Пазл без рисунка

Поют о Солнцах дети Солнца, отыскивают в очах друг у друга солнечные знаки безвременья и называют жизнью эти поиски светов

(Андрей Белый)

Завеса

После просьбы Вали рассказать что-нибудь о себе я замялся, потому что рассказывать было нечего. Я собрался рассказать о тебе, но оставил это, и сказал, что, вот, закончил школу, приехал сюда поступать. Валя ответила, что я очень закрытый человек и что ей интересно, каков я за всеми этими заградительными завесами, что скрывают меня от мира. Я было ответил, что я целиком заградительная завеса, хранящая абсолютную пустоту, но смолчал. Я чувствовал исходящее от Вали загадочное притяжение, и мне становилось страшно – только не получалось вникнуть в причину страха. Кто она, откуда взялась? После всех речей о дальних островах бессознательного и Атмане я думал, что Валя видит меня насквозь, а её слова про «заградительные завесы» – просто баловство. Мною стремились завладеть силы, над которыми у меня отсутствовал какой-либо контроль и олицетворением которых являлась Валя. Мне хотелось поскорее вернуться в своё поднебесное царство, но стоило вспомнить, что царство сие возведено не моими руками, как, впрочем, и моя жизнь, тут же наступало разочарование – кукла и есть сама брошенность; это тело, покинутое духом; более не одушевлённая плоть. Лески – только имитация высшего начала; живая кукла – это бессмыслица.

Кукла – лицо самой смерти, символ запустения, она выражает лишь чью-то волю; моя суть заключена в правящих мною нитях.

Чай закончился.

Я размышлял о том, что не существую.

Моё солнце и мой свет

Как на вокзале.

Пластиковые стаканчики. Непереводимые наречия. Антрополог, наткнувшийся в джунглях на первобытное племя, так сказал об их языке: «они шумят». Сам он при этом удивился, как удалось ему выразить собственную мысль; антрополог засомневался в собственном языке. «Я тоже произвожу шум, – подумал он. – Они не понимают меня. Они думают, я из другого племени, размеры которого немногим меньше земного шара. Они думают, что я с другого берега реки; или что я пришёл сюда из-за лесов или из-за гор; они даже не знают, что такое континент. Я – это другое племя. Я – шум». Племя без рода, без идола; племя, которое никакой бог не вынимал из своего чрева, которое не было выблевано никаким архаическим животным, которое не произросло из особо редкого чёрнозёма; короче, никчёмное и неуместное племя, племя раздора, племя хаоса, племя сумятиц и междуусобиц, ибо происхождение его – это его же гибель, и только шум слышится, только шум. Страшное лицо кассирши. Страшное потому, что столовая с её типичным и, каким бы это утверждение ни казалось противоречивым, незабываемым дизайном интерьера, никак не располагает к красоте, хотя, если подумать, уродство и красота – это два имени одного и того же эффекта отчуждения; руки сами собой протягивают мелочь и забирают стаканчик с чаем. Бу-бу-бу. Ничего не слышно. Ор, смех. Это не школа, где столовка во время уроков пуста. В данном случае племя – это племена, как знак бесконечности – это бесконечность, а шум – одно-единственное слово, обозначающее несчислимое множество голосов и звуков, каждый из которых сливается с другими в нечленораздельную волну, что непрестанно перекатывается в пределах белых стен. Ходили слухи опять шумшумшум, что антрополог тот сошёл с ума; его нашли в каком-то лагере, где он валялся в лихорадочном припадке и всё пытался что-то произнести; бедняга, он перестал верить в язык, а вместе с ним – в саму идею коммуникации; никто нас не понимает; мы никого не понимаем; я никого не понимаю. Свободный столик. Неуютно и немного тоскливо. За спиной идёт оживлённое обсуждение предстоящей пересдачи политической истории. Следующая пара через полчаса. Русский язык и культура речи. Кристина отпила чай. Это же смешно! Зачем в универе нужен русский язык? Я всю жизнь говорю на этом языке, однако, что может послужить подтверждением лингвистической идентичности? Младенец лишь повторяет за родителями, те в свою очередь радостно восклицают: он говорит! Язык – это привычка, и как любая привычка, возникает он неизвестно откуда, продолжая, тем не менее, организовывать существование отдельной человеческой особи. Наступает время, когда ребёнок понимает, что у него есть тело; он начинает изучать его, он узнаёт, что одно тело может совокупляться с другим; скоро тело прочно заселяется в сознании тело это же слово это язык мы узнаём о теле благодаря привычке разве не наступает момент когда ребёнок понимает что у него есть язык даже взрослый человек редко задумывается над этим это же какой силы откровение должно произойти чтобы разум воспринял данную информацию любая идея любой образ это язык боже вот бытие это язык бог это язык вначале было слово какой силы должно быть откровение чтобы разум понял что он всегда находился находится в плену что плен его прочен что каждое его суждение только укрепляет стены разум есть узник и только заключённый разум может действовать нет работающего разума который не был бы сначала заточён я пришёл в себя вокруг меня воздвигли глухонемые стены язык сам себя запирает язык сам себя освобождает абабабуууууу пчччррр губки лепечут слюнки пузырятся меня не понимают Антрополог кричит, мечется в конвульсиях, врачи не знают, что ещё предпринять; они не представляют, какую агонию он сейчас переживает; перед глазами его каждую секунду встаёт одна и та же картина – аборигены, чьи лица выражают полное и абсолютно искреннее недоумение, ибо каждое слово его – это шум, который не схож ни с шумом ветра, ни с животным рёвом, ни с бормотанием дождя; его речь для них – это неслышимое. Меня не слышат! Чай горчит; стаканчик мнётся всякий раз, как пальцы обхватывают его, дабы поднести ко рту, где губы сжимаются, образуя тонкий проём, куда потечёт этот самый чай без сахара. Дальше уже не понятно, что происходит. Пусть чай должен быть горьким, сейчас он по вкусу и на чай не похож. Странный напиток. Наверное, вкус зависит от обстановки. Разумеется, на кухне, в тиши раннего утра, когда небо ещё бледное и солнце едва-едва поднялось над горизонтом, когда ты только что приняла душ и прохладная влага ещё осталась на теле, любая вещь, в том числе и вкус чая, ощущается иначе. Придётся привыкнуть; не всё же повторять, как чудно и прекрасно было дома, однако, квартира Светы совсем не походила на звание дома – она таковым и не являлась вплоть до вчерашнего вечера, последнего вечера, разделившего два разных пространства; о различии не могло быть и речи, пока Кристина не узнала, что наконец поступила в этот злосчастный университет – до этого различием служил почти весь Волгоград, город, который и чужим-то нельзя назвать прямой как палка он и пролёг разделительной чертой рассёк меня напополам всё из чего я состою это момент перехода граница вся моя личность сложилась в миг когда нога поднялась над землёй; сказать «чужой» значит отвести место для этого чужого; слово всегда служило орудием разграничения областей, ведь когда у вещи появляется имя, появляется и место в пространстве, и, собственно, узнаваемый уют местопребывания; до того, как она заселилась в общагу, различие зародышем теплилось в её теле, и никакого своего и несвоего пространства не было, но настал день, когда пролегла граница, и Кристина будто бы точно знала, где своё, а где чужое, однако при ближайшем рассмотрении становилось понятно, что чужим являлось всё, даже то, на что душа уповала как на своё собственное. И чай горчил неузнаваемой горечью, и Волга была не похожа на ту Волгу, с которой она была знакома с детства в Ульяновске. Вывод, вне сомнений, банальный. Стоит признаться, ожидания не оправдались, и лелеемый переезд в другой город отнюдь не даровал того чувства свободы, какое представляла себе Кристина, когда мать погнала её в Волгоград. Идут поезда – и земля дрожит под ногами. Будто до сих пор она куда-то едет, будто мгновение, когда она ступила на перрон, являлся лишь плодом галлюцинации, и на самом деле путь, который так и не окончился в Москве, продолжался. Остановка была мнимой. Земля дрожит. С виду покойная, прямая, одна с небом, сплошная плоскость, но всё равно – стопы словно чуть-чуть приподняты над почвой, и в прослойке сей – семейный раскол, распад времени, мировой взрыв, рассеяние, великая дрожь сумасбродного движения, что всегда ненасытно и стремительно. Я движусь в никуда. Сначала в Москву, потом в Волгоград. Цель исчезла, и я стою напротив книжных полок, на которых лежат замшелые детективы, страницы их желтоваты и отдают ощущением заскорузлой старины, что не отдерёшь, как ни старайся; под ногами потёртый линолеум, под линолеумом – нет, не почва, не твёрдая земля, не суша – степь пародирует воду. Оборачиваюсь – спины впережку с лицами. Спереди – то же самое. Я ведь пришла сюда просто потому, что находиться в той комнате было невыносимо. Причины теряются, особенно когда пытаешься понять, почему ты очутилась в данный момент здесь, а не где бы то ни было. Она явилась сюда из-за чая; шум в столовой нервировал и отвлекал, но, по большому счёту, она ничем особо важным не занималась, кроме бесконечных самокопаний, каждое из которых ожидаемо не стоило и выеденного яйца; в итоге мысли скручивались в гордиев узел, а царь македонский, к несчастью своему, обнаружил, что меч свой он где-то позабыл, видно, выронил, пока вёл войска через Персию. Предстоящую пару Кристина ждала с волнением, как какое-нибудь важное и ответственное мероприятие, и несколько раз, предварительно взглянув на часы, она оглядывалась по сторонам, но, не встретив по прежнему ничего, кроме скопления лиц и спин, успокаивалась, чтобы спустя несколько минут повторить то же самое действие. Разговоры о политической истории продолжались, и Кристина рада была бы пропустить их мимо ушей, но голоса звучали прямо за спиной, в непосредственной близости, как на линии фронта, служа своего рода комментарием к тому, что в данный момент происходило на глазах у девушки, а именно, беспорядочное на первый взгляд хождение индивидуумов, локальная модель социума, где каждый движется по какой-то одной, заранее проведённой траектории, хотя, если немного пораскинуть мозгами, эти люди сами не знали, куда идти, что делать земля под их ступнями предательски расступалась по результатам сговора с водой ходьба стала аналогом плаванья жесты и движения скорее рефлекторные чем целенаправленные неужели в этом городе все так ходят как танцуют это особый ритуальный танец магический экстаз перед лицом необозримого безмерного пространства светоносного распахнутого простора столь гигантского что задавать вектор передвижения бесполезно ибо движение как таковое давно было вынесено наружу оно стало судьбой законом невидимой стихией заправляющей в стране сомнамбул, и смотрелась подобная картина даже комично, и голоса за спиной напоминали голоса из телевизора, они звучали из потайного источника, возможно, они роились в голове у самой Кристины, может быть, у девушки поехала крыша, может быть, это помещение и люди в нём – галлюцинация, проекция надломленной психики не неси чепухи Всё в порядке. Я лишь немного волнуюсь, представляя, как встречу её; воображение, увлечённое одним-единственным образом, рисует довольно скудные картины этой эпохальной встречи, почти всю серию таких изображений можно свести к единственной парадигме: я и она; приходится всё время себя одёргивать, ибо мечтательство неизменно противоречит действительности – она не заметит меня среди толпы, не обратит на меня внимания; меня начнут грызть сомнения, страхи, тревоги, и день покатится к чёрту, вернее, в сторону общежития, где нельзя спрятаться от собственного смятения, потому что общага и есть место, в котором находят приют все мятущиеся, окончательно сходя с ума от патологической разности собственных ожиданий и бесхозной реальности. Из-за неё я приехала сюда, она – моё утро, мой день, моё солнце и мой свет. Окна сияли так же неприветливо, как и всегда, и только вконец поехавшему человеку могло показаться подходящим сравнивать любовь с безжалостным, архаическим божеством, кому скармливали плоть в надежде, что круг и завтра будет являться символом непрестанного обмена; жестокий бог, пощади, пообещай нам, что за тьмой последует рассвет, а за рассветом – закат; пообещай нам, солнце, что за бытием последует небытие, а за небытием – бытие; за чаем горьким последует чай сладкий, а книги старые станут новыми; солнце, не отнимай у нас движения; солнце, обещай быть круглым, и мы воздадим тебе – нашу кровь, наше тело, – мы пожертвуем всем, чтобы стать родом и поколение за поколением сопутствовать твоей великой кругообразной траектории. Из-за неё я покинула Москву, покинула свой дом, отвернулась от семьи и шагнула в исполненное лучами щедрого и одновременно безответного светила пространство. Я уверена, что это любовь? И если нет, почему же я постоянно думаю о ней, вспоминаю её? Почему она – единственная, мысль о ком делала переезд в общагу не таким устрашающим? Кристина остановила взгляд на уже пустом стаканчике. Пора идти, но что-то приковало её к этому месту, и в голову стали лезть разные воспоминания, как будто бы сознание с самой зари человечества было полым, точно безводный колодец, и память, лепящая черепа священным произволом, совершила неизмеримо долгий путь, прежде чем добраться до Кристины, застигнутой в университетской столовке, стесняющейся почти каждого действия; диспуты об экзамене превращались в новостные сводки с уличных забастовок, в отзвуки фальшивого соития, в стоны за стеной, где располагается родительская спальня; кто-то переключил канал – почти мимо всех прошёл незамеченным факт того, что телевидение обратно перевоплотилось в радио, послужив повторному раскрепощению взора, однако теперь глазной нерв со своей проклятой рассудочностью не совпадал с психозом разума, к которому снисходили всё новые и новые легионы голосов; источник звука невидим, как дух, тем не менее, он есть, а значит, находится вне поля зрения, где-то за спиной.

