Папа едет на море

Моей семье:

папе, маме, бабушке, любимой сестре, а также Алисе Николаевой, городку Бетта на Черном море и шпицу Ёжику — первой в моей жизни собаке, с большой душой и чувством собственного достоинства, как у самого золотистого лабрадора.

Каникулы композитора

Всё началось в июне. Это был один из первых теплых летних дней. Свет в гостиной еще не горел. Окно довольно щурилось на закатном солнце. Шторы покачивались от сквозняка. Я почувствовала: в комнате спрятались хорошие новости.

Оставив в коридоре рюкзак с танцевальной формой, я забралась в папино кресло. Устроилась поудобнее и принялась ждать, когда новости покажутся. Наконец они выглянули из-за двери, а вместе с ними появилась мама. Улыбаясь, она сказала: «Мы едем на море!»

Мы едем на море! Вы слышали? Таких хороших новостей в нашем доме не было целый год!

Обычно, едва услышав о море, я достаю из-под кровати свой чемодан. Складываю туда секреты, которые нельзя положить в большой чемодан родителей: коробку для ракушек, маленький фотоаппарат, дневник. И еще специальное морское кольцо с большим камнем — им я любуюсь под водой, когда плаваю. Мне кажется, оно привлекает хорошую погоду.

И вот в нашем доме начался щекотный и жужжащий процесс. С антресолей, словно лавины с гор, спускались чемоданы. Папа нырял в кладовку то за ластами, то за маской. А мама взяла «Курортную газету» и стала искать подходящее место для отдыха.

Пансионат для композитора

Всю следующую неделю по вечерам и в обеденный перерыв мама не выпускала из рук телефон. В «Курортной газете» очень много объявлений о квартирах, отелях, пансионатах, санаториях и домиках у моря.

УЮТНЫЙ ШАТЕР У МОРЯ С ПЛОЩАДКОЙ ДЛЯ КОСТРА

ДВУХКОМНАТНАЯ КВАРТИРА

С ВИДОМ НА ДОРОГУ К ПЛЯЖУ

ПАНСИОН У ТЕТИ ВИОЛЕТТЫ ДОМА:

ГОРЯЧАЯ ВОДА, ДОМАШНИЕ КОТЛЕТЫ, ПЛЕТЕНЫЕ КОВРИКИ

САНАТОРИЙ «СКАЗКА»:

ТЕННИСНЫЙ КОРТ, ЛЕТНЯЯ ШКОЛА И СОБСТВЕННЫЙ ПЛЯЖ

ОТЕЛЬ «МАРИЯ» С РЕСТОРАНОМ.

В МЕНЮ ВСЕГДА СВЕЖАЯ РЫБА!

ПАНСИОНАТ «ГАГРЫ» В ГАГРАХ

ГОСТЕВОЙ ДОМ «АНАТОЛИЙ»:

ПАРКОВКА ДЛЯ АВТОМОБИЛЯ И ПЛАВАТЕЛЬНОГО МАТРАСА ПРИ БРОНИРОВАНИИ ОТ 10 ДНЕЙ

ГОСТИНИЦА «ЛЕТО»: ТРЕХРАЗОВОЕ ПИТАНИЕ И НАДУВНОЙ БАССЕЙН

Мама с папой подходили к планированию отпуска очень серьезно. Кроме расстояния до пляжа, чистоты, хорошей еды и красивой территории, их интересовало еще и фортепиано. Или пианино. Или фортепиано и пианино. В актовом зале, холле, музыкальной комнате. В крайнем случае — в соседнем отеле. Или у местных музыкантов. Папе был нужен инструмент, чтобы не прерывать работу даже в отпуске.

«Курортная газета» согласно кивала и задумчиво морщила строчки.

Мама, закинув ногу на ногу, звонила по объявлениям, обведенным карандашом. Вид у нее был очень деловой. Как будто ей отвечали не администраторы пансионата «Мечта» или дома отдыха «Камелия», а капитаны секретной подводной лодки.

— Алло, это подлодка?

— Бульк-бульк… Да! Капитан первого ранга Субмаринин слушает!

— Это Алла Михайловна. У вас на подлодке есть фортепиано?

— Бульк-бульк… У нас имеются тромбон, треугольник и барабан. Подойдет?

— Нет… Может быть, на соседнем авианосце найдется пианино?

— Бульк-бульк, Алла Михайловна! Выясним. Перезвоните нам завтра. Кладу трубку, уходим на дно.

Карандаш стучал по бумаге, как барабанная палочка. Мама делала в газете пометки: «перезвонить на следующий день», «старый рояль (расстроенный)», «ради папы привезут инструмент из дома».

Пару раз маме предложили взять пианино с собой. В одном санатории обещали открыть заброшенный корпус и стереть пыль со старого клавесина. Многие отвечали, что есть детское игрушечное фортепиано, что дочка бросила музыкальную школу и что могут достать аккордеон.

«Я буду сочинять музыку для хора «Волна» в сопровождении барабана, сломанной гитары и жестяного таза!» — смеялся папа и звонко стучал ложкой по кастрюле. Мама делала глубокий вдох и снова крутила прозрачный диск, хватающий ее за пальцы. «Алло! Это отель «Прибрежная чайка»? А есть ли в вашем актовом зале рояль?»

«Морской»

В прихожей на тумбочке с обувью стояла особенная вазочка. В нее складывали то, что не должно потеряться. Маленький фонарик на случай, если отключат свет. Швейцарский нож, чтобы открывать все, что закрылось. Тюбик суперклея — вы наверняка вспомните пару случаев, когда он вам пригодился. Ключик от почтового ящика.

Проверять почту — это моя обязанность, еще с прошлого года. По средам и пятницам я открывала скрипучую дверцу. И представляла себя то сотрудницей банка, то секретарем консерватории, то генеральским адъютантом, который принимает корреспонденцию и несет в кабинет стопку важных конвертов и папок. В ящике могло появиться что угодно. Газеты и открытка «известному композитору» из Тулы. Мамин глянцевый журнал, сияющий улыбками актрис и фотомоделей. Пара сонных пухлых конвертов. Или уведомление о посылке, которую собрали для всех нас где-то далеко.

И вот вчера за металлической дверцей с номером 52 оказалось письмо. Белый уголок торчал из прорези, и я легко вытянула его двумя пальцами. Даже не пришлось бежать наверх за ключом. Конверт, весь в марках и печатях, был толстым. В него будто положили сразу несколько открыток. Важные округлые буквы гласили: «От И. А. Плёнкина».

Вообще, письма нам приходили довольно часто, особенно после папиных гастролей или выступлений на радио и телевидении. Но они были обычными. А от этого письма веяло приключением.

Дома папа вскрыл конверт и достал из него фотографии пляжа, гостиничного номера и фойе с роялем. Он довольно потирал руки и поглядывал на маму. Пансионат «Морской» приглашал папу в резиденцию для людей искусства. Обещали лучший номер с видом на море, балконом, огромными окнами, ванной и зеркальным столиком. К обещанию прилагались две просьбы: о концерте и о творческой встрече с директором пансионата.

Мама в «Морской» еще не звонила. Зато папа слышал о нем в консерватории и был очень рад, что они сами ему написали. Вот только как там узнали, что мы собираемся в отпуск?

На одном из снимков прекрасный рояль «Ямаша» улыбался во все пятьдесят два белых зуба. От идеальной лакированной крышки пучком отражались солнечные лучи.

— А еще там есть салон красоты и кинотеатр. — Мама положила перед папой фотографию аппарата для сушки волос. Таким жестом наш математик передвигал ферзя, объявляя «шах и мат» учителю биологии во время поездок на олимпиады.

Папа засмеялся: он обязательно сделает в «Морском» укладку. Прямо перед концертом.

Я бы на это посмотрела! (Напомню, что у моего папы лысина.)

Поезд

Следующие десять дней пронеслись, как чайки над пляжем.

Каждый день я разбирала и снова собирала чемодан, просила маму послушать прогноз погоды на море и показывала подружкам во дворе фотографии пансионата.

Папа много работал.

По вечерам они с мамой прогуливались. Вокруг кружились тополиный пух, густой запах подувядшей сирени и папины мысли. Папа ел эскимо и волновался. «Понимаешь, с тех пор как я стал композитором, я ни разу не был в отпуске. А вдруг я так расслаблюсь, что потеряю форму?» — говорил он.

Мама целовала папу в нос и гладила по руке. «Тебе нужно отдохнуть… И подстричься».

Седьмого июля, в пятницу, мы положили в багажник такси три больших маминых чемодана, взяли в салон мой маленький чемодан и папин саквояж — и помахали рукой окнам квартиры. Папа тревожно прижимал к себе кожаную папку с нотами. В поезде он уселся с ней у окна и наконец успокоился.

Я залезла на верхнюю полку. Мы ехали в отдельном купе, и я могла перепрыгивать с одной полки на другую, словно мартышка с ветки на ветку. Мама ушла за чаем и ужином в вагон-ресторан. Папа закрыл глаза и, подперев голову руками, что-то мурлыкал.

— Ты слышишь? — спросил он.

Я слышала много всего. Но что именно слышал папа?

— Стук колес. Совсем как метроном. Такая простая бесконечная музыка.

«Раз-два-три» — стучали колеса, как будто билось сердце поезда. Папа достал из папки ноты и начал что-то записывать. К стуку добавились шелест бумаги и вздохи композитора.

Дверь открылась, и в купе, обгоняя проводницу и маму, вплыл поднос. Густые кудри пара вились над стаканами чая в гордых подстаканниках. Подмигивала хрусталем вазочка с тушеными баклажанами. Дышала теплом большая тарелка риса для папы. Свежо вздыхали нарезанные огурцы и помидоры. Тонко намекало о себе печенье с апельсиновым джемом и шоколадом.

Но мне совсем не хотелось есть. Я улеглась на своей полке с книгой и очень быстро уснула. А когда проснулась, за окном было уже зеленоватое утреннее небо. Рядом с поездом, искрясь, бежало море.

Балкон

Пансионат «Морской» встретил нас красными дорожками и запахом кофе и пирожных. На холодных мраморных ступенях разлегся лабрадор цвета пломбира. Он пускал слюни — старенький был, наверное. Но при виде папы пес сел, вытянулся в струнку и приветственно гавкнул, будто признав в нем знаменитого музыканта. Папа кивнул в ответ, оставив у входа наш багаж.

Синяя, как море, бархатная стойка сияла от улыбки администратора. Он замахал нам рукой: «Аркадий! Дорогой Аркадий! Мы вас ждали!»

Чемоданы исчезли вместе с носильщиком и его высокой тележкой, похожей на золотую клетку. Паспорта распахнули страницы, сообщая о папе с мамой все, что требовалось. А я смотрела на море. Оно было совсем рядом, за колоннами крыльца, набережной и пляжем, и махало мне прямо как администратор. Нужно срочно искупаться!

Я шепнула маме, что ужас как хочу на пляж. «И я», — тоже шепотом ответила она. Еще бы, у нее в чемодане лежало шесть купальников!

Наш номер с видом на море был на третьем этаже. Он будто дразнился, показывая всем снаружи полукруглый балкон-язык. Кроме спальни родителей, там оказалась отдельная комната для меня. Совсем не детская, уютная, с голубыми обоями и шуршащими тяжелыми шторами. А еще — гостиная с тем самым балконом.

Мама принялась раскладывать вещи. Я переоделась в купальник и намазалась солнцезащитным кремом. А папа исчез.

На столе лежала записка, написанная нервным почерком:

«Ушел искать инструмент.

До встречи на ужине».

Просто прелесть

Вы замечали, что на море солнце садится раньше, чем в городе? В первый вечер нашего путешествия мы с мамой лежали у воды дольше всех: еще совсем белые и очень счастливые. «Как оладушки, которым надо поджариться», — сказала мама. Я вертелась с бока на бок, чтобы подрумяниться со всех сторон. И между делом бегала поплавать в море.

Ветра почти не было. Но лучи солнца падали под углом, как в тетради в косую линейку. Так что под водой мне удалось разглядеть только очертания мохнатых от водорослей камней, медузу и пару рыбок, блеснувших серебристыми спинками. Но они спасли этот морской день!

Галька на берегу еще совсем горячо кусала за пятки, когда в столовой начали стучать ножами и кастрюлями. Готовили ужин. Мы с мамой, а с нами за компанию головокружительный голод перебрались поближе к пансионату.

На балконе появился папа и замахал нам стопкой нотных листов. Похоже, он решил выбросить белый флаг и сдаться голоду и отпуску. На нем были короткие брюки и легкая рубашка. Он сиял так, что гуляющие на набережной подняли головы и заулыбались. А одна пухлая тетенька, в платье в горох и со взбитой, как молочный коктейль, прической, зачем-то помахала папе в ответ.

Я чуть не засмеялась, но мама строго посмотрела на меня и кивнула ей. Тетенька заметила это и поспешила нам навстречу, цокая каблуками по брусчатке.

— Какая прелесть, что вы приехали в «Морской»! Аркадий — настоящий талант. А вы просто прелесть! — затараторила она.

Я снова хотела засмеяться, но посмотрела на маму и только улыбнулась. Она поправляла влажные волосы, завитые ветром и морской водой. И если у тетеньки на голове взбили молочный коктейль, то у мамы — красиво выложили гречневую лапшу. (Ничего себе я проголодалась.)

— Простите, я не представилась! Лариса! Лариса Ауэрбах!

— Алла. Люда, — ответили мы с мамой.

— Вы же знаете, что в пансионате есть прелестный салон красоты? — продолжила горохово-молочная тетенька. — Приходите, мы будем вам очень рады. Сделаем стрижку, укладку или питательную маску. Или маникюр. Аркадию, вам… — она заговорщицки глянула на маму, — и вам, — (на меня). — Вы такая прелесть!

Какая же эта Лариса сладкая. Пожалуй, сегодня обойдусь без десерта.

В лифте мама рассматривала себя в зеркале, снова поправляла волосы и мечтательно вздыхала.

— Завтра же зайду в парикмахерскую.

В зеркале, будто на киноэкране, проплыла фотография с космическим аппаратом, поедающим головы женщин и завивающим волосы, — ее нам прислали в конверте вместе с приглашением в пансионат. Теперь мне казалось, что под этим аппаратом сидит моя мама.

— Ты и так самая красивая на свете, — сказала я и изо всех сил прижалась к ней.

Двери раздвинулись, и перед нами появился… лабрадор. Он кивнул и зашел в лифт, а мы переглянулась и хором сказали:

— Какая необычная собака.

В номере мы нашли папу. Рояль в фойе пансионата страшно расстроен, сообщил он. Папа сперва тоже расстроился. Но потом администратор шепнул ему, что в пансионате есть и другой инструмент. «Путь к нему вам покажет, — и администратор многозначительно поднял указательный палец, — сам господин Пленкин».

Папу попросили дождаться ужина. Или в крайнем случае утра.

Лабрадор

Когда я научилась быстро и спокойно плавать не только брасом, но и на спине, папа купил мне первую настоящую подводную маску. Конечно, этот «аквариум» сильно давил на лицо. Зато с ним я столько всего увидела! Свою тень на песчаном дне, водоросли, разных рыб, извилины камней, крабов, ракушки. Как будто тебе показывают морской мир по телевизору. Только его можно еще и потрогать, если хватит сил нырнуть поглубже.

На второй день отпуска мы с папой встали очень рано и сразу побежали к морю. Мама еще спала, а мы уже были на пляже. Бросили тапки и полотенца и забрались в воду. Какая же красота! Я скучала по ней целый год и теперь не могла налюбоваться на тень волн на дне. Сеточка ряби качалась и разбегалась вокруг меня. Лучи просвечивали воду насквозь. Рядом, словно морской житель, плыл папа.

Потом мы сидели на берегу, пытаясь отдышаться, и делились впечатлениями.

— Я видела трех крабов и странную пивную банку.

— А я — какую-то большую плоскую рыбу и то, как ты пыталась смешно пронырнуть до дна. Надо вертикальнее нырять!

Папа меня очень любит, но иногда… Вот правда! Его так и разбирает меня покритиковать. Я ему сразу же напомнила, что вообще-то от такого я перестаю в себя верить. А он же сам знает, как это важно.

Папа кивнул и чуть наморщил лоб.

Но вернемся к морю.

К нам пришла мама. Следом появился директор пансионата. В сверкающих лаковых ботинках он балансировал на гальке, как девочка на шаре. За ним следовал лабрадор.

— Господин Глушков! Как я рад видеть вас среди наших гостей, — нараспев, за три лежака от нас, заговорил директор. На пляже его рубашка единственная была белее нас. Папа встал, явно стесняясь своих плавок рядом с по-банкетному серьезным директором, но, похоже, переборол стыд и протянул руку.

