Первый перевод романа “Экзодус”

Стирается в памяти прошлое, умирают участники прошлых происшествий и событий... Поэтому я хочу рассказать о том, как переводили и издавали в СССР, в самиздате “Экзодус” - книгу Леона Юриса, которая сыграла столь большую роль в алие евреев СССР.

В 1963 году я находился в заключении в лагере 07 в Потьме. Там мы и получили через латышей книгу “Экзодус” на английском языке. Когда я прочел эту книгу, то был в таком восторженном состоянии, что собрал друзей-евреев и сказал: “Если хотите, я буду вам переводить это постранично, а вы будете слушать”. Все, конечно, согласились. Мы начали этот перевод, устный перевод, но через несколько дней всем стало ясно, что из этого ничего не получается, потому что люди были заняты на работе в разных сменах, их свободное время не совпадало с моей работой на заводе. И поэтому кто-то слышал, кто-то не слышал очередной перевод - и были претензии: “А я не слышал, давай повтори”. В конце концов, кто-то сказал: “Слушай, прекрати это, давай пиши, пиши это просто как перевод”. И я решился. Мне оставалось до освобождения, до выхода на ссылку 3 или 4 месяца. Я подумал, что срок этот достаточен, и начал работу над переводом.

Работа эта была, как вы понимаете, достаточно опасна: за перевод такой книги, тем более в лагере - можно было получить следующие 10-15 лет тюрьмы. Поэтому я попросил о помощи двух моих друзей - Золю Каца, ныне покойного, и Сашу Гузмана,(скончался уже после смерти автора, в 2002 г.-прим. ред.) который, слава Б-гу, тоже уже выехал из России. Они организовали охрану в то время, когда я сидел за переводом. Как правило, я забирался на верхние нары, в уголок барака и работал над книгой, а ребята ходили по проходу в бараке и снаружи, чтобы следить за надзорсоставом. Если приближались надзиратель или офицер, то меня предупреждали, я прекращал перевод и брал в руки что-нибудь безобидное.

Так я и работал каждый день и каждый вечер. Перевод начал быстро продвигаться вперед. Из моих рук листочки с переводом забирал Золя Кац и читал, потом он передавал их Саше, потом это шло по кругу среди наших евреев, а их там было человек двадцать, наверно, и все с восторгом читали эти странички. Я помню, как подошел ко мне однажды Феликс Красавин, один из наших евреев, сидевших в этом же лагере, и сказал: “Ты знаешь, эта книга сделала меня евреем”. Когда я такое слышал, то это, конечно, давало мне силы после рабочего дня сидеть за этим переводом, несмотря на то, что риск ареста и нового тюремного срока был достаточно велик.

Перевод я закончил примерно за два месяца. Он уместился примерно в 12 или 14 (я уже точно не помню) толстых тетрадях. То есть к моменту окончания перевода это был такой “груз”, который прятать было очень тяжело. Одновременно с переводом я искал контакты по переброске этих тетрадей через вахту на свободу, потому что в лагере им цена была небольшая, а вот на свободе это нужно было евреям. Но, как назло, ничего не попадалось. А тут приближалось 1-ое Мая. В Советском Союзе это праздничный день, а в любой праздничный день в лагере устраивают самые отчаянные “шмоны”, т.е. обыски. Спрятать 12-14 тетрадей и эту книгу было практически невозможно, потому что накануне 1 мая и 7 ноября “шмон” представляет собой сложнейшую процедуру, когда ничего нельзя утаить.

Делают этот “шмон” так: в зону входят человек 500 солдат и офицеров, выстраиваются в цепочку, у каждого в руках стальной прут-щуп, и они проходят через всю зону, прощупывая этим стержнем землю через каждые 3-5 см. Если земля разрыта, то щуп немедленно находит это место, и тут же солдаты прокапывают это место лопатой. Таким образом, в землю прятать что-нибудь бессмысленно. Потом они начинают ломать завалинки у бараков, нижние части стен, вскрывать крыши, взламывать чердаки. В это время все заключенные должны находиться в бараке. Закончив это прощупывание и разламывание, заключенным объявляют: “Всем находиться в бараках!” Туда входят солдаты и офицеры и начинают личный обыск заключенных: раздевают догола, по одной перебрасывают твои вещи к двери, и когда ты оказываешься совсем голым, все твои вещи прощупывают, а затем разрешают пройти к дверям, там одеться и выйти на улицу. Теперь и зона проверена, и люди обысканы. После этого охранники буквально начинают ломать все в бараках. Тумбочки и нары - прощупывают, просматривают, ломают. А когда заканчивают обыск постелей и нар, то они уходят проверять чемоданы заключенных, хранимые в каптерке, а мы остаемся для ремонта зоны. Итак, прятать в зоне что-либо бессмысленно.

