Лазарь Лагин Патент «АВ»

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА ПЕРВАЯ, дающая некоторые предварительные пояснения

Мой письменный стол стоит у самого окна. Я пишу и вижу, как на перекрестке, на углу Благовещенского переулка, несколько прохожих читают наклеенную на сером дощатом заборе газету. Дальше на фоне хмурого зимнего неба высятся кирпичные, еще не облицованные новые дома Большой Садовой. Изредка по тротуарам переулка проходят неслышным шагом пешеходы, зябко подняв воротники. Совсем редко прогрохочет грузовик, и снова наступает тишина. Лениво падает сухой снежок.

Но стоит мне только задуматься, и я снова вижу знойные улицы далекого Бакбука, кружевные мосты и необъятные причалы Города Больших Жаб — главного торгового порта и столицы Аржантейской республики. Снова передо мной проходят герои моего повествования. Некоторых из них я люблю, других не только люблю, но и уважаю, к иным отношусь с презрением, иных ненавижу. Но обо всех них я собираюсь писать правду и только правду.

Пусть читатели не посетуют на меня за то, что я утаю фамилию и профессию человека, посвятившего меня в подробности удивительной истории доктора Попфа и его изобретения. Я не вправе рисковать судьбой смелого и бескорыстного человека. Публикуя свою рукопись, я навсегда отрезаю себе возможность вторично побывать в Аржантейе. Тамошнее военное министерство, не говоря уже о господине Примо Падреле и некоторых других весьма влиятельных персонах, примет, конечно, все меры, чтобы не допустить меня туда. Очень может быть, что кому-нибудь придут в голову и более агрессивные мысли в отношении автора этого повествования. Но я знаю, на что иду.

ГЛАВА ВТОРАЯ, доктор Стифен Попф прибывает в Бакбук

Несколько слов о погоде, стоявшей в Бакбуке в этот день. Через некоторое время при обстоятельствах, которые станут известны читателю далее, кое-кто попытался найти в ней грозные знамения, предвещавшие все, что произошло в этом городе несколько месяцев спустя.

Действительно, на протяжении трех суток, предшествовавших переезду четы Попфов в Бакбук, дождь лил, как из бочки. Потом дождь прекратился, но небо оставалось покрыто сплошными низкими тучами, которые плотно, как будто навсегда, приросли к угрюмому горизонту. Изредка доносился отдаленный грохот грома, бледные зарницы вспыхивали над западной окраиной города. Было душно, как в прачечной.

Однако авторы невежественной и неискренней болтовни об этих дурацких предзнаменованиях забывают, что как раз к шести часам вечера неожиданно подул ветерок, и тучи стали быстро расходиться. Оранжевые потоки солнечных лучей хлынули на Бакбук, и на фоне пламеневшего заката экспресс, которым прибыли Стифен и Береника Попф, промелькнул точеным игрушечным силуэтом. В городе стало светло, свежо и празднично.

Минут через пятнадцать к запертому коттеджу покойного доктора Прадо подкатила наемная машина. Из нее вышли двое: коренастый мужчина лет тридцати двух в серой шляпе, сдвинутой на затылок, и стройная, пышноволосая брюнетка с миловидным, но незначительным лицом. На вид ей можно было дать не больше двадцати двух лет, хотя на самом деле ей уже пошел двадцать шестой. Мужчина рассчитался с шофером, который помог ему внести в коттедж несколько объемистых, но неказистых чемоданов. Затем он приподнял шляпу, с шутливой, преувеличенной галантностью предложил руку своей даме и, видимо бодрясь, промолвил:

— Прошу вас, сударыня, проследовать в свой небоскреб.

То ли сударыня не понимала шуток, то ли она не была расположена поддерживать шутливую беседу, но вместо ответа она только глубоко вздохнула.

— Ничего, старушка, — продолжал, не унывая, ее спутник, — превосходный домик и как будто неплохие соседи.

Из этих слов читателю легко заключить, что вновь прибывшие состояли между собой в законном браке. К этой же вполне правильной мысли пришла и супруга аптекаря Бамболи. Аптека находилась как раз напротив дома покойного Прадо.

Мадам Бамболи некоторое время с интересом наблюдала за тем, как новые обитатели этого дома осматривали его снаружи, а потом подозвала своего супруга, возившегося около стойки.

— Посмотри-ка, Морг, вот они наконец и приехали.

Она помолчала несколько мгновений и с видимым осуждением добавила:

— Вот уж никогда бы не подумала, что столичные дамы так выглядят!

Господин Морг Бамболи, которого положение обязывало к солидности и вдумчивости, ответил не сразу, но веско:

— Да и он, признаться, смахивает не столько на доктора, сколько на грузчика.

Супруги удовлетворенно засмеялись.

Было бы, однако, несправедливо делать на основании этих реплик вывод, что супруги Бамболи ощутили внезапную неприязнь к своим новым соседям. Правда, аптекарше было бы куда приятней, если бы жена доктора Попфа была постарше и — как бы это сказать помягче? — хоть чуточку некрасивей; что же касается господина Бамболи, то он всегда завидовал счастливым обладателям докторского диплома. Но, отдав дань этим своим чувствам, господин и госпожа Бамболи согласились, что все же доктор с женой, по-видимому, вполне достойные люди.

При обсуждении этого ответственного решения они вышли на крыльцо аптеки и были замечены доктором Попфом. Доктор счел необходимым приподнять свою шляпу, и первый обмен приветствиями между соседями состоялся.

Выждав для приличия несколько часов, аптекарь постучал в дверь коттеджа доктора Попфа.

— Я имею честь быть вашим ближайшим соседом, — учтиво сказал он доктору, открывшему ему дверь, — и считаю своим приятным долгом осведомиться, не смогу ли я быть вам чем-нибудь полезен.

Аптекарь остался доволен изысканной четкостью и прекрасным слогом своей краткой речи, и его бледное лицо слегка порозовело, приятно оттенив небольшие голубые глаза.

В комнате, куда доктор, извинившись за царивший в ней беспорядок, пригласил незваного гостя, стояли полураспакованные деревянные ящики, столы были загромождены множеством колбочек, реторт и тому подобного лабораторного оборудования. Это навело аптекаря на тревожные мысли: не собирается ли новый доктор отбивать у него хлеб, собственноручно изготовляя лекарства для своих пациентов?

Несколько секунд они оба помолчали, внимательно изучая друг друга.

Доктор Попф, широкоплечий, спортивного склада, сероглазый шатен, с открытым и в то же время чуть лукавым лицом, был примерно одного роста с Бамболи, но казался ниже его. Это объяснялось поистине необыкновенной худобой аптекаря. Непомерно длинные ноги, почти такие же длинные руки, длинное бледное лицо и длинные, прямые пепельные волосы, спускавшиеся редкими прядями на покрытый преждевременными морщинами лоб, — все это делало господина Бамболи почти уродливым, если бы не выражение искреннего доброжелательства, никогда не сходившее с его лица.

— Вы очень удачно выбрали именно наш город, — прервал он наконец молчание. — Бакбуку предстоит великое будущее. Цены на землю все время растут.

Меньше всего помышлявший о спекуляции земельными участками, доктор все же счел целесообразным прикинуться приятно удивленным.

— И потом, доктор, вам, конечно, повезло с домом, — продолжал аптекарь, — очень сухой, очень теплый, много воздуха и, прошу прощения, ни одной крысы.

— Это не так уж страшно, — оптимистически отозвался доктор, — этого добра, надеюсь, здесь можно купить сколько угодно.

— Вы это насчет домов? — осторожно осведомился господин Бамболи.

— Нет, — ответил Попф, — насчет крыс.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой доктор Попф рассказывает аптекарю о себе ровно столько, сколько считает целесообразным

— Да, да, насчет крыс, — подтвердил доктор Попф, увидев недоумевающее лицо аптекаря.

И, как ни мало он разбирался в людях, он все-таки понял, что необходимо тотчас же объяснить господину Бамболи, зачем ему нужны крысы, и заодно уж рассказать более или менее подробно о себе. Потому что нет ничего хуже, чем держать обывателя в неведении насчет интересующего его события или лица. Обыватель в таком случае начинает выдумывать, свои домыслы выдает за факты, под величайшим секретом рассказывает их своим знакомым. Через какие-нибудь два дня весь город кишит сплетнями, как гнилая вода бактериями.

Поэтому доктор Попф счел целесообразным, чтобы аптекарь Бамболи получил более или менее полную и уж во всяком случае правдивую информацию.

— Крысы, дорогой господин Бамболи, мне нужны для работы, — начал доктор Попф, усевшись на краешек стола. — В свободное время я занимаюсь кое-какой исследовательской работой, и для этого мне нужны крысы.

— Вы их режете? — понимающе кивнул головой аптекарь.

— Изредка. Вы, конечно, осведомлены о том, что такое гипофиз?

— Сударь, — с достоинством промолвил господин Бамболи, — я фармацевт.

— Словом, — продолжал доктор, — для работы мне нужны крысы. И не только крысы. До зарезу нужна тишина и свободное время, нужно, чтобы каждый вечер не морочили тебе голову знакомые и чтобы не приходилось все время думать о заработке. Мы потолковали с Береникой и решили, что нет для нас более подходящего города, нежели Бакбук.

О том, что он — сын редактора провинциальной газеты, а Береника — единственная дочь почтенного профессора литературы, что они оба терпеть не могут политики, что они уже пятый год женаты, что у них нет детей, о чем они страшно сожалеют, и о многом другом, что могло интересовать обывателей Бакбука, доктор Попф ухитрился очень ловко рассказать вскользь, между прочим, не заставляя Бамболи задавать наводящие вопросы.

Было уже довольно поздно, когда аптекарь, вполне удовлетворенный своим визитом, откланялся и вернулся домой, где его ждала жена, изнемогавшая от любопытства.

А доктор Попф, весело посвистывая, направился в спальню, где застал Беренику плачущей, уткнувшись лицом в подушку.

— Что с тобой, старушка? — всполошился доктор Попф. — Ты заболела?

— Я не хочу жить в этом противном городишке!.. Я не хочу встречаться с этим противным аптекарем!.. Я не хочу спать в этом противном, старом домишке!.. Я хочу домой, милый мой Стив!

— Ну, ну, женушка, — ласково произнес Попф, подсев к жене, — ну, не плачь. Право же, все будет хорошо… Мы здесь чудесно и совсем незаметно проведем годик… другой…

— Годик-другой? — еще горше заплакала Береника. — Ты же обещал, что не более года!

— Может быть, даже меньше года, — задумчиво сказал Попф. — Дело, кажется, идет хорошо.

— И тогда мы вернемся домой?

— И еще как вернемся! С триумфом! Во всех газетах фотографии: «Госпожа Береника Попф, супруга известного изобретателя, доктора Стифена Попфа». Здорово, а?

— Знаешь что, Стив? — сказала Береника. — Пойдем завтра в театр.

— Придется нам, родная, немножко поскучать, — ответил доктор Попф, ласково поглаживая руки все еще всхлипывающей Береники. — В Бакбуке нет театра. Семь кинематографов и презабавный музей восковых фигур. Хочешь, пойдем завтра в музей восковых фигур?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, о вдове Гарго, ее сыновьях и первом визите доктора Попфа

Рано утром Попфа разбудил сильный стук. Доктор высунулся из раскрытого окна и увидел темноволосую высокую женщину лет под сорок, барабанившую в дверь.

— Вы новый доктор? — спросила женщина. — Ради бога! Моему мальчику очень плохо.

— Вот видишь, старушка, как здорово! — сказал доктор своей супруге, торопливо одеваясь. — Еще суток не прошло, а я уже имею практику.

— Желаю тебе удачи, Стив, — пробормотала сквозь сон Береника, чмокнула его в щеку, повернулась на другой бок и немедленно заснула вновь.

Через несколько минут вдова Гарго, — так назвала себя женщина, поднявшая на ноги доктора в этот час, — привела его в свое более чем скромное жилище. Пока они шли, вдова успела рассказать доктору, как ей сейчас худо живется и как замечательно было при жизни ее покойного мужа, и какой он был чудесный человек, превосходный механик, поистине золотые руки, и как он всегда прекрасно зарабатывал, и как любил ее и обоих детей! Слава богу, добрые господа из приходского совета помогли ей устроить маленького Педро в сиротский дом! Это так милосердно с их стороны, потому что ведь у Педро все-таки есть мать, а в сиротский дом принимают только круглых сирот. Теперь она два раза в год ездит к нему в гости, чтобы он не забывал о том, что у него есть мать, и чтобы она могла поласкать своего бедного сыночка, который, как две капли воды, похож на своего покойного отца. Уж, кажется, как ей плохо жилось, дальше некуда, а вот сейчас ко всему еще заболел ее старший сын Игнац, у него появилась красная сыпь, и если это скарлатина, то они совсем пропали, потому что ни одна хозяйка не даст ей больше стирать белье, боясь заразы.

Небольшая комната, в которой лежал Игнац, была залита солнцем, и от этого еще резче выступала чистоплотная нищета ее убранства. Только большая фотография хорошо одетого, веселого молодого человека, висевшая на стене в богатой золоченой раме, да блестевшая эмалью и никелем стиральная машина в соседней комнате говорили о том, что семья Гарго знала лучшие времена.

Попф подошел к мальчику. Больной даже не оглянулся на звук его шагов. Он смотрел вверх, на унылый, давно не беленый потолок, безразличным и неподвижным взглядом умирающего. Попфа поразила худоба мальчика. Красная сыпь покрывала его лицо так густо, что издали оно казалось загоревшим.

— Здравствуй, Игнац, — промолвил доктор, но мальчик только вяло перевел свой взор на него и, ничего не ответив, отвернулся.

— Чего же ты не отвечаешь доктору, Игнац? — торопливо сказала ему вдова Гарго. — Скажи: «Здравствуйте». Игнац, ведь это доктор. Он тебя вылечит. Это очень хороший доктор.

— Здравствуйте, — промолвил мальчик таким слабым и тонким голоском, что его мать не выдержала и расплакалась.

— А теперь мы тебя, молодой человек, осмотрим, — сказал Попф.

Полость рта оказалась вся в кровоточащих язвах. Попф приподнял голову мальчика и увидел на его затылке то, чего ожидал: два больших медно-красных пятна, соединенных между собой в виде бабочки.

— Вы можете, госпожа Гарго, спокойно принимать белье в стирку, — промолвил он, бережно опустив голову Игнаца на подушку, — эта болезнь богатым не передается. Она вообще никому не передается: это болезнь бедняков. Вы слыхали про такую болезнь — пеллагра?

Госпожа Гарго не знала, что такое пеллагра, и в этом не было ничего странного, потому что и врачи в Бакбуке вряд ли имели о ней хоть сколько-нибудь приблизительное представление.

Попф взял с подоконника несколько пузырьков с разноцветными сигнатурками и раздраженно поставил их снова на место: эти лекарства помогали против пеллагры не в большей мере, нежели против землетрясения.

— Прежде всего, выбросьте ко всем чертям эти пузырьки, — сказал он вдове Гарго, и та снова заплакала: ей было горько слышать, что она зря истратила такую уйму денег. — Мальчику нужны не лекарства, а свежее мясо и молоко.

Потом он послал ее за сухими дрожжами и велел давать их по две столовые ложки в день. Вдове Гарго было странно, что он не прописал никаких рецептов: какой же это доктор, если он не прописывает рецепты! Она позволила себе попросить, чтобы он все же что-нибудь прописал, и тогда доктор стал кричать на нее, что он лучше знает, что надо в таких случаях делать. Хорошо, что он вовремя заметил, в чем дело, а то эти коновалы своими идиотскими рецептами довели бы мальчика до сумасшествия и могилы.

Он прекрасно сознавал, что по меньшей мере свинство орать на эту несчастную женщину, которую морочили невежественные врачи, но не мог себя сдержать, — так ему стало не по себе, когда он увидел воочию ужасающую картину болезни, о которой до сих пор только читал в медицинских журналах.

Он показал госпоже Гарго, как нужно давать больному дрожжи, и попросил сообщать ему, как проходит болезнь.

На прощание он пожал ей руку и почувствовал в своей ладони горсть серебряных монет.

— Ни в коем случае, — снова рассердился он, — они вам пригодятся на молоко. И, пожалуйста, не уговаривайте!

Но вдова Гарго сказала, что она никогда не простила бы себе, если бы доктор ушел без гонорара. Неизвестно, чем кончился бы этот неприятный для обеих сторон спор, но Попф услышал доносившийся из-под кровати пронзительный писк.

— Вероятно, снова попалась крыса, — объяснила извиняющимся тоном госпожа Гарго. — Когда-нибудь они нас просто загрызут!

— Заверните мне, пожалуйста, мышеловку вместе с крысой в газету, — обрадовался доктор, — мне очень нужны крысы. Пусть это будет моим гонораром. Через полчасика можете прийти за клеткой.

И он ушел с мышеловкой в руке. Когда он вернулся домой, все еще не вставшая Береника сонно раскрыла глаза:

— Ну как, Стив?

— Прекрасно, — ответил доктор Попф, — первые три кентавра, заработанные в Бакбуке.

Он показал трехкентавровую бумажку, — которая уже добрую неделю лежала в его бумажнике. Он не хотел расстраивать Беренику. Она расценила бы этот бесплатный визит как плохую примету. Кроме того, и сам доктор Попф чуточку верил в добрые и дурные предзнаменования.

ГЛАВА ПЯТАЯ, из которой как будто следует, что приметы не всегда обманывают

В тот же день аптекарь Бамболи любезно помог своему новому соседу достать несколько крыс и морских свинок по очень сходной цене. До поздней ночи Попф провозился, устраивая в чулане рядом с кухней лабораторию. Озабоченно мурлыча себе под нос какую-то модную песенку и, кстати сказать, безбожно перевирая ее, он с грохотом передвигал столы, заколачивал гвозди в дощатую перегородку и был так доволен, что даже не заметил, что за весь день в двери его дома не постучался ни один пациент. Впрочем, в этом не увидел бы ничего тревожного даже самый мнительный врач. Ведь не все еще знали в Бакбуке, что в городе обосновался новый доктор. А если и знали, то ожидали, чтобы кто-нибудь другой пригласил его первый, а уж потом посмотрим, стоит ли пользоваться его услугами.

Доктор Попф прекрасно понимал это, нисколько не беспокоился и в ожидании будущих пациентов с головой окунулся в работу, ради которой он, собственно, и поехал в эту дыру.

Тут наступает время несколько дополнить сообщение, сделанное им о себе аптекарю Бамболи. «Кое-какая исследовательская работа», о которой доктор Попф не только из скромности, но также из осторожности сообщил своему любопытному соседу лишь вскользь, в действительности заслуживала куда более обстоятельного освещения. К сожалению, весьма серьезные основания не позволяют нам даже сейчас, когда прошел уже достаточно большой срок со времени описываемых здесь событий, посвятить наших читателей в суть и характер опытов, путем которых доктор Попф — молодой врач и биолог — шел к разрешению и наконец разрешил одну из величайших проблем биологии — проблему искусственного форсирования роста животных организмов.

Единственное, что мы считаем возможным сказать по поводу работы Попфа, — это то, что он стремился путем соответствующей химической обработки гипофиза и щитовидной железы создать комплексный препарат, во много раз ускоряющий процесс роста животного организма до размеров нормальной взрослой особи. Ему уже удалось найти химические возбудители, воздействующие на собственно гипофиз молодых организмов. И сейчас он бился над эффектом антигормонального действия, над тем, чтобы на определенном, заранее заданном этапе, прекращалась бурная работа этого крохотного, размером с фасоль, мозгового придатка.

Сказать по правде, доктор Попф был в глубине души даже рад, что никто не отрывает его от лаборатории. Кое-какие деньги он привез с собой, их вполне хватило бы месяца на полтора-два спокойной жизни. Но он все же начал беспокоиться, когда шесть дней подряд ни один пациент не постучался в двери его дома: этак немудрено было проесть все свои сбережения.

Очевидно, без рекламы не обойтись.

Но утром того самого дня, когда Попф собрался сходить в редакцию местной газеты, чтобы сдать объявление, сказались первые результаты рекламы, которую создала для него благодарная вдова Гарго. Она рассказала всем своим многочисленным знакомым и клиентам, какой замечательный этот новый приезжий доктор и как ее Игнац поправляется не по дням, а по часам без всяких рецептов. А раньше она зря истратила уйму денег на докторов и самые дорогие лекарства. Вдова Гарго, правда, далеко не всем рассказала, что доктор Попф отказался от денег, а взял в качестве гонорара обыкновенную крысу. Она умолчала об этом, потому что ей было совестно подчеркивать свою бедность. Слава богу, она работает и сама зарабатывает на жизнь для себя и Игнаца. Она рассказала о крысе только нескольким наиболее близким знакомым и под строжайшим секретом. Вследствие этого история с небывалым гонораром нового доктора стала известной всему городу не сразу, а только к концу недели. И тогда в небольшую темноватую приемную доктора Попфа хлынул поток посетителей.

Это были люди, которым не под силу тратиться на дорогих докторов и разорительные рецепты. Стоило только Попфу посмотреть на их одежду, на скромную, а иногда и просто нищенскую обстановку их жилищ — и он соглашался принять от них любой гонорар. Справедливости ради заметим, что никто из пациентов Попфа не прибеднялся, не пытался уплатить этому странному доктору меньше, чем мог. Но почти никто не мог уплатить больше кентавра, в то время как обычно врачам в Бакбуке платили за визит не меньше трех кентавров. Нисколько не стесняясь, больные просили прописать им самое дешевое из лекарств, и Попф иногда бывал вынужден тратить немало времени, придумывая дешевый и в то же время эффективный рецепт.

Конечно, попадались и более зажиточные пациенты, но те обычно считали ниже их достоинства дожидаться своей очереди среди «простонародья», заполнявшего приемную Попфа. Слава богу, они достаточно богаты, чтобы посетить, а в крайнем случае и пригласить на дом более дорогого врача. И они покидали приемную, презрительно поджав губы.

Но дела Попфа, несмотря на нищенские гонорары, шли совсем неплохо. От пациентов не было отбою. Их было так много, что в некоторые дни ему удавалось запереться в лаборатории только поздно вечером, и тогда он выходил из нее ранним утром, чтобы, наспех перекусив, соснуть часок-другой и снова заняться больными. Он зарабатывал уже столько, что мог, не стесняя себя в средствах, изредка посылать своему безработному брату сотню кентавров, о чем ни он, ни брат не могли раньше и мечтать.

Прошло не более месяца со дня прибытия супругов Попф в Бакбук, когда они получили приглашение почтить своим присутствием годичный обед общества бакбукских врачей, который устраивался в этом году значительно раньше обычного.

Ни Попф, ни его жена, разумеется, не подозревали об истинных целях этого приглашения. Береника, скучавшая, как на необитаемом острове, повеселела и без конца советовалась с мужем, какое платье ей надеть, когда они пойдут на этот обед, и какие туфли, и какую ей сделать прическу. Со своей стороны, Попф собирался после обеда, когда все будут благодушествовать за сигарами и кофе, показать несколько карточных фокусов.

И он действительно поразил всех присутствующих на обеде своими карточными фокусами, и ему так долго и так дружно аплодировали, что Попф распалился и с подъемом спел им несколько студенческих песен. Береника была на седьмом небе от гордости за своего мужа: он явно становился душой общества.

А потом, когда начались танцы и счастливая Береника закружилась в вальсе с молодым сыном почтенного доктора Лойза, доктор Лойз пригласил «коллегу Попфа» в соседнюю комнату для серьезного и не терпящего отлагательства разговора.

Попф пытался оттянуть деловой разговор, потому что ему хотелось потанцевать и, кроме того, он еще заготовил кое-какие веселые сюрпризы для участников обеда. Все же ему пришлось уступить вежливому, но очень настойчивому приглашению доктора Лойза.

Это был худощавый старик с лицом до такой степени сморщенным, что оно напоминало скорлупу грецкого ореха. За сорок с лишним лет своей врачебной практики он научился неплохо разбираться в людях, стал признанным авторитетом во всех конфликтах, время от времени возникавших между местными эскулапами, и как-то само собой подразумевалось, что именно он должен брать на себя бремя разговоров, подобных сегодняшнему.

Они уселись с Попфом на маленьком диванчике, и доктор Лойз не спеша приступил к выполнению возложенного на него щекотливого поручения.

Первым делом он высказал искреннее восхищение быстрым излечением сына этой — как ее? — вдовы Гарго и честно признал, что лично он считал положение мальчика безнадежным. Потом он выразил такое же восхищение по поводу похвального бескорыстия доктора Попфа, который отказался от денег, предложенных ему упомянутой вдовой. Этот поступок, сказал доктор Лойз, подлинно христианский и способен украсить репутацию любого врача, но, — многозначительно добавил он, — к сожалению, христианские поступки, как правило, очень нерентабельны. Увы, врач, обремененный семьей, при всем своем желании, лишен возможности систематически выполнять обеты бескорыстия, если он только не хочет вместе с семьей очутиться на улице. А потому он уполномочен всеми остальными врачами города Бакбука попросить уважаемого доктора Попфа серьезно подумать, в какое затруднительное, чтобы не сказать — тяжелое, положение он ставит всех своих коллег, необдуманно сбивая ставки врачебного гонорара. Конечно, к уважаемому коллеге не обращаются богатые и даже просто зажиточные люди, но он должен помнить, что бедняков больше и болеют они чаще.

— Но ведь мои пациенты платят столько, сколько они в состоянии! — наивно воскликнул доктор Попф, который меньше всего мог предположить, что с ним будут говорить о таких скучных вещах.

Тогда доктор Лойз стал терпеливо объяснять ему, что он еще очень юн, не знает людей, и что все его пациенты находят ведь деньги на лекарства. Пускай же они попыхтят и найдут несчастных три кентавра, чтобы уплатить доктору за визит. Находили же они, черт возьми, до приезда доктора Попфа эти трехкентавровые бумажки! И, если уж на то пошло, эта — как ее? — вдова Гарго никогда не осмелилась бы предложить ему, доктору Лойзу, меньше трех кентавров, даже если бы ей пришлось для этого целый месяц экономить на хлебе! Все дело в том, как себя поставить перед пациентом, который ведь ждет только повода, чтобы уплатить поменьше и выжать из врача побольше всяких рецептов и советов.

Доктор Попф сидел мрачный, барабанил пальцами по столу и размышлял про себя: какой же, собственно, мерзавец этот добренький старый доктор, похожий на высохшего и побритого Деда-Мороза!

Потом ему надоело слушать, и он спросил, как же поступать с теми пациентами, которым негде достать денег на лечение. Доктор Лойз объяснил, что нигде не сказано, что все больные должны обязательно лечиться, что развелось чересчур много бедняков и было бы куда лучше, если бы они повымерли, а не мучились всю жизнь в поисках куска хлеба. Тем более, что это как правило, люди неполноценные и не приспособленные к жизни, и обществу от них нет никакой пользы. Более того, из их рядов как раз и выходят всякие бунтовщики, коммунистические агитаторы и забастовщики.

Тогда доктор Попф окончательно рассердился и заявил, что, может быть, действительно, среди его пациентов имеются и агитаторы и забастовщики, но ему на это наплевать, потому что он не сыщик, а врач, и он никогда не позволит себе драть с больных последнюю шкуру, будь они даже трижды коммунисты.

Доктор Лойз поморщился и сказал, что ему очень грустно слышать такие легкомысленные слова и что он бы на месте уважаемого коллеги тридцать раз подумал, прежде чем пойти против интересов своей корпорации.

А доктор Попф крикнул ему в ответ какую-то дерзость.

Словом, обед был безнадежно испорчен. Вскоре все разошлись. Решено было с Попфами не встречаться, у себя их не принимать, к ним не ходить. Пускай попробуют пожить в одиночестве. Авось образумятся. А не образумятся — черт с ними!

ГЛАВА ШЕСТАЯ, о том, как доктор Попф встретился с Томазо Магарафом

Почти месяц после этого неудачного обеда Попф провел запершись в лаборатории. Он выходил из нее заморить червячка, то мрачный от неудачи, то веселый, когда дело шло на лад, но всегда только минут на пятнадцать — двадцать, после чего, несмотря ни на какие уговоры жены, снова запирался на долгие часы.

Наконец в одно пасмурное летнее утро он неожиданно выскочил из лаборатории, подбежал к растерявшейся Беренике и крепко ее расцеловал.

— Ур-ра-а! — Он легко подхватил Беренику на руки и стал кружиться с нею по комнате. — Теперь мне срочно требуется лилипут… Полцарства за лилипута! Старушка, знаешь ли ты, кто твой муж?

— Если память мне не изменяет, — ответила Береника, смеясь, — мой муж доктор Стифен Попф. Впрочем, не ручаюсь. Я его уже около месяца не видала.

