому серому лицу, шестнадцать — по подростково-угловатой фигуре. У меня даже мелькнула мысль, что зря я так серьезно готовилась — похоже, ей все равно, что происходит вокруг нее. Она не смотрела на меня, и не осматривала кабинет, в который попала: ее глаза безучастно уставились в одну точку перед собой. Интересно, это ее обычное состояние или ступор, в который она впала после смерти своего друга Вараксина?

Там, где усадил ее Васильков, она сидела согнувшись, поставив локти на острые коленки и покусывая ноготь на правой руке. Я встала со своего места, обошла стол и присела на стул рядом с ней.

— Люда, чаю хотите? — спросила я. Она помотала головой, но не раздраженно, а вполне спокойно, вернее — безразлично. На меня она так и не посмотрела.

— Коля, а ты будешь? — продолжила я. Васильков привстал со своего места:

— Сиди, я сам. А вы пока поболтайте. Люда, расскажи про Володю, — мягко предложил он, замыкая Люду на меня.

— Люда, сколько времени вы были вместе с Вараксиным? — спросила я, с ходу беря быка за рога. Поразмышляв секунду, я нарочно выбрала слегка суховатый тон, решительно отказавшись от сюсюканья. На самом деле эта Люда не производила впечатления трепетной лани; наоборот, мне показалось, что до нее надо достучаться, врезаться в ее защитную оболочку.

— Два года, — тут же ответила она низким глуховатым голосом, продолжая покусывать ноготь и смотреть в одну точку. Рукав ее балахона задрался и обнажил серую кожу предплечья с характерной “дорожкой” по ходу вен. Все понятно, этим объясняется и землистое лицо, и неопрятно висящие волосы, и болезненная худоба, и тусклый взгляд. И неестественное, не напускное безразличие. Я решила и дальше идти напролом.

— Вместе кололись? Или вместе лечились? — я не позаботилась даже о том, чтобы придать своему голосу сочувствие. Из-за спины Люды мне одобрительно кивнул Васильков, якобы занятый приготовлением чая.

— Он меня лечил, — тут Люда впервые посмотрела на меня. И я увидела в ее глазах слезы. Впрочем, она быстро с собой справилась. — Он на это деньги зарабатывал. Вам про тот день рассказать? Давайте, я сначала расскажу, как Володю забрали. А потом вы спросите, что вам надо.

Из-за ее спины Коленька показал мне большой палец. Люда снова сгорбилась, поежилась, как от озноба, и стала рассказывать голосом, лишенным модуляций:

— Мы были дома. В Московском районе Володя квартиру снимал, у метро “Звездная”. Тринадцатый этаж. В восемь двадцать вечера в дверь позвонили. Володя открыл. На лестнице парень стоял. Володя его знал.

— Он по имени этого парня назвал? — быстро уточнила я, заодно проверяя реакцию девушки — можно ли ее перебивать по ходу рассказа, не собьется ли она, не замкнется.

— То есть как я поняла, что они знакомы? — в свою очередь, уточнила она. — Нет, по имени не называл, но это было заметно по их поведению — что они знакомы. Володя не удивился. Парень его позвал. Сказал, что надо поговорить. Володя быстро собрался и ушел. Они уехали на машине Володи. Потом машина оказалась под окнами. Этот парень ее пригнал.

— Ты видела? — спросила я. Она была намного младше меня, и в обращении на “вы” в этой ситуации не было смысла.

— Нет, — снова бесстрастие — сообщила она. — Я не спала ночью. Ждала Володю. В двадцать минут второго я услышала с улицы шум подъезжающей машины. Тот, кто пригнал ее, поставил ее на прежнее место, под окнами. Заглушил, закрыл и ушел.

Да, сам Вараксин поставить свою машину к дому никак не мог, поскольку к часу ночи уже был мертв.

— А ты раньше видела этого парня?

— Нет, никогда. Он никогда раньше не приходил. И на улице мы не встречались.

— А он не звонил предварительно? В тот день или накануне?

— Нет. Это я точно знаю.

— Получается, что он знал, где вы живете?

— Да.

— А кто знал, где вы снимаете квартиру?

— Никто.

— Так уж и никто?

— Никто. У меня никого нет. А Володя никому свой адрес не говорил.

— Никому-никому ?

— Никому. Даже Шиманчик с Красноперовым не знали. Они знали только его мобильный телефон.

Я повернулась к Василькову.

— Коля, а где его мобильный телефон? Вараксина?

— Телефона нет, — быстро ответил Коля. — Я запросил распечатку звонков, проверяю, мы с Людой ее смотрели, но пока ничего оттуда не выловили.

— Понятно, — я снова взялась за свидетельницу. — Люда, а Вараксин уходил с телефоном?

— Да, — ответила Люда, — он вообще никуда без мобильника не выходил, даже в туалет.

— А что, у него были какие-то проблемы? Почему такой режим секретности? Адрес свой ото всех скрывал…

Люда замялась.

— Ну… Как бы…

Она оглянулась на Василькова, и тот немедленно пришел ей на помощь:

— Люда, теперь это уже не имеет значения.

— А… — она опять оглянулась на Василькова. Тот вздохнул.

— Я же сказал — это уже не важно.

— Просто… — теперь Люда смотрела уже на меня, не решаясь выговорить того, что явно знал Васильков.

— Да от армии он косил, вот и все, — вмешался Коленька.

— Просто я боялась, что вы его будете осуждать, — без выражения добавила Люда, снова глядя в стороцу.

— Но ведь за ним не из военкомата пришли? — я переводила вопросительный взгляд с нее на Василькова.

— Нет, — Люда покачала головой. — Но вообще-то… Что-то в нем — ну, в этом парне, который пришел… Было такое… Армейское, что ли… Не знаю…

— Ладно. Ты помнишь, как выглядел парень?

— Сейчас, — ответила Люда, сосредоточенно грызя ноготь. Помолчав полминуты, она монотонно начала перечислять приметы:

— Рост сто восемьдесят сантиметров. Телосложение нормальное. Лицо круглое, справа под бровью — оспинка. Брови немного светлее волос на голове. Короткая стрижка, косой пробор, налево, волосы темно-русые, не очень чистые. Глаза серые, близко посаженные. Нос прямой. Губы узкие…

Я ошеломленно взглянула поверх ее опущенной головы на Василькова. Тот успокаивающе кивнул и сделал мне знак рукой — мол, все в порядке. Я пожала плечами. Девица говорила как по-писаному. Неужели Васильков вложил ей в голову все эти приметы? Неужели он таким образом хочет мне навязать кого-то в подозреваемые? В конце концов, я этого Коленьку совсем не знаю. Почему я должна без оглядки ему доверять? Привел ко мне наркоманку конченую, та мне внаглую лепит информацию (а вернее сказать, дезинформацию), выученную с чьих-то слов, и что я должна думать по этому поводу?

Люда тем временем продолжала бубнить про парня, якобы забравшего ее сожителя Вараксина из дома:

— На правой кисти у него татуировка: орел и надпись “ВДВ”.

Я глубоко вдохнула и решила пока не проявлять недоверия.

— Люда, а одет он как был? Ты не запомнила?

Люда с готовностью ответила:

— Запомнила. На нем были джинсы синие, поношенные. Кожаная черная куртка, правый край ворота потертый, под курткой синяя клетчатая рубашка. Знаете, теплая такая. Фланелевая. На ногах — кроссовки, размер сорок первый. Ну, сорок второй. “Найк” — “левый”, не фирменный, они очень сильно поношенные, стоптанные просто. Такие продаются на барахолке у метро “Звездная”, я знаю, в каком ларьке. На правой кроссовке шнурок грязный, и на одном конце нету такой металлической фигульки.

Вот эта металлическая фигулька, наверняка призванная оживить сухой протокольный язык, которым Люда описывала приметы, меня доконала. Люда явно заучила текст, и если Васильков считает, что я этого не пойму, то он сам дурак.

— Люда, а сколько раз ты этого парня видела?

— Один, — ответила она, нисколько не смутившись.

— А сколько времени он с Вараксиным разговаривал?

— Секунд тридцать, — сказала Люда тем же бесстрастным тоном. — Да, у него еще ремень был такой — с металлической пряжкой, типа солдатского.

Я решительно поднялась.

— Коля, можно тебя на минуточку? — пригласила я Василькова на выход голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Коленька покорно пошел заумной в коридор, перед этим ласково потрепав по плечу свою липовую агентессу.

Выйдя из кабинета, я плотно прикрыла дверь и зашипела на Василькова:

— Зачем ты мне ее привел? Если тебе надо кого-то отработать, сказал бы сразу, без этого спектакля. Только учти, что в камеру сажать без серьезных оснований никого не буду. Я в такие игры не играю.

— Ты о чем? — удивился Коленька. — Все так классно идет, ты ей понравилась. Ты молодец.

— Васильков, я же ясно сказала, я в такие игры не играю. Не надо делать из меня дуру. Она такая же свидетельница, как я композитор. Да еще и наркоманка. Других у тебя не было в запасе?

— Маша, ты что?! — Коленька посерел лицом. — Ты что, думаешь, я тебя дурю?! Да зачем мне это надо?!

— Мало ли! Мог бы сразу мне сказать, кого надо отрабатывать, а не устраивал бы показательные выступления! — я никак не могла успокоиться, а дурацкие оправдания Василькова только заводили меня еще больше.

— А, тебя смущает, что она так уверенно приметы называет? Я же тебя предупреждал — ничему не удивляйся.

— Коленька, — я выдавливала слова сквозь зубы с плохо скрываемым бешенством, — не может нормальный человек за тридцать секунд разглядеть и татуировку, и пояс солдатский, и даже отсутствие рогульки…

— Фигульки, — поправил меня Васильков.

— Да, конечно, это меняет дело, — я все еще кипела бешенством. — А даже если и разглядит, то не запомнит, уж поверь моему опыту. А если человек еще и наркоман, то о чем может идти речь?

— Так, — Коленька отвернулся и захлопал себя по карманам, вытащил сигареты и закурил. — Во-первых, успокойся.

— Я спокойна, — сказала я так злобно, что даже пустила “петуха”.

— Я вижу, — Коленька усмехнулся. — Во-вторых, я же тебе говорил: она прирожденная разведчица. У нее действительно феноменальные способности. Согласен, она наркоманка, и ей вообще немного осталось, несколько лет, и она сгорит. Тем более, что Вараксина убили, так хоть он ее в узде держал, а без него она недолго продержится.

— А во-вторых? — я начала успокаиваться. Может, и правда?

— А во-вторых, знаешь, сколько я с ней возился, пока привел в более-менее сносное состояние? Как нарколог возился, а не как опер. Ты знаешь, что? Проверь ее способности, вот и увидишь, нормальные показания она дает или гонит с чьих-то слов, — Коленька опять усмехнулся.

— Как я их проверю?

— А ты измени что-нибудь в своей внешности.

— Например? — я снова начала злиться.

— Ну, я не буду тебе подсказывать. Чтоб ты меня не упрекнула в двойной игре. Сама придумай. А потом мы вместе зайдем, и ты спросишь у Люды, что в твоей внешности изменилось.

Я недоверчиво смотрела на Василькова. А может, у них разработана целая система условных знаков, чтобы обдурить меня окончательно? Но, подумав секунду, я отказалась от этой мысли: разрабатывать систему, только чтобы ввести меня в заблуждение? Правда, существует такой вариант, что опер Васильков с помощью этой странной девушки уже давно дурит доверчивых следователей. Но если они занимаются этим давно, то уж не наступали бы на одни и те же грабли.

Ну не вызывают доверия такие подробные свидетельства на пустом месте. Уж врали бы более правдоподобно…

— Ты готова? — Васильков затушил окурок и взялся за ручку двери.

— Отвернись! — потребовала я, успев подумать, как глупо я выгляжу. Но Васильков покорно отвернулся.

Сначала я сняла и спрятала в карман кителя форменный галстук. Но поразмыслив, галстук вернула на место и сняла с кителя университетский ромбик. Потом переодела часы с левого запястья на правое, все равно они скрываются под манжетом форменной блузки. И уже направилась было вслед за Васильковым обратно в кабинет, но задержалась на минутку и, пожертвовав красотой, сцарапала с ногтя большого пальца левой руки бледно-розовый лак. Надо было приглядываться, чтобы определить, что на одном из ногтей нет лака, потому что покрытие телесного оттенка на остальных ногтях не бросалось в глаза (не люблю яркие когти).

Мы с Васильковым вернулись в кабинет; за то время, что мы отсутствовали, в кабинете было тихо, оттуда не доносилось ни шороха, ни дыхания. Войдя, я убедилась, что Люда и позу не изменила — как сидела сгорбившись на стуле, так и продолжала крючиться, поставив локти на худые коленки. Васильков демонстративно сел за спиной девицы, но она и ухом не повела, не шелохнулась, и на меня глаз не подняла.

— Люда, — сказала я предельно сухо, — посмотри на меня.

Люда послушно повернула голову в мою сторону. И мне даже стало не по себе — такой мертвый был у нее взгляд: взгляд человека с той, “смертной”, стороны к нам сюда, в мир живых. Тусклые, как у рыбы, глаза, и даже тоски в них не было, ничего — одна пустота.

— Проверяете меня? — глухо спросила она, хотя я пока не задавала ей никаких вопросов. Но она и не дожидалась вопросов. — У вас был значок такой на форме, синий, в виде ромбика. Вы его спрятали. И часы с левой руки на правую переодели. У вас часы на синем ремешке, кожаном. И цифры обычные на циферблате, не римские. И еще лак у вас на левой руке содран. Вы специально содрали?

Я поражение уставилась — даже не на Люду, на Василькова. Такого не бывает!

— Люда, ты ведь даже на меня не смотрела!

— Это вам так кажется, — не поворачивая головы, сказала она. — Просто я все замечаю. И все помню. Мне самой плохо от этого. Найдите этого парня, который увез Володю. Я хочу ему отомстить. Мне Николай Васильевич сказал, что вы сможете.

Я достала из кармана кителя свой университетский значок и прикрутила его на место. Переодела часы на левую руку, достала из ящика стола протокол допроса свидетеля и кивнула Люде:

— Давай сначала и по порядку…

Я допрашивала Ханурину три с половиной часа. Она предоставила бесценную информацию не только о внешности преступника, но и о характере деятельности ее покойного сожителя, и о его взаимоотношениях с компаньонами.

После допроса Васильков увез Люду, пообещал отвезти ее домой и вернуться. Я допытывалась у них обоих, не опасно ли ей оставаться в той квартире у “Звездной”, но Люда сказала, что больше ей негде жить, и если с ней до сих пор ничего не произошло, то ничего и не случится.

— Я осторожная, — сказала она на прощание. Но у меня сложилось впечатление, что ей просто все равно. Ни смерть, ни убийцы ее не пугают. Похоже, она уже свыклась с мыслью о том, что скоро умрет от наркотиков, и ничто ее не держит — Вараксин убит, родных у нее нет. Или она просто считает, что их нет, что в принципе дела не меняет.

Как только за ними закрылась дверь, я перевела дух и налила себе в чашку воды из чайника. В горле у меня пересохло, и слегка кружилась голова после этого необычного допроса. Я на девяносто девять процентов поверила в то, что эта юная наркоманка, как компьютер, помимо своей воли сканирует все детали окружающей действительности. Хоть меня все же грыз червячок сомнения размером в один процент, отказываться от проверки этой информации было бы неразумно.

Время до возвращения Василькова я потратила на выяснение результатов вчерашнего осмотра на берегу Финского залива.

Паша Гришковец отчитался, что на трупе только одно повреждение — огнестрельное ранение правого виска, причиненное выстрелом в упор. Подошвы начищенных ботинок на ногах трупа первозданно чисты, песком не опачканы, поэтому про самоубийство на пляже можно уже даже не заикаться. Зато салон машины Шиманчика очень даже опачкан кровушкой, Паша нашел еще несколько пятен помимо того, которое заметила я. На руле и дверце машины — пригодные отпечатки пальцев, но не Шиманчика. Смерть коммерсанта наступила за три — шесть часов до начала осмотра.

— А слепок, Паша? — спросила я, поскольку мне пришла) в голову одна идея, и ее не терпелось реализовать.

— Все в лучшем виде, сам проследил.

— А в протоколе описал его?

— Обижаешь.

— А размер скажешь?

— Подожди, протокол возьму. Так, тридцать сантиметров. Описание диктовать?

— Подожди, я свои бумажки возьму.

Я положила перед собой протокол с описанием следа в лесопарке и сопоставила с тем, что продиктовал мне Паша. В принципе, если сделать скидку на особенности терминологии двух разных криминалистов, диктовавших описание следов, и отнести разницу в размере, в один сантиметр, на счет различной твердости поверхностей, на которых следы оставлены, — есть над чем подумать…

— Дашь сравнить?

— А что, есть с чем?

— Да вроде есть.

Но кроме слепка с побережья, надо было еще разжиться слепком следа из лесопарка. Придется потратить время и силы на организацию этого. процесса; втайне я надеялась, что сама больше в этот лесопарк не поеду. Я вынашивала коварные замыслы — заслать туда вместе с экспертами Колю Василькова: он покажет им место и напишет протокол дополнительного осмотра, а они снимут слепок. А я в это время займусь чем-нибудь полезным: например, мы со свидетельницей Хануриной поедем на вещевой рынок “Звездный”, и Людмила укажет мне на прилавок, где продают кроссовки, аналогичные тем, что были на предполагаемом преступнике. А потом я изыму пару таких кроссовок для сравнительного исследования. Сделаю экспериментальный отпечаток их подошвы и сравню со следом, найденным рядом с трупом Вараксина, и со следом, отпечатавшимся на мокром песке побережья Финского залива возле трупа Шиманчика.

— А что ж ты не спрашиваешь про орудие убийства? — ехидно поинтересовался Паша, возвращая меня в обсуждение печальной судьбы коммерсанта Шиманчика.

— Подошла эта ручка одноразовая? — поинтересовалась я скорее из вежливости, так как сомнений в том, какое орудие применялось, у меня не было. Единственная трудность, которая могла встретиться, — это идентификация пули. Мелкокалиберные заряды рассыпаются на кусочки, их очень тяжело собрать и идентифицировать. Но если уж орудие валяется рядом с трупом, надобность в идентификации орудия и заряда не так уж велика.

— Нет, не подошла, — с некоторым даже удовольствием ответил Паша, и я искренне удивилась.

— Как интересно! Но ранение-то хоть огнестрельное?

— Огнестрельное. Только не из мелкашки. Эксперт наш говорит, калибр, скорее всего, девять миллиметров.

— Девять миллиметров? — переспросила я. — “Макаров” или “Стечкин”?

— Вот-вот.

— А пуля?

— Если бы у нас была пуля… Ранение сквозное. Пуля прошла навылет.

— А в машине ты искал? — я заволновалась.

— И в машине я искал, и даже на пляже песочек просеял, на всякий случай. Его не там грохнули, туда просто трупешник привезли.

Да я и сама это понимала. Но отсутствие пули означало, что даже если мы вычислим убийцу и найдем орудие, привязать его к трупу будет невозможно.

— Интересно, а зачем там ручка валялась? — подумала я вслух. — Из нее хоть стреляли?

— Из нее стреляли, но не в Шиманчика.

— Может, это он в нападавшего стрелял?

— Скорей всего. Я в медицинские учреждения заслал запросики, на всякий случай. Вдруг кто с огнестрельным ранением обратится. Но ты ж понимаешь…

Да, я понимала, что надежды на это никакой. Раз уж убийца сумел сесть за руль и привезти труп в Сестрорецк, значит, его рана не смертельная. Если он вообще ранен. Шиманчик мог и промахнуться. Так что вряд ли убийца будет светиться у врача; перевяжет рану тряпкой, вот и все дела.

Закончив разговор с Пашей, я положила трубку и стала листать дело по факту убийства Вараксина. Вот то, что меня интересовало: Вараксин убит выстрелом в затылок, в упор. Пуля прошла навылет, ранение сквозное. А это значит, что калибр патрона установим только приблизительно. А уж об идентификации оружия и тут не может быть и речи. Черт, а почему на месте обнаружения трупа пулю не поискали? Или поискали, но не слишком усердно? Во всяком случае, металлоискателя там и рядом не лежало. Можно ли положиться на Василькова или все-таки придется самой тащиться в эту геопатогенную зону, пребывание в которой вредно для психического здоровья, вот вопрос.

Коленьки все не было и не было, и я, потеряв терпение, позвонила ему по рабочему телефону. Трубку снял мужчина, видимо, сосед по кабинету, и доброжелательно ответил, что Васильков только что был, ходит где-то по коридорам. Скот, подумала я и позвонила ему на пейджер. Когда откликнулся ангельский голос оператора пейджинговой связи, я попросила:

— Для абонента “Нарколог”, пожалуйста. “Раз уж ты на работе, проверь предпоследний труп. Где пуля?”.

— Подпись будет? — недрогнувшим голосом спросила меня оператор.

— Что вы? Разве такое кто-нибудь подписывает?

Не успела я положить трубку, как затрезвонил телефон.

— Привет, ненормальная. Это абонент “Нарколог”, — Васильков смеялся. — Ты не подумала — а может, меня уже брать едут?

— Кому ты нужен?

— В общем, да. Ты не первая так шутишь. Если кто мой пейджер почитает… Я тут глушак искал для своего автотранспорта, так мне сестренка младшая прислала сообщение: “Братан, не покупай глушитель, папа из деревни везет”. И ничего, никакого резонанса.

— Можно узнать, почему ты болтаешься у себя в РУВД? Я, между прочим, тебя жду с заданиями.

— Вот поэтому и болтаюсь.

— А говорил, работать любишь.

— Я никогда не вру. Есть информация к размышлению.

— Какая? — заволновалась я.

— Приеду, расскажу. И не проси, — сказал он, хотя я еще ничего и не попросила.

Пока Коленька ехал, я занялась обычным для следователя делом — разложила на столе свои четырнадцать дел и прикидывала, как между ними разорваться. Прикидывая, я предвкушала, как сообщу Василькову, что мы имеем дело с маньяком. Надо предложить ему поискать аналогичные случаи, для начала — хотя бы по сводкам.

Коленька вошел в кабинет с загадочным видом. Я открыла рот, чтобы порадовать его перспективой расследования серии, но его, видимо, тоже распирала информация, и получилось, что мы с ним одновременно выпалили:

— Поздравляю, похоже, мы имеем дело с маньяком!

И оба уставились друг на друга. Коленька пришел в себя первым:

— Чур, сначала я! — заявил он.

— Может, уступишь даме?

— Ни фига! Я и так знаю — ты эту девочку проверила по своим таблицам. Так?

— Нет, не так, мне позвонил маньяк и сказал — готовьтесь…

— Вруша! Ты бы ничего больше не успела за это время. А когда я Люду увозил, ты еще ничего не знала.

— О-о! — Коленька присел к столу. — Я перелопатил горы сводок и… Ладно, ничего я не лопатил. Я заехал в РУВД за талоном на бензин, а в дежурке наш розыскник ругается с какой-то нетрезвой тетенькой. Причем ругается из-за колготок. Выдает ей вещи, а она кричит — колготки не те. Я заинтересовался, стал прислушиваться. Тетка такая хроническая, в дежурке только ею и пахло. Нет, серьезно, перебить собою ароматы дежурной части — это надо уметь. Наш клиент, как у нас в наркологии говорили. Оказалось, у нее дочка пятнадцатилетняя пропала полгода назад…

— Ты хочешь сказать, что ее нашли на территории вашего лесопарка? — мне уже почти все было ясно.

— Ну да! Нашли труп два месяца назад, в июле. И знаешь, где?

— В пруду, — устало сказала я. — А почему дело не возбудили?

— Да потому же, почему и Катю Кулиш не сразу возбудили. Если бы по Кате такого звону не было — городская, то се, — то и тут бы ничего не возбуждали. А за эту девочку, Зину Коровину, ходить-просить было некому. Мать — алкоголичка, отец — гопник. Они ее в тот день, когда она пропала, избили и на улицу выставили. А был, между прочим, не май месяц…

— Полгода назад, значит, март, — уточнила я.

— Вот именно. Девчонку выгнали из дому в одном платьишке. Куда она пошла, одному Богу известно. Что характерно, родители ее и не искали, это классная руководительница всполошилась — учебный год кончается, а девочка в школу не ходит. А летом из пруда выловили труп.

— Причина смерти — утопление, спермы в половых путях нет, повреждений нет, кроме кровоподтеков на запястьях, — уверенно сказала я.

— И откуда ты все знаешь! Почти так. Смерть от утопления. Спермы нет. Другие повреждения в акте не описаны, сильные гнилостные изменения. Наш добросовестный Виталик из ОРО[1] постановление об отказе в возбуждении вынес, розыскное дело списал и битых два месяца вызывал мамашу, чтобы она вещи дочери забрала. Наконец вызвал. А она пришла и давай скандалить, что вещи не ее ненаглядной девочки.

— Все не ее?

— Нет, не все. Платьишко ее, а колготки чужие. Из чего мамаша сделала вывод, что ей хотят подсунуть чужую девочку. Что характерно, все эти два месяца труп лежит в холодильнике морга, не захороненный, поскольку морг, при наличии родителей, за госсчет хоронить отказывается. Поэтому мамочка за вещами и не шла. А тут, видать, приперло — деньжата кончились, может, рассчитывала дочкино платье толкнуть…

— Про мамашу я уже все поняла. Ты про колготки поподробнее, — попросила я Коленьку, и он кивнул.

— Значит, так: девочка ушла из дому в светлых колготках. Так, по крайней мере, мамаша утверждает. А Виталик из морга забрал черные. И пытался впарить маме, а та ни в какую — подайте ей телесные, ну, бежевые.

— Ты материал захватил? — меня затрясло от нетерпения.

— Как же я захвачу без запроса? Наш Виталик — педант, я прочитать и то с трудом выцыганил. Пиши запрос, я заберу.

„ — Отлично, — я быстро настрочила запрос и отдала его Коленьке. — Мне одно только непонятно: зачем он колготки жертвам переодевает? Я сначала думала, что он зациклен на черных колготках — такое бывает. С Кати он черные снял. Но тут все наоборот — он телесные снял и черные надел на девочку.

— Слушай, может, это два разных маньяка? — Коленька разглядывал запрос перед тем, как сложить его и спрятать. — Один зациклен на черных колготках, другой — на телесных.

— Двух разных маньяков придется искать в два раза дольше.

— Ну и что? Меня, например, устраивает. Я к тебе сюда откомандирован, мне тут нравится, и я хочу, чтобы это продолжалось как можно дольше.

— Смею тебе напомнить, что ты откомандирован для работы по убийству Вараксина.

— Какая разница?! — Коленька перегнулся через стол и смотрел на меня в упор смеющимися глазами.

— Ладно. Ты понял, что надо делать?

— Понял. Сам напросился.

— Вот-вот. Ищи все случаи смерти девочек четырнадцати-шестнадцати лет.

— Что, по городу? Может, нашим районом ограничимся?

— Не выйдет. Напоминаю, что Катя Кулиш жила совсем в другом районе.

Коленька обреченно посмотрел на меня.

— Ты вообще-то понимаешь, что мало будет собрать материалы по фактам смерти? Если это действительно маньяк, наверняка в городе — россыпь розыскных дел по пропавшим без вести. Надо уж тогда и их поднимать, искать девочек пропавших.

— Коленька, только на нас с тобой еще и убийство Вараксина. Кстати о птичках, я пока с шефом не говорила про Шиманчика. Надо ведь и убийство Шиманчика сюда подтягивать.

— Аты уверена, что убийство Шиманчика — того же разлива? — по глазам Василькова я видела, что он только что сам собирался убеждать меня в этом.

— По крайней мере, это можно проверить, — сказала я и посвятила Василькова в свою идею насчет кроссовок, и разговор естественным образом перекинулся на его агентессу.

— Ну, как она тебе? — самодовольно спросил Васильков, и я не обманула его ожиданий.

— Нет слов! Признаю, с такой действительно стоит возиться.

Васильков торжествующе улыбнулся, и мне стало понятно, что возился он с Людой Хануриной не только как нарколог. Спал с ней, небось, но, в конце концов, это не мое дело.

— Знаешь, как я с ней познакомился? Мне ее передал “дед” из нашего отдела. Он увольнялся на пенсию, передавал агентуру.

— А она что, и по бумагам агентесса?

— Да, все на нее оформлено, честь по чести. Он ее завербовал, когда она работала секретаршей в одной строительной конторе. Тогда она получше выглядела, это сейчас от нее кожа да кости остались. Наркотики не красят человека, а тем более женщину.

— Да, я бы не сказала, что ей двадцать три года, — я удивилась этому, еще когда заполняла в протоколе ее допроса графы данных о личности.

— Да, представь, двадцать три. Так вот, тогда, пару лет назад, это была красотка. И директор этой вшивой конторы мало того, что сам ею пользовался, так еще и разным там подкладывал. А ей это нравилось.

— Нравилось?

— Не то, что он ее подкладывал кому ни попадя. Он ее подкладывал не просто так, а с определенной целью. Налоговым полицейским, местным обэповцам, братве крышующей. По части постели она большая мастерица, говорю тебе авторитетно.

— А зачем ее подкладывали?

— Вопросы решать. Информацию получать. Вот это ей и нравилось безумно. У нее от рождения феноменальная память, в том числе и зрительная, и наблюдательная она чертовски. Вот и почувствовала себя Матой Хари. Разные там комбинации складывала, директор только пенки снимал.

— И что?

— Да ничего. Потом директора хлопнули, и девушка сильно переживала. Подсела с горя на наркоту, да так и не смогла с нее сползти. Пока она еще была в соку, ее подобрал Вараксин.

— А ты ее подобрал до того или после?

— Я ее не подобрал, а принял. Причем девушка настолько строго свое дело знала, что даже не спрашивала, хочу я или не хочу. Дед мне ее передавал на конспиративной квартирке, познакомил и ушел. Смотрю — за ним двери закрылись, девушка сразу в душ.

Я хмыкнула.

— А чего ты? — обиделся Васильков. — Ты бы на нее тогда посмотрела: “Плейбой” отдыхает. Персик, а не девушка.

Я с трудом себе представляла, у какого распоследнего бомжа Люда Ханурина может вызвать сексуальное желание, и спросила недоверчиво:

— Неужели она так изменилась?

— Сейчас она просто живой труп. Как будто из земли выкопали и даже не помыли. А тогда… На нее западали все, кто видел, равнодушных не было. А Вараксин запал так, что не бросил ее даже, когда она опустилась ниже уровня городской канализации. Возился с ней, надеялся, что она станет прежней…

— А она не станет?

— Я тебе как нарколог скажу — Люда уже безнадежный случай. Так, чуть-чуть встряхнуть ее можно, но не более.

— То есть как агент она уже ценности не представляет?

— Ты знаешь, — задумчиво ответил Васильков, — я к ней уже так привязался, что чисто по-человечески мне не важно, какой она агент. Жалко бабу…

— Коля… А ты можешь мне сказать, как ты ее использовал в качестве агента? Ну, помимо того, в чем она такая мастерица.

— Ну зачем ты так, — беззлобно сказал Васильков. — Одно другому не мешает. Ей тоже нравилось.

— Так как? — напомнила я о существе вопроса.

— Как? Ее можно было внедрить куда угодно. На нее клевали все, нужно было только запустить ее в нужное место, и дело сделано. А уж выудить информацию для нее было раз плюнуть. При этом она взглянет на человека, и как сфотографирует. Все тебе потом расскажет — рост, вес, форма носа, количество зубов. Как он говорит, как носом шмыгает…

— А ты не боялся… Ну… Ее подсовывать кому-то? Ты не боялся, что она когда-нибудь тебя обманет? Все-таки она наркоманка…

Коля ответил так уверенно, что я сразу поверила ему.

— Не боялся. Конечно, она любого могла вокруг пальца обвести, врала, если надо, вдохновенно, артистически. Но только не мне и не Вараксину.

Мы помолчали.

— Ну, что скажешь? — спросил наконец Коленька.

Я пожала плечами.

— Впечатляет. Если только все это правда.

— Маша! — Васильков оскорбился. Или сделал вид, что оскорбился. — Зачем мне нужно тебя вводить в заблуждение?

— Откуда я знаю? Вы ж хитрые, менты, с подходцами вашими. Играете в игры, следователями манипулируете…

— У-у! Похоже, что ты от нашего брата натерпелась! — Васильков встал, обошел стол и наклонился ко мне сзади. Подув мне на затылок, он шепнул мне в ухо:

— Ты еще не передумала?

— Не дождешься, — ответила я, не двигаясь. Васильков не торопился занять свое место, он интимно шевелил мне волосы на затылке, меня разбирал смех, я терпеливо ожидала, когда он отойдет — ну не драться же мне с ним было! Именно в этот момент открылась дверь, и в кабинет засунул свою лохматую башку Горчаков. А за его спиной стоял не кто иной, как мой бывший любовник и друг Александр Стеценко и поверх лохматой башки Горчакова смотрел на меня и на Коленьку.

Увидев склонившегося надо мной в недвусмысленной позе незнакомого мужика, Горчаков крякнул и захлопнул дверь. Я не выдержала и засмеялась в голос, хотя на самом деле на душе кошки скребли. Васильков же и не подумал смущаться. Я ждала, что он отскочит от меня, как ошпаренный, но он даже не шелохнулся. Видимо, имел большой опыт.

— Васильков, ты меня скомпрометировал, — сказала я ему, — и теперь, как честный человек, обязан…

Тут в голос засмеялся Васильков.

За стеной что-то стукнуло и стихло. Видимо, Лешка услышал смех и вообще перестал что-то понимать. Я поднялась и пошла к нему в кабинет, чтобы познакомить их с Васильковым. И вообще как-то прояснить ситуацию. Горчаков и Стеценко молча сидели друг напротив друга и напряженно прислушивались. Между ними на столе лежал огромный букет цветов. Заметив, что я смотрю на букет, Горчаков мстительно улыбнулся, потом вскочил и за руку вытащил меня в коридор, плотно прикрыв за собой дверь.

— Я не понял, ты чего, Стеценко насовсем бросила, что ли?

— Леша, мы со Стеценко давно разошлись. Я что, обязана хранить ему верность до гроба?

— Да, — твердо заявил Горчаков. — Не ты ли мне говорила, что вернулась бы к нему, если бы он у тебя в ногах валялся с букетом?

— Ну так он еще не валялся, — раздраженно ответила я.

Некоторое время мы с Горчаковым злобно смотрели друг на друга. Потом я вздохнула и спросила:

— Чей букетик-то?

Ответить Горчаков не успел. Дверь его кабинета хлопнула, с независимым видом оттуда вышел Стеценко и, холодно кивнув мне, пошел по коридору.

Мы с Лешкой обалдело смотрели ему вслед, потом Лешка опомнился и прошипел:

— Ну что, доигралась?

Догонять Стеценко было уже поздно. Мы с Горчаковым постояли еще немного и вернулись к нему в кабинет. Букет сиротливо лежал на столе, распространяя вокруг неестественный аромат.

Лешка подошел и потрогал синюю гофрированную бумагу, художественно оформлявшую цветочки, а потом украдкой глянул на меня. Я поморщилась:

:

— Можешь ничего не говорить.

— А что за чувак у тебя там? Опер какой-нибудь? — строго спросил Горчаков после паузы. — Голову ему кружишь? Приключений захотелось?

— Леш, ты дуэнью-то из себя не строй, — сказала я с досадой, в основном для порядка. Ну кто же знал, что Лешка всерьез воспримет наш ночной телефонный разговор и притащит сюда Стеценко с цветами.