Фигня

Есть начало и конец. Получается круг, вращение. Змея жрёт себя, бесконечно жрёт, этот процесс не остановить – неизмеримо длиннющий хвост в бездонном желудке. Это как двоичный код. Опорные точки. Здесь и там. Открытие и закрытие; начало и завершение. Но в круговороте легко запутаться – ноль и единица благополучно рассасываются в непрерывно возобновляемом движении. В этом случае я возвращаюсь к былой мечте о Большом Взрыве, до которого не было ничего. Было НЕ. В детстве меня дразнила идея сочинить историю о народе, существовавшем до Большого Взрыва. Более того, распри, терзавшие этот народ, и послужили причиной Взрыва. Когда-то просто не было времени и змей-самоедов; отсутствовали круги и двоичиные коды. В итоге я так ничего и не сочинил; мне было лень. И сейчас лень. Прощай, чудесный народ Большого Взрыва.

Где начало, где конец – одна фигня. Всё утонет в похмельном сне.

Так-так.

Опять меня понесло.

Сказка

Аудитория была большой и просторной – как в фильмах – амфитеатр со сценой внизу. Кристина растерялась, не зная, какое место занять. Студенты рассаживались кто куда, и Настя исчезла, словно бы и не стояла только что перед ней, заставляя краснеть и смущаться, думая о том, что любые переживания отличаются зашкаливающей глупостью, ибо реальность имеет свои планы на человека, и что бы ни случилось, всё, чем впечатлился человек, представляет собой нечто иное, чем то, что открылось человеку в оном впечатлении. Кристина села на каком-то из рядов, что располагался ближе к выходу. Мимо неё прошли несколько человек, потом люди иссякли, и пара началась.

Сбоку раздался смешок. Какой-то парень в серой рубашке.

– Не помнишь меня?

– С чего бы мне тебя помнить?

Опять смеётся.

Преподаватель – женщина лет сорока, с такого расстояния не разглядеть лица, – представляется: …ия … овна. Надо записать в тетрадку.

– Вчера, на набережной, – поясняет парень. – Я Костя.

– Кристина, – шепчу на автомате, совершенно не представляя, что за Костя был вчера на набережной.

– Не сомневаюсь, – говорит преподаватель, – что многие из присутствующих могут заявить мне, что знают русский язык лучше, чем кто бы то ни было. Но, знаете, опыт прошлых лет говорит мне, что дело обстоит ровно наоборот, и мало кто может написать диктант без ошибок. Но в данный момент это не важно. Понимаю, что на следующем занятии приствующих окажется гораздо меньше, чем сейчас, и всё же призываю вас не пропускать лекции, потому что… мало ли, понадобится вам когда-нибудь грамматика.

Все смеются.

– Мы пиво вчера пили, – поясняет Костя.

– Это я помню, – отвечает Кристина. – Я тебя не помню.

– Ты так быстро ушла… Я бы тоже не запомнил. Ты на регионоведа учишься?

– Ага.

– Давайте сделаем так, – продолжал преподаватель, – вы напишите диктант – и свободны. Поскольку сегодня у вас первый учебный день, сделаем ваше знакомство с университетской жизнью мягче.

– Хах! – заметил Костя. – Преподаватель по истории был иного мнения.

– В смысле?

Костя подвинулся ближе к Кристине, шепча почти в самое ухо.

– Он вёл пару от звонка до звонка, – говорил Костя. – Объяснял что-то там про самоидентификацию.

– В смысле?

– В общем, история, по его мнению, это наука, необходимая для того, чтобы человек знал своё место в жизни.

– Я и так знаю своё место в жизни, – ответила Кристина. – Я здесь и сейчас нахожусь вот тут, на этом самом месте.

– Нет же. Он имел в виду место во времени. Что было до тебя. Что сформировало тебя до того, как ты стал тем, что ты есть в данный момент.

– Слишком запутанно для истории, – заметила Кристина.

– По-моему, интересно, – сказал Костя.

Для этого парня время являлось одной из основополагающих категорий, что организует мир в той парадигме, согласно которой складывается узнаваемая картина мироздания. Но разве возможна подобная концепция здесь, в месте, брошенном посреди пустыни? Кристина осмотрелась. Ни одного окна в аудитории. Высоченные глухие стены как олицетворение запертого в себе сознания, удовлетворённого в роде собственных фантазмов – вот Я и вот бытие, существующее по тем законам, что были открыты кем-то когда-то в некие стародавние времена. Нет, Костя, я так не думаю. В этом городе живут одни фантазёры – и если есть какое-то место во времени, где ты можешь узнать себя, слиться со своей идентичностью, то это фантазия, ведь именно там люди встречаются с самими собой, вернее, с теми, кем они хотят себя видеть, ибо кругом одна пустошь, куда ни глянь, солнце да почва, негде приткнуться. История – это великая сказка, которую сочиняют никчёмные лгуны.

– Достаньте листочки, – сказала преподаватель. – Потом вы их все мне сдадите.

Шуршание по всей аудитории, как шелест листьев.

– Начнём…

– Господи, детский сад, – пожаловался Костя, вырывая из тетрадки листочек.

Кристина зачем-то оглянулась. Зачем-то.

– Начнём, – вымолвила преподаватель – и стала диктовать.

Таро

Встретившись на Чистых прудах, мы пошли куда глаза глядят, продолжив вчерашнюю беседу. Валя рассказала о своих интересах в эзотерике, в методиках расширения сознания и между делом прояснила некоторые моменты в учении Кастанеды, утверждая, что человек, каким он является в обыденной жизни, это мельчайшая частица по сравнению с тем потенциалом, который эта частица может развернуть, если будет следовать тайным знаниям – каким именно, я так и не понял. Что-то связанное с диетой, образом жизни, практикой… Не суть. Вообще, получить от Вали сколько-нибудь устройчивую картину мироустройства было почти невозможно. В её словах смешивались астрология, антропология, философия, оккультизм, психология, йога, буддизм, тантризм, – получался мало вразумительный коктейль; истории о лично пережитых осознанных сновидениях слабо вязались с окружавшими нас постройками городского центра, этими преземистыми, старенькими зданиями с низкими окнами, что когда проходишь мимо них, кажется, что оттуда на тебя кто-то смотрит, а самому трудно не поддаться соблазну также заглянуть внутрь, чтобы потом тебя сгрызла совесть от осознания, что ты посмел вторгнуться в чужой, далёкий от твоего любопытного носа мир, который отделён от твоей персоны мутным, грязноватым стеклом. Я пытался поддерживать разговор, чтобы не выдавать в конце каждой её фразы одни только междометия, но, как ты понимаешь, в картах Таро и лунных циклах я разбираюсь так же мало, как ты в термодинамике, поэтому в основном говорила Валя, я даже не представляю, как она встретила моё непонимание, правда, по её действиям было заметно, с каким рвением она пытается затащить меня, непросвящённого, в область своей идеологии. Выяснилось, что Валя успела попробовать разные психотропные вещества. «Чуть-чуть, – добавила она. – Я же не наркоманка». Я помню ребят со школы, которые любли побаловаться травкой, гашем, клеем и прочей фигнёй; они ловили кайф и вряд ли обладали тем же концептуальным базисом, что и Валя. Да и от кайфа они хотели получить лишь кайф.

В общем, прогулка наша затянулась. Вечерело.

Мы зашли в кофейню. Я заказал нам чай.

Intro Theme

С вокзала я сразу отправился на снятую родителями квартиру в Строгино. Не спрашивай, где это. У чёрта на куличиках. Но там есть метро. Дома стоят панельные, напоминая костяшки домино, выстроенные в неизвестной схемы лабиринт. Я изрядно поплутал, пока нашёл нужный адрес. Обрушился ливень, и до дома я добрался насквозь промокшим. Дом, кстати, обладал весьма странным видом – высокий, по форме он походил на бумеранг, длинный и изогнутый. Хозяин квартиры встретил меня, отдал ключи. На месяц квартира – моя. Правда, безлюдность меня тяготила. С восемнадцатого этажа я лицезрел почти весь район; меня будто заточили в башню, высоченную, как бы отречённую от почвы.

Выход

Центр города. Как бы обходим, объезжаем его об,- если съехать со второй продольной прямо сейчас и устремиться вниз вниз хорошая категория для прибрежных городов когда говорят «вниз» сразу понимают – к воде, к плеску, к тихому звуку, к глади, к ветру, к покою, то мы окажемся на набережной, я спущусь к пирсу и пойду вдоль берега к развалинам, за спиной моей будут подниматься дома и смотреть на противоположный берег безразличными окнами и окна будут восприниматься как сама безразличность знаете это обыкновенный закон оптики с моей стороны слишком много света снаружи очень много света пиздец этот мир и есть свет и любой взгляд изнутри будет безразличием значит стекло будет непрозрачным значит взгляд обозначаемый окном будет тёмным бесстрастным нейтральным безразличным закрытым замкнутым изолированным ебанутым-в-себе Закурю. Чёрт возьми, я закурю. Сяду на цементный блок, один из тех, которыми оковали Волгу, достану сигарету, зажгу её, пламя зажигалки как пародия более жалкая чем какая-либо другая попытка уличить волгоградское солнце в беспощадности, сделаю вдох. Выдох выход Облачко дыма, потом – струйка, чёткая, сизая струйка вонючего дыма. А волны делают – вшых!… вшых!… катают гальку, мелют песок, вода грязная, зеленоватая у самого берега, кусочки тины, но ноги всё равно можно ополоснуть, всё равно жара, всё равно пот ручьями льётся, как будто вода решила отомстить свету, выходя наружу из человека. Маленький скромный бунт воды. Шорох набегающих волн. Словно напев. Очень старая песня, заупокойная, заунывная, ритмичная. Аккомпанемент старой, раздолбанной набережной, которую так и не достроили… нет, это не вода, это мысли текут на глубине, как сходятся, сталкиваются тектонические плиты; а на самом деле это дорога, прямая, бесчувственная дорога, движение в никуда – движение, которое и начала не имеет, оно возникло из воздуха, из ничто, само ничто – это движение, и всё оно изничтожает, и всё оно себе подчиняет, это ведь пространство, простор. Движение в энной степени, подчинившее себе покой – за тем, чтобы самому им сделаться, чтобы иное движение уже было парализовано, увидено, замечено, очерчено, единоличная власть, тотальность покоя, чья структура выпета и вылизана движением. Уже успела пожалеть, что не взяла с собой наушники; или забыла, собирала вещи второпях да нет же, никуда я не торопилась, просто оставила их дома Музыка замыкает человека в кольце самосозерцания; человек в наушниках упивается собой, и даже если личность его мелка и ничтожна, эта ничтожность приобретает бóльшую ценность, когда прямо в уши, прямо внутрь, по этим кривым анатомическим загогулинам льются один за другим треки; тут уж не важно, идёт плейлист вразнобой или строго по порядку; человек не может себе надоесть, он заразен для самого себя. Кристина хороша это понимала; ей стало казаться, что она намеренно оставила наушники дома, чтобы подвергнуть себя подобному испытанию, умалив собственную персону до очередной клетки славно живущего социума и мироздания. Во всяком случае, этого желала какая-то часть её души. Та самая часть, которая сама хочет зазвучать, но голосовой канал перекрыт, всё глухо, однако глаза видят, беспристрастные свидетели, безразличные каждый орган как бы выпирает из тела отрывается от тела остаётся только Я-я-«я» которое маленьким комком переживает страшный сон где все вещи стылые шепчут что скоро случится нечто чудовищное Я остаётся в теле тело само отчуждается от мыслящей субстанции Сперва было трудно на чём-то сосредоточиться: мысли неизбежно кучились в разномастную толпу, что вызывало чувства отчаяния и страха. Раз музыки нет, придётся созерцать внешний мир, и первое, что поражало – этот мир есть. К нему необходимо прислушиваться. Лабиринт из зеркал разрушен, разбит. Отражение ныне не успокаивало разум. Выйти из музыки – значит рискнуть собственным рассудком, потому что количество напластовывающихся, пересекающихся и смешивающихся ритмов зашкаливало; надо обладать завидной выдержкой, чтобы расслышать их все и не сойти с ума.