Проведя много времени в раздумьях о том, как спрятать эти тетради, я все же нашел выход. Я решил к своему одеялу подшить с двух сторон по низу карманы из легкой ткани, а когда начнется обыск, окунуть это одеяло в воду, повесить его открыто посреди зоны около барака на веревку, и в карманы положить эти тетради, обернутые в целлофановые обложки. Когда вода оттянет эти карманы и одеяло, то увидеть там, очевидно, ничего не удастся. Да и вряд ли кто-то обратит внимание на мокрое одеяло. Мы попробовали это и увидели, что метод, безусловно, хорош, а то, что он новый, дает надежду на успех. Мы приготовили карманы, нашили их на одеяло, поставили около моей койки ведро с водой, чтобы все проделать мгновенно, и держали эти тетради спрятанными под матрацем на тот случай, когда их можно будет перенести в “карманное” одеяло.

Я продолжал поиск, через кого перебросить на свободу тетради, но ничего не удавалось. К одному еврею, правда, приехала мать, и я попросил его на свидании отдать их ей, но он побоялся... Утром 30 апреля начался “шмон”. Мы с Золей и Сашей быстро окунули одеяло в воду, разложили тетради, повесили одеяло на веревку перед моими окнами в бараке, и в этот момент радио прокричало: “Всем заключенным немедленно войти в бараки, никому не оставаться на улице”. Мы ушли в барак. Надзиратели и офицеры прощупали зону, потом переломали завалинки, чердаки и крыши и, наконец, вошли к нам в барак. В бараке процедура обыска прошла благополучно, потому что ни у кого ничего не было - и мы очутились на улице. Во дворе мы стояли с Сашей и Золей и смотрели, как висит наше одеяло, а никто из надзирателей даже и не думает к нему подойти. Мы, конечно, были очень рады успеху, и, когда закончился обыск, радостно вошли в барак. Предварительно, конечно, мы сняли одеяло, вынули тетради, одеяло повесили обратно, и с тетрадями вернулись к моим нарам. И вот тут произошло то, за что я себя до сих пор виню... Дело в том, что кое-кто из моих друзей-евреев не раз говорили: “Ты затеял очень опасное дело, ты играешь с огнем. Мало того, что ты сам получишь 10 лет “по новой”, если тебя арестуют. Но ведь власти сделают из этого большое массовое дело - “еврейский заговор”. Ты рискуешь не только собой, но и нами. Поэтому прекрати перевод и сожги сделанное”.

И действительно, они были правы. В случае моего провала пострадали бы на этом деле все. Мне нужно было думать об этом и быть очень осторожным, иметь в виду, что нахожусь в списке “особо опасных” и что ко мне каждый праздник приходят с дополнительным обыском. Так было на протяжении всех 10 лет. Легла мне на плечо сзади рука, и раздался голос старшего оперуполномоченного:

“Ну, как, Шифрин, дела?” У меня, конечно, все оборвалось внутри. Поворачиваясь, я увидел замерших с открытыми ртами, окаменевших Золю и Сашу. Сказал:

- Хорошо дела.

- Ну-ка, отойди, отойди от своих нар, я тут посмотрю, что у тебя.

Я отодвинулся, сел на нижние нары и закурил. Друзья отошли в сторону, и я остался один.

- Шо тут у тебя, всякие черти-боги в книжках?

Они знали, что у меня книги, обычно связанные с мистицизмом, а в них - фотографии статуй. Это он называл “чертями и богами”.

Подойдя к тумбочке, он открыл верхнюю тетрадь, посмотрел ее и отложил в сторону. Взял “Экзодус” в руки, повертел его, полистал (текст был на английском) и отложил в сторону.

