Карл Эдвард Вагнер Палочки[1]

I

Над небольшой каменной пирамидкой у ручья торчала связанная воедино конструкция из палочек. Колин Леверетт озадаченно ее разглядывал: с полдюжины веток разной длины скреплены проволокой крест-накрест, зачем — бог весть. Это странное сооружение пугающе напоминало какой-то неправильный крест; Колин поневоле задумался, а что там покоится под камнями.

Стояла весна 1942 года — в такой день война кажется далекой и невсамделишной, хотя повестка уже ждала на столе. Через несколько дней Леверетт запрет на ключ свою загородную мастерскую, задумается, а суждено ли ему снова увидеть эти стены, суждено ли по возвращении опять взять в руки кисти, перья и резцы. Прощайте, леса и ручьи штата Нью-Йорк! Никаких тебе больше удочек, никаких пеших прогулок по лесам и лугам в гитлеровской Европе. Ах, почему он так и не половил форель в той речушке, мимо которой как-то раз проезжал, разведывая черные тропы Отселикской долины!

Ручей Манн — так он был обозначен на старой топографической карте, тек на юго-восток от города ДеРюйтер. Нехоженая проселочная дорога пересекала ручей по каменному мосту, который состарился и обветшал еще до изобретения первого самодвижущегося экипажа, — но левереттовский «форд» кое-как перебрался на другую сторону и вскарабкался вверх по склону. Колин взял удочку и рыболовную снасть, прихватил карманную флягу, засунул за пояс сковородку с длинной ручкой. Он спустится на несколько миль вниз по течению. А после полудня подкрепится свежей форелью, а может, лягушачьими лапками.

Ручей был прозрачен и чист, хотя для рыбалки не слишком удобен: над водой нависали густые кусты, между ними там и тут проглядывала открытая вода, куда незамеченным не подберешься. Но форель на наживку так и кидалась, и на душе у Леверетта было легко и безмятежно.

От моста и далее долина расстилалась относительно ровным пастбищем, но стоило пройти полмили вниз по течению, и начались заброшенные земли, густо поросшие молодыми вечнозелеными деревцами и кустистыми дикими яблонями. Спустя еще милю кустарник влился в густой лес, что высился сплошной стеной. Эти угодья, как знал Леверетт, давным-давно отошли к государству.

Пробираясь вдоль ручья, Леверетт заметил остатки старой железнодорожной насыпи. Ни рельс, ни шпал — просто насыпь, заросшая гигантскими деревьями. Художник от души наслаждался, любуясь живописными дренажными трубами на сухой кладке, что перекрывали петляющий по долине ручей. Жутковатое зрелище, что ни говори: позабытая железная дорога, уводящая прямиком в глухие дебри.

Леверетт живо представлял себе, как какой-нибудь допотопный паровозик-углежог с конической дымовой трубой, пыхтя, ползет по долине и тащит за собою два-три деревянных вагончика. Должно быть, здесь пролегала ветка старой Освего-Мидлендской железной дороги, в одночасье заброшенной в 1870-х годах. Леверетт, с его превосходной памятью на детали, знал о ней по рассказам деда: тот, отправившись в свадебное путешествие, проехал по этой ветке от Отселика до ДеРюйтера. Паровоз с таким трудом всползал по крутому склону Крамхилла, что дед спрыгнул на насыпь и зашагал рядом. Может, из-за столь тяжкого подъема линию и забросили.

Когда на пути вдруг повстречался кусок фанеры, прибитый к нескольким палкам и установленный на каменной стенке, Леверетт уже испугался, что, чего доброго, прочтет: «Посторонним вход воспрещен». Как ни странно, хотя фанера потемнела от непогоды, а надпись смыли дожди, гвозди казались новехонькими. Леверетт не придал этому особого значения, но очень скоро натолкнулся на второе такое же сооружение, а потом и еще на одно.

Леверетт задумчиво потер выступающий, заросший щетиной подбородок. Что за чепуха! Может, чья-то шутка? Но какой в ней смысл? Детская забава? Нет, конструкция чересчур сложная. Художник не мог не оценить тонкость искусной работы: тщательно просчитанные углы и отрезки, прихотливую усложненность раздражающе необъяснимого узора. При этом ощущение от композиции возникало крайне неуютное.

Леверетт напомнил себе, что он пришел сюда порыбачить, и зашагал дальше по течению. Но, обходя непролазные заросли, он снова озадаченно остановился.

Взгляду его открылась поляна: на земле были разложены в определенном порядке плоские камни, а также и новые решетки из палочек. Камни — здесь, по всей видимости, разобрали одну из стен сухой кладки — образовывали затейливую схему размером двадцать на пятнадцать футов, на первый взгляд что-то вроде плана первого этажа здания. Заинтригованный, Леверетт быстро понял, что это не так. Если это и план, то, скорее, небольшого лабиринта.

Причудливые сетчатые структуры были повсюду. Ветки и сучья и куски дерева скреплялись гвоздями в самых фантастических комбинациях. Описанию это не поддавалось; среди конструкций не нашлось бы двух одинаковых. Некоторые представляли собою лишь две-три палки, приколоченные друг к другу параллельно или под углом. Другие образовывали замысловатые решетки из десятков палочек и досок. Одна сошла бы за детский шалаш на дереве — трехгранное сооружение, причем настолько абстрактное и бесполезное, что иначе как безумным нагромождением палок и проволоки его не назвать. Эти странные штуковины устанавливались на грудах камней либо на стенках, втыкались в железнодорожную насыпь или приколачивались гвоздями к дереву.

Казалось бы, смехотворное зрелище. Но нет. Отчего-то они выглядели скорее зловеще — эти абсолютно необъяснимые, тщательно подогнанные решетки, разбросанные тут и там в глуши, где лишь заросшая деревьями насыпь да заброшенная каменная стена свидетельствовали о том, что здесь когда-либо ступала нога человека. Леверетт, напрочь позабыв и про форель, и про лягушачьи лапки, извлек из кармана блокнот и огрызок карандаша. И принялся деловито перерисовывать наиболее сложные структуры. Вдруг кто-нибудь сумеет их истолковать; вдруг в их безумной сложности есть что-то такое, что стоило бы изучить подробнее — может, пригодится в собственном творчестве?