Популяция

Столовую она покинула как раз к окончанию пары. Никаких звоноков. В один момент – раз! – все свободны, катитесь, валите, до свидания. Перваки покидают аудитории с ошеломлёнными лицами, переговариваются друг с другом, будто пережили необыкновенное приключение – вот так выглядит школа после завершения оной. Ну, сначала надо-то на все пары отходить. Для приличия. Кристина посмотрела на расписание. Предупреждали, что оно будет меняться сперва, пока не стабилизируется учебный план. Где-то за стенками, за перегородками, далеко от нас переваривает информацию, думает огромный мозг, центральный процессор, чтобы обустроить наиболее оптимальный уклад новоявленным студентам. Аудитория… триста… какая-то там… Вняв последующим двум цифрам, Кристина отправилась в указанную аудиторию, в то время как остальные обучающиеся всё больше и больше заполняли коридоры – перерыв, и все ринулись в столовую, чтобы сделать и без того шумную сутолоку невыносимой.

Траектории

Вступительные испытания я сдал отлично. Оставалось отнести оригинал аттестата в вуз. Родители похвалили меня, что выглядело немного комично – кукольник вряд ли станет хвалить куклу за прекрасное выступление. Повторюсь, моя жизнь была чётко сконструирована и отлажена, оставалось только изумиться прочности лесок и отточенности движений всесильного кукловода. Ясное дело, я отдал оригинал аттестата в приёмную комиссию и де-факто был зачислен на факультет. Не знаю, как обстояли дела у Вали. Она исчезла. Передала, что уезжает на море и до конца лета в Москве не появится. Она поздравила меня – голос у неё был холодным, отстранённым – мы говорили по телефону. Голоса в телефоне всегда кажутся отстранёнными, но в её словах таилась догадка, что в её жизни я внезапно перестал что-либо значить, словно проведённое вместе с ней время вмиг перечеркнулось, и в руках моих остались бесполезные, рассыпающиеся воспоминания. В конце она добавила что-то про Сатурн. Что-то про небесные тела. И после этого след её простыл, будто лесная чаща поглотила обратно её фигуру. Я даже не могу поручиться, было ли всё произошедшее реальным. Честно говоря, мне и не хотелось об этом думать. Я вернулся в Ульяновск, и следующий месяц мы с Валей не созванивались и не переписывались. Я даже не скучал по ней.

Пыль

Собрав мусор, Инна заправила постель и села на кровать. Посмотрела на часы, вздохнула.

– Во сколько вторая пара начинается? – спросила она.

– Эм… не знаю, – ответила Кристина. – В десять, что ли.

– Угу. Пфф! – Инна разлеглась на кровати. – Слушай, ты… как тебя…

– Кристина.

Инна засмеялась.

– Точно. Прости, сразу не запомнила. А ты откуда?

– Из Ульяновска. А ты?

– Я из Камышина.

– А где это?

– В пизде.

Девушки засмеялись. И замолчали. Кристина не знала, как поддержать разговор, а Инна лежала себе, пялясь в потолок, и что-то напевала под нос, какую-то модную песню. Опустив ладони на живот, Инна начала его массировать, постепенно продвигаясь к паху. Кристина отвернулась к окну. Вдалеке высились крепости-многоэтажки, чьи контуры обволакивал солнечный туман; ничего почти не изменилось со вчерашнего дня. Казалось, здания либо растут прямо из воздуха, либо врастают в землю так глубоко, что само их основание – предание старины, что пробивает континуум и распространяется в нём ветвистыми корнями, узреть количество и длину которых теперь невозможно, и крепости, позабывшие о фундаменте, висят преспокойно в пустоте. Комната в общаге – как граница миров, отель на отшибе; двигаться больше некуда, разве что в сторону земель без земли, в пустыри, где суша и вода сливаются в тотализирующем звоне горизонтального измерения, и глубины, отныне беззащитные, выпучиваются, признав абсурдность самой идеи прошлого; двигаться больше некуда, однако, разве движение не есть лишь тень самого себя, ибо движение присутствует там, где его уже нет; за нами остаются пустыри, пока мы возводим жилые комплексы в невесомости; мы движемся, отравленные движением, когда больше некуда двигаться, ведь смысл движения заключён в границе, где донья вздыбливаются, где нас охватывает страх, что представляет собой не реактивность нашего физиологического аппарата, но феноменально неразбавленную неясность, которой нигде, кроме как на границе, нет. Движение граничит. Такова его функция. Солнце продолжало подниматься над Кировским районом, сильнее затапливая дома в лучистой дымке. Другими красками играет глагол «испаряться» – это инфинитив собственной персоной, знак чистоты, что, конечно, является абсолютной тавтологией, только знак, выходец из пустошей; если знак и обозначает что-то, то только отсутствие, великое ничто. Она хотела выпить чаю, пофантазировать, может, покурить, хотя до сих пор до неё не доходило, в чём толк от сигарет, лишь добавляют горечи и портят вкус сига это просто привычка это твоё отношение к жизни своего рода этический императив; за спиной звучат стоны мнимого совокупления, ладони гладят лобок, один за другим жесты отзываются тупой болью; это произошло ночью, когда я рассыпалась частями знака-лица, и сколько частиц ни возьми, отсутствия не восполнишь того отсутствия с которого всё началось; пустырь – это каждный наш шаг, каждый вдох, каждый чих. Веселие в wastelands. Неужели только напившись, начинаешь видеть солнечный луч? Ты видишь – не освещаемое, а сам луч в его ноэтической реальности. Пыль озаряет солнце. Мы становимся пылью, прозревая, – пыльные, мы наконец видим свет. Только пыль видит знак. Свет – это пустырь, это наше движение; освещённые грани остаются в отсутствующем сиянии бесконечно щедрого светила. От границы нельзя сбежать, она сама нас находит. Ты куришь за домом, пока под ступнями твоими разверзается пропасть, откуда вырывается ослепительный инфинитив исчезновения. Горечь во рту, как после поцелуя, но всё дело в дешёвых сигаретах. Стоны за спиной я бы с радостью всё забыла память будто играет мной солнце много солнца тогда хоть и была тёплая погода но мороз буквально въедался в кожу которая начала идти трещинами и шелушиться словно тело моё древняя статуя а я сама постарела на много-много лет. Под самыми окнами пролегала дорога, по которой вчера она поднималась к университету. Долгая история, незачем её вспоминать, однако пережитое выстраивается в некий рассказ, в котором главным приёмом служит ожидание, которое, в свою очередь, есть не что иное, как невозможная встреча. И т.д. и т.д. Кристина улыбнулась – собственной глупости, собственному стыду, как если бы её застукали за просмотром порнофильма или за тем занятием, которому лучше придаваться в туалете или в ванной; не понятно, с чего это вдруг ей стало стыдно, и Кристина как бы съёжилась, её тело начало сжиматься – кожа теряла влагу, уменьшая площадь и укрепляя покров, чтобы никто не смог пробиться внутрь, ведь стыд неизменно стремится спрятать себя самого от чужих глаз, обязательно осуждающих и гневных, глаз, что воплощают в себе взгляд одного, великого, всезнающего судьи, жестокого и справедливого жестокость и справедливость два нераздельных полюса одного карающего акта. Тем не менее, сжаться до полного изченовения не получалось – прячась, стыд одновременно кричал о себе, вопил что есть мочи, что и заставляло Кристину чувствовать, как частицы её тела борятся с противоположными стремлениями: собраться в единый неразделимый атом и разлететься в стороны, как при Большом Взрыве; мне стыдно… Почему? Идиотка. Настя ведь точно сейчас в универе, сидит на паре, слушает… а что у нас первой парой?

Искажение

После того, как Света переоделась в домашнюю одежду, они начали готовить ужин. В этом процессе Кристина также уловила ощущение уюта и защищённости. Темнота за окном с разбросанными по ней огоньками привлекала с той же силой, с какой и отталкивала. С завтрашнего дня её больше не будет здесь, она поселится в маленькой комнате, будет спать на узкой старой кровати, окружённая обветшалыми стенами, а по углам будут красоваться скопища паутин и пыли. Успокаивало другое: завтра она увидит Настю. Общага так не страшила, когда Кристина вспоминала о Насте. Такие думы проходили где-то за границами общих положений, где события в мире ещё поддаются каким-то объяснениям. Ты начинаешь по ней скучать; это что-то напоминает. Слабое озарение, как тусклый свет в замызганном окне. Скука томительна и прекрасна: настоящее устремлено к будущему, как числовой ряд неизменно перетекает в бесконечность; останавливаясь на одном числе, следуешь за другим, замечая, что это движение присутствовало во всех интервалах и пропадает в собственных истоках; что остановка была мнимой, а настоящее время служило только искусственным ярлыком, которому судили сдерживать непрестанное кочевничество событий – ведь событие никогда не заканчивается, оно подточено ожиданием и, в принципе, не имеет завершения; всякое событие направлено на собственный ещё не поставленный образ. Скучая, ты вспоминаешь, что это ещё не всё, что организм поддерживается только энергией ненаступившего, и настоящее – это недоделанное будущее, но будущее таковым никогда не станет. Скучая, ты понимаешь, что ничего, кроме скуки, нет; она – твой товар, твоё нутро, твоя граница, она – это ты. Я снова увижу её и услышу её голос, который и так звучит в воспоминаниях, но он какой-то другой, звенящий, как металл, голос изменяется по мере того, как я пытаюсь в точности воссоздать его, однако внутренний слух искажает голос до неузнаваемости – просто меня влечёт запечатлённый образ, однако он какой-то худой и ломкий, как неудавшаяся копия, тем не менее, ничего другого я не могу представить, я готова городить одну копию за другой, чтобы наконец добраться до оригинала. Масло зашипело на разогретой сковородке – хрясь! – из пробитого яйца вылилась жидкость, в пару секунд загустев и покрывшись по краям заскорузлой желтоватой плёнкой; от сковородки исходил дразнящий запах, приковывающий Кристину к этой квартире, к этой кухне, к скрипящей раскладушке, добавляющий больше горечи к предстоящему отъезду. В одночасье всё стало до боли привычным и знакомым, и подобное чувство тем больше обострялось, чем яснее становилась мысль, что предстоит завтра.