Горчаков вздохнул. Сейчас я, наверное, представлялась ему непутевой девчонкой, а он, забыв о собственных сексуальных заблуждениях, себе мнился праведным папашей.

— Ну что, пойдем, посмотрю, на кого ты Стеценко променяла, — говоря, как солидный папаша, Лешка сгреб со стола цветочки и стал совать их мне в руки. Я его отпихивала.

— Ну ты чего? — недоуменно спросил друг и коллега. — Бери, тебе же принесли.

— Но не ты же принес, — возразила я. — Или ты будешь вместо Стеценко на коленях стоять?

— Нет, я не буду, — подумав, ответил он. — Так не возьмешь?

Я покачала головой.

— Не возьму.

— А мне куда его девать?

— Куда хочешь. Подари Зое, — предложила я.

— А зачем? — искренне удивился Лешка. — Я же с ней уже помирился.

В конце концов они с Васильковым перестали коситься друг на друга, а поначалу ведь дело дошло до взаимных оскорблений. Горчаков сразу полез в бутылку, как будто незнакомый ему опер прямо у него на глазах вероломно отбил любимую женщину у его, Горчакова, лучшего друга.

Я, конечно, не ожидала, что они подерутся в моем кабинете, поэтому достаточно спокойно слушала Лешкины гневные выкрики и язвительные ответы Василькова. И посмеивалась, вспоминая, как Горчаков, этот борец за воссоединение Швецовой со Стеценко, сводил меня поочередно со всеми мужиками, которые ему были симпатичны, надеясь таким образом устроить мою несчастную женскую судьбу. Забыл, небось. А может, он разоряется потому, что не он мне Василькова предложил? Процесс вышел из-под его контроля?

Погруженная в воспоминания, я не успела оглянуться, как эти два гамадрила уже попивали чай за одним столом (причем за моим) и оживленно беседовали на темы, далекие от женской верности и мужской солидарности.

Когда речь промеж них ни с того ни с сего зашла об убийстве Вараксина, я взревновала. И вмешалась в их воркование. Не в силах удержаться, я стала рассказывать Лешке про феноменальные способности нашей сегодняшней свидетельницы. Потом разговор сам собой перекинулся на всякие отклонения от нормы.

— А помнишь, — обратился ко мне Лешка, — у нас в одном районе следовательница была, Лукашенко? Ничего из себя не представляла, за исключением одного. Каким-то образом она видела, где у человека что болит.

— Как это? — заинтересовался Васильков. — Экстрасенс, что ли?

— Ну, типа того. Она сама говорила, что не понимает, как это у нее выходит, но она видит, где “горячие точки” в человеческом организме.

— Могла бы обогатиться, — заметил Коленька.

— Во-во. А вместо этого сидела в прокуратуре и свидетелей пугала. Придет к ней чувак какой-нибудь и готовится лепить горбатого, с мыслями собирается. А она ему вдруг: что ж вы к зубному не идете, у вас ведь зуб болит под пломбой, крайний справа на нижней челюсти. У свидетеля эта самая челюсть и отпадает. Ну его, думает. Раз она видит, что у меня под пломбой болит, значит, вся моя душонка до печенок у нее как на ладони. И начинает говорить правду.

— Эх, Леша, все это ерунда, — вздохнула я, вспоминая сегодняшний допрос. Пока я рассказывала ему про необычную свидетельницу, Васильков только кивал головой и изредка вставлял пояснения.

Лешка, вообще-то, не особо и удивился феноменальным способностям свидетельницы.

— Я ж говорю, бывает. А вы, кстати, машину этого Вараксина осмотрели? — вдруг спросил он, и мы с Васильковым переглянулись.

— Нет, — ответила я. — Интересно, когда мы это могли сделать?

— Да что ты сразу в бутылку лезешь? Я ж просто спросил.

— Да нет, Леша, ты прав. Машину нужно осматривать. Я вообще не понимаю, ребята, что за киллер такой педантичный: труп вывозит, а машину аккуратно ставит на место?

— Колян, а тебя твоя свидетельница не грузит? — Лешка обернулся к Василькову. — Действительно, странно. Если Вараксина увозят из дома, и труп выбрасывают в лесопарке, зачем машину назад пригонять? Не она ли сама его грохнула?

— Нет.

Это мы с Васильковым сказали одновременно. Надо было видеть Люду, чтобы понять, что она не только не могла грохнуть своего сожителя, но и что она готова сама умереть, чтобы отомстить за Вараксина.

Но возвращенная машина путала все карты, и у меня даже мелькнула совершенно безумная мысль, что Вараксин так виртуозно покончил с собой в рощице лесопарка, а его знакомый, забиравший его из дома, — всего лишь помог ему в этом, потому и машину пригнал на место.

А что, надоела Вараксину жизнь с наркоманкой, требующей не только дорогостоящего лечения, но и постоянного напряжения нервов. Думаю к тому же, что деньги шли не на одно лечение, но и на покупку наркотиков. А может, он удержаться не мог и ей составлял компанию, и медленно катился в пропасть, вот и оборвал это все одним махом.

(Между прочим, вопрос об ответственности за причинение смерти или вреда здоровью по желанию потерпевшего в теории уголовного права до сих пор является дискуссионным. То есть по нашему закону, конечно, накажут, если кто-нибудь по доброте душевной лишит жизни тяжело больную бабушку или близкого друга, чья любовная лодка разбилась о быт, а сами эти пострадавшие от жизни более жить не хотят, а покончить с собой или физически не в состоянии, или не решаются. Но теоретики спорят, правильно ли это.)

Но через минуту эта мысль меня оставила. Какими бы ни были жизненные трудности Вараксина, его гипотетическая суицидальность явно не была заразной. А ведь и Шиманчик тоже убит. Уж не говоря о том, что следы на местах обнаружения обоих трупов оч-чень похожи. Вряд ли руководителей “Олимпии” вдруг охватила эпидемия самоубийств, и они их дружно совершают чужими руками. Надо бы вообще-то наведаться в их контору.

— Коленька, — спросила я, — а офис какой-никакой у этих “олимпийцев” был?

— Был, — ответил Коленька. — Так, подвальчик со складскими помещениями. Я и сам думал, что надо туда нос сунуть.

— Надо. И Красноперова искать надо. Ты ищешь?

— Да ищу я, ищу, — с досадой отозвался Васильков. — Давай прямо сейчас и съездим. В контору “Олимпии”.

— Давай, — сказала я, и полезла в ящик стола за бланками, но поехать нам куда-либо сегодня было не суждено. В дверь робко постучали, я пригласила заходить, и на пороге живым укором показалась младшая сестра Кати Кулиш — Алиса.

Она была одета и причесана немножко иначе, чем во время нашего первого знакомства, чуть более по-взрослому, коса была свернута в пучок, губы слегка подкрашены, и от этого Алиса смотрелась строго, как секретарша какого-нибудь большого начальника. Только испуганные глаза выдавали ее юный возраст. Но она без смущения прошла к столу, поискала свободный стул и присела на него, вытащив из сумки школьную тетрадку. Мужики затихли и вопросительно поглядывали на меня.

— Извините, что я без предупреждения, — церемонно начала Алиса, — я у дяди Никиты… Ну, у Никиты Владимировича, у Пилюгина, узнала ваш телефон, но не дозвонилась. Решила просто прийти, вдруг застану. Только я родителям не говорила, что к вам пошла. Они не верят, что можно что-то сделать…

Алиса сбилась с мысли и замолкла, переводя дыхание.

— В общем, мне не хочется их лишний раз расстраивать, — заговорила она снова. — Но я могу вам помочь.

— Алиса, тебе уже есть четырнадцать лет? — спросила я, и она кивнула. — Давай я тебя допрошу. В прошлый раз мы просто поговорили, а сейчас я все запишу в протокол. С четырнадцати лет можно без педагога.

Выгонять Горчакова с Коленькой на время допроса я не стала, хоть это и нарушение, но не такое уж страшное. К тому же Василькову полезно послушать. А может, и Лешка что-нибудь толковое потом посоветует.

Я записала в протокол все то, что Алиса рассказала мне при нашей первой встрече, и приготовилась слушать, чем она собралась нас удивить. Судя по тому, как она вцепилась в принесенную с собой тетрадку, там содержались какие-то важные сведения.

— Я вам записную книжку Кати отдала тогда, — сказала она, и мне на мгновение стало стыдно, я ведь еще так и не удосужилась эту книжку посмотреть, просто времени не хватило. — Но все, что там было написано, я к себе переписала. Там есть одна важная запись.

Алиса открыла тетрадку и показала мне выписанную старательным детским почерком строчку; “Александр Петров. 15-00”.

— Я такого не знаю, — сказала она. — Я всех наших подруг спросила. Его никто не знает.

— Может быть, это кто-то из ваших учителей? — встрял Васильков. Алиса покачала головой:

— Нет. Учителя бы она записала по имени-отчеству.

Я достала из сейфа записную книжку Кати и стала искать нужную страницу, чтобы посмотреть, как эта запись сделана в оригинале. Вот она, но почему-то на странице с буквой “В”. И очень уж отличается от остальных записей — и ручка явно другая, и почерк более энергичный. И не такой ровный, как у Кати. В общем, мужской почерк.

.

Я показала запись в книжке Алисе.

— Это ведь рука не твоей сестры?

Алиса покачала головой, вглядываясь в написанное.

— Нет, это не Катя писала.

— Значит, ей это в книжку записал сам Александр Петров, — подал голос Васильков. — Вот его-то и надо искать.

— Да, — подняла на него глаза Алиса. — Я хотела найти его сама, но не смогла. Поэтому я и пришла.

У меня екнуло сердце. Господи, только не это. Конечно, Алиса — девочка толковая, с ярко выраженными аналитическими способностями, но если она займется частным сыском, то не исключено, что вскоре мы будем иметь еще и ее труп. А как ее остановить? Запретить? Не факт, что она нас послушает; в конце концов, мы ей никто. Уговорить? Тоже не гарантия, скажет “хорошо-хорошо”, как мой ребенок, когда ему надо отвязаться от матери, а потом сделает по-своему.

— Алиса, я тебя прошу, — у меня даже голос дрогнул, так я испугалась за девчонку. — Я тебя прошу, не ищи никого сама. Скажи нам, мы все проверим. Ты же понимаешь, что у нас и возможностей больше, и знаний, и опыта: Вдруг ты только спугнешь преступника, — увещевала я ее, но она слушала с упрямо-непроницаемым лицом, наверное, комментируя про себя: “Ага, все проверите, а сами даже не удосужились записную книжку посмотреть”…

— А как ты хотела его найти? — спросил Васильков. Алиса повернулась к нему.

— Я хотела восстановить последние дни Кати буквально по минутам. А потом повторить все ее действия. Где-то ведь она должна была встретиться с преступником.

— Алиса, а ты кем хочешь быть? — вдруг спросил Горчаков, до того сидевший с отсутствующим видом.

На этот раз Алиса не повернулась к задавшему вопрос, и даже не взглянула на Горчакова, так и осталась сидеть с прямой спиной и насупленными бровями.

— Следователем, — ответила она в пространство. — И Катя тоже. Мы с ней вместе хотели.

Под конец разговора Алиса рассказала нам, что они с Катей даже ходили в местное РУВД: пришли в дежурную часть и сказали, что хотят стать следователями. “Мы с Катей тогда не знали, что в прокуратуре тоже следователи есть”, — пролепетала она извиняющимся тоном.

Мы все подивились, что, по словам Алисы, их оттуда не погнали поганой метлой, чтоб не мешали работать, а даже отвели в следственный отдел.

— И что вам там сказали? — поинтересовался Лешка, видимо, пытаясь представить, как бы он построил беседу с двумя серьезными девушками школьного возраста, пришедшими вдруг к нему в кабинет в качестве готовящейся смены.

— Мы спросили, что нам надо делать, как лучше готовиться, что в себе развивать.

— И что вам посоветовали? — уточнила я. Алиса пожала плечами.

— Там следователь такой сидел… Мужчина… Он, наверное, нас не очень серьезно воспринял. Просто сказал, чтобы мы учили русский язык.

Я не стала комментировать совет неизвестного следователя вслух. Конечно, он разочаровал девочек. Но мысленно я сняла перед этим человеком шляпу; по сути, это был самый лучший совет тем, кто желает стать следователями.

А остальному их научат на юридическом факультете.

— А как вам следователь понравился? — это был с моей стороны провокационный вопрос; я предполагала, что следователь девочкам не понравился. Но Алиса снова проявила чудеса рассудительности:

— Мы же с ним мало общались, всего минут пять. Человек за это время не может понравиться или не понравиться. Мне показалось, что у него жизнь очень трудная, и он очень устал. У него глаза такие… — она поискала слово.

— Печальные? — пришел ей на помощь Горчаков.

— Нет, — она покачала головой, — безнадежные.

Мы все замолчали. Я посмотрела на мужчин — они как-то нехорошо призадумались.

— Но у вас глаза не такие, — успокоила нас Алиса, внимательно всех оглядев, — и еще он был старше вас. И одеты вы лучше, — добавила она, адресуясь почему-то к Горчакову. Я себе объяснила это тем, что речь изначально шла про мужчин и, соответственно, женщины в рейтинге не участвовали.

— И на том спасибо, — пробормотал Лешка, а Васильков посмотрел на Алису с возросшим интересом. Улучив момент, когда Алиса отвернулась, я строго погрозила ему пальцем, а он отчетливо изобразил на лице выражение ангела с крыльями, не подозревающего о половом различии.

— Ну что? — я в упор посмотрела на Василькова. — Ищем Александра Петрова?

— Ищем, — легко согласился Васильков и игриво посмотрел на Алису. Я из-под стола показала ему кулак.

Выглянув в окно, я обнаружила, что уже стемнело. И Алиска тоже грустно поглядывала в вечернюю темень. Я попросила Горчакова проводить Алису, но Васильков вскочил быстрее:

— Я провожу!

Мысленно выставив Василькову неприличный диагноз, я в корне пресекла его попытки увязаться за несовершеннолетней девочкой, выпихнула Алису домой в сопровождении надежного отца семейства Горчакова (во-первых, в педофилии он замечен не был, а во-вторых, ему и Зои многовато, на дополнительные амурные телодвижения он уже не способен), а Василькова заняла выработкой плана на завтра. Договорившись с утра поехать в контору Вараксина, Шиманчика и Крас-ноперова, мы стали обсуждать, как нам искать Александра Петрова.

Конечно, нам надо было восстанавливать Катины последние дни буквально по минутам Алиса смотрела в корень. Но в первую очередь надо было искать этого загадочного Петрова, почему-то записанного на букву “В”.

— Может, это с его работой связано? — предположила я.

— Может, — вяло согласился Коленька, — только не забудь, что Кате было пятнадцать лет. Всего пятнадцать. И судя по тому, что ты мне рассказываешь, это была не прожженная телка, а ребенок по сути. Так что если к ней кто-то и клеился, то это наверняка был не взрослый мужик, а пацан какой-нибудь из соседней школы. Поэтому на место работы не рассчитывай.

— А что тогда? “В” — это обозначение места встречи?

— Допустим, — сказал он. — Или просто парень раскрыл первую попавшуюся страницу и свое имечко вписал. И эта буква “В” ничего не значит.

Да, к сожалению, такое, как правило, бывало гораздо чаще: то, что казалось на первый взгляд серьезной зацепкой, на самом деле ничего не значило.

— А может, все-таки он не пацан? Мы ж забыли про вторую девочку, как ее — Коровина? — спохватилась я.

— Маша, это все вилами по воде писано. Мало ли что, может, наш розыскник и вправду колготки перепутал или не те в морге получил.

— А мои таблицы с типичными версиями? По ним получается, что он не пацан. Ему лет двадцать семь — двадцать восемь.

— А что еще говорят твои таблицы?

— Коленька, к сожалению, пока ничего! А вот если мы найдем еще хотя бы один случай, информации будет больше.

— Давай искать, — жизнерадостно подытожил Коленька. — Блин, ну почему как мне искать, так обязательно “Александр Петров”. Нет, чтобы он был Иннокентий Шнипельсон… Причем один такой в Санкт-Петербурге…

— Уж лучше помечтай, чтобы он пришел с повинной, — вздохнула я.

Он довез меня до дома, причем у парадной активно понапрашивался ко мне в гости. Я только посмеялась. Но и Коленька не расстроился, гуднул мне на прощание автомобильным клаксоном, пообещал завтра забрать меня из дома и уехал.

Войдя в квартиру, я поняла, как устала. Засовывая ноги в тапочки, я с грустью подумала, что стала уставать гораздо сильнее, чем десять лет назад. Хотя сегодняшняя усталость была вполне оправданна — еще бы, два таких ударных допроса за один день.

Ребенок играл в “Плейстейшен”. На меня он внимания не обратил.

— Ты ел? — спросила я, пробираясь мимо него через клубки проводов. Гоша издал какой-то сложный звук, который можно было принять и за “да”, и за “нет”, и, что было наиболее правильным, — за вежливую интерпретацию пожелания “мама, отвяжись”.

И верно, чего спрашивать. Сейчас зайду на кухню и с ходу определю, ел ребенок или нет: если есть грязная посуда, значит, ел. Если нету, значит, не ел. Вариант, при котором он поел и помыл за собой посуду, исключается напрочь, этого не может быть, потому что не может быть никогда.

Моя руки в ванной, я краем глаза заметила кучку грязных ребенкиных трусов и носков. Так. Сегодня еще предстоит стирка. Надо как-то расслабиться; хоть на этот раз я появилась дома не к полуночи, а во вполне приличное время, я была совершенно не готова к домашним работам и сама себя ощущала шкуркой, набитой усталостью.

Как там мне Регина советовала — если у тебя дома пыль лежит, ляг рядом с ней и отдохни, — вспомнила я и из последних сил набрала номер ее мобильного.

— Ты где? — спросила я, как только подруга отозвалась.

— Проезжаю мимо тебя, — отозвалась Регина так кокетливо, как будто разговаривала не со мной, а с заграничным миллионером, перспективным в матримониальном смысле. Вот настоящая женщина, с завистью подумала я. У меня-то самой сейчас вряд ли повернулся бы язык так разговаривать даже с натуральным заграничным миллионером, перспективным в матримониальном смысле.

— Может, заедешь? — вяло спросила я.

— Да без проблем, — заявила Регина, — через пять минут буду. У меня бутылка “Шабли” тут в машине завалялась, из дьюти-фри.

Я отложила телефонную трубку и закрыла глаза. Классно, подумала я, вытягивая ноги. Сейчас мы с ней выпьем, и я расслаблюсь. Хотя на самом деле предвкушала я совсем другое. Естественно, меня распирала история, в которую были замешаны Стеценко и букет. Я ощущала настоятельную потребность с кем-то поделиться, но не с Гошкой же. А друг и коллега Горчаков и так был в курсе.

Приехала душистая и пушистая Регина, с идеальным макияжем и аккуратным маникюром. Мазнув взглядом по ее блестящим, как леденцы, ногтям, я быстро спрятала за спину руку с содранным в интересах следствия лаком. Но Регина все равно углядела этот косметический беспорядок и неодобрительно поджала губы. Я покорно склонила голову — на дворе вечер, а Регина, в отличие от меня, выглядит так, будто визажист-стилист выпустил ее из своего кресла ровно пять минут назад.

— Регина, ты сама красишься? — поинтересовалась я, вешая на плечики ее плащ.

— А кто ж меня накрасит? — удивилась она.

— То есть к визажисту ты по утрам не ходишь?

— Да ты что! — возмутилась она. — Я же профессиональный визажист сама. Хочешь, тебя накрашу?

Мне хотелось. Но я испугалась перспективы смывать свой дневной макияж, краситься снова и еще раз умываться. Однако не тут-то было. Регина в мгновение ока разложила на кухонном столе все свои визажистские причиндалы, которые, как я поняла, она таскает с собой на все случаи жизни, ваточкой, смоченной в какой-то ароматной жидкости, ликвидировала то, что я сегодня утром по-дилетантски нарисовала на себе, и стала тихо поглаживать меня какими-то кисточками по лицу. При этом она не забывала отпивать из бокала “Шабли”. Я тоже отпивала это самое “Шабли”, закрыв глаза и полностью доверившись Регине. И, как оказалось, зря.

Она умышленно посадила меня спиной к зеркалу, чтобы я не видела промежуточных стадий процесса, и даже палитру с разноцветной косметикой задвинула мне в тыл.

— Зачем ты мажешь веки коричневыми тенями? — спрашивала она между делом. — Тебе надо класть сначала бежевый, а потом, выше к бровям, розоватый тон. Давай я тебе брови выщиплю, а?

— Не надо, — лениво отвечала я. И Регина, приговаривая: “Ну, не надо — так не надо”, — продолжала малевать на мне новую Швецову по своему разумению, гармоничную и раскованную женщину будущего.

А я с закрытыми глазами рассказывала, как влипла сегодня со Стеценко.

Регина слушала с интересом, но в ее репликах по этому поводу сквозил скепсис.

— Зачем тебе Стеценко? — спрашивала она с той же интонацией, что и насчет теней. — Тебе нужен нормальный спонсор. Тебе лет-то уже много, а шубы еще ни одной. Букетики — это, знаешь, так, силос. Мужчина — я имею в виду настоящего мужчину — должен надеть тебе бриллианты на пальцы. У тебя, между прочим, лак с ногтя содран. На такие пальцы бриллианты тебе никто не наденет. Не говоря уже о том, что ты лицо официальное, неприлично с неухоженными ногтями на работу ходить.

— Оставим в покое мои неприличные пальцы, — вяло огрызалась я, — но спонсор из мехового магазина мне даром не нужен. Если человека не любишь…

— Вот именно, — подхватила Регина. — Если человека не любишь, то остается брать от него подарки.

— Ага, а потом он скажет: “Кто женщину ужинал, тот ее и танцевать должен”, да?

— Ну-у…Такое не исключено.

— Ну вот. А я, может, не хочу давать поцелуи без любви.

— Ой-ой-ой! Чернышевского она цитирует! Ты еще “Домострой” вспомни! Эту… Как ее? “Русскую правду”! — прикрикнула подруга. — Тысячи или даже миллионы женщин каждый день отдаются ненавистным рожам, потным и вонючим, пьяным и нищим. И даже не за меховое манто. И не за бриллианты. А всего лишь за счастье быть при мужике. Я имею в виду замужних страдалиц.

Ага, подумала я, у Регины период отрицания ценностей брака. На той неделе институт семьи был провозглашен священным, и моя дорогая подруга, забыв про свои пятнадцать замужеств, три из них официальных, состроив честные глаза, утверждала, что порядочная женщина должна выходить замуж только один раз в жизни и прожить с мужем до гробовой доски. “Вот, например, как я”, — заявила Регина, имея в виду своего безвременно почившего мужа. Поэтому я не стала уточнять, до чьей гробовой доски должна дожить честная женщина. В противном случае, — продолжала эта пуританка, — она недостойна даже гореть в аду и должна мыкаться по чистилищу до тех пор, пока не придумают подходящего по своей гнусности местечка для наказания таких распутниц.

— Вот посмотри на меня, — говорила Регина уже сегодня, делая завершающий глоток белого вина. — Достойного меня мужчину я могу прождать всю оставшуюся жизнь. И не дождаться.

— Точно не дождешься, Регина, — искренне ответила я, любуясь ее яркой внешностью, ухоженностью и шармом, и припоминая всех ее, да, в общем, и моих знакомых мужиков. Рядом с такой женщиной смотрелся бы Зорро, какая-нибудь Верная Рука — друг индейцев, или кто там еще, мужественный и ослепительно черноволосый, скачущий на горячем мустанге по прериям…

— И что ж мне, из-за этого, ходить в китайском пуховике? И в пластмассовой бижутерии?

— А самой заработать? На меха и бриллианты?

— Вот ты, Машка, совсем уже двинулась без мужика, — поморщилась женщина всех времен и народов. — Такие, как ты, заставляют нацию деградировать и принудительно стирают половые различия. Мужикам ведь стоит намекнуть, что женщина сама может заработать на приличную жизнь, как они расслабятся. Такие, как ты, лишают мужчин стимула к жизни. Выхолащивают их мужское достоинство.

Мне стало смешно.

— Да? Ну тогда не достоинство и было. А потом, где это написано? Что мужчина должен зарабатывать на меха, а женщина — принимать подарки? Почему не наоборот?

— И не просто принимать, а благосклонно принимать, — уточнила Регина с видом магистра философии. — Это написано в Библии.

— Что-то я сомневаюсь.

— Ну, какая разница, где это написано. Есть же неписаные законы…

— А может, я с ними не согласна?

— Тем хуже для тебя, — подвела итог Регина и быстро сменила тему. — Можешь посмотреть на себя, полюбоваться.

Я развернулась к зеркалу и, рассмотрев себя, подумала, что если работа визажиста заключается в том, чтобы открыть клиенту глаза на недостатки его внешности и лишить последних остатков уверенности в себе, а также и надежды на мало-мальское счастье в личной жизни, то можно считать, что Регина своей цели достигла.

— Ты считаешь, что мне идет такой макияж?

— А что? — удивилась Регина. — По-моему, нормально. В конце концов, ты никогда красавицей не была…

— Типа — нечего и начинать? — нервно осведомилась я.

— Зато косметика — наикачественнейшая, — успокоила меня подруга.

Лучше бы она существовала отдельно от меня, подумала я, но не стала выяснять отношения.

— А где чадо твое? — спросила Регина, складывая свои негуманные визажистские орудия в чемоданчик.

— Доделывает уроки и ложится спать.

— Есть проблемы?

— Есть. Учителя жалуются.

— На что? — заинтересовалась Регина; поскольку ее младший сын был практически ровесником моего Гошки, мы с ней всегда готовы были поговорить на эту тему.

— Мороженое жрет на уроках, по школе бегает.

— Ха, — фыркнула Регина. — Это разве проблемы? Школу еще не поджег? Учительницу не изнасиловал?

— Тьфу, что ж ты говоришь?!

— Ночует дома?

— Как видишь.

— То-то же. Вот у нас проблемы. Мой младший у девочек ночует. И ничего не сделать.

— Как это?

— Вот так. Звонит мне вечером и сообщает, что домой на ночь не придет.

— Ни фига себе! А хоть у одной девочки ночует? Или у разных?

— У разных, — вздохнула Регина. Я задумалась, представив, что бы я ощущала, если бы мой свиненок с абсолютно детским взглядом не пришел ночевать, оставшись у девочки. Мне ничего не оставалось, как посочувствовать Регине. Я и посочувствовала, отметив, что раз не у мальчиков он остается ночевать, то это еще не самый плохой вариант.

После того как Регина ушла, я отправилась в ванную и с большим удовольствием стала смывать с себя все это великолепие. Умывшись, я понравилась себе гораздо больше, поскольку перестала походить на инопланетянина с розовыми глазами.

Рассматривая себя в зеркало, я услышала за спиной шарканье тапочек. В ванную заглядывал мой заспанный сыночек в трусах и халате.

— Ты чего? — спросила я, удивляясь, чего ему надо посреди ночи.

Щурясь на яркий свет, он пробормотал:

— Я просто… уже спал, но вдруг вспомнил, что у меня на завтра… в общем, нет чистых трусов и носков…

— Ну и что?

— Ну вот я и пошел посмотреть… не появились ли… каким-то чудесным образом на батарее чистые трусы и носки…

Гениальная фраза, с гордостью подумала я. Мужчина растет, одно слово. Не постирать пошел себе трусы на завтра, а проверить, не постирались ли они в результате волшебства.

— Нет, сыночек, — ответила я ему, еле сдерживая улыбку. — Чудесный образ еще не брался за стирку. Сейчас постирает. Иди спать.

Совершенно удовлетворенный, ребенок повернулся крутом и пошаркал в теплую постельку. А я открыла новую коробку стирального порошка. Завтра трусы и носки чудесным образом должны появиться на батарее.

Утро нового рабочего дня ознаменовалось визитом однокурсника Паши Гришковца, вместе с уголовным делом по факту убийства гражданина Шиманчика, и с коробкой вещественных доказательств в придачу. Я подивилась расторопности Гришковца, и на секунду зажмурилась, представляя выражение лица родного прокурора.

Пашка с интересом оглядел мой кабинет, не отказался от чаю с печеньем и в ходе чаепития задал пару дежурных вопросов про личную жизнь. Отвечая на его вопросы, я пригорюнилась. Конечно, я не собиралась вот так сразу выкладывать ему все свои проблемы, но, по большому счету, хвастаться было нечем. Однако Пашка злорадствовать не стал, а сочувственно покивал мне и заявил, что такой женщине, как я, тяжело рассчитывать на счастье в личной жизни.

— Это еще почему? — подозрительно осведомилась я, на всякий случай поджав губы и ожидая подвоха.

Но Пашка простодушно сказал:

— Ну, к тебе так просто не подойдешь.

— Почему это? — стала допытываться я, заволновавшись еще больше.

— Ну-у… Ты такая…

— Какая? — вцепилась я, как клещ, в Пашку.

— Ну-у… Такая. Деловая… Самостоятельная, — наконец сформулировал Гришковец, чем несказанно удивил меня.

— А что, если я деловая и самостоятельная, ко мне и подойти нельзя?

— Ну да. У тебя на лице написано, что ты спокойно проживешь без мужика, — порадовал меня Гришковец тонким психологическим наблюдением.

Я задумалась. И даже встала и подошла к зеркалу, чтобы проверить, действительно ли на моем лице написано такое. Но увидев свое отражение, забыла про цель проверки. При безжалостном дневном свете синие круги у меня под глазами выглядели просто неприлично. Вот они, поздние бдения над корытом, распитие “Шабли” после полуночи и визажистские экзерсисы. Я обернулась к Пашке:

— Послушай, Паша, а такие синячищи на морде мужиков не отпугивают?

— Чего на морде? — удивился он, пристально вглядываясь в меня.

— Ты что, не видишь? — я даже обиделась и, подойдя к Пашке, наклонилась прямо к его лицу, чтобы он как следует рассмотрел мой физический изъян. Именно в этот момент в кабинет влетел Горчаков и, видимо, решил, что я заболела нимфоманией. Но, между прочим, извиниться за бестактное вторжение и не подумал. Гришковца он, естественно, знал, поэтому морду ему бить не стал, но живо включился в обсуждение моих шансов на устройство личной жизни. Оба они сошлись на том, что никаких синяков у меня под глазами нет (все-таки у мужиков что-то не в порядке — то ли со зрением, то ли с мозгами), зато выражение лица оскорбительно для противоположного пола.

Я поклялась им страшной клятвой, что и в мыслях не держала никаких оскорблений, хотя про себя признала, что это явно вылезает подсознательное — не пренебрежение даже к мужикам, а инстинктивное недоверие. Или нет, не недоверие, а… Я снова задумалась над определением, а Горчаков с Павлом сказали, что оскорбительное выражение моего лица усугубилось.

Пока я искала нужное слово, Горчаков без отрыва от общения пожрал недельный запас печенья, с утра закупленный мной в булочной, выхлебал две бадьи крепкого чаю и стал активно интересоваться ходом расследования по делу Кати Кулиш. Видимо, Алиса произвела на него нешуточное впечатление.

Пашка тоже стал интересоваться ходом расследования по делу Кати Кулиш, несмотря на то что до приезда к нам в прокуратуру слыхом про Катю не слыхивал. После того как я отчиталась, разговор сам собой перекинулся на сексуальных маньяков, и Пашка рассказал, что у них летом какой-то недоносок приставал к барышням, загорающим “топлесс”, но ничего такого не делал, просто набивался с разговорами. Горчаков высказался в том смысле, что человек, специально выбирающий красоток ню, чтобы поговорить, болен уже по определению. Гришковец горячо с ним согласился. И уточнил, что недоноска так и не поймали, хотя заявлений было штук шесть или семь.

Я отметила про себя, что надо бы поинтересоваться этими заявлениями, но тут же про них забыла, поскольку в кабинет заглянул родной прокурор Владимир Иванович. Я обмерла и затаилась, предоставив Пашке Гришковцу самому объясняться по поводу нового дела. Но шеф ругаться не стал, присел к столу, заглянул в пустую горчаковскую кружку и со вздохом ее отставил.

— Ну что там у вас? — спросил он, глядя попеременно то на меня, то на Лешку, то на Гришковца.

Мы с Гришковцом в два голоса стали рассказывать Владимиру Ивановичу про убийство Шиманчика, шеф, как всегда, слушал с рассеянным видом, а потом вдруг спросил:

— Кровь из машины на экспертизу направили?

Гришковец закивал:

— А как же! Я сразу эксперту отдал смывы, еще при осмотре машины…

— Смывы? — нахмурился шеф: он-то нас всегда учил, что смывы и соскобы берем только в самых крайних случаях, если нет возможности взять следоноситель-фрагмент ткани с пятном или кусок пола, или вылом стены и тому подобное.

— С “торпеды” и с руля, — отчитался Гришковец голосом отличника. —А с сидений и с коврика, с пола вырезал объекты со следами крови.

— Со всех пятен взяли образцы? — допытывался шеф.

Гришковец на секунду задумался, потом тряхнул своей буйной шевелюрой.

— Со всех. — И тут же задал вопрос, как бы в пространство: — А зачем со всех-то? Ясно же, что там кровь Щиманчика…

Шеф посмотрел на него долгим взглядом, снова вздохнул и двинул по столу Лешкину кружку.

— Вот так, с вашим упрощенчеством, вы когда-нибудь развалите следствие, — еле слышно пробормотал он, адресуясь также к пространству, которого в моем кабинетике было не так уж много. Пожевав губами, он поднялся и направился к двери. Уже у самого выхода шеф обернулся и, посмотрев на меня сочувственным взглядом, тихо сказал:

— Мария Сергеевна, плохо выглядите. Синяки у вас под глазами, вы в зеркало-то хоть смотритесь?

— Владимир Иванович, у меня голова болит с утра, — стала лепетать я, — три таблетки выпила, и никакого эффекта…

Шеф с серьезным видом кивнул.

— Таблетки — это хорошо. А вы спать больше не пробовали? Говорят, помогает.

С этими словами он вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь.

Но мне слова родного прокурора запали в душу. Как только в коридоре смолкли его гулкие шаги, я как банный лист пристала к Гришковцу, чтобы он позвонил на экспертизу и спросил, чья кровь в пятнах.

Гришковец вяло отбивался, доказывая, что так быстро эксперты не успели даже распаковать вещдоки, не то что их исследовать, но потом понял, что меня можно только задушить, иначе избежать выполнения моих просьб невозможно, и сдался.

К тому же он чувствовал себя виноватым за то, что скидывает мне дело, так что не прошло и пятнадцати минут, как он набирал номер экспертов-биологов.

Поговорив немного, он с озадаченным видом положил трубку.

— Ну что? — спросила я, но ответа сразу не получила, поскольку тугодум Гришковец собирался с мыслями. Наконец он оборотился ко мне. Озадаченное выражение не покидало его лица.

— Ну, говори уже, не томи! — потребовала я, и Гришковец сказал. После этого озадаченное выражение плавно перетекло на наши с Лешкой физиономии.

— Там в одном пятне кровь мужская, по группе совпадает с Шиманчиком, — нараспев сообщил Гришковец, — а в остальных пятнах кровь женская, трех разных групп.

Мы с Горчаковым переглянулись. Тьфу, подумала я, не хватало мне еще, чтобы Шиманчик оказался кровавым маньяком, поедавшим в своей машине девственниц в свободное от торговли секонд-хендом время.

