Перстенёк с бирюзой

Глава 21

– Боярин, не тревожься о подворье, – Ульяна урядно обняла Норова. – Все сделаю, за всем пригляжу. Себя береги, возвращайся вборзе. К празднику-то поспеешь, нет ли?

– Бог даст, поспею, Ульяна Андревна, – Вадим склонил голову, дождался пока боярыня перекрестит на дорогу, а потом уж метнулся взглядом к Насте.

Та выглядывала из-за тёткиного плеча, широко распахнув глаза. Вадим если б и хотел взор отвести, то не смог бы: боярышня смотрела тепло, улыбку, видно, прятала, да не схоронила. Ямки на щеках выдали ее с головой.

Промеж того углядел Норов во взоре Настином интерес, разумел, что так на него еще не глядела. Хотел обрадоваться, но упредил себя. Чуть узнал боярышню, а потому и понял – это с доброты, не с любви.

– Вадим Алексеич, ты чего ж молчишь? – Ульяна брови высоко возвела, должно быть, удивлялась. – Здоров ли?

– Здоров, – Вадим вошел в разум. – Боярыня, на два слова, – и пошел от крыльца.

На подворье людно: народ пришел боярина проводить и с ним десяток ратных. Коней седлали, суетились возле воев, подавали снеди, прятали в переметные сумы. Девки стояли молчком, улыбки кидали ратным, те подкручивали усы, посвистывали. Тетка Полина – необъятная рыхлая баба – лезла к Борису, протягивая свежий румяный каравай. Гомонливо, да отрадно. А как иначе? Не на рать провожали, знали, что вернутся.

Норов шагал широко, тётка семенила за ним, молчала и не лезла с речами, пока боярин не остановился и не обернулся к ней:

– Ты вот что, Настасью отпускай на берег. Писарь у меня старый совсем, а за мытом глаз нужен вострый, – врал Норов и не краснел.

Боярыня долгонько смотрела на Вадима, слов не кидала, а потом, будто решилась:

– Отпущу, – кивнула и улыбнулась хитро. – Тебе лучше знать, куда ей можно, куда нет.

– С чего это вдруг? Ты ж завсегда противилась. Помню, гневалась, когда я отправил ее одну к Ольге.

Ульяна огляделась, будто хотела увериться, что боярышня далече и не слышит, а потом шагнула ближе к Вадиму и высказала:

– Почему же вдруг? Вижу, заступник у Настасьи появился сильный да умный. Так чего ж я поперек становиться буду? – прищурилась. – Что смотришь? Думал, не знаю ничего? Думал, ослепла я? Глядишь так, что на Насте едва летник не горит. Иного кого давно б уж погнала от боярышни, но в тебя верю крепко, ты не обидишь, не опозоришь.

Норов лицом не дрогнул:

– Договаривай.

Ульяна утерла рот платочком и высказала:

– Рать собираешь? За тем и к князю идешь на поклон? Спорные земли воевать? Порубежное откроешь, когда ворога одолеешь, не иначе. Да и веси ближние к рукам приберешь. Так ли?

– Молодец, верно разумела, – сказал от души, но прищурился сурово. – Чего хочешь от меня? Ведь не просто так ты о весях разговор завела.

– Мураново, – проговорила тётка и взглядом осерьезнела. – Весь малая, а земля там хорошо родит, про то ведаю. Торг большой близко и Тихонова пустынь.

Норов раздумывал, с ответом не спешил, но все же, высказал:

– Землями владеть только муж может. Себе весь хочешь? Не трать времени напрасно, не выйдет.

– Нет, – оправила убрус* богатый. – Если не сладите с Настей, туда ее увезу. Домок какой никакой справлю сама, от голода не помрем. Твоего злата мне не надобно.

– Вон как, – Норов взялся за опояску. – Дружбе нашей конец, верно я разумел, Ульяна?

