Перейти море. Лёка (сборник)

Перейти море…

Введение

Котенок был самый обыкновенный – серый с белыми пятнами и очень худой. Ему никто не хотел придумывать имя – такой он был неинтересный. Он не был игривым – не ловил «мышь», сделанную из бумажного листка и нитки, не отпрыгивал, принимая смешные позы, когда его понарошку пугали. Котенок без имени обладал спокойным темпераментом – любил подолгу сидеть на руках, монотонно мурлыча. Он был другом Максима Карташова, пока что единственным другом в этом трудовом лагере.

Обзавестись иными друзьями Максим не успел. Не то, чтобы он был слишком стеснительным, просто первый шаг в знакомстве с новым человеком давался ему с трудом. Все сверстники, которыми он был окружен сейчас, были знакомы друг с другом много лет – просто потому, что учились в одной школе. За семь лет ежедневного общения у них сложились свои связи, свои представления о том, кто хорош, а кто плох, свои любви и ненависти. Во всем этом Максиму пока еще не было места, ведь он был новичком, лишь две недели назад переехавшим вместе с родителями в небольшой городок, который назывался незатейливо – Шахтерский.

Шел 1986 год, и по существовавшему в те времена порядку школьники, закончившие седьмой класс, отправлялись на пару недель в трудовые лагеря – помогать колхозникам окрестных сел бороться с сорняками. Для подростков это не было жесткой повинностью, вовсе нет. Больше это походило на двухнедельный пикник. Да, до обеда нужно было простоять под палящим солнцем с сапой в руках, но дальше – делай что хочешь. Можно удить рыбу в колхозном пруду, можно гонять в футбол, можно читать привезенные из дому книги, а уж на дискотеки по вечерам ходят все – это гарантировано. Первые дискотеки в жизни, первый раз рядом нет родителей. Конечно, за всем присматривают учителя, но учитель – все-таки не отец и не мать… Да и не так много их, учителей-то, поэтому ребятня частенько оказывается предоставленной самой себе. В общем – хорошо! Почти взрослая жизнь.

Максим тоже ходил на дискотеки – почти все время стоял сиротливо в углу, держал на руках мурчащего в блаженстве котенка и наблюдал за жизнью своих будущих друзей, а может, и недругов – пока не было понятно.

Он уже выяснил, что в его новом классе два заводилы. Одного звали Федор Иванчук. Был он среднего роста, черноволосый и черноглазый, крепко сбитый, похожий то ли на испанца, то ли на цыгана. В классе у всех мальчишек были прозвища, и Федора все называли на иностранный манер – Фиделем. Вторым был высокий красавец с черным пушком над верхней губой – Женя Сидоркин, взявший себе прозвище Жорик.

Вокруг этих двоих формировались стайки мальчишек послабее. Оба лидера уже успели по одному разу подраться с ребятами из параллельного класса, которые тоже были здесь, и оба легко победили. От Максима не укрылось, что эти двое крепко недолюбливают друг друга, но не решаются выяснить отношения по-мужски, на кулаках. Это и понятно: без решительного боя каждый мог считать себя первым, а после него – проигравший должен был бы признать себя вторым. Быть вторым никому не хотелось…

Девочки привлекали внимание Максима гораздо больше, чем ребята, хотя он и под страхом смерти никому не признался бы в этом. Они держались маленькими группками – по две-три барышни в каждой. Это было смешное сочетание рано развившихся девиц с пышными формами и худеньких, совершенно плоскогрудых девчонок, чей расцвет на пару лет запаздывал. Максим находился в том возрасте, что красивыми ему казались практически все, хотя невысокую, ладно скроенную Вику Родионову он выделял особенно.

Черноволосая, с огромными карими глазами, с неправильной формы «утиным» носом, который, однако, ее не портил, а лишь добавлял лицу неповторимости, Вика прекрасно осознавала свою красоту и держалась всегда уверенно и свободно, что особенно нравилось Максиму. Шутница и хохотушка, она как-то умудрилась сохранить хорошие отношения со всеми без исключения девчонками, и это при том, что за ней открыто ухлестывала добрая половина одноклассников, а остальные тоже вздыхали именно о ней, но тайно. Впрочем, крепкую дружбу она водила лишь с одной из девочек – тихой светловолосой Надей Харатовой. На вечерних дискотеках Максим ни разу не танцевал с Викой – стеснялся, да и без него желающих хватало, а вот Надю иногда приглашал. Они всегда танцевали молча, держась друг от друга так далеко, как позволяла длина его рук, застывших на ее талии. Если приглядеться, Надя тоже была вполне симпатичной, но ей не хватало задора и живости, которая так нравится четырнадцатилетним мальчишкам.

В тот вечер Максим тоже почти не танцевал, а привычно стоял в углу клуба и в такт музыке покачивал на руках котенка. Неожиданно к Максиму подошел Вадим Куринной и сказал:

– Котенка Мафия ищет.

– Какая еще мафия? – не понял Максим.

Вадим был тонким, как соломинка, и очень высоким. Максим был ниже его на полторы головы, и сейчас, глядя на одноклассника снизу вверх, он подумал, что не зря все называют Вадима просто Длинным.

– Не «какая», а «какой», – сказал Длинный. – Толик Мафия.

– А-а… – протянул Максим.

Настроение сразу же испортилось.

Толику по прозвищу Мафия было лет семнадцать. Худой, с гнилыми зубами, весь какой-то дерганный, с непонятными шутками и недобрым взглядом, он очень не нравился Максиму. У Толика Мафии был мотоцикл «Ява», и он каждый вечер приезжал в лагерь из городка Шахтерский для того, чтобы закрутить любовь с какой-нибудь подрастающей девицей. Он, конечно же, был сильнее любого из четырнадцатилетних школьников, но с ним старались не ссориться не только из-за возраста – Мафия определенно казался человеком, у которого «не все дома».

– Зачем Мафии котенок? – удивился Максим.

– Зарезать хочет, – будничным тоном сообщил Длинный.

– Шутишь?! – обомлел Максим.

– Стал бы я такой фигней шутить! – Длинный дернул плечом. – Мафия с начала лагеря вокруг Родионовой ошивался, ну а сегодня к ней подкатил: люблю, мол, давай со мной гулять. Она его отшила. Он ей: тогда я кого-нибудь зарежу. Она: тебе слабо, тебя, дурака, посадят. Он: мне не слабо, а чтоб не посадили, я кота вашего зарежу, за котов не садят.

– А ты откуда знаешь? – недоверчиво спросил Максим.

– Мне Надька рассказала, – охотно пояснил Длинный. – Я сначала думал, это он так, треплется, Родионову напугать хочет, но минут пять назад в сортир бегал и по дороге Мафию видел. Действительно, бродит, придурок, по лагерю и кота зовет – кис-кис, кис-кис…

– Да, дела… – протянул Максим и тут же двинулся к выходу из клуба. Если Длинный не врал (а с чего бы ему все это выдумывать?), то котенка лучше было из клуба унести – на улице ночь, найти его среди кустов и деревьев не просто, а в клуб Мафия обязательно заявится, и тогда все – прощай, зверушка. Драться с Мафией Максим не сможет – не по силам.

Максим увидел Мафию сразу же, как только захлопнул за собой дверь клуба – Мафия шел прямо на него и был шагах в десяти.

– Эй, малый, – крикнул ему Мафия, – неси ко мне кошака!

Максим тут же выпустил котенка на землю и тихонько толкнул его ногой под зад – удирай, мол. Котенок как будто понял и со всех ног помчался в темноту.

– Привет, Толик, – как можно мягче сказал Максим Мафии, когда тот с перекошенным от ярости лицом подошел к нему. – Ты меня звал?

– Звал! – рявкнул Мафия. – Я тебе русским языком сказал – неси мне кошака!

– Правда? – лицо Максима очень натурально вытянулось от наигранного удивления. – Извини, Толик, я не услышал – тут так музыка орет. Я думал, ты со мной здороваешься.

– Очень ты мне нужен, малолетка, чтобы я с тобой здоровался! – Мафия навис над Максимом. – Мне нужен кошак, понял?

– Понял, – Максим облизал пересохшие губы, – чего уж тут не понять.

– Если понял, тогда имей в виду – ты его отпустил, ты мне его и принесешь! Понял?

– Понял.

– Чтобы к концу дискотеки кошак был у меня! Я хочу тут одной сучке подарочек преподнести… – Мафия сплюнул. – И учти: если кошака не принесешь – будет очень, очень больно. Понял?

– Понял, Толик, – миролюбиво кивнул Максим. – Я могу идти?

– Можешь! – гаркнул Мафия. – Ты, малой, дурака из себя не корчь! Иди, ищи, и без кошака не возвращайся! А то будет бо-бо!

Грубо отодвинув Максима с дороги, Толик Мафия прошел в клуб.

Максим посмотрел ему в след. Сердце бешено колотилось, но мозг работал четко.

Нужно было сделать две вещи – во-первых, удержать котенка вдали от клуба, во-вторых – не попасться Мафии самому. Продержаться предстояло не долго – до окончания дискотеки, то есть около часа, а потом учителя выключат музыку, загонят недовольно ворчащих подростков в спальные домики, и уж там-то Мафия его беспокоить не посмеет – ему неприятности со взрослыми ни к чему.

А завтра? А завтра будет завтра. Может, Мафия подобреет и передумает. А может – под машину попадет. Мало ли… Пока что нужно продержаться сегодня.

Следующий час Максим провел довольно-таки странно – искал котенка, находил котенка, брал его на руки, но как только ему начинало казаться, что его кто-то видит, тут же бросал котенка на землю и прогонял его, слегка наподдав под пушистый зад ногой. Сообразительный котенок решил, что это такая игра и, вопреки своему обыкновению, стал принимать в ней активнейшее участие: стоило Максиму поддеть его носком кеда и прошептать «кыш-ш», как котенок вскачь уносился прочь. Потом Максим оглядывался, убеждался, что опасности нет никакой, и шел искать котенка опять, чтобы разыгравшееся существо не поперлось в клуб и не попалось чокнутому живодеру.

До окончания дискотеки оставалось минут десять, когда Максим, блуждая между деревьями, наткнулся на Мафию.

– Ну что, – спросил тот, – нашел кошака?

– Нет, Толик. Видишь – весь вечер ищу. Но найти не могу. Темно ведь!

Мафия потянулся, откашлялся, огляделся. Никого из учителей по близости не было.

– Еще искать будешь? – тихо, с ленивой угрозой в голосе спросил он.

Максим почувствовал, как ноги становятся ватными. Он тоже нервно огляделся вокруг и тоже никого не увидел, лишь чья-то высокая фигура замаячила из-за деревьев и пропала.

– Нет, Толик, – сказал Максим так же тихо. – Не найду я его.

– Серьезно? – спросил Мафия почти весело. – Ну, тогда пойдем! Сам понимаешь, я обещал тебя наказать. Мужик сказал – значит, должен сделать!

Он увлек Максима вглубь двора, туда, где деревья росли особенно густо и ничегошеньки не было видно.

Они остановились у высокой сосны.

– Не передумал? – спросил Мафия с мягкой улыбкой садиста.

Максим промолчал, только отрицательно мотнул головой.

– Как знаешь, – пожал плечами Мафия.

Максим вжал голову в плечи, ожидая удара.

– Эй, Мафия, ты что, охренел? – раздался звонкий голос.

Максим и Мафия повернулись на голос одновременно.

Мальчишек пятнадцать, все из числа одноклассников Максима, спешили к ним. Во главе шел Фидель.

У Максима отлегло от сердца, а Мафия едва слышно выругался – он легко справился бы с любым из этой малышни, победил бы и двоих-троих сразу, но биться со всеми не мог – повалят на землю и затопчут.

– Так как, Мафия, ты охренел или нет? – угрожающе спросил Фидель, когда они подошли ближе, и демонстративно подбросил на ладони увесистый булыжник. Тут Максим обратил внимание, что камни были в руках и остальных ребят.

Мафия впился взглядом в камень, тихо охнул, затем стремительно развернулся и что есть силы помчался во тьму. Школьники подняли победный гвалт, несколько камней полетело вслед убегающему врагу.

Потом они окружили Максима. Его подбадривали, дружески хлопали по спине, говорили, что он молодец, называли «правильным пацаном»…

– Это ты их позвал? – спросил Максим Длинного, когда они всей гурьбой направлялись к домикам.

– Я, – довольно ответил тот. – Хорошо получилось, а?

– Ага, – согласился Максим. – Главное – что вовремя.

– Ты не дрейфь, – сказал шедший рядом Фидель. – Он тебя больше не тронет, побоится. Ты правильно сделал, что кота этому придурку не отдал. Ишь ты – живодер выискался! Ненавижу таких! Надо было его все-таки вздуть.

– Да ладно, – сказал расхрабрившийся Максим весело. – Сейчас не получилось, в следующий раз вздуем.

– Во! – воскликнул Фидель. – Вот это по-нашему!

Максим счастливо улыбнулся.

Теперь у него были друзья.

Часть первая

1

– Раз, два, три, четыре, пять, – громко считал Фидель в то время как Максим отжимался от брусьев, – тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, молодец, молодец, давай еще, ты сделаешь! Семнадцать, восемнадцать… Давай, не останавливайся, ты сможешь! Девятнадцать, и-и… Ну, ну! Двадцать. Ура! Молодец, Макс!

Максим спрыгнул с брусьев. Он прерывисто дышал, но был доволен – наконец-то получилось! Среди его друзей считалось постыдным не суметь двадцать раз отжаться от брусьев, а вот у него – не получалось. И вот, наконец – получилось! Долгие месяцы тренировок не прошли даром.

Для своих шестнадцати лет Максим был физически развит неплохо – мышечной массы, как у культуристов, он не нарастил – возраст не тот – но в беге, а также упражнениях на турнике бил любого нетренированного сверстника. И брусья тоже постепенно покорялись ему. И в боксе он тоже кое-что мог. Последнее было особенно приятным – шестнадцатилетним жителям городка Шахтерский умение драться казалось самой важной вещью на свете.

После Максима на брусья запрыгнул Фидель. Невысокий, коренастый, он рано начал раздаваться в плечах и был сильнее многих высоких и худощавых приятелей. Двадцать отжиманий на брусьях, которыми так гордился Максим, для Фиделя были давно уже пройденным этапом. Иначе и быть не могло – лидер в мальчишеской стайке не обязан быть самым умным, самым честным или самым красивым, а вот самым сильным – непременно.

Фидель с видимой легкостью отжался от брусьев сорок раз и спрыгнул. В это время тренер Виктор Пелепец, дал команду в очередной раз бегать по кругу.

Шел май 1988 года, и Пелепцу было двадцать шесть лет. Официально он занимал должность тренера по классической борьбе в Детско-юношеской спортивной школе города Шахтерский.

Эти спортивные школы возникли в СССР в середине 30-х годов двадцатого века. Они подготовили многих и многих чемпионов – в великой стране это считалось плюсом, страна гордилась своими спортивными победами. Но был и минус – чемпионами становились далеко не все, и эти «несостоявшиеся» нередко представляли собой угрозу для общества.

В боевых видах спорта – огромная выбраковка, на одного олимпийского чемпиона приходятся сотни тех, кто выросли до мастеров спорта или кандидатов в мастера, но пойти дальше не сумели. Этим не состоявшимся чемпионам никогда не стоять на олимпийском пьедестале, но в простой уличной драке любой из них сотрет в порошок нетренированного противника! К тому же, за годы занятий спортом они научились преодолевать свою боль, не обращать внимания на боль чужую, а вот получить хорошее «неспортивное» образование не сумели. Все это привело к тому, что в конце 80-х годов бывшие спортсмены стали сбиваться в опасные банды.

Одним из таких несостоявшихся чемпионов был Виктор Пелепец. Классической борьбе он посвятил многие годы, но получил травму и чемпионом не стал. Когда-то подававший большие надежды, он не мог довольствоваться местом простого тренера для ребятни и сколотил банду из таких же спортсменов, как и он сам.

В криминальном мире Пелепца знали под прозвищем Пеля, а его группировку именовали Пелиной Конторой. Это была банда молодчиков, возрастом от двадцати до тридцати лет, и промышляли они вымогательством, которое в те годы было принято называть модным словечком рекет. Пелина Контора «держала» Центральный рынок Шахтерского, где собирала дань с торговцев.

Также конец восьмидесятых – пик отчаянных, жестоких и бессмысленных подростковых войн «район на район». В Шахтерском, как и во многих других городах СССР, мальчишки, живущие по соседству, сбивались в стайки и вели нескончаемые баталии со сверстниками, чье преступление состояло лишь в том, что те имели наглость проживать на другой улице, в другом микрорайоне и т. д. Подростки четырнадцати-семнадцати лет, не втянутые в эти «войны кварталов», были большой редкостью, и, конечно же, «белыми воронами» в среде себе подобных.

Городок Шахтерский мог считаться довольно спокойным – здесь войны районов велись без применения оружия. Видимо, сказывалась влияние русских потешных боев «стенка на стенку», известных еще при Петре Великом. В старинных «стеночниках» бились только на кулаках, сейчас же ослабевшего и упавшего противника не стеснялись добивать ногами. Но – не камнями, не палками и не железками! В таких боях часто калечили, но редко убивали. А вот в соседнем Димитрове, а также в знаменитом своими «бегунами» Кривом Роге войны велись с применением ножей, дубинок, самодельных гранат. Там подростки гибли…

Пользуясь преимуществами своей тренерской работы, Пеля взял «под крыло» одну из таких подростковых стаек – ту, в которую входили Фидель, Максим, Длинный и все их одноклассники. Район, в котором они жили и чью честь защищали своими кулаками и разбитыми носами, назывался в народе Собачевкой, так как охватывал частный сектор, где собаки были в каждом дворе. Пеля тоже жил на Собачевке, так что контролировать именно этих подростков было для него естественным и логичным. К тому же Собачевка – большой район, поэтому и подростковая стайка оказалась здесь одной из самых многочисленных и сильных в Шахтерском.

Пеля прекрасно понимал, что подобного рода забава – отличная возможность для него, взрослого и умного человека, отобрать себе младших помощников и вырастить смену из тех мальчишек, кто имеет наибольшую склонность к криминалу. Да, не все мальчики потом станут рекетирами, но ведь не ставшие тоже останутся жить в Шахтерском! Они будут рабочими, врачами, милиционерами, и навсегда запомнят, что Пеля – свой парень, что он был их другом, защитником и учителем, а свой своего поддержит, если что не так! К тому же, для успеха Пелиного бизнеса необходима определенного рода слава – местного Дона Карлеоне должны были знать и бояться. Отчаянные подростки, способные по первому Пелиному слову толпой избить до полусмерти взрослого мужчину, выбить стекла в доме или основательно помять палками корпус автомобиля, прекрасно поддерживали славу о Пеле, как о человеке, с которым лучше иметь только хорошие отношения.

В желании контролировать молодежь, из которой потом можно вырастить пополнение для преступной среды, Пеля был не одинок. Группу подростков, живущих на проспекте Ленина – так называемых проспектовских, вечных врагов подростков с Собачевки – контролировали профессиональные преступники – воры, имеющие множество «ходок» на зону. Подростков с девятиэтажных новостроек – микрорайоновских – опекали картежники. Не все подростки того времени стали после бандитами, но многих, многих толкнули на этот путь многоопытные и хитрые дяди, желающие обеспечить для себя преемственность поколений и «спокойную старость»…

После десятиминутной пробежки Пеля дал команду заниматься боксом. Подростки немедленно натянули перчатки, которых в Спортивной Школе имелось великое множество, разбились по парам и разошлись по разным частям огромного зала. Максиму выпало боксировать с Длинным.

Мальчишки жалели друг друга, поэтому спарринги начинали в неполный контакт – били не то чтобы слабо, но и не лупили по партнеру вовсю. Впрочем, молодая кровь нередко «вскипала», тогда удары становились полновесными, и партнеры уходили со спаррингов с синяками и разбитыми носами.

Спарринговать с Длинным всегда было тяжело. Он был левшой, а боксировать против левши неудобно, к тому же, у него были такие длинные руки! Максим, куда более подвижный и ловкий, кружил вокруг Длинного как пчела, но любая его попытка приблизится останавливалась коротким ударом правой руки друга. Некоторые успехи были: Максиму удалось несколько раз садануть Длинного по корпусу, за что тот наградил его увесистыми ударами сверху – по лбу и макушке. Ни тому, ни другому победы в бою это принести не могло, и проходивший мимо Пеля укоризненно покачал головой.

– Активнее, активнее работай! – прокричал он, обращаясь к Максиму. – Зайди ему под руку и бей в подбородок снизу!

Максим тут же кинулся выполнять указание тренера, присел, вывернулся и обошел опасную правую руку, но и Длинный не зевал – с непривычным для его нескладного долговязого тела проворством, он переменил стойку и левой рукой пребольно угодил Максиму ниже уха.

– Смена партнеров! – прокричал Пеля на весь зал и пошел дальше, неодобрительно посмотрев на Максима и что-то недовольно пробормотав под нос.

Мальчишки разбились по новым парам. На этот раз Максиму выпало боксировать с Андреем Бригадировым по прозвищу Бригадир – тучным и очень сильным пареньком из параллельного класса.

В другое время Максим, пользуясь тем, что он подвижнее и техничнее партнера, непременно кинулся бы в атаку, но после предыдущего боя у него побаливала голова. Он решил не лезть на рожон и обороняться. Весь раунд он уворачивался от медленных и тяжеловесных боковых ударов Бригадира и не позволял прижать себя к стене. Спарринг он закончил вполне достойно – в ничью.

– Смена партнеров!

На этот раз Максиму довелось боксировать с Виталиком Корнеевым по прозвищу Корень – самым маленьким мальчиком в их классе. Три раунда без передышки не шутка – все юные боксеры очень устали и уже не прыгали друг напротив друга, а медленно ходили. Спортзал наполнился звуками тяжелых медленных ударов и громкого, прерывистого дыхания.

Максим, осыпая Корня точными, тяжелыми ударами радовался, что на окончание спаррингов ему достался такой легкий противник – против любого из более сильных мальчиков ему было сейчас не устоять. За первые две минуты боя он попал в лицо и корпус Корня не меньше шести раз. Но и Корень не дремал. Самый маленький в классе, он был терпеливым, хитрым и умел ждать. Улучив момент, когда совершенно расслабившийся Максим нанес небрежный, размашистый боковой справа, он поднырнул под бьющую руку и ударил Максима снизу под дых. Попал как надо – на вдохе. Максим сдавленно охнул и рухнул на колени. Как выброшенная на берег рыба, он ловил воздух ртом и не мог сделать ни вдоха ни выдоха.

– Да, Макс, – услышал он насмешливый голос Пели. – Ты сегодня в ударе. Так тебе на дискотеке и Рудый морду набьет.

Рудым называли самого маленького из проспектовских – рыжего нахального четырнадцатилетнего мальчика, который обычно задирался к окружающим, но никогда и ни с кем не дрался один на один. За него дрался старший брат, предводитель проспектовских Боря Кефала. Такой же рыжий и нахальный, но сильный и умелый в драке.

– Ладно, бойцы, – сказал Пеля, обращаясь к своим подопечным. – Садитесь на лавочки, отдыхайте, сейчас говорить будем.

Уставшие потные мальчики расселись по длинным низким скамьям, стоявшим у одной из стен зала.

– Сегодня дискотека, – начал Пеля поучительно. – Вы сейчас пойдете развлекаться, танцевать, к проспектовским задираться. Дело это понятное, даже я бы сказал, хорошее, проспектовские – ваши враги, только все делать надо правильно. Вы деретесь, чтобы побеждать, и для этого всегда нужно быть друг за друга. Фидель! – обратился он к лидеру собачевских. – На прошлой дискотеке вас было вдвое больше, чем проспектовских. Один на один дрались наш Вова Ботинок и проспектовец Хачек. Хачек Ботинку так по роже настучал, что он до сих пор на тренировки не ходит, дома сидит. Фидель, у меня к тебе вопрос – вы почему не гупнули Хачека толпой?! – Пеля повысил голос. – Побоялись, что десяток проспектовских вас разгонит?!

– Ботинок сам к Хачеку дорвался! – буркнул Фидель, надувшись, как всегда надувался, если Пеля начинал его распекать. – Ботинок был пьяный, а Хачек трезвый. Хачек не хотел драться, несколько раз Ботинку предлагал – давай миром разойдемся или завтра поговорим, когда ты трезвый будешь. Ботинок к нему лез и лез. Сам лез, сам и получил. Это беспредел будет, если мы к каждому без причины дорываться начнем! Нужно сначала разбираться, что и как. Вот если б Хачек не прав был – тогда другое дело! Хотя бить толпой – это все-таки не правильно, не по-мужски. Такие вопросы всегда один на один решали…

– Это не твое дело, молодой, решать, что беспредел, а что нет! – прошипел Пеля. – Вырастешь, в ментовке пару раз побываешь, «на киче» посидишь, ума наберешься, тогда и будешь такие вопросы перетирать. А сейчас твое дело маленькое – сделать так, чтобы твои пацаны всегда побеждали. Всегда, ясно?!

Он обвел взглядом притихших подростков.

– Есть люди хорошие, есть плохие, есть люди свои и есть люди чужие, – продолжил Пеля. – Так вот, Фидель, для тебя должно быть главным не то, хороший человек или плохой, а то, свой он или чужой. Хачек, может быть, хороший пацан, а Ботинок плохой, но Хачек чужой, а Ботинок свой, и поэтому ты сторону Ботинка всегда держать должен! Всегда! Если Ботинок в чем-то не прав, мы его сами наказать можем. Мы, а не проспектовские! «Один на один, надо разобраться!» – передразнил Пеля Фиделя. – Если твоего товарища бьют, ты должен сначала бить в ответ, а потом разбираться! Вас все должны уважать и бояться, не потому, что вы самые честные и правильные, а потому, что самые сильные и страшные, понятно?

Подростки неуверенно закивали.

– Значит так, – продолжил Пеля. – Сегодня после дискотеки пусть человека четыре ждут Хачека в его подъезде – знаете ведь, где он живет! Дождаться и отгупать так, чтобы он неделю с койки встать не мог! Так, как отгупали когда-то микрорайоновского Косоротова! Чтобы никто в Шахтерском не думал, будто можно просто так набить морду собачевскому. Понятно? И чтобы ты, – Пеля указал на Фиделя пальцем, – сам там был и лично руководил. И пацанов таких возьми, чтобы все без заминки прошло, а то Хачек парень крепкий, еще вас раскидает, тогда совсем от позора не отмоетесь! Вопросы есть? Нет вопросов? Тогда – бегом в душ и на дискотеку. Постарайтесь до девяти вечера особенно там не бузить – я только после девяти подойду, а до этого времени вытаскивать вас из ментовки будет некому.

2

На дискотеку в Дом Культуры дружная орава собачевских ввалилась около восьми вечера.

Враги – проспектовские – были уже на месте. Они всегда располагались в дальнем углу зала – подальше от огромных колонок. Сейчас угол проспектовских был полон: около тридцати парней вперемешку с таким же количеством девчонок образовали огромный круг и лихо выплясывали под Газмановскую «Морячку».

Собачевские всегда занимали другой угол – рядом с колонками. Сейчас там было пусто – лишь несколько собачевских, из тех, кто не пришел на тренировку, да две девушки образовывали небольшой кружок.

Центральным лицом в этом кружке был Жорик – Женя Сидоркин. Теперь ему, как и Максиму, было шестнадцать лет, но он выглядел уже совсем взрослым парубком. Носил усы, одевался броско и держал себя очень гордо.

Жорик почти никогда не ходил к Пеле на тренировки, предпочитая гулять под ручку с девицами или жрать водку, до которой уже сейчас был большой охотник. Но Пеля прощал ему все это. Причина была проста – Жорик очень любил драться. Вокруг задиристого Жорика всегда возникало много ссор, споров, «разборок». Именно его проделки создавали собачевским славу неустрашимых бойцов и забияк, а это было выгодно Пеле. Он растил Жорика так, как иной хозяин растит крупную собаку бойцовской породы. Со временем именно Жорик мог стать главным «топором» Пелиной Конторы.

Жорик дрался если и не на каждой дискотеке, то на каждой второй – уж наверняка. С большой хитростью он оборачивал все так, что его будущая жертва была виновата сама – то слегка толкнула Жорика плечом на узкой лестнице, то не так посмотрела на очередную Жорикову девчонку… Лидер собачевских Фидель давно приструнил бы Жорика – он ненавидел беспредельщиков, и считал, что выходки Жорика рано или поздно выйдут собачевским боком. Но Пеля строго настрого приказал Фиделю оставить Жорика в покое. Фиделю оставалось только ругаться сквозь зубы и говорить, что Жорик всегда выбирает для битья мальчишку заведомо слабее себя. Жорик, в свою очередь, утверждал, что он вообще не боится драться и готов померяться силами с любым подростком городка Шахтерский…

Пришедшие собачевские сразу же заполнили свою часть зала. Маленький круг разросся и стал не меньше круга проспектовских.

Максим любил дискотеки. Никогда танцам не обучавшись, он обладал врожденным чувством ритма и хорошей пластикой. Быть танцором – не большой плюс для шестнадцатилетнего жителя Шахтерского. Максима куда больше ценили бы приятели и уважали недруги, если бы он ежедневно дрался, но быть забиякой Максиму мешала природная незлобивость – он не любил крови, ему всегда было жаль поверженного противника. Откровенно говоря, он вообще никогда не стал бы уличным хулиганом, если бы в хулиганы не подались все одноклассники, и в первую очередь, его лучшие друзья – Фидель и Длинный. Он смирился с судьбой уличного бойца, но был одним из немногих подростков, кто приходил на дискотеки не подраться, а именно потанцевать.

Он влился в круг и сразу же принялся искать глазами Вику Родионову. Конечно – вот и она! Вика и ее закадычная подруга Надя Харатова не пропускали ни одной дискотеки.

За прошедшие два года Вика расцвела… Она была очень хороша и прекрасно это осознавала. Встретившись с Максимом глазами, Вика приветливо улыбнулась ему, но эта улыбка означала не то, что он нравится ей, а то, что она прекрасно понимает, насколько ему нравится она.

Максим не успел пригласить Вику на первый медленный танец – Жорик подошел к ней раньше, и они начали танцевать, что-то активно обсуждая и смеясь. Максим весь танец простоял у стены, тоскуя и мучаясь от зависти. Затем, в течение следующих быстрых танцев, он старался держаться к танцующей Вике поближе. Это принесло свои плоды: как только вновь заиграла медленная мелодия, Максим сразу же пригласил ее. Краем ока он заметил злобный взгляд Жорика, который тоже шел к Виктории, но был вынужден остановиться на полпути.

– Чего кислый такой? – спросила Вика Максима.

Она умела держать дистанцию: ласково обнимала его за шею, и в то же время мягко, но решительно отстранялась всем телом, мешая ему прижать ее к себе слишком крепко.

– А чего ты с этим танцевать пошла? – Максим кивнул в сторону, где еще недавно находился Жорик, но Жорика там уже не было – раздосадованный, он ушел в курилку.

– А что – мне надо было ждать тебя? – беспечно поинтересовалась Вика. – Он пригласил, вот я и пошла.

– Ты с ним вообще чаще всего танцуешь, – буркнул Максим. – И домой он тебя провожает.

– Домой меня Надя провожает, – ответил Вика. – А Женька увязывается иногда, не прогонять же его, в самом деле. Тебя же я не прогоняю!

Максим стиснул зубы. Ее слова, едва слышимые из-за громкой музыки, ранили его. Впрочем, сегодня было не лучше и не хуже, чем всегда. С тех пор, как полгода назад он, стесняясь, краснея и заикаясь, признался ей в любви, такие разговоры происходили между ними едва ли не каждую неделю. Отказ следовал за отказом, но Максим не унимался. Добиться любви Вики Родионовой он хотел больше всего на свете.

– Ты с ним таскаешься, и не скрывай – я-то знаю! – сказал Максим.

– Ни с кем я не таскаюсь! – возмутилась Вика. – Больно надо!

– Он жестокий и глупый! – заявил Максим.

– Он красивый и смелый, – парировала Вика. – Но это ничего не значит – мне он не нужен. И ты мне не нужен тоже! – добавила она. – И если будешь ко мне с глупостями приставать, вообще с тобой танцевать не буду – так и знай! Ты бы лучше к Надьке приставал – ты ей нравишься.

– Да? – Максим удивленно посмотрел на Надю, которая танцевала с каким-то незнакомым пареньком. – Что-то не похоже.

– Много ты в девушках понимаешь, знаток! – хмыкнула Вика.

Максим помолчал, не зная, что сказать.

– Она мне не нравится, – заявил он после паузы.

– Что, совсем? – удивилась Вика.

– Нет, не совсем, – уточнил Максим. – Она очень хорошая и даже красивая. Просто мне ты нравишься!

– Ой, отстань! – поморщилась Вика. – Надоел уже. Еще раз начнешь этот разговор – все остальные танцы с Женькой протанцую, вот увидишь!

Медленный танец кончился, и недовольный Максим отошел к стене, размышляя, не пойти ли ему вообще домой. Додумать эту мысль до конца он не успел – увидел, как встревоженный Длинный машет обеими руками, зазывая всех вниз, в курилку.

Эта была типичная ситуация для дискотеки – кто-то с кем-то поссорился, и намечалась драка. В этом случае всем собачевским полагалось немедленно спускаться к курилке, располагавшейся в подвале. Далеко не каждый конфликт заканчивался дракой, но мало ли, как будет на этот раз, и потому нельзя было допустить, чтобы во время разбирательства проспектовских было больше.

В течение минуты зал опустел наполовину – все собачевские и проспектовские покинули танцевальные круги и своих подруг. Подступы к курилке были забиты – несколько десятков подростков стояли или в ней, или около нее. Максим оказался далеко, почти у самой лестницы, и совершенно не видел, кто там и о чем спорил.

Через минуту все двинулись назад в зал – спорящие решили не драться.

Спустя десять минут все опять спустились вниз – где-то раздобывший водку и захмелевший Жорик пристал к кому-то из мальчишек, не входивших ни в одну из группировок Шахтерского, и надавал бедняге увесистых затрещин. Жертва не сопротивлялась – парень был без друзей, а поддержать Жорика были готовы десятки человек, поэтому избиваемый решил, что будет разумнее потерпеть.

Потом опять были танцы, хотя особенной радости Максим не ощущал – разговор с Викой выбил его из колеи. В какой-то момент он подошел к группке собачевских, оживленно о чем-то беседовавших, и подумал, что опять намечается какая-то заварушка.

Но нет – совершенно пьяный Жорик хвастался, как ловко он отделал незнакомого пацана.

«И как она может терпеть этого надутого павлина!» – подумал Максим и громко хмыкнул.

В тот же момент стоявший к нему вполоборота Жорик повернулся и крепко схватил за рубашку в районе груди.

– Ты чего смеешься, а?! – прокричал он и тут же сильно ударил Максима свободной рукой по губам.

Рот наполнился кровью, но ни боли, ни даже страха Максим не почувствовал – насколько глубоким было его удивление. Никогда и ни у кого, ни у проспектовских, ни у собачевских, не случались драки между своими прямо посредине танцевального зала! Максим мельком глянул на остальных ребят – увидел обескураженные лица, бледное лицо Фиделя с полуоткрытым от изумления ртом…

Жорик тоже понял, что перегнул палку, выпустил рубашку Максима и вразвалочку двинулся к выходу.

Максим постоял несколько секунд, сплюнул на пол кровавый сгусток и пошел в туалет – умываться.

3

На следующее утро Фидель зашел к Максиму домой – в школу они всегда ходили вдвоем.

– Ну, как губа? – спросил он, когда сонный, растрепанный Максим с тяжелым «дипломатом» в руке вышел на улицу.

– Терпимо, – буркнул Максим. – Немного подпухла, горячее есть невозможно – если на рану попадает, то больно. Но кроме этого – ничего страшного.

– Это он тебя стукнул за то, что ты к Родионовой клеишься, – сказал Фидель. – Я давно заметил, что он тебя не переносит, только повода набить тебе морду у него не было.

– А вчера был? – огрызнулся Максим.

– И вчера не было, просто он спиртного перебрал, ну и разошелся сверх меры, – вздохнул Фидель. – Даже не знаю, как поступать. Оставить это как есть – нельзя. Свой своего ударил – не шуточки! Но и к Пеле на разбор идти не хочется, опять меня распекать будет, что я к нему по каждой мелочи бегаю… Да ты и сам знаешь, он Жорику всегда все позволял. Уверен, Пеля его на мое место поставил бы, если б у Жорика хоть капля мозгов была. Короче, не знаю я, что с этим идиотом делать. Впрочем, может он сам к тебе сейчас подойдет, извинится…

– Не подойдет, – сказал Максим убежденно. – Ты хоть раз видел, чтобы Жорик перед кем-то извинился? Не было такого никогда. Он у нас гордый.

– Ну да… – кивнул Фидель, соглашаясь. – А мы вчера Хачека в подъезде гупнули, – сообщил он.

– Мы – это кто? – уточнил Максим.

– Я, Бригадир и Корень. Хачек не дурак, сразу в комок сжался, лицо, живот закрыл, мы его попинали для порядка, но особенно не зверствовали. Что бы Пеля не говорил, а Хачек – пацан нормальный, его калечить не за что! Но знаешь, – Фидель озабочено посмотрел на друга, – сдается мне, что просто так нам эти рейды по подъездам не пройдут – проспектовские нас тоже по одному вылавливать начнут и наказывать так, что мало не покажется! Я всегда считал – с людьми по правде надо, но Пеле это разве объяснишь? Он одно знает – гупните того да гупните этого… Ему-то что – его никто никогда не тронет, а нас…

– Нас вылавливать по подъездам сложно, – заметил Максим. – Мы ведь в частном секторе живем – здесь подъездов нет, толпе спрятаться некуда. Я за двадцать дворов увижу, что меня рядом с домом караулят. Возьми – поймай меня тогда!

– Это верно, – сказал Фидель. – Но, значит, нам в городе шаг ступить нельзя будет. Ни в кино, ни в магазин – только на Собачевке и сидеть.

– Очень может быть, – кивнул Максим, и дальше разговор прервался – друзья пришли в школу.

Жорик действительно извиняться не стал – как сидел за своей партой, так и остался сидеть. Он даже не стал делать вид, что не заметил Максима – кивнул ему издали, как будто ничего особого не произошло. Максим тихонько вздохнул и напыжился недовольно. Сидевшая с ним за одной партой Надя Харатова перехватила его взгляд.

– Ну, чего смотришь? – спросила она тихо, так, что никто кроме Максима не мог ее услышать. – Дал себя унизить и теперь ничего не сделаешь?

Максим густо покраснел и бросил на нее испепеляющий взгляд.

– Много ты понимаешь, девчонка… – процедил он сквозь зубы.

– Я-то? – подняла брови Надя. – Я, может, и не многое понимаю, да вот только он тебе вчера по роже треснул, а ты сидишь, как так и надо. Думаешь, он пьяный был, не помнит ничего? Помнит! Пока ты не пришел, он всему классу успел рассказать, как он тебе рот заткнул, чтобы ты с него не смеялся. Как будто не весь класс был вчера на дискотеке! Все и так все видели, но он все равно похвастался!

– Да?

– Да! Дело твое, но я, хоть и девочка, такое бы просто так не оставила.

– Тебе-то какая разница? – спросил Максим, глядя в сторону.

– Может, и никакой, – отрезала Надя. – А все-таки мне было неприятно слышать, как тебя унижают.

Максим посмотрел на нее и ничего не сказал. Он сидел с Надей за одной партой вот уже два года, и отношения у них сложились вполне приятельские. Она позволяла ему списывать домашние задания, подсказывала, когда он «плавал» у доски. На Надежду вообще можно было положиться. Она напоминала Максиму героинь русских сказок, какими он их представлял – спокойная, какая-то устойчивая, с огромными светлыми глазами и густыми волнами русых волос. Увы, ему нравилось другое! Яркая, смешливая Вика задевала его сердце, а надежная Надя – нет, хотя Максим и подозревал, что как человек Надежда, скорее всего, гораздо лучше своей подруги.

Сейчас Надя смотрела на него строго, непреклонным взглядом призывая ответить на нанесенное оскорбление.

– Знаешь, как было бы хорошо, если бы ты от меня отцепилась? – сказал Максим зло, и Надя отвернулась.

Разговор прервался.

Весь урок Максим просидел в тяжелых думах, благо, учительница русского языка этого не заметила и ни разу его не окликнула.

Подумать было о чем – как не крути, а выходило, что Жорику нужно было дать сдачи – иначе лица не сохранить ни перед собачевскими, ни перед Пелей – а ему ведь кто-то обязательно все расскажет, – ни перед Надей, чтоб ей пусто было, лезет не в свои дела…

Все бы ничего, Максиму, ясное дело, драться приходилось и раньше, но, говоря откровенно – расклад получался кислым. Максим вообще редко выходил из драк победителем: не будучи жестким, он никогда не нападал на мальчишек слабее себя, и потому дрался с теми, кто затрагивал его самого – то есть с ребятами более сильными. И вот ведь в чем штука – ни один из тех, с кем ему приходилось драться, не смог бы тягаться с Жориком. Даже те, кому Максим проиграл, были Жорика слабее. Выходило, что у Максима шансов победить Жорика не было. Ну просто ни малейших!

Пока шел урок, Максима от всех этих мыслей бросало в пот, но способа избежать драки он так и не нашел. Хуже всего было то, что отложить «душевную беседу» с Жориком «на потом» тоже не представлялось возможным – подобные вопросы в городке Шахтерский было принято решать незамедлительно. Вот и выходило, что дать сдачи Жорику нужно было сегодня – или на одной из ближайших перемен, или после уроков. Максим потрогал языком вспухшую губу и вздохнул – для того чтобы сделать очень больно, Жорику даже не надо будет бить в поврежденное место кулаком, достаточно просто зацепить в пылу драки. А еще Жорик любит добивать лежащего противника, избивать его ногами. Козел! М-да…

Следующим уроком была география, и весь класс перешел в соседний кабинет. Собрав остатки мужества, Максим проскочил в кабинет одним из первых, поставил свой дипломат на стул, и, подойдя к учительскому столу, стал ждать Жорика. Войдя в класс, Жорик не мог не пройти мимо Максима, и вот тогда нужно было начать. Иначе, как не крути, не получалось. Если позвать Жорика на улицу за котельную, то есть туда, где обычно и дрались школьники – Жорик успеет внутренне подготовиться к драке, Максим же наоборот окончательно испугается и не сумеет нанести ни одного удара.

Жорик вошел в класс последним – с высоко поднятой головой, сверкая белоснежной рубашкой и новеньким дипломатом.

– Жорик, – тихо окликнул его Максим.

– Что? – не замедляя шага, осведомился Жорик, бросив на Максима насмешливый взгляд.

– Сдача! – выкрикнул Максим и что есть силы ударил Жорика по лицу.

Голова Жорика откинулась, но он не упал, а лишь сделал шаг назад. Затем спокойно поставил дипломат на пол и кинулся на Максима. Силы были не равны, и Жорик вмиг прижал Максима к старой классной доске. Максим, чье мужество ушло в один единственный удар, наклонил голову, закрыл голову и бока руками – так делают боксеры, уходя в глухую оборону. Активно драться он был уже не в состоянии.

Жорик нанес Максиму несколько ударов, но все они пришлись по сжатым кулакам и острым локтям последнего, а значит – особенного урона нанести не могли. К тому же, последним ударом Жорик со всего размаху угодил в доску – промахнулся – и пребольно зашиб себе кулак. Рассвирепев, он схватил Максима за руку, пытаясь заставить того открыть лицо, и тут на него налетел Фидель.

Он был на голову ниже Жорика, но гораздо сильнее в руках, и потому не стал бить кулаками, а схватил Жорика за шею и зажал его в борцовский замок. Жорик захрипел, и попытался высвободиться. Не получилось – Фидель не бил, но шею держал так крепко, что высокий Жорик вынужден был согнуться в три погибели. Теперь низенький Фидель нависал над ним.

– Не смей его трогать, собака! – прокричал Фидель в ухо стонущего и матерящегося Жорика. – Он свой. Не смей своих трогать!

Между тем Максим опустил руки, распрямился, и безучастно наблюдал за происходящим. Он был бледным, как мел, и дрожал мелкой дрожью. Сейчас ему было бы несложно налететь на беспомощного Жорика и избить его, но страх парализовал движения. Максим мог только смотреть и ждать – что же сейчас будет?

– Не смей его трогать! – прошипел Фидель в очередной раз. – И никого из своих не трогай, паскуда!

– Ладно. Пусти! Не трону! – Жорику было очень больно, он кричал бы, если бы не была пережата шея.

– Слово пацана? – уточнил Фидель.

– Слово! Пусти!

Фидель выпустил Жорика и отошел. Жорик выпрямился, красный и помятый, ненавидящим взглядом уперся в Максима.

– Мы с тобой еще посчитаемся, – прохрипел Жорик. – Потом. Будет время.

И, прихватив дипломат, пошел на свое место.

– Пойдем, – будто издалека услышал Максим шепот Нади. Звенел звонок, и она влекла его к их парте. – Пойдем! Ты такой молодец! Я так рада, что ты дал сдачи!

Не помня себя, Максим плюхнулся на стул.

В класс зашел учитель, и стало тихо…

4

Спустя несколько дней Максим и Фидель гостили у Длинного.

Они вообще любили ходить к нему в гости: отец Длинного был прокурором района, и потому имел доступ ко всяким дефицитным вкусностям – копченой колбасе, разным сортам сыра, говяжьему языку. В советские времена все эти вещи стоили недорого – отец Максима, шахтер-проходчик, вполне мог бы покупать для семьи такое, да и мать Фиделя, воспитывавшая сына в одиночку, тоже могла бы изредка выкраивать из своей зарплаты швеи копеечку на вкусности. Но дело было не в деньгах! Доступ к дефицитным товарам был не у каждого. У директора магазина был, и партийного работника был, у районного прокурора – был, а вот у шахтеров и швей – нет. Это, впрочем, не означало, что семьи простых работяг голодали: мать Максима несколько раз в неделю жарила полную сковороду отличных свиных котлет, и семья от этого не беднела. Но вот говяжий язык можно было попробовать только в гостях у друга. Длинный был человеком не жадным – насыпал в тарелки гостей то же, что и в свою. Его родители тоже были людьми широкой души, и никогда не препятствовали единственному сыну кормить друзей деликатесами.

– В кино сегодня пойдем? – спросил Фидель, сооружая себе бутерброд – огромный кусок говяжьего языка на тонюсеньком кусочке хлеба. – Корень с Бригадиром собрались на сеанс в четыре часа, нас с собой звали.

– Они что, сами дороги в кинотеатр не знают? – спросил Максим, отпивая из чашки душистый чай.

– Проспектовских боятся, – ухмыльнулся Фидель. – Кинотеатр-то, как не крути – их территория!

– Так и сказали – мы боимся?! – удивился Длинный.

– Нет, конечно, – хмыкнул Фидель. – Но это и без слов понятно. После случая с Хачеком проспектовские пообещали извести беспредельщиков – то есть нас. Они очень обижены, и не успокоятся, пока кого-то из наших толпой не отгупают. Теперь я и сам в одиночку в город не выйду!

– А что за кино? – спросил Максим.

– Что-то с Пьером Ришаром – ответил Фидель.

– На Ришара пойти можно, – сказал Длинный. – Нас с Бригадиром и Корнем будет пятеро, проспектовские вряд ли сунутся. Не по десять же человек они ходят! А побегут за помощью – мы смоемся.

– Кстати, а почему это Корень с нами решил пойти? – поинтересовался Максим. – Он же почти все время с Жориком гуляет! Может, и Жорик вместе с Корнем припрется? Как хотите, а я с ним никуда не пойду!

– Да уж ясно! – усмехнутся Длинный.

– Не бойся, Жорика не будет, – сообщил Фидель. – Я слышал, у них с Корнем размолвка вышла. Жорик кого-то из микрорайоновских гупнул, хотя Корень просил его этого не делать – этот микрорайоновский его друг детства, кажется. Корень теперь на Жорика очень злой.

– Зря Жорик это делает, – заметил Максим. – Пока микрорайоновские сами по себе, мы по отдельности и с ними, и с проспектовскими совладаем. Но если они объединятся – нам карачун! Против пацанов со всего города мы не потянем!

– Это точно, – согласился Фидель, дожовывая бутерброд. – Но Пеля давит – гупайте всех и точка! Вот Жорик и старается. Идиот! Пеле от этого ничего не будет, а Жорика когда-нибудь найдут в канаве с дыркой в дурной башке!

– Скорее бы, – буркнул Максим.

– Ты, Макс, с Жориком будь поосторожней, – сказал Длинный.

– Да ладно, – отмахнулся Максим. – Каникулы ведь начались, теперь мы с ним редко видеться будем. А до сентября все травой зарастет!

– Это у тебя мозги травой заросли! – воскликнул Длинный. – Поверь, Жорик ничего не забыл и не забудет! Просто так он тебя, конечно, не тронет – слово пацана все-таки давал, но вот если ты в чем-то провинишься, дашь ему повод, он припомнит тебе все! Уж поверь мне!

– Да понимаю я, не дурак, – начал Максим, но прервался – хлопнула входная дверь.

В дом вошел отец Длинного, прокурор района Николай Петрович Куринной, а за ним – бабушка Длинного, сухонькая, жизнерадостная старушка малюсенького росточка.

– Чай пьете, детвора? – заходя на кухню, спросила старушка.

– Да, Раиса Павловна, – сказал Фидель; он рано лишился своих родных бабушек, и потому к бабушке Длинного относился с большим теплом. – А вы это откуда?

– В церкви была, пирожки возила, – охотно ответила Раиса Павловна. – У нас там был храмовый день. А потом Коля меня на машине забрал.

– А вы не боитесь вот так, открыто в церковь ходить? – полюбопытствовал Максим. – Все-таки ваш сын – коммунист, прокурор…

– А чего бояться? – спросила старушка, устало опускаясь на стул. – Это в прежние времена верующим, может, и боязно было, а сейчас за веру не ругают, даже большие начальники в Храм Божий заглядывают. Я-то, правда, в старые времена, когда за веру преследовали, в Храм не ходила еще…

– В Бога не верили? – поинтересовался Максим.

– Отчего же, верила. Да все недосуг было – суетилась, суетилась… Как хорошо, мальчики, что в жизни есть старость! – тихонько вздохнула Раиса Павловна и замолчала.

Мальчики недоуменно переглянулись.

– Что же в старости хорошего? – удивленно спросил Максим. – Мой отец говорит, что старость – это ужас, пятьдесят лет прожил и все – нужно в могилу, чтобы самому не мучаться и родных не мучить!

– А сколько лет твоему отцу? – улыбнулась Раиса Павловна.

– Сейчас скажу, – Максим задумался. – М-м… Сорок один. Нет – сорок два!

– В пятьдесят он иначе думать будет, – заверила старушка. – А старость, она не зря нам дана. Старость – это… – она замолчала, подбирая слова. – Ну вот, смотри, Максимка! Сначала я была маленькой. Меня растили, кормили, учили. И мне некогда было подумать о Боге – то с подружками гуляла, то училась, профессию хорошую мечтала получить. Вроде бы серьезными делами занималась! Потом была война, и вот тогда я думала о Боге часто. Я фронтовой медсестрой была, а когда вокруг стреляют, о Господе часто думается, знаешь ли! Но война прошла, а с нею и юность, начались заботы. Я много работала, и мне вновь некогда было подумать о Боге. Хорошо, что Он не забрал меня к Себе тогда! Я ведь совсем была не готова. Что бы я сказала Ему на Суде? На что я потратила свои годы? Копила деньги на холодильник, потом на стиральную машину, потом на телевизор? Суета одна… А сейчас вот – пришла старость. И я больше не могу работать – сил почти что нет. Но вместе с этим и суета моя закончилась! Теперь у меня есть свободное время и голова, пока что ясная. Есть время подумать о Боге, подготовиться к встрече с Ним! Вот я и готовлюсь. Спокойно, без суеты, готовлюсь уходить, – и она светло, счастливо улыбнулась. – Вот для этого нужна старость, Максимка!

– Странно, – сказал Максим. – Вы, Раиса Павловна, как будто готовитесь умирать, и говорите об этом так радостно…

– Ты не поймешь этого сейчас, дружочек, – улыбнулась старушка. – Ты поймешь потом.

– Ба, мы пойдем! – сказал Длинный. – А то в кино опоздаем!

– Идите, внучки, идите! Время жизни у вас такое, – сказала Раиса Павловна. – Кино, друзья, подружки… Это – тоже от Бога! У Екклесиаста сказано так: «Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радость… Только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд». Веселитесь, ребятки! Но и о Суде Божьем не забывайте!

5

Фильм с Пьером Ришаром и Жераром Депардье в главных ролях подросткам очень понравился – он был не только смешным, но и добрым. Фильм окончился около шести, но домой не хотелось. Тренировки в этот день тоже не было. Пятеро одноклассников решили просто посидеть на скамейке рядом с кинотеатром и поболтать.

Они лузали семечки, мусорили и увлеченно говорили о пустяках, как умеют только дети. Хороший фильм ненадолго вернул ребят в их настоящий возраст. Сейчас они не были малолетними хулиганами, уличными бойцами, за которыми зорко наблюдают настоящие уголовники. Постоянная настороженность на время ушла – они глупо шутили, и оглушительно хохотали, не боясь того, что их услышат.

Длинный увлеченно рассказывал о том, как в прошлом году отец впервые взял его на охоту, когда Фидель резко прервал его.

– Стоп, мужики! – сказал он. – Вы слышите?

Друзья прислушались. Из-за поворота в их сторону двигался шум . Шум многих ног, многих голосов.

– Не нравится мне это, – пробормотал Максим.

Из-за угла показалась толпа подростков. Точнее, показался лишь авангард – рыжие братья Кефела и Рудый, черноволосый горбоносый Хачек, наглый подхалим Прыщ, сдержанный и справедливый Ваня Танич, которому так не шло его прозвище – Медуза…Они пока еще не заметили собачевских и потому шли медленно, вразвалочку. Из-за угла выходили все новые и новые бойцы…

– Мама дорогая, – прошептал Длинный, – сколько же их?!

– Думаю, все, что есть, – так же тихо ответил Бригадир.

– Мужики, смотрите! Среди них микрорайоновские! Они объединились! – изумился Фидель. – Вот мы попали! Так, парни, надо делать ноги. Сейчас – тихонько встали и тихонько пошли!

Они молча поднялись и, стараясь не привлекать к себе внимания, двинулись в сторону родной Собачевки.

Их заметили быстро.

– Ухты! А ну стоять!!! – донеслось сзади.

– Ходу! – скомандовал Фидель, и пятеро собачевских со всех ног побежали прочь.

Максим прекрасно бегал стометровку, и на старте обошел даже Длинного с его журавлиньими ногами, но он не обманывал себя – бег на длинные дистанции никогда не был его козырем. Скоро он начнет задыхаться, и наиболее выносливые проспектовские его обязательно настигнут. Нужно спрятаться! Срочно! Желательно – прямо сейчас!

За друзей он беспокоился не слишком. Фидель в прошлом году выиграл городские соревнования по бегу на три километра. Его проспектовские ни за что не догонят! Длинного, может, и догонят, но сильно бить не будут – все в Шахтерском знают, чей он сын, и ссориться с прокурором не посмеют. А вот если догонят его, Максима, то бить будут так, что мало не покажется!

Он перебежал через дорогу и свернул во двор, образованный несколькими пятиэтажками. Вместе с ним свернул и Корень, но дальше бежать не стал, а юркнул в подъезд. Максим же несся дальше – проспектовкие не дураки и могут обыскать подъезды.

Он петлял по дворам, пока, наконец, не выскочил в район частных домов, но не со стороны Собачевки, а с обратной стороны Проспекта Ленина. Силы были на исходе, сердце вырывалось из груди, звенело в ушах. Максим подбежал к первому же забору, и сильно стукнул по нему ногой. Забор загудел, но собачьего лая за этим не последовало – четвероногого зубастого сторожа во дворе не было. Максим тут же перемахнул через забор и уселся под огромный орех, прямо-таки вжался в дерево, стараясь, чтобы его ни в коем случае не было видно с улицы.

Он долго старался отдышаться, но, даже восстановив дыхание, не смог заставить биться ровно свое замирающее от страха сердце. То тут, то там слышался опасный шум – проспектовские прочесывали окрестные улицы в поисках спрятавшихся собачевских. Один раз четверо проспектовских прошли мимо двора, в котором скрывался Максим. Они были совсем близко – метрах в пяти от него! Максим едва не обмочился от страха. Он сидел, зажав ладонью рот, чтобы не закричать от ужаса.

«Какой кошмар, – неслось в голове, и каждая клеточка его тела трепетала. – Зачем, зачем мне это нужно?! Эти драки, эти дурацкие войны районов. Ведь, по сути, происходящее – что-то вроде игры! Нам нечего делить, мы не отнимаем друг у друга деньги, дома или земли. Простая игра… Хотя – хороша игра, если я сижу под этим деревом и дрожу как лист на ветру! Не удивлюсь, если завтра увижу в зеркале, что мои волосы поседели! Ужас, бессмыслица какая-то! Никто из проспектовских никогда не сделал лично мне ничего плохого, причин ненавидеть того же Жорика у меня куда больше, чем любого из них. Да, в конце концов, я толком не знаком ни с Кефелой, ни с Хачеком, ни с Медузой! Никого из них я не знаю, но вот найди они меня сейчас – отделают так, что я не одну неделю проваляюсь в постели, а может быть, и в больнице! Игра… Нет – все, все! Если доберусь домой, завтра же скажу Фиделю, что ухожу, пусть делают что хотят, и он, и Жорик, и Пеля! Не хочу я так, не хочу!»

Скрипнула дверь, и из дома вышел старенький дедушка – хозяин двора. По-видимому, старик слышал шум, и решил посмотреть, что же происходит на улице.

Сердце Максима глухо екнуло затем почти остановилось. Голоса проспектовских были еще слышны, и если сейчас дед выгонит его на улицу, то…

Но старик оценил ситуацию правильно. Он увидел и снующих по улице простектовских, и вжавшегося в орех, еле живого от страха Максима… Дед одарил его долгим внимательным взглядом, и, ни слова не говоря, зашел обратно в дом.

Начинало темнеть, и это давало надежду как-то выбраться и попытаться проскользнуть сквозь ненавистный Проспект Ленина на родную Собачевку, домой! Но мужества перелезть через спасительный забор и ступить на улицу, где можно было каждую минуту столкнуться с врагами, Максим набрался лишь спустя полтора часа, когда уже стало совсем темно. Он шел домой медленно, стараясь ступать бесшумно, и не выходить из тьмы на освещенные фонарями участки улиц – только бы не привлечь к себе внимание, только бы не быть замеченным! Слепящий свет фар машин раздражал его, проносившиеся мимо мотоциклисты повергали в дрожь…

«Если сейчас кто-то попросит у меня закурить, я, наверное, грохнусь в обморок» – подумал Максим, бесшумно, как тень, скользя мимо ненавистных многоэтажек.

Однако его старание быть незамеченным не прошло даром – никто не обратил на него внимания, и он, в конце концов, дошел до вожделенного частного сектора Собачевки. Тогда он побежал, побежал что было духу, стараясь добраться до дома как можно скорее. Он бежал всю дорогу, пугая малочисленных прохожих и взбудоражив всех окрестных собак…

Лишь дома, лишь в своей тихой маленькой комнатушке уличный хулиган и «неустрашимый боец» Пелиной Конторы Максим Карташов ощутил себя в полной безопасности.

Засыпал он в полной уверенности, что завтра же уйдет.

6

На следующее утро Максим разобрал старый велосипед. Вообще-то велосипед был сломан уже давно, и Максим все откладывал и откладывал ремонт, но сейчас этот ремонт пришелся как раз кстати – он давал возможность побыть одному и спокойно подумать.

А подумать было о чем. Вчера вечером он понял – скорее даже не понял умом, а ощутил всем своим существом – простые, в общем-то, вещи, о которых не задумывался раньше. Что жизнь у него, Максима Карташова, есть не просто так – она дана Кем-то. Кем именно? Богом? Пожалуй, что да, хотя Максим не мог четко ответить на этот вопрос. О Боге он, воспитанный в семье атеистов и в атеистической советской школе, не знал ничего. Эх, поговорить бы с Раисой Павловной – она бы наверняка кое-что объяснила! Или она уже что-то важное говорила, но он не слушал? Ничего – можно поговорить еще раз! Главное, что теперь Максим и без чужих подсказок был уверен твердо – жизнь ему именно дана .

Но если жизнь дана, она дана зачем-то! Зачем? Максим не знал. Но ощущал – в жизни есть какая-то цель, а может – несколько целей. А если в жизни есть цель, значит – есть правильные и неправильные пути. Правильные – это те, которые ведут к цели, неправильные – те, которые от цели уводят. Эх, знать бы, что это за цель, тогда было бы проще понимать, по какой дороге идти! Но и сейчас Максим знал кое-что важное: та жизнь, которой он живет сейчас – есть дорога неправильная! Неправильно бить незнакомых парней просто потому, что они живут не на соседней улице, а в километре от тебя! Это – подло, глупо, бессмысленно! Слишком бессмысленно для настоящей войны и слишком серьезно для простой игры! И – неправильно, потому что нельзя тратить жизнь на подлые и бессмысленные вещи.

А на какие вещи нужно тратить жизнь? Что именно сто́ит того, чтобы посвятить этому жизнь? Или – Кто именно этого сто́ит? Максим не знал, но был уверен – ответы на эти вопросы есть и их нужно искать! Но сейчас главное – уйти с неверной дороги, не тратить жизнь на то, на что нельзя ее тратить!

Но уйти – трудно. Есть масса вещей, которые мешают. Если уходить, то нужно объясниться – с Фиделем, с Длинным, с Пелей, наконец! Как объяснить, что он не трус, что он уходит не потому, что боится? Нет, он боится, конечно, но это не главное! Главное – так просто нельзя! Это – неправильная дорога, и уйти с нее лучше бы всем – и ему, и Фиделю, и Длинному. И даже Пеле. Им всем нужно поискать дорогу правильную. Но как объяснить, чтобы это поняли?! Чтобы не смеялись за спиной? В шестнадцать лет это почему-то кажется очень важным – чтобы не смеялись… Так как же объяснить? Как?!

Он не находил ответов, мучился, отказывался от завтрака – не хотел, чтобы родители отвлекали его вопросами. Но в половине одиннадцатого его все-таки отвлекли – к нему пришли Фидель и Длинный.

– Привет, боец! – сказал Фидель, рассматривая разложенные по двору детали от велосипеда. – Мастеришь?

– Камеру уже заклеил, раму подправил, а вот в сидении втулка лопнула, менять надо, – буркнул Максим, вытирая тряпкой руки, измазанные в машинном масле. – Где я другую втулку возьму?

– Там, где и все люди – на базаре, – сказал Фидель.

– Вижу, что рожа чистая, без синяков, – заявил Длинный. – Это хорошо. Значит – тебя не догнали!

– Не догнали, – согласился Максим. – Но я до темноты в чужом дворе прятался. Думал, что поседею!

– Нас тоже не догнали, – Длинный почесал внушительных размеров нос. – Но не волнуйся – поседеть мы еще успеем!

– Это еще почему? – не понял Максим.

Фидель с Длинным переглянулись. Они вообще выглядели растерянными и подавленными.

«Неужели и они решили уходить?» – пронеслось в голове у Максима.

– Проспектовские и микрорайоновские вызывают нас на бой, – сообщил Фидель. – Надеюсь, у тебя нет на сегодня никаких планов?

– Я вообще-то велосипед хотел доделать… – начал Максим, до которого не сразу дошел смысл сказанного. – Да ладно, блин, прикалываться – шуточки у тебя дурацкие! – закончил он зло.

Фидель взял в руки колесо, покрутил его, зачем-то внимательно рассматривая.

– Я не прикалываюсь, – сказал он. – Вчера проспектовские поймали только Корня…

– Подъезды обыскали! – воскликнул Максим и ощутил прилив гордости.

Оказывается, вчера он поступил очень умно – не стал прятаться в подъезде!

– Именно, – Фидель кивнул. – Они не стали его сильно бить, а так – отпустили несколько подзатыльников… Но передали, что хотят с нами драться. А сегодня утром на базаре к Пеле подходил Кербс.

– Это который из воров? – уточнил Максим. – Который у проспектовских «старший товарищ», как у нас Пеля?

– Да, – сказал Фидель. – Кербс предложил Пеле, чтобы «молодые» – то есть мы – решили все дело одним большим боем. Толпа на толпу, мы против них. Разумеется – только кулаки, никаких дрючков, железок и прочего. Как бы не закончился бой, все счеты закрыты, никто никому не должен, и наступает мир.

– Зачем это Кербсу? – не понял Максим. – Ему-то что – мир у нас или не мир?

– Кербс говорит, что менты нервничают – толпы по пятьдесят человек по городу ходят. Непорядок! Боятся, как бы чего не вышло, вот и намекнули ему – нужно, чтобы молодежь «сбавила обороты». Так Кербс сказал Пеле. А уж правда это или нет – я не знаю. Может, Кербс врет. Мало ли…

Максим задумчиво почесал подбородок. На подбородке появились грязные пятна.

– Вот сволочи, а! – сказал он задумчиво. – Объединились с микрорайоновскими, и сразу – давайте биться! Раньше они нас не вызывали, а теперь – конечно, спешат, пока и мы никого на помощь не позвали!

– Бесполезно звать, – покачал головой Длинный. – Никто не станет нам помогать. Скорее – к ним еще кто-то присоединится.

– Это почему так? – не понял Максим.

– Потому что мы слишком долго были самыми сильными, и слишком многих обидели! – Фидель сплюнул на землю. – Говорил же я Пеле – нельзя беспредельничать, нельзя бить всех подряд! С людьми по правде нужно поступать. Если бы мы дрались только с теми, кто напросился, ничего этого не было бы… Эх, разве Пеля кого-то слушает?! Теперь мы расплатимся сразу за все!

– М-да, дела… – поежился Максим. – И что – Пеля согласился на бой?

– Ясное дело! – сказал с раздражением Фидель. – Чтобы Пеля да не бросил нас под танки – когда такое было?! Бой сегодня.

