Память и желание. Книга 1

1

Соглядатайство – лучшая подпитка для эротического воображения.

Ты видишь, тебя не видят; ты наблюдаешь за тем, кто не подозревает о наблюдении; ты заглядываешь, трепеща, за кромку тайны, готовый к рискованным открытиям.

В этот весенний день, шагая по мокрым манхэттенским улицам, Алексей Джисмонди размышлял о сходстве между шпионом и влюбленным. В юности он насмотрелся триллеров, и поэтому отражение собственной персоны в витринах дорогих магазинов не могло не вызвать у него легкую улыбку. Ради этого случая Алексей вырядился, как подобает шпиону: надвинутая на глаза шляпа, перетянутый поясом светлый плащ с намокшими от дождя плечами – одним словом, вылитый шпион.

На миг ирония ситуации даже развеяла мрачное настроение. Как вышло, что он, не шпион и не ищейка, уже четвертый день выслеживает эту женщину?

Алексею не слишком нравилось направление, которое приняли его мысли, – ведь он приехал в Нью-Йорк не для того, чтобы предаваться пылким мечтаниям.

Возможно, во всем виноват сам город. Манхэттен весь пропитан мечтой, опасностью и целлулоидом. В этот приезд город казался Алексею средневековой крепостью, сплошь состоящей из темных закоулков, потайных щелей и подземных ходов. Опасный, окруженный рвом старинный город, только многократно увеличенный и модернизированный, с его гигантскими шпилями и узкими каньонами улиц, насквозь продуваемых ветрами. Человек мог затеряться здесь без следа. Забредшую на крепостную стену женщину запросто могли похитить.

Алексей старался ни на минуту не упустить эту стройную фигуру из виду. Внезапно он замер на месте – женщина исчезла под портиком ресторана. Выждав несколько секунд, Алексей последовал за ней. Он оказался в мире приглушенных голосов, неярких красок. Маленькая обитель мира и спокойствия средь неистового мегаполиса. Алексей уже стал немного разбираться во вкусах этой женщины.

Он снял пальто и шляпу, сунул официантке двадцать долларов.

Та оглядела его с любопытством. Иностранец, определила она. Наверняка иностранец. Деловитый, слишком красивый чужак в бледно-кремовом костюме. Слегка пожав плечами, официантка усадила гостя за столик, ничем не отличавшийся от пяти соседних, если не считать таблички «ЗАКАЗАНО».

Но Алексей хотел сесть именно за этот столик – отсюда было удобнее всего наблюдать за Катрин Жардин.

Неужели она действительно та, за кого он ее принимает? Тогда кто же он сам?

Алексей откинулся на спинку стула и невидящим взглядом уставился в меню. Пора кончать с этой пародией на детектив. Мучительное ощущение головокружения, преследовавшее его все последние месяцы, накатило вновь. Алексей смотрел на Катрин Жардин и чувствовал, что твердая почва установленных истин рассыпается мелкими крошками лжи. Сама история сыграла с ним недобрую шутку…

Алексей затянулся крепкой сигаретой и тут же раздраженно ее затушил. Зря он отправился в это абсурдное, эгоистичное путешествие.

И тем не менее он здесь. Едва закончив фильм, Алексей сел в Риме на самолет и вылетел в Нью-Йорк. Если быть честным с самим собой, последние полгода он ни о чем другом и не думал. С того самого момента, когда увидел на выставке картину.

Все это было очень странно. Мощь картины, поразительность совпадения. А ведь когда-то будущее казалось ему пустынным, холодным, неуютным. Двигаться навстречу будущему не хотелось. Все воспоминания из прошлого заканчивались тупиком. Они были похожи на изуродованное тело Альдо Моро, знаменитого политика, продырявленного одиннадцатью пулями и засунутого в багажник автомобиля.

Так продолжалось до тех пор, пока Алексей не увидел это лицо. Поразительный портрет на выставке, которая называлась «Париж между мировыми войнами». Картина висела между механическими монстрами Пикабиа[1] и сюрреалистическими кошмарами Дали. Со стены на Алексея смотрело необыкновенное лицо, чей взгляд проникал в самые глубины его сердца. Лицо было по-детски невинным и в то же время вызывающе соблазнительным. Еще в его чертах читалась тревога. Голова женщины, тело птицы. Внизу подпись: «Портрет Сильви Ковальской». И тут же: «Из коллекции Катрин Жардин (Нью-Йорк)».

Джисмонди долго смотрел на портрет. Картина тронула его до глубины души, он ощутил исходящую от нее магическую силу. Сильви Ковальская, повторил он. Это имя он слышал не впервые. Оно значилось под письмом, которое Алексей получил много лет назад. Очень странным письмом. И еще к письму было приложено кольцо.

Все время, пока продолжалась выставка, Джисмонди каждый день ходил смотреть на картину. Загадочное, полное силы лицо женщины по имени Сильви Ковальская покорило его воображение. Глядя на чарующий образ, Алексей испытывал острейшее чувство, сочетавшее в себе любопытство и волнение. Ничего подобного с ним не случалось с того самого дня, когда умерла Роза.

– Готовы ли вы сделать заказ, сэр?

В голосе официанта слышалась нотка раздражения, и Алексей понял, что этот вопрос ему задают уже не в первый раз. Он назвал первое попавшееся блюдо, снова взглянул на Катрин Жардин и увидел, что она на него смотрит.

Ее взгляд пронзил его электрическим разрядом. В глазах Катрин было веселое недоумение, но стоило Алексею чуть задержать взгляд, и лицо Катрин приняло холодно-отстраненное выражение, так хорошо ему знакомое.

Именно такой Алексей увидел ее впервые, через витрину картинной галереи. Стройная, изящная женщина с лучистыми серыми глазами, надменно смотрящими из-под россыпи пышных темных волос. Катрин стояла совершенно неподвижно среди гама и суеты, неизбежно возникающих перед открытием новой выставки. Рабочие и ассистенты развешивали на стенах галереи большие и малые полотна, то и дело оглядываясь на владелицу – все ли в порядке. Алексей сразу узнал эту женщину – по фотографии, которую ему прислали из детективного агентства. И все же увидеть ее во плоти было так странно – Алексей почувствовал, что не готов для встречи. Катрин была намного красивее, чем Роза. Кроме того, в ней было нечто интригующее, бередящее душу. Всем своим видом эта женщина говорила: не подходи ко мне, оставь меня в покое. Но выражению лица противоречили чувственные губы и хищный разрез глаз.

Алексей улыбнулся – его мысли приняли несколько неожиданное направление. Сложись жизнь иначе, он с удовольствием выслеживал бы эту женщину совсем с другими целями. Интересно, как бы он себя вел, если бы Катрин Жардин оказалась толстой пожилой матроной.

Из Рима Алексей улетал настроенный весьма решительно. Ему предстояло совершить важные открытия, докопаться до правды. Но эти несколько дней в Нью-Йорке поубавили ему самоуверенности. Очень может быть, что прежняя решимость была порождением внутренней потребности, результатом навязчивой идеи, наконец-то зацепившейся за реальные факты. Лицо Сильви Ковальской заставило Алексея отправиться на поиски, наградой за которые станет новое будущее.

Что будет, если рассказать обо всем этом Катрин Жардин? Скорее всего она просто бросит на него взгляд своих холодных серых глаз, и Алексей увидит, что для этой женщины он – всего лишь неудачник, устремившийся в погоню за непрожитой жизнью.

Тем временем за столик Катрин подсел пожилой мужчина с копной вьющихся седых волос. Он поцеловал ее в обе щеки на европейский манер, и Катрин тепло улыбнулась ему, выслушивая извинения за опоздание. Алексей внимательно наблюдал. Мужчину он видел только со спины. Кто это – друг, любовник? Последнее предположение почему-то расстроило его. Во всяком случае, мужа у Катрин нет – это Алексей знал точно.

