Перед потопом

— Сегодня, — упрямо повторил Дюран, — именно сегодня. Сразу после вечернего заседания.

Къюсак пожал плечами:

— Безумная идея... Абсолютно безумная! Даже если с тобой ничего не случится, ты не успеешь вернуться до рассвета.

— Дожди льют вторую неделю.

— Но тучи — плохая защита, Робэр.

— Да, слышал, — Дюран вздохнул. — Кажется, низкое утреннее солнце не очень опасно?.. Поеду служебной машиной. У меня «элмоб» — последняя модель. Стекла бронированные с защитой от ультрафиолета.

— Этой так называемой защите ноль цена, Робэр. Нет, ты просто не представляешь степени опасности... О телохранителях ты, по крайней мере, подумал?

— Именно об этом хотел с тобой посоветоваться, Жак. — Дюран снял дымчатые очки в тонкой золотой оправе, дохнул на стекла, стал протирать полоской серой замши. — Понимаешь, поездка приватная; не знаю... — он покачал головой и, подслеповато щурясь, посмотрел на Къюсака.

— Уж не собираешься ли ехать один?

— Нет... Не совсем... — Дюран отвел глаза, продолжая неторопливо протирать стекла очков. — Со мной поедет шофер. Думаю еще пригласить секретаря, если, конечно, не откажется...

— Правильно поступит, если откажется, — резко возразил Къюсак. — Ты ошалел! Для самоубийства можно выбрать более простой и, безусловно, более приятный способ. Там сейчас полно мутантов. Представляешь, что с тобой будет, если попадешь им в лапы?

— Это приватная поездка, Жак. Повторяю — приватная. Лично моя обязанность... Долг, обещание... Я обещал и должен побывать там. В последний раз... Но никто не обязан рисковать ради меня... Рисковать жизнью, как ты говоришь. И не знаю, могу ли просить ребят из охраны сопровождать меня... Надеюсь, говорю понятно...

— Нет, плетешь чепуху. Ты министр Европарламента. Откуда твое псевдоинтеллигентское слюнтяйство?

Дюран печально усмехнулся, хотел ответить, но Къюсак замотал головой:

— Молчи. На тебе огромная ответственность. Огромнейшая, Робэр. Как и на всех нас. Ты не имеешь права забывать об этом. Что бы ты ни захотел предпринять, ты обязан помнить, кто ты ныне... Более того — наша общая ответственность продолжает расти... С развитием событий, кх... кхм... — он попытался откашляться, — проклятая хрипота... Она от здешнего воздуха. Никакие кондиционеры уже не помогают... Скоро и тут начнем задыхаться... — Он сделал паузу. — Подожди, о чем, собственно, я говорил?.. Да, так вот, с дальнейшим развитием событий нам всем предстоит... Кх... кхм... — приступ кашля не дал ему закончить.

— Побереги свои голосовые связки, Жак, для завтрашнего выступления, — тихо сказал Дюран. — Наши роли тут давно сыграны. Мы не более чем хор в финале последней трагедии человечества... Ну, тебе известна моя точка зрения на здешнюю говорильню, — он махнул рукой в сторону Зала пленарных заседаний, куда уже начали заходить депутаты. — Слышишь, гонг? Нам пора. Пойдем, друг мой, зная, что мы не в силах ничего изменить... Остается только говорить, говорить, нагромождая одну ложь на другую... За стенами этого здания наши слова давно никому не нужны. Никто им не верит, никто их не слушает. Все давно смирились... Кроме тех, кто брошен на произвол судьбы — там, на Оставленной земле... Они-то не смирились, но ими движет лишь отчаяние и злоба... Изменить уже никто ничего не сможет... Как это пелось в старинном революционном гимне?.. «Никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и не герой...» Никто, Жак... Пора наконец понять...

— В этом гимне было еще какое-то продолжение, — заметил Къюсак.

— Возможно. В нынешней ситуации его не будет. Нам осталось достойно дожить отведенное нам время... Как можно более достойно, Жак... Это трудно, но не труднее, чем было тем — до нас... А наша судьба — участие в финале. Ничуть не хуже судеб предыдущих поколений. Финал подготовили мы сами. Нас предупреждали, но с упорством, достойным лучшего применения, мы продолжали идти именно к тому, что ныне имеем.

Къюсак покачал головой:

— Если все обстоит именно так, как ты говоришь, я повторю вопрос: кому нужна эта твоя ночная поездка?

— Мне! — Дюран надел очки и в упор взглянул на собеседника. — Интеллигентные люди должны выполнять обещания, даже в финале. А кроме того, — он печально усмехнулся, — разве я не обязан посмотреть, что там происходит в действительности — там, куда никто из нас давно не заглядывал.

— Есть снимки с авионов, со спутников. Мы их получаем довольно регулярно.

— Мне надо увидеть самому...

— А, начинаю понимать... Для выступления на здешнем форуме?

— Гм... Может быть и так... Это следует обдумать, — Дюран взял Къюсака под руку. — Третий гонг, Жак! Идем...

Они молча направились в Зал пленарных заседаний. Уже в Зале, перед тем, как разойтись по своим местам, Къюсак наклонился к уху Дюрана и шепнул:

— Пусть все будет так, как ты задумал. И пусть тебе сопутствует удача! После заседания сам подберу охрану и проинструктирую парней. Но обещай, что будешь благоразумным и возвратишься до рассвета.

— Обещаю, — сказал Дюран.

Вечернее заседание продолжалось недолго. Председательствующий огласил последнюю сводку по средиземноморскому региону и предоставил слово представителю Албании.

Дюран почти не слушал. Все это давно известно... Пыльные ураганы... Чудовищный зной... Смертность растет... Нет питьевой воды... То же, что и вчера, и месяц, и полгода назад. Хотя не совсем... Северная граница Сахары, — Дюран взглянул на искрящуюся разноцветными огоньками карту над столом президиума, — сейчас она проходит по линии Вальядолид, Барселона, Неаполь, Бари, Тирана, Салоники, Анкара. Месяц назад граница песков располагалась южнее... Пиренеи, Альпы и Карпаты — последняя линия обороны на пути всеиссушающих африканских ветров.

«В субтропиках сохранившейся части Европы, к северу от Пиренеев и Альп, жить еще можно, — подумал Дюран, — но тут все слишком стеснено... Плотность населения чудовищная, а поток беженцев через Пиренеи и Альпы не прекращается, несмотря на кордоны. Откуда эти люди? Казалось бы, на юге почти никого не осталось. Побережья давно затоплены, Рим на три четверти под водой, там сейчас едва ли наберется несколько десятков тысяч жителей. Новое великое переселение народов с юга на север. Квоты переселенцев для Испании, Италии, Югославии, утвержденные Европарламентом после яростных дебатов, давно исчерпаны, а людской поток с юга не иссякает. На контрольно-пропускных пунктах в Альпах дело уже доходило до многодневных боев... А теперь этот албанец... О чем он? По-французски говорит совсем плохо... Да его и не слушает никто!..»

Дюран посмотрел вокруг. Некоторые депутаты лениво переговаривались, кое-кто дремал. Сосед слева внизу — депутат Лихтенштейна — похрапывал с легким присвистом, время от времени тревожно вздрагивая во сне.

Глядя на него, Дюран испытал нечто, похожее на зависть. Подумал: «Этот может позволить себе спать. Вся Европа утонет, а они уцелеют... Ловкачи! Еще лет двадцать назад, в обход Европарламента, договорились с Ватиканом: примут у себя все население папского государства, если Рим исчезнет под водой. Поэтому теперь отказываются принимать других переселенцев из южной Европы, даже детей. А святые чиновники Ватикана озабочены только переносом недвижимости. Распиливают на куски папские дворцы и Собор святого Петра и везут в Лихтенштейн. Газеты недавно сообщили, что Сикстинская капелла уже собрана на новом месте. Идет реставрация фресок Страшного суда...»

«О чем все-таки говорит албанец?..» — Дюран коснулся пальцем квадратного окошечка с надписью «English» на своем пульте. В ушах отчетливо зазвучала английская речь. Перевод был гораздо лучше французского «оригинала».

«Ну, конечно! Снова дети... Восемь тысяч албанских детей в возрасте до семи лет... Фантастическая наивность! Где в перенаселенной, тонущей Европе найти место для восьми тысяч албанских детей?»