– М-м-да-а, – протянул Максим. – А я тут хотел…

Он не договорил. Уйти сейчас и бросить друзей в такой ситуации он, конечно, не мог.

Неправильная дорога не хотела его отпускать. Она держала его, и крепко держала!

– Ты хотел – что? – спросил Длинный.

– Ничего! – Максим отвернулся. – Где мы будем драться? – спросил он, глядя в сторону.

– За Комсомольским парком есть поле, – сказал Фидель. – Знаешь, там сусликов раньше ловили?

– Да, знаю. Это поле так и называют – Суслики.

– Да. Так вот – бой сегодня, на Сусликах, в три часа. В два собираемся в школе на футбольном поле и оттуда выдвигаемся.

– Пеля будет?

– Нет, – покачал головой Фидель. – Не хочет попасть в ментовку, если что-то пойдет не так. Но он там и не нужен – сами разберемся, не маленькие. Кербс гарантировал, что никто из проспектовских не притащит оружия, а Пеля дал слово, что и мы будем с пустыми руками.

– М-да, – Максим тяжело опустился на корточки, – новость!

Настроение было – хуже некуда. Максим с тоской оглядел разобранный велосипед. Вот ведь – грязь развел по всему двору! Теперь убирать нужно…

– Слушайте, мужики, а вы точно не шутите?! – спросил он с надеждой.

– Ты чего, какие шутки! – возмутился Длинный.

– Да, тут не до шуток… Нужно кеды новые одеть, а то в старых подошва отпасть может…

– Пеля говорит, что проспектовские – сопляки, мы их всегда били и бить будем, – сказал Длинный, вложив в эти слова всю иронию, на которую был способен. – А Корень говорит, что вчера их было человек семьдесят!

– Может, Корню показалось? – Максим криво усмехнулся. – У страха глаза велики!

– Хорошо, если так, – сказал Фидель. – Мы посчитали – наших не больше тридцати наберется.

– Блин, во попали, а?! Во попали! – Максим обвел взглядом своих друзей.

Те молчали.

– Ладно, – махнул рукой Максим. – Подождите меня на улице. Я пойду у матери новые кеды выпрашивать.

7

Их собралось тридцать пять человек – большего и ожидать было нельзя. Активные собачевские бойцы из тех, кто не пропускал ни одной дискотеки, и спокойные ребята, которые почти никогда не участвовали ни в каких разборках – все были обязаны принять участие в большом бою.

За собачевскими тут же увязались младшие – несколько мальчишек десяти-двенадцати лет. Они, конечно, не собирались ни с кем драться, да их и не пригласил бы никто, но постоять в сторонке, наблюдая настоящую битву, битву в реальной жизни, не в кино – ради этого малыши были готовы идти не только за город на Суслики, но вообще – на край света.

Правильнее было бы не пугать мирных граждан и двинуться на поле боя несколькими небольшими группами, но, посовещавшись, решили, что кто-то может просто опоздать, а потому вышли все вместе, огромной гурьбой, заполоняя узкие улочки частного сектора от края до края.

– Опаздываем, – шепнул Максим Фиделю, поглядывая на ручные часы.

– На много?

– Минут на десять.

– Ничего, подождут, – сказал Фидель. – Ты в драке особенно не выпендривайся, у тебя будет своя задача – смотреть за ним, – Фидель кивнул в сторону Длинного, который шел впереди. – Если с ним что-то случится, дядя Коля с нас по три шкуры спустит – и с меня, и с тебя, и с Пели. Так что держись к Длинному поближе.

– Хорошо.

Шли почти молча, изредка перебрасываясь короткими фразами. Было тревожно. Каждый понимал: слабый, если он действительно слаб, не вызывает сильного на бой. Сам факт вызова говорил о том, что проспектовские стянули все силы, которые только смогли, и силы эти немалые.

Проскочили Комсомольский парк, по счастью не наткнувшись ни на один наряд милиции. За парком прошли через небольшую лесопосадку, обогнули вонючую, наполовину заросшую камышом водокачку, и – вот они, Суслики, Куликово поле местного значения.

Проспектовские уже были здесь – сидели на земле, ждали. Увидев собачевских, быстро поднялись.

– Мама дорогая! – прошептал Фидель. – Сколько же их!

Проспектовских было много, очень много. Высокие и маленькие, худые и не очень, все обнаженные по пояс, они быстро построились в один ряд. Перед этим голопузым строем прошел Кефела, что-то говоря, наверное, в последний раз напутствуя своих бойцов.

– Один, два, три, – начал Максим, пытаясь быстренько посчитать, сколько же подростков вышли против них.

– Восемьдесят два, – сообщил он Фиделю через минуту.

– Теперь понятно, почему майки поснимали, – сказал Фидель. – Здесь весь город. Они, наверное, не все знают друг друга, и разделись, чтобы своих с нашими не перепутать. М-да… Их почти втрое больше – не потянем мы. Не потянем! Э-гов, мужики! – крикнул он, обращаясь к тем, кто шел сзади. – Никому футболку не снимать! А то от своих достанется. Сегодня голые – это враги.

Между тем Кефела отошел от строя проспектовских и пошел на середину поля.

– Это он, наверное, со мной хочет перетереть напоследок, – сказал Фидель и пошел навстречу рыжему коллеге.

Тем временем Максим заметил, что и с проспектовскими пришли школьники лет десяти. Собачевские и проспектовские малыши не проявили агрессивности друг к другу. Они смешались в одну кучу, почтительно отошли в сторону, чтобы не мешать старшим, и уселись на теплую землю, предвкушая небывалое зрелище.

Фидель и Кефела встретились посередине поля, пожали друг другу руки, но проговорили не долго – меньше чем через минуту каждый вернулся к своим бойцам.

– Ничего нового, – громко, чтобы все слышали, сказал Фидель, подойдя, – деремся только кулаками, после драки, независимо от результата – мир, ну и так далее. В общем, крепитесь, пацаны. Их очень много, но имейте в виду – если сегодня мы их одолеем, против нас в Шахтерском больше никто не выйдет. Больше просто некому!

Фидель вздохнул, потом расправил плечи и медленно пошел в сторону проспектовских. Нестройная орда собачевских двинулась за ним. Длинный вышел в первый ряд, и Максим, хотя и не горел желанием быть среди первых, вынужден был подойти к нему поближе.

«Вот ведь вояка, – думал Максим. – В первые ряды поперся! Надо оно ему – и так сегодня тумаков на всех хватит!»

Он оглянулся и уставился на своего одноклассника, Колю Шварца – тихого паренька, который никогда ни к кому не приставал и вообще был человеком очень мирным. Сейчас Коля шел сзади Максима, и лицо у него было белое, как бумага, все какое-то перекошенное от страха и сдерживаемой ярости.

«А ведь это и у меня такое лицо!» – подумал Максим.

В это время проспектовские, прокричав что-то уничижительное (хотя собачевские и не разобрали, что именно кричат – далеко), побежали на них. Было не понятно, зачем бежать, если меньше, чем через минуту и так все сцепятся, даже если будут идти медленным шагом, но и на собачевских это подействовало – без всякой команды, один за другим они тоже побежали навстречу врагам.

Возможно, у проспектовских существовал план, кому атаковать правый фланг собачевских, кому – левый, кому – центр, но в жизни все получилось не по плану. Дело в том, что собачевские сгруппировались вне всякой логики, спонтанно, и все самые сильные бойцы – Фидель, Жорик, Бригадир – оказались на правом краю. Никто из проспектовских не хотел попадать под их мощные кулаки, поэтому на ходу линия голых сбилась, изменила направление движения, и к правому краю собачевских подбежало всего с десяток бойцов. Остальные же всей гурьбой ударили в центр и по левому флангу.

Длинный, находившийся в центре первого ряда, стал на пути проспектовского бойца, раньше всех добежавшего до собачевских. Высокий и худой парень, которого Максим видел впервые в жизни, решил начать свой бой эффектно. Поэтому он, не сбавляя скорости, прыгнул на Длинного, выставив вперед левую ногу, стараясь вот так, в прыжке, попасть Длинному в лицо. Не получилось – парень не рассчитал расстояния, и удар ногой пришелся Длинному на уровне плеча. Длинный легко увернулся, нога противника лишь скользнула по касательной по его телу, зато привычно выставленный Длинным кулак правой руки нашел лицо незадачливого прыгуна, и тот, с громким оханьем, приземлился плашмя на спину.

«Молодец, Длинный, красиво! А этот проспектовский – дебил! Только дебил будет пытаться ударить ногой в лицо парня ростом под два метра!» – успел подумать Максим, и тут волна проспектовских навалилась на первые ряды собачевских, смешалась с ними.

Мимо Максима, не обращая на него ни малейшего внимания, на огромной скорости проносились оголенные тела, чтобы там, за его спиной, столкнуться с другими телами, одетыми в темные футболки и майки. Где-то из третьего ряда противников прямо на Максима несся невысокий крепкий парень с перекошенным от ненависти лицом, которого Максим до этого дня не встречал ни разу – видимо, из микрорайоновских. Они столкнулись. Максим привычно, как на спарринге, махнул правой рукой и увидел, что его кулак достал лицо микрорайоновского. В тот же момент в голове коротко вспыхнула молния, и Максим понял, что и удар противника тоже угодил в цель. Странно, но он совсем не почувствовал боли… Почему-то Максим и микрорайоновский боец не остановились, не сцепились в схватке, а, обменявшись ударами, побежали дальше, каждый в свою сторону, чтобы через миг столкнуться с другими противниками.

В бою трудно сохранить холодную голову, и Максим напрочь забыл о том, что его главным заданием было защищать Длинного. Горячка битвы увлекла его – он вновь и вновь сталкивался с какими-то не знакомыми ему парнями, они обменивались ударами и бежали дальше, подгоняемые страхом и азартом боя. Это продолжалось несколько минут, а потом Максим вдруг остался один – никто из проспектовских не стремился схлестнуться с ним. Он огляделся – вокруг, на огромном поле, кипело сражение. Голых тел было больше, они наседали на тела в темных футболках, но собачевские пока что держались. То тут, то там валялись те, кому досталось сильнее, чем другим. На правом фланге лежали голые тела – их свалили удары Фиделя и Жорика, но вокруг Максима на земле были только одетые. Максим вспомнил о Длинном, поискал его глазами, но не нашел, и подумал, что от Фиделя ему достанется потом на орехи. Затем он охнул: в метре от него, закрыв лицо руками, совершенно недвижимый, лежал Коля Шварц.

– Коля, ты что, вставай! – воскликнул Максим, шагнув к приятелю.

Коля не отвечал.

Максим наклонился и попытался поднять лежащего. Коля застонал. В это время мимо Максима пронесся высокий, очень сильный Саша Лаптев, лидер микрорайоновских, и, не сбавляя бега, снизу ударил Максима кулаком в лицо. Максим опять не ощутил боли, лишь вспышку в голове, но Колю выпустил. Шварц с глухим стоном рухнул на землю, а Максим почувствовал, что рот наполнился кровью.

«Опять губу разбил, собака!» – подумал Максим, сплюнув кровь на землю.

Между тем численное преимущество голых дало о себе знать. Волна самых сильных голых достигла задних рядов одетых, а там у собачевских находились слабые бойцы. Те, не выдержав натиска, побежали. В бою трусость, проявленная кем-то одним, способна заразить всех. Так случилось и на этот раз: остальные собачевские рванули в сторону лесопосадки вслед за улепетывающим левым флангом. Проспектовские с гиканьем преследовали убегающих, и толпой добивали тех, кому не посчастливилось убежать.

Максим, увидев, что все убегают, бросил лежавшего Шварца на милость победителям и тоже рванул к посадке. Уже на бегу, прикинув расстояние до ближайших врагов, он понял, что вряд ли убежит. Тогда он взял в сторону и побежал не к тропе, ведущей в городок Шахтерский, а прямо к водокачке. Домчавшись до пропахшей канализацией воды, он, как был в одежде и в обуви, прыгнул в нее и поплыл, стараясь выбирать участки, свободные от ряски. Вода была очень холодной, но, к счастью, плыть предстояло не долго. Через пять минут он, мокрый и вонючий, выбрался на другом берегу, и, стараясь не попадаться людям на глаза, побрел в сторону Собачевки. Далеко сзади проспектовские и микрорайоновские шумно праздновали победу, милостиво позволив десятку оставшихся на поле боя собачевских выносить тех, кто не мог идти самостоятельно.

Великая битва на Сусликах завершилась. Подростки с Собачевки, долгое время державшие в страхе весь городок, проиграли эту войну.

Утишало лишь то, что теперь в Шахтерском должен был наступить мир.

8

Была середина ноября, холодный, тоскливый вечер.

Максим, Длинный и Фидель подошли к дому Нади Харатовой. На калитках в Собачевке звонков не бывало, и потому Фидель сложил ладони рупором и что есть силы заорал:

– На-дя!

Окрестные собаки залаяли все разом – поднялся невообразимый гвалт.

– На-дя! На-дя!!!

Через несколько минут из дома выскочила Надежда, зябко кутаясь в мамин пуховый платок.

– О, привет! – сказала она, отпирая калитку. – Заходите!

– Палкана убери! – попросил Длинный.

– Сейчас, сейчас! – заторопилась Надя. – Палкан – в будку! – крикнула она огромной лохматой псине, которая оглушительно лаяла и не желала пропустить во двор непрошенных гостей. – Быстро в будку, кому сказала! Ух, я тебе дам!

Наконец, Палкан послушался хозяйку, и друзья смогли войти в дом.

– Мальчики, проходите на кухню! – засуетилась Марья Филипповна – мать Надежды. – Я как раз испекла печенье. Надя – сделай мальчикам чаю!

Вскоре Максим, Длинный, Фидель и Надя сидели на кухне и уплетали рассыпчатое печенье, посыпанное сахарной пудрой. Марья Филипповна ушла в комнату смотреть телевизор. Она была деликатна и никогда не мешала Надежде общаться с гостями.

– Ну, как у вас дела? – спросила Надежда. – Рассказывайте! Все от проспектовских прячетесь?

– Прячемся, – вздохнул Максим. – И когда уже все это кончится!

Подросткам с Собачевки было отчего грустить. После битвы на Сусликах их положение в городе очень ухудшилось.

Не получилось в Шахтерском мира.

Во-первых, победители быстро забыли, что давали обещание этот самый мир хранить. Осознание собственной силы распирало их – такой большой группировки подростков в Шахтерском еще не было.

Сильным вообще трудно сдерживать себя в рамках и вести себя благородно по отношению к слабым. Именно поэтому перемирие гораздо прочнее, когда его хранят два равновеликих сообщества. Если же одно сообщество гораздо сильнее другого, то мир хранится с трудом – сильному трудно удержаться, чтобы не отнять у слабого какой-то лакомый кусочек. Это справедливо и в отношении великих государств, что уж говорить о простых уличных подростках!

Вторая причина была менее очевидной, но более глубокой: шестнадцатилетние подростки городка Шахтерский просто не смогли найти себе другого занятия.

Лет сто назад, на уроках Закона Божьего, подросткам объясняли, что есть Бог и цель человеческой жизни – движение навстречу к Богу, усвоение Царства Божьего, которое начинается здесь, а заканчивается уже в ином мире. Не все подростки усваивали этот урок, но – этот урок был.

После революции советская школа отвергла Бога, уроки о Законе Божьего отменили. Образование стало другим: дети были обязаны учить интегралы и «правило буравчика», валентности химических элементов и теорию эволюции. Всего этого было много, после шести школьных уроков болела голова, но ответа на главный вопрос – в чем цель человеческой жизни – ни один урок не давал.

Поэтому, выходя за стены школы, подростки оказывались в духовной пустоте. Жизнь без цели невыносима для человека, и подростки заполняли эту пустоту как умели. Некоторые счастливчики в Домах пионеров учились выпиливать лобзиком, танцевать польку и раскрашивать простенькие пейзажи. Это, конечно, не давало смысла жизни, но позволяло как-то потратить лишнее время.

Другие подростки выбирали занятие попроще. Одни начинали рано пить, другие – задирать своих одногодок из соседних районов.

В Шахтерском все происходило так: когда мальчику исполнялось четырнадцать, он начинал драться за свой район. Это заполняло его жизнь на четыре года, до службы армии. После армии драки прекращались. Начиналась другая жизнь – были семья, завод или шахта. Это было традицией, которую сложно сломать. Это продолжалось десятилетия. Так жили отцы и старшие братья. Поэтому подростки из объединенной группировки проспектовских и микрорайоновских и не смогли остановиться, выиграв войну: они не знали для себя другой жизни, другого стоящего занятия кроме уличных боев.

Все лето и всю осень они травили собачевских – тех, кого еще вчера боялись. Теперь собачевским не было места ни на дискотеке, ни в кинотеатре – наткнуться на проспектовских означало быть избитым или униженным. Только на Собачевке они могли чувствовать себя спокойно – победители не решались заходить в этот район. Еще бы – пара спущенных с цепи овчарок разогнала бы любое количество подростков, и кое-кому пришлось бы латать разорванные штаны…

Теперь Максим, Длинный и Фидель частенько коротали время у Нади или Вики – девчонки жили на одной улице, и были почти неразлучны – вечерами сидели или у одной, или у другой. Надежда и Виктория оказались отличными друзьями и никогда не упрекали одноклассников за то, что те проиграли войну. Они даже не просились в парк или в кино, проявляя тактичность, неожиданную для шестнадцатилетних девушек.

Правда, сегодня Вики не было ни дома, ни у Надежды. Максиму очень хотелось узнать, где же она, но спросить у Нади напрямую он стеснялся. Нужно было придумать, как это выяснить, но – будто между делом.

Между тем Фидель делился с Надей неутешительными новостями.

– Представляешь, – сказал он, подливая себе чай, – Пеля подумывает о то, чтобы взять к себе под крыло проспектовских!

– Видишь, как обернулось! – буркнул Длинный. – Пока мы всех гоняли – были хорошими. А теперь они – крутые пацаны, а нас – взашей!

– Вы с чего это взяли? – полюбопытствовала Надя. – Пелепец сам вам сказал?

– Сказал, – кивнул Фидель. – Сегодня я подходил к нему на базаре, вот он меня и порадовал.

– Чего-то в этом роде я и ожидал, – сказал Максим, хотя, откровенно говоря, мысль о подобном развитии событий раньше не приходила к нему в голову.

– Да уж, – кивнул Фидель. – Ему слабые не нужны.

– Козел, – подытожил Длинный.

Максим и Фидель переглянулись – называть так Пелю вслух никто не решался, никто и никогда. Впрочем, именно Длинный мог говорить, что хотел – против его отца, прокурора района, Пеля был жидковат…

– Что будете делать? – спросила мальчишек Надя.

Максим пожал плечами.

– Даже не знаю.

– Я тоже не знаю, – согласился Фидель. – Надо бы как-то возвращать свое прежнее положение, вот только как – ума не приложу.

– А почему бы вам не послать этого Пелю куда подальше и не плюнуть на все эти войны, разборки, драки? А, ребята? – спросила Надя.

Мальчики удивленно поглядели на нее.

– Нет, правда? – Надя поочередно обвела взглядом всех троих. – Зачем вам это нужно? Ради чести Собачевки? Смешно. Ради Пели вашего? А разве вы ему нужны? Если бы он вас любил, так он не стал бы к вам хуже относится из-за того, что нашелся кто-то сильнее вас.

– Ага, любит он нас, как же, жди! – сказал Максим и даже хотел сплюнуть под ноги, но удержался – под ногами была не земля и не дискотечный пол, а чистый коврик.

– Ему слабаки не нужны, – повторил Фидель.

– Так уйдите, ребята! – сказала Надя. – Не ждите, пока он вас прогонит. Уйдите сами!

– Не хочется уходить битыми, Надь, – ответил Фидель. – Это большая разница – уйти победителем или убраться побежденным, уползти как побитая собака с поджатым хвостом!

Максим и Длинный закивали, соглашаясь.

– Дело ваше, мальчики, – сказала Надя, всем своим видом показывая, что она не согласна. – А я ни за что не стала бы дружить с человеком, который может выбросить меня и заменить на кого-то другого!

– Ладно, Надь, не трави душу, – сказал Фидель. – Налей лучше еще чайку.

– Хорошо, – Надя потянулась к чайнику.

– А где это Родионова? – задал Длинный вопрос, ответ на который сейчас больше всего интересовал Максима.

– Пошла в кафе, – сказала Надя, доливая кипяток в чашку Фиделя.

– В какое кафе? – не выдержал Максим.

– В «Старый дворик», – не глядя на Максима, ответила Надя.

– Это кооперативное кафе? Которое рядом с автовокзалом открылось? – спросил Длинный.

– Да, – ответила Надя.

– И что – она сама туда пошла? – спросил Максим, ненавидя себя за то, как дрогнул его голос.

– Нет, – ответила Надя и посмотрела Максиму прямо в глаза. – Пошла с Женей Сидоркиным. Сказала, что раз в полгода имеет право выйти за пределы Собачевки! Женька – единственный кавалер, решившийся вывести ее в город!

Максим густо покраснел, и отвернулся.

– Жорик – придурок! – сказал Фитель зло. – В городе нет другого пацана, которого ненавидят так сильно, как его! Его в «Старом дворике» прибьют. И Родионовой достанется!

Надежда не успела ответить – в этот момент в дверь постучали.

– Надюша, это мы! – послышался из-за двери веселый голос Вики.

– Ставь чайник, мы замерзли! – прогудел басом Жорик.

Надежда пошла открывать.

– Как это их Палкан не порвал? – изумился Длинный.

– А он Вику знает, за свою ее принимает, – не оборачиваясь, ответила Надя.

Она открыла двери.

Вика и Жорик вошли внутрь.

Максим вгляделся в лица вошедших – нет, не похоже было, что с ними случилось что-то плохое. Замерзшие, раскрасневшиеся, но – счастливые.

Сердце глухо стукнуло в груди.

– Ой, привет ребята! – воскликнула Вика, увидев, что у Нади гости. – Там так здорово! Скатерти кружевами вышитые – я таких еще не видела, ложечки – под позолоту, а мороженное – никогда еще такого вкусного не ела. Вам обязательно нужно туда сходить!

– Ага, обязательно сходим, на днях! – сказал Фидель едко. – Вас там никто не видел? – обратился он к Жорику.

Между тем Жорик и Вика сели за стол, и Надя налила им чаю.

– Видели, – довольно щурясь, как сытый кот, сказал Жорик, отвечая на вопрос Фиделя. – Там человек двадцать микрорайоновских сидело.

– Они нам даже сесть не дали, – с восторгом защебетала Вика. – Сразу к Жене подошли. А он мне так спокойно-спокойно говорит: посиди, я приду через минуту. Я сижу, дрожу, ну, думаю, все, пропал Женя. – Вика сделала большие глаза. – Но через минуту он вернулся, сел за стол. А те сразу же ушли из кафе и больше не приходили. Вот!

И Вика одарила Жорика восторженным взглядом, о котором Максим не мог и мечтать.

– И что же ты им сказал? – полюбопытствовал Фидель, с подозрением поглядывая на Жорика.

– Сказал, что бить себя не позволю! – сообщил тот.

– И что – они тебя послушали?! – не поверил Длинный.

– Еще как! – ухмыльнулся Жорик. – Я показал им вот это!

Чрезвычайно довольный, он вытащил из кармана пиджака тяжелый предмет и положил его на стол.

Все обмерли – перед ними лежала граната «Ф-1» – знаменитая «лимонка»!

Воцарилось молчание.

Прервала его Надежда.

– Ну ты и псих! – сказала она, обращаясь к Жорику.

– Ты не бойся, Надь, это учебная! – очень довольная, сообщила Виктория. – Ее Женя в кабинете военной подготовки стащил, представляешь?! Но эти, с микрорайона, не знали – они думали, что граната настоящая. А у нее разлет осколков – сто метров, представляешь?! Конечно, у настоящей гранаты, а не у этой! Женя, сто метров? – обратилась она к Жорику. – Или двести? А то я уже забыла.

– Двести, – важно проговорил Жорик.

Он встретился глазами с Максимом и победно усмехнулся.

– Двести! – сообщила Вика, с восторгом глядя на Надю. – И они перепугались, представляешь?! Двадцать человек – взяли и ушли. А мы с Женей остались в кафе!

– Пожалуй, мы пойдем, – проговорил Максим, вставая.

Длинный внимательно посмотрел на его лицо и тоже встал.

– Да, мы на минутку зашли, – произнес он. – У нас еще… В общем, дела!

Поднялся и Фидель.

– Сейчас я вас провожу! – засуетилась Надя.

Максим вышел из дома Надежды первым. От него не укрылось, что история в кафе произвела на Вику Родионову огромное впечатление. Он больше не хотел слышать ее захлебывающийся от восторга голос и не хотел смотреть на Жорика, с лица которого не сходила победная усмешка…

9

Было тринадцатое января. Город Шахтерский готовился к празднованию последнего новогоднего праздника – Нового года по старому стилю, а в зале Спортивной школы Пеля проводил собрание своих учеников.

Собачевских собралось двадцать пять человек, и все они были не в спортивных костюмах, а в обычной одежде – тренироваться сегодня никто не собирался. Подростки понуро сидели на лавочках – разговор шел очень неприятный.

– Значит так, молодые, – сказал Пеля, буравя подростков взглядом исподлобья. – Здесь случайно нет таких, которые не знают, что вчера в городе проспектовские толпой гупнули Ботинка, и он теперь в больнице? Молчите?! Блин, бедный пацан, уже не помню, который раз его избивают, а вы все молчите!

Пеля замолчал, ожидая, не подаст ли кто-то голос. Желающих высказаться не было.

– Неделю назад гупнули Малыша – это вы, надеюсь, не забыли? – продолжил Пеля. – И уже не помню когда, избили Ежа! Блин! Я долго терпел, думая, что вы смелые пацаны, но больше терпеть не буду. Или вы сегодня же – сегодня! – опять станете самыми сильными в Шахтерском, или можете сюда больше не приходить! Здесь не детский сад, и вам никто не собирается подтирать сопли! Если вы не отплатите за Ботинка, Малыша, Ежа, и вообще за все то, что вам сделали проспектовские после Сусликов, то пусть ни один из вас здесь больше не появляется!

– Их сейчас больше ста человек! – на правах старшего сказал Фидель. – Нас – даже тридцати не наберется. Даже если мы сейчас выловим и гупнем нескольких из них, они отомстят нам потом. Их вчетверо больше!

– Ну и что? – Пелины глаза сузились в щелки.

– Один не может драться с четверыми!

– Может! – сказал Пеля с нажимом. – Вы никогда не видели, как загнанная в угол крыса бросается на человека? Я видел. Человек не в четыре раза – в сто раз сильнее крысы, но крыса прыгает на грудь, в лицо, мечется, кусает изо всех сил, и человек, огромный, сильный человек – отступает!

– И что? – не понял Фидель.

– А то, Феденька, что вы должны их напугать! Вы должны напугать их так, чтобы они говорили: «Собачевские? Мы их трогать не будем! Это – сумасшедшие пацаны! Пусть их мало, но мы не станем с ними связываться»!

Пеля обвел подростков тяжелым взглядом и сказал, чеканя слова:

– Вы должны их так порвать, чтобы у них потом при мысли о вас коленки дрожали! Вы должны сделать это именно сегодня!

– А где нам их искать? – поинтересовался Бригадир. – Сегодня не суббота, дискотеки в Доме культуры нет.

– Жорик, где их искать? – спросил Пеля, обращаясь к Жорику.

Жорик засиял, даже встал. Фидель ревниво покосился на него – было похоже, что Жорик ведет какие-то дела с Пелей в обход него.

– Вы слышали, что на микрорайоне открыли новую дискотеку – «Радуга»? – важно, как на комсомольском собрании, обратился Жорик к собачевским.

– Я слышал, – сказал Бригадир. – Это в том же доме, где телевизоры ремонтируют.

– Правильно, – кивнул Жорик. – Есть точные сведения, что сегодня проспектовские собираются на «Радуге» отмечать старый Новый год. Они нас не ждут, так что их там вряд ли будет сто человек. Там мы их и гупнем.

– Ага, гупнем! – скептически протянул Фидель. – Их будет не сто, их будет семьдесят! А нас – двадцать пять.

– Мы, – Жорик покосился на Пелю, – кое-что подготовили. С помощью этого мы их накроем, сколько бы их не было. Подождите, я сейчас.

Он быстрым шагом пошел в раздевалку. Пока он не вернулся, неся увесистую сумку, ни Пеля, ни собачевские не проронили ни слова.

– Вот, глядите, – сказал Жорик и аккуратно вывалил содержимое сумки прямо на пол спортзала.

Собачевские впились взглядом в то, что оказалось на полу. Любой мальчишка, который смотрел в видеосалонах иностранные боевики, легко узнавал эти предметы – несколько нунчаку, пара дубинок с ручкой, идущей перпендикулярно основной части – их называли «тонфа», не меньше десяти обычных дубинок. Весь этот арсенал сиял новизной – совсем недавно он был выточен из дерева на токарном станке.

– Что скажете?! – спросил Жорик, победно оглядывая собачевских.

Собачевские ошарашено молчали. Взять все это в руки означало превратить довольно спокойный Шахтерский в новый Кривой Рог, в город, где в войнах кварталов убивали…

– И это еще не все! – сказал Жорик и извлек из кармана нечто странное – металлическую чушку, которую обрамляли несколько рядов спичек, прикрепленных к ней с помощью многих слоев ниток.

– Это «чугунка», самодельная граната! – сказал Жорик. – Меня пацаны из Димитрова научили, как такие делать. Железка – подшипник с железной дороги, внутри – взрывчатая смесь, спички – для того чтобы смесь зажглась. Чугунку, если будет нужно, я кину сам, – Жорик вопросительно посмотрел на Пелю, и тот одобрительно кивнул. – Имейте в виду – осколки разлетаются на несколько метров, так что когда кину – разбегайтесь как можно дальше, чтобы и вам не досталось.

Собачевские недружно неуверенно закивали. Жорик сел, осторожно спрятав «чугунку» в карман.

– Итак, – сказал Пеля. – Вы идете или нет? Если идете – разбирайте оружие и вперед, пока на «Радуге» дискотека не закончилась. Если нет – проваливайте, и чтобы я вас больше не видел. Имейте в виду, – он показал на оружие, – этими игрушками легко убить, поэтому не будьте дураками – по голове не бейте. Бейте по рукам, по ногам, это так же больно, но для жизни не опасно. Ну, так что, герои? Вы идете или нет?

– Идем, – сказал Фидель нехотя.

Он встал, повернулся к собачевским.

– Кто не хочет идти на «Радугу» – может идти домой, – сказал он. – Но тогда уж не обессудьте – вы больше не наши.

Все промолчали. У каждого на душе было мерзко – начинать такую войну не хотелось никому. Если бы было время подумать, то от такой войны отказались бы многие мальчишки, но сейчас все было слишком неожиданно, решать надо было слишком быстро! Поэтому встать и уйти не решился никто.

– Разгребайте арсенал, братва! – невесело сказал Фидель.

Собачевские поднялись, подошли к куче. Они взвешивали на руках дубинки, пробовали крутить непослушные нунчаку.

– А ты что же, Макс? – спросил елейным голосом Жорик, подойдя к Максиму, который остался сидеть на скамье.

– Там на всех не хватит, – буркнул Максим. – А я и кулаками обойдусь.

Ни он, ни Длинный, ни Фидель оружия не взяли. Им хватило ума понять: чем бы ни закончился этот день, а будет лучше, если и милиция, и проспектовские знают – именно эти собачевские пошли драться без оружия!

Потом все пошли одеваться. В теплых пальто и модных «дутых» куртках собачевские казались похожими на медвежат или пингвинов. Дубинки попрятали под одежду.

Вышли. Войско собачевских шло на бой молча, как и несколько месяцев назад на Суслики, только теперь без зрителей и меньшим составом. Фидель, Максим и Длинный шли в середине – колонну возглавлял Жорик, уверенный в том, что он-то и есть теперь собачевский номер один.

До «Радуги» было двадцать минут быстрым шагом. Можно было двинуть через проспект Ленина, но раньше времени попадаться проспектовским на глаза, да и тревожить милицию не хотелось. Три четверти пути двигались узенькими улицами Собачевки, затем вышли к микрорайону и спрятались на неосвещенном пятачке рядом с недостроенным зданием кинотеатра.

– Я и Корень пойдем к «Радуге», – сказал Жорик, – посмотрим, там ли они и сколько их. А вы ждите тут и будьте готовы: как только мы вернемся, сразу же идем и гупаем этих скотов! Если нас зацепят, я останусь драться, а Корень побежит за вами. Тогда уж тоже не мешкайте, хорошо?

Жорик и Корень ушли, а собачевские остались ждать. Было темно и холодно. Желая согреться, подростки подтанцовывали, утрамбовывая поскрипывающий снежок. Было страшно и хотелось на что-то отвлечься. Внезапно развлечение само нашло их.

– Эй, мужики, а вы кто? – раздался удивленный пьяный голос.

Высокий худой парень, пошатываясь, стоял невдалеке и с пьяным изумлением рассматривал притаившуюся за кинотеатром толпу.

– Макс, гляди, это же Мафия! – шепнул Максиму Фидель. – Сейчас повеселимся!

– Мы проспектовские, идем собачевских бить! – крикнул Фидель Мафии.

– Да? – Мафия на нетвердых ногах подошел к толпе. – Это правильно! Их, козлов, гупать надо!

– Собачевцы – беспредельщики! – в тон Мафии подхватил Длинный.

– Беспредельщики! – согласился Мафия.

– И ссыкуны! – сказал Бригадир.

– Ссыкуны! – радостно кивнут Мафия.

– Пошли с нами этих козлов гупать! – сказал Фидель.

– Да, пацаны! Я с вами! – Мафия хихикнул. – Как увижу собачевского – так сразу и врежу!

Он собрал посиневшие от холода пальцы в кулак и показал его всем в доказательство того, что ему есть, чем бить собачевских.

– Можешь начинать прямо сейчас! – сказал с нажимом Максим, и стало тихо.

Максим выступил вперед.

– Ты помнишь меня, Толик? – спросил он.

– Нет, – ответил Мафия, попятившись – он не понимал до конца, что происходит, но улавливал в тоне Максима угрозу.

– Вспоминай. Два года назад, трудовой лагерь. Ты тогда хотел зарезать котенка, а тебе помешал маленький школьник. Из собачевских, кстати. Ты еще хотел этого школьника тогда отгупать. Ну, помнишь, Мафия? Так этот школьник – я! И вокруг тебя – собачевские, которых ты назвал беспредельниками, козлами и ссыкунами. Гупай нас, Мафия!

Мафия отступил на шаг, но отойти дальше было нельзя – его окружало плотное кольцо собачевских.

– Пацаны, простите! – забормотал он. – Простите, перепутал!

Тут Мафия отмочил штуку, которую никто не ожидал – плюхнулся перед Максимом на колени.

– Не бейте, пацаны. Козлом буду – перепутал, по пьяни ляпнул, ну, бывает!

Максиму стало противно. Было неприятно видеть, как перед ним на коленях стоит тот, которого он так сильно боялся когда-то. Почему-то унижение давнего врага каким-то образом унизило и его, Максима.

– Ладно, иди, вошь, – сказал Максим, поморщившись. – Пропустите его, пацаны, пусть катится.

И добавил, постеснявшись вдруг показаться слишком добрым:

– Некогда тобой, паскуда, заниматься, а так бы мы… Пшел вон, собака!

Кольцо расступилось. Мафия, не верящий до конца своему счастью, живо встал с колен и поспешил прочь. Ему отвесили подзатыльник и дали пинка под зад – «на дорожку», но больше бить не стали.

– Я не Жорик, – сказал Максим Длинному. – Я лежачего не бью!

Тем временем прибежали запыхавшиеся Жорик и Корень.

– Они там, – сказал Жорик. – Их не много – может человек сорок. Я с Кефелой нос к носу столкнулся, сказал, чтобы они выходили на улицу и ждали нас. Пошли быстрее, пока они не успели подмогу привести!

Собачевские побежали в сторону «Радуги», на ходу вытаскивая спрятанное под одеждой оружие. Через две минуты были на месте – проспектовские уже стояли у входа. Площадка перед «Радугой» не освещалась, и различить в темноте, сколько именно проспектовских было готово принять бой, было совершенно невозможно.

В этот раз обошлись без приветствий, переговоров и пожатий рук – собачевские на бегу врезались в противостоящую им толпу. Тот час же поле боя превратилось в свалку – было очень скользко, и сцепившиеся подростки валились наземь, образуя темные, копошащиеся кучи. Проспектовские пока еще не поняли, что на них напали с оружием, поэтому отбивались смело.

Максим, прибежав к месту боя одним из последних, остановился в нерешительности: из-за темноты определить, где свои, где чужие было совершенно невозможно. В слабых отблесках света из окон близлежащих домов Максим увидел, как справа от него самозабвенно тузят друг друга два проспектовских. Рядом с ними сцепились в рукопашной Бригадир и Коля Шварц. Он попытался приблизиться к ним и разнять эту глупую схватку, но в шаге от него одновременно рухнули на землю четыре человека, и эта воющая, беспорядочно копошащаяся на скользкой земле куча едва не увлекла Максима с собой.

– Макс! – услышал он рядом голос Корня. – Где свои, где чужие?!

– Не знаю! – прокричал Максим.

Корень ринулся в толпу, а Максим остался стоять посреди этого странного побоища, не зная, что же ему делать. Он озирался вокруг. Черные, казавшиеся совершенно одинаковыми, тела падали и вставали, чтобы через миг упасть вновь. То тут, то там слышались удивленные и возмущенные вопли проспектовских – это кричали те, кому досталось чем-то деревянным. Некоторые из проспектовских не растерялись и встречали вооруженных собачевских камнями и кусками льда, извлеченными прямо из-под ног.

Рядом с Максимом стоял парень и так же медленно озирался вокруг – очевидно, и он пытался определить, кто есть кто. Когда их глаза встретились, Максим первым понял, что рядом с ним чужой, ойкнул и тут же ударил. Его удар угодил прямо в незащищенный нос проспектовского, и тот согнулся, закрыв поврежденное лицо руками.

Внезапно раздался страшный свист и шипение. Максим обернулся на звук и увидел, как в метре от него крутится по мерзлой земле и извергает искры чугунка, брошенная Жориком прямо в толпу; как разбегаются в сторону собачевские; как заворожено смотрят на невиданное зрелище застывшие в изумлении проспектовские. Максим тоже побежал в сторону, но через пару секунд обернулся, и увидел яркую вспышку, затем столп огня высотой в два человеческих роста. Спустя доли секунды раздался оглушительный взрыв, а вслед за ним были печальный звон вываливающихся оконных стекол и вой милицейских сирен где-то вдалеке. И падающий проспектовский по прозвищу Мясник – тот, кто стоял к чугунке ближе всех…

Потом они мчались к Собачевке. Проспектовские не стали их преследовать. Но погоня была: милицейский УАЗ с мигалкой и включенной сиреной наседал на пяты беглецам. Интуитивно подростки выбрали верный маршрут для бегства – через небольшой пруд. Собачевские ринулись в свой родной частный сектор двумя колоннами – через подвесной мост и через крепкий лед, а УАЗ не мог проехать ни по тому, ни по другому. УАЗ поехал в обход, а собачевские, пользуясь минутной форой, ныряли в узкие улочки, прыгали через заборы, чтобы добраться домой огородами…

В тот вечер милиционерам не попался никто. Не попался им и Максим, пробравшийся домой огородами, словно вор. Он очень замерз и наглотался морозного зимнего воздуха. От этого, а также от перенесенных волнений у него в тот же вечер начался сильный жар.

10

Спустя неделю побледневший, осунувшийся, но уже почти здоровый Максим впервые принимал дома гостя – к нему зашел Фидель.

– Ну ты дал, бродяга! – сказал Фидель, с улыбкой оглядывая товарища.

– Что да, то да! – согласился Максим. – Три дня – температура под сорок, и не спадала дольше, чем на час. Врачи говорят, еще с недельку дома посижу. Ну, что там, на фронте?

– Фронта больше нет, – с гордостью сообщил Фидель. – Поздравляю тебя с победой и окончанием войны.

– Что, серьезно? – удивился Максим. – А я вот, если честно, больше какой-то беды ждал. Как только жар прошел, и я что-то соображать начал, каждого стука боюсь – думаю, милиция заявилась.

– Я тебя понимаю! – кивнул Фидель. – Мне тоже поначалу везде люди в форме мерещились. Я, веришь ли, в первый день в школу не пошел – страшно было. Все гадал, убили мы кого-то или нет.

– И что?

– Не убили! – воскликнул Фидель радостно. – И представляешь, к нам Кефела в школу приходил.

– Да? – глаза Максима округлились. – Он же Собачовки как огня боится!

– Боится, – согласился Фидель. – Но через день после драки заявился и не один – с Рудым и с Хачеком. Мирные такие – прямо не узнать! Сразу же сказали, что пришли только поговорить.

– И о чем говорили? – глаза Максима горели любопытством.

– Все, как и предсказывал Пеля. Умный он, блин, хотя и сволочь, конечно! Мы проспектовских так напугали, что они сразу же предложили нам вечный мир, причем без каких-то условий. «Пацаны, – начал Фидель, копируя гнусавый выговор Кефелы, – что вы делаете? Два проломанных черепа, разбитый глаз, несколько сломанных пальцев, у Мясника обожженные ноги, он не меньше месяца в больнице проваляется! Пацаны, так же нельзя – а если и мы начнем с дубинками ходить и гранаты взрывать, что будет?! Мы тут между собой перетерли, и решили – надо, пацаны, завязывать – вы нам ничего не должны, мы – вам. Иначе – кровь, смерть, тюрьма…» В общем, – закончил Фидель своим обычным голосом, – заключен вечный мир. И Пеля говорит, что на этот раз мир будет долгим – никто нас больше не посмеет тронуть.

– Да? – с сомнением протянул Максим. – А мы? Мы тоже никого трогать не будем?

Фидель пожал плечами.

– За всех не скажу, – ответил он, – а я – точно никого! Как «чугунка» рванула, у меня чуть от ужаса волосы не повыпадали. Я не хочу пережить такое еще раз.

Друзья помолчали.

Они, конечно, не могли знать, что уличные войны для их поколения действительно закончились – битва на «Радуге» слишком напугала всех подростков Шахтерского. Они также не могли знать, что эпоха войн кварталов в городах Советского Союза вообще уходит в прошлое – наступало новое время, время распада огромной страны, время отчаянной погони за деньгами и успехом. Кулачные битвы толпа на толпу должны были уступить место новым, зачастую куда более опасным занятиям.

Но в Шахтерском война район на район еще должна была вспыхнуть в последний раз – спустя несколько лет подросший молодняк, те, кто с завистью и восторгом наблюдал битву на Сусликах, кто впитывал каждое слово о битве на «Радуге», вновь сошлись в схватке. Но на этот раз все было жестче: наученные примером старших, они сразу же стали использовать дубинки, ножи и самодельные гранаты…

Всего этого Фидель и Максим не знали. Не знали они и того, что криминальники, контролировавшие подростков, уже провели отбор среди этого поколения, и вскоре наиболее способные будут приспособлены к новому «делу».

Они не знали, что Боря Кефела и его друг Прыщ вольются в число наркоторговцев – будут возить маковую соломку из Западной Украины. Вскоре и они отведают наркотического кайфа, и спустя полгода Прыщ умрет от передозировки. Кефела продержится дольше, но наркотики подточат и его. Спустя несколько лет на вокзале города Днепропетровска истощенный опием Кефала потеряет сознание на глазах у постовых милиционеров. Милиционеры окажут пострадавшему помощь, но в его сумке найдут несколько килограммов соломки и большое количество опия сырца. Кефала получит большой срок – двенадцать лет.

Они не знали, что лидер микрорайоновских Саня Лаптев станет карточным шулером и будет «работать» в поездах дальнего следования. Спустя несколько лет он исчезнет из Шахтерского навсегда. В городе так и не узнают, что обезображенное ножевыми ранами тело Лаптева найдут на пустынном полустанке, невдалеке от Тулы. Труп похоронят как неопознанный – при нем не будет документов.

Они не знали, какая судьба ждет их самих, хотя кое-какие соображения на этот счет были.

– А у меня новость, – сообщил Фидель. – Пеля определил нам новое дело! Серьезно дело. Сказал – пора становиться взрослыми.

– И что же это за дело?

– Норковые шапки снимать, – ответил Фидель бодро.

Максим оторопело уставился на друга.

– Это не для всех, конечно, – объяснял Фидель, как показалось Максиму, с излишней, наигранной уверенностью. – Для тех, кто заслужил доверие, так сказать. Есть две группы: одну возглавляет Жорик, другую – я. В группе четыре или пять пацанов. Поздним вечером, в местечке потише, высматриваем мужичка в норковой шапке, желательно пьяненького, подходим, шапочку хвать – и вперед. А если мужичек сопротивляется – мы его тихонько дубиночкой стук – и бежать. Дубиночкой, ясное дело, аккуратненько – чтобы не покалечить. Вот и все дела! Шапку отдаем Пеле, он нам – долю. Хорошую долю! После этого недельку сидим тихо, чтобы ментов слишком не злить, потом выходим на охоту вновь. Жорик со своими уже вчера первую шапку добыли.

– И кого ты хочешь с собой взять?

– Ну, Длинного – нельзя. Сын районного прокурора снимает шапки – это сильно круто. Пусть лучше дядя Коля нас потом из ментовки вытягивает, если что. С собой возьму Бригадира, Корня, Кольку Шварца, тебя, когда выздоровеешь.

Максим потянулся к варенью, которое стояло на столе, потом долго, задумчиво молчал, мешая ложечкой варенье в блюдце.

– Федя, а зачем это нам? – спросил он наконец, впервые за много месяцев назвав Фиделя по имени. – Разве мы голодаем?! У нас ведь все есть – еда, одежда! Пока дают родители, но скоро окончим школу – будет работа, свои деньги. Шапки снимать – это ведь подсудное дело. Я не хочу в тюрьму.

– Да какая тюрьма? – хмыкнул Фидель. – Ты когда-нибудь слышал, чтобы кого-то из тех, кто шапки снимает, «на кичу» отправили? Нет? Я тоже не слышал! И потом, – добавил он серьезно, – я не хочу быть просто как все – работа, работа, раз в году – отпуск, потом опять работа… Я хочу жизни яркой, интересной. Времена ведь сейчас новые, много чего прокрутить можно. Пеля вот открывает кооператив – импортную технику из Киева сюда ввозить, а в универмаге будет отдел, где эту технику станут продавать. Пеля уже обо всем с директором универмага перетёр. И это еще не все – у него идей много. Конечно, у самого до всего руки не дойдут, поэтому ему нужны проверенные, на все способные пацаны, которым он будет доверять серьезные дела. Ты что, предлагаешь отдать все это Жорику? – Фидель ненадолго замолчал. – Да ты не дрейфь! – добавил он после паузы. – Пока ты лечишься, мы успеем пару шапок снять. Увидишь, как это просто и не опасно. Я хотел бы, чтобы ты был со мной. Мне ведь, как и Пеле, тоже нужны проверенные пацаны рядом!

– Хочешь на его место? – спросил Максим.

– Почему нет? – Фидель подмигнул другу. – Не сейчас, конечно, со временем. Крупными делами вертеть хочется, Макс!

Когда Фидель ушел, Максим вытащил из полки книгу «Крестный отец» Марио Пьюзо. Он любил эту книгу и перечитывал много раз, но теперь принялся читать вновь, внимательно и серьезно, примеряя жизнь главных героев на себя. Впервые в жизни эти выдуманные люди, убивающие и умирающие ради денег, вызвали в Максиме отвращение. Ему совершенно не хотелось вертеть крупными делами! Неправильная дорога, с которой он все еще не решался сойти, вела его дальше и дальше – в пропасть. Было очень страшно.

Поздним вечером Фидель, Коля Шварц, Корень и Бригадир мерзли на углу улицы Социалистической, которая вела с Собачевки на микрорайон. Фидель, как и собирался, выбрал тихую улицу, даже, видимо, слишком тихую – за прошедшие два часа по ней прошло только двое мужчин. Как на зло, ни один из прохожих не имел на голове норковой шапки – у обоих шапки были белые, кроличьи, из-за которых начинать сыр-бор, конечно, не стоило.

– Уф, и холодина же! – в третий раз за последние десять минут проговорил Бригадир, вроде бы обращаясь ко всем, но вопросительно поглядывая на Фиделя.

Тот промолчал, лишь зыркнул зло на товарища, затем поднес руки ко рту и попытался теплым дыханием согреть заледеневшие пальцы. Настроение и без намеков Бригадира было прескверное – первый блин, как не крути, выходил комом, и на завтра к Пеле предстояло идти не солоно хлебавши.

– Может домой, а? – с надеждой предложил миролюбивый Шварц, который уже сто раз успел пожалеть о том, что из-за мягкости и податливости характера уступил уговорам Фиделя и согласился участвовать в этой авантюре.

– Да, Фидель, верно, – поддержал его Корень. – Выйдем завтра, выберем место поживее, тогда все и получится, а то как бы вместо шапки воспаление легких не заработать!

Фидель еще раз зло посмотрел на приятелей, сплюнул на серый, истоптанный снег.

– Добро, – процедил сквозь зубы. – Давайте так – ждем следующего мужика. Если он не в норке – сразу же идем домой. Согласны?

– Согласны! – сразу же подхватил Шварц, в тихую радуясь; он прекрасно знал, что в городке Шахтерский дефицитную норковую шапку носил лишь каждый десятый мужчина – никак не больше.

Десять минут прождали в полном молчании. Бригадир уже было решил еще раз заявить о том, что он замерз, но замолчал на полуслове – невдалеке раздался хрустящий звук шагов по мерзлому снегу, и из-за угла показался высокий мужчина лет сорока. На голове его была норковая шапка.

Новоиспеченные грабители переглянулись – они так и не догадались заранее распределить, кто и что должен делать в этой ситуации. Между тем прохожий быстрым шагом прошел мимо, окинув четверых подростков подозрительным взглядом.

– Ну, Корень, ты быстрый, давай! – в отчаянии шепнул Фидель, видя, как жертва уходит.

Корень поперхнулся, сдавленно икнул и беспомощно посмотрел на Фиделя. Фидель оглядел остальных – ни один не был в состоянии подбежать к прохожему сзади и сорвать злосчастную шапку.

– Вот, блин, свяжись с вами… – процедил Фидель недовольно. – Эй, мужик, закурить есть?! – крикнул он прохожему, попытавшись вложить в эту короткую фразу все свое мужество.

Прохожий вздрогнул: любой в городке Шахтерский, да и во всем Советском Союзе, понимал, что подобное начало не предвещает ничего хорошего; с другой стороны, он видел – за его спиной всего лишь несколько школьников, поэтому не сбавляя шага бросил:

– Не курю, ребята.

– Лучше бы ты не ел! – процедил Фидель, и это тоже прозвучало не убедительно, но в его спутников вдохнуло способность к действию – вся четверка, наконец, тронулась с места и быстро догнала мужика.

Бригадир обогнул прохожего и встал перед ним, загородив ему дорогу.

– Эй, мужик, шапку снимай! – сказал он дрожащим голосом.

Мужик усмехнулся – он прекрасно понимал, что у подростков дрожат коленки от страха перед собственной затеей.

– Шли бы вы домой, ребята! – сказал прохожий, прикидывая, кто из юнцов самый опасный.

– Тебе сказали – шапку… – начал Фидель, но закончить не успел – прохожий, в юности сам прошедший школу уличных драк, сделал то, что полагается делать, если на тебя наседают несколько противников – безошибочно определив Фиделя, как заводилу, он сильным ударом в лицо опрокинул его на землю.

Коля Шварц тут же развернулся и побежал прочь. Корень застыл, не зная, что и делать. Бригадир же, пользуясь своим немалым весом, вцепился в мужика, и они оба рухнули на снег, причем прохожий оказался сверху. Корень попытался стащить мужика с приятеля, но через секунду оказался на снегу тоже. Норковая шапка отлетела в сторону. О ней никто и не вспомнил.

Ночная тишина сменилась отчаянными воплями и звуками ударов.

– Пусти! Пусти, падла! – кричал Бригадир.

– Я тебя пущу! – вопил мужик. – Я тебя сейчас так пущу! Я тебя, щенка, в милицию!

– Пустите, пустите его! – Корень попытался столкнуть мужика с яростно сопротивляющегося товарища, но мужик махнул рукой, и Корень вновь повалился на снег.

– Пусти! – хрипел Бригадир.

– Щас! Щас пущу, собака! – прохожий отвесил Бригадиру звонкую оплеуху. – Милиция! – прокричал он, добавив Бригадиру еще раз – для верности. – Кто-нибудь – вызовите милицию!!!

Если бы прохожему повстречалось четверо взрослых мужчин, то он, отразив первый натиск, кинулся бы бежать со всех ног, не ожидая, пока нападающие оправятся, но против него были всего лишь школьники, и поэтому он утратил остатки осторожности…

– Эй! Милиция!!!

Этот крик привел в чувство Фиделя – попасться в милицию при попытке грабежа совершенно не входило в его планы. Фидель вскочил и прыгнул мужику на спину. Тот оказался вертким – миг, и Фидель вновь растянулся на снегу.

– А! А! – кричал Бригадир, которому прохожий, вывернувшись, пребольно наступил коленом на мошонку.

– Покричи, падла! В ментовке не так накричишься! Эй, кто-нибудь – вызовите милицию! Я бандита поймал!

Фидель вновь вскочил. Он был в панике – хотелось бежать, но бежать, бросив Бригадира и Корня, он не мог. Внезапно что-то с глухим звуком выпало у него из-под полы пальто. Фидель мельком взглянул вниз – это была деревянная дубинка, про которую он в пылу драки совершенно забыл. Едва соображая, что делает, Фидель схватил дубинку и тут же что есть мочи ударил прохожего туда, куда было удобнее – по голове.

Раздался противный громкий треск, прохожий глухо ойкнул и повалился набок. Из-под него со стоном выбирался Бригадир. Фидель выпустил дубину. Он смотрел на прохожего, который почему-то судорожно дергался всем телом, неестественно вытягивая руки и ноги. Под его головой разливалось темное пятно. Внезапно прохожий громко, как-то очень болезненно охнул, в последний раз дернулся, изогнулся всем телом, затем враз обмяк и затих. Поняв, что это означает, трое нападавших посмотрели друг на друга, а потом одновременно кинулись бежать в разные стороны, не вспомнив ни о дубинке, ни о норковой шапке, которые так и остались лежать на утоптанном снегу.

11

Спустя два дня в свой обеденный перерыв районный прокурор Куринной Николай Петрович подъехал на личных «Жигулях» желтого цвета к одному из окраинных домов микрорайона. Выйдя из машины, он направился к подвалу. Отпер навесной замок своим ключом, открыл противно скрипнувшую дверь и скользнул в темноту. Пройдя несколько шагов, повернул направо, затем – опять направо и очутился в маленьком подобии комнаты, где тускло светила малюсенькая лампочка, стояла раскладушка, а от идущих вдоль стены отопительных труб валил пар.

На раскладушке сидел Фидель. Он повернулся к входящему, и лицо его приняло жалкое, испуганное выражение – он явно ожидал увидеть кого-то другого.

– Здравствуй, Федя, – сказал Николай Петрович, подойдя к раскладушке, и ставя на ее угол бумажный пакет. – А я тебе поесть принес. Здесь бутерброды. И вот – пирожки…

– Это вам Вадик сказал, что я здесь? – спросил Фидель, не притронувшись к пакету.

– Да. И дал мне ключи, и объяснил, как тут по этим темным закоулкам ходить. Да ты ешь, проголодался, наверное.

Фидель потянулся к пакету, развернул его, жадно схватил бутерброд с колбасой.

– Вода у тебя есть? – спросил Николай Петрович.

– Угу, – с полным ртом промычал Фидель и кивнул в угол, где стояли несколько наполненных водой молочных бутылок.

Николай Петрович подождал, пока Фидель проглотит два бутерброда, а затем сказал тихо:

– Бригадиров и Корнеев задержаны. Оба дали показания – мужика убил ты. Его звали Артем Николаевич Слипенко – тебе это нужно знать. У него остались вдова и дочь.

Фидель вздохнул, отложил недоеденный бутерброд, опустил глаза, вмиг осунулся, поник всем телом.

– Я не хотел его убивать, – сказал он.

Николай Петрович молчал.

– Вы пришли меня арестовать? – спросил Фидель тихо.

– Почему арестовать?

– Вы – прокурор.

– Ты – друг моего сына, – сказал Николай Петрович веско. – Вадим дал мне ключ под мое обещание, а обещал я ему, что просто поговорю с тобой. И все.

– Все?

– Все. Да ты ешь. Крысы не тревожат?

– Да ну их, сволочей, – сказал Фидель, взяв бутерброд. – Бегают, шуршат, пищат. Из-за них спать не могу.

Он опять начал есть, а Николай Петрович помолчал немного, а затем сказал:

– Я, Федя, приехал уговорить тебя добровольно сдаться в милицию.

Фидель вздохнул, поднял на прокурора жалкое, ставшее совершенно детским лицо. Губы его задрожали.

– У тебя, Федя, теперь только два выхода, – продолжал Николай Петрович. – Или в тюрьму, или в бега. Я, как опытный человек, хочу тебе сказать – свой срок ты, конечно, отмотаешь, и тюрьма – далеко не сахар… Но в бегах ты точно пропадешь, это даже без вариантов! Ну подумай – документов у тебя нет и домой ты за паспортом не зайдешь – там тебя уже ждут милиционеры. Денег – тоже нет. На Пелю не надейся – я вчера говорил с этим человеком, он спасает свою шкуру – ни о каких шапках не знает, да и с тобой едва знаком – так, приходил мальчишка на тренировки… В общем, он не будет тебе помогать, ты свою беду должен расхлебывать сам. Предположим, ты выберешь бега и доедешь на электричках до Харькова или до Москвы, или до Орехова-Зуева какого-нибудь. И что дальше? Жить ведь где-то надо? Где? Только в таком же подвале, с крысами, и выходя из него как можно реже – учти, что листки с твоим фото под надписью «их разыскивает милиция» уже напечатаны. А кушать ведь тоже надо? Работу ты – шестнадцатилетний подросток без документов – нигде не найдешь. Чтобы выжить, ты будешь вынужден делать что-то незаконное и опасное – воровать, грабить. И, может быть, опять кого-то убьешь. Или тебя убьют.

В углу зашелестело, заскрипело, и огромная крыса метнулась куда-то в темноту. Николай Петрович и Фидель проводили ее взглядом.

– Пойми, Федя, – продолжил Николай Петрович, – ты ведь не урка – это они могут в бегах жить подолгу, у них по всей стране сотни знакомцев – с одним «на дело» ходил, с другим – в тюрьме сидел… И то – даже таких беглецов со временем ловят и садят. А у тебя дружки по всей стране есть? То-то – нет. Это ты тут, на дискотеках, – Фидель, которого все знают и многие боятся, а за пять километров от Шахтерского ты – никто, маленький мальчик, решивший поиграть во взрослого и доигравшийся… А из тюрьмы, Федя, у тебя есть шанс выйти еще молодым, начинать новую жизнь. Это будет непросто, но преступление ты совершил страшное, и простых путей теперь у тебя нет. Только не играй на зоне в блатного, хорошо? Игры кончились – ты не вор в законе и не авторитет какой-то, ты просто мальчик, который крупно ошибся и должен ответить за эту ошибку, ответить как взрослый! Я постараюсь, чтобы тебя определили в зону, где хорошо кормят, и где нет беспредела – оттуда есть шанс выйти, сохранив здоровье, а это – очень и очень много в твоем положении.

По лицу Фиделя текли слезы.

– А если я не пойду в милицию? – спросил он, всхлипывая.

– Тогда я просто уеду и никому ничего не скажу, как и обещал своему сыну, – сказал Николай Петрович. – Но я надеюсь, что ты сделаешь правильный выбор.

Фидель долго сидел молча, лишь иногда размазывая рукавом слезы и сопли по грязному лицу.

– А вы меня сами, на своей машине отвезете? – спросил он наконец.

– Да, – кивнул Николай Петрович. – Скажу, что ты добровольно пришел ко мне с повинной, как к своему знакомому.

– Бить будут? – спросил Фидель тихо.

– Кто?

– Милиционеры.

– Вряд ли. Зачем тебя бить, ты же во всем сознаешься? Хотя тебе придется хлебнуть горя, и это продлится долгие годы – ты должен быть к этому готов.

– Я понимаю, – сказал Фидель и встал. – Пойдемте. Не могу я больше сидеть и ждать, пока за мной придут.

Встал и прокурор.

– Пойдем, – сказал он. – И пакет не забудь – доешь пирожки, пока будем ехать.

Часть вторая

1

Утром десятого августа 1995 года двадцатитрехлетний сержант милиции, техник-криминалист Максим Карташов заступил в свое последнее суточное дежурство.

Без пятнадцати восемь милиционеры привычно получили оружие, и сразу же, без всякого инструктажа были направлены на выезд.

Максим взял криминалистический чемодан, подошел к потрепанному УАЗику и плюхнулся на заднее сидение рядом с оперативником, лейтенантом милиции Иваном Таничем. Много лет назад Иван и Максим считались врагами – Иван жил на проспекте Ленина и, ясное дело, как проспектовский принимал участие в памятных боях на Сусликах и на «Радуге». Тогда его называли Медузой. Сейчас, окончив Донецкую школу милиции, молодой и незаносчивый офицер Танич был в приятельских отношениях со всеми коллегами своего возраста, в том числе и с Максимом Карташовым.

Следователь Марина Матвеева заняла положенное даме переднее сидение, водитель Степа завел мотор.

– Куда едем? – поинтересовался Максим, когда машина тронулась.

– На микрорайон, дом 6, квартира 24, – отозвалась Марина. – Семейный скандал.

– А-а, – протянул Максим. – Я эту семью знаю. Они разведены, но живут в одной квартире. Постоянно дерутся – я к ним уже пару раз выезжал.

– А разменять квартиру на две не могут? – спросил Иван.

– Кому нужна их развалюха? – скривился Максим. – Обои ободрались, лоскутами висят, трубы надо менять, унитаз с трещиной, плюс – девятый этаж, летом жарко, зимой холодно. Сложная ситуация, и, скорее всего, дело кончится бедой. То ли он ее на смерть забьет, то ли она его с отчаяния прирежет. Тогда один отправится на кладбище, второй – в тюрьму, а квартира достанется детям.

До микрорайона доехали быстро. По пути Максим поглядывал в окно, ощущая легкую щемящую тоску: вот он, представитель власти, смотрит на эти улицы, эти дома, он на своем месте – охраняет порядок! Он так долго носил погоны, так долго – сначала в армии, потом в милиции – охранял этот самый порядок, что привык, и теперь ему даже странно – как это, ему, Максиму Карташову, и не будет ни до чего дела?! Но тем не менее – с завтрашнего дня он – простой гражданский человек. Как странно…

Лифт в доме номер 6 не работал, и на девятый этаж пришлось подниматься пешком.

Дверь открыла толстая заплаканная гражданка, которая молча пропустила группу в квартиру.

– На кухне он, полюбуйтесь! – сказала она.

Любоваться, собственно, было особенно нечем – пьяный сосед по квартире, бывший муж и отец двоих детей подросткового возраста сидел на низкой табуретке в трусах и рубашке, растрепанный и мокрый – судя по всему, желая успокоить буяна, бывшая супруга окатила его водой.

– Привет, брателла, ты меня помнишь?! – спросил Максим мужика.

– А? – вяло переспросил тот. – Вас лично, гражданин начальник, не помню, а родную милицию – как же, припоминаю!

– Тогда одевайся, – сказал Иван. – Сразу же поедешь в райотдел. Будем тебя на пятнадцать суток оформлять, идиота.

– И пятнадцать суток припоминаю! Уже бывал! – сообщил мужик, медленно встал и принялся озираться в поисках сухой одежды.

Через двадцать минут буян был посажен в «стакан» – специальное место для задержанных. «Стакан» располагался в хвосте УАЗа и представлял собой обычную клетку – два неудобных сидения, а вокруг – решетка. Впрочем, ехать в «стакане» в одиночку или вдвоем было сравнительно комфортно. Но иногда, из-за недостатка места, в «стакан» запихивали до шести человек – как шпроты в банку. Тогда «стакан» на время становился настоящей пыточной.

Но сейчас «стакан» был пуст, буян уселся на одно сидение, а на другое поставил ноги. Он тут же заныл, что его мучает «сушняк», и ему разрешили взять с собой бутылку воды. Потерпевшая искала по всей квартире паспорт бывшего мужа. Степа дремал за рулем. Марина записывала показания соседки, которая за полчаса до приезда милиции слышала шум и ругань.

Все было привычно, знакомо и по-своему дорого.

Иван и Максим присели на скамью у подъезда, закурили.

– В последний раз сегодня? – спросил Иван.

– Ага, – кивнул Максим. – Завтра – законный отсыпной, а потом выдадут трудовую книжку – и привет, здравствуй, гражданская жизнь. Уже и забыть успел, как это, без погон ходить – я ведь в милицию сразу же после армии пошел.

– Не жаль все менять?

– Жаль, – честно признался Максим. – Я привык, даже нравится мне наш ментовский сумасшедший дом. Но мне очень нужна квартира, а здесь я на нее не заработаю.

– Зачем тебе квартира? – поинтересовался Иван. – Ты ведь вроде не в общежитии живешь?

– У меня две семьи, – поморщился Максим. – Бывшая и нынешняя.

– Ну, это все знают, – заметил Иван.

– Все знают, – согласился Максим. – Но вряд ли во всех подробностях. А подробности, Ванёк, кислые! Смотри – в каждой семье по ребенку. В бывшей – девочка, моя родная дочь, ей два с половиной года; в нынешней – мальчик, которому скоро будет пять. Он называет меня папой, но на самом деле – сын нынешней жены от первого брака. Его родной отец в тюрьме сейчас. В каждой семье по теще. Все бы это было еще ничего, но моя бывшая жена и жена нынешняя были раньше лучшими подругами! И живут они через пять домов друг от друга. Представляешь?!

Иван присвистнул – выразил сочувствие.