Ад

У тротуара слева стояла «девятка» – стояла уже очень давно, казалось, машина вросла в грунт, пустив корни такова особенность материи стоит ей остановиться, как из неорганики она превращается в автономный организм и стала чем-то вроде местной достопримечательности. Как сыпь на теле прокажённого, ржавчина толстым слоем покрыла почти весь корпус автомобиля, и угадать истинный цвет этой колымаги было почти невозможно, однако машина с титаническим спокойствием переносила заразу; стёкла помутнели от пыли и грязи, а те уже потеряли счёт времени, окаменев и воплотившись в подлинную археологическую находку; только фары оставались ясными и чистыми, впирая в стену дома напротив свой ничего не значащий взгляд. Кристина остановилась у машины, огляделась, уверенная, что за ней кто-то следит; глаза невидимого наблюдателя таились за углом дома, высовывались из-за припаркованных во дворе машин, или же смотрели на Кристину откуда-то издалека, как из телескопа. Кристина обошла дом и неприятное чувство исчезло; перед ней открылся тот же вид, что и из окна кухни это же холст! не земля и не небо один только белый свет и цвет и свет одно суть вещей пустая пустотная пустотность опорожнённая порожность, только теперь он, не обрамлённый рамкой окна, неприрученный и не отдалённый оконным стеклом, оказывал на девушку гораздо более сильное влияние: стремление сомкнуться, обрасти корой и стать предельно плотной, цельной субстанцией, которая станет впоследствии узлом вечно сворачивающегося в ней простора, зазвучало отчётливей и звонче, и Кристина поспешила подняться на горку, с вершины которой начинались ряды пятиэтажек, построенные, видимо, в эпохи столь отдалённые, что любой вопрос о времени отпадал сам собой. Кристина пошла через дворы; подъезды стареньких домов чернели вязкими холодными тенями – свет не добирался до них, будто испытывая перед этими подъездами ведомый лишь ему одному страх. Девушку успокаивало то, что сейчас было утро – небо чистое, как протёртое стекло, а солнце беззаботно, даже дружелюбно хотя конечно это маска это лицедейство причём очень искреннее лицедейство кривляние без задней мысли которому веришь и вера столь сильна что само время воспринимается не иначе как ошибка в бытии или невозможность бесполезное ответвление в мироздании и добродушно, – но при малейшем сомнении в подлинности всех этих обстоятельств, при мысли, что это утро не более чем маскарад, в душе просыпался страх надо уничтожить в себе это критическое чувство, маленький пронырливый червячок ползает из одного слоя в другой если мозг человека вообще можно вообразить слоистым интересно мозг думает в себе на что он похож потому что не может посмотреть на себя пусть он будет слоистым и пусть из слоя в слой будет переползать червячок червяк критического умонастроения и выгрызет себе сеть туннельчиков сквозь которые и будет сквозить известное чувство обмана; как мелкое, назойливое животное, он, этот страх, начинает пить кровь, одновременно отравляя её, как клещ, пускающий обезболивающий токсин на месте укуса, дабы настроить бесперебойную поставку бактерий и вирусов в организм, – во всём начинаешь видеть знаки, предвещающие пришествие необъятного ужаса. Но ужас не приходит, он больше, чем все эти вещи, неуклюже ютится за предметами, льётся холодным и липким потоком вдоль стен… видимо, катастрофа не может наступить, потому что ей не хватает выражения в этом мире; ей мало мира, мало букв, слов, фигур, мало воздуха, мало множества и множеств; а когда ужас придёт и катастрофа свершится, она поглотит, свернёт себя, измолотит, как будто она сама для себя была главной целью, себя желает уничтожить катастрофа – свести в ничто, ибо ничто – прекрасный знаменатель катастрофы, ведь, свершившись, ей станет мало себя самой; катастрофа существует по ту сторону бытия ад – это ожидание ада, глупенькая, как ты ещё не догадалась адская бездна – это место, где ад ещё не наступил ад ещё не наступившее

Сквозь меня

Я знаю, что пара ещё идёт. Я захожу в универ – тут тихо, даже как-то зловеще тихо, прохладно, белые стены, вымытый пол – ни души, кроме охранников, все люди будто вымерли. На меня не лает вахтёрша и не ворчит завуч из-за опоздания. Вы сами по себе. Я могу скрываться, прятаться. Сейчас должна быть отечественная история; говорили, преподаватель жёсткий, трудно у него экзамены сдавать. Девушкам легче. Особенно красивым. Парни даже не прятали глаза, кроме того, что напоминал Кристине футболиста. Тот паренёк опустил голову, будто услышал что-то постыдное. Да, мой мальчик, женщина – это ещё и объект твоего желания, предмет твоих тайных набегов на порносайты. Женщина – это дырка где-то под пузом, это грудь и жопа, в общем, да, мой мальчик, женщина – это женщина, и нечего стыдиться, нечего прятать взгляд, все всё знают, и ты знаешь, что все знают. Топорщиеся штаны, неприятные пробуждения, что лицо мгновенно наливается краской, и скорее, скорее в туалет, попасть в унитаз бывает сложновато, конечно, но, что поделать. Он ещё смотрел на Кристину странно. Никак влюбился… Теперь сидит на истории, горюет, не знает, что его мечте пришлось сегодня вновь проснуться с первыми птицами и сопровождать восход, тащась вдоль ветхого города, чтобы в итоге обломать чей-то постельный эпилог. Настя ведь, наверное, тоже сейчас на истории, и я не имею ни единого понятия, каким выдалось её утро, пробуждение, душ, завтрак, дорога и прочие элементы приземлённого человеческого быта, незамедлительно очерняющие образ, который создаёт для себя влюблённый. Она лишь появляется и исчезает, подобно видению, и я нахожусь в её владениях, в этих степях, где солнце ополчается на навязанное ему круглое бытие, и свет рвётся за пределы символов, что продуцирует человеческий ум, корнями уходящий в сокровенно-племенной ужас перед внешним миром, где вода и суша пребывают в нераздельном слиянии первичного дара безликого божества, и я растворяюсь в бесподобном свечении, желая только увидеть её, заметить её взгляд, направленный на меня, сквозь меня – мне достаточно увидеть её лицо, для которого моя личность совершенно безразлична; мне хватит узреть собственную недостаточность в её глазах, чтобы я снова начала мечтать о встрече с ней, понимая безнадёжность своих ожиданий. Но Кристина боялась. При всех охраняющих, очевидных истинах она испытывала суеверный трепет, что Настя заметит её, и взгляд упрётся в Кристину, как в непреодолимую преграду, и тогда нужно будет сыграть перед Настей определённую партию, ведь они друг для друга просто одногруппницы – на этом тезисе значение их взаимоотношений исчерпывается. Кристина чувствовала себя уверенно ровно до тех пор, пока не поняла, что пара по истории не бесконечна и нельзя вечно оттягивать то, что вчера открылось ей, новое обстоятельство, новое условие существования, более благородное, чем неизменное влечение к мальчикам, хотя, после Егора Кристина ни с кем не заводила отношений. И не то чтобы меня к ним сильно влекло. Ну не вижу я ничего особенного в том, что есть у них и нет у меня. Не ощущаю я ничего сокровенного в эрегированном члене, в горячем шёпоте, в неловких попытках отыскать наконец то, что служило объектом сотен и сотен мечтаний. Это не для меня. Раньше я не замечала этого. Не то чтобы имело место собственно само влечение. Мальчик и девочка. Совершенная разность.

Загадка

В ту ночь я не мог прийти в себя. Честно, не хотелось мне снова с ней встречаться. Я придумывал разные отговорки, но каждая из них казалась глупой и неправдоподобной. Бросив это дело, я почитал, кто такие Хоффман и Кастанеда. Что говорить, увиденное лишь подкрепило недоверие к Вале. В школьном курсе химии ничего не пишут про ЛСД и о том, что первым человеком, кто синтезировал это вещество, был Альберт Хоффман. А день велосипеда – это раздутая до уровня легенды байка, когда Хоффман, намеренно приняв дозу синтезированного препарата, поехал из лаборатории домой на велосипеде. Это первый задокументированный случай, когда человек принял ЛСД. Великое событие, трудно его с чем-либо сопоставить. И всё-таки для меня оставалось загадкой, почему дорогу от парка до метро Валя сравнила с днём велосипеда. Вроде, ничего необычного не произошло, и мы оба были в своём уме. Заурядный вечер.

Начав читать информацию о Кастанеде, у меня чуть голова кругом не пошла. Дон Хуан и пейот надолго засели в памяти. Столь обширный материал я оставил на совести Вали, встречу с которой у меня не хватило воли отменить; утром мы созвонились и уточнили место встречи.

В чаще

Возвращаться в Строгино сразу после экзамена мне не очень хотелось. Конечно, позвонили родители. Минута в минуту, как закончился экзамен. Как всё прошло? Как вы и предполагали. Я сказал, что еду в Строгино. Порыв необыкновенного бунтарства. Я сел на траву и закрыл глаза. Первое, о чём я подумал – экзамен провален. Куча ошибок, да ещё бланки заполнены неправильно. Мало ли! Может, я нарочно пытался завалить экзамен? Может, это был единственный способ показать своё несогласие? А потом я забыл про экзамен. Хрен бы с ним. Я устал. Я имел право на отдых. Сколько я так просидел, не знаю, но в какой-то момент послышался шорох. Он приближался. Скоро я увидел девушку в кремовой сорочке и голубой юбке. Она улыбнулась и сказала, что заметила меня, когда я шёл от метро к университету. И добавила, что я ей понравился. Я ничего не понял. Разве что внутри проснулось знакомое каждому мужчине ощущение, когда с ним знакомится симпатичная девушка. А она – она и впрямь была симпатичной, я даже подумал, что сплю, потому что… чтобы я кому-то понравился! с трудом верится, если честно… Твоя ухмылка о многом говорит. Не спорю, я весьма наивен. Мы с ней разговорились. Правда, мне не о чем было говорить, кроме как о Гейзенберге и принципе неопределённости, но девица эта слушала в оба уха, по мановению проникнувшись трагедией бедных частиц, не по своей воле захваченных броуновским движением. Она же, по её словам, поступала на факультет психологии. Когда рассказ дошёл до Кастанеды и Хоффмана, девушка, не стесняясь в выражениях, начала поносить тех (в основном, это были люди из приёмной комиссии), кто в упор не замечал величайших достижений этих прекраснейших учёных. Я не знал, кто они такие. Один принимал мескалин, другой – ЛСД. Что с того? Всё же, диалог наш затянулся, и я совру, сказав, что мне было интересно слушать эту свалившуюся на голову Валю, как она представилась. По сути, мне достаточно было того факта, что со мной говорит красивая девушка, не обделённая умом, и, что самое главное, признавшаяся, что я ей понравился. Это не могло не вызвать самые что ни на есть эгоистические чувства, которые подкреплялись адресованными мне комплиментами. Я хотел спросить почему, но так и не сделал этого. Беседа вернула всё время, что я провёл вдалеке от людей, от пустых и бестолковых разговоров, когда отсутствует необходимость представлять себя, демонстировать свои намерения, цели. В общем, я вспомнил, что беседа – это не только собеседование, где приходится манипулировать выражениями, как фишками в пятнашках, да и сами выражения не уходят далеко от официально-делового стиля; когда можно без умолку тараторить о том о сём, а если ляпнул глупость, посмеяться, потому что, как и всё сказанное, эта глупость не имеет никакого значения. Наверное, это был флирт; мы оба понимали, чего хотим, во всяком случае, я так думал; вероятно, диалог наш был не более чем разрядкой после тяжёлого экзамена. Мы смеялись; мы не знали, что с нами будет – и смех становился звонче и бодрее; мы находились на грани истерики. Вернулась простота, божественная простота, святая простота, и поначалу я боялся поддаться ей, предчувствуя необратимость подобного шага; неловкие паузы с моей стороны прерывали диалог, делая нагляднее мою скованность, и Валя, внимательнее присматриваясь ко мне, вновь начинала смеяться, наверное, пытаясь с помощью смеха разбить моё смущение, смыть мою оторопь. Тем временем воздух сгущался; пространство наполнялось тёплыми, тягучими оттенками, и в растущих сумерках, подносивших ожидаемую прохладу, её тело приобретало более притягательные, соблазнительные цвета. Сплошная физиология, однако в таком антураже самое низменное, плотское желание принимало черты чудесного, сказочного явления, но, как ты понимаешь, я молчал об этом.

