Первое горе

Когда Гриша выходил на балкон, ему стоило только прищурить свои большие синие глаза, чтобы видеть за открытыми воротами конюшни круглый светлый зад Ловкого в его стойле, ряд уздечек на перегородке и кучера Игната в старой безрукавке и с неугасимой трубкой в зубах. Обыкновенно Гриша не долго противился искушению: он засовывал обе руки в карманы своих коротеньких штанишек, спускался с лесенки балкона и шел через большой заросший двор степенной поступью настоящего хозяина.

— Ну, что? — спрашивал он Игната, оглядывая знакомую и милую ему обстановку каретного сарая, — левая все еще хромает?

— Хромает еще, хромает! — с полной готовностью поддержать разговор отвечал Игнат.

— А хомут починил?

— Да, вот, починяю.

— Смотри: сегодня моего Королька никому не давать!

— Да разве моя воля? Скажут: «надо на станцию ехать, либо в село, запрягай Королька»… Я и запрягу.

— Что это, право! все мою лошадь, все мою… — ворчливо замечал мальчик. — А овса ей всыпал?

— Откуда же я возьму, ежели мне не приказано? — отвечал Игнат, и бородатое, обыкновенно хмурое лицо его принимало лукавое выражение. — Папенька не велел.

— Без овса! — отчаянно вскрикивал Гриша, и гневные слезы навертывались у него на глазах. Игнат весело и ласково смеялся.

— Ишь, порох какой! право, порох, — успокоительно говорил он. — Да уж будьте покойны: не обижу я вашего Королька. У других отниму, а Королек у меня всегда в полном удовольствии. Уж не бойся, милый!

Он ласково заглядывал в глаза мальчику и проводил по его голове своей корявой, грубой рукой. Гриша успокаивался и начинал свой обычный обход. Он садился поочередно во все экипажи, влезал на козлы и делал попутно свои замечания.

— Хорошая тележка! — говорил он тоном знатока.

— Дурного в ней нет! — сочувственно отзывался Игнат.

— Дрожина-то… прочная небось?

— Дегтем вымажешься, баловник! — предостерегал кучер. — Нянюшка будет браниться.

— Ладно. Не вымажусь, — спокойно отвечал Гриша.

Игнат служил в усадьбе первый год, но очень быстро сошелся со своим маленьким барином, и между ними завязалась странная, но искренняя дружба.

— Вот я вам расскажу, как я у Лухковских господ жил, — начинал Игнат. — Была у них лошадь…

— Ты у них до нас жил?

— Нет. До вас жил я тут у одного купца… Конечно, нужда… Без нужды дня бы у него не прожил!.. Тоже в суд!.. А за что меня в суд? разве я чужое брал?

— А разве тебя купец хотел судить?

— Чего уж там хотел! прямо, значит, подал жалобу. Будто я у него лошадь и телегу увел. Жалованья не платил целый год, а отпустить тоже не отпускает. Живи! Мы с бабой и так, и этак. Пользуется, значит, что пачпорта не было. Что ты тут делать будешь? Взяли мы с Матреной, с бабой моей, ночью лошадь в телегу запрягли, да и… домой. Не пешком же нам было идти, да еще с ребенком малым, до дому-то верст 60 будет. Хватился купец, а наш и след простыл. Лошадь я бы ему вернул, неужто взял бы. А он, вишь, рассвирепел, что даровой работник ушел, да в суд, да жалобу: так, мол, и так, обокрали.

— И судили тебя?

— Говорят — судили.

— Ну, как же?

— А вот и так же! — неопределенно отвечал Игнат, и густые брови его озабоченно хмурились, и все лицо надолго принимало угрюмое, почти страдальческое выражение.

— А ты бы сказал, что не виноват, — советовал Гриша серьезно.

— Да разве меня спрашивали? Да и где она, соколик, правда-то? Судили, судили, да вором меня и сделали. Вот как!

— Как сделали? — жадно допытывался мальчик.