– Они видятся друг с другом каждый день, – продолжил Максим. – И дети видятся каждый день. И тещи – что самое худшее! – тоже видятся каждый день. И все они каждый день на радость соседям ссорятся, а потом отыгрываются на мне! И родители мои, кстати, тоже живут неподалеку – этот так, последний штрих к картине. Они люди мирные, но очень любят Надежду – мою первую жену, и терпеть не могут Вику – мою нынешнюю. Представляешь теперь, через что я прохожу каждый день?! Такого ни в одном кино не увидишь и ни в одной книге не прочтешь. Купить квартиру на окраине и уехать – вот единственный выход. И теще запретить приходить – пусть Вика сама к ней бегает, когда соскучится!

– А получить квартиру нельзя? – спросил Иван.

– Я в очереди двести пятьдесят четвертый, – ответил Максим. – Ты часто видел, чтобы в наше время кому-то давали квартиры?

Иван неопределенно пожал плечами – он душа в душу жил с родителями, и отдельная квартира его не интересовала.

– На моей памяти в последний раз это случилось два года назад, – сообщил Максим. – Дали одну квартиру семье с тремя детьми. Короче, Вань, мои шансы – ноль. Пока до меня очередь дойдет, я уже в дурдоме лежать буду. А так мне место хорошее пообещали, глядишь – через годик избавлюсь от этого ужаса.

Из подъезда вышли Марина и потерпевшая с увесистым пакетом – документами и вещами бывшего супруга. Все разместились в УАЗе – потерпевшая села на заднее сидение, рядом с Максимом и Иваном. Сразу же стало тесно.

– Товарищ лейтенант! – заныл буян. – Вот вы меня здесь как преступника какого-то везете, а ее – рядом с собой посадили. А вы знаете, что это за женщина? Это жестокая, подлая тварь, всю кровь у меня испила…

– Может, ты заткнешься, а? – будничным тоном осадил буяна Иван.

Буян заткнулся, но его хватило ненадолго. Спустя минуту он затянул свою волынку вновь, в промежутках между глотками воды, спасавшей его от «сушняка», сообщая милиционерам, что его бывшая жена водит в дом мужчин – и это при детях, ворует у него из карманов деньги и т. п. А еще – конечно, на зло! – она сломала его любимый диван, и теперь он, честный труженик, вынужден собственноручно его ремонтировать, менять обшивку…

Женщина сидела, вся пунцовая, и молчала.

– Товарищ лейтенант! – воскликнул вдруг буян. – А можно, я ее водой оболью? Из бутылки, а?! Вы отодвинетесь, чтобы я вас не замочил, и я водичкой брызну! Ей не повредит, стерве! Можно, а?

– Можно, – ответил вместо Ивана Максим. – Лей! Только потом я остановлю машину, выйду, и так тебе вломлю по почкам, что ты неделю будешь ходить в сортир кровью!

Буян замолчал, задумался и за остаток дороги не проронил ни слова.

В райотделе отдохнуть не получилось.

– Езжайте на микрорайон, дом 14, первый подъезд, – сказал дежурный Алексеев. – Трупный запах из подвала. Вчера группа туда выезжала, но ничего не нашла. Может, там кошка сдохла, вот и воняет? Посмотрите хорошо, а? Жильцы не довольны, грозятся в прокуратуру жалобу написать.

– Ага, контора пишет, – пробурчал Иван, и группа вновь двинулась к УАЗику.

Как только они доехали и открыли дверь в подвал, Максим опытным носом учуял – приехали они не зря. Ни от мертвой кошки, ни от крысы, ни от собаки такой вони быть не могло. Вот если бы в подвале сдохла корова, тогда – может быть, но откуда в подвале взяться корове?

Максим тяжело вздохнул и впереди всей группы пошел обследовать подвал. Он шел первым не потому, что был самым смелым, просто фонарик был только в его криминалистическом чемодане. Светя фонариком, он пробирался вперед, пытаясь отыскать в лабиринте подвала источник ужасной вони. Фонарик светил не ярко – уже подсели батарейки – и Максим двигался очень медленно, осторожно выбирая, куда бы поставить ногу, чтобы не оступиться – очень не хотелось упасть на разлагающийся труп. Наконец, в одном из закутков они обнаружили то, что искали.

– Да, не удивительно, что вчерашняя группа не захотела это найти, – сказала, морщась, Марина.

– Чистоплюи хреновы! – согласился Максим.

Труп пролежал в подвале не меньше недели. Судя по ветхой, грязной одежде, это был бездомный, скончавшийся от недоедания и болезней. Крысы обкусали руки, ноги и лицо мертвеца, и теперь его вряд ли кто-то смог бы опознать.

– Может, и мы его не найдем? – с надеждой спросил Иван.

– Да ладно, – отмахнулся Максим. – Все равно в последний раз.

– Это тебе в последний раз!

– А тебе потом отписываться в прокуратуре от жалоб жильцов! Не ленись, вызывай труповозку.

Они вышли из подвала, сообщили по рации дежурному, чтобы тот позвонил в морг. Иван отправился искать бездомных или пьяниц, чтобы те вынесли труп из подвала, Марина пошла по квартирам, собирать показания жильцов, а Максим устроился в УАЗике отдохнуть.

– Я сейчас на базар смотаюсь, – сказал Степа. – Хочешь, поехали со мной? Минут за двадцать обернемся – труповозка все равно не приедет раньше.

Максим согласно кивнул, и они поехали в сторону базара. За квартал до него на людном перекрестке остановились. На перекрестке орудовал наперсточник.

Наперсточник сидел на корточках, весело переставляя наперстки и предлагал очередному лопуху угадать, под каким наперстком шарик. Рядом напарники наперсточника изображали заинтересованную толпу, подбивая не до конца проигравшегося лопуха попробовать еще раз. Максим смотрел на это без интереса – ясно же, что у наперсточника никому и никогда не выиграть – шарика вообще нет под наперстками, он у шулера в руке. И как только находятся идиоты, которые соглашаются с ними играть? Будь воля Максима, он бы уже давно отвез эту банду в райотдел и отходил дубинками так, что они убрались бы с Шахтерского навсегда – после того, как выписались бы из травматологии, конечно; но увы, эту банду не разгонишь – с наперсточников кормилось половина милиции и куча других чиновников разного уровня. Утешало то, что вскоре эта лавочка должна была закрыться сама собой – в душевной беседе с оперативниками наперсточники говорили, что граждане постепенно умнеют, и заработки с каждым днем становятся все меньше и меньше. Впрочем, заниматься честным трудом молодчики не собирались – просто планировали разработать какую-то иную схему прибыльного обмана…

Степа свистнул, и наперсточник тут же поднял голову. Сказав что-то успокаивающее лопуху, он мигом встал и пошел к УАЗику. Впрочем, лопуху этой паузы было достаточно, чтобы опомниться – он развернулся и пошел прочь, унося в карманах остатки честно заработанных денег.

– Ну, что ты, Степа, так не вовремя! – с досадой сказал наперсточник, подойдя к УАЗику. – Мы такого карася чистили, у него еще бабок были полные карманы!

– Не ной, будут другие, – брезгливо оборвал его Степан.

Наперсточник ловко, совершенно незаметно для прохожих швырнул на дно УАЗика, как раз под ноги Степе, пачку мятых купонокарбованцев и тут же отошел. Степа захлопнул дверь, наклонился за деньгами. Пачку он спрятал в карман рубашки, себе же забрал из нее малую часть, положив в карман брюк. Деньги с кармана рубашки сегодня же перекочуют нужным людям в райотделе, а оттуда – кому еще положено.

– Делись, Степка, – сказал Максим. – Конфет дочери купить хочу.

Степа беспрекословно полез в карман брюк и протянул Максиму мятую купюру.

– На шоколадку хватит, – сказал Максим, пряча купонокарбованец в карман.

Потом они собрали дань с бабулек, торгующих без разрешения семечками, сигаретами и жареным арахисом. Из этих денег Максиму не досталось ничего, но он и не возражал – ему на сегодня и так хватит.

Закончив с поборами, Степа направил УАЗ к четырнадцатому дому микрорайона.

Подъезжая, они увидели, что труповозка уже подъехала, Иван с рваным одеялом в руках сидит на скамейке, и рядом с ним мнутся в ожидании указаний два мужичка опустившегося вида.

– Ну, сколько можно, – сказал раздраженно Иван, когда Максим вылез из УАЗика. – Только тебя и ждем.

– А что, без меня труп от земли не оторвут?

– Оставил бы фонарик, и без тебя оторвали бы.

Они вошли в подвал. Мужики-носильщики, нюхая омерзительную вонь, кривились и приглушенно матерились. Милиционеры и судмедэксперт держались, не высказывая неудобства, – привыкли. Судебный медик бегло осмотрел обезображенное смертью и крысами тело, продиктовал Марине, как правильно описать в протоколе его местоположение и состояние.

– Я в морге его еще осмотрю, – сказал он напоследок, – но думаю, что ничего особенного нет – бродяжка умер от туберкулеза или язвы желудка, дело обычное.

Судмедэксперт и Марина вышли на улицу, а Максим, Иван и мужики остались – пока мужики укладывали тело в одеяло, Максим светил им фонариком, а Иван, если было нужно, подсвечивал зажигалкой.

– У меня есть приятель, учитель истории, – сказал Иван. – Так мы с ним давеча спорили – он никак не мог понять, почему у милиционера зарплата выше, чем у него. Надо было бы его сюда позывать – посмотреть, понюхать, может, он тогда понял бы.

Наконец, приготовления были закончены. Мужики взялись за края одеяла.

– Ну что, начальники, вздрогнули? – сказал один из них, высокий и говорливый, обращаясь к милиционерам.

– Вздрогнули, – согласился Максим. – Не надорвитесь только.

Мертвое человеческое тело весит много, и носить его неудобно – двое мужиков перли страшную ношу кряхтя и часто останавливаясь отдохнуть.

– Начальник! – сказал высокий, обращаясь к Ивану. – Может, не надо его тянуть по все этим коридорам – вон вентиляционное окошко, вытолкнем его на улицу, а оттуда поднесем к машине?

– Ага, а там люди ходят, – отозвался Иван. – Я бы точно сознание потерял, если бы шел по дорожке, а из-под земли вылетел этакий страх и упал мне под ноги!

Но коридоры подвала были запутаны и узки, поэтому труп все-таки вытолкнули через люк – Максим остался в подвале подсвечивать мужикам, а Иван на улице отгонял от вентиляционного люка прохожих.

– Надеюсь, что это последний труп в моей жизни, – сказал Максим, глядя, как труповозка увозит разлагающееся тело.

– И в нашей, гражданин начальник! – весело сказал высокий пьянчужка.

– Ладно, валите уже отсюда! – поморщился Максим.

Пьянчужки мигом скрылись в подворотне. Они были очень довольны – тех денег, которые им дал Иван, должно было хватить и на бутылку самогона, и на простенькую закуску.

– А у меня – точно не последний, – вздохнул Иван.

Приближалось время обеда, но вернуться в райотдел и поесть не получилось – дежурный позвонил и направил группу на две квартирные кражи.

Осмотр обеих квартир занял часа четыре – Максим щедро посыпал криминалистическим порошком все поверхности, на которых могли в принципе быть обнаружены отпечатки пальцев. Он нашел много отпечатков, но эти отпечатки были по виду старыми и вообще находились не в тех местах, где обычно оставляют свои следы преступники.

«Хозяйские пальцы», – решил про себя Максим. В другой раз он вообще не стал бы возиться с этими отпечатками – проработав техником-криминалистом больше трех лет, он мог вполне доверять своему опыту. Но это все-таки были последние осмотры в жизни, и поэтому Максим сделал все, как по учебнику – нащелкал кучу фотоснимков, изъял все найденные отпечатки и снял оттиски пальцев хозяев на снежно-белые листы бумаги.

В райотдел приехали под вечер и разбрелись по своим кабинетам – к счастью, вызовов больше не было. Максим нагрел на малюсенькой электроплите воду, заварил чай. Он очень любил чай с бубликами, и теперь, поглощая круглое сладкое лакомство, задумчиво рассматривал кабинет криминалистов, прощаясь с ним.

Ему было грустно – за прошедшие годы он не только втянулся в рутину милицейской службы, но и полюбил ее.

Вот сейчас, быстро и умело, он сверит изъятые отпечатки с оттисками пальцев хозяев, отберет те, что хозяевам не принадлежат, сфотографирует их на специальном приспособлении «Ель», распечатает в двукратном увеличении. Уже завтра эксперты начнут сверять эти размноженные следы с огромной картотекой оттисков пальцев всяческих мошенников, грабителей, воришек и убийц. Долгая, кропотливая работа, но и она приносила свои плоды – несмотря на то, что все умели читать и все слышали об отпечатках пальцев, идиоты, отправляющиеся «на дело» без перчаток, все же встречались… Спустя несколько дней «наследивший» воришка уже давал показания в райотделе, и все – благодаря ему, Максиму!

Как жаль, что этого больше не будет! Он с удовольствием проработал бы в этой комнатушке до пенсии, но – деньги, деньги…

Он закончил работать с отпечатками около полуночи, затем устроился на скрипучей раскладушке.

«Тоже – в последний раз», – подумалось ему. Сутки через трое – так он работал. Чуть меньше ста ночей в году, более трех лет. Поначалу у него не получалось засыпать на этой раскладушке: трупы, которые он осматривал в течение дня, стояли перед глазами. «Это нормально, ты привыкнешь» – сказали ему те, кто работал в милиции долгие годы. И он действительно привык, ночные кошмары со временем перестали мучить его. Теперь придется отвыкать…

Ночью вызовов не было, и в половине восьмого его разбудил звонок дежурного – нужно было сдавать пистолет. Легкое дежурство – проспать всю ночь удавалось не более чем раз в месяц. В другие ночи – два или три вызова. В основном – хулиганство, разбитые стекла и пьяные драки. А бывало, что и всю ночь работали – так бывало, если происходило убийство. Раньше это казалось тяжелым, теперь же Максим думал, что будет скучать даже по этой нервотрепке ночных осмотров…

Отдав дежурному пистолет и патроны, он сделал то, чего не делал в конце смены ни разу – снял с серой милицейской рубашки сержантские погоны и пошел переодеваться, неся погоны в руках.

Служба кончилась. Теперь он был гражданским человеком.

В скором будущем – богатым гражданским человеком.

Впереди была яркая, счастливая жизнь.

2

Он подошел ко двору Надежды около десяти. Открыл калитку, вошел. Старый Палкан поднял голову, но не залаял. Максим больше не был его хозяином, но в таких тонкостях старый пес не разбирался.

Максим подошел к дому и постучал в дверь. Вот уже больше года он входил в этот дом, только когда ему открывали, и всегда ему становилось неловко – раньше он отпирал эти двери своим ключом.

Ему открыла Марья Филипповна – мать Надежды, его бывшая теща.

– А, привет, – сказала и, поджав губы, посторонилась, открывая ему дорогу.

– Не спит? – он имел в виду маленькую Наташку.

– С какой стати? – буркнула Марья Филипповна. – Уже давно встала.

Максим вошел в комнату. На стуле в вальяжной позе отдыхающего от трудов возлежал кот Васька – пушистый, черный с белыми лапками, когда-то очень игривый, а теперь жирный и ленивый.

– А, Васька, привет! – сказал Максим и принялся щекотать коту брюшко.

Год назад в этих обстоятельствах Васька неизменно начинал покусывать Максиму пальцы, а маленькая Наташка смеялась и кричала: «Папа, котик акусит!» Сейчас Васька лишь лениво замурчал – отстань, мол.

– Папа! – из кухни выбежала радостная Наташка.

– Привет, доченька! – расцвел в улыбке Максим. – Котик акусит? – он кивнул на Ваську.

– Не! – замотала головой малышка. – Котик поцаапает!

– Да? – притворно изумился Максим. – А собачка?

– Собацька акусит! – согласилась Наташка.

– А я тебе принес шоколадку! – сказал Максим, и вынул из кармана большую конфету «Марс». – Сейчас разверну!

Пока он вынимал конфету из упаковки, из кухни вышла Надежда.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – отозвался Максим. – Сейчас угощу Наташку, а потом кое-что дам и тебе.

Он отдал ребенку конфету, вынул из кармана несколько купюр и протянул бывшей жене.

– Вот, возьми.

Надежда молча взяла деньги, привычным движением положила на шкаф.

– Чай будешь? – ровным голосом сказала она.

– Нет, я дома поем, – сказал Максим, слегка запнувшись на предпоследнем слове – он до сих пор не мог полностью привыкнуть, что его дом – не здесь.

– Как хочешь, – пожала плечами Надежда. – Сегодня последний день?

– Да, – кивнул Максим. – С этого дня я – гражданский человек.

– Зря, – объявила Надежда. – Тебе шла эта работ, и у тебя получалось. А вот получится ли быть коммерсантом – не знаю.

– Да ладно, – отмахнулся Максим, ощущая неловкость за то, что бывшая жена все еще продолжает интересоваться его делами. – У Длинного же получается. Он второй год работает в обменнике – и ничего.

Обменником Максим называл киоск, находившийся рядом с кинотеатром, в котором жители Шахтерского могли обменять купонокарбованцы на доллары или наоборот. Киоск принадлежал местному банку.

– Он ведь не только на зарплату работает, ведь так? – спросила Надежда.

– Ну да, – согласился Максим. – Прокручивает свои деньги, и ничего – много наваривает!

– Деньги для раскрутки ему дал отец? – уточнила Надя.

– Да, или его друзья из большого начальства – мне это не положено знать, – усмехнулся Максим.

– Они солидные люди, отец Вадима – человек их круга. Случись что – с ними можно будет договориться, а ты собираешься прокручивать деньги обычного бандита!

– Надь, ну что ты опять начинаешь! – поморщился Максим. – Да, Пеля дает мне пять тысяч баксов в оборот. Я ему из прибыли плачу по триста баксов в месяц, остальное – мое. По-моему – прекрасная схема.

– Он бандит! – отрезала Надежда.

– Он? – Максим поднял брови в притворном удивлении. – Как ты можешь так говорить? Он преуспевающий коммерсант, депутат и прочая и прочая…

Надежда нахмурилась.

– Ладно, не дуйся – это я так шучу! – сказал Максим. – Я знаю, что Пеля – тот еще фрукт! Но кроме него мне денег в оборот никто не даст – без залога, под честное слово. А за одну зарплату работать – лучше уж в милиции оставаться! Да не трясись ты, все хорошо будет! И тебе на Наташку больше перепадать станет.

– Я вовсе не об этом думала! – вспыхнула Надежда, окончательно обиделась и замолчала.

Максим посмотрел на бывшую жену и опустил глаза. Надежда была отличным, надежным человеком, и она до сих пор любила его. А он так ее обидел!..

– Папа, еще! – весело закричала Наташка, справившись с конфетой.

– Больше нет! – сказал Максим. – Я тебе в другой раз еще принесу.

– А ты уйдешь? – спросила девочка, и на ее лице появилось выражение, которое обычно предвещало получасовые истерики с рыданиями во всю глотку, топаньем ногами и швырянием в близких всего, что попадется под руку.

– Нет, – быстро сказал Максим.

Он поднял Ваську со стула, сам сел на него и положил недовольного кота себе на колени.

– Видишь, доченька – сижу! – сказал он.

– Ага! – довольно сказала Наташка. – Бабуська, папа взял кота! – закричала она и бросилась на кухню – делиться с бабушкой последней новостью.

– Они вчера с Димкой подрались, – сказала Надежда, глядя в сторону.

– Когда? – спросил Максим и напрягся – Димка был пятилетним сыном Вики, и папой называл его, Максима.

– Вчера. Помнишь, ты уходил на работу, а они уже игрались на улице?

– Помню.

– Ты ушел, они подрались. Не могли решить, чей ты папа.

Максим покраснел и надулся.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – спросил он зло.

– Должен же ты знать, – все так же глядя в сторону, сказала Надежда.

– Знать что? – Максим понизил голос. – Что я тварь, сволочь, подонок? Я это знаю! Что я всем испортил жизнь, и никого не сделал счастливым? И это знаю! И не надо мне напоминать! У меня и так жизнь не сахар, не надо мне лишнего в лицо тыкать! Вот! – он вскочил со стула, и, пользуясь тем, что Наташка была еще на кухне, быстро вышел из дома.

Он постоянно уходил из этого дома вот так – внезапно, не прощаясь, как вор, лишь бы этого не видела дочь. И часто со скандалом. Но не бывать здесь не мог – уж очень любил девочку…

Меньше, чем через минуту он вошел в другой дом, в дом, который теперь называл своим.

– Привет, папа! – закричал Димка, который увидел входящего Максима первым.

– Привет, сынок! – сказал Максим без натяжки.

Он вдруг подумал, что если бы Димка не был таким послушным и ласковым мальчиком, он не смог бы его любить – мальчик был уменьшенной копией Евгения Сидоркина – Жорика. И это не удивительно – почему бы мальчику и не быть похожим на своего настоящего отца?

– Привет, любимый, – сказала Вика, выйдя к Максиму навстречу.

Несколько лет назад он отдал бы полжизни за то, чтобы услышать из ее уст такое обращение. Сейчас же оно вызвало у него лишь легкое раздражение, которое он, впрочем, умело скрывал. Виктория Карташова, ранее Виктория Сидоркина, а еще ранее – Вика Родионова к двадцати четырем годам стала сногсшибательно красивой, но уже не была веселой – крайне неудачный первый брак и тяжело протекающий второй лишили ее уверенности в себе и ощущение опоры под ногами. Привыкшая с детства к всеобщему обожанию, теперь она смертельно боялась остаться одна.

– Ну что, все? – спросила Вика, заискивающе улыбаясь. – Служба закончилась?

– Ага! – сказал Максим. – Скоро мы с тобой будем богатыми людьми.

Они прошли на кухню. На столе Максима уже ждал завтрак – горячий борщ со сметаной. Вика знала, когда он приходит со смены, и всегда накрывала на стол заранее. Максим не помнил, чтобы к его приходу еда на столе остыла. Еще Вика знала, что первым делом Максим всегда заходит навестить дочь. Возможно, ей это и не нравилось, но она ничего и никогда не говорила ему по этому поводу.

– Когда тебе на новую работу? – спросила Вика, присев на стул поближе к мужу.

– Послезавтра, – сказал Максим и взялся за ложку. – Киоск уже готов, можно было бы и завтра, но я решил для начала отоспаться.

– Конечно, – кивнула Вика. – Ведь ты теперь будешь работать без выходных.

Максим что-то промычал в ответ, соглашаясь, – рот его был набит вкусным борщом.

Позавтракав, он отправился в спальню – вздремнуть. Так уж получалось, что после каждых суток, независимо от того, спал он ночью или ездил на вызовы – ему требовалось несколько часов сна. По-видимому, сон на раскладушке в райотделе не восстанавливал силы полностью.

Раздевшись, он залез под одеяло. Вика в детской пыталась так занять Димку, чтобы он, играя, не очень шумел. Максим почти засыпал, когда в комнату вошла Нина Семеновна – его вторая теща. Она взяла со стула брюки и рубашку Максима, чтобы отнести их в стирку. Потом, наклонившись, выудила из-под кровати носки.

Оба носка были с дырками на пятках. Нина Семеновна несколько дней назад штопала их и вот теперь увидела, что эту неприятную работу нужно проделать вновь. Она тяжело вздохнула – несмотря на утро, она уже успела наслушаться от соседей, как они осуждают ее Вику за то, что она увела мужа у лучшей подруги. Нина Семеновна и так сильно переживала из-за того, что у ее дочери – красавицы и умницы – не складывается жизнь, а тут еще эти носки…

– Опять носки протер, – буркнула она под нос, думая, что Максим крепко спит. – У Жени носки по году служили.

– Как вы сказали? – раздался с кровати голос Максима.

Он вмиг вспомнил и то, что сегодня оставил любимую службу, и то, что у Нади случился скандал… Его лицо побагровело – второй теще сейчас должно было достаться за все сразу.

– У Женечки носки долго служили?! – уточнил он едким голосом. – А вы ему «на кичу» письмецо напишите – так, мол, и так, «откидывайся», любимый зятечек быстрее, ждем-с! Это ничего, что ты с пистолетом людей грабил, это ничего, что ты по пьянке жену по улице гонял и меня вместе с ней! Зато у тебя носки были целые и рожа каждый день выбрита! Помнишь, любимый Женечка, Макса Карташова – ты ему еще в школе морду бил, а он, падла, потом тебя в тюрьму садил? Так вот он, козел, мало что сейчас с твоей женой живет-с, так у него, сволочи, еще и носки дырявые!!!

– Совсем взбесился, идиот! – крикнула теща и, краснее спелого помидора, выбежала на кухню.

– Папа, не надо кричать на бабушку! – раздался тоненький детский голосок.

Максим посмотрел на стоящего в дверях пасынка. Дима был белым от страха перед грозным гневом того, кого он считал своим отцом, но мальчика сызмальства учили защищать слабых, поэтому он и подал голос в защиту того, кого посчитал слабее.

– Дима, иди, – как можно спокойнее сказал Максим. – Я с бабушкой потом помирюсь.

Из-за спины малыша показалась Виктория.

– Забери ребенка! – жестко приказал ей Максим.

– Димочка, иди на кухню, – тут же сказала Вика сыну.

Тот нехотя повиновался.

– Опять вы повздорили с мамой, – примирительно сказала Виктория. – Зря, Максим! Она, конечно, непростой человек, но и ты – не простой, и вас не переделаешь. Я как между двух огней рядом с вами! Ну, попытайся ее терпеть, а?

– Ты ей скажи, чтобы Женечку любимого при мне поменьше вспоминала! – глаза Максима метали молнии.

– Хорошо, хорошо! – тут же согласилась Вика. – А ты ложись и отдыхай. Мама, конечно, зря затронула тебя, уставшего. Я ей все скажу. Но и ты извинись перед ней. Когда отойдешь, ладно? Ну пожалуйста, Макс! Ведь потерпеть осталось совсем недолго – за годик скопим на квартиру и все!

– Только на это и надеюсь, – вздохнул Максим.

Вика молча стояла рядом с кроватью.

– Ладно, иди. Извинюсь я, – сказал он наконец и устроился спать опять.

Накричать на кого-то – то ли на Вику, то ли на Димку, то ли на тещу, а потом извиняться – давно стало для него делом обычным, едва ли не ежедневным.

– Вот и хорошо, – сказала Вика. – А я на обед сделаю твои любимые отбивные.

Не дождавшись ответа мужа, она тихо вздохнула и вышла, направившись на кухню заниматься привычным и нелегким делом – успокаивать плачущую маму.

3

Через день, ровно в восемь, Максим сидел на своем новом рабочем месте – в недавно возведенном у железнодорожного вокзала киоске, и слушал Длинного, который помогал ему вникать в тонкости новой профессии.

– Здесь все просто, разберешься, – говорил Длинный, раскуривая дорогую папироску. – Доллар меняешь на купонокарбованец и наоборот. Доллар у нас сейчас – самая твердая валюта в стране, и потому любой человек покупает доллар более охотно, чем продает. Поэтому для гражданина купить доллар всегда дороже, чем продать его. Курс уже не прыгает по десять раз в день, как в прошлые годы, но чуть-чуть меняется ежедневно, и ты каждое утро должен по дороге заскочить в банк, уточнить курс на сегодня. Разница между продажной и покупной стоимостью доллара – твой доход.

– Это я и без тебя знаю, – буркнул Максим. – Ты меня научи, как на этой копеечной разнице зарабатывать как ты – каждый день в кабаке с девками кучу денег просаживаешь, а они у тебя не кончаются.

Длинный самодовольно усмехнулся – сказанное Максимом льстило ему. К двадцати трем годам он – высокий, с тонкими чертами лица, хорошо одетый – слыл первым красавцем Шахтерского. И бабником – тоже первым. Марины, Светланы, Тани, Наташи, Иры, Кати сменяли друг друга с такой скоростью, что близкие друзья удивлялись, как он сам их не путает. Помогало юному ловеласу и то, что у него была машина – Николай Петрович подарил сыну свои любимые желтые «Жигули».

Родители не очень опекали сына – семь лет назад у них родилась двойня – Маша и Даша, и круглосуточная забота о поздних детях не позволяла уделять много времени старшему. Николай Петрович лишь следил, чтобы сын исправно сдавал сессии (Длинный заочно учился на юридическом факультете в Донецке), а также охранял его бизнес – бандитствующее население Шахтерского ни разу не «наехало» на киоск Длинного. Конечно, киоск принадлежал банку, а банк «держали» серьезные и опасные люди, но главное – все знали, что районный прокурор не даст в обиду своего сына. Такое положение – богатого, защищенного, но свободного человека – чрезвычайно нравилось Длинному, и он надеялся, что оно продлится как можно дольше.

– Во-первых, разница эта только кажется копеечной, – сказал он Максиму. – Ты не представляешь себе, сколько желающих проходит через киоск в надежде поменять эти сраные купоны на настоящие деньги. Большие потоки – большие прибыли! Потом, видишь это объявление? – он указал на неприметную бумажку в углу киоска. – С каждой операции положено брать один процент в пенсионный фонд. Ты смело берешь у людей этот процент, но только фонду отдавать все не обязательно. Кассового аппарата ведь нет, верно? Они, ясное дело, рано или поздно появятся, эти аппараты, но пока что есть возможность не показывать всем и каждому, какой твой истинный оборот. Ты, по правилам, должен записывать для отчета каждую сделку в специальную тетрадочку, но ведь кое-что можно и забыть записать? Я, например, в конце недели банку больше шестисот долларов прибыли никогда не сдаю, и, надеюсь, у тебя хватит ума делать так же. Они, конечно, понимают, что я их слегка надуваю, но за четыре года мне никто и слова не сказал, значит – всех это устраивает. Но и главное – эти скупердяи из банка на оборот дают тысячу долларов, и – привет! А люди, бывает, и две, и три, и пять поменять хотят. Для этого у меня есть личные деньги, на которых я и прокручиваю эти операции. Долларов по сто, сто пятьдесят в итоге в неделю получается – это точняк. Так что не дрейфь – прокручивая Пелены «бабки» ты будешь хорошо зарабатывать. Конечно, что-то ты будешь ему отдавать, но и тебе с головой хватит – поверь! Сейчас, когда открыли второй киоск, – Длинный обвел взглядом помещение, где они находились, – общая прибыль будет, конечно, чуть меньше, но главное, что ты – человек свой, и играем мы в одну игру, так что будем в деньгах и в шоколаде!

И Максим принялся осваивать новую профессию. Сто долларов в неделю в то время, как зарплата сто долларов в месяц считалась очень и очень хорошей – это было ах как хорошо! На новую квартиру можно было скопить меньше, чем за год – даже если ни в чем себе не отказывать! На Проспекте Ленина – то есть в самом центре Шахтерского – за две тысячи долларов можно было отхватить хорошую жилплощадь, а уж в удаленных домах микрорайона, куда хотелось уехать Максиму, – и подавно!

Он быстро освоился со спецификой работы на вокзале. По четным числам через городок Шахтерский проходил поезд из Москвы. Стоянка поезда в этом захолустье была всего две минуты, но за это время выйти из поезда и войти в него успевало довольно много людей. Некоторых Максим знал – они ездили в Москву продавать грецкие орехи, мед и подсолнечное масло. С другими пассажирами он не был знаком, но главное – всем этим людям нужно было менять валюту! Тем, кто приезжал в Шахтерский из бывшей столицы бывшего Советского Союза, нужны были украинские купонокарбованцы, а уезжающим в Москву – как раз доллары, так что один Московский поезд уже приносил Максиму хороший доход.

Спустя две недели после открытия киоска к Максиму подошел старый знакомец – Рудый.

С памятных времен больших уличных войн Рудый так и не вырос – низенький, верткий, с лицом хорька, он был пронырлив и везде норовил урвать свой кусок. Рудый был наркоманом – это Максим знал еще по своим милицейским будням.

– Привет, начальник! – начал Рудый.

– Привет, коль не шутишь, – ответил Максим. – Как брательник? Письма с зоны пишет?

– Пишет, – охотно ответил Рудый. – Пишет, что там очень плохо кормят, и если б мы с мамкой не присылали посылки, он давно бы «склеил ласты». Зато – завязал! Наркота в зоне очень дорога, вот он и спрыгнул. Уже не ширяется несколько лет!

– Видишь, как хорошо, – сказал Максим. – Тебя посадят – ты тоже спрыгнешь!

– Типун тебе на язык, начальник! – возмутился Рудый.

– Ладно, шучу я так, – ответил Максим. – Ты просто так пришел или у тебя ко мне дело.

– Дело, начальник! – сказал Рудый. – Ты ведь теперь не начальник, а? Ты теперь – деловой, как и мы все. Значит, и у меня к тебе дельце найдется!

– Что за дельце? – осведомился Максим.

– Прибыльное дельце! – усмехнулся Рудый, обнажив кривые, желто-коричневые зубы. – Хочу тебя, начальник, просить об огромном одолжении. Московский поезд ведь в половину одиннадцатого приходит, так?

– Ага, – кивнул Максим.

– Ты ведь к этому времени уже устаешь? Ну, с восьми утра ведь работаешь? Спина болит, ноги затекли, а?

– Есть немного, – согласился Максим.

– Ну, так и иди на вокзал чай пить! – сказал Рудый – А на киоске бумажечку повесишь – буду через пятнадцать минут. Попил чаек – и опять иди на работу. И все.

– Ага, я понял, – усмехнулся Максим. – Я уйду, а ты в это время будешь здесь вместо меня торговать валютой?

– Соображаешь, начальник! – кивнул Рудый.

– Деньги будешь заламывать? – уточнил Максим.

– Приятно иметь дело с умным человеком, – Рудый подмигнул Максиму с видом заговорщика.

– И какая мне от этого радость? – поморщился Максим. – Я ведь с каждого московского поезда навар имею!

– И тут будешь иметь, – заверил его Рудый. – Десять долларов ты ведь не с каждого поезда зарабатываешь, ведь так? А я тебе за каждое твое чаепитие буду десяточку «отстегивать», независимо от того, «выгорело» что-то у меня, или нет.

Максим задумался.

К любым мошенникам он издавна испытывал брезгливое отвращение, но за годы милицейской службы привык считать, что «кидалы» – зло неизбежное, попадаются на их удочку только дураки, и вообще – без лоха и жизнь плоха. Наглая рожа Рудого не нравилась ему, и вообще, не хотелось мараться, участвуя в чем-то подобном, но, в конечном счете, он ведь пришел сюда за деньгами…

– Согласен, – сказал он Рудому. – Только деньги вперед за неделю сразу, иначе никакого договора нет!

– Идет, начальник!

– И полтинник за согласие прямо сейчас!

– Заметано! – сказал Рудый, и Максим тут же стал обладателем купюры в пятьдесят долларов.

На следующий день, за две минуты до прибытия московского поезда, Максим закрыл киоск и отправился в привокзальное кафе пить чай.

Тут же к киоску подошел Рудый, а за домом маячил, ожидая своего часа, напарник Рудого по прозвищу Мясник. Это был тот самый проспектовский боец, который много лет назад сильно пострадал от взрыва «чугунки». Но то было дело прошлое – Мясник давным-давно оправился от травм и вспоминал об этой неприятности, лишь когда созерцал огромные шрамы на обеих ногах.

Максим пил чай у окна и прекрасно видел, как к киоску подошла молодая женщина с сумками. Поставила сумки, растерянно уставилась на табличку: «Буду через пятнадцать минут». Тут к женщине подошел Рудый. Сердце Максима екнуло, но он приказал сердцу замолчать – в конечном счете, он уже сделал свой выбор. Максим прекрасно знал, как «работают» валютные «кидалы», и потому ему не надо было присутствовать рядом с киоском, чтобы знать, что там происходит.

– Закрыто, да? – участливо поинтересовался у женщины Рудый.

– Да, представьте себе, – расстроено сказала женщина. – Мне купоны нужны, даже за проезд в автобусе нечем заплатить, а тут…

– А я как раз за долларами пришел, – сказал Рудый. – Мне очень нужно, и – вот незадача! Слушайте, дамочка – у меня идея! Хотите поменяемся?! Прямо сейчас. Вот по этому курсу? – он кивнул на табличку на киоске, где был написан сегодняшний курс. – У вас сколько?

– Двести долларов, – неуверенно произнесла женщина.

Она слышала, что нельзя менять валюту на руках, но ведь перед ней был не меняла, а такой же гражданин, как она. Собрат по несчастью, можно сказать… Разве такой обманет?

– Мне, честно говоря, триста надо, – проворчал Рудый. – Ну ладно, вот вам ваши карбованцы, – он отсчитал пачку замасленных старых купюр. – Давайте свои доллары, я пересчитаю.

Считать было, в общем-то, нечего – женщина протянула Рудому две стодолларовые банкноты.

– Эй, вы что! – раздался голос сбоку. – Здесь менять нельзя!

На женщину и Рудого, кипя праведным гневом, налетел Мясник.

– Вы что? – еще раз прокричал он. – С ума посходили?! Вне киоска менять деньги нельзя – это подсудное дело! Видите – вон милицейский «Бобик» стоит?!

Он кивнул куда-то в сторону. Женщина испугано попятилась. Никакого «Бобика» она не увидела, но слова «подсудное дело» крепко засели у нее в мозгу.

– Нельзя так нельзя! – быстро сказал Рудый. – Давайте мои купоны, дамочка, а вот вам ваши доллары!

Женщина, все еще испугано озираясь по сторонам в поиске милиционеров, молча отдала Рудому пачку купонов, ватной рукой взяла две серо-зеленые купюры. В этот же момент Рудый побежал прочь. Мясник уже скрылся в здании вокзала. Женщина постояла несколько секунд. Милиции все-таки не было, и она вздохнула облегченно. Ничего, можно пройтись к другому обменному пункту, который рядом с кинотеатром!

В этот же день у Максима поменяли сразу две тысячи долларов, и он подумал, что легко сможет за неделю отработать те три сотни, которые должен отдавать Пеле. Поэтому он решил, что может позволить себе тратить чуть больше, чем привык. Вечером, закрыв киоск, он зашел в дорогущий, но с огромным выбором, гастроном «У вокзала», купил Вике любимый ею черный шоколад, Димке – яблоки, а Наташке – огромную, едва помещавшуюся в руке гроздь бананов, а также гранат – девочка была бледненькой, и ей было нужно есть фрукты, которые способствуют кроветворению. В дом Надежды он на этот раз зашел с видом победителя.

– Опа, Натка, смотри, что принес папка! – он торжественно положил бананы и гранат на стол.

– Давай, бабушка почистит, – сказала Марья Филипповна и, взяв три банана, увела девочку на кухню.

– С первым заработком тебя, – сказала Надежда, но к банану не притронулась.

– Ага! – довольно сказал Максим. – Да ты ешь, на всех хватит! Я на хлебное место попал. Тебе деньги нужны?

– Нет, – сказала Надя. – Мне как раз выдали зарплату.

Надя торговала на базаре хот-догами. Работа эта ей не нравилась – зимой холодно, летом жарко, клиенты наглые, но там платили деньги, и она терпела.

– Да ладно! – великодушно сказал Максим, очищая банан для себя. – Много ли ты зарабатываешь? Ты говори, сколько и чего надо, я не хочу, чтобы дочь в чем-то нуждалась.

– Она нуждается в отце, – сказала Надя. – Или ты думаешь, что сможешь одними деньгами отдать ей все то, чего лишил?

У Максима тут же испортилось настроение.

– Скучный ты человек, Надежда, – сказал он. – Ну, скажи, что я должен сделать, чтобы ты перестала меня пилить?

Надя вздохнула.

– Да пожалуй, что ничего, – ответила она. – Что бы ты ни сделал, уже никогда не будет так, как раньше.

– Вот именно – не будет, – сказал Максим жестко. – Пора бы ко всему привыкнуть, и воспринимать жизнь такой, какая она есть!

– Я и пытаюсь, – сказала Надя. Затем, помолчав: – Шел бы ты домой, Макс…

– И пойду, – буркнул он. – Как надоели мне вы все, рожи ваши кислые!

Он ушел, унося с собой яблоки и шоколад, мечтая побыстрее скопить денег на квартиру или вообще – заработать столько, чтобы заткнуть рот им всем – и обеим женам, и обеим тещам, и своим родителям, которые тоже пилили его при каждой встрече…

4

Спустя два месяца Максим уже был матерой акулой в мире обмена валют. Он прокручивал крупные суммы, утаивал часть операций от банка и присваивал себе их прибыль, регулярно получал доллары от Рудого. К тому же, он придумал еще одну маленькую хитрость, позволявшую ему скупать у граждан потрепанные доллары по меньшему курсу.

Это случалось не так уж часто, несколько раз в неделю, какая-то домохозяйка приносила ему в киоск истрепанные старые долларовые купюры. Их, видимо, хранили как неприкосновенный запас много лет, и вот теперь этот запас зачем-то понадобилось срочно обменять на купонокарбованцы.

– Извините, но мы купюры такого качества не берем! – говорил Максим, с сожалением протягивая ветхую купюру назад владелице.

– Да? – расстраивалась та. – И что же мне делать?

– Идите в банк, уговаривайте! Дело в том, что к нам и от нас доллары идут через Польшу, а поляки отказываются принимать ветхие купюры. Куда нам их деть? Идите в банк или меняйте у менял – они доллары в Москву возят, там без проблем сдают любую купюру.

– Ой, а можно как-то без этого? – говорила испуганная женщина.

Ни топать в банк, ни связываться с какими-то менялами ей совершенно не хотелось.

– Не знаю, – говорил Максим. – Я, конечно, мог бы поменять эти деньги у менял сам – меня они знают и не «кинут», но курс у них ниже – они ведь налоги и пенсионные сборы не платят, так что я в убытке останусь!

– А сколько должен стоить доллар, чтобы вы не остались в убытке?!

Максим называл цену, и купюра переходила к нему. Вечером в пятницу он преспокойно сдавал ее в банк, где ни о каких трудностях с Польшей и не слыхивали, а разницу клал себе в карман.

В итоге, после выплат Пеле меньше трехсот долларов «чистоганом» не набегало. Огромная зарплата для городка Шахтерский в 1995 году! Но, как ни странно, на квартиру было отложено всего двести долларов, и прибавить к ним хоть полтинничек никак не удавалось.

Появилась куча совершенно необходимых трат. Димке купили велосипед, Вике – полушубок из кролика. Наташке удалили гланды, и Надя, хоть и нехотя, была вынуждена взять на это деньги у Максима. После операции девочка восстанавливалась плохо, потребовалось усиленное питание, в которое входила и красная икра. Покупая красную икру для своей бывшей семьи, Максим счел несправедливым обделять в качественном питании семью нынешнюю, и хоть икра в доме Вики и не появилась, сыры, колбасы и фрукты были теперь на столе постоянно. В доме родителей сделали то, что нужно было сделать еще два года назад – поменяли на крыше шифер. Благо, успели до зимы – иначе старикам опять пришлось бы зимовать в холоде и сырости.

Проще говоря, деньги текли в руки Максима легко и утекали из его рук с той же легкостью. Максим не очень переживал из-за увеличившихся трат – ему нравилось чувствовать себя богатым человеком, который способен заткнуть любую финансовую дыру.

Куда больше озадачивал его другой факт – деньги не приносили ему счастья.

Наладились лишь отношения со второй тещей, Ниной Семеновной. Она перестала упрекать Максима в чем-либо – ее второй зять был вспыльчив и под плохое настроение часто к ней придирался, но он приносил много денег, хорошо относился к пасынку, и это она, прожившая жизнь, могла оценить.

Первая теща, Марья Филипповна, не переставала напоминать Максиму, что дочь нуждается не только в деньгах, но и в общении с отцом.

Максим действительно почти не виделся с Наташкой – он забегал с утра, перед работой, лишь на минутку, чтобы отдать подарки и положить на угол стола очередную порцию алиментов. Упреки бывшей тещи доводили Максима до белого каленья – в конечном счете, он работал каждый день, и у него просто не было времени на то, чтобы пойти с дочерью в парк! Эх, Надежда защитила бы его, но с нею Максим пересекался крайне редко – в то время, когда он заходил, его бывшая жена уже была на работе.

Но хуже всего было со второй женой – красавица Вика, любовь всей его жизни, раздражала Максима все больше и больше. Теперь, когда муж разбогател, страх, что он бросит ее и уйдет либо назад к Надежде, либо вообще к какой-то другой женщине, не отпускал Вику ни на минуту. Она старалась угодить супругу как могла, на что он, не умевший прощать людям слабости, только злился.

– Слушай, куда подевался твой знаменитый характер? – спросил как-то он, когда Виктория бросилась выполнять какой-то очередной его каприз.

– А что такое? – удивилась она.

– Да ничего. Я тебя не узнаю – такая всегда была бойкая, а теперь какого-то моллюска бесхребетного мне напоминаешь!

Виктория закусила губу.

– Я стараюсь, и хочу, чтобы ты был счастлив, – глядя в сторону, сказала она.

– Что стараешься – вижу, да вот счастья из этого почему-то не получается! – заметил Максим. – Столько лет думал – вот, окажется Вика моей, счастливее меня человека на земле не будет, и вот – ты моя, но не та, что была! Какая-то другая. Вот и выходит – та, что любил, все равно мне не досталась, а? – закончил он с недоумением.

Вика молчала.

– Это, наверное, Жорик, падла, всю душу из тебя вынул, помял, и мне такую оставил – помятую?! – Максим повысил голос.

– А чего же ты от Надьки ушел?! – взвилась несказанно униженная Вика. – У нее душа не помятая, она с характером!

– А я ушел не от нее, – ответил Максим зло. – Я ушел к тебе. Если б не было тебя, хрен бы я когда ее бросил! И жили мы с ней, надо сказать, вдесятеро лучше, чем с тобой! Но люблю я тебя. И всегда любил. Тебя. Дуру!

Вика в слезах выбежала из комнаты.

На следующий день Максим впервые отправился после работы не домой, а в кабак.

Кабак располагался в том же Доме Культуры, где и знаменитая дискотека, только в соседнем зале. Пока молодежь прыгала по музыку и выясняла отношения в курилке, двадцати– тридцатилетние, ощущающие себя совсем взрослыми и далекими от этой суеты, чинно сидели за столиками, пили незамысловатые коктейли вроде кровавой Мери и курили сигарету за сигаретой.

– О, какие люди! – приветствовал Длинный вошедшего в кабак Максима. – Присаживайся, присаживайся! – он пододвинул стул. – Не ждал, что ты заглянешь на наш огонек! Ты же в последние годы стал такой домашний!

– Да ну его, этот дом, – сказал Максим. – Работаешь, работаешь, а отдыха никакого. Расслабиться хочу.

– Расслабиться? Это можно. Знакомься, это Зоя, – Длинный представил сидящую рядом с ним яркую девицу. – Хочешь, мы попросим Зою пригласить к нам за столик какую-нибудь из ее подружек? Покрасивее, а?

– Нет, – Максим недовольно передернул плечами. – Мне баб и дома хватает – их там больше, чем надо. А вот от классной выпивки не отказался бы!

– Это можно. Сейчас организуем! – Длинный радостно хлопнул в ладоши. – Эй, Сережа! – крикнул он официанту. – Водочки нам. «Абсолют», по пятьдесят для разгона. И пару бутербродиков с бужениной!

В тот вечер Максим пришел домой около полуночи. Сам разделся и лег не в спальне – там спали Вика и Димка, – а в детской, в тесную Димкину кровать. Он заснул сразу и спал без снов.

А Вика не спала. Она не смогла найти в себе мужества выйти к супругу, когда тот пришел, но подошла к нему, когда он захрапел. От Максима несло водкой, и поэтому Вика тихо прорыдала в подушку всю ночь – один муж буян и алкоголик у нее уже был.

5

С тех пор Максим отправлялся в кабак каждый вечер – после работы.

Вокруг него собралась специфическая компания – ни одной женщины, только его сверстники мужчины – друзья и враги детства и юности – те, с кем в свое время дрался на улицах. Они вспоминали былые баталии, рассказывали, чем и как занимались после школы. Былая – надуманная – вражда, конечно, прошла. С Максимом выпивал и Иван Танич – он забегал после службы, и тихий, неприметный шахтер Виталий Корнеев. У Виталия уже закончился условный срок, который он заработал семь лет назад в том же «деле», в котором Фидель получил свои десять лет строгого режима. К ним частенько присоединялся мясник с центрального рынка Андрей Бригадиров, «отмотавший» после того же случая четыре года – причем не условных, а самых настоящих. Тюрьму Бригадир вспоминал с ужасом, и не было на рынке мясника честнее его. Так же, как и Виталий, он навсегда «завязал» с любым криминалом.

Вовка Башмаков, в подростковом возрасте носивший кличку Ботинок, сейчас «держал» первый в Городке компьютерный клуб, где детишки после школы просаживали в разные «бродилки» и «стрелялки» все, что давали им родители на обеды в школьной столовой. Ботинок считал себя культурным богатым человеком и часто пытался угостить Максима виски, на что тот кривился и плевался – он пил только водку «Абсолют».

А вот Замдиректора Центрального рынка Руслан Артурович Хачекян виски любил. И они часто встречались за столом Максима – бывший проспектовец Хачек, и бывший собачевский боец Ботинок. Никто, со стороны наблюдая за этими добродушными и веселыми собутыльниками, не поверил бы, если бы ему сказали, что много лет назад эти люди попортили друг другу много крови…

Коля Шварц работал на железной дороге стропальщиком на ремонтном поезде. Ему платили мало, но бережливый Коля умудрялся и содержать неработающую жену с двумя сынишками, и раз в неделю регулярно выпивать с приятелями в кабаке.

– Надо бы Федьке посылку послать! – говорил он каждый раз после третьей рюмки. – Мы-то здесь, на воле, а Фидель до сих пор «на киче» гниет!

Максиму всегда казалось, что Коля очень стесняется – он единственный после той памятной истории не получил даже условного срока.

– Да я бы послал, что мне, жалко?! – заплетающимся языком говорил на это Максим. – Да вот только куда? Где он сейчас сидит? Я ему в зону в Желтые Воды писал два раза, так он ни на одно письмо не ответил.

– А если к матери зайти? – говорил Коля. – Она-то наверняка знает, где он и как?!

– Во, это дело! – говорил Максим, а Длинный, если в это время был за столиком, а не развлекался с очередной девицей, согласно цокал языком. – Только я человек о-очень занятой! Ты, Колюня, сходи-ка к ней, да все узнай. Как узнаешь адрес – только свисни, мы с Длинным посылочку мигом сварганим!

Коля соглашался, но к матери Фиделя зайти забывал, а может быть – стеснялся, поэтому посылка старому другу так никогда и не была отправлена.

Максим пил много и всегда сидел в кабаке до одиннадцати вечера – до закрытия. Со стола Наташки исчезли грозди бананов, а «заначка» в доме Вики, куда откладывали деньги на квартиру, не пополнялась ни долларом.

Как ни странно, с тех пор, как он начал пить, скандалы закончились. Он всегда приходил ночевать домой, но всегда был в таком состоянии, что говорить с ним о чем-либо было бесполезно.

Утром он просыпался так поздно, как только можно – лишь бы не опоздать на работу. Быстро ел, обменивался с Викой несколькими короткими фразами по мелким бытовым вопросам и мчался в банк.

По пути он на миг заглядывал к Надежде. В это время бывшей жены и дочери уже не было дома – Надя устроила девочку в детский садик, и отводила ее туда очень рано. Максима встречала бывшая теща, ни слова не говоря, брала у него деньги.

Вот и все семейные отношения. По сути, Максим жил только на работе, и в кабаке. Просиживая в киоске до вечера, Максим ловил себя на мысли, что хочет быстрее попасть в кабак – там, где от него никто ничего не требовал, где он никому не был должным. Туда, где, как ему казалось, не нужно ничего, кроме денег, отдавать.

В тот холодный январский день Максим тоже отправился после работы в кабак. Было воскресенье, а завтра, в понедельник, из банка должна была прийти комиссия, чтобы проверить работу киоска, поэтому Максим забрал с собой все оборотные «левые» деньги. Подходя к кабаку, он подумал, что с такой огромной суммой лучше было бы отправиться домой, но он уже отвык бывать дома! Максим представил себе, что ему придется общаться с женой и тещей несколько часов, и ужаснулся – нет, это слишком для него!

Махнув рукой на осторожность, он переступил порог кабака.

В этот день Вовка Ботинок отмечал свой День рождения, и Максим вышел из кабака в половине двенадцатого, изрядно накачанный «Абсолютом». Сегодня он перебрал – это было очевидно. Земля качалась под ногами, будто она была не мерзлой январской землей, а штормящим северным морем. Максим уже добрался до первых улиц Собачевки, но в какой-то момент земля качнулась особенно сильно, и он, не удержавшись, упал. Попытался встать, но не смог. Внезапно он понял, что очень устал. Тогда он решил, что если полежать с минутку и набраться сил, особенного вреда не будет…

Он проснулся около двух часов ночи. Было жутко, нестерпимо холодно, его бил озноб, но в мозгах немного прояснилось.

– Надо встать, – сказал себе Максим. – Иначе – все, капут, замерзну насмерть!

У него не сразу получилось подняться – алкоголь и холод вытянули из него силы, и Максим чувствовал себя так, будто только что пробежал марафон. Несколько раз он падал, дважды умудрившись пребольно удариться о землю носом.

– Напухнет завтра, – пробормотал Максим, ни к кому не обращаясь. – Завтра на работе буду красавцем.

Наконец он встал, постоял, покачиваясь, на ватных ногах. Сделал шаг, второй.

– Иду! – сказал радостно. – Таки сегодня не помру!

Внезапно ему пришло в голову, что чего-то не хватает. Он вяло и медленно развернулся, тупо уставился на то место, где только что лежал. Снег помят, а вот капли крови из разбитого носа…

Внезапно он ойкнул – страшная мысль сформировалась-таки в сонном, одурманенном выпивкой мозге.

Максим протрезвел в один миг.

Барсетки – удобной маленькой кожаной сумочки, в которой лежали пять тысяч долларов, принадлежавших Виктору Пелепцу, – не было.

6

– Боюсь, что ничем не смогу помочь тебе, Макс, – сказал старший лейтенант Иван Танич, когда бледный, враз постаревший Максим явился к нему в восемь утра и рассказал, что случилось с ним ночью. – Ты же сам работал в конторе, – под «конторой» Иван подразумевал милицию, – и сам все понимаешь. Ты ведь шел один?

– Один, – упавшим голосом подтвердил Максим и зачем-то потрогал опухший нос.

– Значит, никого из твоих собутыльников мы подозревать не можем, так?

– Так.

– Вывод – барсетку украл случайный прохожий – так?

– Так.

– Или подросток, или старик, или мужчина, или женщина, или даже сорока в зубах унесла – ты ведь ничего не видел, так?

– Так, – Максим совсем опустил голову.

– Ну, и как прикажешь мне искать вора? – Иван развел руками.

– Я не знаю, – голос Максима сорвался. – Но быть может, можно что-то сделать? Ведь такие «бабки». Такие «бабки»! И чужие притом…

Некоторое время приятели молчали.

– Давай так, – предложил наконец Иван. – Заявление у тебя я принимать не буду – а то узнают в банке и попрут тебя с киоска – это как пить дать. Хорошо? Теперь дальше – я с пристрастием порасспрашиваю весь наш подозрительный контингент – наркоманов, алкашей и прочую радость, добро? Если взял кто-то из «деловых», я уговорю их вернуть деньги, но ты должен быть готов отдать им часть, так сказать, за доброе отношение – не меньше тысячи, так я думаю.

– Ясное дело, что я, не понимаю?! – воскликнул Максим.

– И уж конечно я попрошу своих агентов следить – не появились ли у кого шальные деньги. Вдруг какой-то доходяга начнет коньяк «Наполеон» бочками покупать и килограммами балыка закусывать? Это будет подозрительно – как ты считаешь?

– Конечно, – вздохнул Максим.

– Но, честно говоря, – сказал Иван, – я не сильно бы на это надеялся. Если у человека, взявшего барсетку, есть хоть капля мозгов, он деньги до времени припрячет и трепаться не будет. Тогда – пиши пропало! Я уж не говорю о том, что деньги мог взять человек обычный, к преступному миру до этого дня отношения не имевший и с милицией ни разу в жизни не столкнувшийся. Тогда он тихонечко купит на эти баксы подержанный «Форд», соседям скажет, что всю жизнь копил, и – привет!

– Как ты думаешь, за сколько дней ты сможешь все разузнать? – тусклым голосом спросил Максим.

Иван пожал плечами.

Обещанная Иваном неделя прошла как в бреду. Максим ходил на работу, после – сразу же домой, где, ссылаясь на усталость и головную боль, тут же валился спать. Но он не спал – мысль о том, что денег не найдут, сверлила его голову, как челюсть сверлит зубная боль. Объясняться с Пелей, а потом расплачиваться с ним – о, это было ужасно! Причем ничего, ничего Максим не мог продать, чтобы покрыть этот страшный долг – стоимость родительской глиняной мазанки да ветхого домика Вики в сумме не покрыли бы и половины.

На десятый день после кражи он отправился к Пеле с повинной головой – мол, трехсот долларов в этом месяце нет, и оборотных средств нет тоже…

– Да, Макс, чего-чего, но такого я даже от тебя не ожидал! – сказал Пеля, выслушав рассказ своего должника.

Сейчас Пеля был грузным мужчиной, давно забросившим спорт – «точки» на рынке, «челноки», ввозившие кожаные куртки из Турции, и малолетние пацаны, «толкающие» сверстникам коноплю, – разветвленный бизнес поглощал все время, не оставляя ничего для тренерской работы.

– Я отработаю, Пеля! – взмолился Максим. – Что хочешь буду делать!

– Да что ты можешь сделать, чтобы заработать такие бабки?! – спросил Пеля насмешливо. – Пять тысяч долларов! – он назидательно поднял вверх толстый палец. – Да на такое бабло можно десять лет прожить, если экономно!

– Я буду работать на тебя, – начал Максим. – У тебя ведь есть «челноки», на базаре продавцы…

– Ну и что? – Пеля иронически поднял брови. – Они восемьдесят, максимум сто долларов в месяц имеют – и рады. Ты сколько лет мне с такой зарплаты пять штук отдавать будешь?

– Я приносил тебе в месяц три сотни – могу и дальше приносить!

– Да ты что, Максимка! – Пеля подошел к сидящему Максиму и горой навис над ним. – Триста – это только проценты. И то ты их теперь без оборотного капитала не заработаешь! Еще пять тысяч тебе дать? Нет, и не проси! Я не настолько богат, чтобы такими деньгами разбрасываться и отдавать их алкоголику, валяющемуся на улице! Да и потом, если даже без всяких процентов – пять тысяч, по триста долларов в месяц – это около полутора лет выходит. Долго, дорогой мой Макс, долго! Вдруг мне завтра вся сумма понадобится, что будем делать, а?

– Но неужели у тебя для меня нет никакой работы?!

Пеля покачал головой.

– Чтобы так платить – нет. Такие бабки платят наемным киллерам, но я никого не собираюсь убивать. Или торговцам героином – но я с этой дрянью не связываюсь! Так что будем решать, Макс?!

– Не знаю, – буркнул Максим, вжимая голову в плечи.

– И я не знаю, – Пеля буравил Максима взглядом. – Не был бы ты, Максик, таким придурком, я бы уже решил, что ты меня надумал «кинуть», а пять тысяч себе оставить. Но нет – у тебя для этого кишка тонка, да и мозгов не достает! Хотя в чем-то ты, конечно, уникум – потерять пять штук (стоимость четырех домов на Собачевке!) – это уметь надо!

Максим молчал. Ему было нечего ответить на Пелины издевки.

– Сейчас схожу к корешам – к Коту и Назару, – сказал Пеля после паузы. – Посоветуюсь с умными людьми, что же с тобой, идиотом, делать. А ты здесь сиди!

Пеля вышел, а Максим остался ждать, съежившись в дорогом кресле. Кот – Константин Кукарекин и Назар – Александр Назаров жили неподалеку от Пелиного дома. Они с Пелей были не только давними друзьями, но и, как говорилось, «партнерами по бизнесу» – то есть такими же бандитами. Сострадания и пощады от таких людей ждать не приходилось.

Пеля вернулся через сорок пять минут.

– Значит так, Макс, вот что мы с братанами решили, – сказал он. – Никаких дел с тобою – кретином и пьяницей – мы больше иметь не хотим. Поэтому возвращаешь нам наши бабки – и привет семье.

– Да как же я их верну?! – пролепетал Максим. – Где ж я их возьму-то?!

– Это нам, Максимка, не интересно, – ответил Пеля. – Хочешь – милостыню проси. Хочешь – банки грабь. Я знаю, как я сам достаю деньги, а как это сделаешь ты – мне не интересно. Сроку тебе – неделя. Не спорь! – крикнул он, видя, что Максим хочет возразить. – Неделя, и не дня больше.

Максим, пораженный, молчал.

– Быстрее переваривай информацию, братишка, – сказал Пеля насмешливо. – И учти – мы тебе еще подарок сделали, в счет долгого знакомства, так сказать. Мы не «включили счетчик», то есть не будем требовать с тебя процентов, и даже триста долларов за этот месяц тебе, дебилу, простим. Но пять тысяч изволь вернуть – иначе мы уж найдем способ их получить и с тебя, и со всех твоих родственников!

Максим поднял на Пелю измученные глаза.

– Да, да, ты не ослышался – я свои деньги получу при любом раскладе! – Пеля перешел на крик. – Так что не вздумай повеситься, попасть в ментовку или удариться в бега – я в этом случае стариков твоих на улицу выгоню, а их халупу продам. И женушек твоих – обеих! – на панели твои долги отрабатывать заставлю, а детишек подарю цыганам! Усек?!

Максим не ответил, только что-то жуткое промелькнуло в его взгляде.

7

И опять была бессонная ночь.

Задача, поставленная Пелей, была сложно выполнимой, но Максим твердо решил добыть для него деньги. Каким бы плохим мужем и отцом не был Максим, он все же очень любил своих домашних, и, чтобы отвести от них опасность, был готов пойти на многое. Но одной решимости мало – нужно было все тщательно продумать.

Было очевидным – заработать за неделю пять тысяч долларов невозможно.

В долг тоже никто не даст, прежде всего потому, что у честных жителей Шахтерского таких денег нет и в помине, а нечестные чихать хотели на Максима и его проблемы. Для Длинного, пожалуй, деньги бы нашлись, Николай Петрович подсуетился бы, но одно дело – быть родным и любимым сыном прокурора района, другое – всего лишь другом сына прокурора. Очень, очень разные вещи. Две-три сотни долларов дядя Коля для Максима нашел бы, пять тысяч – нет.

Кстати, а может вообще ничего не отдавать? Обратиться за помощью в родную милицию, мол – небезызвестный вам Виктор Пелепец вымогает у меня пять тысяч долларов, угрожая расправой. Давайте посадим его в тюрьму за вымогательство!

Нет, не пойдет. Пеля не один. На свободе останутся Кот, Назар, остальные Пелины дружки, уж они-то придумают, как отомстить Максиму и его семье.

Ах, если бы семья была одна! Тогда можно было бы бросить дом, постылую жизнь в Шахтерском и махнуть с женой и ребенком куда глаза глядят. Украина большая, Россия – так вообще огромная, Пеля ни в жизнь бы их не нашел!

Увы – ни Надю с Наташкой, ни Вику с Димкой Максим оставить на растерзание бандитам не мог. И родителей тоже. Что, брать их всех с собой и колесить по бывшему Советскому Союзу этаким табором? Бред.

Итак, вывод. Пять тысяч долларов нужно отдать обязательно, причем придется их либо красть, либо отнимать, иначе не получается.

Максим разделил эту непростую задачу на три этапа.

Во-первых, нужно было решить, где в их небогатом мирке есть такие огромные деньги, во-вторых, как приблизиться к ним и забрать, в третьих – как остаться в живых и на свободе, пока деньги не окажутся у Пели. Уж потом можно было и в тюрьму, и в бега – как бывший милиционер Максим знал, что ему вряд ли удастся выйти из этой передряги без потерь – но первые три пункта нужно было выполнить обязательно.

Итак, где в нашем маленьком и небогатом городке Шахтерский может одновременно находиться пять тысяч долларов?

Где?!

В банке. Там они наверняка есть. Удастся ли их забрать? Например, наставить на кассира пистолет, и дальше – как в кино…

Максим проворочался в постели полчаса, и решил – не удастся. Для того чтобы осуществить такую штуку, у него нет оружия, нет помощников, нет навыков, нет времени, чтобы изучить жизнь банка и понять, в какой час можно осуществить ограбление с минимальным риском… Ничего нет, проще говоря. Вывод – попытка ограбить банк неминуемо закончится или пулей от охранника, или тюрьмой. А потом Пеля примется за его домашних.

Идем дальше. Деньги есть у граждан. Не у прохожих, конечно – никто кроме него, осла, такие деньги с собой не носит. Вот если бы влезть в чью-то квартиру…

Рассмотрим вариант кражи. Где обычно люди прячут деньги, Максим знает? Знает, много лет в милиции прошли не зря. Влезть в квартиру сможет? А вот это вопрос – одно дело знать, как пользуются отмычками другие, другое – изготовить отмычку самостоятельно, и открыть ею замок. Опять-таки – успешная кража требует подготовки. Нужно понаблюдать за окнами, разузнать у соседей, кто в интересующей квартире живет, во сколько уходит на работу, во сколько приходит назад…

И главное – даже в зажиточных домах преступники редко похищали пять тысяч долларов – чаще суммы были более скромными. Вывод – за неделю нужно обокрасть от пяти до десяти богатых квартир. И при этом не попасться. Будучи дилетантом! Сложненько… И права на ошибку нет, вот что главное! Нельзя в тюрьму. То есть можно, но не сразу, нужно обязательно успеть отдать «бабло». М-мда… Обокрасть за неделю десять квартир и не попасться для него, Максима, не реально!

