Первое произведение

Степан мне сказал:

— Комитет поручает вам написать первомайское воззвание.

Недавно были аресты. Я знал, что весь комитет состоит из одного Степана, но в этот момент я верил в могущественный и таинственный орган. Он облекал меня доверием. Не заметил я и того, что мой старший товарищ — человек щуплый, бледный, с реденькими усами и еще более редкой бородой, что напрасно он приглаживает волосы — они и без того лежат скромными, бедными прядями, напоминая измызганную швабру, — и что кремовую рубаху давно пора отдать в стирку, а у ворота пришить пуговицы. Наоборот, если Степан показался мне и не громовержцем, держащим в руках молнии и низводящим грома на землю, то все же человеком властительным, своего рода сверхчеловеком. Я возгордился и почувствовал тягчайшую ответственность.

— Можно, — ответил я наружно равнодушно и отчасти величественно, как будто я только и делал всю жизнь, что писал грозные и обличительные воззвания.

Степан взял со стола студенческую фуражку с околышем, настолько выцветшим, что он стал почти белого цвета.

— До первого мая осталась неделя. Поторопитесь. Завтра занесите. Вот адрес.

Я возвращался домой в семинарскую коммуну, пренебрегая свежим и поющим в небе апрелем, неомраченным глянцем первой распустившейся зелени, гимназистками, в те дни почему-то, как на подбор, прекрасными. Я готовился писать свое первое произведение. Раньше мне пришлось быть автором двух-трех листовок, но размножались они на гектографе, всего пятьдесят, шестьдесят экземпляров, они говорили о наших школьных нуждах. Теперь листок будет отпечатан на типографском станке, настоящим шрифтом, несколько тысяч, читать его будут повсюду: на фабриках, на заводах, в деревне. Предстояло большое политическое дело. Думается мне и до сих пор, редко какой писатель, приступая к лучшему своему труду, испытывал волнение, жар, торжественность, сомнения, страх, радость, какие испепеляли меня в тот единственный день, когда мне едва минуло девятнадцать лет и комитет дал мне почетное литературное поручение. Не скрою: я не лишен был суетных и честолюбивых мыслей и даже карьеризма. Если мне доверили написать первомайский листок, весьма вероятно, скоро меня введут и в комитет, и тогда я буду заправским профессиональным революционером. С завистью, с преклонением смотрел я на Савича, на Варвару, на Гальперина, на Степана, а приехавший представитель Центрального Комитета, товарищ Сергей, являлся для меня существом четвертого измерения. Теперь и я, месяц тому назад выгнанный из семинарии, близок к отважной и избранной группе людей. Только бы написать, справиться с поручением!

Около коммуны я встретился в воротах с Верой. Вера кончила гимназию.

— Александр, — сказала она, — мы уговорились отправиться на лодке к Трегуляеву монастырю, пробудем там всю ночь. Надеюсь — вы с нами.

Веру я любил в ту весну, как всех гимназисток, даже, пожалуй, больше: она была добра — никогда не отказывалась со мной гулять, ходить по массовкам. Имелись и другие побудительные причины. — В глубине нашей души, — пишет фантаст Гофман, — часто покоятся такие тайны, о которых мы не говорим даже самым близким друзьям, а тем более, — прибавим от себя, — читателям.

— Не надейтесь, — промолвил я на этот раз, промолвил сурово, непререкаемо и заносчиво.

— Боже мой, у вас такой вид, точно вы наследство от дядюшки из Америки получили. Поедемте.

Вера улыбнулась, обнаружив ямочки на щеках, у рта, на подбородке. Силу их она, проказница, превосходно знала. Но и тут я не поддался Верину обаянию.

— У меня дело, — внушительно объяснил я ей и проследовал в дом коммуны.