— Ничего подобного! Ты непростительно ошибаешься! — возбужденно гремел Попф. — Твой муж волшебник, маг, колдун, повелитель стихий! Благодетель человечества! А ты — моя жена! Ты жена благодетеля человечества! Это похлеще, чем жены Дешапо, Ривера и Падреле, вместе взятые! Говори, чего бы ты хотела, — и тотчас же все будет у твоих ног.

— Я хочу пойти приготовить тебе завтрак, — спокойно ответила Береника, — ты еще не завтракал. Чего бы тебе такого приготовить на завтрак?

— Приготовь мне лилипута, — возбужденно потирал руки Попф, выпустив жену из объятий. — Молодого, здорового и мечтающего о том, чтобы вырасти.

— Брось шутить. Я тебя о деле спрашиваю. Как бы ты отнесся, скажем, к яичнице с ветчиной?

И она ушла на кухню готовить яичницу с ветчиной. А доктор Попф, взволнованный и счастливый, слонялся по столовой, не находя себе места. Потом он поднялся к себе в кабинет и ни с того ни с сего начал передвигать письменный стол на новое место; передвинул, увидел, что раньше он стоял удобней, передвинул на прежнее место; уселся в кресло, взял лист бумаги и начал писать письмо, но, не закончив его, на полуслове бросил писать, стал читать какую-то пухлую книжку в ярко-оранжевой кричащей обложке, тут же отшвырнул ее в сторону; вспомнил, что уже дней двадцать не просматривал газет, и, подвинув к себе внушительную кипу, скопившуюся за этот срок, начал рассеянно перелистывать их. Вдруг его внимание привлекло огромное объявление мюзик-холла «Золотой павлин».


НЕПОВТОРИМО! НЕБЫВАЛО!

СНОГСШИБАТЕЛЬНЫЙ МИРОВОЙ АТТРАКЦИОН!

Все должны видеть! Все должны слышать!

Самый маленький и самый универсальный артист в мире!

ТОМАЗО МАГАРАФ

Все должны видеть!

Все должны видеть и слышать!

ТОМАЗО МАГАРАФА!

Только в первоклассном мюзик-холле

«ЗОЛОТОЙ ПАВЛИН»!


Доктор Попф несколько раз перечитал это объявление, с минуту что-то обдумывал, беззвучно шевеля губами, потом вскочил с кресла, торопливо уложил чемодан, тщательно завернул в вату и спрятал в бумажник несколько стеклянных ампул с зеленоватой жидкостью и спустился в столовую, где его уже ожидала яичница.

— Правда, интересно? — протянул он жене газету с объявлением.

— Очень! — со вздохом согласилась Береника. — Но, увы, это не в нашем проклятом Бакбуке, а в Городе Больших Жаб.

— Что ты говоришь? — притворно ужаснулся доктор Попф. — Скажите пожалуйста! Действительно, не в Бакбуке!.. В таком случае, придется нам, старушка, съездить на парочку деньков в Город Больших Жаб…

Через три часа супруги Попф отбыли из Бакбука. Утром следующего дня они были уже в Городе Больших Жаб, а в девять часов вечера бесконечно счастливая Береника сидела рядом со своим мужем в огромном, залитом светом зрительном зале мюзик-холла «Золотой павлин». Все ее радовало, все ее забавляло, все было совсем не так, как в опостылевшем Бакбуке.

— Правда, очаровательно? Ну, согласись, что это просто прелесть! — теребила она то и дело доктора Попфа, почти не обращавшего внимания на эстраду.

— Да, да, конечно, — рассеянно отвечал он, — очень здорово! — И снова углублялся в размышления.

Зато он ни на секунду не мог оторвать глаз от сцены, когда на ней появился, наконец, Томазо Магараф, крохотный, но очень пропорционально сложенный и миловидный молодой человек с повадками и апломбом знающего себе цену бывалого столичного артиста. А артист он оказался действительно универсальный: он лихо и не без приятности сыграл на детской скрипочке менуэт Моцарта, потом на саксофоне — модную песенку: «Ты совсем рассыпался, мой старый автокар», презабавно отшлепывая при этом подошвами своих крохотных лакированных туфелек чечетку, потом тоненьким голоском очень жалостно спел другую песенку: «Мамми, моя мамми, я твой милый бэби», вызвав бурю растроганных аплодисментов.

Отвесив поклон публике, он скрылся за кулисами и через несколько секунд с грохотом вернулся на эстраду верхом на низеньком мохнатом пони. Теперь Магараф был уже не во фрачной паре, а в живописном одеянии ковбоя. В правой руке у него было ружьецо, из которого он на полном скаку расстрелял полдюжины фаянсовых тарелочек, подбрасываемых униформистом. Потом он спешился, заставил лошадку лечь и из-за ее спины швырнул в зрительный зал бумеранг. Бумеранг, описав замысловатую траекторию, послушно вернулся к Магарафу и упал у его ног мягко и бесшумно, как осенний лист. Дальше последовало жонглирование разными предметами верхом на пони. Особенно эффектно Магараф орудовал горящими факелами и двенадцатью широкими китайскими ножами.

Важно выслушав аплодисменты, он картинно приподнял свою широкополую шляпу и умчался за кулисы.

У дверей уборной Томазо Магарафа его поджидал капельдинер с визитной карточкой некоего доктора Стифена Попфа из города Бакбука. На ее обороте было карандашом написано:

«Уважаемый господин Магараф! Если у Вас завтра между двенадцатью и часом дня найдется свободное время, я буду рад встретиться с Вами в соседнем ресторане. Нам нужно потолковать по очень важному и безусловно интересующему Вас делу».

«Ну его! — подумал про себя Магараф. — Вероятно, опять насчет ангажемента. Будет переманивать из „Золотого павлина“. Хотя, с другой стороны, с чего бы это: врач — и вдруг насчет ангажемента?»

— Ладно, — сказал он капельдинеру, — передайте, что я завтра в двенадцать буду в ресторане.

И действительно, ровно в полдень они встретились: популярный артист эстрады Томазо Магараф и никому не известный провинциальный врач Стифен Попф.

— Дорогой господин Магараф, — не совсем уверенно промолвил Попф, когда они закончили обычный обмен приветствиями, — э-э-э, как бы это вам сказать… — Он придвинулся поближе к Магарафу и продолжал, понизив голос почти до шепота: — Я хочу предложить вам, э-э-э… эксперимент, который, на первый взгляд, не лишен некоторой необычности… Как вы посмотрите, если я, э-э-э, попытаюсь помочь вам вырасти?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой рассказывается о том, как Томазо Магараф сначала обиделся и как чета Попф вернулась в Бакбук

— Я думал, что буду иметь дело с джентльменом, — возмущенно произнес Магараф в ответ на слова доктора Попфа и слез со стула, — я думал, что буду иметь дело с порядочным человеком, а вместо этого должен выслушивать неумные шутки по поводу моего уродства! Прощайте, сударь…

Однако доктор не позволил ему уйти. Он почти насильно усадил за стол пылавшего негодованием лилипута и горячо продолжал:

— Ну вот и глупо! Я больше чем кто бы то ни было далек от того, чтобы шутить с вами. Да и вообще, какой это нормальный человек будет трястись в поезде почти двадцать четыре часа только для того, чтобы иметь сомнительное удовольствие посмеяться над человеческим несчастьем? Понимаете ли, я врач и, кроме того, занимаюсь научной работой. Я изучаю проблему роста организмов и, в частности, вопрос о форсировании деятельности гипофиза. Вы, конечно, знаете, что такое гипофиз?

— Гипофиз? Знаю, — ответил Магараф, понятия не имевший о том, что это такое.

— Очень хорошо! — обрадовался Попф. — Тогда вам сейчас все станет совершенно ясно. В результате довольно сложной и продолжительной работы мне удалось изобрести препарат, который я позволил себе назвать «эликсиром Береники». Это мою жену так зовут — Береника, — смущенно пояснил он. — Вводя эликсир в кровь животного, я во много раз увеличиваю активность гипофиза, и в результате, вы понимаете, организм бурно растет, пока не достигает размеров нормальной взрослой особи… Я уже проверял его на крысах, морских свинках, кроликах и собаках. Мне кажется, что настала пора испробовать его и на человеке. Боюсь гарантировать вам безусловную удачу, но очень много шансов за то, что эффект будет положительный. И тогда, — воскликнул доктор Попф и замахал руками в сильном волнении, — тогда перед человечеством открываются чудесные перспективы! Если же, — добавил он, помрачнев, — опыт не удастся, то вы отделаетесь только несколькими бессонными ночами… если не считать, конечно, вполне законного разочарования.

Он замолк и с ожиданием посмотрел на Магарафа.

Магараф был бледен.

— И дорого мне это обойдется? — прервал он, наконец, порядком затянувшееся молчание.

— Ровным счетом ничего, — быстро ответил доктор Попф.

— Вы или прожженный мошенник… — задумчиво начал Магараф. В его тоне подозрительность была смешана с мучительной и тщательно скрываемой надеждой.

— Или? — широко улыбнулся доктор Попф.

— Или… совершенно никудышный делец.

— Я ученый и врач.

— Врачи любят деньги не меньше любого лавочника, — заметил Магараф, — и все эти ваши профессора тоже.

— Значит, не все.

— Будь я доктором, — сказал Томазо Магараф, — вам бы порядком досталось от меня на орехи. Конечно, если вы не врете.

— Уже досталось, — рассмеялся Попф, почувствовавший, что лед недоверия понемножку таял, — мне бы, пожалуй, на целый год хватило угощать вас этими орехами. Ну, так как? Согласны?

— Ого! — воскликнул Магараф, явно уклоняясь от ответа. — Значит, вам здорово от них досталось — от ваших коллег?

— Вы себе просто представить не можете, Магараф, с каким удовольствием я бы вас сейчас вздул, — проникновенно произнес доктор Попф. — Что вы мне не отвечаете по существу предложения?

— Ну, знаете, это черт знает что такое! — рассердился Магараф. — Я не крыса! И не морская свинка или какой-нибудь там кролик! Раз-раз и готово. Пристали, как с ножом к горлу! А вдруг вы мне впрыснете яду! Я же вас совершенно не знаю!

— Я доктор Стифен Попф! — в свою очередь вспылил его собеседник. — Через полгода вы будете хвастать своим знакомством со мной!

Впрочем, он тотчас же отошел, виновато улыбнулся:

— Вы абсолютно правы, Магараф. Подумайте хорошенько над моим предложением… Мне лично казалось, что вы сразу ухватитесь… что вы всю жизнь мечтали о том, чтобы вырасти…

— Я об этом даже не смел мечтать, — тихо сказал тогда Магараф. — Давным-давно, еще в детстве, мне снились такие сны… Я бы, кажется, согласился быть последним нищим, только бы…

Он так и не закончил своей фразы, хлебнул кофе, успевший уже остыть, и отодвинул от себя чашку.

— Вы видите этот шприц? — спросил Попф, раскрыв лежащий на соседнем стуле маленький чемоданчик. — Он вмещает как раз две дозы эликсира. Так вот, половину его содержимого я предварительно впрысну себе. Согласитесь, что я меньше всего похож на самоубийцу.

— А еще меньше на ученого, — не удержался и съязвил Магараф, и они оба расхохотались.

Магарафу было совестно, он злился и протестовал, но доктор Попф все же ввел себе в руку половину содержимого шприца.

— Так будет вернее, — сказал он, — я уже, слава аллаху, достаточно вырос, так что на меня эликсир не подействует. А вам спокойней. Вот теперь давайте-ка вашу лапку…

Полчаса спустя доктор Попф и Томазо Магараф крепко пожали друг другу руки у выхода из ресторана.

— Значит, до послезавтра, — сказал Попф, усаживаясь в такси, — я там постараюсь управиться в один день.

Вечером супруги уже возвращались домой. Они спешили урегулировать свои бакбукские дела и вернуться в Город Больших Жаб, где доктор Попф будет вести неустанные наблюдения над Томазо Магарафом, пока тот окончательно не вырастет.

В вагоне было жарко и душно, но Береника почти сразу уснула. У нее было чудесное настроение. Она была счастлива за мужа и еще больше по поводу того, что хоть на время вырвется из унылого Бакбука и будет жить в городе, где есть театры и настоящее приличное общество. А ее мужу не спалось. Он долго ворочался на своем диванчике, потом встал, вышел в коридор и открыл окно, чтобы подышать свежим воздухом. По крыше вагона стучал противный, холодный дождь. А доктор Попф был в легкой пижаме. Непростительная неосторожность, особенно для врача. Но Попфу было не до размышлений о своем здоровье. Он мечтал о том, какой эффект в ученом мире произведет его книга «Принципы и методы форсирования роста животных», как все поймут, что им проделана работа эпохального значения. Да, да, эпохального! Он стоял на холодном ветру и мечтал о славе и о том, как она поможет ему разбогатеть, построить себе отличную лабораторию, в которой можно будет работать по-настоящему, не теряя времени на заботы о хлебе насущном.

Наконец он почувствовал, что сильно продрог, вернулся в купе, но так и не мог заснуть до самого Бакбука. А когда утром следующего дня он спустился в столовую, чтобы наспех позавтракать, Береника, обратив внимание на его необычно раскрасневшееся лицо, заставила его измерить температуру. Оказалось, что у него тридцать девять и пять десятых. Перепуганная Береника, с трудом уложив его в постель, — Попф считал, что все это сущие пустяки, — побежала за врачом. Она старалась сдерживаться, но слезы все же катились по ее щекам, потому что она, во-первых, любила мужа и, во-вторых, жалела, что ей уже не придется так скоро поехать в Город Больших Жаб.

Врач пришел не сразу. Он нарочно помедлил, чтобы подчеркнуть, что ему не очень уж хочется ходить к этому бессовестному Попфу, восстановившему против себя всех бакбукских врачей. Он поставил диагноз: воспаление легких — и нарочно прописал самое дорогое лекарство.

— Он, кажется, не ошибся, — простонал доктор, когда они остались вдвоем с Береникой. — У меня такое ощущение, словно я наелся глины. Садись-ка, старушка, и пиши, пока я еще не потерял сознания.

И он продиктовал Беренике письмо Томазу Магарафу. Это была подробная инструкция о том, как ему питаться все время, пока он будет расти, каков должен быть режим его дня, как часто ему следует гулять и сколько минут, как часто и как долго лежать в постели и, главное, как ему вести детальные записи своего пульса, температуры тела, темпов своего роста, увеличения веса и всяких других, очень важных подробностей хода этого необычайного эксперимента.

— Напиши, что это страшно важно — его записи. Это будет мой гонорар за то, что я для него сделал… — чуть заметно усмехнулся он. — Так и напиши, что это будет мой гонорар…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, о том, как Томазо Магараф стал расти и что из этого вышло

Он никогда не думал, что у него может вдруг оказаться такой чудовищный аппетит. Он круглые сутки ел и все время был голоден. Он перестал питаться в ресторане, потому что нельзя же, в самом деле, дневать и ночевать там. Вдова, у которой он снимал комнату, буквально сбилась с ног, готовя ему сложное и обильное меню, разработанное для него доктором Попфом. Почти весь заработок уходил на еду, почти весь заработок и все свободное время. Он беспрестанно жевал, дома и на улице, в вагоне метро и на работе. Он ел и рос, каждый день прибавляя в среднем по два сантиметра.

Уже через несколько дней его костюмы стали ему малы и узки. Он заказал себе фрачную пару, пиджачную пару и ковбойский костюм с запасом материала, чтобы их можно было перешивать по мере того, как он из них вырастал. Чтобы не обращать на себя особенного внимания, он каждый раз обращался к другому портному. С обувью было труднее. Примерно каждые три-четыре дня он приобретал несколько новых пар обуви. Портные и сапожники доконали его сбережения: его текущий счет в банке таял день ото дня.

Первое время в «Золотом павлине» как-то не замечали, что Магараф вытягивается в вышину и ширится в плечах. Вернее, всем казалось, что их обманывает зрение, — настолько это было неожиданно и необычайно. Потом поняли, что зрение их не обманывает, что Томазо Магараф на тридцать первом году своей жизни действительно начал расти, но никто не решался сообщить об этом владельцу «Золотого павлина», господину Сууке, чтобы не подвести своего коллегу. Может быть, он все же перестанет расти, и тогда все обойдется.

Но Магараф вытягивался все длиннее и длиннее, и однажды во время представления разыгрался скандал.

Когда Магараф, как всегда, лихо выехал на сцену верхом на мохнатом пони, рыжий чуть подвыпивший верзила в ярко-сиреневом костюме, сидевший в первом ряду, зевнул и громко, на весь зал, сообщил своему соседу:

— У меня на ранчо таких лилипутов тридцать восемь человек, только этот, пожалуй, немножко повыше.

Легкий смешок пробежал по рядам.

— Чудак, — ответил ему сосед, — разве у твоих молодцов такие писклявые голоса, как у этого Магарафа? У него голос как у птенчика. Он поет, как девочка.

Конферансье, конечно, сделал вид, будто он не слышал этого разговора. Он вышел на авансцену и торжественно произнес:

— Сейчас Томазо Магараф исполнит песенку «Мамми, я боюсь».

Это был коронный номер Магарафа. Если закрыть глаза, казалось, что поет трехлетний ребенок. Томазо откашлялся и с ужасом почувствовал, что запел неокрепшим, но уже достаточно густым баритоном:

Мамми, моя мамми,

Я твой милый бэби,

Где ж ты, моя мамми,

Плачу и пою;

Бедный Бобби болен,

Бедный Бобби склонен

Видеть в каждой даме мамочку свою.

Громкий хохот и свист покрыли последние слова куплета. Недоеденные апельсины и банановые корки полетели на сцену. Пришлось дать занавес. И тогда Томазо Магарафа вызвал к себе в кабинет сам господин Сууке.

Владелец «Золотого павлина» был в черном сюртуке. Его широкополая шляпа чернела на письменном столе, как небольшой могильный холм. Всем своим обличием господин Сууке смахивал больше на баптистского проповедника, нежели на хозяина увеселительного заведения. В этом не было ничего удивительного. До того, как заняться мюзик-холлом, господин Сууке лет двадцать торговал словом божьим в качестве проповедника. От своей прежней профессии он сохранил чувство несколько брезгливого презрения к греховным мюзик-холлным делам. А из всех греховных мюзик-холлных дел он больше всего не любил тех, которые приносили убытки.

— Вы, кажется, позволяете себе расти? — произнес господин Сууке тоном, которым обычно уличают в краже.

Что мог на это ответить Магараф? Магараф молчал, виновато потупив глаза.

— Вам, надеюсь, знаком этот документ? — предъявил ему тогда господин Сууке контракт, на котором стояла подпись Магарафа.

Магараф и на этот раз промолчал.

— Тут все очень ясно зафиксировано, — сварливо продолжал господин Сууке и прочитал с расстановкой: — «…и Томазо Магараф, артист, ростом в девяносто три сантиметра, с другой стороны…» Разрешите полюбопытствовать, какой у вас сейчас рост?

И так как Магараф снова ничего не ответил, то господин Сууке не поленился, достал из ящика письменного стола рулетку и собственноручно произвел обмер своего сотрудника.

— Сто двадцать один сантиметр! — воскликнул он голосом, полным благородного негодования. — Это неслыханно!

Но Магараф продолжал молчать.

— Вы уже, собственно говоря, не лилипут, — с горечью констатировал господин Сууке, — вы уже почти обыкновенный низкорослый человек. Вы должны немедленно перестать расти, пока еще не поздно.

— Я не могу перестать расти, — заговорил, наконец, Магараф, — это не в моей воле.

— Вы забываете о неустойке, — сказал господин Сууке. — У нас заключен с вами контракт на два сезона. Если вы растете, вы тем самым нарушаете контракт. Надеюсь, это вам понятно?

— Понятно, — согласился Магараф.

— Так перестаньте нарушать контракт.

— К сожалению, это не от меня зависит.

— Значит, суд?

— Как вам угодно, сударь…

И на другой же день господин Сууке передал в суд дело о нарушении универсальным артистом эстрады Томазо Магарафом условий контракта с мюзик-холлом «Золотой павлин».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой описывается, как Томазо Магарафа судили за то, что он вырос

Денег на адвоката у Магарафа уже не оставалось. Их собрали между собой его коллеги по мюзик-холлу. Адвокат сразу понял, как выгоден для него этот процесс с точки зрения рекламы, и особенно не запрашивал. Поговорив с Магарафом «по душам», он узнал, что некий неизвестный доктор сделал Томазо Магарафу с его согласия прививку эликсира и после этой прививки лилипут стал расти.

— Ради бога! — испугался адвокат. — Вы никому не рассказывали про прививку?

— Мне доктор запретил болтать об этом до поры до времени, — сказал Магараф.

— Умница ваш доктор! — искренне восхитился адвокат. — Если кто-нибудь узнает про доктора и про этот эликсир, вам придется отвечать не просто за нарушение контракта, а за нарушение с заранее обдуманным намерением.

Эта беседа оказалась очень кстати, потому что судебный чиновник, который тоже собирался сделать карьеру на этом сенсационном процессе, расспрашивал Магарафа с необыкновенным тщанием. Глаза следователя при этом блестели таким возбужденным блеском, как будто ему самому до зарезу нужно было вырасти. Но вопрос обстоял значительно проще. Следователю было уже под пятьдесят, и он прекрасно понимал, что это, возможно, последний шанс в его жизни выдвинуться, не имея связей, в помощники прокурора, и он лез из кожи, чтобы доказать свои действительно незаурядные юридические способности. Но Магараф упорно стоял на своем.

Наше перо бессильно описать шумиху, поднявшуюся вокруг этого неслыханного процесса. Репортер бульварной газеты «Вечерний бум», случайно присутствовавший в «Золотом павлине» во время скандального провала Магарафа, разбогател в два дня. Он собирался написать небольшую заметку об инциденте с Магарафом, проскользнул за кулисы, чтобы разузнать кое-какие забавные детали про артиста-лилипута, и первый, таким образом, узнал, что дело передается в суд. Мигом сообразив, на какую богатейшую жилу он напал, репортер сделал несколько сенсационных снимков: «Томазо Магараф выходит из кабинета директора», «Томазо Магараф в последний раз выходит из артистического подъезда», «Томазо Магараф рассказывает своим коллегам о постигшем его несчастье». Затем он помчался на квартиру нашего героя, еще до его возвращения успел войти в доверие к почтенной вдове и взял у нее подробнейшее интервью об ее удивительном квартиранте. Потом, когда вернулся, наконец, домой растерянный и расстроенный Магараф, репортер «Вечернего бума» искусно выпытал у него не только все наиболее значительные и сенсационные факты его биографии и биографии его ближайших родственников, но даже его мнение по поводу дальнейших путей эстрадного искусства.

При прощании с Магарафом репортер ухитрился стащить пузатый фамильный альбом с фотографиями родных и знакомых, который утром следующего дня был доставлен владельцу обратно вместе с пухлым номером «Вечернего бума», целиком посвященному делу Магарафа.

Двенадцать раз эта газета печатала дополнительные тиражи, и все они расхватывались в несколько минут. А когда полчища корреспондентов других газет хлынули в квартиру Магарафа, предприимчивый репортер «Вечернего бума» с глазами, покрасневшими от бессонной ночи, лихорадочно диктовал стенографистке последнюю тысячу слов брошюры, которая называлась «Бомба Томаза Магарафа» и разошлась в течение двух дней в трех с половиной миллионах экземпляров.

Нет никакой возможности пересказать и даже просто перечислить статьи и фельетоны, заполнившие в эти дни столбцы всех аржантейских газет. На это потребовалась бы специальная и весьма объемистая книга. Мы ограничимся поэтому только тем, что приведем на выборку некоторые наиболее характерные заголовки бесчисленных статей, заметок и судебных отчетов:


СУДЯТ ЛИЛИПУТА ЗА ТО, ЧТО ОН ВЫРОС

ТОМАЗО МАГАРАФ впервые за тридцать лет

своей жизни побрился, отправляясь в суд.

ВСЕ ТАНЦУЮТ ФОКСТРОТ

«Ты такой большой, мой маленький Томми»

— У меня в последние дни страшный аппетит, — сказал Томазо нашему корреспонденту.

— КОНТРАКТ ЕСТЬ КОНТРАКТ, — сказал господин Джошуа Боорос — вице-президент ассоциации цирковых предпринимателей.

У ГОСПОДИНА МАГАРАФА БУДЕТ ЧЕРНАЯ БОРОДА

ТОМАЗО МАГАРАФ — аккуратнейший квартиронаниматель

По ходатайству представителей ответчика, поддержанному медицинской экспертизой, суд разрешает МАГАРАФУ принимать пищу во время судебной процедуры

ТОМАЗО МАГАРАФ И Кш

(торговля москательными товарами, проспект Благоденствия) просит не смешивать его с выросшим лилипутом-однофамильцем.

Фирма «Томазо Магараф и Кш» добросовестно выполняет все заключаемые ею контракты.

Благотворительным организациям скидка.

Коллеги МАГАРАФА считают, что его следует оправдать

КАЖДЫЙ РАСТЕТ КАК МОЖЕТ

Бог знал, что делал, когда создал лилипутов.

Магараф с аппетитом съедает в один прием три бифштекса.

— В первый раз слышу, что лилипуты рождаются от нормальных родителей, — сказала звезда экрана МАРГАРИТА ДРЕННЬ.

ЗАТКНИТЕ РТЫ КОММУНИСТАМ!

СУД НАД МАГАРАФОМ — плевок в лицо нашей цивилизации

ГОСПОДИН СУУКЕ КЛАССНО ИГРАЕТ В ГОЛЬФ

Суд спрашивает: будет ли Магараф расти и впредь?

Магараф отвечает: «Не знаю…»

ПРОФЕССОР ПРОКОРС РАЗВОДИТ РУКАМИ

С серьезными лицами судят человека за то, что он перестал быть уродом.

НОВЫЙ ТАНЕЦ «Танго с лилипутом»

НАДО УНЯТЬ КОММУНИСТОВ!


Мне очень жаль, что я не присутствовал на процессе Сууке — Магараф. Говорят, что представители истца и ответчика дали в своих речах высокие образцы ораторского искусства. Железная логика освещалась в этих речах роскошным фейерверком блистательных парадоксов, суровая медь высокого пафоса оттенялась нежной свирелью хватающих за душу лирических отступлений. Это был самый потрясающий из концертов, когда-либо данных человеком на гражданском и процессуальном кодексах, и он по праву запечатлен в университетских учебниках адвокатского мастерства.

И не вина нанятого Магарафом адвоката, если суд решил дело в пользу господина Сууке. Судью бросало в жар при одной мысли, что можно оправдать человека, который нарушил контракт. И без того не так уж весело обстоят дела на бирже, и без того каждое утро просыпаешься с тревогой, не объявили ли себя банкротами твои должники, не лопнули ли компании, в которых ты являешься акционером. Понимающим людям еще задолго до того, как начался этот небывалый процесс, уже было ясно, что, если только не случится чуда, приговор суда предрешен. Чуда не случилось, и суд постановил: взыскать в пользу господина Сууке предусмотренную контрактом неустойку в размере пяти тысяч кентавров. В случае отказа от уплаты этой суммы господин Томазо Магараф должен быть подвергнут двухгодичному тюремному заключению.

Срок внесения неустойки — два дня.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой снова говорится о неустойке и впервые появляется Аврелий Падреле

Пять тысяч кентавров! С таким же успехом с него могли потребовать и пять миллионов, и пятьсот кентавров! Денег у него оставалось только дня на три жизни. Занять было не у кого.

Плохо! Очень плохо! Томазо шагал к выходу, как в тумане. К нему подошел его адвокат, взял его под руку, что-то говорил в утешение, что-то говорил в свое оправдание, что-то говорил насчет обжалованья, но он только отрицательно покачал головой. Не мог же он сказать, что ему нечем платить адвокату за его хлопоты в кассационном суде! Он только качал головой, и адвокат от него отстал, пообещав заглянуть к нему на квартиру вечерком, когда Магараф немножко придет в себя.

Подошла тетушка Мран, у которой он снимал комнату, расплакалась и сказала, чтобы он только не стеснялся и взял у нее двести тридцать кентавров. Больше у нее нет, а то она дала бы больше. А ей эти деньги ни к чему, потому что у нее есть в провинции сестра, которая ей в случае чего всегда поможет спокойно дотянуть до могилы.

Магараф растроганно поцеловал тетушку Мран, сказал:

— Спасибо, большое спасибо! Только меня ваши деньги все равно не спасут от тюрьмы, — и вышел из здания суда на площадь.

Его чуть не разорвали на части любители автографов, потом их оттеснили репортеры, которые засыпали его самыми неожиданными вопросами:

— Какой ваш номер ботинок?

Он сказал:

— Пока что тридцать седьмой.

— Ваша теща блондинка?

— Я не женат.

— Какую марку машин вы предпочитаете?

— «Сильфиду».

— Сколько котлет вы съедали за обедом?

— Котлет? — разозлился Томазо. — Двадцать восемь тысяч штук. Не правда ли, это сенсационно?