— Очень благодарен вам за гостеприимство.

— Ну что вы… Мое удовольствие! — Пленкин расплылся в улыбке. — Предлагаю вам после обеда еще раз осмотреть музыкальный инструмент и заодно потолковать о том о сем.

«То-ce» прозвучало скользко, как мокрая галька. Папа согласно кивнул и, не присаживаясь, проводил взглядом уходящего директора. Лабрадор остался с нами и приветливо вилял хвостом, глядя то на папу, то на маму, то на меня.

— А вдруг этот пес — директорский шпион? — пошутила я. — Потом доложит ему, о чем мы тут говорим.

Папа мягко погладил лабрадора по голове и расплылся в счастливой улыбке.

— Собака… и море. Сбываются мои мечты.

Он о чем-то вспомнил и нахмурился. Лабрадор подтолкнул папину руку носом: не отвлекайтесь, уважаемый известный композитор, гладьте.

— Чей же ты, такой хороший, такой красивый? — спросила мама и принялась чесать лабрадора за другим ухом.

Эх… Я обожаю собак. Мечтаю о собаке. Но рядом с этим красивым и наверняка умным лабрадором мне было не по себе. И, как вы потом узнаете, не зря!

И снова лабрадор

На следующее утро я пошла купаться одна.

Папа проснется — а на моей кровати записка «Ушла в море». И ему придется меня догонять. Такой у меня был план. И он удался!

Маску и полотенце я еще вечером предусмотрительно положила на тумбочку у кровати. Из номера мне удалось выйти беззвучно. Пляж был абсолютно пустым, вода — тихой, а я — очень счастливой. Следуя за стайкой рыб, я заплыла подальше. Бульк! — разбегались из-под маски пузырьки воздуха и моя гордость собой. Я умею быстро плавать! Бульк-бульк! Могу глубоко нырять! Бульк!

За губчатыми, обросшими зеленым бархатом камнями начинались подводные поля. Сплошные волны песка, похожие на водную рябь. Иногда, словно цветы, мелькали ракушки и рыбешки. Кое-где в дно ввинчивались черные лунки. Папа сказал, что это домики крабов.

Я нанырялась и побрела к берегу, чувствуя себя космонавтом, который только что вернулся на Землю. Сильно кружилась голова. Хотелось лечь и не двигаться. А на пляже меня уже ждала мама. Приподняв очки, она смотрела, как ее дочь, пошатываясь, выходит из воды, и махала рукой.

— А где папа? — растерянно спросила я, плюхнувшись на лежак и скидывая балласт в виде маски.

— Он… работает, — так же растерянно сказала мама и протянула мне персик.

Вечером, уставшие от солнца, новых впечатлений и любопытных взглядов других отдыхающих, мы ужинали молча. Папа, блестя лысиной, медленно и мелодично черпал сырный суп. В супе отражались сияющие люстры, и папа разглядывал их то на потолке, то в тарелке. Мама изучала других отдыхающих. Я пыталась есть шоколадное мороженое и одновременно читать книгу. «Так-так-так», — папа стряхнул с ложки капли супа и нацелил ее на мой десерт. Я прикрыла вазочку рукой — терпеть не могу посягательств на еду. Но тут же вспомнила про приторные слова Ларисы, и все мороженое досталось папе.

— Вам пора кое с кем познакомиться. — Двумя взмахами ложки он разделался с мороженым и встал. — Идем.

Лабрадор тут же появился рядом с папой, хотя еще полминуты назад дремал у входа в столовую. Пломбирный пес с умными глазами попадался нам повсюду. На пляже, на лестнице, даже у двери нашего номера. Вот и сейчас он явно решил пойти с нами.

Папа потянулся погладить его, но остановился.

— Знаете… что-то не позволяет мне относиться к этой собаке как к животному.

— Может быть, потому что его зовут Дебюсси? — У нас за спиной, словно песок на кафеле, заскрипели слова. Голос доносился из-за рояля, стоявшего в фойе.

Папа наотрез отказался работать за этим роялем. И тем более по вечерам «репетировать» за инструментом что-нибудь «свеженькое», как упрашивал его Пленкин. Во время этой довольно стыдной сцены (нам с мамой было очень стыдно!), то за роялем, то за листами огромного папоротника в горшке, то за крошечным Плёнкиным прятался пианист Николай Остролобов. Он сразу невзлюбил папу. Еще бы! Теперь никто и слушать не хотел его игру. Все внимание доставалось известному композитору.

Так вот, этот самый Николай и проскрипел про Дебюсси.

Лабрадор одобрительно гавкнул и повел нас прочь из фойе. Папа через плечо спросил, где же хозяин этого благородного создания. Остролобов лишь криво улыбнулся и скрылся за папоротниками и роялем. А мы направились за псом.

Ковролин мягко проминался под нашими шагами. Пока мы шли по длинному коридору, я читала надписи на дверях.

ПРАЧЕЧНАЯ

ГЛАДИЛЬНАЯ

403

ТЕХНИЧЕСКАЯ

041

КОМНАТА ДЛЯ ОТДЫХА ГОРНИЧНЫХ

МУЗЫКАЛЬНАЯ КОМНАТА

ВТОРАЯ СТОЛОВАЯ

МЕДПУНКТ

— Папа, куда ты нас ведешь? — спросила мама, и тут мы остановились у нужной двери.

«Особая комната» — таинственно сообщила нам табличка. Папа достал ключ и быстро справился с замком.

А за дверью скрывался целый актовый зал — с бархатными стульями и шторами, нарядными люстрами и сценой. Не такой большой, как фойе в главном здании, но тоже очень красивый, довольный собой, как полный чайник, и с хорошей акустикой. Посреди сцены стояло фортепиано. С ним-то мы и должны были познакомиться.

Дверь в особую комнату скрипнула. И тут у нас из-за спины удивительно ловко для своей старости и слюнявости выпрыгнул лабрадор. Он очутился у фортепьяно и…..

Мы с мамой зажмурились. Подумали, что сейчас пес, который всю дорогу беззвучно ступал за нами по ковролину, поднимет лапу и сделает сами знаете что! Но он только обошел инструмент по кругу два раза, обнюхал его, завилял хвостом и удалился.

— Очень необычная собака, — сказал папа. Но тут же забыл о лабрадоре и торжественно сел за фортепиано.

— Пишется мне тут — от-лич-но, — протянул он и опустил пальцы на клавиши, словно ноги с пирса в теплую морскую воду.

И еще лабрадор

А на следующий день, когда мы с мамой стали подозревать, что папа вовсе не собирается отдыхать, а весь отпуск намерен провести у фортепьяно, случилось вот что.

К нам в номер кто-то забрался.

К обеду мы с мамой перегрелись и устали загорать, плавать и отдыхать за себя и папу, поэтому решили вернуться в номер. Маму ждал кроссворд, а меня — новая книжка из библиотеки. Я мечтала с хрустом открыть ее на пляже и почувствовать себя очень взрослой.

Но, как только я взялась за ручку двери в номер, та открылась сама собой. Мама даже ключ достать не успела. Шторы тревожно захлопали почти под потолком. Разбросанные по полу ноты шелестели, жалобно приподнимая уголки листов. На ковре в гостиной виднелись пятна, похожие на следы.

Мама тут же проверила сейф. Он по-прежнему стоял в шкафу, надежно закрытый, сонно блестящий и не понимающий, зачем его тревожат. В вазочке у кровати на месте лежали мамины серьги, в моей комнате тоже все было в порядке: книги, блокноты и коробка мелков. Кто же у нас побывал? И что он искал?

Мы позвонили администратору и вызвали охрану, а сами пока осмотрели кровать, заглянули под кресла, в тумбочки и за этажерку, но никого и ничего не нашли. Появились администратор, охранник и кругленький молодой человек — заместитель директора Плёнкина. Все они ходили за мамой по номеру, вздыхали и без конца задавали вопросы. Как будто эти вопросы были веревкой, за которую они держались, чтобы не потеряться.

— У вас ничего не пропало?

— Что же тут произошло?

— Что искали?

— Кто это мог быть?

Намотав по гостиной три круга, сотрудники пансионата еще раз вздохнули и отправились «искать другие следы». А мы с мамой пошли к папе в актовый зал рассказать ему о случившемся. В коридоре из-за поворота торчала голова лабрадора, как будто зависшая в воздухе сама по себе.

— Дебюсси! — Мама радостно протянула к собаке руки. — Дружок, ты не видел, кто забрался к нам в номер?

Пес — я вам точно говорю — хмыкнул и дал от нас деру. Мы с мамой переглянулись.

Клад

На некоторых людей фраза «я же говорила» действует как красная тряпка на быка. Случалось такое с вами? Только что все вокруг кивали и соглашались, что лучше вас предсказывает будущее только ведущий прогноза погоды. Но после волшебных слов «я же говорила…» в вас летят книжки, тетрадки, упреки и угрозы больше никогда не иметь с вами ничего общего.

За ужином я сказала родителям, что Дебюсси — подозрительная собака. И с видом настоящего детектива поправила на носу воображаемые очки. Этот пес перевернул наш номер. Похитил что-то очень важное. И разгуливает по пансионату как ни в чем не бывало.

Родители молчали.

Я повторила:

— Я же говорила… Этот лабрадор — опасный. Ему нельзя доверять. Надо навести справки, на кого… на кого он работает… Вдруг он шпион?

Слова застревали в горле. Они никак не хотели звучать над накрытым к ужину столом. Папа окатил меня строгим взглядом, а мама засмеялась. Всё вместе это было очень неприятно. Лучше бы они кинули в меня тарелкой. Над детективами не смеются!

Ко всему прочему официант принес родителям пасту с морепродуктами, а мне котлету с картошкой, горошком и вареной морковью из детского меню. И он туда же!

— Дорогой детектив. — Папа еще раз посмотрел на меня из-под бровей (и поверх усов). — Мы отправим вам гонорар за работу голубиной почтой, а пока ешьте, пожалуйста, ваш ужин. Остынет. В номере ничего не пропало — я проверил. Только ветер разбросал мои ноты. Но на журнальном столике давно пора было прибраться, так что все к лучшему.

Я ела и настаивала на повторной экспертизе. В конце концов, у меня уже были заготовлены перчатки, ватные палочки, зеркальце и несколько целлофановых пакетов для улик. Не пропадать же добру. Папа согласился быть свидетелем. После десерта.

Мы осмотрели дверную ручку, порожек и тумбочку в прихожей. Ощупали шторы и покрывала на кроватях. Я поковыряла следы на ковре — они почти пропали. Стоп! Я повернула голову к балкону: под креслом лежал неопознанный объект. Папа тоже это заметил. Жестом он остановил меня и медленно двинулся навстречу опасности. Мое сердце билось громче часов с кукушкой, когда папина рука пропала под креслом и… перед нами появился разноцветный, чуть разлохмаченный канатик. Весь в собачьих слюнях.

— Дебюсси просто хотел с нами поиграть, вот и принес свою игрушку! — радостно заключила мама и направилась к двери.

Не надо быть детективом, чтобы понять: она собралась пойти играть с лабрадором.

Ох!

Папа пишет колыбельную

Новый день нашего отпуска начался очень рано. Буквально на рассвете. И вовсе не потому, что папа решил встретить солнце для вдохновения, нет. Нас разбудил детский крик. Он гудел, как колокол. Гремел, как гроза. И клокотал, как закипевшая вода в кастрюльке с яйцами.

Вопли раздавались сразу отовсюду, словно их передавали по радио. Папа подскочил и бросился в мою комнату. Потом в шутку спросил маму, не появился ли у него сын. Сонная мама на всякий случай осмотрела кровать.

Тут ребенок снова закричал — еще громче, еще жалобнее и страшнее.

Похоже, вместе с нами проснулся весь пансионат. Сонные отдыхающие свешивались с балконов и выглядывали в коридор.

Папа решил пойти на разведку.

Над морем летали чайки и поднималась дымка. Молочно-розовая, в цвет маминого маникюра. Совсем скоро, зевая, словно лев, вернулся растерянный папа.

Оказалось, вечером в соседнем корпусе поселилась семья снежных людей из Сибири. Мама, папа и младенец йети. Все шерстяные и лохматые: видны только глаза и кончик носа. Они ехали на конференцию в Альпы, и им надо было отдохнуть пару дней. Под утро младенец проснулся — то ли от морского воздуха, то ли от крика чаек, то ли от жары. И поднял крик.

Теперь отдыхающие и директор пансионата решали, что делать дальше. А с ними и снежные люди. Их густая шерсть развевалась на прохладном утреннем ветерке.

— Может, тебе сочинить для малыша колыбельную? — предложила мама.

Папа только этого и ждал. Он кивнул, натягивая спортивные брюки и свитер (это для йети в отеле было жарко, а для людей морское утро ощущалось довольно прохладным), взял нотный блокнот, чмокнул маму, потрепал меня по голове и снова ушел. Я почти засыпала, но сквозь сон слышала, как в дверях он с кем-то заговорил. Кажется, с Дебюсси.

На завтраке папа появился немного серый и попросил сразу три порции манной каши. Все же непросто вставать на рассвете, когда тебе сорок три.

— Колыбельная почти готова. Не хватает небольшой фразы в конце. Мне бы на ком-то потренироваться.

Слушать колыбельные — не по парку круги наматывать. Я, конечно же, сразу предложила провести испытания на мне. Но тут Дебюсси, не пойми откуда взявшийся у нас под столом, гавкнул и горячо, инициативно задышал. И папа решил тренироваться на нем.

Пока папа почтительно скармливал лабрадору половинку яйца всмятку, в столовую, прячась друг за друга, гуськом вошла снежная семья. Кажется, им было очень жарко: они обмахивались веерами и натягивали на глаза бейсболки. Листья растений, живущие на островке клумбы в самом центре столовой, качались, посылая йети легкий ветерок и прохладу. Громадный шерстяной папа неловко поклонился сразу всем столикам. Мама, чуть ниже его ростом, поправила на шее бусы из крупных цветных камней. На руках она держала крошечного по их меркам малыша. Он тоже был покрыт густой шерстью и сжимал в кулачках лед.

Отдыхающие в пансионате «Морской» были очень приличными. Через две секунды они оправились от шока и опустили глаза в свои тарелки. Йети уселись за свободный стол.

И весь оставшийся завтрак, один за одним, к ним спешили официанты: у снежных людей оказался зверский аппетит! Они доели всю манную кашу, которая уже остыла и была похожа на высокогорный снег. Выпили целое ведро лимонада со льдом. И съели все мороженое. Даже с крошками печенья и сушеным кизилом (бе!).

И когда последний фруктовый лед исчез в недрах их ртов, появился Плёнкин. Сперва он подошел к столу прожорливых отдыхающих, а после — к нашему.

— Все получится, — заверил его папа.

И зевнул.

Папа дает первый концерт

Весь день снежные люди провели в бассейне на заднем дворе. Над ними кувшинками склонялись зонтики. В воду постоянно подсыпали лед из столовой, чтобы мохнатым гостям было не жарко.

Тут же прогуливалась Лариса из парикмахерской, призывно стуча каблуками. Она сделала три круга, как акула вокруг жертвы. Потом присмотрелась к шерсти и ногтям снежных гостей, махнула рукой и ушла на свой цокольный этаж.

Появился и Дебюсси. Лабрадор обнюхал задремавшего папу-йети и тоже удалился.

Любопытные дети выглядывали из-за угла и укатывались кубарем, если кто-то из снежных людей шевелился. Йети-малыш, рано утром напугавший весь пансионат, сладко спал в надувном круге и иногда протягивал к маме розовенькие, свободные от шерсти ладошки. Его мама, сдвинув брови, читала журнал о кулинарии и вязании.

Папа — не йети, а композитор — на пляже не показывался. И мы с мамой расстраивались. Приехал человек в отпуск — и не отходит от пианино! Это никуда не годилось.

Но стоило нам устроиться на лежаках после купания и огорченно переглянуться, как папа помахал нам с балкона.

Он дописал колыбельную.

— После ужина соберемся в фойе. Я сяду за рояль Остролобова и сыграю колыбельную пару раз. Малыша положат в люльку и после унесут в номер. Он точно проспит до самого утра. — Папа сиял, как чистый альпийский снег.

Я спросила, крепко ли уснул Дебюсси после испытания. Папа кивнул и указал себе за спину.

— Да, спит у нас на диване.

Это уже слишком! Чужая, не пойми чья, да еще и слюнявая собака в нашем номере. Я ревновала папу к Дебюсси.

