Перепутье Третье

Там, на западной границе, вдали от Океании и двора, внезапную смерть государя переживали менее остро, чем в столице, хотя — кто как… Юный и бесшабашный, однако же умный честолюбивый Керси Талои, к примеру, понимал, что если удастся упрочить, или пусть даже сохранить свое положение в свите императора Токугари, то его будущее заиграет куда более яркими красками, нежели в недавних мечтах. Какое еще, к демонам, Морево, когда перед ним такие горизонты открылись!.. А вот Когори Тумару тосковал втихомолку. Нет, сановник не боялся ни отставки, ни немилости от нового владыки: что будет — то и будет… Но — печальный рубеж обозначился, во всей своей неприглядности. Раньше у него были некие защитные шоры на думах, против неумолимого Времени: 'Старый-то хрыч подревнее будет — а твердо на троне сидит, из ума не выжил, клыки и когти все на месте'. Ныне же, при дворе, ровесников ему, Когори Тумару — по пальцам одной руки сосчитать. Это даже милосердно, что он далеко от столичной гущи событий и при очень важном деле. Таком важном, что и погоревать толком некогда.

Разное думали посланцы государевы, но жили и действовали в походе слаженно и четко, прежде заведенным порядком: Когори Тумару — за все в ответе и всему голова, остальные беспрекословны; Керси Талои — исполнителен и ловок, не имея строго определенного круга обязанностей затыкает, собою щели и недостатки в войсковом быту: он и вестовой у его высокопревосходительства, и караулы проверяет, и по обозам старший. У другого бы дворцового счастливчика голова бы кругом пошла от предвкушения близкого будущего, а рыцарь Керси — внешне тот же самый Керси, словно бы и не догадывается, какими завистливыми глазами на него смотрит войсковая гвардейская молодежь… Ничто не застает Керси врасплох, нипочем ему ни изнурительная служба, ни презрительное фырканье тех, кого он по службе вот-вот обгонит… Чуть утро — Керси уже на коне, в поля помчался, охотиться, либо упражняться в боевых умениях. В глазах отвага, на устах улыбка или песня… Какая еще усталость? — не ведает он никакой усталости! И только близкий, самый надежный друг его, молодой князь Докари Та Микол, совершенно свободный от мук зависти придворной и служебной, увидел и почувствовал, какое смятение, какой ужас поселился в душе у Керси, когда тот узнал, что в расположение войска вот-вот прибудет его светлость маркиз Короны Хоггроги Солнышко, бывший удельный повелитель для бывшего своего пажа Керси Талои! Захочет ли он разговаривать с… перебежчиком… или вообще — поглядит ли в сторону того, кто… кто… нет! Он не предатель, он не совершил ничего предосудительного для воина и дворянина! Да, сменил повелителя, такое бывает, тем более что нынешний повелитель — не враг маркизу Короны, отнюдь не враг, а напротив: это Его Высочество престолонаследник, а ныне Его Императорское Величество Токугари Третий!

Ну, так и что из этого, что ныне он при Его Величестве?

Его светлость маркиз Короны сызмальства взял мальчишку Керси, тридевятого сына из дома Талои, в пажи, потом в оруженосцы, потом представил оруженосца Керси на венчание в рыцари, отправил в столицу, с тем расчетом, чтобы на южных границах, далее и на долгие годы вперед, в любой битве, бок о бок с маркизом станет одним лихим рыцарем больше… Убежал рыцарь, остался при дворе. Встретятся они лицом к лицу, взглянет маркиз на него, усмехнется и… Да лучше бы зарубил! И зарубил бы — кто с его светлости спросит? Когори Тумару с ним ссориться ни за что не станет, а Его Величество — тоже, разве что за самоуправство пожурит своего бывшего приятеля, крутого на поступки, но бесценного и безраздельно верного слугу… Смерть все-таки лучше позора, пусть рубит! О, как боялся Керси этой встречи! С каким душевным трепетом стоял в то утро в жиденькой шеренге рыцарей, встречающих маркиза! Но — обошлось!

Его светлость, поравнявшись с Керси, изволил узнать и даже остановился с улыбкой:

— Рад за тебя.

Керси, как положено, тут же сделал шаг вперед.

— Конечно, жаль, что так вышло, но… Служба есть служба, здесь, как и везде. Окреп, гляжу, мясца поднабрал. — Маркиз хлопнул Керси по плечу, и у того едва колени не подломились от тяжести удара, словно дерево упало! Но это была открытая улыбка от его светлости, чистая улыбка, без коварства и подспуда! — Тури тебе приветы шлет, особо просила меня не забыть, дважды повторяла, и какую-то там вышивку в подарок, но посылка сейчас в обозе, после найду. И не забывай родные края, понял? И честь нашего уроженца высоко держи!

— Так точно, ваша светлость!!! — проорал осчастливленный до самых пяток Керси и вернулся в строй, улыбаясь. Когори Тумару почесал перчаткой бурое горло, но замечание за неуставной ответ делать передумал, сообразил — что творилось на душе у юнца, и почему…

Тем временем, маркиз дошагал до его высокопревосходительства, вытянулся во весь огромный рост, загородив плечищами холодную утреннюю зарю и половину мира, доложился по-военному, однако, не как начальнику, а как старшему.

— Здорово, здорово, Хоггроги Солнышко! Ждали тебя, маркиз, как немногих ждут. Их Величества… тот и другой… боги да упокоят его сердце… оба постоянно о тебе справлялись!

— А что обо мне справляться? Вот он я, ваша светлость. Спешил, не мешкал.

— Так, это всем понятно, что маркизы Короны — самые прыткие маркизы на свете, ан все равно — столько почтовых птеров я извел на пустые донесения, ты бы только знал! Как дорога?

— Обыденно, ваша светлость, без происшествий. Полдороги слякоть — остальное осень. А тут как? Не началось еще?

— Тебя ждало, Хогги. Пойдем да потолкуем ко мне в палатку… Нет, это поразительно! Как тебя увижу — всё! На отца ты тоже похож, без спору, но — вылитый дед, Лароги Веселый! Как гляну — чуть ли не слеза прошибает, потому что — сама юность предо мною, моя собственная юность, в то время как я уже протухший мешок с фаршированной тургунятиной.

Но эти излияния герцог продолжил немного погодя, уже у себя, в походном жилище.