Предупреждающе звякнул гонг. Знак выступающему, что его время истекает. Албанец растерянно завертел головой, пробормотал что-то, глядя на Председательствующего. Тот молча указал на циферблат больших старинных часов под сводом зала.

Гримаса отчаяния и боли исказила смуглое лицо албанца, обрамленное седой бородкой. Он сбежал с трибуны и, упав на колени возле стола Президиума, умоляюще протянул руки к людям, сидящим в зале.

— Помогите же нам, — крикнул он. — Неужели в вас умерло милосердие? Молю от имени гибнущего народа. Это наши последние дети. Последние, слышите... Врачи проверили... Они здоровы... Еще здоровы. Среди них нет вирусоносителей, нет мутантов. Клянусь вам. Примите их... Только их... Ради бога... — И он зарыдал.

Зал затих... В наступившей тишине слышны были только всхлипывания седого человека, стоящего на коленях с низко опущенной головой.

Председательствующий пошептался со своими помощниками, сделал знак служителям, которые стояли у бокового выхода. Те подошли, подняли коленопреклоненного человека и усадили на свободное место в первом ряду перед столом Президиума.

— Мы обсудим вашу просьбу на одном из последующих заседаний, — сказал Председательствующий. — А сейчас позвольте мне закрыть вечернее заседание.

Прозвучал гонг. Депутаты поднялись с мест и торопливо двинулись к выходам.

Къюсак уговорил Дюрана взять с собой четырех парней из охраны Европарламента. Дюран знал только одного из них — темнолицего африканца по имени Дэн. Примерно год назад Дэн сопровождал его в качестве личного телохранителя во время поездки в Руан.

— Дэн — старший, — пояснил Къюсак. — Он сержант. В случае... осложнений он будет командовать.

— Командовать, по-видимому, придется мне, — бледно усмехнулся Дюран.

— Тебя прошу сесть в центре салона, на среднем сиденье, — продолжал Къюсак. — Двое сядут по бокам, а двое сзади. Твой секретарь может ехать рядом с водителем.

«Ладно, распоряжайся, — подумал Дюран. — Через Париж можно ехать как угодно. А дальше посмотрим».

— Автоматы, каски и бронежилеты кладите на переднее сиденье в салоне, — скомандовал Къюсак охране. — Одеть у последнего контрольного поста. Ты тоже, — Къюсак взглянул на Дюрана. — На западной автостраде последний пост в двадцати пяти километрах за Парижем перед поворотом на Бомон де Роже. Ширина Оставленной земли там теперь не более семи-восьми километров; западнее она значительно шире, там есть острова и на них... — Къюсак не кончил, покачал головой. — Это я так, на всякий случай, — добавил он, — тебе там делать нечего. Ну, с богом, как говорили в старину. К рассвету возвращайтесь. Слышал, Дэн?

— Понял, мой генерал!

— Спасибо, Жак! — Дюран крепко пожал руку старому приятелю. — Не беспокойся. Все должно быть о’кэй.

— Дэн прихватил с собой лазерный пистолет. — Къюсак похлопал по оттопыренному карману темнолицего сержанта. — Но это на самый крайний случай. Ты ведь знаешь, что эта за штука.

Дюран знал. Он усмехнулся, взглянул на Дэна. Африканец оскалил зубы в ответной улыбке, но его большие на выкате глаза с коричневыми зрачками остались печальными.

«Боится. Не хотел бы ехать, — подумал Дюран. — Все они, конечно, трусят... А сам я?.. Вероятно, тоже, хотя мой страх затаился где-то очень глубоко, придавленный безразличием ко всему вокруг. В сущности, мне давно все безразлично. Судьбы окружающих, моя собственная судьба... Безразличие, ощущение беспомощности, бесцельности существования... Честнее было бы уйти самому... Теперь так поступают многие... Он уже не раз думал об этом... И даже эта поездка — ее можно истолковать по-разному... Жак мог догадаться, поэтому так противился... Жак... Единственный человек, с которым его еще связывают узы дружбы. Остальные ушли навсегда. Последней была Фиона... Нет-нет, он же запретил себе вспоминать тот день... А впрочем, какое это теперь имеет значение, особенно сегодня — после вчерашнего дня... Разве мы не созданы для того, чтобы терять? Разве наша жизнь — не сплошные потери? Сначала теряем игрушки, детство, юность, иллюзии, родителей, потом молодость, здоровье, друзей, потом, — он мысленно усмехнулся, — потом жизнь, а если уж очень повезет, то прежде — свою планету».

Дюран вдруг сообразил, что они уже едут. Его парламентский лимузин бесшумно плыл в потоке таких же элегантных, черных электромобилей. Яркий свет, серые бетонные стены... Вероятно, транспортный тоннель под Большими бульварами?

Дюран снял шляпу, положил на колени, окинул взглядом внутренность салона. Впереди на фоне ветрового стекла рыжий затылок Мишеля. Рядом с ним розовая лысина секретаря Колэна в обрамлении венчика редких бесцветных волос. Снова, уже в который раз, Дюран мысленно отметил: «Лысеет. Лысеет на глазах, хотя ему еще нет и тридцати...» Справа Дэн. Его темный профиль с надломленным носом четко рисуется на фоне ярко освещенной стены тоннеля. Взгляд Дэна устремлен вперед. Слева в таком же сером комбинезоне второй телохранитель. Он тоже глядит вперед. Кажется, Жак называл его Юсефом.

— Вы Юсеф? Не так ли? — Дюран смотрит на соседа слева.

— К вашим услугам, мсье, — доносится сзади.

— Извините, — говорит Дюран, не поворачиваясь.

— Меня зовут Мартин Руа, — хмуро поясняет человек, сидящий слева.

— Извините, — повторяет Дюран. «Значит четвертый — сзади, справа, тот, кто молчит, — Бланшар. Одеты они все одинаково, но путать их нельзя. Вот Мартин Руа, кажется, уже обиделся. Было бы гораздо проще ехать втроем. В крайнем случае взять еще Дэна. Его ни с кем не спутаешь... Он черный».

— Все знают, куда едем? — Дюран оборачивается к сидящим позади.

Оба молча кивают.

— Да, ваше превосходительство, — это отозвался Дэн.

— Не нужно так, — морщится Дюран. — Меня зовут Робэр. Просто Робэр.

— Слушаюсь, господин Робэр.

Они выехали на поверхность у площади Согласия. Тотчас капли дождя усеяли лобовое стекло и застучали по крыше «элмоба». Еще не совсем стемнело, но улицы уже были полны людей и машин. Париж просыпался после дневного сна.

Вспыхивали, переливаясь многоцветьем радуг, неоны вдоль Елисейских полей. Блестели мокрые от дождя тротуары, стекла витрин, встречные машины, зонты и прозрачные накидки прохожих. Зарево огней огромного города отражалось в низких тучах, источающих дождь, и казалось, что вокруг у горизонта пылают пожары. Вдоль Елисейских полей, забитых всевозможным транспортом, пришлось ехать очень медленно. Здесь, на поверхности, в отличие от скоростных подземных магистралей, преобладали автомашины с двигателями внутреннего сгорания, попадались даже «динозавры» конца прошлого века, работающие на бензине. Пользоваться ими в больших городах давно было запрещено, но в хаосе последних лет полиция почти не обращала внимания на эти мелкие «прегрешения», лишь изредка ограничиваясь штрафами, если «динозавры» слишком чадили. Приземистые, обтекаемые «элмобы», подобные машине Дюрана, значительно более дорогие, чем автомашины на газе и жидких горючих смесях, тут, наверху, встречались реже. Для них строились всё новые подземные скоростные трассы, где движение было более безопасным и быстрым, а воздух более чистым, чем на поверхности.

«Элмоб» едва продвигался в «джеме» Елисейских полей, и Дюран вдруг подумал, что он очутился на поверхности и видит сеющее дождем вечернее небо едва ли не впервые за несколько месяцев. Он попытался припомнить, когда последний раз вот так же ехал ночными улицами Парижа. Когда депутатов Европарламента пригласил на прием президент Франции? Нет, то было давно... В дни визита главы американской администрации? Тоже нет, тогда вообще не понадобилось выходить на поверхность. Город был охвачен студенческими волнениями, приемы и встречи происходили в подземном Париже.