Папа это заметил и рассмеялся. Ну а к кому мне его ревновать, не к йети же?

За ужином директор пансионата забрался на клумбу посреди столовой, откашлялся и объявил: «Вечером вас ждет концерт. В девять ноль-ноль». Отбросив ложки и вилки, отдыхающие захлопали. Выбежал повар, поймал в кастрюлю луч от самой яркой люстры и направил его на папу, словно софит. Мы с мамой прикрыли ладонью глаза, а папа смущенно привстал, стряхнув с коленок салфетку. Остролобов, стоявший в дверях, поморщился и ушел.

Смокинг, который хранился для большого концерта, папа решил не надевать. Хватило удобных туфель и голубой рубашки с чайками — для настроения. В фойе собрался чуть ли не весь пансионат. Семья снежных людей робко смотрела на остальных отдыхающих сверху вниз.

Конечно, папа, сыграл не только колыбельную.

Сперва прозвучали его «Дождливая соната» и «Египетское танго». Потом, поблагодарив слушателей за аплодисменты, он сыграл «Солнечный ноктюрн». Папа верил, что музыка дарит надежду, и от его игры в фойе стало совсем светло. Поэтому он попросил погасить лампы, усесться поудобнее и поднести люльку с малышом ближе к роялю. А дальше…

Дальше кое-что пошло не по плану.

Доброе утро

Мы проснулись в нашем номере очень рано: свежие, отдохнувшие и очень довольные. Мы — это я и мама. Папа как раз очень устал. Он полночи пытался разбудить своих слушателей.

Оказалось, колыбельная убаюкала не только снежного малыша, но и всех, кто пришел на концерт. И разбудить их было невозможно.

Папа хлопал в ладоши, прыгал, кричал. Объявлял бесплатную раздачу мороженого. А некоторым даже щекотал пятки. Но отдыхающие только переворачивались на другой бок и продолжали сопеть и храпеть.

В итоге папа унес нас с мамой в номер — «уволок добычу в пещеру», пошутил он. И задернул в фойе шторы, чтобы любопытные чайки не налетели на толпу спящих.

На завтрак ему совсем не хотелось идти — он толком не спал три ночи. И вдруг засобирался на пляж:

— Подремлю там под зонтиком.

Странный у папы получался отпуск.

Нам было его очень жаль. Поэтому мама пошла за ним на море, а я должна была на завтраке взять для него манную кашу и принести на пляж. Но кто же знал, что папу ждут в столовой. А его ждали. Вчерашние слушатели.

И когда я переступила порог большого, наполненного звуками и вкусными запахами зала, все взгляды достались мне. В два прыжка ко мне подскочил директор. Йети встали из-за стола и тоже пошли навстречу. Я испугалась, но тут снежные люди впервые улыбнулись. Зубы у них были белые, ровные и красивые — хоть в рекламе снимай.

В общем, все, кто попал на папин концерт, спали сладко и крепко, как в детстве. Все видели волшебные сны. В памяти ожили воспоминания о первой поездке на карусели, новогодней елке, любимом герое сказки или… идеальном розовом маникюре. И все были абсолютно счастливы.

— Гости из Сибири сегодня уезжают… Не даст ли ваш папа еще один вечерний концерт? — робко спросил Пленкин.

— Только если вы приготовите для него фонтан манной каши, — строго сказала я.

Йети и директор переглянулись и пропустили меня к столику у окна.

Плохая погода

На седьмой день нашего отпуска погода решила сделать перерыв и с самого утра начала портиться. Ветер с моря, выпятив грудь, толкал берег. Потом навалились густые, тяжелые тучи и начал капать дождь.

Выглянув с балкона, папа поймал носом пару дождевых капель. Махнул рукой и тут же скрылся из номера. Скорей побежал к фортепиано, понимаете? Мама посмотрела на сердитое серое море. Потом на дверь, которая медленно закрылась за папой. Тоже махнула рукой — совсем невесело — с потрескавшимся от морской воды и гальки маникюром. И тоже куда-то ушла.

Завтракать я отправилась одна.

Такое утро выдалось у меня впервые за долгое время, и я решила себе ни в чем не отказывать. Съела полтарелки овсянки, засыпав вторую половину изюмом и орехами, и выпила четыре стакана какао, а потом прошмыгнула в кинозал пансионата и взяла целое ведро карамельного попкорна. И спряталась с ним в библиотеке.

Но к обеду у меня возникло плохое предчувствие — то ли от грозы, то ли от битвы какао с попкорном в моем животе. Ноги сами повели меня на цокольный этаж. Именно там с первого дня, затаившись как дикий зверь, нас с мамой поджидала Лариса со своей парикмахерской.

Еще в начале коридора я почувствовала удушливый запах лака, масок для волос и какой-то цветочной воды. За стеклянными дверями слышалось жужжание-гудение, из которого, словно рыбки из сети, вырывались женские голоса. Аппарат для завивки — большая круглая кастрюля с креслом и лампочками — жевал чью-то голову. Из-под кастрюли струился розовый фартук и торчали в разные стороны руки и ноги. С розовыми ногтями.

Меня затошнило.

Но не зря же я пришла! Что-то важное ждало меня в этом логове лака и начесов. Поэтому я смело открыла дверь и сказала «здрасте». Шум стих. Только кастрюльный аппарат тянул свое урчащее соло, и гудел кран над тазиком для мытья головы. Из-за зеркал выплыла Лариса и распахнула для меня объятия. Я попятилась.

— Моя прелесть! И ты пришла! А твоя мама — тут как тут. Такая она у тебя прелесть!

Хозяйка парикмахерской подбиралась ко мне все ближе и ближе. Отступать было некуда. Я уперлась спиной в ручку двери и кивнула.

— Давай тебе челку сделаем? К первому сентября? Будешь самой модной девочкой в классе! — шипела Лариса. И ее челка тоже шипела, будто заколдовывая меня.

Мои длинные волосы опутали шею, умоляя оставить их в покое. Я закрыла лоб руками и в ужасе замотала головой…

— Люда! Люда, подойди сюда.

Мамин голос был совсем близко, но звучал как будто из глубины.

Под аппаратом для завивки волос сидела моя мама.

Лариса отступила от меня, но всего на пару шагов. Рядом с ней появились еще две женщины в розовом. Их глаза сияли. Одна держала в руках маникюрные ножницы, другая — кисточку для макияжа. Обе разглядывали мои ногти, щеки, ресницы и брови, выискивая изъяны и прицеливаясь. Дамы, остановитесь, мне тринадцать!

Тут аппарат для завивки зашипел, выпуская пар. Космическая кастрюля наконец-то оказалась на планете Земля и отпустила маму. «Не надо», — из клубов пара раздался мамин голос. Женщины в розовом сникли. У них даже ногти перестали блестеть. Но Лариса не сдавалась и робко, но хищно повторяла:

— А может… Может… — Она хрустнула пальцами с длинными ногтями. — Может, мы хотя бы вашего прелестного Аркадия подстрижем? Он у вас немного оброс.

Клубы пара рассеялись, и я увидела маму. В этот момент она сама могла подстричь кого угодно.

Папа теряет лицо

Прежде чем вы узнаете, что же с мамой сделали в парикмахерской пансионата «Морской», я расскажу вам историю.

Когда мне было четыре года, к нам в гости из Финляндии приехала мамина одноклассница Женя. В ее красивом пластиковом чемодане было много сокровищ: журналы с модными платьями «Беда», шоколадные кролики, мармеладные котята, червяки-тянучки, кукла Вамби и три банки крема «Неверя» — для лица, для рук и для тела. Крем, конечно же, предназначался для мамы. Она расставила эти банки по периметру квартиры, как охранные корабли в игре «Морской бой». Одна, со средством для лица, контролировала ванную. Другая, с кремом для рук, — кухню. Банка с целительным бальзамом для тела сторожила спальню. Обычно она стояла высоко-высоко на полке рядом с платяным шкафом, но однажды мама переставила ее на тумбочку, когда вытирала пыль. Это была стратегическая ошибка.

Закончив с уборкой, мама убежала за овощами и фаршем для супа. Я осталась дома одна. Мне было четыре года, и слова родителей иногда надолго застревали в моей голове. Случилось это и тогда: перед выходом мама разглядывала себя в зеркале, щипала себя за бока и щеки и вздыхала: я некрасивая.

И вот я, смелая маленькая девочка, решила ей помочь. Пока мама ходила по рынку между овощными и мясными рядами и выбирала помидоры, сыр и редиску, я взялась за дело. Банка с кремом для тела как раз стояла на высоте моей вытянутой руки. Вместе с ней, словно в сказочный лес, мы отправились в шкаф с мамиными платьями! В платяном лесу мы с банкой щедро и жирно намазали все юбки, шлейфы, складки, пояса, пуговицы и молнии — всё, до чего могли дотянуться. Мы очень старались, чтобы мама, когда наденет какое-нибудь платье, юбку или костюм, вся пропитывалась кремом и становилась красивая.

Ох… что было потом, мама и сейчас без смеха рассказать не может. Почти все платья были испорчены. Они не отстирывались, и химчистка их не брала. Драгоценного редкого крема в банке не осталось. А папа в тот вечер ужинал бутербродом с колбасой и половинками редиски. Мама плакала, тоскуя по платьям, и смеялась: теперь-то она — точно самая красивая.

Она и сейчас была у меня самой красивой. Как Лариса ни старалась, ей не удалось испортить мамино ласковое выражение лица, мягкую улыбку и румянец. Но вот папа точно не сразу привыкнет просыпаться рядом с куклой Вамби. Куклой, у которой на голове одуванчиком лежали взбитые белые кудряшки, нарисованные брови удивленно торчали уголками вверх, а розовые ногти кричали что-то про сладкое и приторное.

И это еще маме не успели сделать перманентные синие стрелки на глаза и татуаж губ. Я все же вовремя пришла.

Как и следовало ожидать, вернувшись из актового зала, папа начал страшно ругаться. Он размахивал руками и кричал, что жена известного композитора не может выглядеть как кукла, что это неприлично и безвкусно. Мама слушала молча, потому что сама была очень расстроена результатом. Она тихо глотала слезы и пыталась стереть острые темные брови, впившиеся ей в лицо.

Мне было так жаль ее и так стыдно за папу, что я тоже сперва затопала ногами, а после заплакала.

— Папа! Ты совсем не обращаешь на нас внимания! А мы — в отпуске. И ты — в отпуске!

Мои слова вылетели с балкона, стайкой птиц облетели пляж, вернулись назад, стукнулись о люстру и мелкой крошкой осыпались нам на голову.

— Да, я похожа на сахарную вату, — сказала мама. — Но зато ты вспомнил, что у известных композиторов есть жены.

Ох, это была недолгая, но такая напряженная сцена.

Если бы это была музыка, подумала я, у дирижера начались бы судороги, а у музыкантов от усердия и напряжения выступил бы пот. Палочка дирижера рисовала бы в воздухе зигзаги, щеки саксофониста бы посинели, а у скрипки бы закружилась голова — так сильно ее бы раскачивал в разные стороны скрипач.

Но в нашем номере не было оркестровой ямы. Зато внизу уже шумели отдыхающие — они шли на ужин. И папа, вслушавшись в осколки моих слов, побледнел, покраснел, почесал лысину и — попросил у мамы прощения. Он попросил прощения и у меня. И убежал на стойку регистрации вызывать такси.

— Мы поедем ужинать в ресторан. Я закажу кабриолет. — Он почти вышел в коридор, но вдруг заглянул назад и робко попросил маму: — Но ты, пожалуйста, не крась губы розовой губной помадой.

Открытка

У отдыхающих в пансионате своих почтовых ящиков не было. Письма и газеты приносили по утрам и оставляли у каждого номера в коридоре. Иногда их просовывали в щель под дверью. Тогда жители пансионата, только проснувшись, сразу разворачивали огромный бумажный парус и читали свежие новости.

Сегодня утром вместе с газетой у нашей двери лежала открытка.

На рыхлой, пухлой бумаге акварелью был нарисован берег с яхтами, чайки и бегущий по пляжу человечек. А на обратной стороне — красивым, жирным почерком кто-то писал на французском. Папа вертел открытку перед глазами, нюхал ее и смотрел на свет. Но кроме французских круглых слов она больше ничего сказать не могла.

— Нужен словарь, — и папа отправился на утреннюю пробежку в библиотеку. На завтрак, ровно к подаче манной каши, он вернулся с листком — расшифровкой акварельного послания. Листок говорил:

Уважаемый Аркадий!

Мы, Общество Свободных Бегунов, отправляемся в забег «Лазурный берег — Африка». Мы проложили интересный маршрут и окажемся на вашем побережье, пробежав мимо пансионата, где вы отдыхаете.

Ваша музыка часто помогает нам настроиться на забег — и мы хотели бы пригласить вас пробежать часть пути вместе с нами.

Если вы готовы, позвоните по номеру 37-56-48-1 — и наш координатор поможет все организовать.

Ваши

Поль,

Артур,

Николя,

Патрик,

Жоффе,

Алекс,

Рудди,

Элиот

и маленький Клаус

Папа довольно щурился и ел кашу, а мама рассматривала картинку с Лазурным берегом.

— Забег по пляжу — это, наверное, приятно, — предположила она.

Папа кивнул, надул щеки, чтобы остудить полную ложку манки, и изобразил морской бриз.

— Бежишь, тебя обдувает ветер, летят брызги воды. Хорошо…

Администратор любезно помог папе дозвониться до координатора Бегунов. Дебюсси вертелся у папы под ногами и упрашивал дать ему понюхать открытку. Ну какой же любопытный пес!

Координатор — будто ждавший звонка папы — очень радостно протараторил по-русски текст из открытки про музыку и маршрут, а после сообщил, что бегуны будут на побережье уже завтра. От папы требовался размер одежды и обуви. И зачем-то — шапки. Размера шапки папа не знал и попросил меня сбегать на пляж к маме и уточнить у нее. А сам пока просто сообщил координатору, что он лысый, если это вдруг важно.

«Завтра утром за вами приедет машина и доставит вас к старту. Членский взнос с вас брать не будем!» — радостно заключил голос на другом конце провода.

Папа хмыкнул и сообщил, что будет завтракать и работать до одиннадцати утра, а после — готов выдвигаться.

Флажки и ленточки

Совсем поздно вечером вокруг нашего пансионата началось бурление и брожение: ко входу подъезжали машины, всюду бегали рабочие, растягивали ленты с флажками, расставляли прожекторы и какие-то будки и тумбы. Директор Пленкин, заложив руки за спину, прохаживался по фойе и мраморным ступеням лестницы и раздувался от гордости.

— Такой важный забег. Столько хлопот, — приговаривал он, пока рабочие обегали его со всех сторон. Флажки тянулись прямо к пляжу и уходили к морю.

Утром на завтраке за нашим столиком зазвучала французская речь: папа повторял самые важные слова и фразы. Например, такие:

Здравствуйте!

А вы на каком инструменте играете?

У вас классные кроссовки!

Можно мне круассан?

Спасибо!

Я устал…

Нарепетировавшись, быстро позавтракав и похрустев пальцами перед инструментом в актовом зале, папа облачился в спортивный костюм. Это были голубые шорты, белая футболка и кепка в шашечку, которую он надевал только по особым случаям. Машина — длинномордая и очень серьезная — подъехала ко входу в пансионат ровно в одиннадцать. Известный композитор помахал нам рукой и нырнул в ее приоткрывшееся брюхо.

За ночь парк и пляж превратились в спортивный проспект с трибунами, питьевыми фонтанчиками и станциями для переодевания. Кажется, готовились не к забегу, а к авторалли «Уравнение 7». На дорожках пальмами возвышались башенки из шин. Рабочие в черно-белых футболках, с секундомерами в руках сновали между будками на пляже. Где-то у берега появился совершенно незнакомый сияюще-белый корабль. Мы с мамой только пожимали плечами и ничего не могли понять.

К полудню трибуны начали заполняться. Собрались отдыхающие из нашего пансионата и соседних отелей и санаториев. Пришли французы — они прибыли вечером вместе с флажками и прожекторами. Их было очень много, они широко улыбались и разминали кисти рук.

Около полудня дорожка из флажков задрожала от напряжения, а вдали показались разноцветные точки. Постепенно они превращались в фигурки бегущих людей. Мы с мамой заняли стратегический пост — уселись в кресла на своем балконе. Рядом улегся Дебюсси. Так нам было видно и центральную аллею, и парк пансионата, и набережную с пляжем.