Палаткой герцог называл просторный шатер, сделанный на старинный воинский образец: восьмиугольный, с одним островерхом, сшитый из прочнейших яшерных шкур, там и сям тронутых нерастаявшим с рассвета инеем. Отапливался шатер в две печи, с выводными трубами по бокам западной и восточных стен. Там же стояла и жаровня, битком набитая только что приготовленным жареным мясом. Расселись как равные, на складных скамьях, друг напротив друга.

Маркиз ощупал внимательным взглядом широченные плечи герцога, его необъятное брюхо и нашел сравнение с протухшим мешком несколько преувеличенным.

— Что ты ржешь, Хогги? Я ведь серьезно говорю: вид — это одно, а вся требуха, с мозгами, с сердцем и душой — это совсем другое. Состарился. Есть хочешь?

— Не откажусь, ваша светлость.

— И поменьше церемоний, дорогой маркиз, по крайней мере, когда посторонних нет.

— Признаюсь честно, дядя Когори, — жутко жрать хочу! Запахи у тебя в шатре — что надо! И ящерное, как я чую, и молочное! И зелень как раз та, что я люблю! Скакал я сюда — все пытался путь спрямить — да зацепил краем Плоские Пригорья, да увязалась за мною банда охи-охи, морд этак в двадцать…

— На Пригорьях? Странно… Далеко же они забрались по холоду.

— Тем не менее. Мне-то что, отбился — а Кеченю всю ляжку исцарапали, и преглубоко… Конь мой — Кечень. Пришлось мази втирать, да толкового жреца искать, ибо колдун из меня никаковский… Однако, — Хоггроги поторопился продолжить, чтобы из собеседника не успели выскочить неодобрительные замечания по поводу выбора пути, — я дорогою выкладки в уме проводил, поскольку иного-то дела все равно нет, кроме скачки, так вот — все равно выгадал чуть-чуть на спрямлении. Ну, и на том, что не ел последние сутки. А примчался, оглядываюсь — сонная тишина кругом, никаких судьбоносных событий.

Когори Тумару яростно потер волосатые пухлые руки, одну об другую, и первым выхватил с жаровни ароматный, истекающий красным 'мясным' соком шмат молочного мяса.

— Налетай, Хогги, бери сам, у меня в походе все просто, без мажордомов. Вот тебе доска, вон там хлеб в корзинке. Вода в кувшине, кубки рядом. Без вина скучновато, но его нет и долго еще не будет, поскольку поход приравнен к военному. Хотя, был короткий роздых, в замке у одного моего старинного друга: ух х и гульнули! Что спешил — хорошо, даже отлично, ибо до непосредственного наступления Морева, если судить по гаданиям и руководящим письмам от… — Когори Тумару показал полуобглоданной костью в потолок палатки, — время еще не пришло, но подготовиться к нему по всей науке — едва-едва нам его хватит, времени-то. Кстати, пока твой обоз подойдет — можешь у меня в палатке жить.

— Спасибо, ваша светлость, но на такую наглость я пока еще не способен! Я лучше в простом походном шатре. Да и большая часть обоза моего из Океании прибудет, а не из удела, это гораздо ближе и быстрее, так что не успею стесниться.

— Как знаешь. Днями к нам должен один, мой и твоего деда, друг подъехать, Санги Бо, и еще один старец, маг, Татени Умо.

— Сам Санги Бо? Отлично! А ведь я его ни разу в жизни не встречал, только много слышал о нем. На гобеленах, правда, видел запечатленные подвиги его, да по ним разве постигнешь сходство с правдою? Ох, это хорошо, что он с нами! Но вот про мага этого мне никто, никогда, ничего не говорил.

— Есть такой. Из мирных жрецов, совсем не воин, однако, по отзывам, колдун знатный! Ему, говорят, смерч до неба закрутить или падаль в нежить поднять — что нам с тобою чихнуть. Чуть ли не Матушка-Земля его нам в ватагу сосватала через их величеств. Я о нем слышал из донесений, но тоже воочию встречать не доводилось. В общем, обо всем и обо всех расскажу, а пока подкрепляйся вволю.

Весь оставшийся после завтрака недлинный день, главнокомандующий войском Когори Тумару провел вдвоем с вновь прибывшим маркизом Короны, показывал ему лагерь, временные укрепления, водил через канатный мост, служивший единственной перемычкой на всю округу между имперскими землями и землями, которые вот уже сотню лет стремились стать имперскими, вопреки воинственным племенам, эту землю населявшим. И слева и справа от войсковой стоянки, на несколько долгих локтей вдоль пропасти лежали имперские земли, а сама пропасть напоминала видом сброшенные ящерным быком рога, где перемычку между рогами пересекала зыбкая канатная переправа. Если смотреть на карту, то могло показаться, что имперские земли давят всей своей мощью на рога этой пропасти, стискивают их, в попытке прижать один рог к другому, чтобы те не мешали пространству имперскому разливаться дальше… Но это на карте — в действительности же глубоченная пропасть стояла нерушимо и гораздо дольше, чем это могли помнить люди. А ничейные варварские земли узким клином лежали под защитой извилистой бездны и кончиком клина упирались в этот самый мост, принадлежащий империи. По висячему канатному мосту с тонким деревянным настилом можно было бежать одному человеку, либо ему осторожно идти, с конем в поводу. Либо пешими вдвоем в ряд, но слегка стеснившись. Оборонять такой мост нетрудно, переводить по нему войско — хлопотно, очень уж долго. Обрубить держащие канаты у моста — легко, восстановить его потом — задача потруднее. Стрела от одного края пропасти до другого долетает, но теряет силу и точность. Все обозные шатры и палатки — по эту сторону моста, почти все дозоры и караулы, а также ратные палатки, земляные укрепления, засеки — по ту сторону. То есть, говоря по-военному, ежели с умом воевать, можно выдавить из этого моста все выгоды, связанные с нападением и обороной. По герцогу видно было, как он ценит советы и замечания своего молодого соратника… Одно только было непонятно воинам: почему маркиз прибыл совершенно один, даже без пажа и оруженосца?

— А действительно, Хогги, почему?