Европарламент уже несколько лет заседает в подземной части своего здания; наземная перестраивается «применительно к новой экологической действительности». Отель европарламентариев, давно ставший их постоянным местом пребывания, тоже подземный. Так когда же? Наконец он вспомнил. Прием в русском посольстве!.. Это было полтора месяца назад. Прием состоялся в загородной резиденции посла. Подземные трассы туда еще не проложены, а хайвеи юго-восточного направления в ту ночь были перекрыты полицией. Пришлось долго ехать по мокрым от дождя набережным и улицам Парижа мимо Лувра, темной громады Собора на острове, мимо Сорбонны, через Иври-сюр-Сен и Витри, а потом через Орли мимо давно заброшенного аэропорта, к Савиньи-сюр-орж и лесу Сенар.

Прием у русских прошел на высочайшем по теперешним временам уровне, совершенно без синтетики. Натуральные вина, натуральная рыба и икра, крабы, колбасы, мясо кроликов, даже натуральный хлеб. Кажется, только масло у кого-то вызвало сомнение, но скорее всего потому, что во Франции уже стали забывать вкус натурального сливочного масла... Русские по-прежнему хлебосольны, даже и в нынешние трудные времена... У них там, конечно, свои проблемы, и все же им, по-видимому, легче, чем нам здесь. У них огромная территория, на которой можно маневрировать даже в условиях глобальной экологической катастрофы. Русский посол повторил тогда их старое предложение — принять часть переселенцев с юга и запада Европы при условии жесткого медицинского и экологического контроля. Европарламент так и не приступал еще к обсуждению того проекта. Конечно, Сибирь, которую они предлагают в качестве места переселения, — не европейские субтропики, но для албанцев, например, это могло бы быть выходом. Да и не только для албанцев... Дюран подумал о завтрашнем заседании: надо выступить и напомнить о предложении русских. Напомнить? Если он вернется и сможет принять участие в заседании. Сможет ли?.. Откровенно говоря, шансов на возвращение не так уж много.

Он обвел испытующим взглядом лица спутников. У всех у них шансов вернуться мало, и они, конечно, догадываются об этом. Но над ними не тяготеет долг, вынуждающий Дюрана ехать... В сущности, он должен был ехать один. Он подумал об этом и мысленно содрогнулся. Нет, один не решился бы... Да его и не выпустили бы одного не только на Оставленную землю, но и за пределы Большого Парижа. Значит, не стоит попусту забивать этим голову.

Невдалеке от площади Звезды поток машин ускорил движение. Сейчас они обогнут Триумфальную арку и свернут налево к дорожной петле, поднимающейся на хайвей северо-западного направления. Дюран подумал, что если обогнуть Триумфальную арку по кругу, то еще можно возвратиться обратно на подземную стоянку у Европарламента. Возвращение можно объяснить завтрашним выступлением о судьбе албанских детей. Ведь если он не вернется... «Довольно об этом, — мысленно приказал он самому себе. — Все решено, и сегодня я должен выполнить обещание...»

С высоты северо-западного хайвея Париж открылся миллионами разноцветных огней. Алмазными ожерельями искрились кольца бульваров; густая паутина бледной желтизны — лабиринт улиц и переулков старого центра; пунктирами ярко-желтого света разбегались из центра светящейся паутины радиусы хайвеев. Цветные всплески реклам освещали мокрые от дождя шиферные крыши. Рубиновыми искрами горели сигнальные огни на шпилях соборов и на вершинах небоскребов. Выхваченные из мрака лучами подсветки проплывали внизу, вблизи хайвея, очертания знакомых зданий старого центра Парижа.

В каплях дождя, попадающих на ветровое стекло, огни преломлялись миниатюрными радугами.

— Красиво, — тихо сказал Дюран.

— Простите? — Колэн настороженно обернулся.

— Красиво, не правда ли?

— Да-да, — равнодушно подтвердил секретарь, — кажется, там, справа, что-то горит.

Дюран пригляделся. Языки пламени поднимались за темным массивом Булонского леса.

— Испанские переселенцы захватили в Клиши несколько пустующих старых домов, — сказал Дэн. — Полиция вмешалась, но они забаррикадировались там. Вчера всю ночь стреляли, а сегодня этот квартал горит уже несколько часов. Его оцепили, но не тушат... Видно, хоть так хотят избавиться от испанцев.

«Ужасно! — подумал Дюран. — Это в Париже... Что же творится там, куда мы едем». Вслух он сказал:

— Там могут быть женщины, дети...

— Ясно, что есть, — кивнул Дэн.

— Они погибнут.

— Там остались одни мужчины, — пояснил Мартин Руа. — Час назад по телеку выступал комиссар полиции. Говорил, что женщины с детьми ушли оттуда днем по тоннелям старой канализации. Они вышли на поверхность у президентского дворца и устроили демонстрацию еще засветло. С наступлением темноты их должны взять и отправить в лагерь для беженцев.

— С испанцами сейчас больше всего хлопот, — заметил сзади Юсеф.

— Не только с испанцами, — возразил Мартин Руа. — Итальянцы ведут себя не лучше. Не надо было никого пускать к нам... Климат меняется — привыкай. Люди в Сахаре жили еще до Иисуса Христа...

— Наши с юга тоже бегут, — вздохнул Юсеф. — А куда деваться? Море поднимается, вода в нем отравлена, виноградники засыпает песком. Куда деваться?..

— Французская земля для французов, — объявил Мартин Руа. — Конечно, наших с юга надо было принять, а остальных — извините.

Дюран счел необходимым вмешаться:

— Друзья мои, — начал он, — страны Объединенной Европы уже много десятилетий назад обязались помогать друг другу. Объединение усилий еще более необходимо перед лицом постигшей человечество беды. Нынешняя трагедия коснулась всех. Сейчас главное не в том, кто мы — французы, немцы, датчане, итальянцы или даже испанцы, а в том, что все мы земляне, переживающие новый потоп...

— За грехи наших дедов, — вставил Юсеф.

— Мой дед ни в чем не виноват, — возразил Мартин Руа. — Он был простым нормандским рыбаком, ловил рыбу, пока она была у наших берегов. А когда ее не стало, он поплыл на американском траулере в Арктику и оттуда не вернулся...

— Нет, пожалуй, он тоже виноват, — заметил Юсеф. — Ты говоришь, ловил рыбу. Рыбы в морях давно нет. Ее всю выловили твой дед и другие. Значит, он тоже виноват...

— А ну, помолчите, — сурово сказал Дэн. — Дайте договорить его превосходительству.

— Я же просил не называть меня так, — нахмурился Дюран.

— Извините, мсье...

— В сущности, я сказал все, что хотел... В беде, постигшей нас, самое главное не забывать, что мы — земляне. Только вместе, сообща, сможем как-то противостоять ей... — Дюран прервался, подумав: «А что ты скажешь, если они сейчас спросят: как?»

Но они молчали, только Мартин Руа пробормотал, ни к кому не обращаясь:

— Вообще-то бесполезно, наверно... В Библии предсказано — конец света...

— В огне, — возразил Юсеф. — А теперь совсем другое... В Стамбуле, в мечети Ай-София было пророчество на камне. Все погибнут в пламени атомного взрыва... Изображение взрыва на мраморной плите и морда дьявола над ним. Камень нашли две тысячи лет назад...

— Ты был там? — спросил Дэн.

— Нет, читал...

— Это правда, — подтвердил, не оборачиваясь, секретарь Колэн. — Я был в Стамбуле и видел эти изображения. Это естественный узор на мраморных плитах. Строители их только отполировали, когда строили храм Святой Софии. Плиты найдены в VI веке. С тех пор они в облицовке колонны. Только пророчеств там два. На одной плите атомный взрыв, а на другой, напротив, гибель мира в воде — потоп...

— Ну вот, все правильно, — заметил Мартин Руа.

— А почему бы не попробовать договориться с русскими? — спросил вдруг Бланшар, который до этого не проронил ни слова.

— О чем? — поинтересовался Дэн.

— Обо всем. У них места много. Хватит для всех вместо ковчега...

— Русские предлагали помощь, — пояснил Дюран. — Европарламент будет обсуждать их предложение... Но... они... имели в виду Сибирь.

— А там китайцы близко, — скептически заметил Мартин Руа.

— Ну и что, — крикнул Юсеф, — китайцы тоже земляне...

Вокруг невесело рассмеялись.

— И у них тоже места много, — продолжал Юсеф. — Надо соглашаться на помощь русских, мсье Дюран. Скажите об этом на заседании. Скажите: так думают простые французы.