Среди бегущих нашего папу мы узнали сразу: ему выдали футболку со скрипичным ключом. На майках других бегунов тоже были символы разных профессий: шестеренки, ножи и вилки, книжки, телескопы, иголки с нитками, цветы, а у одного мальчика — мороженое. Наверное, это был маленький Клаус.

При виде бегунов толпа оживилась. Французы на трибунах начали аплодировать — очень громко, часто и размашисто. Теперь-то понятно, зачем они разминали руки. Отдуваясь и потея, они хлопали так, будто на них налетела тысяча комаров. Дебюсси радостно лаял, прыгал по балкону и вилял полумесяцем-хвостом.

Клаус, по-моему, улыбался шире всех и слал трибунам воздушные поцелуи. Один из них, кажется, долетел до нашего балкона.

Рядом с бегунами бежали фотограф, видеооператор и повар, который забрасывал спортсменам в рот кусочки буженины, красной рыбы и маленькие сладкие помидоры. Фотограф крупным планом снимал сосредоточенных взмокших бегунов и успевал щелкать собравшихся зрителей и флажки, красиво развевающиеся на ветру.

Даже с балкона мы с мамой заметили, как все происходящее удивляет папу. Он растерянно крутил головой, явно не понимая, что происходит.

Директор пансионата развернул на набережной плакат с надписью «Tui Tui» и взял музыкальные тарелки, которые принес из фойе.

Тыдымс!

Тут, подбежав к пляжу, бегуны вдруг замедлились и свернули к большой будке. Из нее выскочили двадцать рабочих — тех, что утром тренировались с секундомерами. В руках они держали скафандры! Самые настоящие. От них тянулись трубки с воздухом и какие-то провода, которые вели прямо к лайнеру у берега. Мы с мамой даже рты не смогли закрыть от удивления. Папа явно не успевал сопротивляться судьбе и был быстро одет в скафандр. На повара, фотографа и видеографа тоже надели подводное снаряжение, чтобы они последовали за бегунами по дну моря.

Зрители на трибунах привстали и затихли — все, кроме аплодирующих, потных французов. А десяток бегунов, папа и несколько рабочих, тоже в скафандрах, отправились в море. В окошках папиного огромного шлема сияли его вспотевшая лысина и полные вопросов (на французском языке?) глаза.

Наверное, если бы человечество высадилось где-нибудь на другой планете и космический корабль упал рядом с морем, это выглядело бы примерно так же. Медленно, вязко бегуны опускались в воду. Они волокли за собой кольца трубок и шнуров и махали трибунам, зрителям и фотографу большими перчатками.

Французы с посиневшими от оваций ладонями шустро перепрыгнули на борт лайнера. У всех отдыхающих, как у нас с мамой, не закрывались рты. А директор Плёнкин бегал вдоль набережной и всматривался в воду, в которой скрылись спортсмены. Рабочие уже сворачивали флажки и будки и грузили их в машину, чтобы следовать на другой конец берега и встречать бегунов там.

Ох!

Что было потом

Вот бы мы могли тоже погрузиться под воду или хотя бы посмотреть прямую трансляцию с видеокамеры. Наверное, тогда мы бы много чего увидели. Огромные валуны, обросшие цветными водорослями. Пробивающиеся, как струны, сквозь толщу воды лучи света, совсем темные дыры — там, куда свет уже не проникает. И много-много рыб. Больших, маленьких, плоских, как тарелки, плавающих стаями и поодиночке, застывших в воде плашмя или вертикально. Мимо нас проплывали бы медузы, переливаясь радужными ободками. И, может быть, нам бы даже встретился дельфин.

Еще мы услышали бы гулкие шаги: ведь водолазные ботинки подкованы свинцом и весят по десять килограммов каждый! И, конечно, у нас в ушах гудели бы голоса неутомимых бегунов. Но как они могли говорить под водой?

Оказалось, кроме трубки с воздухом, к шлему каждого бегуна тянулся телефонный провод. Он доставлял усталые вздохи и охи бегунов наверх, в телефонную будку на белоснежный корабль, а после разносил их по наушникам в шлемах. В мешанине голосов папа мог разобрать только звонкий смех Клауса и суровый булькающий голос самого старшего француза Жоффе. Он владел рестораном, у которого было целых четыре Вымышленовских звезды.

Но это было видно и слышно только под водой. А мы по-прежнему стояли на балконе и хлопали глазами.

— Мама… а где наш папа? — Я зашла в номер. Нам срочно требовалось остыть от солнца и эмоций.

Открытка красиво лежала на столике. Мама растерянно смотрела на море и кусала губы. Дебюсси вилял хвостом и скулил: он тоже переживал.

— Папа слишком любит фортепиано и музыку. Он не уплывет далеко, — заключила мама и пошла переодеваться в купальник. Мне показалось, что лабрадор утвердительно кивнул.

И как же мама была права! Где-то через час из сияющей границы моря и неба появилась моторная лодка. Она белоснежно прыгала по волнам, словно счастливый щенок, и везла к нам папу. Папа держал в руках шлем от скафандра, стирал с лысины пот, брызги волн и махал рукой зрителям на пляже.

На берегу его тут же попытались окружить любопытные отдыхающие, администраторы пансионата и директор Плёнкин. Но мой папа ловко вынырнул из круга и убежал в номер. Мы следовали за ним.

— Это так странно! — только и смог сказать папа, плотно закрыв за нами дверь.

(Нужно напомнить, что мой папа когда-то работал личным водителем русалки, сочинителем мороженого, королем музыкального племени и даже высоким добрым человеком. Что же могло так его удивить?)

— Не понимаю, зачем ради пробежки устраивать столько всего? Флаги, трибуны, скафандры! Корабль! — Папа кружил по номеру и бутылка за бутылкой пил минеральную воду. — Я опомниться не успел, вокруг меня все это закрутилось. Мы еле успели пожать руки друг другу, и то на бегу.

Мама успокаивающе погладила папу по руке.

— Уму непостижимо… Футболку, — (папа все еще был в футболке со скрипичным ключом), — они шили на заказ. Шлем тоже сделали специально. Такой огромный! И теперь обещают прислать мне сертификат об участии в ультрамарафоне Свободного Общества Бегунов. И фото.

— А как там — под водой? — спросила я.

— Красиво. Рыбы, водоросли, много света и все гудит, как оркестр перед концертом. В том числе и голоса бегунов. Они все время болтали между собой по телефону! Я видел затонувшую лодку, целый табун барабулек и общежитие крабов. Но останавливаться было нельзя — лайнер шел над нами и тянул трубки вперед.

— Как же ты остановился и вернулся на берег? — с волнением спросила мама.

— Я… попытался сказать по-французски «Я устал» и даже «У вас классные кроссовки», но понял, что меня никто не слышит. Поэтому я три раза прокричал, что хочу круассан. И это сработало! Оператор ответил звонким «ок», и за телефонный провод меня подняли на палубу. Кажется, никто из бегунов даже не заметил пропажи…

И да, потом лодочник мне признался. Мое участие понадобилось, потому что в следующий раз они хотят сделать забег с оркестром. Представляете? Чтобы оркестр бежал рядом с ними и играл. Но для этого — оказывается — надо увеличить членский взнос.

— И, наверное, для саксофониста и скрипача нужна будет целая воздушная капсула. — Мама постучала ногтем по водолазному шлему.

— Я сделаю из него аквариум, — кивнул папа. И пошел в душ, слегка подпрыгивая, будто все еще шел по дну моря в тяжелых ботинках.

Ну и денек!

Папа становится доктором

С тех пор как папа стал композитором, он начал вставать совсем рано. Только солнце поднимется — он уже чистит зубы, вытирается полотенцем, отжимается, приседает и садится за работу. Утро для него — самое чистое и легкое время. Музыке ничего не мешает. Она сама собой льется папе в уши, из папиных ушей — на клавиши фортепиано, а после — в нотный блокнот.

На море папа тоже не изменял своим привычкам. Вынырнув из-под маминой руки, он делал минимум десять отжиманий, пять раз задерживал дыхание и уходил в тайный актовый зал.

Тут я и заставала его по пути на пляж. Но одним солнечным утром вместо меня его нашел директор пансионата.

Откашлявшись, он склонился над папой и прошептал, будто боялся кого-то разбудить.

— Уважаемый Аркадий, не будете ли вы так любезны познакомиться с моей женой Розой? Которую ночь не спим, нужна ваша помощь.

Папа, признаться, смутился от таких откровений. Даже руки с клавиш убрал.

— Конечно… А в чем, собственно, дело?

— Дело в том, что она… Как бы сказать… Поет. Одну и ту же песню. Никаких сил нет. И у нее, и у меня уже голова раскалывается. Под глазами синяки. Но она поет и поет.

Папа нахмурился и тяжело вздохнул. Если бы я стояла рядом, то по его морщинкам сразу бы все поняла. Музыкальная тараторомузелла!

Эта зараза проникает в организм ослабленного восприимчивого человека и устраивается там поудобнее. Внутри у несчастного начинают звучать самые тоскливые, бессмысленные и прилипчивые песни, которые и в душе-то стыдно петь. А тут инфицированный начинает исполнять их везде: в гостях, на пляже, в туалете и даже у зубного врача.

За ужином, когда официанты разносили полные кастрюли молочного супа, Пленкин появился снова. Официанты одернули жилетки и стали разносить суп еще быстрее. Директор натянуто улыбнулся маме, отметив ее прическу и брови. Потом склонился над папой, как лампа на коленчатом штативе, и что-то тихо забормотал. Папа понимающе кивнул, извинился перед нами, убрал салфетку с колен и отправился за несчастным мужем поющей жены в темноту коридора.

Жена директора была высокой и рыжеволосой, с низким голосом и печальными глазами. Сидя в недоступной для всех части пансионата, она мурлыкала, и выла, и выстукивала пальцами одну и ту же мелодию. Прошлым летом эта песня звучала из каждого утюга.

Пленница песни покачивалась на пуфике и выла:

У бедного директора задрожал подбородок. На него больно было смотреть.

Папа тут же взял ситуацию в свои руки. Он попросил Розу сделать пару глубоких вдохов и выдохов и рассказать, где она услышала эту песню.

— На пляже, — всхлипнула она и затянула: — Скво-о-о-озь двери, дождь и гро-о-о-о-о-зы…

В тот вечер папа узнал, что Роза училась классическому танцу, любила инструментальную музыку и даже ездила в Москву на концерт Феодора Терезиса. А еще ценила творчество «АББЫ» и Шнитке.

Правда, любимых пластинок здесь у нее не было. Снотворного и берушей для мужа — тоже. Папа прощупал Розе пульс. Осмотрел горло. Заглянул в красные от недосыпа глаза.

— Завтра я выпишу вам лекарство, — пообещал он и направился в актовый зал.

«На дымоходе в шахматы играют»

У людей часто возникают навязчивые идеи. Например, папе как-то раз понадобился идеальный журнал со сканвордами и анекдотами. Чтобы хорошо проводить время в туалете. Поиски затянулись на три недели: то вопросы попадались легкие, то анекдоты скучные. И вот, когда образцовый сборник наконец нашелся, появилась новая проблема. Разгадать сканворды было невозможно, а анекдоты быстро стали несмешными: в туалете над каждым из них каждый из нас уже посмеялся.

Тараторомузелла вцепилась в жену директора, как продавщица чурчхелы на пляже. Роза ждала папиных назначений в бассейне. На голове у нее стоял стакан со льдом. Для охлаждения вокального пыла. Рядом с бортиком, будто поджидая папу, лежал лабрадор Дебюсси, закрыв морду лапами. Роза пела.

— Доктор! Простите, Аркадий! Как я рада вас видеть! — забасила она, выбираясь на сушу. Папа откашлялся и попросил ее отнестись к заданию серьезно, даже если оно покажется ей смешным или глупым. Роза послушно кивала, капая растаявшим льдом на папин блокнот.

Пока папа прописал ей слушать вот такие композиции:

«БУРАТИНО» И «ЛЕГИОН ВРЕДНЫХ КОЗ» В ИСПОЛНЕНИИ ЭЛЛЫ ПРИМАДОННАЧЕВОЙ,

BABE, YOU CAN BITE MY BAR И VER-MICHELLE ГРУППЫ «ФЛАЙТЛЗ»,

ПЕСНЮ «ИННА» ГРУППЫ «ИННА-ИННА»

И «ПАРАПЛАН» ЛИБЕРИЯ ВАЛОНТЬЕВА.

— А завтра мы приступим к следующему этапу лечения, — пообещал он.

За ужином папа признался, что сам такую болезнь никогда не лечил. Но он точно знает: чтобы выздороветь, надо сбить эту инфекцию с толку. Сначала поменять местами слова внутри песен, а потом — перемешать тексты и мелодии.

— Тараторомузеллы — очень системные существа, — сказал папа. — Они выросли из маленьких музыкальных вдохновений, но неудачно мутировали. Если нарушить их планы, они теряются, расстраиваются и сами собой уходят.

Мы с мамой переглянулись и, кажется, подумали об одном и том же… А вдруг папа сам заразится тараторомузеллами?

Шипы и розы

Если днем случается что-то очень необычное или я сильно переживаю, мечтаю и чего-то боюсь, ночью мне обязательно снятся кошмары. Это не просто ужасные сны, в которых меня преследуют привидения, учителя из школы или стоматологи. Это целые триллеры, драмы и сериалы о потусторонних мирах со мной в главной роли.

На этот раз в мою голову забрался страх, что папа сам заболеет приставучими, надоедными песнями. Всю ночь я ворочалась в кровати. И буквально уворачивалась от стонов и скрипов оркестра, играющего «Кота» и «Инну». Папа выходил на сцену и вместо своих произведений исполнял «В траве кузнел сидечик» или «На дымоходе в шахматы играют». Представляете, какой ужас?

Но у папы был отличный музыкальный иммунитет! После общения с поющей пациенткой наш известный композитор не утратил ни гармонии, ни чувства ритма. Разве что иногда неожиданно менял тональность. И выдавал легкие джазовые импровизации.

Вторым этапом лечения стал концерт. Об этом мы узнали даже не от папы, а из афиш и объявлений, расклеенных по пансионату. Пленкин все-таки добился своего. Видимо, он так сильно хотел, чтобы папа сыграл для отдыхающих, что даже тараторомузелла решила ему помочь.

Афиши, сжимавшие в правом верхнем углу алую розу, сообщали, что:

СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ В АКТОВОМ ЗАЛЕ БОЛЬШОГО КОРПУСА СОСТОИТСЯ КОНЦЕРТ.

ВОКАЛ: РОЗА ПЛЁНКИНА.

АККОМПАНЕМЕНТ И ИДЕЯ: АРКАДИЙ ГЛУШКОВ.

СБОР ГОСТЕЙ В 19:00.

Насчитав седьмую афишу, после пляжа и вместо обеда мы с мамой отправились в актовый зал. Шли молча, но мне казалось, что я слышу мамины мысли. Она вспоминала, как папа кружил по гостиной в номере и возмущался:

— Директор при каждой встрече говорит о концерте. Это просто бестактно! Нам не надо было сюда ехать!

А мама говорила, что куда бы папа теперь ни приехал, от него будут ждать музыку.

— Но, конечно, ты имеешь право отказаться от любых выступлений.

И папа отказывался — наотрез.

— Что-то мне совсем не хочется есть, — расстроенно сказала мама. У нее весь загар испарился из-за этих афиш. Мы шли по коридору к актовому залу. Лампочка у нас над головой замигала. Я потянула на себя тяжелую дверь. Мне было жаль, что тараторомузелла вмешалась в нашу жизнь. Мама сдвинула брови, сжала кулаки и шагнула в зал.

Папа сидел за пианино и прямо спиной чувствовал, что у нас к нему вопросы. От хлопка двери пушистые волосы вокруг его лысины шевельнулись. Мне стало не по себе. Особенно когда я увидела, что рядом с папой, у фортепиано, стоит Роза. В этот момент она закатила глаза, глотнула воздуха и забасила:

Важное уточнение: мама ненавидела эту песню больше всего на свете. Понимаете? Как я ненавижу борщ с пампушками и колючие колготки зимой.

И вот теперь по актовому залу волнами катился этот музыкальный ждучий голод. Слава богу, увидев нас, Роза замолчала. Под скрип паркета мы с мамой тихо двинулись к сцене. Кажется, мы ступали нога в ногу. И чуть пригнулись. И даже крались. Медленно, будто в фильме ужасов, папа обернулся.

Его усы приветственно встопорщились.

Роза зачем-то снова загудела и зарычала.