— Задерживали бы меня в пути, я быстрее. Да и что я — младенец, сам о себе не позабочусь? Кроме того, у меня там, на рубежах, такое странное затишье, что просто сердце не на месте. И гномы все больше волнуются, жалобы беспрестанно шлют… Короче говоря, у меня в войсках каждый человек на счету, мы от прошлого года еще не восстановились толком, а в приказе Его Величества ничего не говорилось о моем сопровождении. Вот я один и прискакал. Выполняя приказ.

— И у нас затишье. Да такое — что жутковато. Если бы не… ну… не это самое Морево — я бы войско свое нипочем на той бы стороне держать не стал, мне все это глупое отважество ни к чему, я трепаный колчан, мне главное в итоге — честь и победа. Нет, ну скажи, Хогги, где это видано: естественное укрепление, чуть ли не природою дарованное, сиречь пропасть под мостом, за спиной держать, а не перед собою? Куда там! Оба, понимаешь, величества требуют: что бы оно там ни было — Морево-хренорево — на на-шу землю его ни на локоть не пускать! Постараемся, конечно… В былые годы, как я выяснил, чуть ли не каждый день лазутчиков отлавливали, ныне же — полная пустота, словно вымерли.

— И у нас на юге нечто подобное. Ох, как не хотелось мне ехать! Да только приказ есть приказ.

— Здесь находиться — тоже важно, Хогги, поверь мне. Ты не зря выбран и не мною зван.

— Понимаю. Выполняю. Не ропщу.

И Когори Тумару, и Хоггроги Солнышко хорошо понимали, что пресловутое Морево способно легко опрокинуть все мыслимые и немыслимые их расчеты, ибо неведомое — как любили повторять оба древнюю мудрость — потому и неведомо, что о нем не знают. Но готовились к тому, что понимали и умели, то есть к отражению превосходящих сил противника, с использованием всех преимуществ обороняющейся стороны. Кроме, увы, расположения моста в будущей битве. Может быть, сие и совершеннейшая глупость, но уж — что смогли: ни звезды, ни боги, ни жрецы, ни Его Величество не подсказали им ничего более внятного.

Еще через сутки прибыл — и тоже в одиночку — великий маг Татени Умо, глубокий старик, с жиденькой белой бородкой и с робким взглядом голубых выцветших глазок, предъявил недоверчивому, до предела мнительному в эти дни, герцогу Когори Тумару две пайзы: одна старого образца, еще от умершего императора, вторая от его сына, ныне здравствующего императора. Пришлось верить. И этому выделили отдельный шатер, двоих слуг, вдобавок, прикрепили для потребной помощи двух полковых жрецов помоложе и повыносливее — старый тут же принялся камлать, волхвовать и колдовать… пусть колдует, может, пользу какую принесет… Где Санги Бо, почему задерживается?

Только было притерпелся Когори Тумару к новостям, как новые воспоследовали, да какие гнусные! Старый этот… дурень не дурень… маг этот… Одним словом, гадал маг на 'сердечные' обереги: собрал их с Когори Тумару, с маркиза Короны, с Керси Талои, с Докари Та Микол, с остальных рыцарей. Гадал-гадал, почти сутки подряд провел, в плясках и завываниях, пену со рта роняя, — нагадал, горулин сын! У всех все хорошо, все с собою захватили обереги, как приказано, а с маркизом Короны — тревога! Когори Тумару так взбесился по итогам сего камлания-гадания, что чуть на кол не усадил и колдуна, который, между прочим, дворянского имени, и подручных его! Но колдун, несмотря на неказистость внешнего вида, проявил себя человеком не робкого десятка, держался и вещал твердо, не терпя возражений: немедленно, безоговорочно сердечный оберег маркиза Короны Хоггроги Солнышка вернуть в удел, вплотную к оберегам сына и жены! — А самого маркиза — тоже в удел??? — Ни в коем случае, — успокоил старик: маркиз нужен здесь и только здесь. И то хлеб… Ладно, пайза — вещь не случайная, императором дарованная, следует слушаться, в пределах 'ейных' полномочий.

А все-таки Когори Тумару решился, своею властью все приостановил, и из неприкосновенного запаса выпустил нарочного птера к Его Величеству, да не простого, а драгоценнейшего: приколодованного, одного из двух имеющихся, способных — но только однажды — найти обратный путь и лететь едва ли не вдвое быстрее обычных. На следующий вечер пришел ответ-приказ, подписанный лично императором Токугари: добытое гаданием — выполнять неукоснительно! Что ж… Надо выполнять.

И речи быть не могло, по обстановке и по времени, чтобы маркизу самому туда-сюда мотаться, это и без гадания понятно, посыльный надобен. Хотя, конечно же, по маркизу видно было: сию секунду готов мчаться домой, хотя бы на миг туда попасть, дабы своими глазами глянуть, понять — как оно там, все ли в порядке?… Но с посыльным вышла незадача не меньшая: только было снарядили Керси Талои (уж он-то все пути-дороги в родные края знает, человек умный и надежный) с поручением, ан опять старый жрец визжит: нельзя никуда отлучаться рыцарю Керси из рода Талои, ибо он здесь предельно необходим, дескать, тоже призван судьбою!

Покуда Когори Тумару брызгал слюной и выбирал, кого бы убить за какие-нибудь вины, Хоггроги Солнышко недобро молчал и о чем-то думал у него в шатре, без суеты, мыслями своими ни с кем не делясь. 'Сердечный' оберег — это очень важно, это как личный меч для самой души: утратил оберег — жди бесчестья, бед, себе и близким, вдобавок, на долгую жизнь не надейся! Ну, положим, если говорить о долгой жизни, то маркизам Короны здесь незачем расстраиваться, долгая жизнь для них не предусмотрена, древнее проклятье-подарок еще никто не отменял, а вот с оберегом как быть…

— Может, князь Докари согласится, а, дядя Когори? Рыцарь из самых лучших, дорогу ко мне в удел знает, бывал уже посыльным от Его Величества…

— Что значит — согласится? Прикажу и исполнит. Да только этот облезлый крысеныш, небось, опять возопит с запретами. Клянусь богами, когда и если вся эта свистопляска благополучно закончится, я этого брадатого мудрилу собственною рукою… То есть, по сути, рыцарю Докари ты доверяешь свой оберег, готов доверить?

— Да.

— Хорошо. Эй! Сударя Татени Умо сюда! Со всем его гадальным скарбом и побыстрее!

На удивление герцогу и маркизу, боги, устами жреца и колдуна Татени, против посланца Докари Та Микол возражать не стали.