— Хо-хо, — сказал Лешка, — то ли ты еще найдешь в машине Вараксина…

Я хотела его треснуть, но раздумала. Машину Вараксина действительно надо осматривать. И офис торговли секонд-хендом тоже надо осматривать, и жилища их обоих — Вараксина и Шиманчика — тоже бы неплохо осмотреть. Пойти с Людой Хануриной на рынок, где продаются кроссовки, такие, какие она видела на предполагаемом преступнике. И по Кате Кулиш срочно надо работать, допрашивать всех ее подружек, Александра Петрова этого пресловутого устанавливать… Господи, как разорваться, чтобы успеть все? При этом я даже побоялась взглянуть в сторону сейфа, где покоились еще тринадцать дел, ожидающих расследования; а ведь по трем из них сроки были уже наносу.

По коридору кто-то пронесся, в направлении моего кабинета, и я даже вздрогнула, этот топот показался мне прямо-таки шагами судьбы. И точно, дверь распахнулась и на пороге показалось довольное лицо Коленьки Василькова. Он вошел, размахивая сколотыми листами бумаги — материалом по факту обнаружения трупа девочки Зины Коровиной. Вот и еще работенка…

Васильков плавно влился в нашу теплую компанию, оперативно обсудил с Гришковцом и Лешкой убийство Шиманчика и ввел их в курс дела по трупу Зины Коровиной.

— Коленька, а кто вообще такие эти торговцы секонд-хендом? — спросила я, не давая разговору уйти в сторону. — Как они нашли друг друга? Где познакомились?

— А… — Коленька махнул рукой. — Я забыл тебе сказать, они же все одноклассники. Дружили и после школы, армию отслужили и начали вместе заниматься бизнесом.

— А больше они ни с кем в школе не дружили? — невзначай поинтересовался Горчаков.

Я им восхитилась: правильно, если все они добровольно садятся в машину вместе с убийцей, значит, знают его давно и хорошо. Играли в одной песочнице, учились в одной школе, служили в одном полку. Нет, пока информации мало для версий, мысли разбредаются, как овцы на лужайке. Кстати, у Василькова был готов ответ и на этот вопрос:

— Я весь их класс нашел. Кого лично, кого по фотографиям — показал Людмиле, она же видела того, кто уводил ее Вараксина. Никого не опознала.

— Ну, это еще ни о чем не говорит, — начал было Паша Гришковец, но мы все дружно его оборвали. Горчаков и Васильков разъяснили ему, что если Люда Ханурина никого не опознала, значит, там этого человека нет. Уверенность — сто двадцать один процент.

Наконец Гришковец вспомнил, что неплохо бы и ему поработать, выпил еще чашку чаю и откланялся, пообещав предоставить мне исчерпывающие сведения по заявлениям оскорбленных девушек, к которым приставал любитель поговорить. Стараясь не думать о том, что мы можем найти в машине Вараксина, я попыталась распланировать ближайшие дни, безнадежно забитые самой срочной работой.

На сегодня — осмотр офиса торговцев секонд-хендом и машины Вараксина.

— Слушай, она хоть в наличии? Никто ее не угнал, не взломал? — осведомилась я у Василькова.

— Не волнуйся, она стоит возле дома, где Люда живет. Люда за ней присматривает, машина на сигнализации.

— Так, одну минуточку, — вмешался Горчаков. — Вы хотите сказать, что убивец грохнул Вараксина, отвез его труп куда подальше, после чего не только вернул машину, откуда брал, но и аккуратно поставил ее на сигнализацию? А ключики от машины случайно в почтовый ящик не кинул?

— А это мысль, — задумчиво сказал Коленька. — Надо посмотреть в почтовом ящике. Дай-ка, я Людмиле позвоню, пусть проверит.

Он присел к телефону, набрал номер, причем, как я заметила, с прозвоном, — выждал три гудка и положил трубку, а потом набрал еще раз и поставил перед Людой задачу. Мы честно выждали, пока Люда сходит на лестницу и проверит почтовый ящик, и наше ожидание было вознаграждено: позвонив, она отчиталась, что в почтовом ящике действительно лежат ключи от машины.

— Ну и как это понимать? — задала я риторический вопрос.

Коленька пожал плечами, а Горчаков пробормотал:

— Наука здесь бессильна. Если только ваша Люда вас не дурит.

Честно говоря, и у меня такая мысль промелькнула, буквально на долю секунды. Но Васильков даже не стал утруждать себя возражениями. Для него ситуация с Людой представлялась очевидной.

— Васильков, а ты колготки пресловутые привез по Коровиной? — спохватилась я. Надо бы сравнить колготочки, надетые преступником на Катю Кулиш и на Зину Коровину. Ведь откуда-то он их берет? В магазине покупает? У жены просит?

Коленька кивнул и вытащил из-за пазухи толстый запечатанный конверт.

— А кто их опечатал? — подозрительно спросила я. — Ты же говорил, что ваш розыскник их выдавал матери Коровиной, только она не взяла.

— Я тебе еще говорил, что наш розыскник — парень очень правильный. Он материал подготовил по всем правилам, вот смотри.

И Васильков продемонстрировал мне бумажки, прошитые в левом верхнем углу квадратом из суровой нитки, хвостики которой сзади были заклеены папиросной бумагой с печатью районного Управления внутренних дел. Так сшивали документы в судах, но чтобы этим баловался оперативник — такое я видела впервые.

— Слушай, мне нравится ваш розыскник. Конкретный парень.

— Ага, только душный очень, — нехотя согласился Васильков.

Мы с ним договорились, что съездим в морг за колготками Кати Кулиш: Алиса нам сказала, что родители отказались забирать из морга Катину одежду, на похороны привезли другие вещи. Оставалась надежда, что в морге эти вещи еще не успели уничтожить. До судебно-следственной канцелярии морга, как обычно, было не дозвониться; беспокоить всуе доктора Стеценко не хотелось, хотя Горчаков настойчиво советовал обратиться к нему и даже предлагал свои услуги по набору телефонного номера.

Так мы и поехали в морг, не дозвонившись, но я уехала с тайной надеждой, что повидаюсь с доктором Стеценко лично — мало ли, мы можем столкнуться в коридоре, или я случайно загляну в секционную, где доктор препарирует… Все-таки ведь он пришел с цветочками; хоть мне и не удалось насладиться видом Стеценко, стоящего передо мной на коленях и присягающего, что он идиот, — лишилась я этого зрелища в силу форс-мажорных обстоятельств, а не по вине Стеценко.

По дороге Васильков старательно развлекал меня разговорами, но я отмалчивалась, осознавая горькую истину о значении в моей жизни Стеценко. Никуда мне от него не деться, как бы я ни пыжилась. Все мои мечты о демонстративном выходе замуж были на уровне детсадовского — “вот умру, вы еще прощения попросите, а я посмеюсь”, и мне остается только смириться с тем, что оба мы, каждый со своими бзиками, созданы друг для друга. Да, иногда он выводит меня из себя, у меня есть к нему претензии, но в целом — о чем говорить, мне нужен только он. В общем-то, не такая уж горькая истина. Раз уж не можем друг друга переделать, нечего выпендриваться. Единственное мое условие — чтобы первым выпендриваться прекратил он…

В морге выяснилось, что у экспертов какая-то конференция, поэтому случайная встреча с доктором Стеценко исключена. Дежурный санитар обрадовал нас тем, что вещи Кулиш в полной сохранности, и выдал нам тряпичный узелок, отдающий затхлостью (конечно, одежда была влажной — труп Кати извлекли из воды, и высушить ее никто специально не озаботился). Коленька, не обнаруживая никакой брезгливости, покорно утащил узелок в машину и положил, что характерно, не в багажник, а в салон. Профессиональная деформация уже наступила, машинально отметила я.

— Ну что, в контору “Олимпии”? — спросила я, усаживаясь в машину и принюхиваясь: нет, атмосфера была терпимой.

— Поехали, — согласился Коленька, и мы двинулись в путь.

Офис фирмы “Олимпия” располагался на окраине города, в промышленном районе; для меня было непостижимым, как Коленька ориентируется в этих совершенно одинаковых проездах и подворотнях. Въехав в типичную арку, мы изрядно покружили по мрачным проходным дворам и наконец, притормозили перед полуподвальной дверью, неровно обитой жестью. К двери вниз вело несколько разбитых ступенек, заваленных опавшей листвой, на двери болтался амбарный замок. Было ясно, что сюда никто не приходил как минимум неделю.

— Ну что, Коленька? За участковым? Замок снимаем?

Участковый нашелся довольно быстро, пришел с двумя пожилыми тетушками — понятыми, ловко сбил замок и со скрежетом распахнул кривую дверь. В “офисе” было темно, оттуда веяло сыростью и специфическим духом лежалых тряпок. Мне даже стало не по себе, когда я протиснулась в дверной проем и огляделась, насколько темнота позволяла глазу: это был закуток, куда больше не придут хозяева. Почему-то мне в тот момент показалось, что и неведомого нам пока Красноперова уже тоже нет в живых.

Но за мной в это тесное пространство уже просочились и опер Васильков, и участковый с понятыми, участковый где-то нашел выключатель и зажег тусклую лампочку без абажура. Убожество помещения стало еще очевиднее, одна из понятых чихнула, что было неудивительно, поскольку с ящиков и коробок, битком набитых подержанным шмотьем, тихо поднималась пыль. Ясно было, что это помещение использовалось и под контору, и под склад; на шатком помойном столике стоял телефонный аппарат, лежали две амбарные книги, стопка каких-то квитанций, а вокруг все свободное пространство было завалено секонд-хендом.

Оглядевшись как следует, я поняла, что если я начну писать протокол осмотра по всем правилам криминалистики, и вносить в него все, что вижу здесь, то те два месяца, что отпущены мне законом на предварительное расследование, я проведу в этой каморке.

Пока не ясно, что из имеющегося тут может пригодиться следствию, а что не имеет для расследования никакого значения. Поэтому, может быть, целесообразно составить общее представление, закрыть и опечатать каморку, а потом приехать сюда уже с криминалистом, еще какими-нибудь специалистами и произвести тотальный осмотр, зная, что искать. Я поделилась своими соображениями с Васильковым, встретила горячее одобрение и предложила сворачиваться. Мы немножко посудачили с участковым, как запереть помещение — замок-то поврежден им при проникновении необратимо, — но тут одна из понятых, проживающая в этом же доме, предложила предоставить на нужды следствия свой замок, и убежала за ним.

Пока мы ждали замок, я перебирала бумажки на столе в центре всего этого хлама, и перелистывала одну из амбарных книг, в которую, судя по всему, коммерсанты записывали данные о поступлении и количестве товара. Книга была дописана до конца, обрывалась на дате, относящейся к августу прошлого года. Графы книги пестрели понятными, полупонятными и совсем непонятными обозначениями из области логистики[2], я машинально пробегала их глазами и переворачивала страницы, укрепляясь во мнении, что все эти инвойсы и платежки не приблизят нас ни на шаг к раскрытию убийств Вараксина и Шиманчика. Как вдруг… Я сначала даже не осознала, что именно спровоцировало мощный выброс адреналина в мою кровь, почему вдруг так стукнуло сердце и задрожали руки. Но Васильков, заметив мое волнение, через мое плечо заглянул в амбарную книгу и тихо крякнул.

— Придется писать протокол, — сказала я ему, и он кивнул. Мы оба не отрывали глаз от края страницы, которую пересекала запись, сделанная уверенной рукой: “Александр Петров.”. И номер телефона, судя по первым трем цифрам, — мобильного.

После осмотра “офис” был закрыт и опечатан, участковый с тетушками-понятыми помахали нам на прощание, мы с Васильковым сели в машину и двинулись к нему в РУВД. Я крепко прижимала к груди большой бумажный пакет с амбарной книгой, гадая, как, каким странным образом пересеклись судьбы пятнадцатилетней девочки из хорошей семьи и проблемных торговцев подержанным тряпьем: и почему вдруг они пересеклись в точке “Александр Петров”.

И Васильков дрожал от нетерпения, мы ехали к нему на работу, чтобы срочно проверить, что за телефон указан рядом с этим именем. Время от времени Васильков распространялся на тему о том, что такая удача выпадает оперу нечасто; сейчас мы быстренько установим владельца телефона, выдернем его и допросим, если это не сам Александр Петров, или аккуратно обложим со всех сторон и понаблюдаем, если вдруг номер окажется зарегистрированным на самого Петрова…

Поглаживая пакет с книгой, я молчала. Боясь накаркать, я не упоминала вслух, что следственная практика не дружит с теорией вероятности. И след, кажущийся таким ясным, ведущим прямиком в логово злодея, чаще всего обрывается на какой-нибудь ерунде, не приводя никуда. Много лет назад, не успев еще расстаться со студенческими иллюзиями о том, что “если долго мучиться, что-нибудь получится”, я дежурила первого января и была вызвана к месту обнаружения новорожденного подкидыша — здоровенькой девочки, положенной на коврик перед дверью в квартиру ничего не подозревавшего семейства.

Вообще это была такая фантасмагорическая история: молодые супруги в первый день Нового года пошли в гости к приятелям, муж отстал возле парадной — заскочил в ларек купить сигарет. И, подойдя к квартире приятелей на пять минут позже жены, чуть не споткнулся о кулек с младенцем внутри.

И оба молодых семейства, и приехавшая по вызову следственно-оперативная группа без умолку острили насчет тайной жизни парня, нашедшего подкидыша; но, судя по всему, парень был чист перед женой и к ребенку не имел ни малейшего отношения. Так вот, по факту оставления неведомой мамашей новорожденного малыша в опасном для жизни состоянии — на полу парадной в пятнадцатиградусный мороз — возбудили уголовное дело, перспективы расследования которого поначалу представлялись мне радужными. Новорожденная девочка была завернута вместо пеленки в наволочку с пришитым к ней тряпичным номерком прачечной; это теперь в новомодных прачечных умудряются не перепутать твое белье с чужим без всяких бирок, а раньше требовали пришивать к каждой единице сдаваемого в стирку твой индивидуальный номер, и выдачу этих номерков фиксировали в специальной книге, записывая адрес и фамилию клиента.

Таким образом, с первых моментов расследования дела засветила редкостная удача: казалось бы, чего проще — узнать в прачечной, кому принадлежит номерок, поехать по этому адресу и прищучить мамашу, подбросившую родимое дитятко в чужую холодную парадную. (Тогда мне, по молодости и неопытности, это и впрямь представлялось преступлением; я не думала о том, что куда худшим преступлением было бы убийство нежеланного дитяти, что происходило достаточно часто: трупики новорожденных обнаруживали чаще всего в мусорных бачках, причем, как правило, это бывали доношенные и жизнеспособные дети, рожденные живыми, а потом удавленные недрогнувшей материнской рукой и выброшенные, как мусор, на свалку. А тут хоть женщина поступила достаточно благородно, не отяготив свою совесть невинно загубленной душой, нет — просто положила свою кровиночку к дверям явно отдельной квартиры, надеясь, вероятно, что у людей, живущих в этой ухоженной парадной, достанет сил и средств вырастить ребенка, чего ей недостало.)

Прищучить мамашу не удалось. В прачечной мы с начальником уголовного розыска отделения, на территории которого это произошло, оперативно получили выписку из учетной книги с адресом и фамилией гражданина, коему пять лет назад выдавались искомые номерки. И рванули туда, предвкушая раскрытие. ан нет: встретила нас в нужном адресе пожилая женщина, одинокая, не имеющая не только родственниц, но и знакомых женщин репродуктивного возраста. И поведала, что супруг ее, некогда получивший в прачечной номерки для пришивания к белью, три года как скончался; она живет одна, способность к зачатию и деторождению, судя по всему, утратила уже лет двадцать назад, если не больше, никаких визитерш, беременных или только что родивших, у себя не принимала, и, более того, категорически не опознала предъявленную ей наволочку, в которую была завернута подкинутая девочка.

Мы бились с бабушкой около двух часов, потом плюнули на раскрытие и уехали. Дело было приостановлено в связи с невыявлением лица, подлежащего привлечению к уголовной ответственности, а потом и прекращено мной, не очень законно, но не без нажима супруги того парня, который нашел подкидыша, а также сотрудников Дома ребенка, куда отправили девочку: парень и его жена решили удочерить ребенка, а это возможно было сделать только в том случае, если родители его неизвестны. Если бы мы нашли мать, процедура удочерения осложнилась бы самым серьезным образом. Несмотря на то, что она обвинялась бы в преступлении против своего ребенка, отдать этого ребенка в семью без ее согласия было бы невозможно. Процедура лишения ее родительских прав заняла бы не один год. И в интересах высшей справедливости я закрыла глаза на справедливость локальную, написав в постановлении о прекращении дела, что не так уж сильно и оставляла неизвестная мать свою дочь в опасности, поскольку бросила ее не в сугробе, а в отапливаемой парадной, не в ночное, а во вполне еще дневное время, завернув в доступные ей теплые вещи…

Но это я вспомнила к тому, что и номер телефона, на первый взгляд казавшийся решением проблемы поиска загадочного Александра Петрова, точно так же мог привести нас в никуда. Человек, отзывающийся по этому номеру телефона, заявит, что сам он далеко не Петров и ни про какого Петрова слыхом не слыхивал, — и хоть ты тресни, не продвинешься более ни на шаг.

Но пока что я не спешила разочаровывать Коленьку Василькова, вибрировавшего от нетерпения. До своего родного РУВД он долетел с рекордной скоростью, а там выхватил меня из машины и поволок к себе в отдел. Пока он выполнял необходимые формальности, требовавшиеся, чтобы стать обладателем знаний о владельце трубки, я рассматривала буквы, написанные наискосок в амбарной книге уверенной мужской рукой, и думала про то, что хоть я и не дипломированный почерковед, но сомнений нет — это та же рука, которая отметилась в записной книжке Кати Кулиш.

Собравшись наконец позвонить по номеру телефона, сопровождавшему имя “Александр Петров”, Коленька включил на своем телефоне громкоговоритель. И замерев в предвкушении, мы оба внимательно прослушали бархатный голос оператора мобильной связи, извещавшего нас, что обслуживание абонента временно остановлено. И оба разочарованно вздохнули.

Справившись с первым приступом досады, Коленька начал лихорадочно набирать какой-то номер, попутно объясняя, что звонит своей приятельнице, работающей в системе мобильной телефонной связи, и что она сразу по компьютеру посмотрит для нас данные о регистрации интересующего нас номера и состояние счета.

— Нет сил ждать, — говорил он, нажимая кнопочки аппарата, — пока я запрос туда заброшу, пока они официально сделают, сдохнуть можно. А у меня девочка знакомая, она нам сейчас все подсветит, ага?

Девочка оказалась на службе, и все оперативно подсветила, но нам от этого не стало легче. Сим-карта была подключена неким господином Островерхим Олегом Степановичем около полутора лет назад. В августе прошлого года от господина Островерхого поступило заявление с просьбой заблокировать сим-карту в связи с утратой телефона; на момент утраты на счету Островерхого лежало пять долларов, на момент поступления заявления и блокировки номера задолженность по счету составляла около шестидесяти долларов.

Нетрудно было догадаться, что господин Островерхий либо посеял телефон, либо стал жертвой преступления, но пропажу обнаружил не сразу или решил не дергаться в силу того, что на счете мизерная сумма, а чтобы заблокировать номер, надо упорно дозваниваться в офис мобильной связи или же тащиться в их контору с договором на телефон, с паспортом и заявлением и решать вопросы блокировки в ходе личного общения. И пока он не дергался, махнув рукой на пятерку баксов, новый обладатель его мобильника трепался по нему не переставая, создав дефицит в шестьдесят долларов, видимо, пользуясь халявой до тех пор, пока заряд в трубке не сел, и та не отключилась, а включить ее снова было невозможно, не зная PIN-кода.

— Все равно данные на этого раззяву надо получать и его допрашивать, — грустно подытожила я наши достижения. — Как утратил телефон, где и когда, может, хоть это нам какой-то свет прольет.

— А может, он и Петрова этого знает? — предположил Васильков, впрочем, не так уж уверенно. Я скептически хмыкнула. Ничего нельзя знать наверняка, пока мы не посмотрим в глаза этому Островерхому. Да и в глаза смотреть надо осторожно — чем черт не шутит, может, он и есть зловещий убийца.

Попереживав еще немного о том, что счастье было так возможно, так близко, но судьба не позволила нам почивать на лаврах, мы с Коленькой отправились осматривать машину Вараксина.

Помня сюрприз, который мы обрели во время дежурного осмотра офиса фирмы “Олимпия”, я заблаговременно вызвала криминалиста и медика. С дежурной частью главка мы договорились, что эксперты подъедут прямо к дому возле метро “Звездная”, где стоит наш объект осмотра.

Естественно, мы прибыли раньше экспертов; вместе с Коленькой, уверенно открывшим кодовый замок парадной, я поднялась в квартиру Хануриной. При этом я отметила, что и неизвестный преступник, забиравший Вараксина из квартиры, видимо, тоже довольно уверенно открыл этот самый кодовый замок без посторонних подсказок. И что из этого следует? Ханурина отрицает, что этот парень раньше приходил к ним. Значит, Вараксин заранее сообщил ему номер кода? Доверял ему? Не подозревал? И Шиманчик доверял? Черт знает что.

Съемная квартира Люды Хануриной выглядела неуютно и казенно. Стенка из двух шкафов и серванта — времен очаковских и покоренья Крыма; два кресла и диван, бывших гордостью районного мебельного треста лет двадцать пять тому назад. И посуда, как в бомжовской столовой. В таком интерьере как-то не верилось в светлое будущее. Правда, при всем этом в квартире была стерильная чистота: потертый линолеум блестел, на допотопной мебели не было ни пылинки, и вообще в квартире отсутствовали следы пребывания человека. Люда с отсутствующим видом открыла нам дверь и вернулась на свое место — в кресло возле окна, где она, похоже, проводила двадцать четыре часа в сутки.

— Ты ела что-нибудь? — строго спросил ее Коленька, проходя в комнату и осматривая жизненно-важное пространство в поисках следов трапезы.

Люда не ответила. Васильков пошел на кухню и открыл холодильник, но увиденное там, судя по всему, его не удовлетворило.

— Ты ж так с голоду сдохнешь, — мягко укорил он Люду, вернувшись в комнату. Люда даже не шелохнулась, и тогда Коленька присел перед ней на корточки, взял ее худую руку с просвечивающими жилками и проверил пульс.

— Под капельницу хочешь? — спросил он строго, но в то же время сочувственно. Люда дернулась.

— Не надо под капельницу, — попросила она еле слышно.

— Смотри, — бросил Коленька, отпуская ее запястье и поднимаясь на ноги. — Сегодня съешь что-нибудь, хоть соку выпей. Я тебе принесу авокадо, это очень калорийная штука.

Люда еле заметно двинула плечами. Было такое впечатление, что она общается с нами через силу. Да и вообще, не в нас было дело: Люда на этой земле жила через силу, наверное, мечтая раствориться в небытие и слиться в астрале с душой Вараксина, а может, и не сливаться ни с кем, а просто перестать существовать, чтобы никто и ничто ее больше не напрягало.

В окно я увидела, как во двор дома въехала главковская машина и из нее вышли незнакомый мне парень в камуфляже, с кофром через плечо — значит, криминалист, и толстый, но милый эксперт Панов, олицетворяющий судебную медицину. Даже сверху было заметно, что физиономии у них крайне озабоченные.

Я сказала Василькову, что пойду вперед, встречу экспертов, а они с Людой тоже пусть спускаются. Лифт подошел быстро, через три минуты я уже выходила из парадной. Когда я подошла к ним, доктор Панов вместо приветствия выпалил, что в главке умирает Синцов.

Я похолодела, но криминалист успокоил меня, заверив, что Синцов далек от смерти, просто ему стало плохо с сердцем прямо на рабочем месте, в кабинете. Пока мы ждали Василькова с девушкой, эксперты, перебивая друг друга, рассказали мне, что Синцов сидел у себя за столом, разговаривал по телефону с одним из районов, и вдруг, выронив трубку из рук, стал медленно валиться набок. Два его сослуживца, наблюдавшие коллапс, смертельно перепугались и заметались по кабинету, не зная, чем помочь шефу. Не дав ему свалиться на пол, они подхватили его, бережно уложили на продавленный диван, расстегнули рубашку, вызвали “скорую” и стали смиренно ждать, молясь, чтобы Андрюхе полегчало.

Ему действительно довольно быстро полегчало, но встать ему не дали; а “скорая” все не ехала, и тогда одного из оперов осенило, что дежурное отделение судебных медиков располагается в том же здании, несколькими этажами ниже: ну и что, что они танатологи в большинстве своем, и чаще имеют дело с трупами, чем с живыми людьми, в медицине-то все-таки должны кое-чего смыслить? По местному телефону вызвали доктора Панова, который, шаркая тапочками и протирая заспанные глаза, вошел в кабинет практически одновременно с врачами “скорой”.

Лежащий на диване Синцов, к тому моменту раздумавший помирать, заметил на пороге “доктора мертвых” и слабым голосом ему сказал:

— Борь, ну ты-то рано пришел, пусть сначала “скорая” поработает…

Панов все еще находился под впечатлением этого черного юмора, но сумел вполне связно передать мне подробности оказания первой помощи несчастному Синцову. Ему сделали кардиограмму, выяснили, что инфаркта нет, что боль функциональная, но настояли на госпитализации и увезли его в больницу МВД.

От этих подробностей я заволновалась так, будто Синцов повалился со стула на моих глазах. И хоть эксперты уверяли, что жизни опера Синцова ничто не угрожает, я потребовала, чтобы немедленно после окончания осмотра мы поехали в больницу к Андрею, и я своими глазами убедилась, что жить он будет.

Тут во двор спустились Васильков с Людой, она показала нам машину, сняла ее с сигнализации, криминалист сделал несколько снимков, обработал наружные поверхности дверей на пальцы, после чего Люда открыла нам машину, и Панов тут же сделал стойку, а я прикинула, крушить ли машину, следуя заветам прокурора об изъятии следоносителей, или ограничиться смывами.

Даже мой немедицинский взгляд сразу же выцепил в салоне как минимум три кровавых следа: на спинке заднего сиденья, на внутренней стороне пассажирской дверцы спереди и на подголовнике пассажирского сиденья сзади. Я подозвала Люду и, показав на эти пятна, поинтересовалась, видела ли она их. Люда мазнула по ним глазами и сказала:

— Ну да, они давно были. А что, это разве кровь? Они же какие-то зеленые, пятна…

Панов тут же объяснил ей, что кровь, засыхая и разлагаясь, имеет обыкновение менять свой цвет: через некоторое время она может стать и зеленоватой, и бурой, и черной, и желтой, в зависимости от насыщенности пятна, от свойств объекта, на котором пятно располагается, от температуры окружающего воздуха, от влажности и прочее, и прочее. Люда слушала с бесстрастным видом, но я уже знала, что она не упустила ничего и, если понадобится, она может воспроизвести всю эту лекцию, не ошибившись ни в одном термине.

Пока криминалист фотографировал подозрительные пятна, а Панов обрабатывал их, готовя к изъятию, я в сторонке стала пытать Люду, когда и кому давал Вараксин свою машину. И тут мы зашли в тупик. Люда не смогла мне сказать, когда она впервые заметила эти пятна, и не знала, одалживал ли ее сожитель кому-нибудь машину. Он ездил на машине и без нее тоже, поэтому простор для версий у нас был широкий. Но Вараксин ли был причастен к появлению в машине пятен или кто другой, в одном я не сомневалась: в машине будет не только кровь Вараксина, но и женская кровь.

Конечно, соблазнительно было бы воспользоваться тем, что Люда здесь под рукой и “Звездный” рынок в двух шагах, и отправиться на поиски кроссовок, но день уже клонился к вечеру, торговля на рынке сворачивалась, а главное — я должна была навестить старого друга Синцова в больнице. Подумав, что ради этого благого дела Бог и прокурор простят мне некоторое пренебрежение делами уголовными, я отпустила Коленьку и вместе с криминалистом и Борей Пановым отправилась в главк, где Панов обещал посадить меня на хвост к одному из сослуживцев Синцова, собиравшемуся навестить шефа в госпитале.

По дороге я вполуха слушала докторские байки, занятая мыслями о внезапной болезни Синцова. Сколько же времени я его не видела? Месяца три-четыре? Да, пожалуй; он, как всегда, ковырялся в каких-то кровавых сексуальных убийствах, медленно, но верно распутывая то, что оказывалось другим не по зубам. Пару раз за это время я разговаривала с ним по телефону, по каким-то дежурным вопросам, и даже не удосужилась поинтересоваться, а как он живет? Все еще спит в кабинете? Или наконец устроил свой быт?

И каким-то непостижимым образом мои мысли перескочили с Синцова на доктора Стеценко. Его мне тоже стало жалко, и главным образом — потому, что меня нет с ним, некому утешить его так, как может утешить только близкая женщина; а я же знаю, как он болезненно самолюбив, хоть и скрывает это свое больное самолюбие под обликом рубахи-парня. Ему позарез нужно одобрение, и не всегда справедливое, просто нужно, чтобы кто-нибудь погладил его по шерсти и подтвердил, какой он умный, грамотный, смелый и красивый…

Вообще-то это каждому из нас нужно. Я тоже не могу существовать без одобрения, но от одобрения случайных людей мне ни холодно, ни жарко. Эти самые слова должен сказать кто-то, кто знает тебя и твои проблемы лучше, чем ты сам. И сколько бы я ни рвалась утереть нос Стеценко, доказывая ему — что? Что вполне смогу без него прожить? В первую очередь я доказывала это самой себе. И судя по тому, что так и не смогла перестать думать о Стеценко, не слишком-то успешно доказала. И на фоне тревоги за Андрея Синцова — все-таки сердечный приступ в его возрасте не шутка, — начала переживать: а как там Сашка? С ним-то все в порядке? Или нет? И отдала бы душу дьяволу в тот момент, чтобы только его увидеть.

То, что мысль материальна, я поняла, открыв дверь в палату Синцова. Маленькая палата была двухместной, но вторая койка, аккуратно застеленная, очевидно, пустовала, сам Андрей, в спортивном костюме, как-то непривычно причесанный и немного потускневший, сидел на своей кровати возле окна, а рядом с ним примостился не кто иной, как предмет моих вожделений доктор Александр Стеценко. Когда я вошла, у него в глазах заметалась такая растерянность, что мне на секунду даже стало его жалко.

Как только я приблизилась к больному, Стеценко поднялся.

— Здравствуй, Маша, — сказал он, старательно от меня отворачиваясь. — Андрюха, ну я пошел. Поправляйся.

— Саша, подожди, пожалуйста, — попросила я, нисколько не обидевшись на эти смешные отворачивания. — Проводи меня домой, а то я одна, мне страшно.

Опер из синцовского отдела, доставивший меня сюда и даже любезно пообещавший отвезти назад, хмыкнул, правда, вполне добродушно. Но Стеценко этого не заметил, изо всех сил разглядывая индустриальный пейзаж за окном.

— Подождешь? — без нажима продолжала я, уверенная в том, что домой поеду вместе с Сашкой, и он наконец кивнул, так и не повернувшись ко мне.

Вот теперь я могла с чистым сердцем навещать больного друга.

Я подошла к Синцову, он привстал, мы обнялись, и я усадила его обратно. Присев на табурет рядом с его койкой, я стала придирчиво рассматривать его. Да, все-таки вид у Синцова был больной; и слегка испуганный; создавалось впечатление, что он все время прислушивается к себе; да так, наверное, и было.

— Болит что-нибудь? — спросила я, дотронувшись до его руки.

Он осторожно покачал головой.

— Нет. Но страшно. Вдруг заболит.

Таким я Синцова видела в первый раз. У меня сердце разрывалось от жалости к нему — и, почему-то одновременно к Стеценко, хотя уж тот-то был абсолютно жив и относительно здоров. Пропадут они без нас, подумала я, поглаживая Андрея по руке.

Естественно, я стала расспрашивать, как с ним такое приключилось; Синцов, при живейшем участии своего опера, в красках рассказал про падение со стула; эта сцена была представлена в лицах, причем дважды, на бис. Постепенно Андрей развеселился, обстановка стала непринужденной, даже Стеценко принял участие в травле баек, и поделился, что написал новое стихотворение и как раз на медицинскую тему:

Лучше уж под глазами мешки,

Чем синдром раздраженной кишки…

[3]

Опер из синцовского отдела хрюкнул в голос и опасливо на меня оглянулся, видимо, пола — а гая, что декламация таких стихов в присутствии Ш дамы не совсем прилична. Мне, кстати, неоднократно приходилось отмечать чрезвычайную деликатность людей мужественных профессий.

Так, много лет назад я рассказала в компании следователей и оперативников довольно смелый анекдот; не то чтобы он был суперпошлым, но циничным определенно был, хотя этот цинизм придавал соли анекдота неповторимый [ аромат. Анекдот запомнили, и один из оперов впоследствии, завидя меня, сразу начинал смеяться. Как-то он зашел в кабинет, где мы с Горчаковым и еще парой следователей пили чай; увидев меня, он по привычке зашелся смехом. Мужики с удивлением спросили о причине смеха, и опер охотно поведал, что бросив на меня взгляд, сразу вспоминает некогда мастерски исполненный мною безумно смешной анекдот. Мужики, натурально, попросили юмором-то поделиться, но тут опер посерьезнел и отказался. “При Машке не могу, анекдот неприличный”, — с чувством собственного достоинства заявил он.

Но у Стеценко чувство собственного достоинства и понятие о приличиях никогда не было гипертрофированным, поэтому он ничуть не застеснялся и с большим удовольствием прочел еще один философский экспромт:

Как трудно что-то делать против ветра!..

А потом еще один, уже совершенно невинный:

Кто ж так выводит даму из наркоза!

Синцов смеялся, но я с тревогой наблюдала за ним, потому что глаза у него оставались испуганными. И видно было, что он немного устал. Мы поболтали еще немного, и я поднялась, предварительно поцеловав Андрея в щеку.

— Андрюшечка, отдыхай, ты нужен стране.

— Никому я не нужен, — пробормотал Синцов, но ему явно было приятно. Вдруг он ухватил меня заруку.

— Послушай, тебе дело передали? По девочке? Катя Кулиш.

— Да-а, — протянула я, вспомнив, что эксперт Пилютин в разговоре со мной ссылался на Синцова.

— Я все собирался с тобой встретиться, поговорить… Я там кое-что насобирал по этому материалу…

Услышав это, я присела на прежнее место.

— И что же ты насобирал?

— Я же этот материал знаю. Но я сразу Пилютину сказал, что без следователя нечего и соваться. И посоветовал поговорить с тобой.

— Со мной?

— С тобой. Просто я знал, что ты не откажешься. И хотел с тобой поработать.

— А что по материалу? — я вцепилась в больного Синцова так, что Сашка сзади тихонько тронул меня за плечо, призывая к спокойствию.

Синцов поудобнее устроился на койке и откинулся на подушки.

— Собственно по трупу Кати Кулиш мне тебе нечего сказать, ты и так все видишь. Надо копать ее последние дни, ее случайные знакомства. Но… — он перевел дыхание, — летом в Курортном районе было несколько заявлений от девушек, к ним приставал странный парень. Там состава никакого, тем более что парня не поймали и в глаза ему никто не смотрел. Но мне ребята из Курортного стукнули, я эти случаи взял на заметку. Стал в них ковыряться…

— Андрюшка, ты извращенец, — перебила я его, с нежностью на него глядя, — состава никакого нет, а ты в них ковыряешься.

— Сама такое слово, — отмахнулся он, — а в хозяйстве все пригодится, ты сама знаешь.