С тонущего корабля первыми убегают крысы. А из актового зала первым удрал Дебюсси. Он прижал уши, поджал хвост и поспешил к выходу, ворча что-то под свой собачий нос. Наверное, нюх подсказывал ему, что дело пахнет не очень.

Я посмотрела на маму. Роза и папа тоже посмотрели на маму. Мама, выпрямив спину, провела пальцем по крышке инструмента и посмотрела в окно. Алое солнце отражалось в ее блестящих глазах.

— Рада, что вам стало лучше, — обратилась она к Розе, будто открыла нараспашку морозильную камеру. — Красивые афиши.

«Может, афиши нарисовали чьей-то кровью?» — подумала я.

Мамины слова повисли на люстре под самым потолком и расселись, как голуби, у папы на плечах.

— Я не успел сказать. — Папа виновато опустил голову. — Концерт будет небольшим. Терапевтическим.

— Террррапевтическим? — Мама словно ножом прорезала воздух. Из окна полился закатный вишневый сок.

Жена директора уже открыла рот, чтобы что-то сказать, но папа приложил палец к губам — очень печально и не глядя на маму.

— Роза, молчите. Иначе потеряем весь эффект.

— Прекрасный выбор песни для концерта. До встречи. — Мама сухо кивнула Розе и пошла к двери.

Вот вы — что бы сделали на моем месте? Попытались разрядить обстановку шуткой? Или схватились за живот, будто у вас приступ аппендицита? Присоединились бы к маме? Или остались поддержать папу?

Я вот растерялась. И ужасно обрадовалась, когда увидела в окно Ларису.

— До встречи на концерте! — повторила за мамой я и убежала. На цокольный этаж.

I want to break trees!

Но все же что-то изменилось. Днем мама ушла гулять по пляжу одна — в самую жару! — на три часа. То ли ревновала папу к жене директора. То ли устала от солнца и странных песен. Лабрадор понуро плелся за ней, роняя слюну на горячие камни. За ужином мама молчала, в номере переодевалась тихо и даже ничего не сказала про мои блестки на лице.

После папиного концерта мы пошли прогуляться. В городе редко увидишь столько звезд на небе, а тем более собственную тень от луны. Галька шуршала у нас под ногами, будто рассказывала о своих секретах и об увиденном за день. Папа мурлыкал под нос какую-то мелодию. Мама только покашливала. И это вместо того, чтобы обсуждать платья и прически женщин в зале или цветы и еду за ужином. Мы остановились на берегу у самой воды. Волны неспешно занимались йогой. Луна красиво освещала мамино лицо. Папа спросил, как она себя чувствует и что с ней весь день происходит. Мама хотела что-то сказать, но опустила глаза, посмотрела на воду, на луну и снова кашлянула.

Мне стало страшно. Ведь мама никогда не болела и не упускала возможности пошутить в ответ, а тут… Тишина.

И вдруг — мама запела. Звуки вырвались из нее, как стая голубей взлетает с насиженного у памятника места. Это была одна из любимейших песен владельца кафе у причала. Он включал ее как минимум семь раз в день. Группа Му Queen. I want to break trees.

Кажется, мама очень долго терпела и теперь просто не могла остановиться. Она бегала по пляжу, прыгала, размахивала руками и кричала:

Честно вам скажу, это было замечательно! Сперва мы с папой покатились со смеху, а потом запрыгали рядом с мамой и начали ей подпевать. Словно рок-звезда, мама забежала по колено в воду. Ветер раздувал ее платье и волосы, и она победно прокричала морю:

Занавес. Папа в концертных ботинках, а я с открытым ртом стояли на холодной ночной гальке и хлопали. Мама повернулась к нам и поклонилась.

Кажется, я зря боялась тараторомузеллы. Мама просто нас разыграла!

Осьминог

Часы на пляже и плаванье в искрящемся море не прошли даром: я запомнила все корабли на горизонте. Баржу — длинную, как тире в диктанте. Спотыкающийся ворчливый пароход. Несколько маленьких яхт. И настоящий парусник. На нем катали туристов, иногда заменяя ветер в парусах мотором под водой.

Поэтому я заметила французский белый кораблик, который следовал за бегунами и поставлял им кислород. И по той же причине я заметила другого новичка, выглянув утром с балкона. Он показался вдалеке, в дымке еще сонного моря.

Как раз для такого важного дела — подглядывания за кораблями — у нас был бинокль. Я аккуратно вытянула его из шкафа. Одной стороной он уперся мне в брови, другой — в горизонт. Ага! Слева появился громадный лайнер с тремя палубами. Такие отправляются в настоящие, долгие морские путешествия. Каюты моргали иллюминаторами. Вдоль палуб тянулись ряды лежаков. И кажется, на одном из ярусов яхты размещался целый концертный зал. Я видела рояль, пюпитры и огромные хрустальные люстры.

К нашему пансионату плыло что-то интересное!

Видимо, папа наблюдал за мной, потому что попросил доложить обстановку. Я доложила. Он кивнул и попросил добавки. То есть сам взял бинокль и уткнулся в морскую дальнюю даль.

— Так-так-так, — обрадовался он. — Я даже вижу виолончель!

За завтраком в столовой Дебюсси не оказалось. Он бегал по набережной, скулил, вилял хвостом и никого не замечал. Явно волновался.

Официант принес записку от Плёнкина, и вот что она нам сказала:

Уважаемый Аркадий!

Завтра к берегу подойдет лайнер «Осьминог», полный туристов и музыкальных инструментов. На нем путешествует легендарный виолончелист Максим Шахматов.

Знаю, у вас очень плотный график и вы работаете над новым произведением. Но капитан и Максим предлагают вам погостить на «Осьминоге» пару дней.

Вам это ничего не будет стоить!

А пассажиры лайнера будут невероятно рады одному вечеру вашей музыки.

Умоляю, скажите «да»!

Плёнкин

Сквозь полупрозрачные, как кисель, шторы столовой папа видел на горизонте белоснежную ложку манной каши — тот самый «Осьминог». Мама всматривалась в папино лицо и ждала, когда он что-нибудь скажет. Ей очень хотелось оказаться на этом корабле.

— Шахматов… — вздохнул папа. — Я наслышан о нем. Он совсем молодой, но уже очень популярен.

— Ты же не боишься оказаться в лучах его славы? — спросила мама и положила папе руку на плечо. Может быть, он вдохновит тебя?

Папа внимательно посмотрел на маму, а после на меня.

— Ты тоже хочешь покататься на «Осьминоге» в открытом море?

Конечно, я хотела. Очень. Но что-то в папином взгляде меня смущало. Такое туманное, будто море перед грозой.

— Я… я… как ты, пап.

Часы, сидящие попугаем на мраморной тумбе у входа, пробили одиннадцать.

— Мне работать пора. — Папа убрал записку в карман и ушел.

Страдающая виолончель

На следующий день мы отправились на «Осьминог». Вместе с нами — еще несколько отдыхающих и директор Пленкин со своей женой Розой. Когда мы все встретились на длинном пирсе, над морем лежал туман. Будущие пассажиры «Осьминога» вяло кивали друг другу — никто еще не завтракал. Только Роза, возвышаясь над собравшимися, все время переставляла три больших соломенных чемодана. Ей не терпелось попасть на борт. Рядом семья считала рыб, подплывших поближе. Мама, папа и два близнеца лет трех. Дойдя до двенадцати, малыши переглянулись и замахали руками, чтобы рыбы скрылись под пирсом и не ставили их в неловкое положение. Двойняшки умели считать только до одиннадцати. Дебюсси лежал у нашего чемодана и бессовестно досматривал последний утренний сон.

«Осьминог» приближался к берегу очень быстро, выпятив грудь. На нем — представьте — уже с утра звучала музыка. Прямо на палубе боевой «свиньей» выстроились музыканты в ослепительно белых рубашках. На ее пятачке сидел Максим Шахматов. Он обнимал виолончель и вслушивался в каждый звук. Играли джаз, но какой-то грустный для солнечного летнего утра.

Первой на борт шагнула Роза. За ней — директор с тремя чемоданами, следом — мы. Близнецы считали ступеньки. К счастью, ступенек оказалось восемь. Лабрадор тоже шагнул к трапу, но его остановил администратор. «Тебе, дружок, туда нельзя», — и он отодвинул пса ногой. В глазах Дебюсси было столько надежды, что мне стало очень его жаль. Но сзади меня подталкивали близнецы. Пес остался на пирсе.

Папа нервно молчал все утро, незаметный среди других отдыхающих, и только сейчас, перед Шахматовым, будто выступил из тени. Шахматов остановил концерт одним взмахом смычка, и они с папой долго трясли друг другу руки и вглядывались в лица. Папино было бледным и усатым. Морщинки вокруг глаз и на лбу расходились ярко-белыми лучиками. Загорелое лицо Шахматова было капризным. Сам он был совсем молодым, лет двадцати, крепкий как пуфик, с блестящими кудрявыми волосами.

Официанты несли кофе. Руки папы и виолончелиста наконец разжались. Со всех сторон ударили трубы, и нас повели в ресторан, а после разместили по каютам.

Мама спросила, что беспокоит папу. Он даже не допил свой кофе — оставил загорать на палубе на две трети наполненную чашку. Папа раскладывал вещи в шкафчике в нашей каюте и ворчал:

— Виолончель… вы видели? — наконец спросил он. — Видели, как она устала? На ней же лица нет!

Мы с мамой переглянулись. Вокруг было столько воды, блеска, цветов, людей, звуков, что именно виолончель-то мы и не заметили.

— Она еле дышит, бедняжка. А ведь всего-то семь утра… — вздохнул папа и опустился в кресло.

Мы с мамой только в прошлом году узнали, что папа чувствует настроение музыкальных инструментов. Он с ними даже разговаривает. Например, как-то раз он полчаса с глазу на глаз беседовал с гитарой в нашем школьном кабинете музыки. А этой весной, услышав звуки саксофона в одном из кафе, бросил горячий, только что появившийся на тарелке чебурек и пошел разговаривать с саксофонистом. Оказывается, бедный инструмент давно пытался сказать, что у него аллергия на цитрусовые. А музыкант лез к нему целоваться после чая с лимоном.

И вот теперь папа все понял про виолончель Шахматова.

Девичьи слезы

Что же понял папа? Секунду, тут нужна предыстория.

Вы помните, мои отношения с музыкой сложились еще в раннем детстве не очень хорошо. Я могла слушать папину игру, танцевать под его музыку и восхищаться новыми пьесами. Но научиться играть самой? Нет уж, ни за что. Мне было интересно болтать с нашим старым фортепиано, разглядывать свое отражение в натертой до блеска крышке рояля или наблюдать за барабанщиками: у них так смешно напрягается лицо и летают волосы, когда они играют! Но — не более того.

На «Осьминоге» папа взял меня с собой на смотр инструментов и концертного зала. Его приветствовали музыканты вместе с Максимом Шахматовым. В руках они держали ноты — полное собрание папиных сочинений.

Чуть смущенный, папа осмотрел духовые, струнные и — мой любимый отдел — барабаны. Но виолончели среди инструментов не нашел.

— Она появится вечером, — сообщил Шахматов, покачиваясь с пятки на носок.

«Не лезьте не в свое дело», — как будто скрипели его ботинки. Папа кивнул.

С оркестром известный композитор репетировал до позднего обеда. Мы с мамой в это время гуляли по палубе. Любовались облаками. Смотрели, как бегут от борта быстрые струйки воды, заплетенные в косички. Обсуждали мой список чтения на лето.

Вдоль палубы тянулись ряды дверей и иллюминаторов. Заглядывать в чужие окна нехорошо, но в одном из них что-то нас привлекло. Мы уже сделали пару шагов вперед, но, переглянувшись, вернулись к подозрительному окну. За стеклом изгибался корпус виолончели. А на экране небольшого пучеглазого телевизора мелькал черно-белый фильм. Мы присмотрелись: это было старое кино с крошечным актером-комиком, который падал и спотыкался в музыкальном салоне, сбивая с ног пюпитры, тарелки, стулья и… виолончели. Рядом с телевизором на столике стоял аквариум: в нем лежали свежие розы, а по ним ползали огромные пауки! Вы, конечно, не поверите, но нам с мамой обеим показалось, что прекрасная виолончель Шахматова, запертая в каюте, — плачет. Так печально ложились блики на ее корпус и так горестно вздрагивали струны от поворота корабля и резкой волны.

— Это ужасно, — раздался голос горничной у нас за спиной. Она понимающе кивнула и продолжила: — И ведь это не самое страшное… Иногда бедняжка часами смотрит музыкальные шоу на центральных каналах, где поют в караоке на иностранных языках. Или слушает пластинки, на которых люди горланят в душе. А мне еще пыль с этого аквариума стирать. Ох…

На одной из своих работ папа изучал внутренних жаб. Если они заводятся внутри человека, то от музыки начинают возиться, хлюпать и квакать. Представляю, что было бы с ними, услышь они такую пластинку. Я вздрогнула. А вдруг внутренние жабы могли бы съесть этих ужасных пауков и освободить виолончель? Мама кусала губы и явно размышляла, как спасти инструмент. Тут корабль вздрогнул: матрос ударил в колокол, приглашая всех пассажиров на обед.

Да, вы абсолютно правы: поднявшись на борт, папа сразу понял, что Шахматов издевается над виолончелью.

Улыбка

К обеду накрыли овальные столы внутри столовой и на палубе, под сияющими молочной белизной тентами. Нас усадили рядом с Плёнкиным, его женой Розой и Шахматовым. Извинившись за опоздание, мы с мамой сели на свои места. Папа в этот момент открыв рот слушал виолончелиста-садиста. Тот мягко поводил руками, словно балерина, и рассказывал одну за одной смешные истории про… Дебюсси! Шахматов улыбался, глядя то на Розу, то на Плёнкина, то на папу. А теперь и на нас с мамой. Лицемер. Он будто собирал цветы по залу после концерта.

— И вот этот пушистый интриган забрался в раздевалку к девочкам и начал там отряхиваться от воды. Какой поднялся визг! Конечно, после такого никто не заметил, что Дебюсси съел новые мамины сандалии: она успокаивала моих младших сестер и смеялась.

Вмешался довольный Плёнкин: по его словам, лабрадор очень подружился с нашей семьей и везде следует за известным композитором.

— Кажется, он нашел себе новых хозяев! — несмешно пошутил директор пансионата.

Мои брови сами собой недовольно сдвинулись. Но папа глазами посылал мне знаки: «Ничего себе! Как все завернулось! Молчи и слушай».

И мы молчали и слушали. А Шахматов рассказывал о своем музыкальном детстве, как уговорил родителей завести лабрадора, выиграв первый большой конкурс, и… как после уехал из дома. Собаку он забрал с собой на побережье. Но вот уже год как он стал совладельцем лайнера и живет на борту. А взять сюда пса невозможно.

— Дебюсси все время укачивало: он бегал к бортику чаще, чем я успевал посмотреть на часы. Пришлось вернуть его на берег — охранять «Морской». Господин Плёнкин, скажите, ему же там неплохо?

Шахматов улыбался и растягивал слова, будто разматывал старую фотопленку или раскрывал большую книгу. Казалось, он говорит о чем угодно — только не о своей долгожданной любимой собаке или сестрах, которых не видел уже три года.

Вот если бы у меня была собака! Если бы у меня была собака…

Я бы на его месте так не улыбалась!

Улики

После обеда мне очень хотелось рассказать папе об увиденном, но он уже погрузился в работу. Мама как-то раз сказала мне, что время перед концертом — не лучшее для новостей. Я окинула взглядом папину напряженную фигуру и его взлохмаченные волосы. Потом восторженное лицо Плёнкина, сидящего в первом ряду. Толпу музыкантов… И вышла из концертного зала, прикрыв дверь.

Но нельзя же вот так взять и оставить это дело. И у меня есть план! Кажется, ключи от всех кают одинаковые. На «Осьминоге» ждали только приличную публику. Никто не боялся краж и незваных гостей. Проберусь к Шахматову сама!

Время было самое подходящее: все пассажиры лежали на полотенцах и в шезлонгах, принимали солнечные ванны или плавали в бассейне с морской водой. Я быстро нашла нужный иллюминатор и шагнула к двери, за которой страдала бедная виолончель. Вдруг ручка повернулась, и мне навстречу вышел Шахматов с футляром в руках. Он пластиково улыбнулся и направился в зал готовиться к концерту.

Пф-ф! Вот это неудача!

В нашей каюте мама переодевалась в легкое вечернее платье. Она ласково предложила переодеться и мне и по моим горящим глазам, кажется, все поняла.

— Люда, — спросила меня мама, — что ты сделала?