Репортеры оценили юмор его ответа, дружно загоготали, стали хлопать его по плечу, и ему вдруг тоже стало весело. Может быть, такой резкой перемене настроения помогли благожелательные похлопывания репортеров, может быть, — улучшение погоды и то, что все вокруг было залито солнцем. Скорее всего, и то и другое. Как бы то ни было, когда у него спросили, что он собирается делать дальше, он задорно ответил:

— Буду расти!

Его ответ был через час огромными буквами напечатан на самом видном месте во всех вечерних газетах страны.

Наконец от него отстали и репортеры, и зеваки, и он не спеша побрел домой, чтобы отдохнуть и поразмыслить о своем невеселом будущем. Кроме того, пора было обедать.

Когда он был уже у самого дома, его остановил молодой человек с розовым лицом преуспевающего клерка.

— Я не хотел заводить с вами беседу на людях, — сказал он доверительно. — Если можно, господин Магараф, всего несколько минут по очень важному вопросу.

— Хорошо, — сказал Томазо, — но только несколько минут, потому что я очень устал.

— Всего несколько минут, — торопливо подтвердил молодой человек. — Если вы не возражаете, давайте пройдемся.

Он взял Томазо под руку и вполголоса продолжал:

— Насколько мне известно, вам нечем платить неустойку.

— Нечем, — мрачно согласился Томазо, и у него снова испортилось настроение. — Только вас это не касается.

— Очень касается! — учтиво возразил ему молодой человек. — Вы даже представить себе не можете, как это меня касается! Я хочу предложить вам денег на уплату неустойки.

Томазо иронически взглянул на молодого человека.

— Вы или пьяны, или переодетый принц…

— Ни то, ни другое, — деловито ответил молодой человек. — Увы, я не похож на богача, который может швыряться такими суммами. И все же потрудитесь взглянуть.

Он остановился, вынул из своего бумажника и показал Магарафу выписанный на предъявителя чек на пять тысяч кентавров.

— Если он не фальшивый, то это действительно здорово! — сказал Магараф. — И вы собираетесь мне его подарить! Благородный, но совершенно, простите, непонятный поступок. Просто так, за здорово живешь, подарить пять тысяч кентавров!

— Не просто так, а в обмен на одну вашу любезность, — поправил его молодой человек.

— Если это только будет в моих возможностях, — сказал Магараф.

— Безусловно в ваших возможностях, — заявил молодой человек так убежденно, что Магараф без лишних слов согласился сесть в поджидавшую их машину.

Спустя некоторое время она остановилась у подъезда очень богатого особняка. Молодой человек сказал:

— Ну вот, мы и приехали, — и повел оробевшего Магарафа по мраморным ступенькам, покрытым таким пушистым ковром, какие можно видеть только во сне.

Он привел его в большой кабинет, который сначала показался Магарафу пустым. Но молодой человек не очень громко произнес:

— Я его привел, господин Аврелий, — и тогда Магараф заметил в полутемной глубине кабинета на широкой тахте крохотного человечка в темном шелковом халате.

«Девяносто четыре — девяносто пять сантиметров, — тотчас же мысленно определил его рост Томазо Магараф. — Хоть сейчас в цирк».

— Господин Магараф? — спросил человек в халате тонким, но властным голоском, поднялся с тахты и пригласил Магарафа садиться.

Молодой человек, приведший его сюда, остался стоять в почтительной позе у дверей.

— Меня зовут Падреле, Аврелий Падреле. Будем знакомы, — сказал человечек в халате, не подавая, однако, руки. — Неужели вы так здорово выросли?

— С вашего позволения, именно так, — ответил Томазо.

— У вас, кажется, возникла потребность в пяти тысячах кентавров, — продолжал Аврелий Падреле без каких бы то ни было околичностей, — мой секретарь должен был сказать вам, что они могут быть в вашем распоряжении. Он это вам сказал?

— С вашего позволения, именно так, — ответил Томазо, — он мне даже показал чек.

— Он вам сообщил, на каких условиях этот чек будет вам вручен?

— Я счел наиболее подходящим, чтобы об этих условиях ему сообщили вы сами, господин Аврелий, — почтительно сообщил молодой человек. — Господин Магараф выразил сомнение, не фальшивый ли это чек, и я привез его к вам, чтобы он убедился, что имеет дело с богатым человеком.

— С очень богатым человеком, — поправил его Падреле и вдруг, потеряв спокойствие, разразился сердитой тирадой: — Но на что мне мое богатство? Пить вино, запершись у себя в кабинете? Но от вина меня тошнит. Вы скажете: путешествовать? Но еще неизвестно, кто кого будет осматривать, когда я буду разъезжать по разным странам: я — туземцев или туземцы меня. То есть очень даже известно: за мною будут ходить толпы зевак, как за какой-нибудь ученой обезьяной. Где бы я ни появлялся, все на меня глазеют. Я не хочу, чтобы на меня глазели! Я — Аврелий Падреле, я — совладелец фирмы «Братья Падреле и Кш», и я сам хочу наслаждаться зрелищем чужого уродства. И, пожалуйста, не жалейте меня! У меня дрожь проходит по спине, когда меня жалеют. Я сам достаточно богат, чтобы позволить себе иногда пожалеть кого-нибудь. Это именно так, как я говорю, и, пожалуйста, не спорьте! — прокричал он в заключение, хотя никто и не думал с ним спорить.

На минуту в кабинете воцарилась тишина. Падреле немножко успокоился.

— Вам, вероятно, интересно узнать условия, на которых вам будет вручен чек? Пожалуйста! Вы должны мне сообщить, как вы выросли.

— Я затрудняюсь ответить на этот вопрос, — сказал Магараф. — Просто я вдруг стал расти…

— Не валяйте дурака! — снова стал кричать Падреле. — Так, вдруг, это не могло случиться. Я не ребенок, чтобы меня кормили такими сказками! Я прочитал уйму книг по этому вопросу. Не было еще ни одного невысокого человека (он избегал слова «лилипут»), который вырос бы, находясь в зрелом возрасте. Кроме вас, конечно. И если вам действительно нужны эти пять тысяч кентавров, вы мне обязательно скажете, как вы этого добились. Не скажете — сидите в тюрьме!

— Я затрудняюсь ответить вам на этот вопрос, — с расстановкой произнес тогда Томазо Магараф, кивнув на секретаря, и тот моментально выскользнул из кабинета: это был превосходно вышколенный секретарь.

А Томазо Магараф подсел поближе к господину Падреле и спросил очень тихо, чтобы его не могли подслушать из другой комнаты, обещает ли господин Падреле хранить тайну. Падреле поклялся памятью своего отца и памятью своей матери и своим счастьем. Тогда Магараф подумал и потребовал, чтобы Падреле обещал также, что он не будет поднимать никаких историй, если доктор, к которому он его пошлет, откажется помочь ему вырасти.

Падреле снова поклялся, и только тогда Магараф дал ему адрес доктора Попфа и, получив чек на пять тысяч кентавров, ушел.

Падреле, видимо, не любил откладывать дела в долгий ящик. Он вызвал секретаря и приказал приготовить все необходимое для отъезда.

— Только, смотрите, никому ни слова о том, куда я еду и зачем, — сказал он секретарю. — Даже моему брату. Пусть мое возвращение будет для него сюрпризом. Я надеюсь, вы будете настолько благоразумны, чтобы выполнить мою просьбу.

Последняя фраза была сказана тоном, не оставлявшим никакого сомнения, что секретарю придется весьма круто, если он проболтается.

Господин Примо Падреле был в это время на совещании директоров одной компании, о которой мы подробно расскажем несколько позже. Аврелий позвонил брату по телефону, сообщил ему, что уезжает недельки на три в прогулку по океанскому побережью, и пожелал ему здоровья и удач.

Было странно слышать в пискливом голоске младшего Падреле неожиданно теплые нотки. Его злое желтоватое личико вдруг стало ласковым и трогательно-простодушным. Примо Падреле был единственным существом, которое любил этот высокомерный и истерический человек.

— Хорошо, дружок, — нежно сказал ему в ответ Примо Падреле, — поезжай, проветрись. И не жалей денег. Будешь ехать к поезду, загляни проститься.

Меньше чем через час господин Падреле-младший, заехав на несколько минут к брату, отбыл в отдельном вагоне в город Бакбук, навстречу своему счастью.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, о том, как Томазо Магараф убедился, что жить можно

Магараф сказал господину Сууке:

— Вот вам ваши вонючие кентавры! — получил расписку и ушел, не попрощавшись и нарочно не закрыв за собой дверь, чтобы все видели, что ему плевать на такого жадного и несправедливого человека.

Когда Магараф вышел на улицу, ему все же было очень грустно, потому что он не знал, как у него будет с работой, на какие средства он будет жить и на какие деньги купит себе завтра одежду и ботинки. За три дня процесса Томазо основательно вырос, ботинки немилосердно жали, а костюм стал ему до неприличия тесен и короток. Идти в нем наниматься было невозможно.

Но когда Магараф вспомнил, что он уже больше не лилипут, что он такой же, как и все, и даже красивей многих (об этом он сам читал в какой-то газете), жизнь показалась ему прекрасной. Томазо сказал себе: «Эх, была не была!» — и так как ему давно уже пора было поесть, зашел в первый попавшийся ресторанчик, решив с деньгами не считаться и пообедать как следует.

Официант принял у него заказ и сказал:

— Все будет в порядке, господин Магараф. Останетесь довольны.

Томазо удивился, откуда это официант знает его: он в этом ресторанчике никогда не бывал, но официант уже успел скрыться в каких-то дверях и вскоре появился оттуда с толстым человеком на непомерно тонких ножках. Это был хозяин ресторана. Он вышел из своей комнаты с газетой в руках. Он посмотрел раньше на Магарафа, потом на его большую фотографию в газете, заулыбался, что-то сказал официанту, а сам подбежал к столику нашего героя:

— Разрешите, господин Магараф, предложить вам индейку с яблоками и чудного французского шампанского.

— Спасибо, — ответил Томазо Магараф и ужасно смутился, — спасибо, но мне что-то не особенно хочется.

Хозяин сразу, очевидно, понял, в чем дело.

— Что вы, что вы, господин Магараф! Вы не должны меня обижать! Ведь я от всего сердца… Такая честь: Томазо Магараф в моем ресторане! Такая честь!

Тогда Магараф сказал:

— Ладно, раз уж вам так хочется… — и через несколько минут его столик был уставлен великолепной снедью и разными бутылками, а хозяин, присев рядом, развлекал Томазо беседой и подливал ему вина, счастливый и благодарный.

Наконец Томазо блаженно откинулся на спинку стула и только тогда увидел, что ресторан битком набит посетителями, и все они без всякого стеснения смотрят на него. Это его нисколько не смутило, даже понравилось. Он понимал: на него смотрят не потому, что он уродливый карлик, а просто потому, что он обыкновенный знаменитый человек. А так как он здорово выпил и ему было очень весело, то он подмигнул хозяину, и они вместе затянули: «Ты такой большой, мой маленький Томми!» — хозяин тенорком, а Томазо довольно приятным баритоном. Потом Томазо кивнул официантам, и те тоже подхватили песенку, а Томазо стоял и дирижировал, так что посетители остались очень довольны и сказали, что никогда так весело не проводили время в ресторане. Потом хозяин долго и прочувствованно жал Магарафу руку и говорил, что очень благодарен ему за то, что он не побрезгал его угощением, и что он умоляет господина Магарафа приходить к нему в ресторан завтракать, обедать и ужинать, и что это ничего не будет стоить господину Магарафу. Магараф, конечно, понимал, что выросший лилипут — превосходная реклама и что не будет отбою от посетителей, которые захотят посмотреть, как принимает пищу Томазо Магараф, тот самый, которого судили за то, что он вырос.

Когда Томазо внял мольбам ресторатора, тот снова бросился жать ему руки и сказал, что он сам будет заезжать за ним на квартиру и отвозить его из ресторана. Томазо сказал: «Ладно» и вышел на улицу. Около окон ресторана стояла толпа зевак, глазевших на наспех написанные от руки плакаты, приклеенные прямо к оконным стеклам:


В этом ресторане ежедневно завтракает, обедает и ужинает

ЗНАМЕНИТЫЙ ТОМАЗО МАГАРАФ


Зеваки восторженно смотрели на Магарафа. Подмигнув им с добродушием подвыпившего человека, он пошел своей дорогой. Зеваки валом повалили за ним. Чтоб избавиться от них, он зашел в первый попавшийся магазин. Это был магазин верхнего платья, и его владелец обрадовался приходу Магарафа не меньше, нежели хозяин ресторана.

— Ах, господин Магараф! Какое счастье, господин Магараф! Я вас сразу узнал, господин Магараф! — восторженно лепетал он, не зная, куда усадить дорогого гостя. — Это просто замечательно, что вы пришли! Я хотел сделать вам небольшой подарок, но не решался нарушить ваш покой, и вот вы вдруг сами пришли!

Примерно через час Томазо Магараф вышел из магазина в новом, дорогом костюме и отличном пальто.

— Остальное мы вам пришлем завтра утром, господин Магараф! Будьте здоровы, господин Магараф! Желаю вам счастья, господин Магараф! — кричал ему вслед владелец магазина.

«Остальное» — это были еще два костюма, демисезонное и зимнее пальто. За все эти дары Томазо оставил магазину свой прежний костюм, который тотчас же был выставлен в витрине со следующим плакатом:


В нашем магазине

ЗНАМЕНИТЫЙ ТОМАЗО МАГАРАФ

оставил этот костюм, из которого он вырос за три с половиной дня своего судебного процесса!


В НАШЕМ МАГАЗИНЕ

он оделся во все новое и самого высшего качества!


В бельевой, шляпный и обувной магазины Томазо вошел уже, так сказать, с заранее обдуманным намерением, и везде его расчет оправдался.

Утром следующего дня за ним заехал ресторатор, и он отлично позавтракал в ресторане, переполненном посетителями. Там же он и пообедал и поужинал, а в промежутках между этими приятными процедурами расхаживал по улицам, сопровождаемый эскортом любопытных, или отдыхал в огромном номере фешенебельной гостиницы, куда еще вечером переехал по приглашению дирекции, чтобы служить живой приманкой для постояльцев.

— Ничего! — оптимистически потирал он ладони. — Жить можно!

Так он прожил около трех недель, пока ему не пришла в голову мысль прокатиться на побережье и пожить там в свое удовольствие. Денег ему для этого не требовалось. Лишь бы не прогадать и не остановиться там ненароком в каком-нибудь второстепенном отеле. Ужасно неприятно, когда упрашивают остаться, а тебя переманивают в действительно первоклассный отель.

Магараф понял, как это тягостно, когда после долгих колебаний сообщил наконец своему ресторатору, что уезжает на побережье. Это было поистине душераздирающее зрелище! Бедный толстяк закачался на своих тонких ножках, как былинка под порывом ветра.

— Неужели вы хотите меня погубить, сударь? — воскликнул он, и в его голосе прозвучало самое неподдельное горе. — Покинуть меня сейчас, когда мой ресторан становится самым модным в городе! О, у вас нет сердца! Скажите мне, что вы пошутили! Боже мой! Я, кажется, сойду с ума!

Он заметался по своему кабинету, с таким отчаянием ломая себе руки, что Томазо решил: «Бог с нею, с этой поездкой, останусь».

Но пока он обдумывал, как ему объявить об этом, чтобы подчеркнуть свое благородство, ресторатор рассвирепел и стал орать на него и топать ногами:

— Хорошо!.. Уезжай!.. Животное! Урод! Как жаль, что тебя тогда не запрятали в тюрьму! Вон! — завизжал он вдруг и схватил оторопевшего Магарафа за лацканы пиджака. — Вон! Чтобы твоей ноги здесь не было!

Магараф, конечно, немедленно ушел, а ресторатор, ужаснувшись тому, что натворил, побежал за ним и умолял простить его и вернуться. Он обещал Магарафу какое угодно жалованье только за то, что тот будет столоваться в его ресторане. Он даже попытался поцеловать Томазо руку, — ведь за эти три недели ресторан принес этому толстяку, который рыдал сейчас, как ребенок, больше дохода, чем за предыдущие три года.

Но Томазо был теперь непреклонен. Через несколько часов юго-западный экспресс уже мчал его к благодатным просторам океанского побережья.

Двое суток пути прошли незаметно. На утро третьего дня Томазо, насвистывая веселую песенку, вышел на залитый солнцем перрон. В руках у него был только маленький чемодан. Не было никакого смысла таскать с собой багаж, когда стоит только зайти в любой магазин и тебе подарят все, что тебе заблагорассудится, и еще будут благодарить. Он вышел на вокзальную площадь и увидел совсем близко пальмы, и океан, и массу чаек, летавших над водой.

«Не-е-ет, — сказал тогда про себя Магараф, у которого дух захватило от этой красоты и от музыки, доносившейся со всех сторон, и от всей этой праздничности, нахлынувшей на него, — не-е-ет, черт возьми, жить можно!»

Теперь надо было выбрать гостиницу получше. Он сел в такси и спросил у шофера:

— Скажи-ка, дружище, какой у вас тут самый лучший отель?

— «Астория», — ответил шофер, — только я вам все же рекомендовал бы «Палас». Там сейчас интересней.

— Почему? — спросил Томазо.

— Потому что там живет Томазо Магараф.

— Томазо Магараф? — удивился наш герой. — Это какой же Томазо Магараф?

— Неужели вы не знаете? — удивился в свою очередь шофер. — Тот самый, которого недавно судили за то, что он вырос.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, о том, как Томазо Магараф решил ничего не предпринимать

Когда Томазо услышал ответ шофера, он рассмеялся, решив, что шофер узнал его по фотографиям в газетах и собирается пошутить. Но шофер с таким изумлением на него посмотрел, что Томазо похолодел.

— Тут что-то не так, — пробормотал он, — вы что-то путаете. Этого не может быть.

Но шофер только недовольно повел плечами и ничего не ответил, давая этим понять, что не считает нужным вступать в дискуссию по совершенно бесспорному вопросу.

Они вскоре остановились у мраморных ступеней отеля «Палас». Первое, что Магараф увидел, когда вышел из машины, были семиметровые зеркальные витрины мужского конфекциона «Дэнди» и в каждой из них плакаты:

ТОМАЗО МАГАРАФ ОДЕВАЕТСЯ ТОЛЬКО У НАС

Он поднялся по широким ступенькам в гостиничный вестибюль, похожий одновременно и на ангар и на римские бани, и направился к портье, восседавшему за своим бюро на возвышении величественно, как коронный судья.

— Очень сожалею, — сказал портье, — но свободных номеров у нас нет.

— Я согласен на любой.

— Увы, при всем желании лишен возможности что-нибудь для вас сделать, — ответил портье. — Насколько я догадываюсь, вам, вероятно, хочется посмотреть на господина Магарафа?

— Да, очень. Мне нужно с ним срочно поговорить.

— Боюсь, сударь, что вам это не удастся. Господин Магараф у нас нарасхват. Вряд ли он найдет время для беседы с вами. К тому же его сейчас нет в отеле.

Томазо сказал:

— Я его подожду, — и поудобней устроился в кресле.

Он и сам не понимал толком, почему не сообщил сразу, что именно он и есть настоящий Томазо Магараф и что под его именем орудует в этом городе какой-то аферист. Он сидел в мягком кресле, весь налитый чувством злобной решимости, и ему доставляло удовольствие думать, что где-то веселится и радуется жизни проходимец, укравший его славу и не подозревающий о том, кто ожидает его в холле отеля «Палас».

«Ничего, голубчик, ты у меня попляшешь, — злорадно думал Томазо, — на всю жизнь закаешься».

Он сидел в прохладном холле и строил планы мести, пока не устал ждать. Тогда он вышел на улицу и стал бесцельно бродить по городу.

Из-за густой пальмовой аллеи доносился монотонный шелест. Это сонный океан флегматично катил к берегу тугие, желатиновые волны своего прибоя. На пляже возились купающиеся. В безлюдном приморском парке пели птицы и бесшумно проносились стремительные стрекозы. На горизонте застыли белоснежные треугольники парусных яхт, и Томазо становилось не по себе, когда ему приходило в голову, что на одной из них, быть может, развлекается в эту самую минуту его предприимчивый двойник.

Пять раз заходил Томазо в отель справляться, и все пять раз портье смотрел мимо него и скучным голосом отвечал:

— Да нет же его, я ведь, кажется, ясно выражаюсь: господин Магараф еще не пришел.

Когда Томазо вечером снова получил тот же ответ, он яростно проговорил:

— Слушайте, вы, если вы будете продолжать морочить мне голову, я сейчас же устрою вашему отелю такую штучку, что он моментально вылетит в трубу! Только тогда уж пеняйте на себя!

Тут портье перепугался: чего доброго, этот молодчик еще бомбу бросит!

И он сказал:

— Ладно, ладно, вы не должны на меня обижаться! Мне приказано не пускать к Магарафу посторонних, я и не пускаю. Он на крыше. Господа там сейчас ставят живые картины.

Томазо швырнул в кресло свой чемодан и пальто и почти бегом направился к лифту.

А портье с сожалением посмотрел ему вслед:

«Боже мой! До чего человека может довести страсть к автографам!» — Он был убежден, что Томазо поднял весь этот скандал для того, чтобы получить автограф выросшего лилипута.

На крыше обитатели отеля — молодые люди и дамы — действительно забавлялись постановкой живых картин.

Перед невысокой, закрытой темным бархатным занавесом эстрадой сидели в креслах благодушно настроенные джентльмены и дамы. Легкий бриз проносился над городом, чуть заметно колыша лапчатые листья пальм и навевая приятную прохладу. В уютной темноте ночного неба висели звезды, какие можно видеть только на рождественских открытках и под благодатными широтами юга. Внизу, по обе стороны отеля, раскинулся залитый мириадами электрических огней великолепный курорт, со всех сторон долетали приглушенные расстоянием звуки оркестров.

Но Магараф только расстроился от всей этой красоты, которую у него пытался похитить какой-то самозванец.

Он подошел к первому попавшемуся официанту, разносившему прохладительные напитки:

— Скажите, милейший, как мне найти господина…

Он не успел закончить фразу, потому что все на него зашикали:

— Тише, тише, начинается!

Официант отскочил в сторону быстро и бесшумно, как летучая мышь. А Томазо пришлось потерпеть, пока молодые люди изображали на открывшейся эстраде глупейшие живые картины.

Потом живые картины кончились, но на сцену сразу выскочил молодой человек с огромной хризантемой в петлице; он поднял вверх правую руку, чтобы восстановить тишину, и, когда стало более или менее тихо, прокричал:

— А сейчас мы попросим господина Магарафа сыграть нам что-нибудь.

Опять все захлопали, и Томазо увидел, как на сцену вышел человек, действительно чем-то напоминавший его, только более высокий, более узкий в плечах и, что греха таить, с более интеллигентным и тонким лицом. В руках у него была скрипка.

Молодой человек с хризантемой снова поднял вверх правую руку.

— Мадемуазель Хуанна Магараф очаровательно аккомпанирует своему брату. Мы вас очень просим, мадемуазель Хуанна! — и сам первый захлопал в ладоши.

На сцену послушно вышла черноволосая девушка лет двадцати четырех, села за рояль и взяла несколько аккордов. Стало тихо, и тот, кто выдавал себя за Томазо Магарафа, негромким голосом объявил:

— Канцонетта из скрипичного концерта Чайковского!

Мадемуазель Хуанна сыграла вступление, а он поднял смычок, прильнул к скрипке, закрыл глаза, и скрипка вдруг запела так нежно и так задумчиво, что Томазо замер от восторга: он сам играл на скрипке и даже считал себя до этого вечера приличным скрипачом.

Он слушал, весь подавшись вперед, восхищаясь и завидуя недостижимому для него мастерству, сразу забыв, что играет человек, укравший его имя.

А пока Томазо наслаждался концертом Чайковского, он упустил самое интересное: сидевший в первом ряду финансист из Города Больших Жаб, и до этого поклевывавший носом, вдруг уронил голову на грудь и тихо захрапел, презабавно выпятив свою нижнюю губу. Конечно, все были этим ужасно шокированы. Люди зашушукались, соседи стали покашливать над самым ухом заснувшего финансиста, чтобы он проснулся, но он, как назло, не просыпался, и тогда одна дама не выдержала и сказала своему кавалеру достаточно громко, чтобы все могли оценить глубину ее негодования:

— Такие люди должны спать с глушителем на носу!

«Глушитель на носу!» — право же, это было сказано очень остроумно, и все, кто услышал эту фразу, стали хихикать.

Томазо обернулся на этот шум и увидел, что все кругом смеются и никто уже не слушает скрипача.

А тот, покраснев, что-то шепнул аккомпаниаторше и сделал несколько заключительных аккордов так ловко, как будто на этом месте действительно заканчивалась канцонетта, хотя он не доиграл ее на добрую треть. Никто, кроме Томазо, даже не заметил этого, и все захлопали, чтобы подчеркнуть, что уж они-то настоящие ценители музыки. Тут проснулся и храпевший финансист, сладко зевнул и старательно захлопал.

Публика хором закричала:

— «Маленького Томми». Сыграйте нам «Маленького Томми», господин Магараф!

Скрипач, покраснев еще больше, взмахнул смычком и с каким-то остервенением заиграл разухабистый фокстрот «Ты такой большой, мой маленький Томми».

Наконец все устали от изящных искусств и вернулись к прохладительным напиткам и танцам. Скрипач со своей сестрой направился к себе в номер, и вот тут-то, на покрытой коврами просторной лестнице, Томазо Магараф впервые за весь вечер приблизился к человеку, выдававшему себя за него.

— Разрешите, сударь, — сказал он, — мне с вами нужно кое о чем потолковать…

— Прошу прощения, но у меня сейчас нет ни малейшего настроения толковать с кем бы то ни было, даже с президентом республики, — сердито ответил скрипач, — я хочу спать.

— И все же нам с вами обязательно нужно потолковать, и немедленно, — произнес Магараф с расстановкой. — Давайте лучше не терять времени на бесполезные препирательства.

— Ну, знаете ли, — возмутился тогда скрипач, — да кто вы такой, чтобы отдавать мне приказания?!

— Хорошо, — сказал Томазо, — я вам скажу, кто я такой, если вам так не терпится. — Он нагнулся к самому его уху и шепотом добавил: — С вашего позволения, я — Томазо Магараф.

Странное дело: ему не доставило ни малейшего удовольствия, когда скрипач изменился в лице и упавшим голосом произнес:

— Хорошо, пойдемте ко мне в номер. Хотя нет, лучше выйдемте на улицу, мне не хотелось бы прежде времени расстраивать мою… мою сестру.

— Ладно, — сказал Томазо, — пойдемте на улицу. Не будем расстраивать вашу сестру. — Он хотел говорить язвительным тоном, но у него это не очень получалось.

— Хуанна, — обратился скрипач к сестре, которую остановила, чтобы похвалить за «чудную-чудную игру на рояле», какая-то просвещенная дама, — Хуанна, отнеси, дружок, скрипку к нам в номер. Мне нужно пройтись по улице с этим господином. Я скоро вернусь.

— Что-то случилось? — всполошилась Хуанна, с тревогой вглядываясь в его побелевшее лицо. — Ради бога, скажи мне, что-нибудь с мальчиком?

— Ничего с мальчиком не случилось, родная. Просто мне нужно потолковать с этим господином. Возьми скрипку и иди в номер.

Скрипач даже попытался улыбнуться, но улыбка у него получилась такая растерянная и жалкая, что Хуанна еще больше перепугалась, схватила его за руку и умоляюще зашептала:

— Ради бога, ради всего святого, в чем дело? Ты должен немедленно сказать мне, в чем дело!

— Возьми скрипку и уходи. Я тебе потом… все потом расскажу… Возьми скрипку… Прошу тебя, возьми скрипку и иди в номер…

— Хорошо, — согласилась Хуанна, — я отнесу. Только я тебя одного не оставлю. Я тоже пойду с тобой. Ведь мне можно пойти с тобой, правда? Ну, скажи, что можно!

— Иди в номер и жди меня, — чуть не плача, повторил ей скрипач. — Я скоро вернусь, понятно?

И они вышли на улицу, два Магарафа.

Вот уж не думал Томазо, весь день предвкушая этот разговор, что получится такая неприятная история! Некоторое время они молча шагали по широкому тротуару, переполненному расфранченной толпой, и не могли решиться начать разговор.

Вдруг, совершенно неожиданно для себя, Томазо восхищенно произнес:

— Вы очень хорошо сыграли канцонетту, жалко только, что не до конца.

— Никто, кроме вас, этого даже не заметил, — ответил скрипач и тут же спохватился: — Но ведь вы, вероятно, совсем не об этом собирались со мной потолковать.

— Конечно, не об этом. Я хочу узнать, на каком основании вы присвоили мое имя?