Сказать, что Докари остался доволен поручением, на него возложенным, — было бы откровенной неправдой, в глубине души он был уязвлен тем обстоятельством, что его младший друг, рыцарь Керси, вроде бы оказался важнее для судеб мира, нежели он, Докари Та Микол… Но — рыцарь должен с честью и до конца идти своею дорогой, какова бы она ни была!

— Я готов, и покуда есть во мне хоть одна частица жизни, я выполню все, и никто меня не остановит.

— Да уж, ты постарайся, Докари, для нас с маркизом, но и себя береги, ты ведь мне как сын. Мы с твоим батюшкой столько, бывало… Может, сопровождающих тебе дать, один десяток могу выделить?

— В одном десятке смысла нет, ваша светлость, если говорить о безопасности пути. Зато задержка обеспечена. Мы с Гвоздиком никого и ни в чем еще не подводили, ни разу не вызвали неудовольствие Его Величества, будучи его посланцами. Не подведем и впредь.

— Ну, смотри. Мы на тебя очень надеемся. Маркиз, хочешь что-нибудь добавить?

— Нет. — Хоггроги Солнышко шагнул к юному князю, обнял его осторожно и не удержался, хлопнул по спине.

Докари Та Микол сдавленно ойкнул в ответ, охи-охи Гвоздик, терпеливо ждущий хозяина вне шатра, обеспокоенно зарычал, и все трое рыцарей рассмеялись.

— Скачи, сынок, и пусть все боги мира благословят тебя в спину!

Докари Та Микол хорошо представлял себе путь, прямо в уме его наметил, даже и карты не надобно: сначала по имперской дороге, вдоль границы родовых владений, потом самым краешком — тут уж не миновать — по владениям Камборов, потом по сырым лесам… Океанию он обойдет южнее, потом на восток, заберет еще чуть покруче к югу…

А вот и тот самый перекресток, где, со слов Керси, тот повстречался с целым выводком баронов Камбор… А там кто-то есть! Боги, пусть это не будут Камборы! Не то чтобы Докари опасался стычки с ними, нет, он даже и спорить не станет: предъявит пайзу императорского гонца — и разъедутся мирно, без бурчаний и невнятных угроз… А просто неохота ему нарушать тот особый внутренний настрой, который приходит в дороге привычному путешественнику, то грустное, однако, чем-то даже сладостное состояние, когда тебе мнится, что из людей ты один-одинешенек на всем белом свете, и только дорога стелется под ноги, да верная Черника мчит ровной упорной рысью, не отвлекаясь, сберегая силы, да этот плут и разбойник Гвоздик, которому никакая усталость не способна помешать творить каверзы и баловство… Гвоздик! Ты чего это…

Гвоздик мчал, как обычно, впереди, потешно выбрасывая лапы, но вдруг, по мере приближения к перекрестку, повел себя странно: хвост его, свернутый на время бега в колечко, развернулся в торчащую вверх свечу, уши запрядали — так шустро и Черника ими трясти не умеет, в лапах какая-то неуверенность… остановился, сел! Редчайший случай! И нет в его скулеже ни страха, ни злости, а только вроде как растерянность и… Радость, что ли? Не может быть! И откуда на этом перекрестке каменный истукан? Что-то он не припомнит такого. Камборы поставили?

Лошадь, упряжь — были незнакомы юному князю, а вот эти седые волосы до плеч, осанка…

— Снег!!! Ура-а-а! Снег!

Гвоздик словно ждал от хозяина этого счастливого крика, тотчас подпрыгнул из положения сидя, смешно подкинув хвостатую задницу едва ли не до самых облаков, и взялся плясать вокруг незнакомой лошади и хорошо знакомого всадника. Кобыла, совершенно не знакомая с повадками доброго и веселого охи-охи Гвоздика, завизжала от ужаса, беспорядочно лягая воздух…

— Цыц всем! — Снег ловко поймал кобылу за ухо, хлестнул ее заклятьем — успокоилась и равнодушно уронила голову к траве. — Решительно никто не изменился, ни звери, ни люди: все по маковку забиты детством и глупостями! Здравствуй, Лин, здравствуй, мой дорогой!

Докари за это время успел спрыгнуть с лошади, сдернуть перчатки и только ждал паузы в притворном ворчании своего наставника, чтобы броситься к нему!

Обнялись по-рыцарски, сдержанно, однако у обоих — рот до ушей и в глазах счастье.

— Снег! Вот уж не чаял… Я-то знал, что ты к нам прибудешь… потому что подслушал, честно сказать… Не я, а Керси подслушал, но мы оба в этом виноваты, а не он один! И я, конечно, жду-пожду, а тут меня неожиданно посылают на восток, на юг… с поручением…

— К маркизам Короны в удел.

— Д-да… Но откуда ты…

— Давай наперегонки соревноваться в хранении тайн: я свои крепко храню. А ты?

Докари мгновенно справился с собой и рассмеялся.

— И я… Стараюсь по твоим заветам… А вот Гвоздик свои чувства хранить не умеет, они у него все на языке… Как тебе не стыдно, Гвоздик!

— Да уж! — Снег вытянул из рукава платок, насухо протер от слюней бороду и лицо, яростно облизанные охи-охи, а пальцами свободной руки взялся пошкрябывать между ушами довольного собою зверя.

— Ну, что, Лин… давай пообедаем, что ли… Раз счастливый случай нас свел — надо этим воспользоваться полною мерой.

Докари — в эти мгновения, от макушки до пят, прежний Лин — замешкался с ответом, покраснел.

— Я был бы счастлив, клянусь честью и жизнью, но — приказ… И кроме того, я решил выгадывать каждое мгновение, чтобы успеть обернуться туда-сюда до начала… гм… событий.

— Приказ ты выполнишь. А вот обернуться туда-сюда до начала Морева — даже и не надейся, не успеешь.

Лин широко распахнул глаза и побледнел.

— А… ты?

— А я успею. Так что — вон фляга, смой грязь с лица, присаживайся к костру. Расскажем друг другу новости, накопившиеся за эти годы… да, в конце концов, я тебе приказываю: видишь пайзу? Ну-ка, глянь, рыцарь-посланник!

Лин послушно осмотрел, ощупал пайзу, простым и магическим зрением — не ниже, чем у самого Когори Тумару!