Мысли стирают сознание

От кабинета коменданта к выходу вёл короткий коридор; лампы были выключёны, и с конца коридора бил поток яркого света. Кристина быстро проскочила через коридор, оказавшись рядом с лифтами. Поглядев в сторону парадного входа, Кристина всё же решила подняться и посмотреть свою комнату – приезжать завтра с утра неизвестно куда она не хотела. Это была спасительная мысль, будто посмотрев комнату, Кристина её приручит, как приручит неизвестную и устрашающую жизнь, которая начнётся вместе с учёбой в университете. Однако подобная задумка являлась обыкновенной реакцией испугавшегося человека. Возникшее в кабинете коменданта чувство имело тотальное воздействие – теперь всё время целиком сместилось за любые пределы. Зря я так сделала. Зря я приехала сюда. Зря подала документы, поступила в этот универ. Это ошибка. Как теперь объяснить это другим? Мама-папа, привет, я попала в лабиринт. Карту потеряла где-то по дороге. У меня есть какой-то ключ, но он, чёрт возьми, ни к какому замку не подходит. Подумай, наверное, всё дело в том, что ключ сломан – поцарапан, сбит, откололся какой-нибудь зубчик или типа того. Замки-то все в порядке. Нажала на кнопку, и длинная вертикальная кишка отозвалась хрипом и скрежетом, словно я ненароком потревожила покой древнейшего из чудищ. Это дух лабиринта. А потом раздался звук – ууууоооп-пщдц-пффф! – и что-то пришло в движение. Лабиринт открывает свои врата. Я уже давно в лабиринте. И карты никогда никакой не было. Кажется, выход прямо за спиной, оттуда бьёт свет, слышится жизнь, чувствуется пульс, надо только шагнуть назад, однако устройство лабиринта таково, что вернуться невозможно даже после первого шага. Я пячусь, пячусь, пячусь. Попятная тактика – тактика каждого, кто очутился в лабиринте. Что-то за спиной. Говорят: «кожей чувствовал чьё-то присутствие». Правда, сколько ни оборачивайся, ничего не увидишь, кроме лабиринта. Мне не поверят. Мама с папой дружно фыркнут и закатят глаза; им по барабану душевные метания. Я вне времени, значит – вне семьи. Я одна в лабиринте. Лифт остановился. Раскрылись скрипучие старые створки, звук такой, будто раздаётся из темнейших эпох, великие мученики, так скрипят сухие костлявые веки слепцов, чьи глаза впервые зрят и прозревают. Глаза зрят лабиринт. Тускло, неприятно, на железной стене нацарапаны имена, ругательства, набор из чисел и символов, будто лифт постоянно остаётся обетованной землёй неизведанной цивилизации. Мама скажет, что я всё придумала, накрутила себя и вообще ни разу не задумывалась о своём будущем отсюда все твои проблемы говорит мать ты не понимаешь что время уходит ты не понимаешь мама что мы в лабиринте у нас нет времени время идёт своим ходом пока мы пятимся пока мы отступаем времени нет. Кабина напоминает гроб; тебя хоронят в небо. Восьмой этаж. Прожжённая кнопка глубоко провалилась в панель и застряла, но лампочка зажглась, и лифт закрылся. Так похоже на то, что я испытала, приехав в Волгоград. Житель лабиринта – логический парадокс. Кабину трясёт, пол подрагивает, будто вот-вот провалится. Разговорчивые механизмы: пшикают, пищат, трещат, улюлюкают. Как бы ни застрять здесь. Я уже в лабиринте. Постоянно пячусь. Дверь открылась, когда я вспомнила про Москву, однако тут нет связи, случайно вышло, что про Москву я вспомнила, когда дверь открылась; мозг пеленает и сворачивает узлами реальность – возникают связи, которых нет; связь и есть реальность, следовательно, реальность есть то, чего нет. Площадку заливало солнцем. Совсем как летом. В Москве сухо и пыльно. В Москве отстойно. Ныне горюем о лете. Наступила осень, и не придётся теперь каждое утро принимать ледяной душ, а днём подыхать от духоты. Да, в Москве было невыносимо. Она меня заклеймила. Всё, что у меня не получилась – это Москва. Та, кем я не стала – это Москва. Та, кем я останусь до конца жизни – Москва. Окутанный мглой город; злой, закрепощённый город; всякая улица, всякий проспект, всякий переулок утопают в тумане – тяжёлом и ядовитом, тумане из самого ада; коптятся торфяники, и пространство осаждают миллиарды кубометров смога; воздух непроницаем и страшен; прозрачность – райское, безвинное состояние, когда видно линию горизонта, и здания, и крыши зданий, когда видно небо и известно, что есть даль; стена, сама идея стены, этот смог, как будто не было никогда проницаемости, это всё фальшь и иллюзия, а на самом деле – заколоченное, залитое дымом пространство, которое всегда было таковым, и люди ходят, как замурованные, через туман, пока само пространство не будет опровергнуто и разрушено, пока не поймёт человек, что он – часть монолитного города. Извини, мама, я провалила экзамены. Не видать мне востоковедческого факультета. Все разъехались по домам, общага омертвела. Не сегодня-завтра вернутся заблудшие души и будут дальше блуждать. С чего мне вообще пришёл в голову образ лабиринта? Кто бы знал. Мысли, как споры, оседают в сознании, прорастают, вьются, точно стебли плюща, закрывая оставшееся пространство. Мысли уничтожают сознание. Надоело искать двери. Сегодня только этим и занимаюсь. Постучавшись и не получив никакого ответа, Кристина вставила ключ. Замок не поддавался. Потянув ручку на себя, девушка крутанула ключ ещё раз – замок послушно щёлкнул. Полумрак зашторенных окон и мягких духóв вперемежку с ароматом кремов и шампуня. Справа стояла застеленная кровать, рядом с ней – приставленный к стене письменный стол. Над столом висели две полки, обе заставлены книгами – учебники по праву и юриспруденции и всякие романчики, что-то про вампиров и любовь. На столе лежало несколько тетрадок, ноутбук с закрытой крышкой, ещё красовалась тарелка с неубранным завтраком. В целом, прилегавшая к двери половина комнаты производила впечатление цивилизованного человеческого обиталища, чего не скажешь о другой половине – вдоль окна стояла деревянная кровать с покоящимся на ней грязным матрасом, ещё был стол – такой же, как у соседки, – и стул, их покрывал такой слой пыли, что отгадать настоящий цвет этих предметов было невыполнимой затеей. Кристина осматривала комнату, стоя на коврике перед дверью, она боялась ступить внутрь; она наверняка уже нарушила какой-то негласный запрет, лишь зайдя сюда. Утопленный в гробовом молчании этаж и так напоминал внутренности египетской пирамиды, невозможно, чтобы здесь жил человек, не верится, что всё это построено руками человека. Она уже начала прикидывать, сколько ей придётся здесь жить. Четыре-пять лет. Немереное количество минут, часов, дней, месяцев – в конце концов, это количество иссякнет, однако, столь долгая и дальняя перспектива ни разу не приободрила девушку, скорее наоборот – беря отсчёт ровно с этой секунды, время перестало быть исчислимой величиной – оно приобрело характер вязкой однородной массы, сворачивающейся-разворачивающейся, но никак не завершающейся, словно время отринуло свою векторную ипостась в пользу спонтанного вихреобразного движения, и куда не ступи, везде окажешься в беспредельном, неизмеримом пространстве. Пирамида. Коридор уходит в глубь этажа, коридор похож на колодец – бездонный, тёмный, сырой, кажется, земля не может быть такой глубокой, но тем не менее колодец продолжает упрямо не превращаться в тоннель. Тут время утонуло, забылось, и тебя тоже забудут, и ты сама забудешь себя. Забудешься, заблудишься. Таков лабиринт, когда стоишь на месте и всё равно путаешься. Та самая машина, которая уже фиг знает сколько стоит во дворе, прорастает корнями, живёт в своём собственном отчуждённом вакууме, пленница времени, она тем не менее от времени освободилась, достигла своего собственного, внутреннего развития, как монах-отшельник в вечном отшельничестве, где ход времени уже не важен, где прошлое не перетекает в настоящее, а настоящее – в будущее. Там, внутри, всё идёт своим чередом. Время-жижица, время-клубок. Кристина вышла, заперла дверь. Снова за ней кто-то следит, как утром. Чьё-то незримое присутствие в древней гробнице, страшно до чёртиков, страшно обернуться, страшно сдвинуться с места, чтобы движение не было оценено, прочитано, страшно даже что-то подумать, дыхание перехватило – и сознание будто застыло в бесконечном ожидании, ибо всякая мысль внезапно может стать воспринятой. Меня видно, целиком, полностью, как распахнутый книжный переплёт, вечно открытая книга, идеальная модель чтения. То есть… Моё тело – письмо, буква, знак. Почему страшно? Потому что можно прочесть то, что я прячу. Кто читает? Бесстрастный, безличный взгляд бессмертного божества, самоисточающегося солнца, сердцевины абсолютного пространства, перед которым испытываешь стыд – хотя бы из-за бесполезной попытки спрятаться, затаиться, зашифровать и скрыть желание, но её глаза смотрят – и читают. Глубина разоблачена, письмена изучены и расколдованы, тьма развеяна; язвящее и одновременно блаженное чувство, что я могу быть опознана, и этот момент засекречен, я ещё в силах затемниться, стушевать чувства, снять эмоции, противопоставить её лику собственный, вылепить маску, стать безличной. Она подарила шанс не замечать её, потаённо любить, она подарила мне ночь с условием в одно мгновение высветить её, будто всё это было бестолковой шуткой. Ти-ши-на. Ударение на первом слоге. Она всё равно про меня ничего не знает; наверное, она – призрак, обитающий в лабиринте, его дух, его исток, его смысл. В коридоре пусто. Тихо настолько, что с трудом верится в существование подобной тишины.

Относительность

На крыше жизнь по-другому проходит. Быстрее обычного. Потом приходится платить неустойку, оправдываясь перед собой, что в следующий раз не потратишь бездумно своё время. Но время – не та величина, которую можно тратить. Время и есть растрата, постоянное УЖЕ. Крыша – место мечтаний, пустых разговоров и пьянок. Может, поэтому выход на крышу обычно запрещён? В смысле, здесь правда можно прожечь жизнь. Да, прожечь, потому что эта самая жизнь расцветает буйными красками (пожар, в котором горят фабрики по производству гуаши и акварели – не смог обойти стороной это сравнение… хм… прощу прощения) только когда ты предаёшься беспечным мечтаниям, а болтологию принимаешь за серьёзную философию. Впрочем, может ли философия быть серьёзной? От неё нет никакого толку, одни слова о чём-то несуществующем. Вот говорят люди о бытии. Книги пишут. Хуй проссышь, пока философов поймёшь. А бытие вроде есть. А, может, его и нет. Совсем. Я не сомневаюсь в собственном существовании. Просто у меня нет больше никаких мыслей. Нет, на крышу людям вход заказан, потому что они могут попросту здесь застрять, забыть о том, что происходит на земле. А с крыши на землю есть два пути – один очень быстрый, другой – довольно медленный. Некоторые считают, что быстрый путь – самый верный. Не знаю. Мой друг так и посчитал. И доказал: так оно, наверное, и есть. Он был уверен, что лучше выбрать быстрый путь. Он же короткий. Скорее всего, его соблазнила сама скорость. Ты летишь. Пока мы поднимались наверх, из головы не выходил этот полёт.

Чёрт возьми…

Нет, летать я сегодня не собираюсь.

Вам ведь надоело это читать, правда?

А мне надоело это писать, честное слово.

Пародия

Того высокого парня зовут Артём. Гогочет, как ребёнок. Он из Красноармейского района. Мифическая часть Волгограда. Для меня весь Волгоград мифичен. Необычный город – посреди пустыни. Выглядит как пародия на город. Мнимое, иллюзорное место. Что можно противопоставить пустыне, кроме миража? Артём с виду производит впечатление парня простецкого, без особых мечтаний. Стоят вокруг него Саша, Лёша, Стас – те самые, кто вчера показались Кристине грибами, растущими у основания большого дерева. Артёма легко заметить, легко запомнить – самый высокий в группе, немного сутулый, видимо, из-за того, что ему часто приходится нагинаться, чтобы расслышать, что говорит собеседник; таковы недостатки высокого роста – далеко видишь, но плохо слышишь тех, кто находится у самого твоего подножия, и потому высокие люди обычно выбирают не те пути, какие пророчат им низкорослые собратья. Из кодекса мореплавания – маршрут проводит тот, кто сидит на самом верху, глядит вдаль, видит то, что не дано узреть другим. Вот и Артём узрел того, кто должен вести пару по русскому языку. Он так и сказал: наверное, идёт препод. Чем не штурман? «Препод»… новое словечко. В школе же нет преподавателей. Одни учителя, носятся с учениками, как кура с яйцами, лишь бы человек получил какое-никакое образование. Среди этой толпы нет ни одного, кто не получил аттестата – надёжнейшего свидетельства, что отныне человек способен делать всё, что может делать взрослый человек, конечно, с возложением на себя последующей ответственности. Кристина не заметила, как толпу начало по-тихоньку засасывать в аудиторию – будто бы кто-то открыл шлюз, куда стала утекать вода.

