Однажды ночью — в конце пятидесятых — в Городском парке Вены совершается нападение с целью грабежа. В одного из прохожих мертвой хваткой вцепились нижеперечисленные лица: Райнер Мария Витковски, его сестра-близняшка Анна, Софи Пахофен (бывшая фон Пахофен) и Ханс Зепп. Райнером Марией Витковски назвали в честь Райнера Марии Рильке. Всем им примерно по восемнадцать. Ханс Зепп на несколько лет старше, но и его зрелым не назовешь. Анна явно опережает подругу, с неистовой злобой обрабатывая жертву главным образом с фасада. Требуется редкое мужество, чтобы человеку, который смотрит прямо на тебя (впрочем, увидеть он может немногое, вокруг сплошная темень), разодрать ногтями лицо, а то и вовсе нацелиться в глазные яблоки. Ведь глаза — зеркало души, и на его поверхности не должно быть трещин и царапин. Иначе подумают, что душе пришел конец.
Кому-кому, а вот Анне стоило бы оставить мужчину в покое, характер-то у него куда как лучше. Он ведь жертва. Анна же — преступница. Жертва всегда лучше, она невиновна. Правда, вокруг полным-полно невиновных преступников. Облокотившись на уставленные цветами подоконники, они приветливо посматривают на публику, тешатся воспоминаниями о фронтовом прошлом, машут ручкой или занимают высокие посты. Торчат меж кустами герани. Пора наконец-то все простить и забыть, чтобы начать совсем уж заново.
Потом выяснится (задним умом все крепки), что жертва занимала должность юрисконсульта в одной фирме средней руки. Жертва вела пристойный, до мелочей упорядоченный образ жизни, что у Анны вызывает особое отвращение. Порядок и чистота претят ее природе, весьма запакощенной как внутри, так и снаружи.
Молодые люди завладевают бумажником. Это не мешает им избивать мужчину самым жутким образом.
Анна колотит его наотмашь и радуется про себя, что может выплеснуть наружу жгучую ненависть, разъедающую изнутри, что, понятно, совсем не здорово. «Два удовольствия в одном — я еще и деньжатами разживусь. Надеюсь, у него их много». (Оказалось, у него их не густо.) Ханс без устали молотит кулаками, привычными к физическому труду. Как мужчина он ограничивается мужскими вариантами насилия: кулаком под ребра и коварными ударами головой (идет на таран); пинки в голень, в любой приличной компании пользующиеся дурной славой, он оставляет на долю Софи, и та старается на полную катушку. Совершает выпад за выпадом то левой ногой, то правой, будто поршнями какой-то сложной машины.
— Все выглядело так, словно ты руки марать не хочешь и предоставляешь дело ногам, — скажет ей потом Райнер, нежно притягивая к себе. И тут же отлетит прочь с придушенно-ядовитым шипением — от пинка в коленную чашечку. Нечего руки распускать.
Райнер, считающий себя единственным, кто имеет право на Софи (потому он ее и обнял), торопливо шарит в карманах жертвы в поисках портмоне, находит не сразу (но все же находит). И двигает коленом в живот уже не сопротивляющегося человека, на что жертва отвечает булькающим звуком и струйкой слизи изо рта. Крови не видно, поскольку слишком темно.
— К чему излишняя жестокость по отношению к беззащитному! — произносит Софи, вцепляясь нелепо скрюченной жертве в волосы так, что клочья летят.
— В излишестве вся прелесть, — заявляет Райнер, у которого еще не прошел боевой зуд. — Ведь мы так договаривались. Наш принцип в излишестве.
— А по мне, так самое необходимое все-таки получше будет, — возражает Ханс, бросая на портмоне оценивающий взгляд. Похоже, он до денежек сам не свой, ну не странно ли?
— Деньги не главное, — плюет на бумажник Райнер. — Как считаешь, тут сотенными или тысячными?
— Наш принцип не в деньгах, — вспыхивает Софи. У ее родителей денег полно, она буйствует от достатка.
