Папа ушел

ПАПА УШЕЛ

– Папа ушел от нас, – огорошила Мама. – Садись ужинать.

– Вы развелись? – осторожно спросил Малыш.

– Да, – Мама поставила тарелки. – У него теперь будет другая жена.

– А как же я? – Малыш сглотнул комок навалившихся на глаза слёз.

– Будете встречаться по выходным, – отрезала Мама. – Ешь.

Каждый вечер Малыш прилипал лбом к холодному стеклу кухонного окна, пытаясь разглядеть сквозь падающий снег сутулую фигуру отца, спешащего забрать его – своего Малыша, с собой.

Каждый вечер пятницы он нетерпеливо выглядывал в узкий коридор их «хрущевки», ожидая звонка в дверь.

Потом он перестал ждать и вырос.

У отца родились другие дети.

Отец пришел на новоселье по случаю получения Малышом квартиры с другой женой и пакетом сахара на счастье по старинному литовскому обычаю.

Потом у Малыша родился свой малыш.

С отцом они созванивались все реже – сначала по праздникам, а потом и вовсе перестали.

– У твоего отца рак, – голос Мамы в трубке звучал приглушенно. – Была операция. Его разрезали и снова зашили. Сказали «неоперабельно».

От этого слова Малышу стало стыдно. Стыдно за то, что не звонил, не приезжал, а мог.

В больнице отец много говорил. Громко шутил, морщась от боли. А когда они обнялись, прощаясь, шепнул Малышу на ухо: «Прости».

Малыш рыдал в коридоре, прилипнув лбом к холодному стеклу окна, как тогда – в детстве.

ПЕРВОМАЙ НА СЕЛЕ

– Ну, вот, значит, я ему так – хрясь! – Саныч бьет заскорузлым кулаком в миску с квашеной капустой. – Молотком по башке.

– Участковому? – приоткрыл один глаз Карась.

– Ну, ты и лось, Карась, – Васька, проливая, разлил самогон по мутным рюмкам. – Про участкового – это Петруха рассказывал.

– Во-во, – Саныч поднял рюмку. – Не можешь пить – ешь!

Все, кто еще мог, чокнулись.

– А ну, цыц! – Петруха, покачиваясь, выглянул в маленькое окошко. – Как бы моя старуха нас тут не попукала.

– Надо сворачиваться, – Васька похлопал себя по карманам в поисках сигарет. – А то, мне еще в магазин за хлебом.

Начали собираться.

– Саныч, – Петруха опасливо косил в окно. – Карась, похоже, спекся.

– Похоже так, – Саныч, крякнув, вытер бороду рукавом и поставил пустую рюмку на стол. – Оставим здесь?

– С ясеня упал? – Петруха выкатил глаза. – А то ты мою Зинку не знаешь – ухватом сначала его прибьет, а потом и меня заодно.

– Да ладно вам, – Васька выкатил из глубины сарая садовую тачку. – Грузи, Петруха, багаж. Довезу с ветерком.

Пыхтя, взгромоздили Карася на тачку.

– Слышь, Саныч, – прикурив, Васька почесал лысину. – А какое сегодня число, а?

– Ну ты, вообще, кукушку отпил, – Саныч зачем-то посмотрел на наручные часы. – Мы за что пили?

– За что? – Петруха взялся за ручки тачки, пытаясь приподнять их.

– За всё, – заржал Саныч. – За де-е-ень…

– Рождения? – кивнул вопросительно Васька.

– Хренения, – Саныч пнул его по ребрам. – У кого день рождения?

– У кладовщика нашего – Серафима Ивановича, – уверенно поддержал друга Петруха.

– Когда? – обескуражился Саныч.

– В воскресенье, кажись, будет, – Васька сосредоточенно смотрел на свой бычок.

– Заранее нельзя, – уверил всех Саныч. – А первый тост за что был?

– А ты помнишь? – уважительно заглянул ему в глаза Васька.

– А то! – Саныч приосанился, подняв кверху указательный палец. – За день международной солидарности. Кого?

– Кого? – Петруха открыл рот, пытаясь сосредоточиться.

– Трудящихся, кулёма, – Саныч надвинул козырек кепки ему на глаза. – А с кем?

– Что с кем? – тупил Васька.

– Солидарности с кем? – терпеливо спросил Саныч.

– С неграми в Америке, – выпалил Петруха.