— А вот так! — хмурясь и горько усмехаясь, отвечал Игнат.

Иногда разговор принимал другое направление.

— Разве Матрена твоя жена? — спрашивал Гриша.

— А то чья же? — добродушно отзывался Игнат.

— Чего же она не с тобой, а все в землянке хлебы печет?

Игнат улыбался.

— А чего ей тут со мной? Сказки мне, что ли, сказывать?

— Зачем сказки? — горячо возражал мальчик. — Мама сказки папе не рассказывает, так живет… А Полька, значит, твоя дочь?

— Значит, дочь.

— А еще у вас дети были?

— Нет, только и всего.

— Отчего у вас больше не было?

Игнат смеялся и крутил головой.

— Ну, уж и ребенок! — говорил он.

— Чего смеешься? — слегка обижаясь и объясняя свою мысль, продолжал Гриша. — Вот у папы с мамой трое детей… Игнат! — ласково просил он тут же, заглядывая в глаза своего приятеля, — когда уедем в город, ты уж побереги моего Королька.

— Уберегу! уберегу! — обещал Игнат. — Да только, милый, как бы мне раньше вашего не уехать.

— А куда? — удивленно спрашивал мальчик.

— А вот… туда! — с своей обычной загадочной манерой отвечал Игнат.

Нередко задушевную беседу друзей прерывала старуха няня.

— Гришенька! здесь, что ли? — спрашивала она, заглядывая в сарай. — И что это, право, — ворчливо продолжала она, — господское дите, а в конюшне живмя живет. Вот, пожалуюсь маме! Скажите на милость: приятеля себе нашел. Иди сейчас, иди! А ты, непутевый, — обращалась она к Игнату, — чем тебе ребенка образумить, ты его пуще заманиваешь.

— Да я что же, Анна Герасимовна? я ничего, — сконфуженно оправдывался Игнат. — Если бы я его дурному учил…

— Еще бы тебя в учителя! — презрительно замечала няня. — Иди, баловник, иди!

Гриша повиновался; но, чтобы подчеркнуть свое неудовольствие, шел не рядом с няней, а сзади ее, и преувеличенно надувал губы.

— Зачем Игната обижаешь? — наконец, лаконически спрашивал он. — Что он тебе сделал?

— А разве он тебе компания? — горячо возражала няня. — Тоже кучер! Одно слово, что кучер. Разве у нас раньше такие-то кучера были? Просто мужик косолапый. Идет, голову повесит, морда вся в волосах, так что я глаз не видно.

— Врешь! видно! — сердито вскрикивал мальчик.

— Ну, спасибо, голубчик, спасибо, батюшка, что свою старую няньку на мужика променял! Мужик косолапый милее няньки сделался! — обиженным тоном говорила няня. — Спасибо, вот уж спасибо, родной!

— Да разве я сказал? Ну! — со слезами в голосе защищался Гриша.

Эти частые ссоры, всегда быстро оканчивавшиеся полным примирением, не проходили, однако, бесследно; запрещенная привязанность приобрела цену и силу всего запрещенного. Белее чем когда-либо тянуло Гришу к Игнату, но, боясь огорчить няню и вызвать ее законную ревность, мальчик хитрил, закупал старуху лаской, нервничал и весь разгорался от радости и волнения, когда ему удавалось обмануть бдительность няни и скрыться в спасительной темноте каретного сарая. Тогда он опять говорил, спрашивал, лазил, а Игнат следил за ним, и странная нежность сквозила в его угрюмых печальных глазах под беспорядочно нависшими бровями.

— Идет! Анна Герасимовна идет! — шептал он иногда, лукаво улыбаясь. Гриша пугался, потом оба смеялись.

Отца и мать Гриша видел большей частью только за столом. Отец всегда был занят, мать целыми днями сидела у себя в спальне и считалась нездоровой. Когда у нее не болела голова, то болело что-нибудь другое, что не позволяло ей переносить шумного общества детей и даже яркого света дня. Когда Грише приходила в голову мысль забежать к ней, она ласкала его, порывисто целовала несчетное число раз и сейчас же просила уйти и не беспокоить ее.