Леверетт отошел от моста уже мили на две, когда набрел на какие-то развалины. То был уродливый сельский дом в колониальном стиле, коробчатый, с мансардной двускатной крышей. Строение стремительно приходило в упадок: пустыми глазницами зияли темные окна, трубы по обе стороны крыши готовы были вот-вот обрушиться. Сквозь провалы в крыше проглядывали стропила, видавшая виды обшивка стен местами прогнила, открыв взгляду тесаные деревянные балки. Каменный фундамент был непропорционально массивен. Судя по размеру не скрепленных известковым раствором каменных плит, строитель рассчитывал, что здание простоит целую вечность.

Развалины тонули в подлеске и буйных зарослях сирени, но Леверетт различал очертания былой лужайки с внушительными тенистыми деревьями. Чуть дальше росли искривленные, чахлые яблони и раскинулся заросший сад, где еще цвели несколько позабытых цветов: за столько лет в глуши они поблекли и изогнулись по-змеиному. Решетки из палочек были повсюду — эти жутковатые сооружения устилали лужайку, крепились на деревьях и даже на доме. Они напоминали Леверетту сотни уродливых паутин: они так плотно примыкали друг к другу, что почти оплели и дом, и поляну. Недоумевая, художник исчерчивал узорами страницу за страницей, опасливо подходя все ближе к заброшенному дому.

Он сам не знал, что рассчитывает обнаружить внутри. Выглядел сельский дом откровенно зловеще: развалины посреди мрачного запустения, где лес поглотил все труды рук человеческих и где единственным свидетельством присутствия людей в нашем веке служили безумные решетки из палок и досок. Многие, дойдя до этого рубежа, предпочли бы повернуть назад. Но Леверетт, чье увлечение макабрическими ужасами явственно просматривалось в его собственном искусстве, был не на шутку заинтригован. Он набросал эскиз дома и сада, загроможденного загадочными конструкциями, вместе с разросшимися изгородями и выродившимися цветами. И пожалел, что, чего доброго, пройдут годы, прежде чем он сумеет увековечить жуткую атмосферу этого места на полотне или на покрытой воском доске.

Дверь давно слетела с петель, и Леверетт осторожно вошел внутрь, надеясь, что пол достаточно крепок и выдержит человека столь субтильной комплекции. Полуденное солнце проникало в пустые окна и испещряло прогнивший настил гигантскими пятнами света. В лучах плясали пылинки. Дом был пуст — в нем не осталось ровным счетом ничего из обстановки, помимо хаотичных россыпей щебня, тронутых гниением и распадом, и нанесенных за многие годы сухих листьев.

Кто-то побывал здесь, причем недавно. Кто-то в буквальном смысле слова покрыл заплесневелые стены загадочными решетчатыми схемами. Рисунки наносились прямо на стены, исчертив крест-накрест истлевшие обои и крошащуюся штукатурку резкими черными штрихами. При взгляде на эти запутанные диаграммы кружилась голова. Одни из них занимали всю стену, точно сумасшедшая фреска, другие, совсем небольшие — всего-то несколько перекрещенных линий, — напомнили Леверетту клинообразное ассирийское письмо.

Карандаш летал по бумаге. У Леверетта просто дух захватывало: в ряде рисунков он узнавал схемы решеток, перечерченных им прежде. Уж не чертежная ли это какого-то безумца или образованного идиота, создателя этих конструкций? Бороздки, процарапанные углем в мягкой штукатурке, казались совсем свежими — им явно несколько недель или, может, месяцев.

Темный дверной проем уводил в подвал. Нет ли там новых рисунков? И бог весть чего еще? Леверетт гадал, а стоит ли туда спускаться. Если не считать лучей света, пробивающихся сквозь трещины в полу, подвал был погружен во тьму.

— Эй? — позвал он. — Есть там кто-нибудь?

В тот момент вопрос нелепым не показался. Эти решетки из палочек — порождение рассудка отнюдь не здравого. Перспектива повстречать автора в темном подвале Леверетту отнюдь не улыбалась. Там ведь что угодно обнаружиться может, и никто потом ничего не узнает — в сорок втором-то году!

Но для человека с характером Леверетта искушение было слишком велико. Он осторожно двинулся вниз по ступеням: каменным и потому вполне надежным — если, конечно, не поскользнуться на мхе и не споткнуться о какой-нибудь мусор.

Подвал был огромен, а в темноте казался еще больше. Леверетт добрался до нижней ступеньки и постоял там, чтобы глаза привыкли к затхлому мраку. В памяти вновь воскресли первые впечатления. А ведь подвал для такого дома слишком велик! Может, когда-то здесь стояло совсем другое здание — впоследствии разрушенное, а перестроил его человек менее богатый? Леверетт внимательно осмотрел каменную кладку. Эти гигантские плиты из гнейса могли бы послужить опорой для целого замка! Или, если приглядеться, скорее не замка, а крепости: техника сухой кладки поразительно напоминала крито-микенскую архитектуру.

Как и верхняя часть дома, подвал, по всей видимости, был пуст, хотя, не имея фонарика, Леверетт не мог удостовериться, не скрывается ли чего во мгле. Вдоль отдельных участков фундаментной стены обозначились области еще более темные, что наводило на мысль о проходах в нижние помещения. Леверетт непроизвольно поежился.

Нет, что-то тут все же было — какая-то похожая на стол громада в самом центре подвала. В призрачных солнечных лучах, что скользили по ее краям, казалось, что сделана она из камня. Леверетт опасливо прошел по плиточному полу туда, где высился загадочный предмет: высотой примерно по пояс, футов восьми в длину и чуть меньше — в ширину. Грубо обтесанная глыба гнейса, по всему судя, стояла на каменных опорах, не скрепленных известковым раствором. Но в темноте удавалось рассмотреть лишь смутные очертания, не больше. Леверетт провел по глыбе рукой. Кажется, вдоль края шел какой-то паз.

Пальцы нащупали какую-то ткань — что-то холодное, кожистое, податливое. Прогнившая упряжь, с отвращением догадался Леверетт.

Что-то сомкнулось на его запястье, ледяные ногти впились в плоть.