В коммуне происходил соблазнительный ералаш. В корзины совали бутылки, колбасу, булки, калачи, сыр, сардины. Рычали семинарские басы, спорили о социализации. Лида вытряхивала пепел и угли из самовара. Любвин мрачно поглядывал на Олю, ожесточенно щипал гитару. Гимназист Трошин боролся с Денисовым. Виссарион раньше времени стянул смородинную настойку и в углу опорожнял ее прямо из горлышка, запасаясь силами и бодростью. Меня встретили приветствиями, дружными хлопками. Я отнесся к товарищам по коммуне сдержанно, а когда сказал очень деловито, что на лодке не поеду, ихнему негодованию не было предела. Меня упрекали и в измене, и в гордости, и даже в декадентстве и ницшеанстве. Все это я стойко перенес, хотя мне очень хотелось провести ночь в лесу с моими безалаберными и беспечными друзьями. Настоящий час испытания, однако, наступил немного поздней. Я уединился в угловой комнате, совершенно пустой. Туда перенес я два ящика: один сидеть, другой вместо письменного стола. Устроившись, я увидел в окно нашу ватагу. Весело галдя, она отправилась к Цне. Тут была и Вера, моя Вера. Шла она с реалистом Ивановским. Он тоже ухаживал за Верой. Мне почудилось, что Вера слишком доверчиво отдает ему свою руку и даже к нему прижимается. Это уже слишком, черт побери. А что будет на лодке, в лесу, ночью? Доски ящика треснули подо мной от моего негодования. Я заменил ящик скамьей (стульев в нашей коммуне пока не было). Осудив себя за мелочность, я постарался сосредоточиться. С огорчением и ужасом я скоро убедился, что ни одна свежая мысль не лезет мне в голову. Я не знал, как, с чего начать. На белом листе значилось два слова: «Товарищи и граждане!» Дальше дело не двигалось. Куда исчезли подъем, пафос! Слова подвертывались вялые, неубедительные. Я снова посмотрел в окно. На углу улицы стоял человек в поношенном черном пиджаке, в коричневых брюках, заправленных в высокие сапоги. Постояв, он прошелся, загнул за угол и вскоре опять появился. Неужели сыщик? Уходя из явочной квартиры от Степана, нужно было проверить, не увязался ли за мной охранник, а я забыл это сделать. У человека в пиджаке был покатый лоб, приплюснутый нос, сивые усы. Время от времени он поглядывал в окно нашего дома. Сомнений не было, я привел сыщика. Как же быть дальше? Я попытался писать, но внимание отвлекалось агентом. Он продолжал ходить мимо дома. А если меня возьмут? Во время работы? В городе почти ежедневно производятся аресты, меня поймают с поличным, воззвания я не напишу. Не пойти ли к матери в епархиальное училище? Там безопаснее. Я замкнул дом, отправился на Варваринскую площадь. Сыщик поплелся за мной. Шел он от меня шагах в двадцати. Лицо у него было скучное, ражее. Приемы его сложностью не отличались. Я замедлял шаг, он делал то же самое; я оглядывался, он поднимал глаза вверх, притворяясь, что ищет номер дома; иногда он отряхивался, раза два переходил улицу на другую сторону. Он изображал из себя фланера, для чего располагал одним-единственным жестом: закладывал руки за спину. Я оставил его у парадного входа училища, кажется, в некоем недоумении. Вероятно, он не предполагал, что мать моя учительница в богоугодном и безупречном заведении, которое подготовляло матушек для батюшек.

Посещение матери оказалось неудачным. Утром у сестры Ляли, мучимой чахоткой, шла горлом кровь. Она лежала в постели, не могла даже говорить. В страдальческих глазах была грусть, темные предчувствия; губы побелели, и только светлые волосы, густо разметавшиеся по подушкам, напоминали о юности. Пахло креозотом. Писать в этой обстановке было невозможно. Я посидел у Лялиной кровати несколько минут, поднялся.

— Побудь еще со мной, — прошептала Ляля, с усилием поднимая голову, — ты сегодня какой-то беспокойный.

— У меня урок, Ляля, — солгал я сестре и отвернулся. — Поправляйся, до свидания.

— Я не поправлюсь… Должно быть, в вашей коммуне очень весело. — Она проводила меня длинным взглядом, в нем я прочитал и тревогу за себя, и зависть к здоровому человеку.

Мать покачала головой, сунула мне сверток с пирожками. Епархиальное училище славилось ими и квасом на весь город.