— Ты замерзнешь в Сибири, Юсеф, — неодобрительно заметил Дэн.

— Не обо мне речь... И потом, я где-то читал, что теперь в Сибири гораздо теплее. Скоро там будут выращивать ананасы и лимоны.

— Все равно их нельзя будет есть, — покачал головой Мартин Руа.

— Ученые придумают что-нибудь. Должны придумать! Зря, что ли, им дают столько денег для науки. Придумали же скафандры, в которых можно выходить на солнце.

— Лучше бы им вообще не давали денег, — жестко сказал Мартин Руа. — Не было бы ни атомных бомб, ни атомных электростанций, ни потопа... Тогда и противосолнечные скафандры не понадобились бы.

— Но тогда не было бы и того, что мы называем прогрессом, — осторожно заметил Дюран. — Ни современных средств информации и связи, ни компьютеров, ни сверхпроводимости, ни таких машин, как эта, ни городов, как Париж, ни современной медицины; не было бы вообще цивилизации. Развитие остановилось бы на уровне каменного века.

— Вы считаете, мсье, что наука пошла оттуда? — поинтересовался Дэн.

— Не буквально, конечно, но наука существует давно и от своего возникновения служит главным двигателем прогресса.

— А когда она стала ошибаться?

— Она ошибалась с момента зарождения. Метод проб и ошибок был и остается ее основным методом. Но значимость и последствия ошибок росли по мере роста возможностей самой науки.

— Значит, надо было послать всех ученых на гильотину еще во время первой французской революции, — решительно заявил Мартин Руа. — Меня, например, вполне устроила бы Франция эпохи Наполеона.

— Ты хочешь сказать, не тебя, а твоих предков — нормандских рыбаков? — усмехнулся Юсеф.

— Думаю, их тоже. Кстати, один из них был солдатом наполеоновской гвардии. Его тоже звали Мартин. Он вернулся домой капралом, но без ноги.

— Ты откуда сам?

— Я родился в Корневиле-сюр-Риль. Берег пролива тоже был там. Но вскоре моим родителям пришлось уходить оттуда. Я вырос в Париже...

«Боже мой, — подумал Дюран. — Он из Корневиля... Несколько лет назад Фиона показала мне шпиль корневильской церкви. Он торчал над поверхностью воды километрах в пяти от берега. Это было в Монфоре. Мы приехали вечером перед самым заходом солнца. Тогда еще можно было появляться при низком солнце рано утром и перед закатом... Залив был спокоен как зеркало. По долине Риля он доходил до Монфора. Нижние дома уже были покинуты, из тех, что располагались повыше, шла эвакуация. Мы долго стояли в том месте, где шоссе уходило под воду. Смотрели, как багровый диск солнца медленно тонет в Ла-Манше. Солнце садилось как раз за шпилем колокольни Корневиля. Когда оно исчезло, Фиона вдруг спросила, почему торопятся с эвакуацией, ведь городу еще ничто не угрожает, люди могли бы жить тут несколько месяцев, или год...

Я что-то сказал ей о предполагаемом быстром наступлении моря, хотя знал, что дело совсем в другом... Она вдруг заплакала и шепнула: «Это конец. Значит, и наш Курсель... Если не доживу, ты должен обещать мне». — Тогда это у нее вырвалось впервые... Я стал успокаивать ее, твердил, что Курселю ничто не угрожает, хотя уже знал — зона Оставленной земли навсегда отрежет нас от этих мест. Конечно, Фиона вскоре поняла, что я лгал. Потом мне приходилось поступать так все чаще, и она не могла не догадываться. Это ускорило трагедию...»

«Элмоб» резко затормозил. Дюран прищурился, глянул вперед. За ветровым стеклом метались пятна мутного света. В косых струях дождя невдалеке поблескивала металлическая решетка поперек шоссе.

— Контрольный пункт, — объявил Дэн, приоткрывая правую дверцу. — Граница Большого Парижа. Дайте мне ваш идентификат, мсье Робэр, и ваш тоже, мсье, — от тронул за плечо секретаря Колэна. — Тут еще все просто, — пояснил он, принимая оправленные в прозрачный пластик идентификационные карточки, — через минуту поедем. А вот дальше...

Последних слов Дюран не расслышал, потому что Дэн, выйдя из машины, захлопнул за собой дверь.

Он действительно возвратился через минуту, вернул идентификаты Дюрану и Колэну и, опустившись на свое место, коротко бросил шоферу:

— Давай.

Дюран посмотрел вперед. Решетки уже не было. Элмоб бесшумно тронулся с места и, набирая скорость, устремился в темноту. Дюран некоторое время бездумно глядел, как бежит навстречу мокрая, в выбоинах полоса автострады. Дорога была пустынна. Яркий свет фар выхватывал справа из темноты цепочку кустарников, за которой угадывалась кромка леса. Слева тоже мелькали мокрые кустарники, отделявшие полосы встречного движения. Лишь однажды там промелькнула и исчезла в темноте полицейская машина.

Проехали еще два контрольных поста. Мишель сбавил скорость. Дорога становилась все хуже. Потом впереди ярко вспыхнули два прожектора, направленные на их машину.

— Подъезжаем, — тихо сказал Дэн. — Последний контрольный пост. Тут придется всем выйти.

Дюран попытался разглядеть что-нибудь впереди, но там были только пятна ярчайшего света. Этот свет заливал теперь и салон «элмоба», и лица спутников Дюрана приобрели синеватый оттенок.

Мартин Руа выругался сквозь зубы:

— Чего они так ослепляют нас?

— Тут граница, — сурово бросил Дэн. — Там дальше Оставленная земля...

Едва подъехали, «элмоб» окружили какие-то люди в пятнистых комбинезонах с автоматами поперек груди.

— Кто это? — удивленно спросил Дюран. — Разве тут не полиция?

Дэн приоткрыл дверцу салона:

— Десантники, мсье. Я слышал, что они несли тут охрану... Некоторое время назад... Выходит, их снова вернули сюда?

— «Элмоб» министра Европарламента господина Дюрана, — пояснил он кому-то снаружи.

— Всем выйти, — донеслось в ответ.

Дюран вышел под мелкий, тихо шелестящий дождь.

— Я министр Европарламента доктор Робэр Дюран, — сказал он человеку в пятнистом комбинезоне, преградившему ему путь. — Вот мой идентификат. Эти люди, — он кивнул на своих спутников, которые выбрались из «элмоба», — сопровождают меня. Мы торопимся. Потрудитесь пропустить нас.

— Пройдите туда, мсье, — десантник указал стволом автомата на светлый прямоугольник открытой настежь двери. — Там все объясните капитану. Остальные пусть ждут тут.

— Но тут дождь...

— Проходите поживее, мсье.

— Дэн, — позвал Дюран, направляясь к открытой двери, — идемте со мной.

— Нет, — раздалось за спиной, — останешься тут.

— Проходите, мсье Робэр, — послышался голос Дэна. — Все в порядке.

В комнате, куда Дюран вошел один, за столом сидел молодой офицер в пятнистом комбинезоне и зеленом берете со знаками отличия капитана парашютных войск. Не вставая, он протянул руку, молча взял у Дюрана идентификат и принялся разглядывать.

Сесть он не предложил. Дюран вынужден был ждать стоя. Молчание явно затягивалось.

— Разве вас не предупредили, капитан, что мы должны проехать здесь? — спросил наконец Дюран, чувствуя, как в нем нарастает раздражение.

— А, собственно, зачем вам понадобилось ехать туда? — прищурился капитан, постукивая идентификатом по краю стола. — Последние недели, насколько мне известно, ни одна живая душа не пыталась проехать на Оставленную землю через этот пост. И откуда я знаю, что эта штуковина, — он потряс идентификатом Дюрана, — не липа?

Дюран заставил себя сдержаться:

— Вы легко можете устранить свое странное сомнение, капитан. Я вижу тут на соседнем столе компьютер...

— А-а, — капитан поморщился. — Эта штука давно вышла из строя. Электроэнергии едва хватает, чтобы держать под соответствующим напряжением заграждения.

— Боже! — вырвалось у Дюрана. — Так у вас граница под высоким напряжением!