Можно еще так: в маске врываемся в чей-то богатенький дом. «Руки за голову, всем лежать, где деньги, паскуда?!» И два выстрела в потолок для острастки. Эффектно…

Опять же, чем стрелять? И если денег в доме нет, что тогда? Деньги ведь могут быть в банке, или же хозяин богат, но неделю назад машину новую купил, или еще что-нибудь…

Кстати – о машинах. Хорошая машина дорого стоит! Но вот беда – Максим совершенно не разбирался в автомобилях. Он никогда не водил машину, и одно это делало шансы на успешный угон мизерными. Даже если кто-то объяснит ему, на какую педаль нужно нажимать и как крутить руль, он, скорее всего, доедет до первого столба. А еще машину нужно продать – а он не знает, какая машина сколько стоит. И у кого это спросить? Кто из друзей водит машину?

Длинный…

Внезапно Максима бросило в жар. Он понял, где, когда и как мог бы взять эти пять тысяч!

Пришедшая ему в голову идея была осуществима, и, вместе с этим, так ужасна, что он поспешил выгнать ее из головы. Но идея не захотела уходить – снова и снова она лезла в голову, липла, как навязчивая муха.

Идея требовала – рассмотри меня, ну, хотя бы как вариант. Рассмотри, хорошо обдумай. Потом подумай о другой, если, конечно, она будет, эта другая идея!

Ты ведь должен отдать эти деньги, не так ли? Иначе – беда постучится в жизнь твоих родителей, Нади, Вики, а главное – Наташки. Разве ты допустишь, чтобы ребенку причинили зло? Для этого нужно всего лишь сделать это, это и это. Смотри, все это вполне реально. Да, тебе придется переступить через кое-что, но подумай – это ведь ради Наташки…

– Ой, нет! – прошептали губы в ночную тьму. – Только ни это! Я не хочу! Я ведь не последняя сволочь! Ну, неужели нет другого способа добыть эти проклятые деньги?!

В эту ночь он не спал ни минуты, перебирая вариант за вариантом, детально рассматривая даже самые фантастические проекты, но увы – ничего не подходило. Сумрачным январским утром он встал с больной головой, но уразумев для себя – другого способа добыть деньги он не найдет.

8

В десять минут восьмого он позвонил Длинному.

– Алло, Длинный, привет, – сказал Максим, удивившись про себя тому, что голос звучит так ровно. – У тебя сейчас валюта в купонах или в долларах?

– В долларах, – ответил сонный голос, – а в чем, собственно, дело?

– У тебя пять тысяч баксов наберется – если твои и банковские вместе?

– Не знаю, – ответил Длинный, зевая – Пожалуй, что да!

– У меня тут намечается грандиозная операция, – Максим нервически хихикнул. – Я сегодня вечером зайду к тебе в киоск и поменяю на купоны всю сумму!

– Ты стал настоящим коммерсантом, Макс! – изумился Длинный. – Я пять тысяч одним махом не меняю!

– Я раньше тоже не менял! – сказал Максим. – Тут просто такое наметилось! Вечером расскажу. Ну ладно, до вечера!

И повесил трубку.

Сейчас он даже жалел, что не рассказал Длинному о пропаже денег сразу – тогда бы он не мог осуществить то, что задумал, и не казался бы себе подонком, предателем, негодяем! Конечно, пришлось бы делать что-то другое, и тоже неприятное, но не такое же! Ни разу в жизни до этого момента Максим не чувствовал себя так, как сейчас – худшим человеком на свете.

Он вытер со лба липкий предательский пот, пошел на кухню. Кивком поздоровался с тещей, которая стряпала завтрак, молча взял один из кухонных ножей и пачку старых газет. Пошел в спальню, и начал нарезать газету на маленькие прямоугольнички.

– Папа, что ты делаешь? – спросил заставший его за этим занятием Димка.

– Это игра будет такая, для взрослых, – сказал Максим. – Ты потом поймешь, когда вырастешь. Взрослые тоже иногда играют… Беги сынок к маме, скажи, чтобы погладила мне мои черные джинсы.

Когда мальчик убежал, Максим закончил шинковать газету, достал старый почтовый пакет из прочной бумаги, запихал обрезки туда и заклеил пакет. Получилось очень похоже на то, что в пакете огромная пачка купонокарбованцев.

– Солидно! – похвалил себя Максим, и тут же добавил упавшим голосом. – Что я делаю, Господи?! Что я делаю?!..

Потом он повертел в руках большой кухонный нож, попробовал на прочность лезвие, вздохнул и положил нож в карман куртки. В другой карман он сунул старую холщевую сумку, предварительно удостоверившись в том, что у нее прочное и целое дно.

Все, приготовления были закончены.

Внезапно ему подумалось, что, может быть, еще удастся избежать этого кошмара. Он опять подошел к телефону и набрал домашний номер Танича.

– Алло, Иван? – спросил он, когда на противоположном конце ответили. – Это Максим. Ну что, по моему вопросу нет ничего утешительного?

– Нет, Макс, – прозвучало в ответ. – Увы! Я рад бы, но – ни одной ниточки!

В висках у Максима стучали молоточки – впервые в жизни у него поднялось давление. Но поднялось не настолько сильно, чтобы уложить в кровать и помешать осуществить начатое.

– Жаль, а я так надеялся! – сказал Максим в трубку. – Знаешь что, Ваня, если сегодня будет что-то новенькое, ты не жди до завтра, а заходи ко мне сразу, в киоск. Для меня каждая минута ожидания как час! Нет – как два часа! Так что ты обязательно зайди, если что-то прояснится, а я за хорошую новость порадую тебя бутылочкой!

– Конечно, – ответил Танич. – Если что-то будет – я тот час же к тебе.

Весь день Максим, как загипнотизированный, смотрел в окно киоска, ожидая, что вот придет Иван и скажет – твои деньги нашлись. Можно расслабиться, можно выбросить пакет с нарезанной бумагой в урну, можно вернуть нож на кухню и забыть обо всем, как о кошмарном сне…

Но ничего не происходило. Стрелки часов неумолимо указывали на приближение вечера, и не запрети ему Пеля, Максим непременно воткнул бы припасенный нож себе в сердце – так непереносимо было ожидание, и так ужасно то, на что он решился…

Время шло…

9

Около семи вечера в окошко киоска, расположенного рядом с кинотеатром, постучали.

– Длинный, открой, это я! – раздался знакомый голос.

Длинный открыл.

– А, Макс, проходи! – он широко улыбнулся. – Рассказывай, что это у тебя за невиданная коммерческая операция наметилась?

Максим вошел в киоск. Если бы Длинный был внимательней, он бы заметил, что Максима бьет крупная дрожь, он очень бледен, а его горящие глаза с воспаленными веками выглядят совсем больными.

– Потом расскажу, – сказал Максим тихо. – Я сейчас спешу очень… Давай сперва деньги поменяем, а потом я тебя все объясню, если успею. Вон я сколько купонов тебе принес! – он потряс пакетом, но не давал его Длинному в руки.

И перчатки не снял тоже.

– Как у тебя все по взрослому, в пакете! – усмехнулся Длинный, повернулся к Максиму спиной и наклонился.

Именно так ему было удобно отпирать сейф с деньгами.

Клацнул замок, тяжелая дверь отворилась.

В тот де миг Максим, понимая, что ждать дальше нельзя, выхватил из рукава нож и ударил им в незащищенную спину своего друга. Нож вошел глубоко, по самую рукоятку. Длинный резко выпрямился, но не закричал, только охнул. Тогда Максим выдернул нож из раны и нанес еще один удар – движением снизу вверх. И вновь нож вошел удивительно мягко и глубоко. На этот раз Длинный издал протяжный вой раненного зверя. Максим опять выхватил нож из раны и ударил в третий раз – на этот раз удар пришелся вскользь по ребрам, так как Длинный уже падал. Максим бросил нож на маленький, стоявший у окошка, столик.

Перепрыгнув через распростертое тело друга, Максим наклонился к сейфу, быстро выхватив из кармана сумку. Трясущимися руками в неудобных, толстых перчатках он скидывал в сумку пачки денег, и вздрагивал при каждом стоне, доносившемся сзади.

За минуту он собрал в сумку все деньги и обернулся.

Длинный лежал на боку и страдающим, но ясным, все понимающим взглядом смотрел на Максима. Максим в ужасе сделал шаг назад и уперся в сейф – ему на миг показалось, что Длинный сейчас встанет, пойдет на него, и сопротивляться ему он, Максим, уже, конечно, не сможет. Взгляд скользнул по лежавшему на столике окровавленному ножу. Можно было бы сейчас добить раненного друга, но на это у Максима уже не было сил.

Взвыв, как несколько секунд назад выл убиваемый им Длинный, Максим перепрыгнул через распростертое тело, едва не поскользнувшись на огромной кровавой луже, открыл дверь и со всех ног помчался прочь, оставив в киоске и нож, и пакет с обрезками газетной бумаги.

10

Они приехали под утро – Иван Танич, водитель Степа, следователь Марина и еще двое оперативников.

– Привет Макс, а мы к тебе. Точнее за тобой, – сказал Иван, когда за ними закрылась дверь.

– Что-то я тебя, Ваня, не понимаю, – сказал Максим дрожащим голосом.

Иван поморщился – его бывший коллега, а теперь подозреваемый выглядел жалко. Трясущиеся руки, бегающие глаза, плечи, будто поникшие под тяжестью вины…

– Все ты понимаешь, Макс, – вздохнул Иван. – Я ведь вижу – понимаешь!

В это время один из оперативников вышел из ванной.

– Гляди, Вань, наш Макс брючки постирал, и сапожки помыл!

– А что, брюки стирать запрещено? – осведомился Максим все тем же предательски дрожащим голосом.

– Нет, не запрещено, – сказал Иван. – А вот ботинки хоть мой, хоть не мой – там столько кровавых следов осталось! Экспертиза наверняка установит, что это твои боты.

– Где это – там? – спросил Максим, и голос его сорвался.

– Ты прекрасно знаешь, где, – Иван смотрел на Максима с жалостью. – Тебя даже допрашивать не надо – у тебя явка с повинной в глазах написана. Виктория! – обратился он к насмерть перепуганной Вике. – Соберите для супруга паспорт, одежду какую-то. Он с нами поедет.

– Надолго? – тихо спросила Вика.

– Лет на пятнадцать, – хохотнул Степа.

– Шуточки же у тебя, – сказал Максим, глядя в пол.

– А он не шутит, – без тени улыбки сказал Иван. – Ты лучше нам расскажи, где деньги?

– Не знаю ни про какие деньги, – пробормотал Максим, не отрывая взгляда от пола.

Получилось очень неубедительно.

– В машину его! – вдруг жестко распорядился Иван, и два оперативника взяли Максима под руки.

– Да ладно вам, сам пойду! – вздохнул Максим.

На улице было еще темно, и, подходя к УАЗу, Максим подумал, что сотни раз он ездил на этой машине на переднем или заднем сидение, и вот теперь его сажают в «стакан»…

– Послушай, Макс, дело твое – швах, – сказал Иван, когда Максим устроился на жестком сидении за решеткой. – На полу киоска твои следы обуви. Это – кровавые следы, и оставить их мог только убийца! Это – раз. На обрезках газеты – надпись с твоим адресом – так почтальоны делают, когда газеты разносят. Это – два. На ноже – отпечатки пальцев, я уверен – твои или твоих домашних. Это – три. И последнее: Длинный час назад очнулся в больнице. У меня есть его показания. Нападавший – ты. Хотя я с самого начала был уверен – это твоих рук дело.

Максим молчал, опустив голову.

– Макс, – продолжил Иван. – Мы точно знаем, что это ты. Точно! И тебе ведь известно, как у нас обращаются с запирающимися убийцами? Зачем тебе это надо? Пиши признание, сдай деньги, а я уж позабочусь, чтобы с тобой обращались без издевательств, и в СИЗО определили в нормальную камеру.

– Деньги на кухне, на антресолях, – сказал Максим, не поднимая головы.

– Марина, – сказал Иван. – Понятых – и дуй туда!

– Почему ты не отнес их сразу Пеле? – спросил Иван, когда Марина ушла.

– Я и хотел – отдать деньги, а потом в бега. Но его дома не было… Я думал – утром, думал – успею, – голос Максима звучал глухо. – Я не сволочь, я не хотел так, но Пеля обещал Наташку… – голос его сорвался.

– Я понимаю, – сказал Иван, и в машине повисла звенящая тишина.

– А… А как он? – спросил Максим через минуту. – Что врачи говорят?

– Говорят, что до суда доживет, – буркнул Иван. – Так что у тебя еще будет возможность посмотреть ему в глаза.

– Слава Богу! – прошептал Максим.

Напряжение последних дней вырвалось наружу, и он громко, не таясь и никого не стесняясь, зарыдал.

Часть третья

1

Первого октября 2010 года тучная и усталая женщина шла с работы домой. Она брела по узким улицам, мучаясь от изжоги и отдышки. Эта женщина уже много лет работала уборщицей в школе и всегда страшно уставала. Вот и сейчас она мечтала лишь об одном – разуться и полежать с пол часика на старом, но очень удобном диване…

Эту женщину звали Викторией Ивановной Сорокиной. Но это – в последние годы, а когда-то, бесконечное количество лет назад, ее именовали Викой Родионовой. Она давным-давно покинула городок Шахтерский и жила в районном центре Малиновка.

Наконец, она пошла к родной пятиэтажке, порылась в сумочке, заранее готовя ключ от квартиры. Сейчас она войдет в подъезд, потом – в квартиру на первом этаже, включит телевизор и – отдыхать, отдыхать!..

Прямо перед подъездом ей бросился в глаза старик, который точно был не из местных – всех местных она знала.

Старик был среднего роста. Он не брился несколько недель, но даже сквозь крупную седую щетину было видно, что его лицо как-то ассиметрично, криво, почти уродливо. Одежда старика была под стать лицу. Ободранный дешевый пуховик висел на тощем теле, как на вешалке, истоптанные сапоги «просили каши». Из-под вязаной шапочки выбивались пряди грязных седых волос.

Виктория Ивановна уже почти прошла мимо старика, но тут он сделал шаг и стал прямо перед ней, перегородив вход в подъезд.

– Извините, можно я пройду? – спросила Виктория неприязненно.

От старика плохо пахло, и, к тому же, она так устала…

Но старик и не думал освобождать дорогу. Он криво усмехался, нагло рассматривая Викторию Ивановну, буквально буравя ее глазами.

– Ну, в чем дело, мужчина?! – повысила голос Виктория Ивановна.

– Привет, женушка! – сказал старик. – И подурнела же ты, однако, за последние годы!

Лицо Виктории Ивановны вытянулось в изумлении, она внимательно всмотрелась в старика и вдруг тоненько вскрикнула, прижав руку ко рту.

Старик ухмыльнулся, потом громко расхохотался, довольный ее перепуганным видом. Смех получился не добрый, очень резкий, отрывистый, каркающий. Пока он смеялся, Виктория Ивановна поняла, почему у него такое кривое лицо – у старика было всего шесть зубов, и все они располагались с левой стороны, три на верхней челюсти, и три на нижней. Спереди и справа зубов не было вообще, и потому правая щека вваливалась вовнутрь. Выглядело все это ужасно, и если бы старик с нею не заговорил, Виктория Ивановна ни за что не узнала бы его.

– Привет, Макс, – сказала она срывающимся голосом и огляделась по сторонам – не видно ли соседей. – Ты давно приехал?

– Нет, – покачал головой Максим. – Всего-то пару часов тебя дожидаюсь. Это не долго. Ведь мы не виделись почти пятнадцать лет!

– Ну и вид у тебя… – пробормотала Виктория Ивановна. – Соседи это твое появление год обсуждать будут!

– Не обязательно, – ответил Максим беспечно. – Они у тебя вообще хорошие, соседи-то! Не любопытные. Пялились на меня, конечно, но никто ни о чем не спросил!

Вика облизнула пересохшие губы, взглянула на окна пятиэтажки. За их разговором вроде бы никто не наблюдал.

– Я надеюсь, ты уедешь так же быстро, как и приехал? – спросила она.

Сказать это твердо у Виктории не получилось – голос дрожал; неожиданно появившийся бывший муж внушал ей ужас.

– Не знаю, не знаю! – проговорил Максим, издевательски растягивая слова. – Я вообще-то никуда не спешу!

Виктория сжала кулаки.

– Скоро должен Димка прийти – он тебе задаст! – заявила она.

– Да ну? – Максим вновь отрывисто расхохотался, будто закаркала ворона.

Внезапно смех перешел в тяжелый кашель взахлеб.

– Пусть приходит, – сказал Максим, когда приступ кашля прошел. – Любопытно посмотреть на бывшего пасынка. А то, что задаст – так чего же еще ждать от сына Жорика Сидоркина? Яблоко от яблони, так сказать… Только мне, любимая, не страшно, – добавил он язвительно. – Я твоему сыночку не позволю просто так себя выгнать – так и знай! Он, герой сопливый, конечно, полезет меня бить, и, может быть, убьет – мне ведь теперь много не нужно. Тогда его упекут «на кичу», представляешь?! Прямо на мои нары, а?!

Глаза Виктории округлились от ужаса.

– И уж ему-то ты будешь возить передачи! – продолжал Максим. – Отвечай – будешь сыну передачи возить на «кичу», а?! Ни мне, ни Жорику ты ни одной так и не привезла, падаль!

– Ладно, ладно, уймись, – примирительно сказала она, еще раз взглянув на окна. – Давай пройдем в квартиру, а? Там поговорим.

В квартире они сразу же прошли на кухню.

– У меня ничего не готово, – сказала Виктория, опасливо поглядывая на Максима. – Могу яичницу пожарить.

– Валяй! – милостиво кивнул он, разглядывая жилье своей бывшей жены.

Виктория поставила на газовую плиту сковородку, разбила в нее шесть яиц.

– Кто тебе дал мой адрес? – спросила она.

– Соседка, тетя Катя, – охотно ответил Максим. – Она женщина правильная – рассудила, что если я ради тебя, дуры, жизнь свою угробил, то должен же знать, где ты и что с тобой. Она же мне и пуховичок предоставила, чтобы на улице не мерз, и сапожки подогнала. Хорош пуховичок, верно? По моему положению – будто из фирменного магазина. Их теперь много развелось – магазинов-то, аж глаза разбегаются! – Максим вновь отрывисто, неприятно рассмеялся.

Виктория Ивановна ничего не ответила. Казалось, что происходящее очень забавляет Максима, но – не ее. Ей вовсе не хотелось смеяться вместе с бывшим мужем! Больше всего она боялась, что Максим решил заявиться к ней надолго. Долгие годы в заключении способны изменить кого угодно, и чего от Максима можно ожидать теперь, Виктория не знала.

– А я ведь, Викуся, теперь бомж! – сообщил Максим после короткой паузы. – Родители померли, в доме нашем какие-то люди незнакомые живут – лишних комнат понастраивали, документы мне в нос тыкали – мы, мол, теперь хозяева, а тебя тут нет и не было… М-да… Многое изменилось за четырнадцать с половиной лет! Я как будто в другой мир вернулся. Надежда-то в Португалию умотала, слышала?

– Нет, – ответила Виктория. – Я в Шахтерском уже лет десять не была.

– Ну да, ну да! Я бы после той истории тоже уехал, – закивал Максим. – А Надька осталась, и в позапрошлом году вышла замуж за португальца!

– Это тебе тоже тетя Катя рассказала? – поинтересовалась Виктория.

– Да, она, – кивнул Максим. – Только этот мужик не коренной португалец, он из наших, из советских, в начале Перестройки за кордон смылся, там и осел. Потом как-то снюхался с Надеждой и увез ее… Такая жизнь, – Максим развел руками. – Оно и правильно – пусть ей хоть теперь счастье будет! Она, Надька, баба хорошая. Пока здесь жила, два раза в год мне от нее посылочка приходила, с сигаретами и чаем, представляешь? Сигареты и чай на «киче» – самая главная валюта, и мне они очень помогли! А от тебя, сучки, я шиш на блюде получил и больше ничего! – закончил он с обидой.

Виктория молча нарезала хлеб толстыми ломтями.

– Надежда – лучшее, что у меня было в жизни, – сказал Максим задумчиво. – Причем ты не думай, что я это только сейчас понял! Нет, я всегда знал, что она лучше, чем ты. Только любил вот тебя, гадюку, и ничего с этим поделать не мог, – он помолчал, а потом добавил с тоской. – Надежда Наташку с собой увезла. Эх, взглянуть бы на нее одним глазочком! Какая она теперь, интересно? Взрослая совсем… Конечно, уже не говорит «котик поцаапает, собацька акусит»… И папку своего – алкоголика, бабника и убийцу – не вспоминает, конечно. Это и правильно – зачем такого вспоминать!..

Он замолчал, уставившись в пол.

Виктория поставила на стол яичницу, хлеб, нарезала дешевую куриную колбасу.

– А муж твой где? – спросил Максим, поднимая глаза на бывшую жену.

– На работе, – ответила Виктория. – Только к вечеру придет.

– Это какой у тебя?

– Если официально – то третий, – сказала она неохотно. – Ты с ним не знаком.

Они снова замолчали, и Максим принялся за яичницу.

– Тебе чая или кофе? – спросила Виктория.

– Все равно, – ответил Максим, с трудом пережевывая еду почти беззубым ртом.

– Тогда я налью кофе.

– Наливай, – разрешил Максим. – А у меня, представь – маленькая радость! – усмехнулся он. – Был на могиле у Пели. На родительские могилы ходил посмотреть, заодно и этого козла навестил!

– Да? – удивилась Виктория. – Я не знала, что Виктор Пелепец умер.

– Пять лет назад! – сказал Максим. – Всего-то осложнение после неудачно прооперированного аппендицита. Такая пустяковая болезнь и – оп-па, прикинь! Раз – и нету страшного дяди! Тоже мне, Дон Карлеоне задрыпаный! Заставил меня убийцей стать, козел! Но видишь, как все обернулось. Он уже в яме сгнил давно, а я вот – живу. Плохо, но живу!

Максим откинулся на стуле. Теперь он выглядел очень довольным.

– А ко мне ты зачем приехал? – задала, наконец, Виктория самый главный для нее вопрос.

– Да так, – Максим подцепил вилкой кусок колбасы. – Думал, поселюсь у тебя, пригреюсь… Ладно, шучу, не плачь! – сказал он, видя, как исказилось от страха лицо Виктории. – Я слышал, Жорик Сидоркин в сугробе замерз, пьяный. Это правда или нет?

– Не знаю, – ответила Виктория. – Говорю же, в Шахтерском много лет не была. Димка пытался что-то узнать о судьбе отца, но так и не узнал. Сгинул Женька, будто в воздухе растворился!

– Не везет тебя с мужьями, – заметил Максим, управляясь с яичницей.

– Зачем ты приехал? – спросила она еще раз. – Что тебе от меня надо?

– Мне, – он отложил в сторону вилку и уставился на нее своими выцвевшими, старческими глазами. – Мне надо, чтобы в 1991 году, когда нам с тобой было по девятнадцать лет, ты не выходила замуж за Жорика, а дождалась меня из армии. Тогда бы у нас жизнь сложилась совсем по-другому!

Она ошарашено смотрела на него – до нее не сразу дошел смысл сказанного.

– Ты чего, совсем больной? – сказала она наконец.

– Что, не можешь вернуть годы назад и изменить прошлое? – усмехнулся Максим. – Вот и я не могу. А как хотел бы! Сейчас, дорогая, ты мне не нужна, и я тебе тем более не нужен, а вот переиграть бы все заново… Но никак и ничего изменить нельзя! Это – самое страшное в жизни, Викуся. Ни шажочка, ни денечка – ни-че-го!

Он отхлебнул поданный Викторией горячий кофе.

– У меня ведь, дорогая женушка, туберкулез, – сообщил Максим. – И наверняка что-то еще не в порядке – в пансионате, где я парился последние годы, здоровье быстро уходит! В груди огнем горит. Короче, как наступит март, можешь смело считать меня покойником. Мне не пережить эту зиму. А жить мне все еще хочется, представляешь? Хочется воздухом дышать, на солнышке греться, да чтоб в груди не болело… Жить хочу, но понимаю – ничего, ничегошеньки у меня в жизни больше не будет – ни любви, ни счастья! Только смерть – ее одну ждать осталось. Пришло такое время. Захотел проститься со всеми, кого смогу увидеть. Фиделя искал, но не нашел. Тебя вот – нашел. И Длинного не нашел тоже. Хотя, если честно, не знаю, смог бы к нему подойти или нет… Кстати, ты не в курсе – выжил он тогда или все-таки умер? На суде он очень плохо выглядел!

– Я точно не знаю, – сказала Виктория. – Его отец машину продал, дачу. Вадику несколько операций делали. Вроде бы ему лучше стало. Только они потом уехали из Шахтерского. Еще раньше, чем я, переехали.

– Ну да, – кивнул головой Максим и больше ничего не сказал.

Он допил кофе, и потом долгое время смотрел в пол.

– Тебе тяжело сиделось? – спросила Виктория. Теперь она почти перестала бояться этого чужого человека, который много лет назад был ее мужем, и теперь просто жалела его.

– А ты что, не знаешь, как бывшие менты сроки мотают? – огрызнулся Максим. – Телевизор посмотри – говорят, там теперь про это много показывают!

– Куда ты теперь, Макс?

Тот пожал плечами.

– В Днепропетровск подамся. Деньги на билет есть. Надеюсь, что граждане меня, немытого, из автобуса не выкинут. Но если выкинут, я все равно в Днепропетровск добираться буду. Знающие люди говорили, что Днепропетровск для бездомных – самое лучшее место.

– Почему? – удивилась Виктория.

– Много пунктов приема металла, бутылок и макулатуры, а значит – есть с чего бездомному прожить. Мусорные баки не вывозятся неделями – прекрасная столовая для таких, как я. Отбросам – отбросы! – Максим вновь искривил в усмешке беззубый рот.

Виктория в недоумении посмотрела на бывшего мужа. Она не знала, шутит он или говорит серьезно.

– Ну, и церкви есть – значит, люди добрые копеечку на милостыню подадут, – продолжил Максим. – Так что несколько месяцев протяну – на большее и не надеюсь. Там даже город бомжей есть!

– Какой город? – не поняла Виктория.

– Обыкновенный город, – ответил Максим. – Живут там люди, много людей. Едят, пьют, любят, умирают… Только расположен этот город на городской свалке. Вместо домов – драные палатки, вместо магазинов – мусорные кучи. Может, туда подамся, мне объяснили, как проехать. Не хотелось бы окончить жизнь на помойке, но… – он развел руками.

– Но – что? – не поняла Виктория.

– Ничего! – огрызнулся Максим. – Что заслужил – то заслужил! – и добавил более спокойным тоном: – У тебя ванная есть?

– Есть, – ответила Виктория. – Только там вода холодная!

– Тогда мыться не будем, – сказал Максим, вставая. – Холодная и в лужах есть. Ладно, пойду, не буду пугать твоего сына, да и третьего муженька расстраивать.

– Подожди! Я тебе еды положу!

Она достала старую холщевую сумку, и принялась запихивать туда хлеб, остатки колбасы, масло…

– Смотри, весь холодильник мне отдашь!

– Это ничего, мы другое купим!

– А помнишь, как мы в трудовой лагерь ездили? – спросил вдруг Максим.

Голос его потеплел.

Виктория повернулась к нему. В глазах ее блестели слезы.

– Помню, – тихо сказала она. – Ты тогда котенка от какого-то урода спасал. Не помню, как его звали.

– Его звали Толик, – сказал Максим. – Толик Мафия. Хорошее было врем, да?!

– Хорошее! – согласилась Виктория.

Больше слов не было. Только уже уходя, на пороге, он поставил тяжелую сумку, обернулся и в последний раз внимательно посмотрел ей в глаза.

– Ну, прощай, Вика Родионова, первая красавица Собачевки! – сказал он.

– Прощай, – сказала она, закрывая за ним дверь.

Потом она, совсем разбитая, вернулась на кухню и долго плакала. Вскоре слезы прошли, но осталось опустошение. С щемящим сердцем Виктория Ивановна долго смотрела на стул, на котором недавно сидел тот, кто любил ее всю жизнь, был ее мужем и вот теперь ушел навсегда.

2

До автобуса на Днепропетровск оставалось еще полтора часа, и Максим решил зайти в маленькую церковь, находившуюся в ста метрах от автовокзала.

В церквушке оказалось мало людей, и Максим был этому рад. Он забился в угол и почти час простоял, неотрывно глядя на икону Христа. Он не знал структуры богослужения и церковно-славянского языка, и потому из возгласов священника и пения хора не понял ничего. Но в этом и не было необходимости. Целый час, не разжимая губ и не чувствуя усталости, Максим беззвучно просил у Бога прощения за то, что так бездарно растратил подаренную ему жизнь…

Потом был автобус. В Днепропетровск Максим добрался без приключений – пассажиры хоть и косились на неопрятного старика с угрюмым лицом, однако не выгнали.

Вечерний Днепропетровск встретил Максима огромным автовокзалом, и толпами людей, которые спешили туда и сюда. Выйдя из автобуса, Максим смешался с одним из потоков пассажиров, вместе с этим потоком вышел на какую-то улицу, затем подошел к бордюру и уселся на него. Бордюр был теплым, хорошо прогретым последними лучами ласкового осеннего солнца.

Идти было некуда, да и незачем – впервые в жизни Максим очутился в ситуации, когда у него совершенно не было причины делать что-либо. Раньше у него всегда была какая-то цель. В ранней юности он хотел научиться хорошо драться, добиться любви Вики Родионовой. Ради этих простых мечтаний он делал то и это… Позже он хотел заработать на квартиру – это тоже подталкивало его к определенным действиям. В тюрьме у него тоже была цель – выйти живым из этого кошмара и умереть на свободе. Потом ему хотелось попрощаться с Викой. Потом – доехать до Днепропетровска…

И вот – он был в Днепропетровске, в городе, который сам себе выбрал как место, где будет умирать. Но перед смертью предстояло прожить еще какое-то время, и Максим не знал, что же ему делать дальше. Будь он поздоровее, то занялся бы поисками работы. Днепропетровск – огромный город, и здесь могла бы найтись работенка даже для вчерашнего зека, но он не мог пройти больше ста метров, чтобы не остановиться и не отдохнуть – какой же он работник? Лечиться в его положении тоже было делом бессмысленным – его об этом честно предупредил врач в тюрьме.

Единственное интересное событие, которое наблюдалось в ближайшей перспективе, именовалось смертью. В тюрьме ему попадались верующие люди, которые говорили, что к смерти нужно готовиться, но Максим тогда не хотел их слушать. Как оказалось – зря, послушать надо было! Теперь он совершенно не представлял, как это делать – готовиться к смерти…

Сидение на бордюре очень скоро наскучило Максиму, и он, сжевав подаренную Викторией колбасу, принялся бродить по окрестностям в поисках пунктов приема макулатуры и бутылок. Еще на зоне ему рассказывали, что в Днепропетровске эти полезнейшие места располагаются как раз невдалеке от вокзалов. Еда вскоре должна была закончиться, и нужно было знать, где взять денег на другую.

Начинало темнеть. Максим побродил по закрытому рынку, прошелся мимо огромных, сверкающих стеклом и металлом магазинов – таких он не видел в Шахтерском. Присмотрелся к мусорным бакам – теперь они должны были стать для него одними из главнейших мест добычи еды, одежды и обуви. Подойдя к одному из баков, он, брезгливо морщась, взял палку и принялся рыться в куче банановых шкурок, консервных банок и полиэтиленовых пакетиков. Он стремился не отыскать еду – ее пока что было полно в сумке. Максиму хотелось найти как можно больше ценников – он хотел знать, что и сколько стоит. Он совсем недавно вышел их тюрьмы, где просидел больше десятилетия, за это время изменились не только цены, изменилась и денежная единица – купонокарбованец был давно забыт, на его место пришла гривна, и Максим стремился понять, что можно купить на одну гривну, на пять гривен, на десять…

Удовлетворив свое любопытство, Максим двинулся дальше, и скоро очутился у огромного железнодорожного вокзала. Бездомных здесь было много. Бродяги обоих полов и всех возрастов – от самых юных до глубоких стариков – сидели на бордюрах, жались к стенам и маленьких киосков, лежали под худосочными елочками.

«Где-то здесь должны быть эти собачьи пункты!» – решил Максим.

И верно – зайдя в одну из подворотен, он обнаружил небольшую очередь из бездомных. Каждый из его собратьев стоял, держа небольшую вязанку темно-коричневого картона, и Максим понял, что это пункт приема макулатуры. Он покрутился рядом, посмотрел, какова цена за сданный килограмм и сколько в среднем уносит каждый нищий после обмена макулатуры на деньги. Выручка бездомных оказалась мизерной, но он и не ожидал ничего другого.

Он прошел в другую подворотню и там обнаружил пункт приема стеклотары. Здесь нищих оказалось чуть больше, но и они получили на руки сущие гроши…

«М-м-да! Пожалуй, я перед смертью не потолстею!» – подумал Максим.

В то же время он был доволен – вечер получился плодотворным. Он получил важные знания о мире бездомных, мире, в котором ему предстояло доживать свою неудавшуюся жизнь.

Стемнело, и Максим вернулся на привокзальную площадь. Она была хорошо освещена, и Максим подумал, что даже в полночь здесь не бывает по-настоящему темно. С бездомными он решил пока не знакомиться – мало ли, как здесь принимают новичков, да и делиться продуктами не хотелось. Он подобрал на тротуаре еще дымящийся окурок, докурил его и устроился под свободной елочкой. Думал поспать, но сон не шел. Лежа на боку с открытыми глазами, Максим наблюдал ночную жизнь привокзальных бродяг.

Нищие сидели поодиночке или маленькими группками по два-три человека. Они почти не разговаривали друг с другом, что не удивило Максима – о чем же говорить, если жизнь такая?

Прошло несколько минут, и Максим увидел, как один из бомжей выудил из грязной сумки горсть монет, встал и пошел к киоску. Он протянул мелочь в окошко и получил оттуда пластиковый стакан. Опрокинув содержимое стакана в рот, нищий двинулся назад к своему месту.

«А вот и выпивка», – подумал Максим, и тут же решил, что выпить не помешает и ему – смысла воздерживаться от алкоголя он не видел. Он покопался в кармане – там лежали две купюры по одной гривне.

Максим подошел к киоску.

– Почем сто грамм? – спросил он.

– По гривне, – ответил из киоска женский голос.

– Водка?

Из киоска донесся смех.

– Ты чего, новенький? Какая водка? Водка в супермаркете. Здесь – самогон!

Максим пожал плечами.

– Самогон так самогон. Давай «соточку»!

Самогон оказался очень крепким и дурной очистки. Такую гадость требовалось немедленно заесть. Максим прислонился к стене киоска, быстро отправил в рот большой шмат хлеба, тут же откусил кусок сливочного масла… Через минуту полегчало, и Максим вернулся на свое место.

Самогон слегка ударил в голову, но принес не ощущение радости, а дополнительную тяжесть и отупение. После выпитого Максим не меньше получаса сидел без движения и без каких-либо мыслей. Потом, от нечего делать, он решил вспомнить песни, которые слышал и любил раньше.

– Там, за деревней Марьино, где я с тобой гулял, как зарево, как марево сияет краснотал, – тихонько замурлыкал он себе под нос.

Он вспомнил около десятка старых песен, некоторые спел дважды и трижды, но через час это наскучило ему. Опять плотно поел. Конечно, он не был голоден, и еду можно было растянуть еще на день, но к чему экономить? Затем он достал из кармана последнюю гривну, повертел ее на ладони, рассматривая портрет Владимира Великого. На гривну можно было купить половину булки хлеба, но опять-таки – ради чего экономить? Экономят те, кто думает, что впереди жизнь, а у него впереди маячила лишь смерть. Быть может, самогон способен сделать ее ожидание не таким тоскливым?

Максим встал и, не торопясь, побрел к киоску с выпивкой.

– Что, хорошо пошел самогончик? – спросила продавщица, когда он всунул в окошко грязную ладонь со своей последней гривной.

– Нормально, – ответил он. – Когда-то водка «Абсолют» шла лучше. Но теперь уже все равно.

Второй стакан он не стал пить прямо у киоска, а дошел до своего места, не расплескав ни капли, и выпил медленно, чтобы больше ядовитой жидкости всосалось в кровь. Закусил остатками хлеба. Самогон почти мгновенно сделал голову тяжелой, и Максим, свернувшись калачиком, улегся под елочку. В зимние морозы такой ночлег означал бы неминуемую смерть от переохлаждения, но была всего лишь осень, пуховик согревал больные легкие, в рваных сапогах было не холодно ногам, а вязаная шапочка сберегала в тепле голову.

Прошло меньше минуты, а Максим уже погрузился в сон.

Ему не снилось ничего.

Последний этап его жизни – нищенство – начался.

3

Первого декабря Максим проснулся от холода – тело бил озноб, больные легкие горели огнем. Он с трудом встал и долго кашлял, пытаясь очистить легкие от мокроты. Прошло пять минут, прежде чем он смог спокойно дышать. Дыхание было тяжелым, с хрипом и свистом, но это все равно было дыхание, и оно еще могло снабжать кислородом истощенное тело.

Максим огляделся – было еще очень рано, ночная тьма только-только сменилась предрассветной серостью. Огромные часы на здании железнодорожного вокзала показывали начало седьмого. Болела голова и ныл живот.

– Не дурно было бы что-то поесть, – сказал Максим сам себе; потом добавил: – И опохмелиться бы не мешало.

Он тщательнейшим образом обследовал карманы, хотя заранее знал, что это бессмысленно – ни одна монетка там не завалялась. Это была своеобразная традиция – каждый вечер он пропивал все до последней копейки, но каждое утро вновь и вновь обыскивал свои карманы и всегда расстраивался, ничего там не найдя. Есть хотелось отчаянно, а значит, оставалось одно – идти к мусорному баку.

Кряхтя и охая, он свернул старое одеяло, засунул его под мышку и пошел в сторону баков. Идти с одеялом было неудобно, но оставить его там, где спал, Максим не мог. Одеяло могли утащить, а ночь без одеяла означала неминуемую смерть. Это одеяло ему в ноябре подарила какая-то сердобольная старушка, и Максим мысленно благодарил ее каждое утро, когда просыпался живым.

Проходя мимо одной из скамеек, он наткнулся на целый клад – шесть пустых бутылок из-под пива.

– Вот придурки, – сказал Максим, хотя его никто не мог слышать. – Пить пиво в такой холод, зимой, с горла! Никогда не понимал таких людей!

Непонимание, однако, не помешало ему положить все шесть бутылок себе в сумку. Еду можно найти в мусорном баке, но самогон – это только за деньги. Ничего – в восемь утра откроется пункт приема стеклотары, и Максиму будет с чем туда прийти!

Повеселевший Максим подошел к мусорному баку. За последние два месяца он привык питаться отбросами, и уже не испытывал такого отвращения, как раньше. Он отложил в сторону сумку и одеяло, поднял с земли палку и принялся копаться в баке.

Первой удачей была выброшенная половинка банана – она была вполне съедобна. Покрытый чем-то скользким кусок колбасы Максим так и не решился отправить себе в рот, хотя долго вертел в руках. Потом он полакомился почти свежими шкурками от яблок и киви – тоже было съедобно, хоть и не сытно. Наконец, он обнаружил настоящую еду – половину хлебного батона, без цвили и еще не до конца засохшего. Он жадно вгрызся в батон, и ел его, смаковал, как смакуют лучшее праздничное угощение. Хлеб – это так вкусно, если ты по-настоящему голоден! За водой пришлось идти в грязный, вонючий, но постоянно открытый привокзальный туалет – из неисправного крана там постоянно текла струйка отличнейшей воды.

В восемь часов Максим сдал бутылки. На вырученные деньги опохмелился и приобрел коробок спичек. Голова перестала болеть, на время утих и огонь в легких. Потом он, положив одеяло под зад, сидел на бордюре, зябко кутаясь в пуховик, бессмысленно таращась на прохожих и каждые полчаса подбирая окурки.

Максим прижился на привокзальной площади. Он, так же, как и в первый день, держался одиночкой – ему с детства было трудно сходиться с людьми, а теперь, после ужасов тюрьмы – тем более. Впрочем, завсегдатаи привокзальной площади и не набивались в друзья – здесь каждый был сам за себя. Максим прожил последние два месяца в совершенном одиночестве, предоставленный только своим мыслям и своим воспоминаниям. По несколько раз в день он привычно собирал пивные бутылки, на вырученные деньги покупал самогон, спички, изредка баловал себя хорошими сигаретами. Питался, в основном, из мусорных баков. Особенной удачей считал день, когда из гастронома выбрасывали просроченные товары. Это редко бывало – продавцы предпочитали переклеивать бирки с новым сроком годности и продавать залежавшийся товар как свежий, но наступал момент, когда товар уже не могло спасти ничего, и тогда его выбрасывали. Не пропустить этот радостный момент было заветной мечтой многих привокзальных бездомных.

Спал Максим либо прямо на улице, либо – если шел дождь – на ступеньках в туалете. В один из дней он нашел в мусорном баке старый свитер и теперь носил его под пуховиком – так было значительно теплее. Но все равно – зима наступала, и в ближайшее время Максиму нужно было найти теплый «дом» – подвал или канализационный люк. Вернее, это нужно было сделать еще месяц назад, но Максим все тянул – со времен работы в милиции он боялся крыс. Боялся настолько, что изъеденные этими грызунами трупы снились ему по ночам. Была невеселая надежда на то, что болезнь убьет его до наступления холодов, и «дом» с крысами просто не понадобится, но – вот уже декабрь, а он все еще жив…

Конечно, болезнь съедала его – периоды без боли становились все короче, мучительные приступы удушливого кашля – все длиннее. Все чаще и чаще он отхаркивал на грязную ладонь кровавые сгустки. Болезнь мучила его, но все же – пока не убивала.

К смерти Максим относился двояко – иногда отчаянно боялся ее, иногда – жаждал ее прихода. Когда его не беспокоила боль в легких, он очень хотел жить – дышать, ходить, видеть, слышать… В своей далекой и бурной молодости он даже не предполагал, какая это радость – просто ходить, просто дышать! Если бы он знал это тогда, его жизнь сложилась бы иначе…

С другой стороны – не только боль, но и отчаянная бессмысленность существования побуждали Максима жаждать смерти. В конечном счете, это животное довольно жизнью, если оно сыто и лежит в тепле. Человек так не может. Сотворенный по образу Божьему, он не способен быть счастливым, если живет так, как живут собаки или свиньи.

Не обстоятельства делают нас счастливыми или несчастными, а отношение к ним. Максим имел уйму свободного времени, и считал этот избыток времени своим проклятьем. На самом деле это был Божий подарок – Господь давал ему возможность подготовиться к уходу в мир иной.

Если бы Максим любил молитву, то счел бы имеющийся избыток времени счастьем – лучшего способа приготовиться к смерти, чем много молиться, просто нет.

Если бы Максим любил молитву, он не нуждался бы в каких-то внешних событиях, потому, что самое главное событие – беседа с Богом – происходила бы у него в душе.

Если бы Максим любил молитву, то смерть не страшила бы его, как не страшила она апостола Павла. «Имею желание разрешиться и быть со Христом, ибо для меня жизнь – Христос и смерть – приобретение», – говорил великий апостол.

Но Максим не знал этих слов, о молитве не задумывался, и поэтому драгоценное время уходило зря, лишь тяготя его.

Максим маялся, не зная, чем бы себя занять. Он бы рассмеялся и не поверил, если бы ему кто-то сказал, что ему, Максиму, не хватает именно Бога. Его религиозное чувство было одичавшим, неоформленным, осознаваемым им самим только в самые критические моменты жизни. Будь сейчас бой, со стрельбой из винтовок и грохотом канонады, он бы молился постоянно и горячо, но обращаться к Господу, когда вокруг все спокойно, Максим не был приучен.

Неосознанная потребность в Боге отзывалась в душе Максима каким-то неясным, но непрекращающимся томлением. Ему казалось, что душа его рвется куда-то, но куда именно, он не мог понять. Временами ему нестерпимо хотелось вскочить и бежать, и он непременно побежал бы, если бы только знал – куда. За два месяца жизни на привокзальной площади он осознал, что может привыкнуть к боли в груди, может питаться отбросами, может пить отвратительный самогон, может спать в холоде. Но жизнь, когда впереди ничего, совсем ничего, кроме смерти, временами становилась настолько невыносимой, что хотелось выть.

В половине десятого из вокзала повалил народ – пришла вечно переполненная электричка из Кривого Рога. Максим завистливо смотрел на спешащих людей и пытался угадать, куда же они спешат.

Вот толстый гражданин в очках. В руках – аккуратная папочка. Он, наверное, приехал по делам, а в папочке документы. Интересно, почему такой важный гражданин приехал на электричке? Ему больше подошло бы такси.

А вот женщина чем-то напоминающая Вику Родионову, такой, какой она стала сейчас. В руках у женщины сумки. Скорее всего, приехала на базар, вот только не понятно, покупать что-то или продавать?

А вот двое молодых ребят. С этими понятно – это студенты. Сейчас они поедут в институт или университет. Поздновато для занятий – обычно студенты приезжают в Днепропетровск рано утром. Но мало ли – может, у этих парней занятия начинаются с обеда.

В любом случае – эти люди куда-то спешат, у них впереди жизнь, полная ожиданий и событий…

Внезапно Максиму остро захотелось, чтобы в его жизни случилось еще что-то – пусть маленькое, незначительное, пусть даже плохое! Желание сделать хоть что-нибудь, отличное от поиска еды или выпивки, вдруг стало столь сильным, что Максим резко поднялся с бордюра. Быстро, торопливо сложил одеяло, взял его под мышку и побрел к вокзалу. Зачем он туда идет, Максим не знал, но чувствовал – в самом вокзале есть что-то, что может дать ему смысл существования, пускай маленький, пускай всего на час, но – смысл! В конечном счете, многие и многие мужчины во все века вдруг бросали привычную жизнь и неслись за тридевять земель, ища, прежде всего, того же, что и Максим – ощущения того, что они живут не зря.

Еще не дойдя до вокзала, он решил, что сядет в первую попавшуюся электричку и поедет в любом направлении, хотя бы для того, чтобы доехать до конечной и потом вернуться назад.

Он подошел к табло с расписанием. Первой на отправление стояла электричка на Чаплино. Максиму показалось, что он где-то уже слышал это название.

Чаплино, Чаплино… Да – точно слышал! Но когда? И что это был за разговор? Куда он мог попасть, садясь на эту электричку? Ну, вспоминай же! Эх, память, память…

Внезапно он вспомнил: на этой электричке можно было доехать до станции Игрень, а оттуда дойти до городской свалки, то есть – до знаменитого города бомжей, о котором слышал еще в тюрьме.

Да – это правильно! Там он может увидеть что-то интересное и, быть может, подружиться с кем-нибудь, кто его поймет. У него так давно не было друга… В конечном счете, ведь вернуться на вокзал никогда не поздно.

С горящими глазами, почти счастливый, он зашагал на двенадцатый путь – там стояла электричка.

Так, не побуждаемый никакими внешними обстоятельствами, а лишь убегая от скуки и беспробудной тоски, которых так много в жизни бродяги, Максим решил посетить город бездомных.

4

Центральная свалка Днепропетровска встретила уставшего Максима отвратительной вонью. Даже сейчас, в начале зимы, здесь пахло отнюдь не розами! Разумеется, старые, застарелые кучи мусора промерзли и не воняли, но огромный город производит горы мусора ежедневно, и ежедневно множество мусоровозов доставляли эти кучи отходов на центральную свалку. Вот эти-то свежие кучи и распространяли незабываемый «аромат».

«Интересно, как же здесь воняет летом»? – подумал Максим.

Он уже порядком устал, но ни на миг не пожалел о том, что выбрался с привокзальной площади. Огромный котлован, в котором располагалась свалка, напоминал растревоженный муравейник – то тут, то там подъезжали и отъезжали мусоровозы, тракторы сгребали свежий мусор в настоящие мусорные горы, людские фигурки рылись в этих горах, пытаясь найти в отбросах что-нибудь ценное. Чуть поодаль стояли «дома» жителей этого города обездоленных. Шалаши всех форм и размеров; неказистые ящики, сбитые из фанеры; грязные, многократно залатанные туристические палатки… Еще дальше Максим увидел шиферные крыши, возведенные не над стенами домов, а как будто вырастающие из-под земли.

«Землянки! – догадался Максим. – Они пережидают сильные морозы в землянках!»

Этот город бездомных ужаснул бы любого, никогда не бродяжничавшего человека. Но не Максима – впервые за многие дни ему было радостно. Здесь явно жили дружнее, чем на привокзальной площади, а он так хотел просто с кем-нибудь поговорить!

Он улыбнулся, вдохнул вонючий воздух и зашелся в долгом приступе кашля. Отдышавшись, он направился к двум бездомным, которые увлеченно возились с чем-то и не обращали на Максима никакого внимания.

Подойдя ближе, Максим понял, что они пытаются разобрать электромотор.

– Привет, – сказал он. – Медь достаете?

– Ага, – не отрываясь от мотора, сказал один из бездомных. – Старый велел сдавать отдельно – черный лом в одну кучу, цветной – в другую.

– Сказал, что если опять все вместе притащим, он нам ни копейки не даст, – подключился к разговору второй.

– Какой старый? – не понял Максим.

Он присел на корточки – очень устали ноги.

Бездомные оторвались от мотора и уставились на Максима. Максим увидел, что перед ним почти дети – щуплые фигуры, безбородые, грязные лица, толстые носы любителей понюхать клей…

– Ты че, тут в первый раз? – спросил один из бездомных.

– Ага, – ответил Максим. – Как с «кичи» откинулся, жил на Привокзальной площади, а теперь решил сюда заглянуть – вдруг тут лучше. Меня Максом зовут.

– Я Стас, – сказал один из бездомных.

– А я – Пимен, – отозвался второй.

– Старый – он на самом деле не старый, – принялся объяснять Стас. – Это – погоняло такое, а на самом деле он – помоложе тебя.

– А-а… – многозначительно протянул Максим.

Честно говоря, он пока что немногое понял, но решил этого не показывать. Мало ли как здесь относятся к лишним вопросам? За многие годы заключения Максим привык сдерживать свое любопытство. В тюрьме любой лишний вопрос может вызвать у опытных «сидельцев» ненужные подозрения – не осведомитель ли ты.

Но юные бездомные устали возиться с мотором и были не прочь отдохнуть и поболтать.

– Мы сами здесь недавно, – сказал Стас. – До этого на площади Островского чалились.

– И чего сюда перебрались? – спросил Максим.

– Лажа на Островского случилась, – сказал Пимен. – Крупная лажа! Девчонку там убили, чистенькую, не из наших. Но менты принялись всех хватать, бить, ток через уши пропускать.

– Чтобы кто-нибудь чистосердечное признание написал, – с пониманием закивал Максим.

– Да, – с отвращением проговорил Стас. – Вот ведь суки – нет бы настоящего убийцу искать! А они только и стараются, чтобы на кого-то эту «мокруху» повесить!

– Нас вообще-то трое было, – вздохнул Пимен. – Еще был Тоха – классный пацан! Добрый, своих никогда не «кинет»… Но Тоху менты больше всех прессовали, и он все на себе взял. Он не убивал, честно! В то время, когда ее «замочили», мы втроем за клеем ходили. Мы так и сказали ментам.

– А они ответили, чтобы вы про это забыли, и вообще – свалили как можно дальше, если жить хотите, да? – предположил Максим.

– Да, – сказал, глядя в землю, Стас. – Для них бомж – не человек. Наших девок насилуют – менты дело не открывают, насильника не ищут. Если кого-то из наших убьют – менты напишут, что сам сдох, тело зароют, и – все, привет!

– Да, ребятки, попали вы, – сказал Максим. – Против ментов не попрешь!

– Не попрешь, – согласился Пимен. – Они сказали – свалить, вот мы и свалили.

– А Тохе, наверное, наваляют по полной, – сказал Стас. – Будет сидеть за чужие дела топтать.

– Это нередко бывает, – сказал Максим. – Я зону честно топтал за свои дела, но и на тех, кто сидел за чужое, насмотрелся.

Помолчали.

– Мужики, у вас закурить есть?

– Есть, – ответил Стас и протянул Максиму мятую пачку.

Закурили.

– Ну, а тут вам нравится, мужики? – спросил Максим, довольно попыхивая сигаретой.

– Здесь нормально, – сказал Пимен. – Можно даже с мусорника не хавать, честно говорю. Здесь в свежих кучах металл часто попадается, и бумага, и бутылки. Вечером приезжают машины и все забирают. Денег за это нормально платят, не меньше, чем в городе. А мы на заработанные «бабки» в магазине отовариваемся. Здесь недалеко.

– Здесь есть несколько «бугров» – старших значит, – сказал Стас. – Вечером ты старшему все сносишь, и он отдает тебе бабки. А машины приходят именно к нему – одна металл забирает, другая картон, третья – бутылки. Они «бугру», конечно, больше платят, чем он отдает нам, но все равно мы не в обиде, на все хватает.

– О, гляди! – сказал Пимен, указывая рукой куда-то вдаль.

Максим пригляделся: у одной из свежих куч начиналась драка – двое бездомных вцепились друг с друга и покатились по земле. Рядом с дерущимися быстро собиралась толпа зрителей.

– У вас это часто? – спросил Максим.

– Как когда, – ответил Стас, неотрывно следя за дракой. – Наверное, вдвоем ценную штуку нашли и не могут решить, чья она теперь. Но это ненадолго – сейчас Старый их помирит.

И действительно – к дерущимся подбежал здоровенный мужик и быстро разнял их, щедро угощая оплеухами.

– Круто он их, – заметил Максим.

– А-то! – усмехнулся Стас. – Он долго в тюрьме сидел, в камере был «смотрящим», там и привык порядок наводить. Но он не «беспредельщик», зря не обижает.

Максим покачал головой – он не очень любил таких крутых, наводящих порядок кулаками.

– Ладно, мужики, где тут порыться можно? – сказал он, видя, что Стас и Пимен вновь принялись за мотор. – А то вечер не за горами, а я еще на ужин не насобирал.

– Да где хочешь, – пожал плечами Пимен. – Вон свежая куча и вон. А эта – вчерашняя, но может, что-то в ней и найдешь.

– А хочешь лопату? Лопатой удобнее в мусоре ковыряться, – сказал Стас. – Вот наша лежит, возьми. Нам пока не нужна, мы этот собачий мотор еще долго разбирать будем. Только ты потом отдай! А себе лопату можешь потом в магазине купить. Ценная вещь!

– Отдам, не волнуйся, – пообещал Максим и потянулся за лопатой.

5

Нельзя сказать, что к вечеру в руках у Максима было целое богатство, но несколько килограмм металла, пару бутылок и немного картона он добыл.

Вечером Пимен и Стас, на правах старых знакомых, повели Максима к «бугру» – менять находки на деньги. По дороге они мечтали.

– Клево было бы найти старый матрас, – говорил Пимен. – Давно уже не спал на настоящей кровати. А матрасы здесь попадаются, и кстати, неплохие.

– А я бы хотел найти телевизор, – мечтательно вздыхал Стас. – Не смейся, Макс! Здесь не только хлам, здесь даже рабочие телики попадаются.

– А зачем тебе телик? – спросил Максим. – Даже работающий – зачем?! Его ведь все равно здесь смотреть нельзя.

– Как это нельзя? – удивился Стас. – Можно. Старый же смотрит.

– Да, – подтвердил Пимен. – У него в палатке телик, честно говорю. Знаешь, есть такие автобусы с теликами? Вот в автобусе раньше этот телик и стоял. А теперь – к нему антенну присобачили, и несколько программ ловит!

– Ну, с антенной я понимаю, – заметил Максим. – А электричество здесь откуда?

– Это просто, – сказал Пимен. – Находишь старый, но работающий аккумулятор. Потом, когда приезжает трактор, «башляешь» трактористу немного «бабулесов» и просишь, чтобы он поставил на трактор твой аккумулятор. Он ставит – ему-то какая разница? Трактор работает, аккумулятор заряжается. К вечеру тракторист отдает тебе аккумулятор. И – можешь смотреть кино!

Наконец они подошли к большой палатке, у которой толпился народ.

«Бугор» по прозвищу Старый – крупный мужик с красным лицом любителя выпить – с видом начальника восседал на старом, продавленном кресле. Двое юрких мужичков – очевидно, помощников «бугра» – деловито возились с кантерами и напольными весами. Они взвешивали принесенную макулатуру и металл, тыкали пальцами в кнопки старых, огромного размера калькуляторов, отсчитывали деньги. Чуть поодаль росла гора пустых бутылок. Мужички знали свое дело, и очередь шла быстро.

Пимен и Стас остались довольными сегодняшним днем – они получили хорошие деньги за медь с мотора и теперь прикидывали, что же купить в магазине. Очередь Максима была как раз за ними.

– У меня здесь черный металл, – сказал он, протягивая мужичку свою добычу.

– Сейчас посмотрим, – сказал мужичек. – Клади на весы.

Максим принялся выкладывать свой металл на весы и краем глаза заметил, что Старый пристально смотрит на него.

– Так, нормальненько, – мужичек поклацал на калькуляторе. – Здесь на пять пятьдесят. Что у тебя еще?

– Бумага и немного бутылок, – сказал Максим.

В это время Старый вскочил со своего места и быстро направился к Максиму.

– Смотрите, какие люди! – громко, с нескрываемым изумлением воскликнул он. – Какие люди в нашем скромном городке! Я даже не мечтал о такой встрече!

Максим с удивлением смотрел на Старого, и вдруг сердце гулко ухнуло в груди – он узнал этого человека.

– Привет, Жорик! – сказал он. – А мне сказали, что ты пьяный замерз в сугробе.

Жорик подошел к нему вплотную. Он и в детстве был крупным, теперь же раздался вширь и был вдвое тяжелее измученного туберкулезом Максима.

– Я часто бываю пьяным, – сказал Жорик. – И иногда сплю в сугробе. Но пока что – не замерз. Тебя обманули, Макс. Жалко, правда? Тебе жалко?! – крикнул он прямо в лицо Максиму, обдав того специфическим запахом пивного перегара.

Максим молчал. Эта встреча не могла закончиться миром, и ему нужно было срочно подготовиться к бою. Жорик был тяжелее, но вес и сила – это еще не все. На зоне в драках часто побеждали не те, у кого больше мышц, а те, кто проворнее, умнее и хитрее. Максим знал несколько хитрых и очень опасных «зэковских» ударов, но их нужно было наносить молниеносно, а реакция у Жорика с детства была лучше, чем у Максима. К тому же, Жорик сам отсидел не один год, а потому эти удары не были для него секретом… Нет, это не пойдет, надо придумать что-то другое. Эх, была бы в кармане «заточка» или, на крайний случай, большой гвоздь…

Но карманы были пусты, и Максим скользнул взглядом по земле, прикидывая, нельзя ли быстро схватить что-то тяжелое или острое.

Жорик, между тем, развлекался. Он знал, что гораздо сильнее, поэтому совсем не боялся Максима и никуда не спешил.

– Эй, народ, знаете, кто это? – спросил Жорик громко, обращаясь ко всем, наблюдавшим эту сцену. – Это Макс, мой одноклассник. Враг детства, так сказать. Всегда наглый был, сученок! Я ему еще в школе морду бил. Мы с ним одну бабу любили, прикидываете?! Она выбрала меня, и мы поженились, пока этот сморчок в армии был. Но он, падла, схитрил – после армии пошел в ментовку и сделал все, чтобы меня упрятали на «кичу». Я сел на четыре года за грабеж, а Макс сразу же после суда – к моей женушке под одеялко! Свою жену бросил, мусор, и дочку свою бросил. Как тебе жилось с моей женой, а, ментяра?!

– Плохо жилось, – ответил Макс.

Ситуация была не из приятных. Конечно, на земле валялись и кирпичи, и стальные прутья, и бутылки, но не было ни одного подходящего предмета, до которого Максиму удалось бы быстро дотянуться. Он еще раз украдкой огляделся – ничего! Он успел заметить, что Стас и Пимен наблюдают за происходящим глазами, полными ужаса, – мысленно они уже похоронили его. С их точки зрения, исход боя был предрешен – «бугор» Старый при них избивал мужиков и крупнее Максима.

Между тем, Жорик продолжал вещать.

– А потом эта падла захотела больших денег, бросила ментовку и стала «бизнесменом», – последнее слово Жорик произнес с издевкой. – Но дело не пошло, и наш Макс решил «завалить» лучшего друга. Прикиньте – они со школы дружили, с одной миски ели, а Макс его – ножом! Три раза «пером» в спину, лучшего кореша, ради голимых «бабок»! Но есть Бог на свете, и Макс получил то, что заслужил – четырнадцать с половиной годков строгого режима! Как тебе сиделось на зоне, ментяра? Небось…

И тут Максим бросился.

У него не было шансов против Жорика в кулачном бою, и побороться он с ним не смог бы, но вот сбить с ног и вцепиться в горло – это можно было попробовать. Максим прыгнул на Жорика плечом вперед, и этим плечом угодил противнику в грудь. Жорик не ожидал нападения, оступился и тяжело рухнул на кучу картона. По инерции на землю рухнул и Максим.

Он упал не очень удачно – Жорик отлетел дальше, чем предполагал Максим, и дотянуться до горла врага Максим не мог. К тому же, Жорик быстро сориентировался и пудовым кулаком огрел Максима по макушке.

В голове зазвенело. Самое важное – эффект неожиданности – был потерян, и шансы на победу Максима уменьшались с каждым мгновением. Еще несколько минут, и Жорик изобьет его, возможно – изобьет до смерти. Но Максим не собирался так просто отдавать свою жизнь – коротко зарычав, как зверь, он вцепился зубами в голень Жорика. Брызнула кровь.

Жорик взвыл от боли, но Максим не отпускал. Когда-то, на одном из этапов, он прокусил ногу одному из зеков – его после этого надолго оставили в покое. Правда, тогда у него были все зубы, было больше сил, и не было туберкулеза…

Жорик истошно выл, пытался отнять ногу, пытался подняться, колотил Максима кулаками по голове. Но тот не отпускал. Отпустить ногу означало проиграть и умереть. Но силы были слишком неравными – дюжему Жорику все же удалось нащупать на земле обломок кирпича и несколько раз огреть Максима по голове не кулаком, а этим обломком. Максим на миг ослабил хватку, Жорик дернулся и так смог высвободить окровавленную ногу. Боясь, что Максим опять вцепиться в него зубами, Жорик быстро вскочил и с силой швырнул обломок прямо Максиму в голову. Обломок прошел вскользь и сделал глубокую ссадину на голове. Этот удар не причинил Максиму серьезного вреда, но помешал ему встать.

Тогда Жорик начал добивать лежащего врага. С перекошенным от боли и ярости лицом он опирался на поврежденную ногу, а здоровой наносил удар за ударом.

– Ах ты, падла! – вопил Жорик. – Ах ты, собака ментовская! Так тебе! Кусаться он будет! Так!

Один из ударов пришелся в подбородок, и Максим отключился.

Жорик еще долго не мог остановиться и продолжал бить даже тогда, когда понял, что Максим без сознания.

– Вот сука, чуть ногу мне не прокусил, – сказал он и отошел от окровавленного тела. – Эй, Сашок! – позвал он одного из своих подручных.

– Что, Старый? – отозвался тот.

– Ничего! Больно мне! – взвизгнул Жорик. – Тут где-то водка была, – добавил он уже спокойнее. – Неси быстрее. Рану полить спиртом надо. Вдруг эта ментовская собака заразная!

Он в последний раз повернулся к лежащему Максиму и смачно плюнул в его сторону.

6

Когда Максим пришел в себя, была уже глубокая ночь. Страшный холод пронизывал тело. Горели легкие, раскалывалась голова. Пальцев рук он не чувствовал.

Максим охнул и с трудом сел. Поднес к глазам руки. Пальцы были на месте, только очень замерзли. Максим потрогал окоченевшими пальцами голову, стараясь понять, сильно ли ей досталось. Но он ничего не понял – пальцы утратили чувствительность.

Он долго приводил в чувство пальцы, поднося их ко рту и согревая дыханием. Много раз срывался на сильнейшие приступы кашля. Во время таких приступов из глаз Максима непроизвольно текли слезы. Было очевидно, что несколько часов, которые он пролежал на мерзлой земле, очень ослабили организм и усилили болезнь.

Наконец пальцы отогрелись, к ним вернулась чувствительность. Максим вновь ощупал голову. Голова была в шишках, ссадинах и в запекшейся крови. Но кости черепа, кажется, не были сломаны нигде.

– До седины дожил, а бить ни фига не умеет, урод! – пробормотал Максим и попытался встать с земли.

Встать получилось не сразу и только тогда, когда Максим использовал как костыль подвернувшуюся под руку палку.

Очень медленно, шаркая ногами и постанывая при каждом шаге, Максим приблизился к палатке Жорика. Отодвинул кусок тряпки, прикрывавшей вход, и заглянул вовнутрь.

Очевидно, Жорик не только обработал ногу водкой, но и выпил досыта. Теперь извечный враг Максима спал богатырским сном, повернувшись головой к входу в палатку. Жорик сильно храпел, но этот храп не мог разбудить даму, которая ночевала рядом – очевидно, и она была пьяна. Телевизор в углу палатки работал – Жорик и его дама заснули, забыв выключить ценный электроприбор. В телевизоре кто-то пел, но что это была за песня, Максим понять не мог – Жорик храпел слишком сильно, заглушая все остальные звуки. Богатырская грудь равномерно вздымалась и опускалась, храп разносился по спящему городку бездомных, и Максим видел, как движется кадык на красном, беззащитном горле его старого врага.

– Сейчас, Жорик, сейчас, – пробормотал Максим.

Он отошел от палатки на пару шагов и, тихо охнув, опустился на корточки. Максим искал что-то острое и был уверен, что найдет – на свалке всегда много острых предметов. Вскоре его рука нащупала кусок толстого стекла, формой напоминающий изогнутый клинок.

– О, это то, что нужно, – пробормотал Максим.

Он вытащил из кармана грязную тряпку, которая часто заменяла ему носовой платок. Потом обмотал один край осколка платком – наподобие ручки. Теперь стекло вместе с тряпкой напоминало нож. Максим повертел его в руках. Самодельное орудие блеснуло в тусклом свете луны, и напомнило Максиму другой нож, тот нож, которым он много лет назад трижды ударил Длинного…

Было уже за полночь, когда к палатке Жорика тихонько подошли Стас и Пимен.