Сыщик терпеливо ждал меня у подъезда, прислонившись к дереву и заглядывая в окна. Проходя мимо него, я с нескрываемой ненавистью впился в круглый его затылок, в шею с угрями, в лоснившееся лицо и сивые усы. Что делать? Где писать воззвание? Время идет, у меня нет ни одной готовой строки. Ляля умирает. Я попрощался с ней тупо и бесчувственно. Мне показалось, что во всем виноват агент. От злобы, от неудач и огорчений я решил поиздеваться над охранником. Пусть потаскается за мной. Я пошел к вокзалу, от вокзала заставил сыщика пройтись из конца в конец по Большой улице, вывел его к реке Цне, сел на скамью. Я устал, агент выглядел умученным. Устроившись недалеко от меня на тумбе, он явно осуждал мое поведение, косясь в мою сторону. Я развернул сверток с пирожками. Пирожки пахли сдобой. Они похрустывали на зубах и, когда я надавливал их пальцами, из них сочилось масло. Я ел не торопясь, медленно прожевывая куски. Сыщик наслаждался лугом за рекой, темным лесом на краю горизонта, он кашлял и сделал несколько сильных глотков, ерзал кадыком, что мне доставило отменное удовольствие. Покончив с пирожками, я предался мечтаниям, не лишенным, впрочем, изрядной кровожадности. Возвратившийся из карельской ссылки вечный студент Соловьев рассказал мне однажды про удивительную собаку хозяина, у которого он, Соловьев, жил. Хозяин занимался контрабандой по соседству с финской границей. Собака походила на сенбернара. Хозяин Соловьева запрягал лошадь и вместе с собакой отправлялся к границе. Он останавливался в нескольких верстах от пограничной полосы, пускал собаку на финскую сторону. Там ее поджидал финн, тоже с подводой, нагружал собаку контрабандным товаром, обвязывал ее веревками. Собака пробиралась лесом через кордон к своему хозяину. За ночь она нагружала ему полные сани. В обычное время собака отличалась миролюбивым характером, посторонних не трогала, давала себя гладить, но совершенно не выносила людей в шинелях и светлых пуговицах. Им приходилось от нее очень худо. Это превосходное животное я и вспомнил, мечтая на скамье в обществе сыщика. Я представлял себя хозяином этой собаки. Нет, я отнюдь не удерживал бы ее, если ей вздумалось бы запустить ослепительные свои клыки прямо в горло моему навязчивому соседу. Мое воображение занимали самые соблазнительные картины с кровью и с растерзанными внутренностями. Как хорошо иметь такого верного друга! Однако сыщик, по-видимому, нисколько не подозревал, какие кровавые планы, связанные с ним, одолевали мою голову. Он продолжал торчать на тумбе. Не пора ли мне от него отделаться? И не зазорно ли заниматься праздными фантазиями, когда меня ждет дело? Я отправился на окраину к садам и дачам. Дойдя до обширного и запущенного участка народоволки Лукьяненко-Алексеевой, я, нисколько не стесняясь агента, полез через забор. Сидя верхом на заборе и готовясь спрыгнуть в сад Алексеевых, я задержался на нем и совсем для себя неожиданно созорничал, а именно: я наставил длинный нос сыщику и поводил им вправо и влево. Сыщик растерянно заморгал, брови у него расползлись, рот перекосился, он поднял зачем-то правую руку и тут же ее опустил. В следующий момент он глядел на меня сурово и осуждающе, трогал сивые усы. Должно быть, мой преследователь считал мальчишеский мой жест недостойным ни своего звания, ни моего положения, как ответственного политического деятеля, на которого жандармское управление находило нужным тратить силы, время и деньги. Если у него имелись подобные настроения, он, разумеется, был прав. Тем не менее я очутился в саду с облегченным сердцем, оставив сыщика среди бурьяна и крапивы. Не найду ли я у Алексеевых приют для работы? Я выбрался на аллею. Дача была ярко освещена, слышался смех, игра на скрипке, раздавались молодые голоса. Надежды мои были тщетны. Я свернул в боковую калитку, вышел на улицу. Сыщик потерял меня из виду. Я отправился домой. Дома я убедился, что бодрость меня покинула. Еле добравшись до койки, я заснул безгрешным и молодым сном.