Он напряг слух, пытаясь разобрать, о чем говорят Катрин и ее спутник. Их негромкий разговор был едва различим на фоне голосов других посетителей.

Внезапно Алексей увидел, что лицо Катрин омрачилось, серые глаза потемнели. Чуть повысив голос, она произнесла:

– Нет, в Италию я не поеду. В эту страну – ни за что.

Говорила она по-французски. Ответ седого Алексей разобрал не полностью.

– Но ты должна, Катрин… Подумай об ущербе…

Вид у Катрин был такой, словно она готова расплакаться. Неожиданно она показалась Алексею очень ранимой и беззащитной. В эту минуту Джисмонди с огромным удовольствием схватил бы ее спутника за шиворот и как следует тряхнул.

Катрин повернула голову, и их взгляды встретились. На сей раз в ее глазах он прочел явное подозрение и поспешно подозвал официанта – заплатить по счету. Если она его раскусит, все пойдет прахом. Алексей взял шляпу и пониже надвинул ее на глаза.

Ничего, скоро они встретятся. Кое-что сегодня он уже выяснил. Инстинкт подсказывал Алексею, что с Катрин нужно действовать медленно, не напрямую – иначе не удастся получить информацию ни о ней, ни о Сильви Ковальской.

К тому же у Алексея была назначена встреча.

Еще раз оглянувшись на Катрин, он вышел на мокрую от дождя улицу. Морось перешла в настоящий ливень, по мостовой неслись потоки воды, бурля у водостоков. На Мэдисон-авеню под лесом небоскребов разноцветными грибами сновали зонтики пешеходов.

Алексей не слишком торопился. Полчаса вполне достаточно, чтобы дойти до дома на Парк-авеню. Вполне можно сделать небольшой крюк и еще раз пройти мимо ее дома. А вот и он – красивый особняк красного кирпича, зажатый между двумя гигантскими соседями. На подоконниках – увитые плющом цветочные ящики, где пламенеют пурпурные крокусы. В окнах горит свет, через распахнутые шторы видны картины на стене и небольшой рояль. Алексею неудержимо захотелось позвонить в дверь, придумать какой-нибудь предлог, чтобы заглянуть внутрь, увидеть собственными глазами ее жилище.

Нет, с этим придется подождать.

На углу, прислонившись спиной к стене, стоял старик с протянутой рукой. Алексей заглянул в его серое, поблекшее лицо и увидел, что нищий вовсе не так уж стар. Джисмонди порывисто вынул пачку банкнот и сунул в дрожащую руку. Уж чего-чего, а денег у него было предостаточно.

Он свернул на Парк-авеню и ускорил шаг. Опаздывать не следовало. Добиться этой встречи было непросто – пришлось договариваться через одного друга, за несколько недель вперед. Такой прославленный психоаналитик, как доктор Жакоб Жардин, принимал не всякого.

Алексей назвал свое имя швейцару и, ступая по толстым коврам, направился к лифту. В это время в вестибюль поспешно вошел мужчина: вьющиеся седые волосы, гордая осанка. Алексей сразу же узнал собеседника Катрин и смущенно отвел глаза. Только бы этот тип не обратил на него внимания…

– Сэм сказал, что вы ко мне, – произнес старик, глядя в лицо Алексею темными проницательными глазами. – Рад, что не заставил вас ждать. – Он протянул руку. – Вы, должно быть, Алексей Джисмонди, а я Жакоб Жардин.

Доктор хмыкнул, словно в его словах было что-то смешное.

Алексей надеялся, что на его лице не слишком явно выразилось изумление. На фотографиях и обложках своих книг, выходивших в Италии, доктор Жардин выглядел гораздо моложе.

Психоаналитик окинул посетителя быстрым, профессионально цепким взглядом. Джисмонди смущенно бормотал что-то банальное про погоду.

– Сюда, пожалуйста, – доктор проводил его в приемную. – Миссис Фрэмптон заполнит вашу карточку, а потом милости прошу ко мне в кабинет.

Секретарша доктора весьма оперативно задала Алексею полагающиеся в таком случае вопросы, на которые он отвечал не вполне правдиво. Затем в приемной раздался звонок, извещавший о том, что доктор Жардин готов принять пациента. Алексей оказался в светлой, просторной комнате, где находились и непременная кушетка, и работы Фрейда на различных языках, и прекрасная библиотека, в которой при иных обстоятельствах Алексей с удовольствием порылся бы. Окинув взглядом кабинет, Джисмонди уселся в удобное кресло, стоявшее перед письменным столом психоаналитика, на котором выстроился целый полк антикварных статуэток и безделушек.

– Итак, мистер Джисмонди, чем я могу вам помочь?

Доктор водрузил на нос очки и поудобнее откинулся в кресле.

В его выговоре чувствовался легкий французский акцент.

– Я надеялся, что вы порекомендуете мне какого-нибудь хорошего психоаналитика. Я хотел бы пройти курс психоанализа. Может быть, вы сами согласились бы…

Алексей слышал свой голос как бы со стороны.

– Вы хотели бы… начать курс… – Жардин с нажимом повторил эти слова. – Значит ли это, что вас привела сюда не истинная необходимость, а всего лишь каприз? Должно быть, вы намерены начать, но не намерены продолжать? Учтите, мистер Джисмонди, психоанализ – это не развлечение, не каникулы в Париже, не легкий флирт с красивой женщиной.

Он снова хмыкнул и весело взглянул на Алексея, однако от этого ответ не стал менее резким.

– Я не очень хорошо говорю по-английски, доктор Жардин. «Хотеть» по-итальянски – глагол достаточно сильный, – стал оправдываться Алексей.

Заерзав в кресле, он подумал, что с этим человеком нужно держать ухо востро.

– Ну разумеется, английский – не ваш родной язык. Тогда я не очень понимаю, зачем вам нужен психоанализ на иностранном языке? Ответьте мне честно, мистер Джисмонди, почему вы решили обратиться к психоаналитику? На первый взгляд вы именно тот, кем кажетесь: мужчина в самом расцвете лет.

Темные глаза впились в лицо Алексея. Теперь настала очередь Джисмонди иронически засмеяться.

– Меня привела сюда проблема матери. Точнее говоря, моих матерей.

Говорить правду было приятно.

– Это любопытно. – Доктор Жардин не сводил с него глаз. – Матерей, говорите вы?

– Да. Они поселили во мне глубоко укоренившееся чувство нереальности происходящего. Все вокруг кажется мне бессмысленным и надуманным.

– Бессмысленным? Видите ли, мистер Джисмонди, психоанализ занимается проблемами секса, страха, даже смерти. Но если вас интересует смысл… В этом случае вам лучше обратиться к священнику или к философу.

Алексей вспыхнул:

– Послушайте, доктор Жардин, а почему вы занялись психоанализом? Из-за импотенции? Или вас пугала собственная тень?

В темных глазах зажглась веселая искорка.

– Вы абсолютно правы. Я тоже стал жертвой интеллектуального любопытства. В то время я уже был дипломированным психиатром и проходил ординатуру. Но мы ведь говорим не обо мне, верно? Скажите, приходилось ли вам когда-нибудь видеть человека, страдающего психическим заболеванием, будь то паранойя, шизофрения или просто депрессия?

Алексей коротко кивнул.

– Тогда вы, наверное, согласитесь с тем, что ваши проблемы вряд ли можно отнести к разряду серьезного недуга. Ваше состояние Фрейд назвал «заурядной повседневной неудовлетворенностью». Таков наш общий удел.

– Значит, вы мне не поможете?

Алексей сам удивлялся собственной настойчивости.

Жакоб Жардин пожал плечами:

– Ну, если вы хотите пускать деньги на ветер, желая удовлетворить свое интеллектуальное любопытство, если вам нужен помощник, который даст вам возможность восстановить пуповину утраченных воспоминаний и желаний, я не стану вас останавливать. – Он набросал на листке бумаги несколько слов и протянул Алексею. – Но сам я человек уже пожилой, новых пациентов не беру.