Рядом с палаткой сидел Максим. В руках у него был устрашающего вида самодельный тесак, изготовленный из куска стекла и тряпки. Максим неотрывно глядел на него, медленно перекладывая то в одну руку, то во вторую.

Из палатки доносился ровный, размеренный храп спящего Жорика.

– А, ты очухался! – радостно прошептал Пимен. – А мы… того… пришли поглядеть, как ты тут.

– Вдруг тебе надо чего! – добавил Стас.

– Спасибо, ребятки, – ответил Максим, не переставая рассматривать свое оружие.

Пимен и Стас подошли ближе.

– Никогда бы не подумал, что ты и Старый – одноклассники! – сообщил Пимен. – Ты выглядишь намного старше!

– Будто его папашка! – добавил Стас.

Максим пожал плечами – ему было все равно.

– Классное перо! – шепотом сказал Стас, указывая на оружие Максима.

– Ты решил его замочить? – уточнил Пимен, кивнув в сторону палатки. – Молодец! Знаешь, он еще та сволочь!

– Знаю, – ответил Максим и посмотрел на своих новых приятелей странным взглядом. – Давно знаю.

– Так чего ты ждешь?! – воскликнул Стас.

Максим едва заметно пожал плечами и ничего не ответил.

– Ты, это… – начал Пимен. – Ты не бойся! Мы тебе поможем его в одну ямку отволочь – здесь не далеко! Прикидаем тряпьем и пакетами, а утром его машина мусором закидает, и все – вечная могила!

– Его не станет никто искать! – добавил Стас. – Всем без него только лучше станет. Даже его бабе!

– Это наверняка, – согласился Максим. – Бабам с ним всегда трудно было.

– Ты, это… не тяни! – сказал Пимен. – Если проснется, так мы втроем его не уделаем!

– Не проснется, – сказа Максим. – Смотрите!

Он просунул руку вглубь палатки и шлепнул Жорика по щеке. Стас и Пимен обмерли, но Жорик не проснулся. Его богатырский сон не могла нарушить такая мелочь, как пощечина.

– Ну ты даешь! – восхищенно прошептал Пимен.

Максим еще раз посмотрел на своих молодых приятелей, и вдруг закашлялся. Не меньше трех минут он кашлял, сплевывая на землю кровавые сгустки.

– Это туберкулез, – тяжело дыша, сказал он, когда приступ кашля прошел. – Все в груди горит.

– Я думаю! – сочувственно заметил Стас.

– Мне скоро туда, – сказал Максим, поглядев на небо. – Очень скоро. Скоро Бог спросит у меня, как я распорядился жизнью, которую Он мне подарил. Что я Ему скажу?

Стас и Пимен переглянулись и лишь неуверенно пожали плечами.

– Плохо я своей жизнью распорядился, – сказал Максим. – Все чего-то добивался, куда-то стремился… Видно – не туда я стремился, ребятки, иначе не оказался бы здесь, на помойке. Много плохого сделал, ребятки, очень много! Вроде бы и злым не был, а по дурости столько дерьма натворил! – он коротко, резко кашлянул и сплюнул на землю вязкий кровавый сгусток. – Сейчас я вспоминаю свою жизнь, – продолжил Максим, – и вижу, что, когда нужно было сделать важный выбор, я всегда выбирал неправильно. Вот и теперь мне нужно сделать важный выбор, – он кивнул в сторону палатки. – Мне скоро умирать, и это выбор – уж точно самый последний из важных. А может, важнее этого и не было ничего в жизни!

Максим замолчал, глядя в землю.

Стас и Пимен недоуменно переглянулись.

– Скажи, Старый правду говорил? – спросил Пимен. – Ты убил лучшего друга из-за «бабок»? Ты за это сидел?

– За это, – кивнул Максим. – Только я его не убил, а тяжело ранил. Но сейчас он, наверное, уже умер. Мыслимо ли дело – такие раны!.. Он был хорошим парнем, настоящим другом. И он не простил меня, конечно, – разве можно такое простить?! Я и сам себе этого не прощу никогда. Эх, если б было можно все вернуть назад!..

Максим замолчал.

Молчали и Стас с Пименом.

Наконец, Максим заговорил опять.

– Мне скоро к Богу, на Суд, – сказал он. – Никакого добра я за собой не помню, зло только. И думаю, что с меня достаточно зла, ребятки! Достаточно того, что я уже сделал. Не хочу больше! Не хочу я идти на Суд к Богу со свежей кровью на руках, нет, не хочу!

Он посмотрел на Стаса и Пимена, желая увидеть в их лицах понимание.

Но они лишь остолбенело глядели на него.

– Может, Бог учтет это? – Максим кивнул в сторону палатки Жорика. – Может, Он посчитает добром то, что я один раз в жизни поступил правильно?! Я ненавидел Жорика всю свою жизнь, мог его убить, – он посмотрел на свой нож. – Но – не убил! Хотел убить, очень хотел, но все же – не убил?!

Максим широко размахнулся и выбросил свой самодельный нож в темноту. Где-то жалобно звякнуло разбивающееся о камень стекло.

Кряхтя и охая, Максим поднялся.

– Пойду я, ребятки, – сказал он. – Нельзя мне здесь оставаться.

– Нельзя, – согласился Пимен.

– Вернешься на вокзал? – спросил Стас.

– Наверное, – пожал плечами Максим. – Счастья вам, ребятки! Я рад, что познакомился с вами.

Максим вздохнул и, тяжело опираясь на палку, зашагал в темноту.

Вслед ему доносился мерный богатырский храп Жорика.

7

Холодным январским днем в Кировский райотдел милиции города Днепропетровска приковылял грязный и оборванный старик. Старик пошатывался на нетвердых ногах, постоянно держался рукою за болевшую грудь и чудовищно вонял.

– А ну, чучело, пошел отсюда! – такими словами встретил старика молодой сержант с автоматом, охраняющий проход в дежурную часть.

«В мое время милиционеры с автоматами на входе не сидели», – подумал Максим, но ничего не сказал – любое лишнее слово могло вызвать получасовый приступ удушающего кашля.

– Мужики, я бомж, бродяга, – прошептал он. – Заберите меня «на бомжатню».

– Чего? – крикнул из-за стекла дежурный. – Витек, чего он бормочет?

– В Изолятор Временного Содержания просится! – сказал автоматчик дежурному.

– Мужик, ты что – рехнулся?! – обратился дежурный к Максиму.

Максим набрал в грудь побольше воздуха и, превозмогая боль, ответил так громко, как только смог.

– Я бродяга. Вы меня можете посадить на месяц за бродяжничество, я знаю!

– В Изоляторе нет места, – сказал дежурный. – Весь второй этаж, где держат бомжей, переполнен.

– Мужики, – сказал Максим умоляюще. – Пожалейте меня. Я очень болен, я умру на улице!

– В Изоляторе не топят, – сказал молодой сержант; в его глазах было сострадание. – Правда, дедуля! Я вчера конвоировал туда людей, я знаю – там холодно.

– Это все равно, – прошептал Максим, пошатываясь от слабости. – Там лежак и одеяло. Я хочу умереть на кровати, а не на земле!

Тут он зашелся оглушительным долгим кашлем.

– Отвернись, дед! – прокричал дежурный. – В сторону кашляй!

Максим отвернулся.

Приступ кашля продолжался долго.

Сержант с автоматом и дежурный молча наблюдали за ним.

– Мужики, я в прошлом ваш коллега, – сказал Максим, когда кашель прошел. – Правда, я когда-то работал техником-криминалистом. Пожалейте меня в память об этом. Отправьте меня в тюрьму!

– Тебе, дед, в тубдиспансер надо! – сказал дежурный.

В то, что Максим когда-то был милиционером, он не поверил.

– А меня туда возьмут – без паспорта, без денег? – прохрипел Максим. – Я даже справку об освобождении потерял!

– Нет, не возьмут, – сказал дежурный. – Но и в Изолятор не возьмут тоже – нам запрещено привозить туда туберкулезников. Эпидемия в стране!

Максим оторопело уставился на дежурного. Ноги подкашивались, голова кружилась.

– Это правда, дедушка, – сказал автоматчик, поглядывая на Максима с жалостью. – По новым правилам мы сначала делаем человеку флюорографию, а потом везем в Изолятор, если у него нет туберкулеза. А у тебя – туберкулез, это и без рентгена видно.

– А что вы делаете с туберкулезными? – спросил Максим.

Максим вышел из райотдела совсем опустошенным – разговор с бывшими коллегами отнял у него последние силы. Он подошел к ближайшему дереву и грязным кулем сел под него.

Ему было совсем худо: после того, как он полежал, избитый, на промерзшей земле, его болезнь прогрессировала со страшной силой. Периодов без боли больше не было, появилась непрекращающаяся тошнота, и Максим чувствовал – через несколько дней он непременно умрет. Последние два дня он не мог есть; если и откусывал кусок хлеба, то через миг извергал съеденное обратно. Нет, о выздоровлении или хотя бы облегчении состояния не могло быть и речи. Максим смирился со скорой смертью и жаждал лишь одного – умереть на кровати.

Прошел час, прежде чем он встал и заковылял прочь от райотдела. Медленно и бесцельно он брел между домами, пока вдруг не оказался на задах какого-то продовольственного магазина, причем служебная дверь почему-то была открыта. В дверном проеме не было видно никого, и в затухающем мозгу Максима вдруг сложился план.

Воровато оглядевшись, он вошел в дверь, прошел, ни с кем не столкнувшись по какому-то коридору, и вдруг очутился в большом зале среди продовольственных товаров. Охранники, продавцы и посетители сразу же заметили грязного бомжа, но отреагировать не успели. Максим схватил то, что подвернулось под руку – толстый колбасный батон – и вгрызся в него зубами.

– Что ты делаешь, придурок?! – закричал охранник, подбежав к Максиму.

– Вызывайте милицию, – захрипел Максим. – Я вор! Я украл у вас колбасу!

Охранник, искривившись от отвращения, схватил Максима за шиворот и поволок на улицу тем же путем, каким Максим попал в магазин. К нему присоединился еще один охранник. Вдвоем они выволокли упирающегося из последних сил Максима на улицу и швырнули на холодную землю. Максим охнул – он сильно ударился и без того больной грудью. Вслед за Максимом на землю полетел испорченный кусок колбасы.

– Жри, бомжара, – сказал один из охранников. – И не вздумай еще раз припереться – костей не соберешь!

– Мужики, – умоляюще просипел Максим. – Я ведь вас обокрал! Вызовите ментов!

– Охота была из-за такой вонючки возиться, – охранник сплюнул на землю. – Еще раз повторяю – не вздумай сюда возвращаться.

– Мужики, пожалейте, – взмолился Максим. – Я – вор! Я хочу в тюрьму! Я хочу умереть на кровати, под крышей. Мужики, пожалейте – я ведь тоже человек!

В ответ ему раздался хохот.

– Ползи отсюда, человек, а то насморк подхватишь!

Охранники ушли. Дверь захлопнулась.

Максим полежал несколько минут, потом подполз к колбасе. Потрогал ее, понюхал – колбаса была вроде бы свежей, но есть ее он не мог. Тогда он прополз несколько метров по направлению к мусорному баку. Встать и пойти было уже не возможно, да он и не хотел идти. Последнее, что побуждало его к действию – надежда на смерть под крышей, угасла в нем. Он полз к баку бездумно, как в бреду. Возможно, им двигало то же, не до конца осознанное желание, которое побуждает больных животных перед смертью забиваться в укромные углы – испустить дух подальше от чужих глаз. Добравшись до бака, он свернулся калачиком, и подумал, что больше никуда отсюда не двинется.

Огонь, родившийся в груди, захватывал его полностью – теперь пылали и живот и голова. Красные круги проносились перед глазами, в ушах звенело. Боявшийся смерти раньше, теперь он хотел лишь одного: чтобы смерть пришла как можно быстрее и освободила его от боли. Он даже пытался ускорить процесс умирания – приказывал себе умереть, пытался волевым усилием провалиться в небытие, но напрасно – небытие не наступало.

Он не обратил внимания на то, как по двору проехала потрепанного вида «Газель» и как она остановилась, потому что из «Газели» его заметили. Как сквозь туман, он увидел, как высокий человек в рясе священника с пышной белой бородой подошел к нему и долго стоял над ним.

– Да, Макс, здорово же тебе досталось, – прозвучал откуда-то сверху голос Длинного.

«Умираю, наконец-то умираю!» – подумал Максим.

Эпилог

Придя в себя, Максим обнаружил, что лежит на кровати, а рядом с кроватью находится приспособление, известное ему по тюремному лазарету – длинный металлический штатив с бутылочками и трубками. Одна из трубок заканчивалась как раз на изгибе его правой руки – ему делали капельницу.

«Я в тюрьме» – подумал Максим, но тут же отогнал от себя эту мысль – это не был не хорошо знакомый ему тюремный лазарет. Это была незнакомая ему больничная палата – стены с белым кафелем, белая дверь, белые жалюзи на окнах, аптечная, нежилая чистота.

«Куда меня это занесло?» – подумал Максим, но никаких объяснений придумать не успел – в комнату вошел Длинный.

Это, без сомнения, был он. Это был он, несмотря на священническую рясу и снежно-белую, седую, без единого темного волоска, бороду. Стройный в годы молодости, сейчас он был очень худым, даже тощим, его повзрослевшее лицо было непривычно серьезным и сосредоточенным, но в остальном – не узнать старого друга Максим не мог, а узнав, отвел глаза в сторону – ведь именно этого человека он много лет предал и едва не убил.

– Очнулся, Макс? – спросил Длинный своим обычным, ничуть не изменившимся голосом, и Максим удивился тому, что в этом голосе не слышится злоба.

– Длинный? – на всякий случай уточнил он.

Голос звучал едва слышно.

– Я, – кивнул Длинный. – Как ты себя чувствуешь?

Максим прислушался к собственным ощущениям. Его тошнило, кружилась голова, и в груди горело огнем. Он попробовал поднять руку, свободную руку без капельницы и не смог – не было сил.

– Больно, – прошептал он. – Где я?

– В больнице, – ответил Длинный, поправляя что-то в капельнице. – В больнице поселка Николаевка. Я тут священником служу, а доктор – мой друг. Ты не смотри, что здесь село. Артем Андреевич – очень хороший доктор, к плохому бы я тебя не привез.

На минуту воцарилось молчание. Макс старательно избегал смотреть Длинному в глаза – смотрел в потолок и на стены, а Длинный подставил к кровати больного старый скрипучий стул и уселся на него.

– Я умираю? – прошептал Макс, сосредоточенно глядя на белую стену.

– Да, – спокойно ответил Длинный. – Доктор сказал, что ничего сделать нельзя, и ты можешь умереть в любую минуту. Как священник, я хочу предложить тебе подготовиться. Тебе нужно исповедаться, причаститься, собороваться – если хочешь, конечно! Я понимаю, что ты не сможешь исповедаться мне, и поэтому пригласил своего друга, отца Кирилла. Он ждет. Позвать его?

Максим кивнул, и Длинный поднялся со стула.

– Подожди, не сейчас, – прошептал Максим, и Длинный тут же опустился на стул опять.

– Как скажешь, – ответил он.

Максим вздохнул. Каждый вздох причинял ему боль, но ему нужно было поговорить с Длинным.

– Как это получилось? – прошептал он. – Как получилось, что ты – священник?!

Длинный усмехнулся.

– Это ведь ты сделал, – сказал он после паузы. – Ты и Бог. Я вижу руку Бога в том, что произошло. Ты хотел меня убить, и это плохо, конечно. Но в итоге все обернулось добром. Господь может вот так – из злого сделать доброе!

Длинный прервался, как будто о чем-то задумался, а Максим молчал, ожидая, когда Длинный объяснит свои слова.

– Я ведь тогда едва не умер, – продолжил Длинный. – Ходить не мог, по нескольку раз в день терял сознание. Врачи не обнадеживали отца и маму, а только разводили руками. Тогда по настоянию бабушки меня соборовали – это таинство такое, когда над человеком священник произносит молитвы и помазывает елеем – освященным маслом. После этого таинства человек зачастую либо выздоравливает, либо легко, без страданий умирает – все зависит от того, для чего ему Бог дал эту болезнь. Я много раз наблюдал такое позже, когда сам стал священником…

Ну так вот – я не умер, наоборот – быстро стал поправляться, ходить, сознания больше не терял. В итоге – выздоровел. Не то, чтоб я стал самым большим здоровяком на свете, но для умиравшего – чувствую себя очень даже не плохо! – Длинный широко улыбнулся в пышные усы.

– Если бы ты знал, как много я передумал за то время, пока находился между жизнью и смертью! – сказал он. – Пока смерть была как будто далеко, я несся по жизни, не замечая вокруг ничего кроме своих мелких желаний. А когда смерть ко мне вплотную подошла, тогда думать начал – зачем я живу, кто дал мне жизнь, и вообще – зачем Господь сотворил человека…

Надо сказать, что я ни на минуту не забывал – то, что я выжил, есть чудо и никак иначе! Я был бесконечно благодарен Богу за то, что Он меня спас. Из благодарности начало возникать все остальное – я начал молиться, стал читать о Нем. Добрые люди принесли мне хорошие книги… Постепенно, узнавая о Нем все больше и больше, я научился благодарить Его и за другое – за то, что Он сотворил мир. За то, что Он вызвал меня из небытия. За то, что ради меня Он, Всемогущий Бог, стал Человеком, жил человеческой жизнью, имел человеческое имя Иисус Христос и умер на кресте для того, чтобы я мог когда-то воскреснуть… Постепенно моя благодарность переросла в любовь к Нему. Вот это, – Длинный указал на свой подрясник, – есть просто следствие этой любви.

Длинный замолчал и посмотрел на Максима. Тот упорно избегал смотреть ему в глаза и рассматривал белый кафель на стене.

– Знаешь, – сказал Длинный. – Сейчас я даже рад, что тогда между мной и тобой произошла эта ужасная история. Я потерял друга, потерял здоровье, потерял надежду сделать какую-то карьеру, но приобрел большее. Я нашел Бога. Точнее – позволил Ему найти меня.

Здесь Максим охнул, оторвал взгляд от стены и, сделав над собой усилие, впервые посмотрел другу прямо в глаза.

– Ты, это… – тихо сказал он. – Ты прости меня…

Длинный улыбнулся.

– Уже простил, – сказал он. – Давно простил.

Максим закрыл глаза и вдруг зашелся тяжелым, лающим кашлем.

– Позвать доктора? – спросил Длинный.

Максим отрицательно замотал головой.

Приступ кашля прошел быстро, но после него Максим чувствовал себя совсем обессиленным. Очень хотелось спать. Но ему нужно было еще кое о чем спросить друга.

– Трудно было? – прохрипел он наконец. – Простить такое – было трудно?

– Очень трудно, – Длинный улыбнулся. – Но без этого нельзя никак. Когда-то один очень умный и очень добрый человек сравнил прощение обид с переходом через море. Ты, наверное, слышал, что давным-давно потомки праведника Авраама, древние евреи, попали в рабство в Египет? Это было очень тяжелое рабство, и свободу им даровал Сам Бог. Для этого Он сотворил огромное чудо – иссушил море, и евреи перешли это море по обнаженному морскому дну, перешли затем, чтобы на новой земле, уже свободными, постараться стать настоящими детьми Божьими.

Так вот – пока мы живем, не замечая Бога, мы будто живем в этом Египте, в стране рабства. Мы рабы не египтянам, а собственным грехам, но это не лучше, а гораздо хуже, ведь бороться с собой так трудно! Но случается, что мы вдруг понимаем – есть Бог, и мы начинаем стремиться к Нему. Мы начинаем стремиться в Его Царство, которое начинается здесь, а расцвета своего достигает уже там, в другом мире. Так вот, Макс, если мы хотим попасть в Царство Божие, мы тоже должны перейти море. Это море – наша вражда с кем-то из людей, наши обиды, наша злоба, наше желание мести… Перейти это море – значит простить тех, кто нас обидел когда-то! Без этого нельзя – сам пойми. Если обижаешься на кого-то, то в Царство Божье не войдешь, и не потому, что Бог этого не захочет. Просто его Царство – это Царство любви, там нет места для ненависти и мести!

Простить врагов, простить причиненную боль, простить обиды – трудно. Многим это кажется невозможным. Что ж, перейти море тоже ведь невозможно! Но то, что невозможно нам – возможно Богу. Он вновь и вновь совершает чудо – дает перейти море тем, кто хочет быть в числе Его детей.

Вот и я перешел это море. Точнее говоря – Бог меня перевел, сам по себе я бы не смог, конечно. Как было трудно! Сначала я молился просто о том, чтобы Он избавил меня от желания тебе отомстить. Потом, когда желание причинить тебе боль прошло, я стал молить Бога о том, чтобы начать желать тебе добра… В общем, Макс, я долго переходил свое море! Много, много лет. Но Бог опять сотворил чудо, дал мне его перейти – я простил тебя. И рад, что могу тебе об этом сказать. Теперь я молю Бога о том, чтобы Он не судил тебя за те три удара ножом. Ведь ты ударил мня, именно меня, верно? Ну, а я тебя простил. И Ему больше не за что с тебя взыскивать. За другие случаи в твоей жизни, когда ты причинял боль другим, – быть может. Но не за этот! Я по-настоящему тебя простил, и я рад, что успел тебе это сказать.

Длинный легонько пожал худую руку Максима и почувствовал, как она холодна.

– Спасибо, – тихо прошептал Максим.

Он чувствовал, что балансирует на грани потери сознания – сил совсем не осталось.

Длинный понял это.

– Не говори, тебе еще нужны силы, – сказал он, вставая. – Так мне позвать отца Кирилла, Максим?

Максим слабо кивнул.

Длинный направился к двери. Он уже взялся за ручку, когда услышал за спиной шорох. Длинный обернулся – Максим слегка приподнялся на кровати, смотрел на него и пытался что-то сказать.

– Ты что-то хотел, Макс? – спросил Длинный.

– Я понял, – прошептал тот. – Тут у меня недавно… Свалка, Жорик…

– Максим, может тебе не стоит сейчас… – начал Длинный, но Максим остановил его слабым движением руки.

– Длинный, помолчи! Я много думал, хотел понять, зачем все это было. Теперь я понял! – Максим смотрел на изумленного друга и пытался объяснить. – Это сделал Бог, понимаешь? Это сделал Бог. Он знал, что мне скоро умирать, и хотел, чтобы перед этим я тоже перешел свое море!

Длинный смотрел на Максима, ожидая, что тот скажет дальше. Из слабого бормотания друга он так ничего и не понял. Но силы у Максима были на исходе. Он замолчал. Было очевидно, что искорка жизни в нем угасает.

– Ты полежи, отдохни, – сказал Длинный. – Потом еще поговорим! Макс, ты помнишь Федьку, нашего Фиделя?

Максим кивнул.

– Он после освобождения переехал в Удачное, на шахте работает, – сказал Длинный. – Я позвонил ему, и он мчится сюда, хочет успеть повидаться с тобой. Ты рад?

Максим опять тихонько кивнул. Сил говорить не было.

– Отдыхай, отдыхай, – сказал Длинный и вышел.

Максим закрыл глаза. Грудь болела, но вместе с этой болью он ощущал что-то хорошее. Ожидая прихода отца Кирилла и приезда Фиделя, он погружался в то, чего не знал в течение всей своей бурной жизни – погружался в покой.

Лёка

Введение

(Городок Шахтерский, 20 июня 1992 год)

Это был отличный чемодан, замечательный чемодан, потрясающий чемодан!

Большой, кожаный, серебристого цвета, с блестящими, сдержанными застежками. Он удивительно не сочетался со всем, что было в этой комнате – и со старой мебелью, и с выгоревшими обоями, и с потрепанным, продавленным диваном. И с кучкой аккуратных, но дешевых тряпок, которая все росла и росла на этом диване, великолепный чемодан тоже не сочетался. Но это было даже хорошо, что он был настолько новым в этой комнате!

Именно с таким чемоданом и нужно начинать новую жизнь!

Семнадцатилетняя Ольга Колесник открыла старый шкаф, вынула оттуда простынь, ночную рубашку и добавила все это к кучке вещей. Оглядела кучку, критически морща красивый лоб. Пожалуй, это еще влезет. А на большее в чудесном чемодане не хватит места. Или – хватит?

– Лёка, может, все-таки возьмешь варенье? – раздалось из-за двери. – Клубничное, как ты любишь?

Девушка обернулась на голос. С раннего детства она терпеть не могла свое имя «Ольга», и потому всегда и везде требовала, чтобы ее называли только Лёкой.

Дверь открылась, и в комнату вошла мама. В руках она держала литровую банку с клубничным вареньем.

– Мам! Я же тебе сказала – никакого варенья! – с раздражением сказала Лёка. – Оно не влезет в чемодан. И вещи могут испачкаться. Хватит того, что я утюг с собой беру!

– Но можно взять с собой не только чемодан! – возразила мама. – Можно взять еще сумку. Синюю, она выглядит почти как новая! В нее и варенье поместится, и банка с огурцами!

Лёка громко, театрально вздохнула.

– Мам, я тебе еще вчера объясняла – я поеду только с этим чемоданом! Только с ним! Мне нравится этот чемодан, мама, очень нравится! Я два года работала на каникулах, замазывала щели в панельных домах, чтобы заработать на такой! И я не хочу портить его вид какими-то сумками!

Мама страдальчески вздохнула и поставила банку с вареньем на стол.

– Что же ты будешь есть в Днепропетровске, доченька? – умоляюще спросила она.

– Есть студенческие столовые, – заявила Лёка.

– Но ведь это, наверное, дорого? – произнесла мама неуверенно.

Она много лет не выезжала из родного шахтерского городка, который так и назывался – Шахтерский, и не представляла себе, дорога ли еда в столовых или нет.

– У меня еще остались деньги, – ледяным тоном отрезала дочь. – Это ведь мои деньги, мама? Я сама их заработала, да? Значит, и тратить могу так, как хочу!

И она принялась аккуратно складывать свои вещи в замечательный чемодан.

Мама не торопилась уходить. Она стояла у двери и нервно теребила руками передник. Она чувствовала себя очень несчастной – рано овдовевшая, рано состарившаяся женщина, от которой уезжала единственная отрада в жизни – дочь.

Ее дочь была красивой, умной, очень уверенной в себе и очень молодой. Она совсем не замечала того, какую боль причиняет маме ее отъезд. Нет, мама, конечно, знала, что Лёка не будет жить с нею всегда, что она выйдет замуж, у нее будут свои дети, свои заботы. Но ведь это могло быть здесь, в Шахтерском! Дочь могла жить, скажем, на соседней улице. Или в центре – там отличные квартиры. Да пусть даже на другом краю города – все равно можно дойти пешком за час! А огромный Днепропетровск – это так далеко!

– Доченька, может, ты передумаешь! – робко начала мама. – Здесь, в Шахтерском, можно подыскать хорошую работу…

Лёка резко повернулась.

Нет, ну мать издевается! Они об этом говорили тысячу раз! Все решено, ничего нельзя изменить! И нечего толочь воду в ступе!

Гневные слова готовы были сорваться с губ Лёки, как вдруг с улицы донесся истошный собачий лай, и через миг в дверь постучали.

– Я открою, – обреченно сказала мама.

Она развернулась и пошла открывать.

Что ж, она попыталась, попыталась в последний раз уговорить дочь не уезжать. Ответ она прочитала в глазах Лёки, хотя, конечно, и не сомневалась, что та откажется. Она с раннего детства бредила большими городами! Что ж, значит, Господь рассудил так! Значит, доживать ей свои дни в одиночестве… Но она хотя бы попыталась!

Лёка опять принялась укладывать чемодана. Это, наверное, Снежанна пришла. Она собиралась зайти, попрощаться с уезжающей подругой. Лёка не хотела, чтобы Снежанна видела, какие у нее дешевые вещи. Чистые, идеально выглаженные, но – дешевые. Да, конечно, Снежанна и так прекрасно знает, какую одежду носит Лёка, но все равно – пусть хоть сегодня не видит этих дрянных тряпок! Пусть видит только замечательный чемодан.

Дверь за спиной скрипнула. Лёка вздрогнула – она не успела упаковать все. Быстрым движением девушка накинула на кучку не уложенной одежды покрывало, и прикрыла крышку чемодана. Так было не видно.

Но это оказалась не Снежанна. В проеме двери маячил Костя Воронов.

– О, привет! – протянула Лёка удивленно. – А Снежка где?

Костя поморщился. Вот уже два месяца он встречался со Снежанной Ковтун, подругой Лёки. Именно Снежанна их и познакомила. Собственно, он никогда и не виделся с Лёкой так, чтобы Снежанна не была рядом. Но сейчас ему нужно было поговорить именно с Лёкой, наедине, без свидетелей, тем более – без Снежанны.

– Не знаю, где она, – сказал Костя хмуро. – Я это… Сам… К тебе пришел!

– Чего? – не поняла Лёка. – Да ты садись, чего у двери стоять!

Костя сделал два шага и тяжело опустился на старый стул. Стул обиженно скрипнул, но устоял. Он уже давно так скрипел, и Лёка все ждала, что стул сломается. Это было бы к лучшему – тогда мама поднапряглась бы, но купила новый. Но стул не ломался.

– Я это… – насупившись, начал Костя. – Ты уезжаешь, да?

– Да, – кивнула Лёка. – Автобус в одиннадцать часов. Да где Снежка-то?! Вот блин, подруга! Говорила – зайду, зайду! Так мы и проститься не успеем!

– Ты не уезжай! – бухнул Костя. – Выходи за меня замуж!

От неожиданности Лёка села на диван. Покрывало сползло, предательски открыв не убранную в чемодан одежду. Но Лёка этого даже не заметила.

– Что? Что ты сказал?! – пробормотала она.

Костя сидел насупившийся, красный как рак и смотрел на банку клубничного варенья, которое мама Лёки забыла убрать со стола. Сделав над собой усилие, он оторвался от банки, и посмотрел в сторону Лёки, где-то у нее над плечом.

– Выходи за меня замуж! – отчетливо проговорил он.

– А как же Снежка? – спросила Лёка, хлопая длиннющими ресницами.

Она еще не пришла в себя – слишком неожиданным было то, что она только что услышала.

– Ну что – Снежка, Снежка?! – с досадой проговорил Костя. Он оправился от смущения, и смог посмотреть Лёке в глаза: – Ни красоты у нее нет, ни ума. Да, ее папа полковник КГБ и может помочь мне с карьерой. Это не плохо, конечно, но мне ты нравишься, понимаешь?! Красивей тебя – никого! Умней – никого! Ну, на что мне карьера, скажи?! Я лучше без карьеры, но с тобой буду. Давай поженимся, а? – его тон стал умоляющим. – Прямо сейчас, а?! Это ничего, что я еще учусь – два года протянем как-нибудь! А потом я звание получу, через годик квартиру дадут…

Лёка смотрела на Костю во все глаза. Ее оцепенение проходило и становилось даже смешно. Да, конечно, Костик Воронов высокий, красивый, всегда опрятный, всегда чисто выбритый – Лёка такое любила. Но – к чему он ей?! Остаться в малюсеньком Шахтерском и влачить жалкое существование жены простого милиционера? Как мать когда-то? Нет! Это вовсе не то, чего она хочет! Это слишком мелко для нее.

– Так, Костенька, стоп! – сказала она, вставая. – Я ничего не хочу слышать. И я вообще ничего не слышала, понятно?! Сейчас встал и быстренько ушел отсюда! Бегом, Костенька, бегом!

– Но я…

– Бегом, Костя, кому сказала!

Несказанно униженный, красный как рак, Костя поднялся. Он хотел еще что-то сказать, но Лёка уже выталкивала его в спину.

– Ничего не было, понял? – говорила она. – Если Снежка узнает, что ты был здесь, то скажешь, что искал ее. Искал, не нашел, ушел через минуту. И всё – не больше! Понял, Костенька?!

– Послушай, я ведь серьезно!.. – решил попытаться он в последний раз.

– И я серьезно! – крикнула Лёка с досадой. – Ты мне триста лет не нужен! И никто мне не нужен, если здесь, в Шахтерском, понял?! Так что возвращайся к Снежке и ее папе, делай свою карьеру, а обо мне забудь. Я уехала в Днепропетровск. Нет меня!

Как только за незадачливым Константином закрылась дверь, Лёка вновь принялась укомплектовывать свой чемодан.

Вот ведь Костя учудил! Надо же – жених, блин! Ладно, все – забыли, из головы выкинули, собираемся дальше! В конечном счете, с такими гостями можно и на автобус опоздать! Лёка вовсе не была копушей, и, как для барышни, собиралась вполне оперативно, но успеешь тут, когда все лезут отвлекать!

Она как раз застегивала на чемодане диковинные замочки, как в комнату влетела Снежанна.

– Привет! – сказала она с порога. – У тебя, случайно, Воронова не было?

– Был, – совершенно спокойно, глядя подруге в глаза, ответила Лёка. – Смотри, Снежка, какой у меня чемодан!

Она довольно хлопнула рукой по лоснящемуся боку кожаного чуда.

Снежанна мельком взглянула на чемодан.

– Хорошая штука, – сказала она и потом добавила подозрительно: – А что Воронов делал здесь без меня, ты не скажешь?!

На мгновение Лёке захотелось сказать подруге правду.

Они дружили с четвертого класса, и это была странная дружба. Снежанна Ковтун была из семьи – по меркам Шахтерского – зажиточной. Лёка – из семьи бедной. Но Лёка отлично училась, у нее всегда и все получалось, Снежанне же учеба давалась с трудом, и могущественный отец, офицер КГБ, здесь ничем не мог помочь. Но главное – Лёка была красивой, а Снежанна – нет. Точнее говоря, сама по себе она смотрелась неплохо, но рядом с Лёкой не смотрелась вообще. Парни ходили за Лёкой косяками, а Снежанна ничем подобным похвастаться не могла. Сказать по правде, роман с Костей Вороновым был ее первой победой, и Снежанна страшно боялась упустить красавца-кавалера.

Лёка была уверена, что Снежанна ей завидует, и что она отдала бы все на свете, включая влияние своего отца, чтобы поменяться с Лёкой местами. Сейчас ей на миг захотелось еще раз восторжествовать над подругой, показать, что ее дражайший Костенька ни в грош ее не ставит, и готов сейчас же идти в ЗАГС, с ней, с Лёкой!

Но Лёка сдержала себя. Будучи самовлюбленной и черствой с окружающими, она все же не была жестокой. Она сегодня уезжает, а они пусть разбираются сами, как хотят!

– Он искал здесь тебя, – сказала Лёка. – Пришел, увидел, что тебя нет, и ушел. Он, кстати, три минуты назад ушел. Если побежишь, то догонишь!

– Была охота за ним бегать! – буркнула Снежанна и опустилась на стул, где еще совсем недавно сидел Костя. – Сказала же ему – в девять двадцать у кинотеатра! Прихожу – его нет.

Она взяла со стола банку с вареньем и принялась ветреть ее в руках.

– Поставь банку – уронишь! – сказала Лёка. – Может, у вас с Вороновым часы по-разному идут?

Снежанна вздохнула и вернула банку на место.

– Может, – согласилась она.

Острый вопрос был решен, Снежанна сразу успокоилась, и теперь могла оценить чемодан своей подруги.

– Слушай, а классная вещичка! – сказала она, указывая на чемодан. – Сколько стоит?

– Не спрашивай! – ответила очень довольная Лёка.

– Надо папе сказать, чтобы мне купил такой же!

– К чему он тебе? – усмехнулась Лёка. – Ты ведь у нас существо оседлое. Ты даже летом на море ездить не любишь!

– Это точно, – согласилась Снежанна. – Мне и здесь тепло и уютно.

– Не высокого полета ты птица, Снежка! – заявила Лёка. – Я бы, имея такого папу, обязательно в большой город смоталась!

– Дуреха ты, – беззлобно ответила подруга. – Мой папа только тут – большая величина. А в большом городе он – никто. Козявка, которую любой раздавить может. Зачем мне ехать туда, где даже он – козявка, а я – тем более?

Лёка сняла чемодан с дивана и попробовала его на вес. Чемодан был тяжелым.

– Могла бы сама попытаться пробиться! – сказала Лёка, и поставила чемодан на пол.

– Мне это ни к чему, – покачала головой Снежанна. – Тебе нужно, ты и пробивайся! А мы поглядим, что из этого получится.

– Поглядим! – согласилась Лёка, уверенная, что у нее все получится наверняка. – Ладно, Снежка, я перед дорогой поесть хочу. Ты есть будешь?

Снежанна встала.

– Нет, подруга, у меня еще дела, – ответила она. – Давай обнимемся, что ли, на прощанье.

Они обнялись. Низенькая, полненькая Снежанна уткнулась Лёке лбом в мягкую щеку.

– Я буду по тебе скучать, – сказала она.

– Я тоже, – сказала Лёка.

– Не ври, ты не будешь! – Снежанна отстранилась от подруги и отошла на шаг. – Ты ни по ком скучать не будешь – тебе никто по-настоящему не нужен! Такая уж ты есть.

Лёка неопределенно пожала плечами, но опровергать слова подруги не стала.

– Не обижайся, но я рада, что ты уезжаешь, – сказала вдруг Снежанна. – У меня, наверное, никогда не будет такой подруги, но мне спокойнее, когда ты не рядом!

Подруги простились. Снежанна ушла.

Лёка прошла на кухню и принялась за суп. До Днепропетровска ехать несколько часов, и нужно было поесть.

Мама не отрывала от дочери скорбных глаз.

– Уже со всеми простилась? – спросила она.

– Нет, еще Васька должен прийти! – ответила Лёка, жуя. – Он мне чемодан до автовокзала донесет.

– Ну да, конечно, – кивнула мама. – Я пойду одеваться.

– Надень вишневую юбку, – предложила Лёка. – Тебе в ней лучше, чем в зеленой! И жакет в клеточку. Будет очень нарядно!

Вася Шишкин пришел за полчаса до отхода автобуса – как и обещал. Это был невысокий, крепко сбитый, почти квадратный юноша, с некрасивым, но очень честным лицом. Сейчас он грустил и не скрывал этого. Еще бы – уезжала Лёка.

– Ну что, Оля, ты готова? – спросил он, отводя глаза.

– Готова, – ответила та. – И не смей называть меня Олей. Знаешь же – не люблю!

– А Елена Георгиевна с нами идет?

– Конечно, – ответила Лёка. – Но мама еще не собралась. Копается – как всегда! Пойдем на двор, подождем ее там.

Они вышли из дома. На крыльце Вася закурил. Курил Вася лет с семи.

– Ты твердо решила ехать? – спросил он, затягиваясь крепкой сигаретой без фильтра.

– Еще и ты будешь меня отговаривать?! – взвилась Лёка. – Вот уж от кого, а от тебя – не ожидала!

Вася поморщился.

Они были знакомы всю жизнь. Их отцы вместе служили в милиции, дружили, дети родились в один год. Когда детишкам было по пять лет, их отцы спьяну поссорились во время празднования Первомая. Ссора была жаркой, как нередко бывает между закадычными друзьями, и мужики схватились за служебные пистолеты. На стене Лёкиного доме навсегда осталась отметина от пули – это отец Васи стрелял в отца Лёки и промахнулся. Его друг оказался белее метким – попал сразу в сердце.

Отца Васи похоронили, отца Лёки отправили на особую милицейскую зону в Нижнем Тагиле. Такое стечение обстоятельств могло сделать Лёку и Васю врагами, но не сделало – не прошло и года, как отец Лёки умер в колонии – очень быстро сгорел от тоски, мук совести и туберкулеза. Получалось, что злосчастная драка осиротила обоих, и дети ощущали себя почти братом и сестрой.

В школе они учились в одном классе, сидели за одной партой. От отцов у них остались несколько фотографий, две милицейские фуражки, две пары погон, две кобуры и две пары наручников с ключами. Почему кобуры и наручники не забрали, навсегда осталось загадкой. Видимо, помешал шум вокруг этой истории – тогда своих мест лишилось много милицейских чинов. Высокие чины долго разбирались, долго искали виновных, проверяющие приезжали из самой столицы! В горячке разбирательств о таких мелочах, как наручники, попросту забыли. Зато осиротевшие дети получили память об ушедших отцах. Сувениры остались там, где произошла трагедия – то есть в доме Лёки. Лёка и Вася часто доставали их и подолгу рассматривали. Потом наручники поржавели, потерялся один ключ и одна кобура, но все равно эти вещи связывали мальчика и девочку, как связывают общие святыни.

Никто не знал Лёку так, как Вася, и не с кем она не была так откровенна, как с ним. Никому в мире она не поверяла свои мечты, и никто другой не мог так отчетливо знать – в городке Шахтерский эти мечты неосуществимы.

– Лёка, я просто подумал – а вдруг у тебя ничего не получится? – сказал задумчиво Вася. – Это, наверное, будет обидно – уехать в такую даль и там «обломаться». А ведь и здесь можно быть счастливым!

Лёка внимательно посмотрела на друга.

Конечно, он любил ее, любил преданно, давно. Он никогда не говорил об этом, но ему и не надо было говорить – Лёка знала. И если счастье в любви наступает тогда, когда люди друг друга понимают, то для Лёки не могло быть лучшей пары, чем Вася!

Но он был таким простым, таким обыкновенным! Он совсем не подходил местной «звездочке», какой воображала себя Лёка! И к тому же, Вася был ниже своей подруги почти на голову!

– Вася, мы же с тобой сто раз говорили! – начала Лёка. – Ну посмотри, где я живу, и что меня окружает! Здесь – самая окраина самого скучного городка на свете. У меня даже соседи есть только с одной стороны!

Это было правдой – дом Лёки находился на самой крайней улице Шахтерского, и был на этой улице последним. Только с одной стороны к нему прилегали дома – справа. Напротив дома была дорога, и сразу за ней начинался старый заброшенный карьер. Слева и сзади от дома был пустырь, а за ним – городское кладбище.

– Ну при чем здесь соседи? – поморщился Вася.

– При том, что здесь жизнь тянется, как кисель, – ответила Лёка. – А я хочу туда, где жизнь кипит, понимаешь? Вот Днепропетровск – там миллион жителей. Захотел пообщаться с поэтами – там есть поэты. Захотел с актерами – там есть актеры…

– Подожди, ты ведь на биологический поступаешь? – не понял Вася. – При чем здесь актеры?

– Не перебивай меня, ладно? – попросила Лёка. – Какая разница, на какой факультет поступать, главное, чтобы в большом городе жить! Я тебе столько раз говорила – и поэты есть, и актеры… А захотел с музыкантами дружбу завязать – есть там и музыканты! Там столько интересных людей – красивых, богатых, успешных! Я хочу в этот мир, понятно тебе?! И я уверена, что у меня все получится! Но если и не получится, то лучше мне поехать туда и, как ты говоришь, «обломаться», чем остаться здесь. Если я останусь, то буду всю жизнь корить себя за то, что даже не попробовала! Как ты можешь этого не понимать, ты, мой лучший друг?!

– Да все я понимаю! – буркнул Вася. – Тяжелый случай – наша бабочка хочет взлететь к солнцу. Но тут, наверное, я ничего не сделаю… Опалишь ты себе крылья, Лёка!

– Не опалю! – заявила Лёка. – У меня все получится, потому что я – это я!

Она готова была продолжать, но тут из дома вышла мама Лёки, Елена Георгиевна.

Все было готово к отъезду.

Вася вздохнул и оторвал от земли замечательный чемодан своей подруги.

Лёка, внутренне ликуя, осмотрела знакомую с детства окраину Шахтерского – свою родину. Она прощалась с ней и не собиралась сюда возвращаться.

Впереди была яркая, интересная, успешная жизнь.

Часть первая

Глава 1

Прошло 10 лет.

Двадцатого июня 2002 года Лёка пришла на работу первой. Привычно провела сухой тряпочкой по поверхности и без того чистого стола, устало плюхнулась на стул, вздохнула и мрачно посмотрела на стоящий у телефонного аппарата горшочек с особым комнатным растением – денежным деревом.

По фен-шую это дерево должно было принести Лёке богатство и удачу. Лёка даже положила в горшочек несколько монет, но проклятый фен-шуй врал – ни денег, ни удачи не прибавлялось!

М-да… Десять лет прошло, целых десять лет с тех пор, как она переехала из Шахтерского в Днепропетровск! Тогда ей казалось, что это только начало ее прекрасного пути. Ей казалось, что она – такая красивая, такая умная, такая обаятельная – очень скоро увидит Днепропетровск у своих ног! А верный друг Вася Шишкин предполагал, что у нее может ничего не получится! Тогда она ему не поверила, даже слегка обиделась, но если посмотреть трезво, выходит, что он был прав! Ничего из того, о чем она мечтала, не сбылось!

Прежде всего, оказалось, что маленький городок Шахтерский – это одно, а областной центр Днепропетровск – другое. Здесь умных было много, биология оказалась наукой вовсе не простой, и на факультете Лёка быстро затерялась среди середняков. В итоге – никакой почетной и высокооплачиваемой работы в белом халате и за наилучшим компьютером ей не досталось. Пришлось довольствоваться местом попроще: сразу после университета Лёка несколько лет работала лаборантом в обычной поликлинике. Осознание того, что она, такая умная, с высшим образованием, делает работу выпускницы медучилища, грызло ее настолько, что она ушла при первой же возможности.

Теперь она работала менеджером по сбыту в малюсенькой фирме, производящей картонные ящики. Вряд ли это можно было назвать жизненным успехом – фирмочка едва сводила концы с концами, отчего владелец Сергей Николаевич Майоров постоянно пребывал в раздражении и устраивал своим подчиненным «веселую жизнь». Тоска, конечно, но хотя бы не нужно возиться с калом, мокротой и мочой!

Жила Лёка в том же студенческом общежитии, в которое въехала десятилетие назад. Только в те далекие годы она занимала свое место по праву, а теперь, чтобы не лишиться койки и крыши над головой, ей приходилось постоянно «подкармливать» заведующую и трястись перед каждым прибытием начальства – Лёка выглядела старовато для студентки. Могли заметить, все проверить, и – выставить за дверь! Снимать квартиру было бы для Лёки накладно – Сергей Николаевич не баловал своих сотрудников высокими окладами!

В общем – жизненная неудача была на лицо. Ни хорошей работы, ни своего жилья! Одежда была получше той, в которой Лёка прибыла в город-миллионник, но одеваться в «шанель» и «гуччи» она все-таки не могла. Да что одежда – даже друзей настоящих у Лёки не было. Не просто поэтов-музыкантов-актеров, о которых она когда-то мечтала, а просто – никаких. В общем – куда не кинь, дело – швах!

Лёка взглянула на часы – было без пяти девять. Скоро все припрутся – Сергей Николаевич не терпел опозданий. Сам-то он приезжал, когда ему вздумается, но мог явиться и ровно в девять, проверить, все ли на месте. В этом случае опоздавших ждал грандиозный скандал.

Лёка открыла сумочку, достала оттуда маленькое зеркальце и всмотрелась в свое отражение.

Косметика была нанесена аккуратно, и все-таки Лёка осталась недовольной – как не красься, а сделать из ненавистных двадцати семи хотя бы двадцать один ну никак не получается! Виной – опустившиеся уголки губ, придавшие ее лицу выражение постоянного разочарования, и вечные темные круги под глазами. Круги появились еще в годы студенчества, когда у нее начались проблемы с почками, и этих кругов оказалось достаточно, чтобы напрочь уничтожить все очарование ее лица. Теперь даже сама Лёка вынуждена была признать, что постепенно превратилась из очень красивой девчушки в даму средних лет, причем в даму не более, чем просто симпатичную. И это ведь только начало, блин! Что станет с ней, когда пройдут следующие десять лет? Нет – когда пройдет пять?!

С личной жизнью у Лёки тоже не заладилось – она до сих пор не была замужем. Десять лет назад мысль о том, что она может быть никому не нужна, показалась бы красавице Лёке просто смешной. Она была уверена, что найдет принца. А вот поди же – прошли годы, принца нет, и, что самое ужасное – не предвидится!

Стукнула дверь, и в комнату влетел директор фирмы Саша (фирма была столь мала, что отдельный кабинет полагался только хозяину).

– О, привет! – сказал он весело. – С Днем рождения тебя!

Лицо Лёки вытянулось от изумления, она захлопала поредевшими ресницами, затем все поняла и прыснула от смеха.

– Здрасти тебе, Сашка! Что с памятью? У меня День рождения двадцатого июЛя, а сейчас двадцатое июНя! И когда ты запомнишь?

Директор звонко хлопнул себя ладонью по лбу.

– Вот же память, зараза! Вечно все путаю! – Саша развел руками. – Но ты не думай – через месяц обязательно тебя поздравлю! – пообещал он. – С тебя торт!

– Торт мне уже сейчас начинать делать? – елейным голосом уточнила Лёка.

На самом деле ей хотелось, чтобы все, а главное – она сама – забыли, что ей уже двадцать семь, через месяц будет двадцать восемь, и она – полная неудачница!

– Можешь и сейчас! – милостиво разрешил Саша. – Но чтобы ко дню рождения свежим остался!

Лёка кивнула. Разговор оборвался.

Между тем начинался рабочий день. Лёка сварганила себе кофейку и, похлебывая ароматную жидкость, взяла с Сашиного стола мобильный телефон.

Она покопалась в своей записной книжке и позвонила в Запорожье.

– Алло, Геннадий Михайлович, здравствуйте, – заговорила она медовым голосом. – Это из фирмы «Европак-Украина» вас беспокоят.

– Это из Днепропетровска? – уточнил тяжелый голос в трубке.

– Да, из Днепропетровска, – подтвердила Лёка. – Я прислала вам наше коммерческое предложение, и мы с вами договорились обсудить все сегодня с утра…

– Да, я помню, – перебил ее голос. – Вы предлагаете ящик шестнадцатого ГОСТа, картона Т-22 по одной гривне тридцать две копейки за штуку, да?

– Да, – Лёка даже кивнула, хотя собеседник и не мог ее видеть. – Вообще-то у нас есть все основные размеры ящиков, любых ГОСТов, какие только захотите, к тому же, мы можем делать эксклюзивные…

– Да, это понятно, – опять перебил ее собеседник. – Вот только у меня на столе еще три коммерческих предложения, и во всех одно и то же – шестнадцатые ящики, Т-22, по гривне тридцать два. Вы используете бумагу украинскую?

– Да, украинскую, – сказала Лёка. – Днепропетровской бумажной фабрики.

– И у других бумага из Днепропетровска, – сообщил голос. – Так что – все как у вас, и мне нет смысла отказываться от проверенных поставщиков и начинать работать с вами. Снизьте цену хотя бы на две копейки, тогда мне будет интересно.

– Хорошо, мы рассмотрим ваше предложение, – сказала Лёка и отключилась.

– Ну, что там? – спросил Саша.

– Мудак, блин! – сказала она громко и положила трубку на стол.

В это время в офис влетел менеджер по снабжению Денис.

– Кто мудак, я? – поинтересовался он на ходу. – Нехорошо обзываться за глаза!

– Да не ты! – сказала Лёка с досадой. – А этот хрен запорожский!

– Чего так? – полюбопытствовал Денис.

Он уже подошел к своему столу и грузно плюхнулся на стул.

Лёка хмуро посмотрела на Дениса – он всегда раздражал ее. Толстый, неопрятный – такие мужчины всегда выводили чистюлю Лёку из себя. Вот и сейчас она с брезгливостью заметила, что он, конечно, не брит, а на рубашке у него расплылись пятна от пота. Хорошо, что он хотя бы ногти на пальцах не обкусывает!

И уж конечно, он не сказал, что у нее сегодня День рождения! Сашка ошибся, но ей было приятно. А Денис никогда не старался сделать ей приятно. Лёка готова была поспорить, что и 20 июля он ни о чем не вспомнит!

Денис не нравился Лёке, и его равнодушие задевало ее. Толстый Денис был влюблен в собственную жену, и ему было настолько плевать на всех остальных женщин, и на Лёку в том числе, что Лёка не могла это спокойно выносить. К тому же, он был умен, язвителен, и на каждую Лёкину колкость мог ответить двумя. Из-за этого они с Лёкой находились в состоянии непрекращающейся войны.

– Он хочет, чтобы мы уступили две копейки на ящике, – сказала Лёка Денису.

– И работали совсем без прибыли? – поднял брови Саша. – У нас ведь на шестнадцатом ящике именно две копейки в прибыль забито!

Лёка открыла записную книжку и стала искать последние записи. Она точно не помнила, в сколько еще мест она отправила коммерческие предложения.

– Он говорит, что у него на столе еще три коммерческих, и во всех – по гривне тридцать две! – сказала она, не отрывая глаз от книжки. – Как такое может быть? Не понимаю!

– Это потому, что ты ботаник, а не экономист! – заявил Денис.

– Я физиолог человека, – сказала Лёка. Она нашла нужную страницу и поставила напротив телефона запорожского «мудака» жирный минус. – Не понимаю, при чем тут мое образование?

– При том, родная! – сказал Денис и начал знакомым поучающим тоном, который так сильно злил Лёку: – Известный и в свое время очень уважаемый экономист по имени Карл Маркс считал, что большие прибыли возможны лишь при монополии, а не при настоящей конкуренции. При настоящей конкуренции стоимость товара неминуемо стремится упасть до себестоимости!

Лёка оторвалась от записной книжки – она ничего не поняла.

А вот Саша понял.

– Бред, – заявил он. – Тогда бы просто никто не работал!

Денис встал, подошел к общему столику и включил электрочайник.

– Люди работают не потому, что им хочется, – сказал Денис, насыпая себе в чашку кофе и сахар. – Люди работают потому, что иначе просто сдохнут с голоду!

Чайник быстро закипел, Денис налил в чашку кипятку и принялся размешивать сахар. Он страшно звенел ложкой о стенки чашки, и у Лёки тут же заболела голова.

– Представь – в мире есть только две фирмы, производящие картонные ящики, – говорил Денис под аккомпанемент звона ложки о чашку. – К примеру, это мы и «Гелиос». Если наши хозяева смогут договориться, то можно будет ставить любую прибыль, хоть десять гривен за ящик, и ящики будут покупать – нельзя же без ящиков! Это будет монополия, и именно против таких договоров должен бороться антимонопольный комитет. Но! – Денис важно поднял вверх толстый палец. – Если наши хозяева ненавидят друг друга – вот как сейчас – то договориться между собой они никак не смогут! И вот в таких случаях начинается настоящая конкуренция, с ее жесткими законами…

– Дениска, нельзя ли покороче? – поморщившись, перебила его Лёка.

– Нельзя, – отрезал Денис. – Если хочешь знать, в каком мире живешь, то слушай и не чавкай! Так вот, представь: где-то открывается какой-то заводик, производящий, скажем, чипсы. Им, конечно, чипсы нужно во что-то паковать, скажем, в стандартный ящик, ГОСТ номер шестнадцать. Мы им предлагаем – две гривны за ящик! А что – отличная прибыль, ведь себестоимость этого ящика одна гривна тридцать копеек. А с другой стороны «Гелиос» – гривна 98 копеек за ящик! Тут мы, конечно, чуток уступаем – гривна 95. Но «Гелиос» опять тут как тут – его новое предложение – гривна 92 копейки…

– Ну вот – занудил, занудил! – сказал Сашка.

Но Денис лишь отмахнулся от него.

– Самое смешное, – продолжил он, – что себестоимость ящиков у нас одинаковая – это ведь ящик, а не ноу-хау какое, их последний миллион лет все делают одинаково и улучшить технологию просто нельзя! В итоге и мы, и «Гелиос» остановимся на одной гривне и тридцати двух копейках, то есть – на двух копейках прибыли за ящик – и дальше опускаться не будем. Дальше просто нельзя опускаться, ведь нельзя работать без прибыли! То есть в итоге мы опустимся почти до себестоимости! Так случилось и сейчас! Законы экономики, дорогая Лёка, законы экономики! – закончил Денис эффектно, сильно качнул ложку и перевернул чашку.

Парящая коричневая жидкость вылилась на столик.

– А поаккуратней нельзя?! – взвилась Лёка.

– Угомонись, сейчас вытру! – сказал Денис и принялся хозяйственной губкой стряхивать кофейные лужицы со стола на пол.

– На пол не лей! – не унималась Лёка. – Губкой промокай и в раковину неси!

– Тебя забыл спросить, – буркнул Денис и покраснел от лба до шеи.

При всем своем уме Денис был раздражителен, и Лёке ничего не стоило разозлить его. Красное лицо означало, что сейчас может начаться буря. Тем не менее, Денис пока что старался избегать скандала и даже принялся вытирать столик так, как сказала Лёка.

Но Лёкина злость требовала выхода.

– Ты представляешь – вчера рассыпал сахар в шкафчике, – язвительно сообщила она Саше, имея в виду, конечно, Дениса. – И не убрал, а к стенкам отсунул, чтобы мы не заметили, или чтобы за него убрал кто-то другой. Как с ним жена живет – не понимаю! Постоянно убирать за такой свиньей.

Денис управился со столом и принялся делать следующую чашку кофе.

– Зато я прекрасно понимаю, почему ты живешь одна, – сказал он, чеканя слова. – Тебя ведь ни один мужик не выдержит. Даже твой Димка сбежал, а уж он точно был – ангел!

Лицо Лёки покрылись пятнами – Денис знал, что нужно говорить, чтобы ударить ее больнее!

– Димку я сама прогнала! – взвизгнула она. – Он был такая же свинья, как и ты!

– Ну да, ну да, – криво усмехнулся Денис, садясь за свой столик. В руке у него была чашка кофе – на этот раз все получилось как надо. – Просто бедняга не укладывался в твои представления о принце. Ну, и как сейчас – нашла принца-то?!

Лёка только презрительно фыркнула в ответ.

А ведь действительно – зачем она прогнала Димку? Они были знакомы со студенческих времен и прожили вместе два года. Весельчак, обладающий легким характером, он отлично умел развлечь Лёку – играл ей на гитаре, рассказывал смешные истории. У него была плохая память и истории постоянно повторялись, но все равно было смешно. Но на этом его достоинства – по крайней мере, на Лёкин вкус – заканчивались. Он не был человеком хватким, не мог заработать денег, и скоро Лёка начала подозревать, что, останься она с Димкой, они так и проживут всю жизнь в общежитии. С точки зрения Лёки, это был полный крах, да и вообще – в глубине души она всегда считала, что стоит большего, чем Димка… Постепенно они стали скандалить, все чаще и чаще. Димка мрачнел, уже не пел под гитару, а когда Лёка в очередной раз сказала, чтобы он убирался на все четыре стороны, он как-то слишком быстро собрался и ушел навсегда. Как будто только и ждал момента, когда она его прогонит…

– А с другой стороны – вот свезло-то мужику, – сказал Денис, сверкая глазами. – Живет сейчас с какой-нибудь тихой девушкой, и только в кошмарах ему снится, как Лёка его пилит!

– Ага! Живет с какой-нибудь лохушкой, которой ничего от жизни не нужно! – выплюнула Лёка.

На самом деле, она не видела Димку очень давно, и не могла знать, живет он с кем-то или нет. Точнее – не так. Она видела Димку часто, но всегда – только во сне. За эти сны она ненавидела себя – после них она всегда просыпалась больная, с осознанием того, что Димка был лучшим, что у нее было в жизни и, прогнав его, она ошиблась. Лёка многое отдала бы, чтобы эти сны ушли. Но они не уходили.

Денис отпил кофе, громко сербая.

– Мне всегда казалось интересно, почему некоторые женщины считают, что должны приносить в отношения меньше, чем мужчины? – сказал Денис язвительно. – Вот ведь как получается – в отношениях женщина отдает себя мужчине. Так ведь и мужчина отдает себя ей! Но вместе с собой он должен отдать еще кое-что, а именно, – Денис принялся загибать короткие толстые пальцы, – машину, квартиру, дачу и мопед в придачу! Почему так, а, Лёка? Скажи, что в тебе такого есть, что бы требовало вместе с мужиком еще и такого довеска?!

– Ты меня оскорбляешь! – заметила Лёка холодно.

– Нет, я просто выяснить хочу! Что в тебе такого особенного, Лёка? За что бедному мужику доплачивать нужно, а?! Итак, будем считать. Девственности – нет! – Денис опять загнул палец на толстой руке.

Лёка только презрительно фыркнула.

– Какой-то особой красоты – нет! – Денис загнул второй палец. – Нет, ты, конечно, симпатичная, но у нас ведь Украина, и здесь только выйди на улицу – таких симпатичных тысяча на квадратный километр!

Лёка выразительно пожала плечами – не спорить же с дураком, у которого совсем нет вкуса!

– Не дура, но какого-то особо выдающегося ума – нет, – продолжил Денис. – Каких-то суперталантов – нет, ты ведь не скрипачка, не художница и не чемпионка мира по самбо! Про характер я уже молчу – в жизни не видел более эгоистичного человека!

– В зеркало чаще смотри – увидишь! – вставила Лёка.

Денис не обратил на ее слова внимания.

– Кто в прошлом месяце «бортанул» мужика только потому, что он приехал на свидание за рулем «Жигулей», а не на иномарке?! Не могла подождать, пока он на хорошую «тачку» заработает? Все и сразу хотела?!

Саша прыснул – Денис вспоминал Лёке эту историю каждый день.

– Да пошел ты! – скривилась Лёка. – Дело не в машине, а в том, что он мне врал! Все хвастался, какой он крутой, а приехал на такой развалюхе! Я не могу провести всю жизнь, разгадывая – врет он мне сейчас или нет! Лучше еще подожду – мужиков много, а я одна!

– Так значит, мы опять не работаем, а мужиков обсуждаем! – раздалось в дверях.

Саша, Денис и Лёка примолкли и как-то подтянулись – этот тон они знали хорошо, и он означал, что хозяин фирмы не в духе.

В дверь вошел мужчина лет тридцати пяти и тяжелым взглядом посмотрел на своих работников.

– Я вам за что «бабки» плачу?! – начал Сергей Николаевич. – За болтовню? Так, Саша, ты посчитал, сколько будут стоить для «Вело-Мото» их собачьи эксклюзивные ящики?!

– Считаю, Сергей Николаевич! – тоном школьника ответил Саша. – Все будет через полчаса!

– Ага, жди! – поморщился Михайлов. – Вы еще час будите выяснять, кто кого подколет сильнее – Лёка или Денис! Так, Дениска, теперь ты! Ты готовишь закупку бумаги на «Днепропетровской бумажке»?!

«Днепропетровской бумажкой» на фирме именовали местную бумажную фабрику.

– Конечно, Сергей Николаевич! – ответил Денис. – Через час заявка будет у вас на столе.

– Через пятнадцать минут, Денис! – рявкнул Майоров. – И не забывай, что месяц заканчивается. Посмотри, что у нас получается с НДС! А то влетим как в прошлом месяце! Так, теперь Лёка!

– Да, Сергей Николаевич?

– Когда у нас в последний раз появлялся новый клиент, ты мне не скажешь?! Полгода назад?!

– Нет, что вы! – возмутилась Лёка. – Два месяца назад. Чипсы «Дон Кихот».

– А, ну да, ну да! – протянул Майоров издевательски. – Жалкая тысяча ящиков в месяц!

– Три тысячи, Сергей Николаевич! – на глазах Лёки выступили слезы.

Майоров умел довести ее. И в последнее время она плакала после его нагоняев что-то уж слишком часто!

– Ах, три тысячи! Это, конечно, меняет дело! – Майоров картинно развел руками. – Не двадцать, а шестьдесят гривен прибыли в месяц!

– Больше, Сергей Николаевич! – возразила Лёка. – С каждым добавочным ящиком уменьшается доля аренды и расхода электроэнергии, если пересчитывать на каждый ящик…

– Прекрати! – оборвал ее Майоров. – Я все это знаю, Оленька! А вот ты, наверное, не знаешь, что мне не нужен менеджер по сбыту, который не способен каждый месяц находить хотя бы по одному новому клиенту. И не на три тысячи ящиков, а хотя бы на двадцать тысяч! И нечего реветь – бери телефон и звони, звони! А потом отрывай от стула свою толстеющую задницу и езжай к клиентам с образцами!

Он на миг замолчал и обвел взглядом своих притихших сотрудников.

– В общем, с добрым утречком! – сказал Майоров. – Надеюсь, я вдохнул в вас бодрости. Работайте, дети мои!

Он развернулся и пошел в свою комнату.

Саша тут же принялся расчерчивать эксклюзивный ящик, Денис полез в компьютер, а Лёка, шмыгая покрасневшим носом, схватилась за телефон.

Рабочий день начался.

Вечером Лёка вернулась в ненавистную комнату в общежитии, и, не раздеваясь, плюхнулась на кровать с панцирной сеткой. Кровать ответила хозяйке знакомым жалобным скрипом.

Лёка вздохнула – настроение было совсем никудышнее! Что за жизнь – принца нет, Майоров, козел, орал целый день, общежитие это надоело до смерти!

С тех пор, как умерла мама, прошли годы. Родительский дом стоял пустым. В родном городке Шахтерский, как и во многих маленьких городках Донбасса, не было работы, и потому Лёка не продавала дом – было бессмысленно. За вырученные деньги она не смогла бы купить в Днепропетровске даже курятник на окраине! Единственным достижением можно было считать то, что в рассчитанной на двоих комнате общежития она жила одна. За это каждые пол года Лёка выкладывала комендантше по двести долларов – деньги не большие, но и не малые! К тому же, все это было незаконно, а значит – ненадежно. Ну что за жизнь!

Повалявшись и пожалев себя с полчаса, Лёка заставила себя встать – было кое-что, способное немного поднять настроение!

Комнату свою Лёка содержала в идеальном порядке, а потому она тщательно поправила на кровати покрывало, затем достала из пакета огромный ананас. Этим ананасом Лёка собиралась отметить свои десять лет в Днепропетровске. Десять лет огромных, сияющих, обманутых надежд!

Отмечать предстояло в совершенном одиночестве, но сейчас она была даже рада, что у нее нет друзей. Не хотелось унижаться перед ними, и, выпив сто грамм, плакаться им, рассказывая, насколько не удалась ее жизнь! Нет, уж лучше сама с собой!

А все-таки интересно – почему в Днепропетровске она не смогла ни с кем подружиться? Все друзья остались там, в Шахтерском. Снежка вроде бы вышла-таки замуж за своего Костеньку. Когда они виделись в последний раз? Уже и не вспомнить. Вот Снежка бы злорадствовала, если бы могла посмотреть на Лёкину жизнь! А Вася Шишкин не злорадствовал бы, но где он, Вася-то?

