Перстенёк с бирюзой

Глава 24

– Боярышня, куда ж мне такое? – Зинка отмахивалась от нарядного плата. – Чай, из простых я.

– Зинушка, возьми, голубушка, к лицу тебе, – Настя, довольная, улыбчивая, накинула подарок на крепкие плечи девицы. – И вот еще очелье тебе. Сама вышивала. То к празднику, милая, не просто так. Ты и сегодня надень, и в церковь на Пасху.

– Дай тебе бог, Настасья Петровна, – Зинка поклонилась низёхонько и прошлась по ложнице, поворачиваясь и так, и эдак. – Отродясь такой нарядной не ходила.

– Вот и ходи, радуйся, – Настя улыбнулась девке, перебирая навеси, купленные для нее тёткой. – Зина, пост ныне, надо ли наряжаться? Да и забавы со стрелами ко времени ли?

– Так Порубежное, боярышня, – Зинка присела рядом с Настей на лавку. – Наши денёчки считаны. Пост, не пост, а ворог не дремлет. Здесь до любого игрища жадны, вдруг иного ничего не будет. Ты привыкнешь к такому.

– Привыкну, – Настя вздохнула тяжко и в окно глянула: солнце нежгливое, облачка легкие, зелень, что с каждым днем темнее да больше. А вокруг заборы высокие, маковки на бревнах острые, страшные.

Боярышне привольней стало, когда на берег отпустили с писарем, но вот в дому и на подворье все чуяла духоту и тесноту. Более всего пугали речи Ульяны о надвигающейся рати. И не потому, что за себя тревожилась, а с того, что боялась за воев, за Порубежное и за …боярина.

С Норовым Настасье беда: она его из думок гнала, а тот, упрямый, лез обратно. И днем, когда по делам суетилась, и ночью, когда после молитвы ложилась на лавку. Умыться спокойно не могла, все думала о Вадиме, да всякое и разное. И стыдно было, и боязно, и трепетливо.

– Боярышня, – Зинка склонилась к Насте, – ты не уснула ли? Дозваться не могу.

– Прости, задумалась, – сей миг полыхнула румянцем и опять с думок о боярине: руки-то у него крепкие, губы горячие, а речи жаркие.

– Об чем же? – Зинка улыбалась широко. – Вон и щеки зарумянились. Признайся, полюбился кто?

– Что ты, – замахала руками на любопытную. – Разве можно.

– А чего ж нельзя? – Зинка подперла круглые щеки кулачками, глядела хитро. – Вечор слыхала, как ты из окошка говорила с кем-то? Боярышня, ратный какой приглянулся, нет ли?

– Так…почудилось тебе, – Настя отвернулась, спрятала полыхающее румянцем личико.

– Не инако почудилось, – прыснула смешком Зинка. – Ратного-то Вадимом кличут? Боярского рода?

– Зина! – Настасья взметнулась с лавки. – Ты почто о таком со мной? Болтать принялась? Сплетни распускать?

– И не думала, – Зинка улыбку с губ смахнула. – Боярышня, миленькая, верь мне, ничего и никому! Разве ворог я тебе? Был бы иной кто, а не наш боярин, так остерегла. А Норов не обидит!

– Не обидит, – Настя снова присела рядом с девкой и задумалась о том, об чем думала уж не один день: Глаша, за которую так хлопотал Норов, и какую так быстро отправил из Порубежного прятать стыд. – Обиды нет и не будет. Разумела, Зина?

– Разумела, – девка притихла, поникла. – Прости Христа ради, не для досужей болтовни. То с радости за тебя.

– Пустое, не обижена я, – Настасья голову опустила. – За боярина больно. Я-то кто, сошка мелкая, а ему урон. Зинушка, о нём дурного не говори.