— Я бы с удовольствием присел на какую-нибудь скамейку, — сказал скрипач и извиняющимся тоном объяснил: — Понимаете, я чувствую себя очень усталым.

— Ладно, — пробурчал Томазо, и они выбрали себе свободную скамейку на приморской аллее.

Совсем близко сонно посапывал прибой. Из-за невидимого горизонта медленно поднималась нестерпимо белая луна. Мерцающая дорожка вытянулась на черной глади океана, как зыбкий серебряный мост. Длинные тени деревьев бороздили еще не остывший песок аллеи, и от полицейского, расхаживавшего по ней взад и вперед, падала тень — длинная и величественная.

— Красиво, — прервал наконец молчание Томазо.

— Очень, — безразлично согласился скрипач, и тут его словно прорвало — так торопливо и бессвязно он заговорил.

Он нисколько не жалеет, что выдал себя за Томазо Магарафа, пожалуйста, пусть его хоть сейчас потащат в полицию и пусть его судят, потому что все это ему черт знает как надоело. Только ему очень жалко маленького Диго и Хуанну, она на редкость славная женщина и очень хорошая жена, дай бог вам такую. Ну да, жена, а никакая не сестра! Он вынужден выдавать ее за сестру, иначе сразу за это ухватились бы газетчики: «Ах, жена! Ах, Томазо Магараф уже успел жениться! Ах, какая забавная сенсация!» И напечатали бы об этом в своих газетах, и тогда это могло бы дойти до настоящего Томазо Магарафа, то есть до вас, и вы бы тогда подняли скандал, и меня бы запрятали в тюрьму, а Хуанна и маленький Диго будут подыхать с голоду. Как будто настоящего Магарафа хоть немного убудет, если в одном городе появится человек, который скажет, что он — Магараф, и попробует немножко на этом заработать для своей семьи. А что он хороший скрипач и в Советском Союзе ему даже дали бы орден (да, да, там дают человеку орден, если он очень хорошо играет на скрипке), то это ему нисколько не помогает, потому что он уже забыл тот день, когда выступал в настоящих концертах и честно зарабатывал себе на хлеб. Вот и изворачивайся, как можешь! Стыдно сказать, но он попросту счастлив, что господина Магарафа судили. Один человек при нем сказал, что сейчас масса жуликов неплохо зарабатывает, выдавая себя за выросшего лилипута. Он тогда сразу подумал: почему бы на этом не заработать хотя бы одному честному человеку? Он нарочно поехал с Хуанной к черту на кулички, на этот курорт, который находится в двух тысячах миль от Города Больших Жаб, и не ошибся в расчете. Он получил бесплатный номер в отеле, и бесплатный стол, и пятьсот кентавров в месяц. Скажите пожалуйста, какой ужасный расход для отеля! Он за это должен каждый день играть, а где вы слыхали, чтобы мало-мальски приличный скрипач выступал за семнадцать кентавров в день? Да еще со своим аккомпаниатором! А кроме того, он еще служит живой рекламой для отеля. Подумать только: ни одного свободного номера! А что они с Хуанной оделись бесплатно с головы до ног в здешних магазинах, так магазины, вы сами понимаете, на этом неплохо заработали. Ну, конечно, теперь он, к сожалению, видит, что все рассчитать невозможно. Изволь-ка сообразить, что Томазо Магарафу, подлинному Томазо Магарафу, вдруг заблагорассудится прикатить именно в этот город, как будто мало городов в Аржантейе. Теперь, конечно, все пойдет прахом. Его выгонят из гостиницы, и они с Хуанной останутся на улице, если, конечно, господину Томазо Магарафу — настоящему — не захочется запрятать их в тюрьму.

— Что это вы заладили: «В тюрьму, в тюрьму!» — рассердился Томазо. — Вас послушать, так можно подумать, что я и в самом деле только тем и занимаюсь, что сажаю невинных людей в тюрьму! Очень мне это нужно! Глупости какие!

— Я думал, что вам, может быть, обидно… — начал оправдываться скрипач, но Томазо его раздраженно перебил:

— Если мне что-нибудь и обидно, так это то, что вы так здорово играете на скрипке! Я бы хотел хоть наполовину так хорошо играть… Только этого никогда не будет.

— Скорее всего нет, — подтвердил скрипач. — Я потратил на учение двадцать два года своей жизни, и, кроме того, у меня действительно исключительные способности. Мне это сказал сам великий Леопольд Ауэр. Вы, конечно, слыхали про профессора Ауэра?

— Конечно, слыхал, — сказал Магараф, — и, конечно, я сам великолепно понимаю, что сейчас мне уже поздно учиться.

— …И главное — незачем! — горячо подхватил скрипач. — Поверьте мне, если бы я мог сейчас быстро переучиться и приобрести более обеспеченную специальность… — Он запнулся и извиняющимся тоном произнес: — Хотя нет, по правде сказать, я ни за что не брошу скрипку. Я бы, наверное, умер, если бы бросил скрипку…

Тут Магараф, которому было ужасно не по себе от всего этого неприятного разговора и в особенности от умоляющих глаз скрипача, поднялся со скамейки и сказал:

— Ваша жена умирает от волнения. Вам нужно поскорее вернуться домой и успокоить ее.

— Успокоить?! — воскликнул скрипач. — Вы… вы… вы сказали «успокоить»?! Неужели вы…

Томазо Магараф больше всего в жизни не любил чувствительных сцен. Поэтому он сразу же перебил:

— Вы не знаете, когда уходит поезд в Город Больших Жаб?

Тогда на глазах скрипача навернулись слезы, и он забормотал, что он потрясен великодушием господина Магарафа. Он, и его Хуанна, и его маленький Диго этого никогда не забудут. Это просто замечательно, что существуют такие настоящие люди, как господин Магараф! Господин Магараф может на него всегда рассчитывать. Может быть, господин Магараф хочет остаться на некоторое время его гостем, он бы ему тогда дал несколько уроков скрипичного мастерства. Он хочет обязательно подарить господину Магарафу автограф великого Крейслера — самого замечательного из всех скрипачей мира — и автограф профессора Ауэра. И он говорил, говорил без умолку всю дорогу, такой счастливый и благодарный, словно его только что пригласили в кругосветное турне на самых лестных и выгодных условиях, а не оставили за ним нищее счастье забавлять невежественных джентльменов на двусмысленном положении привилегированного лакея-монстра.

Так как поезд уходил только утром, Томазо пришлось воспользоваться гостеприимством скрипача. Они просидели почти до самого рассвета, и скрипач все время играл для него самые любимые его вещи: и Крейслера, и Паганини, и Чайковского, и Бетховена, и Сарасате. И можно смело сказать, что ни один из самых богатых обитателей отеля «Палас» никогда в жизни не слыхал такого замечательного концерта, как тот, который был дан той ночью для одного Томазо Магарафа.

Утром, когда поезд уже тронулся в путь и медленно набирал скорость, Магараф вдруг вспомнил, что он не знает фамилии своего нового друга.

— Послушайте-ка, старина, — высунулся он из окна вагона к шедшему рядом скрипачу, — а ведь я не знаю, как вас зовут.

— Меня зовут Попф, сударь, Филиппо Попф, — ответил тот, ускоряя шаг, чтобы не отстать от вагона.

— Попф?! — поразился Магараф. — Вам не известен, случайно, доктор Стифен Попф из Бакбука?

— Это мой брат! — прокричал ему вслед скрипач, все больше отставая от поезда.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой рассказывается о том, как обдуманно действовал Падреле-младший

Последней станцией перед Бакбуком была Тубероза. Поезд, следовавший из Города Больших Жаб, прибыл в Туберозу вечером, в шесть часов тринадцать минут. Солнце еще озаряло городок, который, несмотря на свое поэтическое и благовонное наименование, выглядел далеко не поэтично и был насыщен миазмами скотобойни и трех небольших, но необыкновенно пахучих кожевенных заводов. Нам нет смысла подробней останавливаться на этом ничтожном географическом пункте, который появляется в нашем повествовании с тем, чтобы промелькнуть и потом больше ни разу не упоминаться, и поэтому нам важны не детали панорамы этого неказистого городка.

В любом небольшом городе приезжему, прибывшему в светлое время суток, трудно остаться незаметным. А если приезжий, к тому же, обладает бросающимися в глаза особыми приметами, то нет той силы, которая могла бы защитить его от жадного любопытства скучающих обывателей. За ним будут ходить толпы ребятишек. Их отцы, матери, дедушки и бабушки, старшие братья и сестры будут бесцеремонно высовываться из окон, из дверей, из ворот, будут выбегать на улицу, чтобы вдосталь насладиться редким зрелищем.

Падреле-младший, три с лишним десятка лет пронесший на своих плечах горькое бремя редчайшего уродства, не мог не понимать, что его появление в Бакбуке днем вызовет сенсацию, нестерпимо унизительную и, что самое главное, могущую серьезно повлиять на исход задуманного им дела. Поэтому он пошел на то, чтобы стать предметом оскорбительного любопытства в городе Тубероза, в котором он собирался задержаться только до поздних вечерних сумерек.

Под плотным и бесцеремонным конвоем юных и взрослых зевак проделал он свой крестный путь от вокзала до ближайшей гостиницы. Его непрошеные спутники остались у подъезда. Они и не думали расходиться, к ним непрестанно присоединялись все новые и новые зеваки. Вскоре у дверей, за которыми скрылся полный холодного бешенства Падреле, образовалась многоголосая толпа, с жаром обсуждавшая внешность и одежду приезжего и вероятные цели его прибытия в Туберозу.

С терпением, достойным лучшего применения, жители городка ждали момента, когда крошечный человечек выйдет на улицу, потому что должен же человек выйти подышать свежим воздухом в такую эфиопскую жару. Несколько молодых людей с блокнотами и вечными ручками в руках переминались с ноги на ногу в ожидании редкостного автографа лилипута. Репортер, он же редактор, наборщик, метранпаж, печатник и заведующий экспедицией местной еженедельной газеты, приостановил печатание последнего номера и направился в гостиницу, где собирался получить интервью об отношении лилипутов к недавнему процессу над Томазо Магарафом.

Но Падреле и не думал снова показываться на улицу и наотрез отказался давать интервью, сославшись на сильную головную боль. Он занял номер, заказал себе обед. Блюда, которые он пожелал, никто ни разу со дня открытия этой гостиницы не заказывал, потому что миллионеры в ней никогда не останавливались.

— Дорогонькие блюда изволите вы себе заказывать, сударь! — фамильярно и довольно глупо ухмыляясь, заметил хозяин, не пытаясь скрывать свои сомнения в финансовых возможностях приезжего.

Падреле в ответ на эти дерзкие слова смерил владельца гостиницы таким уничтожающим взглядом, которого хватило бы, чтобы испепелить десятерых менее стойких представителей этой почтенной профессии. Но хозяин гостиницы и глазом не моргнул. Тогда разъяренный Падреле извлек из кармана бумажник, раскрыл его, и владелец гостиницы не упал на колени только потому, что у него онемели ноги, — так потряс его вид толстой пачки кредитных билетов самых крупных купюр, которые ему когда бы то ни было привелось видеть. Именно видеть, а не держать в руках.

— Прошу прощения, сударь!.. Моментально будет исполнено, сударь… — проговорил он, быстро пятясь задом к двери, выскочил ни жив ни мертв из номера и поднял на ноги весь немногочисленный штат гостиницы.

Пока поваренок с космической скоростью бегал по магазинам, закупая все необходимое для этого царского обеда, пока повар, призвав на помощь все свое умение, давно позабытое в этой глуши, священнодействовал у огнедышащей плиты, хозяин гостиницы, корчась в судорогах, которые он искренне почитал светской жестикуляцией, старался развлекать своего во всех отношениях удивительного постояльца.

— Надолго в наш город, сударь?

— До вечера, — отвечал Падреле, наслаждаясь своей победой.

— Дела в этом городе, сударь?

Падреле презрительно поджал губы, давая понять, что не представляет, какие дела могут занести подлинно делового человека в такую дыру.

— Я должен был сойти на предыдущей станции… э-э-э, как ее, там?

— В Новом Эдеме, сударь?

— Вот именно. Но я проспал эту станцию. Вечерком отправлюсь. Закажите мне часам к десяти машину.

— Прошу прощения, сударь! Какой марки прикажете машину?

— Господин… э-э-э, господин, как вас там?

— Родриго Аква, сударь.

— Вы болван, господин Родриго Аква!

— Слушаюсь, сударь! — захихикал хозяин гостиницы, чтобы подчеркнуть, что он нисколько не обиделся, тем более что у него действительно и в мыслях не было обижаться на такого богатого человека.

— Только чтобы никто не знал, что я вечером уеду! — крикнул ему вслед Падреле. — Я не хочу, чтобы на меня глазели ваши малопочтенные сограждане. Скажите, что я лег спать и уеду только послезавтра!

— Слушаюсь, сударь!.. Будет исполнено, сударь, — восторженно отвечал господин Аква.

Он выбежал из гостиницы, чтобы самолично заказать у владельца гаража самую роскошную из имевшихся у него машин. Попутно он счел возможным под величайшим секретом сообщить кое-кому все, что ему удалось узнать из беседы со своим необычным постояльцем. Ко всему, что он действительно знал, почтенный господин Аква счел себя вправе добавить глубоко продуманные личные соображения, которые он выложил с такой убежденностью и убедительностью, что на другой день не только в Туберозе, но и в Бакбуке и Новом Эдеме знали о крошечном человечке в цилиндре и на высоких, почти дамских каблуках, который случайно заехал в Туберозу, а должен был сойти в Новом Эдеме. Знали, что он страшно богат, и что он не то король страны лилипутов, не то сын какого-то индусского раджи, и что он уехал поздно вечером того же дня, хотя собирался пробыть в Туберозе двое с лишним суток.

Добрые две недели после этого дня граждане Нового Эдема строили разные предположения о том, почему ехавший в их город незнакомец так и не появился в нем. Расспрашивали долго и с пристрастием шофера, возившего его, но шофер всем говорил одно и то же: крохотный джентльмен в последний момент передумал, сел в поезд и уехал куда-то на север, кажется, в Город Больших Жаб.

Эта версия стоила Падреле всей сдачи, оставшейся у него после расчета с господином Аква. Молчаливый шофер так и не рискнул положить ее на свой текущий счет, потому что она все же была слишком велика, чтобы не возбудить против него самых неожиданных подозрений, вплоть до подозрения в убийстве с целью грабежа.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, напоминающая о том, что доктор Попф заболел воспалением легких

В то время как в Городе Больших Жаб полтора десятка джентльменов, считавших себя добрыми христианами, человеколюбивыми и культурными людьми, судили Томазо Магарафа за то, что он перестал быть уродом, доктор Попф в Бакбуке только начинал поправляться после жесточайшего воспаления легких и последовавшего за ним плеврита.

Как и все очень здоровые люди, не привыкшие болеть, Попф переносил свою болезнь бурно и трудно: бредил, метался на постели, то и дело порывался встать и пойти в лабораторию, или требовал, чтобы ему подали одежду, потому что он должен ехать в Город Больших Жаб. Его приходилось в таких случаях удерживать в постели совместными усилиями совсем сбившейся с ног Береники, вдовы Гарго и госпожи Бамболи, аптекарши, которую мы имели удовольствие представить читателям в самом начале нашего повествования.

К чести обеих последних дам, мы должны сообщить, что они, узнав о несчастье, обрушившемся на семью Попф, явились без всякого приглашения и отдали себя в полное распоряжение Береники.

Чувства, двигавшие при этом вдовой Гарго, были просты и ясны, как все ее поступки. Она была полна признательности и симпатии к милому и бескорыстному доктору, сохранившему ей сына. К тому же, ничто не задерживало ее дома. Игнаца ей посчастливилось пристроить учеником на один из кожевенных заводов в Туберозе, а младший, как уже было упомянуто, находился в детском приюте.

Соображения, толкнувшие на подвиг милосердия суховатую, в меру завистливую и сварливую жену аптекаря, были более сложными. Конечно, и ее растрогало безвыходное положение, в котором оказалась молодая докторша, не имевшая в Бакбуке друзей. Вообще было бы в высшей степени неправильно и несправедливо полагать, что госпожа Бамболи была злой женщиной. Она была доброй всякий раз, когда ей позволяли обстоятельства.

Но одно только чувство сострадания не смогло бы оторвать многодетную аптекаршу от хлопот по собственному дому. Мы не можем скрыть, что ею при этом управляли и элементы тщеславия, и даже интересы корыстного характера. И для нее и для ее покорного супруга было, конечно, весьма лестно подружиться с семьей доктора, да еще, к тому же, столичного. Напомним, что, ко всему прочему, доктор Попф был сыном довольно известного журналиста, а его молоденькая супруга — подумать только! — дочерью настоящего профессора.

И все же, даже из-за столь понятного чувства тщеславия, аптекарша и ее супруг не стали бы проводить так много времени в доме занемогшего доктора Попфа. Тут действовал еще один важный побудитель, о котором сами супруги Бамболи, понятно, умалчивали. Не желая раньше времени разглашать тайну, мы отложим раскрытие этого загадочного стимула до одной из последующих глав.

А пока что вернемся к заболевшему доктору Попфу. Одной из многих забот, легших в те трудные дни на хрупкие плечи его жены, было всячески отвлекать его мысли от судьбы лилипута, которому он в Городе Больших Жаб впрыснул «эликсир Береники».

Эта задача весьма усложнилась, когда в Бакбук дошли первые отзвуки процесса Томазо Магарафа. У Попфа к этому времени кончилось воспаление легких и началось осложнение в виде мучительного плеврита. Попф очень ослабел, изнервничался, и одна мысль о том, что его имя может зазвучать в зале суда, повергала Беренику в ужас. Она представляла себе полчища бесцеремонных репортеров, которые, несмотря на болезнь доктора, начнут систематическую осаду их дома в погоне за сенсационными деталями его изобретения. Они будут ломиться в двери, лезть в окна, они будут проникать сквозь любую щель, как крысы, как клопы, как пыль. Она отлично знала характер Попфа, и ей становилось страшно: вдруг он узнает, что Магараф, выросши, стал нищим и, в довершение всего, попал на скамью подсудимых. Стива все это могло бы довести до отчаяния.

И Береника старательно отвлекала мужа от разговоров, имевших хоть малейшее отношение к Магарафу. Когда газеты запестрели отчетами о процессе, она стала складывать поступающие газеты в укромном месте, на маленьком шкафчике, стоявшем в прихожей.

К счастью, доктор Попф никогда не отличался особым интересом к газетам. Не меньшим, пожалуй, счастьем было и то, что в бреду он перепутал фамилию своего несчастного пациента и все бормотал про какого-то Марагана, который без него погибнет и который навряд ли сможет что-то такое очень важное правильно записать. Если бы достойная аптекарша услышала из его уст фамилию Магарафа, да еще в том контексте, в котором она упоминалась, госпожа Бамболи смогла бы прийти к очень далеко ведущим выводам. Но фамилия Мараган ничего не говорила этой даме. Так мадам Бамболи и не догадалась о связи, существовавшей между прогремевшим на весь мир процессом в Городе Больших Жаб и ее чудаковатым соседом.

Шли дни, и богатырский организм Стифена Попфа взял верх и над плевритом. Попф много ел, много смеялся, радуясь силам, которые к нему возвращались с каждым часом, радуясь своей жене, которая становилась ему все милее и ближе, радуясь мечтам о работе. И только одна мысль не давала ему покоя: мысль о Магарафе. Его волновало, что он не получал от Магарафа никаких вестей. Вырос ли он? Как это отразилось на его сердце, на его психике, вообще на его здоровье? Почему он не пишет? Не случилось ли с ним какого-нибудь несчастья во время роста или после того, как он вырос?

Попф несколько раз поручал жене написать Магарафу, справиться о его делах. Береника как-то послала Магарафу письмо, но ответа не получила. Ее адресату было в это время не до переписки: ему уже предстоял суд. Прождав с неделю ответа из Города Больших Жаб, Береника собралась снова туда написать. Но в этот день как раз пришла первая газета с сообщением о предстоящем сенсационном процессе, и жена доктора Попфа поняла, что с письмами лучше повременить.

С тем самым поездом, которым прибыл в Туберозу Аврелий Падреле, пришло в Бакбук и первое письмо от Томазо Магарафа. Береника ушла по каким-то делам в город, оставив присматривать за выздоравливавшим доктором госпожу Гарго.

— Вы, кажется, ждали письма из Города Больших Жаб, доктор? — промолвила с сияющим лицом добрейшая вдова и вручила встрепенувшемуся Попфу конверт, который он сразу вскрыл, обнаружив небольшой листик, густо исписанный крупным, полудетским почерком.

"Дорогой доктор! — прочел Попф. — Вы, конечно, уже все знаете из газет. Я рос, рос и вырос в ответчика на процессе, на котором с меня требуют пять тысяч неустойки за то, что я имел смелость вырасти. Я хотел бы, чтобы вы ни на минуту не думали, будто я раскаиваюсь в том, что я воспользовался вашей чудесной помощью. Если бы мне предложили десять тысяч, сто тысяч, миллион, чтобы я снова превратился в человечка, вынужденного промышлять своим уродством, я бы плюнул предлагающему в лицо. Я пишу эту записочку в перерыве судебного заседания. Через полчаса, самое большое — через час объявят приговор. Не буду кривить душой: мне далеко не безразлично, каков будет этот приговор. Но даже в случае самого худшего и самого несправедливого решения суда, прошу, дорогой доктор, помнить, что о вас всегда, всю жизнь будет вспоминать с благодарностью и нежностью ваш покорнейший слуга Томазо Магараф, которого вы, в самом буквальном смысле этого слова, сделали настоящим человеком.

Прошу передать мой искренний привет вашей очаровательной супруге".

С минуту доктор Попф просидел ошеломленный. Потом он таким страшным голосом крикнул: «Где газеты?!», что бедная вдова мгновенно залилась слезами. Она очень испугалась. Не за себя, а за доктора. Так он был взволнован. Она поняла, что не должна была давать ему письмо, что надо было подождать возвращения Береники. Но было уже поздно.

— Какие газеты, доктор? — осведомилась она, удрученно шмыгая носом.

— Те самые, которые вы от меня прятали, черт возьми!

— Но, право же, доктор, я от вас никаких газет не прятала, — оправдывалась бедная Гарго таким горестным голосом, что Попфу стало стыдно за свою грубость. Он постарался взять себя в руки.

— Ради бога, госпожа Гарго, — обратился он к вдове уже совсем другим тоном, — вы только не принимайте на свой счет мои вопли!

— Да что вы, доктор! — смущенно замахала руками бедная женщина, вытерла слезы и даже попыталась улыбнуться. — Но я действительно не знаю, где газеты.

— А мы не маленькие. А мы поищем, — произнес Попф самым веселым тоном, на который был способен в настоящую минуту. — Бывали до болезни случаи, когда мне удавалось находить в этом доме даже журналы…

Когда Береника вернулась из города, она застала своего мужа полулежащим на постели и погруженным в чтение. Куча газет валялась возле него на полу, и почти с каждой страницы на нее смотрел Томазо Магараф, заснятый в разных ракурсах, в разных местах, в разных положениях: Томазо Магараф в зале судебного заседания и Томазо Магараф у себя дома, Томазо Магараф во время утреннего туалета, Томазо Магараф обедает, Томазо Магараф на улице и Томазо Магараф, беседующий в кулуарах со своим адвокатом, Томазо Магараф, пожимающий кому-то руку, Томазо Магараф веселый и Томазо Магараф в явно дурном настроении, пишущий Томазо Магараф, зевающий Томазо Магараф, читающий Томазо Магараф, Томазо Магараф, покупающий газету, в которой всю страницу занимает портрет самого Томазо Магарафа…

Солнце уже коснулось горизонта. В комнате царил вечерний полумрак. Он густел с каждой минутой, но Попф был так увлечен чтением, что даже не догадался попросить вдову Гарго зажечь электричество. А та тихонько сидела на краешке стула у окна, напуганная результатами единственного случая, когда она позволила себе что-то предпринять, не посоветовавшись с госпожой Береникой. Теперь она зареклась действовать без прямого приказания молодой хозяйки дома. Даже зажигать электричество. Кто его знает? Может быть, как раз лучше будет, если совсем стемнеет и бедный доктор перестанет читать.

Береника вошла, и сквозь раскрытую дверь в комнату хлынули потоки розового закатного огня, который уже, однако, не в силах был побороть сумерки. Поэтому она первым делом зажгла электричество. Убедившись, что ей так и не удалось уберечь мужа от роковых газетных листов, она бросила укоризненный взгляд на обескураженную вдову и пытливый, полный тревоги взгляд на мужа. Но Попф, к величайшему ее счастью, весело улыбнулся, приветливо помахал ей рукой и очень спокойно сказал:

— Присаживайся, старушка, почитаем вместе… Хорошо, что ты от меня скрыла эту мерзость. А то задал бы я тебе работы!..

Стоит ли говорить, что его внешнее спокойствие не могло ввести в заблуждение Беренику. Но она решила сделать вид, что всерьез обманута его поведением. Когда вдова Гарго, поужинав, ушла домой, Береника поболтала с мужем часок-полтора о всякой всячине и легко договорилась с ним, что разговор о Магарафе лучше всего будет отложить на завтра.

— Не пора ли на покой, дружок? — спросила она таким тоном, как будто ничего особенного сегодня не случилось.

— Ну, что ж, — миролюбиво отозвался он, — поправляться так поправляться.

Береника уже погасила свет и собралась ложиться, когда кто-то негромко постучал во входную дверь.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой, между прочим, Падреле-младший убеждается в существенной разнице между доктором Стифеном Попфом и господином Родриго Аква

Конечно, Аврелий Падреле и в мыслях не имел отправляться в Новый Эдем. Ему там ровным счетом нечего было делать.

Его появление в Туберозе, разговор с хозяином гостиницы о Новом Эдеме, отъезд поздним вечером в наемной машине — все это было заранее предусмотренными деталями плана, тщательно продуманного господином Падреле.

Падреле понимал, что всякая шумиха вокруг его прибытия в Бакбук неминуемо отпугнет Попфа. Значит, требовалась особенная скрытность, которой он и добился ценой сравнительно небольшой затраты времени и средств.

И вот примерно через сорок минут после того, как наемная машина на предельной скорости выскочила за черту города Тубероза, очень маленький человечек с чемоданом в руке осторожно постучался в двери дома доктора Попфа.

Густой ночной мрак окутал уже к этому времени заснувший Бакбук. Спала в своей одинокой комнате вдова Гарго, сонно ворочалась на своей перине уставшая от дневных трудов аптекарша Бамболи, которой мешал неожиданно-мощный храп ее хилого мужа; спали достойные бакбукские эскулапы, набираясь сил для прилично оплачиваемой помощи своим ближним; тихо посапывали в безмятежной, сладкой дреме местные обыватели и сплетники, так и не узнавшие, какой удивительный пациент стучался в эту минуту в двери приезжего доктора.

Где-то на соседней улице послышались шаги случайного пешехода. Тявкнула и замолкла собака. Стучавший замер, несколько секунд простоял без движения, оглянулся, быстро ударил несколько раз в двери костяшками пальцев, подождал и снова постучал. На этот раз громче и дольше.

Наконец он услышал глухо доносившиеся из дома женский и мужской голоса. Через несколько мгновений молодой женский голос спросил из-за закрытых дверей:

— Кто там?

— Откройте, пожалуйста, госпожа Попф, — ответил ей вполголоса Падреле, догадавшийся, что это, верно, и есть жена доктора, о которой он слышал от Магарафа. — Я из Города Больших Жаб… С приветом от человека, который очень интересует вашего супруга.

— Девочка?! Одна! В такую позднюю пору!.. — удивилась Береника, которую ввел в заблуждение тонкий голосок лилипута. Она приоткрыла дверь и сказала: — Входи, девочка!

Если бы в прихожей было посветлее, она бы смогла увидеть, как позеленело от этого невольного оскорбления лицо вошедшего. Но в прихожей было все же вполне достаточно света, чтобы Береника могла убедиться, что перед ней не девочка, а, очевидно, один из прежних коллег Томазо Магарафа.

— Ах, извините, пожалуйста, — смутилась она. — Вы, вероятно, друг бедного Томазо Магарафа?

Любой на месте Аврелия Падреле простил бы жене доктора Попфа ее ошибку. Но Падреле-младший, который не знал, что его больше оскорбило, — то ли, что его, мужчину за тридцать, приняли за девочку, то ли, что в нем — одном из богатейших людей страны — могли заподозрить друга нищего комедианта, — Падреле едва сдержал себя, чтобы не наговорить непоправимых дерзостей жене этого провинциального докторишки.

— Не имел чести! — презрительно пропищал он. — Но мог бы о нем кое-что рассказать.

Он молча двинулся вперед, всем своим видом показывая, что не расположен тратить попусту время на болтовню.