— Ура! Приказывайте, сударь Снег!

— То-то же. Ишь, как он сразу повеселел! Я-то, в простоте душевной, надеялся, что ради старого друга он отринет приказ и присягу… Впрочем, шучу. И даже в этом случае не волнуйся, не задержу. Взварчику? Свеженький?

Лин был настолько огорошен и восхищен внезапной встречей, что и не подумал отказываться от кошмарной кислятины, которая всегда была так по душе наставнику.

— То есть с удовольствием!

— Держи кружку. Тебе от Мотоны поклоны и поцелуи среди водопада слез. Я слышал — ты женился? И даже счастливо?

— О, да!..

Солнце не успело подняться в зенит, как друзьям пришло время расставаться…

— Снег, но ведь мы еще увидимся?

— Ты хитрый малый, дорогой Лин. Может — да, может — нет, это как Морево себя проявит. Ты думаешь — я провижу будущее и сей миг намеками выдам его тебе? Нет, о нем я не знаю ничего, кроме того, что оно настанет. Где этот чешуйчатый негодяй, полный слюней и коварства? И Чернику обязательно почешем, да Черника?

Лин и Снег обнялись на прощание — оба худощавые, стройные, широкоплечие, настоящие воины, рыцари, однако, один из них совсем еще юнец, а другой совсем уже старик.

— Скачи, не оглядываясь, понял? Вперед!

- 'Вперед'! Эти людишки только и знают, что торопить, торопиться и поторапливаться… Но чуть жареным припахнет по-настоящему, или, хотя бы, старостью — только и слышишь хныканья о том, чтобы все вернуть вспять и остановить… А, Санги?

Волглая земля не давала пыли, осенний воздух стоял прозрачен, позволяя видеть синеву неба чуть не до самого окоема, да только вот сам окоем был переменчив, на клочки изрезан складками местности, чахлым пучковым кустарником меж валунов… Докари Та Микол скрылся за пологими холмами, поэтому, даже при сильном желании, не мог бы подсмотреть и увидеть, как расплылись очертания каменного истукана, сидящего у перепутья, и вместо пузатого клыкастого весельчака, изображающего непонятно какого бога, перед Санги Бо предстал рослый и мощный мужчина, с черною бородой едва не по грудь, в черной рубашке под темно-зеленым камзолом. За спиною у него наискось висел двуручный меч — сразу видно, что непрост меч, древней и весьма искусной ковки, по крестцу застегнут широкий кожаный пояс, кроме секиры на поясе кинжал и швыряльные ножи… вроде бы и кнут… Лихой воин, черная рубашка, но — не рыцарь, а между тем с самим Санги Бо на ты, да еще чуть ли не свысока…

— Ну, так зачем и дело стало? И остановил бы? Зиэль, признайся, хотя бы раз в жизни правду скажи: сам ведь все затеял?

— Да нет же, Санги, клянусь бородой Уманы! Я здесь ни при чем!

— Уманы? Что-то я не припомню у нее бороды, хотя она и всемогущая богиня.

— Это я в шутку так сказал. Нет, Санги, не моя затея. Более того: я ведь было собирался с вами поучаствовать, так ведь?

— И что?

— А то, что я переиначил свои намерения. Мы еще с тобой посидим, поболтаем, да и распрощаемся: ты на запад потрюхаешь, к своему предназначению, а я — на восток вернусь. Там буду рубежи стеречь… так, что-то, по-настоящему размяться восхотелось… Там хоть и не главное направление, но… Предупреждая твой вопрос: подробнее не расскажу, ясность не внесу. Честно сказать, я сам нахожусь в некоторой растерянности, ибо события сии не вполне укладываются в мой понятийный ряд. В общем и целом, я догадываюсь, что к чему, а непосредственно, именно по данному… Впрочем, тебе должны быть неинтересны мои досужие домыслы, прости, дорогой Снег, что занимаю чепухой твое время и твои мысли…

— Угу, кто бы сомневался. Все как всегда: недоварено и недосолено, и на полпути пролито. Кушайте, дорогие гости. Хорошо, не лезу в твои замыслы, но тогда — продолжим о важном. Лин, своим неожиданным появлением, прервал некие высокоученые рассуждения насчет…

— …Насчет твоего трактата о преемственности в начертании геральдических смыслов. Да, охотно продолжу и завершу. Итак, мы, взяв за основу два герба: герб имперской столицы Океании и герб императорского дома, попытались обосновать 'неслучайность' нарушенных законов начертания в гербе маркизов Короны, дескать, золото по серебру — это якобы не оплошность, но нарочитый умысел государя Усаги Смелого…

— Именно, любезнейший и многомудрый Зиэль! Именно! Не якобы — а тонкий геральдический замысел, расчет, заключающийся в изобразительном сопряжении на веки вечные вассальной верности и монаршего благоволения! В основе замысла и расчета лежат два святейших геральдических исключения: Герб Океании — серебряная четырехлучевая звезда в золотом поле, герб императоров — восьмилучевая золотая звезда в серебряном поле; стало быть, императоры, Усаги Смелый, а вслед за ним и Рабари Первый, отягчая златыми коронами серебряную главу на щите у награжденных маркизов, сознательно шли на кажущееся нарушение…

— Демоны тебя раздери, Санги! Я ведь лично помню, как это случилось! Усаги был пьян в тот день, да будь и трезвый — он не то что в геральдике, он грамоты толком не знал!

— И Его Величество Рабари — тоже был пьян и неграмотен, да?

— Нет, ты меня не путай. Рабари был и учен, и трезв, но у него голова от превеликих забот шла кругом в эти его первые дни правления, вот он и брякнул, не подумав. И то утро я весьма неплохо помню, с самого близкого расстояния. А потом уже Рабари постеснялся отменять принятое решение, как бы спрятал свою оплошность за предыдущую. Вот как дело было, Снег, дружище. Единственная туга, что никто, кроме меня, подтвердить сию истину не может.

— Погоди… А храмовые свитки, свитки дворца? Уверен, если все их тщательно изучить, все до единого, то наверняка где-нибудь…

— Нигде, я проверял. Ни одного свидетельства, ни устного, ни письменного от древних тех объяснений не осталось.

— Ну, а раз так, если никто подтвердить не может, ни устно, ни письменно, то истиною, бесспорною причем, будут служить мои рассуждения, для потомства в свитке запечатленные.