Капитан насмешливо ухмыльнулся:

— А как же? И не только у нас, мсье... Вы там, в Париже, просто не в курсе... Но могу вам сказать, нашу зону мы держим под высоким напряжением только по ночам. А днем накапливаем энергию. Днем нам помогает солнце. Даже там, — капитан махнул рукой в западном направлении, — мало найдется безумцев, которые рискнули бы показаться днем — тут или где в другом месте.

— А ночью?

— Ночью случается, но... конец один.

— И кто же это?

Капитан пожал плечами.

— Как узнать? Остается... нечто, превращенное в уголь. Если поедете засветло, увидите.

— Неужели не пытались выяснить, кто или что они такое?

— Нет... А зачем? У нас приказ не пропускать никого, любыми средствами. Любыми, мсье. А ведь у нас есть средства, позволяющие гм... если угодно, расщеплять на атомы...

— Понимаю. — Дюран вздохнул. — Однако вернемся к началу разговора. Нас вы пропустите? Или ехать на другой пост?

Капитан снова пожал плечами.

— Я мог бы, конечно, и не пропустить, — он многозначительно помолчал, — но... поезжайте, если там, — он указал в открытую дверь, — мои ребята не нашли ничего такого... А зачем едете, не скажете?

— Нет.

— Ладно. Когда же рассчитываете... проехать обратно?

— До рассвета, в крайнем случае — рано утром.

— Попробуйте... Кстати, тогда сможете поглядеть украшения на нашей проволочной стене. Поезжайте!

Он передвинул двумя пальцами идентификат Дюрану по поверхности стола и встал.

— Мне сообщили о вас, — пояснил он, выходя вслед за Дюраном под дождь. — Не подумайте ничего плохого... Просто чертовски захотелось перекинуться парой слов с человеком из Парижа, тем более министром. Никогда в жизни не видел живого министра и, скорее всего, больше уже не увижу... Так что прошу извинить, если что не так. Скучища у нас тут кошмарная, ваше превосходительство...

Дюран не ответил. Он кивнул Дэну и молча сел в машину. Остальные последовали за ним. Дэн захлопнул дверь. Со скрежетом отодвинулась впереди тяжелая решетка ворот. Прожекторы, направленные до этого на «элмоб», медленно повернулись в сторону открывшегося прохода. Осветили пустынную, в выбоинах дорогу, уходящую во мрак. «Элмоб» медленно тронулся с места.

— А ну, парни! — тихо сказал Дэн. — Готовьтесь... Бронежилеты и прочее... Давайте их сюда, мсье Колэн.

Они ехали молча уже около получаса. Мишель вел машину по центральной полосе автострады осторожно и довольно медленно. Рефлекторы «элмоба» прорезали мрак двумя расширяющимися конусами желтого света. Впереди можно было разглядеть лишь струи дождя и мокрую, в выбоинах поверхность бетона, плывущую навстречу машине.

— Не проскочили ли мы тот съезд — вправо за Бомон ле Роже? — спросил Дюран, напряженно вглядываясь вперед. — Кажется, слева какие-то развалины? Что это может быть?

— Вероятно, Руа, — отозвался Колэн. — Я слежу по карте. До съезда еще несколько километров.

— Все правильно, — кивнул Мишель. — Приходится ехать очень медленно. Не знаешь, что впереди... Надо успеть затормозить, в случае чего... По компьютеру тоже получается так. Мы сейчас тут, — он ткнул пальцем в экран, — а съезд — вот он, а надо бы сюда. Только не знаю... — он не кончил.

— Думаете, не сможем доехать до самого Курселя? — спросил Дюран.

Шофер пожал плечами.

— Кто его знает... Генерал говорил — тут всего семь-восемь километров. Дальше вода...

— А сколько мы отъехали от поста парашютистов?

Шофер бросил взгляд на компьютер.

— Десять с половиной.

— Значит, съезд мы все-таки проскочили, — воскликнул Дюран, — давайте остановимся...

— Съезд впереди, ваше превосходительство, — возразил Колэн. — Вероятно, пост парашютистов ближе к Парижу, чем мы предполагали. Или его могли отодвинуть. Генерал Къюсак не знал точно...

— Вы помните, где тот дом, Мишель?

— Конечно, ваше превосходительство. И подъезды к нему помню. Не волнуйтесь. Мы там будем через несколько минут... Если только...

— Если только? — повторил Дюран.

— Если вода не остановит... Впереди она совсем близко. Так получается по компьютеру...

Снова наступила тишина. Дюран слышал только настороженное дыхание своих спутников. Их взгляды были устремлены вперед. Там, в колеблющемся свете рефлекторов, по-прежнему мелькали лишь струи дождя и медленно плыл навстречу серый в выбоинах бетон.

Прошло еще несколько томительных минут.

— Здесь, — чуть слышно прошептал Мишель.

«Элмоб» резко свернул вправо на узкую извилистую дорогу между шпалерами оголенных кустарников. Невидимые ветки зашелестели по стеклам и крыше машины. Рефлекторы теперь освещали впереди уродливые ветки разросшихся кустарников, пятна мокрого в трещинах асфальта и лужи на узкой проезжей части разбитой дороги.

Дюран стиснул зубы. Это место показалось ему совершенно незнакомым. Он не мог сообразить, какой же отрезок хорошо известной ему дороги так изменился за сравнительно короткое время...

— Вы не ошиблись, Мишель? — тихо спросил он, наклоняясь к водителю.

Тот молча потряс головой, не отрывая взгляда от дороги, а Колэн, повернувшись на мгновение к Дюрану, процедил:

— Он едет правильно...

В тоне секретаря Дюран уловил презрение и злобу.

«Зачем я их дергаю? — устало подумал он, — им гораздо труднее, чем мне... Будь, что будет...»

Он закрыл глаза и откинул голову на спинку сиденья. Петляя в зарослях, машина спускалась все ниже. Ветки задевали корпус и крышу то справа, то слева. Все чаще доносился треск. Снаружи что-то рвалось и ломалось... Казалось, спуску не будет конца. В одном месте они чуть не застряли. Мишель сдал немного назад, потом резко рванул «элмоб» вперед, и Дюран услышал общий вздох облегчения. Шелест и треск сразу стихли. «Элмоб» дрогнул и остановился. Дюран открыл глаза. Совсем близко в желтом свете рефлекторов были видны какие-то строения. Он пригляделся и узнал...

— Мы на месте, ваше превосходительство, — сказал, обернувшись, Мишель. Его лицо ярко блестело.

Дюран не сразу сообразил, что щеки и лоб водителя усеяны мелкими каплями пота.

Дэн приоткрыл дверь и выглянул наружу.

— Дождя тут нет, — констатировал он, — выходить по одному... Вы пока оставайтесь в машине, мсье, — добавил он, обращаясь к Дюрану. — Мы сделаем небольшую рекогносцировку.

Он что-то сказал Юсефу и Бланшару, и оба, взяв наизготовку автоматы, исчезли в темноте. Мартин Руа, стоящий возле самой машины, торопливо перекрестился.

«Боже мой, — подумал Дюран. — Я снова здесь... Если бы ты могла знать, Фиона!.. Или все лишь мучительный сон, как вчера... Я заснул на каком-то заседании и не могу проснуться... Нет... нет, теперь, конечно, не сон, но... Чего я еще жду?»

Он хотел выйти из машины, но Дэн предостерегающе поднял руку:

— Минуту терпения, мсье. Они вернутся, — он кивнул в сторону дома, — и тогда...

На освещенной площадке перед домом появились две фигуры с автоматами.

— Нигде никого, — доложил, подходя, Юсеф. — И следов не видно — на дорожках, на клумбах... С той стороны под окнами цветы, — он покачал головой, — много цветов. И не помяты, не поломаны...

«Здесь всегда было много цветов, — подумал Дюран. — Фиона особенно любила осенние цветы».

— Астры? — спросил он, выходя из машины.

— Астры, мсье, а еще хризантемы, сальвии... Очень странно, — добавил Юсеф, помолчав.

— Что тебе показалось странным? — поинтересовался Дэн.

— Все, — Юсеф указал стволом автомата на дом. — По дороге одни развалины. Съезд сюда с автострады, вы сами видели, как зарос. Дорога — еле проехали... А тут... Дом целый, пристройки с той стороны тоже. Все двери заперты. Ставни и жалюзи целы. Ни одного выбитого стекла. Разве не странно?

— А свет внутри не видел? — насмешливо спросил Дэн.

— Свет? — удивился Юсеф и покачал головой. — Ну, ты даешь, сержант!