Алексей понял, что разговор окончен, и поднялся на ноги.

– Извините, доктор Жардин, что отнял у вас время, – произнес он тихим голосом. – Я читал ваши книги, и они заставили меня о многом задуматься.

Жакоб Жардин снял очки и улыбнулся.

– Вы мне льстите.

Алексей пожал ему руку и повернулся к двери.

– Кстати, мистер Джисмонди, – окликнул его доктор. – Если вы хотите поговорить о психоанализе или же объяснить вашу загадочную фразу о «матерях», можете пригласить меня поужинать с вами. Нет необходимости устраивать для этого специальную консультацию. – На губах Жардина заиграла озорная улыбка. – Между прочим, я видел два или три ваших фильма, и они мне очень понравились. До свидания.

Алексей вышел из кабинета, провожаемый веселым смехом.

Но Жакоб Жардин был настроен менее легкомысленно, чем могло показаться со стороны. Этот молодой человек показался ему примечательным, напомнил о чем-то давно забытом… О чем? Жардин нетерпеливо постучал карандашом по поверхности стола, пожал плечами. Увы, он стареет. Да и мысли заняты совсем другим. Упрямая дочь не желает идти ему навстречу. Ее кошмарного итальянского муженька уже давно нет на свете, а Катрин до сих пор об Италии даже слышать не хочет. Что же между ними произошло? Она так ничего отцу и не рассказала. Нема, как могила.

Два дня спустя, ровно в пятнадцать ноль-ноль, Алексей Джисмонди с решительным видом вошел в художественную галерею Катрин Жардин. План был отработан заранее.

– У меня назначена встреча с мисс Жардин, – заявил он молодому азиату, лениво перелистывавшему страницы иллюстрированного журнала за старомодным столиком у входа.

– Ах да, вы мистер Джисмонди, – улыбнулся молодой человек. – Я скажу Кэт, что вы уже пришли. Осмотрите пока выставку, она чудо как хороша.

Он быстро взбежал по лестнице на второй этаж и почти сразу же вернулся – Алексей не успел толком рассмотреть и одну картину.

– Поднимайтесь, она ждет вас. Первая дверь.

Алексей поднялся на третий этаж, постучал в обшитую деревом дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.

Катрин Жардин стояла у письменного стола спиной к двери, разговаривая по телефону. Услышав шаги, она обернулась, и по ее глазам Алексей понял – она его узнала.

Тогда он изобразил на лице удивление. Честно говоря, особенно притворяться ему не пришлось. Впервые он видел это прекрасное лицо с такого близкого расстояния, и впечатление было необычайно сильным. В Катрин не было ничего кокетливого или соблазнительного: строгое серое платье, роскошные волосы уложены в бесхитростную прическу. Но изящный рисунок лица, фарфоровая белизна кожи, разрез огромных, очень серьезных глаз, элегантность жестов – все это, вместе взятое, производило эффект, привыкнуть к которому, должно быть, будет не просто.

Чуть охрипшим голосом Алексей сказал:

– Если я не ошибаюсь, мы с вами уже виделись. Вы и есть Катрин Жардин?

Она кивнула, положила телефонную трубку на аппарат и посмотрела на посетителя с легкой иронией.

– Да-да. Вы – тот самый человек, которого не может добудиться даже настырный нью-йоркский официант.

Катрин протянула ему тонкую руку и улыбнулась чуть шире.

– Да, мое внимание было занято чем-то гораздо более интересным, – ответил Алексей и, поняв, что затягивает рукопожатие больше необходимого, резко отдернул руку.

– Понятно, – сухо бросила Катрин, опускаясь в кресло, словно хотела отгородиться от него пространством стола.

– Чем я могу быть полезна вам, мистер Джисмонди?

Алексей стал объяснять:

– Несколько месяцев назад я видел на выставке одну картину, которую очень хотел бы приобрести. Это работа Мишеля Сен-Лу. Портрет Сильви Ковальской. Насколько мне известно, картина принадлежит вам.

На лице Катрин отразилась целая гамма чувств, глаза потемнели.

Очень вежливым, но ледяным и решительным тоном она отрезала:

– Эта картина не продается.

– Понимаете, я – поклонник творчества Сен-Лу, – солгал Алексей. – Этот портрет – одно из лучших произведений художника. Стоимость меня не интересует…

– Меня она тоже не интересует, мистер Джисмонди, – холодно заметила Катрин.

– Правда? – Ее манера говорить действовала ему на нервы. – А мне казалось, что у вас в Нью-Йорке искусство и деньги неотделимы друг от друга.

Он нарочно произнес эти слова с иронией, и удар попал в цель: на скулах Катрин вспыхнули красные пятна.

– Иногда это так, – ровным тоном ответила она. – Но не в данном случае…

Катрин вскинула голову. Гнев боролся в ней с гордостью.

– Сильви Ковальская – это моя мать. Портрет матери я не продаю.

Она встала, давая понять, что разговор окончен, но тут же быстро добавила:

– Впрочем, вы можете посмотреть другие картины. – И, пародируя его слова, заметила: – У нас нет обыкновения отпугивать клиентов, которых «цена не интересует».

Алексей уловил в ее словах насмешку, но это не сбило его с намеченного пути.

– Ах, вот как? Извините, я не знал, что Сильви Ковальская – ваша мать. Очень глупо с моей стороны.

Он смотрел на Катрин изучающим взглядом.

– Естественно. Откуда вы могли это знать? Ведь мы с матерью не похожи. Между нами нет и никогда не было ничего общего.

Джисмонди уловил в ее голосе странную горечь. Что бы это значило?

– Однако, даже если вы не хотите продавать картину, – сказал он, – может быть, вы позволите мне взглянуть на нее еще раз?

Катрин задумалась. В это время дверь ее кабинета распахнулась и вбежала маленькая девочка. Она бросилась к Катрин и обняла ее за шею.

– Натали, сколько раз тебе говорить: нельзя входить в комнату без стука, – строго сказала Катрин, но лицо ее просияло счастливой улыбкой.

– Мамочка, я получила «отлично» за эту ужасную контрольную по математике!

– Это просто замечательно, солнышко.

Катрин поцеловала дочь, но, почувствовав на себе взгляд Алексея, вновь изобразила на лице строгость.

– Боюсь, мистер Джисмонди, у меня не осталось времени. Если хотите, я попрошу одного из своих помощников показать вам выставку. Возможно, какая-нибудь из картин придется вам по вкусу.

Алексей понял, что его выставляют за дверь.

– Но я действительно хотел бы еще раз взглянуть на портрет Сильви Ковальской, – настойчиво сказал он. – Ради этого я проделал большой путь.

– Не может быть, чтобы такой занятый человек, как вы, отправился через океан лишь ради того, чтобы взглянуть на картину.

В серых глазах едва заметно читалась насмешка. Катрин давала понять, что прекрасно знает, с кем имеет дело. Алексей смущенно поежился.

– Сильви Ковальская? – спросила девочка. – Это бабушка, да? Мамочка, это портрет, который висит у тебя дома в кабинете?

Катрин кивнула и решительно заявила Алексею:

– Боюсь, мистер Джисмонди, это совершенно невозможно.

– Мамочка, я могу сама показать этому господину картину, – вмешалась девочка. – Я все равно сейчас иду домой – заскочила на минутку. Меня внизу ждет Сэнди. Мы можем пойти вместе.

Видя, что Катрин намерена решительно воспротивиться этой идее, Алексей поспешно сказал:

– Спасибо, Натали. Я был бы очень рад. – Он ласково улыбнулся девочке. – Кстати говоря, меня зовут Алексей.

Натали застенчиво пожала ему руку. Она держалась совсем по-детски и разговаривала с непосредственностью ребенка, но в длинных ножках и тонких чертах лица уже проглядывала будущая красавица.