Иногда Гриша сопротивлялся.

— Мама, — говорил он. — Я буду сидеть тихо, очень тихо.

Он садился в кресло и складывал руки на коленях.

— Ты здоров? — с беспокойством спрашивала мать.

— Да, — рассеянно отвечал он, занятый какой-нибудь посторонней мыслью, и сейчас же переходил на интересующий его вопрос. Говорил он шепотом, чтобы не нарушать общего настроения тишины и спокойствия.

— Мама, — шептал он, — отчего, когда жарко, непременно вспотеешь?

— А тебе жарко? — спрашивала мать.

— Жарко… А ты думаешь я в двух рубашках?

— Разве в одной?

— Конечно, в одной! Вот! — звонко вскрикивал Гриша и, расстегнув ворот ситцевой косоворотки, показывал свою голую грудь. Мать болезненно морщилась.

— Зачем ты кричишь? — упрекала она.

— Ах, я забыл! — виновато говорил мальчик и умолкал. — Мама! — шептал он опять минуту спустя, — скажи: зачем хвост?

— Какой хвост?

— А у лошадей, у собак?

— Как, зачем? Так просто хвост. Так уж устроено.

— Ан не просто! а мух махать? Чем бы им мух-то махать?

Болтовня мальчика начинала раздражать нервную женщину, но она еще терпела молча, в полной уверенности, что Грише самому надоест полумрак и он уйдет. Но Гриша скользил по спинке кресла, укладывался спиной на сиденье и задирал ноги, закладывая их одну на другую.

— Мама! — говорил он опять, — а ты знаешь, где заводятся блохи?

Мать брезгливо морщилась и закрывала глаза.

— Ну уж, Гриша! Что это за разговор!

— В гужах. Если заведутся блохи, надо гужи выбросить и уж новые…

— Вот что значит, что ты все по конюшням! К осени найму тебе гувернантку. Мне стыдно за тебя!

— Отчего стыдно? — удивленно спрашивал мальчик.

— Ну, хорошо. Ну, иди. Иди к няне и сестрам. Все ты или один, или с мужиками.

Гриша глубоко вздыхал, нехотя поднимался с кресла и опять вздыхал: ему еще не хотелось уходить из прохладной комнаты, от своей грустной, больной, но все же нежно любимой мамы.

— Поцелуй меня! — тихо говорила мать.

Он целовал, шалил, терся лицом об ее лицо, а она нащупывала под рубашкой его острые плечики и впадала в жалобный тон.

— Худой ты у меня! бледненький! Гриша, отчего ты такой?

— Шалю! — отвечал по привычке мальчик, но сострадательная нежность матери действовала на его нервы и жалобила его.

— Ты у меня плохонький! И тебе не легко! И у тебя часто не весело на душонке, мой мальчик!

И случалось, что, тронутый ее жалостью и непонятными еще для него словами, Гриша вдруг начинал рыдать на ее плече.

— Что ты? о чем ты? — испуганно допрашивала его мать и трогала его голову, чтобы узнать, нет ли жару.

Но Гриша сейчас же успокаивался и уходил. И не успевал он дойти до двери, как уже забывал о своих беспричинных слезах, занятый какой-нибудь новой интересной мыслью. Что-то еще вздрагивало и всхлипывало в груди, а он уже радостно нащупывал в кармане забытую веревку и соображал, какое бы сделать из нее наилучшее употребление.

А между тем первое серьезное горе уже висело над его головой.

В одно утро отец, не отрываясь от газеты, сказал маме через стол:

— Да… ты знаешь? За Игнатом приехали!

— Приехали уже? — испуганно переспросила мама и, словно обдумывая что-то, опустила на стол недопитую чашку.