Я знала; несколько серийных преступлений Синцов раскрыл только благодаря тому, что кропотливо собирал всякие странные случаи, не содержавшие состава преступления: про приставания в лифте, про кражи мужчинами женских лифчиков в универмаге и тому подобное. Рано или поздно что-нибудь из его коллекции выстреливало. Страшного маньяка, издевавшегося над детьми, он отловил благодаря тому, что много лет пытался раскрыть явно гомосексуальные убийства, с периодичностью в несколько месяцев происходившие на окраине нашего города. Все давно махнули на них рукой, поскольку убийства прошлых лет на показатель раскрываемости не влияют; все, но только не Синцов, который за время работы по этим убийствам обрел такую обширную агентурную сеть в гомосексуальной среде, что к нему в очередь выстроились желающие поделиться информацией, как только негодяй-извращенец вышел на охоту за мальчиками.

— Так вот, — продолжал Андрей, — я посмотрел несколько заявлений и понял: наш клиент. Ходит, ходит по кустам, высматривает девчонок посексуальнее, а потом начнет колготками душить.

— А о чем он разговаривал? — поинтересовалась я. — Про эти случаи я слышала, знаю, что он к девушкам приставал с разговорами, а на какие темы разговаривал?

Синцов удовлетворенно кивнул.

— Правильно. Мне тоже это было интересно. В тех заявах, что девчонки написали, ничего толкового, приставал — и все. Я вытащил двух девушек, побеседовал…

— Ну?! — спросили мы в один голос вместе со Стеценко и оперативником из отдела Андрея.

— Ну что… Парень, судя по всему, интересный. Болтал про библию, про каббалистику, про искупление, про колготки…

— В каком смысле — про колготки? — удивился Стеценко.

— А в таком, Саша: интересовался, какого цвета колготки девушка предпочитает.

— Просто так интересовался, или с каким-нибудь прицелом? — это уже я вступила, как только Андрей сделал секундную паузу.

— Конечно, не просто так Машенька. Не просто так. Говорил, что колготки надо менять в зависимости от настроения. Черные на светлые, светлые на черные, потому что жизнь как зебра: полоска светлая, полоска черная.

— Что за чушь! — фыркнул Стеценко. — У парня явно с головой не в порядке.

— Вот именно, Саша, — качнул головой Синцов, — вот именно. А ты что думаешь, девушек в пруду топят психически здоровые пацаны?

Стеценко ответить не успел, потому что я затрясла Андрея за плечо, забыв про его состояние здоровья.

— Андрей, это он, наверняка он! Ты знаешь, что Кате Кулиш колготки переодели?!

— Шутишь! — Синцов резко развернулся ко мне и схватился за сердце.

— И не только Кате колготки переодели! Я еще один материальчик нашла: с трупом девочки!

Именно в этот момент, ни больше: ни меньше, дверь палаты распахнулась с таким треском, какого и предполагать было нельзя в кардиологическом отделении, где пациентам, как известно, нужен покой. На пороге появилась разъяренная девушка в крахмальном белом халате и колпаке.

— Вы что! — сказала она с плохо сдерживаемым гневом. — Вы что! Уморить его хотите?! Он же на режиме, на процедурах! Немедленно! Гости — на выход — больной, ложитесь, у вас капельница.

Мы все, посетители, вскочили, как на строевом смотре.

— Извини, Андрюша, мы действительно засиделись. Я к тебе завтра приду, — сказала я, целуя Синцова в щеку. — Мы с Сашкой к тебе заглянем. — Стеценко закивал, подтверждая. Андрей потрепал меня по руке:

— Маша, у меня в сейфе пленка с записью рассказа одной из девушек. Про говоруна этого. Там приметы, подробности. Вон Вадим тебе все покажет.

Опер из синцовского отдела кивнул. Я обернулась к нему:

— Я завтра к вам заеду, с утра, хорошо?

— Хорошо, — ответил Вадим, высокий, плечистый и невозмутимый усач. — Я после сходки буду ждать вас.

Помахав Синцову на прощание, мы втроем покинули палату и бочком прошли по темному коридору; сначала я подумала, что мы — последние нахальные посетители в спящей больнице. Но нет, в палатах пульсировала жизнь; помимо больных, по закоулкам отделения сновали явные визитеры, которых никто не гнал, да это было и не удивительно: госпиталь-то милицейский, и все желающие навестить болезных, но по понятным причинам не успевшие сделать это в рабочее время, беззастенчиво пользовались удостоверениями, чтобы миновать охрану. И хотя охране без разрешения врача не велено было никого пущать, хоть бы и с удостоверением начальника главка, охрана все равно клевала на милицейские ксивы, прекрасно понимая, что больным от этих визитов хуже не будет.

Добрый Вадим довез меня и Стеценко до моего дома, не проронив за всю дорогу ни слова. Высадил, махнул рукой на прощанье, напомнил, что ждет меня завтра с утра, и умчался. А мы с Сашкой пошли ко мне домой, как будто так и надо, как будто мы не живем раздельно уже два года, и даже по дороге, на автомате, зарулили в булочную, где, не сговариваясь, купили свежих бубликов.

Мой непрошибаемый сыночек, увидев на пороге меня в сопровождении Стеценко, и глазом не моргнул. Он сидел перед телевизором, нажимая на кнопки джойстика; плечом к уху была прижата телефонная трубка, в которую он комментировал кому-то из своих приятелей ход игры. Вокруг него в художественном беспорядке валялись мандариновые очистки, пустые пакетики от чипсов и конфетные фантики.

Все, как всегда, и как всегда, меня начали скручивать угрызения совести: ребенок лишен нормального общения, поэтому вынужден общаться с телефонной трубкой; некому проследить, чтобы он регулярно принимал здоровую и соответствующую его возрасту пищу, сидел не горбясь и поменьше пялился в телеэкран, портя глаза…

Пока я рефлексировала, Гошка оторвался от телефона и спросил:

— Вы что, помирились?

Я открыла рот, чтобы ответить, но доктор Стеценко опередил меня, и громко и четко сказал:

— Да.

— И надолго? — осведомился этот маленький поросенок.

Тут уже я с интересом стала ждать Сашкиного ответа, и он не обманул моих ожиданий:

— Навсегда, — ответил он твердо.

— Ну, слава Богу, — резюмировал мой ребенок и снова предался азарту игры.

А мы со Стеценко пошли на кухню. И пользуясь тем, что на время сражения с компьютерными монстрами ребенок становился абсолютно индифферентен к окружающей среде, расставили точки над “и” в наших отношениях без лишних слов, с помощью языка жестов.

— Маш, — робко сказал Александр, отдышавшись, — может, мы попробуем начать все сначала? Может, ты выйдешь за меня замуж? Может, тебе понравится жить у меня? Что ты скажешь на это?

— А что я могу сказать, — прошептала я, не в силах оторвать взгляд от его лица, такого родного; все это время я начинала скучать по нему, только еще проснувшись, и делала перерыв, лишь закрыв глаза ночью; а в общем, и ночью я не переставала по нему скучать, потому что он мне снился. И во сне мы с ним не выясняли отношений, и не демонстрировали показное безразличие, а нежно любили друг друга. — Что я могу сказать, кроме того, что ты — мой единственный, что я жить без тебя не могу, что…

Договорить он мне не дал, закрыв рот поцелуем.

Но вот кваканье, плюханье и гркжанье несчастных героев “Плейстешена”, гробящих друг друга всеми известными, а также доселе неведомыми способами, сменилось тоскливыми завываниями Курта Кобейна — это означало, что игра закончена, и сейчас на кухню явится ребенок с вопросом, чего ему поесть.

Отстранившись от Сашки, я для порядка спросила, когда он собирается на мне жениться.

Сашка робко ответствовал, что хотел бы сделать это тридцать первого декабря. Я хмыкнула: — “Уточни, какого года?”

— Не надо делать из меня монстра, — обиделся Сашка.

— Учти, если ты опять собираешься задвинуть эту тему лет на пять, я не пойму, — предупредила я со смехом.

— На четыре, — серьезно ответил Стеценко, и мы оба прыснули.

А как только наладилась моя личная жизнь, мною овладел страстный воспитательский зуд.

— Гоша! — крикнула я, поскольку ребенок подозрительно задержался с вопросом об ужине.

Послышалось шарканье тапочек — это мое юное чадо, еле волоча ноги, прибрело на кухню.

— Почему ты шаркаешь? — строго спросила я.

— Началось, — невнятно пробормотал Гоша, глядя в сторону.

— Что ты бубнишь? — продолжала я. — Говори четко.

— А я ничего не говорю, — так же невнятно отвечал ребенок.

— Ты уроки сделал?

— Почти, — был дан ответ.

— Что значит “почти”?

— Ну, в кровати почитаю историю.

— А что, только историю задали?

— Ну… Я утром прочитаю литературу, а математику сделаю на перемене.

— Гоша, — расстроилась я. — Ну как ты не понимаешь, что уроки надо делать не ночью и не на перемене, а на свежую голову?

— А зачем?

— Чтобы знания получать! Ты же в школу ходишь не только потому, что я тебя заставляю, а потому, что тебя там учат тому, что должен знать человек.

Ребенок бросил на меня взгляд, в котором явственно читалось, что в гробу бы он видел эту школу, если бы его не заставляли туда ходить, и что все, что должен знать человек, он вполне в состоянии почерпнуть из игры в “Плейстейшен”. Я засмотрелась в эти ясные глаза, вспомнила страшных убийц и бандитов, которые писали мне письма из колоний, приходили повидаться со мной после отсидки, уверяли в том, что, общаясь со мной, многое поняли и загорелись желанием стать лучше… И осознала, что мои подследственные — просто благодарный материал для воспитания по сравнению вот с этим чудным мальчиком из, смею надеяться, интеллигентной семьи, родной кровиночкой, которому хоть кол на голове теши — в одно ухо мои правильные слова влетят, в другое вылетят.

Гошка, видимо, уловил перемену в моем настроении. И будучи, так же, как и я, человеком абсолютно неконфликтным, ненавидящим состояние холодной войны, тут же принял меры к смягчению обстановки, в силу своего разумения:

— Ма, я учусь, как могу. Может, мне тяжело хорошо учиться.

— А ты не пробовал, — саркастически заметила я.

— Пробовал. Ты не учитываешь, что с того времени, как ты была школьницей, объем информации значительно возрос.

Стеценко восхищенно смотрел в рот моему сыночку. Гошкину бы демагогию, да на мирные цели, раздраженно подумала я.

— А жить по-человечески ты хочешь? Для того чтобы у тебя была возможность жить по-человечески, надо учиться.

— Ты имеешь в виду, что надо будет деньги зарабатывать?

— Естественно. Если ты не планируешь всю жизнь круглое катать, плоское таскать, то надо учиться, чтобы потом заниматься тем, что тебе нравится. Вот чем ты хочешь в жизни заниматься?

— Играть на гитаре в подземном переходе, — не моргнув глазом, ответил он. У меня началось сердцебиение.

— Ты думаешь, что выше подземного перехода не поднимешься?

— Ну ты же сама говоришь, что надо заниматься тем, что нравится. А мне учиться не нравится.

Моя педагогическая мысль беспомощно буксовала в поисках контраргументов.

— С твоим зачаточным образованием у тебя выбора не будет. Придется заниматься какой-нибудь грязной неквалифицированной работой. А потом, в подземном переходе тоже конкуренция.

— Ну, у меня же связи в прокуратуре, — он хитро прищурился.

— Ты что, думаешь, что прокуратуре больше заняться нечем, кроме как крышевать в подземном переходе?

— Да ладно, чего ты на этом зациклилась?

— Зациклишься тут, — проворчала я. — Я же ничего от тебя не требую, только учись, но ты и этого не делаешь. Что ж ты таким тунеядцем растешь?

— Ну хочешь, я брошу школу, пойду работать… — он на мгновение задумался, соображая, чем бы меня еще утешить, но тут же нашелся, — и женюсь?

— Только твоей жены мне тут не хватает для полного счастья, — простонала я, но не смогла сдержать улыбку, представив эту малолетнюю макаку женатым. Он, конечно, знал, как меня развеселить. — Вас обоих обслуживать… А потом, кто на тебя позарится? Посмотри на себя в зеркало.

— А чего? — он попытался осмотреть себя с головы до ног в отражение в телевизоре.

— А того. Ты сутулишься так, что скоро у тебя вырастет горб. Когда ты стригся в последний раз? Удивляюсь, что тебя еще в школу пускают. Я уж не говорю о культурном уровне. В комнате у тебя такой бардак, что даже с закрытыми глазами входить страшно. И мыться надо чаще.

— Я помоюсь, — пробормотал он, прикрывая пальцем пятно на джинсах. — Испытаю неизведанные ощущения.

Нет, не могу я на него злиться.

— Да выпрямись же ты, чудовище! — я легонько стукнула его по спине с выпирающими лопатками.

Стеценко со снисходительной улыбкой слушал наш занимательный диалог. Сыночек мой, естественно, в некотором роде работал на публику. Если бы мы с ним наедине препирались, он бы так не фонтанировал. Чувствуя безмолвную поддержку, которую мужчины, вероятно на гормональном уровне, помимо своей воли оказывают друг другу, Гошка в конце концов с обескураживающей простотой заявил мне:

— Получается, что я самый плохой ребенок в мире. Хорошо еще, что я легкомысленный такой: ты говоришь, а мне все равно. А был бы я посерьезнее, давно бы уже самоубился, наверное…

Я развела руками, не зная, как реагировать на такое признание, и позорно бежала с поля боя в ванную, остро завидуя тем, у кого дочери. Краем уха я слышала, как Гошка с Александром о чем-то болтали, причем ребенок был гораздо более оживлен, чем во время беседы со мной. Как только я появилась на кухне, он тихо прошмыгнул мимо меня и скрылся в своей комнате; я понадеялась, что он там стал учить уроки, а не хламить, грызть чипсы и готовиться к дебюту в подземном переходе.

— Что ты так расстраиваешься — нормальный, хороший ребенок, — попытался успокоить меня Сашка.

— Ну да, Хрюндик мой не самый страшный вариант, — признала я, — бывает хуже. Но мне-то хочется, чтобы он был лучшим.

— Да он и будет, перерастет свой переходный возраст и возьмется за ум.

— Возьмется, когда будет уже поздно, и средний балл аттестата будет ближе к нулю, чем к пятерке, — я запереживала с новой силой. Сашка обнял меня и стал утешать доступными ему средствами.

— Представляешь, у меня целых девять месяцев была девочка с бантиком, а теперь уже тринадцать лет, как мальчик, — пожаловалась я ему, намекая на семейную легенду о том, что я ждала девочку в аккурат до того самого момента, как акушерка показала рожденного мною мальчика. А у меня даже имени для мальчика заготовлено не было…

В разгар утешения мы услышали робкое поскребывание в дверь кухни. За дверью обнаружился ребенок, тихо интересующийся, дадут ли ему поесть в свете его недостаточных успехов в учебе и поведения, далекого от примерного. Я возрадовалась, что мой деточка проявил интерес к человеческой пище, не из пакета с чипсами, но в воспитательных целях сохраняла строгое выражение лица.

— Иди мой руки, — приказала я, и ребенок без звука поплелся в ванную, но тут же вернулся обратно с сообщением, что там перегорела лампочка.

— Возьми стремянку и вверни ее.

Не такое мой сын ожидал услышать, с надеждой переводя взор с меня на Стеценко, справедливо, с его точки зрения, полагая, что такое ответственное задание будет поручено взрослому мужчине. Но не тут-то было. Пауза была выдержана по всем правилам сценического искусства. Ребенку ничего не оставалось делать, как уточнить, где взять лампочку, и приступить к исполнению.

Через минуту, удивившись, что чадо не приходит за дополнительными инструкциями, я пошла проверить, как движется трудовой процесс. На моих глазах невозмутимый Гошка довернул лампочку до упора, водрузил на место плафон и, спрыгивая со стремянки, сказал мне:

— Видишь, какой я полезный? А ты еще девочку хотела…

Остаток вечера прошел в теплой дружественной обстановке, если не считать непродолжительного скандала с рукоприкладством, сопровождавшего процедуру отхода ребенка ко сну в то время, которое я считала оптимальным для неокрепшего организма, а сам неокрепший организм — чудовищной несправедливостью и надругательством.

Наконец страсти улеглись. Из комнаты сына стихли звуки “Нирваны”, ночную тишину за окном нарушали только припозднившиеся трамваи. Мы с Сашкой с нежностью смотрели друг на друга, вспоминая, сколько времени мы не были вместе, и откровенно сгорали от желания. Наконец Сашка заявил, что мы или цивилизованно ложимся в постель, или он набрасывается на меня прямо так, оперативно расстелил постель и отправился в ванную. А я упала на теплую простынку, успела подумать о том, какие штуки я сейчас проделаю с Сашкой, а какие — он со мной, и заснула в следующее мгновение, как провалилась. Первая ночь после помолвки прошла на удивление целомудренно.

С утра я отправилась в главк за пленками с записью девичьих рассказов про курортного маньяка. По дороге я настолько погрузилась в воспоминания, что чуть было не проехала нужную остановку. Сашка утром признался, что, завалившись в постель рядом со мной, он успел всего лишь припасть к моему нежному плечу, запечатлеть на нем поцелуй, и сразу заснул глубоким сном, даже не поняв, что я тоже уже сплю.

Огромный неразговорчивый Вадим уже ждал меня с кассетами в руках. Поинтересовавшись, где я буду эти пленки слушать, он кивнул на специально приготовленный для этой цели магнитофон. Я рассудила, что, во-первых, в родной конторе будут беспрестанно хлопать двери, звонить телефон, а Зоя с Лешкой соблазнять чаепитием, и решила послушать пленки здесь, в главке. Тем более, что Вадим, похоже, был непосредственным участником всех этих разговоров и, если что, мог подсветить мне ситуацию, что называется, не отходя от кассы.

В кабинете, кроме нас двоих, больше никого не было. Всего тут стояли три стола; хозяин одного из них — Синцов, сейчас поправлял здоровье в госпитале МВД, а второй оперативник сидел в районе, где раскрывал какие-то жуткие преступления давно минувших дней.

Вадим вставил кассету в магнитофон и тихонько сел за свой стол, занявшись самой главной частью оперской работы — составлением справок. А я нажала кнопку воспроизведения и услышала мягкий, прямо бархатный голос Синцова и высокий женский голос. Успев удивиться, какими разными голосами Синцов разговаривает со знакомыми и со свидетелями, и констатировав, что мужчине с таким голосом женщина совершенно не в состоянии сопротивляться и наверняка расскажет все, чего он домогается, я погрузилась в их диалог.

Судя по слегка жеманному голосу героини, я вообразила ее себе томной загорелой блондинкой с длинными волосами, знающей себе цену, но отнюдь не смазливой идиоткой в стиле куклы Барби. Девушка доверительно рассказала Синцову, что она студентка Института культуры, и имеет обыкновение к летней сессии готовиться на пляже. А поскольку в конце мая стояли чудесные теплые дни, она проводила их на одном из пляжей Сестрорецка, удобно устроившись под кустом шиповника. Пользуясь малочисленностью курортников в будние дни (ага, либо наш герой не работает, либо работа у него сутки через трое, подумала я, раз он имеет возможность посещать пляж в будни по утрам), девушка по имени Стелла принимала воздушные ванны, максимально обнажившись, оставив на себе лишь плавки.

Синцов по ходу рассказа сделал Стелле несколько тонких комплиментов, из которых я поняла, что не ошиблась в оценке ее внешности. Наверняка ей было что показать общественности, сняв верхнюю часть купальника. И буквально на второй день подготовки к сессии куст шиповника вдруг уронил лепестки на ее конспект.

Подняв глаза, она увидела молодого человека, бросающего тень на песок. Он присел перед ней на корточки и спросил, что она читает. Девушка Стелла, не будучи дурой, огляделась, не обнаружила вокруг ни одного мачо, способного в мгновение ока прийти ей на помощь, и почла за благо не раздражать незваного собеседника — мало ли что у него на уме, разозлится, стукнет ее по голове, и прощай высшее образование…

Она ответила ему в меру приветливо, но без фамильярности, постаравшись подчеркнуть наличие дистанции. Он не обиделся, продолжал задавать ей вопросы — сначала на общие темы, про музыку, про погоду, про друзей. А потом вдруг спросил, какого цвета колготки она носит. Умница Синцов в этом месте притормозил и попросил Стеллу дословно воспроизвести его фразу.

— Ну… Что-то вроде: “А ты колготки носишь?” — припомнила девушка.

— Вроде? Или точно так? — допытывался Синцов.

— Так. Дайте подумать. Он спросил: “А ты колготки на экзамены надеваешь?”

— На экзамены? Именно на экзамены?

— Да. Он так спросил.

— А ты?

— Знаете… Вот как раз с этого вопроса мне стало не по себе. Зачем ему знать про колготки? Маньяк какой-то.

— А его поведение после этого вопроса не изменилось?

— Нет. Он как сидел передо мной на корточках, так и продолжал сидеть. Я еще подумала, что скоро ему станет неудобно, ноги затекут, и он уйдет.

— Но он не ушел.

— Не ушел, — подтвердила девушка, — и пристал как банный лист ко мне с колготками. Я сказала, что на экзамены колготки надеваю, потому что без колготок в официальные учреждения ходить неприлично. Думала, отвяжется уже. А он дальше гнет: “А какого цвета?”. Я сказала — в такую жару можно только телесные надевать, в черных будешь смотреться как ненормальная. Он вздрогнул…

— Отчего вздрогнул? — быстро уточнил Синцов. — От того, что ты сказала про телесные колготки, или от того, что ты употребила слово “ненормальная”?

— Наверное, после того как упомянула черные колготки, — подумав, сообщила девушка. — Он на минуту замолчал. Потом спросил: “Каждый день?” Я сказала — каждый день. Он дальше понес вообще какую-то пургу…

— Какую? — домогался Синцов.

— Ну, мне даже неудобно вам про такое рассказывать…

— Стеллочка, ничего страшного, я перенесу. Мне надо знать все дословно.

— Зачем? — удивилась Стеллочка. — Он же ничего такого не сделал… Ну поговорил, ну слюни попускал, но ведь даже потрогать меня не пытался. Под конец я его уже перестала бояться.

— Так что он дальше говорил?

— Ой… Ну, спрашивал, стираю ли я колготки. Вам дословно надо? Сейчас… Он спросил: “Ты каждый день одни и те же колготки надеваешь?” Я сказала — да, пока не порвутся. Тогда он спросил: “А ты их стираешь?” — девушка фыркнула.

— А потом?

— А потом… Тьфу, можно, я не буду рассказывать совсем уж гадости?

— Стеллочка, меня все интересует. А гадости особенно.

Девушка опять фыркнула. Судя по всему, опрос сопровождался поглаживанием ручек или чем-нибудь в этом роде.

— Да ну, — сказала она, — мне даже вспоминать противно. Но если надо…

Видимо, Синцов какими-то убедительными манипуляциями доказал, что надо, потому что Стелла, давясь от смеха, продолжила:

— Он спросил: “А как ты понимаешь, что колготки пора стирать? Ты их нюхаешь?”

— И что вы ответили?

— Я ему серьезно сказала, что стираю колготки каждый день, независимо от того, пахнут они или нет. А он мне понес про Жозефину, супругу Наполеона, которой тот мыться не разрешал, любил запах грязного женского тела. Это что, действительно так было?

Синцов подтвердил известный факт из супружеской жизни Наполеона, процитировав даже строки из письма Бонапарта к жене: “Больше не мойся, я еду”.

— Ну вот. А потом он сказал, что я делаю неправильно, что надо колготки менять, надевать через день, черные и бежевые.

— Он говорил “бежевые”? — уточнил Синцов. — Или “телесные”?

— Бежевые. Или нет. Светлые. Точно, светлые.

— А почему надо менять колготки, он объяснил?

— Да. Потому что жизнь такая — полоска светлая, полоска темная, — после этих слов Стеллочка опять фыркнула.

Я нажала на “паузу” и обратилась к Вадиму:

— А вы сами видели эту Стеллу?

Вадим утвердительно кивнул.

— А как она выглядит?

— Невысокая пухленькая блондинка. Ей девятнадцать лет, но выглядит на шестнадцать.

Ага, подумала я, ошиблась я ненамного; все-таки неизвестного маньяка интересуют блондинки. Правда, совсем юные, невысокие и пухленькие. Такие, как Катя и Алиса Кулиш. Я уже не сомневалась, что этот курортный приставала — именно тот, кого мы ищем. Еще немного терпения, и я узнаю его приметы.

Снова включив воспроизведение, я выслушала рассказ Стеллы о том, что больше всего напугало ее в странном парне. Выспросив все про ее колготочные пристрастия, он вдруг спросил, есть ли у нее дети. Стелла удивилась — еще никто не воспринимал ее как женщину, у которой могут быть дети. Но, прежде чем ответить, поинтересовалась, а зачем ему это. Тут он сказал самую странную фразу: “Я знаю, что не могу соединиться с женщиной, которая до меня соединялась с кем-то еще. Если такое произойдет, я должен буду умереть”.

Мысленно пожелав этому придурку, чтобы именно так все и произошло, Стелла ответила, что детей у нее нет, и стала озираться, прикидывая путь, которым она будет уносить ноги, если вдруг тому придет в голову соединиться с ней прямо тут, под кустом шиповника. Но парень никаких попыток к соединению не сделал. А наоборот, достал Библию, исписанную какими-то непонятными знаками, и стал листать ее, видимо, намереваясь прочесть ей вслух избранные места. Но вдруг захлопнул Библию, спрятал ее за пояс брюк, под футболку, поднялся с корточек и, не простившись, ушел. Она так и не поняла, что заставило его покинуть пляж.

Далее до конца записи Синцов старательно выуживал из Стеллы приметы парня. Общими усилиями они дошли до того, что парень этот роста выше среднего, — в этом Стелла не была уверена, так как наблюдала его снизу вверх, да к тому же основное время их общения он провел на корточках; но у нее сложилось впечатление, что он очень высокий; он не показался ей ни худым, ни толстым, так — обычный; лицо круглое, цвет глаз не помнит, но глазки маленькие; волосы какие-то пегие, может быть, выгоревшие, длину их оценить не может; рот небольшой, форму его она не помнит, но губы узкие. Да, самая главная примета — пирсинг: кольцо из белого металла в нижней губе.

Прослушав и записав себе приметы маньяка, я вздохнула, пожалев, что Стелла — это не Люда Ханурина: та бы, что называется, сфотографировала маньяка до последней детальки, мы знали бы и рост его, и цвет глаз, и длину волос, и размер обуви, и количество прыщиков… Но спасибо и на этом.

Вторая запись содержала беседу Синцова с другой барышней, подвергшейся приставанию маньяка. Барышня отказалась поддерживать с приставалой беседу про нижнее белье, — ее он тоже спрашивал про цвет колготок, и еще про то, как она их натягивает: по правилам, сначала на носочек, потом на пяточку, потом на всю остальную ногу, или же сразу всовывает ногу в колготки и тянет их вверх. Барышня вела себя независимо потому, что в холодном еще заливе купался ее папа. Так что маньяк приставал юней ровно до того момента, как завидел папу; а завидев, молниеносно ретировался.

К тем приметам, которые я уже знала со слов Стеллы, добавилось описание одежды: голубые джинсы, старые кроссовки, фирму девушка назвать не смогла, и черная футболка без рисунка. Вторая свидетельница тоже упомянула про кольцо в губе, значит, и эта примета достоверна.

У молчаливого Вадима, тихо заполнявшего свои справочки, я поинтересовалась внешностью и второй свидетельницы. Оказалось, что и эта барышня невысока ростом, отнюдь не худа, и имеет пышные светлые волосы.

Интересно, как выглядела Зина Коровина, нашедшая свой конец в пруду лесопарка? Если и она отличалась округлостью форм и светлыми волосами, смело можно и ее случай объединять с теми, которые нам уже известны.

Когда я вернула Вадиму кассету, он добавил к моим знаниям то, что не было записано на пленку. Для начала он рассказал, чего стоило Синцову разговорить девушек, чтобы они согласились на запись.

— Неделю на этих красоток потратил, — сообщил мне Вадим с придыханием. Похоже, что говоря про обожаемого шефа, он обретал несвойственное ему красноречие.

Я, в принципе, и сама не сомневалась, что Синцов душу вложил в эти оперативные беседы. Наверняка он начал разговоры с девушками разговаривать издалека, на темы, представляющие интерес для молодого поколения, потом как-то плавно, как он это умеет, сформировал у свидетельниц надлежащее отношение к гражданскому долгу, и выудил то, о чем девушки не рассказали бы и близкой подруге.

У того же Вадима я забрала заботливо подготовленные ксерокопии заявлений остальных пострадавших от разговорчивого сексопата, и поехала в контору, по пути сопоставляя все эти происшествия и пытаясь решить задачу — почему с одними девушками у него дальше разговоров не пошло, а других он решился убить. И совершить с ними — у меня уже не было в этом сомнений — действия сексуального характера.

Одновременно я от души желала всего хорошего Андрею Синцову, с непередаваемыми чувствами думая о том, что только он мог потратить уйму времени и душевных сил на то, чтобы Разговорить девчонок, на основании каких-то туманных заявлений — даже не о преступлениях, нет, а просто о странных приставаниях. На основании заявлений, не имеющих никаких следственных и судебных перспектив, задолго до того, как ему стало известно о смерти девочек со связанными руками… Зато теперь, благодаря тому, что у Синцова нюх на подобные странности, и он не гнушается работой, на первый взгляд никому не нужной, у нас есть данные о внешности опасного преступника, и можно искать его уже предметно…

По конторе слонялся грустный Лешка Горчаков. Увлеченный мной в кабинет, он поведал, что Зоя печатала что-то срочное для городской прокуратуры; он вызвался ей помочь, стал диктовать текст. Совершенно не учтя того, что когда печатаешь под диктовку и торопишься — обычно не вникаешь в смысл текста, Горчаков решил пошутить в меру своего интеллекта (и как он только следователем работает! Причем неплохо работает! Парадокс) и продиктовал ей следующее:

— …Причинив потерпевшей повреждения костей носа…

— …Костей носа… — повторила за ним Зоя, с реактивной скоростью стуча по клавишам.

— …А также кровоподтеки мягких тканей спины…

— …Спины… — Зоя у нас печатает практически со скоростью звука.

— …И ушибы…

— Дальше, — сказала Зоя, не отрывая глаз от клавиатуры, и тут Горчаков решил пошутить.

Вместо текста “ушибы волосистой части головы” этот великовозрастный балбес продиктовал “ушибы волосистой части попы”, а Зоя машинально набрала, закончила печатать, выхватила страницу из принтера и понесла шефу, в низком старте ожидавшему изготовления документа, чтобы мчаться в городскую. По-моему, это было спепдонесение в Генеральную прокуратуру.

Только я открыла рот, чтобы сообщить Горчакову, что он — уникальный болван и на этот раз паршивым букетиком не отделается, поскольку Зое фантастически влетело от шефа (слава Богу, он хоть в машине успел пробежать глазами документ и в результате вернулся с полдороги), — как Горчаков заявил, что за сорок минут, истекшие с момента его faux pas[4], он успел подарить Зое целых два букета и мороженое. Но прощения не получил: букеты были выкинуты в окно, а мороженое — в урну.

— Ладно, дай ей успокоиться, — посоветовала я Лешке, — а потом повтори фокус. Подари что-нибудь в коробочке с бантиком. Она не утерпит, ей захочется посмотреть, что там, а после того как она развяжет бантик, выкидывать все это в мусорку будет уже неудобно.

Горчаков резко повеселел и потребовал пищи Духовной и плотской, то есть чаю с бубликами и рассказов о свежих преступлениях.

— А то я со своими взяточниками закис в собственном соку. Что там у тебя по маньяку?

Я добросовестно рассказала Лешке про то, что мои девочки со связанными руками странным образом пересеклись с бизнесменами, мрущими как мухи, в точке “Александр Петров”, и дала почитать свои конспекты синцовских бесед с девушками из Курортного района. Горчаков, шумно пережевывая пищу, схватил мои бумажки, пробежал их глазами и вдруг попросил протокол допроса Люды Хануриной.

Я послушно достала из сейфа допрос Люды и, глядя через горчаковское плечо, стала перечитывать показания, гадая, чего хочет Лешка.

— Вот смотри, — он бросил протокол допроса на стол и ткнул пальцем в строчки про приметы парня, приходившего за Вараксиным. — Твой Петров засветился и там, и там. Сравни приметы, названные Людой, и приметы со слов девушек, к которым маньяк приставал на пляже.

Я положила рядом две бумаги и добросовестно сравнила. А что, пожалуй, Лешка прав.

— Смотри, — не умолкал он, — Люда говорит, рост сто восемьдесят. Стелле он показался очень высоким — ну так она лежала и смотрела на него снизу. Не худой и не толстый — это и есть нормальное телосложение. Глаза маленькие и глаза близко посаженные — что-то общее в этом есть. Губы узкие и там, и сям. Люда просто грамотно, протокольно выражается, а суть одна и та же.

— К сожалению, не одна и та же. Да, приметы расплывчатые, и к ним можно примерить кого угодно. Да хоть тебя, — сказала я, и Горчаков стал придирчиво себя осматривать. — Но есть одна существенная деталь — пирсинг.

— Да, — согласился Горчаков. — Если бы пирсинг у него появился к моменту похищения Вараксина… Но тут все наоборот — летом кольцо в губе есть, а осенью нету. Слушай, а может, он просто его снял?

— Может, все может быть. Но дырка-то должна была остаться? Ты не знаешь, за какое время дырки в губе зарастают?

— Не знаю, — сказал Горчаков с сожалением, на всякий случай ощупывая свою нижнюю губу.

Я набрала номер Коленьки Василькова, по которому уже соскучилась, и попросила его притащить Люду, чтобы мы вместе поехали на “Звездный” рынок и выбрали кроссовки. Заодно спрошу у Люды, могла ли она не заметить дырку на губе у парня, забравшего Вараксина. Васильков радостно защебетал, что все исполнит в лучшем виде, и что он приедет с распечаткой исходящих звонков с трубки Островерхого, которой пользовался наш загадочный господин Петров, и что там есть кое-что интересное.

Прибыла эта сладкая парочка буквально через сорок минут. Васильков, как всегда, излучал любовь к жизни, а Люда — мертвящий холод. Она категорически опровергла предположение, что могла что-то во внешности парня упустить. Ни дырки, ни заросшей дырки, ни даже прыщика на губе у парня не было.

Васильков положил передо мной распечатку звонков. Количество их потрясало — еще бы, за три дня наговорить на шестьдесят долларов… Тем не менее Коленька отчитался практически по каждому звонку. Около двадцати номеров зависали — в настоящее время уже не обслуживались, два были зарегистрированы на умерших людей — слава Богу, умерших своей смертью. Два номера были квартирными телефонами, работящий опер Васильков успел даже проверить их по “квартирной” базе и приложил справки о том, по каким адресах установлены телефоны и кто в этих квартирах прописан. Мы с Горчаковым хмыкнули одновременно — прочитав, что в каждой квартире имелась несовершеннолетняя девочка.

Остальные звонки приходились на мобильные телефоны старьевщиков из “Олимпии”. И только один номерочек стоял особняком: номер телефона Управления кадров ГУВД.

Посовещавшись с Васильковым и Лешкой, мы пришли к выводу, что из звонка в “кадры” ГУВД мы ничего не выжмем. Конечно, надо там поспрашивать, не знает ли кто Островерхого, но надеяться, что люди вспомнят, кто им звонил в пятнадцать часов в августе прошлого года, по меньшей мере глупо.

