Папуас из Гондураса

Глава первая

Заточник Валерий Марус, придя домой с производства, даже не успев поесть и отдохнуть, зачастую включает в работу прибор… нет, не прибор и не аппарат… включает в работу машину, представляющую собой коробку с экраном. Назначение машины – воспроизводить тяжелый и неинтересный бред. Эта всем знакомая машина называется телевизором, ее можно увидеть в самом неимущем доме.

В описываемый период времени Валера каждый день приходит с работы чуть поддатый и смотрит многосерийный телефильм. Иногда он пропускает целую серию, иногда застает только конец; иногда, осоловелый, вскидывает глаза на телевизор только при звуках выстрелов и громких криках. Случается, вероятно, что происходящее домысливается в полутьме. Бывает, что он по ошибке смотрит другую программу.

Вот Валера включает телевизор и тяжело плюхается на раскладушку.

На экране толпа людей в тельняшках и ватниках с плакатами: «Stop the neitron bomb!» («Митьки всегда будут в говнище!» (англ.)). Голос диктора за кадром:

– Мощная волна манифестаций против бесчеловечности…

Валера, выматерившись, встает с раскладушки и переключает телевизор на другую программу. Юрий Сенкевич:

– … и в заключении нашей передачи интересный видеосюжет из Франции. Хочу предварить его любопытными данными опроса общественного мнения, которые приводит влиятельный буржуазный еженедельник «Монд». В середине восьмедисятых годов на вопрос хотят ли они на кого-нибудь походить, отвечали «оригинально» – 70% сознательного мужского населения Франции, 30% хотели бы походить на широко популярных киноактеров и рок-музыкантов, причем больше всего голосов получили Девид Боуи и Сильвестр Сталлоне.

Эта картина резко изменилась. Только 9% французов довольны своей внешностью, а Сильвестра Сталлоне иже с ним идеалом мужской красоты считает только 1%, 30% населения Франции мечтают быть похожими на Дмитрия Шагина. Желая вернуть себе утраченную популярность, такие известные в прошлом актеры, как Жан-Луи Барон и Жан-Поль Бельмондо отрастили бороды лопатой и подолгу лежат неподвижно, часто употребляя жирную пищу и пиво. Наш корреспондент на днях просил прокомментировать это явление известного публициста, философа, писателя и драмматурга Жан Поль Сартра.

Корреспондент (говорит в микрофон, стоя спиной к Жан Поль Сартру, сидящему на раскладушке в углу раскошно обставленной залы. Жан-Поль Сартр слушает по кассетному магнитофону матросскую тишину, притоптывая валенками и размахивая кулаком):

– Новая мода стремительно захватила Париж. Лучшие аристократические клубы раскрывают своим членам двери только в том случае, если на них одеты тельняшки и ватники, да и в любой ресторан первого класса вас теперь врядли пустят без ватных штанов.

(Поворачивается к Сартру)

– Мсъе Сартр, разрешите задать вам несколько вопросов о…

Сартр (ласково рычит):

– А ты к интервьюшечке-то хорошо подготовился?

Корреспондент:

– О, да! Я внимательно изучил ваш труд «Из экзистенцианизма в говнище» и хотел бы…

Сартр (с некоторой тревогой):

– Как, совсем не подготовился?

Корреспондент (внезапно все поняв, достает бутылку Клошарского вина и учтиво подает Жан Поль Сартру)

– Мсъе Сартр, разрешите задать…

Сартр (ласково кладя руку на корреспондента):

– А за что ж ты так то? Будешь потом говорить, что Сартрушка тебя обожрал…

Корреспондент берет бутылку и делает глоток.

Сартр (с яростным криком «Стой, гад!» отбирает бутылку)

Корреспондент:

– Мсъе Сартр, разрешите…

Сартр (горько):

– Пришел в жопу пьяный, все выжрал…

(Протягивая бутылку корреспонденту)

– … на! пол-бутылки выжрал – так допивай уж всю до дна, коли так!…

Юрий Сенкевич:

– На этом разрешите попрощаться с вами, дорогие товарищи… И т. д.

Разумеется, я шучу. Ничего такого на самом деле не показывают. На самом деле на экране телевизора хорошо упитанный мужчина на фоне группы рабочих. Упитанный мужчина объясняет корреспонденту:

– Будут выполнены!

Голоса рабочих:

– Верно! Выполним!

Упитанный мужчина:

– Но главное для нас на производстве – помнить, что каждый человек – это лишность.

Рабочие (повесив головушку):

– Верно. Лишность…

Совершенно очевидно, что рабочие, как, вероятно и упитанный мужчина, произносят слово «личность» от слова «лишний».

Валера переключает телевизор на другую программу.

– Не оставляйте надежды, маэстро, не убирайте ладоней со лба!

Допев, Окуджава молча сидит, улыбаясь!

– У меня вопрос! – звучит в зале; Окуджава, щурясь, ищет по залу говорящего.

– Да здесь, здесь! – раздраженно говорит женский голос, – сектор пять!

Окуджава не может отыскать даже сектор пять и публика начинает хихикать над его непонятливостью. Наконец находит.

– Булат Жалвович, – говорит девица штурмового вида лет пятнадцати, одетая тысячи на три, как почти все в зале, – я хочу спросить: почему вы не поёте острых песен?

Окуджава искренне веселится.

– Это каких-же острых?

– Ну, например, как у Боярского.

– Не знал, что Боярский поёт… острые песни.

– Спасибо, Булат Окуджава, а почему вы не пишете песен про любовь?

– Вы знаете, я уже стар… но я пишу только про любовь!

Ведущий смеется, приглашая этим посмеяться и всю молодежь.

– У меня вопрос, сектор восемнадцать!

Снова канитель с поисками спрашивающего. Им оказывается юноша, весь в цепях, в браслетах с шипами, парик из конских волос, охвачен ошейником.

– Булат, скажи, как ты относишся к «металлическим» группам?

– Ну мне приходилось видеть пару фильмов об английских «металлических» группах, но…

– Это совсем не то! – радостно кричит металлист, торопясь представить себя, – я говорю про советское движение «металлистов». Мы носим цепи, потому что мы рабочие… Мы начали играть металлический рок гораздо раньше всех в мире!

– Нет, мне не приходилось слышать отечественного «металлического» рока…

Юноша медленно садится.

Ведущий, широко улыбаясь, благодарит Булата Жалвовича Окуджаву за выступление и тот под аплодисменты уходит. А ведущий сгоняет с лица улыбку и говорит:

– Дорогие друзья, я вижу, вы все любите музыку, ходите в дискотеку. Вы хотитие современно одеваться, ведь так?