— Неужели ничего нельзя было сделать? ведь у них дети, — тихо сказала она.

— Что ж прикажешь? — пожал плечами отец. — Не связываться же с этим мерзавцем… ну, как его там? с купцом этим… Я его немного знаю: кулак и мошенник.

— Ну, вот видишь, тем более! — сказала мама.

— Чего же, тем более? Увел лошадь, да еще замок сломан, ну, значит, воровство со взломом… Дело ясно.

— Но что же им было делать? — спросила мама. — Ведь этот человек воспользовался какой-то задержкой с паспортом, не платил жалованья, вымогал даровую работу… Ведь Игнат просто убежал из рабства…

— А уводить лошадь все-таки не следовало! Ну, будет, что теперь толковать! — с досадой ответил отец и опять углубился в газету.

Гриша жадно слушал и ничего не понимал.

— Мама, куда везут Игната? — спросил он, широко раскрывая глаза. Мать рассеянно поглядела на него, но вдруг вспомнила о дружбе мальчика с кучером, чуть-чуть нахмурилась и отвела глаза.

— Кто приехал за Игнатом, мама? — продолжал допытываться Гриша.

— Отчего не сказать ему? — недовольным тоном заговорил отец. — Что это за вечная боязнь огорчить, повлиять на нервы? И выйдет какая-то мокрая курица, тряпка, а не человек…

— Боже мой, да говори сам! Разве я мешаю? — со слезами на глазах вскрикнула мама, подняла руки к вискам и вышла из-за стола.

— Вечные сцены! вечные сцены! — закричал ей вслед отец. — Твоего Игната везут в острог за кражу со взломом. Понимаешь? — сказал он жестко. Гриша побледнел. — Игната за кражу, а его жену Матрену за пособничество. Его на три года, а ее на полтора.

— А Польку? — спросил Гриша.

— А Польку… Ну, что ж Польку? Конечно, ее не в острог… Я уж не знаю, куда ее… Польку.

Гриша в упор глядел на отца, и глаза его делались блестящими и злыми. Он бледнел все сильней, но он боялся отца и сдерживался, насколько мог.

— Это за что же? — вызывающим тоном спросил он.

— Он украл, тебе говорят. Или все равно, что украл.

— Совсем не все равно!.. И сам же ты сказал, что купец мошенник.

— Ну, сказал.

— Так что же это? как же это? разве это можно?

Отец вдруг рассердился.

— Пожалуйста, пожалуйста, без историй! разбаловали так, что сил нет никаких.

Сдерживаясь, насколько мог, Гриша встал и вышел из комнаты. Но только он очутился за дверью, как гнев и обида на кого-то словно стиснули ему горло. Он побежал по коридору и выскочил на балкон. Его первой мыслью было повидать Игната, но ворота конюшни были заперты, и это означало, что Игната там нет. Гриша побежал в девичью. Там у стола сидела няня и пила чай, а напротив нее сидел какой-то незнакомый Грише мужчина в военной форме. Военный, манерно отставляя локоть, доставал из банки варенье и ел, запивая его чаем. Гриша сейчас же узнал нянину банку и понял, что няня угощает военного, но он был так занят неожиданной вестью об отъезде Игната, что не обратил внимания на присутствие няниного гостя.

— Няня, кто приехал за Игнатом? — дрожащим голосом спросил он.

Няня ответила не сразу.

— Да, отвезут теперь твоего голубчика; не будешь больше от няньки бегать.

— Кто приехал, няня?

— Теперь уж не отвертится… Кто приехал? да вот кто приехал.

Гриша понял не сразу. Тот, кто должен был везти Игната и Матрену в тюрьму, представлялся ему огромным, страшным и отвратительным на вид, а на него глядело загорелое, добродушное лицо военного и улыбалось не то смущенной, не то просто глупой улыбкой. Кроме него и няни, никого больше в комнате не было. Наконец, Гриша понял.

— Ты? — удивленно и недоверчиво спросил он, глядя в упор на военного.