Проснулся я утром в тревоге. К шести часам вечера нужно было отнести на явочную квартиру готовое воззвание. Опять я примостился к ящикам. На листке сиротливо значилось: «Товарищи и граждане!» Коммунары еще не возвратились с прогулки. Это меня огорчало. Нет сомнений. Вера мне изменила… Не умерла ли за ночь Ляля? Мне захотелось бросить работу, ни минуты немедля пойти, увидеть сестру. Я поднялся, открыл окно. На углу стоял вчерашний сыщик. Заметив меня, он отвернулся, но не двинулся, подлец, с места. Так упорно следят только перед арестом. Нужно, по крайней мере, добиться, чтобы не взяли с поличным. В памяти всплыл чердак. Он может быть спасителем. Закрыв окно, я через кухню пробрался в сени, поднялся по узкой и шаткой лестнице. Чердак был пылен, завален хламом, как все чердаки. В слуховое окно бил желтый солнечный свет. Я нашел кресло с тремя ножками, с ободранной обивкой, с торчащей пружиной. А вот и стол в углу. Слава, слава! Он не поломан, на нем можно писать. Я поставил его у слухового окна, под кресло положил сложное сооружение из досок, бухгалтерских книг и горшка, довольно послужившего и насквозь ржавого. Ход на чердак я закрыл, навалив кирпичей, железного лома, ящиков с битой посудой. Придут жандармы, им нужно сломать двери в прихожей или в сенях, осмотреть жилые комнаты, преодолеть чердачные препятствия, догадайся они сюда заглянуть. Из слухового окна отлично был виден сыщик. Лицо у него унылое, щеки будто надутые. Он ходил взад и вперед косолапой походкой. Я бесстрашно наблюдал за ним, потом обратился к листкам. Личное горе, радости, докуки должны быть где-то под спудом, когда пишешь. В груди пусть вулканические сотрясения, поверхность души должна быть гладкой, отвердевшей. Холод, рассудительность. Лишь тогда не впадешь ни в чрезвычайную чувствительность, ни в ложную восторженность, ни в излияния, никому не нужные. Произведения искусства начинаются, когда кончается биография, когда «я» становится «мы». Да забудутся сыщик, Вера, коммунары, даже Ляля. Спасительное самоощущение. Еще я начал понимать замечание Флобера. Ему хотелось, чтобы на «Саламбо» лежал багровый отсвет. Мои слова, предложения, призывы должны быть проникнуты чердачной неприютностью, полумраком, но чердак должен быть меж строк, незримо и невесомо. Белые листки сперва медленно, потом быстрей наполнялись строками, убегающими по прямым линиям… Теперь мне ничто не мешало. Я писал. Я писал о том, что русская империя — один гигантский участок в руках лихих людей, творящих злое дело. В участке темно, промозгло, пыль. Замкнутые камеры сторожат свирепые сторожа. Слышен лишь звон цепей и ключей, скрежещут засовы. Но уже брезжит рассвет, встает солнце социальной независимости и равенства, солнце труда и свободы. Участок окружают несметные рабочие толпы. Они идут с запада и с востока, с юга и севера. Узилище берется штурмом. Вот уже ломаются решетки, разбиваются ворота. Час победы близится… Современному читателю мои сравнения и слова покажутся шаблонными. Конечно, они выцвели, но я не прошу даже о снисхождении, а лишь предлагаю испытать на себе условия, обстановку и время, в коих я, девятнадцати лет, тогда находился. Заверяю, примелькавшиеся сравнения и обороты вновь наполнятся смыслом и заиграют живительным огнем.

… По улице продолжал шляться сыщик, посматривая в окно угловой комнаты, где я недавно находился. По-моему, он был несколько расстроен и обеспокоен тем, что не видел там больше меня. От скуки он стирал пыль с сапог травой, разглядывал редких прохожих, зевал, закрывая рот горсткой, и раза два постращал собак. «Сторожи, сторожи», — подумал я вполне добродушно… Уже изложены первомайские требования, дело шло к концу. Дома, улицы погружены в душистую зеленую ванну, а синь небес, не будь я занят, хотелось бы мне гладить рукой.

От железной, нагретой солнцем крыши стало душно, она мне напомнила крышку гроба. Пахло кошачьим пометом. Конец печной трубы был груб, неуклюж, походил на шею допотопного чудовища… От набережной показались коммунары. Им хоть бы что. Провели бессонную ночь, а смех, шутки слышны за квартал. «Ах, молодость, молодость!» — Я снисходительно покачал головой. Вера шла позади всех под руку с Ивановским. Матовое ее лицо немного утомлено, глаза нежны и добры. Я тоже стал добрым и нелицеприятным. В сущности, Ивановский — прекрасный, покладистый юноша, у него редкие, располагающие к себе веснушки. Он говорил Вере что-то, видимо, остроумное и веселое. Вера улыбалась. Сыщик проводил группу оживившимся и построжавшим взглядом и даже крякнул. Я вписал стих: «Грозы и бури ясной лазури не победят, под бури покровом в мраке грозовом молнии горят». Заключительные лозунги. Воззвание было готово.