Из зала в разнобой:

– Так!

– Но посмотрите, как это иногда кончается.

Зал недоуменно хихикает. На большом экране залу показывают допрос или скорее разговор с девушкой пятнадцати лет, учащейся ПТУ, домушницей.

– Маша, скажи, зачем тебе было нужно столько денег? Ведь только за последнюю неделю ты ограбила несколько квартир.

Маша сидит, сгорбившись, спрятав лицо.

– Мне нужны были деньги… Я хотела хорошо одеваться.

– Но почему ты ограбила столько квартир? Почему ты не пошла работать, не заработала деньги честно?

– Столько заработать нельзя… Если бы я пошла работать, меня бы все обсмеяли на дискотеке…

– Но разве можно грабить квартиры, добывать деньги так нечестно?

– Нельзя… Я даже хотела работать, но меня не брали ещё… А если плохо одеваться, то с тобой никто и разговаривать не будет.

Экран гаснет. ведущий обращается к залу.

– У нас в гостях Олег, знакомый Маши по дискотеке. Встань, Олег!

Поднимается штурмовик лет пятнадцати.

– Скажи, Олег, ведь ты знал Машу?

– Да, встречались на дискотеке.

– Она хорошо одевалась?

– Да, современно одевалась.

– А ты хорошо одеваешся?

– Ну, я стараюсь современно одеваться.

Валере не кажеться, что Олег хорошо одет, ему кажеться, что ети надутые ватники, страшные брюки и сапоги должны стоить дешево, а последним криком моды Валера считает джинсы.

– Олег, а где ты достаешь деньги, чтобы хорошо одеваться? Ты ведь не работаешь.

– Ну, где все достают, стараюсь экономить…

– Ты оправдываешь Машу?

– Нет. Зачем? Грабить квартиры нельзя… Конечно нужно современно одеваться… Но нельзя квартиры грабить.

– А тебе нравилась Маша?

– Нет. Хоть она и стала модно одеваться, она мне не нравилась, у меня выше интеллектуальный уровень.

Ведущий, обрадованно:

– Вот! – внезапно подносит микрофон рядом сидящей молодой девушке лет семнадцати, – а как вы считаете, что важнее: интеллектуальный уровень или возможность хорошо одеваться? Девушка, застигнутая в расплох:

– Ну… конечно, одеваться надо современно…

Валере делается невтерпежь смотреть на всех этих сексапоильных девочек, он переключает молодежную передачу и вот тут-то все и начинается.

Дикторша:

– Дорогие товарищи! Сегодня мы начинаем показ нового многосерийного телевизионного фильма «ПАПУАС ИЗ ГОНДУРАСА», созданного кинематографистами на Неве.

Сказав это, дикторша долго молчит, победно улыбаясь, будто она сама создала этот фильм. Потом долго показывают невыразительные титры. Многосерийный телевизионный фильм.

Валера встает и ищет по комнате штопор. Вдруг из телевизора урезывается такая разбойничья музыка, что Валера опрометью подбегает и жадно смотрит на экран.

Титр: По заказу государственного комитета по телевидению и радиовещанию СССР.

Валерия не интересуют титры, он продолжает искать штопор. Найдя, он делает свое дело и утирая губы садится на раскладушку.

ПЕРВАЯ СЕРИЯ. ОСТРОВИТЯНИН.

Стояла обычная для этих мест пасмурная погода. Ледяной ветер катил валы свинцового Средиземного моря на мрачный Лазурный берег. Моросил пронизывающий дождь.

Лорд Храм Хронь, расставив ноги, грозно стоял на террасе своего неприютного палаццо и, насупив брови, напряженно глядел на море. Как всегда, он считал волны.

К сожалению, почти каждому телезрителю ясна причина этого несколько парадоксального начала – сьемка проводится на берегу Финского Залива. Лорд Хронь смотрит прямо на томный силуэт Крондштата. Проплывают последние в сезоне теплоходы. Чайки, как черная бумага, клочьями носятся в воздухе.

Но Валерий не замечает этого, не будем же придераться и мы.

Лорд Хронь, насчитавшись досыта, надвинул поглубже треуголку и пошагал по лужам домой.

Камера скользит по белесым камням террасы, изеденными какой-то ржавчиной и мазутом.Звучит жуткая, настороженная музыка.

Раскошно обставленная столовая в палаццо Лорда Хроня. За большим овальным столом Лорд Храм Хронь с аппетитом хлебал суп жульен в сопровождении своей дочери, леди Элизабет Хронь, невзрачной провинциальной девицы тридцати лет, приживалки фрау Маргрет Моргенштерн, лютой особы, старого друга Питера Счахла.

Бедняга Питер, весь белый, субтильный, давно переступил последнюю стадию злокачкственного развития чахотки. При попытке что-нибудь сказать он находился в приступе мучительного кашля – топает ногами, рвет кружева на груди так, что золото сыплется с кружев, смахивает со стола шельфтский фаянс. По-этому у него за спиной стоял негр, который во время этих приступов крепко сжимал беднягу в своих стальных объятиях, не давая и пикнуть. Вообще негров в столовой довольно много – они попарно стояли у каждой двери голые по пояс, в сафъяновых сапожках, с какими то идиотскими тюрбанами на голове. У некоторых опахала.

Валера Марус откинулся на раскладушку и захохотал. Он представил себе, что и в его комнате день и ночь слоняется парочка голых по пояс негров – раскрывают перед ним двери в туалет или в кухню, отганяют комаров своими опахалами, ночью блестят своими выпуклыми глазами, похожими на глазунью.

Лорд Хронь, вычерпав ложкой весь суп жульен, отодвинул от себя тарелку, утер лоснящийся рот, вмазал локтем крупные брызги супа в скатерть.

Лакей в буклях принял тарелку, вопросительно заглядывая лорду в глаза. Тот в знак утверждения хлопнул в ладоши. Тотчас несколько негров, голых по пояс, внесли несколько бутылок портвейна и стаканы.

Питер Счахл, несколько оживившись, попытался сказать что-то, указывая на бутылку дрожащим перстом, но зашелся в приступе мучительного кашля. Он едва успел прижать к губам тонкий батистовый платок, как негр схватил его и сжал в своих маслянистых объятиях.

– Дай ты парню выпить спокойно, – пробормотал Лорд Хронь, раскупоривая бутылку…

Освободившись бедняга Питер посмотрел на платок и с горестным, укоризненным видом показал сотрапезникам: на платке виднелись алые пятнышки крови.

Леди Элизабет, славная девушка, посмотрела на платок с неподдельным волнением.

Фрау Маргрет Моргенштерн посмотрела как вурдалак.