Зинка помолчала малое время, а потом засопела злобно:

– Почто себя принижаешь? Лучше тебя я никого не видала! Говоришь со мной, не обижаешь, подарки даришь. Рядом с тобой о безродности своей забываю, надеюсь на долю счастливую! Помирать буду, а дурного слова о тебе не скажу! А обидит кто, в глотку вцеплюсь! И пусть хоть боярин, хоть поп!

Настя обняла сердитую:

– Поп ко мне под окно не приходит, – прошептала.

– А боярин приходит? – шептала и Зинка.

– Я его не звала и не ждала, – сказала Настя и разумела – врёт, ждала.

– Донимает? – вздохнула девка. – И как не донимать? Ты красивая, веселая.

– Не донимает, – только и прошептала. – Добр ко мне.

– И как добрым не быть? Да у кого ж рука поднимется тебя обидеть? Ты дитё дитём, – Зинка гладила Настю по волосам. – Боярыня Ульяна учит, так то не по злобе, для пользы.

Настя положила голову на крепкое Зинкино плечо, уныло глядела в окошко и корила себя за все: за думки грешные, за дрожь свою, которой отвечала на ласку Норова, за вранье и хитрость. Ведь выскочила к боярину ночью, себя уронила! Тревожилась о нем, но и видеть хотела, ждала и слов его, и взгляда, каким обжигал и счастливил.

– Боярышня, ты на заборола пойдешь, нет ли? – Зинка обнимать перестала и теперь заглядывала преданно в глаза Насте.

– Нет, милая, не пойду, – вздохнула. – Тётенька не пустила.

– Да что в том дурного, не пойму? Все Порубежное соберется. Уж и поглядеть нельзя, – печалилась. – Тогда и я не пойду. С тобой останусь.

– Что ты! Ступай! Весело будет, хоть порадуешься, – гнала девку. – Иди, иди, милая.

– А ты как же? – Зинке, видно, очень хотелось побежать.

– А я так посижу, – Настя подсела к окошку и положила руку на подоконник, а вслед за тем и голову уронила: свесилась долгая кудрявая коса едва не ниже лавки.

В тот миг в сенях раздался голос писаря:

– Ульяна Андревна, здрава будь, – говорил елейно, тихонько. – Гляжу на тебя и нарадоваться не могу. Красу такую не каждый день встретишь. Ведь девушкой смотришься, не инако. И взглядом хороша, ажник дух перехватывает.

– Никифор, не пойму я, ты хлебнул лишку? Не стыдно? – упрекала боярыня.

– И капли в рот не принял. Рад на тебя поглядеть, ты уж прости старика. Величава, все у тебя по уряду. И в дому порядок, и на подворье. Ульяна Андревна, хозяйка ты лучше некуда. Свезло боярину, ох свезло, – писарь заливался соловьем, тем смешил и Настю, и Зинку.

– Тебе чего надо, Никеша? – Ульяна, видно, не осердилась. – Снеди какой? Исподнее новое? Ну говори, чего застыл?

– Ничего мне не надобно, боярыня, окромя доброго слова твоего и теплого взгляда, – завздыхал зловредный. – Ить целый день хлопочешь, а присесть, поговорить и некогда. Ты уж отдохни, Ульяна Андревна, взвару выпей, закуси пряником постным. Ныне видала чего творится? Игрища на заборолах. Я б и не пошел, а боярина как оставить? Один ведь, как перст, некому за спиной встать, пока стрелы метать будет. За Ольгой-то вон, цельное ее семейство, а Вадим Алексеичу к кому прислониться? Ты идти отказываешься, боярышню не пускаешь, а я старый совсем, коленки у меня ноют. Как на заборола лезть? – и вздыхал так тяжко, так жалостно.

– За Норовым сотня ратная, дед. Ты чего такое говоришь-то? – тётка удивлялась.

– То сотня, не родня, – вздыхал писарь. – Ну да ладно, пойду нето.

– Погоди, ты что ль родня?

– Так иной нет.

– Как это нет? Мы с ним в одном дому, боярского роду-племени! – Ульяна гневалась.

