Павлик Морозов

Дед Серёга – высокий, кряжистый, голова седая, лицо в глубоких морщинах. Ходил дед, опираясь на палку, чуть сутулясь, но, как старый дуб, который глубоко в землю пускает корни, он ещё крепко держался на поверхности. Иной раз, подвыпив, дед Серёга поучал внука сипловатым весёлым голоском:

– Ты, Пашка, знай: ежели ты не подомнёшь соседа, так он тебя подомнёт! Учись так жить, чтобы не ты на соседа, а сосед на тебя работал! Жизнь так устроена, что человек человеку волк!

– Да нет же, дедуня, – посмеивался Павел, – не прав ты! Человек человеку не волк, а друг! Надо так жить, чтобы не одному тебе, а всем хорошо было…

Иногда в разговор вмешивался богатый сосед Арсений Игнатьевич Кулуканов. Он заходил к Морозовым, как говаривал, «на огонёк» и всегда приносил водку. Только не «огонёк» притягивал Кулуканова: отец Павла, Трофим Морозов, был председатель сельского совета. А от председателя многое зависит: какой налог платить, сколько хлеба сдавать государству. Богатей Арсений Игнатьевич Кулуканов в списках сельсовета числился не кулаком, а бедняком и потому имел всяческие льготы. Вот почему так частенько захаживал он в избу Морозовых. Выпив стопку и крякнув, Арсений Игнатьевич вытирал ладонью губы, седую бородку и ласково улыбался Павлу:

– Эх, Пашутка, ты помни: каждый за себя, один бог за всех! Бывает, иду по деревне к слышу, как люди за спиной шепчут: кровопиец. А мне наплевать, я живу по-божески: нищему подам корочку и батраков накормлю – тех, что на меня работают.

Тринадцатилетний Павел, русоволосый, худощавый, с большими карими глазами, сидел за столом, положив подбородок на ладони. Рядом с ним – восьмилетний брат Федя. Он преданно любит старшего брата, во всём старается подражать ему: ведь Пашка уже пионер! Вот и сейчас он смотрит выжидательно на Пашку, широко открыв такие же, как у него, карие глаза. Павел молчит, обдумывая, что ответить.

– Надо так сделать, Арсений Игнатьевич, – наконец, говорит он, вздыхая, – чтобы нищих и батраков совсем не было…

– Чтобы совсем не было… – слабо, словно эхо, повторил Федя.

Кулуканов рассмеялся.

– Да как же это сделать, Пашутка? Ведь на батраках мир держится!

– А надо, чтобы все в колхозе жили!

– Вот как! – вздрогнул Кулуканов. – Да кто же это сказал тебе?

– Зоя Александровна.

– Учителка ваша? Комсомолка? Ты поменьше слушай её! Да в колхозе все горло друг дружке перегрызут. Твой-то дед правду говорит: «Человек человеку волк! Своя рубашка ближе к телу!»

– Зоя Александровна справедливая!..

– Ты помолчи! – недовольно качнул головой отец. Он сидел с красными от выпитого вина глазами. В рыжих усах запутались хлебные крошки. – Яйца кур не учат! Мал он, зелен, Арсений Игнатьевич, вырастет – поумнеет…

За столом зашевелился длинный, как жердь, двадцатилетний Данила– двоюродный брат Павла (жил он в соседней избе вместе с дедом Серёгой, но ни одной выпивки у Трофима не пропускал).

– А Пашка, дядя Трофим, небось себя за главного петуха считает! – сказал он заплетающимся языком, моргая белёсыми ресницами. – Пионеры в школе его своим начальником выбрали. Смехота! Председатель, как ты!

– Вот я настегаю ему одно место – председателю!

Мать Павла, Татьяна, шагнула от печки к столу:

– Трофим! – вскрикнула она. – Ты это брось! Не тронь сына!

Была Татьяна худой и бледной. Прожила она свои тридцать пять лет в постоянном труде. Хозяйство и дети отнимали здоровье и силы, но в детях находила Татьяна свою материнскую радость. Вон Пашка какой большой и разумный вырос! Учительница говорит: «Лучший ученик в школе…»

Трофим невольно сжимается под её строгим взглядом.

– Ладно, ладно, Таня, не буду.