Лакеи и негры зажгли свечи.

– Вот оно, шут его дери, – задумчиво сказал Лорд Хронь.

Делается заметно, что Лорд Хронь не является глубоко образованным и вообще интеллигентным человеком. Авторы желают придать фильму социально-критический оттенок. Ну, скажем прямо: образование Лорд Хронь получил в церковно-приходской школе, да и кончил только три класса, четвертый – корридор. В обществе, однако, он умел это скрыть, отчасти от своей малокоммуникабельности. Лорд придавал не слишком много значения тому, что в круг его интересов, весьма, правда, не широкий.

– Позволю себе напомнить, что наша трапеза прервала отчет капитана, – произнесла Фрау Маргрет в наступившей тишине. Фрау Маргрет когда говорит покачивает челюстями как акула.

Во вновь наступившей тишине слышно, как Лорд Хронь отхлебывает вино. Лакеи и негры с почтением взирают на него.

– Вбанги, позвать капитана! – мрачно изрекла Фрау Маргрет Моргенштерн.

– Я, Фрау! – кланяясь, ответил голый по пояс Вбанги и, подойдя к двери зычно крикнул.

Веселый капитан с почтительным полупоклоном вошел в столовую; машет шляпой, улыбается. Даже Фрау Маргрет чуть заметно улыбнулась ему, обнажив два мощных клыка, а у Леди Элизабет рот раскрылся до ушей.

Бедняга Счахл улыбался прекрасной предсмертной улыбкой: играйте, дети, вам жить, а мне помирать. Лорд Храм Хронь не обраттил на вошедшего особенного внимания: он держал бутылку над стаканом, экономно выжимая из нее последние капли.

Лакей в буклях принял у капитана шляпу постепенно отошел к толпе полуголых чернокожих.

Валера сильно зевнул и переключил телевизор на другую программу. Ему скучно, неинтересно. По другой программе медведи в юбочках медленно играют в хоккей с полуодетой красоткой. Валера некоторое время смотрел на этот чудовищный кошмар, но оператор фиксирует камеру на несчастных животных, а не на красотке и Валера, грязно выругавшись, снова переключает телевизор на «Папуаса из Гондураса», решив смотреть его до конца. Вообще говоря, механический зрительный корм, предлагаемый нам телевидением, как правило, представляет собой разлагающий душу бред, а значит, таковым надлежит быть и моему повествованию… ну, ладно, посмотрим.

– Как только судно приблизилось к неотмеченному на карте острову, – оживленно рассказывает веселый капитан. На экране показывают куски моря, суши и многое из того, о чем идет речь, – впечатление о его необитаемости резко рассеялось.

Там и сям виднелись следы разумной, или я бы скорее сказал, рукотворной деятельности. В разных направлениях остров перегораживали изгороди, заборы и частоколы, сооруженные без видимого назначения. На берегу, так же окруженном забором, стояло небольшое деревянное сооружение, напоминающее, мильпардон, леди, туалет – каковым оно в последствии и оказалось. Что все это обозначало? Зачем? Я достал подзорную трубу, тщательно осмотрел остров в поисках костра или дыма. Известно, что обитатели необитаемых островов постоянно утомляют себя разведением костров в надежде на то, что проплывающие мимо корабли обратят на них какое-нибудь особенное внимание.

Однако ни костра, ни дыма видно не было; тоесть дым был, но тот были огнедышащей горы, возвышающейся среди острова.

Подзорная труба сильно увеличила дикое впечатление от острова. Бесконечные ненужные изгороди пугали воображение – развлечение сумасшедших, а, может быть, кто-нибудь проделал этот каторжный труд чтобы убить время?

Когда я был готов принять решение поворачивать оглобли подобру-поздорову от греха подальше, ко мне подошел суперкарго и молча указал на лежащий в небольшем углублении странный предмет, напоминающий ящик, а скорее гроб… и благодарите Бога, сэр, что я все же решился подойти к этому безумному острову! – победно заявил сияющий капитан.

Лорд Хронь с обычным для него выражением спокойной глупости молча смотрел на капитана.

– К делу, капитан, к делу, короче! – металлическим голосом произнесла Фрау Маргрет.

– Извольте, государыня, извольте! Это предположение блистательно подтвердилось. Это был в самом деле гроб, в котором-то и лежал единственный обитатель этого острова.

– Дохлый? – осведомился Лорд Хронь.

– Самое гнетущее и торжественное в мрачной обстановке этого острова заключалось в том, что нет!

– Что «что нет»? – с нетерпением спросила Фрау Маргрет.

– Бедняга лежит в гробу заживо.

– Однако вы мне изрядно надоели, капитан, – устало объявила Фрау Маргрет, – Почему нельзя рассказать коротко, конкретно, без эмоций и по порядку?

– Я тогда вообще ничего рассказывать не буду.

– И без истерик. Ну, подошли вы к гробу…

– Я велел спустить на воду две отлично просмоленные шлюпки. В одну из них, нагруженную выше планшира, сел сам…

– Подошли вы к гробу, дальше!

– Бедняга лежал в гробу. Кто он такой? Зачем лежит здесь? Я заговорил с ним по английски, но он, казалось, не владел им. Он сурово и с горечью смотрел на меня, не шевелясь.

Тогда суперкарго заговорил с ним и по испански, и по французки, и по блатному – все было напрасно. Он молча, хмуро и выжидательно глядел на команду судна, скрючившись в своем гробу.

К вечеру он опился красным вином и умер, так и не проронив ни слова. Вот как немилосердна оказалась к несчастному судьба! Я как представлю себе, как он долгих двадцать лет мыкается по острову между своих изгородей, выходит на сине-оранжевый берег, вытягивая шею, ищет глазами корабей…

– Откуда вы взяли, что именно двадцать лет?

– Из дневника, дорогая Фрау Моргенштерн, из дневника – вот откуда! Несчастный вел дневник! К сожалению он так изъеден плеселью, что я мог понять только часть, но и этого было достаточно. Да, да, господа! Видит бог, вполне достаточно!

– Боже, действительно достаточно. С меня достаточно вашей болтовни, сэр!

Капитан, приосанившись, надул ноздри.

Неожиданно Лорд Хронь издал удовлетворительный возглас:

– Да, худо-бедно, а нажористый портвейн.

Некоторое время все смотрели на него выжидательно, но оказалось, что это и все, что он хотел сказать.

– А мне, Фрау Маргрет, так интересно показалось… – нерешительно сказала Леди Элизабет.

– А показалось, так перекрестись! – вступил в разговор Лорд Хронь. Он сделался оживлен и добродушен.