– Не услыхал ты меня, Вадим, – тётка головой покачала. – Если не сладите, увезу. И не посмотрю на то, что ты Норов. Неволить девку не дам, так и знай, – Ульяна запечалилась. – А про Мураново упреждаю, чтоб потом не удивлялся, что живем на твоей земле. Иль погонишь?

Вадим злобу унял. Ульяна удивила: не чаял встретить такой отпор.

– Еще не укусила, а жевать принялась, – бровь изогнул. – Мураново покамест не мое, и только богу ведомо, осилю с ворога иль нет.

– Ворога осилишь, об том и не печалюсь, не тревожусь. Ты всех осилишь. А Настя… – тётка вздохнула. – Вадимушка, я б рада была тебе ее отдать. Но силком не позволю, за нелюбого не пущу. Своей участи ей не желаю.

Помолчали оба, а потом уж Вадим рассказал:

– Вчерашним днем согласилась пойти за меня. Уговорились ждать со сватовством до шапки лета.

– И ведь смолчала! – тётка осердилась. – Ни одного словечка мне не кинула! Ну погоди, негодница, ужо я тебе! Я за нее воюю, а она как воды в рот набрала!

– Погоди ратиться, Ульяна, – Норов и запечалился, и озлобился разом. – Ты силком ее не пустишь, а я насильно не возьму. Согласилась, то правда, но не своей волей. Донимал, вот и прогнулась.

– Так чего ж тебе еще? – Ульяна, улыбаясь, вопрошала то же самое, что и Норов всякий час у самого себя.

– Молока птичьего, – рыкнул Вадим, вызверился и пошел от боярыни прочь.

– Погоди, да погоди ты, шальной, – Ульяна топотала следом. – Не поспеваю за тобой.

– В дом иди, будет на сегодня досужих разговоров, – гнал от себя боярыню. – И впредь о том не говори, разумела? Озлюсь.

– Погоди, Вадимушка, – Ульяна положила белую руку на плечо боярина. – Дай обниму тебя за всех нас, за баб. Впервой вижу, чтоб муж бо ярый к рукам не прибрал то, чего хочется. Жалеешь ее, неволить не хочешь. – обняла Норова, прижалась головой к его груди. – Спаси тебя Господь, убереги.

– Ну будет, будет тебе, – приобнял тётку. – Ты плакать вздумала? Глазам не верю.

– Сам виноват, – тётка отпустила Норова, глаза утёрла платочком. – А ты как хотел? Пустил бабьего племени в дом, терпи.

Норов помолчал, оглянулся на крылечко, где стояла Настя: кудри рассыпались, руки кончик косы теребят, глаза по плошке. Вздохнул тяжко и высказал боярыне:

– Не сладим, вези ее к Иллариону. Он ее отрада и никто более.

– Знаю, Вадим, – теперь и тётка вздыхала тяжело. – Умирать стану, а не забуду, как увидал ее святой отец. Тем годом Насте семь зим стукнуло. Маленькая, помню, была, тощенькая. Одни кудри и росли, будто наколдовал кто. Бегалась по хоромам к рубашонке, ножки маленькие, ручки и того меньше. Очелье криво сидит, косы мешают. Я попа зазвала в дом, что мужа усовестил, поговорил с ним, он и пришел. Как ступил в сени, Настёна к нему и выскочила. Глазенки большие, смотрит на него и улыбается. Илларион тогда шагнул к ней, руку подал, а она возьми и ухвати его за палец. Стоит, щебечет ему, тот слушает, а у самого глаза мокрые. Тем днем и повел ее в церкву. Я за ворота вышла глянуть, а они идут по улице. Настя и поп и говорят, говорят.... – Ульяна слезы смахнула. – Моя в том вина, что ей матерью стать не смогла. Вся любовь ее, нежность вся Иллариону и досталась. Он дар такой принял и ответил стократ. Им девочка моя счастлива стала. Такое не забывается, Вадим.

Норов не ответил, кивнул и пошел к ратным. В седло взлетел голубем, высвистал десяткам и увел из Порубежного. Ни одного раза не обернулся, смотрел вперед себя, думал о всяком. А размыслить было о чем...