Я сладко потянулся в кресле. Между мной и миром — полное равновесие. Я разобрал баррикаду. Вера в кухне звенела посудой.

— Добрый день, Вера, хорошо ли провели время?

— Прекрасно. Помогите мне.

Я нарезал хлеб, ветчину, вымыл тарелки и кстати сам умылся. Я запел даже песню, что бывало со мной сравнительно редко. Вера следила за мной исподтишка. На ней короткий передник, с розовых концов тонких пальцев капала вода.

Я сказал ей:

— Ивановский отличный паренек, не правда ли?

Вера посмотрела на меня с недоверием. Я ответил ей всем своим видом: у меня нет никаких подвохов, мои слова правдивы. Я познавал мудрость библейской легенды: после творческого акта творец почил от дел своих и увидел, что все «добро зело». Вера ничего не ответила, сделалась тихой и сдержанной.

После чая я обратил внимание коммунаров на сыщика. Сыщика начали выживать. В открытые окна пронзительно засвистели, выкрикивали ругательства, показывали кулаки. Когда это не помогло, на улицу вышли Мелиоранский и Любвин. Прохаживаясь мимо охранника, они старались задеть его плечами, а Любвин глядел на него столь мрачно и изуверски, что у сыщика не оставалось никаких сомнений относительно их, коммунаров, намерений. Сыщик скрылся.

Вечером я с предосторожностями пробрался на явочную квартиру. Отдавая воззвание Степану, я изменился в лице. Пока он медленно читал листок, я напрасно старался по игре его мускулов, по взгляду догадаться о приговоре. От нетерпения я не мог спокойно сидеть, то вставал, то садился опять, то разглядывал дешевые олеографии и открытки на стенах, то вертел в руках книги.

— Добре, — промолвил Степан, складывая и пряча листок в боковой карман тужурки. — Добре. С поэзией, но это, пожалуй, к первому мая ничего, сойдет.

— Подходит? — спросил я возможно спокойней, в то время как весь мир заликовал и понесся вихрем, сладко кружа мне голову.

— Сегодня же нужно будет сдать в набор. Не знаю, хватит ли шрифта, — размышлял вслух Степан.

Я рассказал ему о сыщике. Степан пренебрежительно махнул рукой: обычное дело, перед первым мая иначе и не может быть.

Я вышел от Степана ошеломленный. Недавно Чапыгин, простой и мудрый писатель, в своих воспоминаниях заметил, что его давно перестали радовать вновь напечатанные произведения. Про себя скажу, что я уже привык находить удовлетворение в тех боевых огорчениях, которые мне приносит напечатанное. Я не жалею об утраченной радости, испытанной мною четверть века тому назад, но — вспоминаю о тех днях с благодарностью… Радость мою омрачили мысли о Ляле. Я поспешил к ней и провел с сестрой вечер. Ей стало лучше, но она еще не вставала. Очень хотелось похвалиться своим успехом, но нужно было сохранить тайну, а самое важное, у меня не повертывался язык, когда я вглядывался в обескровленное, осунувшееся лицо Ляли. Ничего я не сказал и нашим коммунарам, но был к ним очень внимателен.

… Спустя неделю я получил свежее воззвание. Листок был сырой, продолговатый. Типографская краска легла пестро: кое-где очень жирно, в других местах, наоборот, приходилось делать усилия, чтобы разобрать слова. Таких мест было, впрочем, немного. Перечитывая воззвание, я не узнавал своих фраз. Они звучали, совсем отделившись от меня, значительней, лучше и умней того, на что я чувствовал себя способным. Я удивлялся: неужели это мое? И я не сомневался, что не смог бы написать столь удачно, если бы пришлось снова сесть за стол. Я учился оценивать результаты собственного творчества: достойное человека произведение всегда лучше и выше его самого и его сил; таким оно ему кажется. Человек должен удивляться, когда творение его удачно. Нет этого, нужно взяться за переделку либо отложить работу.

Мое первое произведение сопровождалось арестами. Охранники задержали несколько распространителей на улице и в железнодорожных мастерских. Двух рабочих избили в полицейских участках. Однако «тираж разошелся целиком». В день первого мая происходили столкновения и потасовки, повсюду разъезжали конные жандармы и городовые. Районы архиерейских хуторов, Ахлибининой рощи, Трегуляева монастыря были забиты сыщиками. И все же несколько массовок провести удалось. На них, между прочим, раздавались первомайские листки. Рабочие и учащиеся прятали их по карманам.