– Не угадал, браток, – Саныч укоризненно попенял ему пальцем. – С трудовым крестьянством, то есть с нами.

– И что? – Васька взялся за вторую ручку тачки.

– А то! Где мой портфель? Вот он, – Саныч, покопавшись недолго, вынул свернутое квадратом полотнище. – Петруха, древко есть?

– Древко? Найдем, – Петруха отломал грабли с черенка, протянув его Санычу. – А это что у тебя?

– Знамя, – Саныч развернул красное знамя с серпом и молотом в углу. – Счас пойдем на демонстрацию.

– О, пошли! – обрадовался Васька. – Я, заодно, за хлебом заскочу.

– Нет, – Саныч покачал кукишем у Васькиного носа. – Пойдем к Степановым. У них дочка из города зятя привезла. А он работает где?

– Где? – эхом отозвался расстроенный Васька.

– На заводе, – подытожил Саныч. – Вот и будет солидарность рабочего класса с трудовым крестьянством.

Вечерело. По главной улице деревни, мимо сидящих на лавочках у заборов аполитичных обывателей, твердой поступью, чеканя строевой шаг, поднимая сапогами вековую пыль, шествовал Саныч, держа наперевес черенок от граблей с привязанным к нему кое-как красным флагом. За ним, то и дело сталкиваясь плечами, Васька и Петруха катили тачку с бессознательным Карасем. Над деревней торжественно, но нестройно неслось: «Мы наш, мы новый мир построим. Кто был никем, тот станет всем!».

КОЛБАСА С КРУЖОЧКАМИ

– Десять, пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать, девятнадцать.

– Мам, – Настя тянула за локоть. – Ну, ма-ам, кушать хочется. Очень.

– Сейчас, доченька, подожди еще минутку, – Оля сжала ладонь с мелочью. – Сосчитаю денежку, и купим поесть.

– Женщина, вы будете брать? – тетка в когда-то белом фартуке грозно нависла над прилавком. – Вон, уже очередь собралась.

– Минутку, – сквозь набежавшие слезы Оля попыталась всмотреться в горстку монет. – Очки дома забыла.

– Понарожают тут, – буркнула продавщица. – Давай сюда свою мелочь. Сама посчитаю.

Очередь потихоньку наливалась желчью.

– Не хватает четыре рубля, – торжественно закончила счет фартучная тетка. – Что теперь?

Очередь расступилась под натиском мужчины в расстегнутом темно-синем пальто.

– Привет, – кивнул он Оле. – Извини, опоздал. Дайте еще, пожалуйста, вон ту коробку конфет и колбасы «Докторской» два батона.

Продавщица плюхнула на весы колбасу, смерив оценивающим взглядом часы на запястье мужчины.

– За всё – семьсот пятьдесят.

– Пожалуйста, – мужчина сунул Оле пакет с продуктами. – Ждите меня в машине.

За дверями магазина шел дождь, по-весеннему теплый.

– Мам, – Настя требовательно полезла в пакет. – А что, это наша колбаска? А нам в садике такую не дают. Это без беленьких кружочков, да? А нам давали один раз колбасу, только она была с кружочками. А я эти кружочки не люблю.

– Эта – без кружочков, – уверил ее мужчина, присевший на корточки рядом с ней.

– Я такую люблю, – кивнула ему Настя. – Только еще не пробовала.

– Ну, вот и попробуешь, – он выпрямился. – Вас как зовут?

– Меня – Настя, а маму мою – Оля.

– Боже, как унизительно, – пробормотала Оля. – Мы не можем это взять.

– Пустяки, – мужчина протянул Оле визитку. – Не будем тратить время на грустные истории о жизненных трудностях и о том, что могло бы быть, если бы… Позвоните завтра, подыщем вам подходящую работу.

– У Насти аллергия на шоколад, – прошептала Оля в удаляющуюся темно-синюю спину.

Дождь закончился. От земли пахло как-то по-особенному тепло и влажно. Из-под грязно-серого снега у ступенек магазина выглянул маленький зеленый росток. Солнце улыбнулось ему навстречу.