Леверетт завизжал и изо всех сил рванулся прочь. Держали его крепко, но от рывка с каменной глыбы приподнялось нечто…

Тусклый луч коснулся края плиты. Этого более чем хватило. Леверетт лихорадочно отбивался; существо, его удерживавшее, привстало с каменного стола, солнечный блик скользнул по его лицу.

Это было лицо ожившего трупа: иссохшая плоть туго обтягивала череп. Грязные лохмы волос спутались, ошметки губ вздулись над обломками пожелтевших зубов, в мертвых глазницах тлела жуткая жизнь.

Себя не помня от страха, Леверетт снова завопил в голос. Свободной рукой нащупал железную сковородку за поясом. Выхватил ее — и что было сил ударил в кошмарное лицо.

На одно-единственное застывшее ужасное мгновение солнечный луч высветил, как сковородка сокрушила изъеденный плесенью лоб, точно секира, рассекла высохшую плоть и хрупкий череп. Хватка на запястье ослабла. Трупное лицо отдернулось; впоследствии это зрелище — продавленная лобная кость и немигающие глаза, между которыми медленно сочится густая кровь, — не раз и не два являлось Леверетту в кошмарах, и он просыпался в холодном поту.

Леверетт наконец-то высвободился — и сломя голову бежал прочь. Когда же усталые ноги отказывались нести его дальше сквозь густые заросли, энергия отчаяния вновь подгоняла его вперед при одном лишь воспоминании о спотыкающихся шагах на подвальной лестнице у него за спиной.

II

По отзывам всех друзей, Колин Леверетт вернулся с войны другим человеком. Он заметно постарел. В волосах проглянула седина, пружинистая походка замедлилась. Атлетическая поджарость сменилась нездоровой худобой. Лицо избороздили неизгладимые морщины, в глазах появилось затравленное выражение.

Но еще более пугающие изменения произошли в его характере. Едкий цинизм отравил его былую аскетичную эксцентричность. Его интерес ко всему макабрическому приобрел оттенок более мрачный, превратился в болезненную одержимость, что немало тревожило его приятелей. Но война — штука жестокая, особенно для тех, кто прорывался через Апеннины.

Леверетт объяснил бы, как они не правы, — если бы у него душа лежала делиться пережитым на ручье Манн кошмаром. Но Леверетт держал язык за зубами и, мрачно вспоминая, как боролся в заброшенном подвале с жуткой тварью, обычно убеждал себя, что на самом деле это был всего-навсего какой-то бедолага, безумный отшельник — в темноте он показался сущим монстром, а тут еще и воображение не на шутку разыгралось. Да и удар сковородкой пришелся не по голове, а вскользь, рассуждал Леверетт, раз уж противник пришел в себя так быстро, чтобы кинуться в погоню. И вообще о таких вещах лучше не задумываться. Рациональное объяснение помогало восстановить душевное равновесие всякий раз, когда Леверетт просыпался от ночного кошмара про оживший труп.

Так Колин Леверетт вернулся к себе в мастерскую и вновь взялся за перья, и кисти, и резцы. Популярные журналы, любители которых восхищались его иллюстрациями до войны, радостно забросали его бессчетными предложениями. Заказы поступали от картинных галерей и коллекционеров, а тут еще и незавершенные скульптуры, и деревянные макеты. Леверетт с головой ушел в работу.

Но нежданно-негаданно начались проблемы. Журнал «Истории и рассказы» забраковал очередную обложку как «чересчур гротескную». Издатели новой антологии хоррора отослали назад пару полосных иллюстраций: «Слишком неаппетитно — особенно гниющие, вздутые лица повешенных». Один из частных заказчиков вернул серебряную статуэтку, жалуясь, что святой мученик мучается как-то слишком наглядно. Даже «Жуткие истории», торжественно возвестившие о возвращении Леверетта на свои кишмя кишащие упырями страницы, теперь отказывались от его рисунков: дескать, «даже для наших читателей это как-то слишком».

Леверетт вынужденно попробовал смягчить тона — получилось пресно и плоско. Поток предложений постепенно иссяк. Леверетт, с годами ставший убежденным затворником, окончательно поставил на журналах крест. Он тихо-мирно трудился в уединении своей мастерской, зарабатывая тем, что время от времени рисовал на заказ или выполнял какую-нибудь работу для картинных галерей, а порою продавал картину-другую, а то и скульптуру крупным музеям. У критиков его причудливые абстрактные скульптуры пользовались неизменным успехом.

III

Война вот уж двадцать пять лет как миновала, когда Колин Леверетт получил письмо от Прескотта Брэндона, своего хорошего друга еще с журнальных времен, — ныне он занимал пост редактора-издателя в «Готик-пресс», небольшом издательстве, что специализировалось на книгах в жанре мистики и фэнтези. Несмотря на то что вот уже много лет как переписка между ними заглохла, Брэндон с типичной для него прямотой сразу, без околичностей, переходил к делу.

«„Гнездо“/Салем/Масс./2 авг.
Зловещему мидлендскому анахорету

Колин, я составляю подарочное трехтомное издание Г. Кеннета Алларда. Помнится, его рассказы ужасов ты просто обожал. Как насчет выволочь свои старые кости из отшельнической хижины и их для меня проиллюстрировать? Мне понадобятся обложки в две краски и с дюжину штриховых иллюстраций на каждый том. Надеюсь, ты сумеешь измыслить для фэндома что-нибудь этакое — пострашнее, позабористее, лишь бы не эти вечные черепа, летучие мыши да вервольфы с полуодетыми дамочками в зубах.

Заинтересовался? Я вышлю тебе все материалы вместе с подробностями — и дам полную свободу действий. Жду ответа.

Скотти».

Леверетт пришел в восторг. Он испытывал некоторую ностальгию по минувшим временам «макулатурных» журналов, и он всегда восхищался талантом Алларда преобразовывать видения вселенского ужаса в убедительную прозу. Художник тут же написал Брэндону полный энтузиазма ответ.

Над рассказами, отобранными в антологию, Леверетт просидел не один час, перечитывая тексты, делая заметки и набрасывая предварительные эскизы. Уж здесь-то нет нужды щадить чувства слабонервных редакторов; Скотти — человек слова. И Леверетт с маниакальным наслаждением приступил к работе.