– Так ты ж идти отказалась и боярышню вон заперла. Придется мне, – писарь закряхтел, закашлялся. – Эх, присесть бы в тенечке на подворье. Тишь, благость. Послушать бы речей мудрых, а от кого? – ныл дедок. – Я вон вечор у Пашки Снулого вызнал как медовуху в бочку закатывать.

– У Снулого? – Ульяна, по голосу слышно, любопытствовала. – Никеша, у него самая дорогая, пахучая. За такую бочку ни много, ни мало золотом дают, – замолчала, а потом опять: – Ты чего хотел-то, дед? Взвару? Так я велю подать. Да и сама с тобой присяду. Убегалась утресь то в церкву, то по дому.

– А кто ж на заборола пойдет? Нельзя боярину урон чинить.

– Погоди, – тёткины шаги возле Настиной ложницы: – Настасья Петровна, ступай на игрища! За боярином встань!

Настя и Зинка переглянулись и вмиг ожили! Боярышня дверь отворила:

– Как скажешь, тётенька, – стояла смирно, опустив голову.

– И смотри мне, – тётка погрозила пальцем, – чтоб без дурости! Зина, наряди боярышню как должно да побыстрее! Тьфу, ты, пожалуй, нарядишь. Ступай за чистой водой, а я уж тут сама.

Ульяна кинулась к сундуку, принялась вытаскивать новые Настасьины наряды:

– Вот летник ни разу не надеванный. Рубаху вздень тонкую, очелье вот это. И серьги не забудь, – сложила добришко на лавку возле Насти и застыла, а потом уж спросила тихо: – Настёна, как мыслишь, старая я совсем? Подурневшая? – и взгляд кинула на боярышню печальный.

Боярышня и дышать забыла! Сколь себя помнила, а об таком с тёткой и не говорила. С того, должно быть, оглядела Ульяну неторопко, с разумением:

– Ты не девица, то правда, но подурневшей не могу назвать. Ты красивая, только уж больно туго плат носишь, будто старишь себя до времени. Да и летник твой очень темный. Знаю, милая, что ты хотела немаркий, но ведь нет у тебя скорби, так отчего чернить себя? Глаза у тебя красивые и брови, мне б такие. И стройная ты, тугая, будто девушка, – Настя улыбнулась и кивнула.

– Да? – Ульяна прошлась тонкими пальцами по летнику, потянулась к убрусу, а потом осердилась: – Вот же старая коряга! Напел мне в уши, а я затрепыхалась! Ох, Никешка, ох, змей!

– Голубушка, чего б не напел, правый во всем, – Настя обняла тётку. – К Пасхе скинь темное, колты новые навесь, такая красавица будешь, что глаз не отвести. Хочешь, я тонкую рубаху тебе сметаю? И вышивки по вороту пущу? Иль новый убрус золотом изошью?

– Дай тебе бог, деточка моя, – Ульяна погладила Настю по голове, поцеловала в плечико. – Куда уж мне. Бабий век недолог, сама знаешь. Чего ж наряжаться понапрасну? К чему?

– Себя порадовать и меня. И дедушку Никешу, – Настя прыснула.

– Болтушка, – и тётка развеселилась. – Нет, ну какой змей писарь наш. Язык-то без костей, и ведь так сладко поет, я аж обомлела.

– Деда Никеша правду сказал, – Настя пригладила завиток волос, что выбился из-под Ульяниного плата. – Тебе кто угодно скажет, что хороша ты.

– А и ты хороша, деточка моя, – тётка поцеловала в лоб. – Ступай, развейся, погляди на забаву. Настя, вот еще что, себя-то не роняй. Разумеешь, о чем я? Не укоряю, вины твоей нет, но упреждаю. Боярин глаз с тебя не сводит, такого только слепой не заметит, а он муж, он во власти, ты и опомниться не успеешь, как сманит. Я по сей день Глашку вспоминаю. Норов ее обидел, нет ли, теперь не вызнать, – Ульяна вздохнула тяжко. – Я б с тобой пошла, но на Ольгу глядеть охоты нет. До чего ж гордая баба! А склоки начинать при всем честном народе неурядно. Я ужо потом ей все выскажу, укажу ее место.