Питер Счахл с горечью посмотрел на него и зашелся в приступе мучительного кашля. Откашлявшись в платок, он посмотрел на него и молча, укоризненно продемонстрировал: на платке алели пятнышки крови.

– Продолжайте, капитан, – сказала Фрау Маргрет, несколько облагороженная этим зрелищем, – не будем горячиться, но и переливать из пустого в порожнее не будем, ведь у нас всех есть свои дела – у вас свои, у меня – свои, у Лорда Хроня – …

Лорд Хронь молча занялся своим делом и капитан продолжает:

– Много лет назад буря выбросила на берег одинокого отшельника. Время не пощадило беднягу, однако сохранило часть его трагического наследия, изъеденного, как я уже упомянул, плесенью.

Не буду говорить о мытарствах и невзгодах, связанных с непослушанием родителям, испытанных беднягой с момента рождения до роковой случайности, оборвавшей цивилизованный период жизни горемыки. Да, собственно, и про жизнь на острове что говорить долго?

Двадцать лет шлындал он по острову, то впадал в свойственное меланхоликам нетерпение, то принимался неторопливо налаживать свой быт.

Почти каждая запись его дневника начинается фразой «тщательно все обдумав». Это постоянное «тщательно все обдумав», касающееся вещей очевидных, могло бы вызвать улыбку, но осторожность бедняги, так наказанного судьбой, понятна, простительна и трогательна.

Уже устраненная опасность неизменно вызывает у него ужас – после единственного землетрясения несчастный так и не решился залезть в пещеру за своими нехитрыми пожитками. Искупаться в море он боялся из страха перед бурями, отливами и морскими чудовищами. Лодкой, имеющейся у него, он не пользовался ни разу. На огнедышащую гору он и посмотреть боялся, и, уж конечно, ни разу к ней не подходил.

Вот, например, одно из писем:

«С утра грянул сильный гром. Упав, в испуге, пролежал два дня без движения.»

– А почему вы нашли его лежащим в гробу?

– В последние, наиболее тягостные годы одиночества, несчастный все чаще сетовал на то, что, мол, «некому меня несчастного похоронить». Полгода напряженного труда ушло на постройку гроба, после чего бедняга задался вопросом: кто же его туда положит после смерти? Дневник последних лет пестрил записями типа:

«8 октября.

Весь день лежал в гробу, но смерть не идет.»

Несчастный сосредоточился на похоронной теме настолько, что некоторые записи я склонен приписать его расстроенному воображению. Например:

«10 мая.

У меня на острове родилось три сына…»

– Как? – вскричал Питер Счахл, мучительно закашлявшись.

Капитан строго взглянул на Питера и продолжил:

«…три сына, три здоровых молодца – первого я назвал Не Кит, а Кот; второго Не Кот, а Кит; третьего – И Кот и Кит. Но рано я радовался, все равно некому будет меня схоронить – всех троих кау-кау» антропофаги-антропософы.»

– Что такое кау-кау»?

– Кау-кау» по туземскому – сожрали.

– Судя по именам, это были сыновья от туземки?

– Фрау, в дневнике больше ни слова, проливающего свет на этих странных сыновей. Нет ничего и про антропофагов-антропософов. Конечно, несчастный очень боялся туземцев и, защищаясь от них перегородил весь остров, но ни разу он не упоминает о том, что кого либо видел, за исключением странной записи:

«26 мая.

Боже, как мне надоела эта пьяная матросня!»

Судя по этим словам можно предположить, что остров все же посетило по крайней мере одно цивилизованное судно. Но вы же знаете нравы матросов нашего торгового флота: высадившись на берег, все страшно перепиваются и общение с островитянами, в том числе с обитателями необитаемых островов, сводится к выяснению вопроса о том, где достать бражки или самогону. К мольбам о помощи они совершенно глухи и более чем вероятно, что на просбы они отвечали пъяным гоготом и пожеланиями «сидеть, где сидишь», «не рыпаться» и т. д.

Следующая запись поражает своей безисходностью:

«27 мая.

Господи! Опять никого-никого! Хоть бы инопланетяне какие пожаловали. Я настолько одичал и опустился, что сегодня, выйдя из дома, не застегнул штаны…»

При зтих словах Фрау Моргенштерн бросает выразительный взгляд на Лорда Хроня. Однако, Лорд, убаюканный речью капитана, уже давно прижал уши и спокойно уснул.

«…Так я дойду до того, что буду купаться голым и мочиться под кусты!»

Надо сказать, что туалет был первой постройкой островитянина по прибытии на необитаемый остров. Тогда он был полон сил, замыслов. Записи отличались крадкостью. Вот одна из первых записей:

«Январь – июль.

Строил надежный туалет. Тщательно все обдумав, начал пока одно очко.»

– Все это бесконечно поучительно, капитан, но неужели весь ваш доклад будет носить общеобразовательный харрактер? Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что Лорд Хронь не может, просто не имеет права отдавать столько времени выслушиванию бесплодных басенок?

– Сейчас вы убедитесь, Фрау, что мой доклад имеет исключительно прикладное значение. Перехожу к главному.

Много лет назад буря разбила об остров несчастного островитянина ещё один корабль, то есть сам корабль остался совершенно целым и был скромным подарком судьбы злополучному отшельнику, но вес его экипаж до последнего человека разбился и утонул. Цитирую дневник:

«Тщательно все обдумав, я вошел в каюту, которая по всем признакам принадлежала капитану – об зтом свидетельствовало ее убранство и богатство отделки.

На стенах висело несколько картин в богатых золотых рамах. Одна из них, кисти Феофана Грека, изображала обнаженную нимфу и сатиров. Судя по всему, картины стоили дорого, но я с горечью подумал, что мне, в моем положении, их все равно ни кому не продать, а, стало быть, они являются для меня бесполезным хламом. На шифоньере красного дерева, который я впоследствии перетащил в пещеру, стояло несколько книг на незнакомом языке, по-видимому на португальском. Тщателно все обдумав я прихватил и их с собой, надеясь со временем изучить язык. Забегая вперед должен признаться, что сколько бы раз в последствии я не брался за книги, понять язык так и не смог. Таким образом, единственной книгой на английском языке у меня была Библия, но читать ее было недосуг.

Открыв шифоньер, я прежде всего увидел полудюжину рубах тонкого голландского полотна, которые впоследствии мне очень пригодились, и поставец с дюжиной бутылок хорошего портвейна, который мне немедленно очень пригодился. Еще в шифоньере лежал большой мешок с золотыми монетами – соверенами, дублонами, дукатами и ореалами. «Бесполезный хлам! – с горечью подумалось мне, – я отдал бы тебя весь за бутылку.» Однако, тщательно все обдумав, я прихватил эти деньги с собой.»