В общем, мы с Коленькой стали собираться на вещевой рынок; Люда, как всегда, безучастная, сидела в углу, заплетя худые ноги и подпирая кулаком подбородок, а Лешка все листал копии объяснений девушек из Сестрорецка.

Я выразительно позвенела ключами у него над ухом, но он отмахнулся и продолжал читать. И вычитал.

В ответ на пинок, означавший, что его сидение в чужом кабинете, в то время как хозяйка его собирается уходить, уже неприлично, Горчаков, не отрываясь от бумажек, почесал спину и сунул мне под нос одно из объяснений.

— Вот твой Петров, — пробормотал он, и я выхватила у него листок. Это объяснение я еще не успела прочитать. А там, помимо довольно приличных примет развратника с кольцом в губе, упоминалось, что развратник показывал некий документ, видимо, должный вызвать к нему доверие и уважение. Документом, по словам девушки, был потрепанный студенческий билет какого-то медицинского института. На имя Александр. Только фамилия — не та, что мне хотелось бы. Не Петров. А какая — девушка не помнила.

Объяснение тут же из моих рук перекочевало к Василькову, который недоверчивым взглядом впился в неровные строчки.

Ехать куда-то мне мгновенно расхотелось. Неужели придется прочесывать все медицинские вузы города в поисках мифического Александра? Судя по мигом скисшему Василькову, ему в голову пришли те же мысли.

— Почему вы решили, что не Петров, если девица не помнит фамилию? — нервно спрашивал он, но дочитав до конца, и сам понял; девица особенно подчеркнула, что фамилия какая-то простая, оканчивающаяся на “ов”, но точно не Иванов и не Петров. Коленька зачем-то заглянул на оборот листа, но и там фамилия Петров не фигурировала.

— Коленька, пока мы едем до рынка, есть время на размышления, — поторопила я его, опасаясь, что и второй день в плане подбора кроссовок пройдет впустую.

Вздыхая и сетуя на злую судьбу, Коленька потащился позади нас с Людой на выход, но в конце коридора резко притормозил.

— Слушай, Маша, — сказал он, — голова у меня дырявая я же в машине таскаю вещи Кати Кулиш. Те, что мы в морге получили. Забери-ка их, пока я помню.

— Ну давай, тащи, — согласилась я.

Мы с Людой вернулись в кабинет, а Коленька, насвистывая, поскакал вниз по лестнице, пообещав мигом появиться. И вправду, не успела под окном пискнуть сигнализация его машины, как он уже влетел ко мне с узелком. Принюхавшись, я уловила уже знакомый затхлый запах и решила посушить вещички, разложив их на подоконнике, пока я езжу по делам. Развязав узелок, я достала из сейфа пинцет и на полотне оберточной бумаги расстелила предметы одежды, содержавшиеся в упаковке. Особенно бережно я уложила колготки — судя по показаниям Алисы Кулиш, колготки надел на Катю преступник, а значит, где-то взял их для этой цели. Колготки заслуживали самого пристального изучения.

Не в силах справиться с профессиональным любопытством, несмотря на то что еще несколько минут назад именно я всех торопила, я вытащила из сейфа пакет, который привез мне Васильков из розыскного отдела, с вещами Зины Коровиной; мне хотелось сравнить колготки.

Положив рядом две пары колготок — черную и телесную, я стала присматриваться к ним и обнаружила, что эти колготки явно из одной партии. Различие имелось только в цвете, а качество было идентичным, отнюдь не на уровне мировых стандартов.

Пока я проделывала все эти манипуляции, за моей спиной маячила внешне безучастная Люда. Но при этом именно она отвлекла меня от тупого созерцания колготок замечанием о том, что вещи эти — польские, она знает, какой фабрики, поскольку Вараксин с компаньонами закупали на этой фабрике колготки и носки по абсолютно демпинговым ценам для реализации у нас.

Я уставилась на Люду. Конечно, это пока всего лишь на уровне предположений; не знаю, можно ли с одного взгляда распознать производителя чулочно-носочных изделий, но имея дело с Людой, я уже стала привыкать ничему не удивляться.

— На складе у них таких колготок пять коробок лежит. Они бракованные, с кривым швом, и срок реализации пропущен.

Я про себя удивилась, услышав, что у колготок, как и у продуктов, оказывается, есть срок реализации, но Люда разъяснила мне, неопытной, что колготки имеют срок годности, и чем ближе к рубежу истечения этого срока, тем дешевле становится изделие. Что и позволяет предприимчивым коммерсантам покупать там это просроченное бельишко по бросовым ценам, с тем чтобы здесь впарить его небогатым дамам, не обращающим внимания на такие тонкости, по ценам вполне европейским.

Стоило мне взглянуть на Коленьку, как он щелкнул каблуками и заверил меня, что как только я прикажу, мы помчимся на склад фирмы “Олимпия” изымать польские колготки и сравнивать с тем, что имеется в нашем распоряжении.

— Давай разбираться с проблемами в порядке их поступления, — предложила я, и мы в соответствии с планом двинулись на рынок.

В машине Люда как уставилась в окно, так и не отрывала замороженного взгляда от своего отражения в стекле. Мы с Коленькой обсудили возможные причины звонка злодея в Управление кадров ГУВД и сошлись на мысли, что варианта всего два: либо тот мечтал устроиться на работу в милицию, либо просто ошибся номером. Постепенно мы склонились ко второму варианту, рассудив, что если бы этот тип и вправду устраивался в милицию, то звонков в “кадры” было бы больше. И махнули рукой на этот телефонный звонок. Скорее, надо было отрабатывать номера, по которым ему могли ответить несовершеннолетние девочки, поэтому мы с Коленькой решили после рынка метнуться по имеющимся адресам — чем черт не шутит, а вдруг…

На вещевом рынке Люда уверенно повела нас по узким проходам между лотками и прилавками, заваленными одеждой ближнего зарубежья с этикетками Гуччи и Диора. От расцветок рябило в глазах, а пахли шмотки бессмертными словами Остапа-Сулеймана-Берты-Марии-Бендер-бея о том, что всю контрабанду делают в Одессе на Малой Арнаутской.

Я с трудом пробиралась в толпе желающих одеться во все это великолепие, и старалась не отстать от Люды, которая даже не оглядывалась на меня, но на повороте тем не менее притормозила и тихо посоветовала:

— Мария Сергеевна, вы сумку придерживайте, а то вы ею болтаете, да еще и молнией кверху, а тут все-таки рынок.

Я испуганно зажала сумку под мышкой, а плетущийся сзади меня Васильков не преминул отметить, насколько многолики женщины: на месте происшествия я все замечаю, и даже пылинки не пропущу, а в обычной жизни веду себя как лох и зеваю по сторонам. Я смолчала, в глубине души признавая его глобальную правоту.

Наконец Люда затормозила у лотка, заваленного кроссовками, и ткнула пальцем в одну из пар. Я мигнула Василькову, и он вышел на авансцену со своим удостоверением.

В глазах восточного торговца, как радуга, промелькнула палитра эмоций — от ужаса, смешанного с подобострастием, при мысли о том, что нагрянула экономическая полиция, до облегчения пополам с пугливым недоумением, когда Коленька признался, что он из уголовного розыска.

Мы наперебой стали втолковывать торговцу, что в интересах следствия нам надо изъять одну из пар кроссовок, имеющихся у него в продаже, для экспертного исследования. При упоминании экспертного исследования торговец стал горячиться и кричать на весь рынок, что более качественного товара никто из живущих на земле еще не видел.

Мы как могли втолковали бедолаге, что никто не жаловался на качество его товара; по крайней мере — нам, но было видно, что он все равно нам не поверил. Исследованную пару мы хором обязались вернуть ему в целости и сохранности, но торговец, напряженно переводивший свои глазки с меня на Коленьку и обратно, все равно ничего не понял, и предложил взять не одну, а три пары, предварительно померив, чтобы каждому из нас подошло по размеру.

Я махнула рукой на разъяснительную работу и стала оформлять протокол выемки, предложив Коленьке поискать понятых. Коленька с готовностью ринулся исполнять, но вдруг Люда повисла у него на руке и с расширившимися глазами прошептала:

— Он тут!

— Кто? — спросили мы с Коленькой одновременно.

— Тот парень.

— Какой парень?

— Который Володю забрал, — громким шепотом сказала Люда.

— Где? — завертели мы головами, но Люда прижималась щекой к рукаву Василькова и только повторяла: “Это он, это он”.

Василькову пришлось потрясти ее как деревце, чтобы она обрела способность нормально общаться.

. — Да покажи его, — попытался он вернуть Люду к действительности. И Люда отлипла от его плеча и стала озираться.

Мы с Васильковым, хотя парня этого никогда не видели, поддались стадному инстинкту и тоже завертели головами, но безрезультатно. Никого, даже отдаленно похожего на те приметы, которыми мы располагали, в обозримых окрестностях не было. Ну хоть бы один с кольцом в губе или, на худой конец, с дыркой; так нет. Тут уже выяснилось, что Люда не увидела этого человека, а услышала, ей почудился голос. Она даже показала, откуда этот голос доносился. Мы добросовестно двинулись в этом направлении, но уперлись в очередной прилавок, за которым стояли два ярко выраженных грузина с черными шевелюрами и огромными карими глазами, не говоря уже о пухлых губах, и, спиной к нам, милиционер в форме.

Оценив имеющихся претендентов, мы с Васильковым последовательно отвергли всех троих, а милиционеру даже не стали в лицо заглядывать, поскольку кольца в губе там не было и быть не могло в принципе. Правда, добросовестный Васильков, выждав, пока служивый наговорится с торговцами и отойдет на безопасное расстояние, подошел к кавказцам и прямо спросил, что за мент с ними болтал. И торговцы с удовольствием рассказали, что это милиционер из метрополитена, он работает тут около трех лет, хороший парень, с понятием, с ним всегда можно договориться, он их даже по возможности отмазывает от всякой мелкой шпаны и рекетиров.

С облегчением решив не трогать хорошего человека, мы стали искать, откуда бы еще мог раздаваться загадочный голос, но вскоре отказались от этой мысли — все же это рынок, а не оазис в пустыне.

Сев в машину, Люда долго молчала, а когда мы уже отъехали на значительное расстояние от рынка, тихо проговорила:

— А все-таки это был он.

Мы с Коленькой не стали возражать. Оставили в качестве запасного варианта гипотезу о том, что на затуманенный наркотиками мозг Люды Повлияла обстановка, и она невольно связала во времени и пространстве кроссовки, аналогичные тем, которые были на злодее, с голосом, похожим на его голос, вот злодей у нее и материализовался именно тут. Но все-таки принимали во внимание, что раз уж на этом рынке продают кроссовки, в которые обувается злодей, то его появление в окрестностях вполне реально.

У Коленьки даже возникла идея обратиться за помощью к тому милиционеру, которого так хорошо характеризовали торговцы: раз он тут работает три года, значит, оброс кое-какой агентурой и к обстановке присмотрелся; может, и мелькнул когда-то перед ним высокий студент-медик с кольцом в губе… Во всяком случае, если местный милиционер не даром ест свой хлеб, пусть по спрашивает рыночный контингент, вдруг что и выплывет. Я эту идею одобрила и поручила Коленьке, он обещал заняться ее реализацией в самое ближайшее время.

Мы отвезли домой Люду, Коленька проводил ее до квартиры, и вернувшись в машину, сказал, что у него почти не осталось сомнений — Красноперов, последний из фирмы “Олимпия”, уже тоже покойник, иначе бы он давно уже позвонил Людмиле или каким-то иным образом вышел на связь.

Кроссовки мы забросили в криминалистический отдел, я постояла над душой у экспертов, чтобы они при мне сравнили подошвы с отпечатками обуви, изъятыми с мест происшествий. Эксперты посмотрели, поцокали языками, переглянулись и сказали, чтобы я не беспокоилась — эти кроссовки идеально впишутся в следочек, что в один — из лесопарка, что во второй — с песчаного пляжа в Сестрорецке.

— И размер соответствующий, — заверил меня один из них.

Что ж, показания Люды обрели объективное подтверждение. Я успокоилась в отношении нее окончательно. Насильственные смерти Шиманчика и Вараксина — вовсе не череда случайностей, кто-то планомерно изничтожает владельцев конторы вторсырья. Про их конкурентов и прочих недругов мы ничего не знаем, зато знаем про то, что в их машинах — следы женской крови. Знаем, что есть некий Александр Петров, возможно, причастный к смерти пятнадцатилетней девочки Кати Кулиш, и, возможно, к смерти Зины Коровиной — раз уж и там, и там фигурируют подмененные колготки, а возможно, и пристававший к девушкам на пляже Сестрорецка… Кстати, ведь и труп Шиманчика вывезен был именно в Сестрорецк, вот и притяжение к этому курортному месту налицо.

И что из всего этого следует? Либо то, что таинственный маньяк действовал в сговоре со старьевщиками, а потом начал уничтожать их — вопрос, зачем? Чем они ему помешали? Отлучили от залежей бракованных колготок? Либо то, что маньяк пользовался их машинами и еще бог знает чем для своих кровавых дел, и владельцы машин в конце концов предъявили ему претензии или просто дали понять, что все знают. И ему пришлось уничтожать свидетелей.

— Ну что, Маша, прокатимся по адресочкам? — спросил Васильков, когда мы вышли от экспертов.

— Поехали, — кивнула я. Похоже, что мы с ним в мечтах представляли себе одну и ту же картину: вот приезжаем мы туда, где живет несовершеннолетняя девочка, чей телефон фигурирует в списке звонков Петрова; она открывает нам дверь, заглядывает в наши удостоверения, и сразу говорит — как же, как же, в прошлом году ко мне на улице приставал молодой человек, которому я неосмотрительно дала номер своего домашнего телефона. Он звонил мне, приглашал на свидание, а заодно рассказал все о себе, у меня это все записано. И выдает нам бумажку с текстом: “Саша Петров, двадцать пять лет, проживает там-то, звонить три раза”… Васильков вызывает подкрепление и едет брать Сашу Петрова. Через полчаса он привозит мне злодея в тех же кроссовках, следы которых имеются у нас в изобилии, и с руками, обагренными кровью. Злодей плачет и колется на все нераскрытые преступления, которые совершены на территории Санкт-Петербурга и окрестностей за последние пятнадцать лет, и, естественно, на те дела, которые у меня в производстве.

На сладкие мечты нам судьбой отведено было двадцать пять минут — ровно столько, сколько мы ехали до первого нужного нам адреса. Когда Васильков позвонил в дверь, она распахнулась молниеносно, словно нас ждали. На пороге стояла женщина неопределенного возраста, с изможденным лицом, на котором застыл немой вопрос.

Прихожая в квартире была крошечная, сразу за спиной хозяйки открывалось пространство комнаты, где на стене висел большой фотопортрет девчушки лет пятнадцати, пухленькой и улыбчивой, с вьющимися светлыми волосами. Угол портрета был затянут черной лентой.

Женщина страдальчески смотрела на нас, и Васильков наконец решился; набрав воздуха, он спросил, здесь ли живет Наташа Хворостовская.

— Наташа умерла в прошлом году, — без выражения ответила женщина. — Ее убили. А вы кто?

Я достала свое удостоверение. Хозяйка бегло взглянула на него и отвернулась.

— Тогда вы все знаете, — проговорила она. — Раз вы из прокуратуры.

— Как она погибла? — спросил Васильков, и женщина повернулась к нему.

— Вы тоже из прокуратуры?

— Я из милиции, — ответил он, доставая свое удостоверение.

— Это все равно, — прошептала женщина. Мы так и стояли перед ней, за порог она нас не пускала.

. — Мы из другого района, — объяснила я наше неведение. — Вы можете сказать, как погибла Наташа?

— Ее зарезали, — сказала женщина. И захлопнула дверь.

Постояв некоторое время на лестничной площадке, мы с Васильковым приняли единственно возможное в такой ситуации решение — съездить в местный убойный отдел. Там мы сможем узнать обстоятельства смерти Наташи Хворостовской — конечно, при условии, что она убита на территории того района, где жила. В противном случае придется рыться в сводках.

В местном убойном нас встретили без особой теплоты и просветили, что труп Хворостовской был обнаружен в прошлом году на пустыре, на окраине района. Смерть наступила от ножевого ранения в спину; на руках были повреждения — полосовидные ссадины запястий. Были и следы сексуального насилия, по которым эксперты смогли высказаться о группе крови насильника.

— А версии какие? — поинтересовался Васильков у пожилого спокойного начальника убойного отдела, и тот пожал плечами.

— А какие версии? Случайный маньяк, выследил и напал.

— А были аналогичные случаи? — встряла я, и начальник убойного снова пожал плечами.

— Нет. У нас в районе аналогичных случаев не было. Нашу местную гопоту мы всю перетрясли, клянутся, что ни при чем.

— А ее знакомые? — этот вопрос мы с Васильковым задали почти одновременно.

— Глухо.

— Когда это было? — уточнила я, доставая из сумки распечатку телефонных звонков “Александра Петрова”. Начальник убойного полез в сейф за толстым журналом, сверившись с которым, назвал мне ту же дату, когда “Петров” звонил домой Наташе. В двенадцать он позвонил ей, а труп нашли около восьми вечера.

— Елки-палки, да что ж это такое? — возмутилась я. — Каждый Божий день узнаем про его новые деяния, а к нему самому не приблизились ни на шаг.

Вот тут начальник убойного оживился.

— А что, у вас что-то есть? — стал он заглядывать нам в глаза. Мы вкратце ввели его в курс дела, но то, что он услышал, его совсем не обнадежило. Он-то рассчитывал, что у нас в кармане готовый подозреваемый, которого надо всего лишь за уши подтащить к проверке группы крови, и дело в шляпе. А у нас была только масса разноречивых сведений, про то, что и Петров он, и не Петров, и с кольцом в губе, и без кольца, и что он студент медицинского института… А чем студент-медик может быть полезен коммерсантам из фирмы “Олимпия”? Бред какой-то. Чему верить? Наверное, только тому, что кроссовки у него сорок второго размера.

Ехать так же нахрапом ко второй девочке, чей телефон отметился в списке “Петрова”, мы не решились. Коленька попросил разрешения позвонить, местный начальник подвинул к нему телефонный аппарат, Коленька нажал кнопочку громкой связи, благодаря чему я могла слышать весь разговор, и набрал номер.

Там ответили сразу, усталый мужской голос сказал:

— Вас слушают.

— Добрый вечер, — заговорил Коленька в своей обаятельной манере, — а можно Настю?

На том конце провода воцарилось такое молчание, что нам всем стало не по себе.

— А… А кто ее спрашивает? — задохнувшись, наконец спросил мужской голос.

— Э-э… Это из милиции, — решился Коленька сказать правду, но привело это совсем не к тому эффекту, на который он рассчитывал.

— Это подлая шутка, молодой человек, — горько проговорил мужчина и разъединился. Коленька растерянно смотрел на телефонную трубку, издающую короткие гудки, потом осторожно положил ее на аппарат. Но справился с замешательством, взял у хозяина кабинета справочник и стал набирать номер отдела по раскрытию умышленных убийств того района, где проживала искомая Настя.

— Нет, у нас такого убийства нет, — сказал Василькову дежурный опер, и мы слегка воспряли духом, но оказалось, что рано. Дежурный оперативник посоветовал Василькову позвонить в отдел розыска, потому что вроде бы краем уха слышал про розыскное дело на несовершеннолетнюю Полевич Анастасию.

В розыскном отделе действительно имелись материалы по Насте Полевич. Пятнадцатого августа прошлого года отец Анастасии заявил в милицию об исчезновении дочери, которая не вернулась с занятий по музыке. Через неделю, поскольку девочка так и не нашлась, было заведено розыскное дело, которое так и валяется без движения. Слава Богу, — порадовался собеседник Василькова, — что прокуратура не возбудила убийства, они любят это делать ни на чем, по каждому пропавшему убийство возбуждать и портить статистику. А папа Насти оказался дядькой неконфликтным, максимум на что способным — так это заходить раз в месяц к ним в отдел и интересоваться, нет ли каких вестей. Может, все бы иначе повернулось, если бы была жива мама Насти. Но она умерла от рака несколько лет назад, Настя жила с отцом; в принципе, насколько это было известно, была девочкой домашней, из дома в школу, из школы домой. Правда, два раза в неделю ездила к учительнице музыки на станцию метро “Звездная”…

— Коленька, спроси про приметы девочки, — пихнула я в бок Василькова, увлеченного разговором, и Коленька послушно попросил розыскника посмотреть перечень примет. Что ж, рост сто пятьдесят три сантиметра, телосложение плотное, лицо круглое, волосы светло-русые, длинные, вьющиеся…

— Что ж, мне еще два дела к производству принимать? — обреченно задала я вопрос в пространство, после того как Васильков закончил разговор с коллегой.

— Что? — очнулся от своих дум Васильков. — Слушай, надо “Звездную” обкладывать. Уж слишком часто это место у нас упоминается.

— Коленька… А где твои старьевщики шмотками торговали? — вдруг осенило меня.

— Где? У них была точка около метро “Пионерская”, еще возле метро “Выборгская” подвальчик… Ты думаешь?..

— Ага, — подтвердила я. — Проверь-ка. А меня отвези в прокуратуру. Мне надо подумать.

Мне действительно надо было подумать. Информации накопилось уже столько, что она не держалась в голове. Вся эта ситуация напоминала мне бесконечную ленту из платков, которую вытаскивает из своего кармана фокусник: сначала он робко, как бы сам удивляясь, извлекает один платочек, за ним тянется другой, потом третий, темп нарастает, в конце концов фокусник начинает двумя руками быстро-быстро выбрасывать фонтан из разноцветных лоскутков, а они все не кончаются, образуя пестрый спутанный клубок. Вот так и у нас фонтанируют все новые и новые случаи, и проверка одних фактов тянет за собой другие, а ситуация не проясняется, только еще больше запутывается.

Мне хотелось закрыться в кабинете, отключить телефон, сесть за стол, написать на листе бумаги все, что нам удалось узнать, и попытаться как-то систематизировать эти знания.

Пока я поднималась по лестнице в прокуратуру, этот лист бумаги уже стоял у меня перед глазами и заполнялся сведениями. Я и так представляла, что некоторые факты сами собой сбиваются в кучки. Например, все, что связано со станцией метро “Звездная”: скорее всего, именно там преступник купил себе кроссовки, и скорее всего, там пересеклись его пути с Настей Полевич. А может, и не там? А просто он привез Настю в знакомое ему место? И ее труп покоится где-то в районе “Звездной”? Что еще? Еще голос преступника, который услышала Люда Ханурина именно там, возле станции метро “Звездная”. Немало.

Дальше — “Александр Петров”. Его имя — в записной книжке погибшей Кати Кулиш. Его имя — в документах из офиса фирмы “Олимпия”. Это один и тот же человек, поскольку имя его и там, и там написано одним и тем же почерком. Этот же человек связан с погибшей от ножа преступника Наташей Хворостовской и пропавшей Настей Полевич — он звонил им. Причем звонил как раз накануне убийства одной и исчезновения второй. Тоже немало. (Что-то мне тут не нравится, именно в этом пункте, что-то беспокоит. Но что, я никак не могу понять; может быть, надо посидеть некоторое время над записями, просто посмотреть в них, и я пойму, что тут не так…)

Дальше — парень, пристающий к девушкам на пляже Курортного района. Его тоже зовут Сашей, и приметы его совпадают с приметами парня, забравшего из дома Вараксина. Он ведет разговор про колготки, и это совпадает с действиями преступника по отношению к Кате Кулиш и Зине Коровиной. В свою очередь, колготки, снятые с трупов, опознает сожительница убитого Вараксина — Люда Ханурина, опознает как колготки, которыми торговал Вараксин со товарищи. В машинах Вараксина и Шиманчика — кровь женщин; труп Шиманчика обнаружен на пляже Курортного района, как раз там, где летом неизвестный Саша приставал к девушкам. Круг замкнулся. Понять бы еще, какова во всем этом роль торговцев секонд-хендом…

Воспользовавшись тем, что в коридоре прокуратуры никого не было, я прошмыгнула к себе и заперлась изнутри. Отключить телефон я не успела, он тут же стал заливаться противным трезвоном, и заливался беспрестанно.

Я села за стол, разложила перед собой бумажки, накопленные с того момента, как к нам в прокуратуру привезли уголовные дела по факту смерти Кати Кулиш и бизнесмена Вараксина, заткнула уши и посидела так некоторое время. Было неудобно, потому что руки были заняты, переворачивать бумажки было нечем. Только я отняла руки от ушей, как телефон смолк, зато в дверь сначала задергались, потом забарабанили. Я затаилась, как партизан, но на пятой минуте не выдержала, подошла к двери и распахнула ее.

За дверью стояла Зоя, которая с порога завопила, что я шляюсь неизвестно где, в то время как меня ждут на телевидении, и что я срочно должна собраться, прыгнуть в машину и ехать поддерживать реноме нашей прокуратуры в прямом эфире.

Я про себя чертыхнулась. Надо же, именно сегодня и именно сейчас надо ехать поддерживать реноме. Может, реноме лучше поддержится, если я раскрою несколько убийств? Но тут за спиной Зои нарисовался хмурый шеф, который подтвердил, что это указание городской прокуратуры, и велел не тянуть кота за хвост. Я попыталась подергать лапами, ссылаясь на то, что я не одета для телевидения, и не накрашена так, чтобы достойно представлять нашу славную организацию. Все эти, безусловно, важные с точки зрения женщины доводы, были безжалостно отметены прокурором как полная ерунда, при этом он даже не посмотрел на меня, чтобы оценить одежду и макияж.

Меня под белы руки в прямом смысле слова выперли из прокуратуры и посадили в машину.

По дороге я уговорила водителя заехать ко мне домой. В считанные минуты набросив на себя что-то более подходящее для выступления в прямом эфире, и подручными средствами намалевав поверх собственного усталого лица другое, более довольное жизнью, я написала записку сыну и отправилась в прямой эфир.

Уже входя в мраморный вестибюль телецентра, я спохватилась, что даже не спросила, о чем меня заставят говорить в прямом эфире.

У окошечка, где выписывают пропуска, меня встречала приятная женщина средних лет, отрекомендовавшаяся редактором, которая повела меня мимо милиционера по бесконечным извилистым лестницам и коридорам, по дороге успокаивая, что эфир не прямо сейчас, а через сорок пять минут, и что ведущий мне сейчас расскажет про все вопросы, которые он намерен обсудить со мной перед камерой, и более того, чтобы я не переживала по поводу своего внешнего вида, потому что она ведет меня к гримерам, которые сделают из меня красавицу.

Она действительно привела меня в тесную комнатку, где, как в парикмахерской, стояли зеркала и кресла перед ними. Миловидная пожилая женщина в нейлоновом фартучке в горошек усадила меня в кресло, накинула нейлоновую пелеринку из такого же материала и крутанула в кресле, задумчиво разглядывая материал, из которого предстояло делать красавицу.

Не могу сказать, чтобы меня это не волновало; но не меньше меня волновал вопрос текста, который мне предстояло донести до телезрителей. Редакторша убежала, сказав на прощание:

— Не волнуйтесь. Сейчас сюда Игорь Петрович придет гримироваться, вот и поболтаете обо всем…

В ожидании Игоря Петровича, которым, как я подозревала, мог оказаться весьма популярный тележурналист Игорь Белявский, я рассмотрела себя в зеркало и пришла к выводу, что до вмешательства гримера я, может, и не тяну на международный стандарт, но, по крайней мере, смотрюсь естественно. Что такое работа визажиста, я уже испытала на себе; розовые глаза меня вряд ли украсят, не говоря уже о том, что экстремальный макияж плохо сочетается с должностью следователя прокуратуры.

Приняв решение, я потянула за кончик завязанной в бантик тесемочки, стащила с себя нейлоновую пелерину и вежливо отказалась от услуг гримера. Но не тут-то было.

Гримерша мягко, но настойчиво усадила меня обратно в кресло, снова закутала пелериной, и положив мне руки на плечи, встретилась с моими глазами в зеркале.

— Как вас зовут? — спросила она вкрадчиво. — Мария Сергеевна? У вас прекрасный макияж. Вы сами его накладывали? Молодец… Тоном пользуетесь? Нет? Только пудрой?

Самое интересное, что она так журчала, ничуть не интересуясь моими ответами; я хранила молчание, а она как будто вела диалог.

— Вам даже и поправлять ничего не надо, вот тут только чуть-чуть припудрить. Тончику немного положим, здесь сделаем посветлее. Разрешите-ка…

Я и оглянуться не успела, как она уже что-то припудривала, что-то замазывала и маскировала на моем лице. Ну не вскакивать же мне было с кресла! Я даже слегка расслабилась и дала себе слово не расстраиваться, как бы я ни выглядела на экране.

Гримерша между тем делала свое дело, попутно развлекая меня посвящением в профессиональные тонкости и не забывая нахваливать мой вкус, мою кожу, мою косметику. И странное дело — я почти ей поверила.

— Вид немного усталый, — продолжала она, — это и немудрено, после целого-то рабочего дня; а мы вот так всю усталость замаскируем. Синячки под глазами замажем, в уголок глаза — белую капельку, и глаз раскроется. Оператору скажете, чтобы снизу вас не снимал.

Моя внешность между тем преображалась самым волшебным образом.

— Губки у вас чудные, — ворковала гримерша, — а мы еще лучше сделаем; вот тут пройдемся карандашиком, вы всегда так делайте, вот здесь покруглее, и все отлично. Ах!

Она отстранилась и оглядела творение своих рук, как Пигмалион — Галатею.

— Ну вот. Причесочку поправим?

Я безвольно кивнула. Происходящее уже начинало мне нравиться. Гримерша ласково наклонила мою голову сначала в одну сторону, потом в другую, на секунду задумалась и взяла в руки расческу.

— Все просто идеально! Вы сами причесываетесь? Дивно, дивно. И так идет вам. Я только слегка челочку уберу, хорошо? Вы ж будете на экране, будете что-то говорить, так? Практика показывает, что люди больше верят тем, у кого лобик открыт. Если волосы на лице, таким людям веры меньше. Ну что, убираю челочку?

Она слегка зачесала набок мою челку, закрепила лаком, и мое отражение в зеркале мне понравилось. Я с удивлением разглядывала свое лицо с большими выразительными глазами, красивой линией рта, нежной кожей… Неужели макияж может так преобразить? У меня даже мелькнула мысль, что если бы я так красилась с юности, моя жизнь могла бы сложиться совсем иначе. Более удачно.

— Нравится? — спросила гримерша, и я благодарно кивнула. — Вы можете примерно так краситься каждый день, чуть менее ярко, пудрой пригасите, вот и все. Это все ваши тона, вот посмотрите, — и она приоткрыла передо мной свою палитру с пудрами, тенями, румянами и еще какими-то красками неизвестного мне предназначения.

— Скажите, пожалуйста, — спросила я, недоверчиво уставившись в палитру — совсем такую же, как у Регины, — почему же тогда, когда мне сделала макияж моя подруга, между прочим, визажист, я стала похожа на больную морскую свинку?

— Видимо, она не совсем правильно выбрала цвета для вас, — спокойно пояснила гримерша. — Знаете, что? Давайте я вам запишу свои координаты, если вам понадобятся услуги визажиста, звоните, не стесняйтесь. Я и на дом выезжаю.

— Спасибо, — искренне поблагодарила я, — но услуги визажиста мне не по карману.

— Что вы, — махнула она рукой, — я беру чисто символически. Сколько сможете, столько и заплатите.

— У вас, наверное, искаженное представление о том, сколько может заплатить следователь прокуратуры, — предположила я, но гримерша только махнула рукой и рассмеялась.

— Вы тоже, небось, думаете, что я лопатой деньги гребу? Отнюдь. На дом меня приглашают в основном пресыщенные дамы, которые не всегда считают нужным мне хоть что-нибудь заплатить.

— Как это? — поразилась я.

— А вот так. Одна наша известная политическая персона со мной познакомилась, когда я ее гримировала для передачи. Потом вызвонила меня к себе домой, я ее обслужила по полной программе, вплоть до маникюра с педикюром, а она напоила меня чаем и сказала: ведь мы же друзья, правда? А с друзей денег не берут…

— И что, не заплатила?

— Нет, — улыбнулась гримерша. — Теперь думаю, имею ли я моральное право рассказывать всем, что она моя подружка?

Болтая таким образом, гримерша взяла протянутую мной записную книжку и вписала туда свое имя — Алла Шарко — и номер телефона.

— А как ваше отчество? — спросила я, разглядывая запись.

— Павловна, но можно просто Алла. Я, кстати, делаю еще и портретный грим…

Она собралась еще что-то рассказать мне, но в комнату вбежала редакторша. Подскочив к нам, она осмотрела мой затылок, быстро спросила гримершу:

— Уже закончили?

И не дожидаясь ответа, схватила меня за руку и потащила на выход. Уже у двери гримерша догнала нас и сняла с меня нейлоновую пелеринку.

Энергичная дама-редактор увела меня по каким-то закоулкам, заставленным громоздкими конструкциями неизвестного мне предназначения, в студию — большое помещение, опутанное ; проводами, и я поразилась, как это захламленное неухоженное пространство не похоже то, что мы видим на экране телевизора.

Там она протащила меня сквозь группки людей, что-то с озабоченным видом обсуждавших, и подвела к импозантному Белявскому, курившему в углу вместе с бородатым коротышкой мрачного вида. С Белявским они смотрелись, как Пат и Паташон; несмотря на холеную внешность телеведущего, он почему-то удивительно соответствовал коротышке — лохматому и неопрятному, одетому в непонятные буро-серые балахоны. Они так нежно посматривали друг на друга, что вывод напрашивался сам собой — если они не друзья, то, по крайней мере, любовники.

— Это Мария Сергеевна, следователь прокуратуры, по маньякам специализируется, — отдышавшись, бросила редакторша и подпихнула меня в спину. — Вы ж просили прокуратуру…

Я вежливо улыбнулась, и Белявский, отставив руку с сигаретой, ответил мне тем же. Я машинально отметила, что глаза у него при этом не улыбаются совсем, смотрят холодно и неприязненно. Так он всегда улыбался в эфире, перед тем как задать собеседнику особенно неприятный вопрос.

Коньком его были острые публицистические шоу; одно время у него имелась своя передача, называлась “Пятый угол” или что-то вроде этого. Со сдержанной аристократической улыбкой Белявский оскорблял гостей своей передачи, и я поначалу с интересом смотрела, как гости выпутываются из конфликтной ситуации, пока не поняла, что интерес к передаче обратно пропорционален масштабу личности гостя; иными словами, было даже в каком-то смысле приятно наблюдать, как Белявский говорит гадости политикам и бизнесменам, не вызывающим симпатий. Были у него такие гости, которые уже первыми сказанными словами вызывали желание дать им по морде; например, одиозный лидер националистического движения, про которого я точно знала, что наряду со своей политической деятельностью он спекулирует автомобилями, и что собранные им на партийные цели пожертвования он пропивает вместе со своим компаньоном, я даже знала, где пропивает. Я вообще много чего про него знала из уголовного дела, по которому он, к великому моему сожалению, проходил свидетелем, а не обвиняемым.

Этот доморощенный фюрер ни много ни мало призвал с оружием в руках бороться против режима, который допускает проживание в нашем городе лиц иной национальности, кроме русской, а также законодательно запретить браки русских с представителями других наций.