Лёка аккуратно нарезала ананас, потом достала из холодильника начатую бутылку грузинского вина. Она любила кислые вина и совершенно не стеснялась выпить бокал-другой в одиночестве. Ей иногда приходило в голову, что это может когда-нибудь вылиться в нехорошую привычку, но – это все потом.

Лёка наполнила бокал, села за стол, но потом встала, решив все-таки переодеться в домашнее, – десять лет в Днепропетровске – это, конечно, здорово, но очень не хотелось отстирывать винные пятна с одежды!

Она подошла к шкафу и вдруг заметила наверху свой старый чемодан. Лёка усмехнулась, достала чемодан, смахнула с него пыль, повертела в руках. Чемодан все еще смотрелся здорово – вот что значит качественная вещь! А сколько с ним было связанно надежд тогда, раньше! Нет, нельзя об этом думать, нельзя плакать! Лёка вновь закинула чемодан на шкаф и задвинула подальше к стене.

Так – не реветь! Взяли себя в руки, не грустим, переодеваемся и кушаем! Ананас и вино отлично поднимают настроение!

Лёка быстро разделась, натянула старые легкие джинсы – даже в комнате общежития она не ходила в спортивном костюме. Рубашку она тоже одела джинсовую, очень простую, но чистую и идеально выглаженную.

Она не успела еще застегнуть все пуговицы на рубашке, как почувствовала, будто ей на голову со шкафа спрыгнуло что-то легкое, но все же живое. Тут же под рубашкой она почувствовала маленькие когтистые лапки, как будто огромный жук быстро сбегал по ее телу с головы на пол.

«Это мышь»! – пронеслось в голове.

Мало что соображая от ужаса, Лёка дико завизжала, правой рукой изо всех сил рванула на себе рубашку. На пол посыпались оторванные пуговицы. Одним движением Лёка сбросила рубашку на пол и взвыла опять – из-под рубашки в угол действительно шмыгнула мышь, эта неизживаемая проблема общежития.

Лёка завизжала опять – уже от досады.

Внезапно дверь комнаты отворилась.

– Что тут за дела?! – спросил встревожено мужской голос.

На пороге стоял парень. Он одним взглядом охватил комнату и убедился, что Лёка в ней одна.

– Чего орешь-то?! – прикрикнул он на нее.

– Мышь! – закричала Лёка, показывая в угол, где скрылся так напугавший ее зверек.

Парень недоуменно посмотрел в угол, потом уставился на Лёку. В этот момент Лёка узнала его – это был сын комендантши, которого она видела мельком пару раз, и звали, его, кажется, Стасом. Натренированный взгляд Лёки сразу же охватил дорогую одежду, качественную обувь, а так же кольцо на безымянном пальце.

В эту же секунду до Лёки дошло, что она стоит перед парнем в брюках и в застиранном старом лифчике, и она резко дернула на себя дверь шкафа: дверь открылась и Лёка за ней спряталась.

– Я думал, тут кого-то убивают, – покачал головой парень. – Ты так орала! А тут, оказывается, мышь!

– Я боюсь мышей! – судорожно сказала из-за двери Лёка, натягивая на себя водолазку.

– Да? – с интересом протянул парень. – И я боюсь – только летучих! Однажды ко мне в дом одна такая залетела, а я ее выгонял, у нее такая морда – ужас! Она летала-летала, потом на пол упала. Ползет на меня и пищит, представляешь?!

– Не представляю, – сказала Лёка. – Ты не мог бы выйти, я оденусь.

– Мог бы, – с готовностью сказал Стас. – Но можно, я потом зайду? Я вижу, у тебя тут праздник – вино, ананас?

– Можно, – ответила Лёка.

Глава 2

В начале декабря Лёка пришла на работу к десяти. Она впорхнула в офис в новенькой невесомой шубке.

– Ухты! У нас – прогресс! – Денис расплылся в язвительной улыбке. – Нам богатенький любовник подарил норковую шубку!

– Серость ты, Дениска! – парировала Лёка. – Эта шубка – под норку, хороший искусственный мех. Но ты не волнуйся – натуральная норка у меня тоже будет!

– Лёка, ты чего так поздно? – недовольно буркнул Саша. – А если бы Майоров уже приехал? Он тебя с дерьмом бы смешал!

– Плевать! – ответила Лёка беспечно и плюхнулась на свой стул.

– Она Майорова больше не боится! – сообщил Денис. – У нее теперь есть «крыша»! Ее Стасик защитит!

Лёка порылась в сумочке, достала зеркальце, посмотрелась в него. Отражение ее вполне устроило.

– «Стасиками» у нас в Шахтерском называют тараканов, – Лёка вернула зеркальце в сумочку. – А моего принца зовут Станиславом.

– А тебе, принцесса, не жарко в шубе-то? – не унимался Денис. – Плюсовая температура!

– Не жарко, – улыбнулась Лёка; сегодня ее ничто не могло задеть. – Утром на градуснике было плюс три, а к ночи минус десять может быть! Внимательно смотри на календарь, Дениска – зима на дворе!

– Ага. Замечательный повод похвастаться новой шубой. – Денис шумно отхлебнул кофе.

Лёка поморщилась. Свинья некультурная!

– А ты в ней в маршрутке ехала? Или принц тебе машину купил?

– Машина мне без надобности – у меня нет прав, – ответила Лёка. – Я приехала на такси. В общем – к делу. Я увольняюсь, мальчики! Сейчас напишу заявление – и привет семье!

Она достала из пачки листок бумаги и действительно принялась писать заявление об уходе.

Денис и Саша посмотрели друг на друга, а потом уставились на Лёку.

– Саш, приготовь трудовую, пожалуйста! – попросила Лёка, старательно выводя на заявлении слова «по собственному желанию».

– Лёк, а ты уверена? – спросил Саша. – Майоров тебя назад не возьмет – ты же знаешь, как он относится к тем, кто уходит! Здесь все-таки привычней, а на новом месте – мало ли как сложится!

– Нет никакого нового места! – сообщила Лёка. – С бумажками, звонками, факсами – покончено. Летом будем осваивать новую профессию – пеленки-распашенки, а пока – просто отдохнем! Опять же – обустраиваться надо. Стас мне квартиру снял. Трехкомнатную!

– Ты беременна? – осторожно уточнил Саша.

– Ага! – кивнула Лёка, очень довольная. – Я уже думала, что со мной что-то не в порядке – двадцать восемь, а ни разу беременной не была. Но – все получилось! Рожу в конце июля или в начало августа. Может, даже на собственный День рождения подгадаю.

Зазвонил телефон. Денис приподнял трубку и тут же положил ее на место. Телефон замолчал.

– Лёка, ты «тронулась»?! – протянул Денис, глядя на Лёку во все глаза. – Он же обычный бандит!

Лёка рассмеялась и хохотала долго, будто Денис отпустил какую-то шутку.

– Смешной ты, Дениска! – ответила она, отсмеявшись. – Во-первых, он не просто бандит! У него в барсетке визитки с телефонами всего милицейского и городского начальства…

– Ну да, он высокопоставленный бандит, – уточнил Денис. – Не велика разница!

Но Лёка только отмахнулась.

– Бандит – это не навсегда, – сказала она. – Сейчас время такое – сегодня ты бандит, завтра – уважаемый бизнесмен, владелец заводов, газет, пароходов – ну, вы должны были в школе учить!

– Тебе-то с этого что?! – спросил Саша. – Он же женат! Или собирается разводиться?

Лёка тряхнула головой и внутренне похвалила себя – волосы были идеально чистыми и прекрасно уложенными.

– Не собирается, – сказала она беспечно. – Чем вы слушаете – я же рассказывала! Его тесть – глава их банды или, как сейчас говорят, бригады. Помните, я рассказывала, как Стас с ним познакомился?

– Помним, – поморщился Денис. – Он вышел на большую дорогу – начал грабить людей с топором в руках. Подошел к мужику, который вылез из хорошей машины, замахнулся топором, а мужик приставил ему ко лбу пистолет. Ты десять раз рассказывала!

– А потом твой Стас понравился дочке этого мужика, и тот заставил его на ней жениться, – добавил Саша. – Типа – купил дочурке муженька!

– И сделал своим заместителем, – добавила Лёка веско. – Двоякая ситуация, в чем-то хорошая, в чем-то плохая! Стас может завести себе хоть десять любовниц, и это никак не скажется на его положении. Тесть – сам бабник первостатейный, ни в чем его ущемлять не станет. Это – хорошо. Но если Стас только подумает бросить свою Свету – ему не жить. Это – плохо!

– И что, тебя устроит положение вечной любовницы? – поинтересовался Денис. – Или ты собираешься Свету отравить?

– Нет, – ответила Лёка серьезно. – Я собираюсь просто подождать. Бандиты редко живут долго, так что тесть Стаса – не вечен. Рано или поздно его отнесут на кладбище и положат под огромным черным памятником с надписью: «От братвы». И тогда – Стас мой. У Светы нет детей, а у меня, – она похлопала себя по животу, – будет! И потом, Стас меня любит, а ее – нет!

В комнате повисло молчание – мужчины недоуменно переглядывались.

Лёка дописала заявление и положила Саше на стол. Тот взглянул в него один раз и полез в сейф – за трудовой книжкой.

– Олька, – сказал Денис, смотря Лёку очень внимательно. – Ты его не любишь. Ты точно его не любишь!

– Наверное, ты прав, – ответила Лёка спокойно. – Но я не бездушная деревяшка – я очень хорошо к нему отношусь. Он хороший, веселый, добрый…

– Добрый?! – лицо Дениса вытянулось.

– Добрый, хоть и бандит, – подтвердила Лёка. – Больше всего на свете он любит возиться с кустами винограда у себя на даче, прикинь?! Он мне несколько рассказывал, как нужно правильно обрезать виноград, да чем его брызгать от грибка и насекомых. Обещает меня научить! Надеюсь, я во время этого урока не сдохну от скуки! А ему – в кайф! Видишь, какими странными бывают бандиты, Дениска! И потом, я уже не молоденькая девочка, которая думала, что перед нею открыты все дороги. Стас – мой единственный шанс! Но я собираюсь быть с ним честной. Я не буду портить ему жизнь – устраивать капризы, бесконечно тянуть из него деньги или наставлять ему рога. Я сделаю все для того, чтобы он не пожалел, что связался со мной!

– Смотри, Лёка, обожжешь крылья! – сказал Денис.

– Мне уже так говорили, – ответила Лёка. – Но я не боюсь.

Она направилась к двери. Бывшие коллеги смотрели ей вслед.

У двери она остановилась и в последний раз повернулась к ним.

– Чао, мальчики! – победно усмехнулась она. – Не скучайте без меня! Тебе, Дениска, я дарю свою чашку – хоть попьешь кофе из нормальной посуды!

– Мерси-с! – протянул Денис.

– В общем, пока! – она легким движением погладила мех своей шубки. – И передайте Майорову, что он – мудак! Если не испугаетесь, конечно!

Лёка вышла.

С ненавистной работой в фирме «Европак-Украина» было покончено.

С одиннадцати до двух Лёка обустраивала квартиру в соответствии со своими вкусами. Это не утомляло ее – жить в просторной квартире с дорогой мебелью она мечтала всю жизнь.

И это ведь только начало, только начало!

Стас приехал в половине третьего.

– О, – сказал он. – Тут уже уютнее!

Лёка звонко чмокнула его в щеку.

– Обживаюсь, – ответила она деловито. – Ты сегодня как? На часок? Или с ночевкой?

– Светка меня сегодня не ждет, – Стас состроил хитрую рожицу и подмигнул Лёке. – Она понимающая. Сказано – дела, значит – дела!

Он плюхнулся на широкий диван, расстегнул воротник дорогой рубашки.

– Как ты думаешь, она тебе верит? – спросила Лёка.

– Нет, конечно! – уверенно ответил Стас. – Я, кстати, тоже ей не мешаю на курорты одной ездить. Так и живем!

– Не очень здорово живете! – заметила Лёка. – Я не хотела бы так.

– В жизни не всегда получается, как хочется! – Стас потянулся за гитарой. – Но против тестя не попрешь, а он велел нам жить дружно!

– Ну, велел, так велел, – сказала Лёка. – А я утку запекла! Ты на кухню пойдешь или тебе сюда принести?

– Сюда, конечно! – Стас подергал струны, потом подкрутил колки, настраивая инструмент. – На востоке вообще люди едят не сидя, а лежа. Правильной жизни люди!

Пока Лёка накладывала в тарелку куски утки, хлеб, салат, Стас отстроил гитару. Брынькнул аккорд «ми минор» и остался доволен. Лёка поморщилась – Димка настраивал гитару куда лучше. Но Димка – это было так давно…

– В тебе было столько желаний, и месяц над нами светил, – затянул Стас песню Михаила Круга. – Когда по маляве, придя на свиданье, я розы тебе подарил!

Ни слуха, ни голоса у Стаса не было, и потому одна и та же песня всегда получалась у него по-разному. Стас это знал, но петь под гитару не стеснялся. Что тут поделать, если душа просит песни! А способности к музыке – они не у каждого есть! И что? И – ничего! Будем петь, как получается – ведь жизнь одна!

Лёка принесла еду. Стас тут же отложил гитару и принялся уплетать.

Лёке нравилось смотреть за тем, как он ест – быстро, жадно, как волк, и в то же время – очень аккуратно. Никогда бы Лёка не позволила Димке есть лежа на таком шикарном диване! Но Стас – не Димка, и к тому же, Стас никогда не ронял на диван ни крошки.

– Все очень здорово, – сказал Стас, вытирая жирные пальцы о специальное полотенце. – Но вот только это – не утка! То, что выращено на дворе, – это в принципе не утка.

– А что – утка? – не поняла Лёка.

Ей было немного досадно – она потратила на эту утку уйму времени!

– Утка – это дикая птица, которую нужно выследить, застрелить, приготовить на костре – в котелке или на вертеле! – заявил Стас. – Еще можно – в грунтовой печи! Вот тогда это будет настоящая утка!

– У меня нет никакой грунтовой печи, – сказала Лёка. – И я не могу купить такую утку ни в одном супермаркете Днепропетровска!

– А кто же ее покупает в супермаркете? – спросил Стас, вставая. – Мы ее сами добудем!

– Когда?

– Да сейчас!

Лёка вымученно улыбнулась.

– Стас, я не собираюсь опять ездить с тобой на природу, – сказала она как можно мягче. – Мне вполне хватило предыдущей рыбалки. Послушай, я беременная женщина и мне нельзя спать в палатке в декабре! К тому же, если помнишь – в прошлый раз мы так никого и поймали.

– В этот раз поймаем, точнее – подстрелим! – сказал Стас уверенно. – И спать в палатке не будем. У нас ведь машина, дорогая моя! Захотим домой – сядем и поедем!

Лёка размышляла. С одной стороны, хотелось остаться в своем гнездышке – нужно было еще так много обустроить… С другой…

– Хорошо! – сказала она. – Только чур – за городом машину веду я!

Пока ехали по городу джипом управлял Стас, но за городом они поменялись местами.

Лёка сидела за рулем в четвертый раз в жизни, но уже чувствовала себя достаточно уверенно, тем более что Стас не расслаблялся ни на секунду, и в любой момент был готов выхватить у нее руль.

– Так, мягче, мягче на педаль, – говорил он. – И не гони – рано тебе еще! Вот этого дятла на «Хонде» обгонять не надо – он сейчас сам от тебя оторвется! Видишь – он ушел вперед. А этот «Камаз» обходи – не дышать же нам всю дорогу его выхлопами. Ну, что же ты спишь?! Смелей – на встречной нет никого! Ну – вот и обогнали. А ты боялась!

Джип был с автоматической коробкой передач, и управлять им было легко.

– Стас! Нам надо ехать назад! – сказала Лёка, когда «Камаз» остался далеко позади.

– Почему? – удивился Стас.

– А чем мы, по-твоему, будем утку стрелять? У нас нет ружья.

– Ружья нет, но есть карабин «Сайга», – сообщил Стас. – По сути, это переделанный автомат Калашникова. Отличная штука!

Лёка так удивилась, что даже на миг оторвала взгляд от дороги и посмотрела на Стаса.

– Ты что, заранее знал, что мы на охоту поедем?!

– Нет, конечно! – усмехнулся Стас. – Просто карабин у меня всегда в машине.

– В городе?! – изумилась Лёка. – Зачем?!

Стас приоткрыл окно со своей стороны.

– Тебе не дует? – спросил он.

– Не дует, – ответила Лёка.

Стас закурил сигарету, старательно выпуская дым в окно.

– Карабин – вещь полезная, – сказал он. – А в жизни всякое бывает. Как-то раз один мой кореш в ресторане отдыхал. За соседним столиком мужички сидели, выпили, буянить начали. Потом они с моим корешем поссорились…

– Из-за чего поссорились? – полюбопытствовала Лёка, мельком взглянув на Стаса.

– Ты на дорогу смотри! – сказал Стас строго. – Мой кореш детишек защищал. Туда малолетние бомжата зашли, еду просили, а мужичкам это не понравилось, они толкнули кого-то – я подробностей не помню. А мой кореш очень не любит, когда малых обижают, и сам никогда ребенка не обидит! В общем, началась драка. И корешку моему надавали по сопатке – здоровые мужики оказались, тем более что их трое, а кореш один.

– И что?

– Ничего, – Стас выпустил в окно облачко дыма. – Мой корешок встал с пола, утер кровавые сопли, спокойно вышел из ресторана, подошел к своему БМВ, достал оттуда точно такой же карабин, как у меня, вернулся в ресторан и главному заводиле в грудь – бух!

– Убил?!

– А-то! Это все-таки карабин «Сайга», а не «мелкашка». Теперь мой корешок в России скрывается! Его в международный розыск объявили. Я сам как-то по делам заходил в отделение Интерпола, и видел там его фотографию. Прикинь – по всему миру ищут!

– Что ж в этом хорошего? – спросила Лёка. – Если бы он не стал стрелять, ему не пришлось бы скрываться.

– Это да, – кивнул Стас, и выбросил окурок в окно. – Но в нашей среде нельзя позволять себя безнаказанно бить! Такие условия игры. Знаешь, как в пословице: попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй! Так что особенного выбора у моего кореша не было. Лёка, вот тут останови! Дальше по грунтовой дороге поедем, я сам поведу.

Лёка вдавила в пол тормозную педаль. Машину дернуло, шины протестующе запищали.

– Ой! – взвизгнула Лёка.

Машина остановилась.

– Ну, что ты за человек! – сказал Стас, но не сердито, а глядя на Лёку с нежностью. – Ты мне новую резину спалишь! Говорил же тебе – мягче надо на педали нажимать! Мягче! Это – не трактор, это – тонкий механизм. Ладно, вылезай – по грунтовке тебе рано ездить! Угробишь нас еще!

Они поменялись местами, и дальше машину вел Стас. Вскоре они подъехали к неизвестному Лёке водоему.

Пустынное и безлюдное место не понравилось Лёке.

– Стас, а ты уверен, что здесь вообще есть утки? – спросила она.

Стас повернулся к ней.

– Сезон охоты на утку в Днепропетровской области заканчивается 28 декабря, – сообщил он. – А если бы утки отсюда улетали раньше, то он заканчивался бы в октябре или в ноябре. Согласна?

– Наверное, да! – не очень уверенно ответила Лёка и приоткрыла дверь в машине.

В машину проник не морозный, но все же довольно холодный воздух. Выходить из машины совершенно не хотелось.

– Как в прошлый раз будем ставить палатку? – спросила она и нахмурила брови.

Страсть Стаса к кострам и палаткам ей была уже известна. То, что у него всегда в машине карабин, она узнала только сегодня, но то, что у него всегда с собой палатка, котелок, саперная лопатка, топорик и дорогущий спиннинг – знала уже давно.

– Нет, – сказал Стас. – Я буду бить утку на перелете, поэтому не нужно пугать осторожную птицу яркой палаткой.

– На перелете? – не поняла Лёка.

Стас вздохнул – иногда Лёка не понимала самых простых вещей.

– Утки до сих пор не улетели на юг потому, что еще не замерзли водоемы, – начал он. – В прошлом году рано похолодало, и в декабре здесь уже не было ни одной утки. А сейчас тепло, и потому они здесь, родимые! Два раза в день утки перелетают из одного места в другое – так бывает всегда или почти всегда. Когда стемнеет, они полетят на ночную кормежку вон в те поля, – Стас указал рукой куда-то вдаль.

Лёка посмотрела по направлению его руки – никаких полей она не увидела, но решила поверить, что они там когда-то были.

– Как же ты будешь стрелять в темноте? – спросила она.

– Утки всегда пролетают над одним и тем же местом, – сказал Стас. – Я здесь охотился несколько раз, и потому знаю, где именно они полетят. Попасть в летящую утку не просто – у меня будет только один шанс. Но этот шанс неплохой – сейчас вечер тихий, облака низко, а значит, утки полетят низко и медленно. Если бы было ветрено или небо открытое, тогда они бы летели быстро и высоко. Сейчас, – он посмотрел на дорогущие швейцарские часы, – половина четвертого. В половине шестого уже будет темно, а значит – мы можем подстрелить отличную уточку!

– Мы?! – удивилась Лёка.

– Стрелять буду я, – сказал Стас. – А ты будешь мысленно со мной! Только подумай – отличная, вольная, жирная зимняя уточка! Какая вкуснятина!

Потом он отогнал машину в особое место, где она была скрыта ветвями деревьев, и, пока было светло, принялся собирать хворост от костра. Делал он все это сам – Лёка осталась в машине. Сначала она попыталась почитать – Стас всегда специально для нее возил в машине пару детективов – но книжка оказалась скучной, и Лёка принялась наблюдать из окна за своим принцем.

Стас, переодевшийся в теплый спортивный костюм и простецкую вязаную шапочку, орудовал топориком очень умело. На его лице была блаженная улыбка, он что-то мурлыкал себе под нос.

А Лёка думала, как все-таки странно устроена жизнь. Она любила сверкающее великолепие дорогих магазинов, шикарное убранство казино, блеск и мощь элитных машин. Этот мир – кичливый мир житейского успеха – манил ее, она жаждала стать его частью до дрожи в коленках. Когда-то она думала, что сможет ворваться в этот богатый мир с парадного хода, образно говоря, открыв двери ногой. Не получилось. Но она жаждала этого мира так сильно, что готова была пробраться через черную дверь – любовницей бандита.

А Стас был частью этого мира, но, строго говоря, этот мир был ему совсем не нужен! Да, по своему статусу ему приходилось бывать и в магазинах, и в казино, и машина у него была не из последних, но по-настоящему счастливым он бывал при других обстоятельствах. Выудить приличного толстолобика, подстрелить утку, спеть песню под гитару у костра вдалеке от города – вот что было Стасу особенно дорого. Он прекрасно разбирался в моторах и страшно любил ремонтировать свою машину собственноручно, хотя вполне мог себе позволить никогда не заглядывать под капот. Ну и, конечно – садоводство. Виноград, смородина, яблони, обрезки, прививки – все это он обожал и возился с ними с крестьянской сноровкой, вкладывая частичку души.

Лёка вдруг подумала, что Стас был бы вполне счастлив, живя обычной жизнью в деревне или в маленьком городишке, вроде Шахтерского, а его занесло в бандиты. Богатство и влияние досталось тому, кому оно было вовсе не нужно. Если бы Лёка владела всем этим и потеряла, она, наверное, выбросилась бы из окна, как выбрасывались американские богачи, разорившиеся во времена Великой депрессии. А Стас, потеряв свои фирмы, машину, модный костюм и швейцарские часы, только пожал бы плечами, уехал в какую-то глушь, и там до старости рылся в земле и удил в речке рыбу, считая, что жизнь удалась.

Стемнело. Стас достал из багажника карабин, потом натянул поверх спортивного костюма мешковатый комбинезон из какого-то водонепроницаемого материала.

– Зачем тебе это? – указывая на комбинезон, спросила Лёка.

– Так ведь у меня собаки нет, – сказал Стас. – А вдруг утка в воду упадет? Как я ее из декабрьской воды выуживать буду?

– И ты что, всегда с собой не только спиннинг возишь, но и это? – поморщилась Лёка.

– Почему бы и нет? Багажник огромный, там много полезных вещиц поместиться может! – хмыкнул Стас. – Никогда ведь не знаешь, когда придется поохотиться или порыбачить! Или когда драпать придется – у меня и на этот случай все готово! Ладно, я пошел. Да, кстати – свет в машине выключи. Утки могут его заметить. Нечего ужин волновать, а то голодными останемся!

– А что мне без света делать?! – возмутилась Лёка.

– Не знаю, – пожал плечами Стас. – Подремай, подумай о чем-то хорошем! Да не переживай – я не долго!

Лёка выключила свет, заглушила мотор. Печка выключилась, и Лёка с неудовольствием подумала, что пока Стас будет поджидать утку, машина совсем остынет. Впрочем, сейчас в салоне было вполне тепло, и Лёка удобно устроилась на широком сидении, укрывшись шубкой, как одеялом. Дремать – так дремать! Веки стали тяжелыми. Не прошло и пяти минут, как Лёка уснула.

Ей снился Димка. Он смотрел на нее преданными, щенячьими глазами, тянул к ней руки и приглашал танцевать. Она пыталась объяснить, что танцевать с ним больше не станет, но почему-то не могла. Потом высокий и стройный Димка начал уменьшаться в росте и становиться шире в плечах. Неожиданно Лёка поняла, что это Вася Шишкин. Глядя на нее такими же глазами, как были у Димки, Вася предлагал ей посмотреть на наручники и кобуры, которые остались от их отцов. Лёка хотела сказать, что уже и не помнит, куда положила эти детские сокровища – ведь она уехала из Шахтерского очень давно. Неожиданно Вася превратился в Сергея Николаевича Майорова. Он смотрел на Лёку грозно и собирался за что-то выругать, как вдруг совсем рядом что-то оглушительно загрохотало.

Лёка встрепенулась и проснулась. Огляделась вокруг – она была не дома! Где?! Ах да, это она заснула в машине Стаса, а грохот – это, неверное, ее принц выстрелил по проклятой утке!

На душе было гадко, как всегда, когда она видела во сне Димку. Лёка потянулась за сумочкой, хотела вытащить зеркальце, но потом подумала, что свет в машине, быть может, еще рано включать, а в темноте она ничего не увидит. В кармане шубки она нашла жвачку. Она спала, а значит, изо рта может плохо пахнуть, а до этого Лёка старалась не допускать никогда.

Раздались тяжелые шаги, дверца машины открылась.

– Чего в темноте сидим? – раздался радостный голос Стаса. – Включай свет! А лучше – вообще вылезай, а то ноги затекут!

– Подстрелил? – спросила Лёка, подавив невольный зевок.

– А-то! – Стас потряс перед ней темной грязноватой тушкой. – Ты смотри, какая утка! Слон летающий, а не утка! Называется кряква. Очень вкусная!

Пока Лёка вылезала из машины, Стас успел разжечь костер и поставить греться котелок с водой. Рядом он зажег еще один костер – в яме. Когда он успел выкопать ямку? И зачем ему два костра? Лёка хотела спросить, но передумала. Раз сделал, значит нужно.

Два костра здорово освещали местность, а Стасу не терпелось поделиться с Лёкой впечатлениями.

– Не думал, что буду так долго ждать! – взахлеб говорил он. – Сижу, сижу, ноги затекли. Но – не шевелюсь, утку спугнуть не хочу. Думал уже вставать и тебя будить – обгадился, мол, но гляжу – летят, летят! Я – ба-бах! Гляжу – есть, упала, причем не в воду упала! Ну, думаю, как же ее искать?…

Лёка пропускала хвальбу своего принца мимо ушей. Ее заботило другое: что делать с этой грязной, пропахнувшей рыбой тушкой? Она все-таки женщина, а значит, готовить добытое мужчиной мясо – ее дело. Блин…

Она взяла еще теплую тушку, брезгливо подержала ее в руках и попыталась вырвать из нее несколько перьев.

Перья не поддавались.

– Ты что делаешь?! – изумился Стас.

– А что, мы ее с перьями есть будем? – огрызнулась Лёка.

– Да ты что! Кто ж так утку потрошит! А воду я зачем грел?!

– Не знаю, зачем ты ее грел, – буркнула Лёка. – И вообще – я птицу в магазине покупаю, там она без перьев.

– Учись, салага! – добродушно усмехнувшись, сказал Стас. – Сначала утку нужно обдать кипятком, вот так!

– Фу, как завоняло! – поморщилась Лёка, с отвращением глядя на ошпаренную кипятком утку.

– Зато перья легко снимаются – гляди как! – чрезвычайно довольный, говорил Стас. – А теперь мы ее немного поддержим над огнем, вот так! Удалим лишнее – кишки ведь мы есть не будем, а, любимая? Натрем солью. Луковицу вот сюда… А теперь – в фольгу ее, родимую! А ты думала, что у меня фольги нет?! Ха! Фольга у меня всегда есть! А тут уже и дрова прогорели, получились отличные угли! – Стас указал на костер в яме. – Это, кстати, называется грунтовой печью! Сейчас мы туда положим нашу уточку, теперь дровишками прикроем – вот так! И, дорогая моя, часика через два получим настоящую утку! Отличную утку! Ты пальцы себе откусишь!

Пальцы Лёка не откусила, но приготовленная принцем утка и вправду оказалась отличной.

Домой они возвращались поздно вечером. Машину вел Стас – он не доверял Лёке вести джип в темноте. Стас устал и за рулем молчал.

Молчала и Лёка. Она не любила костры, не любила рыбалку, не любила охоту. Но она твердила себе, что обязана все это полюбить. Для того чтобы разделить ту часть жизни Стаса, где были казино и дорогие магазины, она должна была разделить с ним и ту часть его жизни, где были костры, охота и обрезка винограда. Лёка знала, что жена Стаса, Светлана, не ездит с ним на рыбалку и охоту никогда, да и на его любимой даче не была ни разу. Лёка собиралась подарить Стасу ребенка, собиралась ездить с ним на рыбалку, собиралась научиться правильно прививать и удобрять деревья.

Лёка собиралась сделать Стаса счастливым.

Глава 3

Месяцы перед родами пролетели в приятных хлопотах – Лёка впервые в жизни получила доступ к большим деньгам и теперь с удовольствием их тратила. Она купила хорошие кресла, посуду, роскошную детскую кроватку и шикарную коляску, забила шкафы одеждой для себя и ребенка. Она трижды ложилась в больницу «на сохранение» – давали о себе знать больные почки, но никаких настоящих неприятностей со стороны здоровья у Лёки не было. Поздние роды были тяжелыми, но Лёка справилась и с этим – в начале августа, спустя две недели после двадцать девятого дня рождения самой Лёки, у нее появился сын Даниил.

Стас приезжал ежедневно, и у Лёки не было поводов для волнения. Жаль, конечно, что он редко оставался у нее ночевать, но Лёка к этому привыкла.

В первый месяц маленький Данька практически не доставлял маме проблем – почти все время спал, и Лёке казалось, что в материнстве вообще нет ничего сложного. Второй месяц протекал сложнее – малыша начали мучить кишечные колики. Он плакал часами, а Лёка только то и делала, что давала ему укропную воду и таскала на руках, со скуки пялясь в телевизор. Теперь она жалела, что одна: если бы Стас смог хотя бы дважды за ночь встать к малышу, Лёка не чувствовала бы себя такой разбитой!

В тот октябрьский день Лёка уже привычно накручивала круги по квартире с хнычущим Данькой на руках и думала о том, что дальше так нельзя – надо бы вытребовать у Стаса денег на няню. Он даст, он не жадный! Лёка не хотела, чтобы в ее уютное гнездышко вторгалась еще какая-то женщина, пусть даже и помощница, но так больше продолжаться не могло – она падала с ног от усталости!

Наконец Данька задремал, но Лёка знала: попытка положить его в кроватку обернется новым плачем. Ладно, пусть спит на руках! Тяжело, зато тихо!

Чтобы чем-то себя занять, Лёка включила новости на местном телеканале и хмуро смотрела скучные сюжеты о заседаниях городских депутатов и нуждах местных школ. Внезапно ведущий сказал то, что заставило Лёку насторожиться.

– Только что стало известно, что сегодня, прямо среди белого дня, в центральном парке имени Лазаря Глобы был застрелен лидер одной из преступных группировок. Киллер подстерег его, когда тот выходил из своего автомобиля. Убийца выпустил три пули из автомата Калашникова. Одна улетела неизвестно куда, другая ранила случайного прохожего, а третья попала жертве прямо в грудь. От полученного ранения двадцатишестилетний мужчина скончался на месте. Киллер бросил на месте преступления автомат и скрылся.

Дальше следовала видеозапись с места происшествия.

Лёка увидела центральный городской парк, мелькнули карусели, потом показались раскрашенные палатки с игровыми автоматами. Напротив одной из них стоял огромный черный джип. Тот, кому был посвящен репортаж, лежал на спине рядом со своей машиной. Чуть дальше стояла карета «скорой» – врачи оказывали помощь случайному прохожему. Лежащему на земле они не помогали. Ему уже никто не мог помочь.

Лёка охнула и села на кровать. Лица убитого было не различить, но ей и не нужно было видеть его лицо. Эта одежда, эта откинутая в сторону рука, дорогущие часы, которые Лёка видела столько раз! Да и джип, у которого были такие знакомые номера… Увы – ошибки быть не могло!

Рядом с телом стоял молодой милицейский капитан и хмуро перебирал визитки чиновников и прочего высокого начальства, которыми Стас так гордился. Камера скользнула по его лицу – он что-то говорил своему коллеге. Звука не было и Лёка не умела читать по губам, но сейчас она почему-то поняла, что именно говорил милиционер.

– Вот ведь как бывает в жизни, Степа! Сегодня ты богат, а завтра – в земле сгниешь! Как по мне – лучше до пенсии получать зарплату в 200 долларов, чем в двадцать шесть лет лежать вот так с пулей в груди.

– Да, вот как бывает! – пробормотала Лёка.

По телевизору еще что-то говорили, а Лёка не могла оторвать взгляд от безжизненной руки Стаса. Потом сюжет сменился, а Лёка все пялилась в экран, как раз в ту точку, где только что была эта рука…

Из оцепенения ее вывел Данька – малыш проснулся и захныкал, прося кушать. Лёка дала ребенку грудь.

– Вот мы с тобою, Данька, и сироты, – сказала она горестно. – Убили нашего папку, малыш!

Малыш, конечно, ничего не ответил, а у Лёки начало тихонько звенеть в голове – она постепенно начала осознавать свое новое положение.

В одну минуту она утратила опору и очутилась в подвешенном состоянии. Сейчас она находилась в шикарной съемной квартире, но за эту квартиру через несколько дней предстояло платить 300 долларов – сумму для Лёки совершенно неподъемную! Другого жилья в Днепропетровске у нее не было – комната в общежитии была безвозвратно потеряна, тем более что мама Стаса в этом общежитии уже не работала.

Лёка потянулась за кошельком, трясущимися руками взяла его, пересчитала наличность. Оставшихся денег должно было хватить на пару дней, а потом – швах! Конечно, можно было что-то продать из мебели, да что-то из шмоток, но это позволит выиграть месяц-два. А потом?!

Вернуться на работу не было никакой возможности – Майоров не принимал назад тех, кто решался уйти с его фирмы, да и то, что она, уходя, назвала его «мудаком», наверняка не забыл. Да и как работать с младенцем на руках?! Хоть у Майорова, хоть не у Майорова?!

Друзей, на которых можно было бы опереться, у Лёки не было.

Никакие родственники ей помочь не могли. Мама умерла, братьев-сестер, а также дядей-тетей у Лёки не имелось. Родственники Стаса о ней не знали.

«Наверное, хорошо, что они меня не знают, – подумала Лёка и криво усмехнулась. – Тесть Стаса вряд ли мне обрадуется. Тем более – Светлана!».

Можно было бы обратиться к матери Стаса, но где ее искать? Она куда-то переехала, Стас и говорил, куда именно, да Лёка не утрудилась запомнить.

М-да, ситуация!

Наевшийся Данька умиротворенно засопел, и Лёка смогла положить спящего сына в кроватку. Прошлась по комнате – раз, другой, третий… Потом прошла на кухню.

У нее в квартире всегда были коньяк и вино. Стасу не нравилось, когда она выпивала, и потому бутылки стояли закупоренными, но – они были! Лёка решила, что вино для такого случая не подходит, и налила себе коньяку.

Коньяк разлился по телу теплом, но облегчения не принес. Впрочем, какие-то изменения все-таки были: Лёка ненадолго перестала жалеть себя и остро пожалела Стаса.

Она не знала о его бандитских делах. Чем занимался Стас и его тесть, откуда были деньги на роскошную жизнь, он не говорил, а она не спрашивала. То, что дело не чисто, было и так понятно, а большего ей знать не полагалось.

Быть может, ее принц торговал наркотиками. Быть может – оружием. Быть может, он даже убивал людей. Но Лёка не была знакома со Стасом-бандитом. Она знала его простым умелым парнем с крестьянской жилкой, любителем костров, рыбалки и садоводства. Она вспоминала время, проведенное с ним, таким обыкновенным, и слезы текли из ее глаз.

Двадцать шесть лет, ему было всего двадцать шесть лет!

Это осенью он собирался обрезать виноградные лозы каким-то новым экспериментальным способом. Он страшно хвастался этим перед Лёкой и говорил, что на следующий год на даче будет рекордный урожай. Не будет урожая! Быть может, эти лозы вообще больше никто не будет обрезать. Во всяком случае, Стас больше не попробует с них винограда.

Он умел ловко удить рыбу и готовить утку в фольге в грунтовой печи. Тогда, в начале декабря, он приготовил утку в последний раз. Он был такой довольный, такой счастливый, а это было в последний раз!

Только вчера он носил своего сына на руках и говорил, что научит его плавать. Сам Стас прекрасно плавал и легко переплывал реку Днепр туда и назад. Он никогда и ничему не научит своего сына. Никогда и ничему, потому что он лежит рядом со своей любимой машиной, и у него так странно откинута в сторону холодная, мертвая рука…

Ему был всего двадцать шесть лет! Так мало! Да, он был бандит, и пулю в грудь от того, кто бросил автомат и убежал, Стас наверняка заслужил, но ему было всего двадцать шесть!..

Лёке стало так худо, что она выпила опять.

Проснулся и захныкал Данька. Лёка опять покормила его и вспомнила, что сегодня еще не гуляла с малышом. Внезапно она поняла, что очень хочет на улицу – в квартире ей было слишком душно. Она глянула на градусник, прикрепленный к окну, и решила, что на улице тепло. Легко, почти по-летнему одела Даниила, легко оделась сама и вышла, не забыв прихватить с собой сумочку. Сумочка у Лёки была вместительной, и початая бутылка коньяку в ней тоже поместилась.

Вечерело, и люди, проходящие по одной из центральных площадей Днепропетровска, могли видеть молодую маму, гуляющую с коляской, в которой то хныкал, то спал младенец. Ничего необычного в этом не было, разве что глаза у мамы были красными, одета она была не по сезону легко, да и гуляла как-то уж очень долго.

Но Лёка не замечала времени. Прогулку уже можно было давно закончить, но она ходила и ходила, в сотый раз обходя площадь по кругу. Она ощущала себя человеком, который долго карабкался на высокую скалу, почти забрался на вершину, но сорвался и упал вниз. Не разбился, но шмякнулся о землю очень сильно! В ушах звенело, не хватало воздуха. Ей не хотелось в квартиру, казалось, что в четырех стенах она совсем не сможет дышать. Слишком много воспоминаний. Слишком много обманутых надежд. Слишком больно. А так – постоянное движение вроде бы прогоняло грустные мысли. По крайней мере – чуть-чуть. И боль в уставших ногах прогоняла боль в груди. По крайней мере – чуть-чуть.

Иногда она садилась у фонтана и кормила Даньку грудью, не обращая внимания, смотрят на нее или нет. Наверное, впервые в жизни ей было все равно, как она выглядит перед окружающими. А еще она частенько доставала из сумочки бутылку с коньяком и прикладывалась прямо из горла. И ей опять было все равно, что подумают о ней проходившие мимо люди.

Когда стемнело, Лёка совсем устала, но домой все же не пошла. Она устроилась на скамейке у фонтана, допила коньяк, отправила пустую бутылку в урну.

Данька спал. Сегодня он вел себя намного спокойней, чем в последние дни. Может быть, сыграла роль непривычно долгая прогулка на свежем воздухе, может, алкоголь попал из крови матери в ее молоко, но младенец спал как в первый месяц жизни. За это Лёка была ему благодарна. Если бы маленький Даниил постоянно орал, ей было бы совсем худо.

Впрочем, может хуже и не бывает? Лёка уже перестала жалеть Стаса и теперь вновь жалела себя. Мир перед глазами качался, и ей казалось, что вот так раскачивается перед тем, как совсем сломаться, ее неудавшаяся жизнь.

Обстоятельства представлялись Лёке совсем кислыми. Вновь и вновь она повторяла себе, что она одна, и помощи было ждать неоткуда.

Родных нет? Нет.

Друзей нет? Нет.

Денег нет? Нет. Ну, то есть немного есть, но скоро совсем не будет.

Мужчины, который мог бы ее содержать – нет? Нет! И не предвидится. Уже возраст не тот, чтобы к ее ногам падали все, кого она пожелает, да и ребенок на руках.

Жилья нет? Нет. Опять-таки – пока есть, но через неделю не будет. Она не Стас, она в палатке жить не может. И рыбу ловить не умеет. И на вокзале она отродясь не жила. И из мусорных баков не питалась. Хотя, может статься, и придется! М-да – ситуация…

Работы нет? Нет. И не предвидится. Если бы она была без Даньки, то работу, конечно же, нашла бы. Здесь ведь не городок Шахтерский, здесь кипящий жизнью Днепропетровск, и работы полным-полно! Но куда деть Даниила? Таких маленьких, кажись, даже в ясли не берут. Или – берут? Или в яслях платить надо? Много ли? А денег нет…

Внезапно маленький, мирно спящий сынишка вызвал у Лёки приступ раздражения.

Еще сегодня утром крошечный Даниил был для нее козырной картой, пропуском в мир богатых и успешных. Но теперь, после смерти Стаса, он стал представляться Лёке камнем, висящим на шее. Она представляла себе, что тонет в море. Она плавает плохо, но выплыла бы, если бы не камень, который тянет и тянет ее вниз, на самое дно!

Если бы Даниила не было, ей было бы в тысячу раз проще найти работу!

Если бы Даниила не было, ей было бы проще найти жилье!

Если бы Даниила не было, ей было бы проще найти нового мужчину, наконец!

Лёка с ненавистью посмотрела на детскую коляску.

Между тем уже совсем стемнело, и люди по площади не ходили – настала глубокая ночь. Похолодало, но Лёка не замечала этого – ее согревал выпитый коньяк. Она никогда не была особенно стойкой к алкоголю и бутылку коньяка, да еще и без закуски, выпила впервые в жизни.

Внезапно ей в голову пришла интересная мысль. Быть может, виноват коньяк, но Лёке показалось, что эта мысль родилась не сама по себе, а ее кто-то шепнул ей на ухо.

А мысль была такая – во все времена были женщины, попадавшие в тяжелые обстоятельства с маленькими детьми на руках. И эти женщины решали свои проблемы, просто оставляя младенцев на порогах домов, где жили добрые люди.

Лёка встрепенулась – мысль понравилась ей. А что – может, так будет лучше?! Разве справедливо, что она будет скитаться и голодать – ведь она вполне может заработать себе на жизнь, если только ее руки не будут связаны младенцем?! И разве это хорошо, если Данька будет недоедать, ночевать на улице или на вокзале? Это будет плохо! Быть может, у других людей ему будет лучше! А значит, оставив его, Лёка сделает лучше и ему, и себе!

Лёка ухватилась за эту мысль. На миг показалось, что ей, тонущей, бросили спасительный круг. Нет, не круг, а что-то такое, с помощью чего она может сбросить камень, висящий у нее на шее.

– Так будет лучше! – сказала она вслух и пьяно захихикала. – Да, так будет лучше!

Лёка была неверующим человеком. Вся ее жизнь прошла в поисках жизненного успеха, и ей некогда было задуматься ни о Боге, ни о сатане.

Она не знала, что дьявол, желая толкнуть человека на гибельный шаг, никогда не шепчет ему: «Сделай зло!». Нет, лукавый хитер, и всегда прикрывается личиной добра.

Он нашептывает человеку другое: «Сделай добро! Убей, да! Конечно, ты переступишь через кого-то, но ведь тебе от этого будет легче, а значит, это не зло, а в каком-то смысле добро! Укради! Не переживай, у них есть еще, а тебе будет легче, и значит, это не зло, а тоже своеобразное добро! Оставь своего ребенка другим людям! Да, хорошие матери так не делают, но у тебя такие тяжелые обстоятельства! Оставишь – тебе будет легче, и ему будет легче. А значит – это уже не зло. Это такое добро! Не бойся, Лёка, сделай добро!»

Но где, на чьем пороге оставить ребенка? Лёка призадумалась. Малыша нужно было оставить хорошим людям – в конце концов, она же не последняя сволочь, чтобы оставлять его кому попало! Но где их найти, хороших людей? Вокруг глубокая ночь, и вообще нет никого – ни хороших людей, ни плохих. Да и знакомых у нее в этом районе совсем нет. К кому идти-то?!

«Когда человеку некуда идти, он идет в милицию» – подумала Лёка.

Это, кажется, была фраза из какой-то книги, но из какой именно – она не помнила. Но найти милицию она могла – невдалеке находился Кировский райотдел. Лёка решила отвезти Даниила туда. А что – в милиции работают круглые сутки, и они, конечно, знают, что делать с брошенными малышами!

Лёка встала со скамейки, посмотрела на сына. Несмотря на холод октябрьской ночи, малыш крепко спал.

– Так будет лучше, сынок, так будет лучше! – пробормотала она и вновь пьяно захихикала.

Лёка покатила коляску по направлению к райотделу.

Сердце глухо, тревожно стучало, на душе было тяжело, и как-то особенно мерзко. Даже своим затуманенным алкогольными парами сознанием Лёка понимала: то, что в ней сейчас болит, называется совестью. Совесть пыталась докричаться к ней, сказать, что так нельзя, сказать, что она не одна в мире. Что существует Бог, который обязательно ей поможет, если только она поступит не так, как проще, а так, как правильно .

Но Лёка умела заглушать голос совести. Она заглушала его, когда уезжала в Днепропетровск, оставляя маму доживать свой век в полном одиночестве. Она заглушала его, когда прогоняла Димку, который любил ее, но не подходил на роль принца, никак не подходил! Она заглушала его, когда мечтала отнять Стаса у его жены Светланы.

Совесть – тонкая штука, и если постоянно заглушать ее голос, она будет говорить все тише, тише, а потом и вовсе умолкнет. Так было и с Лёкой – в последнее время совесть говорила в ней совсем тихо. Но сейчас было не так, и не будь Лёка столь пьяна, она бы сумела вспомнить и понять – никогда еще совесть не кричала, не вопила в ней так громко. Наверное, потому, что никогда еще Лёка не совершала ничего, равного тому, что собиралась сделать сейчас.

Но Лёка не поддавалась этому голосу. Она шла, шла, и ей казалось, что задуманное решит ее проблемы, принесет ей освобождение.

До райотдела оставалось метров сто, когда Лёка внезапно остановилась. Ей пришло в голову, что нельзя ведь так просто прийти в райотдел, передать малыша милиционерам и уйти домой! Наверняка они захотят знать, кто она, откуда, почему решилась на такой шаг. Паспорт всегда был у Лёки в сумочке, а вот свидетельство о рождении Даниила она, конечно, оставила дома. Это что же – еще и за свидетельством идти?!

Внезапно Лёка почувствовала, что смертельно устала. Сил на эту бумажную канитель не было никаких! Гораздо лучше было бы, если бы она была Даньке совершенно посторонней! Тогда она просто отдала бы его и все! С чужого человека взятки гладки – шла, мол, лежит малыш, принесла и больше ничего не знаю! Но нет – ей стражи порядка, конечно, не поверят! Но мысль не плохая! Можно, можно устроить так, чтобы Даньку принес в райотдел кто-то чужой!

Рядом с тем местом, где остановилась Лёка, были высажены красивые, высокие, голубые ели. Лёке пришло в голову, что если поставить коляску рядом с одной из елей, ее обязательно кто-то увидит. Ну и что, что ночь на дворе? Здесь – центр огромного города, и люди ходят по улицам и в три часа ночи, и в четыре. А значит – яркую дорогую коляску обязательно заметят. А что сделает человек, увидев коляску с младенцем? Подойдет, посмотрит, поищет мать, но матери не найдет. А потом? Потом – прикатит коляску в райотдел милиции! Ведь чего проще-то – до райотдела идти не больше минуты!

Очень довольная тем, как все здорово придумала, Лёка подкатила коляску к елочке. Данька все еще спал. Лёка легонько тронула его плечико, погладила, прощаясь.

– Так будет лучше, малыш, так будет лучше! – прошептала она.

Силы оставляли ее. В последний раз взглянув на сына, она развернулась и, сильно шатаясь, направилась домой. Она была очень, очень пьяна. В голове стучали молотки, в ушах звенело, земля качалась.

Лёка не помнила, как добралась до квартиры, как отперла дверь, как сорвала с себя верхнюю одежду, как завалилась спать.

Глава 4

Лёка проснулась от того, что ей нестерпимо захотелось пить. Она спустила руку вниз и пошарила по полу – была надежда, что она поставила стакан с водой под кровать, как иногда делала, если возвращалась с вечеринок «подшофе». Стакана не было, и Лёка поняла – без похода на кухню не обойтись. Она сбросила с себя скомканное одеяло, опустила ноги вниз, попыталась найти ими тапки, но не нашла.

Что вчера было? Когда и как она попала домой? Как разделась?…

Пересохшее горло требовало воды, и Лёка решила идти без тапок. Она встала и, практически не открывая глаз, побрела на кухню. Краем сознания она понимала, что сейчас раннее утро, а может быть – и не совсем раннее, но это было не главное – в первую очередь надо было напиться. А еще душу терзало мерзкое ощущение случившейся беды, но что это была за беда, Лёка пока не понимала.

В фильтре воды не было, и Лёка трясущимися руками нацедила себе в чашку прямо из-под крана. Вода имела противный вкус, но она утоляла жажду. Вместо жажды на Лёку начала наваливаться похмельная головная боль.

Внезапно Лёка перестала пить. Лицо ее перекосило – она вспомнила, и вспомнила сразу все. Дрожащими руками она поставила стакан на стол и кинулась в спальню. Стакан упал со звоном, но Лёка и не подумала вернуться и поднять его.

Да, все правильно – детская кроватка была пуста. Глухо стукнуло сердце.

– Нет, нет, я не могла… – прошептала Лёка и вдруг хрипло крикнула: – Даня, сынок, где ты?!

Конечно, ей никто не ответил.

Лёку охватила паника. Она кинулась к своей кровати, хотя никогда не укладывала спать малыша рядом с собой. Тем не менее, она лихорадочно перерыла одеяло и, конечно, никого там не нашла. После этого она вновь кинулась к детской кроватке, проверяя, действительно ли там пусто… После – в коридор. Ее не покидала надежда на то, что она оставила малыша в коляске, а коляску в коридоре… Но в глубине души Лёка, конечно, знала, что никакой коляски в коридоре не найдет.

– Идиотка, идиотка! – в отчаянии шептала она.

На всякий случай она забежала на кухню, заглянула в ванную. После этого бегом вернулась в спальню, схватила джинсы и начала их натягивать. Джинсы были домашние, очень удобные, но потертые. Никогда раньше Лёка не вышла бы в таких на улицу, но теперь ей было все равно. Она наспех накинула на себя рубашку, сунула в карман ключи. Внезапно ей пришла в голову мысль, что ребенок, должно быть, уже в райотделе, и ей не отдадут его просто так. Она смахнула с полки шкафа все имеющиеся деньги и сунула их в карман рубашки, туда же непослушными руками запихала и паспорт. То, что ей пригодится и «Свидетельство о рождении» Даниила, Лёке в голову не пришло.

Глухо стучало сердце, похмельная боль терзала виски и отдавала в затылок. Лёка двигалась по улице быстрым шагом, иногда переходя на бег. Светило солнце, но вообще-то было холодно – за ночь здорово упала температура, а быть может, был и ранний осенний заморозок. Лёка пыталась вспомнить, во что же она одела Даню, но вспомнить никак не могла.

Нужное расстояние она пролетела на одном дыхании. Вот знакомый поворот, сейчас покажутся злосчастные елочки, в которые она запихнула коляску…

Лёка повернула и замерла – у елочек толпился народ. Какие-то люди в милицейской форме и еще в какой-то незнакомой, темно-зеленой, а рядом простые прохожие – бабульки и дамы бальзаковских лет. У крайней елочки стоял молодой милиционер, и что-то записывал. Рядом с ним стоял человек в незнакомой форме и диктовал что-то непонятное. Какая-то мрачная машина, зеленая, похожая на «Скорую», но не «Скорая», стояла рядом, и от видя этой машины Лёке, почему-то стало жутко.

– Отходите, отходите отсюда! – говорил людям немолодой, уже седеющий милиционер, чей акцент выдавал выходца с Кавказа.

Люди кивали, но не уходили.

Лёка остановилась, не понимая. Прямо перед ней стояли две женщины.

– Замерзло дитя! – сказала одна другой.

– Как замерзло? – переспросила та.

– Да вчера вечером здесь какая-то пьяная весь вечер с коляской кружила, – сказала первая. – Я ее видела, еще подумала, как это такие алкашки – и детей рожают! Потом я домой пошла. А эта, видать, ребенка под елками кинула и пошла, зараза, к полюбовнику. А ночью мороз был. Вот оно, бедное, и замерзло!

– Насмерть?!

– А то как же! – ответила осведомленная бабка. – Вот машина специальная приехала, что мертвых возит. Сейчас его, сердешного, на вскрытие повезут – вдруг та гадина его наркотиками обколола. А у меня показания брали! Я так и сказала – встретила бы эту падлу-мамашу, сама бы, своими руками ее придушила!

– Таких потаскух стрелять надо! – заявила собеседница. – Жаль, что смертную казнь отменили!

За спиной бабулек кто-то сдавленно ойкнул, но те, поглощенные разговором, не обратили на это никакого внимания.

Человеческий мозг – странная штука. Иногда в критических ситуациях из памяти и сознания стираются целые куски.

Когда Лёка пришла в себя, то обнаружила, что быстро идет по улице. Куда несли ее ноги – она не понимала. Сердце разрывалось на части, а по щекам стекали слезы.

Прохожие оборачивались на нее, и это заставляло Лёку идти еще быстрее.

«Убила! Я его убила!!!» – крутилось в голове. Хотелось провалиться сквозь землю, здесь и сейчас. Хотелось умереть, и, вместе с тем, ее страшили люди. Ей казалось, что все они видят ее насквозь, видят и презирают мать-убийцу. О, если бы они принялись ее убивать, Лёка не стала бы сопротивляться, но – только пусть они молчат! Мысль о том, что кто-то из прохожих остановит ее и спросит: «Как ты могла?!»– приводила Лёку в настоящий ужас. Ей хотелось, ей нужно было убежать. Убежать не от суда и не от вполне заслуженной тюрьмы, а убежать от людей, которые захотели бы, чтобы она объяснила – зачем это сделала.

Быстрее! Быстрее! И дальше! Как можно дальше!

Лёка вскочила в троллейбус, но это было ошибкой – троллейбус ехал слишком медленно, к тому же, в нем пришлось стоять у всех на виду, и Лёка выскочила на следующей остановке. Здесь с ней случилось что-то непонятное: наяву представилось, что это сон, вернее – кошмар, что нужно только проснуться и ничего этого не будет! У Лёки была своя метода борьбы с кошмаром. Когда она, еще находясь в состоянии сна, понимала, что спит, она резко открывала глаза и тут же просыпалась. И сейчас она попыталась открыть глаза пошире, но кошмар не кончился. Он не мог кончиться, потому что он был реальностью. И эту реальность она создала сама.

Внезапно она поняла кожей, каждой клеткой ощутила, что больше никогда не увидит своего малыша, и поняла, что очень его любила. Вдруг что-то вспомнилось, и Лёка на миг остановилась.

Ей кажется или вчера вечером, в начале той ужасной прогулки, Даня улыбнулся ей?! Лёке до боли, до сердечного приступа захотелось узнать – он действительно ей улыбнулся вчера или это она придумала сейчас, только что? Придумала? Или – не придумала?! Может, он в самом деле улыбнулся, и его невнятное «гу!» было первым обращенным к ней словом, его поддержкой в трудную минуту, его: «Не грусти, мы справимся, мама!».

Слезы залили глаза.

Резко запищали тормоза, откуда-то издалека донеслось гневное: «Ты чего стала посреди дороги, дура?!»

Лёка так и не поняла – ей это говорилось или не ей.

Когда слез стало чуть меньше, оказалось, что она стоит на проезжей части, а впереди – автовокзал. Рядом с ней проносились машины, а невдалеке урчал, прогревая двигатель, рейсовый автобус.

Она сделал шаг к автобусу и сквозь какую-то пелену услышала собственный, на удивление спокойный голос:

– Скажите, а вы сейчас отправляетесь?

– Через две минуты, – недовольно буркнул в ответ усатый водитель.

Ему очень не понравились глаза обратившейся к нему молодой женщины.

«Наркоманка, наверное», – подумал он.

– Сколько будет стоить билет до конечной? – не отставала «наркоманка».

– Билет в кассе надо брать!

– Я не успею. Сколько будет стоить?

Усатый назвал цену. Лёка отдала деньги и вошла в автобус.

Вот счастье – задние сидения не были заняты. Лёка вжалась в самый темный, самый дальний угол, закрыла глаза и на какое-то время как будто потеряла себя.

Когда она вновь вернулась в реальность, автобус уже ехал. Огромный город, в который Лёка так стремилась десять лет назад, проносился мимо, и скоро должен был остаться позади. Лёка подумала, что забыла, куда, собственно, она взяла билет, но это было не главное.

Главным было уехать как можно быстрее и как можно дальше.

Болела голова, но Лёка согрелась в углу, и как бы оцепенела. Ощущение огромного, непоправимого горя, разрывавшее грудь, никуда не ушло, но слезы высохли. Лёка вспомнила, как где-то читала о том, что человек не может чувствовать одновременно несколько источников боли. Одна, самая сильная боль, должна заглушить остальные боли. Но она чувствовала боль сразу в нескольких местах. Болела голова, разрывалось сердце, и, в довершении ко всему, начали болеть почки – сразу обе. Единственное, что утешало – в автобусе было очень тепло.

Автобус остановился на какой-то остановке, в салон зашли какие-то люди. Кто-то поставил рядом с Лёкой большую хозяйственную сумку, из которой выглядывало содержимое – длинная и толстая веревка, вроде тех, которыми пользуются альпинисты. Веревка заинтересовала Лёку. Автобус тронулся, станция осталась позади, а Лёка все рассматривала веревку, все гадала, кому и зачем такая могла бы быть нужна.

Это длилось не долго. Налилась грудь, и Лёка подумала, что давно не кормила Даньку. Потом, через секунду, вспомнила, что ей больше никогда не придется его кормить. Даня, ее сын, которого она, оказывается, очень, очень любила, умер, потому что она оставила его на улице в холодную ночь.

Глава 5

Слезы высохли, когда автобус стал подъезжать к очередной станции. Это была маленькая автостанция в каком-то маленьком городишке. По правую руку шли дома, а по левую, почти сразу, начиналась лесопосадка, росли деревья.

Деревья!

Вновь, в который раз за этот ужасный день, глухо стукнуло сердце – Лёка поняла, что́ она должна делать. Единственное, чего стоило опасаться, так это того, что ей помешает хозяин сумки. Поэтому, как только автобус остановился, Лёка схватила сумку с веревкой и кинулась к выходу.

Будь она внимательней, она бы поняла, что украсть сумку с веревкой ей посоветовал тот же голос, который вчера советовал оставить ребенка рядом с елочкой. Впрочем, даже узнав голос, Лёка вряд ли остановилась бы. Ее не пугало то, что голос губит ее – она хотела погибнуть.

Выйдя из автобуса, она быстрым шагом направилась к деревьям. Поскольку никто не кричал ей вдогонку, Лёка поняла, что кража сумки пока не обнаружилась.

Войдя в посадку, она первым делом огляделась. Никого не было видно. Конечно, нужно было бы уйти подальше от домов, чтобы уж точно никто не помешал, но Лёке хотелось покончить с этим как можно быстрее. Ее охватила непонятная лихорадочная деловитость – она нашла способ избавиться от своих проблем. И теперь хотела только одного – быстрее, быстрее! Руки дрожали, стучали зубы, слезились глаза, но Лёка решила, что справится. Ей много раз приходилось справляться с трудностями, и она была уверена – сил хватит и на этот раз.

Она вынула веревку из сумки – веревка действительно оказалась длинная. Лёка осмотрела ее – ни узлов, ни значительных потертостей. Значит – крепкая. Хорошо!

Горячими, трясущимися, как при лихорадке, пальцами, она соорудила петлю. Проверила – петля отлично затягивалась. Это привело Лёку в какой-то необъяснимый восторг – она впервые за этот страшный день засмеялась и долго не могла остановиться. Смех не принес ей облегчения, а любой, кто мог слышать его со стороны, решил бы, что это смеется сумасшедшая.

Наконец отсмеявшись, Лёка решила, что – пора.

Теперь ей надо было залезть на дерево. На какое? Лёка попыталась прикинуть, какое лучше, но не смогла – мысли путались. Тогда она решила просто лезть на ближайшее. Оно было не очень высоким, но ничего – сойдет. Еще это дерево было сплошь покрыто маленькими острыми веточками, и Лёка решила, что поцарапается, пока будет лезть. Потом усмехнулась и отогнала от себя эту мысль – если и будет больно, то точно – недолго.

Она действительно оцарапалась, взбираясь на высокую ветку, но не так, чтобы сильно. Ветка была крепкой, и Лёка смогла на ней встать, вытянуться в полный рост. Ветка качалась и Лёка вынуждена была придерживаться рукой за ствол – простое падение с дерева в ее планы не входило.

Кое-как обретя равновесие, Лёка попустила петлю так, что в нее должна была легко пролезть голова. Теперь предстояло привязать второй конец веревки – тот, что без петли – к дереву. Здесь требовался некоторый расчет – веревка была длинной, и если привязать не так, как надо, можно было бы шлепнуться на землю до того, как петля затянется на шее. Лёка прикидывала так и этак, но мысли все еще путались, и высчитать нужную длину веревки никак не получалось. В итоге Лёка решила махнуть на все рукой и закрепить конец веревки так, как получится. Она закрепила конец, навязала сразу несколько узлов – чтобы наверняка и, наконец, осталась довольна.

Потом она встала, выпрямилась. Холодный ветер покачивал ветку и трепал Лёкины волосы. Она еще раз с деловым видом осмотрела петлю, еще раз проверила, легко ли затягивается узел.

– Эй, девка! Ты что – с ума сошла?! – донеслось снизу.

Лёка глянула вниз – к ней бежали два мужичка вида самого что ни на есть оборванного.

Это означало, что времени нет совсем. Ей могли помешать.

Лёка быстрым движением накинула петлю на шею и тут же прыгнула с ветки вниз.

По ее расчетам, спустя миг петля должна была затянуться и от сильного рывка – сломаться шея. Но случилось не так: падая, Лёка зацепилась низом рубашки за одну из ветвей.

Эта ветка спасла Лёке жизнь. Петля-то затянулась, Лёка повисла, но повисла не только в петле, но и на рубашке. Рубашка предостерегающе треснула, но не порвалась. Тело Лёки обрело две точки опоры, и вес распределился между этими точками поровну. Петля сдавила шею, сдавила очень, очень сильно, но не настолько сильно, чтобы убить.

Спустя несколько секунд Лёка поняла, почему смерть от удушья считается одной из самых тяжелых – ей было очень, очень больно. Разрывались легкие, разрывалось раздираемое веревкой горло. Она лихорадочно пыталась вдохнуть, но не могла. То есть воздух в легкие проникал, но совсем немного, капельку. И жизнь – не жизнь, и смерть – не смерть. Обе руки Лёки были свободны, и она вцепилась ими в веревку на шее, но сил на то, чтобы высвободиться из петли, у нее не было. Она отчаянно дергалась, хрипела. Сердце вырывалось из груди, отчаянно тошнило, слезы лились из глаз, сопли из носа, холодный пот выступил по всему телу. Краем сознания она поняла, что обмочилась и даже обгадилась, но это совершенно не тронуло ее. Глаза с каждой секундой болели все больше и больше – Лёке показалось, что они сейчас вылетят из глазниц.

Минуту назад она даже не представляла, что человеку может быть настолько плохо.

Между тем, мужички подбежали к ней. Их было двое – один старик, а другой – совсем юноша, хотя и с лицом, обезображенным частым употреблением спиртного.

Молодой подбежал первым, но делать ничего не стал, а остановился, оторопело глядя на дергающуюся в петле Лёку.

– Петька, ты чего стал? – прохрипел старик. – Поддерживай ее снизу, а то петля затянется, и все, капут!

– Как поддерживать-то? – не понял молодой.

– Вот так!

Старик подбежал к Лёке. Ее ноги болтались в воздухе, колени были на высоте лица старика. Он подхватил Лёку за ноги и попытался приподнять ее вверх – чтобы вес ее тела приходился не на шею в петле, а на его руки.

Лёка в панике ничего не замечала и не понимала. Она крутилась, дрыгала ногами, лягалась… У старика никак не получалось хорошо ее придержать – ее ноги то и дело вырывались из ее рук. Предостерегающе потрескивала ветка, державшая Лёку за рубашку. Момент, когда эта ветка сломается, должен был стать последним моментом Лёкиной жизни.

– Ты чего стоишь?! – крикнул старик юноше. – Лезь на дерево!

– Зачем?! – не понял тот.

– Веревку перережь, дурак! Она же задохнется сейчас!