– Любопытно бы узнать, где они? – быстро спросила Фрау Моргенштерн.

– Терпение, Фрау, терпение! Терпение, терпение, терпение и ещё раз терпение.

«В глубине шифоньера стоял небольшой ящик, взломав который я лишился дара речи: в нем лежал знаменитый алмаз Карбонадо.»

– Где же он, – обретя дар речи, вскрикнула Фрау Маргрет.

Лорд Хронь, вздрогнув, испуганно смотрит на присудствующих. У Леди Элизабет отвисает нижняя челюсть до ключиц, а бедняга Питер Счахл заходится в приступе мучительного кашля.

Через минуту восстанавливается почтительная тишина и капитан торжественно продолжил:

«Да! Мои глаза не обманывали меня: передо мной лежал знаменитый алмаз Карбонадо! Алмаз ослепил меня своей величиной и блеском, я едва мог удержать его в одной руке.

«Боже мой! – с горечью подумал я, – и подумать только, что этот алмаз, поисками которого занят весь цивилизованный мир, достался мне, для которого он является бесполезным хламом! Карбонадо! Алмаз, оцененный в свое время в пятьсот золотых мараведи, лежал в моей руке!»

– Чего-чего? Что за… мандула? – осведомился Лорд Хронь.

– Мараведи. Такая большая денежная единица.

– Это сколько будет рублей?

– Сколько, сколько… Пятьсот! Золотых! Мараведи…

– Мараведи… – страстно прошептала Фрау Моргенштерн.

«Тщательно все обдумав, – продолжает читать капитан, – я решил прихватить алмаз с собой и закопать в надежном месте с деньгами.»

– Так где же он сейчас? – тревожно спросила Фрау Маргрет.

– Закопан в надежном месте, Фрау, – спокойно ответил капитан отведя глаза от рукописи.

– Вы не откопали его из надежного места?

– Бедняга испустил дух, не открыв нам тайны. Целый месяц команда судна вскапывала и перелопачивала остров, но ни какого надежного места мы не обнакужили. Понадобяться усилия большой группы людей. На мой взгляд было бы целесообразно привлечь к такому делу негров. И так, я продолжаю:

«Ящик, в котором хранится алмаз, заключал в себе ещё и объемистую рукопись, представляющую собой, так сказать, биографию алмаза начиная с его появления на рынке, что случилось во Флоренции в XVI веке…»

Звучит жуткая тревожная итальянская лютневая музыка и застывший в значительной позе капитан заслоняется титрами:

КОНЕЦ ПЕРВОЙ СЕРИИ

Глава вторая. Высокое возрождение.

На следующий день совершенно трезвый и злой Валера Марус, сделав коммунальную уборку, включил телевизор аккурат перед началом «Папуаса из Гондураса».

…

На экране прекрасная Италия в конце периода высокого возрождения. Кубы золотых на закате крепостей виднеются на отдельных холмах. Между желтых хлебов по дороге скачут два всадника в черном:

– Чем более жажду я покоя, тем дальше он бежит от меня. Вот и ныне предпринял я путь во Флоренцию в надежде отдохнуть от скотства всех скотов и хуже чем скотов, обивающих порог моего повелителя, а пуще всего этой старой неграмотной скотины Пуанароти, непристанно клянчащего у пресветлого моего покровителя деньги за свои корявые поделки – так что мне иной раз неперепадала и десятина эскудо! Так же я должен был скрыться из Рима из-за одного поганого Ярыги, рыскающего за мной с компанией таких же как он бандитов за то, что я очистил Рим от одного шалопая – братца выше упомянутого поганого Ярыги.

И вот я, распеленав шпагу, с деньгами при себе, выехал ночью во Флоренцию со своим отличным слугой Джулианом, добрым и очень набожым, как и я малым, только весьма охочим до чужих женушек и страшным забиякой – так, что случалось ему за день ухлопать двоих, а то и пятерых – и все по разным поводам.

Имея спутником такого хорошего малого, я и не заметил, как скоротал дорогу до Флоренции за веселыми рассказами моего слуги, лучше которого и свет не знал.

По приезду я не мешкая отправился к великому герцогу Козимо, покровительствующего всем художникам, и если уж такой проходимец как Челлини при его дворе катается как сыр в масле, сколько ж больше почестей должно полагаться мне?

Обратившись к герцогу с этой и ей подобными речами, я его весьма к себе склонил и он попросил немедля показать образцы моего искусства. Я, недовольный, возразил что их у меня покуда нет, но как только он представит деньги, мастерские и место, где приложить силы, как то, например, расписать что-нибудь, я немедля явлю ему все свое немалое мастерство.

Пока обескураженный герцог размышлял, я непереставая хулил его прихлебателей – Челлини и Бандинелли, за здорово живешь получающих до двухсот и более скудо жалования, не считая выклянченного сверх того.

– Удивляюсь только, – в завершении произнес я, – почему один из этих двух отирал не ухлопал до сего дня другого, или «не замочил», как публика такого рода изъясняется. Вот уж, воистину получилось бы как по писанному: «Один гад пожрал другую гадину». Ведь Бенвенуто за свою поножовщину давно заслужил веревку на шею.

Герчог взял тогда в руку чашу работы незванного Бенвенуто Челлини и сказал:

– Да, у Челлини было много неприятностей и в Риме и в Милане, да и во Флоренции… Но уще ли твой вкус так высок, что эту чашу уж и не назовешь работой мастера!

Снисходительно взглянув на чашу, я, клянусь, так ответил:

– Государь мой, Бенвенуто бесспорно, мастер первостатейный, но только в одном – деньги выколачивать!

Дивясь моим справедливым словам, герцог Медичи отвел мне и помещение и сто скудо в задаток работы.

Я между тем уже и придумал, как прославить свое имя, надо сказать скотской Флоренции. В капелле Барди стены расписаны живописцем Джотто Бондоне, чему уже больше двух веков. Работа эта по причине тупости нравов славная, ныне смеха даже не достойна: фигуры как чурбаны, мрачные, как скоты, тухлые цветом.

Так вот, задумал я эти фрезки переписать заново, неизмеримо лучшим манером.

Для того наняв натурщицу, приступил я к рисованию картонов, чтобы показать и их герцогу, склонив его к переписанию названной капеллы по-моему, в чем виден резон каждому скоту.

На первом картоне я стал изображать святую Терезу, и так, чтобы моя работа ни в чем не походила на работу этой скотины Джотти. Я рисовал святую Терезу с моей весьма не дурной собой натурщицы – дамы стройной, цветущей, с блестящими глазами, распущенными волосами, в полупрозрачных одеждах, едва прикрывающих голые персы.