— Я-с! — осклабляясь в широкую улыбку, ответил тот, видимо колеблясь, встать ли ему перед барчонком или продолжать сидеть.

— Ты? — еще раз повторил Гриша, и голос его как-то странно сорвался и зазвенел.

— Гришенька! да ты что? ты в уме ли? — крикнула няня.

Но мальчик уже не владел собой: в глазах у него помутилось, в голове странно зашумело.

— Ты… ты негодный!.. я тебя… я тебя расколочу! — взвизгнул он и бросился вперед. Но вдруг лицо его передернулось, углы рта задрожали, и он заплакал громко и жалобно, как плачут беспомощные, огорченные дети. Урядник смущенно смеялся и оглядывался по сторонам, разводя руками…

Гриша убежал в детскую, забился в угол около своей кровати и прижался к стене, держась обеими руками за грудь. Бессильное негодование все еще клокотало в нем и искало себе исхода. Он увидал на полу сестрину куклу, стал топтать ее ногами и, наконец, отшвырнул ее в другой конец комнаты. На стене висела его собственная картинка; он сорвал ее и бросил на пол. От такой усиленной деятельности нервная напряженность его несколько ослабла: он сел, прислонился лбом к железу кроватки, затих и стал мечтать… Он мечтал о силе…

Ему нужна была сила, чтобы мстить, чтобы покорять всех этих жестоких и виноватых людей: судей, которые осудили Игната, урядника, который должен был увезти его; няню за то, что она угощала урядника вареньем, и даже отца… На отца Гриша негодовал за его видимое равнодушие к судьбе Игната. Он должен был заступиться, должен был прогнать урядника, а он оставался спокойным, читал свои газеты и даже сказал, что Игнат «все равно, что вор».

Гриша придумывал наказания и наслаждался.

«Ладно! — говорил он себе, думая о няне. — Эту я проберу: не буду с ней говорить и прощаться а обрежу себе палец. Пойдет кровь… ручьем… а я не дамся завязать. Пусть тогда кормит своим вареньем кого угодно!»

Гриша мечтал о мести и ковырял ногтем отставшую краску на железе. Вдруг он насторожился: ему послышался громкий говор отца и в ответ ему робкий голос Игната. Мигом он вскочил и выбежал в девичью. Среди комнаты, низко опустив голову, стояли Игнат и Матрена и переминались с ноги на ногу. Около Матрены, уткнувшись носом в сборки ее платья, стояла Полька, а мать глядела на нее сверху и на лице ее было больше тупого недоумения, чем страха и горя. Сзади них, из-за дверей, выглядывали любопытные лица дворни.

— Ну, ладно, — громко говорил Гришин отец, — теперь уж поздно и ничего не поделаешь. Насчет Польки не беспокойтесь. Худо ей не будет, а в животе и смерти один бог волен. Обещаемся ее беречь. С богом, Игнат! Что ж делать?!

Отец махнул рукой, как бы давая понять, что прощание кончено, но никто не трогался с места. Игнат молчал и тупо глядел себе в ноги.

— Да, мы обещаемся, — дрожащим голосом прибавила мама, протянув руку к Польке, но сейчас же опустила ее и отвернулась.

— Дела теперь уже не поправишь! — опять заговорил отец, видимо начинавший тяготиться немой сценой отчаяния этих людей. — Уж надо как-нибудь… Срок не так велик.

Матрена тихо отстранила Польку, сделала шаг вперед и молча повалилась барыне в ноги, касаясь лбом пола.

— Матрена! — вскрикнула та, и слезы сразу брызнули у нее из глаз. — Не кланяйся мне, Матрена! Поверь ты мне: я уберегу твою девочку. Я тебе клянусь… Не кланяйся в ноги!

Она наклонилась, дотронулась дрожащей рукой до плеча Матрены и сама опустилась на пол рядом с ней.