На этот раз юноша понял, и быстро стал карабкаться вверх по дереву. Залезать на верхушку он не стал – как только он оказался выше головы Лёки, сразу достал из кармана перочинный нож. Достать веревку было легко – стоило только протянуть руку.

Юноша принялся перерезать веревку. Это оказалось делом не простым – натянутая как струна веревка никак не хотела поддаваться тупому ножу.

Наконец раздался треск, веревка оборвалась и Лёка рухнула вниз прямо на старика.

Они упали оба. Юноша продолжал сидеть на дереве.

– Петька – слазь! – прокричал снизу старик. – Вот бестолочь! Петлю срежь у нее с шеи!

Действительно – Лёка была на земле, но ей не стало легче. Петя врезалась в кожу, и все еще продолжала сдавливать ей горло.

Молодой Петька спрыгнул из дерева, подбежал к Лёке, и резанул ножом по узлу, топорщащимся у нее за шеей.

Петля распалась, остатки веревки упали на землю.

И тут же Лёку стало рвать. Она лежала на боку, одновременно плача, кашляя и извергая наружу дурно пахнущую желтую жижу.

– Ты чего стоишь, Петька? – недовольно прикрикнул старик. – Беги за водой! Не видишь – ей попить надо!

– Так в чем же я ее принесу, воду? – не понял Петька. – У нас ни стакана, ни бутылки нет!

– Бутылок в урне – море! – отрезал старик. – А урны – там! Возьми какая почище! А воду на автовокзале в сортире наберешь!

Петька потоптался немного, с ужасом глядя на блюющую Лёку, потом пошел по направлению к автовокзалу.

Он вернулся минут через пятнадцать. Лёка уже не блевала, и даже не лежала – она сидела, поджав колени к груди и обхватив их белыми, бескровными руками. Ее все еще продолжало трясти.

Старик сидел рядом и ласково увещевал ее.

– Ну что ж ты, дочка! – говорил он. – Разве ж так можно?! Зачем же ты это затеяла?

Лёка громко всхлипнула.

– Я… Я не хочу жить! Я ребенка своего убила! – прохрипела она. – Я пьяная была и оставила его на улице. А он замерз. Он ведь совсем ма-а-аленький!

Последние звуки заглушили рыдания, которые тут же перешли в лающий кашель. Лёка схватилась рукой за горло, на котором был отчетливо виден сине-багровый след от веревки.

– Петька, чего стоишь! Воды дай ей! – приказал старик.

Петька отдал Лёке воду, а сам отошел подальше, чтобы не слышать отвратительного запаха, который шел от спасенной им девушки.

– Ребеночек замерз? – сказал старик, глядя, как Лёка пьет воду. – Это страшно, дочка, но в петлю все равно не надо! Грех твой тяжел, но Бог милостив, Он все простить может! Он и тебя простит.

– Я не хочу! – оторвавшись от бутылки, прохрипела Лёка. – Я не хочу, чтобы меня прощали! Я… Я хочу, чтобы Он меня наказал! Я умереть хочу! Я хуже всех. Я Данечку своего убила-а!..

Тут она опять зарыдала, и неожиданно вырвала всю воду, которую только что выпила.

– Глупости, – сказал старик. – Это горе в тебе говорит, дочка! Как успокоишься – поймешь!

– Я… Я не успокоюсь, – прохрипела Лёка и вновь припала к бутылке с водой. – Я потом – опять!.. – она кивнула головой в сторону дерева.

Старик только покачал головой.

– Это не дело, дочка, – сказал он. – Ты вот не хочешь от Бога прощения, а Он хочет тебя простить. И Он хочет, чтобы ты жила.

– З-зачем? Зачем мне жи-и-ить?!

– Не знаю, – голос старика был ласков. – Но если б Он хотел тебя прямо сейчас призвать на Свой Суд, то ты уже умерла бы. А так – ты живешь. Значит – не зря. Значит, Господу ты здесь живая нужна.

Лёка вдруг затихла. Она больше не рвала, не плакала, а лишь громко всхлипывала.

Старик и Петька участливо смотрели на нее.

Прошло десять минут прежде чем Лёка смогла опять говорить.

– Зачем мне жить? – спросила она старика. – Зачем мне жить – теперь?

Лёка не признавала сигарет, но теперь ее голос звучал так хрипло, будто она курила все жизнь.

Старик пожал плечами.

– Откуда мне знать, дочка? Но у Бога ничего не бывает зря. Раз живешь – значит так надо. А ты поживешь, осмотришься и потом поймешь, зачем Господь тебя в живых оставил.

На это Лёка ничего не сказала. Она даже перестала дрожать, и старик решил, что ей, пожалуй, уже лучше.

– Ты где живешь, дочка? – спросил он.

– Не знаю, – ответила она. – Нигде, наверное.

– Отец-мать есть?

– Нет, – прохрипела Лёка. – Отец умер давно, а мама – недавно. Дом пустой остался. Никто там не живет.

– Дом – это хорошо, – заявил старик. – У нас вот с Петькой даже пустого дома нет! Где дом-то?

– В Шахтерском.

– В Шахтерском – это еще лучше! – обрадовался старик. – Здесь в Шахтерский автобус идет. Деньги есть?

– Есть, – кивнула Лёка.

– Вот и хорошо. Сейчас отойдешь, отдохнешь, а через пару часиков мы тебя на автобус посадим. И все, все – домой. Дома, говорят, и стены помогают!

– Только тебе помыться надо! – сказал вдруг Петька. – Запах от тебя!

Лёка уставилась на него, и сама удивилась себе. Раньше она сгорела бы от стыда, застань ее кто-нибудь в таком состоянии. Сейчас же ей было все равно.

– Где помыться-то? – спросила она.

– Тут речушка недалеко! – сказал старик. – Маленькая – полтора метра в поперечнике. Из нее воду не пьют, и рыба там не водится – завод стоки свои в нее пускает. Но помыться можно. Сейчас сходим, потом ты обсохнешь, и – на автобус. Ты встать-то сможешь?

– Не знаю, – прохрипела Лёка. – Попробую.

Держась за ствол дерева, на котором едва не закончила свою жизнь, она осторожно поднялась. Качнулась, но устояла. Потом сделала шаг вперед.

Ноги казались ватными, но ходить она могла.

Часть вторая

Глава 1

Одиннадцать лет назад, уезжая из Шахтерского, Лёка думала, что если и вернется сюда, то – лишь как победитель, с триумфом. Но возвращение оказалось не таким. Незаметно для знакомых, опустошенная и раздавленная, вернулась Лёка в родной дом.

Старый дом встретил ее могильной тишиной, но Лёка даже была довольна тем, что матери уже нет в живых – ей не хотелось никого видеть, и тем более не хотелось отвечать на вопросы.

Ей вообще не хотелось ни говорить, ни двигаться, и потому Лёка, в прошлом большая аккуратистка, не стала освобождать дом от паутины и пыли. Она долго не могла найти себе места – в доме было три жилые комнаты, но Лёке не было комфортно ни в одной из них. Лишь одна комнатушка устроила ее. Много-много лет назад отец Лёки увлекся фотографией и оборудовал себе малюсенькое помещение без окон и с плотно закрывающейся дверью. В этой темной конуре, похожей на склеп, Лёке было почти спокойно, и вскоре она перебралась туда – перетащила диван-малютку, маленький журнальный столик, настольную лампу.

Здесь Лёка и проводила все дни. Просто сидела или лежала на диване, закрыв дверь и включив лампу. День за днем, день за днем…

Ей не хотелось почти ничего. Та, вчерашняя Лёка, с ее любовью к мужскому вниманию, с ее страстным стремлением к жизненному успеху, умерла. Теперешней Лёке было даже странно и непонятно – как это она могла что-то такое хотеть или к чему-то такому стремиться.

Лёка нынешняя хотела только одного – вернуться в тот злополучный день, когда она напилась и оставила своего маленького сына замерзать в коляске. Она хотела этого всеми силами души, но достичь желаемого, конечно, не могла. Она отдала бы все, что у нее осталось, все без остатка, лишь бы только вернуть этот день! Если бы за это нужно было заплатить жизнью, она с радостью умерла бы. Но и ценой жизни нельзя было вернуть прошлое. И от этого в душе Лёки царила плотная, как осенняя туча, непроходящая тоска. С этой тоской она просыпалась по утрам, с этой же тоской засыпала. Но и сны не приносили ей покоя – каждое утро она просыпалась в слезах, хотя и не помнила, что именно ей снилось. Впрочем, ей и не нужно было вспоминать – она без того знала ответ.

Димка перестал ей сниться. Когда-то она была бы этому очень рада, но теперь ей было наплевать. И Станислав ей тоже не снился никогда. Чувства, которые раньше испытывала к нему Лёка, нельзя было назвать любовью, но, в то же время, она относилась к нему хорошо. Она прекрасно помнила о том, что за год их встреч Стас ни разу не обидел ее. Если бы не смерть Даниила, Лёка, наверное, грустила бы о своем погибшем принце. Но острая боль от смерти ребенка напрочь заглушила все остальное, в том числе и боль от смерти его отца.

В старом доме были телевизор и магнитофон. Телевизор почему-то не работал, а вот магнитофон исправно крутил старые кассеты, хрипло извергая из себя мелодии прошлых лет. Лёка перетащила магнитофон к себе в комнатушку и ставила любимые кассеты отца, а также те, которые когда-то любила сама. Чаще всего она по сотне раз за день прокручивала одну и ту же композицию. Музыка не прогоняла тоску, но все-таки как-то дурманила сознание, и Лёке становилось легче. Совсем чуть-чуть, но – легче.

Человеческий мозг вряд ли способен долго оставаться один на один с совершенно неразрешимой проблемой, во всяком случае, мозгу Лёки постоянная тоска сулила скорую гибель. Лёка вплотную подошла к грани, перейдя которую человек может существовать только в психиатрической лечебнице. Спасая себя, ее разум придумал для себя выход.

В какой-то момент ей вспомнилась одна газетная статья. В ней автор утверждал, что во время смерти, в тот момент, когда душа покидает тело, человек видит прекрасный, солнечный луг, и его на этом лугу встречают родные, которые умерли раньше него. Лёка не могла вспомнить подробностей, более того, возможно, все это она не читала, а просто выдумала, но она ухватилась за этот луг, как утопающий хватается за спасательный круг.

С этих пор она начала ждать этого луга, жаждать этого луга, алкать этого луга! Она была уверена – когда-нибудь она умрет, и этот луг будет. И на нем она встретит Даничку. Уже подросшего, хотя – все-таки маленького. Она часто видела эту встречу: она идет по лугу, ноги по щиколодку утопают в траве, а ее сын – пятилетний или, может, семилетний, бежит к ней. Они встречаются, она плачет от счастья, ласкает его и говорит только одно: «Прости, прости, прости!».

Да, конечно, потом будет ад. Лёка ни на минуту не сомневалась в том, что именно ад она заслужила, и именно туда будет отправлена после смерти. И в то же время, она была уверена – луг будет, и Всемогущий, Милосердный Бог подарит ей возможность попросить прощения у сына.

Кроме ожидания этой встречи, этого луга, в жизни Лёки не было ничего. Ранее порывистая, требовательная, не способная чего-то ждать долго, теперь она терпеливо-терпеливо сидела часами на диване и смотрела вдаль. Перед ее глазами была серая стена, но это было не важно – Лёка была уверена в том, что когда-то стена исчезнет, появится долгожданный луг, и потому она смотрела, смотрела, смотрела, не желая пропустить даже минутку.

Ожидая смерти, Лёка, тем не менее, больше не пыталась убить себя сама – слишком мучительна была предыдущая попытка. Но она не сомневалась в том, что человек, который не хочет жить, и так не проживет долго. Она больше не смотрелась в зеркало, и потому не понимала, насколько права. Если бы она смогла посмотреть на себя со стороны, то увидела бы худую, изможденную женщину с больными глазами. Седые пряди были не очень видны в ее светлых волосах, но после попытки суицида она стала заметно клонить шею вправо. В те редкие минуты, когда ей все-таки приходилось выходить на улицу и ее видели редкие прохожие, вид ее бывал настолько странным, что ни один незнакомый человек никогда не решался заговорить с ней.

К счастью, выходить из дома ей было почти незачем. На улице находились колодец, сарай с углем и туалет. Больше вне дома Лёку ничего не интересовало.

Мама Лёки была запаслива и экономна. Она получала пенсии больше, чем могла потратить, и на излишки денег пополняла запасы продовольствия. Поэтому Лёка в наследство получила не только старый дом, но и несколько мешков сахару, муки и разных круп, больше десятка пачек соли, несколько банок с топленым жиром. К тому же, в просторном погребе годами сберегались консервированные огурцы и варенье. Все это было более или менее пригодно в пищу. Правда – одну из круп основательно попортил жучок, а другая горчила, но готовить кашу из всего этого было, в общем-то, можно. Каша никогда не получалась вкусной, но Лёке было все равно.

Соседи не тревожили ее. Городок Шахтерский процветал во времена СССР, но в 90-е закрылась одна из шахт, и в городе поубавилось работы. С тех пор в Шахтерском было много брошенных домов. Старики постепенно умирали, трудоспособная молодежь уезжала в поисках лучшей доли. Дома с заколоченными окнами, прогнившие, повалившиеся заборы, разросшиеся на всю улицу деревья – все это было привычно в этом городе, медленно умирающем после закрытия шахты-кормилицы.

На улице Лёки тоже пустовали несколько домов, и два из них – как раз рядом с ее домом. Дальше соседями были старенькие, общительные пенсионеры, доживающие свой век. Они знали Лёку с детства, считали ее отличной девочкой и поначалу были рады ее возвращению – все-таки живая душа рядом! Но эта новая Лёка при редких встречах отвечала односложно, а могла и не ответить вовсе. Соседи удивлялись, шептались между собой, но вскоре оставили ее в покое. Кому приятно откровенное равнодушие? К тому же, в глазах Лёки читалось такое огромное, такое щемящее горе, что даже самые болтливые пенсионеры немели рядом с ней.

Впрочем, не все живые существа были столь понятливы – вскоре после переселения Лёки в отчий дом ко двору приблудились две собаки. Сначала Лёка пыталась их гнать, но они не уходили, и Лёка быстро смирилась с их существованием. Одну из них – небольшую вертлявую дворняжку – она назвала Кнопкой. Кнопка любила рыть ямы и за короткое время перерыла весь двор. Другая псина была побольше и обладала способностью непрестанно лаять много часов подряд. Заткнуть ее было невозможно. Лёка назвала гавкучую псину Мерзостью. Собака против такой неблагозвучной клички не возражала.

В общем – псины прижились. Лёка иногда кормила их остатками своей каши, но чаще – забывала. Кнопка и Мерзость не обижались и на это – они харчевались на кладбище. Вскоре обе псины привели щенков. Лёка не помогала им выхаживать потомство, но все щенки выжили, быстро подросли, и спустя пол года во дворе у Лёки образовалась целая псарня. Псарня часто поднимала шум и истошный лай, но Лёке было все равно – в облюбованной ею комнате без окон этот лай был почти не слышен.

Прошла осень, потом зима. Старый мелкий уголь, оставшийся после смерти матери, позволил Лёке топить в доме. Впрочем, особо высокой температуру она не делала. Её вполне устраивало сидеть и смотреть вдаль, укутавшись в старенькое мамино пальто и обувшись в древние валенки, оставшиеся еще от бабушки.

Лекарства, с помощью которых она годами поддерживала в порядке свои больные почки, Лёка пить перестала, и это вскоре дало о себе знать. К середине зимы у нее начались хронические боли. Чаще всего боль была не сильной, и Лёка не обращала на нее внимания, но иногда происходили острые приступы, при которых Лёка часами корчилась и стонала. Приступы становились все чаще, и с этим надо было что-то делать. Лёка хорошо разбиралась в своей болезни и знала, что эти приступы могут не нести с собой скорой смерти, а вот непрекращающиеся, невыносимые страдания – да.

Нужны были лекарства.

Лёка собрала в доме весь алюминий – ложки, вилки, кастрюли, и отнесла в пункт приема металлолома. На полученные деньги она купила лекарства, но через месяц эти лекарства должны были закончиться, а алюминия в доме больше не было.

Хочешь не хочешь, а Лёке нужно было найти какую-то работу.

На последние гроши Лёка купила себе местную газетенку «Маяк». Объявлений о работе там было мало, но они были. Кое-что Лёке совсем не подходило – к примеру, она избегала людей и не могла работать продавцом в магазине, но одно из объявлений привлекло ее внимание.

В частный дом требовался садовник. Лёка вспомнила о своем дипломе биолога. Она была физиологом человека, а не ботаником, но кое-что из жизни растений припомнить могла.

Лёка решила обратиться именно по этому объявлению.

Было начало марта, когда Лёка подошла к особняку. Сразу было видно, что этот особняк построен на нескольких участках. По меркам Днепропетровска особняк был – так, ничего особенного; но для маленького Шахтерского – это был большой дом важных людей. Там не было кованых ворот и видеокамер, столь популярных в Днепропетровске, но кирпичный забор в два с половиной метра высотой говорил о том, что здесь живут солидные люди.

Лёка позвонила.

К ней вышла молодая невысокая полная женщина. Выслушав сбивчивые слова Лёки о работе и дипломе, она нетерпеливо махнула рукой.

– Диплом здесь не нужен, – сказала она резким, привычным к приказному тону голосом. – У нас тут небольшой парк. Японский! – с гордостью уточнила она. – Люди, которые все это нам посадили, оставили схему – где какое растение и как его надо поливать-удобрять. Каждое растение – индивидуально! Учти – все надо делать правильно, а то они дохнуть начнут, и я с тебя спрошу. Знаешь, сколько все это стоит?! В общем, твое дело – прийти два раза в день, выполнить все, что указано по списку, ну и там – грядку выкопать, дорожку подмести… Сделала – свободна, как ветер. Устраивает?

– Да, – прохрипела Лёка.

После попытки суицида ее обычный голос так и не восстановился, и Лёка теперь только хрипела.

– Тогда пойдем, – сказала хозяйка.

Они вошли во двор. Здесь действительно все было очень необычным – ни одно из растений Лёка никогда раньше не видела. Как будто кто-то попытался всунуть сюда часть другого мира! Если хозяева ставили себе целью удивить любого, кто заглянет в их сад, то им это удалось.

Хозяйка водила Лёку между диковинных кустов и деревьев, не скрывала своей гордости и совершенно не к месту называла Лёку «подругой».

– Это, подруга, называется гинкго двухлопастный, – говорила хозяйка, останавливаясь на мгновение у высокого дерева. – А это – ложная лиственница этого… как его… блин, никак запомнить не могу… Ага Кемпфера! Ложная лиственница Кемпфера, вот! Честно говоря, не понимаю, почему она – ложная, но стоит она, я скажу тебе… Зато смотри, смотри какая хвоя!

Лёка послушно трогала рукой мягкую хвою и неотрывно, с удивлением, смотрела на разговорчивую хозяйку. Из глаз Лёки даже ушло всегдашнее выражение отрешенности.

Хозяйка же не замечала этого изумленного внимания к своей персоне и продолжала расхваливать свой сад.

– Это, подруга, сакура. И вон там – тоже сакура. Какой же японский сад без сакуры, сама посуди, подруга? Цветет красиво – не зря японцы восхищаются! Вот только поесть плодов не получится. Я раньше как думала: вишня и вишня, японская только, сначала цветы, потом ягоды, ан – нет! Не поесть нам сакуры. Многие виды сакур декоративны и просто не дают плодов. Прикинь, лажа, да?! Эти – именно декоративные! Но – все равно красиво. А поесть и клубники можно. Нет, не думай – клубники у нас нет, мы такое не выращиваем, а покупаем. А это, подруга, сирень. Специальная, японская, конечно. Название только забыла. Японцы любят сирень. И мне нравится. И Константину Петровичу – это муж мой – нравится тоже. Во, гляди – это тоже сирень, только другая! Название этой сирени я помню – сирень пекинская.

Участок был не очень большой, но осматривали они его долго. Было видно, что хозяйка страшно гордится тем, что у нее на участке невиданный сад, а поговорить о нем ей не с кем. Видимо, знакомые не обладали запасом терпения и не были готовы говорить о японском саде часами, а Лёка, как потенциальная прислуга, идеально подходила для долгих бесед.

– А это рододендроны, – говорила хозяйка, указывая на крупные кусты. – Я люблю рододендроны, их тут море! В апреле они зацветут, и сама увидишь, как это красиво. Там будут белые цветки, вот там – желтые. А эти цветут оранжевым, и когда смотришь, то кажется, что это не куст, а такой огромный костер! Не вздумай загубить мне рододендроны, подруга! Я с тебя за это шкуру спущу! Мы за каждый кустик по 50 баксов заплатили! А чтобы кусты не загубить, тебе просто нужно делать все так, как в схеме написано! Понятно?

– Понятно, – прохрипела Лёка.

– Ну, значит, все порешали, – заявила хозяйка. – В дом тебе заходить не надо – я туда никого не пускаю, ни кухарки, ни уборщицы не держу – все по дому делаю сама. Только для сада человека нанимаю. Тяпка, лейка, лопата – все в сарае. Собаки, как ты видишь, у нас нет, да нам и не нужна собака – в наш двор и так никто не полезет, если только не совсем псих, конечно… А растениям собака может и навредить! Дочке моей 7 лет, и она строго настрого приучена кусты не ломать, так что с этой стороны проблем не будет. Тем более что она, в основном, у бабушки живет. Так что́, все решено, как я понимаю? В общем, завтра приходи и приступай! Оплата – в конце месяца. Есть что-то непонятное? Какие-то вопросы?

Глава 2

Так Лёка стала садовником у своей бывшей лучшей подруги.

История Снежанны была простой и типичной для украинской провинции. Она вышла замуж за Костю Воронова, а Костя, отучившись в институте МВД, при помощи отца Снежанны, полковника Службы Безопасности Украины, сделал головокружительную карьеру местного масштаба. Теперь Константин Петрович Воронов руководил Горотделом милиции города Шахтерский.

В маленьких городках и селах главный милиционер – власть большая, а если он – родственник большой «шишки» из СБУ, то власть эта становится практически княжеской. И если за пределами своей вотчины Костя мог считаться мелкой сошкой, то здесь, в Шахтерском, у него, как говорится, было схвачено все. На базаре половина торговых мест принадлежала ему – через подставных лиц, конечно; ровно, как и пара местных магазинчиков и несколько кафе. Все пункты приема металлолома тоже были «завязаны» на Костю, а это давало неплохую прибыль. Поговаривали, что местные цыгане, торговцы наркотиками и скупщики краденого платят Воронову дань за спокойствие, но, конечно, доказать это было бы очень трудно.

В общем, деньги в семье водились и немалые. Именно они позволили Снежанне Вороновой не работать ни дня и отстроить дом по своему вкусу, не считаясь с затратами. Костя в строительство не вникал. Он был уверен: его жена заставит строителей воздвигнуть отличный дом, без малейшего брака.

Снежанна была очень требовательным работодателем. О том, как она измывалась над строителями, ходили легенды. Поговаривали, что приходивший для строительства кирпич, Снежанна просматривала сама, да не просто просматривала, а измеряла штангенциркулем, и если кирпичи из пачки были хотя бы на 2 миллиметра больше или меньше ГОСТа, пачка отправлялась назад, а Снежанна со скандалом требовала другую. Все углы, вертикали и горизонтали она проверяла сама. Однажды заставила разобрать уже готовую стену – обнаружила смещение на полтора миллиметра! В общем, строители намучились с капризной богачкой по полной мере. Но дом получился идеальный, как на картинке.

Та же история была и с садом: и посажен он был «с нервами», и садовники во дворе сменялись едва ли не каждый месяц. Снежанна платила деньги, большие деньги, по меркам Шахтерского, а значит, считала своим полным правом требовать, требовать и еще раз требовать!

Тем не менее, большие деньги, личный джип малинового цвета и власть над теми, кто был вынужден на нее работать, не принесли Снежанне счастья. Муж с первых же лет семейной жизни был к ней не то, чтобы холоден, но и не так тепел, как ей хотелось бы! Снежанна была уверена в том, что связи ее отца значат для Константина больше, чем она сама, хотя тот никогда не обмолвился и словом о чем-нибудь подобном. К тому же, Снежанна подозревала, что Воронов ей изменяет – при его ненормированном рабочем дне она совершенно не могла его контролировать! Но Константин был хитер, и уличить его было невозможно. Снежанна даже пыталась пожаловаться папе, но тот только отмахнулся. Тесть знал, что Константин не допустит для семьи позора, а на его мелки шалости, как и на свои собственные, он привык смотреть сквозь пальцы.

Абсолютная власть, как и абсолютное бессилие, развращает. У Снежанны было и то и другое. С теми, кто был ее ниже, она могла вести себя так, как не позволяли себе средневековые феодалы. Но в своей собственной семье она была бессильна – она не могла заставить Воронова полюбить ее. Все это сделало характер Снежанны невыносимым.

В идеальном доме то и дело вспыхивали грандиозные скандалы с многочасовыми истериками и битьем дорогой посуды. В итоге дочь Кристина – единственный ребенок – фактически переехала к заботливой бабушке, не желавшей, чтобы дитя росло в атмосфере постоянного крика. Прислуги Снежанна не держала, не желая пригреть любовницу мужа у себя под боком. Садовниц же третировала, как могла. Кстати, в доме были только садовницы. Нанять мужчину-садовника категорически не разрешал муж, подозревавший, что истеричная жена со скуки может завести любовника.

В такой дом попала Лёка.

Ее обязанности были расписаны четко – люди, насадившие этот японский сад, оставили подробнейшие указания, что и как поливать, что, чем и когда удобрять и так далее. Покойный Станислав был бы счастлив, достанься подобная работа ему. У Лёки же она не вызывала эмоций. Ей нужно было просто следовать указаниям, и она им следовала. Вовремя поливала, вовремя удобряла, вовремя опрыскивала листья, когда становилось жарко… Все это она проделывала как бы механически, ее ум, ее сознание частично оставались в каком-то своем мире… Любая другая работа, требовавшая творческого подхода, умственных усилий или просто повышенного внимания, была бы Лёке не под силу.

Снежанна испытывала к новой садовнице сложные чувства.

С одной стороны, это было злорадство. Бывшая «звезда» вернулась из большого города не солоно хлебавши, а она, Снежанна, и успешна и богата, а значит – она наконец-то превзошла свою подругу!

С другой стороны, было бы здорово победить ту, прежнюю Лёку! Эта, нынешняя, замкнутая и нелюдимая Лёка походила на прежнюю разве что паспортными данными. Снежанна подолгу наблюдала из окна за этой новой Лёкой и даже ей, обычно невнимательной к людям, было очевидно – эта женщина хлебнула горя полной мерой!

Снежанна не была злой, а только избалованной, и ей порой остро хотелось пожалеть бывшую подругу! Возможно, между ними восстановились бы теплые отношения, ведь Снежанне так была необходима родственная душа, которой она могла бы пожаловаться на богатую, сытую, и все-таки неудавшуюся жизнь! Но Лёка на контакт не шла. На все вопросы отвечала однозначно, некоторые и вовсе пропускала мимо ушей. К тому же, Лёка никогда не смотрела прямо в глаза. Снежанну страшно раздражало то, что, даже разговаривая с ней, Лёка всегда смотрела куда-то вдаль. Как будто там, вдали, можно увидеть что-то стоящее!

В общем, Лёка никак не хотела быть Снежанне подругой! В итоге, это настолько разозлило Воронову, что она стала придираться к Лёке так, как не придиралась ранее ни к одной из ее предшественниц.

Но Лёку это не трогало – перенесенное горе сделало ее недоступной для мелких нападок бывшей подруги. Единственное, чего она немного боялась, это как бы Костя – по старой памяти – не начал за ней волочиться. Это было бы так некстати!..

Но боялась она зря: впервые увидев новую, изменившуюся Лёку, Константин внимательно посмотрел ей в глаза и тут же утратил к ней всякий интерес. Лёка сама не удивилась бы этому, если бы могла посмотреть на себя со стороны. Даже сверхревнивая Снежанна и мысли не допускала, что ее муж увлечется новой садовницей – нынешняя Лёка не могла быть привлекательной для мужчин. Любой, всмотревшись в ее потухшие глаза, увидел бы в них умирающую душу и ухаживать бы за такой женщиной не стал, как не стал бы добиваться взаимности у трупа!

Так прошли весенние месяцы. Зацвели рододендроны. Они действительно были прекрасны, хотя Снежанна и бурчала, что в прошлом году они цвели гораздо красивее. Но Лёка не замечала красоты экзотических цветов. Деньги, получаемые за труд, давали возможность покупать лекарства. Почки болели не так сильно, и это давало возможность Лёке спокойно ожидать смерти, как заключенный ожидает освобождения из тюрьмы.

В конце мая Константин Воронов получил длиннющий милицейский отпуск, и Снежанна сообщила Лёке, что она остается на хозяйстве одна, а семья Вороновых уезжает на сорок дней в Египет, на море.

– На сорок дней? – спросила Лёка. – Ты ведь не любишь море!

На минуту она забыла свое горе и забыла то, что Снежанна – ее работодательница. Сейчас она говорила с ней, как со старой подругой.

– Терпеть не могу. С детства, – ответила Снежанна.

Она тоже забыла, что разговаривает с простой служанкой. На минутку старая дружба вернулась.

– Ты никогда не объясняла, почему? – прохрипела Лёка.

– Да объяснять нечего! – Снежанна с досады даже сплюнула на любимую грядку с рододендронами. – Когда я была маленькой, папа возил нас с мамой на море каждое лето. И выгонял на пляж в шесть утра, представляешь?! Он вообще у нас ранняя пташка. Купаться меня заставлял – для закалки! А море в шесть утра такое холоднющее, такое противное!

– Зачем же ты сейчас едешь? – спросила Лёка. – Оставайся дома.

– И отпустить Воронова одного?! – воскликнула Снежанна. – Чтобы ходить по дому и рогами люстры сбивать?! Нет уж! Костенька захотел поплескаться в море – пусть плещется! Но я буду с ним. Рядом!

Вороновы уехали, и Лёка осталась одна.

На следующий день, после отъезда семейства Вороновых, в Шахтерском прошел сильнейший ливень. Больше часа вода лилась как из ведра, стояла белой, плотной стеной, неслась по улицам глубокими, быстрыми ручьями…

Сразу же после этого дождя рододендроны японского сада начали болеть. Они заболели все вместе, все кусты – и те, что цвели белым, и те, что цвели красным, и даже похожие на пылающий костер. Листья этих экзотических кустов покрылись желтыми пятнами, ветки начали усыхать и отмирать. Лёка делала все, как сказано в схеме, но любимым цветам Снежанны становилось только хуже.

Будь Лёка в ином расположении духа, она, быть может, и догадалась бы, в чем дело – как ни как дипломированный биолог. Рододендрон не является типичным для Украины растением не просто так! Дело в том, что украинские черноземы – это щелочные почвы. А рододендроны любят другие почвы – кислые. Для того чтобы рододендрон рос на Украине, почвы для него нужно создавать индивидуально – из хвойной земли, торфа и песка. И эти участки кислой почвы должны быть изолированы от щелочного чернозема особыми полупроницаемыми мембранами. Но даже после этого почву под рододендроном нужно будет периодически подкислять! Только в этом случае рододендроны будут радовать глаз долгие годы.

Ничего этого не сделали те, кто проектировал сад для Снежанны! Они сыграли на неосведомленности капризной богачки. Корни у рододендронов очень компактные, и поэтому ловким дельцам не составило труда привезти кусты уже с готовой почвой вокруг корней, как говорится, «с комом». И этот ком кислой почвы был воткнут в щелочной чернозем без всяких мембран. Пока ком вокруг корней сохранял свою кислую среду, рододендроны радовали Снежанне глаз, но со временем почва вокруг корней неминуемо должна была превратиться в щелочную, и тогда гибель экзотических цветов была неминуема. Сильный дождь ускорил процесс, но в любом случае – японский сад Снежанны мог просуществовать не более трех лет…

Лёка старалась выходить цветы как могла, но усиленный полив хлорированной водой из-под крана только ускорял трагическую развязку. Лёка была не виновата в гибели растений, но знала – приедет Снежанна, и ей несдобровать.

Черный «Мерседес» Константина Петровича Воронова въехал во двор как раз в тот момент, когда Лёка в очередной раз поливала увядающие на глазах рододендроны.

Константин выбрался из машины первым.

– Ни фига себе! – протянул он, оглядываясь вокруг и видя полумертвые кусты.

Лёка опустила шланг, втянула голову в плечи.

Из машины выскочила Снежанна. Лицо ее было перекошенным от гнева.

– Это… это что еще такое? – взвизгнула она и подбежала к Лёке. – Ты-ы!.. Сучка драная! Ты что сделала с моими цветами?!

– Я не виновата, – ответила Лёка. – Правда, Снежка – я все делала, как написано в этой бумажке. Я…

– Молчать, дрянь!!! – заорала Снежанна. – Ты хоть знаешь, паскуда, сколько в эти цветы денег вбухано?! Да ты мне всю жизнь за них отрабатывать будешь!

– Снежка, я…

– Молчать! И не смей меня называть Снежкой! Для таких недоумков, как ты, я Снежанна Александровна! Ты… Ты…

Снежанна махнула перед лицом Лёки сжатыми кулачками, и та подумала, что Воронова сейчас ударит ее. Но та бить не стала, а схватила Лёку за рубашку и сильно дернула.

– А ну – вон из моего двора! – Снежанна задыхалась от гнева. – Сучка малохольная! Я сегодня же приглашу специалиста, и он подсчитает ущерб! Он до копейки напишет, сколько ты, тварь, мне должна!

Лёка направилась к выходу, а Снежанна толкала ее в спину и кричала во всю глотку.

– Я и дом твой продам и под фонарь тебя поставлю отрабатывать! А если на тебя, кобылу старую, никто не позарится, так я тебя за границу на органы продам! Но деньги ты мне все вернешь, до копейки – так и знай!

Лёка вышла за ворота особняка и направилась домой. Она прошла целый квартал, а до нее еще доносились завывания Снежанны, причитающей над загубленными рододендронами. Угрозы Снежанны не очень тронули Лёку – перспектива остаться без дома ее не пугала. Но вот в чем беда – Снежанна не рассчиталась с ней за последние два месяца работы, а в тюбике со спасительными таблетками было почти пусто…

Глава 3

Спустя пять дней Лёка подошла к особняку Вороновых и робко нажала на пуговку звонка. Ей очень нужно было поговорить с бывшей подругой.

Ждать пришлось долго, но Снежанна открыла. Она была одета, как для выхода, видимо, собиралась куда-то уезжать. Выражение ее лица было самым мрачным, но на Лёку она посмотрела без всякого гнева.

– А, это ты, – протянула она. – Заходи!

Лёка вошла во двор.

Красный джип Снежанны стоял не в гараже, а прямо перед воротами.

– Собираешься уезжать? – спросила Лёка.

– Да, – недовольно ответила Снежаннн. – Тебе чего надо?

– Снежка, у меня почки больные, – начала Лёка. – Болит – сил нет, а лекарства купить не за что…

– Все понятно, меньше слов, подруга! – перебила ее Снежанна и полезла в сумочку.

– Снежка, мне жаль, что так получилось с цветами…

– Помолчи, ладно? – отмахнулась Снежанна и протянула Лёке пару купюр. – Вот, возьми. За остальными завтра придешь.

Лёка взяла купюры и с удивлением принялась их рассматривать.

– Снежка, я не поняла, – сказала она. – А как же цветы…

Снежанна выразительно цокнула языком.

– Забудь, – сказала она. – Если хочешь – с завтрашнего дня можешь опять у меня работать.

Глаза Лёки на миг утратили отрешенное выражение, и она посмотрела на бывшую подругу с вполне человеческим удивлением.

– Умный человек приезжал, – пояснила Снежанна. – Кандидат наук, учебники по ботанике пишет… Он объяснил, что ты здесь не причем. Это те козлы, которые цветы сажали, сделали кое-что не так. Но ничего – ими сейчас Костя занимается! Им, скотам, мало не покажется! Они не только деньги отдадут, они еще и новые цветы мне совершенно бесплатно посадят, и по всем правилам! Помяни мое слово!

Снежанна замолчала, и некоторое время бывшие подруги смотрели одна на другую. Потом глаза Лёки приняли обычное выражение – как будто она смотрела не на Снежанну, а сквозь нее, куда-то вдаль.

– Ладно, посторонись, мне ехать надо, – буркнула Снежанна.

– Куда? – буднично спросила Лёка, рассматривая что-то вдали.

– В Донецк, в больничку одну, – ответила Снежанна. – Аборт надо сделать. Не хочу здесь! Болтать будут, кости перемывать, сволочи!

Смысл сказанного дошел до Лёки не сразу – прошло несколько секунд, прежде чем она спросила изумленно:

– Куда ты едешь? Я не услышала?

Снежанна подошла к машине и нажала на кнопочку на пульте. Раздался писк – двери машины были отперты.

– Все ты услышала, – сказала она зло. – И давай, вали отсюда! Без тебя тошно. И так срок – одиннадцать недель! Спешить надо.

Но влезть в машину ей не удалось – Лёка догнала ее и схватила за руку.

– Снежка, не надо! – воскликнула она.

– Что «не надо»? – не поняла Снежанна.

– Аборт делать не надо! Ему будет очень, очень больно! Снежка – ну разве ты чем-то больна?!

Снежанна оторопело посмотрела на свою садовницу.

– Да ничем я не больна! Просто мне и с Кристинкой мороки хватает… И вообще – почему я перед тобой должна оправдываться?! – воскликнула она. – Руку пусти, ну! – Снежанна вырвала руку. – Хочу – рожаю, не хочу – не рожаю! И кстати, нет никакого «его»! Это просто сгусток клеток, капля спермы – и все! Понятно тебе, малохольная?!

Но Лёка не отступала. На миг Снежанне показалось, что перед нею – прежняя Лёка. Даже поврежденную веревкой шею она теперь держала ровно! Разошедшаяся садовница смотрела на свою хозяйку во все глаза, и на этот раз никакой отрешенности во взгляде не было – впервые за многие месяцы Лёка вся полностью находилась здесь, в этом мире. Ее глаза горели, и в них читались одновременно требование и испуг.

– Какой сгусток клеток?! Какая капля спермы?! – прохрипела она. – Ты что несешь, Снежка?! Одиннадцать недель! У него уже сердце, ручки, ножки, глазки!.. Он пальчик сосет! Снежка, это же твой ребенок! Нельзя убивать детей!

Лёка вновь схватила Снежанну за руку.

– Да руки от меня убери, дурная! – Снежанна вырвала руку вновь. – Учить она меня будет! Вали отсюда, пока я тебе по мордасам не надавала!

Лёка перестала хватать Снежанну. Теперь она умоляюще, лодочкой, сложила ладони рядом со своим лицом.

– Снежка, ты просто не понимаешь, что делаешь! – заскулила она. – Если ты убьешь его, ты убьешь себя! Он будет тебе сниться! Ты жить не сможешь после этого!..

– Ой, да отвали ты! – Снежанна нажал кнопку на пульте, и ворота медленно поползли в сторону, открывая проезд со двора. – Не в первый раз, и – как видишь – живу!

Она открыла дверцу машины, и приготовилась садиться.

Тут Лёка опять схватила ее, на этот раз за плечо.

– Я не позволю тебя это сделать! – прохрипела она.

– Да ты кто такая?! – Снежанна выпрямилась во весь свой небольшой рост. – Не позволит она! Ты – никто! Служанка, быдло, говно!

– Я не позволю тебе, Снежка!

– Пошла вон, психованная! – взвизгнула Снежанна, размахнулась и отпустила Лёке звонкую оплеуху. – К врачу сходи, полечись, идиотка!

И тут Лёка, совершенно неожиданно для себя, выбросила руку к лицу подруги. Сильный, хлесткий удар пришелся ниже уха. Глаза Снежанны закатились, и она рухнула на асфальт.

Лёка отступила от Снежанны на шаг и в испуге прижала руки к губам. Что делать дальше, она не знала. Она смотрела на лежащую подругу и тяжело, хрипло дышала. Заболела шея, и Лёка привычно чуть-чуть наклонила ее к правому плечу.

Внезапно ей в голову пришла мысль. Глаза Лёки блеснули, она посмотрела на открытую дверцу машины, на ключи, валяющиеся рядом со Снежанной, на отпертые ворота…

Так, их ссоры, кажется, никто не заметил? Это – хорошо!

Лёка не представляла себе, как скоро очнется пребывающая в глубоком нокауте Снежанна. А она могла очнуться через минуту, и это было плохо.

Одно только было ясно – действовать нужно быстро.

– Мягче, – пробормотала Лёка, вспоминая давние уроки. – Педали нужно нажимать как можно мягче!

Глава 4

Снежанна пришла в себя, и ощутила, как сильно у нее болит голова. Она тихо застонала и попыталась дотронуться до головы правой рукой, но не смогла – руку что-то не пустило. «Ночная рубашка рукавом о кровать зацепилась!» – пронеслось в голове.

Снежанна приоткрыла глаза и огляделась. Оказалось, что она лежит на голом диване в какой-то малюсенькой комнатушке без окон. Невдалеке стояли стул, маленький столик, тускло светила настольная лампа.

– Что за хрень… – изумленно пробормотала Снежанна и еще раз попыталась дотронуться правой рукой до пульсирующей болью головы. Рука опять не поддалась – ее что-то держало. Снежаннна дернула рукой сильнее – чуть выше раздалось слабое звяканье. Снежаннна посмотрела – рука была прикована ржавыми наручниками к тонкой, такой же ржавой трубе, которая шла вдоль всей стены.

Снежанна тихо вскрикнула и окончательно пришла в себя. Что с ней случилось? Где она?! И как здесь оказалась?!

Вокруг была только эта чужая, незнакомая комната и плотно запертая дверь с куском резины внизу, приделанным так, что между дверью и полом не было ни малейшей щели.

Глухо стукнуло сердце, и Снежанну вмиг охватила паника. Как птица, попавшая в силки, она стала биться, стремясь обрести свободу – лихорадочно и бестолково трясла рукой, рвалась, пытаясь сбросить с себя наручники.

– Эй! – закричала она. – Эй! Кто здесь?!! Помогите! А! А-а-а!!!

На ее крик никто не отозвался, лишь где-то очень, очень далеко послышался лай собак. Снежанна набрала в грудь воздуха, чтобы вскрикнуть вновь, но вдруг передумала. Не сама же она, в конце концов, приковала себя к этой трубе! Это сделал какой-то человек. И он наверняка где-то рядом! Снежанна почувствовала, как на спине выступил холодный пот – она вдруг подумала, что звать, наверное, не стоит. Мало ли кто войдет в комнату через эту странную дверь!

Она еще раз – уже медленнее и внимательнее – оглядела комнату. Что-то в ней показалось Снежанне знакомым. То ли эта ржавая труба, то ли резина внизу двери – что-то из этого она когда-то видела…

Да – видела! Она несомненно когда-то была здесь! Тогда здесь многое было не так, но вон – странная проволока с допотопными прищепками, протянутая от стены к стене под самым потолком. Она точно видела эти прищепки! Но когда?! И что это за место?!

Где она?! Что с ней случилось?! Она помнила, как собиралась в больницу, как поругалась с Лёкой, помнила, как стукнула эту нахалку, сующую нос в чужие дела… Ну – а потом? Что было потом?

Изо всех сил напрягая память, она в то же время не оставляла попыток освободиться – пыталась левой рукой разжать наручники, сковавшие правую. Не получалось, никак не получалось! Для этого нужен был ключ, очень простой ключ, в форме буквы «Г» – Костя когда-то показывал ей такой. На всякий случай Снежанна поискала рядом, но нет – ни ключа, ни чего-то просто подходящего по форме не находилось.

Внезапно за дверью послышались торопливые шаги. Снежанна тихо ойкнула и вжалась спиной в холодную стену, ожидая увидеть чудовище.

Дверь открылась, вошла Лёка.

В тот самый миг, когда она вошла, Снежанна вспомнила эту комнату. Ну конечно! Это же дом Лёки, фотолаборатория ее покойного отца! Она бывала здесь, и не раз – только очень давно. Конечно же, на этой проволоке с прищепками положено сушить фотографии! А вот там стоял увеличитель, и будь он на месте, Снежанна сразу бы поняла, где она оказалась! А дивана здесь раньше не было! И даже наручники эти она знает – Лёка показывала их ей!

Испуг прошел, и Снежанна испытала огромное, радостное облегчение человека, который проснулся и обнаружил, что кошмар был не концом жизни, а простым сном.

– А, очнулась! – сказала Лёка буднично и опустилась на стул. – А я твою машину отгоняла. Вот – держи ключи!

Она бросила ключи от машины на диван. Снежанна проводила взглядом ключи, а потом посмотрела на подругу. Чувство облегчения быстро сменялось гневом.

– Ты че, Лёка, совсем офигела?! – начала она грозно. – Это что за херня, а?! – она потрясла рукой с наручниками.

Наручники несколько раз мелодично звякнули о трубу.

– Ты рукой лучше не тряси, – как ни в чем не бывало посоветовала Лека. – Браслеты затянуться могут, потом рука болеть начнет!

– Ты че, подруга, вообще страх потеряла?! – взвилась Снежанна. – Я тебя русским языком спрашиваю – что это за хрень ты тут затеяла?!

– Ты пока поживешь у меня, – сказала Лёка безмятежно.

– Что?! Что значит – пока поживешь?! Почему я должна у тебя жить?! И сколько это – пока?!

Лёка поморщилась и схватилась за поясницу – резко кольнуло в почку.

– Месяцев пять, я думаю, – пояснила Лёка, когда боль прошла. – Или шесть. Не знаю точно, когда тебе время родить придет. А там – родишь и вернешься домой. Всё!

Снежанна смотрела на Лёку во все глаза и молчала. Ее охватило ощущение нереальности происходящего.

«Так не бывает, – пронеслось у нее в голове. – Так просто не бывает!»

Она качнула головой, словно отгоняя какое-то наваждение. Голова ответила коротким приступом боли, и Снежанна тихонько застонала.

– Я же тебе говорила, что не позволю убить ребенка, – сказала Лёка, видя, что подруга все еще в недоумении. – Нельзя убивать детей, понимаешь?!

– Стоп! – крикнула Снежанна. – Я никак не «вкурю» – при чем тут ребенок?! Ты зачем сюда меня привезла, припадочная?!

Лёка вздохнула – она чувствовала себя очень усталой.

– Еще раз – с начала, – сказала она терпеливо. – Ты хотела убить своего ребенка – сделать аборт, а я хотела тебе помешать. Ты меня ударила, и я ответила. Случайно получилось так, что ты от моего удара вырубилась. Пока ты приходила в себя, я успела привести тебя сюда.

– Да я поняла, как ты меня сюда привезла! – закричала Снежанна. – Я понять не могу, зачем?!

Она сверлила глазами сидящую на стуле подругу и решительно ничего не могла понять. Снежанна была уверена – ничего серьезного в этом нет и быть не может. Лёка просто по-дурацки пошутила с ней, но шутка затянулась, блин! Сидит тут теперь, рожи корчит! И этот взгляд, блин, этот взгляд! Этот невыносимый взгляд поверх плеча, вдаль, как будто Лёка изо всех сил стремится рассмотреть что-то там, вдали!

– Ты чего туда смотришь, больная?! – начала Снежанна. – Ты на меня смотри, блин! Я с тобой разговариваю!

– Я смотрю, – ответила Лёка, все так же продолжая глядеть поверх плеча Снежанны.

– Ты понимаешь, мразь, что ты сделала?! Ты понимаешь, что с тобой мой муж сделает за это?! – Снежанна выразительно потрясла правой рукой так, чтобы наручники зазвенели как можно громче.

– Тебе чаю сделать? – спросила вдруг Лёка. – У меня есть. Вроде бы хороший.

– Чаю? – изумилась Снежаннна.

– Чаю, – кивнула Лёка. – И ты не могла бы не так сильно орать, а то у меня от твоих воплей голова болит.

– Что?! – Снежанна вскочила. – Голова болит? Сейчас еще не так заболит!

Она поднесла свободную руку ко рту, сложила ее как будто рупором, и, что есть силы, закричала:

– Помогите! Помогите!!! На помощь!!! Кто-нибудь! А-а-а!!!

Лёка опять взялась за поясницу. Проклятая почка! А лекарства она так и не купила!

– Помогите! Помогите-е-е!!!

– Не ори так – голос сорвешь, – посоветовала Лёка.

– Да пошла ты! – прикрикнула на нее Снежанна и вновь начала: – Помогите! Помогите! Эй!

Лёка пожала плечами, встала и, шаркая отяжелевшими ногами, вышла из комнаты.

Снежанна кричала минут пятнадцать, пока не выбилась из сил. Никто не спешил ее спасать. Лишь вдалеке доносился уже знакомый собачий лай.

Обессиленная Снежанна села на диван и низко опустила голову.

Вошла Лёка. В руках она держала стакан с водой.

– Угомонилась? – спросила она. – Если хочешь – еще покричи. Стены здесь толстые, окон нет, соседние дома брошены. Так что некому тебе на помощь приходить, некому! Да и собаки лают так, что любой крик заглушают.

Она протянула Снежанне стакан.

– Пить будешь?

– Давай, – тихо проговорила Снежанна.

Пока она пила, в комнате стояла непривычная тишина.

– Слушай, скажи честно – чего ты добиваешься, а?! – спросила Снежанна, протягивая Лёке пустой стакан.

– Я тебе уже говорила, – ответила Лёка безмятежно, – ты поживешь у меня, пока тебе не наступит время родить. Тут все для жизни есть. Еда есть, диван есть, уголь, чтобы топить, есть…

– Рожать я тоже тут буду? – осведомилась Снежанна.

– Не знаю, я не решила пока, – пожала плечами Лёка. – Но это не так уж важно. Отсюда ты отправишься или с ребенком домой, или прямо в роддом!

– А ты куда отправишься? – в этот вопрос Снежанна вложила весь сарказм, на который была способна.

Лёка пожала плечами.

– В тюрьму, наверно, – сказала она равнодушно. – Я тебя похитила, держу у себя силой. За это в тюрьму сажают, насколько я знаю.

– Сажают, сажают! – подтвердила Снежанна довольным тоном. – А ты, подруга, наверное, захотела в тюрьму? Так ты раньше бы сказала! Костя тебе бы экскурсию устроил!

– Мне все равно, если честно, – сказала Лёка. – В тюрьму – так в тюрьму.

Помолчали.

Лёка вновь села на стул и вновь уставилась куда-то вдаль. Снежанна отчаянно соображала, как ей выкрутиться из дикой передряги, в реальность которой она до сих пор не могла окончательно поверить.

– Слушай, так не бывает! – сказала она наконец.

– Как не бывает? – не поняла Лёка.

– Нельзя похитить человека и держать его в доме несколько месяцев. Так просто не бывает!

– Не знаю, – пожала плечами Лёка. – Я когда-то в газете читала, что какой-то мужик запер девчонку в ванной и держал там несколько месяцев. В обычной девятиэтажке, заметь. И никто ему не помешал!

– Да ну? – Снежанна смотрела недоверчиво. – А она что, не догадалась по батареям стучать, чтобы соседи разбираться пришли?

– Не знаю, – сказала Лёка. – В газете об этом не писали.

– Зря не писали, – сказала Снежаннна. – А зачем он ее держал?

– Насиловал, – ответила Лёка буднично.

– С какого милого человека ты берешь пример! – сказала Снежанна язвительно. – И что было дальше? Девчонка таки сбежала?!

– Нет, он сам ее выпустил. Просто – захотел и отпустил. Она вернулась домой. Только за эти месяцы она так исхудала, что ее родные не узнали. А собака узнала – по запаху.

– Прекрасная история, замечательная история! – Снежанна всплеснула руками; наручники зазвенели опять. – А с мужиком этим что потом было? – полюбопытствовала она.

– Не помню, – пожала плечами Лёка. – Расстреляли, кажется.

– Очень правильно поступили! – сказала Снежанна зло. – Он был псих, туда ему и дорога. Но женщин не похищают ради того, чтобы помешать им сделать аборт! Их похищают психи вроде того, о котором ты рассказала, или из-за денег…

На этом слове Снежанна вдруг осеклась. Ей опять стало жутко.

А ведь верно! А ведь может быть!..

Снежанна впервые за последние месяцы внимательно всмотрелась в Лёку, благо та не мешала, а, как всегда, смотрела вдаль.

Никогда еще Снежанна не смотрела на Лёку так внимательно! Как будто впервые, отмечала ее изможденное, нездоровое лицо, черные круги под глазами, чуть наклоненную в сторону шею. И это взгляд, этот вечный взгляд, направленный вдаль! Раньше Снежанна думала, что Лёка что-то рассматривает у нее за спиной, но теперь она знала точно – за ее спиной только темная, совершенно неинтересная стена и рассматривать там нечего! А ведь Лёка смотрела так, будто силилась увидеть что-то очень, очень важное. И Снежанна вдруг поняла, что Лёка находится здесь, в этой комнате, лишь частично, а другой своей частью она находится в каком-то другом, лишь ей известном месте.

Блин – тронулась! Она точно тронулась!

У Снежанны задрожали руки – она была во власти человека с явно поврежденной психикой! И это объясняло все – и само похищение, и его причину. А еще это означало, что от Лёки можно ожидать чего угодно, быть может – самого худшего! И поэтому лучше было ее не дразнить. Мало ли, какие идеи могут прийти в эту протекающую черепушку!

В конце концов – этот дурацкий плен не может длиться долго! Вскоре ее начнут искать. Подчиненные мужа перевернут маленький городок вверх дном, и, конечно же, спасут ее из рук этой сумасшедшей! Главное, чтобы эта психованная не порезала ее на лоскутки! Поэтому лучше не злить ее, а вести себя тихо и спокойно ждать освобождения!

– Слушай, Лёка, мне бы чаю, – тихо сказала вмиг присмиревшая Снежанна. – И поесть бы!

– Хорошо! – Лёка встала. – Я сейчас сделаю чай и поставлю вариться кашу.

– И мне бы это… В туалет… – пробормотала Снежанна.

– Я принесу тебе ведро, – сказала Лёка и вышла из комнаты.

Глава 5

О Снежанне забеспокоились к вечеру того же дня.

В тот момент, когда пленнице удалось впихнуть в себя первую ложку горькой, недосоленной Лёкой каши, начальнику горотдела милиции Константину Петровичу Воронову сообщили, что на окраине города, невдалеке от кладбища, стоит пустая машина его жены.

Константин выругался и в раздражении начал названивать жене на мобильный, желая узнать, зачем она бросила машину. В последнее время их отношения совсем расстроились, и от Снежанны можно было ждать чего угодно. Мобильный жены оказался выключенным. Домашний телефон тоже молчал. Константин разозлился еще больше, но то, что у него есть причины бросать работу и начинать искать жену, ему даже не пришло в голову.

Рабочий день начальника горотдела в этот день закончился в девятом часу. Собираясь домой, Контантин еще раз попытался найти жену по мобильному и домашнему телефонам, а также позвонил тестю. Не найдя жены, Константин твердо решил устроить ей при встрече хорошую трепку. В том, что она где-то шляется, у него не было сомнений, и смущало только одно – брошенная машина. Именно это было не похоже на Снежанну – к машине она относилась трепетно. В том, что жена оставила джип на окраине, было что-то очень странное. Разумеется, никто не посмеет похитить автомобиль самого Воронова! А вот разбить фару, изрезать колесо или нацарапать что-то гвоздем на капоте – запросто! И о чем только думает его дражайшая супруга?!

Приехав в пустой дом, Константин принялся обзванивать всех, у кого могла засидеться в гостях его жена. Он знал, что Снежанна собиралась сделать в ближайшее время аборт. Возможно, она сделала его как раз сегодня, и сейчас пьет с кем-то водку и рассуждает о том, какой он, Костя, козел.

В тот самый час, когда Снежанна принялась упрашивать Лёку снять с нее наручники хотя бы на ночь, Константин начал волноваться. Все возможные телефонные звонки были уже сделаны. Результат – ноль! А знакомых без телефона у Снежанны не водилось уже много лет…

Те больницы, в которых могла сделать аборт его жена, были обзвонены тоже – и тоже безрезультатно. Константин позвонил даже в морг, но и там его жены, к счастью, не оказалось. Что делать дальше, Константин не знал. Выходило, что супругу ему своими силами не найти, нужно подключать к этому кого-то со стороны, а делать этого ой как не хотелось!

Ведь все могло быть очень просто! Она сам за годы их не слишком удачного брака не раз погуливал на стороне. А если сейчас случилось наоборот, и теперь супруга банально загуляла с каким-то мужичком? В такие дела не стоило посвящать посторонних! В маленьком городе подобная история стала бы известна всем, а быть посмешищем-рогоносцем начальнику горотдела милиции не хотелось!

В половине двенадцатого ночи Снежанна все-таки уговорила Лёку снять наручники на ночь. Договорились, что ночевать она будет без наручников, но с запертой на ключ дверью, а днем Лёка будет ее приковывать к трубе опять.

В тот миг, когда Лёка расковала своей пленнице руки, начальник городского отдела вызвал к себе на дом двух оперативников, которым полностью доверял. Он описал им ситуацию и попросил срочно, но тихо, не поднимая лишнего шума, опросить свою агентуру – может, кто-то что-то слышал об его женушке. Оперативники удалились, а Константин лег спать. Вставал он рано, а завтрашний день обещал быть тяжелым!

Спалось ему плохо – он полночи проворочался, то погружаясь в полусон, то просыпаясь. В нескольких километрах от него так же плохо спала и его жена. Почти не спала и Лёка. Не доверяя Снежанне, она притащила из сарая допотопную раскладушку и устроилась на ней прямо в коридоре, в метре от запертой двери в фотолабораторию. Ночью у Лёки разболелись почки, и заснуть она смогла, только выпив две таблетки просроченного анальгина из старых маминых запасов. Она никогда раньше не пила анальгин при почечных болях и не знала, поможет ли он.

Постепенно боль прошла, и Лёка задремала. Но даже засыпая, она не переставала думать о лекарствах. Ей все еще хотелось умереть, но теперь наступление смерти надо было отсрочить! Теперь у нее была причина не покидать этот мир хотя бы несколько месяцев! Вот только ситуация с лекарствами становилась критической! Кроме этого анальгина в доме не было ничего! И оставалось его – меньше двадцати таблеток!

В шесть часов утра Константина Воронова разбудил звонок. За всю ночь оперативникам не удалось узнать о жене начальника ровным счетом ничего. Через десять минут позвонила теща и долго кричала, требуя, чтобы зять тут же объявил ее дочь в розыск. Константин обещал, что всё именно так и сделает. Собирался на работу он в мрачнейшем расположении духа.

Около девяти утра, когда Лёка защелкнула на запястье покорной и тихой Снежанны наручники, Константин Петрович набрал номер своего тестя – тот был мужиком трезвым и здравым, не чета теще.

Константин рассказал, что позволил экспертам измазать машину Снежаннны криминалистическим порошком, и те не нашли никаких подозрительных отпечатков пальцев. Плохо было то, что они не нашли вообще никаких отпечатков. Впечатление было такое, что руль, водительскую дверцу и зеркала недавно протирали тряпкой. Это могло быть совпадением – чистоплотная Снежанна могла сама все протереть, если стекла и двери показались ей грязными. Но этому могло быть и иное, куда более неприятное объяснение…

Тесть выслушал Константина. В то, что со Снежанной случилась какая-то беда, он не очень верил, и так же, как зять, не хотел выглядеть посмешищем, если дочь просто загуляла. Тем не менее, оба сошлись на том, что ждать бесконечно нельзя.

Решили, что если Снежанна не найдется до обеда, есть смысл начинать серьезные поиски.

В два часа дня, когда Снежанна со скуки пыталась заставить себя прочесть что-то из Льва Толстого, Константин Петрович объявил в горотделе, что у него пропала жена. Было решено пока поискать так, без официальной регистрации, протоколов и прочих бумаг. Причем решили начинать поиски не с обхода домов или объявлений по телевизору, а с проверки «подконтрольных элементов» – от этих было проще добиться молчания в случае, если бы выяснилось что-то пикантное.

В три часа дня Снежанна поняла, что Льва Толстого читать не сможет. И именно в это время в городке Шахтерский закончилась спокойная жизнь для всех, кто торговал наркотиками, самогоном, держал пункты приема металлолома, кто недавно сидел в тюрьме и кто вел себя так, что скоро должен был туда отправиться. К ним, а также ко всем цыганским семьям, нагрянули оперативники. «Подконтрольных» опрашивали, уговаривали, стращали, даже били. Их дома бесцеремонно обыскивались. Их ловили на малейших несоответствиях в рассказах… За пару часов были раскрыты десятки преступлений.

Но эти преступления не имели к исчезновению Снежанны Вороновой никакого отношения.

В вечерний час, когда Снежанна поняла, что ей, пожалуй, придется провести на ненавистном диване-малютке еще одну ночь, в горотделе милиции проводилось собрание. Опрос «подконтрольного элемента» найти жену «главного» не помог. Решено было официально объявлять Снежанну пропавшей и начинать обход домов. Логичнее всего было начать с домов, находящихся рядом с кладбищем – в конце концов, машину нашли именно там.

Глава 6

Было раннее утро, когда Лёка вышла из дома с пустым ведром и направилась к колодцу. Собаки крутились у ее ног, мешали набирать воду, потом мешали нести эту воду в дом. Вдруг вся свора с диким лаем кинулась к калитке. Лёка подняла глаза, и сердце ее глухо ударило в груди – у калитки стояли два человека в милицейской форме – один очень высокий и худой, а другой – гораздо ниже, но широкий, почти квадратный.

– Хозяйка, подойдите, пожалуйста, сюда! – позвал один из них.

Лёка поставила ведро и на ватных ногах двинулась к калитке. Глухо билось сердце. Казалось, вот-вот она потеряет сознание.

Тем не менее, подходя к калитке, она сквозь ватную пелену страха услышала свой же голос.

– Здравствуйте! – сказал голос милиционерам. – Мерзость – фу! Да заткнись ты, гадкая собака!

– Мерзость?! – удивился высокий милиционер. – У нее такая кличка?

– Ага, – ответил Лёкин голос. – Какой характер, такая и кличка. Как начнет лаять – не остановишь. Совсем меня не слушается!

Тяжелая завеса страха не спадала, а между тем голос Лёки звучал на удивление живо и бодро. Лёка даже немного удивилась этому. Такое впечатление, что голос жил отдельно от нее!

Она сделала над собой колоссальное усилие и посмотрела милиционерам в глаза. Высокий смотрел на нее довольно добродушно, а квадратный наоборот – исподлобья сверлил ее тяжелым взглядом. Его лицо казалось Лёке знакомым. Где-то она видела этого квадратного человека, но только где – никак не могла припомнить.

– Вы ведь Ольга Колесник? – спросил высокий.

– Да, – бодро ответил живущий сам по себе голос.

– Вы работаете садовником у Константина Петровича Воронова? – продолжил высокий.

У Лёки потемнело в глазах.

– Не работаю, – бойко ответил голос. – Раньше работала, а потом Снежанна Александровна меня уволила. Неделю назад. Я ее кусты погубила, рододендроны. Очень дорогие… Я не специально, даже не представляю, почему это получилось, но она меня все равно выгнала!

– Да, нам это известно, – сказал высокий. – А после того, как она вас уволила, вы ее видели?

– Нет, – ответил Лёкин голос. – Я тут дома, по хозяйству. Сами знаете – новую работу трудно найти. Ой, а почему вы спрашиваете? Что-то случилось?!

– Снежанна Александровна пропала, – сообщил высокий. – Вы что-то об этом слышали?

– Нет – откуда?! – довольно натурально удивился голос. – А что значит – пропала?

– А то и значит, что мы не можем ее найти! – пояснил высокий. – Машину нашли, а ее – нет. А вы случайно ее машину не видели? Ее невдалеке от вашего дома нашли.

– Машину? – удивился голос. – У них хорошая машина! Импортная, большая. Впрочем, я в машинах не разбираюсь, и прав у меня никогда не было… Нет, не видела я ихнюю машину!

– Юра, пошли, мы теряем время, – вдруг сказал квадратный.

И Лёка сразу же его узнала. Это же был Вася Шишкин – ее друг детства. Да, конечно, он ведь мечтал стать милиционером, как отец, и выходит – стал! Вон он какой – строгий, важный. Только держится почему-то так, словно ее не знает.

Лёка не решилась спросить, почему.

– Да, мы пойдем, – сказал высокий. – А вы, если что-то узнаете, обязательно нам сообщите, хорошо?

– Сообщу, обязательно сообщу! – сказал живший своей отдельной жизнью голос.

Милиционеры пошли прочь от двора.

Лёка смотрела им в след. Ноги у нее подкашивались. Только сейчас она поняла, что если бы Снежанна минуту назад закричала погромче, то эти двое непременно услышали бы ее, несмотря на непрекращающийся собачий галдеж.

Лёка тяжело нервно вздохнула, подхватила ведро и побрела в дом.

Зайдя в дом, она оставила ведро на кухне и пошла к Снежанне.

Снежанна лежала на диване и сонно протирала глаза.

– С добрым утречком, – сказала она Лёке. – Сегодня у нас что́ на завтрак? Каша?

– Каша, – сказала Лёка. – У нас всегда каша. Для супа нет картошки. И мяса тоже нет.

Снежанна села на диване и поморщилась.

– Как же скучно у тебя, подруга! – пробормотала она. – И музыка на кассетах скучная, и книжки скучные. Слушай, у тебя что-то не такое занудное есть, а? В смысле – почитать? Детектив там или про любовь роман? А то все Толстой да Тургенев… Тоска одна!

– Не знаю, – сказала Лёка и тяжело опустилась на стул. – Я поищу. Давай руку!

Наверное, у голоса Лёки закончились силы. Теперь он предательски дрожал.

Снежанна изумленно посмотрела на нее, но руку протянула.

Лёка защелкнула наручники. По ее лицу стекали капельки пота.

– Ты не заболела, подруга? – иронично спросила Снежанна. – А то на тебе лица нет. Наручники сними – я за врачом сбегаю!

– Из милиции приходили, – сообщила Лёка, опускаясь на стул.

– Как – из милиции?! – спросила Снежанна оторопело. – Они были здесь? В доме?!

Лёка отрицательно покачала головой.