МАЛЕВИЧ И Я

Иду на очередное собеседование по поводу работы – красивый такой, в костюме. С утра не успел позавтракать, поэтому – в одной руке портфель, в другой – открытый пакет с кефиром. Тонированный джип, пролетая мимо, обдает меня с ног до головы грязной водой из лужи. Дальше всё «на автомате»: бросаю в заднее стекло джипа недопитый пакет. Белый кефир на фоне черного стекла – чем тебе не Малевич? Джип тормозит. Из водительской двери вываливается спортивного вида молодой человек в круглых очочках на бритой голове и бейсбольной битой в руке. В голове сумбур – на дворе 21-й век, тогда почему бита? Что-то из 90-х прошлого. Прет на меня молча, что не может не нервировать. Открываю портфель, пошарив недолго, достаю оттуда свой любимый травматический пистолет. Рукоятка ласкает ладонь своей уверенной прохладой. Снимаю с предохранителя и смотрю парнишке прямо в глаза. Взгляд из-под очков упирается в черную дырочку ствола. Битмен, наткнувшись на невидимую преграду, развернулся, элегантно сплюнув на асфальт и, не теряя достоинства, вернулся в уютное нутро джипа. Глухо взревев мотором, железный конь унес своего хозяина в неведомые дали. А я, уложив пистолет на место, постарался унять противную дрожь в ногах и побрел себе дальше, размышляя о смысле жизни.

СВЕТ В КОНЦЕ ТОННЕЛЯ

-Давай, зачищай вот тот – синий, – Белый пытался подсветить фонариком.

– Да, фазы нет, – Портной сосредоточенно ковырялся в генераторе.

– Шеф сказал, если не сделаем до конца дня, уволит.

– Да, не уволит, – пыхтел Портной. – Это же тоннель. А кто, кроме нас, может починить это?

Музыка звучала приглушенно через динамики в дверях и передней панели.

– Там, где клен шумит, над речной волной, – страдал голос певца.

– Скоро будем на месте, – обернулась она к друзьям, прижавшимся друг к другу на заднем сиденье.

Фура, груженная трубами, врезалась в их джип на полном ходу. Водитель даже не пытался тормозить.

Врачи пытались вернуть их к жизни, делая все, что необходимо.

Взявшись за руки, они летели вглубь тоннеля.

– Хорошо?

– Не знаю, – она улыбнулась ему.

– Чего так темно-то? – он посмотрел вперед.

– Хочу, чтобы мы были вместе, всегда, – шелестел прямо в его ухо ее голос.

Какая-то сила выдернула их, разорвав сплетенные руки.

– Есть! – врач, утирая пот, кивнул. – Он здесь.

По рации связался с приемным покоем больницы. Предупредил, чтобы ждали.

В кармане затрезвонил мобильный.

– Да, – раздраженно ответил он.

– Игореха, – голос друга звучал необычно. – Прикинь, я ее вытянул. Думал – всё! Это – чудо.

Голос коллеги из «скорой» звучал звонко.

– Ну, чё, – Портной аккуратно сложил в сумку ключи. – Включаем?

– Давай, – Белый потянулся к рубильнику. – Все равно шеф заругает – сколько душ не попало!

– Профилактические работы, брат, – Портной закинул сумку на плечо. – Ничего не поделаешь…

ЛИФТ

– Вам какой? – поправив очки, он искоса глянул на нее.

– Восьмой, – она коротко ответила, стараясь быть независимой.

Потертая кожаная куртка. Портфель из крокодиловой кожи. Очки в дорогой оправе. Смуглый. Некрасивый, но что-то привлекает, притягивает взгляд, заставляя возвращаться все снова и снова. Сильные пальцы, сжимающие ручку портфеля. Красивое кольцо на мизинце. С брильянтом? Пожалуй. Джинсы, вытертые донельзя. А как обтягивают ягодицы? Наверное, ходит в фитнес-клуб. Женат? Да. Хотя, нет. Слишком уж неухожен. Вот, если бы я была его женой, я бы следила за всем. А худенький-то какой! Вот тот борщ, что я готовлю, трескал бы, небось, за обе щеки. Я бы за ним смотрела. И как он ест, прихлебывая. И как спит, похрапывая слегка.

– Ваш восьмой, – улыбнулся он ровными зубами.

Она вышла, оставив после себя аромат «Кензо».

Он доехал до своего этажа. Вышел. Нажал на кнопку звонка. Дверь открыла длинноногая блондинка в короткой шелковой рубашке, надетой на голое тело.

– Привет, любимый, – она скользнула щекой по его подбородку. – Что ты сказал жене?