Настя после тёткиных речей про Глашу поникла, но лицо удержала, не стала показывать Ульяне, как тяжко слышать такое о боярине Вадиме.

– Ольга хорошая, – Настя обняла Ульяну. – Однова сказала, что при такой тётеньке как ты, мне бояться некого.

– Я ее одобрения не просила, не ей судить о боярыне, – Ульяна вмиг осерьезнела. – Настёна, пойми, в лихое время ты будешь в ответе за своих людей. Ты боярского рода, а стало быть, всему голова. Любой должон слушать тебя, указы твои исполнять и не упрямиться. Тем многие жизни спасешь. Сама помысли, вот сеча началась, боярин наш указывает бежать к лесу, а вои орут – надо к реке. И что выйдет?

– Так то рать, а тут жизнь обыденная, – Настя чуяла тёткину правоту, но хотела говорить: впервой во-взрослому беседу вела.

– Не скажи, – Ульяна принялась косу Настину переметывать. – Ольга горластая, вольная, говорит все, что на ум вскочит, тем и мне урон чинит. Кто ж станет слушать боярыню, с которой простая баба спорить принялась? Я-то ей отвечу, найду, чем хвост прищемить, но ведь и она под своей рукой лучниц держит, а стало быть, урон и ей. Власть на уважении держится, и чтоб в обе стороны. Мне поклонятся, я в ответ привечу. И никак иначе. Болтливого осажу, глупого наставлю, усердного одарю, бездельника накажу. Мне Норов доверил, я в ответе, я голова. И тебе бы пора начать боярскую повинность. После Пасхи станешь за девками следить по рукоделию. Научишься, а потом и за стряпухами примешься поглядывать. А уж после и работным указывать будешь.

– Тётенька, так не смогу я наказывать, – боярышня растерялась.

– Знаю, милая. Но ты не печалься, у всякой хозяйки свой подход. Ты добрая, тебя любят, ждут от тебя теплого взгляда и ласкового слова. А не скажешь ничего, не поглядишь, вот то и наказанием станет. Не смейся, такое иной раз больнее ранит, чем хозяйская плеть. Ты многое уж умеешь, только сама не замечаешь. Видно, пришла пора тебе власть передавать потихоньку.

– С чего бы пора? – Настасья брови изогнула удивленно.

– С того, что девушка ты, невеста. Посватают, так в мужнин дом хозяйкой войдешь. Должа уметь, – тётка пригладила непокорные Настины кудряхи. – Очелье вздень побогаче и голову держи повыше. Ты – боярышня.

Настасья ничего не ответила, приладила очелье и постаралась спину держать ровно. Про сватовство и размысливать не хотела: боялась думок о несчастной бледной Глаше, о свадьбе и о том, что помыслы Норова не такие уж и светлые, как чудилось.

Больно стало боярышне, обидно, но в головушке мысль билась – Вадиму верит. Вспомнились слова отца Иллариона, что судит один лишь Господь, а человеку надобно понять, в чем вина и сколь велика она. А для того говорить нужно. А как скажешь? Как спросишь? Настя и слов-то не знала, чтоб говорить с Норовым об таком.

– Чего ты? Не захворала? – тётка заглядывала Насте в глаза.

– Нет, голубушка, здорова.

В тот миг в гридню влезла Зинка, воды принесла теплой. Настя умылась, утерла личико насухо и пошла из ложни. На пороге обернулась к тётке:

– Не тревожься, Ульяна Андревна, не уроню боярского сословия, – и пошла, прямая, тоненькая, слышала, как топочет за ней Зинка, посмеивается тихонечко.