Спорные земли задолго до его, Вадимова боярства, случились. Князья за них хлестались поначалу, потом бросили гиблое дело: одни уступать не хотят, другие лезут, упираются. С того и сечи, и смерти напрасные и беда людишкам: голод, нищета да страх ежедённый. Однова решились разделить, так употели рядить, расплевались и сечи еще кровавее стали. Разбойников оружных прибавилось – грабежи пошли, разруха.

В Порубежное Норов принимал всех, кто просил защиты, но разумел – крепость лопнет, коли так пойдет далее. Веси вокруг исчезнут, и останется лишь его вотчина, со всех сторон окруженная ворогом. Такого Вадим не хотел, упирался, рубежи отодвигал, но понимал и то, что спор надобно разрешить одним махом. Иного не дано.

Знал Норов, что князь Борис упрётся, откажет в войске, но порешил уговаривать и пугать. Как? А так – оставить Порубеждное, и тогда пусть уж его воеводы пыхтят и ждут, пока земли княжьи растащат по куску, по пяди. Лет через десяток княжество уполовинят по-тихому, а через три десятка – исчезнет и сам Борисов надел.

Промеж того чуял Норов, что Настасье тяжко жить в таком-то месте: тесно, страшно. Вот то и придавало сил, куражу, а вместе с тем и надежды немалой, что понравится ей Порубежное, а с ним и он, страдалец. Если ворота открыть, стены порушить, так привольно станет. Народец на ближних земля осядет, пахать начнет, торг появится, церковь еще одна да побольше. И если туда заманить Иллариона, то всем радости прибудет: И Насте, и Норову, и Порубежному.

Все то время, что шли к Красово, подгонял ратников: те не спорили, оружия из рук не выпускали, разумея боярскую тревогу, видно думали – сеча впереди. Да не так уж и ошибались: сечи бывают всякие – то кровь льется, то слова сыпятся, которыми и погубить можно.

Перед Красово встали на ночь в ратной избе, в бане попарились, начистили брони и вошли на подворье, где устроился на житье князь, соколами: два десятка мечных бывалых воев – сила немалая, а порубежненских – и подавно.

– Здрав будь, Норов, – князь Борис – дородный, гордый – встречать вышел сам. – Рад тебе. Вижу, по горячему делу, так заходи, чего напрасно время тратить.

– Здрав будь, княже, – Вадим спешился, поклонился. – Дело не спешное, но важное.

Князь кивнул и ушел в хоромы, за ним потянулись его ближники – востроглазый Никодим, давний знакомец Норова, и воевода Ушков, муж мудрый, но престарелый.

В гридне Норов перекрестился на образ в углу, кивнул Борису, что следовал за ним неотступно, и тот встал у двери, какую затворил тихо Никодимка.

– Садись, – князь указал на лавку. – Давай для начала речи, а потом снеди. Ты попросту ко мне не рвешься, а потому, чую, кусок тебе в горло не полезет, пока не обскажешь беду свою.

Норов стянул богатую шапку, рассупонил дорогой кафтан и ответил, глядя прямо в глаза князю:

– Беда у нас общая, – и умолк, примечая, что Борис скривился, будто кислого хлебнул.

– И ты туда же. Спорные земли? Ушков с зимы мне в уши льет, что воевать надобно. Это тебе не бирюльки, Вадим. Не сдюжим, утратим все.

– Не пойдем на рать, тоже утратим. И людей положим почем зря. Княже, я много не прошу, дай сотню и два десятка впридачу. Сам поведу, – Норов высказал и глянул на воеводу; тот тяжко сел на лавку рядом и придвинулся.

– Княже, – Ушков говорил тихо, – что ты теряешь? Порубежное? Да веси вокруг? А если перепрём, так получишь немало. Войско твое застоялось, ратные телеса нарастили, в брони не влезают. У тебя бывалых воев только те, что под боярином Вадимом ходят. Пропустит он по своим землям ворога, вот тогда ты все утратишь. Сколь раз говорить тебе.