И так он брал в руки одну за другой эти 12-14 тетрадей, листал их и откладывал. Потом начал пересматривать книги и ругаться:

- Что вот у тебя здесь все божественное, божественное! И как же тебе не стыдно, интеллигентный человек, а религией занимаешься!

Дойдя до последней книги, он сказал:

- Ну, хорошо, а что еще у тебя есть? В каптерке есть что-нибудь? Я говорю:

- Да, конечно, у меня там целый чемодан книг.

- Ну, идем туда, - забрав мои книги и оставив на тумбочке тетради, он ушел, и с ним же ушли надзиратели.

Что произошло в этот момент, я так и не знаю. Почему он не конфисковал тетради с записями, с переводом “Экзодуса”? Понять до сих пор не могу. Произошло фактически чудо. Одно из двух: он либо принял эти тетради за какие-то советские издания, либо вместо рукописей ему почудился шрифт.

Я радостно заторопился с ним в каптерку, открыл чемодан, сам совал ему в руки книги:

- Вот еще, еще...

В общем, что и говорить, я шел назад в эйфории и полуобморочном состоянии одновременно. Тетради “Экзодуса” уцелели, но вслед за тем мне пришлось искать способ переправить их на свободу.

В ту пору я работал на деревообделочном заводе, где делали футляры для телевизоров. Работал я там художником по дереву. Также мне приносили поврежденные футляры, потому что я умел аккуратно заделывать повреждения на дереве. Из-за этого я работал у стола контролера ОТК. Он стоял с одной стороны стола, я - с другой, и постепенно мы с этим человеком подружились. Это был вольнонаемный мордвин. Бесконечное стояние по 8-10 часов, конечно, вызывало необходимость о чем-то говорить, и он задавал мне вопросы. Постепенно, за много месяцев совместной работы мы с ним подружились, он мне явно доверял. Вначале его вопросы были очень односторонни, постепенно они стали смелее, да и он свободно отвечал на мои вопросы.

И вот, когда приблизился срок моего освобождения, осталось каких-то три недели, и не было возможности перебросить тетради, я начал советоваться с Золей и с Гузманом и с некоторыми друзьями: может быть, отдать тетради этому контролеру ОТК? (Я его имя, конечно, называть не хочу). Все говорили мне: “Ты сошел с ума. Во-первых, он вольнонаемный - значит, завербован КГБ; во-вторых, мордвин, а мордвины нас выдают без всякого колебания. Как во время побега: если обращается кто-нибудь к мордвину, это сразу точная и немедленная закладка. Не сходи с ума”.

Но дело шло к освобождению, осталось две недели. И вот однажды мой сотрудник ОТК говорит:

- Я через несколько дней на работу не выйду, кого поставят сюда - не знаю. Я говорю:

- А в чем дело?

- А я уезжаю в Москву - сдавать экзамены в деревообделочный техникум, поэтому меня не будет несколько недель. Ну я говорю:

- Тогда мы с тобой здесь уже не увидимся, я освобождаюсь. А вот в Москве можем встретиться.

- Да ну! А у тебя нет ли там, где переночевать?

- Есть, конечно, я - москвич.

- Слушай, помоги ты мне, пожалуйста, а то я не знаю, где там остановиться. В гостинице мест никогда нету, да и денег у меня будет не густо.

- Хорошо, я тебе принесу адрес.

Я пришел с работы в барак и подумал, что это - знак судьбы: человек едет в Москву. Я опять поговорил с Золей и Гузманом как участниками перевода (Гузман, кстати, частенько под мою диктовку писал). Они категорически заявили:

- Ни в коем случае не отдавай ему. Я сказал:

- Я не могу, другого шанса у меня нет.

И на следующую ночь, придя на работу, я сказал моему напарнику:

- Слушай, я вот тебе принес адрес, но у меня тоже есть к тебе просьба. Я освобождаюсь уже через несколько дней. У меня написан исторический роман, и мне его надо перебросить домой, потому что когда я приеду, я буду без денег, а если я издам этот роман, смогу получить гонорар, который даст мне средства к существованию. Помоги мне.

Он задумался и сказал:

- Слушай, а там антисоветского нет чего? Я говорю:

- Да нет, это чисто исторический роман, ты его можешь полистать и посмотреть. Никакой он для тебя не имеет угрозы. Это роман, в котором изложены исторические события.