Обиженная его тоном и огорченная своей невольной бестактностью, Береника проследовала за ним туда, где на светлом фоне раскрытой двери показался Попф.

— Этот господин к тебе, — сказала Береника. — Он из Города Больших Жаб… от Томазо Магарафа…

— Это просто замечательно! — воскликнул Попф. — Милости прошу! Вы и представить себе не можете, как кстати вы приехали! Если бы вы только знали, как меня волнует судьба вашего друга!

Падреле, усевшийся было в кресле, не мог вынести это оскорбление вторично. Его желтое лицо еще больше пожелтело. Он соскочил на пол, отвесил подчеркнуто церемонный поклон и, задыхаясь от бешенства, пропищал:

— Я уже был счастлив сообщить вашей уважаемой супруге, что не имею чести быть другом господина Магарафа. Моя фамилия Падреле. Я — Аврелий Падреле из фирмы «Братья Падреле и компания», если вам что-нибудь говорит это словосочетание!

— Примо Падреле ваш родственник? — несколько растерянно осведомился доктор.

— С вашего позволения, это мой брат! Мой старший брат и глава фирмы! — надменно ответил Падреле и иронически добавил: — Я вижу, кое-какие сведения о жизни деловых кругов доходят и до вашей… — он хотел сказать «дыры», но удержался и поправился: — и до вашего Бакбука.

Конечно, «это словосочетание» говорило очень многое даже таким далеким от политики и деловой жизни людям, как Попф и его жена. Не было во всей Аржантейе человека, который не слыхал бы о банковском концерне Падреле, одной из тех шести фирм, которые были тайными, но подлинными хозяевами республики со всеми ее богатствами, землями, лесами, недрами и предприятиями, университетами, министерствами и храмами, кабаками, железными дорогами и детскими приютами.

В каком бы уголке Аржантейи вы ни проживали — в Городе Больших Жаб или на убогой ферме где-нибудь в дичайшей степной глухомани, вы одинаково аккуратно, хотя далеко не всегда об этом подозревая, платите дань «шестерке» и в том числе концерну Падреле. С самого вашего рождения и до последнего вздоха вам незримо, но вполне ощутимо сопутствуют агенты и контрагенты одной из этих фирм, а то и всех шести сразу. Вы пьете утром кофе с плантации Объединенной кофейной компании, тридцать четыре процента акций которой находятся в руках банка Падреле. Сахар, который вы бросили в свой кофе, изготовлен на заводах Аржантейской анонимной сахарно-рафинадной компании, являющейся постоянным клиентом этого же банка. Вы ежедневно платите дань фирме Падреле, зажигая газ, подбрасывая уголь в камин, посещая кино, опускаясь в мрачные трущобы метрополитена и приобретая билет компании воздушных сообщений «Икар-Аржантейя», покупая местечко на кладбище и ложу в театре, пачку табаку и галлон бензина, пару носков и стандартный летний домик на колесах, железнодорожный билет и садовую лейку, оплачивая счет за электричество, за мясо к обеду, за учение в университете, за модное платье или убогий стандартный костюм.

Даже налоги, которые вы платите государству, чтобы Аржантейя была могуча и неприступна, и те уходят в бездонные карманы всюду проникающей «шестерки», потому что все военные заказы по загадочной закономерности непременно попадают на заводы, принадлежащие кому-либо из «шестерки».

Если вас за радикальные взгляды избил полицейский, стоящий на страже интересов «шестерки», то и в этом случае вы, смывая со своего лица кровь и грязь, даете заработать братьям Падреле или их коллегам, так как акции четырех крупнейших в стране мыловаренных трестов распределены между банком Падреле и банкирским домом «Пизарро и сыновья».

В свое время всю страну облетела крылатая фраза из замечательного памфлета профессора Камилла Спуина: "Меня поражает в господине Падреле Примо не его баснословное богатство, не его железный характер, даже не его поистине необозримые деловые связи, а то, что он выработал в себе способность не улыбаться, произнося слово «демократия».

Эта фраза стоила господину Падреле одной минуты раздражения, а профессору Камиллу Спуину — всей его дальнейшей научной карьеры. Он так и кончил свою жизнь ничтожным агентом по страхованию недвижимого имущества.

Вот что обозначало «словосочетание» «Братья Падреле и Кш». Старшего Падреле звали Примо, младшего — Аврелий. Примо Падреле, единолично управлявший гигантскими капиталами, принадлежавшими ему и его брату, находился в Городе Больших Жаб. Аврелий Падреле собственной своей крохотной персоной находился в интересующий нас момент в Бакбуке, в кабинете неприметного провинциального врача Стифена Попфа.

Было бы извращением истины, если бы мы сказали, что на доктора Попфа и его супругу, особенно на последнюю, горделивое заявление их удивительного гостя не произвело никакого впечатления. Нельзя вырасти в обществе, где деньги — все, и не испытать по крайней мере легкого головокружения при виде человека, ворочающего миллиардами.

Но доктор смутился в первый миг больше от неожиданности, нежели от робости и преклонения. Он был, впрочем, достаточно честен перед самим собой, чтобы признаться, что чувствовал бы себя гораздо свободнее, если бы его посетитель не был так богат.

— Как же, как же! — ответил он независимым тоном, но, пожалуй, чуть-чуть поспешнее, нежели хотел бы. — Кое-что о жизни деловых кругов доходит и до нашего Бакбука. Прошу вас, садитесь! Давно ли вы видели Томазо Магарафа?

— В день моего отъезда, — сухо ответил Падреле, привыкший, чтобы в его присутствии занимались только его персоной.

— Ради бога! — встрепенулся тогда Попф. — Вы знаете решение суда?

— Его присудили к пятитысячной неустойке.

— Но откуда же ему взять такую сумму? Он же совершенно нищий человек!

— Совершенно верно, нищий! — с удовольствием согласился Аврелий Падреле.

— И он должен сесть в тюрьму?

— Должен был бы… если бы один человек не согласился внести за него неустойку.

— Я говорил тебе, Береника! — воскликнул Попф. — Как мы все-таки непозволительно плохо судим о людях! Вам известны фамилия и адрес этого великодушного человека, сударь? Мне хотелось бы послать ему телеграмму с выражением моего восхищения…

— Известны, — ответил Падреле, упиваясь эффектом своих слов и стараясь продлить это удовольствие. — Известна фамилия, известен и адрес. Но посылать ему телеграмму, по-моему, излишне.

Он увидел недоумение, выразившееся на лицах обоих его слушателей, помедлил несколько мгновений и добавил:

— Потому что его зовут Аврелий Падреле и он находится в настоящий момент перед вами.

Попф с сияющим лицом вскочил на ноги и стал пожимать неприятно холодные, чуть влажные ручки Падреле. А Падреле молча, с плохо скрываемым презрением и равнодушием принимал, как нечто должное и очень привычное, простодушные изъявления благодарности со стороны супругов Попф. Он уже успел насладиться их изумлением по поводу значительности фирмы, которую он представлял, и теперь ему хотелось окончательно покорить их, приручить, сделать своими рабами. Он испугался, как бы они не сочли его действительно великодушным. Он не нуждался в том, чтобы его считали великодушным. К тому же он опасался, что эти «попрошайки» (всех, кто был беднее его, он считал попрошайками) под всякими предлогами начнут выкачивать из него деньги. Довольно нетерпеливо выслушав благодарственную тираду доктора Попфа и несколько застенчивых слов, очень мило высказанных супругой доктора, он решил поставить затягивавшийся разговор на чисто деловые рельсы.

— Я с самого начала догадался, что он не сам по себе вырос. Это было бы чудом, а чудес не бывает. — Изложив эту глубокую мысль, Аврелий Падреле передохнул, как бы давая своим слушателям возможность оценить его интеллектуальные способности. — А так как Магараф упорно отрицал на процессе, что он вырос при чьей-нибудь посторонней помощи, то я понял, что он имеет серьезные основания скрывать это обстоятельство. Было нелепо выпытывать у него этот секрет, пока не кончился процесс, — другое дело, когда выяснилось, что ему нужно уплатить неустойку, а денег у него нет. Тогда я предложил ему эти пять тысяч кентавров за то, что он даст мне адрес человека, помогшего ему вырасти. Он поломался немножко и согласился, правда, взяв слово, что я никогда и никому не раскрою эту тайну, чем бы ни кончились мои переговоры с вами. Если бы ваш Магараф был хоть вот настолько, — Падреле показал свой крошечный мизинец, походивший на бледно-розового червячка, — вот настолько умным человеком, он мог бы у меня выкачать в десять раз большую сумму…

При этих словах столько торгашеского торжества и презрения выразилось на лице Падреле, что доктора Попфа передернуло от отвращения. Но Падреле этого не заметил. Он при своем богатстве считал излишним заниматься дипломатией и был искренне убежден, что у небогатых людей нет и не может быть чувства человеческого достоинства.

— Вы сами понимаете, — продолжал он, доверительно обращаясь к Попфу, — что я приехал к вам сюда в Бакбук не для того, чтобы передавать приветы Томазо Магарафа…

Он остановился, ожидая, что заинтригованный доктор осведомится у него о действительной цели его приезда. Но доктор Попф не доставил ему этого невинного удовольствия, и поэтому Падреле продолжал:

— Я приехал, чтобы попросить вас, доктор, проделать надо мной ту же операцию, которую вы проделали над Томазо Магарафом.

Он замолк, уверенный, что ему не захотят и не осмелятся отказать.

Но Попф не торопился отвечать. Очень трудно отказывать человеку, который просит излечить его от уродства, тем более, что систематические наблюдения над ним дали бы бесценный материал для науки. Самый глупый человек (а Попф уже убедился, что перед ним хитрый и злобный дурак) все же отличается от самого умного подопытного животного тем, что он может членораздельно ответить на любой касающийся его самочувствия вопрос экспериментатора. Но Попф трезво учитывал и другое. «Вот, — размышлял доктор Попф, — сидит передо мной с самой колыбели несчастный человек, постоянно чувствующий на себе презрительные, в лучшем случае обидно-жалостливые взгляды. Этот человек пришел в качестве просителя. От его поведения в значительной степени зависит, помогут ли ему избавиться от проклятия уродства. Но даже в такой момент он не в состоянии отрешиться от уверенности, что он со своими деньгами все может и что все, кто ниже его стоит на социальной лестнице, не смеют претендовать на другое к ним отношение, кроме хамского пренебрежения, и жаждут подачки. Что же, — думал Попф, — будет вытворять этот достойный представитель всесильного банкирского дома, когда он станет человеком нормального роста, когда исчезнет у него сознание своей неполноценности?» К тому же, законы предусматривали за эксперименты над людьми каторжные работы. Рисковать своим счастьем, счастьем Береники, честью, свободой, любимой научной работой из-за этого злобного уродца?! Конечно, он очень богат, он, очевидно, щедро заплатит. Но Попф был убежден, что и без этого Падреле деньги в скором времени потекут к нему широким потоком, стоит ему только приступить к массовому применению эликсира на животных.

И Попф решил отказать.

— К сожалению, — сказал он после некоторой паузы, — к большому моему сожалению, я еще чувствую себя больным… И, кроме того, меня ждет очень большая текущая работа…

Как хитрый человек, Падреле почуял, что дело совсем не в той мотивировке, которую выдвинул доктор при своем отказе. Но, как человек ограниченный, он и не представлял себе, что могут на свете существовать мотивы, столь далекие от денежной заинтересованности.

Понимающе глянув на молчаливого Попфа, он извлек бумажник и игриво подбросил его на своей чуть влажной ладошке.

— В нем ровно сорок девять тысяч кентавров. При стесненных обстоятельствах этого должно хватить…

Он самоуверенно хихикнул, но хозяева молчали. Полсотни тысяч кентавров в доме, где сбережений в обрез осталось недели на полторы! Нелегко отказаться от такой суммы. Попф молчал, хмуро насупившись и облокотившись на свой убогий письменный стол. Побледневшая от волнения Береника смотрела мужу прямо в его потемневшие серые глаза, как бы гипнотизируя:

«Ну, соглашайся же, Стив! Соглашайся! Сорок девять тысяч, милый мой Стив! Подумай только, сорок девять тысяч! Четыре года беззаботной жизни!»

Но Попф упорно отводил глаза от ее взглядов, и она, не понимая, почему он отказывается от таких денег, все же не решалась нарушить молчание.

— Семьдесят пять тысяч! — произнес Падреле после короткого, но тягостного молчания.

— Вы меня неправильно понимаете, господин Падреле, — глухо промолвил доктор, — здесь дело совсем не в деньгах.

— Сто тысяч! — высокомерно бросил Падреле-младший. — Сорок восемь тысяч немедленно, остальные телеграфом спустя два-три дня после моего возвращения в Город Больших Жаб.

Но на этот раз доктор Попф только досадливо повел плечами, и тогда Падреле-младший пал духом.

— За одну ампулу сто тысяч кентавров! — сказал он. — Неужели вам этого мало? Побойтесь бога, доктор Попф.

А бедная Береника, которой чуть не стало дурно, когда она услышала последнюю цифру, вдруг пришла к трагическому выводу, что Попф ее не любит, что он любит свою науку, которая загнала их в эту дыру Бакбук, а ее, Беренику, он не любит, то есть любит, но меньше, чем науку, а значит — не любит. Потому что если бы он ее действительно любил, то он бы не потащил ее с собой в этот ужасный Бакбук, а оставил бы у родителей, в милом, родном, веселом городе Жужар. А если уж потащил, то, бесспорно, согласился бы взять у этого бедного лилипутика (Падреле уже вызывал в ней чувство какой-то жалостливой симпатии) сто тысяч кентавров, чтобы можно было уехать из Бакбука и жить без забот о насущном куске хлеба. Она понимала, что если Попф отказывается от такой огромной суммы, то у него на это есть очень серьезные причины. Но она была убеждена, что эти серьезные причины все же толкнули бы на отказ от ста тысяч кентавров только одного человека из десяти миллионов.

— Вы не должны мне отказывать, — произнес между тем дрогнувшим голосом Падреле и сполз на пол со своего кресла. — Только вы можете сделать меня счастливым человеком…

Попф молчал.

— Пожалейте меня, доктор, — сказал Падреле самым проникновенным тоном, на который был способен. Его тонкий голосок, сдавленный волнением, походил на писк крысы, попавшей в лапы кота.

Чем больше Аврелий Падреле унижался перед доктором Попфом, тем с большим ожесточением он клялся в душе отомстить ему потом, когда он вырастет. Он был уверен, что Попф не только набивает себе цену, но и пользуется случаем поизмываться над человеком, счастье которого зависело от его, доктора, доброй воли. Действительные причины отказа были попросту недоступны его пониманию. Если бы он их узнал, то не понял бы. А если бы понял, то, конечно, еще более возненавидел бы ничтожного лекаря из захолустного Бакбука.

Но, что бы ни переживал в глубине души Падреле-младший, мольбы его становились все униженней по мере того, как он убеждался в непреклонности доктора Попфа. Сейчас уже Падреле не упоминал больше о деньгах. Сейчас он уже не собирался приручать доктора, оказавшегося неожиданно таким непокладистым. Как и все люди его положения и душевного склада, Падреле мог только или повелевать рабами, или раболепствовать. И он патетически взывал сейчас к лучшим чувствам уважаемого доктора, то и дело униженными взглядами моля о поддержке молчавшую Беренику. О, никогда еще никто из династии Падреле не произносил таких горячих речей! Он пытался потрясти сердце Попфа описанием всех тех унижений, которые ему пришлось пережить за тридцать с лишним лет своей жизни, рассказами о том, как он не может себя заставить выйти к гостям, собравшимся в его гостиной; как он ведет поневоле одинокую и безрадостную жизнь без всякой надежды, что это одиночество когда-нибудь прекратится; о том, как он не может без страданий читать книги, смотреть спектакли и кинокартины, потому что и в книгах, и в пьесах, и в кинофильмах рассказывается о счастье, которое ему недоступно.

— Вы мне можете не поверить, — проникновенно сказал он, так как обыкновенные человеческие чувства действительно казались ему невероятными, — но я ехал к вам не только для того, чтобы расстаться наконец с проклятой шкурой карлика. Мне так хотелось обрадовать моего бедного брата Примо! Ах, если бы вы знали, как он страдает из-за того, что ничем не может мне помочь в моем несчастье!

Он произнес эти слова очень тихо, и Попф понял, что стоявший перед ним желтолицый злобный человечек был в этих словах совершенно искренен. Он, очевидно, действительно очень любил своего старшего брата. В этом факте было что-то трогательное, располагающее. Кроме того, Попфу была забавна и, бесспорно, лестна просьба пожалеть сразу обоих владельцев знаменитого банкирского дома.

«Черт с ними! — весело подумал он. — Надо их пожалеть!»

Но сразу соглашаться он посчитал для себя неудобным. Поэтому он задумчиво протянул:

— В крайнем случае, господин Падреле, я вам могу сделать инъекцию эликсира… Но жить вам у нас, пока вы вырастете, к сожалению, негде…

Тогда приободрившийся Падреле стал с новой энергией просить, чтобы ему разрешили остаться в доме уважаемого доктора, пока дело не будет завершено до конца, потому что он хочет сделать своему брату Примо сюрприз и явиться перед ним уже совершенно нормальным человеком. Возможно, что ему даже удастся вырасти до четвертого сентября, а это, представьте, как раз день рождения Примо!

— Но ведь здесь, право же, негде вас устроить, — еще более задумчиво протянул доктор Попф, радуясь в глубине души, что ему удастся проследить и зафиксировать весь удивительный и сложный процесс превращения лилипута в человека нормального роста.

Падреле снова начал горячо убеждать Попфа, что он будет очень стараться никого и ни в чем не стеснять. Он, очевидно, снова собрался пустить в ход все свое красноречие, но его перебил неожиданно голос Береники Попф.

— Ты ошибаешься, Стифен, — сказала она, решительно вставая из кресла, в котором она молча прослушала весь этот необычайный разговор, — по-моему, ты ошибаешься, — поправилась она. — Если господин Падреле не будет на нас в претензии, мы можем поместить его в нижней угловой комнате… А спать ему можно будет на диване… господин Падреле отлично на нем уместится…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, в которой Аврелий Падреле главным образом растет, в то время как доктор Стифен Попф занимается другими, не менее важными делами

Официально, для всего Бакбука, доктор Попф еще продолжал болеть. Ему по горло хватало работы и без приема больных.

Свое время он делил теперь между Падреле и окончательной подготовкой к началу массовых инъекций «эликсира Береники», но не людям, а животным.

Таким образом в доме Попфов сразу появились две тайны, каждой из которых было вполне достаточно, чтобы весь город, не говоря уже о коттедже доктора Попфа, был надолго захлестнут волной репортеров. А тогда — прощай наука, прощай спокойное и систематическое наблюдение за сложнейшими и уникальными явлениями, происходящими в стремительно растущем организме Падреле, прощай методическая подготовка массовой инъекции эликсира!

Поэтому господину и госпоже Бамболи было сообщено с самыми теплыми и искренними изъявлениями благодарности, что миновала уже, к счастью, та трудная пора, когда Береника не могла обходиться без их дружеской помощи. Их просили заходить запросто, без приглашений, тем более что недельки через три доктор Попф надеется уже начать выходить на улицу. (Догадливая аптекарша сделала для себя из этих слов совершенно правильный вывод, что раньше нежели через месяц не стоит заглядывать к доктору, если не хочешь прослыть навязчивой).

Вдова Гарго любезно согласилась по-прежнему приходить и помогать госпоже Попф, пока еще оставалась необходимость в посторонней помощи. Ее только предупредили, чтобы она никому и ни при каких обстоятельствах не проболталась о том, что происходит в доме доктора Попфа.

Вдова, хотя никто ее об этом не просил, сочла нужным подкрепить свое честное слово клятвой, и было ясно, что она действительно скорее даст себе вырвать язык, нежели выскажет хоть отдаленный намек на доверенные ей тайны.

Господина Падреле, как Береника и предложила в тот памятный вечер, поместили на диване в угловой комнате первого этажа, выходившей окном в сад. Инъекция эликсира была произведена ему на другой же день после его приезда и прошла, хотя пациент очень волновался, достаточно буднично и без каких бы то ни было осложнений. Уже несколько часов спустя у пациента разыгрался небывалый аппетит. Тем самым был снят втайне волновавший Падреле вопрос, как он обойдется без своего повара. Дело в том, что у него с детства был отвратительный аппетит, пока Примо Падреле (по этому поводу было в свое время много шума в обществе и в бульварной прессе) не переманил от какого-то совершенно легендарного богача, чуть ли не от Джона Пирпонта Моргана, повара, назначив ему оклад, процентов на двадцать превышавший оклад министра финансов Аржантейи. Этот-то повар и мог в результате долгих бессонных ночей придумывать такие небывалые сочетания углеводов, белков и жиров, которые оказывались в состоянии пробуждать хоть к слабым признакам жизни вялые желудочные железы младшего Падреле.

После инъекции оказалось, что он может отлично обходиться незатейливой стряпней вдовы Гарго. С жадностью и ненасытностью, удивлявшими и даже пугавшими Падреле, он набрасывался на любое блюдо и поглощал с такой умопомрачительной быстротой, что доктор Попф вынужден был предупредить его, что необходимо тщательно разжевывать пищу, если он не хочет на всю жизнь остаться с больным желудком. Покончив с завтраком, Падреле не мог дождаться часа, когда ему подадут обед, а после обеда он, лежа на диване или медленно прогуливаясь по своей комнате, мечтал об ужине, то и дело поглядывая на часы.

Еще утром, сразу после того, как эликсир был введен в мякоть правой руки Аврелия Падреле, доктор Попф, торжественный и взволнованный, занес на собственноручно разграфленные таблички все необходимые данные о пациенте: возраст, вес, рост, объем груди, размер и положение сердца, и так далее, и тому подобное. Он сфотографировал раздетого Падреле на фоне белых дверей его комнаты в профиль и фас, во весь рост и отдельно лицо, сообщил ему устно и вручил выписанный на двух листах бумаги строго регламентированный порядок его дня, подчеркнув необыкновенную важность точного соблюдения этого расписания в интересах самого Падреле и науки.

Вдове Гарго была поручена вся продовольственная сторона этого эксперимента. Она неустанно стряпала, с трудом урывая время, чтобы вместе с Береникой сходить на рынок.

Следующей по своей трудности была проблема одежды. Падреле рос, — и притом так быстро, что и госпожа Попф и вдова Гарго соединенными усилиями не смогли обеспечить его хоть мало-мальски удобной одеждой. О красоте покроя уже не приходилось думать. Впервые после четырех поколений несметного богатства и царской роскоши представитель династии Падреле пользовался перелицованной одеждой.

Сначала пошли в ход старые костюмы доктора. Когда их не хватило, у вдовы Гарго были приобретены за баснословную цену, от которой испуганная вдова долго, но тщетно открещивалась, три костюма и летнее пальто ее покойного мужа. К тому моменту, когда обе женщины в результате непрерывной практики так набили себе руку, что могли уже сшить более или менее приличный костюм, все запасы одежды, пригодной для перешивки, оказались использованными без остатка. Покупать же материю в местных магазинах было по меньшей мере неосторожно: вполне хватало в городе болтовни по поводу продовольственных закупок, непрестанно и во все больших количествах производившихся госпожой Попф.

Когда не хватило для перешивки мужских костюмов, в ход пошли старые платья и жакеты госпожи Попф. Последнюю неделю своего роста Падреле щеголял в укороченном халате доктора Попфа.

Третья по важности и трудности проблема — проблема обуви, так, собственно, и не была разрешена. Падреле прошлепал все время, проведенное в доме Попфа, в подвязанных ленточками домашних туфлях — сначала хозяйки, потом хозяина дома.

На улицу он, конечно, не рисковал показываться. Даже в садик (три яблони, две сливы и несколько кустов крыжовника), разбитый в глубине двора, его с величайшими предосторожностями выпускали гулять только изредка, по ночам, предварительно обследовав кругом всю местность.

Большую часть времени Падреле проводил в обществе Береники. Вдова Гарго, у которой с утра до вечера не прерывались кухонные хлопоты, улучив свободную минутку, тоже забегала в нижнюю угловую комнату послушать удивительные рассказы приезжего маленького джентльмена. О чем бы он ни начинал вспоминать, все было похоже на сказку: фамильный дворец в Городе Больших Жаб, мраморные виллы в самых очаровательных и аристократических местечках океанского побережья, роскошные каюты самых роскошных лайнеров, в которых он совершал свои путешествия в Африку, в Индию, в Англию, в Аргентину и на Огненную землю, номера «люкс» самых дорогих отелей, в которых останавливались только люди его положения и особы царствующих домов.

Все это было для Береники, не говоря уже о вдове Гарго, волшебными и дурманящими экскурсиями в другой мир, заманчивый, но навсегда недоступный, как Марс. Трудно было привыкнуть к мысли, что рядом с ними, вот здесь, в нижней угловой комнате невзрачного домика доктора Попфа, сидит живой представитель этих прекрасных миров, живой марсианин, который скоро скова вернется на свою непостижимо далекую планету.

Падреле упивался благоговением, с каким его слушали Береника и вдова Гарго. Он был не настолько глуп, чтобы приписывать его своему красноречию, но он и не испытывал особой нужды в красноречии. За него сладчайшими голосами говорили несметные богатства, власть, роскошь, упоительное безделье, завидное и неправдоподобное отсутствие заботы о куске хлеба, о завтрашнем дне.

Только теперь Падреле-младший стал понимать, что есть люди, которых за деньги не купишь, но которых можно исподволь покорить, подавить и раздавить рассказами о деньгах и обо всем, что можно купить за деньги. Это вдохновляло его. Он обрушивал на своих слушательниц лавины воспоминаний и радовался, как ребенок, как очень испорченный ребенок, впечатлению, которое он на них производил.

Впервые в жизни Падреле чувствовал себя по-настоящему счастливым. С каждым днем заметно изменялся к лучшему его внешний облик. Кожа постепенно теряла свою нездоровую желтизну. Менялись черты и пропорции его лица, все больше приближаясь к нормальному мужскому типу, ничем не выдающемуся, но не лишенному некоторой приятности. В какие-нибудь несколько суток он вырастал из своего очередного костюма, но только в первый раз, показавшись в блузе с рукавами по локоть и в брюках, едва достигавших до щиколоток, он несколько обиделся, увидев невольные улыбки на лицах доктора Попфа и обеих дам. В дальнейшем он уже вместе с ними покатывался с хохоту и счастливо выкрикивал:

— Расту! Ужасно быстро расту!..

Он все время находился в приподнятом настроении, которое обе женщины доверчиво принимали за природное добродушие. Ему не сиделось на месте. Он порывался даже помочь госпоже Гарго стряпать и госпоже Беренике шить. Получалось у него все это суматошно, несуразно, смешно, но по-мальчишески весело и непринужденно. То и дело до Попфа снизу долетали взрывы смеха, и ему было приятно, что бедняжка Береника без него не скучает.

«Погоди, моя милая, — думал он, — еще месяц-два, и мы с тобой заживем на славу! Все будет! И слава, и деньги, и свободное время! Хотя насчет времени я, кажется, маленько преувеличиваю. Особенно много свободного времени и тогда, пожалуй, не предвидится».

У доктора Попфа сейчас началась самая горячая пора, те дни, о которых он мечтал еще на студенческой скамье. Он вскакивал с постели, когда еще только занималась утренняя заря, и ложился глубоко за полночь. Трижды в день он выслушивал и выстукивал, взвешивал и производил разнообразнейшие обмеры Аврелия Падреле, вырабатывал для него рацион и меню на следующий день, уединялся в кабинете, чтобы привести в порядок материалы своих наблюдений над Падреле и тремя другими объектами, о которых подробней будет сказано в свое время. Трижды в день он так же тщательно обследовал в хлеву эти три таинственных объекта. И, наконец, насколько хватало сил и времени, он продолжал колдовать в своей лаборатории, довольный, что никто ему не мешает и что Беренике без него не очень скучно.

Он был счастлив. Чудесный препарат, над которым он столько лет работал, был уже не мечтой, а действительностью. Не годы и даже не месяцы, а недели и дни отделяли его от массового применения эликсира и от огромной — страшно подумать! — мировой славы. Одних опытов с Магарафом и Падреле было достаточно для того, чтобы открыть новую главу в истории естественных наук. Каждое свое наблюдение, каждую запись о процессах, происходящих в бурно растущих организмах Падреле и трех подопытных животных, доктор Стифен Попф заносил теперь в дневник с таким же чувством, какое испытывает золотоискатель, обнаруживший, наконец, богатейшие золотые россыпи. Он собирал столько бесценных самородков, сколько раз он находил нужным нагнуться. Нужно было только не лениться и не почесть за труд нагнуться лишний раз.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, в которой рассказывается о горячем разговоре между доктором и Аврелием Падреле

Нам нужно вернуться назад, к третьему месяцу пребывания доктора Попфа в Бакбуке, и описать переполох, поднявшийся на местном рынке, когда приезжий доктор вдруг стал скупать бараньи, телячьи и свиные головы. Он закупал их в таких количествах, словно собирался обеспечить себя студнем на всю жизнь.