– Мистер Джисмонди, как вы сами понимаете, я не могу допустить, чтобы совершенно незнакомый человек проникал в мой дом, – с холодной усмешкой заявила Катрин. – Здесь ведь Нью-Йорк.

– Конечно-конечно, – смутился Алексей и вдруг расхохотался. – Вот, я оставлю вам эти доказательства моей благонадежности, – объявил он, доставая из кармана бумажник и паспорт.

Катрин оценивающе смотрела на него.

– Вы знаете, существуют гораздо более удачные портреты моей матери. Был период, когда художники постоянно писали ее портреты.

– У дедушки целых три, и все очень большие, – сообщила Натали.

– Меня в особенности интересует работа Сен-Лу, – улыбнулся Алексей, умоляюще воздевая руки. – Ну что вам стоит, прошу вас!

Катрин рассеянно повертела в руках бумажник и паспорт и вернула их владельцу.

– Ладно. Я попрошу Джо – это мой помощник, – чтобы он показал вам дом. Нельзя разочаровывать столь страстного поклонника искусства.

Она, конечно, снова иронизировала, но Алексея это ничуть не задело. Главное – он увидит картину, увидит ее дом. Глядя ей в глаза, Джисмонди очень серьезно сказал:

– Большое вам спасибо.

Портрет висел в кабинете Катрин, над письменным столом. Вероятно, воображение Алексея чрезмерно разыгралось, но ему показалось, что портрет создает в помещении некую особую, призрачную атмосферу. Неудивительно, что Катрин повесила его у себя за спиной – иначе он мешал бы ей работать. И все же абстрагироваться от присутствия картины было невозможно. Она отбрасывала невидимую тень на всю комнату, удивившую Алексея спартанским интерьером: пустой письменный стол, книги, кресла, торшер с абажуром в виде бутона – пожалуй, единственный женственный атрибут в этом строгом помещении. Алексей подумал, что в обстановке кабинета чувствуется характер хозяйки – сдержанный и гармоничный.

Алексей впился взглядом в картину. С перьями сказочной птицы что-то было не в порядке. Он сделал шаг вперед, дотронулся рукой до холста и увидел, что тот надрезан. Алексей вновь перевел взгляд на лицо. Какие глубокие, синие глаза. Загадочный портрет. У женщины польское имя, но картина написана в Париже, в тридцатые годы. Как все это объяснить?

– Хотите какао с молоком? – раздался звонкий голос Натали. – Дорин как раз варит его для меня и Сэнди. У нее всегда получается ужасно вкусно.

Алексей рассеянно улыбнулся, кивнул и последовал за девочкой на кухню, находившуюся двумя этажами ниже.

– Дорин, Дорин! Говорила я тебе, что он захочет какао! – радостно закричала Натали.

– Ну и отлично. Что ты кричишь? Сядь вот сюда, за стол, и вы тоже. Сейчас налью еще одну чашку.

Широколицая женщина неопределенного возраста смотрела на Алексея с улыбкой.

– И не забудь угостить своих гостей печеньем. Слышишь?

Когда Катрин Жардин вернулась домой, она увидела за кухонным столом развеселую компанию: довольного Алексея, двух смеющихся девочек и благодушного Джо. В глазах Катрин появилось замешательство.

– Надеюсь, я не злоупотребляю вашим гостеприимством, – вежливо сказал Алексей. – Девочки угостили меня какао, и я не смог устоять перед этим искушением.

Натали и Сэнди захихикали.

– Мама, ты знаешь, Алексей из Рима. Он рассказал нам много чудесных историй. И еще он приглашает приехать к нему в гости.

– Да, я знаю, что мистер Джисмонди из Рима, – ровным голосом ответила Катрин, бросив на Алексея гневный взгляд. – Натали, ты сделала уроки? Уже седьмой час.

Девочка не ответила. Она смотрела на Алексея.

– Я вам не говорила, но мой отец тоже из Рима.

В ее голосе звучал вызов, явно направленный против матери.

– Вы его не встречали? Он умер. А звали его Карло Негри делла Буонатерра.

Она произнесла это имя с гордостью и в упор посмотрела на мать.

– Ну все, Натали, достаточно. Идите делать уроки – и ты, и Сэнди.

– Я тоже пойду, ладно, Кэт? – Джо встал, и Кэтрин кивнула, даже не глядя на него. Она смотрела на Алексея.

– Нет, я не знал твоего отца, – негромко ответил тот. – Мне жаль, что он умер.

Натали взглянула на него своими темными глазками.

– Мне тоже жаль. – Затем, моментально перейдя от грусти к беззаботности, дернула свою подругу за рукав. – Сэнди, пойдем, нам пора.

Как ни в чем не бывало улыбнувшись матери, Натали увела вторую девочку за собой.

Прежде чем Алексей успел открыть рот, чтобы произнести необходимые в данной ситуации слова, в кухне вновь появилась Сэнди.

– Натали говорит, что я струшу, а я не струшу и скажу, – громко заявила она, хихикнув. – Мы считаем, что вы очень красивый.

Выпалив эти слова, она с хохотом унеслась прочь.

– Ох, уж эти девчонки, – неодобрительно покачала головой Дорин.

Алексей увидел, что Катрин вся дрожит, и ему неудержимо захотелось прижать ее к себе.

Вместо этого он пробормотал:

– Извините, я не имел намерения вмешиваться в вашу домашнюю жизнь…

Она не смотрела ему в глаза.

– Спасибо, что разрешили мне прийти, полюбоваться на картину. Может быть, я могу чем-то вас отблагодарить? Позвольте пригласить вас поужинать со мной.

Катрин повернулась к нему. Губы ее чуть подрагивали, в серых глазах застыла боль.

– Я… я очень бы этого хотел. Позвольте мне хоть как-то выразить свою благодарность, – мягко, но настойчиво произнес Алексей.

– Хорошо, мистер Джисмонди. Почему бы и нет? – Голос ее звучал отрешенно. – Думаю, моя дочь будет счастлива, если мы все вместе поужинаем.

Две недели спустя Алексей Джисмонди стоял в зале отлета аэропорта Кеннеди, ожидая посадки на римский самолет. В общей сложности он провел в обществе Катрин Жардин три вечера. Это были незабываемые встречи, наполнявшие его душу то радостным трепетом, то страхом. После второй встречи Алексей обнял ее и поцеловал, вдыхая пряный аромат ее волос. Поцелуй произошел как бы сам собой – Алексей был не в силах с собой совладать.

Потом он увидел те рисунки.

А на рассвете, после бессонной ночи принял окончательное решение: нужно уехать. Бежать. В его воображении лицо Катрин вытеснило лицо Сильви Ковальской. Мать уступила дочери. Да, он попытается выяснить о Сильви как можно больше, но не через Катрин – это было бы слишком опасно.

На прощание Алексей послал ей записку – сумбурную, невразумительную. Пока он не мог сообщить Катрин ничего более ясного.

Когда зазвонил звонок, Катрин как раз выходила из ванной после утреннего душа. Посыльный вручил ей огромный букет, и лицо Катрин просияло улыбкой. Конечно, это от Алексея – от кого же еще? Напевая, она зарылась лицом в аромат весенних цветов. Как много времени прошло с тех пор, когда она последний раз хотела мужской любви! «Да, – с удивлением и радостным смятением подумала Катрин. – Я его хочу». Она прижала букет к груди.

Внезапно из букета выпала маленькая коробочка с прикрепленной к ней запиской. Катрин быстро развернула листок и прочла текст, написанный по-итальянски: «Милая Катрин, встреча с тобой – для меня большое счастье. Спасибо за все. Но пока, к сожалению, придется этим ограничиться. Я вынужден срочно вернуться в Рим. Постарайся меня понять. Алексей».