Я, в общем-то, говорил ему правду, потому что когда я делал перевод, то шифровал записи. Например, Галилея называлась в романе “Круглая область”, Кинерет - “Озеро-скрипка”, и т.д. и т.п. И поэтому там израильских названий не было. Но, конечно, любому следователю все было бы понятно через пять минут. Когда я сказал моему сотруднику ОТК, что для него эта книга не представляет никакой опасности, это была, в сущности, чистая правда. В крайнем случае, его бы не допустили больше до работы. Так я ему и объяснил:

- Ты понимаешь, тебя за вынос этих тетрадей могут с работы снять, но у меня другого выхода нет. Сделай это аккуратно - и все будет в порядке.

Подумал он и сказал:

- Ну ладно, неси.

И на следующую ночь я вынес через вахту рабочей зоны эти тетради, что было несложно, и передал их моему знакомому. Мы договорились, что по приезде в Москву он шлет мне телеграмму: “Жду целую тетя Катя”. Эта телеграмма должна была послужить мне доказательством того, что тетради прибыли в Москву благополучно. Я должен сказать, что мы сделали еще одну очень рискованную вещь: перед тем, как отдавать эти тетради сотруднику ОТК, я решил снять с них копии. Об этом просили ребята в зоне:

- Ну, как же это? Уйдет такая книга на совсем отсюда. Ее читать надо и здесь.

И я сделал совершенно опрометчивый, но при этом единственно возможный шаг: я разделил эти тетради на листочки, на пачки по 15-20 страничек каждая, прошелся вечером в субботу по баракам и раздал эти листочки своим друзьям. Это были не только евреи, но и русские, украинцы, белорусы, литовцы, латыши, эстонцы. И каждого я просил:

- За завтрашний день, за воскресенье сними копии с этих 10-20 листков.

И каждый мне пообещал это сделать, потому что я объяснил каждому, что это - книга, и потом он ее прочитает. Я, конечно, не могу вспомнить имена всех тех, кто получил это для распространения, но помню, что там были мой друг-украинец Евген Грицак, литовец Эдвардас Бурокас, украинец Плюта - и никто из них меня не подвел.

Когда появилось у нас два экземпляра “Экзодуса”, то встал вопрос: какой экземпляр отдавать, а какой вывозить за зону? Я решил, что оставлять в зоне экземпляр, написанный многими десятками людей, - это давать “оперу” в руки материал для группового дела, если они найдут этот “Экзодус”.

Уехали эти тетради. Прошел день, два, три. Телеграммы нет. Кончилась неделя. Телеграммы нет. У всех у нас было, конечно, похоронное настроение. Каждую минуту я жду ареста. Золя ходит и нудит:

- Ну, что ты наделал? Что ты наделал?.. Мы собрали евреев и объяснили им, что телеграммы нет, можно ждать ареста и следствия, чтобы они были тоже готовы. В мой адрес начались упреки.

До отъезда мне осталось несколько дней. За два дня до конца моего срока прибежал в барак утром посыльный с вахты и говорит:

- Шифрин, на вахту с вещами.

Стало ясно, что это - арест за два дня за освобождения, что будет новое следствие, и оно связано с “Экзодусом”. Я собрал свои вещи. Быстро разнесся слух по зоне, что меня увозят...

Привезли меня из лагеря №7 за 30-40 километров до станции Зубова Поляна, вывели из вагона и привели в тюрьму. В тюрьму меня передали с моим арестантским делом. Впустили в камеру. Все ясно: новый арест за “Экзодус”.

Остался я наедине со своими мыслями. Расстелил бушлат лагерный на грязных нарах, лег и начал думать о том, какую позицию занять во время следствия, как вести себя. На следующий день, часов в 10 утра открылась дверь, меня вызвали, повели в канцелярию и дали расписаться в том, что я - свободный человек.

Выдали мне справку об освобождении для того, чтобы ехать в ссылку. Когда я получил это, то обратился к капитану, который выдавал мне бумаги, и спросил: “Какого дьявола вы меня привезли из лагеря, чтобы выдать мне это здесь? Ведь всегда освобождали в лагере?” Он сказал: Теперь у нас новый приказ, и всех будем освобождать из тюрьмы, отсюда, в Зубовой Поляне”. Это было что-то новое. Мне “повезло”: я оказался первой ласточкой в этом новом методе освобождения; уж не знаю, скольких седых волос мне это стоило.