— Мы с Шахматовым столкнулись в дверях его каюты, — опустив голову, тяжело вздохнула горе-спасательница виолончелей. — Я не успела.

Глаза у мамы сузились, как будто она заглядывала в микроскоп. Но она не стала ругаться, ничего не сказала, а только кивнула. Мы собрались и пошли в зал.

Под тяжелыми люстрами-пирамидами собралось столько людей, словно их ждала раздача бесплатных пончиков. Окна были распахнуты настежь, чтобы зал хоть чуть-чуть отдышался. Даже море приготовилось слушать. Шахматов вышел на небольшую сцену в углу и поклонился. Аплодисменты разорвали тишину, как щенок — скомканную газету. За Шахматовым на сцену поднялся папа и тоже получил целую волну оваций в лицо. Музыканты пошелестели нотными листами и начали играть.

Пронзительнее всех инструментов в гуще оркестра звучала виолончель. По ее корпусу бежали золотистые и белые блики. Струны, словно тонкие пальцы, тянулись к залу и просили о помощи и сострадании. Папа стоял рядом и нервно пощипывал усы. А виолончель плакала. Мы с мамой следили за папой и виолончелью, а гости вокруг нас не могли сдержать эмоций. Женщины, да и мужчины потихоньку промакивали глаза салфетками.

Папина музыка, обычно солнечная и светлая, звучала пронзительно и больно. Как будто стоматолог направил свое сверло прямо в сердце. Даже не могу говорить об этом — так было тяжело.

Когда концерт наконец закончился, весь зал встал и мокро от слез захлопал. Шахматова забрасывали комплиментами и цветами — новыми букетами алых роз для его аквариума с пауками. Виолончелиста чуть не унесли на руках. Немного внимания досталось и папе, но он посерел, сник и скрылся. Мы с мамой пробирались сквозь толпу и слушали, как повсюду обсуждают трогательную виолончель.

Расстроенный папа нашелся в номере. Нашему композитору было досадно, что его музыку изменила партия виолончели и что Шахматов нарушил договоренность:

— От музыки не должны страдать ни инструменты, ни люди.

Мое сердце согласно заколотилось, я схватила папу за руку и потянула на палубу: пусть сам заглянет в тот иллюминатор. Он послушно, почти безвольно пошел за мной. По пути я рассказала ему, что мы с мамой увидели перед обедом, о горничной, о моем плане спасти виолончель и о встрече с музыкантом у самой его двери. Но когда мы оказались у каюты Шахматова, я разволновалась еще больше. Не было видно ни аквариума, ни пауков, ни телевизора с плохими фильмами — только задернутые шторы нагло смотрели на нас и недобро улыбались тяжелыми складками.

— Давай заберемся к нему и освободим виолончель? И докажем всем, что Шахматов — негодяй? — Я достала из кармана ключи и потянула к двери папу.

Пусть это будет последняя попытка, но терпеть такую несправедливость нельзя!

Как бороться со злом

Есть вещи, которые могут ужасно не нравиться. Вареный лук в супе, громкие разговоры по телефону в очереди к стоматологу, колючий свитер, мокрая ладошка одноклассницы, за которую нужно держаться на ритмике, скрипучая дверь, ветер с дождем прямо лицо. А особенно ужасно может не нравиться чужая подлость, которую нельзя доказать!

Стоя у иллюминатора Шахматова, папа устало тер глаза и молчал. Я требовала от папы немедленного ответа. Надо было что-то делать и спасать виолончель. В небе звезды уже горели и согласно кивали. Темнота палубы расступилась и пропустила к нам маму все в том же красивом вечернем платье. По моим и папиным лицам она обо всем догадалась и положила нам на плечи руки в знак поддержки.

— Люда. — Папа глубоко вздохнул и пытался меня увести от иллюминатора. — Ты стала уже совсем взрослой, поэтому — знаю — поймешь. Я ненавижу несправедливость. И ты — чему я очень рад — тоже. Но… Бывает так, что вмешиваться в чужую жизнь нельзя. Даже если очень хочется и кажется, что другой человек ужасно неправ.

Я не поверила своим ушам и внимательно всмотрелась в папин рот. У него температура? Кто-то подключился к его усам и управляет его речью? Папа совсем устал в отпуске? Как можно такое говорить?

Но папа продолжил:

— Шахматов — не музыкант. Вернее, музыкант, но действующий совсем не музыкальными методами. Он вызывает у слушателей слезы не своим мастерством, а страданиями виолончели. И если бы где-то существовали музыкальная полиция или министерство охраны музыкальных инструментов, мы бы уже сообщили с тобой о его делах. Но пока… никто и ничто не запрещает смотреть плохое кино, слушать плохую музыку и даже держать дома аквариум с пауками. Понимаешь?

Я начинала понимать.

— Мне жаль виолончель. Жаль, что я согласился поехать в это путешествие на «Осьминоге» и разрешил исполнять мою музыку такому человеку. И — кажется — я стал немного участником этого преступления против виолончели и гостей концерта. Но знаешь что? Единственное и самое важное, что можно сейчас сделать нам с тобой, — это выводы. Я обещаю тебе, а ты пообещай мне никогда не делать подобных вещей. Не издеваться над кем-то или чем-то, не играть не по правилам, не мучать своих близких. Лучшее, что порой можно сделать против плохого, — не становиться плохим. Поняла?

Я кивнула.

Из-за папиных слов я молчала весь вечер. Нет, я не была расстроена — и папа с мамой это видели. Я думала.

Ночью, в темноте нашей каюты висела занавесом тишина. Наутро, едва «Осьминог» причалил к пирсу, мы первыми сошли с корабля, не выпив кофе и ни с кем не попрощавшись.

Дебюсси

На берегу нас встречал Дебюсси. Он сидел на еще пыльной утренней гальке и всматривался нам в лица, будто ждал какого-то сигнала или знака. Папа наклонился и протянул ему руку: «Ну, привет». Лабрадор подлез под папину ладонь и уперся в нее макушкой. Мама потрепала пса по холке.

— Вот ты, оказывается, чей. Вот ты, оказывается, какой, — задумчиво сказал папа. Мы пошли к пансионату, ступая по воркующим камням. Море шелестело у нас за спиной спокойно, ровно и понимающе.

— Почему ты не любишь Дебюсси? — вдруг спросил меня папа за завтраком, нарушив молчание, будто выдернув нижнюю сливу из фруктовой пирамидки на фуршете. Я искала слова.

— Не, не люблю, — выкатилось из моего рта первое признание.

И правда, я вовсе не, не любила этого лабрадора. Но что-то, засевшее глубоко внутри, не давало мне подойти к Дебюсси близко. Или долго и ласково чесать за ухом. Или говорить ему нежные слова, как это делали родители.

— Я…

— Я понимаю, — грустно и глубоко улыбнулся папа, будто нырнул под воду за блеснувшей на дне красивой ракушкой. — Ты боишься.

И как он был прав. Я и правда боялась.

Боялась привязаться к псу, который был чужим. Который исчезнет из нашей жизни, когда мы уедем из «Морского», и не окажется в одной квартире с нами. Ведь он и был чужим.

— Но разве это мешает радоваться такому умному, доброму псу? Играть с ним и вообще — проявлять чувства? — спросил папа.

Я ужасно хотела собаку, с первого класса. Не жаб в банках, не попугаев на плечах у пиратов, а собаку. И поэтому просто дружить с классным лабрадором мне было тяжело и мало. И папа это понимал.

— Я бы тоже хотел забрать Дебюсси домой, — вдруг мечтательно сказал он. — Нам всем вместе было бы очень хорошо. Но что поделаешь. — Папа протянул руку к золотистой морде лабрадора, сидевшего рядом. — Пусть будет так: мы дружим с псом до конца отпуска и ни о чем не жалеем. И ничего не боимся. Договорились?

Я кивнула. Папа и мама переглянулись и заулыбались. И Дебюсси, кажется, тоже мне улыбнулся.

Шляпы

Папе не работалось.

Вообще, с ним это случалось довольно редко. В консерватории, дома и здесь, в пансионате «Морской», он работал каждый день по многу часов. Но вот второе утро подряд, злой, расстроенный, он приходил на завтрак и тяжело, как туча, молчал. А если и говорил, то вот что: «Нет вдохновения».

Испортил ли ему настроение случай с виолончелью и Максимом Шахматовым? Или он просто совсем устал и нуждался в отдыхе? Мы с мамой не знали. Но все пытались его поддержать. Мама находила для папы в библиотеке интересные журналы. Администратор в фойе натирал крышку рояля полиролью и воском. Я показывала ракушки и камни, собранные на берегу моря. Папа с благодарностью и тихой грустью качал головой и ничего не говорил.

После обеда, под гудящий, как горячий воздух, треск цикад мы пошли прогуляться по парку пансионата. Лапы пальм приветливо махали нам, солнце прыгало между деревьями, как дети на волнах. Из-за сетки теннисного корта вдруг вылетели звонкие, пружинистые женские голоса.

— Полундра!

— Рогожка!

— Карпаччо!

— Омнибус!

— Фриттата!

— Собака!

— Гитара!

— Дорожка!

Слова будто ударялись о ракетки и высоко подскакивали над кортом и парком, долетая до нас. Мы не могли пройти мимо, поэтому нашли крошечную дверь, ведущую на корт.

А там, по обе стороны сетки, на глиняно-рыжей земле, стояли женщины в белых комбинезонах и больших шляпах с опущенными вниз полями. За крыльями шляп, словно хвосты электрических скатов, тянулись разноцветные ленты. Женщины довольно высоко подпрыгивали и выкрикивали слова, перебрасываясь невидимым мячиком.

— Оракул!

— Веранда!

— Малина!

— Варенье!

— Стоп! — крикнула самая старшая и высокая женщина, похожая на директора школы. На рыжей охапке ее волос сидела шляпа с синей лентой. — Надя, вы слишком увлеклись. Мы не используем никаких логических цепочек. Еще «качалку», «соседку», «розетку» и «печенье» назвали бы… Ай-ай-ай.

Наверное, если бы не строгая судья, мы бы все равно нарушили эту необычную игру. Дамы перестали прыгать и кричать. Они внимательно разглядывали нас — не в белом, не в шляпах и с открытыми ртами без нужных слов.

— Здравствуйте, я Татьяна Валентиновна, — обратилась к нам старшая с синей лентой. — А вы Аркадий?

Папа кивнул и поспешил представить маму и меня.

— Очень приятно. — Татьяна Валентиновна подошла ближе. — Вы застали нас за игрой в слова. Вам интересно?

— Очень. Но ничего не понятно, — признался папа.

— И это совсем не удивительно, — кивнула слегка свысока Татьяна Валентиновна. — В пансионате «Морской» каждый год проходит конференция нашего клуба. Клуба Белых Шляп. Мы не делимся с посторонними ее программой.

Папа смущенно щурился на солнце — оно зависло прямо над головой высокой рыжеволосой Татьяны Валентиновны. Женщины в шляпах, как птицы, слетелись к нам. Одни совсем молоденькие — наверное, учились в университете, другие — ровесницы моей мамы. Школьниц среди них не было, и я разочарованно вздохнула.

— Простите, что вас потревожили. Мы просто заглянули на корт, услышав ваши мелодичные голоса. — Папа сделал шаг назад, приглашая и нас с мамой отступить с поля боя. Но слово «мелодичные» из уст известного композитора — ну еще бы! — прозвучало для предводительницы Белых Шляп как особый сигнал. Она вдруг выпрямилась во весь рост, встала почти в балетную позицию и обвела взглядом нас и своих подопечных.

— Мы о вас много слышали. И много слушали вашу музыку. Завтра в обед мы разъезжаемся по своим городам и… будем рады, если утром вы придете к нам на заключительную встречу. Возможно… — заговорщицки сузила глаза Татьяна Валентиновна, — вам будет интересно узнать, как связаны варенье и ряд Фурье?

Мой папа умеет видеть удивительные вещи, даже когда они едва показали кончик носа из-за двери. Или только-только спустились в метро, чтобы приехать в гости. После предложения участвовать в конференции Белых Шляп он просиял самой радостной улыбкой и чуть поклон не отвесил. И спросил: можно ли прийти — без шляпы?

Теорема

Мы не сталкивались с Белыми Шляпами, потому что в день их приезда гостили на «Осьминоге». И как же хорошо, что теперь нам попался на пути теннисный корт!

На следующее утро папа с рассветом начал собираться на встречу с загадочными женщинами. Он надел костюм — несмотря на уже набравшую обороты жару. И когда мы с мамой проснулись, он уже сидел в кресле на балконе и смотрел на море. В концертных туфлях и с подстриженными усами. Под мышкой он зачем-то держал ноты.

— Папа, ты куда? — удивленно рассматривала его мама. — Шесть утра.

— На встречу Белых Шляп. Я надел туфли, — покраснел папа. — Они собираются в читальном зале в семь тридцать. Я пока посижу… подумаю.

Почему-то он очень волновался.

Как папа рассказал потом, он не спал всю ночь — думал об этой встрече. Чувство, что знакомство с Белыми Шляпами принесет ему что-то важное, не покидало его светлую, лысую голову и доброе сердце. В семь тринадцать он прикрыл за собой дверь и ушел.

Перед завтраком мы с мамой завернули в читальный зал библиотеки. Сперва поглядели через щелочку, а после смело шагнули на скрипучий паркет. За столами, словно в учительской, сидели Белые Шляпы. Они что-то сосредоточенно писали в тетрадях и обсуждали друг с другом. На доске прыгали и доказывали свою правоту формулы и уравнения, написанные мелом. Например, вот такие:

4A348EECC3CF677B0710693D3568F332A24861B8

Папу окружили сразу пять шляп с красной, оранжевой, фиолетовой, розовой и бледно-зеленой лентами. Его раскрасневшаяся лысина блестела среди них. Он все время чему-то кивал и что-то быстро записывал.

Мы с мамой стояли на пороге. Шляпы и папа подняли головы и разулыбались. Татьяна Валентиновна, в шуршащем брючном костюме, уже шла нам навстречу, радостно распахнув руки. «Теория оказалась верна!»

Мы с мамой не сомневались.

— Мы так долго готовились, высчитывали, проводили измерения и вот — благодаря вашему папе — доказали! Успели к последнему дню!

Я всмотрелась в записи на доске: Белые Шляпы придумали теорию музыки.

Оказалось, их игра в слова была ритмической разминкой. А вместе с папой дамы доказали формулу гармонии. Она подошла к его новой симфонии, как идеально сидящие джинсы или детали конструктора.

— Я… я не знал, как дальше работать — не было вдохновения, и фантазия совсем иссякла. — Папа сиял и отстукивал карандашом ритм. — Но теперь понял: в работе мне поможет математика.

Я сразу представила, как папа берет с собой в зал счеты, калькулятор и тетрадку, а потом что-то умножает-вычитает-в-столбик-делит-уголком прямо за пианино. Но все оказалось намного сложнее.

Белые Шляпы придумали целый шифр из цифр и нот и теперь подставляли в формулу музыку. Папина неоконченная симфония лилась по строчкам на доске, изгибалась синусоидами, сжималась и расширялась в цифрах и математических знаках. Кусочки, пропущенные моменты, спорный финал… Музыка разрасталась, словно плющ на затененной шершавой стене, и заполняла все пространство. Шляпы скрипели карандашами и хлопали в ладоши от радости.

До самого обеда они с папой работали в читальном зале. И вдруг — вспорхнули, подхватили чемоданы и убежали в автобус, который должен был увезти их на вокзал.

Стоя одной ногой на ступеньке, Татьяна Валентиновна жала нам руки и обещала прислать научную статью о теореме. «Когда она будет доведена до совершенства».

Двигатель автобуса призывно загудел. Из крошечной сумочки главной Белой Шляпы вдруг появились две ленты — нежного жемчужного цвета. Татьяна Валентиновна смущенно протянула их маме:

— Это вам и Люде. Мы будем рады видеть вас в нашем клубе. — И добавила по-учительски: — Купите белые шляпы.

Я подбежала к нашей новой удивительной знакомой и крепко ее обняла. Даже не знаю почему. Правда, я дотянулась только до ее талии. Но длинные белые руки ласково накрыли мои плечи на пару секунд и погладили по волосам.

— До свидания, — тепло сказала Татьяна Валентиновна.

Окна автобуса сияли улыбками талантливых и совсем не загоревших молодых ученых. Мама махала им рукой. Папа что-то дописывал в тетради и жестами показывал, что будет им писать. Автобус спрятал Татьяну Валентиновну от солнца и тронулся к воротам.