Катрин испытала приступ горечи и разочарования. Неловкими пальцами она открыла бархатную коробочку и увидела, что там лежит кольцо: крупный изумруд, обрамленный маленькими бриллиантами. Не веря собственным глазам, Катрин смотрела на камень. Не может быть! Она повернула кольцо и увидела знакомые инициалы: С.К. Кольцо обожгло ей пальцы, и Катрин уронила его на пол.

С.К.! Сильви Ковальская. Ее мать. Это кольцо матери. То самое кольцо, которое пропало много лет назад. Его не оказалось среди драгоценностей, оставшихся после матери. Как попал изумруд к Алексею Джисмонди? Зачем ему понадобился портрет Сильви?

Катрин чувствовала, что ничего не понимает. В горле у нее поднялся ком, вырвалось сдавленное рыдание. Боже, до чего же она ненавидела мать!

Пощечина обрушилась на Катрин так неожиданно, что девочка чуть не полетела на пол. Взмахнув ручками, она еле удержалась на ногах, но не заплакала и даже не вскрикнула. Катрин знала, что это разозлило бы маму еще больше.

– Куда ты его задевала?! – яростно зашипела мать.

Катрин стояла, окоченев от ужаса. Она уже дважды повторила, что понятия не имеет, куда делось кольцо. Сейчас ей хотелось только одного – убежать к себе в комнату и спрятаться.

– Я видела, как ты пялишься на него, маленькая паскудина! Украла? Признавайся! Где оно? – Голос матери перешел на истерическую ноту.

Катрин дернулась, чтобы уклониться от удара, и чуть не упала.

– Сильви! – раздался тихий, но пронзительный голос отца. – Сколько раз я тебя просил не бить ребенка.

Несмотря на деланное спокойствие, голос звучал властно.

У мамы лицо пошло красными пятнами. Устрашенная этим зрелищем, девочка повернулась и выбежала из комнаты. Вслед ей несся визгливый голос:

– Ты ведь не знаешь, что она натворила! Она украла мое кольцо! Ты всегда на ее стороне!

Ножки Катрин несли ее прочь от криков, в тишину детской. Из горла девочки стали вырываться всхлипы; она вскарабкалась на высокую постель и прижалась горячей щекой к холодному покрывалу. Катрин чувствовала себя глубоко несчастной. Почему мама ей не верит? Да, она любовалась кольцом, ведь оно такое красивое. Она не брала кольцо, честное слово! Одно дело – смотреть, другое – взять. Всякий это знает. И потом, ведь сегодня ее день рождения. Целых четыре года! Она так ждала этого дня! Должна была прийти принцесса Мэт. И Лео скоро вернется из школы.

Утром в монастырском детском саду монахини были еще внимательней, чем обычно. Катрин сидела на высоком стульчике посреди большой комнаты, а все остальные хором пели для нее песенку «С днем рожденья». Катрин во второй раз в жизни удостаивалась чести сидеть на этом стуле. Конечно, он был для нее великоват, и ее ноги не доставали до пола, но она все равно была сама не своя от счастья. В первый раз подобная честь выпала ей на прошлой неделе, когда Катрин читала остальным детям свою любимую сказку – девочку только что перевели в следующую группу. Ей было страшновато, и она ужасно волновалась. Но чтение прошло превосходно, и монахини потом очень ее хвалили.

Девочке нравились монахини – их приглушенные голоса, их добрые белые лица, обрамленные черной тканью капюшонов. До чего же они были не похожи на маму! Катрин изо всех сил старалась ей угодить, но у нее никак не получалось. Сегодня девочка с особенным нетерпением ждала, когда ее заберет из сада мадам Сарла. Они прошли по большому бульвару, мимо доброго полицейского – тот специально засвистел в свой свисток, чтобы все машины остановились и пропустили маленькую Катрин. Потом она со всех ног побежала по улице, быстро вскарабкалась по крутой лестнице. Последнее время ступеньки уже не казались ей такими огромными, как раньше. Катрин вымыла руки и личико, сняла монастырскую форму и надела свое самое нарядное платьице с пелеринкой голубого бархата. Не забыла расчесать волосы – одним словом, сделала все так, как нравится маме. Но когда она постучала в мамину дверь, хотела сообщить, что готова к празднеству…

Катрин зарылась лицом в подушку и натянула на голову покрывало, чтобы ничего вокруг не видеть.

Вот в какой позе застал свою маленькую дочь Жакоб Жардин. Сердце у него чуть не разорвалось от жалости. Как положить конец истерическим выходкам жены? Жакоб гладил темноволосую головку, ждал, пока девочка отплачется и повернется к нему. Бедняжке жилось нелегко. В первые два года Сильви делала вид, что этого ребенка вообще не существует. За девочкой ухаживала только няня, мать к ней и близко не подходила. Больно было видеть, как крошка тянется к матери, просит о ласке, но ничего от нее не получает.

Когда Катрин исполнилось три годика, Сильви наконец стала ее замечать: начались сцены ярости, пощечины, скандалы. Вдруг оказалось, что это Катрин виновата во всех несчастьях ее матери. Правда, в последнее время эти безобразные сцены стали происходить реже – во всяком случае, так казалось Жакобу. Но он редко бывал дома в дневное время, поэтому, возможно, видел не все… И все же он надеялся, что теперь Сильви немного успокоится. Ведь Лео отправлен в школу Мэзон-Лафит, вопрос о переезде в Америку почти решен. Все теперь пойдет иначе, Сильви излечится от своих припадков. И вдруг опять кошмарная сцена… Жакоб сжал пальцы в кулак.

– Папочка, я не брала кольцо! Честное слово!

Катрин повернула к нему заплаканное личико, ее честные глазки смотрели на отца.

– Я знаю, моя маленькая Кэт, – вздохнул Жакоб.

Катрин нравилось, когда ее называли «Кэт». Она знала, что «кэт» по-английски значит «кошка», а кошек она любила. Катрин обняла отца за шею, прижалась к нему.

– Почему мама меня ударила? Я же сказала, что не брала кольцо.

Жакоб лишь пожал плечами – он не знал, как ответить на этот вопрос, не поставив под сомнение авторитет матери.

– Просто у нее плохое настроение, – наконец пробормотал он. – Знаешь что, давай-ка лучше умоемся и пойдем куда-нибудь в кафе перекусить. А потом вернемся и устроим тебе настоящий праздник. Мама больше не будет на тебя сердиться.

Жакоб старался говорить жизнерадостно, но это не очень у него получалось.

– Ты правда так думаешь? – просияла Катрин.

Он кивнул.

Парижские улицы, по которым отец и его маленькая дочь шагали, направляясь в соседнее кафе, были угрюмы и печальны – точь-в-точь как мысли Жакоба. Послевоенные трудности наложили свою печать на город. Если не считать роскошных особняков шестнадцатого округа, повсюду царили нищета и убожество. Витрины магазинов поражали скудостью ассортимента, вывески и фасады кафе и ресторанчиков обветшали и облупились. Но самое тягостное впечатление производили унылые лица парижан. После окончания войны людьми овладела какая-то странная горечь. Когда миновала эйфория освобождения, когда германские войска наконец покинули оккупированный город, ликование продолжалось недолго – люди отдались чувству мести. Начались бесконечные разбирательства – кто был коллаборационистом, кто честно воевал в Сопротивлении и так далее. Все смотрели друг на друга с враждебностью и подозрением; прохожие избегали глядеть друг другу в глаза. Прошло уже несколько лет, но всеобщая мания подозрительности сохранилась. Жизнь парижан, и без того наполненная материальными невзгодами, была отравлена завистью.

Правда, начиная с прошлого года ситуация стала понемногу улучшаться, но Жакоб все еще чувствовал удушливые волны подозрительности, окутавшей город. Единственное, что изменилось, – это объект ненависти. Раньше все охотились на коллаборационистов, теперь врагом номер один стали коммунисты и левые. Новые веяния казались Жакобу не менее тошнотворными.