Зная достоверно, что поборник чистоты нации тщательно скрывает свое отчество, звучащее скорее по-иудейски, чем по-русски, я с удовольствием смотрела, как Белявский прилюдно этого урода унижает, тонко издевается, а тот даже не замечает и принимает издевательски-восхищенный тон ведущего за чистую монету.

Но стоило рядом с Белявским оказаться достойному человеку, как все приемы ведущего начинали казаться мелкими, позы — напыщенными, а колкие замечания — просто-напросто мелким хулиганством, и в конце концов я утратила к его передаче всякий интерес; да она и в эфире стала появляться все реже и реже. А вскоре передачу и вовсе прикрыли — то ли интерес к ней утратили многие, включая его телевизионное начальство; то ли он неудачно подколол в эфире лицо, близкое к кругам, финансирующим телевидение; но теперь Игорь Белявский пробавлялся эпизодическими шоу и от случая к случаю блистал своей фактурой в конферансе.

Косматый коротышка — вот ему-то, как я отметила, Белявский улыбался совсем не так, как мне, а будто родственнику, тепло и дружелюбно, — на меня посмотрел, как солдат на вошь. И что-то буркнул Белявскому, а тот переменился в лице и отозвал в сторону редакторшу. Пока те секретничали, коротышка даже и не подумал развлекать меня светской беседой, а пускал мне в лицо дым и прямо-таки буравил меня своими поросячьими глазками.

Я наконец вспомнила, кто он такой: “гад”, как выражался писатель Куприн, от слова “гадать”, то есть прорицатель, Иоаким Баранов. Секрет его популярности для меня так и остался тайной за семью печатями. Я искренне не понимала, как астролог и оракул может, извините за каламбур, попадать пальцем в небо сто раз из ста возможных, и при том до сих пор не быть побитым камнями. Впрочем, может быть, в этом как раз и крылся его волшебный дар. Его последнее предсказание, вовсю муссировавшееся желтой прессой, называло точную дату конца света, который должен был состояться неделю назад.

Вернулся Белявский, еще раз растянул губы в символической улыбке и дал редакторше меня увести обратно. Где-то под железной лестницей редакторша, старательно пряча глаза, объяснила мне, что она лично приносит мне свои извинения и безумно сожалеет, но Игорь Петрович буквально в последнюю минуту изменил концепцию передачи, что повлекло сокращение количества участников, поэтому она сейчас проводит меня на выход…

Я пожала плечами и пошла к выходу из студии. Редакторша засеменила следом, видимо, удивляясь, почему я не устроила скандала. Она бы очень удивилась, узнав, что на самом деле я испытала облегчение: не надо было торчать в студии неизвестно зачем, ждать, пока до меня донесут микрофон, чтобы я сказала туда ничего не значащую фразу, а потом два часа слушать разглагольствования людей, как правило, мало что смыслящих в теме, на которую они разглагольствуют. По крайней мере, мне — до сей поры как телезрителю — дело представлялось именно так. И будучи избавлена от этого бессодержательного времяпрепровождения, я стоически перенесла свою отставку из прямого эфира. Хотя, конечно, червячок меня точил — почему это при взгляде на меня концепция передачи была срочно изменена? Неужели мой внешний вид или репутация не позволяют показать меня на экране?

(Хотя на фоне тех внешностей и репутаций, что мелькают в эфире, моя отставка — скорее комплимент.).

Уже в вестибюле редакторша, обеспокоенная отсутствием претензий с моей стороны, попыталась объяснить мне причины внезапного изменения концепции передачи.

— Мария Сергеевна, — сказала она, борясь с одышкой, — понимаете, у нас сегодня основной гость — Иоаким Пантелеймонович. Тема передачи — маньяки в городе. Иоаким Пантелеймонович будет делать предсказание о том, какие маньяки появятся в нашем городе в ближайшее время. И он почему-то не захотел выступать в вашем присутствии… Сама не знаю почему.

Редакторша предельно искренне пожала плечами, и похоже, даже обиделась, когда я расхохоталась. Сухо попрощавшись со мной, она исчезла за перилами мраморной лестницы, а я все еще продолжала смеяться. Мне-то было понятно, почему выдающийся прорицатель отказался прорицать в моем присутствии: элементарно испугался нести свою обычную ахинею при специалисте. Как-никак, я следователь прокуратуры, и в маньяках должна хоть что-то понимать по определению. Вот он и побоялся, что я аргументированно опровергну его бредятину. Ну и чего стоят тогда его предсказания? Как говорил классик советской сатиры — давайте спорить о вкусе кокосовых орехов с теми, кто их ел.

Наш прокуратурский водитель удивился, что меня отпустили так рано, но я рассказала ему, как знатный оракул сдрейфил при мне делать предсказания по поводу маньяков. Водитель похихикал, а потом как-то странно глянул на меня и заявил:

— А что это с вами случилось, Мария Сергеевна? Что у вас с лицом?

— А что у меня с лицом? — нервно осведомилась я.

— Такое впечатление, что вы помолодели лет на десять.

— Нахал, — деланно оскорбилась я, но потребовала продолжения. Водитель продолжил:

— Ну, правда, что с вами случилось? За то время, что вы болтались по телецентру, подтяжку вы бы сделать не успели…

— Какая подтяжка! Просто я выхожу замуж, не отказала я себе в удовольствии.

Водитель был потрясен. Нет, чтобы за меня порадоваться; но, как выяснилось, он переживал за жениха.

— Бедный парень. Я не представляю, как кто-то может вам сказать “принеси тапочки”.

— Почему?! — удивилась я совершенно искренне.

— Да у вас на лице написано — “видала я вас всех”…

— А может, не всех?

— Нет, всех, — настаивал на своем водитель.

— Ладно, — решила я. — Не пропадать же такому качественному макияжу. Поехали в морг.

— В морг? — поразился водитель. — На ночь глядя? Зачем?

— Обольщать жениха. Пока я хорошо выгляжу.

Скажу сразу, что в бюро судебно-медицинской экспертизы я съездила не только продемонстрировать макияж. Там я узнала, что кровь в одном из пятен из машины Вараксина — достаточно редкой группы и по всем своим параметрам совпадает с кровью убитой неизвестным преступником Наташи Хворостовской.

На следующий день ко мне в прокуратуру наведалась Алиса Кулиш. Несмотря на то, что я не бездельничала и изо всех сил старалась раскрыть убийство ее сестры — а теперь уже не было сомнений, что это убийство, а не несчастный случай, — мне все равно почему-то было стыдно перед девочкой.

Алиса, видимо, зашла ко мне сразу после школы, на ней был синий костюмчик с золотыми пуговицами, в руке аккуратненький портфельчик; мне ее внешний вид понравился. Я вспомнила одноклассниц моего сына, одевавшихся в школу так, будто посреди актового зала стоит шест для стриптиза, и порадовалась, что остались еще серьезные девушки.

Пришла Алиса не просто так. Вскинув на меня печальные глаза, она сообщила, что проанализировала все маршруты и передвижения своей сестры за неделю перед ее смертью. Из школы они с Катей ушли вместе только в понедельник, потому что у Кати отменился факультатив по химии домой ехали вместе. Во вторник Катя ехала из школы с двумя подругами, по дороге ничего необычного с ними не происходило, в среду Катю забрал из школы отец на машине и отвез на занятия бальными танцами, ждал окончания занятий, после чего доставил Катю домой. В четверг Катя ездила куда-то за задачником по физике; к сожалению, Алисе в голову не пришло поинтересоваться, где Катя его купила, но из разговоров с сестрой у нее осталось впечатление, что Катя ездила за этим учебником на какую-то станцию метро.

— Понимаете, — продолжала Алиса, потупившись, — я думала про эту запись, про Александра Петрова… Катя могла с ним познакомиться только в четверг.

Мне и самой приходила в голову эта мысль, и я с интересом посмотрела на девчонку — чем она мотивирует это. И она мотивировала, сказав слово в слово то, что думала я:

— Никто другой с ней этого сделать не мог. Ну, убить… Александр Петров — единственное белое пятно. Но если он назначал ей встречу в пятнадцать часов и не написал дату, значит, он мог сделать это только накануне, в четверг, договариваясь о встрече в пятницу.

Мысленно я поаплодировала Алиске — молодец. Такая картина представлялась легко: неизвестный “Петров” пишет девочке в записную книжку свое имя и фамилию, и время, в которое они должны встретиться. С понедельника по среду, мы уже установили, Катя познакомиться с ним не имела возможности. Учитывая, что в четверг уроки у нее заканчивались в половину пятого, познакомиться со зловещим “Петровым” она могла только после школы, значит, позднее трех часов. Значит, к четвергу это время не относилось. А если бы он назначал ей свидание в субботу или в понедельник, то логично было бы написать, например: “суббота, 15.00”.

Просто поблагодарить Алису и отпустить ее мне совесть не позволила. Я прямо сразу решила проверить эту версию — о знакомстве с душегубом именно в четверг, и поскольку это напрашивалось — во время поездки за учебником.

— Что за учебник, ты можешь мне сказать? — спросила я Алису, не сомневаясь в ответе. И действительно, она с готовностью вытащила из сумки книжку:

— Вот, я его принесла.

Всего сорок минут ушло у меня на то, чтобы по телефону выяснить, что именно такие учебники поступали в продажу в Дом книги и еще в два специализированных книжных магазина, а также в два киоска, расположенных на станциях метрополитена. Мне даже любезно назвали станции, и хотя их было две, у меня уже не оставалось сомнений по поводу того, куда именно ездила Катя в тот злополучный день, потому что один из киосков находился на “Звездной”.

Алиса жадно следила за мной глазами и изо всех сил прислушивалась к моим телефонным переговорам.

— Ну что? — спросила она, как только я положила трубку. И тут я совершила глобальную ошибку, поделившись с ней тем, что мне удалось — узнать. Я сказала ей про “Звездную”.

— Что вы теперь будете делать? — спросила Алиса, и я, завороженная ее манерами пай-девочки, проболталась еще больше. Я ляпнула про то, что слишком многие нити расследования сходятся именно там, на станции метро “Звездная”; дав слабину, я рассказала про девочку из другого района, не вернувшуюся из поездки к учительнице музыки, и про то, что голос преступника послышался одной из свидетельниц именно там…

Но ни один мускул не дрогнул на лице у этой маленькой конспираторши.

— А-а, — протянула она с невинным видом. — Можно, я к вам еще зайду через несколько дней? Может быть, вам еще что-то удастся узнать…

— Конечно, Алиса, заходи.

В дверях моего кабинета Алиса столкнулась с Коленькой Васильковым. Коленька не без удовольствия оглядел аппетитную Алиску, поцеловал ей ручку, сказал какой-то простенький комплимент, вогнавший девочку в краску, но на этот раз ему было явно не до Алискиных прелестей. Он еле дождался, пока Алиса скроется из виду, подсел к моему столу и возбужденно сообщил, что разыскал подружку Зины Коровиной.

— Ты бы знала, чего мне это стоило, — поделился он, ерзая на стуле от волнения, — я по таким клоакам лазил… Наш лесопарк по сравнению с этими маргинальными зонами — просто площадка молодняка.

— Где девушка-то? — нетерпеливо спросила я.

— Подожди, — осадил меня Коленька. — Девушка будет покруче моей Люды.

— В. смысле?

— В смысле — с ней придется потруднее. Малолетняя гопница, живет на вокзале. Заторможенная, дебильная, в общем — сама увидишь. Кличка — Помпушка.

— Пампушка? Толстенькая?

— Пом-пушка, — раздельно произнес Коленька. — От слова “помпа”, насос, значит. Ударница орального секса.

— О Господи! Ей четырнадцать-то есть? Педагог нам не нужен?

— Педагог? — ухмыльнулся Коленька. — Ей? Разве что в качестве клиента.

— Фу, Коленька. Ладно, давай ее сюда.

— Подожди. Учти, что с ней надо погрубее, не деликатничай, она этого не поймет.

— Посмотрим, — ответила я. — Веди ее. В конце концов, у нас генералы плакали, как дети… Она не сбежит, кстати?

— Она у меня в машине сидит. Под сигнализацией, — жизнерадостно ответил Васильков,

Он расставил стулья в моем кабинете в соответствии со своим оперским разумением, оглядел меня в интерьере, потребовал, чтобы я сделала зверское выражение лица, и заверил, что через пять минут притащит свидетельницу.

Не успела я определиться со зверским выражением, как он притащил в кабинет за руку юное существо, на лице которого под слоем краски угадывались совершенно детские черты. Существо было одето в старую нейлоновую куртку размера на четыре больше, чем требовалось, рукава свисали чуть не до колен, на коленках пузырились колготки, плавно стекавшие в стоптанные кроссовки. Было неясно, наличествует ли под курткой юбка или платье. На голове у девчонки из жуткого начеса торчали какие-то крашеные перья, причем я не с первого взгляда определила, что на самом деле это не колтуны, а тщательно продуманная и исполненная прическа. Существо стреляло в меня глазками, размалеванными настолько, что смотрит девочка, казалось, из амбразур.

Васильков усадил ее на стул прямо передо мной. Она тут же начала ерзать и оглядываться с такой интенсивностью, что заскрипел не только стул, но и пол под ним.

— Тебя как зовут? — спросила я, надеясь привлечь ее внимание. Но мне потребовалось еще дважды повторить свой вопрос, пока взгляд допрашиваемой не задержался на мне на секунду.

— А? — сказала она после того, как вытащила изо рта серый комок жвачки и прилепила его к столешнице.

— Зовут как? — рявкнула я так, что, по-моему, даже напугала Коленьку.

— А? — переспросила девочка. — Меня, что ли?

— Тебя, тебя.

— Меня? Галя.

— Фамилия как?

Галя еще минут пять вертела головой и шмыгала носом, так, что Коленьке пришлось на нее прикрикнуть:

— Галя! Тебя спрашивают! Отвечай, как твоя фамилия?

— Фамилия? Моя? А вы что, не знаете? — при этом она подмигнула Коленьке.

— А ты сама сказать не можешь? — Коленька вступил с ней в пререкания, что было ошибкой, в этом дебильном диалоге можно было увязнуть надолго.

За пятнадцать минут мы доковыляли до фамилии девушки — Зуева.

— Ты Зину Коровину знала? — задала я следующий вопрос, ответить на который, по моему разумению, было еще проще, чем на первый: “да” или “нет”.

Галя на этот раз не стала пререкаться.

— Нет, — решительно сказала она, чем повергла меня в некоторое недоумение. Я растерянно посмотрела на Коленьку, он за спиной свидетельницы развел руками.

— Ты не знала Зину Коровину? — переспросила я в надежде, что смысл вопроса не дошел до девицы, но она подарила мне неожиданно осмысленный взгляд и подтвердила:

— Не знаю я никакой Зины Коровиной.

— Ну как же, — вступил Коленька, которого я безмолвно призывала на помощь. — Как же ты не знала Зину? Вы же вместе тусовались…

— Не знаю я никакую Зину! — визгливо закричало юное создание, адресуясь и мне, и Василькову. — И отстаньте от меня! В гробу я вас всех видала.

Васильков поежился, но перевел дух и вцепился в нее с новой силой. Некоторое время он терзал девицу требованиями признаться, что она все-таки была знакома с Зиной, и что они вместе посещали вокзал, где Галя обучала менее искушенную подругу приемам снятия клиентов, а также вместе ночевали в бомжацком притоне в подвале Зининого дома. Но не выдержал и сдался. Девица стояла насмерть — не знала она и не видела никогда никакую Зину Коровину.

А пока Васильков метал перед свиньями бисер своего красноречия, я залезла в материал по факту обнаружения трупа Зины Коровиной. Так, последний раз она была в школе седьмого марта, а после праздников ее никто не видел. Предположим, что это были последние дни ее жизни.

Дождавшись паузы в содержательной беседе оперативника и свидетельницы, я решила сменить тактику и задала ей вопрос в лоб:

— Где вы с Зиной были восьмого марта?

— На вокзале, — не моргнув глазом ответила та, хотя еще секунду назад уверяла, будто никогда в жизни не слышала о Зине Коровиной.

А дальше рассказ ее потек гораздо более непринужденно. Я даже смогла записать его, указав, правда, девочке на то, что некоторые из наиболее часто употребляемых ею слов имеют цензурные аналоги. Она несказанно удивилась: — А как будет?

Мы с Васильковым деликатно подсказали ей, как будет, и она обещала в дальнейшем выражаться именно так, по крайней мере, в приличной компании.

В общем, Галя Зуева смогла рассказать про Зину Коровину гораздо больше, чем ее родная мать; да и видела-то Галя ее чаще, чем мамаша. У Гали родителей не было вообще, вернее — где они, Галя не знала; ее пригрели постоянные обитатели вокзала, она неплохо, по ее понятиям, зарабатывала чем могла, но, как порядочная девушка, себя блюла, дозволяя лишь оральный секс, и я не удивилась бы, узнав, что девственность ее не нарушена.

Зина же Коровина, по ее словам, была еще более нравственная, и даже орального секса себе не позволяла. Жить дома ей было невыносимо — отчим и мать избивали ее даже не за провинности, а просто за факт ее существования. Бедная Зинка ходила вся в синяках, но домой эту дурочку почему-то тянуло. Галя искренне не могла понять, почему, и неоднократно предлагала Зинке поселиться на вокзале и зарабатывать вместе, обслуживая клиентов на пару; Галя не без оснований полагала, что за групповое обслуживание они с подругой получали бы больше, чем каждая в отдельности, если учесть, что пока одна ублажает клиента, вторая может почистить его карманы — так безопаснее. Но подружка отказывалась подвизаться на ниве сексуальных услуг, деньги зарабатывала попрошайничеством, после чего с неизменным упрямством возвращалась домой.

А вот седьмого марта терпение Зинки все-таки лопнуло: она успешно наклянчила довольно приличную сумму, они с Галей выпили какой-то бормотухи за грядущий Женский день, и дурочка потащилась домой. А там мать лежала пьяной и не реагировала на любовные притязания супруга, чем последний был весьма раздосадован. Когда появилась Зинка, отчим, наверное, подумал, что так даже лучше — молоденькая падчерица вместо опостылевшей супруги. Не говоря уже о пленительной остроте ощущений: Зинка, хоть и была вокзальной швалью, как любя называли ее родители, но почему-то стала сопротивляться отчиму и кричать. За что и получила. А после того как неосмотрительно пожаловалась на отчима проснувшейся от криков и возни матери, получила, да еще и покрепче, и от нее тоже, вместе с назиданием — мол, взрослых надо уважать, и беспрекословно делать, чего они скажут.

Изнасилованная и избитая (парадокс — в родном доме с девочкой сделали то, чего она благополучно миновала на вокзале, предоставленная сама себе, среди гопников, воров и пьяниц), Зинка прибрела опять на вокзал, в одном платьишке, хорошо хоть колготки дали ей натянуть.

— Галя, а какие колготки, помнишь? — сразу уточнила я.

— Как какие? Обычные, — удивилась Галя.

— Я понимаю, что обычные — цвета какого?

— Обычного, — Галя искренне не понимала, чего от нее хотят.

— А какой обычный цвет? — не отставала я.

— Этот… Ну, вот как у меня, — Галя вытянула свою худую ногу в колготках, потерявших признаки цвета уже давно. Одно было понятно — черными колготки не были никогда.

— Но не в черных Зина была? — на всякий случай уточнила я.

— Вы что! — фыркнула Галя. — Черные же одни… эти… носят.

— Эти… кто? — заинтересовался Васильков.

— Ну, эти… Вы же сказали, нельзя так говорить… Ну, которые распущенные. Ну, слово на букву “Б”.

— Проститутки, что ли? — догадался Коленька.

Галя пошевелила мозгами, сопоставляя трудное слово “проститутки” с тем знакомым понятием на букву “Б”, которое она имела в виду, и наконец кивнула. Коленька фыркнул, а мне стало до слез жаль этих несчастных девчонок, обделенных всем, что положено детям. И особенно жалко их было из-за того, что они совсем не чувствовали себя ущербными. Может, оттого, что не знали, как должны жить их ровесники?

Но вот наконец мы добрались до кульминации. Галя поведала, что ее потерпевшая подруга две недели прожила на вокзале, наконец-то решив домой больше не возвращаться. Соответственно и школу забросила, поскольку была уж очень сильно избита и стыдилась показываться среди одноклассников с заплывшей синей физиономией. На вокзале она сидела безвылазно до тех пор, пока следы побоев не зажили; Галя безропотно кормила ее со своих заработков. Но вот наконец Зинкино лицо обрело прежний вид, и она решилась выбраться за пределы вокзала. И не куда-нибудь, а на вещевой рынок, где продавались дешевые колготки.

Надо ли говорить, что Галя вела речь о вещевом рынке возле станции метро “Звездная”? Мы с Коленькой встрепенулись и сделали охотничью стойку.

Галя рассказала, что Зина вернулась из похода довольная и счастливая, с пятью парами колготок, а главное — с деньгами, которые на покупку этих колготок были выделены. Галя удивилась: откуда Зинка наскребла на пять пар, у нее были деньги только на две пары — ей самой и Гале, которая спонсировала это мероприятие. Зинка рассказала, что на рынке познакомилась с обалденным мужиком, который так ею пленился, что подарил пять пар колготок и пригласил на свидание. Надо отметить, что сама Галя рассказывала об этом вполне обыденно, не видя ничего удивительного в том, что нормальный мужчина может всерьез заинтересоваться таким вот немытым созданием в рваном платье и спущенных колготках. Галя выразила удивление по другому поводу:

— Я ей говорю — дура, кому ты со своими тумбами нужна? Ну, с ногами такими.

— А что у нее с ногами было? — уточнил Васильков.

— Некрасивые, — с непередаваемым апломбом заявила наша малолетняя дива. — Толстые. Во-от такие, — показала она обхват Зининых ножек. — Да она вообще как тумба была.

— А чего ж ты ей предлагала вместе клиентов ловить? — удивился неискушенный Васильков, и Галя снисходительно пояснила:

— Так это ж две большие разницы. Клиентам один… этот… Ну, в общем, один хрен. А так просто, за бесплатно, кто ж позарится. Надо ж выглядеть…

Ясно было, что себя Галя полагала эталоном женской привлекательности. И в доказательство задрала свою худосочную ножку в спущенном чулке:

— Я ей говорю: вот у меня ноги, так ноги. А она наврала, что парню ноги понравились.

— А как вообще Зина выглядела? — догадалась я задать важный вопрос.

— Ну… Она такая была… Мясистая, ножки-тумбочки. Волосья, правда, ничего, такие светлые… Она их как распустит… В общем. Ничего.

Мы с Коленькой обменялись быстрыми взглядами: Зина вполне вписывалась в излюбленный тип нашего маньяка — светлые длинные волосы, плотная фигура, полные ножки. И еще становилось ясно, что для него не имеет значения степень ухоженности девушки, он одинаково клюет на домашних девочек и на грязных шалав. Кто же он такой, этот извращенец?

— Галя, Зина его описывала? — вернулись мы к теме допроса.

— А? Ну да. Говорила. Высокий, говорила, клевый, обалденный.

Мы с Коленькой опять переглянулись. Понятное дело, даже если бы он был горбатым уродом с одним стеклянным глазом, Зинка все равно расписала бы его подруге, как принца Дезире.

Мы побились со свидетельницей еще полчаса, но никаких примет, кроме пресловутого “высокий, клевый, обалденный”, так и не получили. Ни возраста, ни комплекции, ни цвета глаз, ни одежды. Ни даже того, где именно и при каких обстоятельствах он подцепил Зинку. Галя только сказала, что на следующий день ее бедная подруга, надев дареные колготки (между прочим, телесного цвета), отправилась туда же, на вещевой рынок, якобы на свидание с кавалером. И больше не возвращалась.

— А чего, правда, кто-то был? — удивлялась она, поняв из наших с Васильковым недомолвок, что ее подруга не случайно попала в лапы собственной смерти. — А я-то думала, Зинка брешет. Колготки на рынке сперла, и сочинила про мужика…

Спросив для порядка, не была ли Зина Коровина завсегдатаем лесопарка на васильковской территории, и получив отрицательный ответ, мы отпустили свидетельницу, которая, впрочем, не хотела уходить, всеми силами старалась задержаться у меня в кабинете, поскольку, во-первых, не все еще рассмотрела, а во-вторых, явно надеялась на угощение. Пришлось напоить ее чаем-с печеньем из одноразового стаканчика. После ее ухода выяснилось, что у Коленьки пропала зажигалка, неосторожно положенная им на край стола, а у меня — помада с полочки перед зеркалом. Ну да ладно.

Подсчитав потери, мы тем не менее решили, что баланс в нашу пользу. Снова выскочила станция метро “Звездная”, и из безнадежного на первый взгляд случая, без каких-либо доказательств, начала вырисовываться перспективная история с указанием на мужчину, подарившего колготки из уже знакомой нам партии. Итак, маньяк шьется на вещевом рынке и имеет доступ к товару, которым торгует фирма “Олимпия”.

— Коленька, может, попатрулировать по рынку с девицами из Курортного района? — предложила я. — Вдруг они его узнают?

— Тогда уж логичнее с Людой патрулировать, — возразил Коленька, но я не согласилась.

— Люда нам нужна для опознания. Если она его увидит на рынке, нам нечем будет его привязывать по Вараксину.

Коленька вынужден был уступить.

— Ладно, съезжу я тогда в пикет на “Звездной”, — сказал он. — Надо что-то делать с этим вещевым рынком; пусть нам местная милиция помогает. В конце концов, как говорил наш главный врач в наркодиспансере, под лежачий камень портвейн не течет.

— Коленька, съезди лучше в мединституты, — взмолилась я. — Поговори с деканатами по приметам; мы же имеем приметы студента, который приставал к девицам на пляже. Знаем, что зовут Саша и фамилия простая; вдруг ты его там выловишь, в институте?

Коленька с сомнением покачал головой. Я его понимала: у нас в городе не один медицинский институт. Разъезжать по ним в поисках мифического студента Саши с простой фамилией и серьгой в губе — все равно что искать иголку в стоге сена. Не говоря уже о том, что искомый студент может быть давным-давно отчислен. Но почему-то всегда надеешься, что именно на этот раз тебе повезет и, проверяя восемьсот сорок три адреса, ты наткнешься на нужного человека уже во втором, а не в восемьсот сорок третьем, как это обычно бывает.

— Ладно, — решился Васильков, — но сначала в пикет. Одно другому не помешает. Только если я поеду по институтам, быстро меня не жди.

Я пошутила насчет бронебойного васильковского обаяния, благодаря которому работницы деканатов для него в лепешку расшибутся; мы с ним договорились, что пока он просиживает в институтах, я обзвоню девушек по заявлениям из Курортного района и поуговариваю их принять участие в патрулировании на вещевом рынке.

Коленька уже совсем собрался уходить, когда ко мне в кабинет нагрянул наш зональный из городской прокуратуры — Андрей Иванович Будкин, проверять приостановленные дела. Вообще-то Андрей Иванович озарял своим присутствием подведомственные ему районы крайне редко, только если в этих районах намечался какой-нибудь юбилей или похороны — и соответственно, маячила приятная перспектива того, что гостю на халяву нальют рюмочку и еще дадут закусить.

Я поломала голову, что привлекло нашего зонального в район на этот раз, и вспомнила, что зампрокурора по общему надзору, кстати — однокашник Будкина, сегодня собирался отмечать внеочередной классный чин. Но не в час же дня начинать злоупотреблять?

Однако Андрей Иванович, похоже, собрался убедить своего однокашника не медлить. Бросив переутомившийся взгляд на приостановленные дела, услужливо разложенные мной перед его носом, он кисло сообщил, что дел больше, чем он рассчитывал, поэтому он просит меня подготовить сводную таблицу с указанием номера дела, краткой фабулы, даты возбуждения, даты и причины приостановления, а также номеров розыскных дел в тех случаях, когда обвиняемый скрылся от следствия.

Это была серьезная работа, означавшая, что остаток дня я просижу за таблицей и на телефоне, выясняя у милиции номера розыскных дел. А учитывая, что в разгар рабочего дня опера тоже не сидят на месте, а сломя голову носятся по городу и стекаются в РУВД только к началу вечерней сходки, мне предстояло долго унижаться перед начальниками, чтобы те залезли в сейфы к своим подчиненным или в свои учеты и подняли номера розыскных дел…

Андрей Иванович между тем сообщил, что будет ждать результатов моей работы в кабинете заместителя прокурора района по общему надзору, и собрался отбыть, как вдруг, к моему удивлению, опер Васильков выдвинулся на первый план, пожал Будкину руку и представился, а потом, совершенно невпопад, но очень радушно предложил нашему зональному:

— А может быть, пока чайку?

Будкин, кстати, в отличие от меня, совсем не удивился, а счел это предложение совершенно закономерным. Пораскинув мозгами и, видимо, решив, что даже если его однокашник прямо сейчас побежит в магазин, стол все равно не будет накрыт раньше чем через час, он согласился пока испить чайку у меня в кабинете. Я не тронулась с места, с интересом наблюдая за тем, что будет дальше, зато Коленька развил бурную деятельность: вскипятил воду, насыпал в чайник заварки и заварил чаек по всем правилам, включая укутывание чайника льняной салфеткой; порывшись в моих ящиках, нашел пачку печенья и красиво разложил его на блюдце, после чего пригласил дорогого гостя к столу. Изумление мое все росло по мере наблюдения за его непонятной услужливостью, интуиция подсказывала, что добром это не кончится. И точно: как раз в тот момент, когда Будкин, не скрывая удовлетворения надлежащим приемом, наконец-то оказанным ему в этой вшивой районной прокуратуре (это явственно читалось на его лице), поудобнее усаживался возле печенья, сняв пиджак, а Коленька, словно официант, стоял у него за плечом с заварным чайником наперевес, что-то такое произошло. Я даже не уловила, что именно — то ли стул под Букиным качнулся, то ли он слишком сильно откинулся назад и боднул Василькова под локоть, но в общем, Коленька неловко вылил на зонального прокурора всю горячую заварку.

Мне стало плохо, когда я увидела насквозь мокрого Будкина, отплевывающегося от чаинок. Рубашка его пришла в полную негодность, а главное, он только чудом не обварился, хотя физиономия была красная — но это скорее от негодования.

Коленька чуть не заплакал, хлопоча над обгаженным Будкиным: он смахивал с него чаинки, полой своего пиджака вытирал ему шею и беспрестанно извинялся. Мне показалось, что он вот-вот встанет перед Будкиным на колени.

С трудом отплевавшись и схватив в охапку свой пиджак, Будкин отпихнул суетящегося Василькова и пулей вылетел из моего кабинета.

Я уже приготовилась утешать провинившегося Василькова, как вдруг заметила, что этот негодяй и не думает переживать, а ржет самым наглым образом. Я ничего не понимала до тех пор, пока он, отсмеявшись, не заглянул мне в глаза и не спросил:

— Слушай, я того облил, а? Это же тот нехороший человек, который твои версии задробил, да?

Я задохнулась было от негодования, но Андрей Иванович на самом деле так меня достал, что сердиться на Коленьку, как оказалось, выше моих сил.

— Где у тебя тряпка половая? Я сейчас эту лужу вытру, — пообещал Коленька как ни в чем не бывало, убрал следы праведной мести и отбыл с чувством исполненного долга, посмеявшись над моим заявлением, что это не метод.

— Метод, Машка, метод, вот увидишь. Можешь даже сводную таблицу не составлять, он к тебе больше носа не сунет.

Поразмыслив, я и вправду решила плюнуть на сводную таблицу по приостановленным делам, которая наверняка никому нафиг не была нужна. Все равно мы эти сведения сдаем каждый месяц в отчетах, а у Андрея Ивановича это всего лишь предлог появиться в районе и якобы ждать исполнения. Вот гад, подумала я беззлобно; придумал бы уж тогда что-нибудь менее трудоемкое, как будто следователям в районах заняться нечем. Хотя складывается впечатление, что зональные и впрямь считают, будто следователи в районах целыми днями валяют дурака, и поэтому доблестная горпрокуратура изо всех сил стремится занять их, изобретая абсолютно дурацкие и никому не нужные задания, типа составления сводной таблицы.

Как только за Коленькой закрылась дверь, позвонил эксперт Пилютин, с робким вопросом, не сдвинулась ли как-то история с Катей Кулиш. О, мне было что ему порассказать! Особо я похвасталась тем, что теперь мы с большой долей вероятности знаем тип жертвы, на которую реагирует маньяк, не забыв упомянуть и светлые волосы, и полненькие ножки…

Пилютин внимательно меня выслушал и рассыпался в комплиментах, сообщив, что всегда в меня верил. Я заодно проконсультировалась у него по поводу трупа Зины Коровиной, — меня интересовало, мог ли вскрывавший эксперт не описать относительно свежий разрыв девственной плевы, поскольку в акте судебно-медицинского исследования трупа состояние половых органов вообще было описано крайне скудно. Пилютин не поленился сходить в соседний кабинет к эксперту, вскрывавшему Коровину, поговорил с ним, и вернувшись к своему телефону, сообщил мне, что скудно описанные органы находились в состоянии сильного разложения, в силу чего на большее, нежели то, что указал вскрывавший эксперт, рассчитывать не приходилось.

Поблагодарив Пилютина за помощь, я положила трубку. Конечно, я предполагала, что он передаст родителям Кати Кулиш все, что узнал от меня, но мне почему-то не пришло в голову, что тот же объем информации услышит и Алиса. Извиняло мою преступную беспечность только то, что я была слегка деморализована трагикомическим происшествием с зональным прокурором.

Факт существования Алисы вообще выскочил у меня из головы, поскольку я углубилась в нудные телефонные беседы с девушками, написавшими заявления в Курортное РУВД. Конечно, не всех из них я с ходу застала дома; но те, с кем мне удалось поговорить, гневно отвергли идею о патрулировании с их участием. Мотивы отказов были разными — от ссылок на занятость до признаний в страхе перед преступником, но совершенно одинаковая непоколебимость их поражала.

Я потратила на уговоры столько красноречия, сколько никогда в жизни не тратила, даже уговаривая собственного ребенка убраться в комнате. Но все было напрасно, не согласилась ни одна. А патрулировать, захватив их с собой в принудительном порядке, естественно, не имело ни законного основания, ни смысла.

Закончив последний разговор, я положила трубку и пошла прогуляться по прокуратуре, собираясь с мыслями. Мне не удалось поговорить с тремя девушками, которых не было дома; их родные обещали, что девушки будут дома вечером, и я подумывала — а не прокатиться ли к ним домой? Может быть, в личном общении я буду более убедительна, чем по телефону.

Из кабинета зама прокурора по общему надзору доносился гул голосов; похоже, пьянка уже набирала обороты. Я заглянула туда: народ действительно уже веселился вовсю. Будкин восседал на почетном месте, по правую руку от хозяина; стол ломился. Андрей Иванович был переодет в голубую форменную рубашку, коих у каждого аттестованного работника прокуратуры — вагон и маленькая тележка, потому что выдают их часто, так быстро они не снашиваются. А кроме того, редко когда удается отхватить рубашку своего размера. Видимо, наш зампрокурора отстегнул приятелю ненужную форменную одежку.

Беседа за столом явно носила совершенно непринужденный характер, но завидев меня, Будкин насупился и попытался создать видимость своего оправданного присутствия тут. Перебив какой-то фривольный анекдот, он стал говорить о правилах составления протокола осмотра места происшествия по новому уголовно-процессуальному кодексу. Его, конечно, никто не слушал, но он очень старался, даже поставил на стол поднятую было стопочку с горячительным напитком, и воздев указательный палец, внушал собравшимся, которых тема ну нисколечки не интересовала, поскольку среди них следователей не было вовсе:

— …Главное в протоколе осмотра — подписи понятых! Все забывают про эти подписи, но протокол может быть признан недопустимым! Всегда надо помнить про подписи понятых!..