Дэн взглянул на Бланшара:

— Добавишь что-нибудь?

Бланшар переступил с ноги на ногу:

— Дорожки вроде подметены...

— С чего взял?

— Листья... За домом сад... Деревья голые. На траве опавшие листья. А дорожки чистые. И тут, смотрите: ни одного листика. Чистый гравий.

— Ветер, — нахмурился Дэн. — Знаешь, какие тут ветры? Океан рядом. Ветер и подмел.

Бланшар хмыкнул недоверчиво, но промолчал.

— Вы войдете внутрь, мсье? — спросил Дэн.

— Да, — кивнул Дюран, доставая из кармана ключи на цепочке.

— Кому-нибудь сопровождать вас?

— Не обязательно. Я войду внутрь ненадолго. Если понадобится помощь, позову. А пока помогите мсье Колэну. Ему надо найти кое-какие документы. Они во флигеле с той стороны дома. Вы хорошо помните, где искать, Колэн?

Разумеется, патрон.

— Тогда действуйте. А вы, сержант, постарайтесь сделать так, чтобы нас не застали врасплох. Может быть, убавить свет? Чтобы не привлечь чьего-нибудь внимания.

— Выключим рефлекторы, как только вы откроете дверь, — кивнул Дэн.

— Можете уже выключать, — сказал Дюран. — У меня два фонаря. Один на этой каске, — он коснулся рукой головы, — а другой вот... — Он раскрыл ладонь левой руки, и оттуда вырвался узкий луч яркого света. — Кроме того, не исключено, что в доме еще есть электричество. Крыша, кажется, цела, а это солнечные батареи. В подвале — аккумуляторы.

Дюран кивнул своим спутникам и направился к дому. Когда он поднялся по нескольким ступеням на невысокое каменное крыльцо, рефлекторы «элмоба» погасли. Надвинулась тьма, но она оказалась не полной. Сзади неярко светили подфарники машины и какой-то бледный свет шел сверху. Дюран взглянул на небо. В разрыве туч желтела ущербная луна.

«Впервые за много месяцев», — подумал Дюран.

Поворачивая ключ в замке, он услышал голос Дэна:

— Мартин, твой пост у входной двери. Смотри в оба и слушай — не позовет ли мсье Робэр. Юсеф, отправляйся с мсье Колэном. Мишель, вы скройтесь в машине... А мы с ним, — он, очевидно, имел в виду Бланшара, — будем караулить вокруг. Ну, с богом, парни. Ваши «завтра» в ваших руках...

Входная дверь отворилась с протяжным скрипом. Изнутри пахнуло сыростью и запахом гнили. Дюран включил оба своих фонаря и сделал несколько осторожных шагов. Наружную дверь он оставил настежь открытой.

На каменном полу просторного холла лежал хорошо знакомый зеленовато-бурый ковер, основательно вытертый посередине. Две массивные дубовые лестницы, огибая холл слева и справа, вели наверх к широкой площадке второго этажа. Застекленная двустворчатая дверь из холла в гостиную была приоткрыта. Дюран подошел к ней, распахнул, осветил фонарями большую квадратную комнату. Здесь тоже все было так, как они оставили. Белый рояль Фионы с открытой клавиатурой, старинные кожаные кресла, кремовые занавеси на окнах, круглый стол посредине и над ним хрустальная люстра в чехле. Более светлые прямоугольники на желтовато-зеленых обоях указывали места снятых картин.

Похоже было, что после его отъезда в дом никто не проникал. Это, действительно, могло бы показаться странным... Могло бы... А он не испытывал никакого удивления. Разве он мог предполагать, что застанет здесь все таким, как было?.. Он просто не думал об этом. Он должен был еще раз побывать в доме, где навсегда расстался с Фионой... Только ли потому, что тогда обещал ей, или за всем этим крылась иная причина, еще более важная?..

Дюран стащил с головы защитную каску, бросил на ближайшее кресло, потер ладонью лоб. Необходимо что-то вспомнить... Что-то очень важное...

«Словно во сне, — мелькнула мысль, — но если и это сон, ему нет конца... Или сон повторяется снова и снова... Чепуха какая-то, — он тряхнул головой, пытаясь сосредоточиться. — Что теперь необходимо сделать? Прежде всего надо попробовать включить свет...»

Он пощелкал выключателями на стене. Свет не загорелся.

Дюран вернулся в холл. Нашел в дубовой обшивке панели под лестницей маленькую дверцу стенного шкафа. Открыл. Осветил внутренности. За дверцей на мраморной доске находился небольшой старинный рубильник и два ряда разноцветных кнопок. Дюран осторожно включил рубильник. Позади вспыхнул неяркий желтый свет. Дюран оглянулся. Зажглась небольшая люстра под резным дубовым потолком холла. Гостиная теперь тоже была освещена. Тогда он по очереди стал нажимать кнопки верхнего ряда. Ярко вспыхнули хрустальные бра на стенах холла, где-то негромко загудел вентилятор. Издалека, со второго этажа, послышались звуки рояля.

«Радио? — подумал Дюран, — а может, какая-нибудь видеомагнитола?» Он попытался вспомнить, где на втором этаже могла быть видеоаппаратура. Наверху располагались спальни, комнаты для гостей, его кабинет, библиотека, будуар Фионы... Видеоэкранов там нигде не было. В будуаре стояло небольшое пианино...

Дюран пожал плечами: «Не могло же оно заиграть само...» Некоторое время он прислушивался: «Кажется, Шопен, завершающие аккорды одного из ноктюрнов...»

Музыка стихла и наступила тишина. Впрочем, не совсем. Где-то продолжал гудеть вентилятор.

«Теперь, пожалуй, поднимусь наверх, — решил Дюран. — Письмо, если только оно действительно существует, вероятнее всего, в кабинете. Или она оставила его в будуаре. В последней записке она писала: «Все кончилось, любимый! Завтра меня уже не будет... Нам так и не удалось увидеться еще раз. Но я ни о чем не жалею... Помни о своем обещании. Это очень важно. Письмо я оставила там... Поезжай, найди его, когда почувствуешь, что больше ждать нельзя. А еще запомни: завтра будет другой день, и, возможно, он будет хорошим... Твоя Фиона».

Эту записку Дюран никогда не держал в руках. Он прочитал ее с дисплея своего компьютера. Нацарапанные кое-как строчки хранятся в накопителе электронной памяти, но Дюрану никогда не хватало сил вернуть их на экран еще раз...

Конечно, то было чудовищное решение... Человек заболевал и все связи с ним обрывались бесповоротно и навсегда. Даже обнаружение вируса в крови обрекало на вечную изоляцию, хотя болезнь иногда развивалась медленно. Впрочем, в их жестоком, чудовищно перенаселенном, тонущем, ночном мире только эти драконовские меры смогли притормозить наступление пандемии. Если бы не они, Земля давно стала бы кладбищем человечества. Теперь вот, наконец, создали вакцину. Она предохраняет тех, кто еще не заразился... Говорят, исцеляет и некоторых вирусоносителей... Фиона ее не дождалась...

«Она, конечно, догадывалась, что заболевает, — думал Дюран, медленно поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, — поэтому так неожиданно ускорила отъезд и настояла, что поедет одна. Первоначально мы хотели пробыть здесь до конца парламентских каникул. Мы знали, что больше сюда не вернемся. Граница Оставленной земли приближалась. После отъезда Фионы я не мог найти себе места. Уехал через два дня. Но ее уже не застал в Париже. Письма приходили из разных городов... А потом это ужасное известие... Своим отъездом она хотела спасти меня, хотя, в общем, непонятно, почему я тогда не заболел...»

На лестничной площадке над холлом Дюран остановился. Оба коридора, ведущие в правое и левое крыло второго этажа, тонули в темноте. Освещение тут не включилось. Кабинет находился в самом конце левого крыла. Будуар Фионы был в правом крыле сразу за поворотом коридора. Дюран коснулся рукой головы. Вспомнил, что каска с более мощным фонарем осталась внизу в гостиной. «Вернуться за ней?..» У него был еще один фонарь, закрепленный на ладони левой руки. Этот фонарь давал очень узкий луч света, но, может быть, удастся включить освещение в коридоре или в комнатах второго этажа. Он решил попробовать... Можно, конечно, позвать Мартина Руа и попросить его принести из гостиной каску со вторым фонарем. Дюран посмотрел вниз. Наружная дверь была приоткрыта, но Мартина Руа возле нее не видно.