Кулуканов опрокинул в рот ещё одну стопку, тревожно взглянул на председателя сельсовета:

– Трофим, а что ежели и у нас колхоз будет? Тогда – конец?

– Я думаю, Арсений Игнатьевич, до нашей тайги коллективизация не дойдёт…

Но Трофим Морозов ошибался. По всей стране крестьяне объединялись в колхозы. Приходил конец такой жизни, когда один человек мог угнетать другого, когда одни богатели, а другие гнули на них спины. Докатилась волна коллективизации и до маленькой, затерявшейся в лесах Северного Урала деревушки Герасимовки. В тайге, неподалёку от Герасимовки, появился новый посёлок. Жили в нём переселенцы – кулаки с Украины и Кубани. Этих людей пришлось переселить на север, потому что они вредили колхозам, а иногда убивали из-за угла колхозных организаторов – коммунистов и комсомольцев. Стали захаживать переселенцы и в Герасимовку. Приходили по ночам, чтобы их никто не видел.

В Герасимовку приехал уполномоченный райкома партии Дымов. В тот вечер на деревню налетела гроза, загремел гром, захлестали сильные струи летнего ливня.

Глубокой ночью в избу, где остановился Дымов, пришла взволнованная учительница. А с ней бледный, мокрый от дождя и задыхавшийся от рыданий, Павел. Учительница молча протянула уполномоченному райкома бумажку. Он быстро пробежал её глазами:

– Эти удостоверения, – проговорила учительница, – председатель сельсовета продаёт врагам… Сосланным кулакам с Кубани. Мне сказал об этом Павлик… – Она помедлила и тихо прибавила: – Поймите, как тяжело Павлику: ведь председатель – его отец!

Дымов поражённо взглянул на мальчика. Павел стоял, покачиваясь, закрыв глаза. Он ничего не смог сказать – рыдания душили его.

Старый, седой коммунист Дымов вдруг почувствовал на своих ресницах слёзы. Он обнял мальчика, торопливо гладил его по голове, по мокрой спине и глухо говорил:

– Не надо, Паша… Ну не надо… Не плачь… Ты… Ты ведь настоящий пионер!

…Прошёл месяц! Как-то к Татьяне пришли дед Серёга и Данила.

– Здравствуй, дедуня, – нерешительно сказал Павел.

Дед не ответил, даже не посмотрел на внука. Данила процедил сквозь зубы:

– С коммунистами не разговариваем! Отца в тюрьму засадил!

Дед в упор смотрел на Татьяну из-под нависших белых бровей:

– Мужа теперь у тебя нету… Я за старшего остался. Слышишь, Татьяна? Как сказал, так и быть должно! Надо наши хозяйства соединить, а забор меж нашими дворами уберём.

Она молчала.

– Отвечай, невестка!

– Не знаю… – чуть качнула она головой.

Павел проговорил негромко:

– Скоро в деревне колхоз будет… Мы в колхоз вступим.

Дед Серёга тяжело качнулся, кашлянул:

– Как же, Татьяна?

Все смотрели на неё, ожидая решающего слова. И она сказала тихо, сделав чуть заметное движение головой в сторону Павла:

– Ему видней. Он теперь за хозяина остался.

– Н-ну… – выдохнул дед. – С голоду подохните!

Он круто повернулся и, стуча палкой, вышел вон.

Татьяна сидела неподвижно, прижимая к себе младшего сына – четырёхлетнего Романа. Как жить? Разве по силам одной кормить и одевать детей! Паша, правда, подрастает, помогает уже по хозяйству, но ведь всё равно и он ещё мальчонка. Ах, Паша, Паша!..

Внезапно она встрепенулась. В открытые двери из синих сумерек донёсся пронзительный крик. Она выбежала на крыльцо. У забора Данила бил кулаком наотмашь вырывающегося Павла.

– Стой! – закричала она. – Стой, проклятый!

Данила отпустил мальчика, влез на забор.

– Я ещё не так твоего пионера… – Он не договорил и спрыгнул с забора.

…Ночью Павла разбудил плач Романа. Умаявшаяся за день мать крепко спала – не слышала.

– Ромочка, ну спи… Ну спи ж, братик…

Федя, свесившись с печи, смотрел в окно.

– Паш, глянь, что там?