Работа у меня пошла было медленно, так как я здоров и очень хорош собой, и природа моя все время требует своего. Понятно, что я стал принуждать натурщицу удовлетворить моб природную надобность. Но вместо того, чтобы принять это за великую для себя честь, мерзавка так стала орать и сопротивляться, что я склонил ее к плотским утехам с великим трудом. От этого скотского сопротивления я делался взлохмочен и обессилен, и работа пошла через пень-колоду, так что герцог уж устал справляться о картонах через моего мерзавца Мажордома.

На беду пропал мой слуга Джулиано, прежде посильно помогавший мне в работе, и в обуздании строптивых натурщиц; наверное славного малого исподтишка пырнул ножом какой нибудь рогоносец-муж, потому что в честном бою мой слуга легко мог проткнуть любого увальня обывателя.

Приключилась со мной и другая беда. Как то вечером, когда я возвращался от герцога, у которого просил денег для продолжения работы, ко мне подошел какого-то скотского вида старикашка и спросил, не я ли тот прославленный живописец, что прибыл из Рима в эту богом забытую Флоренцию. Приостановясь, я подтвердил это, как вдруг этот засранец начал что-то брехать и балаболить голоском, из чего я понял что он отец моей строптивой натурщицы.

Я велел ему проваливать своей дорогой, но старикашка, совсем зайдясь, думая меня таким образом разжалобить, стал брызгать слюной и плакать крокодиловым плачем. Я, посмеявшись, потрепал его по плечу и предложил ему скудо, но негодяй только пуще взъярился и стал грозить «праведным отмщением».

Я было рассмеялся, представив себе, как этот старикан своими паучьими руками бъется со мной на шпагах, но затем сообразил, что у этого негодяя хватит злости нанять какого-нибудь бандита или подсыпать мне толченого алмаза через свою мерзавку-дочь.

Поэтому, так как улица была совершенно пуста, мне ни чего не оставалось делать, как выхватить кинжал и ударить старого пройдоху два-три раза. Он захрипел и свалился в канаву, а я, закутавшись в плащ, горько скорбя, что негодяй-старикашка вынудил все-таки меня взять грех на душу своими угрозами.

Однако, как не трудно было мне, картон продвигался, святая Тереза была уже как живая, хотя моя мерзавка-натурщица вовсе не могла принять тот лукавый и прелестный вид, в котором я изображал святую Терезу, а напротив, голосила и обливалась слезами; ублажать свою плоть с ней иной раз было неприятно.

В тот день, когда я закончил картон и с облегчением выгнал мерзавку прочь, герцог в нетерпении сам явился в мастерскую, и когда увидел этот мой законченный картон, тотчас развеселился донельзя. Я, чувствуя, что железо горячо, стал справедливо поносными словами говорить о прихлебателе Бенвенуто – седомите, сравнивая его убогие поделки со своим картоном – а ведь на стене фрезка получится в пятьдесят раз лучше!

Герцог принужден был солласиться со мной, сказав, что моя работа действительно выше всяких похвал, и он никогда не помышлял ни очем подобном; затем он в моем присудствии приказал мажордому завтра же начинать работы по грунтовке стен в капелле Барди.

Я, весьма довольный, остался размышлять об искусстве, велел слуге принести мне вина и еды, но не успев я закончить трапезу, как слуга доложил, что меня хочет видеть капеллан названной капеллы Барди. Понимая естественное желание этого человека скоро увидеть картон, который вскоре, переписанный на стену, будет украшать капеллу, я велел впустить его.

Капеллан вошел, едва пролепетав приветствие, и сразу впился глазами в картон. Я, будучи в отличном расположении духа, на живом примере пояснил ему различие между мазней средневекового богомаза и ярким, истинным искусством нового времени. Тогда этот скотина ответил мне, что моя святая тереза вызывает только соблазнительные мысли, а фрезки Джотто переполняют скорбной твердостью и вызывают очистительный полет духа.

К сожалению, вместо того, чтобы приказать вытолкать взашей эту безграмотную и невежественную скотину, убедившись, что разговаривать с ним не о чем, я снизошел до разговора.

Я сказал, что видно он ни ухом ни рылом не смыслит в искусстве, раз не знает цену дедовским приемчикам своего мазилки, который и перспективы-то не пронимал. Даже Вазари в своих, впрочем довольно скотских жизнеописаниях художника прошлого, ничего не мог о Джотто сообщить интересного, чем то, что однажды, выйдя на прогулку, этот мазилка был сбит с ног свиньей, чем всех весьма развеселил.

Но Капеллан меня не слушал вовсе, все спрашивал, ужели правда, что герцог разрешил раскрасить фрезки Джотто. Поняв, что это так и есть, этот окончательно оскотинившийся скот стал умолять меня отказаться от замысла, стал хватать меня за одежду и яриться.

Я раз и другой пригрозился расквасить ему морду и дал ему хорошего тумака, а этот скот, тупой, как мужик из Прато, сам вздумал толкать меня, и бросился к картону, как бы желая попортить. Я опередил его и с силой толкнул оземь. Но видно верно говорят: бъушь не по уговору. Я только хотел оттолкнуть этого говнюка, но он хлопнулся башкой прямо о каменный пол, и, сколько я его не пинал, не шевелился.

Я плюнул и скорей поскакал к герцогу, чтобы не быть опереженным какими нибудь отиралами, так и рыщущими, чтобы оклеветать меня.

Нечего скрывать, к герцогу я вошел запыхавшись, весь в пыли. Нетерпение так и билось во мне.

Герцог спросил, чем объясняется мой столь поспешный визит – уж не приехал ли я вновь просить денег?

Я горячо подтвердил это предложение и замолчал, не зная как приступить к описанию нелепого происшествия, случившегося со мной.

Герцог рассеяно вертел в руке алмаз такого громадного размера, что его скорее можно было принять за большой обломок льда.

– Взгляни, кстати, – промолвил он, любуясь алмазом, – видел ли ты что-нибудь подобное? «Карбонадо» – вот как я решил назвать его.

– Имя пристало иметь бриллианту, но не алмазу. Чтобы полностью проявилось достоинство камня, его, прежде чем называть нужно обработать.

– Да, разумеется. Бенвенутто завтра же займется этим.

Я промолчал, сневыразимой горечью глядя на герцога. Он посмотрел на меня и, видимо, понял.

– Но ведь, сколько я знаю о тебе, ты не прославлен огранкой камней, а Бенвенутто признанный мастер.