Санги Бо засмеялся, до икоты довольный, что ему удалось утереть нос самому Зиэлю, ибо сие — почти невозможное достижение для смертного.

Ухмыльнулся и Зиэль, которому показалось забавным столь ясное и наглядное подтверждение его собственных мыслей об относительности истин людских.

— Да подавись ты, и рассуждениями, и свитками, и самою истиной. А ну как через денек-другой не останется на Земле человеческого потомства, годного к воспроизведению? И жди тогда, покамест цуцыри читать научатся! А, Санги?

Санги Бо вместо ответа развел руками и подлил себе из котелка в кубок бурлящую розоватую жидкость.

— Что молчишь? Кстати, как считаешь: правильно я сделал, что Лину не показался? Мне, признаться, было завидно смотреть на вашу взаимную радость. Я ведь ему тоже не чужой!

— Правильно ты все сделал, Зиэль, совершенно правильно: зачем лишний раз мальчишке ум бередить?

— Вот и я так посчитал. Говорят, он в неплохого колдуна вырос, твоими чаяниями?

— Кое-какие способности есть, — осторожно откликнулся Снег, почему-то совсем не польщенный похвалами Зиэля.

— Еще бы, при такой-то умелой матушке, да с таким наставником… Я, грешным делом, удвоил против обычного магический панцирь, именно для того, чтобы ни он, ни его зверушки меня не обнаружили.

— Угу. А Гвоздик-то учуял.

Зиэль поперхнулся своей порцией взвара, затем сморщился и вылил остатки на землю.

— Ну и гадость же ты пьешь! С чего ты взял, что охи-охи меня учуял?… Погоди, бороду протру, а то она вся налысо вылезет от твоего варева…

— С того и взял, что он подошел и опрыскал тебя, пометил. Как доброго знакомого.

— Что ты врешь, выдурь старый! Где это он меня пометил???

— Не тебя, а когда ты камнем был.

— Все равно врешь! Не мог он меня коснуться, ни сам, ни отходами своими. Ни даже дыханием, чтобы ты знал! Вот за что я вас, людишек, и не люблю: всегда норовят гадость ближнему смастерить, и сказать, и сделать… и карман изнутри пометить — только подставь!

Зиэль несколько мгновений уничтожающе смотрел на хохочущего Санги Бо, потом встал и подошел к небольшому кусту ракиты. Стоило ему прикоснуться к ближайшей из веток — а это уже не куст: здоровенный конь, оседланный и взнузданный, мастью — серый в яблоках.

— Выпью-ка я винца, вместо того чтобы порубить на мелкие куски некоего старца, выжившего из ума весельчака, — сообщил Зиэль коню и вынул из седельной сумки небольшой узкий кувшин.

— Будешь, Санги?

— Нет, я в военном походе. Я лучше взварчику.

— Отравчик у тебя, а не взварчик.

— Меня устраивает. — Санги Бо, видимо, устал смеяться и теперь смирно сидел спиной к костру, покачивая кубком с остатками взвара в нем. Смотрел он вроде бы и на Зиэля, но, в то же время, как бы и сквозь него, туда, на восток, на неровные желто-красные дали, дрожащие в робком мареве осеннего полдня. Лицо его, худощавое и всегда бледное, ныне осунулось и побелело еще больше, холодный взор, обычно непроницаемый для чужого любопытства, казался смягченным, чуть ли не растерянным…

— Боишься, святой отшельник Снег?

Тот, кого попеременно называли то Снегом, то Санги Бо, немедленно вынырнул из задумчивости, взор его стал прежним, внимательно-холодным. Помолчав еще самую малость — ответил, правильно поняв, о чем спрашивает Зиэль:

— Смотря чего. Смерти своей, старости — не боюсь, переболел этим страхом. За судьбы мира обидно.

— За судьбы ми… — Зиэль, не глядя, бросил за спину опорожненный кувшин и захохотал звонким басом. — Нет, это просто день веселья у нас с тобой: то я тебя смешил, то ты меня потешаешь! Что тебе до судеб мира? О себе думай! Ты закончишься — и весь мир вместе с тобой. Ну… разве что я тебя буду иногда вспоминать. Вот и все, вот тебе и судьбы… хы-хы… мира, понимаешь!

Снег поднял голову и, даже когда собеседник перестал смеяться, взора перед ним не опустил.

— Мира. Белого света. Мне горько осознавать, премудрый Зиэль, что все это может закончиться одним ударом судьбы. Да. Завершится Моревом — и впору спросить себя или богов: какой смысл был во всем этом??? В истории, в осеннем полудне, в умении читать и запечатлевать на свитках мысли свои, в радости семейного бытия, в зодчестве, в любви, в наблюдениях за звездами… В битвах, в созерцаниях…

— Отвечу, дорогой Санги: ровно никакого. И сейчас в мировом бытии смысла нет и после Морева не будет. Это я тебе со всей ответственностью заявляю, как человек поживший, с опытом.

— Да, я помню, ты уже говорил все это.

— Но, между прочим, ты богохульствуешь сомнениями своими.

— Мне не привыкать.

— Винца? Выпей, Санги, сразу полегчает, отпустит. А может еще и в пляс пустишься!

— Нет, я в походе. Кстати…

— Да?

— Зачем тебе шутейство, зачем ты суешь руку за вином в пустую сумку? Не проще ли наколдовать вино, не кривляясь? Наколдовать, или… не знаю, как ты это делаешь…

— А хотел бы, чтобы я тебя научил так же уметь? Без маны, без нудных заклинаний, одним усилием воли?

— Хотел бы.

— Нет, Санги, дорогой! Нет, не получится. Не обижайся, просто для такой волшбы у тебя сил и знаний маловато.

— Именно у меня?

— И у тебя, и у Лина, и у Его Величества, и у светлейшей княгини Ореми, и даже у великого мага Татени Умо.

— Это еще кто такой?

— Величайший колдун из восточных земель империи. На днях его увидишь, он в вашем походе участник.

— Ну — нет, значит — нет. Не пора ли нам по коням? Не то до самого вечера будем задницами осеннюю почву греть.

— А ведь, небось, хотел опять сбогохульничать, отшельник Снег, сблизить в один ряд слова задница и Матушка-Земля?

— Тьфу! Нет! Я сказал то, что сказал. Собираемся, Зиэль, действительно пора. Сворачиваемся и разбегаемся.