Вышел я на улицу через дверь, которую мне открыли из этой тюрьмы. Вместе со мной вышел какой-то надзиратель. Но он не сопровождал меня, а просто вышел и пошел вперед. Потом остановился и сказал: “Ну что, чемоданчик поднести, что ли? Ежели рубчик дашь?” Я сказал: “Давай-давай, неси!” Он взвалил на плечи мой чемодан, в котором были книги, и мы пошли к станции. Я шел за ним и думал: “Ну, вот, еще час назад моя судьба была в руках этого грязного, пропахшего потом солдата, а сейчас он исполняет для меня роль носильщика...”

Пришли мы на станцию Потьма: маленькая платформа, маленький станционный домик - начало страшной тюремно-лагерной трассы КГБ. Эта трасса, именуемая “Дубровлаг”, уходит от Зубовой Поляны в сторону, в тайгу, примерно на 60-70 километров. По обеим сторонам железнодорожного пути - лагеря, тюрьмы. Когда едешь и смотришь на это, то просто страшно становится: там нет ни кусочка свободного места. А в конце этой трассы, где царят порядки КГБ, находится тупик с лагерной больницей, и от нее отходит еще какая-то ветка, совершенно таинственная. Может, сейчас что-нибудь знают о ней в России. Она ведет в Саровскую пустынь, то есть,. в Саровский монастырь. Монастырь этот до революции был знаменит, а после закрыли всю эту зону обводным шоссе, по которому ездят мотоциклисты, и внутри там совершенно неизвестно что. Кто говорит, что там лагерь какой-то специальный, другие - что там какой-то секретный институт, но так или иначе Саровская обитель - это тайна за семью печатями.

Стоял я и смотрел на начало этой Потъминской трассы, а ко мне постепенно подходили и подходили все новые зэки, но не из нашего лагеря, потому что из нашего я освобождался в этот день один. Пошел я в кассу. Билет мне следовало брать на Казахстан, но я решил - будь что будет, и взял билет на Москву. Во-первых, думаю, узнаю, что с “Экзодусом”, во-вторых, я не поеду в ссылку, пока не побываю на могиле мамы, убитой кагебешниками. Люди, которые ждали поезда вместе со мной, тоже в основном взяли билеты на Москву. Вагон, в который я попал, был набит до отказа. Мы ехали день, ехали ночь. Часа в четыре-полпятого утра поезд подошел к Москве. Я вышел на московский перрон... Дошел до багажного отделения и сдал свой чемодан на хранение. Я хотел иметь свободные руки, чтобы заняться розыском “Экзодуса”. Мой “посыльный” из ОТК должен был отвезти “Экзодус” Арнольду Тюрину - русскому парню, который сидел вместе со мной, но освободился раньше на год-полтора. Я с ним был в переписке и решил именно к нему отправить “Экзодус”, так как доверял ему.

Выйдя на вокзальную площадь, я все же решил посмотреть: а не встречает ли меня КГБ? Свернул налево. Там, рядом с Казанским вокзалом есть переулок, в котором “ночуют” автобусы. Я вошел в этот переулок и пошел по нему вверх. Дойдя до половины, оглянулся и увидел, что у входа с Вокзальной площади в переулок стоит какой-то мужчина и читает газету. Это в полпятого утра! А другой идет за мной по пятам. Когда я обернулся, он остановился и поспешно вошел в какой-то подъезд. Стало ясно: меня “встречают”; значит, они посмотрели еще в Потьме, куда я еду, и дали знать в Москву. Сердце у меня, честно говоря, оборвалось. Значит, эти сволочи не дадут ни на маминой могиле побывать, ни “Экзодусом” заняться. Но делать-то мне нечего. Я спустился мимо автобусов, прошел возле кагебешника, который читал газету. Он в этот момент уже подошел к стене и разглядывал какие-то объявления. А я прошел в Орликов переулок.