— Так астрономы высчитывают и находят новые звезды и галактики, — говорил папа вечером. Мы шли по пляжу и шуршали галькой, будто ворочали фасоль в большой банке. — Я давно думал, что подобное можно придумать и для музыки. И вот — такая удача.

Впервые за последние дни его настроение было легким и заразительно полным надежды. А над морем висели десятки созвездий. И мне казалось, что это музыканты расставляют на пюпитрах ноты и настраиваются перед самым прекрасным в мире концертом.

Страшный хруст

После путешествия на «Осьминоге» папа рассказал мне, что над морем звук разносится лучше. Дело в том, что он буквально скользит по поверхности воды.

Но кто же знал, что этот закон распространяется и на пляж? Сегодня днем, загорая на лежаках, мы с мамой услышали хруст. Нет, дерево не упало. И под грузным учителем физики не сломался стул. И вафли никто не ел. Это был хруст арбуза…

У меня внутри все сразу похолодело. По рукам побежали мурашки, челюсть свело. Я медленно повернулась, чтобы взглянуть на маму. Вгрызаясь взглядом вдаль — примерно через три лежака от нас, — мама как завороженная вставала со своего полотенца. Глаза ее наливались арбузным соком, а пальцы сжимались в кулаки. Кажется, началось.

Прошлым летом мы были в гостях у маминой сестры, тети Тани. Она жила за городом, в большом доме, и каждый вечер на ужин нарезала арбуз. Сочный, полный семечек и воды. От него нам становилось смешно и дружно хотелось в туалет. И вот в один вечер на веранду тети Тани заглянула их соседка, странная девушка Соня. Поздоровавшись, она тут же села к столу и начала уплетать арбуз, будто год не ела. Мы только рты открыли от удивления.

Соня съела пол-арбуза — а весил он килограммов восемь — и молча встала из-за стола. Тетя Таня поднялась ее проводить, Соня вдруг будто очнулась и полезла ко всем обниматься. И незаметно и непонятно зачем укусила маму за шею.

Укус быстро пропал. Только папа смеялся, что теперь боится спать с мамой по ночам в одной кровати. Но последствия оказались удивительными. И наступили совершенно неожиданно как для мамы, так и для нас. Мама стала другой. Одержимой арбузами.

Нет, она и раньше их любила. Красиво нарезала красную мякоть кубиками, каким-то волшебным образом доставала из них все косточки. Складывала аккуратные кусочки в глубокую чашку и звала нас к столу. Сама она накалывала арбузный кубик на вилку и медленно ела, растягивая удовольствие. Так было раньше. Но после Сониного укуса мама брала одну скибку за другой и хрустко, сочно ела арбуз прямо с косточками. И остановиться не могла. Арбузы пропадали в маме, как корабли в Бермудском треугольнике.

И вот теперь, на пляже, у мамы начался арбузный приступ.

Она нависла над дяденькой, который неосторожно принес с собой ломоть арбуза. Тот внимательно смотрел на возвышающуюся над ним маму и хлопал глазами. По руке у него тек арбузный сок. Зрачки у мамы были того же, арбузного, цвета. Дяденька явно напрягся. Я попыталась разрядить обстановку: мол, мы тоже хотим кусочек, нельзя так вкусно хрустеть на весь пляж. Но никто, кроме меня, не засмеялся. Дяденька медленно потянулся к ножу, мама присела на лежак напротив.

— Берите. — Он с опаской протянул дольку маме.

Мама быстро схватила пальцами зеленую корку и впилась зубами в мякоть. Ее глаза закатились. Дяденька бросил все свои вещи — и арбуз! — и убежал.

Расправившись с добычей, мама смущенно вытерла рот тыльной стороной руки и как ни в чем не бывало пошла купаться. А я осталась думать, что делать.

Как назло, в этот вечер в пансионате на ужин давали арбузы. Правда, их не выложили на большой стол по центру, как делали с фруктами и мороженым, а разносили порциями. Когда коварный десерт добрался до нас, в дверях столовой появился директор Плёнкин. Он шел к нам легкой походкой свободного от арбузной зависимости человека и с каждым шагом менялся в лице. Мы с папой сидели, опустив глаза. Мама громко и непринужденно хрустела арбузом. Из-за соседних столиков на нас поглядывали.

Плёнкин поздоровался, сделал папе несколько странных знаков глазами и вдруг выдал совсем неподходящую идею.

— А давайте проведем конкурс? Кто съест больше всех арбуза?

Мама довольно кивнула и потянулась за салфеткой. Мы с папой громко и тяжело вздохнули.

В пансионате «Морской» не бросали слов на ветер. Утром на стойке администратора появилось объявление:

Сегодня вечером в столовой пройдут арбузные соревнования. Самому быстрому поедателю достанутся бутылка лимонада и два билета в кино. Начало арбузного боя — в 19:00.

Над объявлением явно потрудилась Лариса. На нем был нарисован розовый арбуз в стразах, но хуже от этого стать уже не могло. С завтрака мама готовилась к бою. Она не ела, очень мало пила и много плавала. Я честно пыталась ее отвлечь. Но мамины голубые глаза стали зелеными в черную крапинку, а в ушах вместо сережек, кажется, звенели арбузные семечки. Ей было не до меня.

Поединок

Да, вот самое подходящее название для этой главы. Ведь еды в этой главе будет очень много!

Весь день на пляже и у бассейна отдыхающие обсуждали предстоящий ужин. Об этом говорили женщины, зависшие в воде и блестевшие серьгами и бусами. И мужчины, нырявшие в море с пирса. И даже администраторы, прятавшиеся от жары в прохладном фойе. К шести часам вечера пляж начал пустеть. Мама облачилась в огромное платье и отправилась прогуляться в парк.

Я зашла в актовый зал к папе. Он работал и иногда почесывал за ухом Дебюсси. Мы переглянулись и — нам даже не понадобились слова, чтобы понять друг друга. Как помочь маме? Как не подвести ее и не ударить в арбуз лицом всей семьей?

Плана у нас не было.

— Может быть, нарисовать плакат в ее поддержку?

— Или подавать ей салфетки?

— Или найти слюнявчик? Чтобы не испачкать платье?

Я тяжело вздохнула, и мы вместе пошли на ужин. Мама, конечно же, уже ждала нас в столовой.

Пленкин, ужасно довольный собой, прохаживался между столами. Он похлопывал по плечу знакомых отдыхающих — призывал поучаствовать в поединке. Азартные гости пансионата и правда отставили в сторону тарелки с картофелем и рагу из индейки и ждали начала боя. Мама разминала пальцы и челюсть. Папа сел рядом с ней за столик и приобнял.

— Знай, что ты у меня самая лучшая, — сказал он. — И я тебя все равно очень люблю.

Мама кивнула.

Тут раздался звонок. В столовую вкатили огромную тележку, уставленную тазами с арбузными дольками. Они сияли в лучах ламп и — знаете что? — мне тоже захотелось арбуза. И папе тоже. Он с трудом проглотил кусочек рагу и встал, чтобы отодвинуть мамин стул.

— Уважаемые участники арбузного соревнования! Прошу на ринг! — взвизгнул Пленкин. — Награду получит тот, кто первый справится с восхитительным арбузом в своем тазу. И пусть победит…

До слова «сильнейший» дело не дошло. Мама и еще пара отдыхающих уже набросились на красно-зеленые ломти. Сок бежал ручейками по их лицам и брызгал во все стороны.

Вокруг тележки собирались зрители. Бой был серьезный. Вчерашний дяденька с пляжа чавкал громко и устрашающе. Он исподлобья смотрел на маму — признал в ней самого опасного противника. Мальчик лет десяти, в очках и с редкой челкой, оттирал брызги сока, летящего от мамы, и старался не отставать. Лариса сражалась как зверь, впиваясь в арбуз ногтями и зубами. Мама быстро хрустела арбузом, как настоящий спортсмен. Она не делала лишних движений и только иногда рычала. К тележке подошли и другие отдыхающие, но их отпугивал мамин бешеный взгляд. Когда кто-то тянулся к свободному тазику, она клацала зубами. Мы с папой поняли: ситуацию надо спасать.

Не позориться же маме в одиночку!

Папа зашел слева от мамы, я — справа. Быстро выхватили по тазику и тоже зверски захрустели. Трескалась корка, щелкали семечки, урчали животы. Я жалела о съеденном картофеле и выпитой воде, папа отдувался и вытирал с лысины пот.

Пленкин бегал вокруг тележки то ли в восторге, то ли в ужасе и вел счет. У дяденьки осталось шесть ломтей, у Ларисы — восемь, у мальчика — девять, а у мамы — три! Она сделала пару глубоких вдохов и снова потянулась к тазу.

В кругу зрителей вздыхали, охали, удивлялись, свистели. Болельщики поддерживали своих героев. Кажется, кто-то кричал про музыкальные аппетиты и силу таланта. Но я вообще ничего не слышала. Рядом рычала мама и сопел папа, а внутри меня разыгрывался совершенно новый бой. Бой еды.

И когда мама положила в таз последнюю обглоданную корочку, раздался еще один звонок. Вокруг все захлопали, в зал внесли лимонад и какой-то диплом. Участники поединка икали. Мы с папой оглядывали друг друга — оба забрызганные, в потеках сока и с прилипшими к подбородку семечками. Пленкин подбежал к маме, чтобы поднять ее руку вверх в знак победы. Но мама вдруг вырвалась и потянулась к моему тазику.

— Солнышко, ты же больше не будешь? — спросила она меня.

Я могла только качать головой. И то не очень резко.

Мама кивнула и взяла еще один кусок арбуза.

Кусок победителя.

Угадаете, кто всю ночь был первым в очереди в туалет?

Важные вопросы

Что происходит, когда в отпуске теряешь счет дням? Когда перепробуешь все виды халвы, жареной картошки, пирожных и мороженого? Когда переберешь все способы нырять с пирса? Тогда начинаешь замечать в столовой, на пляже и в холле пансионата новые лица. Они совсем бледные и еще не утомленные отдыхом.

С утра папа решительно отказался от работы: сегодня он проведет с нами весь день. Утро было посвящено мне. В программе — плавание, гуляние по парку, обсуждение книжек и манной каши. Вечером папа с мамой должны были ехать в город, в ресторан.

Мама воспользовалась случаем и отправилась к Ларисе: смывать лак с ногтей, перекрашивать волосы и вообще — возвращать себя. Папа, в полном восторге, поцеловал ее в покрасневшую от смущения щеку и надел панаму. Нас ждали море, солнце и пляж!

Папины колени и стопы смешно белели рядом с моими, почти черными. Он хвалил мою технологию загара и обещал быстро наверстать упущенное. На деревянной реечной дорожке нас нагнали дедушка и внучка: белоснежные, будто только что из зимы.

Девочка лет четырех почти висела у дедушки на руке и умоляла что-то ей рассказать. Тот улыбался в курчавые белые усы и качал головой. Мы с папой не сговариваясь подстроили под них шаг и прислушались.

— Деда, ну один вопросик, ну самый последний!

— Нет, Василиса, мы договорились: один вопрос в день. — Дедушка ответил спокойно, но бескомпромиссно.

На пляже они заняли лежак рядом с нами. Я сразу умчалась плавать. А когда вернулась, пытаясь хоть что-то рассмотреть сквозь слипшиеся мокрые ресницы, увидела папу. Он болтал с нашими соседями. А его плечи и лысина тревожно мигали красным.

— Папа, ты сгоришь, — строго сказала я и придвинула к нему зонт.

— Иван Петрович, — познакомился со мной дедушка.

— Здравствуйте! Люда! — запоздало выпалила я.

— Василиса, — представилась девочка и протянула мне ручку.

Мне тут же предложили огромную рубиновую черешню и лимонад. А папа взял меня за руки и приложил мои холодные ладони к своим горящим плечам. Василиса засмеялась и лукаво посмотрела на Ивана Петровича. Мимо попытался прошмыгнуть подходящий момент, но папа цепко схватил его за хвост и спросил:

— А что это у вас за игра такая? В…

— Вопросы! — радостно закончила за него Василиса. — Мы играем в вопросы. Я задаю деде вопросы, а он отвечает. Один в день.

— И что это за вопросы? — Я с трудом удерживала баланс, потому что папа остужал лысину моей пяткой.

— Самые важные на свете! — Василиса очень по-взрослому остановила дедушку рукой: я сама расскажу. — Почему завтра тоже наступит утро? Чайкам снятся сны? Влюбляются ли звезды и крокодилы? Когда у меня выпадут все молочные зубы? Почему не бывает синих бананов? И зачем в цирк берут медведей и пони, но не зовут журавлей и кенгуру?

Вопросы, признаться, были действительно непростые.

— И что же, вы знаете ответы? — улыбаясь, спросил папа у Ивана Петровича.

Тот хитро прищурился и закивал:

— Я их знал еще в школе. Это проще простого!

— И вы можете ответить на все-все вопросы? — вмешалась я.

Василисин дедушка смотрел на меня очень внимательно, будто искал в уголках моих глаз, среди солнечных веснушек и выгоревших волос непростые вопросы. Но не нашел и просто кивнул.

— Могу.

Папа даже хлопнул в ладоши и набрал побольше воздуха — приготовился спрашивать. Иван Петрович выставил вперед руку — стоп. Точно так же, как Василиса.

— Один вопрос. Важный. И не вот так вот — с ногой на голове и косточкой черешни за щекой. Обдумайте хорошенько.

Мы с папой переглянулись. Василиса со знанием дела покачала головой и потянула деда купаться. Папа натянул панаму и тоже направился к морю — думать.

— Встретимся за ужином! — оборачиваясь, замахал Иван Петрович. И засиял белой спиной среди брызг.

И еще про вопросы

Пока папа плавал, даже больше нырял, пытаясь спрятаться от солнца, я придумала целый список вопросов. Но рядом с влюбленными звездами и молочными зубами они скукоживались на глазах, как свитер после стирки в очень горячей воде.

Отрезать ли мне челку?

Какое имя придумать кактусу?

Подарят ли мне на день рождения собаку?

Вопросы меня волновали. Но я как будто уже знала на них ответы. Или хотела знать не до конца, понарошку.

Накажут ли Максима Шахматова за то, что он мучает виолончель?

Вот что я на самом деле хотела знать!

Этот вопрос гудел в моей голове, как басовая струна. Он был важный.

И когда папа вернулся из моря, спеша занять место под зонтиком, я хотела тут же рассказать ему о своей находке. Но он приложил палец к губам и подмигнул мне.

— Мне кажется, тебе стоит припасти свой вопрос для ужина.

Меня это немного раздосадовало: я ждала его на берегу почти час. Неужели нельзя выслушать пару слов? Или хотя бы сказать, что он сам хотел спросить у Ивана Петровича? Но красные щеки и багровый нос папы покачивались из стороны в стороны: нет, нет, нет.

— У каждого свои важные вопросы. Ты уже взрослая, — сказал папа. И мы ушли с пляжа — словно мартышка и розовый фламинго.

В номере нас ждала преобразившаяся мама. Волны каштановых волос послушно обрамляли лицо ноги. Ногти аккуратной квадратной формы алели на загорелых руках. Мама вздохнула и достала гель из алоэ — скорую помощь для папиных плеч, лысины и носа. Я ушла писать записку Ивану Петровичу.

— Зачем? — Рядом вырос папа. Его кожа всасывала гель алоэ быстрее, чем он сам — манную кашу.

— Я… боюсь спросить не то. Передумать или отвлечься.

— Вот этого не надо. — Папа погладил меня по голове. — Ты как-то слишком серьезно относишься к этому. Это же игра.

Но меня так волновала судьба виолончели! Да и папа еще не знал… что случится потом.

Ужин и молнии

Охая и поправляя шершавую рубашку, малиновый папа под руку вел маму в столовую. С нами здоровались другие отдыхающие, директор пансионата и насупленный Остробородов. Дебюсси радостно завилял хвостом и проводил нас к столику.

— Но мы не будем ужинать, — ласково признался папа официанту. — Только Люда. Нам принесите чай, пожалуйста.

Иван Петрович и Василиса замахали нам из-за круглого столика, который уютно прятался под пальмами. Я вскочила и в два прыжка оказалась рядом с ними.

— Хочешь сырных шариков? — Василиса протянула мне тарелку.

Я взяла один. Горячий пахучий сыр тянулся от откушенной половинки ниточкой и выпускал довольный пар.

Ужасно вкусно!

— Я тоже хочу. — Иван Петрович разом засунул в рот горячий шарик.

— Да… кто может целиком съесть горячий сыр, тот ответит на самые трудные вопросы, — заговорщицки сказала я. Иван Петрович подмигнул мне, надул щеки, словно набрав полный рот воды: давай, мол, задавай вопрос.