— Хорошо. Но, Санги, вопрос на вопрос…

— Да?

— Почему тебя так раздражают беседы со мною? Мы ведь старинные друзья?

— Во-первых, мы не друзья…

— Отвечай, не увиливай.

— … А во вторых, если честно… Зиэль, мечом клянусь: я, скорее, не нашим с тобою общением раздражен, а самим собой в этом общении. Каждый раз, уже тысячный, наверное…

— Меньше.

— Каждый раз я надеюсь, что извлеку в разговоре пользу из мудрости твоей, возьму себе в поклад, вдруг что-то новое пойму, обойму… И каждый раз лютое раздражение: голод и жажда пробуждены, а утоления нет!

— Ну уж, Санги, моей вины в этом — поменьше половины будет.

— А я так и сказал: не тебя, себя виню!

Собирался рыцарь Санги Бо весьма скоро, несмотря на возраст, а собеседник его, Зиэль — и того резвее: туда-сюда, нагнулся, повернулся, рукой повел — готово дело, только в седло осталось вспрыгнуть. Конечно же, пригасили и притоптали костер, но не для того, чтобы избежать пожара, невозможного посреди промозглой осени, в набрякших сыростью травах, а чтобы любопытствующим — случись вдруг такие — не разобрать было по следам: когда стоянка покинута, сколько народу отдыхало, да долго ли? Воздух еще не остыл от волшбы, от рассуждений о смысле бытия, о мудрости — ан вновь уже оба воины по макушку во власти воинских обычаев.

— Встретимся ли еще, Санги?

— Хм… Тебе виднее.

— Пожалуй. Ходу, Горошек, х-ходууу!

Стар отшельник Снег, умен отшельник Снег, хитер, осторожен, опытен… Жизнь полными пригоршнями насыпала в этого странного человека знания и умения, половины из которых с лихвою хватило бы по отдельности и на славнейшего рыцаря, и на мудрейшего жреца… А все же — нет, не тягаться ему с Зиэлем в проницательности и мудрости! 'Зачем мальчишке ум бередить? Нет, не за спокойствие ума воспитанника своего так волновался отшельник Снег! А подозревает Снег, пряча свои подозрения на самое дно души, что мальчик Лин, теперь уже молодой князь Докари Та Микол, возмужав и наполнившись мощью, телесной и магической, встретившись со спасителем и недолгим наставником своим — с Зиэлем — учует или вспомнит то, что не должен был бы… Например, забрезжат в нем воспоминания раннего детства, забытые, казалось бы навсегда. Вот чего боится старый воин и маг: что Зиэлю не понравится возвращение возможных воспоминаний к юному Докари, и он вмешается в личность его и память, силою заставит их измениться… Потому и смеялся над Зиэлем, чтобы отвлечь, отвести помыслы Зиэлевы на другую дорогу… А с чего он взял, собственно говоря, с чего старый хрыч решил, что Зиэль причастен к таинственному исчезновению малыша из древнего княжеского рода??? Наглец! Ну… положим… почуял он правильно, разобраться бы на досуге — как ему это удалось?… Да только что с того? Я действительно выставил магический щит вдвое против обычного, однако сделал это исключительно из человеческих желаний, как я их для себя понимаю: из лени! Да, сугубо из лени — это очень мощное человеческое побуждение, может быть, даже самое сильное из всех 'духовных', испытываемых на сытый желудок. И совершенно не опасаюсь, что Лин что-нибудь вспомнит, ни за него, ни тем более за себя. Мне-то — чего и кого бояться???

Снег совершенно верно предсказал Лину: не успеть ему вернуться к началу событий из южного удела — раньше Морево начнется, где-нибудь на половине его пути, если мои подсчеты верны. Согласно тем же подсчетам, я к своему рубежу успею, как и Санги Бо к своему, хотя путь мой не менее долог, нежели у 'крестника' моего Докари-Лина. Но я — это я, смогу чуть-чуть и поторопиться противу обычного, использовать куда более быстрые способы передвижения, нежели верхом на Горошке. Я и летать могу.

Судьбы мира не так уж и волнуют меня, честно признаюсь, но меня снедает любопытство: кто так распорядился, или — что тому причиной? А я? Где мое место в надвигающемся конце света? Я его не заказывал! Да, я его не приближал, не вызывал и хочу попробовать его остановить. С четырех сторон Морево приближается к… А к чему оно приближается? Хм… Отвечу, не соврав: к границам империи! Не думаю, чтобы у Морева было именно такое намерение — империю сокрушить, тем более что нет у Морева лица и намерений, но — совпало. Рухнет весь мир, все человеческие и животные царства, но рушиться он начнет в границах империи, постепенно распространяясь дальше. Разве только если боги, люди и я сего события не отменим деяниями своими. Знать бы как выглядит это Морево? Не в общих чертах, а та самая сердцевина, телесное, либо предметное воплощение его…