Sweetest perfection

Кристина выключила воду, обтёрлась полотенцем и, перед тем, как закутаться в него, ещё раз посмотрелась в зеркало. Мокрые волосы облепили лицо, отчего оно походило на невнятный рисунок, где лишь угадывались человеческие очертания и силуэты, и тихо мерцали глаза водяные сама вода как идеальный сосуд вмещающий самого себя, субстанция, могущая сделаться себе обиталищем, фигурой, телом глаза застывшая форма водного потока, замёрзший ручей, стекло прямо как во сне всё остеклилось будто превратилось в большой глаз потому я не могла двигаться и всё замерло, как отпечаток на сетчатой оболочке, хитрая смесь и химическая реакция, превращающая видимое в помысленное; ледяной душ устранил почти все следы неспокойного сна. Кристина убрала волосы с лица вычистила рисунок; выхолостила – холст – холост – возвращение к холсту к безликости к одномерности; конечно, за волосами пряталось лицо оно ничуть не претендовало на изысканность и индивидуальность; наоборот кривые линии волос делали холст узнаваемым, а так – безпамятье, обыкновенное лицо, именно холст, белость, пустота, поправила их, снова посмотрелась в зеркало – отметила про себя, что выглядит сейчас в некоторой степени сексуально. Внезапно это воодушевило её, и на выходе из ванной Кристина решила не заматываться в полотенце. Света всё равно спит как убитая. Походить по проветренной квартире голышом, с посвежевшей кожей, многого стоит.

Немного о цивилизации

В день экзамена стояла прекрасная погода. Я даже удивился, поскольку всё время до этого небо занимали тучи, и дома вдали обволакивал серый туман, непрерывно шёл дождь – то накрапывал, то ливнем падал на землю; вода была всюду, везде была вода. А тут – ни облачка, яркое солнце. Я поехал в МГУ. Нет, я не мог сосредоточиться на предстоящем экзамене (или, как говорят, вступительном испытании). В метро ещё кое-как приходили на ум формулы, выдержки из методичек, и на фоне бесконечной темноты, что проносилась за окнами от станции к станции, всплывали перед глазами страницы из рабочих тетрадей, но стоило выбраться из подземелья, как расцветшая словно по волшебству зелень мигом заставляла забыть и о физических законах, и о химических соединениях. Отпало желание торчать в аудитории на протяжении нескольких часов, дабы доказать высоколобым профессорам, что я, именно я, достоин бюджетного места в их особо ценном вузе. Стремление послать всё к чёрту, которое и так теплилось во мне уже приличное количество времени, резко воспламенилось; я был растерян, и по направлению к университетскому корпусу шёл, будто спотыкаясь; нерешительность претворилась в иное качество, что во мне мгновенно и десятикратно возросла ненависть к родительским нотациям и доктринам. Ведь мой путь… А что значит «мой»? Без шуток, меня начинало трясти. «Моё» – что-то из области фантастики. Был только «я», спроектированный давно и наперёд. Отличник, закончивший с красным дипломом университет, получивший работу, женившийся – короче, укоренившаяся функциональная единица социума, благовоспитанный, унифицированный производитель, который и слова лишнего не скажет. Разумеется, объяснить всю эту галиматью организаторам не представлялось возможным, и я, получив пропуск, направился в указанную аудиторию и просидел там часов пять, пока экзаменторы не объявили, что время сего мерояприятия истекло. Я сдал бумаги с выполненными заданиями, которые, надо сказать, я выполнил практически на автомате, будто в меня и вправду была заложена выверенная до мелочей программа, и вышел на улицу. Солнце висело где-то высоко в небесах и щедро топило землю, и я устремился в парк. Думаю, тебе известно, как выглядит территория МГУ… Так вот, я забурился в локально очерченный лесной массив, где сквозь скопления ветвей виднелись блестящие плоскости Москва-Сити, а отовсюду доносился гул многих и многих автострад. Москва – это сплошная иллюзия, вроде аттракциона, где тебе обещаны те ощущения, которые в действительности ты вряд ли переживёшь. Так же и с парками. Лес, сырая земля, единение с природой. А неподалёку – шоссе, проспекты, спальные районы, магазины. Цивилизация – это сад, разбитый с той целью, чтобы окончательно подчинить стихийность дикой природы.

Порнография – это онтология

Осталась одна под сенью сухого дерева. Никто не обращал на неё внимания, разве что кто-нибудь бросал короткие взгляды в её сторону, а так, никому не было до девушки дела. Её это устраивало. Отсюда она видела всё.