– Мастер? – в справедливом гневе вскричал я, – Как, как вы сказали? Мастер? О, сколько выиграло бы искусство и весь род людской, если бы этот мастер ничем, кроме поножовщины не занимался! Легко же ныне стало называться мастером, если уж и Челлини так величают! Но бывают моменты, – нахмурив брови продолжал я, – следует проявить высокий вкус и вспомнить, что этот Карбонадо, как вы его назвали, чуть не попал в руки Бенвенуто.

Я ощущал себя бесконечно правым и речь моя лилась свободно и убедительно. Глаза герцога увлажнились; не говоря ни слова, он поймал мою руку и вложил в нее алмаз.

– Сколько времени тебе понадобиться на работу?

– Три дня, мой государь!

– Иди же и не мешкай. В инструментах, полагаю, у тебя недостатка нет, а деньги ты получишь сполна по окончании работы.

Несколько раздосадованный последней фразой герцога, я вышел в глубокой задумчивости.

Вот так и получается, что чем больше жажду покоя, тем дальше оно от меня бежит.

События жизни замесились так круто, заплелись в такой узел, что распутать их можно было только одним способом, уже не раз испытанным мною – рубануть и все разорвать.

Речь моя перед герцогом была вполне искренна – уж что-что, а алмаз я смогу обработать лучше, чем Челлини, было бесспорно, а стало быть, искусство не осталось бы в накладе, что главное, ибо жизнь коротка, а искусство вечно.

В выигрыше, можно сказать, будет и герцог – ведь ему останется мой картон с изображением святой Терезы, вероятно не менее ценной, чем Карбонадо…

Звучит лютневая музыка и фигура в плаще исчезает в черноте улиц Флоренции. Титр:

КОНЕЦ ВТОРОЙ СЕРИИ

Любопытно, что Валера Марус связан с алмазами покрепче, чем персонажи телефильма, он ведь умрет из-за алмазов. Поэтому даже ничтожных исторических познаний Валеры случайно хватило, уловить анахронизм в изображаемых событиях. Слыхом не слыхивая о знаменитых ювелирах Ренессанса, он тем не менее знает, что само слово «бриллиант» появилось только в конце XVII века, а до этого обрабатывать алмазы не умели, что Валера знал, лщгда ходил на курсы повышения квалификации заточников, желая сдать на пятый разряд. Это был один из периодов его жизни, когда он твердо начинал новую жизнь: купил брюки, тетрадку, шариковую ручку и записал что успел из вводной лекции – вот именно о бриллиантах. Потом он записывал ещё меньше и потом уже ничего не записывал, да так и перестал ходить, поняв, что на пятый разряд сдавать лучше не пробовать, а то и четвертого лишат. А теперь уже поздно, да и что сдавать на пятый разряд теперь? Валере скоро сорок лет, а до пенсии дожить не надеется, потому что такая вредная специальность – алмазный заточник. На работе все вроде хорошо и чисто – занавесочки, цветочки, а на самом деле невидимая алмазная пыль копится и они каменеют.

Недавно Валере делали операцию на легких и хирург потом ругал его за то, что то его легких все скальпели теперь в зазубринах.

Алмазному заточнику полагается работать сорок минут, потом на двадцать минут покидать помещение, а куда идти, на улице стоять? Валера остается на месте – курит или кемарит, а иногда идет в котельную к приятелю Ивану, но в котельной всегда так пахнет газом, что Валера за двадцать минут начинает задыхаться.

Валера достал из платяного шкафа сохранившуюся от курсов повышения квалификации тетрадку и стал разгдядывать грубые, прилежные строки, ему сделалось очень тяжело, кажеться, что лучше и не жить больше. Он резко выключает телевизор, бубнящий про нефтепроводы, подходит к окну – там снег, темно, идти некуда.

Валера понимает, что брага, которую он поставил, будет готова только через три, но, конечно, там уже сейчас есть кой-какие градусы. И ему делается легче.

Глава третья. Смерть незнакомого джентельмена.

Только на третий день после этого Валера вновь включает телевизор. То есть Валеры небыло дома, а там, куда он ходил в гости, даже телевизора небыло. А может был, но Валера не помнит ничего.

На экране та же столовая в палаццо Лорда Хроня. Хоть спектакль ставь по этому авантюрному телефильму. В столовой все те же и двое новых, видимо представленных зрителям в предыдущей серии. Только веселого Капитана нет – может его ликвидировали за осведомленность?

Персонаж Джон Виторган, поверенный Лорда Хроня в делах, с лицом, резким, как топор, с трудом подавляет раздражение:

– Видит Бог, Лорд, я не понимаю, зачем нам нужно посвящать в цель экспидиции хоть кого-нибудь?

– Черт меня подери! – взорвался весь красный Мак-Дункель, напыжившись в своем отделанном костюме, – тысяча чертей! Он не понимает! Он не понимает, что без вождя шотландец не воин!

Мак-Дункель слегка картавит и у него чертыхаться получается как-то не страшно:«Чорт меня подери!».

– Видит Бог, функции лидера вполне может взять на себя сам Лорд Хронь, – со спокойным, благородным раздражением ответил Виторган, двигая жевалками на скулах.

– Лорд Хронь будет неформальным лидером экспидиции, – устало сказала Фрау Маргрет Фон Моргенштерн, – но необходим и формальный.

– А, чтоб меня черти побрали! Тысяча чертей! Тысяча диких кабанов! Какой ещё, к чертям собачьим, неформальный лидер? – с лютым бешенством закричал на Фрау Маргрет Мак-Дункель.

– Ну ты и ярыга, видит Бог, – спокойно сказал ему Виторган, – что ты ореш на всех? Ты-то чего хотел?

– Я, я, черт меня подери? Тысяча чертей! Тысяча залпов мне в задницу! Я хочу, чтобы вы все, черт вас разорви, заткнули свои пасти и слушали меня!

– Ну, говори, мы тебя слушаем, видит Бог.

Мак-Дункель, немного порычав и похрипев, стукнул по столу и сказал:

– Нам нужно, черт вас побери, чтоб всех разорвало… то есть, черт возми, я говорю, чтоб тысяча чертей, тысяча залпов вам в задницу… Черт! – сбившись с мысли он грохнул кулаком по столу.

– Если бы вы, сэр, поменьше чертыхались, вам бы удалось более связно изложить свои соображения, – заметила Фрау Моргенштерн.