Утратив всякий интерес к происходящему, я тихо вышла и прикрыла за собой дверь.

Возвращаясь к себе, я услышала, как заскребся Лешка в своем кабинете. Через минуту приоткрылась его дверь и показалась смущенная Зоя, а за ней и хозяин кабинета.

— О, Машка! — обрадовался он. — Ну чего, там уже квасят?

— Вовсю, — подтвердила я. — Но если ты туда собрался, учти, что там Будкин.

— Тьфу! А этому черту что тут надо? — расстроился Лешка, с прошлого месяца еще не сдавший зональному справку на лиц, привлеченных по экономическим преступлениям.

— Как что? Прибыл на запах халявы. Но ты не волнуйся, минут через сорок он уже будет совсем невменяемый.

Зоя тем временем проскользнула к себе в канцелярию, а Лешка махнул рукой на Будкина и пошел поздравлять виновника торжества.

— А ты? — спросил он, обернувшись.

— У меня дела, — бросила я, открывая дверь своего кабинета.

— Противопоставляешь себя коллективу, — предупредил Горчаков уже на бегу. — Зайди хоть рюмочку опрокинь…

— Ладно, — отмахнулась я, но Горчаков уже не слушал. Из кабинета, где шла гулянка, доносилось нестройное пение про то, что артиллеристам Сталин дал приказ. Пение перебивалось пронзительными выкриками Будкина:

— …Но главное — подписи понятых! Не забудьте про подписи понятых!..

Я оделась и ушла из прокуратуры от греха подальше. Потом Зоя рассказала мне, что Будкин с замом прокурора назюзюкались так, что их с трудом подняли, дотащили до лестницы и запихали в лифт. Решив, что дальше они справятся сами, народ пошел продолжать банкет, благо выпивки оставалось еще вдоволь. Каково же было удивление сотрудников, когда, собравшись домой, они обнаружили сладкую парочку стоящей в обнимку в лифте: до лифта-то их довели, а про то, что для дальнейшего движения надо нажать кнопку, никто не напомнил. Вот они и стояли, сладко посапывая друг у друга на плече и парализовав работу лифта. Говорят, что когда Будкина грузили в такси, он рыдал на груди у водителя, умоляя не забыть про подписи понятых. Водитель обещал и брезгливо отстранялся.

Прихватив с собой бланк протокола допроса, я отправилась к той из девушек, которая жила ближе всех к прокуратуре. Мне обещали, что она будет дома примерно через час, и надо было где-то этот час поболтаться. Спускаясь по лестнице, я еще плохо себе представляла, где проведу это время, лелея смутные мечты о том, что я просто погуляю по улицам и подышу свежим воздухом; но мой ангел-хранитель позаботился, чтобы я ни минуты не бездельничала.

На лестнице меня догнала Зоя с криками, что меня срочно требуют к телефону из какого-то районного управления внутренних дел. Недоумевая, какие у меня дела с этим районным управлением, я побрела назад, и уже перед дверью канцелярии вспомнила, что на территории этого самого района располагается опечатанный мной офис фирмы “Олимпия”. Сердце заныло от нехорошего предчувствия.

Взяв телефонную трубку, я уже почти представляла, чем порадуют меня коллеги. И точно, помдежурного РУВД уведомлял меня о том, что сегодня утром бдительные жильцы дома, где расположен офис, обнаружили, что на двери сорваны печати и сбит замок, заглянули внутрь и увидели труп. На место выехала дежурная группа в составе следователя местной прокуратуры и уголовного розыска, но поскольку двери полуподвального офиса были опечатаны печатью с указанием моих координат, они сочли нужным поставить меня в известность о происшествии.

Не дозвонившись до Василькова, я пошла к шефу просить машину. Зная, что в конторе сшивается любимый зональный, который ко мне неровно дышит и только ищет случая, чтобы доказать мою полную профессиональную несостоятельность, Владимир Иванович с превеликой радостью выпихнул меня вон из прокуратуры, пожертвовав ради такого дела машиной и наказав не возвращаться до окончания рабочего дня.

— Ну, и чей труп вы там ожидаете увидеть? — осведомился он напоследок.

— Думаю, что Красноперова. Третьего из бизнесменов. Мы его так и не нашли.

— Застрелен? — проверил меня шеф.

— Ага, — кивнула я. — Скорее всего, пуля девять миллиметров. Там пол хороший, может, и следочек найдем.

— Кроссовки? — шеф прищурился, и я в очередной раз поразилась, как он все держит в памяти, все наши дела и материалы, сроки и обязательства, достижения и прегрешения…

Труп Красноперова со сквозной огнестрельной раной головы лежал в полуподвале посреди коробок с барахлом. Вот мне и представилась возможность набрать образцы колготок, которые привозили из Польши владельцы фирмы “Олимпия”, для сравнения с теми, что маньяк надевал на своих жертв. Одежда трупа и обстановка места происшествия хранили явные следы волочения — одежда на трупе сместилась, брюки были чуть спущены, рубашка и куртка задрались, ботинки еле держались на ногах. Убили его где-то в другом месте, поэтому искать в этом полуподвале пулю, прошедшую навылет, было бессмысленно.

Документов при нем не было, за исключением завалявшейся в нагрудном кармане рубашки квитанции об оплате мобильного телефона, там значилась фамилия Красноперое. Я сказала местному следователю, что у меня есть свидетельница, которая может опознать труп и достоверно определить, Красноперов это или нет, имея в виду Люду Ханурину. Но телефон Василькова упорно молчал, а без него вытащить Люду на место происшествия было нереально.

К полуподвалу подъехала главковская машина, доставившая судебно-медицинского эксперта. Экспертом оказался, конечно, Стеценко, который вцепился в меня, как бультерьер, и заставил поклясться страшной клятвой, что мы сегодня подадим заявление в ЗАГС.

Я тихо удивлялась такой настойчивости Александра, вслух возражая, что мы не успеем из-за осмотра трупа. Стеценко нырнул в подвал, и выйдя оттуда через пять минут, объявил мне, что договорился со следователем, — пока тот описывает обстановку подвала, мы на главковской машине метнемся в ЗАГС, где работает его приятельница, и оставим там заявление.

— А у меня нет с собой свидетельства о расторжении предыдущего брака, — вспомнила я, когда он уже заталкивал меня в машину, но Стеценко только рассмеялся.

— Машка, или ты не следователь? Я же тебе сказал, что там у меня знакомая. Мы позвоним в тот ЗАГС, где ты получала свидетельство, и они скажут его номер, а больше ничего не надо.

Пораженная его натиском, я дала себя увлечь в ЗАГС, про себя интересуясь — а замуж я тоже буду выходить между двумя происшествиями, зажав в зубах бланк протокола, под руку с женихом, не снявшим окровавленных резиновых перчаток?

Распугивая сиреной путавшиеся под колесами гражданские машины, мы лихо подрулили к ЗАГСу, проскочили сквозь стайки изумленных черно-белых парочек, влетели в кабинет к приятельнице Стеценко, и спустя пятнадцать минут были свободны; можно было продолжать осмотр места происшествия.

Я, правда, не верила в окончательное перерождение Стеценко и злорадно ожидала, что он что-нибудь да забудет. Но к моему глубочайшему удивлению, он не забыл даже квитанцию об уплате госпошлины, которая, оказывается, требовалась теперь при регистрации брака.

У меня еще теплилась слабая надежда, что он забудет про кольца и сядет в лужу, когда на регистрации попросят обменяться ими. Я уже представляла выражение его лица в этот момент, но тут мне кайф сломала сотрудница ЗАГСа, которая, приняв у нас заявление, уведомила Стеценко:

— Теперь, Сашка, ты должен купить невесте кольцо. Как минимум, с бриллиантом.

Я хрюкнула, дезавуировав всю торжественность момента, но Стеценко оставался невозмутим.

— Может, мы прямо сейчас успеем в магазин заскочить? — обратился он ко мне, но я категорически отказалась профанировать столь важное мероприятие неуместной поспешностью. В душе я надеялась, что он все-таки забудет про кольцо и спохватится только перед лицом загсовской регистраторши.

На место происшествия мы вернулись аккурат к началу осмотра трупа. Эксперт-криминалист уже заканчивал делать слепок с четкого следа обуви на полоске земли между ступенькой и порогом.

Поскольку мне там уже нечего было делать, Сашка усадил меня в прокуратурскую машину, пообещав, что вечером приедет отметить факт подачи заявления, и стал надевать резиновые перчатки. А я, как барыня, в карете отправилась к свидетельнице; в конце концов, всех девушек, к которым маньяк приставал на пляже в Сестрорецке, нужно было допрашивать по полной программе.

Когда я позвонила в дверь нужной квартиры, и мне открыла невысокая пухленькая девушка с пепельными кудрявыми волосами, я уже знала, что это Яна Кривенченко. Потенциальных жертв маньяка я теперь узнавала везде, на улицах, в метро и в магазинах.

Я представилась, что не вызвало у Яны энтузиазма. Девушка нехотя предложила мне пройти в комнату. Там я расположилась на уголочке тахты, положив протокол на журнальный столик.

— Я уже себя проклинаю, зачем я потащилась с заявлением в милицию, — пожаловалась мне девушка, присаживаясь рядом.

— Яна, на самом деле чем больше мы знаем про этого типа, тем скорее его поймаем, — утешила я ее.

— А чего его ловить? — пожала она плечами. — Ну ходил по пляжу, ну приставал с дурацкими разговорами, вот и все. Ему бы даже пятнадцать суток не дали.

— Это вам так повезло, что “вот и все”, — возразила я. — Он гораздо более опасный, чем вы полагаете.

Вот это было промашкой с моей стороны. Глаза Яны так расширились от ужаса, что уговаривать ее после этого участвовать в патрулировании по рынку было безнадежно.

Вздохнув, я стала заполнять протокол допроса.

— Как получилось, что он к вам подошел? — спросила я для разминки.

— Это я к нему подошла, — ответила Яна. — Я пришла на пляж с бутылкой пива, купила в ларьке на станции. А открывашки у меня не было. На пляже попробовала открыть бутылку об камень, потом об дерево, не получилось. А потом смотрю — на скамеечке сидит парень. Я к нему и подошла, — не откроешь, спрашиваю, бутылку? Он мне ее и открыл.

— Чем?

— Чем? — переспросила Яна. — Пистолетом.

— Чем-чем? — я даже поперхнулась.

— Пистолетом. Он что-то такое с ним сделал, как-то щелкнул, из пистолета такая штука высунулась, и он ею сорвал пробку.

Понятно, перевела я про себя: он поставил пистолет на затворную задержку, а когда отходит затворная рама, обнажается ствол; им упираются в пробку, а нижним выступом станины ее поддевают. Я столько раз видела этот фокус в милиции… Но маньяк-то каков! То, что он расхаживает с пистолетом, мы уже знаем. Но то, что он беззастенчиво светит его в общественных местах…

— Яна, а вы как на это отреагировали?

— А что такого? — не поняла Яна. — А, вы про то, что он с пистолетом? Ну и что? Сейчас многие с оружием ходят.

— А он никак не комментировал тот факт, что у него пистолет?

— Нет. Просто отдал мне бутылку, а пистолет убрал.

— Куда убрал?

— Сунул куда-то под куртку. На нем была такая курточка легонькая, под ней футболка, и он был в старых джинсах. Не фирменных. Вас же приметы интересуют?

Я кивнула, не отрываясь от протокола, и Яна продолжила:

— У него лицо такое… — она щелкнула пальцами, подыскивая определение, — простое. Такое крестьянское, круглое, обветрившееся. Глазки близко посаженные, губы узкие. В нижней губе кольцо, простенькое. Ему, кстати, не шло.

— А почему? — я подняла голову от протокола и посмотрела на Яну.

— Почему? Он не похож на человека, который ходит с пирсингом. Не тот тип. У него солдатская внешность, а пирсинг с ней диссонирует, — рассуждала Яна, а я думала, что еще до допроса Яны Кривенченко у меня складывалось впечатление, что пирсинг для маньяка — нечто чужеродное. Недаром у Вараксина он появился уже без кольца в губе.

— А что дальше было, Яна?

— А дальше я пошла, расстелила подстилку, разделась и легла. И через некоторое время подошел он. Присел на корточки, спросил, сколько мне лет и как меня зовут.

— Вы сказали?

— Я сказала.

— А он?

— А он стал спрашивать разные глупости. Вот на них я ему уже не отвечала.

— А конкретнее?

— Ну, нес всякую ахинею на половую тему. Испытываю ли я оргазм, — Яна хихикнула, — сколько у меня было половых партнеров…

— Про колготки не спрашивал?

— Спрашивал, а вы откуда знаете? — удивилась Яна. — А, он, наверное, у других девушек спрашивал про это?

— Да. Так что про колготки?

Яна нахмурила бровки, вспоминая.

— Сначала он спросил, не нужны ли мне колготки. Я ему не ответила. Он помолчал, потом стал спрашивать, как часто я их меняю, ношу ли рваные, — Яну все время разбирал смех, похоже, что она уже перестала бояться маньяка. Может, закинуть удочку про патрулирование?

— А потом он вдруг сорвался с места и ушел, — продолжила Яна. — в принципе, я даже огорчилась немного. Он меня забавлял.

— Вы его не боялись?

— Да нет, а чего его бояться?

— А зачем тогда заявление в милицию написали?

— А-а. За компанию с подругой. Вот она его испугалась. К ней он приставал на следующий день. Мы с ней договорились встретиться на пляже, она пришла раньше, он к ней пристал.

— Вы видели, как он приставал к вашей подруге? Вы имеете в виду Ольгу Малову? — я полистала копии заявлений.

— Ну да. Нет, он ушел еще до меня. Просто она мне рассказала — ну, один в один. И одет был так же. Она-то сразу побежала в милицию, и меня за компанию потащила. А там милиционер узнал, что и я его видела, и уговорил меня написать заявление. Кстати, Ольга сейчас ко мне зайдет.

Я чуть не захлопала в ладоши. Это было очень удачно, поскольку именно Маловой наш маньяк показывал свое студенческое удостоверение.

Мы с Яной скоротали время до прихода Маловой, оформляя протокол допроса: я писала, Яна читала и подписывала, и вот наконец раздался звонок в дверь.

Вопреки моим ожиданиям, Малова оказалась высокой девушкой. Правда, не худой, а достаточно крупной, и блондинкой, как и все остальные, но с тощими голенастыми ногами. Правда, как только я начала уточнять обстоятельства происшествия, все встало на свои места. Маньяк пристал к Ольге, когда она лежала на подстилке, и оценить ее ноги, а также рост он в полной мере не мог. Занервничав от его приставаний, Ольга вскочила, оказавшись на целую голову выше него, и он тут же ретировался.

Попутно я уточнила, в чем была Яна, когда подошла к парню на пляже; оказалось, в закрытом купальнике и обвязанном вокруг бедер парео.

Записав подробности стандартного диалога между девушкой и маньяком, я стала допрашивать Малову про студенческое удостоверение. Толку от ее показаний, к сожалению, было мало. Да, она запомнила имя в студенческом билете — Александр, но на фамилию внимания не обратила, может сказать только, что фамилия была короткая и несложная.

— Оля, а фотография в студенческом билете соответствовала его внешности?

— Ой, да что вы! — Ольга замахала на меня руками. — Я и не вглядывалась в фотографию, меня от страха колотило.

— Но имя-то все-таки запомнили?

— А имя запомнила потому, что он мое внимание на этом акцентировал. Он мне сунул под нос свой студбилет, и сказал — вот, смотри, это мой студенческий, я в медицинском учусь, и зовут меня Саша, вот смотри, в билете написано — Александр.

Я записала то, что мне сказала Ольга, отчетливо понимая, что в медицинском институте мы маньяка не найдем. Он слишком настойчиво показывал документ, слишком настойчиво упоминал, что зовут его Саша. У него наверняка чужие документы. А вот с пистолетом он обращается уверенно, и даже не боится демонстрировать его на пляже…

— Яна, а когда он на пляже открывал пистолетом пиво, кто-нибудь еще был поблизости?

— В смысле, мог ли еще кто-то видеть пистолет? — пухленькая Яна на секунду задумалась и тряхнула головой. — Да, кто-то был, какая-то парочка под кустом загорала, еще тетенька по пляжу ходила, пустые бутылки собирала…

Значит, он не боится демонстрировать наличие оружия. Имеет разрешение?

Когда я вышла на улицу, вместо прокуратурской машины меня ждал на своей “восьмерке” Васильков.

— О как! — удивилась я, открывая пассажирскую дверцу. — Как ты меня нашел?

— Неважно, главное — нашел.

— Что-то срочное?

— Во-первых, я заехал в пикет на “Звездной”, — отчитался Коленька. — Там сидит достаточно приятный парень, он сказал, что видел клиента, похожего по приметам, который терся у лотка “Олимпии”. Даже с железом в губе.

— Вот как?

— Да. Вараксина и компанию он знал, и еще удивлялся, куда они пропали. В общем, обещал помочь. Если клиент снова на рынке нарисуется, Романевский этот нам позвонит.

— Хорошо бы, — грустно сказала я и поделилась сомнениями насчет подлинности студенческой ксивы, которую маньяк предъявлял девушкам. Но Васильков не разделил моего упаднического настроения.

— Я и сам об этом думал, — сказал он, — нам надо искать студента, который утратил студбилет. Задача упрощается.

Студента, который утратил студбилет, Васильков нашел на третий день планового охмурежа девочек из деканатов. В Санитарно-гигиеническом институте быстро вспомнили, что Саша Романов с третьего курса терял билет в прошлом году, и даже вызвали этого Сашу с лекции. Коленька тут же притащил Сашу ко мне в прокуратуру.

Саша явно был не тем, кого мы так долго искали. Тщедушный и лысоватый, в огромных выпуклых очках, он к тому же производил впечатление человека сильно пьющего. При взгляде на него становилось понятно и без дополнительных разъяснений, при каких обстоятельствах он мог утратить документ.

Как только Саша открыл рот, обдав нас кислым запахом застарелого перегара, предположения наши блестяще подтвердились. Студент Романов в мае напился до галлюцинаций и очнулся в придорожной канаве под Октябрьской железной дорогой. При нем не было студенческого билета и тех жалких остатков денег, которые ему выдали на сдачу при покупке последней порции спиртного. Он не помнил, ни где пил, ни с кем, ни, тем более, как он очутился в придорожной канаве. Об утере студбилета ему пришлось заявить в деканат, поскольку он в июне собирался приобрести льготный железнодорожный билет и отбыть на каникулы в родную провинцию.

В хорошем темпе записав сбивчивые показания этого юного алкоголика, я ткнула пальцем туда, где он должен был расписаться, и как можно быстрее выставила его восвояси, сразу после его ухода открыв форточку.

В предъявлении его на опознание девушкам не было никакой необходимости, они описывали совершенно другого человека.

Между тем эксперты исследовали отпечаток обуви, оставленный на месте обнаружения трупа Красноперова. К моему глубокому разочарованию, это оказался не след кроссовки. Отпечаток был оставлен ботинком; единственное, что утешало — совпадала величина следов. Ботинок был тоже сорок второго размера.

Тупо уставясь в протокол допроса пьющего студента, я поинтересовалась у Василькова, не вернулся ли в Питер из своей командировки гражданин Островерхий, бывший владелец телефона, которым беззастенчиво попользовался разыскиваемый нами Петров.

— Сейчас узнаю, — с готовностью ответил Коленька, сделал пару звонков и доложил, что Островерхий будет к концу недели.

И мной, и Коленькой овладела апатия. Мы оба понимали, что настал такой момент в расследовании, когда новая информация уже ничего не добавит, надо анализировать уже имеющуюся, разгадка уже перед нами, надо только правильно собрать ответ из кусочков головоломки.

Мобильный телефон Василькова зазвонил как нельзя более кстати.

— Да, — сказал Коленька в трубку. — Лечу! — и отключился.

— Что? — я пожирала его глазами.

— Позвонил сержант из пикета на “Звездной”. Объявился наш клиент.

— Я с тобой, — вскочила я, но Коленька усадил меня на стул.

— Нечего. Тебя что, не учили? Следователь не должен лезть в оперативные мероприятия. Мало ли, его брать придется.

— Ерунда, — я вскочила снова. — Я не собираюсь лезть в оперативные мероприятия. Пока вы будете его брать, я посижу в пикете. А вдруг он начнет колоться? Тебе понадобится следователь.

— Ладно, поехали, — смирился Коленька, — но учти, если что, ты действительно будешь сидеть в пикете.

Сержант Романевский, крепенький симпатичный парень, ждал нас у выхода из метро. С Коленькой он поздоровался за руку, а на меня глянул вопросительно, и Васильков представил меня:

— Это следователь прокуратуры, Мария Сергеевна Швецова.

— Маша? — переспросил сержант. — Очень приятно. Саша, — и протянул мне свою руку.

— Мария Сергеевна, — уточнила я, пожимая протянутую руку. В конце концов, откуда сержанту из метрополитена быть знатоком приличий? Ну не знает он, что первой руку должна подавать женщина, ну и фиг с ним. Что это меняет? Но меня резануло это фамильярное “Маша”; это как раз та простота, которая, как известно, хуже воровства. Но тоже не смертельно. Вообще-то я в прокуратуре работаю, а не в посольстве, можно и стерпеть некоторые отступления от дворцового этикета.

— Друг, проводи Марию Сергеевну в пикет, — попросил Коленька, — и давай быстро показывай, где клиент.

Сержант в темпе отвел меня в пикет, где сидел его хмурый напарник, и предложил присесть в продавленное кресло. Я не отказалась; кресло занимало такую удобную позицию, что сидя в нем, я видела всех входящих, а они не сразу обращали на меня внимание. Одного только я не учла, плюхаясь в кресло, — что оно такое низкое. Да еще что-то больно вонзилось мне в филейную часть. Привстав, я обозрела вытертое сиденье, но никаких кнопок и гвоздей не обнаружила и осторожно уселась обратно. Наверное, пружина вылезала из измученного креслиного чрева…

Оставшийся в пикете милиционер и не думал развлекать меня разговорами. Более того, он демонстративно достал большую кружку, налил себе чаю и стал громко отхлебывать, не предлагая мне присоединиться. Ну и пожалуйста, подумала я. Откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и стала собирать воедино кусочки головоломки.

Наш злодей имеет оружие, скорее всего, на законных основаниях, и умеет с ним обращаться. Он стырил студенческий билет у Саши Романова, и я не сомневалась в том, что он же стырил мобильный телефон у господина Островерхого. Совпадение? Островерхий тоже спал в придорожной канаве?..

Мои размышления прервал скрип двери пикета. Дверь приоткрылась, и в крохотную милицейскую комнатенку сразу же ворвался гул махины метрополитена. Я вскинула глаза и встретилась взглядом с Алисой Кулиш, которая, заметив меня, молниеносно захлопнула дверь и испарилась.

— Тебе чего, девочка? — запоздало крикнул ей вслед милиционер. — Второй раз уже приходит, — поделился он со мной. — К Сашке, наверное, он девок любит.

Да, но фамилия его не Петров, с некоторым сожалением подумала я. Тут дверь снова хлопнула — это вернулись Васильков с сержантом. Вернулись ни с чем, это читалось на их расстроенных лицах.

— Ушел, — сказал Васильков, бухаясь на стул, и стукнул кулаком по стене.

— Я думал, что он, как всегда, будет долго там тусоваться, — оправдывался сержант. — А пока я вам звонить ходил, пока мы тут даму в пикет провожали…

— А чего ему тут долго тусоваться, если Вараксина с компанией на рынке уже нет, — с досадой заметил Васильков.

— Ну мало ли, что ему тут надо. Ты ж говорил, он и кроссовки на рынке покупал…

Я уже открыла было рот, чтобы поставить Василькова в известность о появлении в пикете Алисы Кулиш, но почему-то придержала язык. Сама не знаю, что на меня нашло, но сказала я ему про это только тогда, когда мы вышли из пикета.

— Вот чертова девчонка! Что ей тут надо? В Пинкертона играет? Доиграется, — Васильков был не в настроении.

— Она знает, что ее сестра покупала здесь, на “Звездной”, учебник, и скорее всего, познакомилась с убийцей.

— И что? Теперь она тут приключений ищет на свою задницу? Чтоб мы еще и ее труп поимели?

И вот тут-то, после гневной и в общем справедливой реплики Василькова, у меня в голове кое-что начало проясняться.

— Коленька… А что ты сказал этому сержанту? Ты говорил ему про трупы девочек?

— Нет. А что? — испугался Коленька.

— Да ничего, успокойся. Просто не хотелось бы утечки информации. Он ведь именно на “Звездной” работает, мало ли с кем он общается. Еще сболтнет ненароком… И потом, он не один в пикете.

— Я ему сказал, что меня интересует парень по убийству Вараксина. Сказал, что есть информация, что парень крышевал тут… — Коленька нахмурился, вспоминая, что еще он сболтнул в пикете.

— Хорошо. А кстати, как зовут напарника этого сержанта Романевского?

— Сейчас узнаем, — Коленька набрал по мобильнику номер пикета. — Романевского, пожалуйста. Саша, это Васильков из УРа. Как зовут твоего напарника? Да ничего особенного, просто интересуюсь. Вдруг придется обратиться. Как? Петров?! Тоже Саша?!

Коленька растерянно глянул на меня.

— Что будем делать?

— Давай для начала сядем в машину, — предложила я, — и спокойно все обсудим.

Коленьку трясло так, что он не мог попасть ключом в замок зажигания.

— Елки зеленые, — повторял он, — ведь я чуть не прокололся. На волосок был. Хорошо, что я с Романевским разговоры разговаривал за пределами пикета, в основном на улице! Как ты думаешь, он ничего напарнику не слил?

— Надо выяснить, какие у них отношения. И аккуратно обкладывать этого Петрова.

— Нет, ты понимаешь, как все приходится одно к одному?

— Конечно. Вот тебе и “крыша” над коммерсантами. Вот тебе и девятимиллиметровые пули. “ПМ” это был.

— Подожди! Он что, дурак, что ли, из табельного оружия людей валить?

— Он не дурак, Коленька. У нас что, хоть одна пуля есть в наличии? Или гильза?

— Тоже верно.

— Он мне, кстати, сразу не понравился, — наябедничала я. — Бирюк какой-то невежливый. Одно слово, маньяк.

— Точно, — поддакнул Васильков. — Хорошо, что я с ним на контакт не пошел.

— Между прочим, вот откуда у него студбилет Романова и телефон Островерхого. Наверняка оба пьяные попали в пикет. Он их и обобрал. И не надо шастать по придорожным канавам — деньги и ценности сами плывут сюда в карманах пьяных граждан.

— Согласен. Надо проверить его группу крови. По убийству Хворостовской известна группа спермы преступника.

— А как мы узнаем его группу?

— Что-нибудь придумаем.

— Стоп! — вдруг сказала я. — Ну, узнаем мы его группу крови. Это еще ни о чем не говорит. Ну, даже изымем его кроссовки; он в ответ нам может выдать какую-нибудь отмазку.

— Его Люда опознает, — подсказал Коленька, но я покачала головой.

— Опознает как человека, с которым вместе уходил Вараксин; причем, заметь, уходил добровольно. А то, что происходило на пляже, не содержит никакого состава преступления.

— На что ты намекаешь? Что у нас нет доказательств?

— Коленька. Доказательств полно. Но они все косвенные, у нас ни одной прямой улики нет.

— И что теперь?

— Все эти доказательства приобретут свое полновесное значение либо при наличии его признания…

— Либо?..

— Либо его нужно брать на эпизоде, — договорили мы с ним хором.

Я была собой недовольна. Какая я дура, твердила я про себя по дороге домой. Как я могла раньше не понять, что наш маньяк — милиционер?! Только идиотка могла придумывать, почему же это преступник не стесняется показывать пистолет на людях — да ксива у него милицейская — вот почему!

Единственная закавыка — это кольцо в губе. Как мог милиционер сделать себе пирсинг? Это у меня плохо укладывалось в голове. К тому же я не видела никаких дырок на губе у милиционера Петрова (правда, я не особо-то его рассматривала). Заросла дырочка? Или он ее маскирует?

В задумчивости я вошла домой и застала привычную картину — ребенок нажимает кнопки “Плейстейшена”, сидючи перед экраном. Я мимоходом кивнула ему и пошла на кухню, но была остановлена удивленным сыновьим возгласом:

— Мама, что это?

— Где? — я обернулась к нему, но он вскочил и забежал мне в тыл.

— Вот, — нагнувшись, он что-то снял с моей юбки.

— Что это, Гошенька?

Ребенок показывал мне зажатое между пальцами маленькое незамкнутое колечко из белого металла.

— Мамуля, ты что, решила сделать пирсинг на попе? — удивился он.

— Какой пирсинг? Да что это вообще такое и откуда взялось?

— Откуда взялось, это тебе лучше знать, — хитро прищурился сын. — А вообще это кольцо для пирсинга. Колись, зачем оно тебе?

Я вдруг вспомнила что-то острое, таившееся в продавленном кресле из пикета.

— Гоша, а бывают съемные кольца для пирсинга? Которые можно снимать и надевать, когда захочешь? Не прокалывая ничего?

— А я тебе о чем говорю? — Гошка нетерпеливо вздохнул и потряс блестящим колечком. — Вот, смотри.

Он ловко нацепил его себе на губу, и я непроизвольно стукнула его по пальцам, как маленького:

— Ты что, балда! Всякую дрянь в рот тянешь! Неизвестно, где оно валялось и кто его куда надевал!

Испугавшись, Гошка сорвал с губы кольцо и бросил мне в протянутую ладонь.

— Да ладно! Забирай.

Я положила колечко на край стола, обняла и поцеловала сына в макушку.

— Спасибо, Хрюндик. Теперь мне все ясно.

— Что тебе ясно? — запереживал Хрюндик, опасаясь подвоха.

— Ясно, как можно работать в милиции и носить кольцо в губе.

— А-а, — протянул Гошка. — Это в целях маскировки, да? В форме он как будто милиционер. А с кольцом в губе — как будто продвинутый пацан.

— Все всё понимают, — пробормотала я, подбрасывая колечко на ладони. — Одна я плутаю в темноте.

На следующий день мы с Васильковым поехали в прокуратуру метрополитена с просьбой показать нам какие-нибудь рапорта, материалы или книги, заполненные милиционерами из пикета на “Звездной”.

— Каким нарядом? Романевский — Петров? — уточнил молоденький помощник прокурора по надзору за милицией.

— Да-да, именно.

Помощник вытащил из сейфа кипу документов, долго в них копался, потом выловил бумажку и протянул нам. Мы с Васильковым одновременно вцепились в нее и потянули каждый к себе.

— Эй, эй! Не порвите мне документ, — предупредил помощник прокурора.

Мы наконец благополучно уложили бумажку на стол. Это был рапорт о задержании, составленный от имени милиционера Петрова. Я достала из сумки записную книжку Кати Кулиш и амбарную книгу фирмы “Олимпия”, открыла их на нужных страницах и сверила почерки. Конечно, потом я проведу почерковедческую экспертизу, но пока нам нужно было удостовериться, что почерки хотя бы похожи. И они были похожи. Несмотря на то, что рапорт и записи в книгах делались в разных условиях, имя “Александр Петров” в книжках писалось явно второпях, на ходу, это — совершенно очевидно — был почерк одного и того же человека.

Мы с Васильковым переглянулись.

— Так что можешь не переживать, что вы кого-то там упустили с Романевским. Наверняка этот твой сержант просто хотел услужить.

— Да, он парень такой, услужливый, — вслушиваясь в наш разговор, подтвердил помощник прокурора. — А что, сажать будете?

— Скорее всего, Петрова, — осторожно сказала я.

— Петрова? Он парень мутноватый, — согласился помпрокурора. — Оба они мутноватые. Взятка?

— Похоже, убийство, — я не стала вдаваться в подробности.

— Убийство? — удивился помощник. — Никогда бы не подумал.

— А у вас случайно нет книги учета задержанных за прошлый год?

— Этого пикета? — на всякий случай уточнил помощник.

— Да.

— Случайно есть, — улыбнулся он и выложил книгу на стол.

Нет, так повезти не может, приговаривала я, листая книгу дрожащими руками; это слишком, такого не бывает. Но факт был фактом, мне повезло: двенадцатого августа прошлого года нарядом Романевский — Петров на станции метро “Звездная” была задержана за попытку пройти через турникет без оплаты Наташа Хворостовская.

Хворостовской Петров звонил с трубки домой на следующий день после задержания, тринадцатого. А назавтра она была убита.

Записи о задержании Насти Полевич мы не нашли, но факт оставался фактом: Полевич занималась музыкой раз в неделю, ездила к учительнице на метро. И бесследно исчезла в районе станции метро “Звездная”.

Посмотреть книгу за этот год мы не могли, не придумав благовидного предлога, потому что она лежала в пикете. Не исключено, что там мы нашли бы фамилии Кулиш и Коровиной. Но с этим приходилось подождать — лучше не возбуждать у негодяя лишних подозрений.

Мы с Васильковым немножко поколебались, когда предъявлять Петрова на опознание Люде Хануриной: сейчас — негласно или после задержания официально, с понятыми и подставными. И сошлись на том, что лучше приберечь это опознание как доказательство, предъявить Петрова процессуально, на протокол. В конце концов, мы и так уже имеем достаточно оснований полагать, что Петров — это тот, кто нам нужен, и пока в подтверждении Люды не нуждаемся.

Когда мы выходили из прокуратуры метро, Васильков вдруг вспомнил, что запись в книжке Кати сделана на букву “В”, и задумался, что бы это значило.

— Ладно, возьмем негодяя, расколем, сам скажет.

— Лучше подумай, как нам его брать? — проворчала я. — Надо торопиться. Мы и так уже засветились. Да еще Алиса там бродит, как бы не наворотила чего-нибудь. Начнет с ним разговаривать на провокационные темы, намекать на свою сестру… Спугнем.

— Да, — скупо согласился Васильков. Мы оба замолчали и молчали до нашей прокуратуры, куда направлялись, чтобы выработать план действий. Было ясно, что нам нужна подсадная утка. И где же нам брать агентессу или сотрудницу, выглядящую так молодо, что она может сойти за пятнадцати-семнадцатилетнюю девочку: пухленькую, с пепельными волосами и толстыми ножками?

Именно такая девушка дожидалась нас в прокуратуре возле моего кабинета. При виде нас Алиса Кулиш вскочила со скамейки в коридоре и чуть не бросилась мне в ноги.

— Мария Сергеевна, я знаю, кто он!

Я завела ее в кабинет и усадила на стул.

— Алиса, — сказала я строго, — мы же с тобой договаривались, что ты не будешь заниматься самодеятельностью. Зачем ты ходила в пикет на “Звездной”?

— Как вы не понимаете! Он там работает! Убийца!

— Алиса!

— Ну что Алиса! — девчонка чуть не плакала, и у меня от жалости к ней заныло сердце. — Я могу доказать, что это он. Что это милиционер со станции “Звездная” убил Катю!

— Но ты же видишь, что мы тоже это знаем. Мы ведь работаем, уж доверь эту работу профессионалам. Не лезь ты сама никуда. Он ведь и тебя убить может.

— Ну и пусть! — запальчиво сказал Алиса. — Зато у вас появятся доказательства.

— Во-первых, нам не нужны доказательства, полученные такой ценой. А во-вторых, твои родители вряд ли скажут “ну и пусть”.