Однако доктор Попф и не думал употреблять эти головы в пишу. Из всей этой горы мяса и костей Попф оставлял для себя только несколько граммов сероватых крошечных железок, которые он, вскрывая черепные коробки, вырезал из основания головного мозга. Остальные сотни килограммов, по существу, нетронутых голов мясник за полцены принимал у Попфа обратно, и оба — и мясник, и доктор — одинаково оставались довольны сделкой. Щитовидные железы — бычьи, свиные и бараньи — Попф получал от мясника бесплатно, в виде премии.

Прошло всего несколько недель, и доктор Попф дал новую пищу для пересудов. Он приобрел сразу поросенка, бычка и ягненка.

— Он какой-то тронутый! — веселились досужие бакбукцы. — Право же, с ним опасно иметь дело. Такой может ни с того, ни с сего укусить…

Другие холодно говорили:

— Человек мечется. Нам тоже было скучновато, когда мы возвращались из университета в Бакбук. Это вроде кори, ею надо переболеть. Ничего, остепенится.

Они вспоминали про химикаты, колбочки, реторты и прочую стеклянную дребедень, которую доктор Попф привез с собой, и им было приятно думать, что провинциальная рутина засосет его с течением времени так же бесповоротно, как и их, тоже мечтавших когда-то о чистом служении науке.

— Ничего, — говорили они, — остепенится.

Доктор Попф никого не кусал, но и не остепенился. За несколько дней он закупил и свез к себе на двор около тонны сена и концентрированных кормов. Это для трех совсем юных животных, которые еще и жевать толком не научились!

Но как разинули бы рты местные кумушки и скептики, если бы узнали, что доктор Попф никому не доверяет этих недавних сосунков и возится с ними с усердием заправской скотницы, сам задает им корма, сам чистит, убирает за ними навоз, по несколько раз в сутки обмеривает их и взвешивает буквально всех и все, даже навоз.

Недели полторы неказистые стены хлева, в который Попф собственноручно переоборудовал дощатый гаражик, были молчаливыми свидетелями чудесного превращения поросенка в грузную свинью, ягненка — во взрослого барана, теленка — в представительного быка. А как-то на закате в хлеву произошла сцена, которая могла бы не на шутку обеспокоить даже тех немногих, кто верил в нормальные умственные способности нашего героя. Доктор Попф в полном одиночестве плясал в хлеву. Он хлопал в ладоши в такт своим несуразным движениям и вполголоса, чтобы его не услышали на улице, напевал:

— Не растут! Не растут! Трам-ти-ри-ра! Не растут! Не растут! Не растут!

Если вспомнить, что за какие-нибудь десять дней до того он в том же самом хлеву так же непосредственно и бурно радовался, что его питомцы растут, можно было подумать, что от напряженного нервного труда, многодневных волнений и систематического недосыпания доктор Попф свихнулся. На самом же деле его радость и в первом и во втором случае была одинаково обоснованна. Он ставил перед собой дерзкую научную задачу: форсировать рост животных организмов, но не беспредельно, а только до размеров нормальной взрослой особи. Между тем до переезда в Бакбук Попфу удавалось изготовлять в своей лаборатории только такой препарат, который стимулировал безграничный рост подопытных животных. Двухдневная морская свинка меньше чем за неделю вырастала до размеров полугодовалого бульдога, слепой крысенок за этот же срок превращался в страшного и отвратительного хищника, который продолжал так же бурно расти, как и морская свинка.

Десять раз пришлось Попфу пробовать свой эликсир на крысятах, каждый раз они стремительно перескакивали в своем сказочно убыстренном росте размеры взрослых особей, и все приходилось начинать сначала. Попф отравлял их цианистым калием, шкуры их консервировал, чтобы с течением времени изготовить из них чучела, и снова на долгие дни запирался в лаборатории, проверяя все расчеты, проделывая сотни разнообразнейших опытов, чтобы выяснить, в чем корень ошибки, нарушившей его замыслы.

Понятно поэтому, как законна была его радость, когда крысята и морские свинки в конце концов перестали расти, достигнув размеров, установленных природой для нормальных особей их вида.

На этом был завершен первый этап работы.

И с Падреле и с бессловесными пациентами все обстояло в высшей степени благополучно. На полках лаборатории, поблескивая, выстроились батареи ампул с подцвеченным эликсиром — желтым, сиреневым, зеленым.

Но неожиданно для Попфа выяснилось, что разработка плана массовой инъекции эликсира, о которой он столько лет мечтал и представлял себе, как ему казалось, в самых мелких деталях, — дело весьма сложное и трудоемкое. Пухлая стопка писчей бумаги на его письменном столе растаяла в каких-нибудь два дня, оставив один-единственный листок и серьезное разочарование Попфа в своих писательских способностях.

Ясным солнечным утром в самом конце августа Попф попросил Беренику после завтрака заглянуть к нему в кабинет. Она вошла, удивленная приглашением. В эти часы он обычно был для нее недоступен.

— Я тут кое-что нацарапал, — сказал он, протягивая ей исписанный размашистым почерком листок бумаги. — Прочти, старушка, и скажи свое мнение.

Береника вполголоса прочла:

"Если вы имеете поросенка и хотите, чтобы он за десять дней вырос во взрослую свинью, если вы имеете ягненка и хотите через десять дней вырастить из него барана, если вы имеете телку или бычка и хотите в тот же срок вырастить быка или корову, вам нужно обратиться

К ДОКТОРУ СТИФЕНУ ПОПФУ

(улица Полнолуния, против аптеки Бамболи)

Доктор Стифен Попф будет впрыскивать молодняку изобретенный им «Эликсир Береники».

Сомневающимся в эффективности эликсира разрешается вносить стоимость инъекции (полкентавра) после того, как они сами убедятся в действии препарата.

Инъекция будет производиться с 7 сентября с.г. ежедневно, кроме воскресных дней, с одиннадцати утра до трех часов пополудни".

— Ну как? — спросил Попф.

— Я бы на твоем месте дала прочесть Падреле, — ответила Береника так быстро, словно она давно уже продумала этот вопрос. — Он деловой человек и больше меня разбирается в рекламе.

— Полагаю, что и больше меня, — весело согласился Попф. — Что ж, пойдем на консультацию с представителем деловых кругов.

Он подхватил Беренику под руку, и они с шумом сбежали по залитой солнцем лестнице вниз, в угловую комнату.

Никто не узнал бы в рослом, розовощеком здоровяке с выдающимся подбородком и чуть приплюснутым мясистым носом — фамильным носом Падреле — желтолицего крошечного человечка, который не так давно поздним вечером стучался к доктору Попфу.

Они застали его кейфующим — на диване, с романом в руках. Его ноги, не уместившись на диване, торчали на спинке пододвинутого для этой цели кресла. Аврелий Падреле наслаждался жизнью. Все доставляло ему удовольствие: и то, что он завтракал с отличным аппетитом; и то, что скоро с таким же аппетитом пообедает; и то, что он уже не умещается на диване; и то, что ему по-настоящему интересно читать романы про любовь, потому что сейчас он читает их как настоящий мужчина; и то, что через какие-нибудь десять дней он вернется из этой дыры в Город Больших Жаб и во всей своей новой красе предстанет перед любимым братом, единственным существом, которое ему бесконечно дорого. Хотя нет, пожалуй, теперь уже не единственным, но все же одним из двух существ на свете, которых он любит.

Падреле-младший наслаждался жизнью и был поэтому полон того снисходительного равнодушия ко всему окружающему, которое у богатого человека многие склонны считать признаком хороших душевных задатков и которое на самом деле является преходящим результатом нормального пищеварения.

— Что вы об этом скажете? — спросил Попф, предложив его вниманию проект объявления.

Падреле не спеша уселся на диване, пробежал глазами размашистые строки, многозначительно помолчал, глянул сначала на Беренику, потом на доктора и с расстановкой промолвил:

— Я скажу, что в этом тексте видна крупная, я бы даже сказал — вопиющая несуразность.

— Несуразность? — обиженно переспросил Попф, который был все же достаточно высокого мнения о своем произведении. — А поконкретней?

— Можно и поконкретней, — согласился Падреле и снова бросил быстрый взгляд на Беренику. — Меня поражает назначенная вами плата.

— Это почти себестоимость, — возразил Попф, оправдываясь. — Вы не имеете представления, какую уйму денег я ухлопал в мой эликсир. Не могу я брать меньше полкентавра…

— Извините меня, доктор, — снисходительно усмехнулся Падреле-младший, — прошу прощения, но в вас нет и грана делового человека. Кто вас заставляет брать меньше полкентавра? Берите больше! Берите… — Тут он в третий раз кинул взгляд на Беренику, все еще продолжавшую держать под руку своего мужа, но смотревшую с огромным уважением на него, на Падреле… — берите лучше за свой эликсир пять миллионов кентавров.

— То есть вы предлагаете мне… — начал, стараясь сохранить самообладание, доктор Попф.

— …Пять миллионов только за то, что вы продадите патент эликсира нашей фирме, — подхватил его слова Аврелий Падреле, сам восхищенный своим предложением.

Это была первая в его жизни коммерческая сделка, которую собирался предпринять младший представитель знаменитого банкирского дома, и он был в восторге, предвкушая одобрение, которое по этому случаю выразит глава фирмы.

— Вашей фирме? — машинально переспросил Попф.

— Нашей, дорогой доктор, нашей с вами совместной фирме! — поправил его Падреле, самодовольно потирая большие и очень гладкие руки. — Я предлагаю вам (и уверен, что мой брат поддержит меня) пять миллионов чистоганом только за то, чтобы патент вашего эликсира остался в собственности вновь организуемой фирмы «Братья Падреле и Попф. Скотобойные, кожевенные и суконные предприятия». «Братья Падреле и Попф»! Черт возьми, это звучит! — Он возбужденно вскочил на ноги. — С вашим эликсиром наша фирма станет повелительницей скотоводства, мясной, консервной, молочной, шерстяной и массы других отраслей промышленности и торговли! Не беспокойтесь: я имел в вашем доме достаточно досуга, чтобы обдумать свое предложение со всех сторон. Я, быть может, не такой мастак по части наук и изящных искусств, но прошу вас помнить, что у меня неплохая наследственность. Мой прапрадед начал свою деловую карьеру продавцом в провинциальной табачной лавочке. Черт возьми, у меня неплохо стала варить голова! Сначала мы затопим рынок дешевым молоком, дешевыми консервами, почти бесплатной кожей, шерстью. Мы пустим в трубу всех молочных, мясных и всяких других королей. А потом, когда мы их окончательно уложим на обе лопатки, мы будем диктовать рынку те цены, которые сочтем нужными. И лишь на рынок осмелится выползти какой-нибудь конкурент, мы снова пускаем в ход ваш эликсир и снова остаемся единственными владыками рынка, самодержавными королями, императорами, богами мяса и молока, шерсти и кожи. У вас не кружится голова, доктор?

Голова закружилась у Береники. Она побледнела, выпустила руку мужа, присела на краешек дивана и с каким-то испуганным выражением впилась глазами в лицо доктора Попфа, который со странным безразличием выслушал подробный план ограбления страны при помощи его изобретения.

— Вы строите себе собственный институт! — гремел между тем Падреле, патетически потрясая руками. — Богатейший институт! К вашим услугам самые блестящие научные сотрудники, виднейшие ученые Аржантейи и всего мира!.. Вас избирают почетным членом всех научных обществ и университетов Аржантейи. Это я уже беру на себя.

— Полагаю, что меня изберут и без вашей помощи, — самолюбиво перебил его Попф.

— Не будьте ребенком! — закричал Падреле. — Вы отлично знаете, что это не так. Я хотел бы посмотреть, как трижды гениальный распрофессор получит в Аржантейе ученую степень или что-нибудь в этом роде, если этого не захотят Падреле, или Хуан Пизарро, или Дешапо, или Крюгер, или Макмагон, или Диего Альварес ди Ривера!

Он выкрикнул фамилии членов знаменитой «шестерки» с тем горделивонаглым пафосом, с которым шаман выкрикивает перед трепещущей толпой страшные и ослепляющие имена всесильных богов.

Конечно, доктор Стифен Попф не был настолько юн и неопытен, чтобы не знать, какое огромное влияние имеют члены «шестерки» на всю, в том числе и научную, жизнь Аржантейи. Но он был со студенческих лет воспитан в убеждении, что об этом не полагается говорить открыто, особенно если говорящий сам относится к правящей верхушке страны. В этом было что-то глубоко унизительное, постыдное, такое, от чего впечатлительному Попфу иногда не хотелось жить.

— Эти джентльмены крупные научные авторитеты? — спросил он, наливаясь холодной яростью и старательно отводя свой взгляд от взбешенной Береники.

О, как она презирала его в эти минуты, как она ненавидела его за то, что он уводил разговор в сторону от дела, от предлагаемого Аврелием Падреле богатства!

— Эти джентльмены крупнейшие финансовые авторитеты! — проревел Аврелий Падреле и с такой силой стукнул кулаком по столу, что стоявшая на самом краю дешевая фарфоровая чашечка упала на пол и разбилась. — Уверяю вас, почтеннейший, это поважней, чем какие-то…

— Осторожней в выражениях, сударь! — очень тихим и спокойным голосом предупредил его доктор Попф, но Падреле уже сорвался с цепи.

— …клистирные трубки, которым не на что купить себе кролика для опытов!..

Наступило тяжелое молчание, которое через добрую минуту прервал по-прежнему очень тихий голос доктора Попфа.

— Господин Падреле, — неправдоподобно спокойно промолвил доктор Попф, — я вас прошу немедленно убираться вон.

Он приоткрыл дверь, позвал вдову Гарго и сказал ей:

— Большая просьба, госпожа Гарго. Господин Падреле сегодня уезжает. Приобретите ему костюм, пальто, шляпу и обувь. В магазине скажите, что это для меня. Деньги вам даст господин Падреле.

И он заперся в своем кабинете.

Часа за полтора до своего отъезда Падреле переслал ему через вдову Гарго конверт с сорока восемью тысячами кентавров и письменным обязательством выслать остальные пятьдесят две тысячи не позднее пятого сентября. Доктор Попф вернул ему обязательство и деньги с припиской, что он не берет платы с тех, над кем он производит научные опыты, все равно, будь то представитель знаменитого банкирского дома «Братья Падреле» или обыкновенная крыса.

Не желая видеть Падреле, доктор Попф пробыл в своем кабинете, пока тот не отправился на вокзал. Потом Попф спустился вниз. Его встретила заплаканная госпожа Гарго и, всхлипывая, подала записку.

Береника Попф, урожденная Мишелли, сообщала доктору Попфу, что она не может с ним больше жить и что она уезжает в Город Больших Жаб.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, о том, как Аврелий Падреле и Береника Попф, урожденная Мишелли, прибыли в Город Больших Жаб

Утром следующего дня из вагона поезда, прибывшего в Город Больших Жаб, вышел краснощекий человек лет тридцати, с приплюснутым мясистым носом и выдающимся подбородком. Он был весел, как жаворонок, без умолку болтал, то и дело нежно наклоняясь к ушку своей молодой спутницы, но та была молчалива, задумчива и печальна.

Погода, которой их встретила столица Аржантейи, была попросту отвратительна. Сквозь высокую стеклянную крышу вокзального перрона проглядывало пасмурное, затянутое низкими тучами небо. Не верилось, что на дворе всего только последний день августа. Серыми, унылыми потоками лил дождь, типичный октябрьский дождь, холодный, пронизывающий, навевающий тоску, как плач больного ребенка за стеной.

Наемная машина, шелестя шинами по мокрой мостовой, помчала их мимо неприветливых высоких домов, покрытых разноцветными заплатками вывесок, мимо нарядных газетных киосков, обвешанных отсыревшими газетами и журналами, словно свежевыстиранным бельем, мимо черных входных ям метрополитена, в которые мокрые пешеходы кидались с мрачной стремительностью самоубийц, мимо пустынных небольших скверов с уныло поблескивавшими скамьями, мимо заляпанных кричащими плакатами, грязных привокзальных кинотеатров, действовавших круглые сутки, мимо мокрых полицейских, мокрых деревьев, мокрых автобусов, мокрых павильончиков, в которых изнывали от безделья и сырости продавщицы цветов, чистильщики сапог, торговцы мороженым и засахаренными фруктами.

Потом такси повернуло направо и стало медленно огибать запруженную машинами площадь, в центре которой высилась огромная гранитная статуя. Статуя изображала собой красивую женщину в легких гранитных одеждах, с которых водопадами низвергались дождевые потоки, видно было, что она чувствует себя в столице Аржантейи не очень уютно.

С площади машина выскочила на очень широкий бульвар и через несколько минут остановилась у подъезда лучшего в Городе Больших Жаб отеля «Кортец». Портье встретил вошедшую парочку с тем вежливым презрением, с которым хорошо выдрессированные гостиничные служащие относятся к дамам в скромных провинциальных туалетах и к мужчинам, одевающимся в магазинах готового платья. Но тон Падреле-младшего, хотя и сохранившего инкогнито, был так естественно властен и держался Падреле среди аляповатой роскоши непомерно просторного вестибюля настолько свободно, что портье шестым своим чувством, специфическим чутьем бывалого лакея, понял, что имеет дело с птицей высокого полета.

Его сомнения окончательно рассеялись, когда Падреле с самым небрежным видом поручил ему разменять весьма крупный банковый билет. Теперь портье был олицетворением предупредительности и подобострастия.

В книге приезжих Береника расписалась своей девичьей фамилией, а Падреле — плебейской фамилией Эту, — так звали няньку из приюта, где воспитывался младший сынишка госпожи Гарго. Почтенная вдова как-то упоминала об этой особе в присутствии недавнего пациента доктора Попфа.

Новоявленный господин Аврелий Эту проводил Беренику в отведенные ей апартаменты. Здесь они и позавтракали, после чего вызвали машину и, не теряя времени, отправились по магазинам.

Головокружительная роскошь апартаментов, в которых Падреле поселил ее впредь до оформления развода с Попфом и их свадьбы, знаменитые и дорогие ателье, перспектива стать одной из богатейших женщин богатой Аржантейи — все это могло бы вскружить голову и более рассудительной женщине, нежели Береника. Разве не об этом мечтала она еще два дня тому назад?

— Ах, Стив! — воскликнула она в упоении, когда перед нею и для нее зашелестели на прилавке разноцветные тяжелые волны драгоценнейших шелков. — Посмотри, какая прелесть, Стив!..

Она забыла, что рядом с нею Аврелий Падреле, ей казалось, что она пришла сюда с Попфом.

Сначала Падреле от неожиданности выпучил глаза. Потом он расхохотался.

— Ба, Береника! Вы, кажется, назвали меня Стивом!..

У него не хватило такта промолчать. Он был даже убежден, что ей так же смешно, как ему. Право же, это очень забавно: обращаться к мужу, которого оставила ради другого! Забыть, хотя бы и на мгновение, что она сейчас невеста Аврелия Падреле, Аврелия Падреле, черт возьми!

Он хохотал, хрюкал от восторга, хлопал себя по коленям.

— Не будем, Береника, вспоминать о нищих!.. Господи! Назвать меня Стивом!.. Я уж давно так не смеялся!..

Береника покраснела, попыталась изобразить на своем лице улыбку, но ей это плохо удалось. Она сразу стала скучной, вялой, неразговорчивой, такой, какой была в поезде, который привез их сегодня из Бакбука.

К великому удивлению Падреле, она заказала себе только три платья и, сославшись на головную боль, попросила отвезти ее в гостиницу.

Вечером, когда ей из ателье принесли уже готовые туалеты, ока снова оживилась, долго прихорашивалась перед зеркалом. Вечернее платье она обновила, отправившись с Падреле в оперу. Платье ей удивительно шло. Она это знала и от этого сознания еще больше хорошела. Падреле наслаждался ее первым успехом в обществе, пожалуй, не в меньшей степени, нежели тем, что в этом зале, переполненном его светскими знакомыми, никто его не узнал.

Но к концу спектакля Береника скова захандрила. Падреле устал от усилий привести ее в хорошее настроение и разозлился. Правда, он постарался не показать виду, но не настаивал, когда по возвращении в гостиницу Береника отказалась от ужина, попрощалась и ушла к себе. Падреле спустился в ресторан, поужинал, и к нему незаметно вернулось отличное расположение духа.

А Береника Попф, урожденная Мишелли, закутавшись с головой в одеяло, горько плакала в своей великолепной спальне. Она не могла простить доктору Стифену Попфу, что он не пытался догнать ее на бакбукском вокзале.

«Значит, он меня совсем-совсем не любит!»

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, о первом сюрпризе Аврелия Падреле

Поздним утром второго сентября телефонный звонок разбудил Огастеса Карба, того самого молодого человека, который недель за шесть до этого привел Томазо Магарафа к господину Падреле-младшему. Нельзя сказать, чтобы столь долгая разлука с патроном болезненно отразилась на господине Карбе. Отличный румянец по-прежнему украшал фарфоровую белизну щек этого невысокого (Аврелий Падреле не выносил в своем окружении высоких людей), рыхловатого блондина с покатыми плечами и холодными, чуть мутноватыми синими глазками. Он наслаждался покоем, особенно ощутимым и приятным после повседневной мелочной и злобной тирании своего крохотного хозяина, которого он про себя не очень поэтично называл «клещом».

Но это ни в коем случае не значило, что Карб забыл о нем. Наоборот, не было дня, когда Карб не вспоминал бы о «клеще», не думал с волнением и тревогой о том, как сложилась его необыкновенная поездка. Согласился ли кудесник, к которому он поехал, помочь ему вырасти? Если согласился, то пошло ли это его патрону на пользу? Сколько времени ему потребуется, чтобы вырасти и вернуться домой?

Тут обычно Огастес Карб в воображении ставил себя на место таинственного кудесника и начинал мечтать о том, что было бы, если бы не неизвестный счастливец, а он — Огастес Карб — владел секретом роста. О, он не был бы дураком! Он содрал бы с господина Падреле-младшего миллион, два миллиона, три миллиона! Может быть, он потребовал бы, чтобы его приняли полноправным компаньоном в фирму «Братья Падреле и Карб»! Член всемогущей «шестерки» Огастес Карб!

Как это ни может на первый взгляд показаться странным, но господина Карба выводила из себя мысль, что тот неизвестный ему счастливец может продешевить, взять с Падреле меньше, нежели из него можно вытянуть. Иногда Карбу даже казалось, что это предположение сведет его с ума. И вовсе не потому, что он питал хотя бы тень симпатии к человеку, открывшему секрет роста. Наоборот, он его ненавидел. Он бешено ему завидовал. И не в законном чувстве неприязни к своему мучителю было тут дело. Нет, это было совсем другое, принципиально иное чувство. Господина Карба в данном случае бесконечно волновала сама возможность выжать большие, очень большие, деньги все равно из кого и все равно в чью пользу. Эту возможность кто-то должен использовать как следует. И если это не выпало на долю Огастеса Карба, то пусть хоть кто-нибудь другой использует до дна эту сказочную возможность.

Огастес Карб был, однако, достаточно практичным человеком, чтобы от бесплодных мечтаний переходить к более реальным размышлениям о том, как может отразиться на его собственной персоне чудесное изменение его хозяина. И каждый раз он приходил к приятному выводу, что положение личного секретаря выросшего господина Падреле-младшего будет неизмеримо значительней, нежели положение личного секретаря лилипута, фактически находившегося не у дел, никак не влиявшего на деятельность компании и всячески избегавшего появления в свете. Итак, Огастес Карб был кровно заинтересован в том, чтобы Аврелий Падреле вырос.

В связи с этим его с некоторого времени не на шутку волновало отсутствие каких бы то ни было вестей от хозяина. Приближалось четвертое сентября, день рождения Примо Падреле, и было просто невероятно, чтобы младший Падреле не помнил об этой знаменательной дате.

Поэтому первой мыслью, которая мелькнула у Огастеса Карба, когда утром второго сентября раздался телефонный звонок, была мысль, что вернулся хозяин. Ему вдруг стало грустно: кончились золотые денечки спокойной жизни без «клеща».

Он потянулся к телефону, прокашлялся, взял трубку.

Неизвестный баритон спросил:

— Господин Карб?

— Да, это господин Карб, — холодно ответил Огастес.

Теперь он был расстроен, что звонил не хозяин. Черт знает, куда это он запропастился!

— Надо быть повежливей, господин Карб, — пожурил его баритон.

— С кем имею честь? — надменно спросил Карб.

— С вами говорят по поручению господина Аврелия Падреле…

— Патрон приехал? — встрепенулся господин Карб.

— Разрешите вам заметить, сударь, что перебивать в высшей степени неприлично! — строго заметил ему баритон.

— Прошу прощения, сударь! С кем имею честь? — переспросил Огастес значительно вежливей.

— Я уже сказал вам, господин… э-э-э… Краб…

— С вашего позволения, не Краб, а Карб, — поправил его Огастес.

— Я уже сказал вам, господин Краб, — многозначительно повторил баритон, — что с вами говорят по поручению вашего патрона господина Аврелия Падреле. Надеюсь, вам известно это словосочетание?

«Новый секретарь! — с ужасом подумал господин Карб и обмер. — Ну, конечно, „клещ“ вырос и взял себе другого секретаря».

Карб почувствовал себя в положении человека, который с большим трудом вскарабкался на самую высокую перекладину многометровой лестницы — и вдруг лестница накренилась и стала падать.

— Прошу прощения, сударь! — простонал он в трубку. — Я вас слушаю, сударь!

— Возможно, что я не скажу вашему патрону, чтобы он вас выгнал, — великодушно обещал ему баритон.

— Я покорнейше прошу прощения, сударь! — пролепетал Огастес Карб, который, как и его хозяин, умел говорить только в двух регистрах: или надменно, или подобострастно.

— Я вас жду через полчаса в ресторане «Кортец», — сказал баритон.

— Но как я вас там найду? Ведь я вас не знаю в лицо.

— Это вас не должно беспокоить. Вы остановитесь в дверях, и я вас позову. Я вас отлично знаю. Господин Падреле просил вам указать, чтобы никто, даже его брат, не знал о нашем разговоре, — жестко заключил баритон и повесил трубку.

Ровно через полчаса порядком встревоженный Карб вошел в прохладный зал ресторана «Кортец». К нему приблизился официант с манерами церемониймейстера и повел его к отдаленному столику, за которым сидели неизвестный мужчина лет тридцати с выдающимся подбородком и чуть приплюснутым носом и молодая миловидная брюнетка, посмотревшая на Карба с нескрываемым интересом.

— Это вы мне звонили, сударь? — осведомился Огастес Карб, стараясь припомнить, где и когда он видел этого незнакомого и в то же время странно знакомого человека.

— Рад отметить, — промолвил незнакомец резковатым баритоном, — вы точны, как всегда.

— Я вас не имею чести знать, сударь, — смущенно сказал Огастес Карб. — Весьма сожалею, но я не могу припомнить…

— Вы меня имеете честь знать уже по крайней мере шесть лет, — сурово заметил незнакомец, но не выдержал, и его лицо расплылось в довольной улыбке. Очевидно, его от души потешала эта сцена.

— Весьма сожалею, сударь, но я никак не припомню, где я вас встречал, — смущенно стоял на своем господин Огастес Карб.

Теперь к его искреннему замешательству прибавилась и игра. Неизвестному, он видел, доставляло удовольствие его смущение, и было бы глупо не сыграть на этом.

— Мы с вами встречались в Мельбурне, — подсказал ему незнакомец и подмигнул даме, приглашая принять участие в его торжестве.

На лице дамы мелькнула слабая улыбка.

— Весьма сожалею, сударь… — сказал Карб. — Мне, конечно, непростительно, но…

— Мы с вами виделись каждый день во время вашего пребывания в Париже, — продолжал напоминать ему незнакомец, — в Женеве, в Венеции, в Валенсии, в Кейптауне, в Лондоне и Монте-Карло, в Праге и в Калькутте…

— Вы не должны на меня сердиться, сударь, — сокрушенно промолвил Огастес Карб, — но я все-таки никак не могу припомнить, чтобы я когда-нибудь с вами встречался. Я попросил бы разрешения задать вам один вопрос.

— Спрашивайте, — сухо согласился незнакомец. Он был слегка обижен, словно его отрывали от приятного развлечения.

— Я хотел бы узнать, возвратился ли из поездки мой патрон?

— Вы очень по нему соскучились? — иронически фыркнул незнакомец.

— В этом не было бы ничего удивительного, сударь, — произнес Огастес тоном, почти не отличавшимся от благородного. — Я имею честь служить его секретарем уже свыше шесть лет.