– А? Черт! Учить меня, куропатка, вздумала? «Если бы, да кабы»? Накоси, выкуси, чтоб у тебя повылазило! Морген Фри – нос утри! Молчи, пока зубы торчат! Слушай все! Нам нужно Мак-драммондов… Да, черт! Нам нужно пустить гонцов по всей горной Шотландии и созвать всех Мак-драммондов и чтобы собрались все О'Брайены, О'Паньки, распустили знамена и с грозными песнями спустились с горы, чтобы за ними ехали поэты вроде О'Хапкина и воспевали их, чтобы, черт побери, они шли, свирепо печатая шаг, по равнине, выжигая каменным железом гнезда вигамудов, чтоб, черт побери… – в восторге вдохновения Мак-Дункель стукнул кулаком по столу с такой силой, что у Лрода Хроня из тарелки выплеснулся весь суп жульен.

– Все это очень поучительно, сэр, – горько сказала Фрау Маргрет, – но намечаемая вами резня в кланах горной Шотландии не поможет вам в поисках алмаза.

– Да, вернемся к вопросу об экспидиции к острову, – по-деловому начал Виторган.

– Давайте пригласим главным Джакоба Кулакина, – неожиданно для всех сказала славная, но молчаливая и некрасивая леди Елизабет Хронь.

Все недоуменно оглянулись на нее, прикидывая свои изображения. В наступившей тишине было слышно только, как Лорд Хронь, с аппетитом чавкая, хлебает суп жульен.

– Влюбилась? – истончила Фрау Моргенштерн, сузив глаза.

Славная девушка зарделась как маковый цвет.

– Это что-ж за Кулакин такой, черт, чтоб его взяли и разобрали! Это не из Ньюгейтских ли Кулагиных?

– Это он. Он тут околачивался, – произнес Виторган, двигая жевалками. – Знаю этого, видит Бог, малого. Из хорошей семьи, но глуп как папуас.

– Джакоб очень умный! – горячо сказала славная девушка. Изнывая, она искала нужных доводов, – скромный… Он настоящий оргонафт!

– Что, здорово зашибает? – сочувственно спросил Лорд Хронь, прерывая трапезу.

– Сэр, – с раздражением процедил Виторган, – термин «аргонафт» не имеет настолько прямого отношения к термину «алкоголик», как это вам представляется.

– Ты дело говори, а не учи ученого!

– Батюшка, да он в рот не берет! – вступилась леди Елизабет.

Лорд Хронь разочарованно пошамкал губами.

– Э-э-э… вздор! Такой как Кулакин? – спохватилась Фрау Моргенштерн. – Поговорим серьезно и закончим это дело. У меня на примете подходящий человек – Монтахью Мак-Кормик.

– Лысый Монтахью? Да ведь это настоящий разбойник, – спокойно ответил Виторган.

– Зато… замечательные внешние данные, – как-то странно возразила Фрау Маргрет.

– Причем здесь внешние данные? И какие у него такие внешние данные? Рожа рябая, лысый.

– С лица не воду пить, – быстро парирует Фрау Маргрет.

– Ну, видит Бог, это единственный довод. Этот Монтахью такого пошива молодец, что его не то что за алмазом, а за бутылкой послать нельзя.

– Что-ж, тогда я предлагаю кандидатуру Джона Глэбба.

– Стой, черт подрал! Джон Глэбб? Разве он из Шотландии? Что-то не помню такого, сто залпов ему в задницу!

– Очередной бандит с большой дороги, – двигая жевалками, желчно сказал Виторган, – ни какой он не шотландец, а американец. И даже не американец, а немец, а точнее грузин.

Фрау Маргрет фон Моргенштерн гневно сверкает глазами. Виторган продолжает что-то раздраженно бубнить, а камера телеоператора неожиданно переносится на чердак палаццо Лорда Хроня, где на полу, приложив ухо к щели, лежит лысый Монтахью. Поскольку зритель с ним не знаком, на экране так и написано: Лысый Монтахью Мак-Кормик.

Щель в потолке в столовой, и, соответственно, полу чердака мала и Монтахью плохо слышно и почти ни чего не видно. Он достал нож и начал расширять яростно щель. С потолка отделился пласт штукатурки и упал прямо в тарелку Лорда Хроня.

В соответствии с лучшими традициями комедийного жанра весь суп Жульен брызгнул в лицо и без того постоянно взбешенного Мак-Дункеля.

Мак-Дункель сидит совершенно неподвижно, плотно сжав зубы и закрыв глаза. Что с ним сейчас происходит? Незнаю. Ну ладно.

Лорд Хронь рукой вытащил из тарелки кусок штукатурки и положил его на скатерть. Подумав, взял его и бросил на скатерть.

– Как там бишь, алканафта твоего? – обратился он к дочери.

– Кулакин, батюшка, Джакобб Кулакин!

Фрау маргрет, высморкавшись, встала и вышла из столовой, взяв у полуголого негра факел.

Под жудкую музыку идет по лестнице – навстречу ей блестят желтые зубы, нож и лысый Монтахью.

– Тебе не холодно на чердаке? – заботливо спросила Фрау Маргрет, ежась от ветра, дующего вниз по черной, сырой лестнице.

– Ах, ты… – забывшись в полный голос закричал лысый Монтахью и она торопливо положила руку к его ещё рычавшей пасти.

Он стал что-то торопливо шептать ей, выразительно сжимая кулаки; она слушала его, клацая зубами и покачивая челюстями, как акула.

Через некоторое время Фрау Моргенштерн стала прислушиваться к чему-то внизу и затем приподняв подол, сбежала по лестнице, громко стуча каблуками.

Внезапно сверху послышались другие шаги и перед Монтахью предстал пожилой – лет сорока восьми – мужчина среднего роста, неброско, но со вкусом одетый в темно-синий камзол с длинными манжетами, высокие морские сапоги с опущенными изящными отворотами, черно-серый плащ, гармонирующий с камзолом. Приглушенной белизны парик венчал чело незнакомца (треугольную шляпу он учтиво держал в руке). Незнакомый джентельмен имел несколько грузное, но умное лицо, проницательные грустные глаза и решительный, но скорбно сжатый рот.

Лысый Монтахью выхватил из широкого накладного кармана револьвер и в упор выстрелил – незнакомый джентельмен, ни проронив ни звука, замертво упал и покатился по лестнице, так и не успев сделаться персонажем фильма.

Да, сэр, да! Таковы жестокие законы реализма – в каком-нибудь поверхностном повествовании с героем ничего, ничего-ничегошеньки смертельного до самого конца не случится. А я вынужден расстаться с этим, может быть самым любимым, тщательно продуманным персонажем сразу, хоть бы дальше пошло все через пен-колоду.

Да, правильно сказанно: телефильм – это отражение действительности в художественных образах.

Нет, даже: телефильм – это прямое отражение окружающей нас действительности в высокохудожественных образах.

И даже гораздо круче.