– Никшни*, – князь поднял руку грозно, блеснул перстнем редким и обернулся к Норову: – Чего ж сим днем явился? Время настало? Что мыслишь, говори.

– Нынче вода высока, как не было уж лет с десяток, – начал Вадим, – а стало быть, ладейщики вражьи поостерегутся наскавивать. В протоке, что близ Сурганова, встанут северяне, уговор с ними. А вот моей сотней со стороны Гольянова двинутся на их земли. Наскочить на них первыми, побежать, втянуть их поглубже и положить в поле. Засим снять мои заставы и пустить вокруг Лешьей трясины. Там нас не ждут. С боков возле Зимавина и Хитяева встанут твои вои.

– Эк тебя, – крякнул Ушков. – Кто в Порубежном останется? Пролезут и без ладей, а там прямая дорога на Красово и княжье городище.

– Ты встанешь с двумя десятками, – Норов обернулся к пожившему. – В крепости обученного бабьего войска десятков пять. Сладишь с их племенем, нет ли?

– Пять? – старый воевода почесал макушку. – Кто верховодит? Помню, Ольга у тебя была, сверянская бабёха.

– Она.

– Эта сдюжит, если что. Пять десятков лучниц – сила немалая. Вадим, когда мыслишь начать? Я б сразу после Пасхи двинулся. Если наскоком, то к страде управимся. Месяца не пройдет, рубеж далёко двинем. Загоним за Супреиху, пусть из-за реки гогочут.

– И я так мыслю, – кивнул почтительно.

– А то я не знаю. Сам тебя и учил, – воевода умолк и глянул на Никодима.

Тот покусал губы, нос почесал и спросил тихим, едва не елейным голосом:

– Северяне в протоке, сила ненадежная. Они к тому ворохнутся, кто заплатит больше. Что посулил им, боярин?

– Добычу, которая пройдет мимо Порубежного.

– Не многовато? Ворог с проток сунется, добришко начнет тянуть, убегая. Ты в своем уме? – выговаривал Никодим, но тихо, незлобно.

– А ты пойди, сам дыру на реке заткни, – Норов брови свел. – Лезь в воду и гони ворога чем хочешь. Молитвой ли, криком, хочешь песни пой. Тогда я гляну, какой награды запросишь, если выживешь.

Умолкли все: Норов унимал злобу, Ушков глядел на князя, а Никодим супил брови.

Князь молчал долго, глядел в оконце на подворье. Никто и не лез к нему, зная его привычку для начала думать, а уж потом словами сыпать. Так и сидели, пока в гридню не поскреблась девка и не поставила на стол свечу. Стемнело.

– Вот слово мое, – князь очнулся. – Воевода, ратных поведешь после Пасхи и мимо Порубежного. Лесом пойдете, скрытно. Ты, Вадим, заставы упреждай, в Гольянове сажай своих воев. Я выставлю заслон у Петеревки и Лугового. Если через вас пройдут, через меня не пролезут. Стану говорить с Сусловым и Медведевым, они прикроют у Гольянова, да и встанут позади Сурганова, чтоб не обошли. Прав ты, Вадим, если вода высока, как давно уж не было, то наше время настало, – князь брови свел к переносью, грозным стал. – И молчком! Никодим, ходи с унылой мордой, ты, воевода, ори на ратных, стращай учебами в лесу. И ни слова, ни полслова до Пасхи. Мы знаем, и боле никто.

Норов вздохнул будто! Плечи расправил, заулыбался и все через нее, через кудрявую. Теперь и надежда появилась, и ясность. Но более всего радовало то, что помнился боярину теплый взгляд Настин и улыбка ее прежняя, с которой явилась в Порубежное, перевернула его жизнь и заотрадила.

От автора:

Убрус - традиционныый женский головной убор в виде платка из шерсти, льна или шёлка.

Никшни - замолчи.