И тогда незнакомец воскликнул:

— Я вас не узнаю, Карб! Где ваша прославленная точность? Теперь уже сентябрь, а вы пришли ко мне впервые в субботу четвертого мая, то есть по крайней мере шесть лет и четыре месяца тому назад…

— Патрон?.. Господин Аврелий?! — воскликнул Огастес Карб, и такое неподдельное удивление отразилось на его фарфорово-белом румяном лице, что Аврелий Падреле не выдержал и самодовольно расхохотался.

Даже на невеселом лице его дамы на мгновение показалась улыбка.

А пока господин Падреле-младший наслаждался давно предвкушаемым эффектом, Огастес Карб вспомнил, наконец, кого ему напоминала изменившаяся физиономия его патрона: не хватало только бакенбард котлетками для полного сходства с его прадедом Урией, сыном основателя фирмы, портрет которого украшал кабинет Примо Падреле. И, кроме того, Карб успел восстановить в памяти все свои реплики во время предшествовавшего разговора и с удовольствием удостоверился, что они должны были убедить Падреле-младшего как в преданности его секретаря, так и в том, что он стал совершенно неузнаваем.

Вслед за этими приятными соображениями Огастесу, однако, пришло в голову, что, кроме голословного заявления незнакомца и, возможно, чисто случайного сходства с одним из давно умерших руководителей фирмы, он еще покуда не имел ни одного действительного достоверного доказательства того, что перед ним именно Падреле, а не самозванец.

— Боже мой! — воскликнул тогда Огастес Карб с предельным простодушием, которое он был в силах изобразить. — Боже мой! Вот уж никогда бы не подумал, чтобы человек мог за какие-нибудь полтора месяца измениться до полной неузнаваемости! Я не удивлюсь теперь, если окажется, что рассосался без следа и шрам на вашем пальце!

Речь шла о шраме на большом пальце левой руки, оставшемся после того, как восьмилетний Аврелий, решив самолично очинить карандаш, порезался до самой кости. Этот порез стоил его гувернантке места и дальнейшей карьеры.

— Ну, это вы уж слишком много требуете от науки, — вступился вдруг за науку господин Падреле. — Шрам, конечно, остался. Но он мне по-прежнему нисколько не мешает. И родимое пятно осталось. Помните, вы еще как-то приняли его за кляксу и предложили стереть носовым платком?

И он многозначительно, как делал все касающееся его персоны, продемонстрировал своему секретарю полукруглую серебристую полоску шрама на пальце и родимое пятно за правым ухом.

— Боже мой! — снова воскликнул преданный Огастес. — Силы небесные! Тото обрадуется ваш братец. То-то будет ему сюрприз ко дню рождения!

— Специально так и задумано, — доверительно поведал ему Падреле-младший. — И Примо узнает об этом только послезавтра и только из моих уст. Я полагаюсь на вашу скромность, Огастес.

Огастес молча наклонил голову, подчеркнув тем самым, что его скромность сама собой подразумевалась не только его характером, но и его служебным положением.

Аврелий Падреле подробно расспросил Огастеса о здоровье своего старшего брата и со счастливым лицом выслушал заверения о полном его благополучии. Потом, представив Карба своей невесте Беренике Мишелли, он с гордостью удачливо начинающего дельца сообщил своему секретарю, что у него есть на примете одно сказочно выгодное дело, которое в год-два может удвоить и даже утроить капиталы фирмы, а вложить надо будет для начала сущие пустяки: миллионов пять-шесть. Во всяком случае, не больше десяти. Правда, возникли кое-какие шероховатости, но он берется все уладить.

Но как Падреле ни был упоен собственной особой и деловыми планами, он не мог не заметить, что Огастес Карб хочет, но никак не может решиться задать ему какой-то вопрос.

В другое время он бы меньше всего с этим посчитался, но в данный момент он был счастлив и ему хотелось проявить небольшую внимательность к своему преданному секретарю.

— Ну, говорите, говорите! — подбодрил он Огастеса. — Вы, кажется, хотите о чем-то меня спросить?

— Чистое любопытство, сударь, — смущенно промямлил господин Карб, зная, что для его хозяина нет большего наслаждения, чем смутить зависящих от него людей каким-нибудь внезапным вопросом. — Уверяю вас, сударь, чистое любопытство… Если это, конечно, не секрет… во сколько обошлось вам это чудо?

Вопрос Огастеса Карба послужил поводом для нового приступа смеха у господина Падреле, и притом такого сильного, что на него обратили внимание во всем огромном зале ресторана. Лицо у Падреле налилось кровью, он задыхался, кашлял, стонал, вытирал слезы, проступившие на его зеленовато-серых глазах, с трудом переводил дыхание и снова кашлял.

— Вы никогда не поверите, Огастес! Черт меня побери, если этому вообще кто-нибудь сможет поверить!.. Приготовьтесь разинуть рот!.. Это мне не стоило ни гроша.

— Ни гроша?! — страдальчески воскликнул Огастес, чувствуя, что ему не хватает воздуха. — Вы не должны так шутить со мной, господин Аврелий!

Береника удивленно глянула на продолжавшего хохотать Падреле и презрительно пожала плечами. Этого еще не хватало! Человек лжет, забывая, что она присутствует при разговоре.

— Я нисколько не шучу, милейший Огастес! — победоносно подтвердил Падреле. — Если не считать расходов на поездку и питание, то ровным счетом ничего. Нуль!

И он розовой, очень гладкой ладонью описал в воздухе круг для пущей убедительности.

— Понимаете, — начал он более спокойно, отдышавшись после последнего приступа смеха, — понимаете, сначала мы сторговались с доктором на ста тысячах…

Будь Падреле не так увлечен рассказом, он заметил бы, что Беренику передернуло, когда он применил слово «сторговались» к тому, чего она была свидетельницей в тот, казавшийся сейчас таким далеким, вечер.

— …Сорок восемь тысяч я обещал внести наличными, а остальные выслать из Города Больших Жаб по возвращении. Все шло тихо, спокойно… Жил я в собачьей конуре, но не жаловался… А в самый последний день мы расплевались с доктором из-за какой-то чепухи. Доктору вдруг загорелось удариться в амбицию. Что-то я не так, как ему хотелось, без должного трепета, отозвался о его коллегах. Ваша воля, почтеннейший, ставьте себе своих богов на какие угодно пьедесталы! Но только, прошу покорнейше, сударь, не заставляйте Аврелия Падреле поклоняться вашим обшарпанным богам, у которых сплошь и рядом не хватает денег даже на кролика для опытов!..

Падреле бросил быстрый взгляд в сторону Береники. Он не считал нужным щадить среду, которую она покинула. Сейчас она принадлежит к его кругу, и ее прежняя среда должна была вызывать в ней в лучшем случае чувство жалостного презрения. Он рассчитывал найти у Береники одобрение своей красивой речи. Но Береника молчала, храня на лице непонятное безразличие.

— …Конечно, я решил немедленно уехать… Посылаю ему в конверте сорок восемь тысяч и снова письменно подтверждаю, что остальные вышлю ему уже из дому. И вот, представьте себе, Огастес, этот нищий провинциальный докторишка (поверьте мне, он не утопает в роскоши!) позволяет себе жест! Человек, у которого нет и гроша за душой, позволяет себе швырнуть мне мои деньги в лицо! Он возвращает мне через свою служанку конверт с деньгами! Он, видите ли, не собирается получать с меня денег! Ну что ж, почтеннейший, не хотите — не надо! Аврелий Падреле никому не позволит разыгрывать с собой ложноклассические трагедии! И знаете, Огастес, эти деньги пришлись мне более чем кстати. Ведь я решил сохранить инкогнито до послезавтрашнего вечера. А других денег у меня не было. И занимать тоже не у кого было, раз я всерьез хотел сохранить инкогнито…

На Огастеса Карба было жалко смотреть. Он сидел, словно оглушенный громом, и не мог выжать из себя ни слова. Он понимал, что Падреле может воспринять его молчание как осуждение всей этой истории, но ничего не мог с собой поделать. Господин Карб так болезненно переживал вовсе не поступок Падреле, а поведение неизвестного доктора. Он презирал и смертельно, люто ненавидел этого идиота доктора, который с самого начала продешевил (такое чудо — и за какие-то несчастные сто тысяч!), а потом и вовсе отказался от денег, которые в умелых руках, в руках Огастеса Карба, могли бы положить основание новой финансовой династии. Так бездарно использовать из ряда вон выходящую возможность!

Но еще более ошеломляющее впечатление произвел хвастливый рассказ Аврелия Падреле на Беренику. Она уже успела разобраться в характере своего жениха и понимала, что он говорит сущую правду. У него не хватило бы фантазии, да и не к чему ему было сочинять эту историю, всю подлость которой он себе вряд ли мог представить. Значит, Стифен вернул, а Падреле преспокойно принял обратно деньги! И не только принял их обратно, но и скрыл от нее отказ Попфа. Впрочем, не низость Аврелия Падреле так волновала в данную минуту Беренику. Рушилось единственное слабенькое утешение, которым она старалась после бегства из дому успокоить свою совесть, — мысль, что у Стифена хоть деньги остались, что он на долгие месяцы избавлен от материальной нужды. Значит, Стив остался в Бакбуке в полном одиночестве и без средств, брошенный любимой женщиной, оскорбленный и ограбленный человеком, которого он избавил от тягчайшего из несчастий.

Люди, обладающие хорошим здоровьем, могут его по-настоящему оценить только тогда, когда они его хоть временно теряют. Нет человека, который, просыпаясь по утрам, думал бы с восхищением: «Ах, как хорошо, что у меня две ноги и обе в отличном состоянии, две исправно работающие руки, что у меня в порядке глаза, уши!»

Только сейчас, после трех дней пребывания в Городе Больших Жаб в обществе Аврелия Падреле, она почувствовала все величие и чистоту бескорыстного научного подвига полунищего провинциального врача Стифена Попфа, только сейчас она его полюбила так, как он заслуживал. Если то, что она передумала и перечувствовала за эти три дня, нуждалось в каком-то окончательном, решающем штрихе, то этот штрих внесла услышанная ею только что история.

Береника сидела выпрямившись, чуть побледневшая, но очень спокойная, и смотрела на Падреле с тем любопытством, с которым посетители зоопарка смотрят на резвящуюся за решеткой очень сильную, очень опасную и очень некрасивую человекообразную обезьяну.

Нельзя сказать, чтобы это ее состояние не было замечено Аврелием. Обладая тем особым чутьем, которым часто обладают неумные, но хитрые люди, он почувствовал, что все идет не так, как он предполагал. Он не понимал и не мог понять, что происходит в душе Береники, — для этого у него не хватало ни ума, ни душевной тонкости, — но он чувствовал, что происходит что-то неладное.

Падреле растерялся, засуетился, достал из бумажника ответную записку доктора Попфа, зачем-то дал ее прочесть Карбу. Потом из тех же непонятных для него самого побуждений протянул ее Беренике. Береника внимательно прочла записку и молча положила ее на скатерть.

— Ничего, — нерешительно промолвил Падреле, — ничего, потребуются денежки — и амбиция пойдет по боку… Напишет… Адрес ему известен… Как ваше мнение, Огастес?

Огастес уже успел прийти в себя. Он сказал:

— Конечно, господин Аврелий… Я целиком с вами согласен.

Падреле взглянул на Беренику. Она сидела, как сидят в театре на надоевшем спектакле.

— Хотя, впрочем, — сказал Падреле, — зачем мучить беднягу? Напомните мне, Огастес, послезавтра, и мы переведем ему сто тысяч, не дожидаясь его письма. В конце концов, он не виноват в том, что горд не по средствам… Как вы полагаете, Огастес?

— Конечно, господин Аврелий, я с вами целиком согласен, — сказал Огастес Карб.

На этом закончился первый сюрприз Аврелия Падреле. Он встал вслед за своей дамой из-за стола и пошел к выходу. Огастес последовал за ними в некотором отдалении. В кармане у него лежала забытая его патроном записка доктора Попфа.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, в которой рассказывается о втором сюрпризе Аврелия Падреле и первом сюрпризе его брата Примо

Огастеса Карба разыскивали по всему городу. Его требовал к себе глава фирмы. Надо ж было так случиться, что за последние шесть недель Примо Падреле вспомнил о существовании секретаря своего брата именно тогда, когда того не было на месте!

— Здравствуйте, друг мой! — ласково промолвил Примо Падреле, когда Огастес, набравшись духу, решился наконец войти в кабинет.

В спокойном состоянии господин Примо был холоден и сух. Ласковые нотки появлялись в его голосе только тогда, когда он был чем-то раздражен. Это знали все, кто соприкасался с ним. Знал, конечно, и Огастес Карб.

— Здравствуйте, сударь, — неуверенно промолвил Огастес. Он боялся старшего Падреле так же сильно, как презирал младшего.

— Я хотел узнать, получили ли хоть вы письмо от господина Аврелия? Меня он изволил совсем забыть.

— Нет, сударь, не получал, — ответил Огастес. — Но смею думать, что с ним все обстоит благополучно.

— Очень рад вашему оптимизму, друг мой; в вашем возрасте он так понятен. Господин Аврелий уехал уже больше месяца тому назад.

— С вашего позволения, сударь, вчера пошла седьмая неделя.

— Седьмая неделя — и ни одного письма! Преглупая манера — уезжать, не сказав, куда и на сколько!

Господин Падреле-старший сердито шагал по кабинету. В меру упитанный шатен, лысый со лба, в очках в золотой оправе, над которыми нависали сросшиеся на переносице брови, густые, как усы, он был и лицом и одеждой больше похож на провинциального адвоката средней руки, чем на одного из богатейших людей и вершителей судеб Аржантейи.

Из тяжелой рамы, тускло блестевшей на стене кабинета, с суровым сочувствием смотрел на своего правнука овеянный славой гениального комбинаторства и чудовищных преступлений Урия Падреле, сын основателя и второй патриарх могучего рода Падреле.

С не меньшим сочувствием смотрел на возбужденного главу фирмы и Огастес Карб. Он жалел господина Примо. Есть сорт людей, лишенных даже в малейшей степени чувства сострадания и жалости к тем, кто находится ниже их на общественной лестнице, но искренне приходящих в состояние умиления, когда им выпадает высокая честь быть свидетелями душевных скорбей людей более богатых и знатных, нежели они сами.

Вид Падреле-старшего, взволнованно шагавшего взад и вперед по кабинету, до такой степени растрогал Карба, а желание услужить великому финансисту стало настолько непреодолимым, что он сделал несколько шагов вперед, откашлялся и сказал:

— С вашего позволения, сударь, я имею вам кое-что рассказать!..

— Если это касается господина Аврелия, — остановился глава фирмы, — то пожалуйста. По другим вопросам я, к сожалению, лишен сейчас возможности уделить вам время.

— Это касается господина Аврелия, — сказал Огастес Карб.

— Я вас слушаю, друг мой, — промолвил Примо Падреле и с холодным интересом глянул на Огастеса. С фарфорово-белых щек последнего румянец исчез так быстро, словно его стерли ваткой.

— Мне очень больно видеть ваше волнение… — начал Огастес Карб, запинаясь, — и я решил поэтому нарушить обещание, данное вашему брату. Я прошу вас, господин Примо, не выдавайте меня… конечно, если вы сочтете это возможным…

Примо Падреле кивнул головой в знак согласия. Огастес Карб понял, что его откровенность может ему сослужить неплохую службу и, нисколько не повредив его хозяину, останется ему неизвестной. Огастес Карб повеселел, почувствовал себя уверенней и меньше чем в пятнадцать минут сообщил главе фирмы все, что могло его заинтересовать: он рассказал ему о переговорах с Томазо Магарафом, о цели поездки Падреле-младшего, о сегодняшнем разговоре по телефону, о свидании в ресторане «Кортец», о том, как выглядит сейчас господин Аврелий; о том, как выглядит его дама; о том, что эта дама — невеста господина Аврелия и что зовут ее Береника Мишелли; о том, что она, очевидно, имеет на господина Аврелия большое влияние и что он, во всяком случае, очень дорожит ее мнением; о том, что у господина Аврелия на примете какое-то очень выгодное дело, которое потребует затраты не более десяти миллионов и может в несколько лет утроить капиталы фирмы; о том, что господин Аврелий с большим волнением и любовью расспрашивал о здоровье своего любимого брата и был счастлив узнать, что он в отличном состоянии.

Словом, Огастес Карб ничего не утаил. Он умолчал только о конфликте господина Аврелия с неизвестным доктором, а следовательно, и о записке, которая у него, Огастеса Карба, лежала сейчас в боковом кармане пиджака. Насчет этой записки у него были свои планы, в существо которых он не считал нужным посвящать кого бы то ни было. Эта записка должна была дать ему, по его расчетам, не менее пятидесяти тысяч — по крайней мере половину тех денег, которые послезавтра будут посланы неизвестному доктору.

Примо Падреле выслушал сообщение Карба с таким непроницаемым лицом, которое сделало бы честь любому буддийскому богу. Он только время от времени начинал бессознательно постукивать ногой по ковру, но переставал, лишь только замечал это.

Когда Огастес Карб кончил говорить, господин Примо встал. Встал и Карб.

— Я вам благодарен за откровенность, друг мой. Вы избавили меня от многих часов беспокойства, — промолвил Падреле-старший. — Можете не сомневаться. Разговор останется между нами.

Он подал Огастесу Карбу руку. Тот пожал ее с умилением и величайшей преданностью. Теперь на его щеках по-прежнему играл румянец. Он ушел со спокойной душой, счастливый тем, что ему так легко удалось завоевать благосклонность одного из некоронованных повелителей Аржантейи. Теперь его карьера была обеспечена. Надо было только не зевать.

А господин Примо Падреле остался в кабинете один, не велел никого принимать и долго пребывал в глубоком раздумье. Иногда его взгляд падал на портрет, висевший на стене, и тогда ему казалось, что прадед смотрит на него с ехидной усмешечкой.

Остальная часть дня и весь следующий день прошли у Падреле-старшего в обычных его трудах. В пять часов вечера четвертого сентября ему подали конверт. В конверте он обнаружил записку. Кто-то, не считавший нужным подписаться, просил принять его по поручению господина Аврелия Падреле. Почерк, которым записка была написана, был господину Примо неизвестен. Во всяком случае, это не был почерк его брата. Господин Примо недоуменно пожал плечами и велел просить.

Через несколько мгновений в кабинет вошел Аврелий. От волнения у него подкашивались ноги. Кровь то отливала, то снова приливала к его лицу. Он был счастлив. Наступил тот миг, о котором он мечтал все дни разлуки с любимым братом. Сейчас Примо получит самый замечательный из сюрпризов, которые он когда-либо получал ко дню своего рождения!

Аврелий медленно сделал десяток шагов и остановился, ничего не соображая. Но Примо Падреле, хотя тоже был сильно взволнован, все же сохранял самообладание. Вошедший остановился под самым портретом Урия Падреле, и Примо Падреле поразился, насколько похож вошедший на того, кто был изображен на портрете. Он не поверил своим глазам, снова кинул быстрый взгляд на портрет, и снова ему показалось, что Урия Падреле ехидно подмигивает.

Тем временем Аврелий взял себя в руки и без приглашения уселся в кресло. Он заметил на письменном столе свою записку и с удовлетворением ухмыльнулся: здорово это он придумал, чтобы записку написала Береника! А то не получилось бы, пожалуй, никакого сюрприза.

— Чем могу служить, сударь? — спросил Примо Падреле после довольно продолжительного молчания.

Аврелий Падреле ничего не ответил. Он только поудобней устроился в кресле, положил ногу на ногу и пристально, не моргая, смотрел в глаза своему брату.

— Чем могу служить, друг мой? — повторил свой вопрос Примо Падреле. — Вы, кажется, пришли по поручению моего брата?

Аврелий утвердительно кивнул головой. Он боялся раскрыть рот, чтобы не расхохотаться, и продолжал сидеть, выпучив глаза.

— Где же он сейчас находится?

— В Аржантейе, — промычал Аврелий Падреле. Его буквально распирало от смеха.

— А нельзя ли точнее, друг мой? Где именно? Аржантейя велика.

— В Городе Больших Жаб! — многозначительно ответил Аврелий Падреле.

— Ох, и задам же я трепку этому шалопаю! — воскликнул Примо Падреле, давая тем самым понять, что последнее сообщение его обрадовало. — Где же он сейчас, мой блудный брат?

«Как он меня любит, мой старичина Примо! — растроганно думал Аврелий Падреле. — И как это чертовски приятно, когда тебя любит такой умный и сердечный человек, как мой старичина Примо!»

— Он здесь, в этом доме, — сказал Аврелий Падреле, продолжая настойчиво смотреть в глаза своему брату и обуреваемый надеждой, что тот его узнает сам, без посторонней помощи.

— В этом доме? — встрепенулся Примо. — Что ж вы мне сразу этого не сказали? Ах, друг мой, друг мой!..

Он схватил телефонную трубку, но Аврелий задержал его руку.

— Вы собираетесь позвонить в его покои? Его там нет.

— Вы так думаете?

— Я в этом убежден.

— Где же он? — спросил тогда Примо Падреле с видимым раздражением.

— Угадайте, господин Примо Падреле! — воскликнул Аврелий Падреле, вскочил на ноги и бросился обнимать брата. — Он вас обнимает, господин Падреле, родной ты мой старичина! — орал он, смеясь и обливаясь слезами. — Вот он, перед тобой, твой шалопай, твой маленький, до безобразия маленький блудный брат!.. Только он успел за последнее время немножко подрасти!..

Он обнимал Примо Падреле, сохранявшего при этой трогательной сцене поразительное спокойствие, тормошил его, целовал, хлопал по плечу, вертел в своих больших руках, как портной, орудующий с манекеном, трепал его жидкие волосы, гладил его теплые ладони с короткими сильными пальцами.

— Вот тебе, Примо, мой сюрприз ко дню рождения!.. Ну, что же ты молчишь? Скажи хоть слово своему Аврелию…

Глава фирмы вежливо высвободился из его объятий, пригладил растрепавшиеся волосы и промолвил:

— Тут налицо какое-то досадное недоразумение, друг мой. Я с вами совершенно незнаком.

— Он со мною незнаком! — в восторге взвизгнул Аврелий Падреле и залился хохотом. — Он незнаком со своим единственным братом! Ах, какой он рассеянный, господин Прямо Падреле!.. Придется заново знакомиться. Разрешите, сударь, представиться: ваш брат и покорнейший слуга Аврелий Падреле!..

— Друг мой! — остановил его глава фирмы с некоторой брезгливостью. — Вы так быстро говорите и так странно… э-э-э… жестикулируете, что я вас, возможно, неправильно понял… Мне показалось, что вы назвали себя моим братом.

Аврелий Падреле глянул на бесстрастное и серьезное лицо брата, и положение показалось ему настолько уморительным, что им овладел новый приступ смеха. Примо Падреле терпеливо подождал, пока Аврелий кончил смеяться, и сердечно промолвил:

— Я все больше убеждаюсь, что мы оба являемся жертвами какого-то в высшей степени нелепого недоразумения. Я прожил со своим братом более тридцати лет, и смешно было бы думать, чтобы я не смог его узнать после шестинедельной разлуки. И, кроме того, если бы каждый когда-либо приходивший ко мне по поручению господина Аврелия объявлял себя моим братом, то, согласитесь, мой друг, у меня была бы довольно громоздкая семья…

— Примо! — сказал Аврелий Падреле, перебив плавную речь своего старшего брата. — Я отлично понимаю твое положение. Возможно, что на твоем месте я бы сам с трудом поверил. Но это факт: я — Аврелий. Только я вырос… Я вырос, как этот самый Томазо Магараф… Сейчас я тебе расскажу все, как было.

— Хорошо, я вас с удовольствием выслушаю, друг мой, — мягко сказал глава фирмы с той особенной деликатностью, с которой разговаривают с ненормальными посетителями, если нет возможности немедленно от них избавиться. — Надеюсь, что это не займет много времени…

— Скажите пожалуйста! — восторженно воскликнул Аврелий. — Никогда не видел такого сдержанного и нелюбопытного человека! Придется уж тебе на этот раз потерпеть! Зато ты сейчас услышишь историю, похожую на самый невероятный фантастический роман!

И, пересыпая свою речь восклицаниями, ненужными подробностями и многочисленными лирическими воспоминаниями о своем горьком лилипутском прошлом, Аврелий рассказал молча слушавшему Примо удивительную историю, уже известную нашим читателям. Он не забыл упомянуть и про субботнюю встречу с Огастесом Карбом, которого он похвалил попутно за то, что тот не проболтался, и про шрам на пальце, и родимое пятно, и о Беренике, на которой он женится, лишь только будет оформлен ее развод с доктором Попфом, и о том, что он задумал одну очень выгодную коммерческую операцию, которая удвоит, а может быть, утроит богатства их фирмы. Он рассказывал и ждал, что вот-вот растает ледок недоверия, который чувствовался во внимательных, но слишком спокойных глазах его брата.

Но Примо Падреле по-прежнему слушал его, не перебивая и словно ожидая, когда же наконец кончится эта хоть и забавная, но все же утомительная и в высшей степени нелепая аудиенция.

— Что же вам угодно, друг мой? — спросил Примо Падреле, когда Аврелий наконец замолк.

— Теперь мне уже ничего не угодно, — ответил, сияя, Аврелий Падреле. — Теперь мне угодно только познакомить тебя с Береникой и поехать к себе в отель переодеваться к вечернему банкету. Ты, конечно, лично будешь приглашать ее на сегодняшнее торжество?

Примо Падреле молчал.

— Неужели тебе совсем не хочется сказать мне хоть что-нибудь? — спросил Аврелий после довольно продолжительной паузы.

— У меня есть к вам один вопрос, — значительно ответил глава фирмы, еще немного помолчав.

— Слава богу! Наконец-то ты начинаешь проявлять хоть какие-то признаки интереса к моей ничтожной особе! — облегченно вздохнул Аврелий. — Спрашивай поскорее, старичина, не томи меня!

Примо Падреле с усилием приподнялся со своего кресла, оперся широкими ладонями о письменный стол, несколько подался вперед и, вперив свой очень серьезный и спокойный взор в глаза продолжавшего улыбаться Аврелия, с расстановкой спросил:

— Скажите, пожалуйста, друг мой, куда вы девали моего несчастного брата Аврелия?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, окончательно выясняющая, что Примо Падреле действительно деловой человек

Двадцать два года отделяли дату рождения Примо Падреле от того знаменательного дня, когда появился на свет его младший брат Аврелий. За этот промежуток времени мать Примо Падреле родила ему двух братцев и сестрицу, которые долго не задерживались в этой юдоли скорби и печали и умирали в самом нежном возрасте. После смерти последнего из них Примо около шести лет оставался единственным сыном и наследником гигантских капиталов рода Падреле. Его боготворила мать, женщина больная, сентиментальная и вздорная, в нем души не чаяли обе бабки и дед по материнской линии, ему изо дня в день в течение долгих шести лет внушали уверенность, что его ожидает удивительная, сказочная судьба и что он ее безусловно заслуживает своими личными качествами.

Когда на двадцать третьем году его жизни у Примо неожиданно появился новый братец, он воспринял это радостное семейное событие как личную катастрофу. Появился сонаследник, придется после смерти отца делить капиталы фирмы, которые он уже привык считать своей собственностью, с этим мозгляком, к которому не только он, но и его родители, не говоря уже о бабках и деде, испытывали чувство почти нескрываемой неприязни.

Оставалась надежда, что новорожденный вскоре последует за своими братцами и сестричкой туда, где деньги и наследство никого не интересуют. Но ребенок, хотя и очень болезненный и хворавший почти всеми детскими болезнями, каждый раз аккуратно выздоравливал и оставался жить на радость врачам и обслуживающему его персоналу и на горе его старшему брату.

Прошло еще несколько лет, и выяснилось, что маленькому Аврелию никогда не суждено вырасти. Из нежеланного члена семьи он превратился в источник ее позора. Трудно перечислить сплетни, которые передавались из уст в уста в самых аристократических салонах Аржантейи, о причинах, вызвавших появление такого редкого уродства в одной из богатейших и влиятельнейших семей страны. В этих кривотолках не было и грана истины, ибо никому не известны точные причины, почему у нормальных родителей наряду с нормальными детьми вдруг рождаются лилипуты. Но сплетников ничто, конечно, не останавливало, и это не прибавляло симпатий к маленькому Аврелию со стороны его родных.

Прошло несколько лет, один за другим сошли в могилу представители старшего поколения Падреле, и братья Примо и Аврелий остались единственными владельцами фирмы.