— Надо терпеть… всем надо терпеть! — торопливо шептала она. — Всем надо…

— Ну, довольно, довольно! — не скрывая своего нетерпения, заговорил отец. — Я очень огорчен. Я был доволен тобой, Игнат. Отбудешь срок, приходи опять. Возьму. И не беспокойся за дочь. С богом теперь!

Он взял за руку жену и хотел увести ее с собой, но та освободила руку и еще раз крепко обняла Матрену.

— Надо терпеть! — шепнула она еще раз.

Матрена встала. Она обвела комнату недоумевающим взглядом и остановилась на Грише. Один миг женщина и мальчик глядели друг другу в глаза, потом Гриша робко опустил ресницы и двинулся вперед.

— Прощай! — сказал он очень тихо и очень ласково. Но Матрена продолжала глядеть на него молча, все еще недоумевая над чем-то. Тогда Гриша направился к Игнату. Он протянул руку. Игнат взял ее и вдруг наклонился к самому лицу ребенка.

— Польку… будешь жалеть? — спросил он.

— Буду! — серьезно и торжественно ответил Гриша и смелым блестящим взором взглянул в печальные глаза своего друга. Игнат провел рукой по голове мальчика, истово перекрестился на образ и направился к двери.

— Матрена! — позвал кто-то из дворни. — Матрена! Игнат-то вышел. Ждут тебя, поди! Телега у крыльца.

Молодая женщина встрепенулась, тупое выражение недоумения сменилось испугом. Рядом с ней, по-прежнему уткнувшись лицом в складки платья, стояла Полька и дрожала всем телом.

— Ну, иди… иди к няньке, — сказал отец, останавливаясь перед Гришей, который опять сидел в детской за кроватью и мрачно смотрел перед собой.

Мальчик молчал и не трогался с места.

— Гриша! — строго крикнул отец, — тебе я говорю или нет?

Ребенок поднял голову и остановил на нем серьезный, неприязненный и пристальный взгляд.

Послушай, — невольно смягчаясь, заговорил отец, — ты, кажется, сердишься на меня? Я-то тут при чем? Разве я виноват? Это мне следовало бы хорошенько отчитать тебя: как ты смел скандалить и кричать на урядника? Да говори же! — нетерпеливо крикнул он, чувствуя, что упорный взгляд сына раздражает и как будто стесняет его.

— Пусть… — тихо и спокойно сказал Гриша.

— Что пусть?

— Пусть ты меня бранишь. Мне теперь все равно.

Отец немного растерялся.

— Ну, прекрасно, — сказал он. А я с тобой теперь и говорить не хочу.

Он повернулся и направился к двери.

— По-твоему, — крикнул ему вслед Гриша, — по-твоему, его вареньем кормить, как няня?

Отец остановился.

— Всякий делает свое дело, — заметил он, — исполняет свой долг. Уряднику приказано было ехать за Игнатом, он поехал. Весьма вероятно, что он хороший, добрый человек, а ты обидел его. И ты обидел меня, няньку… За что?

Гриша медленно опустил глаза, и на лице его ясно выразились недоумение и боль.

— Нехорошо, брат! — укоризненно заключил отец и вышел из комнаты.

Гриша сидел неподвижно.

«Обидел…» — думал он. Он вспомнил, как он мечтал о силе, мечтал о том, как он отмстит отцу, уряднику, няне за то, что они не заступились за Игната, не пожалели его так, как пожалел он.

«Нехорошо, брат!» — вспомнился ему укоризненный, почти ласковый голос отца. — Нехорошо?.. Обидел… — мучительно раздумывал мальчик. — Я обидел… А они все… Игната… за что?»

Гриша опустил голову еще ниже, и глубокие морщины прорезались на его детском лбу.

«Всякий делает свое дело… И те, кто послал урядника, тоже делали свое дело? И они тоже добрые, хорошие люди? А как же вышло такое нехорошее, злое дело?..»

Он поднял глаза, и в его остановившемся взгляде застыл мучительный вопрос.

[1]