На подворье Настя вышла гордо: голова поднята высоко, взгляд такой, какой и у тётки. За ворота ступила урядно, а уж потом вздохнула и засмеялась:

– Не стать мне грозной боярыней, – подняла голову и на небо синее посмотрела. – Видно, всякому свой удел.

– Боярышня, глянь, никак князевы люди прибыли, – Зинка указывала на конных, что показались в конце улицы. – В ратную избу полезли. Ох и кони у них! А вон тот, смотри, кафтан чернючий. Это кто ж такие?

– Не знаю, Зинушка, – Настасья и сама любопытничала. – Идем, глянем.

– Боязно. Еще погонят нас.

– С чего бы? Я боярышня, а ты при мне. Да и боярина вижу. Идем скорее.

И пошли ведь! Дорогой смеялись молодо да звонко. Такими и пришли к ратной избе, у которой уж народец подсобрался: ждали, когда явится Ольга и начнутся игрища.

– Здрава будь, Настасья Петровна, – Норов, завидев, Настю, сразу шагнул к ней, взглядом ожёг. – Сбежала из дому?

– Здрав будь, – Настя поклонилась. – Тётенька отпустила.

Боярин долгонько глядел на девушку, а потом улыбнулся:

– Люблю, когда смеешься.

Настасья – вот чудо – не оробела, не зарумянилась. Глядела в серые глаза Норова и разумела – нравится. И взор его нравится, и то, как брови изгибает, и как голосом нежнеет, когда говорит с ней.

– Радостно, вот и смеюсь.

– Теперь и я рад, – видно, хотел ближе шагнуть, но разумел, что народ вокруг и остановился. – Пойдешь со мной на заборола? Встанешь за спиной?

– Встану, Вадим Алексеич, – кивнула: зазвенели переливисто долгие навеси.

Смотрела опять на боярина и все думала о словах Иллариона про виноватых и безвинных. Порешила спросить у Норова о Глаше несчастной, только вот не разумела – откуда смелости набраться.

– Настя, что ты? – Норов брови свел. – Глядишь так, будто я сотворил чего.

– Вадим Алексеич… – Настасья насмелилась. – Ты скажи мне…

Договорить-то не дали: подошел тот самый в чернючем кафтане и поклонился:

– Здрав будь, Вадим, – глянул на Настю: взгляд цепкий, тягучий.

– И тебе здравия, Илья, – Норов руку протянул, черный кафтан – ответил. – Чего ж воевода не пришел в Порубежное?

– Позже обскажу, – Илья снова глянул на Настасью, мол, чужачка.

Боярышня уж было сделала шаг уйти, но все глядела на воя, удивлялась редкой стати, крепким рукам, а промеж того и глубокой складке меж бровей. Виски седые, борода темная. Поживший, но не старый еще.

– Постой, Настасья Петровна, – обернулся к Илье: – Свои. То дочь боярина Карпова. В моем дому с тёткой живет. Говори смело.

– Можно и сказать, – Илья склонил голову к плечу. – Воевода в иное место десятки повел. Князев указ. Я в Порубежном останусь.

– Князю виднее, – Норов кивнул. – Рад, что ты тут, Илья. Спокоен буду.

– Не подведу, Вадим. Помню, как вытащил ты меня из сечи у Симовинского озерца.

Норов промолчал, положил руку на плечо воя. Тот кивнул и отошел.

– Вадим Алексеич, – Настя любопытничала. – А кто ж это?

– Это боярин Головин. Бездомный.

– Как это? – боярышня едва рот не открыла от удивления и шагнула ближе к Вадиму.

– А так это, – Норов хохотнул. – Расскажу, если на реку со мной пойдешь после игрища.

– Так… – Настя растерялась, – тётенька осердится.

– А мы и ее с собой возьмем, – Вадим подмигнул и пошел к воям.

Все оборачивался на Настасью, а она, дурёха, улыбкой цвела.