Как мало этот город походил на довоенный Париж, с которым у Жардина было связано столько ярких и дорогих сердцу воспоминаний. Многие из друзей исчезли: некоторые погибли в концлагерях и в Сопротивлении, другие переехали в дальние страны. Скоро и Жакобу предстояло покинуть опоганенную Европу. Даже его мирная профессия стала ареной свирепых столкновений и сведения мелких счетов. Бушевала настоящая война между психоаналитиками с классическим медицинским образованием и так называемыми «экспериментаторами», которых врачебное сословие пыталось изгнать из медицины. Хоть Жакоб и получил самое что ни на есть классическое образование, он, вслед за своим учителем Зигмундом Фрейдом, решительно встал на сторону «экспериментаторов». Теперь все конференции, все медицинские симпозиумы проходили под знаком непримиримой вражды. Нетерпимость и раздражительность стали еще одним наследием военной поры. Тем, кто выжил, приходилось нести на себе бремя вины – вины за то, что они остались в живых. У психиатров к этому прибавлялось чувство профессиональной ответственности – за годы оккупации треть пациентов французских психиатрических клиник была истреблена. Нацисты и их французские пособники решительно пресекали любые формы непохожести – расовой, религиозной или же связанной с болезнями рассудка.

Соединенные Штаты Америки по сравнению с послевоенной Европой казались обителью чистоты и невинности. Жакоб надеялся, что в новой стране Сильви будет житься легче.

Война лишила ее последних душевных сил. Сначала страшные годы оккупации, потом поездка в Польшу, о которой Сильви не рассказала мужу ни единого слова, смерть Каролин – все эти события, последовавшие одно за другим, нанесли жене Жакоба неизлечимую травму. В годы войны она проявила редкостную доблесть и мужество. А затем в ней что-то надломилось, Сильви перестала быть сама собой. Она ни на чем не могла сконцентрировать свое внимание больше чем на десять минут. А больше всего Жакоба удручала ее жестокость. Он чувствовал свою беспомощность, и профессиональный опыт в этом случае оказывался бесполезным.

В сорок пять лет Жакоб Жардин был красивым, преуспевающим мужчиной в самом расцвете сил. Он пользовался глубоким уважением своих коллег, многие считали его единственным гениальным французским психоаналитиком. Для других людей, далеких от медицины, Жакоб Жардин был невоспетым героем Сопротивления.

И все же он был человеком глубоко несчастным. Близкие друзья – а их у Жакоба осталось немного – знали лишь о профессиональных проблемах доктора Жардина, но никто не ведал, в чем главная причина его несчастья. Больше всего на свете Жакоба тревожило то, что происходило у него дома: отношения жены и дочери.

В зеркальной стене маленького кафе отражалось ангельское личико Катрин. В четыре года в девочке уже чувствовался характер. Она выглядела старше своих лет, в больших серых глазах читалась настороженность. Катрин улыбнулась отцу, и он с болью увидел красную отметину на щечке – след пощечины. Мысленно Жакоб поклялся, что будет уделять дочурке больше времени – бедняжке стало совсем одиноко после того, как любимого старшего брата отправили в школу.

Катрин ела мороженое и была совершенно счастлива. Ей нравилось, когда они с папочкой отправлялись куда-нибудь вдвоем. Жаль, что ему приходится так много работать. С папой гораздо веселее, чем в обществе Сюзанны и мамы. Маленькая ручка Катрин задрожала. Как она могла забыть про Казу? Казу – ее лучший друг, который всегда оказывается рядом в трудную минуту. Это и неудивительно, потому что Казу живет на самом дне большого шкафа. Никто не может его видеть, кроме Катрин. Казу появился там сам по себе, прилетел из далекой Арктики. Это произошло тогда, когда Лео уехал в школу. У Казу была мама, очень добрая, хорошая, ласковая, но Казу все равно прилетел к Катрин, потому что она в нем нуждалась. У Казу тихий голос, которого никто, кроме нее, не слышит. Он часто рассказывает Катрин о своей маме.

Но папочка еще лучше, чем Казу. Катрин смотрела на него с обожанием. Он никогда не сердился на нее, объяснял все очень терпеливо и понятно. Сейчас он рассказывал дочке про Америку. Это очень большая страна, говорил он, и для сравнения нарисовал в блокноте Францию и рядом Америку. Рисунок девочке понравился. Волнистыми линиями была обозначена вода. Это море, по которому они поплывут все вместе на большом пароходе. Катрин никогда еще не плавала на пароходах. А монахини с нами поедут? – спросила она. Жаль, ей будет их не хватать. Зато рядом будет папа, чудесный и красивый папочка, и еще Лео.

Звонкий голосок Катрин донесся из прихожей в гостиную, когда самой девочки еще не было видно. Горничная Сюзанна сообщила ей, что принцесса Мэт и Лео уже прибыли. Катрин со всех ног понеслась им навстречу. Принцесса Матильда подхватила ее на руки, прижала к пышной груди и поцеловала.

– Как поживает моя красавица? Какая же ты стала большая и серьезная. Все-таки четыре годика – это не шутки.

Катрин поцеловала принцессу в обе щеки, вдохнула пряный аромат ее духов.

– Спасибо, я поживаю хорошо, – ответила она и бросилась к брату.

Тот был несколько смущен такими девчачьими нежностями, но все же разрешил сестренке себя обнять. Больше никому на свете подобные фамильярности не позволялись.

Катрин ужасно соскучилась по Лео. Когда он уехал, некому стало защищать ее от маминых истерик – ведь папа почти все время находился на работе. Без Лео было тоскливо и страшно сидеть за огромным обеденным столом под взглядом сердитых глаз мамы. Слава Богу, иногда к Катрин присоединялся Казу – но это случалось очень редко, когда он был совсем уж голодный.

Катрин робко взглянула на строгое лицо матери, вежливо прошептала:

– Добрый вечер, мама, – и подошла поздороваться с Фиалкой, дочерью принцессы Мэт. Фиалка была еще выше, чем Лео.

Затем Катрин вернулась к брату и уже от него не отлипала: повторяла все его жесты, все движения, смотрела на Лео с обожанием.

Если бы кто-нибудь посторонний вошел в эту минуту в гостиную, он наверняка подумал бы, что наблюдает идиллическую семейную сцену. Все очень мило, очень изысканно: просторная комната с высокими потолками, интерьер которой выдержан в стиле модерн. Удобные шезлонги, повторяющие очертания женского тела; элегантные стулья с высокими спинками; два удобных дивана с кубистским орнаментом – весь этот интерьер радовал взгляд и поднимал настроение. Несколько столиков орехового дерева, относившихся к более ранней эпохе, придавали обстановке комнаты еще большее изящество. На столиках стояли лампы цветного стекла в виде фигурок людей и животных. В углу гостиной блестел лаком небольшой рояль.

Обращала на себя внимание и небольшая, но превосходная коллекция картин. Жутковатый пейзаж Дали висел рядом с очередной механической фантазией Пикабиа. На обеих картинах было написано имя Жакоба Жардина, и этими двумя шедеврами собрание не исчерпывалось. На дальней стене можно было увидеть полотно Пикассо – портрет женщины, удивительно похожей на хозяйку дома, которая сидела сейчас, раскинувшись в шезлонге.

С первого же взгляда она поражала редкостной красотой: светлые волосы спадали пышными локонами, обрамляя нежное, точеное лицо; ярко-синие глаза смотрели доверчиво и серьезно; трогательная хрупкость сочеталась с изяществом форм. Сильви была разительно не похожа на женщину, сидевшую напротив. Впрочем, глагол «сидеть» слишком статичен, чтобы передать впечатление, которое производила принцесса Матильда. Ее жесты были столь смелы и решительны, сильное, энергичное лицо сияло такой одухотворенностью, что казалось, будто эта женщина находится в постоянном движении. В темных глазах светились ум и отвага; покрой и цвет платья могли показаться вызывающими, но принцесса носила свой наряд так, что он никоим образом не дисгармонировал с ее обликом и характером.