– Нет, мы поговорили на улице. Тебя уже ищут.

– И… И что? – пробормотала Снежанна.

– Не нашли пока! – Лёка даже хохотнула нервно. – Фу!.. Я думала – в обморок там упаду! Сердце как колотится!..

Снежаннна смотрела в пол и о чем-то думала.

– Значит, они просто поговорили с тобой – и ушли? – спросила она. – Но так не может быть!

Лёка пожала плечами.

– Как раз может, – сказала она. – А с чего им меня подозревать? Ну, дружили когда-то – так это сто лет назад было. Ну, копала у тебя грядки, цветочки твои поливала – так ты ж меня сама уволила. Костя твой это видел, да и вопила ты так, что все соседи, наверное, слышали! А о том, что я потом к тебе приходила, не знает никто – забор у вас высокий, что за ним творится – не видать! Так что не подозревают они меня. Во всяком случае, пока не подозревают!

Снежанна с досадой закусила губу. В словах Лёки была логика – все, кто знал заносчивую жену начальника горотдела милиции, конечно, считают, что в доме у простой садовницы ей делать не чего. И уж конечно, глядя на заторможенную, кривошеюю Лёку, никто не предположит, что она решилась кого-то похитить!

– Слушай, ты не могла бы перестегнуть мне наручники на другую руку? – глядя в пол, попросила она Лёку. – А то эта что-то болит! И браслет ты слишком сильно затянула!

– Да, сейчас, – сказала Лёка и встала.

Она долго копалась в кармане джинсов, выискивая ключ от наручников. В это время Снежанна шарила глазами в поисках чего-то твердого и тяжелого, до чего она смогла бы дотянуться. Ничего не подходило! Ничего, кроме железной миски, в которой Лёка приносила ей завтрак – ненавистную горькую кашу. Она вчера не смогла съесть даже половину! И эта сволочь считает, что Снежанна сможет так питаться полгода?!

В тот миг, когда наручники были сняты, Снежанна схватила миску и с криком ударила Лёку по голове.

Лёка инстинктивно уклонилась, и удар пришелся вскользь. Лёка ойкнула – край миски впечатался ей под глаз.

В тот же миг Снежанна оттолкнула Лёку и ринулась вон из комнаты.

Она пролетела коридор, что-то зацепив ногой – сзади послышался звон разбитого стекла.

Подбежав к входной двери, Снежанна дернула за ручку. Ничего не получилось – дверь не открылась. Тогда Снежанна попыталась повернуть ключ, торчащий из замочной скважины – ключ не поддавался.

– Он заедает, – сказала Лёка. – Надо придавить и немного приподнять дверь вверх – тогда все получится.

Снежанна обернулась.

Лёка стояла сзади и стряхивала с головы остатки вчерашней каши. Под глазом у нее быстро напухал продолговатый синяк.

– Они все равно меня найдут! – закричала Снежанна. – Они за мной вернутся!

– Не обязательно, – ответила Лёка. – Может вернутся, а может – и нет!

Снежанна посмотрела вправо, влево. Из этого дома на улицу вела только одна дверь – это она знала точно. И эта дверь была заперта. Оставались окна… Окна…

Снежанна прыгнула на Лёку и оттолкнула ее в сторону. Та врезалась спиной в вешалку, и на несколько мгновений оказалась погребена под кучей свалившихся на нее старых пальто, плащей, курток…

Снежанна вбежала в зал, подлетела к окну. Когда-то мама Лёки выращивала много комнатных цветов. Теперь никаких цветов не было, но на подоконниках стояли пыльные горшки, тяжелые от того, что из них никто не удосужился высыпать землю. Несколько секунд Снежанна потратила на то, чтобы сбросить горшки на землю – так она освобождала себе место для рывка на свободу.

Забраться на опустевший подоконник оказалось занятием не трудным, но окно было закрыто. Разбивать стекло и прыгать вниз с риском сильно порезаться Снежанна не решилась. Она схватилась за ручку, надавила на нее. Ручка жалобно скрипнула, провернулась, пыльное окно начало открываться…

И тут подоспевшая сзади Лёка сильно дернула ее за рубашку. Снежанна не удержалась, и начала падать назад.

«Убьюсь», – подумала она.

Она действительно могла разбить себе голову, если бы упала с подоконника на пол, но сзади была Лёка и Снежанна упала на нее.

Лёка не удержала равновесия, и на пол они повалились вместе, растянулись среди валяющихся горшков и комьев земли.

Времени валяться не было, и обе одновременно вскочили. Снежанна отпрянула в сторону – теперь ее и Лёку разделял старый круглый стол – предмет особой гордости покойного Лёкиного отца.

– Дура! Гестаповка! Сволочь! – прокричала Снежанна в лицо бывшей подруге.

Лёка не ответила, а просто кинулась вокруг стола. Снежанна отпрянула, и через миг они вновь стояли друг напротив друга, но по-другому: Лёка там, где раньше была Снежанна, и наоборот.

Обе тяжело дышали.

– Все равно сделаю аборт! – закричала Снежанна. – Тебе, дуре, на зло – сделаю!

– У меня в доме аборты не делают, – прохрипела Лёка. – А ты пока что у меня в доме!

– Я убегу! – крикнула Снежанна.

– Беги! – Лёка кивнула в сторону окна.

Снежанна ринулась к окну, но Лёка опять схватила ее за рубашку. Снежанна дернулась, раздался треск. Обе вновь упали, вновь вскочили, и Снежанна вновь забежала за спасительный стол.

– Думаешь, продержишь меня здесь до родов?! – прокричала она. – Так не бывает!

– Может быть, – ответила Лёка. – А может – бывает!

– Дура! – выплюнула ей в лицо Снежанна.

– Убийца! – ответила ей Лёка.

И они замолчали. На мгновение в доме стало почти тихо – только тяжелое дыхание обеих подруг было слышно в нем.

Снежанна с тоской посмотрела на спасительное окно. Залезть на подоконник, открыть его, спрыгнуть, пробежать двор…

– Не дури, – сказала Лёка. – Драться со мной ты с детства не могла. И сейчас не сможешь. А если и победишь, тебя на улице Мерзость на куски порвет!

– Что еще за «мерзость»? – Снежанна презрительно искривила губы.

– Моя собака!

– Сама дура и собаку по-дурацки назвала! Я твою шавку сама на куски порву!

– Не порвешь! – Лёка покачала головой. – Пошли назад в комнату! – она кивнула в сторону фотолаборатории.

– А вот тебе! – Снежанна заломила руку в неприличном жесте. – Все равно – рожать не буду!

– Будешь!

– Будешь! – передразнила Снежанна Лёку. – Да ты меня так кормишь, что ребенок инвалидом родится! Так что – лучше?!

– Лучше, – прохрипела Лёка. – Жить больным лучше, чем не жить вообще!

– А я его в роддоме оставлю! – прокричала Снежанна. – Это что – лучше?!

– Лучше! Жить в детдоме лучше, чем лежать в могиле! А может, его усыновят какие-то хорошие люди!

– А вдруг его алкоголикам отдадут? И он нищим будет! Это что – лучше?!

– И это лучше! – прокричала Лёка. – Нищему в миллион раз лучше, чем мертвому! Он, может, кушать не будет шикарно, но будет дышать воздухом, радоваться солнцу…

– Радоваться солнцу! – опять передразнила Снежанна Лёку. – Да они его на органы продадут, алкоголики эти! Это что – тоже лучше?!

– На органы – это плохо, – ответила Лёка. – Но и это лучше аборта! Те, кто детей на органы продает, – подонки. А чего еще от подонков ожидать? На то они и подонки, чтобы людей убивать. Но самое худшее в жизни, когда тебя убивает не какой-то подонок, а родная мама! Да – хуже этого ничего в жизни не бывает! Ни-че-го! Я знаю!

– Откуда знаешь? – усмехнулась Снежанна. – Тоже, наверное, аборты делала?

– Нет, – ответила Лёка, и голос ее дрогнул. – Я напилась и оставила сына ночью в коляске на улице. И он замерз насмерть.

Снежанна некоторое время оторопело смотрела на подругу, потом ее брови поползли наверх.

– Ухты! – сказала она изумленно – А ведь я эту историю знаю – по телевизору показывали! Да, да, все сходится – это ведь в Днепропетровске произошло! Милиция очень, очень искала мать умершего мальчика… Значит, это ты была?! Теперь понятно, почему у тебя крыша поехала!

Лёка не отвечала, а только внимательно смотрела, пытаясь не упустить момент, когда Снежанна вновь ринется к окну. Под глазом у нее пульсировал болью синяк.

– Не переживай – съехавшая крыша будет у тебя смягчающим обстоятельством, – сказала Снежанна. – На годик меньше в тюрьме просидишь. Я под хорошее настроение буду тебе передачки посылать – подруга детства как-никак! Ты что больше любишь – пирожки или…

Тут Снежанна вдруг прервалась, что есть силы толкнула стол на Лёку и вновь ринулась к окну.

Будь стол полегче, Лёка была бы впечатана им в стену, но стол был тяжел, и потому Снежанна просто не смогла толкнуть его достаточно сильно. Лёка отшатнулась, но не более. Снежанна даже не успела забраться на подоконник, как Лёка поймала ее. Только теперь она держала пленницу не за рубашку, а за длинные, грязные волосы.

– А-а-а! – завопила Снежанна. – Пусти, тварь! А-а-а!

Лёка не отвечала, а просто волокла Снежанну к фотолаборатории.

Снежанна попробовала упираться, но это было слишком больно. Тогда она попыталась бить подругу. Она колотила ее по голове, по плечам. Однажды попала по почкам, и Лёка глухо застонала, но тащить пленницу не перестала. Шаг за шагом сокращалось расстояние до ненавистной комнаты без окон!

В конце концов, Лёка впихнула Снежанну в комнатушку. Наручники болтались на трубе. Лёка отпустила волосы Снежанны и толкнула ее на диван – та упала. Теперь ее руки оказались совсем рядом с наручниками. Лёка одной рукой схватила Снежанну за правую руку, а второй пыталась накинуть на эту руку свободный браслет.

Снежанна завопила от возмущения и сделал то, что принесло успех Лёке – свободной левой рукой схватила соперницу за волосы. Лёка взвыла, но от своего не отступила. С полминуты длилась эта ожесточенная борьба, но Лёка была выше, сильнее, и, в конце концов, ей удалось защелкнуть браслет на запястье Снежанны.

Лёка отпрянула – ее пленница вновь была надежно прикована к трубе. Обе тяжело, прерывисто, со свистом дышали.

Лёка отпустила Снежанну и отступила от нее на шаг.

– Будь ты проклята, тварь! – прокричала побежденная Снежанна. – Проклята! Проклята!

– Зря стараешься, Снежка, – устало сказала Лека и осторожно потрогала налившийся синяк. – Я уже проклята!

– Да пошла ты! – бросила Снежанна и отвернулась к стене.

Лёка постояла, посмотрела на Снежанну, но ничего не ответила и вышла из комнаты.

Темнело.

Лёка сидела на улице – ей не хотелось в дом. Она чувствовала себя совсем обессиленной – драка со Снежанной здорово утомила ее. Под глазом болело, и Лёка равнодушно подумала, что синяк, наверное, не сойдет недели с две. Как она объяснит его появление милиционерам, если они навестят ее завтра?

– Лёка! – послышалось со стороны калитки.

Залаяли собаки.

У калитки стоял Вася Шишкин. Теперь он был в гражданской одежде и один.

Лёка медленно подошла, вышла за ворота.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – ответил он, внимательно вглядываясь в ее лицо. Конечно, он заметил наливающийся синяк под ее глазом, но ничего не сказал.

– Я даже не сразу узнала тебя, тогда, днем, – сказала Лёка. – Как живешь?

– Как видишь – служу в милиции.

Он замолчал. Молчала и Лёка. Она чувствовала – разговор предстоит серьезный. Но, чтобы отдалить этот разговор, спросила:

– А семья есть?

– Да, – ответил Вася. – Как и у всех. Сын растет. Семь лет.

В груди у Лёки слегка колыхнулось почти угасшее женское тщеславие – она вдруг поняла, что ответ вроде «семьи нет, потому что я люблю только тебя» понравился бы ей больше. Впрочем, это чувство было слабым, мимолетным, едва заметным напоминанием о той, прежней Лёке. Лёка усмехнулась, подумав о том, какие ничтожные, микроскопические вещи интересовали ее когда-то!

Видя, что Лёка молчит, Вася заговорил о том, ради чего пришел.

– Знаешь, – начал он, – когда я шел работать в милицию, то мечтал быть чем-то вроде Шерлока Холмса – умным, проницательным сыщиком. Надеялся, что у меня к этому талант. Теперь я понимаю, что никакого такого таланта нет. Не только у меня – Шерлоков Холмсов на свете просто не бывает. Но кое-чему работа в милиции меня все-таки научила – я почти всегда понимаю, когда мне врут. И уж тем более – я с детства знаю, когда мне врешь ты!

Он замолчал.

Лёка смотрела себе под ноги.

– Давай сядем, – сказала она и кивнула в сторону бревна, валявшегося рядом с ее забором.

– Давай, – согласился Вася.

Они сели. Вася достал сигарету, щелкнул зажигалкой, закурил.

– Лёка, – сказал он. – Ты ничего не хочешь мне рассказать?

– О чем?

– О Снежанне Вороновой. Ты ведь знаешь, что с ней случилось, правда?

Глава 7

Когда Лёка закончила свой рассказ, уже совсем стемнело.

Какое-то время Вася просто сидел, не зная, что и сказать.

– Вот это да-а! – наконец протянул он. – Я догадывался, что не все в порядке, но такое…

Он развел руками.

Лёка молчала и сосредоточенно смотрела куда-то в даль.

– Ты хоть понимаешь, что так делать нельзя? – спросил Вася.

– Понимаю, – легко согласилась Лёка. – А как можно?

– Ты не должна была ее сюда привозить. Ты должна была ее просто уговорить!

– Я пыталась. Она не хотела меня слушать.

Вася глубоко вздохнул.

– Есть закон, по которому только она решает, делать аборт или нет, – сказал он. – Именно она решает, понимаешь?!

– Понимаю, – сказала Лёка, все так же глядя вдаль. – Тогда это плохой закон – вот и всё! Мало ли в мире было дурацких законов! Во время войны немцы евреев миллионами сжигали – и всё нормально, всё по закону. Только потом эти законы отменили, и тех, кто сжигал – повесили. А тех, кто пытался этому помешать, стали считать героями.

– Так ты у нас в герои метишь? – спросил Вася насмешливо.

– Не в этом дело, – покачала головой Лёка.

– А в чем?!

– В том, что ребенок Снежанны до сих пор живой, – ответила она. – А если бы она сделала то, что хотела, его бы уже два дня назад разорвали на части. Знаешь, как делается аборт?

Вася неопределенно пожал плечами.

– Не так, чтоб очень, – сказал он неопределенно.

– Есть такая штука – абортцанг, – сказала Лёка. – Это такие длинные щипцы с остро отточенными колечками на концах. Абортцанг вводится в матку, и там им щелкают – как ножницами. Кольца кромсают тело ребенка на кусочки. Отрывают маленькие ручки, ножки, голову…

– Все – хватит на ночь ужастиков! – прервал ее Вася.

– Хватит так хватит, – сказала Лёка и замолчала.

Над их головами пронеслась летучая мышь и скрылась в ночи. Оба проводили ее долгим взглядом.

– Ты это вообще откуда знаешь? – спросил Вася. – Сама аборты делала?

– Сама не делала, – ответила Лёка. – Я по образованию физиолог человека. Еще не забыла, чему в университете учили!

– А это… С наркозом? – спросил Вася. – В смысле, наркоз действует на ребенка во время… этого?

– На свете нет такого наркоза, чтоб тебе не было больно, когда отрывают руку или ногу, – ответила Лёка.

Опять помолчали.

– Знаешь, – сказала Лёка, – я часто думаю о том, что место, где я оставила в ту ночь Даню – это ведь центр огромного города. Не может такого быть, чтобы за всю ночь никто не увидел эту коляску! А может, он плакал от холода или кушать хотел… И были люди, которые слышали этот плачь, но просто прошли мимо. Так вот! – она повернула голову к Васе и впервые посмотрела ему прямо в глаза. – Если бы во всем огромном Днепропетровске нашелся хоть один человек, которому было бы не все равно, мой мальчик был бы сейчас жив!

– Так то другое дело, – сказал с досадой Вася. – Твой сын был… ну… человеком, а то, что сейчас у Снежанны внутри – не человек. Это – так… – Вася замялся, подбирая слова. – Часть ее тела!

– Если бы это была часть ее тела, я бы ей и слова не сказала, – ответила Лёка. – Но это – не ее часть. Это – отдельный человек!

– Да расскажи! – Вася с досадой сплюнул.

– Расскажу, – сказала Лёка охотно. – Знаешь, почему ты человек, а не летучая мышь или не собака? – она кивнула в сторону двора, где в темноте копошилась беспокойная свора. – Потому что у тебя человеческая ДНК. Именно от ДНК зависит, как ты будешь развиваться. Если ДНК человеческая, то будешь ходить в синем костюме и носить пистолет, а если не человеческая – то будешь летать по ночам или лаять часами, как придурок.

– Ну, это понятно, – вставил Вася.

– А знаешь, почему мы с тобой разные, не похожие друг на друга люди? – продолжила Лёка. – Потому что у нас с тобой разная человеческая ДНК – у тебя своя, а у меня – своя.

Лёка перевела дух и с тоской посмотрела вдаль.

– У Снежанны тоже своя ДНК, – продолжила она. – Эта ДНК у нее одинаковая и в клетках ног, и в клетках рук, и в легких – во всех частях организма. И у яйцеклетки в организме Снежанны – ее, Снежаннина ДНК. То есть яйцеклетка – это часть ее тела. И у Кости своя ДНК – и у глаз, и у мозгов, и у сперматозоидов – это все части его тела. Но вот – его сперматозоид и ее яйцеклетка встретились – возник новый организм. Так вот, с самого момента зачатия у него своя собственная ДНК. Не Снежаннина, не Костина – своя! Именно поэтому он – отдельный организм, а не часть ее тела! Его еще миллиметрами измерять можно, но он – отдельный человек, потому что у него своя собственная человеческая ДНК!

– Грамотная, – процедил саркастически Вася.

– Не зря получила диплом, – усмехнулась Лёка. – Кое-что помню!

– И что ты еще помнишь? – спросил Вася.

– Еще я помню, что к ДНК этого малыша больше никогда и ничего не будет добавляться или убавляться, – сказала Лёка. – Оно уже сформировано, и ему остается только развиваться! И вот еще, Вась, эта его ДНК, она неповторимая, такой никогда раньше не было во всей вселенной и никогда больше не будет! Если Снежка его убьет, то, может быть, когда-то родит ребенка, но – другого, не этого! Этого, который сейчас живет в ней, никогда больше не будет! Ни-ког-да! Как никогда больше не будет моего Данички, понимаешь?!

– Самая умная, да?! – спросил Василий зло. – Люди, которые против абортов, плакаты рисуют, статейки в газеты пишут. Но почему-то никто не делает то, что сделала ты!

– Не делают, – согласилась Лёка. – Они боятся потерять.

– Что потерять?! – не понял Вася.

– А у кого что есть, – пояснила Лёка. – У кого семья есть, у кого работа, карьера… И они думают, что если сделают резкое движение, то потеряют то, что имеют, и им от этого будет плохо. А я этого не боюсь, – Лёка посмотрела Василию в глаза и произнесла отчетливо: – Мне не может быть хуже, чем сейчас!

Василий подкурил очередную сигарету.

– Все равно это не правильно, – сказал он, обдавая Лёку клубами сигаретного дыма. – Это – ее дело. Она сама должна все решать, и сама за все отвечать. Не перед людьми, так перед Богом. Но – сама!

– Так ведь и я сама буду отвечать перед Богом, Вася! – сказала Лёка. – Снежка ведь не на необитаемом острове живет! Я тут с ней, рядом, и я тоже буду в ответе, если просто так дам ей его убить! Она не спрашивала своего малыша, хочет ли он жить, правда? Сама решила его судьбу, да?! Ну, так и я решила ее судьбу сама, у нее не спрашивая! По-моему, все справедливо!

Василий хмыкнул.

– Ну, раз так, – сказал он и поднялся с бревна, – тогда будет справедливо, если и я, не спрашивая, решу твою судьбу! Сейчас я иду в дом и освобождаю Снежанну. И все – история закончена, дорогая моя! Тебя, я уверен, в тюрьму никто не посадит. Будет экспертизка, тебя отправят… – он замялся, – ну… в общем, в больницу отправят! Подлечат, и все будет нормально!

Лёка не двинулась с места.

– Иди, – сказала она равнодушно и посмотрела на Василия снизу вверх. – Только пока ты будешь ее освобождать, я в колодец брошусь. Колодец вон – недалеко. Плаваю я очень плохо, так что лечить меня не придется.

Василий посмотрел в ее глаза внимательным, долгим взглядом.

Нужно было что-то решать и быстро!

Василий видел, что Лёка совершенно плюнула на свою судьбу и готова идти до конца. Он понимал, что спасая жизнь ребенка Снежанны, Лёка хочет хоть в какой-то степени искупить вину перед своим собственным сыном, и если это не удастся, ей будет просто не для чего жить!

Конечно, он мог бы сейчас просто уйти, вернуться с коллегами, которые бы и Снежанну освободили, и Лёке не дали бы к колодцу подойти.

Но помешать ей покончить с собой потом – в следственном изоляторе или в психушке – не сможет никто и никаким образом! В этом Василий, проработавший в милиции много лет, был совершенно уверен.

Допустить этого он не мог. Да, у него своя жизнь, семья и все такое, но стать совершенно равнодушным к Лёке он не сможет никогда! И он не станет собственноручно заталкивать ее в петлю! Нет, не станет!

И поэтому, чтобы не подтолкнуть ее к суициду – что, придется оставить всё как есть?!

М-мда! Ситуация!

Василий лихорадочно думал. За долгие годы службы в милиции ему приходилось принимать много сложных решений, но он не припоминал, чтобы ему было так трудно, как сейчас. Любое из возможных решений было не просто плохим, а очень плохим!

Так что, оставить все как есть?! Неужели сейчас самое лучшее – просто ничего не делать?!

Возможно – да! Возможно, действительно придется подождать. О, конечно, не полгода! Пару недель, от силы – месяц. Чуть позже, когда аборт для Снежанны станет делом затруднительным, он наверняка сможет уговорить Лёку, и та отпустит пленницу!

О, для суда было бы очень важно, чтобы Лёка отпустила ее сама, добровольно! И для медиков, которые будут оценивать состояние ее психики, это тоже было бы важно!

Он не сомневался, что Лёка не хочет причинить Снежанне вреда – слишком ценным был для Лёки тот, кто жил у Снежанны внутри. С другой стороны – Лёке явно не помешало бы показаться психиатру! Не станет ли ее состояние ухудшаться? Она не опасна для Снежанны сейчас, а как будет через неделю? Через две? Через месяц?!

Василий закусил губу – ах как сложно! Как сложно решиться или на одно, или на другое! Любое из возможных решений таило риски, и огромные! На кону были две человеческие жизни, и все было так шатко! А если Лёка права, и тот, кого носил в животе Снежанна, действительно уже человек , тогда – три человеческие жизни!

Впрочем, ладно. Сейчас, кажется, еще можно ждать. А что будет через месяц – еще поглядим!

Решение было принято. Василий вздохнул и тяжело опустился на бревно.

– Ладно, будь по-твоему, – вздохнул он. – Чем я могу тебе помочь?

Лёка пожала плечами.

– Ничем! – ответила она. – Здесь все есть – еда, уголь. С лекарствами хуже, но если Снежке станет плохо, я вызову «скорую» – поступать по-другому просто смысла не будет – сам понимаешь! А ты сюда больше не приходи. Когда-нибудь это закончится, так или иначе. И я не хочу, чтобы потом у тебя были неприятности.

Василий пожал плечами. Он и не думал соглашаться, но пока промолчал.

– А где ее мобильный? – спросил он. – Здесь, в доме?

– Нет, – ответила Лёка. – Я его из машины выкинула. Даже не помню, куда именно.

– Это хорошо, – сказал Василий. – По ее мобильному твой дом быстро бы вычислили! Но буду откровенным – я ни на минуту не верю в то, что ты сможешь скрывать ее полгода! Кто-то обязательно что-то узнает – здесь ведь не лес! Здесь город, пусть и окраина! Да и потом – Снежанну ищут всерьез и скоро начнут прочесывать Шахтерский по второму кругу. К тебе непременно придут!

Взгляд Лёки вдруг стал заинтересованным, острым.

– Вась, а ты можешь сделать так, чтобы не пришли? – попросила она. – Можешь как-то увести розыски в сторону? Чтоб они и не думали обо мне, а?

Василий задумался.

– Есть у меня один верный человечек, – сказал он наконец. – Он мне на три жизни должен, так что ни в какой просьбе не откажет. Он может поморочить Косте голову, и о тебе забудут. Но учти – это ненадолго! На неделю, в лучшем случае – на две.

– Это хорошо, – сказала Лёка и встала с бревна. – Жить лучше, чем не жить! Даже если бедный малыш проживет больше на целую неделю, это уже очень хорошо!

Встал и Василий.

– Но у меня одно условие, и оно – обязательное! – сказал он. – Ты будешь выходить к колодцу за водой не утром, а вечером. В одно время, скажем в половину десятого. Каждый день, Лёка! Часы в доме есть?

– Есть, и они идут, – сказала Лёка.

– Это будет такой сигнал – что у вас все нормально! – сказал Василий. – Ты меня глазами не ищи – меня здесь завтра может и не быть, а, скажем, послезавтра я буду проходить рядом и просто на тебя посмотрю. Или когда-нибудь тебя окликну, и ты ко мне выйдешь – вот как сейчас. Это – обязательное условие, Лёка! Учти, если в какой-то день в половине десятого я окажусь где-то рядом, а ты не выйдешь, значит, у вас что-то не в порядке! И буду вынужден принять меры! Ты меня понимаешь?

– Понимаю, – сказала Лёка. – Ты боишься, что я сойду с ума, да? Сойду с ума и сделаю что-то со Снежанной?

Василий вздохнул.

– Я теперь многого боюсь, – сказал он. – Задала ты мне задачку, Лёка! А впрочем – как Бог даст! Может, я зря боюсь. Может, все и обойдется.

Лёка неопределенно пожала плечами. Все слова были сказаны. К тому же, она так устала!

– Молись, Лёка! – сказал Вася, прощаясь. – То, что ты задумала, может получиться только чудом!

Глава 8

Утром следующего дня в доме начальника горотдела милиции Константина Петровича Воронова раздался телефонный звонок.

Константин сонно посмотрел в сторону телефона, потом глянул на часы. Было ровно шесть часов утра.

– Какого хрена… – пробормотал он и поднял трубку. – Слушаю, – сказал он недовольно.

– Привет вам от супруги, гражданин начальник! – сказала трубка.

Константин оторвал трубку от уха, оторопело посмотрел на нее, затем приложил к уху вновь.

– Что вы сказали? Я не расслышал, – сказал он.

– Все ты расслышал, – сказал голос в трубке. – Твоя жена у меня. Сто тысяч.

Голос замолчал.

– Сто тысяч – что?!

– Не «что», а «чего»! – засмеялись в трубке. – Сто тысяч долларов, конечно! Сто тысяч в обмен на жену – живую и здоровую! И не говори, что у тебя зарплата маленькая, начальник! Я домик твой видал. Хороший домик. Денежки у тебя есть! Я перезвоню завтра, в это же время – скажу, куда нести бабло. Адью, начальник!

В трубке послышались короткие гудки.

С этого момента пропажа жены начальника горотдела превратилась в похищение жены начальника горотдела. Срочно было созвано собрание из доверенных офицеров, на котором присутствовал и отец Снежанны. К сожалению, записать разговор Константин, конечно, не смог, но к завтрашнему дню должна была быть подготовлена и аппаратура, и деньги. Собрать такую сумму было не просто, но тесть Константина пообещал подсуетиться.

Командовать операцией по задержанию похитителя поручили многоопытному майору Василию Шишкину, образцовому офицеру! Хотя и для него дело было новым – до этого в Шахтерском никогда никого не похищали с требованием выкупа.

Весь день кипела работа – собирались деньги, из Донецка везлась необходимая аппаратура, составлялся психологический портрет предполагаемого похитителя… Хотя как его составишь – информации было слишком мало!

А в нескольких километрах от горотдела, в доме Лёки, тоже было неспокойно. Снежанна объявила своей тюремщице войну. Утром она отказалась есть. Чуть позже попросила пить, но запустила Лёке в голову кружкой, которую та принесла. Еще через час изорвала все книги, до которых смогла дотянуться.

Она отравляла Лёке жизнь так, как только могла. Перед обедом целый час орала, что есть силы. Расчет был таков – может, этих криков и не услышат люди, но Лёке они нервы точно потреплют! В обед она вывернула кашу на пол и сказала, что объявляет голодовку. Она так ничего и не съела до самого вечера.

Добавляло проблем то, что Лёка вынуждена была перестегивать наручники на другую руку по несколько раз на день. Это стало целым представлением.

Скажем, Снежанна была несколько часов прикована за правую руку. Теперь руке нужно было дать отдохнуть, иначе могли возникнуть серьезные проблемы с кровотоком. Лёка брала вторую пару наручников и ею пристегивала левую руку Снежанны к трубе. Получалось, что супруга начальника горотдела милиции пристегнута за две руки сразу! Только потом Лёка отстегивала правую руку. Хорошо, что единственный ключ подходил к обеим парам наручников сразу, иначе перестегнуть пленницу было бы практически невозможно! Но и во время такого перестегивания взбунтовавшаяся Снежанна плевалась, пиналась и всячески унижала Лёку. Та терпела. А что оставалось делать?

В тот день Лёка отказалась снять со Снежанны наручники на ночь. Заснуть в наручниках Снежанна не смогла. За это она материла свою тюремщицу до самого утра. Обе не спали всю ночь.

На следующее утро, ровно в шесть часов, в доме Константина Воронова вновь раздался звонок. Тот же голос сообщил, как передать выкуп.

Похититель проявил изобретательность: деньги нужно было сбросить с электрички, когда она минует станцию и проедет указатель с надписью «13 километр».

Все это было проделано. Василий Шишкин проявил чудеса хитрости, расставляя своих подчиненных так, чтобы они смогли незаметно проследить за похитителем. Милиционеры прождали до позднего вечера. Но за чемоданом с деньгами никто так и не пришел.

На следующее утро похититель опять позвонил Воронову.

– Привет, начальник! – сказал он. – Я вчера заметил твоих мильтонов. Нехорошо, начальник, нехорошо…

– Я должен поговорить с женой, – сказал Воронов. – Дай мне ее сейчас же!

– Извини – я забыл ее с собою захватить, – засмеялся похититель. – Я ведь не дурак, звоню из автомата! Кстати, твоя жена много ест! Разбаловал ты ее, начальник! В общем, за ее капризы и за то, что ты вчера пытался меня обмануть, с тебя еще 10 тысяч! Собирай, а я тебе завтра позвоню!

На этот раз звонок удалось засечь. Звонили действительно с автомата. К автомату выехала патрульная машина, но никого обнаружить не удалось.

Тем временем Василий Шишкин предположил, что кто-то из милиционеров сможет опознать голос похитителя. Пока собирали недостающие деньги, записанный на пленку голос давали прослушать всем сотрудникам горотдела, а также участковым ближайших сёл. По результатам проверки заподозрили троих – все были ранее судимы. За ними установили слежку. Те вели себя совершенно спокойно, и вскоре стало очевидно – эти люди в похищении не замешаны.

Тем временем Снежанна в доме Лёки продолжала бунтовать. Голодовку, правда, она долго продолжать не смогла – сказалась привычка хорошо кушать, но выла и кричала изрядно. Ближе к вечеру она придумала себе новую забаву – облила Лёку содержимым ведра, в которое справляла естественную нужду, за что заработала пощечину. Ночевала она опять в наручниках. На этот раз ей удалось немного поспать.

На следующий день похититель позвонил Воронову не утром, а поздним вечером. Теперь требования были следующие: деньги нужно было оставить в одном из мусорных баков на окраине города. Майору Шишкину такое условие показалось странным – похититель не мог не понимать, что следить за мусорным баком, расположенным во дворе жилого дома, для милиционеров будет не сложно. Тем не менее, требование похитителя выполнили.

За баком следили долго, но и на этот раз за деньгами никто не пришел.

В тот день, когда лучшие милиционеры города усиленно наблюдали за мусорным баком, Лёка зашла в комнату, где держала Снежанну, и увидела, что та стоит рядом с диваном. Ее левая рука была пристегнута к трубе, а правой, свободной рукой она поднимала и опускала угол дивана-малютки.

– Ты чего делаешь? – спросила Лёка.

– Гимнастику, – ответила Снежанна и плюнула на пол.

Лёка постояла, пытаясь понять происходящее. Наконец губы ее растянулись в безжизненной усмешке.

– Ты что, выкидыш спровоцировать хочешь? – спросила она.

– Да! – бросила ей в лицо с Снежанна. – Все равно – рожать не буду! На зло тебе – не буду!

– Зря стараешься, – сказала Лёка равнодушно. – Если б ты хорошо училась в школе, то помнила бы, что раньше беременные и на поле работали, снопы вязали… И – ничего, если и бывали выкидыши, то редко. Так что, дорогая, выкидыш нельзя спровоцировать, передвигая мебель. Тем более что это всего лишь диван-малютка, а не дубовый шкаф!

– Да?! – лицо Снежанны исказилось от гнева. – А если так?!

Она ударила себя кулаком в живот. Не очень сильно, а так, пробно. Было немного больно, но в общем терпимо.

Тогда Снежанна ударила себя снова – уже сильнее.

– А так! Что на это скажешь?!

Лёка пожала плечами.

– Не знаю, так может и получится. Только учти: выкидыши иной раз сопровождаются сильными кровотечениями. Гинекологическое кровотечение – страшная вещь! Без помощи врачей можно и не выжить. А я врачей в этом случае к тебе вызывать не буду – можешь мне поверить!

И вышла из комнаты.

Снежанна с ненавистью посмотрела в спину удаляющейся тюремщице, но бить себя в живот перестала. Она села на диван, потом с силой ударила диван кулаком. Диван заскрипел, закачался.

– Блин, блин, блин! – закричала Снежанна и заревела.

Ей было очень жаль себя. Она проревела не меньше получаса, а потом опять принялась придумывать, как бы ей посильнее достать Лёку.

Тем не менее, в живот она себя больше не била и диван не поднимала. Умирать от потери крови ей не хотелось.

На следующие сутки похититель не позвонил вообще. Милиционеры не знали, что и думать. Тогда майором Шишкиным было высказано предположение, что звонивший – вообще не похититель, а шутник, вроде тех, которые звонят и сообщают о заминированных вокзалах и стадионах. О пропаже Снежанны Вороновой гудел весь Шахтерский, узнать домашний номер телефона Вороновых – совсем не проблема, короче говоря, мало ли кто мог позвонить!

Остальные согласились с тем, что похититель ведет себя как-то странно…

Вечером, в тот час, когда Снежанна вновь облила ненавистную тюремщицу мочей, в милицию принесли мобильный телефон. Телефон сердобольная и честная бабулечка нашла рядом с автобусной остановкой и не сочла возможным оставить его себе.

Это был пропавший телефон Снежанны Вороновой. Но никакой ценной информации это не дало. С этого телефона в последний раз звонили еще перед похищением, и никаких отпечатков пальцев на телефоне обнаружено не было.

Таинственный похититель больше не давал о себе знать, и в сотрудниках горотдела крепла уверенность – никакого похищения не было, их просто глупо разыграли. Константин Воронов обещал премию тому, кто найдет шутника, и в сердцах обронил при подчиненных, что лично выбьет шутнику все зубы.

Но шутника так и не нашли.

На следующий день, когда Снежанна надумала несколько часов кряду стучать наручниками по трубе, в горотдел позвонили. Неизвестный голос сообщил, что женщину, похожую на Снежанну Воронову, он видел в автобусе, который направлялся в соседнюю область.

Связались с коллегами из соседней области – те обещали проверить.

Тем временем из другой области позвонили – у них был найден труп женщины, походившей по описанию на жену Воронова.

Константин Воронов вылетел на опознание. В час, когда Снежанна укусила Лёку за руку, когда та перестегивала на ней наручники, муж Снежанны добрался до морга. К счастью, оказалось, что погибшая – не его жена.

В это же время позвонили и сообщили: женщина, похожая на Снежанну Воронову, задержана в городе Донецке – она напилась в баре и буянила. Проверили. Это оказалась не Снежанна Воронова.

Так продолжалось десять дней – очень активные, но безуспешные поиски, бесконечные проверки, ложные версии… Майор Василий Шишкин еще и еще раз обходил «подконтрольный элемент». Приходилось ему бывать и в районе кладбища, все больше – вечерами. Это не вызывало ни малейших подозрений – ведь именно невдалеке от кладбища нашли брошенную машину!

В общем, никто не упрекнул бы милицию города Шахтерского в бездеятельности, но результата не было.

За это время никто ни разу вспомнил про странноватую садовницу, которую Снежанна Воронова уволила за несколько дней до своего исчезновения.

В тот час, когда в горотделе проводили собрание и решали, как же им искать пропавшую Воронову дальше, у Снежанны забился ребенок.

Случилось это между завтраком и обедом, когда Снежанна была в комнате одна. Она долго прислушивалась к своим ощущениям, а потом позвала Лёку.

– Слышь, Лёка! Зайди на минутку! Я по-нормальному поговорить хочу!

Лёка вошла.

– Чего тебе? – спросила она.

Снежанна лежала на диване и смотрела на свой живот.

– Слушай, у меня тут что-то в животе! – сказала она. – Похоже на то, как Кристинка во мне шевелилась. Вот здесь! – показала она. – Но ведь еще рано! Или не рано? Как ты думаешь, это может быть ребенок?

Лёка прислонилась к косяку двери. В последние дни она чувствовала себя совсем обессиленной.

– А сколько недель? – спросила она.

– Четырнадцать. Или пятнадцать уже! – сказала Снежанна, не отрывая взгляда от своего живота. – Но ведь это рано? Я как Кристинку носила, так почувствовала неделе на двадцатой, не раньше!

– Я Даню в шестнадцать недель чувствовать начала, – сказала Лёка. – Но это от многого зависит. От плаценты, например… Но вообще-то – четырнадцать недель – это в пределах допустимого.

Она повернулась и собралась уходить.

– Слышь, Лёка, не уходи! – попросила Снежанна. – Сядь сюда! – она показала на угол дивана.

– Нет уж! – сказала Лёка и села на стул.

– Экая ты недоверчивая! – хмыкнула Снежанна.

– Мало ли что тебе в голову придет! – сказала Лёка.

Но Снежанна отмахнулась.

– Слушай, я никогда не думала, что это будет так рано! – задумчиво проговорила она. – Такой маленький срок, а он там живет, вошколупится. Кувыркается, наверное! Это так странно!

– Да, странно, – согласилась Лёка, с тоской смотря вдаль. – Чужая жизнь внутри тебя – это вообще очень странно.

– А… – Снежанна замялась. – А какой он сейчас? Ну, ребенок. Ты можешь мне рассказать?

– Я не все помню, – пожала плечами Лёка. – Давно ведь учила. Знаю, что на 21-й день у малышей уже сформировалось сердце. 21 день – это ведь всего лишь три недели, а сердце уже есть! И уже бьется! И мозг, кстати, в это время уже формируется! Кишечник, почки, печень, начинают развиваться на четвертой неделе. Нос начинает формироваться к 35-му дню – я это хорошо запомнила.

– А ручки-ножки когда? – спросила Снежанна.

– Их зачатки появляются, кажется, на 4-й неделе, – припомнила Лёка. – На шестой неделе – это уже не зачатки, а настоящие ручки и ножки, только без пальчиков. Пальчики появляются на седьмой неделе. Тогда же у него оформляются ушки. И он уже двигается, но мать не может этого слышать – малыш еще слишком маленький!

– Ты еще говорила про глаза! – сказала Снежанна.

– Когда говорила? – не поняла Лёка. – Где?

– У меня во дворе, когда мы подрались, помнишь? – напомнила Снежанна, и Лёка удивилась тому, что подруга говорит об этом так спокойно, без гнева и обиды. – Так когда у них появляются глаза?

– Когда появляются – не помню, – сказала Лёка. – Знаю, что на 10-й неделе они уже полностью сформированы, только закрыты веками. А мальчик или девочка решается еще раньше – на 8-й неделе. Вообще, к концу 8-й недели у малыша уже дифференцированы все основные системы органов.

– Дифф… Как ты сказала? – не поняла Снежанна. – Ты бы умными словами не ругалась – я человек простой, биофак не заканчивала!

– Дифференцированы. Это значит, что их можно увидеть и отличить друг от друга – вот ножка, вот печень, вот вилочковая железа… – пояснила Лёка. – То есть у них уже есть все органы, которые есть у нас! А ты говорила – одиннадцать недель – это еще капля спермы!

Снежанна промолчала.

Молчала и Лёка. Она потирала поясницу. Сейчас почки болели не слишком сильно, но периодов без боли у нее уже не бывало.

Сейчас она немного посидит, встанет и пойдет. Ей нужно идти! Нужно готовить кашу.

Но Снежанна хотела поговорить еще.

– Лёка, а как ты думаешь, когда у них, – Снежанна посмотрела на свой живот, – появляется душа?

Лёка неопределенно пожала плечами и не ответила. Она сидела, терла свою поясницу и морщилась.

Снежанна подумала, что подруга не ответит ей. Но она ответила.

– Это только Бог знает, – сказала Лёка. – А мы не узнаем никогда. Душа, она… Нам на философии читали, но я не помню правильного слова… В общем, она не такая, как тело, и ее нельзя уловить приборами.

– То есть, может быть, что душа у ребенка появляется через месяц после зачатия? – спросила Снежанна. – Или – через два?

– Может, через два; может – через месяц; может – через неделю; может – через час; а может – сразу после зачатия, – сказала Лёка. – Душе не нужно огромное тело, она и в двух клеточках может уместиться. Но именно поэтому его нельзя убивать ни на каком сроке! Вдруг душа у него уже есть? Тогда он – ничуть не меньше человек, чем я или ты. А людей нельзя убивать, Снежка! Теперь я это точно знаю!

– Может, ты и права, – сказала Снежанна и посмотрела на Лёку просительно. – Слушай, Лёка, отпусти меня, а? Ничего я ему уже не сделаю – ладно уж, пусть живет. Что я – зверь? Я не буду ребенка убивать, раз я его уже чувствую!

– Нет, – ответила Лёка без раздумий. – Я тебе не верю.

Снежанна заломила руки.

– Ну пожалуйста! – заныла она. – Ну что ты за человек такой! Я уже тебе сказала – я больше не хочу делать аборт!

– Это ты сейчас не хочешь, – сказала Лёка. – А завтра можешь захотеть. Желания меняются быстро. А возможности – медленно. Лучше я тебя здесь подержу, Снежка! Здесь у тебя просто нет возможности его убить.

– Но Лёка!..

– Нет, Снежка! – ответила Лёка твердо. – Мне так будет спокойнее!

Глава 9

Жизнь почти каждого человека на земле похожа на бег по кругу. Звенит будильник – значит пора вставать. Потом – чистить зубы, завтракать, идти на работу; потом – с работы, ванная, телевизор, сон. И так – много лет подряд.

Но иногда Бог вырывает человека из этого привычного круга, и у него появляется время подумать, а все ли правильно в его жизни? Действительно ли важно то, что он считает важным? И не стоит ли приглядеться к тому, что еще вчера важным не казалось?

В такой ситуации оказалась и Снежанна Воронова. Ее привычный бег по житейскому кругу прервался, у нее появилось очень мало свободного пространства, но очень много свободного времени.

С того дня, как у Снежанны забился ребенок, ее ссоры с Лёкой прекратились. Произошло это, конечно, не только из-за того, что Снежанна почувствовала ребенка. Просто она не обладала Лёкиной способностью долго идти к одной цели, и в состязании упрямств ей было Лёку не переупрямить. Снежанна родилась в семье большого начальника, и это разбаловало ее, но вообще-то она куда лучше Лёки могла смиряться с жизненными обстоятельствами, и ей было не слишком сложно покориться тому, кто в данный момент был сильнее ее.

К тому же, для ссоры необходим контакт, а именно его у Лёки и Снежанны становилось меньше с каждым днем. Психика Лёки не выдерживала напряжения, и она постепенно уходила в свой вымышленный мир все дальше и дальше. С каждым днем она заходила к своей пленнице все реже и общалась с нею все меньше. Да, она не забывала приносить Снежанне еду и воду (которую брала в колодце только вечером и только в половине десятого!), но теперь чаще всего делала это, не произнося ни одного слова. Если раньше она хоть изредка смотрела своей пленнице в глаза, то теперь ее взгляд был устремлен исключительно вдаль.

– Слушай, чего ты всегда куда-то смотришь? – не выдержала однажды Снежанна. – Там, – она показала пальцем, – стена! Что ты на стене можешь увидеть?!

Лёка поставила перед своей пленницей тарелку с ненавистной кашей и сказала:

– Там не стена. Там – луг.

– Какой луг?!

– Обычный. С травой. Я смотрю на этот луг и жду.

– Кого ждешь, ты, больная?! – изумилась Снежанна.

– Даню, – ответила Лёка. – Он должен ко мне прибежать.

– Даню? Твоего сына?! – не поняла Снежанна. – Куда он должен прибежать? Когда?!

– Когда-нибудь, – ответила Лёка. – Но обязательно должен! И я жду. Я долго ждать умею.

Снежанна притихла.

Это было не смешно. Совсем не смешно!

– И что – ты все это время ждешь? – спросила она осторожно. – Ждешь – и все?!

Лёка неопределенно пожала плечами.

– Иногда я молюсь, – сказала она. – Прошу Бога принять его в рай. Я ведь даже не успела его покрестить, он ведь совсем маленьким умер. А я не знаю, принимает Бог некрещеных деток в рай или нет.

– Так сходи в Церковь и спроси, – сказала Снежанна. – Там батюшка есть – он тебе скажет. Я ради такого случая даже пообещаю никуда не убегать.

Лёка отрицательно покачала головой.

– Не пойду, – сказала она. – А вдруг он скажет, что некрещеные детки в рай не попадают? Тогда получиться, что я его убила дважды. И просто убила, и своими руками в ад отправила! Как мне тогда жить? Уж лучше – не знать!

Она развернулась и вышла из комнаты. Теперь она всегда ходила полусогнутой – так меньше болели почки.

Снежанна посмотрела ей в след.

– Совсем плохая стала, – сказала она, глядя на свой живот. – Когда-нибудь просто забудет, что мы с тобой здесь сидим, и перестанет к нам приходить. Мы с тобой с голоду сдохнем, а она будет за стенкой сидеть, на лужок свой смотреть!

В последнее время она начала разговаривать со своим ребенком. В этом не было ничего удивительного – Снежанна была общительна. Сколько она себя помнила, ей было просто необходимо с кем-то говорить – чем-то делиться, кого-то обсуждать, над кем-то смеяться.

Сейчас она оказалась в вынужденном одиночестве, а ей так хотелось хоть изредка с кем-то поболтать! Говорить с Лёкой в последнее время стало совсем трудно, и Снежанна принялась разговаривать с существом, которое поселилось у нее в животе. Ребенок, естественно, не отвечал ей. Он временами барахтался, а чаще – не подавал признаков жизни. Спал, наверное.

Снежанна даже начала скучать, когда он не барахтался – говорить что-то спящему казалось ей неправильным.

– Эй, алё, да проснись ты! – говорила она и, как могла, раскачивала собственный живот. – Мамка поговорить хочет, а ты спишь!

Существует мнение, что дети в материнской утробе как раз засыпают, если их качают, а вовсе не просыпаются, но Снежанна об этом не знала. Во всяком случае, она поняла, что заставить малыша двигаться по своему желанию она не может, и это было немного обидно.

В остальном, ребенок был хорошим собеседником – всегда выслушивал и никогда не перебивал! Ему можно было пожаловаться, даже и на него самого.

– Вот блин, навязался ты на мою голову! – говорила Снежанна. – Сижу теперь здесь из-за тебя. А если б тебя не было – не сидела бы! Это точно. Так что ты как хочешь, а я сделаю аборт.

Если в ответ на эти слова младенец затихал, то Снежанна говорила так:

– Ах, тебе, значит, все равно?! Так ты сказал бы своей защитнице, что тебе пофигу, и она меня бы выпустила. А так – я тут мучаюсь, света белого не вижу, а ему – пофигу!

Если же младенец после слов об аборте начинал усиленно трепыхаться, Снежанна старалась его успокоить.

– Ладно, ладно, не прыгай там! Я подумаю. Может, и рожу тебя, раз уж так получилось. Рожу и оставлю в роддоме!

Малыш не переставал буйствовать.

– Ладно, не сердись ты. Но – сам подумай – куда мне с тобой? Мы с твоим папашкой живем плохо, разведемся, наверное, скоро. И с детьми я ладить не умею. Я вот даже с Кристинкой ладить не научилась, а что будет, когда родишься ты? Вот разведемся мы с Вороновым – как я буду жить с вами двумя на руках, скажи?

Если малыш на время затихал, Снежанне казалось, что он с ней согласен.

– Видишь – ты сам все понимаешь! – говорила она. – Папашка ведь твой – кобелина позорный! Он и раньше, сучек, мне рога наставлял! Я уверена, хоть и доказать не могу! Ты не представляешь, как это обидно и унизительно! Впрочем, если ты – девочка, то представишь когда-нибудь. Все они кобели… Ну, чего ты там опять запрыгал?! Думаешь, не все кобели?! Много ты понимаешь! Наверное, ты все-таки мальчик, поэтому его и защищаешь! А если девочка – значит ты просто дура! Сама, наверное, еще на ладошке помещаешься, а еще споришь с матерью!

Малыш затихал.

– Вот так-то лучше! – говорила Снежанна. – А то – спорит он! Твой папашка, наверное, и сейчас с какой-то мымрой кувыркается. И главное, я как отсюда выйду, даже предъявить ему ничего не смогу! Он, козлина, скажет: я думал, что ты умерла или с другим мужиком убежала, а значит – был не обязан верность хранить! И что я ему скажу на это, а? Эта больная, твоя защитница, думала об этом, когда меня сюда приковывала, скажи?!

В другой раз она начинала переживать о матери и дочери:

– Мама плачет, наверное. Моя мама, а твоя, значит, бабушка, – поясняла она. – Она ведь думает, что я умерла уже – представляешь? Горюет, конечно. Если б только можно ей было сообщить, что я живая – было бы еще терпимо. А так – прямо сердце кровью обливается. И все – из-за тебя, блин! Вот точно – аборт сделаю! Ладно, ладно – не прыгай так. Не буду. Куда уж тебя деть – живи, раз завелся! У тебя, кстати, есть сестричка, представляешь? Зовут Кристиной. Она с бабушкой живет, но я по ней скучаю, правда! Как выйду отсюда, обязательно ее назад заберу. Пусть с мамкой живет! Будете с нею играться. Или не будете? Я в семье одна, и не знаю, играются дети с такой разницей в возрасте, или нет. Но – поглядим, увидим!

В этих или похожих разговорах проходили дни. Дни складывались в одну неделю, во вторую, в третью…

Лёка не слышала всех этих разговоров. Она все больше уходила в свой собственный мир, и если бы не необходимость кормить Снежанну, совсем бы потеряла контакт с реальностью. Только Снежанна и ее не рожденный ребенок держали Лёку здесь.

И еще – боль в почках! Раньше Лёка думала, что самая сильная боль на земле – боль в зубе, когда инструмент стоматолога касается еще живого нерва. Но оказалось, что боль в почках может быть сильнее.

Уже давно в доме были выпиты весе таблетки. Теперь Лёка постоянно ходила в толстом платке, перевязанном вокруг талии на манер широкого пояса. Таким образом, ее почки всегда оставались в тепле, но, откровенно говоря, и это не помогало. Могли бы помочь капельницы, но в больницу Лёка, естественно, не шла. Запертая в фотолаборатории Снежанна привязала Лёку к дому так же, как она сама привязала к дому свою пленницу.

Лёка не знала, что с недавних пор страдает напрасно. Парадокс состоял в том, что теперь она могла безбоязненно отпустить Снежанну на все четыре стороны!

Лёка не знала, что с тех пор, как Снежанна начала разговаривать со своим ребенком, с тех пор, как она признала его ЧЕЛОВЕКОМ, малышу больше не угрожало ничто!

Теперь Снежанна просто не смогла бы его убить.

Глава 10

Был вечер, когда Лёка, шаркая ногами как столетняя старуха, вползла в фотолабораторию. Она принесла Снежанне тарелку каши и чашку воды.

Когда Лёка ставила еду на стол, то Снежанна увидела, что рука Лёки страшно дрожит.

– О, чего это ты, подруга? – спросила она. – Руки аж прыгают! Тяпнула рюмашку что ли?

– Нет, – проскрипела в ответ Лёка.

Даже этот ответ дался ей с трудом.

Снежанна пожала плечами, покачала головой, зачерпнула ложкой кашу и направила ее в рот.

– Тьфу! Какая гадость! – сказала она, проглотив кашу. – Мало того, что горькая, еще и не соленая совсем!

– Сейчас принесу, – сказала Лёка.

– Что принесешь? – не поняла Снежанна.

– Соль принесу, – ответила Лёка и, так же шаркая ногами, вышла из комнаты.

Она заметно наклонялась в сторону правого бока, и видно было, что поясница болит у нее очень сильно.

– Совсем плохая стала! – сказала Снежанна, обращаясь к своему ребенку. – Это фигово, малец! Надо уболтать ее, чтоб она меня без наручников здесь держала. Так спокойнее будет. А что, двери здесь крепкие, веду я себя примерно… Зачем наручники? Ты подумай – вдруг она надумает «окочуриться»? Что ж нам с тобой тогда – с голоду помирать у этой гадской трубы? Как думаешь, согласится без наручников-то?

Ребенок никак не отреагировал на слова матери – наверное, спал.

Снежанна попыталась проглотить еще ложку каши. В том, что Лёка вернется с солью, она совсем не была уверена.

Но та вернулась. Шаркая, она вошла в фотолабораторию, держа в руке банку с солью. Ее лицо было землянистого цвета и перекошено от боли.

– Слушай, подруга, мне не нравится, как ты в последнее время выглядишь! – начала Снежанна.

– Ничего, – проскрипела Лёка. – Все нормально…

И тут ее ноги подкосились. Банка выскользнула из рук, со звоном разлетелась, и спустя миг Лёка лежала на полу, а вокруг нее была рассыпана соль и осколки стекла.

Она корчилась от боли и громко стонала.

– Лёка, ты что?! – закричала Снежанна.

– Почки! Почки! – застонала Лёка. – Ой!..

– Эй, ты вставай, подруга! – запричитала Снежанна. – С больными почками лежать на холодном нельзя.

Это, наверное, понимала и сама Лёка. Она попыталась подняться раз, второй, но ничего не получилось. Тело не слушалось ее.

– Лёка, тебе в больницу надо, – решительно заявила Снежанна. – Прямо сейчас!

– Нет, – прохрипела в ответ Лёка.

Она глядела на Снежанну красными мутными глазами.

– Дай мне ключ от наручников! – закричала Снежанна. – Дай немедленно!

– Нет, – донеслось с пола.

– Ты же умрешь, дура!

На это Лёка ничего не ответила, а только продолжала неотрывно смотреть на Снежанну.

Снежанна решила зайти с другой стороны.

– Если ты отдашь мне ключ, то я обещаю, что только вызову «скорую» и сама сюда вернусь!

Лёка ничего не ответила, а только взгляд ее изменился. Теперь в мутных глазах больной явственно читалось недоверие.

Снежанна и сама поняла, что ее предложение прозвучало глупо.

– Хорошо, я скажу правду, – начала она. – Я не вернусь. Но я точно вызову сюда «скорую»! И я не буду делать аборт. Честно!

– Нет, – прохрипела Лёка.

– Послушай, то, что было раньше – это раньше! Теперь я к нему привыкла и по-другому отношусь. Я не буду его убивать!

– Не верю, – прохрипела Лёка.

– Да на таком сроке аборты уже не делают!

Лёка как будто сжалась, собирая силы для ответа.

– Делают, – ответила она; казалось, что она задыхается. – «Заливку»!

– Да ты что – вообще не грамотная! – вскликнула Снежанна. – «Заливку» делают, если есть какие-то проблемы со здоровьем или с ребенком…

– Не важно… – прохрипела Лёка. – Вы же богачи…

– И что?!

– Вы запла́тите деньги… – теперь изо рта Лёки потекла тонкая струйка слюны. – Вы подку́пите врачей… Врачи за деньги любую справку подпишут!.. Богачи… обойдут любой закон!

– Да что ты за человек! – в отчаянии воскликнула Снежанна. – Клянусь тебе, я не буду этого делать!

Внезапно Лёка вздрогнула, вскрикнула и судорожно вытянулась. Ее глаза закатились, и Снежанна поняла, что ее тюремщица потеряла сознание.

– Эй, эй, Лёка, очнись! – прокричала Снежанна. – Эй!

Ее охватила паника. Она вовсе не хотела, чтобы Лёка сейчас умерла! Ей не хотелось остаться здесь, наедине с разлагающимся трупом, прикованной наручниками к трубе!

– Эй, помогите! Помогите! Помогите! – кричала Снежанна.

Конечно, она знала, что дело это зряшное – толстые стены, лающая свора собак, и все прочее, но остановиться не могла.

Неожиданно взгляд ее уперся в чашку с водой. Снежаннна схватила ее и выплеснула воду в сторону Лёки. Странно, но почти вся вода угодила той прямо в лицо.

Лёка чуть застонала и открыла глаза.

– Что… Что такое? – прошептала она.

– Ты вырубилась – вот что! – закричала Снежанна. – Выпусти меня! Выпусти меня отсюда сейчас же! Я не хочу вместе с тобой подыхать!

Лёка приподнялась на локти, заскребла ногами по полу.

– Сейчас… – пробормотала она. – Сейчас я встану!

– Ага, встанет она! – крикнула Снежанна злобно. – Сама решила подохнуть, и меня с собой тянешь!

Лёка ничего не ответила и вновь попыталась встать. Несколько минут продолжалась эта борьба силы воли с немощью плоти, и немощь в итоге победила. Отчаянная боль в боку заставила ее глухо застонать. Она схватилась за бок и больше не пыталась подняться.

Когда Лёка оставила свои попытки, Снежанна заговорила вновь.

– Лёка, послушай, – начала она почти ласково. – Я понимаю, ты мне не доверяешь. Я бы сама в такой ситуации не доверяла. Но ведь ты все это затеяла ради моего ребенка! Отпусти нас, а?! Ты совсем плоха! Если ты сейчас умрешь, сюда неизвестно когда люди придут. Я могу умереть с голоду у этой проклятой трубы, – Снежанна позвенела наручниками. – Но и мой ребенок умрет тоже!

Лёка не отвечала. Глаза ее вновь начали закатываться.

– Лёка, зачем было все это начинать?! – продолжила Снежанна, с ужасом понимая, что Лёка вот-вот потеряет сознание вновь. – Ведь ты его почти спасла! Я уже к нему привыкла, и я больше не смогу его убить! Зато теперь ты, именно ты его убиваешь!

Лёка открыла глаза. В них была му́ка, и Снежанна поняла, что выбрала правильное направление.

– Я правду говорю, подруга, – продолжила она. – Если ты сейчас умрешь, умрем и мы с ним. И теперь не я, а ты будешь виновата в том, что он умер! Ты будешь виновата!

Лёка попыталась что-то сказать, но не смогла. Из больных глаз вытекли две безмолвные слезинки и оставили дорожки на грязных щеках.

Лёка медленным неуверенным движением полезла в карман джинсов. Порылась там, подергала, что-то вытаскивая. Наконец она вытащила ключ от замка и бросила его Снежанне.

Ключ заскользил по полу и ударился в ногу Снежанны. Та быстро схватила его, не веря до конца, что настала долгожданная свобода. Открыть ключом наручники оказалось делом не сложным.

Высвободившись, Снежанна подбежала к Лёке.

– Так, ты не дергайся, я сейчас тебя на диван переложу. Давай, давай – не дергайся!

Она подтащила Лёку к дивану – та почти не помогала ей. Взгромоздить Лёку на диван оказалось делом непростым. Но в конце концов Снежанна справилась, и теперь Лёка лежала на диване, на котором сама Снежанна провела столько дней.

– Ты не волнуйся, – сказала Снежанна. – Я не сволочь! Я правда вызову тебе «скорую»! Как твоя дверь открывается? Приподнять надо?

Лёка кивнула.

Снежанна тут же кинулась вон из дому.

Спустя несколько секунд скрипнула наружная дверь, и с улицы раздался истошный возмущенный собачий лай.

Лёка смотрела вслед ушедшей подруге. Ни в то, что та вызовет врачей, ни в то, что она сохранит жизнь ребенку, Лёка не верила ни на грош.

Боль в почках как будто стала меньше, но силы улетучивались из тела, как воздух выходит из пробитого гвоздем мяча.

Комната начала кружиться, настольная лампа почему-то больше не давала света.

Перед тем, как потерять сознание еще раз, Лёка прошептала:

– Все напрасно. Все напрасно! Жаль…

Эпилог

Луг был не просто зеленым – на нем росло много неизвестных трав, и они цвели мелкими красными цветами. По этому лугу к Лёке бежал ее сын. Она, конечно, никогда раньше не видела его таким – то ли пятилетним, то ли семилетним, издали было не разобрать – но точно знала, что это именно ее Даня.

Он бежал и бежал быстро. Видно было – он бежит изо всех сил. Лёка тоже бежала к нему, но почему-то мать и сын никак не могли встретиться…

Почему – Лёка не знала. Иногда луг пропадал, и она видела комнату с белыми стенами и ангелов в длинных белых одеждах. Ангелы приходили и уходили, приходили и уходили… Иногда ангелы чем-то кололи ее в руку, но это было почти не больно. Точнее говоря – боль приходила издалека и была какой-то неестественной, приглушенной…

Потом Лёка опять оказывалась на лугу, и опять они с сыном бежали навстречу друг другу, и никак не могли встретиться…

– Лёка! Лёка, ты слышишь меня?

Лёка открыла глаза. Она была в уже знакомой комнате с белыми стенами, но только ангелов рядом не было, а был Вася Шишкин. Он сидел и почему-то был не в милицейской форме, а в какой-то белой одежде.

– Лёка, привет! – сказал Вася. – Я так рад, что ты пришла в себя!

Лёка попыталась что-то ответить, но не смогла. Тело как будто не слушалось ее. Наверное, она очень устала бежать по лугу, и теперь у нее не было сил не только пошевелить рукой или ногой, но даже произнести хотя бы слово.

Вася увидел, что она хочет что-то сказать, и сделал предостерегающий жест рукой.

– Молчи, ничего не говори, – сказал он. – Тебе сделали операцию, и врачи говорят, что тебе нельзя разговаривать. Да ты не бойся – я сам тебе все расскажу!

Лёка смотрела на него больным взглядом.

– А мне выговор дали, представляешь? – сказал Вася. – Дали выговор мне и Паше Калинину, с которым мы к тебе приходили. Сказали, что мы должны были догадаться, что ты скрываешь у себя Снежанну Воронину!

Он усмехнулся.

– Да ты не бойся, выговор – это не страшно! Вот если б они еще кое о чем узнали, тогда была бы беда! Но пронесло вроде!

Лёка вздрогнула, как будто что-то вспомнила, и выражение глаз у нее стало совсем несчастным.

– Да ты не бойся, – сказал Вася, пытаясь определить, почему она печалится. – Тебя, скорее всего, не посадят. Ну… – он замялся, – подлечиться, скорее всего, придется, но я уверен – не долго. В конечно счете – психиатры тоже люди, подлечат тебя чуть-чуть, а потом признают, что ты уже здорова. Нет, ты не думай – я тебя не оставлю! Психиатры тоже люди, а с людьми всегда договориться можно!

Выражение глаз Лёки не поменялось, казалось, что несчастнее нее никогда не было человека на свете.

– Со Снежкой все в порядке, – продолжил Вася. – Гемоглобин упал, конечно, но это чепуха. Она чувствует себя хорошо. И ребенок – тоже хорошо! На УЗИ сказали – девочка будет!

Глаза Лёки широко раскрылись, потом на лице ее появилось недоверчивое выражение.

– Ты что, мне не веришь? – удивился Вася. – Нет, ты не думай, я не вру! Снежанна здорова, ребенок растет. Нет – честно! Никакого аборта! Несколько месяцев пройдет – и девка будет! Я со Снежанной поговорю, чтобы тебя крестной взяли. Хотя Костя Воронин, наверное, не согласится – очень уж он на тебя злится. Да ничего, отойдет!

Лёка смотрела все так же недоверчиво.

– Лёка, да ты что?! – сказал Вася. – Я не обманываю тебя. Клянусь – не обманываю! Ты молодец, Лёка! У тебя получилось то, что ты задумала. Я не думал, что это может получиться, но – получилось!

Лёка еще раз пытливо всмотрелась в Васино лицо, как будто что-то увидела, тихонько вздохнула и закрыла глаза.

– Лёк, ты устала? – спросил Вася. – Да ты спи, набирайся сил!

Лёка не реагировала. Казалось, что она уснула.

– Ничего, ты спи, спи! – сказал Вася. – Сил набирайся. Я еще зайду!

Статья в газете «Вести Донбасса» города Донецка

«Сегодня раним утром Снежанна Александровна Воронова, о которой мы много писали ранее, родила дочь. Это радостное событие произошло в 3-м роддоме города Донецка.

Вопреки ожиданию некоторых журналистов, которые следили за этой необычной историей, родители решили назвать девочку не Ольгой, а Марией.

Напомним, что Ольга Колесник, которая несколько недель насильно удерживала Снежанну Воронову у себя дома, умерла месяц назад в Следственном Изоляторе города Донецка от острой почечной недостаточности.

Снежанна Воронова и ее дочь полностью здоровы и скоро будут выписаны домой».

Днепропетровск, 2013 год.