При упоминании о родителях Алиса притихла. И даже смахнула слезу. За ее спиной мы с Васильковым обменивались знаками. Васильков энергично махал рукой в сторону двери, а потом изображал решеточку из скрещенных пальцев — мол, гони ее отсюда поганой метлой, пусть сидит по месту жительства под домашним арестом. Я показывала, что это безнадежно, лучше нам контролировать ее.

— Алиса, давай посоветуемся, — дипломатично предложила я. — Нам надо спровоцировать преступника, чтобы он себя выдал…

— Я знаю, — горячо заговорила Алиса, перебив меня, — я уже узнала, что все девочки, которых он убил, были похожи на Катю. И на меня… Можно, я пойду его соблазнять?

— А ты сама-то как думаешь? — раздраженно вмешался Васильков. Похоже, Алиса перестала ему нравиться, выражение лица у него было такое, будто он ее сейчас отшлепает. В лучшем случае.

— Подожди, — остановила я его. Сейчас девчонка психанет, хлопнет дверью и пойдет… Известно, куда. Что ж нам, за ней пост выставлять? Нет уж, пусть будет рядом, под присмотром, поэтому с ней надо обходиться деликатно. — А откуда ты узнала про остальных девочек?

— От дяди Никиты… Пилютина… — прошептала Алиса. Я мысленно послала пламенный привет эксперту Пилюгину. А с другой стороны, откуда он мог знать, что в семье растет свой майор Пронин.

— Алиса, о том, чтобы тебя использовать в оперативном мероприятии, не может быть и речи. Я лично не хочу, чтобы меня уволили. Да что там уволили — под суд отдали.

— Но почему? — пролепетала Алиса. — Почему я не могу? Ведь моя сестра…

— Именно поэтому, — жестко сказал Васильков. — Нам нужен человек, который поведет себя профессионально, чтобы не вызвать у преступника подозрений и самому не подвергнуться опасности. Ты можешь завалить всю операцию.

Правильно, подумала я. Надо не просто тупо запрещать Алиске совать свой нос куда не следует, а как бы принять ее в игру. Вроде как мы бы тебя с удовольствием послали на верную смерть, но ты можешь по неопытности чихнуть не в тот момент, и тебя убьют не тем способом, каким хотелось бы. Поэтому мы лучше на смерть пошлем опытного агента.

Но опытный агент в нашем распоряжении был только один. И он, вернее, она, категорически не подходила по внешности. Мы с Васильковым обменялись взглядами, свидетельствующими о том, что мысли у нас сходятся и что нам обоим пришла в голову Люда Ханурина. Правда, и за нее нас по головке не погладят, но хоть не с малолеткой дело иметь будем, это смягчающее обстоятельство.

Помолчав, Васильков сказал вслух то, о чем мы оба думал и:

— Люда бы его раскрутила по полной программе, на все. Она бы из него еще и новые эпизоды вытянула.

— Ты думаешь, она сейчас еще может кого-то раскрутить?

— Не кого-то, а убийцу ее любимого Володеньки. Ради этого она соберется и сделает невозможное.

— Но внешность! Он на нее не клюнет, хоть она прямо в метро стриптиз устроит.

— Да, — согласился Васильков с сожалением, — даже если на нее парик надеть, все равно комплекция не та. Но лучше Люды мы никого не найдем.

— Подожди-ка, — спохватилась я. — А если ее загримировать? Играют же тощие актеры толстых персонажей?

— И кто нам будет ее гримировать? Твоя подруга-визажист? — скептически спросил Васильков.

— Нет.

Я порылась в сумке и достала свою записную книжку. Там был записан номер телефона гримерши, которая делала из меня красавицу на телевидении. Придвинув к себе телефонный аппарат, я набрала ее номер. И пока ждала ответа, разглядывала то, что она написала у меня в книжке — свое имя и фамилию. И что-то меня в этой записи безотчетно тревожило, но не просто так, а в связи с нашим уголовным делом. Но что — я додумать не успела, потому что на том конце провода ответили.

— Алла Павловна? — спросила я в трубку.

— Да, это я.

— Это Швецова из прокуратуры. Помните, вы меня гримировали перед эфиром с Белявским?

— Конечно, помню, — голос гримерши потеплел. — Жалко, что вас не было в эфире. Этот волосатый предсказатель такую ахинею порол…

— Алла Павловна, мне нужна ваша помощь.

— С удовольствием, в любое удобное для вас время, кроме вторника и пятницы с трех до девяти. А что нужно? Вам визаж?

— Нет. Нам нужен портретный грим, но не мне. И еще… Я не знаю, сможете ли вы это…

— Ну говорите. Я скажу, могу или нет.

— Нам надо из худышки сделать толстушку.

— И только-то? — рассмеялась гримерша. — Это плевая операция. Вот из толстушки худышку сделать значительно труднее. Но тоже можно. Когда?

— Коленька, когда Романевский с Петровым в следующий раз дежурят? — спросила я, прикрыв трубку рукой. Коленька быстро произвел в уме необходимые подсчеты. И прошептал:

— Через два дня.

— В четверг, — сказала я в трубку. — В час дня. Сможете?

— Без проблем.

— Только, Алла Павловна… — я замялась, но Шарко меня подбодрила:

— Ну что такое? Смелее. Заплатить, что ли, мне не сможете?

— Не сможем, — призналась я.

— Ну и ладно. Поработаю ради высокого искусства, — посмеялась гримерша. — Я так понимаю, что вы это не для себя, а для дела?

— Ну да.

— Приезжайте ко мне домой. Мне это проще, чем все свои причиндалы куда-то тащить через весь город, — и она продиктовала адрес.

— Придется брать с собой Алису, — сказала я Василькову, положив трубку. — Гримеру надо иметь перед собой образец, под кого лепить агентессу.

И Алиска прямо засветилась. Вот такую окрыленную мы ее и выпроводили домой, взяв с нее страшную клятву о неразглашении. Коленька поехал к Люде — ставить задачу, обещал отзвониться. А мне надо было хоть чуть-чуть привести в порядок запущенные в связи с последними событиями дела.

Но что-то свербило у меня в мозгу и не давало покоя, какая-то незаконченная мысль. Даже не мысль, а так, мелкая мыслишка. Я отмахнулась от нее до четверга.

Васильков приехал ко мне с Людой в тот же день вечером. Когда они вошли, я даже не узнала Люду. Куда только девалась апатичная, заторможенная наркоманка! Люда расправила плечи, оказалось, что у нее неплохая фигура. Глаза ее блестели, в них светился интеллект…

Когда мы начали обсуждать детали операции, Люда поразила меня тем, как быстро она все схватывала, и более того, предлагала свои варианты, блестящие с оперативной точки зрения.

Потом Васильков с Людой уехали, Коленька собирался отвезти Люду и отправиться в РУВД — документировать внедрение. Обещал, что сложностей не будет. А я пошла к своему начальству. Вот у меня сложности вполне могли быть; скрывать от шефа, что под ногами у нас путается малолетняя сыщица, я не собиралась.

Придя к прокурору, я все честно ему рассказала. И про то, что мы собираемся рисковать агентессой оперативника, который работает по делу. И про то, что несовершеннолетняя сестра погибшей девочки в любой момент может влезть в операцию и испортить всю музыку. И ее безопасность я гарантировать уж никак не могу. Единственный способ удержать ее от глупостей — это рассказать все родителям, чтобы они посадили ее под замок и не выпускали до тех пор, пока злодей не окажется в тюрьме.

Но этот способ чреват, во-первых, серьезным испытанием для нервов и без того пострадавших людей — родителей девочек, которые уже потеряли старшую дочь, и вот им сообщат, что они в любой момент могут потерять и вторую. А во-вторых, они могут просто пожаловаться на нас, и нашу операцию прикроют. Запретят, и все.

Шеф поразмыслил, и хотя это решение далось ему непросто, посоветовал мне не ставить в известность родителей Алисы.

— Победителей не судят, — сказал он.

— Но мы-то еще не победители, — возразила я.

— Тогда идите и побеждайте. Все, мне некогда, — буркнул шеф и уткнулся в какой-то приказ Генеральной прокуратуры.

Мне ничего не оставалось, как приступить к исполнению.

В четверг мы всей толпой ввалились к гримерше в большую захламленную квартиру, расположенную в тихом переулочке неподалеку от телецентра. Алла Павловна выслушала задачу, что-то прикинула в уме, повертела перед окном сначала Алису, потом Люду, и отправила нас с Васильковым на кухню пить кофе. Из комнаты до нас доносились девичьи смешки, журчание мягкого голоса гримерши, шорохи и треск. Наконец нас позвали оценить результат.

Когда я вошла в комнату, обе модели чинно сидели на стульчиках, сложив на коленях руки, и я поначалу даже не поняла, которая из них Алиса, а которая — Люда Ханурина. Судя по тому, как крякнул за моей спиной Васильков, на него это тоже произвело впечатление.

Гримерша сделала невозможное; мало того, что портретное сходство девушек было почти полным, да собственно, нам и не требовалась Алисина копия, достаточно было бы и того, что Люда подходит по типу, — гримерша каким-то образом одела ее так, что худосочная и костлявая Люда стала аппетитной пышечкой, ничуть не уступающей Алисе, с пышной пепельной гривой искусственных волос, смотрящихся, впрочем, весьма натурально.

— Класс! — не выдержал Васильков.

— Я тоже так думаю, — скромно сказала Люда. Она даже говорить стала иначе, ее глаза обольстительно сверкали, и я тут же поверила в ее блистательное агентурное прошлое.

Единственное, что нас смущало — это ноги Люды. Тут искусство грима оказалось бессильным, тощие ноги торчали из-под платья, как щепочки, и могли испортить все дело. После непродолжительного совещания решено было одеть Люду в брюки, замаскировав слабое место.

От всей души поблагодарив гримершу, мы двинулись к станции метро “Звездная”. По нашему замыслу, Люда должна была попытаться пойти в метро, не заплатив, и добиться того, чтобы ее доставили в пикет, а там всеми силами пытаться соблазнить Петрова. В общем, ей надо было в любом случае привлечь его внимание, а там действовать по обстановке. Алиса, не вмешиваясь в беседу, внимательно слушала инструктаж и, похоже, мотала на ус.

Подъехав к станции, мы долго искали место, где нам затаиться для наблюдения, поскольку наш герой знал нас с Васильковым в лицо. Наконец мы нашли укромное место, откуда могли видеть все происходящее у турникетов, не мозоля никому глаза. Алиса упросила нас не отправлять ее домой, а дать возможность поприсутствовать до конца.

— До какого конца? — заворчал Васильков. — Мы ему не собираемся сегодня руки закручивать. Нам надо, чтобы он раскрылся, понимаешь ты? Люда его должна охмурить, он ей должен назначить свидание; хорошо, если она прорвется к нему домой, даст Бог, какие вещдоки заметит…

Алиса внимательно слушала и кивала головой, обещая сидеть тихо, как мышка.

Некоторое время нам всем пришлось сидеть, как мышкам, потому что никого из милиционеров возле турникетов не было; а лезть прямо в пикет было бы слишком грубо. Но примерно через полчаса наше терпение было вознаграждено, и возле турникета встали сразу оба — и Петров, и наш знакомец Романевский.

— Ну что, он? — спросил Васильков у Люды.

— Он, — жестко ответила Люда, пожирая милиционеров глазами.

— Сомнений нет?

— Никаких.

Мы подождали еще некоторое время, но Романевский не уходил. И мы решили, что пора начинать; в конце концов, Петров все равно обделывает свои делишки на глазах у напарника, они вдвоем в пикете, и вряд ли он Романевского особо стесняется. Потом, когда возьмем Петрова, надо будет допросить его напарника — наверняка он нам подсветит кое-что.

Напутствуя Люду, Васильков приобнял ее, что-то шепнул ей на ушко и легонько подтолкнул в спину. И Люда пошла.

Попытку прохода в метро без жетона и карточки она сыграла виртуозно. Но к нашему удивлению, Петров не обратил на нее никакого внимания, Романевский тоже абсолютно индифферентно следил за тем, как пожилая контролерша выводит Люду из вестибюля метро, стыдя при этом. Напрасно Люда пыталась апеллировать к милиционерам, они не проявили к ситуации и лично к Люде никакого интереса.

Итак, сегодняшняя попытка сорвалась. Когда расстроенная Люда вернулась к нам, мы ломали голову — что мы сделали не так. К поведению Люды не могло быть никаких претензий, все было сыграно на высшем уровне.

— Поехали в прокуратуру, — грустно сказал Васильков, — будем разбираться.

По пути он попытался завезти домой Алису, но та вцепилась в нас, как репей.

— Пожалуйста, — канючила она, — я вас прошу, можно, я поеду с вами? Я буду тихо себя вести. Она так просила, что наши сердца дрогнули, и мы согласились. Пусть посмотрит на нашу работу, может, раздумает становиться следователем. В прокуратуре мы разложили прижизненные фотографии жертв маньяка, а также снимки девушек, к которым он приставал на пляже. Я достала таблицу, в которую накануне вписала все сведения о внешнем виде девушек, там было все до мельчайших подробностей. На вопрос Горчакова, заставшего меня за составлением таблицы, не жалко ли мне времени на это, я ответила, что мне жалко времени на составление сводной таблицы по приостановленным делам, а вот на это — никоим образом.

Мы ползали по таблице около часа, пока у меня не забрезжило предположение.

— Послушайте, — медленно сказала я, — у всех потерпевших полные ножки. И все они были в платьях или юбках. Те, кто на пляже — вообще в купальниках, одна — в парео. Люду мы отправили в брюках. Черт его знает, может, в этом все дело?

— А как нам быть? — посмотрел на Люду Васильков. — Ее ноги в требуемые стандарты не вписываются. Люда, говорил я тебе, питайся как следует. Вот что теперь с тобой делать?

— Может, на нее надеть несколько пар колготок? — робко вмешалась Алиса.

— Давайте попробуем, у нас другого выхода нет, — согласились мы с Васильковым, снарядили девушек требуемыми денежными средствами, сбросившись на благо раскрытия преступления, и Люда с Алисой отправились в магазин за колготками.

Бедной Хануриной пришлось в итоге натянуть на себя шесть пар колготок, но после этого ее ноги, по общему признанию, уже могли вызвать интерес маньяка. Колготки пришлось натягивать черные, поскольку надетые друг на друга телесные выглядели очень вульгарно.

Но демонстрацию нашего ноу-хау пришлось Отложить на следующее дежурство маньяка. Лезть сегодня снова было бы слишком.

А следующее дежурство было в воскресенье. Делать нечего, приходилось ждать.

В воскресенье мы выдвинулись на дело уже без Алисы. Более того, мы умышленно ввели ее в заблуждение, наврав, что запускаем Люду на станцию не в воскресенье, а в среду на следующей неделе. Пусть в воскресенье посидит дома : и не мешает взрослым людям.

— А вы точно никуда не пойдете в воскресенье? — немножко поныла Алиса, мы заверили ее, что без нее никуда не пойдем, и на том расстались.

В намеченный день мы прибыли на станцию около часа. Со своего наблюдательного пункта мы следили за передвижениями Люды по вестибюлю станции. Возле контролерши милиционеры снова стояли парой, на что мы сознательно махнули рукой. Умница Ханурина не пошла сразу к турникетам. Она побродила по станции, купила газету в киоске, сделав вид, что кого-то ждет. Но вдруг поведение ее отклонилось от запрограммированного: она закрыла лицо газетой и спряталась за киоск.

Сначала мы с Васильковым подумали, что Люда увидела кого-то, кто может узнать ее даже в таком необычном виде. Но Люда специально оговоренным знаком, понятным только нам, указала в направлении, куда нам стоило посмотреть.

Мы посмотрели и обомлели: к турникетам, улыбаясь милиционерам, уверенно направлялась негодница Алиса в короткой юбке.

Мы с Васильковым беспомощно переглянулись. Милиционеры знали нас обоих, поэтому обнаруживать свое присутствие и кидаться за Алисой нам было нельзя. Люде вмешиваться тоже было совершенно не с руки. Оставалось только пассивно наблюдать, скрипя зубами, как Алиса что-то спрашивает у милиционеров, оба ей что-то отвечают, и, наконец, Петров остается возле контролерши, а Романевский уводит девочку в пикет. Мы надеялись, что среди бела дня в пикете никто не убьет и не изнасилует Алису, но все равно вздохнули с большим облегчением, когда маленькая негодяйка, живая и невредимая, показалась в дверях пикета.

Провожая ее непередаваемым взглядом, Коленька спросил меня:

— Но почему Петров с ней не пошел?

И в этот момент в моей голове сформировалась наконец мысль, которая не давала мне покоя столько времени. Я достала свою записную книжку и протянула ее Коленьке.

— Напиши мне свое имя и фамилию, и номер телефона.

— Зачем это еще? — удивился Васильков.

— Напиши, а я тебе объясню, почему с ней не пошел Петров.

Пожав плечами, Коленька изобразил свои данные: “Васильков Николай, 993-73-67”.

— Хорошо, — сказала я, заглянув ему через плечо. — Другие варианты будут?

Подумав, он написал ниже: “Николай Васильков 993-73-67”.

— Вот именно, — удовлетворенно сказала я, разглядывая то, что он написал.

— Все равно не понял, — пожал плечами Коленька.

— Давай забирать Люду, сегодня у нас опять облом. После Алисы он на Люду уже может не среагировать.

Васильков знаком подозвал Люду, которая уже поняла, что операция опять переносится, и мы поехали в прокуратуру.

— Ну объясни же наконец, — напомнил Васильков, как только мы вошли в мой кабинет.

Я достала записную книжку Кати Кулиш, открыла ее на нужной странице и положила рядом со своей записной книжкой, чтобы Коленька мог сравнить варианты. И амбарную книгу я тоже предъявила Василькову, но он все равно не понимал:

— Ну и что?

— Слепня, — рассердилась я совершенно необоснованно, поскольку сама долго любовалась на эту надпись с тем же результатом, что сейчас Васильков. — Сравни с тем, что сам написал.

— Ну? — не понимал он.

Подошедшая сзади Люда склонилась над записями и тихо сказала Василькову:

— Коля, ты же точку не ставишь, когда пишешь свою фамилию. Запятую, в лучшем случае.

Но Васильков все еще не понимал:

— При чем тут точка?

— Коля, Петров — это не фамилия, — сказала я. — Это сокращение от отчества. Он писал не “Александр Петров”, а сокращенно — “Александр Петрович”. Наш маньяк — Александр Петрович Романевский.

Все сказав друг другу в самых безжалостных выражениях, мы спохватились, что конец недели благополучно наступил, и господин Островерхий уже должен прибыть в город, чтобы быть допрошенным мною по обстоятельствам утраты мобильного телефона.

Господин Островерхий действительно прибыл и даже готов был дать показания, но только по месту жительства. Мы отправились к нему, и Люда увязалась за нами. По пути они с Васильковым выясняли отношения.

— Ты ж сказала, что это он, когда увидела Петрова, — горячился Коленька.

— Коля, я сказала, что это он, когда увидела Романевского, второго милиционера. Ты же не просил меня показать, кого я узнала, — тихо доказывала ему Люда.

— А как же почерк? Мы же сравнивали почерк, — недоумевал Васильков.

— А почерка Петрова там вообще нет. Романевский заполнял все рапорта — и от себя, и от имени Петрова. У него почерк лучше, — объяснила я. Подъехав к дому Островерхого, мы оставили Люду в машине, а сами поднялись в квартиру. Олег Островерхий оказался симпатичным молодым парнем, который подтвердил мои догадки: в пьяном виде он был задержан на станции метро “Звездная” и доставлен в пикет, где сержант Романевский Александр Петрович (Олег не поленился потом узнать его полные данные) избил его и отобрал деньги и мобильный телефон.

— А почему вы не пожаловались? — спросила я его.

— Это бесполезно, — пожал плечами Островерхий. — Но я встретил его у метро после дежурства и тоже выписал в рыло.

Я не стала комментировать, как я отношусь к поступку Островерхого, но порадовалась, что у нас на всякий случай имеется на Романевского крепкий, документально подтвержденный эпизод превышения власти.

После допроса Островерхого мы отвезли домой Люду, а сами затомились бездельем. Мой ребенок отправился куда-то тусоваться до поздней ночи, Сашка дежурил, заниматься написанием обвинительных заключений в воскресенье не хотелось, и мы поехали навещать Синцова.

Слава Богу, Васильков догадался позвонить ему на мобильный, и вовремя выяснил, что Андрей уже выписан и сидит дома. Купив большой торт и коробку конфет, мы поехали домой к болящему. И до вечера развлекали его рассказами про маньяка, к обнаружению которого он тоже имел некоторое отношение.

Выслушав все, Андрюха заволновался.

— Как бы вам не поиметь еще один труп до того, как вы его повяжете, — предупредил он. — Романевский наверняка назначил Алисе свидание. А он у нас такой — тянуть не любит. Посмотрите: знакомится с девушкой и сразу ее убивает. Никаких ухаживаний.

У меня закололо сердце. На Василькова тоже стало больно смотреть.

— А что делать? — выдавил он. — Выставить “наружку” я на нее не успею.

— Естественно, — кивнул Синцов. — Придется нам с тобой самим за ней выставляться.

— Вы что, рехнулись? — вмешалась я. — Особенно ты, Андрей, со своим инфарктом!

— Не было у меня никакого инфаркта, — отмахнулся Синцов. — И вообще, женщина, не вмешивайся. Мы уже все решили. Я все равно на больничном, мне скучно.

— Ну уж нет, — возмутилась я. — Тогда я с вами.

— Даже и не думай, — ласково ответил Синцов, и я покорилась. Мне действительно нечего было там делать.

Посовещавшись немного, мы рассудили, что свидание Романевского с Алисой может состояться или завтра, или послезавтра, поскольку в среду он заступает на дежурство.

Об одном я только попросила — держать меня в курсе. Насколько я знала, они решили разделиться — Васильков должен был наблюдать за Алисой, а Синцов дежурить у места жительства фигуранта, благо его Романевский не знал в лицо. В понедельник Коленька добросовестно доложил мне, что негласно проводил Алису в школу, а Синцов отзвонился, что стоит у дома Романевского.

В три часа дня раздался очередной звонок от Василькова. Он сообщил, что Алиса, по всему видно, едет ко мне в прокуратуру.

И действительно, вскоре на пороге моего кабинета появилась Алиса. Я еле сдержалась, чтобы не сказать всего, что я о ней думаю, и проявила незаурядные актерские способности, ласково с нею поболтав. Зачем она приходила, она так и не сказала, из чего я сделала вывод, что сообразительная девочка пробивает, не известно ли нам чего-нибудь про ее неправильное поведение. И я сделала все, чтобы Алиса уверилась — ничего не известно.

Наконец девчонка вышла из прокуратуры, и в ту же минуту мне позвонил Синцов с сообщением, что Романевский движется в центр. Я не знаю, что случилось с Синцовым, но он вдруг предложил мне сесть в машину к Василькову, ожидающему у прокуратуры, и ехать вместе с ним за Алисой. Синцов был больше чем уверен в том, что скоро мы встретимся, поскольку наши объекты явно идут на сближение.

Синцов не ошибся. С колотящимися сердцами мы увидели, как на площади, в пяти минутах ходьбы от прокуратуры, под часами, стоит Романевский, а к нему, улыбаясь, направляется Алиса. Когда они встретились, Романевский оглянулся, но, похоже, не заметил ничего подозрительного, приобнял девушку за плечи и двинулся вместе с ней в узенький переулок. Васильков выругался сквозь зубы.

Созвонившись с Синцовым, мы оставили машину во дворе, дождались Андрея, тоже бросившего машину, и тихонько пошли за фигурантами. Между тем небо потемнело, и где-то даже отдаленно загрохотало.

— Кажется, дождь собирается, — прошептал мне на ухо Васильков.

Народу в переулке было не так много, но Романевский, похоже, расслабился, потому что даже не оборачивался. Мы все равно прижимались к выступам домов, вздрагивая при каждом непрогнозируемом движении наших объектов. Романевский с Алисой о чем-то болтали, а я удивлялась, почему он таскает ее по каким-то закоулкам. Если он собирается убить ее здесь, куда он денет труп? Для него это не характерно. Во всяком случае, сейчас он без машины. Неужели он рискнет прямо здесь, в центре города?..

Спутники мои тоже были напряжены. Мы заранее договорились, что если придется обнаруживать свое присутствие, то обнаруживать его будет Синцов, как не знакомый ни Алисе, ни Романевскому. Пока вроде все шло без осложнений, и мы слегка расслабились, но как оказалось, — рано.

Совершенно неожиданно для нас Романевский притормозил возле парадной, закрытой на кодовый замок, крутанул головой, потом резко рванул на себя дверь парадной и вместе с Алисой исчез за ней. С грохотом захлопнулась массивная железная дверь без единого зазора. Мы уставились на вход в парадную, оценили новенький кодовый замок, с блестящими кнопочками, не успевшими еще затереться от частого нажатия, и про себя констатировали, что подбором кнопок этот замок фиг откроешь.

— Что делать? — тихо спросил Васильков. Синцов молча подергал дверь, она даже не шелохнулась. Он прижал к двери ухо.

— Ну что там? — поинтересовались мы с Коленькой, и Синцов безнадежно махнул рукой:

— Ничего не слышно.

Как назло, окна первого этажа дома были наглухо забиты жестью, а кричать в квартиры второго этажа с целью узнать код было бесполезно. Куда-то подевались все желающие войти в парадную; видимо, приближающийся дождь спугнул старушек, гулявших во дворе, и молоденьких мамочек, и все они уже нырнули в дом.

— Господи, что там происходит? — вырвалось у меня, и Синцов тихо ответил, не глядя в мою сторону:

— Будем надеяться, что он еще не убивает девочку.

— Может, они сейчас уже выйдут, — поддержал его Васильков.

Но через десять минут никто не вышел, и ожидание стало невыносимым.

— Коля, давай действовать, — распорядился Синцов. — Мы с тобой пьяные. Кепку надвинь поглубже на рожу, будем ломиться в парадную. Может, сломаем эту железяку.

Я с сомнением покачала головой — дверь производила впечатление монолита. Но больше ничего не оставалось. Синцов с Васильковым для большей маскировки поменялись куртками, чтобы Коленьку было сложнее опознать, Васильков закрыл лицо кенарем, и они с Синцовым начали горланить песни и бухаться в закрытую дверь парадной.

— Открывайте, гады, — очень натурально вопил Синцов, — я ключ забыл. Машка, открой, падла!

— Тихо ты, хорек, — урезонивал его “пьяный” Васильков едва ли не громче, чем тот орал, — щас менты приедут, загребут.

— А мне по… — отвечал Синцов, взглядом извиняясь передо мной, и продолжал барабанить в парадную. Расчет был на то, что если не удастся сломать или иным способом открыть дверь, то, может, хоть шум спугнет маньяка, если он замыслил что-то сотворить с девочкой.

Выкрикивая всякие пьяные непристойности, опера продолжали биться в дверь, но я заметила, что Андрей побелел и стал тяжело дышать. Еще немного, и он упал бы, но тут вдруг дверь распахнулась, и в проеме появился Романевский, а с ним Алиса — без признаков телесных повреждений.

— Ну вы, уроды пьяные, — негромко сказал Романевский, — а ну пошли вон отсюда. Весь дом перешугали.

Васильков в это время тихо сползал по стене, якобы в алкогольной коме, завернув голову в куртку, а Синцов, закатывая глаза, ответил Романевскому нецензурной бранью :

— А тебе… какое дело? Я, может… тут живу.

Я наблюдала все это из-за угла, успев спрятаться. Мне было видно, как Романевский брезгливо отодвинул Андрея с дороги, отчего тот очень натурально пошатнулся и упал, а сам, обнимая Алису за плечи, продолжил путь из двора.

Когда они скрылись из виду, я осторожно вышла из-за угла, потормошила за плечо Василькова, который мгновенно разлепил глаза и вскочил на ноги. А потом подошла к Андрею. Он продолжал лежать в неловкой позе, уткнувшись лицом в сгиб локтя.

— Андрей, они ушли, — сказала я ему, наклонившись, но он не реагировал. Присев на корточки, я взяла его безжизненную руку и попыталась нащупать пульс. Пульса не было.

“Скорая” приехала на удивление быстро. Андрея увезли в ту же больницу, откуда он только что выписался. Вот на этот раз у него случился самый настоящий инфаркт.

Когда нас выставили из больницы в связи с наступлением ночного времени, мы с Васильковым подхватили на полдороге сменившегося с дежурства моего жениха Стеценко, поехали в какую-то круглосуточную забегаловку возле той самой площади и жутко напились. Проснувшись утром с катастрофической головной болью, я подумала, что вот такой алкогольный сон все же лучше терзаний по поводу случившегося вчера.

В больнице, куда я позвонила, с трудом добравшись до телефона, мне сказали, что жизнь Синцова вне опасности, но состояние еще тяжелое. Посещения пока запрещены.

Вторник ушел на восстановление организма после алкогольной интоксикации, а в среду надо было запускать Люду.

Наши предположения оказались верными: на Ханурину в юбке Романевский среагировал даже быстрее, чем мы думали. Она его сделала.

Через неделю Люда сообщила нам, что удостоилась приглашения домой, и пока хозяин был в туалете, она в ящике серванта накопала нож с явными следами крови, а в шкафу — пакет с колготками, черными и телесными. Вперемешку, разных размеров. Более того, ей удалось раскрутить Романевского на такую откровенность, что он то и дело рвался показать ей, где зарыт труп девочки Насти.

После того как местонахождение трупа Насти было обозначено, дальше миндальничать с маньяком было нецелесообразно.

Показания он дал сразу, видимо, опасаясь, что с ним поступят так же, как он поступал с пьяными, имевшими несчастье попасться в пикет милиции на станции метро “Звездная”. Мы услышали от него обо всех эпизодах, нам уже известных, а также о двух случаях, про которые мы еще не знали.

Схема действий маньяка была проста: он вылавливал девчонок излюбленного им типа преимущественно в метро, и преимущественно за попытки пройти внутрь, не заплатив. Но мог по — знакомиться и при других обстоятельствах. Охмурял каждую по-разному. Катю Кулиш, например, соблазнил тем, что расскажет про работу следователя.

Когда он стал признаваться, показания сыпались из него, как из рога изобилия. Я почему-то очень уставала от этих допросов, но его распирало деталями, которые мне приходилось скрупулезно записывать.

— С Настей Полевич я познакомился на станции метро, — с энтузиазмом рассказывал он, — у нее упала и рассыпалась папка с нотами, я помог собрать, а потом назначил ей свидание… На свидании я как бы в шутку предложил ей показать, как надеваются наручники, сковал ей руки сзади, изнасиловал, а потом ударил ножом в шею и закопал на свалке. В мусор.

Таким же макаром он надел наручники на Катю Кулиш — под предлогом показать, как задерживают преступников. Девчонке, которая мечтала стать следователем, это показалось безумно интересно.

После изнасилования и убийства Хворостовской в пикет пришла ориентировка с группой крови предполагаемого преступника, и он решил отныне действовать более осторожно, не оставляя следов. Пользовался презервативом, старался не причинять девочкам телесных повреждений без нужды — с ними и так легко было справиться, ведь руки были скованы наручниками за спиной. Перестал применять нож, вывозил девочек за город или в лесопарк; после совершения изнасилования толкал их в воду, и они захлебывались — якобы по неосторожности.

Представлялся девочкам не иначе, как Александр Петрович, — ему нравилось, когда его называют по имени-отчеству.

На определенном этапе, как раз в августе прошлого года, пристроился в виде “крыши” к фирме “Олимпия”, пару раз отмазал их от рэкета, чем заработал их уважение, и стал получать от них ежемесячное содержание. А потом настолько сблизился с ними, что частенько просил у коммерсантов их машины. Именно на машинах Вараксина и Шиманчика он вывозил за город и в лесопарк трупы девочек. Кстати, в тот день, когда мы с Васильковым осматривали место обнаружения трупа Вараксина в лесопарке, Романевский пытался сбросить там труп Шиманчика, — это его старенький “опель” проехал мимо нас, но Романевский нюхом почуял опасность и не решился оставить труп там, поехал в Сестрорецк. На допросах Романевский говорил безостановочно, и за все время я задала ему только один вопрос:

— Почему вы свое имя записали в книжку Кате Кулиш на букву “В”?

— А-а… — он ухмыльнулся, довольный своей находчивостью. — Я сказал ей, что моя фамилия — Вараксин.

Он беззастенчиво приходил на склад “Олимпии”, брал оттуда все, что ему понравится, и в том числе — польские бракованные колготки. Он действительно был сдвинут на колготках, сам он объяснит это так: ведь жизнь разная, полоска светлая, полоска черная. Позже эксперты-психологи докопаются до истоков этого извращения — его мать надевала то черные, то светлые колготки, и ему это запало в душу, потому что настроение у нее менялось так же часто, как колготки. Как-то мать пришла домой выпивши, и отец вместе с тринадцатилетним Сашей раздевали и укладывали ее; и Саша испытал сильнейшее сексуальное возбуждение, когда снимал с нее колготки. И запомнил это на всю жизнь. И потом, став старше, пробовал раздевать девушек во время любовной игры, но оказалось, что возбуждают — его только колготки, снятые с бесчувственного тела. Как тогда с опьяневшей матери…

Между прочим, эксперты-психологи докопались и до того, что ребенком он был нежеланным, мать и травила плод, и прыгала с большой высоты, несмотря на то, что была замужем и счастлива в браке. Но Саша все-таки родился, и ей пришлось его растить и воспитывать; но делала она это, видимо, с таким отвращением, что Саша до семи лет не мог выговорить слово “мама”. А вот его младшая сестра была любимым дитятей, прехорошенькой толстушкой с пышными пепельными волосами; Саша и любил ее, и ненавидел одновременно, задавая себе вопрос, почему же к нему родители относились не так нежно?.. И первое сексуальное влечение испытал именно к ней, не к своей сверстнице, а к младшей сестренке, но не осмелился тронуть ее…

В один для него непрекрасный момент кто-то из коммерсантов заметил следы крови в машине, одолженной Романевскому. Романевский сочинил какую-то леденящую душу историю про жуткий наезд конкурентов на фирму “Олимпия”, героическую защиту фирмы с его, Романевского, стороны, и предложил показать, где спрятаны трупы врагов.

Предлагал он им это поодиночке, вывозя каждого в укромное место, там убивал из своего табельного пистолета, тщательно собирая гильзы и прошедшие навылет пули. Рассказывая про это, он очень негодовал на Шиманчика, который вздумал сопротивляться и стрелять в него из однозарядного пистолета-ручки. И даже показал нам шрам от этого выстрела — на правом предплечье. Труднее всего оказалось убить Красноперова, который прятался от него. Но Романевский с гордостью сказал, что он все-таки в милиции работает, и вычислил последнего, кто мог его сдать. А в качестве изощренного хулиганства труп Красноперова отволок в уже опечатанный офис коммерсантов, справедливо полагая, что там его будут искать в последнюю очередь. Так что если бы не бдительность наших граждан, заметивших сорванные печати…

К моменту вынесения приговора Синцов поправился уже настолько, что смог приехать в суд.

— Безрадостно все это, ребята, — сказал он, когда Романовского в наручниках уводили из зала. — А больше всего безрадостно, что он мент поганый. Волк в овечьей шкуре. Нас всех позорит.

Услышав это, Романевский обернулся и, несмотря на тычки конвоя, бросил Синцову:

— Я, между прочим, отличник милиции, а ты кто?

Крыть Синцову было нечем, у него в активе, кроме незажившего рубца на сердце, имелось лишь неснятое взыскание.