За забором двигались какие-то тени. Павел неслышно спустился с крыльца, прильнул к щели забора. Во дворе деда Серёги фыркали лошади. Трое – дед Серёга, Данила, Кулуканов – снимали с телеги полные мешки, поспешно таскали их в сарай.

– Паш, а кони-то кулукановские! – услышал он за спиной. Оглянулся – рядом на цыпочках вытягивался Федя.

– Чего ты пришёл?

– А ты побежал, и я тоже…

– Ступай спать, братка!

Федя послушно ушёл. Павел всматривался: «Что бы там могло быть? Прячут зерно в яму! У деда столько хлеба нет. Ясно – зерно кулукановское. Сгноить хлеб хотят, лишь бы не дать государству, народу…»

Данила возвращался из сарая, остановился, будто в раздумье, и вдруг сделал скачок к забору.

– Подглядываешь, коммунист! – грохоча досками, он взобрался на забор. – Если скажешь кому, не сносить тебе головы!

– Не пугай, – спокойно отвечал Павел, – не боюсь! Не для того я красный галстук надевал!

Он неторопливо ушёл в избу.

Дед Серёга и Кулуканов неподвижно стояли посреди двора, расставив ноги. Наконец Кулуканов сорвался с места, схватил деда за плечи, затряс. Голос его шипел и срывался:

– Если какого уполномоченного из райкома присылают, не страшно: сам приехал – сам уедет. А тут свои глаза! Под боком! От них никуда не скроешься!

– Убью! – тихо и чётко сказал дед.

Кулуканов повернулся к Даниле:

– Я тебе деньги давал… И ещё дам! Закрыть навсегда надо его глаза, Данилушка! Нет от него спасения! Это он со своими босяками-пионерами всю Герасимовку лозунгами про колхоз заклеили! И на мои ворота плакат повесили: живёт, мол, здесь зажимщик хлеба! Закрой ты его глаза, бога ради, Данилушка!

…На болоте созрела клюква. Стайками и в одиночку на болото бегали герасимовские ребятишки, возвращались с полными корзинами и оскоминой на зубах.

В воскресенье рано утром третьего сентября ушли на болото по ягоды Павел и Федя.

Запыхавшись, Данила прибежал в избу к деду:

– Выследил я его… Ушёл на болото, за клюквой.

Дед истово перекрестился.

– Данила, – сказал он тихо, – возьми его…

– Кого? – так же тихо спросил Данила.

– Нож! – вскрикнул дед, морщась.

Данила стучал зубами.

– Он… не один пошёл…

– С кем?

– С Федькой. Выдаст Федька.

Дед вздрогнул.

– Обоих! Ну, ступай же! Чего стоишь, собачий сын?! Стой! Я с тобой пойду!..

…Усталые мальчики возвращались домой. Федя всю дорогу тараторил о всякой всячине. Павел шёл задумавшись, отвечал рассеянно.

– Паш, а кто быстрей: волк или заяц?

– Волк, наверно.

В берёзовых зарослях, где разветвлялась тропинка, увидели вдруг деда Серёгу и Данилу. Павел задержал шаг.

– Паш… Данилка драться не полезет? – тревожно спросил Федя.

– Побоится небось при деде… – Павел всматривался вперёд. – А ты иди сзади, отстань шагов на десять.

Он медленно приближался к старику.

– Набрали ягод, внучек? – голос деда сипловатый, ласковый.

– Ага!

– Ну-ка, покажь… Хватит на деда дуться-то…

Павел обрадованно заулыбался, снял с плеча мешок.

– Да ведь я не дуюсь, дедуня. Смотри, какая клюква. Крупная!

Он открыл мешок, поднял на деда глаза и отшатнулся: серое лицо старика было искажено ненавистью.

– Дедуня… пусти руку… больно…

Тут мальчик увидел блеснувший перед глазами нож, рванулся, закричал:

– Федя, братка, беги! Беги, братка!

Поразительно, что этот мальчик в самую страшную минуту своей жизни, за несколько секунд до смерти, подумал не о себе.

Федя побежал. Данила тремя прыжками догнал его…

На третий день искать братьев пошла в лес вся деревня.

Шли цепью, шумя кустами и ветками, тревожно перекликаясь.