Скотти заказал «что-нибудь этакое». И — полная свобода действий. Леверетт критически изучил свои карандашные наброски. Что до фигур, настроение вроде бы поймано правильно, но рисункам чего-то не хватает — как бы привнести туда то ощущение неотвратимости зла, что пронизывает произведения Алларда? Ухмыляющиеся черепа и кожистые крылья летучих мышей? Банально. Аллард заслуживает большего.

И тут Леверетта осенило. Может быть, потому, что рассказы Алларда пробуждали то же самое чувство ужаса, а может быть, потому, что Аллардовы картины полуразрушенных сельских домов с их порочными тайнами властно напомнили Леверетту тот весенний день на ручье Манн…

Леверетт отлично помнил, куда зашвырнул свой блокнот — хотя так ни разу и не заглянул в него с того самого дня, как ввалился в мастерскую, полумертвый от ужаса и усталости. Художник извлек его из самых недр старой папки и задумчиво пролистал измятые страницы. Эти небрежные наброски воскрешали ощущение неотвратимого зла, кладбищенский ужас того дня. Вглядываясь в причудливые решетчатые узоры, Леверетт не сомневался: читателям неизбежно передастся тот леденящий страх, что конструкции из палочек будили в нем самом.

Художник принялся встраивать фрагменты решеток в свои карандашные наброски. Ухмыляющиеся физиономии Аллардовых злобных выродков теперь смотрелись еще более угрожающе. Леверетт довольно покивал: именно такого эффекта он и добивался.

IV

Несколько месяцев спустя пришло письмо от Брэндона с известием, что он получил последние недостающие иллюстрации к Алларду и чрезвычайно доволен результатами. В постскриптуме Брэндон писал:

«Ради всего святого, Колин, — что это еще за безумные палочки, которые у тебя отовсюду торчат? На них подольше посмотришь — так прямо мороз по коже. Где ты эти решетки откопал?»

Леверетт решил, что должен Брэндону какое-никакое объяснение. И послушно написал длинное письмо, подробно пересказав свое приключение на ручье Манн — умолчал он лишь про ужас, что схватил его за запястье в подвале. Пусть Брэндон считает его эксцентриком — лишь бы не сумасшедшим убийцей.

Брэндон с ответом не задержался:

«Колин, от твоего рассказа про эпизод на ручье Манн просто дух захватывает — невероятно, одним словом! Ни дать ни взять начало какого-нибудь из рассказов Алларда! Я взял на себя смелость переслать твое письмо Александру Стефрою из Пелема. Доктор Стефрой серьезно изучает историю региона — как ты, вероятно, знаешь. Я уверен, что твой отчет его заинтересует, и, возможно, он сумеет пролить свет на эти сверхъестественные события.

Первый том, „Голоса из тьмы“, ожидается из типографии в следующем месяце. Гранки смотрятся великолепно. С наилучшими,

Скотти».

Неделю спустя пришло письмо со штемпелем Пелема, штат Массачусетс:

«Наш общий друг, Прескотт Брэндон, переслал мне ваш захватывающий рассказ про странные палочки и каменные артефакты, обнаруженные в заброшенном сельском доме в нью-йоркской провинции. Я положительно заинтригован. Вы, случайно, подробностей не помните? Не сумели бы вы отыскать точное место — спустя тридцать лет? Если это возможно, мне бы очень хотелось осмотреть фундамент этой же весной, поскольку, по всей видимости, каменные глыбы весьма напоминают мегалитические сооружения в той области. Я и несколько моих коллег лелеем надежду отыскать некие развалины мегалитической постройки бронзового века и выяснить, как именно они использовались в обрядах черной магии в колониальный период.

Археологические данные свидетельствуют, что ок. 2000–1700 гг. до н. э. народы бронзового века потоком хлынули из Европы на северо-восток. Известно, что в бронзовом веке возникла некая высокоразвитая культура: как мореплаватели эти люди не имели себе равных вплоть до эпохи викингов. Следы мегалитической культуры средиземноморского происхождения просматриваются в Львиных воротах в Микенах, в Стоунхендже, в дольменах, в коридорных гробницах и могильных курганах по всей Европе. Более того, культура эта, по всей видимости, представляет собою нечто большее, нежели характерный для эпохи архитектурный стиль. Скорее, это религиозный культ, приверженцы которого поклонялись своего рода богине-матери, совершали в честь нее обряды плодородия, приносили ей жертвы и верили, что погребение в мегалитических гробницах — это залог бессмертия души.

То, что культ пришел и в Америку, со всей очевидностью явствует из сотен мегалитических памятников, обнаруженных — а теперь уже и распознанных как таковые — в нашем регионе. На сегодняшний день самый значительный из них — это Мистери-хилл, или Мистериальный холм, в штате Нью-Гемпшир, включающий в себя немало стен и мегалитических дольменов, в том числе могильник „Пещера Y“ и жертвенный стол (см. открытку). В число менее впечатляющих мегалитических комплексов входят и группа холмов-каирнов и резных камней в округе Минерал, штат Монтана, и подземные камеры с каменными коридорами, такие как в Петерсхеме и Шутсбери, и бессчетные фигурные мегалиты, и заглубленные „монашьи кельи“, разбросанные по всей области.

Любопытно, что эти памятники, по всей видимости, сохраняли свою мистическую ауру и в раннеколониальный период: сохранились свидетельства того, что многие мегалитические комплексы использовались колдунами и алхимиками колониальных времен для совершения черных обрядов. Эта практика особенно распространилась после того, как в результате „охоты на ведьм“ многие чернокнижники вынуждены были искать убежища в западной глуши: вот почему в нью-йоркской провинции и в западном Массачусетсе впоследствии возникало такое количество сект.

Особенно интересны в этом смысле „Братья Нового Света“ во главе с Седрахом Айрлендом: они верили, что мир вскорости будет уничтожен зловещими Силами Извне, а они, избранные, обретут физическое бессмертие. Если же избранники умирали до срока, их тела полагалось сохранять на каменных столах, пока Властители Древности не явятся вернуть их к жизни. Мегалитические постройки в Шутсбери, несомненно, связаны с более поздними мерзостными обрядами сектантов „Нового Света“. В 1781 году этот культ влился в секту шейкеров под предводительством матери Анны Ли, и разложившийся труп Айрленда наконец-то сняли с каменного стола в подвале его дома и предали земле.