Я зажмурилась. Василиса зажала уши и закрыла глаза. Иван Петрович запрокинул голову и открыл рот — чтобы шарик скорее остыл под вентилятором, который жужжал над головой.

Накажут ли Максима Шахматова за то, что он мучает виолончель?!

— Шмакшима Шмахматова? — Иван Петрович проглотил сыр. — Виолончель? — Он вздохнул и посмотрел на меня светло и ласково. — Вода всех рассудит.

Василиса, которая подсматривала за нами сквозь ресницы, радостно надкусила еще один шарик: нет-нет, она ничего не слышала. Разочарование расплавленным сыром стекало по моему лицу. Ну что это за ответ такой? Какая вода? Почему она всех рассудит?

Но Иван Петрович взглядом попросил меня не торопиться и подумать. И я ушла думать. За свой столик.

Там как раз появились овощное рагу и еще одна порция сырных шариков. Родители допивали чай и раскланивались с другими отдыхающими. Папа уступил мне место рядом с сияющей мамой и направился к круглому столику под пальмами.

Склонившись над Иваном Петровичем, он что-то быстро заговорил. На вдохе дедушки выпрямился, на выдохе — согнулся и внимательно выслушал ответ. Мы с мамой с болью проследили траекторию его руки, по привычке потянувшейся к лысине. Он хотел подумать и для этого должен был почесать голову. Но тут же отдернул от макушки руку, словно от горячей сковороды, и просто вернулся к нам.

Вид у него был немного растерянный и счастливый.

— Поехали, — сказал он маме и, только я собралась узнать, что же он спросил, сунул мне в открывшийся рот сырный шарик.

На лист фикуса за окном упала жирная капля дождя.

Серьезный суп

В этот раз в ресторан родители поехали не на кабриолете. Поэтому они совсем не промокли, когда возвращались домой под стук и шум уже разыгравшегося ливня. Я сидела в кресле с ногами и читала. Родители — немного взволнованные, едва распахнув двери и сняв туфли, — сразу включили радио.

— На город идет шторм. На все побережье, — выдохнул слова папа и снова заглотил воздух, будто нас уже накрыло водой. Радио трещало и шумело, ловя нужную волну, и наконец заговорило:

«…Безопасности жителей побережья ничто не угрожает.

Все коммунальные службы переведены в режим повышенной готовности.

Корабли уходят в открытое море, а пассажиры лайнеров эвакуируются на берег…»

— Даже не знаю, где сейчас безопасней: в море или в отеле с видом на море, — усмехнулся папа. Он явно верил не диктору, а своим глазам.

В разговор вмешалась синяя молния. Она прорезала небо и нырнула в далекие вздыбленные хребты волн.

— Ой, — сказала мама.

Родители сбивчиво рассказывали, как прошел вечер. Оказалось, ресторан в соседнем городе ждал их, битком набитый пассажирами «Осьминога». За ужином папа и мама встретили Максима Шахматова. Виолончелист сидел в окружении своих музыкантов и нервно слушал новости и управляющего рестораном. Тот родился и вырос у моря и знал все повадки и выходки погоды.

— Шторм будет сильным. Такого давно не было, с моего детства, — говорил в усы управляющий. И нервно выдергивал из усов волоски. Музыканты обменивались взглядами и снова прислушивались к выпуску новостей: «Осьминог» вместе с другими большими кораблями ушел далеко в море, и сейчас команды передавали на берег сигнал, что они живы. Но от этого становилось только тревожнее: город заполнили пассажиры «Чайки» и «Ветерка», прогулочного катера «Мир» из Анапы и неизвестно как забравшегося сюда круизного лайнера Daisy из Нидерландов. Все они искали где переночевать и волновались из-за шторма. Высокие рыжие голландцы, словно всполохи молний, мелькали в окнах и за столиками кафе и ресторанов. Их понимал только Максим Шахматов. Он вяло переводил отдельные заказы и просьбы найти свободный номер.

Папа немного говорил по-английски, так что помог заселиться в отель «Малинка» целому голландскому оркестру. Правда, перевести для них название он не смог. Только поднес пальцы к губам, как итальянец, и сделал очень довольное лицо счастливого гурмана. Голландцы переглянулись и тут же, в маленьком зале на первом этаже гостиницы, дали концерт в честь папы.

Нотный язык — международный. Поэтому скрипачи, саксофонисты и барабанщики из Нидерландов разобрались во фразе, которую папа быстро написал на салфетке. Это была его новая музыка. И от нее — свежей и чистой как вода — настроение стало улучшаться: засияли глаза уставшей хозяйки гостиницы и сбитых с толку голландцев, и даже в небе вдруг образовался просвет, в котором мелькнула звезда.

Но звезды! Родители так и не поужинали. Только перекинулись парой строгих взглядов с Шахматовым и послушали музыку. В пансионат они вернулись уже ночью. И теперь папин живот гудел и урчал чуть ли не громче раскатов грома за окном. Мама искала в шкафу какие-нибудь орешки или конфету. А вдруг завалялись?

Тут в дверь постучали. В рамочке проема показался директор пансионата, господин Плёнкин.

— Аркадий… не желаете ли… ночного супа? — Директор будто на ходу придумал причину для визита. С него текло, он весь дрожал и вызывал жалость и сострадание. Очень голодная мама, явно желая ему помочь, сделала шаг навстречу супу. Но к столу приглашали только папу. На какой-то серьезный мужской суп.

Папа вернулся через час.

Ноты — всем

Я вам кое-что не рассказала с самого начала, а ведь это может многое объяснить.

Две недели назад, когда мы вышли за дверь, чтобы ехать на вокзал, зазвонил телефон. Стоя одной ногой на лестничной площадке, папа все же шагнул назад в квартиру и снял трубку. Звонили из Америки. И так как звонок был трансатлантический и ужасно дорогой, в трубку быстро и громко кричали по-английски и сразу просовывали иностранный контракт.

Оказалось, это был продюсер американской киностудии «Весней», и он просил папу срочно написать симфонию. Для большого мультфильма о путешествии на Луну в мыльных пузырях. Музыка нужна была к сентябрю.

Папа почти ничего не понял, но согласился. «Пузыри», «симфония», «сентябрь», «пожалуйста» — веснеевцы уговорили его в четыре слова! Даже мне так быстро не удавалось выпросить у папы что-нибудь… Тут снизу посигналило такси, и мама вздохнула тяжелее, чем ее самый тяжелый чемодан. Папа выхватил ручку из кармана пиджака и быстро подписал договор. Один экземпляр исчез в телефонной трубке, другой упал на пол, и мы отправились на вокзал.

Собственно говоря, поэтому весь отпуск папа провел за пианино и почти не отдохнул. В отпуске он работал. И тут очень кстати оказалось пианино, которое он требовал скорее про запас, чем с конкретной целью. О симфонии для веснеевского мультфильма в пансионате не знал никто, кроме директора. Наверное, еще и поэтому он просил папу сыграть «что-нибудь свеженькое», то и дело заглядывал к нему в актовый зал и вообще акулой кружил рядом.

И вот теперь, когда за окном начинался шторм, Плёнкин со слезами на глазах просил папу дать концерт. И сыграть новую симфонию.

— А вдруг мы все погибнем? — Директор дрожал подбородком и ломал пальцы.

Папин живот протестующее урчал. В столовой и правда наливали ночной суп — сырный, с сухариками. Но руки у Плёнкина тряслись так, что он не мог удержать тарелку и разливал на пол вот уже третью порцию. А папа не мог оставить его в беде и все время пытался ловить тарелки, так и не съев ни капли горячего ароматного супа. Директор извинялся и снова смотрел в окно, за которым шторм и ураган показывали городу увесистые кулаки.

Если кто и радовался разлитому супу, так это Дебюсси. Несмотря на собачий режим, он преследовал папу от самой двери в наш номер до столовой и ел с пола. А папа рассеянно слушал директора и гладил пса, ставшего ему совсем родным. И когда последняя сырная лужа исчезла, лабрадор поднял огромную морду и посмотрел на своего друга глазами-звездами. Звездами!

— Послушайте. — Папа остановил директора, у которого в руках появилась четвертая, еще пустая, тарелка. — У меня есть идея. Нам действительно придется устроить концерт. Но он будет совсем не последним.

— Правда? — Плёнкин, с надеждой в глазах, протянул папе тарелку. — Вы всех спасете?

Тут порыв ветра ворвался в столовую. Он распахнул сразу все окна и двери. Сдернул шторы и скатерти, которые повисли в воздухе огромными снежинками. Салфетки, падая, накрывали растения в горшках. Рамы и двери хлопали. Казалось, тишина столовой взорвалась аплодисментами. Несколько отдыхающих так испугались, что перестали есть. Всем стало не по себе.

— Правда, — сказал папа. — Я правда попробую.

Капитан не корабля

Пока я так совсем не умею, но мой папа может уступить в споре, простить обиду и даже отойти от своих принципов, если нужно сделать что-то очень хорошее и важное.

— Позовите, пожалуйста, Максима Шахматова. Он сейчас в ресторане «Диво». — Бледный папа побарабанил пальцами по пустой тарелке. — А я буду звонить в гостиницу «Малинка». Там остановился голландский оркестр. И еще: обзвоните всех музыкантов на побережье. Пусть берут инструменты и скорее едут сюда.

Голос папы звучал сухо и уверенно, Плёнкин энергично закивал. Точные, уверенные распоряжения тонули в хулиганском вое и реве шторма.

А нам с мамой не спалось. По радио говорили, что ситуация под контролем, дождь скоро закончится и переживать не стоит. Но, судя по звуку, в студии уже протекла крыша и капли с потолка капали на микрофон. Потом что-то треснуло: видимо, за окном дикторской рухнуло дерево.

В полночь, так и не поев супа, но с горящими глазами, вернулся папа. Он вручил нам ручки и листы бумаги и посадил нас переписывать ноты.

— Это моя новая симфония. Я работал над ней весь отпуск. Она должна спасти город от шторма.

Мама — голодная, уставшая, напуганная — посмотрела на папу так, как могла смотреть только она: с верой и любовью. Быстро и красиво расставляя на линейках первые ноты, она спросила:

— Это потому, что после игры голландского оркестра в «Малинке» ты увидел звезду на небе? Это — музыка?

Папа обнял маму за плечи и закивал.

Через полчаса к нам в номер пришла жена директора, чуть заплаканная Роза, три молодых администратора, Остробородов и… Лариса. Все были готовы помогать.

Папа звонил по телефону, встречал съезжавшихся музыкантов и командовал рабочими. Они натягивали огромный тент над набережной и танцплощадкой пансионата, выходившей к пляжу.

— Мы будем играть! Все вместе! — кричал папа, подхватывая стремянку, которую ветер пытался унести вместе с рабочим.

Тут к «Морскому» подъехал целый караван такси. Прибыли голландцы и Максим Шахматов со своим оркестром.

Всех спасет музыка

Море ревело ужасно. Ветер пытался опрокинуть стулья и сорвать тент. Собравшиеся на площадке музыканты и добровольцы-отдыхающие тоже боролись со стихией, чтобы занять свои места. Наконец оркестр расселся, прижав нотные листы прищепками и зажимами для волос из салона красоты. Папа вышел перед толпой и крикнул в громкоговоритель: «Начали!»

Ветер и гроза будто тоже его услышали и заревели с двойной силой. Но чем выше поднимались волны, тем громче становилась музыка. Вода и звук схлестнулись в битве. Они наваливались друг на друга, врезались рогами, сцеплялись лапами и пальцами — и падали. Морская пена взлетала высоко-высоко, но постепенно над площадкой, линией пляжа и пансионатом начал подниматься купол. Он был собран из звуков музыки и прямо на глазах становился шире, плотнее, ощутимее. Я не могла оторваться от этого зрелища, а волны отступали, упираясь в купол и разбиваясь все дальше от берега.

Звуки проникали сквозь воду. Накрывали собой набережную, дома, лодки, тихое море, стаю кораблей и барж. Темнота притихла, успокоилась. В городе гасли беспокойные огни. В иллюминаторах появились зевающие лица членов команды, отказавшихся покинуть лайнер. Только оркестр на площадке «Морского» играл все громче и громче.

К пианистам, трубачам, саксофонистам, скрипачам, виолончелистам, барабанщикам добавились местные жители. Целая толпа тех, кто хотел поучаствовать в спасении города и порта. Им раздали треугольники, маракасы и кастаньеты. Этими музыкантами — очень искренними — дирижировала… я. Звон, треск, шуршание и перестук вплетались в игру оркестра и давали стихии отпор!

Мама и жена директора разносили воду и печенье. Дебюсси, лежа у папиных ног, сопел и бил хвостом в такт музыке. Каждый старался защитить город и помочь музыкантам, как мог.

И вот к рассвету бледный, мокрый от пота и росы, оркестр начал затихать. Зеленое небо прояснилось, море почти улеглось и только далеко за мысом все еще подбрасывало к облакам пенных барашков.

Шторм сдался.

Музыка победила.

Что случилось потом

Штиль одеялом накрыл город, целую ночь боровшийся с бурей и теперь готовый спать даже на пляже. Как мой папа.

Мимо проплывали сонные официанты, сотрудники пансионата и редкие отдыхающие, нашедшие в себе силы на отдых. Почти прозрачный, но счастливый папа выпил за завтраком кофе и дошел до пляжа. Это был последний день отпуска композитора — завтра надо уезжать. Я, мама и верный нам Дебюсси последовали за папой.

Солнце, будто сжалившись над нами, почти не пекло, и мы тоже быстро уснули. Папа — сидя в раскладном кресле, мы с мамой — на надувном матрасе, а лабрадор — под столиком с картами и крахмальными, почти августовскими персиками. Шумело море.

Мне снова и снова снился шторм, горящие глаза папы, молнии, летающий смычок Шахматова, мечущийся между нами Дебюсси и печенье, которое таяло внутри уставших музыкантов. Почему-то все время тихо звенел треугольник.

Спустя почти полчаса концерта во сне я проснулась. Треугольник продолжал стучать. Вернее, это был не треугольник, а ножницы. Они клацали стальными зубами над папиной лохматой шевелюрой. Что? Как это могло случиться? Лариса Ауэрбах решила подстричь папу? Я терла глаза. Горе-охранник Дебюсси и ухом не повел. Мама повернулась на другой бок и засопела. Папа во сне почесал нос, на который упала пара состриженных прядок, и чихнул. И все равно никто не проснулся.

Тут Лариса сделала шаг назад, чтобы посмотреть, как выглядит теперь папина лысина, — а, надо признаться, выглядела она намного лучше!

«И все-таки тебе надо сделать челку», — шепнула парикмахер и клацнула инструментом в руке. Я вздрогнула. Незваная гостья стряхнула с папиного плеча пушистые комки волос и ушла, решительно вонзая каблуки в горячую гальку. Я еще раз глянула на папу — храпящего, уставшего, но аккуратно подстриженного — и снова положила голову на матрас. Нет уж, я тоже хочу спать. Теперь с нами точно не случится ничего страшного. Разве что папа будет чуть-чуть ругаться…

Ах да!

Еще уже за ужином к нам подошел главный повар пансионата. Он снял высокий белый колпак и поклонился папе:

— Почему вы так любите манную кашу? Это как-то связано с музыкой?

Сияя свежеподстриженной лысиной, папа заулыбался.

— Вы не поверите, но совсем нет. С футболом. Я играл в него в детстве. Еще до знакомства с фортепьяно. Знаете, когда целая чашка манной каши падает в живот, там становится очень тепло. И еще мне всегда кажется, что, упав, она поднимается на ноги, разводит руки в стороны и словно вратарь защищает вас изнутри. В дворовой команде я был вратарем.

Папа смущенно глянул в окно на море, а растроганный повар поставил на стол термос с наклейкой «Самая вкусная каша для композитора».

А потом нам передали золотистый конверт. Хрустящая бумага распахнулась большим ароматным письмом. На листе с гербами и завитушками, будто из какого-то музея, совсем детским почерком было написано:

Дебюсси может быть вашей собакой.

Не благодарите.

Это было письмо с лайнера «Осьминог».

Нашей собакой!

После прыгающих букв Р и S Максим Шахматов желал нам хорошей поездки домой и просил иногда отправлять фото пса и не давать ему слишком много мясного суфле.

А мы и не собирались.

Фух, вот теперь я точно рассказала всё.

Давайте дружить!

https://samokatbook.ru/

https://vk.com/samokatbook

https://t.me/samokatbook

https://m.ok.ru/group/62402515304657

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.