«Пойду так», — решил Дюран.

Он снова заглянул в левый коридор, потом в правый. Теперь ему показалось, что в конце правого коридора чуть светлее. Свет мог проникать в коридор из какой-то комнаты за поворотом. Освещая путь узким лучом малого фонаря, Дюран углубился во мрак правого коридора. Дважды он останавливался и пытался ощупью отыскать выключатели на стенах, но ничего не нашел. Может быть, из-за этих остановок коридор показался ему непривычно длинным. Наконец он добрался до поворота. Дверь в будуар Фионы была приоткрыта и оттуда в коридор проникала полоска света.

«Я должен был бы удивиться или испугаться, — подумал Дюран, — но ничего этого нет... Почему?»

Он подошел к двери и медленно отворил ее. Будуар был погружен в полумрак. Торшер отбрасывал резко очерченный круг света на ковер и белую клавиатуру пианино. Возле пианино, спиной к двери, сидела женщина. Шорох открываемой двери заставил ее обернуться. Это была Фиона.

«Схожу с ума», — спокойно подумал Дюран, прислоняясь к косяку двери.

— Ты, — сказала Фиона и по ее лицу скользнула улыбка, — я знала, что ты вернешься, Робэр. Я ждала тебя.

Он молча глядел на нее. Именно такой она представлялась ему в те редкие мгновения, когда он позволял себе вспоминать... За пианино, вполоборота к нему, чуть откинув назад прекрасную голову. Бледное лицо, обрамленное волнами каштановых волос, упавших на плечи. Яркие губы, чуть приоткрытые в улыбке. На груди в вырезе темного платья тонкая золотая цепочка с амулетом: контуром сфинкса в золотом обруче.

— Что же ты молчишь? — продолжала она, не отрывая от него взгляда. — Разве ты ехал не для встречи со мной?

— Не знаю, — прошептал он чуть слышно. — И не могу понять... Кто ты и... откуда... Или, вернее, что ты такое... И где я?

Она рассмеялась:

— Пока ты на пороге... Входи, не бойся. Вопреки твоей воле ничего не случится. Входи и садись, — она указала на кресло по другую сторону торшера.

— Но я хотел бы знать...

— Как я тут очутилась?

Он попытался возразить, но она не позволила:

— Это совсем просто, Робэр. Но не в этом сейчас дело... Ты все поймешь чуть позднее. Важно, что мы снова вместе и... не расстанемся, если... ты сам того не пожелаешь.

— Ты можешь вернуться со мной... в Париж?

Она быстро повернулась к нему на своей крутящейся табуретке.

— Это совершенно невозможно, дорогой, неужели ты не знаешь? Для тех, кого они... вышвыривают сюда, нет возврата.

— Вышвыривают?

— А ты что думал? Я не умирала слишком долго. Слишком долго, с их точки зрения. Они могли бы ускорить конец; я думала, они так и сделают. Но они гуманны. Слишком гуманны, дорогой. Им надоело ждать и однажды ночью они... вывезли меня на Оставленную землю и бросили... на растерзание мутантам — так они думали.

— Невозможно! — вырвалось у Дюрана.

— Почему же невозможно, дорогой? Невозможного на Земле давно не существует. А это, — она пожала плечами, — это совсем просто... Они так поступают со всеми, кто... не хочет сразу умирать.

— Боже мой!

— Он не услышит, Робэр! Земной мир обречен. Он не справился с поставленной задачей и должен исчезнуть.

— Почему ты думаешь так?

— Я не думаю, я знаю. И ты знаешь это, Робэр. Разве не так?

— Я говорил лишь о бессилии Человечества, но я не знал... Вероятно, я многого не знаю.

— Но о многом ты догадывался... Войди же и садись, — она снова указала на кресло, вблизи от себя. — У нас еще есть время, хотя тут оно идет немного иначе, чем там, откуда ты приехал. Прошу тебя, присядь. Или ты все еще боишься меня?

— Не знаю... Нет, хотя, — он сделал несколько шагов к указанному ему креслу. — Я все-таки хотел бы понять, что ты такое, Фиона.

— То есть призрак ли я, привидение, вампир в образе твоей Фионы, или просто биоробот, голограмма?

— Существует и еще одна возможность, дорогая. И пока она представляется мне наиболее вероятной. Ты порождение моего воображения. Я сплю и вижу тебя во сне или я сошел с ума.

— А что бы ты предпочел?

— Разве это имеет значение?

— До определенной степени — да.

— Тогда... Тогда я предпочел бы обнять тебя — живую... Но я чувствую, что это... находится за пределами моих возможностей.

— Да... пожалуй. С этим тебе не следует торопиться. По крайней мере тут.

— Значит ты... не живая.

По ее лицу пробежала тень.

— Я не могу сейчас объяснить... Постарайся принять меня такой, какую видишь, Робэр. Все это несколько сложнее, чем ты предполагаешь.

— Я хотел бы обнять твои колени, Фиона.

— Нет, нет, ни в коем случае...

— Даже если после этого мне пришлось бы умереть.

— Нет-нет, любимый. Садись и посиди спокойно, нам надо еще кое о чем поговорить.

— Неужели я не могу даже прикоснуться к тебе, поцеловать кончики твоих пальцев?

Она со вздохом покачала головой.

— Значит, — Дюран тяжело опустился в кресло, — ты существуешь лишь в моем больном воображении, Фиона.

— Неужели это так важно, Робэр? Мы же видим друг друга, обмениваемся словами, мыслями...

— Для меня важно!

— Я даже смогла бы сказать, о чем ты сейчас думаешь.

— Ну, о чем же?

— Ты хотел бы взять меня на руки, снести вниз по лестнице, засунуть в свой «элмоб» и мчаться, сломя голову, в Париж.

— Но ты только что сказала, что это невозможно.

— Да... И тем не менее ты думаешь сейчас именно об этом. Разве не так? — она рассмеялась.

— Ты смеешься, а мне хотелось бы плакать.

— Но почему? Все дальнейшее зависит только от нас. Точнее — от тебя, Робэр.

— Не понимаю...

— Но ты не хочешь слушать. Ты зациклился на одном — увезти меня в Париж.

— Тогда говори... Я буду молчать.

— Постарайся быть терпеливым и... послушным, Робэр. Итак: еще живую меня вывезли за границу вашего мира.

— Он был и твоим, Фиона.

— Ты совершенно несносен. Ни на йоту не изменился. Можешь ты помолчать хоть несколько минут?

— Уже молчу.

— Там, у вас, — ее голос стал отрывистым и резким, — за этой чудовищной железной оградой, сквозь которую пропущен смертельный ток, давно перестали понимать, что происходит на Земле. Вы тонете в пустословии, разучились отличать добро от зла, милосердие от жестокости, свободу от тирании, науку от суеверий. Вы придумали чудовищный способ отлучения человечества от всего того, что истинно человечно. Нравственный кризис, начавшийся еще в прошлом столетии, превратился в лавиноподобную катастрофу, из которой уже нет выхода. В конце концов это поняли и те, кто безуспешно пытался в последние века направить развитие человечества по более гуманному пути.

Земной разум оказался непригодным для... дальнейшего совершенствования. Более того, он стал опасным для Вселенной в целом. Этот потоп — последний и окончательный в истории нынешней цивилизации, Робэр. Таково решение тех, кто ответствен за эволюцию разума...

На этом я могла бы и кончить, если бы не одно обстоятельство. Внимание тех, кто принимал окончательное решение, привлекли мутации последних десятилетий. Я имею в виду — мутации человека, мутации разума. Исследования были сосредоточены на тех особях, которых отвергло агонизирующее человечество — на обитателях Оставленной земли и на тех, кого на Оставленную землю выбрасывали за ненадобностью, как меня, например. Именно среди этих «отходов человечества» были обнаружены обнадеживающие признаки эволюции к дальнейшему совершенствованию разума. Это были особи, способные преодолеть нравственное разложение вида Homo sapiens. Начался отбор... В числе многих других отобрали и меня, предварительно вылечив. Оставленная земля, на которой мы с тобой сейчас находимся, Робэр, давно стала исполинской лабораторией с невообразимыми ранее возможностями... Ее задача — сохранение одной из ветвей земного разума. Так возник своего рода новый ковчег нынешнего потопа. Существующие у вас, за вашей железной стеной, представления об Оставленной земле не только фальшивы и лживы, в них все перевернуто с ног на голову, все наоборот — вопреки здравому смыслу. Параноидальная логика агонизирующего разума возобладала еще раз, подтвердив ранее поставленный диагноз.