Бля, что-то живот разболелся; с утра вроде нормально себя чувствовал; это из-за жары; учительница на нас орала, а нам похер было, мы из окна самолётики пускали; так обществознание и не выучили; как он вообще сюда поступил? осторожнее, водку разольёшь! это ж святое! прибежал, покланялся, подобрал бутыль, у неё всё равно дозатор, не пролилось бы ни капли; взял бутылку, прижал к себе; облом; у ксении баллы по егэ ниже, чем у меня, а я всё равно на платном учусь; телефон сломался; хотел в москву поехать, в плехановку поступить, но там проходные баллы очень высокие, решил здесь остаться; ха-ха-ха; он прикольный парень, рассказывает какую-то дичь; чего я хочу; откуда мне знать, в самом деле; передо мной разворачиваются миллионы миров, и они не умещаются во мне; думаете, я с ума сошёл; никому ничего не скажу; вытер руку о штанину и давай дальше смеяться; тошнит тошнит тысячу раз тошит и я проклятый проклятою блевотиной забрызгаю весь мир до последнего края ничего не оставлю незапятнаным всё измазаю; в красноармейском районе растут гладиолусы и каштаны, а каштаны высокие, тянутся в самое небо; не каштаны, а кипарисы; на море их много растёт, идёшь ночью мимо кипарисов, они врезаются в звёздный свод, как ракеты, вот-вот взлетят, странные деревья, у них что-то своё на уме, высокие-высокие, как башни, при этом оторваны от земли, в них есть что-то потустороннее, чуждое материи и почве, кипарисы стоят, словно изгнанники, ведь небо их тоже не принимает, так и стоят, стремглав, у них нет даже раскидистой кроны, всё их существо напряжено и направлено вверх; пацаны, мы взяли слишком мало еды; кто сгоняет в магаз; о, круто, есть чипсы; да, мал ты ещё, мы тебя всему научим; вспоминают, кто как ебался на выпускном; саша оттрахал одноклассницу дома на стиральной машине; артём не любит прелюдий, приступает сразу к делу; секс – что-то из области непредставимого, его невозможно вообразить, наверное, я так думаю, потому что никогда не был с девушкой в постели; внимаю этим историям, навострив уши; тут же становится интересно, что у них под юбкой, что скрыто в трусиках; она сидит под деревом, совсем одна, курит и пьёт пиво; о, пришли! у булгаковой такие сиськи; и правда, грудь что надо; глаза так и лезут в декольте; белая, мягкая плоть; настоящая услада; стас познакомился с нею; только и говорит, как бы её трахнуть; не думал, что об этом можно говорить так свободно; загадка, откуда вообще взялось это табу; одержимые вагинами, члены выпирают из штанов; я начинаю беспокоиться, как бы тут не началась оргия; я никогда ни с кем не говорил о девушках, что у них под одеждой, я слабо представляю себе нагое женское тело; что внизу; ну, порно есть порно, взаправду-то всё иначе ощущается; я боюсь девушек, боюсь подойти к ним, нарушить известную дистанцию, отмеренную как бы с самого начала, самозабвенный запрет, боюсь заговорить с ними, познакомиться; боюсь завести отношения; девушки мне нравятся; тут возникают трудности; нравятся как пол; или как люди, личности, когда диапазон у симпатии расширяется; не обязательно всё время думать только о пизде; они как существа с другой планеты, окружённые оболочкой непознаваемости, и всё-таки что-то общее между нами есть, что-то родственное, близкое; выбор, который кто-то сделал за нас и до нас, и последствия которого прячет ткань; девочка спрашивает что это, тыкая пальцем в пенис; мальчик произносит ау в тёмной расселине; возможно, я боюсь секса, всего, что с ним связано, что его напоминает; спящий вулкан, гигантская тектоническая сила, эффекты её не удастся увидеть невооружённым глазом; выкрадывает любой шанс просочиться в жизнь, возникнуть незаметно в слове или во взгляде, даже в мысли; рупор, которым половая дифференциация орёт на весь человечий род, секс пытается доказать: нет ничего важнее него, он – наша судьба и наша суть; во главе царства – фаллос; правое и левое, верх и низ, ноль и единица; функция постоянного притяжения, сочленения, суммирования; парнишка с окраины, ничегошеньки не понимает; девки пришли, расселись; не любят, когда их так называют; надо бы подкатить к какой-нибудь, да всё чё-то стрёмные; о боже, как бы подойти к ней, познакомиться? она чудесна, прелестна, красива; я влюбился, я знаю, что такое любовь, она здесь, прямо тут, в смысле, я её ощущаю, чувствую, это не возбуждение – что-то другое, чистое, без примеси сексуального; меня тянет к ней; да ей, должно быть, похер на меня; жарко, горло пересохло, от водки только больше пить хочется; ну, к примеру, подойду я, познакомлюсь, и что дальше? со стороны выглядеть это будет очень глупо; я не уверен; с виду она самодостаточная, человек с характером, иначе не скажешь; разговор не вяжется, а я к ней даже не подошёл ещё; сидит под деревом, погружённая вся в мысли; наслаждается мгновением, попивая пиво; я тоже пью пиво, но мне что-то не нравится; не понимаю, в чём прикол; горький, гадкий напиток; смешной этот пацан; маленький, ему будто лет восемь; видно, обижается постоянно, когда мальчиком называют; тёлкам нравятся такие, типа игрушки из плюша, играй сколько влезет, такие пацанчики обычно покладистые, но этот с хитрецой, и на девушек смотрит или со злобой, или со страхом; я так и не понял; вроде нерусский по лицу, но хуй знает, говорит без акцента; выглядит как цыган; сам говорит: не знаю, какой национальности; не знает он; чистый еврей; да не картавит же; одна херня, еврей и есть еврей; влад эпштейн, жидовский пидор; не делали мне обрезания; везде евреи, куда ни ткни – еврей, еврей, еврей; невидимая сущность, кто-то даже не догадывается, что в нём кровь еврейская; но всё равно пацан не созрел пока что, ему дохуя ещё расти; чё-то он всё шугается, это чувствуется – ну типа в глубине души; он жизни боится; сразу видно, редко пил до этого; отшучивается; не поймёшь, короче, что за человек; щас лопнут барабанные перепонки; хлоп! – как мыльный пузырь – раз – и нет ничего; ноги не держат; да ты присядь, водички попей; в тень его, в тень; тело испражняет себя через зад или рот доходит до точки где исчезновение это само бытие; математики, говорят, бухают, как черти, весь универ перегнали; пиво невкусное; вкус не так важен, как результат воздействия; перестаёшь чувствовать тело, тебя словно гелием накачали; ещё немного, и ты потеряешь связь с землёй, воздухом, временем, пространством, реальностью; ты потеряешь связь, милый друг; а может ли тогда сама связь потеряться? связь не вещь, не может же существовать она сама по себе; обязательно нужно что-то, чтобы была связь; я-то уже здесь, я только сейчас это понял, меня окружают связи, мир состоит из связей, я сам – связующая нить, пучок соединений, звено и звенья, связь; то есть меня нет; великий космос, вселенский организм, а мы все струны и волны, раскачиваемся в такт бытию, и нас всех нет, мы не существуем сами по себе; наша жизнь бессмысленна, и вообще это всё иллюзия; не то думаем; решаем, что важно, а что нет, и всё равно умираем; на смерть надеяться не стоит; я это часть чего-то одного, всемирного, недосягаемого; ебать, да он уже пьяный, пиздец; дни смыкаются, и всё медленно подходит к концу; настроение нулевое; лежу такой, на газончике, и менты надо мной стоят, я лежу и думаю: как же всё пиздато; и не надо ничего; я здесь лежу, валяюсь и курю, созерцаю небо; на газончике хорошо; я серьёзно, пацаны; кайф; менты нас отпустили потом; кокос ведёт себя тут, как хозяин, выёбывается на каждом шагу; второкурсники плавают по дендрарию, как стайка рыб, наблюдают, что происходит у перваков; кто-то уже нажрался в хлам, лежит в траве, легко перепутать с трупом; веточкой тыкают, он и храпит, как свинья; если ты с ним на одной вписке оказался, то не уснёшь нихера – он храпит, как ёбанный десантный батальон; вы, главное, старайтесь побольше участвовать в студенческой жизни, кроме лекций, типа КВН, концерты, театр; я вот сессию прошлую сдал чисто потому, что был занят весь семестр в театре; это учитывается, ага; проснулся в поту, даже дышать спокойно не мог; всё – АМ! АМ! – а вдохнуть не могу; думаю, ну всё, хана, щас сдохну; утром казалось, что всё рухнуло и покрылось тьмой; теперь я студент, думаю я; теперь я студент; на фоне остальных выгляжу неважно, блеклый, сырой, недоделанный человек; оказался тут по воле случая; занесло сюда как-то; смотрю на всех этих девок и парней, на веточки, на травку, смотрю на солшынко, на небо, – и чувство такое, будто амнезию пережил; всё диковинно, всё в новинку; это из-за пива, я знаю; ничего не соображаю уже; новая жизнь, приветствуйте её, торжествуйте – новый этап, новый скачок; мне тут всё чуждо; трудно определиться с ощущением – хорошо или плохо; выбор задержан в моменте осознания, что я очутился в этом месте по ошибке; разумнее всего покончить с этим, но страшно даже представить отказ, особенно когда выбор сделан; последствия; пожалуйста, дайте прикурить; интересно разговаривать с косыми – смотрят одновременно на тебя и куда-то в сторону; орлова длинная, как небоскрёб, ноги у ней как палки; штыри, знаешь, ну, как будто в землю пару столбов вогнали; саша заценил шутку; её косоглазие говорит за себя; оно говорит больше всего; блин, я пока с ней говорю, не могу отвлечься от того, что один глаз смотрит куда-то туда; а что там? потом не помню, о чём она рассказывала, а переспрашивать неловко; эй, глаз, куда смотришь? у лёши история интересная; поступил в военное училище, его потом выгнали, потому что не нашли справки из офтальмологической клиники; быстренько подал документы в ВолГУ; у него и так баллы высокие, взяли в первую волну; везёт; они старались, вот и всё, чего-то хотели, добивались; у меня нет желаний никаких, никакой цели; раздолбай; родительская ругань, крики; водку-то налейте; душный и скучный пейзаж; на голову давит измождённый, отяжелевший, монолитный эфир; они следили за караваном, как его длинная цепь из наездников и конвоев пересекала пустыню; солнце жгло воздух, дул слабый ветер, гоняя по пространству горячее дыхание; караван продолжал свой ход, и в подобном движении угадывались фундаментальные черты; пластиковые стаканчики вывалились из пакета, фальшивое стекло, замерцали, как алмазная руда, рассыпались по сухой почве; иди их подымай; они бежали в сторону юга и по ветру простирали руки, ладонями чувствуя прикосновения полночных ангелов; сродни ликованию, когда в небе вместо синевы ты видишь камень; артём хлопнул в ладоши и заржал; наивен аки дитя; ближе к природе, к естеству; у него ни от кого нету секретов, всё лежит на поверхности; душа прозрачна, как ручей; кажется, ему любая одежда мала; или сегодня он нарочно надел майку в облипку, чтобы ручища его огромные выглядели ещё больше; ай, как ноги болят; девочки, можно пластырь; сняла туфлю, там не стопа, а развалина; красная мозоль; хоть до крови не натёрла; девушки, вы что, пить не будете? булгакова попросила себе пива; стас навострился; она сказала, у неё есть парень, а стас уверен, что у неё острый недотрах; с этим необходимо разобраться; что она там сидит, одна, подойти к ней, поговорить; мы в аду: всё повторяется; эпштейн рассказывает смешные шутки, по-тихому издевается над всеми; пацан обиженный на весь мир, наверное, в школе часто донимали; мстительная душа; привет, тебя как зовут? настя; а тебя? настя; так что, у нас в группе все насти что ли? нет; нас много; а ты типа староста; ну да, вы же сами меня выбрали; ребят, кто хочет вступить в профсоюз, должен заполнить анкеты завтра; какой-то странный парень, с ним, конечно, интересно поговорить, но через какое-то время начинаешь его бояться; и хрен пойми с чего; я и сейчас его боюсь; он маньяк; у них всегда что-то своё на уме, не угадаешь никогда, что именно; на собрании он читал какую-то допотопную книгу – со сбитыми краями, жёлтыми страницами и ужасным рисунком на обложке; какая-то старая фантастика; он ещё рассказы пишет, он сам сказал, говорит, мол, нравится ему писать, ведёт блог, что-то там строчит; чёрт, живот не проходит; колит немного в правом боку, если дышать реже, то вроде бы даже боли не чувствуется; живём благодаря привычке; явились ребята с философской кафедры; шутки про смысл жизни уже не канают; всё тлен, пацаны, всё тлен; кому тлен, а кому глоточек спиртного; понимаешь, чувак, жизнь, смерть, такие штуки, вот не знаешь, типа, когда сдохнешь, это судьба, ёб твою мать, живём только сейчас, понимаешь, это большая проблема; бедняга; у него язык заплетается со скоростью тысяча узлов в секунду; что-то режет в груди; там как будто кусок металла оставили, вот он и режет; главное, не дышать; фу-у-у-ух-х-х; почва под ногами плывёт, шатается; всё неясно, туманно, пугающе; я один; юля странная какая-то, смеётся как обкуренная; я из когалыма; это где вообще; в сибири, там нефть добывают; дикий край, где действуют первобытные законы; выживай, убивай, поедай, иначе тебя самого сожрут; вы там ещё на оленях катаетесь; нет же, нормальный город! смеётся до упаду; самой смешно, что из когалыма; вообще я родилась в камышине, родители потом переехали в когалым; у меня в кировском районе бабушка живёт; господи, там есть-то цивилизация хотя бы; разумеется, каждый день отправляемся на охоту за добычей; ни воды, ни электричества нет; в когалыме или в кировском? ха-ха-ха; врубили музыку; девушки с филфака орут, пьяные, сколько они выжрали; обычно больше всех пьют; спаивают, чтобы отпердолить потом; пёзды по скидке; чёрт, тут сейчас реально вакханалия будет; из динамиков доносится: tear it down then justify… я эту песню всё лето слышал; отовсюду; бам-бам-бам; по ушам лупит, как проклятая, бам-бам-бам; парни, чё куда потом поедем; а ты что, предлагаешь продолжить пьянку; а чё бы не; ну давай; жарко, господи, как жарко; поправила юбку, села на поваленный ствол; нет, пива я не буду, спасибо; надо было подумать хорошенько, прежде чем надевать в такую погоду чёрное платье; мама говорит, я слишком откровенно одеваюсь; ладно, какая разница; тем более мамино понятие откровенности – это когда открыта хоть какая-нибудь часть тела; по-хорошему, я должна шастать в костюме химзащиты; мама, дай я платье надену; нет, ты что, это слишком; ох-ох; нельзя выйти из дома и при этом не поругаться с матерью; голова раскалывается; ори не ори, маме всё одно, она права, так должно быть; юля сказала, что у меня очень красивые ноги; чёрт возьми, где ж они красивые!? парни так смотрели на меня, когда я к доске вышла; казалось, все на меня смотрят; позорище; я рада; Я РАДА; блин, это так круто; все вокруг весёлые такие, смешные; так всё прикольно, ух ты! кто что думал, когда школу заканчивал? артём, наверное, ни о чём не думал; заплатил и поступил; я всё смогла; всё сделала; я всё сама сделала, мне не помогал никто; и сейчас мне никто помогать не будет, докажу всем, чего стою; до папы не дозвонилась, хотела порадовать; маме не нравится, когда я звоню отцу; он нас бросил, ты не понимаешь, он нас БРОСИЛ; брат иногда плачет по ночам; мама бесится; перед выпускным папа позвонил, сказал, что очень рад за меня, я потом рыдала от счастья; маме я сказала, что очень сильно переволновалась; больше всего она хочет, чтобы мы с братом забыли отца, вычеркнули из памяти, как будто его не было; его не существовало никогда; сволочь, скотина, выродок; он во всём виноват; он оставил нас здесь, в захолустье; всеми силами старается скрыть, что до сих пор его любит; какой в этом смысл? я и так всё вижу; ведёт себя, как ребёнок; сволочь, скотина, выродок; дети подрастают, а родителям кажется, что всё идёт своим чередом; ничего не меняется; хочу съездить к нему, но если мать узнает, потом домой не пустит; не буду сейчас этим голову забивать, надо просто расслабиться; золотая медаль ничего не даёт, всё зависит от результатов егэ; чувствую на себе завистливые взгляды; надо быть открытой с людьми, говорить с ними, узнавать их интересы; блин, ну как же жарко-то; даже в тени тепло; и это сентябрь; в волгограде хотя бы смога не было; подруга рассказывала, что вся москва напоминала мордор; темным-темно, даже днём; не представляю, что за ужас; часто слышу, что я зануда; я просто хочу помочь, мне не нужно внимание; всё равно парни на меня как-то странно смотрят; удивляются ещё моему имени; да, тёзок в группе и так много; две светы, пять насть; как в кузов запихнули; земля перенаселена, бегите срочно с этой планеты; дальше, дальше к космос, сукины дети! там нас не ждут; наконец лето закончилось; прощайте, мозгоёбство и долбоебизм приёмных комиссий; прощайте, идиотские амбиции; прощайте-прощайте, валите нахуй! не пристало так старосте выражаться; это юля меня так поправила; мы с ней как-то быстро сдружились; прикольная девчонка, но она как будто не от мира сего; есть в ней какая-то остринка; совсем чуть-чуть, но есть; она как маленькая, постоянно меняет мнение; не знаешь, что ждать от неё; смеётся постоянно, легко меняет настроение, идёт на поводу эмоций… мне одноклассницы говорили, что я хожу с таким лицом смурным, словно у меня перманентное пмс; неправда; я умею быть весёлой, просто не очень получается; найди себе парня, найди себе парня; только ленивый не говорил, что мне надо найти парня; время упущено; мне в этом году будет восемнадцать; а жизнь продолжается, ничего не вернёшь; боже, рассуждаю как старуха какая-нибудь; надо просто потрахаться; найти парня и затрахать его до смерти; потом смотрю на себя, как на животное, не узнаю, пугаюсь себя; от таких желаний с ума сойти можно; запросы тела; это как еда или сон; я уже пыталась завести отношения, но ничего не получалось, до постели дело вообще не дотягивало; после мастурбации в висках начинает неприятно пульсировать, будто череп положили под пресс; ненавижу; ненавижу всех, всех и каждого, ненавижу себя; завидую этим людям, им удаётся быть беззаботными, беспечными, счастливыми; прячу все эмоции, незачем другим знать, что у меня на душе; и что она на меня смотрит? делает вид ещё, что не смотрит; как будто я не вижу, как она глядит на меня; чего она хочет; я тогда ещё, в аудитории, заметила, что она с меня глаз не сводит; чего ж она хочет, чего ж она хочет; никогда не угадаешь, о чём человек думает, смотри сколько хочешь на него, всё равно не узнаешь; человек никогда не сможет понять другого человека; между одной точкой и другой нет никакого соседства; между точками нет никаких связей, и за единицей не следует двойка; математики не существует, потому что существует только единица; света страшная, как атомная война; фу блядь как жутко; брррррр; из кустов выползают люди с бутылками наперевес; на убой затариваются алкоголем; решили утопиться в пиве и водке; кто-то припёр шампанское; ну отлично, гуляем, ребят! уже речь родную забыли; пшшш! пробка выписала в воздухе дугу и упала где-то в траве; как домой будете добираться; как-нибудь доберёмся; помню, я уснул в подъезде, не дойдя до квартиры; спал, как бомж, почки болели потом; ух-ух; вот уже девки готовые валяются; у влада глаза навыкате; что происходит, что происходит; артём потёр руки; пьяная девка – это просто биомасса; так мороки меньше; как знаешь; у еврея прямо ступор; чё ты тут сидишь; думаю; о чём думаешь; да так ни о чём; я дима; а я кристина; и как тебе тут; нормально; есть сигарета? на держи; он уже успел пожалеть, что вытянул из пачки LD; некуда деваться; отстойные сиги, но мне нравятся; видимо, ему по вкусу какие-нибудь парламент или ротманс; вова всё пытается узнать, у кого тут можно травки купить; у кокоса спроси, он всё знает; мудрец нашёлся, посмотрите на него; пива ещё хочешь? давай; пришёл ещё какой-то второкурсник, у него лицо краснющее, говорит со всеми налегке; он такой, полноватенький; шуткует без остановки, затирает фантастические истории про студенческую жизнь; все хотят узнать про сессию; вы что, ребят, сдурели, какая сессия; не до неё сейчас; о сессии думать надо в последний момент; чувак с красным лицом закивал; саша налил себе водки, залпом осушил стакан; я водку пью, как воду, ничего такого; наверное, ещё и не пьянеешь; вдруг я сейчас умру? отброшу коньки, завалюсь замертво, докучая всем своим трупом; ко мне придёт смерть – неузнанная, таинственная госпожа; я так ничего и не сделал; смерть – зеркало; я всё равно уйду пустым; я пуст; я – это кожа и кости, жилы и мышцы; я – это тело; дима всегда носит с собой фотоаппарат; лицо у него расслабленное; по виду флегматик; будто не ходит, а ползает, постоянно что-то созерцает; и всё равно в глазах его есть что-то от ищейки; неплохие делает снимки; он и сейчас, ползая здесь, оценивает, наблюдает, какая может получиться композиция; и как тебе здесь? неплохое место; ты только в ВолГУ поступала? я хотела учиться в москве, но не вышло; родители отправили сюда; ты на бюджете? ага; везёт; какой же у вовы тупой смех; умоляю, убейте меня, чтобы не слышать это; порка для ушей; хы-хы! хы-хы! клянусь, я запущу в него бутылкой; пиво шипит и пузырится, солнечный напиток, как мёд, нектар; о, боги, будьте благословенны! солнце злой бог; оно ненавидит человека и предпочло бы выжечь ему глаза; нелюбимое племя, творцы идолов, кумиров, божков; племя на острове-волгограде, который замыкает река в бесконечном цикле гибелей и возрождений; мы всё равно смотрим на солнце, пока от сетчатки не останется ни кусочка, пока она не испепелится; какой же жуткий кошмар я видел; главное, проснулся, а дышать не могу; помолчите.