Не менее примечательным был и мужчина, подносивший зажигалку к длинной сигарете принцессы. Темноволосая львиная голова властно вскинута, манеры безупречно учтивы, но сразу видно, что под элегантным костюмом скрывается крепкое, мускулистое тело. У губ Жакоба Жардина залегли складки, придававшие его лицу выражение суровости и официальности, но, когда Жакоб смеялся, слушая рассказ принцессы, его черты преображались – лицо излучало нежность и теплоту.

Дети смотрели на взрослых с глубокой любовью, их юные лица дополняли впечатление семейной идиллии. Светловолосый мальчик, несомненно, являлся сыном красавицы, раскинувшейся в шезлонге. Он был еще по-детски хрупок, и лишь по непропорционально большим кистям рук и ступням можно было предположить, что со временем он превратится в представительного мужчину. Лицо мальчика было серьезным и неулыбчивым. Зато старшая из девочек казалась сущим чертенком: в ее темных глазах вспыхивали озорные искорки, румяное лицо то и дело озарялось улыбкой. Единственное, в чем Фиалка походила на Лео, – так это в нежном и заботливом отношении к имениннице.

В гостиную вошла горничная, катя перед собой тележку со сладостями. Дети немедленно вскочили и бросились к взрослым.

– Шоколадный торт! – в один голос воскликнули Катрин и Лео.

– Я испекла его специально для твоего дня рождения, деточка, – заулыбалась пухлая Сюзанна. – И еще фруктовый, и еще…

– И не забудем про подарки! – перебила ее принцесса, жестом фокусника извлекая из-под кресла целую кучу коробок, коробочек и свертков.

Гости пили чай и какао с тортом и пирожными, дети с радостным визгом разворачивали подарки, а Жакоб Жардин наблюдал за этой сценой, испытывая глубокую печаль. Он знал, сколько грустного и страшного таится за этой веселостью. Напряженное лицо Сильви время от времени искажалось деланной улыбкой – так мать реагировала на заливистый смех своей маленькой дочурки. Катрин же, взглядывая на мать, пугливо втягивала голову в плечи. Лео, всегда отличавшийся повышенной чувствительностью, всем своим видом показывал, что сестренка находится под его защитой. Ситуацию спасала лишь принцесса Матильда, весело и остроумно рассказывавшая новейшие швейцарские и английские сплетни. О каждом из подарков принцесса произнесла целую речь.

Жакоб был бесконечно благодарен принцессе Матильде. В течение долгих лет она являлась ангелом-хранителем его семьи; Жакоб очень хорошо знал, скольким он ей обязан. Например, именно принцесса, обладавшая весьма широкими связями, добыла для него после окончания войны эту просторную квартиру. Во время оккупации здесь жил немецкий офицер; довоенные хозяева так и не вернулись. Кроме того, принцессе каким-то чудом удалось спасти имущество и картины Жакоба после того, как Сильви сбежала от немцев на юг. Мало того, Матильда сумела сохранить наследство, доставшееся Жакобу от матери – причем не только сохранить, но и преумножить. Принцесса вложила эти средства в американскую промышленность, и теперь благодаря этому Жакоб Жардин был человеком состоятельным. Да разве можно перечислить все благодеяния, оказанные ему принцессой…

Жакоб почувствовал в устремленном на него взгляде Матильды тщательно скрываемую тревогу и встрепенулся. По семейной традиции в день рождения одного из детей все остальные дети тоже должны были получить по подарку. Поэтому Жакоб с преувеличенной торжественностью внес в гостиную два больших свертка. Лео развернул свой подарок первым и с восторгом уставился на роскошно инкрустированную шкатулку, в которой оказались шахматные фигуры резного дерева.

– После ужина сыграем, – сказал отец.

– Я тебя снова разгромлю, – довольно улыбаясь, посулил Лео.

– Да, папочка, он тебя победит, – весело подхватила Катрин.

Теперь настала очередь Фиалки. Девочка в радостном предвкушении развязала ленту. Она очень любила получать подарки от Жакоба, и вовсе не потому, что ее дома редко баловали приятными сюрпризами, совсем наоборот. Дело в том, что подарки Жакоба Жардина всякий раз доставляли ей невыразимую радость. Получая их, Фиалка чувствовала себя взрослой. Кроме того, Жакоб каким-то чудом умел угадывать ее самые сокровенные мечты. На сей раз Фиалка тоже не осталась разочарованной. В ее свертке оказались три прекрасно изданные книги: «Большие надежды» и «Повесть о двух городах» Диккенса с великолепными иллюстрациями и «Ярмарка тщеславия» Теккерея.

Налюбовавшись подарком, Фиалка с благодарностью посмотрела на Жакоба. Последние четыре года у них дома, в Швейцарии, жила английская гувернантка – принцесса считала, что ее дочь должна в совершенстве владеть «языком будущего», английским.

– Откуда вы узнали, Тон-тон, что мне до смерти надоело читать всякую детскую белиберду, которой меня пичкает мисс Беатрикс? – воскликнула Фиалка. – Дай ей волю, я бы до сих пор читала сказки для самых маленьких.

Жакоб лишь заговорщицки подмигнул девочке.

– Спасибо, дядюшка, огромное вам спасибо, – сказала Фиалка по-английски, тщательно следя за своим произношением.

Внезапно Сильви, до сих пор с безучастным видом наблюдавшая за происходящим, вся напряглась и подобралась, как кошка, изготовившаяся к прыжку. Она быстро подошла к Фиалке и вырвала у нее из рук книги.

– Так я и думала, – процедила Сильви. – Так я и думала. – Она злобно взглянула на Жакоба. – Ты же говорил, что покупаешь эти книги для Лео.

Испуганная ее тоном, Катрин вздрогнула и уронила чашку и блюдце. Фарфор разбился на сотню кусочков, брызги горячего какао растеклись по платью Сильви.

– Идиотка неуклюжая! – закричала мать.

Она уже занесла руку, чтобы влепить дочери очередную пощечину, но вовремя спохватилась.

– Марш в свою комнату! Не желаю тебя больше сегодня видеть, – прокричала она дрожащим голосом.

Принцесса и Жакоб безмолвно переглянулись.

– Сильви, успокойся. Девочка уронила чашку не нарочно, – примирительно сказал Жакоб.

Катрин с ужасом смотрела на осколки разбитой чашки, потом подняла глаза на мать. Глаза девочки наполнились слезами. Без единого звука она развернулась и вышла из комнаты. За ней последовали Лео и Фиалка. Последняя прихватила с собой игрушки, дошла до двери и там, словно вспомнив нечто важное, остановилась. Обернувшись, Фиалка сказала с холодным презрением, которое столь мало шло ее подвижному личику:

– Тетя Сильви, вы жуткая дура.

С этими словами она гордо удалилась.

Жакоб с трудом подавил улыбку.

– Вот видишь, ты всех против меня настроил! – обрушилась Сильви на мужа. – Никто меня не уважает! Что бы я ни сказала, все против меня!

– Успокойся, – строго одернул ее Жакоб. – Мы не одни.

– Еще бы! – взвилась Сильви. – Здесь ведь еще наша великая принцесса! Мое почтение, ваше высочество.

Она шутовски сделала реверанс, обернувшись к Матильде. Но возбуждение прошло так же неожиданно, как и возникло. Внезапно обессилев, Сильви опустилась в кресло, лицо ее вновь приняло безучастное выражение.

Жакоб еще раз кинул взгляд на Матильду и вышел вслед за детьми.

Принцесса сидела, молча глядя на Сильви. Несмотря на то, что жене Жакоба исполнилось уже тридцать пять, она все еще напоминала ребенка. Разве что кожа стала чуть-чуть суше, да возле глаз появились первые морщинки. В остальном Сильви выглядела точно так же, как в восемнадцать лет, когда Жакоб влюбился в нее без памяти. Интересно, подумала принцесса, вместе они спят или нет. К собственному удивлению, Матильда ощутила укол ревности. Она знала, что отношения Жакоба и Сильви далеки от совершенства, что Сильви вновь погружается в сумрачный мир, никоим образом не связанный с реальностью. Как непредсказуема жизнь! Ведь это та самая Сильви, чей ум, красота и очарование сводили с ума.