Тихо и пусто в жёлтом, осеннем лесу.

Где-то завыла охотничья собака. Задыхаясь, все бежали на этот страшный, протяжный вой, раздвигая кусты. Вот…

Мешок, рассыпанные ягоды. И кровь на жёлтых листьях.

Павел лежал на них, разбросив руки. В отдалении, зарывшись лицом в валежник, лежал маленький Федя.

В суровом молчании несли люди в Герасимовку тела убитых. И только одна девочка в красном галстуке плакала навзрыд и кричала:

– Это Данилка!.. Он всегда Паше проходу не давал!..

Пошли с обыском в избу деда Серёги, нашли под крыльцом нож и Данилкину рубашку в крови.

– Не я это!.. – заикаясь, завопил Данила. – Дед Серёга и Арсений Игнатьевич научили… Арсений Игнатьевич деньги обещал дать…

Привели бледного Кулуканова. Одёргивая дрожащими руками поддёвку и презрительно глядя на деда и Данилу, Кулуканов проговорил в тишине:

– Не так сработали… Нужно было бы в болото под колоду… Тогда бы ворону костей не сыскать!

…Целую неделю шёл снег, заметая лес и деревню.

Ветер стучал калиткой, шипел в трубе. Татьяна не слышала его. Металась в постели, и губы шептали в бреду:

– Дети… Паша… Федя…

У постели по очереди дежурили соседки, ухаживали за Романом. В избе было тепло, пахло лекарством.

Наконец Татьяна открыла глаза. Над ней кто-то заботливо склонялся, укутывая одеялом. Она приподняла голову, спросила:

– Какой месяц?

– Декабрь.

Она помолчала.

– А что… сделали тем?.. Убийцам?..

– Их больше нет, Таня…

Татьяна встала, прошла по избе. Роман спал, посапывая.

Она подошла к окну, за которым голубел в сумерках снег. Наискось от окна стоит высокий дом с резными воротами. Там жил Кулуканов.

Татьяна всматривалась затуманенными глазами в красную вывеску над воротами, разбирала по слогам:

Глаза заволокло темнотой, не вскрикнув, она тяжело упала на пол.

В январе ей стало лучше. И однажды в яркий морозный день к ней пришли школьники. Они входили в избу, окружённые холодом и паром, тихие и торжественные.

Среди них стояла учительница, молоденькая, ласковая, взволнованная.

Один из мальчиков приблизился к матери и, глотнув воздуха, тихо проговорил:

– Тётя Таня… Мы… мы… это самое… Больше он ничего не мог сказать…

Потом заговорила Зоя Александровна. Торопясь и сбиваясь, учительница рассказала о том, что дорогое имя пионера Павлика Морозова стало известно всей стране и что Советское правительство постановило соорудить ему памятник в Москве. И она, мать, не осталась забытой в своём горе, правительство назначило ей пожизненную персональную пенсию. А комсомольцы Крыма предлагают ей поселиться в солнечном Крыму, чтобы поправить своё здоровье.

Мать не слышала её слов. Она смотрела в озабоченные и родные лица всех этих умолкнувших ребят, и ей вдруг захотелось прижать их всех к своему сердцу.

Учительница, всё больше волнуясь, говорила о гордости за Герасимову, в которой вырос такой отважный мальчик, о том, что миллионы советских ребят всегда будут стремиться быть такими же честными и преданными сынами Родины.

Мать машинально повторила это слово:

– Сынами…

Она горячо задышала, сделала к ним шаг, протягивая дрожащие руки:

– Ребятишки… Родные мои… Сыны мои…

Юному герою, мужественному борцу за колхозную деревню Павлику Морозову поставлены памятники в Москве, на Красной Пресне, где был создан один из первых пионерских отрядов страны; в родном селе Герасимовке, вблизи Донской школы; в Труковском районе Ставропольского края.

Имя отважного пионера занесено в Книгу почёта Всесоюзной пионерской организации им. В. И. Ленина.

Многим пионерским отрядам, дружинам, школам, Домам пионеров, детским клубам, пионерским лагерям, улицам в городах нашей Родины присвоено имя Павлика Морозова.

Постановлением Совета Министров РСФСР одному из кораблей Советского флота присвоено имя Павлика Морозова.