За это время Примо успел прийти к выводам, которые несколько примирили его с существованием крохотного брата. Самый факт его уродства приобрел в глазах старшего Падреле оттенок смягчающего вину обстоятельства. Конечно, не следовало искать в нем сочувствия к несчастной судьбе Аврелия, — Примо Падреле был достаточно деловым человеком. Но Аврелий не мог обзавестись семьей и оставить после себя потомство, которое претендовало бы на свою долю в фирме. Следовательно, в конечном счете, доля Аврелия все равно должна была остаться его старшему брату или детям старшего брата, если бы тот умер раньше Аврелия. Личные траты Аврелия не могли сколько-нибудь серьезно отразиться на финансовой мощи фирмы. А боязнь общества, в котором Падреле-младший крайне болезненно ощущал свою физическую неполноценность, привела в конце концов к тому, что Аврелий стал чуждаться людей и все свои права на руководство фирмой передоверил Примо. Ибо Примо был достаточно умен и осторожен, чтобы всюду и всячески подчеркивать свою нежность и любовь к несчастному братцу. Он всегда находил время для того, чтобы повозиться с Аврелием, когда тот был еще ребенком, и по-дружески побеседовать с ним, когда тот вышел из детского возраста. Нет поэтому ничего удивительного, что одинокий и глубоко несчастный ребенок проникся глубокой любовью к единственному человеку, относившемуся к нему с вниманием и очевидной заботой.

Иногда ночью старший Падреле просыпался вдруг в холодном поту: это ему приснилось, что Аврелий решил самостоятельно заняться деловой деятельностью или — что еще хуже — что Аврелий решительно потребовал раздела наследства.

На другой день Примо бывал особенно нежен и внимателен к своему брату. Он вообще ни в чем не отказывал ему, отлично понимая, что самые крупные расходы на его прихоти не могут даже приблизительно сравниться с обычным мотовством молодых людей его круга. К тому же, эти относительно небольшие расходы отвлекали Аврелия от деловых мыслей и еще крепче утверждали его в любви и безграничном доверии к брату.

Нельзя сказать, чтобы Примо Падреле после трех десятков лет, проведенных под одной кровлей с Аврелием, был совершенно к нему безразличен. С тех пор как он окончательно убедился, что Аврелий от него ничего не требует, кроме братской любви и относительно незначительных денежных расходов, Примо Падреле иногда с удивлением ловил себя на том, что он испытывает к брату своеобразное чувство. Это, конечно, не было тем, что мы привыкли называть любовью или нежностью, но все же было более сердечным чувством, нежели обыкновенная холодная деловая заинтересованность.

Когда Примо Падреле вызвал к себе Огастеса Карба для известного уже читателю разговора, глава фирмы действительно испытывал некоторое беспокойство за судьбу своего недалекого и взбалмошного братца. Это беспокойство усугублялось тем, что вечером четвертого сентября у Примо, по случаю дня его рождения, должно было собраться достаточно большое общество, и отсутствие младшего Падреле в такой высокоторжественный день могло вызвать нежелательные толки. Тем более, что это обычно бывал единственный день в году, когда оба брата появлялись вместе, и старший мог перед людьми весьма заинтересованными продемонстрировать полный мир, любовь и согласие, царящие между обоими владельцами фирмы.

Теперь легко себе представить, какое впечатление произвела на господина Примо необычайная весть, которую ему поведал секретарь его брата после свидания со своим выросшим патроном.

Конечно, сначала господин Примо не поверил ни единому слову этого фантастического сообщения. Однако удивительная история Томазо Магарафа, о которой напомнил в своем рассказе Карб, естественно навела Примо Падреле на мысль, что чудесное превращение Аврелия связано с тем самым доктором Попфом из Бакбука, о котором ему уже докладывал на днях один из директоров акционерного общества «Тормоз» (к этому докладу мы еще вернемся). И лишь только Примо Падреле пришел к этому выводу, как он уже почти перестал нуждаться в каких-либо доказательствах достоверности рассказа Огастеса Карба. Свершилось самое ужасное, что могло обрушиться на голову господина Примо: вырос и перестал быть уродом его младший брат. Аврелий стал полноценным мужчиной, он уже задумал какие-то дурацкие миллионные предприятия, он уже обзавелся невестой. Кончились дни бесконтрольного и самостоятельного управления делами фирмы, появился и вступает в деловую жизнь человек, имеющий права на половину состояния, того состояния, которое старший Падреле привык считать полностью своим.

Все это было похоже на дурной сон. Внимательно слушая разглагольствующего Огастеса Карба, Примо Падреле лихорадочно обдумывал создавшееся положение. Где-то в самом отдаленном уголке его сознания мелькнуло на одно мгновение чувство радости за Аврелия, но тотчас же исчезло, чтобы больше никогда уже не появляться. Оно сменилось чувством острой жалости к себе. Потом пришло сожаление, что Аврелий не умер во время последней своей болезни. Он болел таким воспалением легких, которое свело бы в могилу и любого здоровяка. Примо Падреле вспомнил: у него было искушение помочь болезни одной единственной крупинкой яда. Никто бы не подумал, что Аврелий отравлен. А если бы и подумал, то ни за что не решился бы заявить об этом. Но Примо до последней минуты, до самого кризиса, надеялся, что брата доконает болезнь, и не мог заставить себя пойти на убийство. За двадцать с лишним лет руководства делами фирмы он пустил по миру не одну тысячу людей, очень многих довел до самоубийства, толкнул на преступление. Но совесть у него оставалась спокойна: ничего не поделаешь — дело есть дело. Люди, играющие на бирже, должны быть готовы к самому худшему. Выбрасывая на улицу во время локаута десятки тысяч рабочих, обрекая на голод и нищету их семьи, он утешался мыслью, что таковы суровые законы жизни, так было и так будет. Но ни на минуту он не мог вообразить себя убийцей.

Он распростился с Карбом, еще ничего не придумав. Он прошагал по своему кабинету по крайней мере полчаса в полном одиночестве и опять-таки ничего не придумал. Тогда в изнеможении он прилег на диван, поняв, что ему прежде всего нужно прийти в себя и отдохнуть. Внезапно его осенила мысль, поразительная по своей простоте: Аврелий неузнаваемо изменился. Тем хуже для Аврелия. Примо Падреле решил не узнавать своего брата. Он позвонил в «Тормоз», выяснил, как проходит «бакбукская операция», окончательно утвердился в своем решении и занялся очередными делами.

Но, чем бы он ни занимался, мысли его были прикованы к свиданию с Аврелием. Он ждал этого свидания с противным самочувствием человека, которому предстоит выдернуть себе зуб.

За двое суток, прошедших от разговора с Огастесом Карбом до встречи с его хозяином, Примо Падреле успел привыкнуть к своему решению, и соответственно с этим изменилось и его самочувствие. Если продолжать наше сравнение, сначала старшего Падреле волновала боль, которую ему предстояло перенести. А к тому времени, когда Аврелий входил в кабинет своего брата, тот уже предвкушал умиротворенность, которая наступает после удаления зуба.

Даже если бы выросший Аврелий не был так похож на Урия Падреле, господин Примо после первых же фраз вошедшего незнакомца убедился, что перед ним действительно его брат. Прежний Аврелий выпирал из всех его повадок, из того, как он жестикулировал, смеялся, строил фразу, не говоря уже о типичных его восклицаниях и словечках.

Господину Примо на мгновение стало жалко бедного Аврелия. Ах, как они славно жили бы, если бы он не вырос!

Но прошлого нельзя было вернуть, и господин Примо стал проводить в жизнь решение, которое должно было сохранить ему все богатства фирмы.

Именно поэтому Примо Падреле, как это уже известно из предыдущей главы, с усилием приподнялся из своего кресла, оперся ладонями о письменный стол, несколько подался вперед и, вперив свой очень серьезный и спокойный взор в глаза все еще продолжавшего улыбаться Аврелия Падреле, спросил:

— Скажите, пожалуйста, друг мой, куда вы девали моего несчастного брата Аврелия?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, содержащая неоспоримые доказательства мягкосердечия Примо Падреле и прямодушия Огастеса Карба

До Аврелия не сразу дошел смысл фразы, произнесенной его братом. Он хитро подмигнул господину Примо и стал искать на его каменном лице хоть тень ответной улыбки. Но ответной улыбки не последовало, глава фирмы смотрел на него, как смотрит на преступника следователь, захвативший его врасплох.

— Позволь, позволь! — сказал тогда Аврелий, опешив. — Ты меня спрашиваешь, куда я девал себя?

— Моего брата Аврелия, — поправил его Примо Падреле.

— Так ведь я и есть твой брат, Аврелий, дурья твоя голова! — вспылил Падреле-младший. — Я же тебе об этом битый час твержу!

— Согласитесь, — спокойно заметил ему Примо Падреле, — что твердить можно о чем угодно и сколько угодно. Я могу твердить, что я святой Франциск Ассизский. Самый доверчивый человек все же потребовал бы доказательств.

— А шрам на пальце? А родимое пятно?

— Медицина делает сейчас чудеса. Особенно если в качестве приза предвидится половина богатства банкирского дома «Братья Падреле».

— Вот уж никогда не думал, что ты такой наивный человек! — воскликнул Аврелий. — Садись и расспрашивай меня. Я отвечу тебе на любой вопрос, касающийся твоей жизни, моей жизни! Хочешь, пройдем по дому — и я тебе расскажу о каждой комнате и о каждом слуге такие детали, которые может знать только человек, проживший всю жизнь в нашей семье…

— Например, лакей… — холодно добавил Примо Падреле. — А лакей может рассказать и, очевидно, рассказал всю подноготную о жизни моей семьи людям, которые в этом заинтересованы. Конечно, за достаточно приличные деньги…

У Аврелия потемнело в глазах. Только сейчас, наконец, до него дошел весь ужас его положения. То, что говорил Примо, было логично, обоснованно и беспощадно, как смертный приговор.

Примо Падреле между тем задумчиво продолжал:

— Признаться, я не сразу понял, что удерживает меня от того, чтобы позвонить в полицию и попросить арестовать вас…

— Вот-вот, — воскликнул Аврелий, побагровев от возмущения. — Пускай меня арестуют как мошенника!

— А вдруг, — продолжал Примо Падреле, как бы размышляя вслух, — а вдруг вы действительно мой брат? А я вас засажу в тюрьму. Боже мой! Глава банкирского дома «Братья Падреле» засадил собственного брата и полноправного совладельца фирмы в тюрьму! И по какому поводу? По обвинению в мошенничестве! Ведь это позор на весь мир! Нет, я должен тысячу и тысячу раз проверить прежде, нежели решусь на такой шаг! Я не могу, наконец, позволить полицейским чиновникам и газетчикам трепать на всех перекрестках имя моего любимого и глубоко несчастного брата…

— Придумал! — подскочил от радостного возбуждения Аврелий. — Позови сюда Огастеса. Мы с ним исколесили весь мир. Тут уже никакой лакей не поможет. Я расскажу такие подробности, какие могут быть известны только мне да ему.

— Вы говорите об Огастесе Карбе, секретаре моего брата? — спросил Примо Падреле.

— Да, я говорю о моем секретаре, черт возьми! — вспылил Аврелий. — Том самом, о котором ты мне говорил, что он слишком похож на ангела, чтобы быть порядочным человеком.

— Боже мой, как болтлив все-таки мой дорогой братец! — возвел глаза к потолку Примо Падреле. — Слова, сказанные ему наедине, стали достоянием посторонних людей!.. Хорошо, позовем Огастеса Карба.

Преданный секретарь уже давно вертелся в приемной. Он тотчас же появился в кабинете, счастливый, жизнерадостный, полный веселой готовности служить, которая переполняет личных секретарей, уверенных в благосклонности своих хозяев. Он очень многого ждал от необычайного свидания братьев Падреле. К тому же, у него в кармане пиджака лежала заветная записка доктора Попфа. Завтра, когда этому неизвестному доктору будут телеграфно переведены его сто тысяч, он наконец узнает фамилию и адрес. Тогда можно будет, отпросившись на денек-другой, съездить к нему и предъявить его записку. Записка содержит неопровержимое доказательство того, что доктор позволял себе производить опыты над людьми, и доктор будет круглым дураком, если не согласится в обмен на злосчастную записку вручить Огастесу Карбу половину своего гонорара.

Входя в кабинет главы фирмы, Огастес Карб был полон самых радужных надежд. Однако холодно-официальное лицо Примо Падреле и расстроенная физиономия Аврелия не соответствовали тому, что ожидал увидеть секретарь, и он мысленно приказал себе: «Держи, дружок Огастес, ухо востро! Как бы тебе не ляпнуть что-нибудь такое, что навеки испортит твою карьеру. Тут что-то неладно!»

Аврелий бросился было ему навстречу, но Примо Падреле сурово кинул:

— Попрошу вас, друг мой, временно воздержаться от разговора с секретарем моего брата! — И Аврелий снова опустился в кресло.

«Друг мой»!.. «С секретарем моего брата»!.. — пронеслось в голове Огастеса Карба. — Какие странные слова!.. Господин Примо за полчаса все еще не смог узнать своего брата… Такой умный и бывалый человек!.. Что бы это могло означать?.."

Как всегда, когда мозг Огастеса Карба особенно деятельно работал, лицо его казалось предельно простодушным, даже глупым.

— Я вас пригласил, друг мой, — продолжал между тем Примо Падреле, — чтобы попросить взглянуть на этого господина. Вглядитесь в него хорошенько и скажите, знаком ли он вам.

Будь на месте Примо Падреле любой другой человек, Карб мог бы подумать, что все это делается ради шутки, что Примо хочет попугать, даже помучить брата, с тем чтобы через несколько минут расхохотаться и крепко прижать его к груди. Но Примо Падреле был совсем не из породы шутников.

Не переставая лихорадочно обдумывать линию своего поведения, Огастес Карб сделал вид, будто вглядывается в лицо Аврелия Падреле, деликатно развел руками и промолвил:

— К сожалению, сударь, я не имею чести быть знакомым с этим господином.

Пока все шло правильно, Аврелий Падреле не мог быть на него в обиде: Огастес обещал ему ничего не рассказывать об их свидании и потому видел выросшего Аврелия как бы впервые. Пожалуй, он даже обязан был сразу его не узнавать. Господин Примо тоже не мог не учесть этого обстоятельства. Нет, пока что ни один из братьев не имел оснований обижаться на него.

— Вглядитесь в него получше, — внушительно сказал старший Падреле. — Видите ли, этот господин настаивает на том, что он ваш патрон.

Напрасно утверждают, что настоящую деловую карьеру можно сделать, только имея, кроме счастья и податливой совести, тщательно разработанный заранее план действий! Как бы не так! В карьере Огастеса Карба решающее значение сыграло наитие. Огастесу Карбу вдруг пришла в голову сумасшедшая мысль: а что, если старшему Падреле _не хочется_ узнавать своего выросшего брата? Его патрон целиком во власти господина Примо: захочет — признает, не захочет — у Аврелия Падреле нет _никаких_ формальных доказательств того, что он это действительно он, а не самозванец. В любовь господина Примо к Аврелию, как и все, знавшие близко семью Падреле, Карб никогда особенно не верил. Выгоды же непризнания были настолько очевидны, что они толкнули бы на такой шаг людей, куда более чувствительных, нежели глава фирмы «Братья Падреле». Интонация, с которой к нему обратился господин Примо, с самого начала навела Карба на размышления. В одну секунду он принял решение, сделавшее честь его деловому гению и определившее всю его дальнейшую блистательную карьеру: он решил предать своего патрона, решительно не признавать его, а дальше — будь что будет! Он шел на огромный риск. Аврелий Падреле мог в конце концов договориться с Примо, Примо мог сам признать Аврелия, и в обоих этих случаях Огастес Карб рисковал потерять свое место. Зато, если он угадал действительное желание главы фирмы, его ждало поистине головокружительное будущее.

— Прошу прощения, сударь, — ответил он старшему Падреле и изобразил на своем фарфоровом личике полнейшее изумление. — Прошу прощения, но мой патрон нисколько не похож на этого господина. Начать хотя бы с того, что мой патрон… э-э-э… как бы это выразиться… куда более миниатюрного сложения.

— Признавайтесь, Огастес! Я разрешаю, — прервал его Аврелий. — Господину Примо уже известно о нашей встрече, я ему все рассказал.

Огастес Карб побледнел и, глядя в глаза старшего Падреле, промолвил медленно, нерешительно, каждую секунду готовый к отступлению:

— Прошу прощения, сударь, но мне не известно, о какой встрече этот господин говорит. Я его вижу впервые в жизни.

Он впился глазами в неподвижное лицо старшего Падреле, но не смог заметить в нем ничего, что подсказало бы ему дальнейшую линию поведения.

Зато у Аврелия кровь отлила от лица.

— Что за чертовщина! — воскликнул он неожиданно тонким голосом. — Я говорю о нашей субботней встрече в ресторане «Кортец»!..

Огастес Карб удивленно поднял свои аккуратные белобрысые бровки.

— Весьма сожалею, сударь, но мои средства не позволяют мне посещать такие дорогие рестораны… Я был в «Кортеце» один-единственный раз, прошлой зимой, сопровождая моего патрона. Мне неудобно хвалить себя, сударь, но моя прирожденная порядочность и глубокая преданность интересам фирмы…

Не мог же, в самом деле, Карб забыть о совсем недавней встрече! И он был вполне трезв. Аврелий Падреле пытался понять, что заставило его секретаря вести себя так нагло, и меньше всего ему могли прийти в голову истинные мотивы неожиданного поведения Огастеса Карба.

— Не валяйте дурака, Огастес! — сказал Аврелий. — Чего это вам взбрело в голову отказываться от меня? Надоело у меня работать?

— Господин Примо! — воскликнул плаксивым голосом Огастес Карб. — Прошу вас, защитите меня от грубостей этого совершенно неизвестного мне лица!

— Вы абсолютно правы, Огастес, — ответил ему глава фирмы. — Я призываю этого господина к порядку.

— Мне очень больно, сударь! — сказал Огастес. — Я попросил бы вашего разрешения удалиться.

— Видите ли, дитя мое, — мягко ответил ему глава фирмы, — этот господин в подтверждение своих удивительных притязаний…

«Удивительных притязаний»!.. «Этот господин»! — возликовал в душе Огастес Карб. — Значит, я угадал!.."

— Мне не о чем с ним разговаривать, — устало заявил Аврелий. — Пусть он уйдет. И, ради бога, поскорей!

— Вы мне еще потребуетесь, — сказал глава фирмы, когда преданный секретарь был уже в дверях. — Загляните ко мне минут через двадцать. А теперь, — обратился он к Аврелию, — я хотел бы сказать вам несколько слов перед тем, как мы с вами расстанемся. По совести говоря, явись вы ко мне месяца три тому назад, я бы, ни минуты не колеблясь, отправил вас в тюрьму. Но после этой фантастической истории, приключившейся с Томазо Магарафом, я не нахожу в себе сил для того, чтобы позвонить в полицию. Конечно, девятьсот девяносто девять шансов из тысячи за то, что вы не особенно умелый аферист, хотя, по-видимому, и незаурядный актер. Но один шанс, один шанс из тысячи!.. Я пытаюсь себя убедить, что есть этот один шанс на тысячу. Теперь поставьте себя, друг мой, на мое место. К вам является совершенно неизвестный молодой человек, абсолютно ничем — ни ростом, ни голосом, ни лицом — не похожий на вашего брата, и заявляет, что он — ваш младший брат. Какие же доказательства он предъявляет? Сомнительного происхождения особые приметы и кое-какие сведения, которые он мог получить у любого нашего лакея… или у того же Карба, с которым вы так нелюбезно обошлись. Согласитесь, что если бы даже Карб подтвердил ваши притязания, я все же имел все основания не верить. Я уже немолод, друг мой, я знаю, какую власть имеют деньги над совестью бедных людей, особенно если они честолюбивы. Но Огастес Карб оказался честным, преданным и прямодушным молодым человеком…

— Он мерзавец! — воскликнул Аврелий, задрожав от возмущения. — Боже мой, как ты ошибаешься, Примо! Этот Карб неслыханный мерзавец!

— …Прямодушным и честным молодым человеком, — ласково, но настойчиво повторил Примо Падреле, — и я очень рад, что не ошибся в нем. Покорнейше прошу вас, не перебивайте, — чуть заметно повысил он голос, увидев, что Аврелий снова собирается заговорить. — Мой брат в отъезде вот уже седьмую неделю. От него не было за это время ни одного письма. Правда, он никогда не баловал меня письмами с пути, хотя я ни на минуту не сомневался и не сомневаюсь в его горячей любви ко мне. Итак, шестинедельное отсутствие — и ни одного письма. И вдруг является молодой человек, заявляющий, что он и есть мой брат. Первой моей мыслью было, что вы убили Аврелия или каким-нибудь другим способом навсегда устранили его со своего пути. Но теперь я усомнился. Я верю в провидение, которое не захочет оставить меня на склоне моих лет без единственного, горячо любимого брата. Что-то говорит мне, что вы не убийца, — не перебивайте меня, — нет, вы не убийца. Я верю голосу сердца, — он меня очень редко обманывает, — вы впервые пошли по пути преступления и порока. Я добрый христианин, и мне не хочется делать вас несчастным на всю жизнь. Одумайтесь, друг мой! Хлеб, добытый преступной рукой, горек и не насыщает. Сегодня, в день моего рождения, я во имя моего несчастного брата говорю вам: опомнитесь! Уходите с миром, и пусть рука господня поведет вас по стезе труда и чистой, праведной жизни!

Примо Падреле кротко вздохнул, давая тем самым понять, что даже самые неприятные разговоры приходят к концу и что Аврелию пора покинуть кабинет.

Но Аврелий Падреле все еще не понимал, в каком безнадежном положении он оказался. Его удручало сознание, что он не может немедленно, сию же минуту, доказать любящему и любимому брату, что он не самозванец. Было очень обидно, что ему не удастся участвовать в сегодняшнем семейном торжестве. Его выводило из себя, что Примо Падреле своей недоверчивостью сам себя лишал приятнейшего из сюрпризов, которые ему когда бы то ни было преподносились ко дню рождения. Но ему и в голову не приходило, что Примо Падреле решил во что бы то ни стало и ни при каких условиях не признавать в нем своего брата.

Неумный и самовлюбленный, Аврелий все же сознавал, что после всего происшедшего между ним и Попфом по меньшей мере неприлично обращаться в Бакбук за помощью. Но теперь он видел, что без этого не обойтись. Он сказал:

— И все же я в самые ближайшие дни представлю тебе самые бесспорные доказательства.

Падреле-старший поморщился:

— Вы все-таки настаиваете на своем?

— Я представлю тебе письменное подтверждение доктора Попфа и фотографии. Он снимал меня каждый день.

— Бог свидетель, как много я отдал бы за то, чтобы ваши слова подтвердились! — кротко промолвил Падреле-старший. — Но, увы, я слишком долго прожил на свете, чтобы верить в возможность чуда.

Он встал. На фоне закатных лучей, струившихся сквозь высокое, просторное окно, его редковатые, мягкие волосы светились, как нимб святого.

Аврелий тоже встал. Он мешкал. Он никак не мог себя заставить покинуть кабинет. Ему не верилось, что он так и уйдет из родного дома, не приняв участия в традиционном семейном торжестве, которое вот-вот уже должно было начаться.

— Будьте здоровы, друг мой, — сказал Примо Падреле, но руки не подал.

Выдвинув маленький ящичек письменного стола, он вынул оттуда коробочку с карамельками и одну из них положил себе в рот (врачи запретили ему курить).

— Из этого ящичка ты мне достал когда-то шоколадного человечка, — печально сказал Аврелий. — Помнишь, когда умерла мама?

Господин Примо промолчал, и Аврелий Падреле медленно пошел к выходу. Уже почти у самых дверей он обернулся и промолвил:

— Прости меня, я забыл поздравить тебя с днем рождения.

Господин Примо молча кивнул головой в знак благодарности, и Аврелий покинул кабинет своего брата.

Примо Падреле вздохнул с облегчением. Зуб был выдернут.

Снова усевшись за письменный стол и задумчиво побарабанив по нему пальцами, он позвонил в акционерное общество «Тормоз» и сказал, что через пятнадцать минут туда приедет господин Огастес Карб, которому нужно передать в запечатанном пакете все материалы «по бакбукскому делу». Никаких описей документов делать не нужно. Материалы ни в коем случае не распечатывать и не разбирать, а прислать в том виде, в каком они привезены из Бакбука.

Потом он вызвал к себе Огастеса Карба и попросил его как можно скорее привезти пакет.

— Слушаюсь, сударь, — сказал Огастес Карб и повернулся, чтобы уйти.

Но Примо Падреле остановил его:

— Если вы ничего не имеете против, Огастес, я хотел бы, чтобы впредь до возвращения господина Аврелия вы выполняли отдельные мои поручения.

— Почту за счастье, сударь, — сказал Огастес Карб, низко поклонившись.

— И еще вот что, Огастес. Если у вас сегодняшний вечер не занят, я был бы рад видеть вас на нашем семейном торжестве.

У Огастеса Карба от счастья перехватило дыхание.

А Примо Падреле пошел переодеваться к вечеру.

Спустя полчаса Карб привез пакет. Глава фирмы, отпустив секретаря, снова спустился в кабинет, вскрыл пакет, весивший не меньше пяти килограммов, внимательно просмотрел все его содержимое; часть бумаг, пачку фотографий и рулон негативов сжег в камине, оставшиеся материалы запер в несгораемом шкафу.

Теперь можно было спокойно праздновать день рождения.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ, сообщающая факты, без которых нельзя перейти ко второй части нашего повествования

Из Города Больших Жаб ежедневно отправляются в сторону Бакбука три поезда: в одиннадцать утра, в четыре сорок три пополудни и в десять часов двадцать две минуты вечера.

Четвертого сентября в каждом из трех поездов мы могли бы встретить по одному из действующих лиц нашего повествования.

С первым поездом уехал человек, имя которого два с лишним месяца не сходило со страниц аржантейских газет. Высокий, отлично сложенный брюнет с энергичным, чуть скуластым лицом, он был по многочисленным фотографиям известен почти каждому. Проводник вагона, в котором он расположился, приветливо осведомился:

— Если не ошибаюсь, господин Томазо Магараф? — И, убедившись, что он не ошибся, раззвонил об этом по всему составу.

Но почти никто из пассажиров не затруднил себя посещением вагона, в котором ехал наш герой. Томазо Магараф уже давно, по крайней мере, десять дней назад, перестал быть сенсацией. Его начисто вытеснили со страниц газет и журналов и из легкомысленных сердец аржантейских граждан пятеро близнецов, родившихся у неизвестного до сего времени бухгалтера маленькой комиссионной конторы в неприметном городке Ан.

Возвращавшийся из своей неудачной курортной поездки Томазо Магараф узнал об этих близнецах еще по пути в Город Больших Жаб, но, только прибыв в столицу, он понял, какое роковое влияние на его личную судьбу оказало небывалое событие в семье анского бухгалтера. Никто уже не имел желания бесплатно кормить выросшего лилипута в своем ресторане, никто не собирался бесплатно предоставить ему даже самый захудалый номер в своей гостинице, во всех магазинах его принимали как самого обыкновенного покупателя. Вернее, он не был даже самым обыкновенным покупателем, потому что у него не было денег. За то время, когда его имя открывало сердца и кассы предпринимателей, заинтересованных в рекламе, Томазо Магараф не догадался сколотить себе хоть немного денег, и рождение анских близнецов подрезало под самый корень шаткое благополучие нашего героя.

Десять дней провел Томазо Магараф в поисках заработка. Но все то, что он умел делать в качестве универсального циркового артиста-лилипута, было недостаточно для артиста нормального роста. Раньше ему прощалась некоторая детскость номеров, с которыми он выступал. Теперь же от него требовалось высокосовершенное мастерство, которого у него не было. Чтобы приобрести его, нужно было располагать временем и деньгами, а денег у Магарафа не было. Прожив десять дней у своей прежней квартирной хозяйки, он решил обратиться за помощью к доктору Попфу. Доктор — настоящий парень и поможет ему.

В четыре сорок три пополудни из Города Больших Жаб в Бакбук отправилась Береника Попф, урожденная Мишелли. У портье отеля «Кортец» она оставила письмо для Аврелия Падреле:

«Уважаемый господин Падреле! Простите, что я так трусливо, даже не простившись с вами, покидаю город. Я очень много передумала за время, которое провела вдали от моего мужа, и всем сердцем своим почувствовала, что лишь его люблю и должна быть подле него, если только он простит мне обиду и огорчения, которые я ему причинила своим безрассудным бегством. Вы — один из богатейших людей страны, тысячи самых прекрасных молодых девушек с радостью отдадут вам свою руку и сердце и будут с вами счастливы. Простите за то, что я так поступаю, но иначе я поступить не могу. Прощайте».

Ознакомившись с этим письмом, Аврелий Падреле не испытал ничего, кроме чувства облегчения. После свидания с Примо Береника перестала для него существовать. Теперь им владела одна только мысль: как бы доказать брату свои права на его любовь и на свою законную долю богатства фирмы.

Рассчитавшись с отелем, он быстро собрал свои вещи и в десять часов двадцать две минуты вечера отбыл в Бакбук.

Загрузка...