Вот, всегда так!!! Стоит мне только задуматься всласть!.. Ух-х, как настойчив этот мир, даже — назойлив, в неуемном стремлении так или иначе до меня добраться… Вот и сейчас он постучался ко мне, но я, все же, наскоро додумаю начатое, довспоминаю. Расстались мы со Снегом достаточно тепло: ножей, секир и проклятий в спины друг другу не метали, он на запад, я в противоположную сторону. Да только лень мне было закорюки выписывать в поисках имперской дороги, и я попросил своего коня, Горошка, следовать прямо, по довольно ровному и относительно сухому бездорожью. Горошек не любит мне возражать, потому как любые строптивости отдаются ему в бока и в губы, от шпор и узды, а бывает, что и кулаком меж глаз приласкаю, чтобы снять все наши с ним разногласия, но по-пустому Горошек никогда мною не наказывается, и поэтому привык к совместной жизни и, как мне кажется, даже любит меня. А почему бы и нет? — всегда сыт, напоен, ухожен, сбруя самая лучшая, нигде ничего ему не натирает, подковы всегда сам ему ставлю, бережно, точно… Отвлекся. Идем мы не спеша, но быстро, хорошей рысью, от меня лишь магическая защита его ногам от возможных нор и провалов. Наконец, сделали привал, с костерком, с перекусом: я вяленое мясо ем, ключевой водой запиваю, Горошек щиплет под ногами пожухлую дрянь, пытаясь извлечь ту, что помягче. Морщится, понимает, что не овес — да куда деваться? Я же не полезу в овсяные торбы посреди вполне съедобных трав? Горошек травку уминает, я кротко созерцаю пространство. До вечера недалеко, но пока не смеркается. Если не мешкать — можно будет переждать ночь в одном из трактиров на имперской дороге, с ужином, с перинами, со всеми удобствами. В трактирах, правда, любят деньги брать за предоставляемые услуги, но с деньгами у меня полный порядок: путнику за месяц не пропить, при умеренном образе жизни. То есть мне на неделю — пожалуй, хватит, но эту неделю еще нужно прожить в существующем мире. Не станет этого — попробую отыскать какой-нибудь иной. А пока — созерцаю, раздумываю о судьбах людей, демонов и богов, о четырех направлениях Морева, о возможных воплощениях оного, гадаю о том, чье оно порождение… И вдруг понимаю, что близлежащие кустарники, достаточно густые, чтобы в них прятаться, наполнились тайнами, злоумыслом и осторожным движением! Не все, а некоторые, те, что к нам с Горошком поближе! Вот те на!.. отдохнули, называется. Сижу я обычно боком к огню, левым или правым, иногда спиною, но чтобы обоими глазами в костер таращиться — очень редко. Вот и сейчас — грею правую щеку и правое ухо, а сам глазами осторожно так позыркиваю, чтобы лихие люди меч не сперли… Заодно и дальше озираю. Хорошо прячутся эти самые!.. Даже Горошек — фыркает, что-то чует, но, покамест, особой тревоги не проявляет. Угу. Магическое зрение без труда помогло мне определиться: оборотни, так называемые красные оборотни. Я бы их назвал рыжими, оно было бы куда точнее, да против молвы и обычая не попрешь, пусть будут красные. Точно, мир катится кубарем неизвестно куда, и никакого Морева не надобно! Вот уже и оборотни стали выползать на свет дневной! Красные к этому делу гораздо более стойкие, нежели обычные; порою и серые, и черные, потеряв терпёж, бегут охотиться, не дожидаясь темноты, а все же это наглость, я считаю: коли ты демон — веди себя как демон, если нежить — держись соответственно. Оборотень? — и у тебя свой обычай предусмотрен, уж ежели боги соблюдают правила для себя, то каким-то там оборотням и подавно следует обитать на своем куске времени и пространства. Красные эти — ловкачи: всего на десяти полных шагах от моей стоянки, а Горошек только-только волноваться начал… О… даже жевать перестал, сейчас заржет. Нет, уж, дорогой, не порти мне заката! Нет никого, не-е-ет, пусто вокруг, тишина, спокойствие, неважнецкая, но вполне съедобная трава. Про запас ее навернуть перед вечерним походом — самое милое дело! Успокоился мой Горошек, травинку за травинкой поклевывает, а я глаз с меча не спускаю: меч-то штука дорогая, да ковал мне его не какой-нибудь пьяный помещик в обмен на рассказы о дальних странах, но сам Чимборо, бог и покровитель кузнечных и огневых ремесел! Уж не помню толком — с чего он так расщедрился? То ли подпоил я его, то ли в кости обыграл, облапошил обманным образом — но меч мне сварганил на славу: чуток легковат для двуручного, однако рубит, колет и спину натирает — будь здоров как! Мой Чернилло, великий меч мой, получше будет, хотя бы потому, что я его сам ковал, но Чернилло вынимать среди смертных — неуместно. Против Морева — попробую непременно, а среди трав, гор, долин, городов и весей — сойдет и симпатичнейшее творение наивного увальня Чимборо.

Ну… если уж совсем быть честным, то я не уверен, что кому-то из оборотней по плечу или по руке будет мой меч. Вряд ли кому удастся даже просто его схватить, не покалечившись… Нет, не против грабителей и крадунов я его стерегу, а просто выбираю миг, чтобы вовремя его подцепить и нанести удар: загадал про себя — успею ли перерубить на лету, в прыжке, вдоль, хотя бы одного? А сам сижу — простак простаком: вот тебе спина, вот шея, вот руки, ноги — на, на кусай! Хорошо рассчитал, сам великий Санги Бо не сумел бы лучше устроить засаду, но… Как это всегда бывает с глубокими мыслителями — перемудрил, все сам себе испортил! Поскольку привал был короток, то вещи я не вынимал и не раскладывал, почти все они лежали в седельных сумках, в собранном виде. А со мною были только котелок с водой да кожаный мешочек с запасом вяленого молочного мяса. Ну и вещи, которые в дневное время всегда при мне: одежда, обувь, сбруя мечевая, сбруя секирно-поясная… Всё. Как я уже пояснял — меч с ножнами и перевязью лежал предо мною, в пределах досягаемости руки, а под ним, в виде подставки или подкладки, пояс с секирою, с ножами, с кинжалом, с кнутом. Шапку я в рукав камзола воткнул, а сапоги — просто к костру поставил, не сушиться — они у меня непромокаемые, а так… погреть. Опять же, чтобы и пальцы на ногах отдохнули… вольно пошевеливаясь под порывами свежего ветра… Проклятые сапоги, они-то меня и подвели! Я было в превеликой простоте своей и наивности потянулся за ними — беззаботно, вытягивая далеко вперед голую и очень вкусную шею… Ну, думаю: ловко придумал, уж тут ни один порядочный людоед не выдержит, скакнет крупным скоком! А я его на лету делить буду… Пык! — и рассыпались в труху все мои хитрости! Не судьба мне встретить вечер в невинных забавах!

Оборотень-вожак, на которого я нацелился, перевел взгляд на сапоги мои — а они из нафьих шкур! Нафьих! Мне-то они просто удобны своей непромокаемостью, но оборотни хорошо знают: им нафа не ободрать, а наоборот — сколько угодно! Наф оборотня жрет, хотя и по крайности, с превеликой голодухи; и оборотни нафа — тоже могут сгрызть на уничтожение, но лишь скопом на одного и без корысти, защищаясь. Рассмотрели, мерзавцы, кожу на сапогах, глянули повнимательнее на человека — морок с них и сошел: как дунут врассыпную мои неудавшиеся поедатели — только писк на всю округу!

Сообразили негодники, вспомнили своим недоразумом главное: зовут меня Зиэль, и не такой уж я и человек.