Так что мне представляется вполне вероятным, что ваш сельский дом был местом действия сходных ритуалов. На Мистери-хилл в 1826 году был построен особняк, в основание которого лег один из дольменов. Дом сгорел около 1848–1855 гг.; о том, что в нем якобы творилось, еще долго ходили недобрые слухи. Я предполагаю, что дом, о котором вы пишете, был возведен над похожим мегалитическим сооружением или вобрал его в себя и что „палочки“ свидетельствуют о каком-то неизвестном культе, в тех местах сохранившемся. У меня в памяти всплывают какие-то туманные ссылки на решетчатые конструкции, используемые в тайных ритуалах, но ничего конкретнее назвать не могу. Не исключено, что они представляют собою какие-то вариации оккультных символов для определенных заклинаний, но это только догадка.

Попробуйте полистать „Церемониальную магию“ Уайта или тому подобные труды — вдруг там найдутся похожие магические знаки.

Надеюсь, эти сведения окажутся вам небесполезны. Остаюсь в ожидании ответа.

Искренне ваш,

Александр Стефрой».

К письму прилагалась открытка — фотография гранитной глыбы весом в четыре с половиной тонны; по ее краю пролегал глубокий желобок, заканчивающийся сливным носком. Это и был жертвенный стол на Мистери-хилл. На обороте Стефрой приписал:

«Вы, должно быть, отыскали что-то похожее. Такие памятники не редкость: в Пелеме нам даже пришлось перенести одно такое сооружение — с того места, где сейчас находится Кваббинское водохранилище. Они использовались для жертвоприношений — как животных, так и людей; желобок предположительно служит для стока крови в специальную чашу».

Содрогнувшись, Леверетт выронил открытку. Письмо Стефроя пробудило в нем давний ужас; художник уже пожалел, что извлек блокнот на свет, а не похоронил его в старой папке на веки вечные. Конечно, такое не забывается — даже спустя тридцать лет. Леверетт написал Стефрою сдержанное письмо, поблагодарил его за ценные сведения и добавил к своему рассказу несколько мелких подробностей. И пообещал (сам не будучи уверен, сдержит ли слово), что уже весной попытается отыскать сельский дом на ручье Манн.

V

Весна в том году запоздала, и лишь в начале июня Колин Леверетт нашел-таки время вернуться на ручей Манн. На первый взгляд за три десятилетия почти ничего не изменилось. Древний каменный мост стоял на прежнем месте; проселочную дорогу так и не заасфальтировали. Леверетт поневоле задумался: а проезжал ли тут хоть кто-нибудь со времен его панического бегства?

Зашагав вниз по ручью, Леверетт с легкостью отыскал старую железнодорожную насыпь. Тридцать лет прошло, твердил он себе, но нервный озноб нарастал. Идти было куда труднее, чем в прошлый раз. День выдался невыносимо душным и влажным. Продираясь сквозь густой подлесок, он то и дело вспугивал целый рой черных мух — и те яростно набрасывались на свою жертву.

По-видимому, за последние годы ручей несколько раз выходил из берегов: путь пешеходу то и дело преграждали завалы бревен и всяческий мусор. Встречались участки, словно выскобленные дочиста — один голый камень да гравий. А чуть дальше громоздились гигантские заграждения из выкорчеванных деревьев и валежника: ни дать ни взять древние, полуразрушенные бастионы. Пробираясь вниз по долине, Леверетт вдруг осознал, что поиски его ни к чему не приведут. В результате давнего мощного наводнения ручей даже направление изменил. Дренажные трубы на сухой кладке уже не перегораживали поток, но, позабытые-позаброшенные, торчали далеко в стороне от теперешних берегов. Какие-то из них смяло и унесло прочь или завалило тоннами гниющих бревен.

В какой-то момент Леверетт обнаружил то, что осталось от яблоневого сада — в гуще сорняков и зарослей. Он уже подумал было, что и дом где-то неподалеку, но здесь наводнение бушевало особенно яростно, и, по всей вероятности, даже массивные каменные опоры были опрокинуты и погребены под наносами. Наконец Леверетт повернул обратно к машине. На душе у него заметно полегчало.


Художник отписал Стефрою о своей неудаче — и несколько недель спустя получил ответ:

«Прошу меня извинить за то, что с таким опозданием отвечаю на ваше письмо от 13 июня.

В последнее время я занимаюсь изысканиями, которые, как я надеюсь, помогут обнаружить доселе неизвестный мегалитический комплекс огромного значения. Естественно, я крайне разочарован, что от постройки на ручье Манн никаких следов не осталось. Я старался не обольщаться заранее ложными надеждами, но я был почти уверен, что хотя бы фундамент сохранился. Просматривая региональные данные, я отметил, что на реке Отселик имели место исключительной силы паводки в июле 1942 года и позже, в мае 1946 года. Скорее всего, ваш старый сельский дом вместе с его загадочными знаками был полностью уничтожен вскорости после того, как вы его обнаружили. Края здесь дикие, неизведанные; многого, я полагаю, мы так никогда и не узнаем.

Я пишу это письмо с чувством глубочайшей скорби по поводу понесенной утраты, два дня спустя после гибели Прескотта Брэндона. Его смерть явилась для меня тяжким ударом — как, надо думать, и для вас, и для всех, кто его знал. Остается только надеяться, что полиция поймает гнусных убийц, совершивших этот бессмысленный акт вандализма — грабители, обшарив его кабинет, наверняка остались разочарованы. Полиция считает, что убийцы находились под воздействием наркотиков — ничем иным подобное бездумное зверство не объяснишь.

Я только что получил экземпляр третьего тома Алларда, „Проклятые места“. Великолепно изданная книга! Тем труднее примириться с трагедией, ибо горько осознавать, что Скотти больше не подарит миру подобных сокровищ. Примите мои соболезнования,

Александр Стефрой».