Мне все-таки хотелось понять: неужели именно за мной идут эти гады? Войдя в переулок, я прошел 100 метров и оглянулся - они шли следом. Было совершенно пусто на улице. Я вышел на Садовое кольцо, пошел вверх по улице, опять оглянулся и увидел, что не только они идут, но вслед за ними вдоль тротуара тянется на малой скорости “Волга”, - серенькая машина КГБ. Состояние у меня было ужасное, я шел и думал: “Ну вот, папу убили после 10 лет Колымы, маму замучили в Москве, теперь даже на могилу ее не попадешь”, - мысли бежали в голове, и на душе было очень тошно.

В этот момент по противоположной стороне Садового кольца сверху вниз шло такси, я кинулся ему наперерез, сел и сказал водителю: “Давай к Казанскому вокзалу!”. Подъехали мы к багажному отделению, и я обратился к шоферу: “Вот квитанция, пойди, возьми там, пожалуйста...”. Он пошел, вернулся через пять минут с моим чемоданом, а машина с этими типами уже стояла у нас сзади. Положил он в багажник мой деревянный чемодан и говорит: “Я вижу, ты недавно от “хозяина” (это условное наименование лагерей - “хозяин”). “Да, - говорю, - от “хозяина”. “И как долго в Москве не был?” “Да всего, - говорю, - десять лет”. “Ну и ну... Ну, поехали”.

Поехали мы, и я говорю: “Знаешь что, давай поедем в район завода Войкова”. Я решил не ехать туда, где “Экзодус”, не вести КГБ по следу, а поехать к сестре, потому что это нормально - отправиться к родственникам; это никого не удивит.

Едем по Садовому кольцу, и я спрашиваю: “Ты знаешь, куда ехать?” - и адрес ему называю.

- Да, конечно! - говорит. Потом продолжает:

- Ну, и как тебе Москва? Все у нас изменилось после смерти Сталина. Здесь совсем другие порядки.

Меня это страшно взбесило. Я в зеркало заднего вида смотрю, а за нами машина КГБ идет.

- Что, и КГБ изменился? - спрашиваю.

- Ну, конечно! Им теперь такая власть не дана.

- Идиоты вы, живете, как под увеличительным стеклом, и не знаете этого.

-Да ну, брось, чего ты говоришь, все изменилось!

- А ты оглянись, посмотри, что у нас сзади, на хвосте. Он глянул назад и пожал плечами:

- Подумаешь, мало ли машин. Почему ты думаешь, что это КГБ?

- Я не думаю, я знаю.

- Ну, брось ты, посмотри, как я от них оторвусь сейчас, и не увидишь их! - и свернул направо в Марьину Рощу. Начал петлять там по переулкам, по узеньким улочкам, а машина жмет за нами десятью метрами сзади. Он покрутился там минут 5-10 и говорит:

- Ну, ежели б мне кто рассказал, я бы не поверил.

- Теперь поверишь, - зло сказал я. - Езжай по адресу.

Приехали мы в новостроечный район, где жила моя сестра, остановились у подъезда. Сзади, метрах в 20, встала “Волга” КГБ.

Вошел я в подъезд, поднялся по лестнице, позвонил. Открыла мне сестра:

- Боже, что ж ты без звонка, без телеграммы?!

Не хотел вас беспокоить.

Вошли мы. Сестра говорит:

- Ну вот, слава Богу, ты здесь, поживешь у нас месячишко, отдохнешь. Меня опять взорвало:

- Какой месячишко, дал бы Б-г один день продержаться!

- Почему?

- Ну, как ты думаешь, неужели меня КГБ оставит в покое?!

- Ой, глупый, ты приехал в город, где 7 миллионов человек, как они тебя найдут? Они и не знают, что ты здесь. Ругаться с ней мне не хотелось, поэтому я сказал:

- Это у тебя такое мнение, а у меня другое.

Вышел из спальни ее муж Миша. Я попросил его забрать у меня секретные записки, которые я привез из лагеря, и отвезти их по адресам. (Сам я боялся сразу ехать по этим адресам, ожидая каждую минуту, что меня арестуют). Разделся я, распорол швы своей одежды, достал оттуда хорошо спрятанные записки, отдал их Мише. Мы сели завтракать. После того, как Михаил уехал на работу (и отвезти записки), сестра спросила:

- Ну, что ты будешь делать?

- Хочу поехать, прежде всего, на мамину могилу.

- Ну что ты так спешишь, отдохни.

Я ответил: “Не знаю, сколько у меня есть времени. Едем сейчас”.