Фиона умолкла. Наступило долгое молчание.

— Значит, ты более не Фиона, которую я любил, — тихо сказал Дюран, — ты новая праведница, допущенная в новый ковчег. Интересно, когда же он отплывает и куда?

Фиона весело рассмеялась, блеснув зубами.

— Он никуда не отплывает и он совсем близко. Ты можешь вступить на него хоть сейчас.

— Я снова перестаю понимать, — Дюран покачал головой. — Даже став праведницей, ты по-прежнему продолжаешь дразнить меня.

— Вовсе и не думаю! Это ты не хочешь перестать стандартно мыслить, дорогой.

— Меня никто не отбирал для вашего нового ковчега.

— А я? Разве я не могла это сделать?

— Значит, став праведницей, ты приобрела необыкновенные права и власть над людьми и событиями?

— Никаких необыкновенных прав и никакой власти, поверь. Все гораздо проще... Ну, попробуй отрешиться от пут формальной логики.

Дюран тяжело вздохнул:

— Боюсь — это выше моих сил...

— Однако ты здесь.

— Да... И ты знаешь, почему.

— А как же тогда с формальной логикой?

— Не знаю... Ты только что сказала: все гораздо проще... Для меня все было просто, пока я ехал сюда... Но теперь...

— Теперь тебе осталось только сделать окончательный выбор. Окончательный, Робэр... Перед каждым из нас рано или поздно возникает необходимость такого выбора.

— Кажется, начинаю понимать, — прошептал Дюран. — Все было предопределено заранее? Не так ли? Раньше это называли роком.

— Ну, не совсем, — Фиона закусила губы. — Выбор остается за тобой...

— Выбор — как уйти из жизни? Это немного... Значит, все вокруг, — он бросил взгляд по сторонам, — лишь фантом... И наша встреча — последнее воспоминание о минувшем...

Она не ответила. Он взглянул на нее. Ее глаза были полны слез.

— Ты плачешь, Фиона? Но почему?

— Ты ведь решил, Робэр.

— Нет. Еще нет... Понимаешь, казалось бы просто и в то же время... сложно... Эти люди, которые сопровождали меня. Их судьба на моей совести. А еще албанские дети — восемь тысяч албанских детей...

— Албанские дети?

— Да, там, за железной стеной. Я должен попытаться завтра помочь им...

Фиона медленно встала со своего табурета. Пальцами левой руки оперлась о клавиатуру. Пианино ответило долгим, стонущим аккордом.

— Пойдем, — сказала, вздохнув, Фиона, — наше время истекает. Ты хочешь помочь албанским детям... Я поняла... Следуй за мной. Попробую помочь тебе...

Они вышли во мрак коридора. Дюран снова ощутил запах сырости и тлена. Он включил свой фонарь. Фиона медленно двигалась шагах в трех впереди.

— Этот запах, почему? — спросил Дюран. — Откуда он?

— Сейчас поймешь.

— Мне кажется, он стал сильнее...

Она не ответила.

Они долго шли вдоль темного коридора. Мрак прорезал лишь тонкий луч маленького фонарика, закрепленного на ладони Дюрана.

— Осторожно, — сказала вдруг Фиона. — Сейчас будем спускаться. Держись за перила. На лестнице не хватает нескольких ступеней.

Дюран подумал, что не заметил этого, когда поднимался на второй этаж.

— Я оставил в холле свет, — начал он, — почему сейчас...

— Свети себе под ноги, — перебила Фиона. — Вот тут нет одной ступени. И дальше тоже...

Наконец они добрались до наружной двери. Она была распахнута настежь. В окружающем мраке дверной проем вырисовывался серым прямоугольником. Дюрану показалось, что теперь он стал шире.

Фиона вышла на каменное крыльцо и обернулась:

— Не отставай, Робэр.

Он выбрался наружу следом за ней; с облегчением вдохнул чистый ночной воздух. Дождя не было. Совсем низко над горизонтом в разрыве туч желтел узкий серп луны. Невдалеке слышался мерный рокот прибоя.

«А где же машина и все они?» — подумал Дюран. Площадка перед домом была пуста. Фиона медленно спустилась по ступеням. Отойдя немного от дома, остановилась и обернулась.

— Я не вижу машины, — крикнул Дюран.

Она призывно махнула рукой. Он направился к ней, спотыкаясь о камни, в беспорядке лежащие в густой траве.

— Смотри, — Фиона указала на дом, из которого они только что вышли.

Дюран обернулся. На месте дома теперь громоздились освещенные луной уродливые развалины. Черными провалами зияли выбитые окна и вход.

— Ты прав, — тихо сказала Фиона. — То было наше прошлое, а вот это — настоящее... — она вздохнула. — Время — его пришлось немного вернуть назад. Иначе всех вас уничтожили бы у последнего контрольного пункта.

— Но как же... — начал Дюран и умолк.

— Они, вероятно, догадываются, что на Оставленной земле происходит нечто, не предвиденное ими.

— Они? О ком ты говоришь?

— О тех, кто привел нынешнюю цивилизацию к краху. О тех, кто стоит над всеми вами. Вы лишь марионетки, Робэр. Вас давно лишили правдивой информации, вы совершенно беспомощны и потому обречены. Решившись, наконец, выполнить мое пожелание, ты обрекал на смерть себя и своих спутников.

— Значит, Къюсак?.. — Дюран вздрогнул.

— Нет-нет, он тоже ничего не знал и не будет знать.

— Когда вы... сдвинули время?

— Как только ты решил ехать.

— Но как ты узнала?

— Считай, что догадалась...

— Кто же ты, наконец?

— Я — Фиона.

— Нет...

— Тогда я воплощение твоих воспоминаний... Тебя это больше устраивает?

— Не знаю... Скажи, я по-прежнему не могу коснуться тебя?

Она отрицательно качнула головой.

— Ты просто не сможешь. Мы находимся... в разном времени.

— И его никак нельзя совместить?

— Это зависит не от меня, дорогой.

— В каком же времени нахожусь теперь я?

Она бросила взгляд на свои часы.

— У тебя сейчас начало того дня, когда ты окончательно решил ехать сюда. Кстати, и в Париже теперь то же время.

— Так значит?.. — он не закончил.

— Да, ты еще не прожил этот день. Он у тебя впереди.

— И все те... кто сопровождал меня?..

— Еще не знают, что им предстоит поездка с тобой.

— А твое время, Фиона? Какое оно? — голос его дрогнул.

— О, оно в прошлом. Помнишь тот день, когда мы расстались?.. Я по-прежнему там, дорогой. Мы были гораздо ближе друг к другу, когда ты вошел... Но и тогда точное совмещение оказалось невозможным.

— От кого это зависело?

— Один из парадоксов времени, — она усмехнулась, — хотя... Могли быть и иные причины.

— Значит, все это, — он обвел взглядом руины и заросшую травой площадку перед крыльцом, — и наша встреча, и ты сама — лишь фантомы, возникшие в моем воображении?.. И ничего этого нет и не было?

— Ну, не знаю... Впрочем, ты можешь думать так, если это принесет облегчение... Или вообрази, что ты видел все это во сне.

— А как же с выбором, о котором ты говорила?

— У тебя его уже не осталось. Ты обязан вернуться. Албанские дети... Может быть, это то главное, ради чего ты жил.

— Но как?

— О, это совсем просто. Тебе достаточно пожелать. — Она опустила голову. — Прощай, любимый! Завтра наступит другой день и, возможно, он будет лучше сегодняшнего...

Дюран заставил себя проснуться... Некоторое время лежал не шевелясь, пытаясь понять, что с ним происходит. Воспоминания накатывались волнами. Удивительный сон! И, кажется, повторился дважды... Что это — призыв, напоминание, предупреждение?.. Он бросил взгляд на часы, стоящие у изголовья. Два часа ночи... Он спал совсем недолго, и такой сон! О чем он думал вчера, засыпая? Ах да, албанские дети... Восемь тысяч албанских детей! Может быть, это то главное, ради чего он жил... Откуда эта фраза? Кто ее произнес? Надо бы обязательно вспомнить... Впрочем, у него есть время... Завтра будет другой день и, возможно, он будет хорошим...