Леверетт потрясенно воззрился на письмо. Он еще не слышал о смерти Брэндона — всего лишь несколько дней назад он вскрыл посылку из издательства с сигнальным экземпляром «Проклятых мест». Художнику вдруг вспомнилась строчка из последнего письма Брэндона — строчка, которая в тот момент немало позабавила адресата:

«От этих твоих палочек, Колин, поклонники Алларда прямо на ушах стоят; я целую ленту на печатной машине извел, отвечая на бессчетные запросы. Один тип — некий майор Джордж Ленард — все выпытывал меня о подробностях; боюсь, я выболтал ему лишнего. Он несколько раз спрашивал у меня твой адрес, но, зная, как ты дорожишь своим уединением, я велел ему писать на мой адрес — а я, дескать, все перешлю. Я так понимаю, он жаждет взглянуть на оригиналы набросков, но эти надутые оккультисты меня уже достали. Честно говоря, я бы такому гостю не порадовался».

VI

— Мистер Колин Леверетт?

Леверетт окинул взглядом высокого сухощавого мужчину, что, улыбаясь, стоял в дверном проеме. Черный спортивный автомобиль, на котором он подкатил к мастерской, явно стоил немалых денег. То же можно было сказать и о черном свитере с высоким завернутым воротником, и о кожаных брюках, и о глянцевом портфеле. На фоне сплошной черноты его худое лицо казалось мертвенно-бледным. Леверетт предположил, что лет ему под пятьдесят — волосы уже редеть начали. За темными очками не видно глаз, на руках — черные шоферские перчатки.

— Скотти Брэндон рассказал мне, как вас найти, — пояснил незнакомец.

— Скотти? — настороженно переспросил Леверетт.

— Да, как ни печально, мы с вами потеряли общего друга. Я с ним беседовал незадолго до того, как… Но я так понимаю, Скотти не успел вам написать? — Незваный гость неловко помялся. — Я — Дана Аллард.

— Аллард?

Гость явно смутился.

— Да — Г. Кеннет Аллард приходился мне дядей.

— Я понятия не имел, что у Алларда остались родственники, — задумчиво протянул Леверетт, пожимая протянутую руку. Лично знаком с писателем он не был, но, судя по нескольким фотографиям, что он видел, фамильное сходство и впрямь наблюдалось. Да, конечно, если задуматься, так ведь Скотти и впрямь выплачивал авторские гонорары каким-то там правопреемникам!

— Мой отец — единокровный брат Кента. Позже он взял отцовскую фамилию, хотя о браке здесь речи не идет, если вы понимаете, о чем я.

— Разумеется, — сконфузился Леверетт. — Пожалуйста, присаживайтесь — где найдете местечко. И что же вас сюда привело?

Дана Аллард похлопал по портфелю.

— Вот об этом я и говорил со Скотти. Совсем недавно я обнаружил залежи неопубликованных дядиных рукописей. — Гость расстегнул портфель и вручил Леверетту пачку пожелтевших листков. — Отец забрал личные вещи Кента из больницы как ближайший родственник. Дядю он не особо жаловал и сочинения его ни во что не ставил. Бумаги он убрал с глаз подальше на антресоли и напрочь о них позабыл. Скотти, когда я рассказал ему о своей находке, разволновался не на шутку.

Леверетт бегло проглядел страницу за страницей, покрытые неразборчивым почерком, тут и там испещренные поправками — как нераспознаваемая мозаика. Ему доводилось видеть фотографии Аллардовых рукописей. Не приходилось сомневаться — это рука автора.

То же — и о содержании. Леверетт, восхищенно затаив дыхание, прочел несколько абзацев. Подлинный Аллард — причем блистательный!

— По мере того как болезнь прогрессировала, дядя все больше тяготел к нездоровой мрачности, — рискнул заметить Дана. — Я искренне восхищаюсь его книгами, но эти последние несколько произведений… ну, это уже немного чересчур. Особенно дядин перевод этой его мифической «Книги Древних».

Леверетт, напротив, был в восторге. Почти позабыв о госте, он жадно листал ломкие страницы. Аллард между тем описывал мегалитическую постройку, обнаруженную обреченным рассказчиком в склепах под старым кладбищем. В рассказе упоминались также «древние знаки», очень похожие на решетчатые узоры Леверетта.

— Вот, смотрите, — указал Дана. — Здесь автор воспроизводит заклинания из запретного фолианта Алорри-Зрокроса: «Йогтх-Йугтх-Сут-Хиратх-Йогнг…» Черт, даже и не выговоришь. И таких здесь — страницы и страницы.

— Просто невероятно! — запротестовал Леверетт. Он попробовал чуждые слоги на вкус. Да, вполне произносимо. Даже ритм какой-то ощущается.

— Ну что ж, я очень рад, что вам понравилось, — у меня просто камень с души свалился. А я-то боялся, что эти последние несколько рассказов и фрагментов даже для поклонников Кента окажутся немного чересчур.

— То есть вы намерены это все опубликовать?

Дана кивнул.

— Скотти собирался издавать книгу, да. От души надеюсь, что грабители искали не рукописи — коллекционер целое состояние за них бы заплатил. Но Скотти намеревался хранить проект в секрете — до тех пор, пока не будет готов сделать анонс. — Худощавое лицо гостя заметно омрачилось. — Так что теперь я возьму публикацию на себя — в подарочном издании, разумеется. А вам я хотел бы заказать иллюстрации.

— Сочту за честь, — торжественно заявил Леверетт, не веря ушам своим.

— Мне действительно очень понравились ваши рисунки для трилогии. Мне бы хотелось чего-то в том же духе — столько, сколько сочтете нужным. Я на это издание денег не пожалею. А эти ваши палочки…

— Да?

— Скотти рассказал мне всю предысторию. Поразительно! И у вас, говорите, целый блокнот таких набросков? А взглянуть можно?

Леверетт торопливо отыскал блокнот в недрах папки и вернулся к гостю.

Дана благоговейно пролистал книжицу.

— Рисунки совершенно нездешние, а что самое удивительное, точно такого рода вещи упоминаются в рукописи. Фантастика, одно слово. А вы для книги сможете воспроизвести их все?