К ним подошла Юля.

– Саша предложил поехать на набережную, – сказала она. – Вы поедете?

Вова с Димой кивнули, потом Вова спросил Кристину, поедет ли она. Юля опустила взгляд на Кристину и улыбнулась.

– Привет!

Дешёвка

Я просто решил всем врать. Ложь казалась спасительным оберегом, и когда я говорил родителям, что еду на пары, на самом деле отправляясь шляться по городу, возникало чувство, что я защищён от многих превратностей; будто открылась возможность идти против многовековых правил, которым, по неизвестным причинам, мне необходимо было следовать. В какие-то минуты нисходило озарение: я поступаю, как придурок, прикрывая прихоть мятежом. Собственно, против чего я бунтовал? Какова была цель? Я и сам затруднялся ответить. Понимая, что поступаю неправильно, я тут же осекал себя, потому что категория ошибочности исходила именно от той системы мировоззрения, где мне надлежало примерно и безотказно исполнять отлаженную задолго до этого роль. В горевшем ярким пламенем желании поступать по-своему терялась здравая мысль, та самая, которая и должна была отвратить мой рассудок от поступков, подобных тем, какие я совершал на протяжении практически всей осени. Никто не спросил, чего хочу я. Никого это не интересовало. Хотя, какая разница? Вокруг меня и так находилось достаточно доказательств, что в большем проценте своём люди предпочитают выполнять заранее предписанные действия, нежели совершить то, что они почти всю жизнь стремились совершить. Этикет, обязанности, каждое мгновение заменяют собой мечту. Мечта… такое дешёвое слово. Возьми и выкини. Купишь другую. У тебя ведь много денег. Афиши, вывески. Сияют яркими цветами, едва опустится мгла, а в её отсутствие в уши так и льются сладкие речи: успех, успех, успех… Не успеешь глазом моргнуть, как насилие над собой ты чудесным образом начинаешь принимать за благословенные дары. Делай – и воздастся. При вопросе «кем ты хочешь стать» я обыкновенно впадал в ступор – в такой же ступор я впадал и от вопроса «что ты будешь делать после школы». Практически на ходу придумывая какой-нибудь ответ, я старался отгородиться подальше от назойливых и раздражающих разговоров о будущем; меня часто винили в том, что к жизни я отношусь совершенно безолаберно. Родители то и дело повторяли, что я совсем не отдаю отчёта в своём бездействии. Правда, мной не столько руководило желание бездействовать, сколько вводило в унынье сама мысль о необходимости действия.

Философия имени

Разложенные на кровати вещи казались осквернёнными, запятнанными тем, что очутились здесь, в совершенно чужом и неизвестно кем поделённом пространстве. Кристина вдруг поняла, как сильно привыкла к этим вещам; привычка облагораживала и защищала их, но теперь постепенно уходила в прошлое, оставляя Кристину наедине с потухшими, серыми вещами, которые и не помнили её саму – в общаге они становились вещами бесхозными, обездоленными, они причащались вновь к тому первоначальному состоянию, когда не было людей, не было хозяев, и все вещи, предоставленные самим себе, покоились в ничейном безликом бытии. Кристина начала опасаться, что вслед за вещами ничейной станет и она сама – станет беспризорной, безликой, и память, придя в запустение, растворится в безвременье, так Кристина исчезнет без следа. Чтобы отвлечься, она вытерла пыль со стола и поставила на него чашку, потом заправила постель – матрац был старым, и под тканью чувствовались вот-вот готовые выскочить пружины – и села на кровать, думая, что ей не помешала бы сейчас чашка чая. Но чая, как и чайника, у неё с собой не было – они бы не влезли в рюкзак – идиотская отговорка, разумеется, ведь Кристина изначально не хотела брать много вещей, чтобы по приезде не выглядеть как бедный родственник, которому некуда приткнуться, хотя общага целиком состояла из подобных типов, и не было ничего зазорного в таком виде, когда за душой твоей куча добра, для которого нет места, а для тебя самой нет ни ночлега, ни крыши над головой. По-другому в общаге не бывает; каждый здесь беспризорник, ибо каждый угол тут по определению чужой, и кто хозяин – неизвестно, одно лишь слово даёт знать о его присутствии: казённый. Данное понятие отличается зашкаливающей степенью относительности, и при всей своей конкретности казённое умалчивает, что именно есть казённого в этом здании, в твоей половине комнаты, которая, между прочим, не совсем твоя, а казённая; половинчатость отнюдь не означает поделённость между тобой и другим – раздел происходит на более общем уровне, запредельном, где творится всемирный делёж, но даже там казённое остаётся таковым; истоки собственности стираются в массовом делении, приобретая подобие с феноменом реликтового излучения. Это не твоё. Даже граница, проведённая между своим и чужим, кому-то принадлежит, однако и собственник является фантомной фигурой, призрачной, как пыль, которая, витая и рассеиваясь в воздухе, никак не может осесть, образовав законченный облик держателя вещей. Хозяин существует, покуда он испаряется, стирает собственные отпечатки, и диалектическое отношение своего и несвоего благополучно нейтрализуется, обнаруживая потерю реальной нагрузки: все вещи казённые, то есть бесхозные, а собственность – интеллектуальная уловка, майя, разновидность психического растройства, чья суть заключается в великой подмене порядка вещей собственным порядком; так рождается привычка и умирает она в момент откровения: основа бытия – долг основа безосновного мы должны ведь мы не сами по себе всё сущее существует взаймы ТЫ ДОЛЖЕН категория наивысшего порядка крик новорождённого – это уже результат инвестиции и не в нашем праве прекратить финансирование или диктовать условия разве что разорвать конкракт нам ничего не компенсируют, потому что мы и так всё получили, копменсация есть западня фокус нет смысла требовать что-то ещё; нет иной заповеди кроме ТЫ ДОЛЖЕН. А кто говорит «мой» – тот совсем сошёл с ума; прощай, друг, милая подруга, вы больны неизлечимо – проснулось в вашей речи нестребимое и самозванное «я», восседающий над мирами и вещами тотем, что освещает лабиринт своим фальшивым светом – ты смотришь и не видишь лабиринта, просто потому что уже находишься внутри, и всё же свет, овевая тебя, речет: это твоё, это ты. «Я есть я» – всё равно что нет, не может быть, никогда. Это и буква, и слово, и предложение – и возглас, и крик, и симптом великого недуга, грандиозного отрицания, которым мы живём и дышим, и не так всё просто, ибо «я» ещё не есть «я», ведь где-то находится хозяин, подлинный собственник, кому мы скажем «ты есть я» и отдадим на заклание свой тотем, вконец обезумевшие от того, что нашли местоимение, поглотившее все иные местоимения, «я» всех «я», космогонический идол, чьё нутро беспрерывно плодоносит – выплёвывает наружу всё новые и новые идентичности. Я есть всё, что мне принадлежит; я есть психоз, единственная болезнь, которая не убивает жизнь, а заставляет постоянно возрождаться, что не даёт ей окончательно сойти в безымянную тьму, но даже тьма является именем; назвать – значит вытравить; я сказала «тьма» – и тьмы больше нет; «лабиринт» – и больше нет лабиринта; имя не разрушает, ведь разрушение оставляет следы – имя вычищает всё, в том числе саму безымянность, устраняет хаос, саму возможность небытия, поднимается солнце, лучась, и холостит небосвод до полного исчезновения цвета, вот оно, это имя, нашествие самосознания, как нашествие чумы – нет предела, где патогенез бы иссяк. Так чего я боюсь? А я вообще боюсь? Глупо ограничивать страх ощущением; вероятно, страх весь и заключается в ощущении, и не надо искать чего-то запредельного… Причём здесь запредельное? Страх-то есть, прямо тут, но я не могу его назвать. «Страх» – но он продолжает быть, потому что всё время ускользает, выпархивает за границы имени – что невозможно, чёрт возьми, ведь имя и есть предел, предел всех пределов, великий тотем, вседержитель, безграничный и властолюбивый хозяин, плодовитое нутро, однако страх, неприкаянный беженец, мигрирует от удела к уделу, нет у него ни места, ни облика, и я до сих пор ощущаю не понять что, я заклинаю: «страх» – заклятье тает, расплываясь лужами низложенного всемогущества – имя возникает из страха, вот где его источник, вот что не смотря на всё своё стремление имени не удаётся наречь, вот почему я не могу успокоиться и уверить себя, что нет лабиринта, что эти вещи – мои, что в них сохранились крохи моей привычки, что осталась я, и я всё ещё я, а не бесхозное, безымянное нечто, я уже не могу говорить, опять этот сон, чтоб он провалился…

No one cares, when you’re down in the gutter, got no friends, got no lover

Мы встретились, когда я приехал в Москву – за тем уже, чтобы заселиться в общежитие. Тогда царящее во мне на протяжении всего августа забвение спало, и Валя сказала:

– Надеюсь, то, чем я была для тебя, поможет тебе стать более открытым с другими.