Пот брызгами летит с Ханса, он продолжает дубасить жертву, как бездушная машина, убивающая душу и в других. Брат с сестрой видят в нем именно машину. Анна давно уже считает, что это — красивая машина, скоро и Софи так будет считать. Здесь, возможно, таится зерно раздора. Хансовы кулаки опускаются, как кувалды, черпая в каждом подъеме новую силу. Жертва едва слышно стонет, впрочем, и стонать у нее сил почти не осталось. Пытается звать полицию! Никто не слышит. Анну зов о помощи побуждает садануть лежащего ногой в мошонку — девушка в принципе настроена против полицейских: анархисты всегда против них. Мужчина испуганно умолкает, складывается пополам, катается по земле, потом затихает без движения. Деньги все равно уже у них.
Анна оттаскивает Ханса, бешено молотящего кулаками, подальше от юриста и тянет прочь: надо сматываться. Слышны шаги других прохожих. Что занесло их сюда в столь поздний час? Когда-нибудь и они нарвутся на то же самое.
Дыхание со свистом вырывается из глоток рабочего и гимназистов: они, мчась во весь опор, сворачивают на Иоханнесгассе и проносятся мимо Венской консерватории, откуда навстречу им в свой черед несутся всплески духовых и струнных инструментов (Анна занимается здесь по классу фортепиано). Сейчас в самом разгаре репетиции оркестров, их всегда проводят в позднее время, чтобы люди могли музицировать и после работы.
— Поворачиваем на Кернтнерштрассе, там народу пропасть, — выпаливает Софи, — затеряемся в ночной толпе (и в самом деле, народу там полно).
— Нам ни в какой толпе не затеряться, мы всегда выделяемся из массы, мы выше ее, где бы ни появились, — считает Анна.
— Нам нечего прятаться, нужно совершать все открыто, не таясь, тем самым мы демонстрируем приверженность принципам насилия, применяемого безо всякого разбора и к любому, — говорит Райнер.
— Болван ты, — реагирует Ханс.
Анна больше ничего не говорит, только задумчиво мусолит во рту пальцы правой, ударной руки, ощущая соленый вкус жертвы, залитой потом и кровью: Райнер награждает сестру одобрительным взглядом, Софи испытывает легкое отвращение, а Ханс бьет Анну по пальцам.
— Ах ты, поросятина!
Анну трясет от злобы, коренящейся, должно быть, в конфликте поколений, и пуще всего ей хочется обрушить удар на сверкающие огнями витрины, которые обрамляют роскошный венский бульвар. Она безумно жаждет иметь все, что выставлено здесь напоказ, но на карманные деньги сильно не разбежишься. Приходится подзарабатывать таким вот способом. Ее корчит от зависти, стоит однокласснице появиться в новом костюме и белой блузке или в новых туфлях на шпильке. Вслух она произносит лишь одно:
— Меня блевать тянет, как погляжу на этих расфуфыренных девок. Пустышки безмозглые, в голове ничего, кроме дурацких шмоток.
Сама она — в пику всем — носит замызганные джинсы и мужские свитера на несколько размеров больше, чтобы ее внутренняя установка имела соответствующее внешнее выражение. Психиатр, к которому ей приходится обращаться из-за периодических приступов немоты (проявляются ни с того, ни с сего и исчезают совершенно бесследно), задает один и тот же вопрос:
— Скажи-ка, дитя мое, почему бы тебе не принарядиться, не взбить локоны, ведь девушка ты, в принципе, симпатичная, тебе бы в школу танцев ходить? Взгляни на себя, ну что за вид, любому парню жутко станет.
Самой Анне жутко от всего, что ее окружает.
Ну и пусть. Среди людей, которые толкутся здесь в прекрасном расположении духа, ищут ночных удовольствий и чаще всего не находят, потому что город этот мало к удовольствиям приспособлен, четыре юные неухоженные фигуры выделяются резким контрастом. У юности, как известно, всегда свежий вид, но об этих такого не скажешь. Если они сознательно отвергают свежесть, ничего не поделаешь. Удовольствий больше не ищут, свое они уже получили. Чтобы не бросаться в глаза, они сменяют бег на деланно-беззаботный прогулочный шаг. Райнер цепляет под руку Софи, которая пытается поправить прическу, глядясь в темные витрины слева и справа. Она кажется самой невинностью, да она такая и есть, всегда выглядит так, словно живет, не снимая белых перчаток. Это способно возбудить мужчину, но не может удовлетворить его. Вот и приходится придумывать ночные набеги, потому что Софи кое-кого не удовлетворяет. Впрочем, есть много других причин. Дело в том, что Райнер — мозг шайки, Ханс — ее кулаки, Софи — своего рода любопытствующий соглядатай, Анна же озлоблена на все человечество, что скверно, ибо злоба застит взор и закрывает доступ. Правда, и без того ей практически закрыт доступ к красивым вещам, которые существуют, потому что продаются за деньги. Анне невдомек, что внутреннее достоинство за деньги не купишь, ничего не поделаешь, на то оно и внутреннее и постороннему взору недоступно. Анне хочется и внешнего, но она об этом помалкивает.