— Все, что помню, — пообещал Леверетт. — А память у меня хорошая. Но не переусердствуем ли мы?

— Ничуть не бывало! К книге они идеально подходят. И — они совершенно уникальны! Нет-нет, включайте в издание все, что есть. Том будет называться «Подземные обитатели», так же как самый длинный из рассказов. Я уже и с типографией договорился; как только иллюстрации будут готовы, так сразу и начнем печатать. И я уверен, вы вложитесь в них полностью.

VII

Он парил в пространстве. Мимо скользили какие-то предметы. Звезды, подумал он. Предметы подплыли ближе.

Палочки. Решетки из палочек всех видов и форм. Теперь он дрейфовал среди них и видел, что никакие это не палочки — во всяком случае, не из дерева. Решетчатые композиции состояли из бледного как смерть вещества — вроде проблесков застывшего звездного света. Они напоминали знаки какого-то внеземного алфавита — сложные, загадочные символы, составленные в слова… какие? Действительно, все они располагались в определенном порядке — образовывали трехмерную структуру. Запутанные хитросплетения непостижного лабиринта…

А затем он каким-то образом оказывался в туннеле. В тесном, облицованном камнем туннеле, сквозь который приходится ползти на животе. Влажные, мшисто-склизкие камни все плотнее смыкаются вокруг извивающегося тела, заставляют не то шептать, не то взвизгивать во власти панической клаустрофобии.

После того как он целую вечность полз по этому коридору, а потом и по таким же каменным ходам, а порою сквозь галереи, где от резких углов делалось больно глазам, он наконец протискивался в подземную залу. Гигантские гранитные плиты двенадцати футов в поперечнике образовывали стены и потолок, а между плитами в грунт уходили все новые переходы и лазы. В центре залы высилась громадная гнейсовая плита, на манер алтаря. Между каменными опорами, поддерживавшими стол, фонтанировал темный ручеек. По внешнему краю плиты шел желобок, тошнотворно запятнанный какой-то субстанцией, что загустевала в каменной чаше под сливом.

Из темных проходов, кольцом обрамляющих залу, появлялись все новые сгорбленные, смутно различимые во мраке силуэты, в которых человеческого было мало. Фигура в изорванном плаще выступила из тени ему навстречу — протянула клешнястую руку, ухватила за запястье, повлекла к жертвенному столу. Он покорно шел, понимая, что от него чего-то ждут.

Они дошли до алтаря; в свечении клинообразных решеток-надписей, высеченных в гнейсовой плите, он различал лицо своего проводника. Это гниющее лицо трупа; истлевшая лобная кость проломлена, вмята внутрь, и наружу сочится какая-то мерзость…

И Леверетт пробуждался под эхо собственных криков…

Он слишком много работает, внушал себе художник, пока, спотыкаясь, бродил по комнате и одевался, потому что снова заснуть представлялось немыслимым. Кошмары повторялись каждую ночь. Неудивительно, что он совершенно разбит.

Но в мастерской ждала работа. Около пятидесяти рисунков уже закончены, в плане — еще десятка два. Отсюда и кошмары…

Потогонный темп, что и говорить. Но Дана Аллард от иллюстраций в восторге. И «Подземные обитатели» ждут… Невзирая на проблемы с типографским набором и какой-то особенной бумагой, которую Дана непременно задался целью раздобыть, теперь все зависело только от него, Леверетта.

Все кости ныли от усталости, но Леверетт решительно взял себя в руки и пересидел остаток ночи. Небеса постепенно светлели. Кое-какие элементы кошмара небезынтересно было бы запечатлеть.

VIII

Последние готовые иллюстрации были отосланы Дане Алларду в Петерсхем, и Леверетт, похудевший на пятнадцать фунтов и выжатый как лимон, обратил часть премиального чека в ящик дорогого виски. Как только рисунки были нанесены на печатные формы, Дана дал команду запускать машины офсетной печати. Казалось бы, он все четко распланировал, но печатные станки выходили из строя, один типограф отказался от контракта, не называя причин, в новой типографии приключился несчастный случай — похоже, проблемам конца-краю не предвиделось, и каждая новая задержка приводила Дану в бешенство. Но, несмотря ни на что, производственный процесс шел довольно быстро. Леверетт писал, что книга не иначе как проклята; Дана отвечал, что через неделю все будет готово.

Леверетт развлекался, сооружая в мастерской решетки из палочек и пытаясь наконец отоспаться. Он со дня на день ждал сигнальный экземпляр книги, когда получил письмо от Стефроя:

«Вот уже несколько дней я пытаюсь вам дозвониться, но в доме никто не берет трубку. Времени у меня в обрез, так что буду краток. Я действительно обнаружил неизвестный мегалитический комплекс исключительной важности. Он находится на территории усадьбы некоего старинного и именитого массачусетского семейства, а поскольку получить разрешение на его осмотр мне не удается, места я не называю. Я ненадолго проник туда тайно (и совершенно нелегально) под покровом ночи — и едва не попался. Упоминание об этом месте я нашел в коллекции писем и документов XVII века в библиотеке богословского факультета. Автор называет семью „гнездом чародеев и ведьм“, то и дело ссылается на алхимические практики и еще менее аппетитные слухи и описывает подземные каменные залы, мегалитические артефакты и т. д., которые якобы „используются наигнуснейшим образом в диавольских обрядах“. Я видел сооружение лишь мельком, но описания нимало не преувеличены. И, Колин, пока я пробирался к монументу через лес, мне попадались десятки этих ваших загадочных „палочек“! Одну из решеток, поменьше, я даже захватил с собой; покажу ее вам при случае. Работа явно недавняя — и похожа на ваши рисунки как две капли воды. Если мне повезет получить доступ в усадьбу, я непременно выясню, что эти решетки значат — вне всякого сомнения, сделаны они не просто так! — хотя эти сектанты обычно делятся своими секретами крайне неохотно. Я объясню, что мой интерес — чисто научного свойства, без всяких подвохов, — и посмотрим, что они скажут. Так или иначе, а до мегалитов я доберусь. Ну что ж — я пошел! Искренне ваш,

Александр Стефрой».