Давно уже принцессе не доводилось говорить с Жакобом по душам. Последние три года она провела у постели тяжело больного мужа. Бедный Фредерик, одряхлевший, иссушенный болезнью, из последних сил совершил последний вояж по королевским дворам Европы. Он называл свое путешествие «последним официальным визитом». Когда поездка закончилась, Фредерик удалился в свой швейцарский замок и стал терпеливо ожидать роковую гостью. Он знал, что надолго пережил свою эпоху. В последний период его жизни принцесса Матильда почти все время была рядом. Как это ни странно, именно сейчас она ощущала возникшую между ними близость, которой не было на протяжении всей их многолетней супружеской жизни. Тогда она пробовала существовать иначе, примеряла иные маски, не имевшие ничего общего с жизнью принцессы королевской крови. После торжественных похорон, положенных члену датского королевского дома по рангу, начался период траура. Матильда была вынуждена заняться делами наследства, навещать бесчисленных высокородных родственников в Копенгагене, Греции, Великобритании, Франции.

Во время этих последних поездок Фиалка обычно сопровождала мать, и, бывая в Париже, они всякий раз навещали семью Жакоба. Кроме того, Матильда встречалась с Жардином на медицинских конференциях в институте. Однако у них не было возможности побыть наедине. Принцесса и не подозревала, как тяжело приходится Жакобу. Они переписывались, но Жакоб ни единым словом не упоминал в письмах о своих семейных проблемах, ни разу даже не намекнул на болезненное состояние Сильви.

По складу характера принцесса Матильда была более склонна к действиям, нежели к пустым вздохам. Но сейчас она вздохнула, и очень глубоко. Ах, если бы много лет назад жизнь сложилась иначе… Принцесса задумчиво перебирала жемчужины своего ожерелья. В последнее время она почему-то полюбила жемчуг. Потом вставила в длинный мундштук еще одну сигарету и решила завязать разговор с хозяйкой дома.

– Скажите, Сильви, вы по-прежнему играете на фортепиано и исполняете ваши восхитительные песни?

Но Сильви ответить не успела – в дверях появилась Сюзанна, объявив о появлении нового гостя.

В комнату стремительным шагом вошел Жак Бреннер, один из самых очаровательных мужчин Парижа. Легкая, слегка разболтанная походка, костюм по последней моде, острый язык – вот каков был Жак. Он стремительно приподнял Сильви с кресла, поцеловал ее руку, в следующую секунду оказался возле принцессы, поздоровался с ней, осведомился о здоровье Жакоба и детей, а сразу вслед за этим заявил, что нечего рассиживать в помещении, когда на площади Бастилии проходит многолюдная демонстрация.

Принцесса увидела, что Сильви моментально преобразилась. Слушая преувеличенные комплименты Бреннера, она раскраснелась, словно восторженная девочка. Сильви надула губки, заулыбалась, одарила Бреннера многообещающим взглядом. Когда же он попытался увильнуть от столь решительной атаки, Сильви тут же обескуражила его неожиданным замечанием – это был ее характерный прием:

– Да-да, Жак, давайте немедленно туда отправимся и присоединимся к этой толстокожей черни, которая орет и протестует на площади. Мне до смерти надоел мой домашний зоопарк.

– Но где ваш гениальный муж? Он наверняка захочет пойти с нами…

– Здесь, у тебя за спиной, старый ты провокатор. – Жакоб тепло пожал руку Жаку, самому старому и близкому из своих друзей. – Только тебя нам здесь и не хватало.

– Что ж, я пришел. И сразу же всех вас увожу. И не спорьте, легкомысленнейшая из принцесс. Это приказ. – Он широко улыбнулся Матильде. – Где ваши очаровательные дети?

– Играют в комнате у Катрин, – ответила Сильви как ни в чем не бывало.

– Ладно. Вы трое одевайтесь, а я пойду позову детей.

Вся компания втиснулась в огромный «даймлер» принцессы, бесшумно покатившийся по бульвару Сен-Жермен. Автомобиль пересек каменно-серые воды Сены по мосту Сен-Мишель, оставил слева громаду Нотр-Дама и величественно въехал на площадь Бастилии.

Маленькой Катрин огромная машина, пахнувшая дорогой кожей, ужасно понравилась. Очень интересно было смотреть, как за окном пробегают парижские улицы. Еще приятней было сидеть на папином колене. Катрин прижалась к Жакобу. День выдался трудный, но счастливый. Рядом сидели и папа, и Лео, и Фиалка, и принцесса Мэт, а дома ждали чудесные подарки.

Им предстояло восхитительное приключение. Машина плавно остановилась, и дальше все пошли пешком. Катрин шла между отцом и Лео, которые держали ее за руки. С таким эскортом девочка чувствовала себя в полной безопасности, хотя со всех сторон бушевала огромная людская толпа. Катрин повсюду видела шагающие ноги и больше ничего. Тогда она требовательно дернула отца за руку, и он посадил ее к себе на плечи. Теперь Катрин видела уже не ноги, а головы – сотни, тысячи беспокойно колышущихся голов. Вдали возвышалась трибуна, грохотал зычный мужской голос, который, казалось, доносился сразу отовсюду.

– Французы! – кричал мужчина. Потом следовали какие-то другие слова, но их смысла Катрин не поняла.

К мужчине подбежали, вырвали у него микрофон, вокруг трибуны замелькали полицейские мундиры. Потом звонкий женский голос вдруг запел: «Вперед, сыны отчизны!» Эту песню Катрин знала, она называлась «Марсельеза». Мама, оказывается, тоже знала эту песню – Катрин услышала, как Сильви поет. Когда мама пела и играла на рояле, это было чудеснее всего на свете. Ах, если бы мама только пела и больше ничего-ничего не делала… Как это было бы замечательно!

Девочку подхватил дядя Жак и пересадил к себе на плечи. Волосы у него были светлые, как у мамы. Сама Катрин родилась темноволосой, в папу, и в глубине души была этим очень довольна. Правда, у Лео светлые волосы… Кстати, где он?

– Лео! – крикнула она.

Дядя Жак услышал ее и показал, где стоит Лео. Тут толпа вдруг заколыхалась, все начали толкаться, дядю Жака с Катрин оттеснили от остальных, девочка их больше не видела. Интересно, будет мама плакать и скучать, если Катрин потеряется?

Но нет, она не потерялась – вон и машина принцессы. Остальные уже там – все, кроме папочки. Где он? Катрин спустилась на землю и схватила Лео за руку. Вокруг суетилось множество ног, но папиных видно не было. Катрин испугалась. Как она будет жить без папы?

– Папа, папочка! – закричала она.

Когда Жакоб возник из толпы, девочка крепко схватила его за руку.

Длинный автомобиль не спеша тронулся с места, а Катрин все еще прижималась к отцу. Слава Богу, все опять вместе. Девочка успокоенно вздохнула. Ее клонило в сон, а ведь надо еще показать Казу все замечательные подарки, которые она сегодня получила.

Внезапно колена Катрин коснулось что-то острое. Девочка увидела, что на руке матери блестит знакомое кольцо.

– Мамочка, ты нашла кольцо!

Бриллианты вспыхивали ослепительными искорками, оттеняя сияние большого изумруда.

– Как я рада, – сказала Катрин.

Теперь мама не будет говорить, что кольцо взяла она. Какое счастье!

– Да, маленькая воровка. Я нашла кольцо, хоть ты его и спрятала, – прошипела мать, еще сильнее вдавив кольцо в колено маленькой дочери.

Катрин дернулась и еле сдержала стон, рвавшийся с губ.