— Людей нельзя бить из ненависти, это следует делать без всякой причины, насилие должно быть самоцелью, — увещевает ее брат Райнер.
— По мне главное — бить, все равно, с ненавистью или без, — отвечает Анна.
— Ты вообще ни во что не врубилась, — говорит Райнер с сознанием собственного превосходства.
— Вот дерьмо, — заявляет Ханс. Употребляя это вульгарное выражение, он хочет сказать, что порвал рубашку. — Мамаша опять бучу устроит.
— Сейчас зайдем в подворотню потемнее, все поделим, — говорит Анна, — а завтра ты новую купишь.
Райнер своих родителей ненавидит и боится. Они произвели его на свет и заняты тем, что содержат его материально, пока сам он одержим занятиями поэзией.
— Без страха нет ненависти, — считает Анна, которая в науке ненавидеть заслуживает ученой степени, — если ничего не бояться, нечего будет и ненавидеть, и воцарится тоскливое равнодушие. Тогда лучше подохнуть. Обывателю настоящая ненависть неведома. Без сильных эмоций мы превратились бы в неодушевленные предметы или вообще бы умерли, что и так происходит достаточно рано. Я люблю искусство во всех его проявлениях.
— Я ни к чему не питаю ненависти, — говорит Софи, — не вижу в своей жизни ничего, что могло бы эту ненависть питать.
— Единственное ощущение, тебе доступное, — твоя любовь ко мне, — изрекает Райнер. — Когда мы тычем пальцами в глаза жертве, мы связаны друг с другом крепче любых брачных уз. Мы вообще — против брака.
— Мне пора идти, — заявляет Софи, которой всегда пора куда-то идти.
— Ты не можешь бросить меня именно сейчас, в тот момент, когда мне нужен кто-нибудь, кому я все могу растолковать, — вскипает Райнер.
— Так вот же, с тобой остаются целых два человека, — отвечает Софи, которую нисколько не трогает его порыв, — им все и растолкуешь. Мне пора домой.
— А твоя доля?
— Завтра в школе отдашь.
Ханс уже тянет когти к деньжатам, запекшаяся нитка слюны в уголке губ деликатно намекает на его алчность.
— Погоди ты, сейчас, сейчас, — отмахивается Райнер.
— Ты красиво дерешься, — льстит Анна молодому работяге, поглаживая его бицепсы; мать никогда его так не гладит, ей бы и в голову такое не пришло. В этом движении есть некая двусмысленность, оно значит больше, чем может показаться на первый взгляд.
— Я от тебя торчу, — говорит Анна Хансу.
— Ну ладно, пока. До завтра, — прощается Ханс с Анной и Райнером.
Напряжение спадает, и близнецы направляются домой, в восьмой район, густонаселенный мелкими буржуа, главным образом служащими и пенсионерами. И эти двое — часть бюргерского мирка, так же точно как огрызок — часть яблока, и здесь они чувствуют себя, как дома. Здесь они на самом деле дома и уже идут вверх по лестнице мрачного жилого здания, стараясь ни к чему не прикасаться, чтобы не замараться в линючей нищете. Они достигают вершины, которая находится на пятом этаже. Конечная остановка. И только они ступают на порог, как вместе с ними входит в неуютный дом усталость, нехотя отворяя дверь напряжению: у него на сегодняшний вечер есть еще кое-какие планы, для которых брат и сестра, в общем-то, не нужны. Брат с сестрою вновь возвращаются в обыденность и запирают за собой дверь.