Кустистые брови Леверетта поползли вверх. Аллард намекал на некие темные ритуалы, в которых фигурировали решетки из палочек. Но Аллард писал больше тридцати лет назад; Леверетт предполагал, что писателю довелось обнаружить что-то похожее на его собственную находку близ ручья Манн. Стефрой же рассказывал о вещах современных.

Леверетт от души надеялся, что открытие Стефроя окажется не чем иным, как глупой мистификацией.


Художника по-прежнему преследовали кошмары — все те же, хорошо знакомые, несмотря на то что иллюзорные места и сцены он посещал только во сне. Знакомые, да. Но ужас, ими вызываемый, не убывал.

Теперь он шел через лес — по всей видимости, где-то в холмах. Гигантскую гранитную плиту отвалили в сторону, теперь на ее месте зияла яма. Не колеблясь ни минуты, он спустился вниз, по памятным ему скругленным ступеням. Вот она — подземная каменная зала, от которой во все стороны расходятся облицованные камнем лазы. Он знал, который из них выбрать.

И снова — глубинная комната с жертвенным алтарем и темным ручьем под ним и смыкающееся кольцо смутно различимых силуэтов. Группа из нескольких фигур обступила каменный стол. Подойдя ближе, Леверетт разглядел, что они удерживают на месте какого-то человека, а тот извивается и бьется, пытаясь вырваться.

Это был дородный, плотно сбитый мужчина, грязный, весь в синяках и ссадинах, седые волосы растрепаны. В искаженных чертах промелькнуло узнавание; Леверетт задумался, а не знаком ли ему пленник. Но живой труп с продавленной лобной костью уже нашептывал что-то Леверетту на ухо, и тот, пытаясь не думать о тех мерзостях, что просматривались в проломе лба, принял из костлявой руки бронзовый нож, и занес его над головою, и, поскольку закричать и проснуться не получалось, поступил так, как подсказал оборванный жрец…

А когда нечестивое безумие закончилось и Леверетт наконец-то проснулся, все тело его покрывало что-то липкое — и отнюдь не холодный пот, и не ночным кошмаром, а реальностью было зажатое в кулаке, наполовину съеденное сердце.

IX

Каким-то чудом у Леверетта достало здравомыслия избавиться от измочаленного куска мяса. Все утро он простоял под душем, оттирая кожу докрасна.

По радио передали новости. Близ Уэйтли под обрушившейся гранитной плитой был обнаружен изувеченный труп известного археолога, доктора Александра Стефроя. Полиция предполагает, что плита сместилась, в то время как ученый производил раскопки у ее основания. Опознать покойного удалось по личным вещам.

Как только руки у него перестали трястись настолько, чтобы сесть за руль, Леверетт помчался в Петерсхем и с наступлением темноты притормозил у старинного каменного особняка Даны Алларда. Художник исступленно забарабанил в дверь, открыли ему не сразу.

— Колин, это никак вы? Добрый вечер! Какое совпадение, что вы приехали именно сейчас! Книги готовы. Тираж вот только что доставили из переплетной.

Оттолкнув хозяина, Леверетт кинулся в дом.

— Их необходимо уничтожить! — выпалил он. За день художник немало всего передумал.

— Уничтожить?!

— Выяснилось такое, о чем никто из нас и помыслить не мог. Эти решетки из палочек… существует некий культ, культ воистину дьявольский. И решетки используются в тайных ритуалах. Стефрой как-то намекнул, что это, возможно, какие-то письмена или знаки… не знаю. Но культ жив и по сей день. Они убили Скотти, они убили Стефроя. Про меня им тоже известно — и ведать не ведаю, что они замышляют. Они и вас убьют, чтобы помешать распространению книги!

Дана озабоченно нахмурился, но Леверетт понимал: убедить собеседника ему не удалось.

— Колин, это же чистой воды безумие. Вы слишком перенапряглись за последнее время, вот и все. Послушайте, давайте я вам лучше книги покажу. Они в подвале.

Леверетт проследовал за хозяином вниз по лестнице. Сухой, облицованный плитняком подвал оказался весьма вместительным. На полу высилась гора свертков в коричневой оберточной бумаге.

— Я все сюда сложил, чтобы под ногами не мешались, — объяснил Дана. — Завтра их развезут по магазинам.

Леверетт в смятении открыл экземпляр «Подземных обитателей». Посмотрел на любовно прорисованные изображения гниющих трупов, подземных каменных зал и запятнанных кровью алтарей — везде, куда ни глянь, маячили загадочные решетчатые структуры. Художник передернулся.

— Вот, держите. — Дана Аллард вручил Леверетту подписанную книгу. — И отвечаю на ваш вопрос: да, это действительно древние знаки.

Но Леверетт, словно не слыша, глядел во все глаза на посвящение, написанное таким знакомым почерком: «Колину Леверетту, без которого этот труд никогда не был бы завершен. Г. Кеннет Аллард».

Аллард продолжал рассказывать. А Леверетт впервые заметил: поспешно наложенный макияж телесного тона тут и там не вполне скрывает то, что под ним.

— Знаки-символы обозначают другие измерения — это непостижные для человеческого разума, но абсолютно необходимые составляющие заклинания настолько грандиозного и необъятного, что пентаграмме (если угодно) до него далеко как до звезды небесной. Мы уже предприняли одну попытку, но ваше железное оружие уничтожило часть мозга Алтола. В последний миг он ошибся — и едва не уничтожил всех нас. Алтол пытался сформулировать заклинание с тех самых пор, как бежал от изобретения железа четыре тысячелетия назад.

И тут появились вы, Колин Леверетт, — вы, с вашими талантами художника и диаграммами Алтоловых символов. И теперь тысячи новых умов прочтут заклинание, которое вы нам вернули, и воссоединятся с нашими разумами, пока мы ждем в потаенных убежищах. И Властители Древности явятся из-под земли, и мы, мертвецы, их верные слуги, получим власть над живыми.

Леверетт повернулся, чтобы бежать, но из темноты подвала уже выползали смутные силуэты: массивные плиты сдвинулись, под ними обнаружились подземные туннели. Алтол явился за ним; Леверетт пронзительно закричал — но проснуться не получалось, оставалось лишь последовать за проводником…

Загрузка...