Мы вышли, пошли к автобусной остановке, за нами двинулась серая “Волга”. Сестре я, конечно, ничего не сказал. Сели в автобус, поехали на кладбище, где похоронена мама. Доехали туда без приключений. Положил я цветы на мамину могилу, вышли мы, и я решил: “Ну что ж, если они меня сразу не берут, значит, у них указание: просто за мной следить”. Впоследствии эта догадка оказалась верной: я прожил в Москве 2-3 недели, за мной ходили агенты КГБ, ночевали у подъезда дома, где я остановился, но меня не трогали. У них явно было задание проследить, не будет ли “шпиён” американско-израильский встречаться с кем-нибудь из своих бывших знакомых. Поэтому, поняв, что меня сразу не возьмут, я поехал к Тюрину. Приехал я к Арнольду, вошел в квартиру, обнялись. Спрашиваю: Ты получил “Экзодус?” - “Да, - говорит, - конечно, вот здесь все лежит”. - “А почему ж я телеграммы не получил?” - “А я, - говорит, -ничего не знал, мне твой посыльный ничего не сказал.” - “Где он?” Он мне дает адрес.

Поговорив с Арнольдом, поехал я, нашел этого моего “сотрудника ОТК”, дорогого человека, который мне сделал такое огромное дело. “Что ж ты, - говорю, - не отправил телеграмму?!” Он говорит: “Понимаешь, меня по дороге в поезде обворовали. Я приехал в Москву без копейки денег и сейчас “стреляю” по рублю, чтобы экзамены сдать и с голоду не помереть. Не было у меня денег на телеграмму.” - “Ну, - говорю, - мне это твое обворование дорого обошлось.” – “Что ты! - удивился он. - Я спокойно привез эти тетрадки.” Дал я ему денег, чтобы он не голодал, поблагодарил его от всей души, и мы расстались.

Подробно останавливаться на моем пребывании в Москве мне не хочется, но вот на что я обратил внимание: везде, где я бывал, у всевозможных людей, которые не видели лагерей, меня встречали как героя дня. Дело в том, что незадолго до этого вышла солженицынская повесть “Один день Ивана Денисовича”, и в Москве среди интеллигенции возник культ лагерников - поэтому меня так встречали. Через несколько дней я распорол еще один потайной шов: надо было отвезти письмо Эдика Кузнецова, который сидел со мной (а впоследствии вновь сел по ленинградскому делу “самолетчиков”). Эдик меня попросил переправить очень, как он объяснил, серьезное письмо его другу Хаустову. И вот я думал-думал эти дни, как это сделать: доверять это письмо я никому не хотел. В конце концов, я пошел в ванную и сбрил бороду - у меня была длинная борода - и вышел к “моим” гебешникам. Они стояли у машины, уставясь на подъезд. Я пошел прямо на них. Они на меня даже внимания не обратили - так резко изменилась моя внешность. Добрался я до Хаустова, позвонил в дверь. Открыла мне его мама.

- Я хочу видеть Виктора.

- Его арестовали час назад и увезли в КГБ.

Так я начал свои свободные годы, а Хаустов начал свою лагерную эпопею на моем месте. Что мне оставалось? Письмо к Хаустову я сжег.

Через несколько дней я закончил свои дела в Москве и уехал. Мне нужно было навестить кое-кого из лагерных друзей, освободившихся раньше, а потом двигаться в ссылку, что я и сделал. Все эти дни в Москве я был под хорошей “охраной” КГБ. Моя дочка Лара, смеясь, говорила: “Ну, я хоть спокойна, что тебя никто не тронет, тебя всегда защитит твоя команда, которая идет по пятам”. Пришлось ее разочаровать: Ты ошибаешься. Если на меня нападут какие-нибудь хулиганы, эти, конечно, вмешиваться не будут”.

Уехал я из Москвы, везя с собой в чемодане драгоценный груз -”Экзодус”. Поезд шел долго и привез меня в Казахстан, в Караганду, где я должен был навестить еще одного лагерника, а оттуда - в Таджикистан, к месту моей ссылки. Вышел я в Караганде и увидел пустыню, в которой царствуют полевые смерчи и песок. А от вокзала идут стандартные шлакоблочные дома унылого типа... Впечатление было отвратительное.

Я навестил нужного мне человека и, когда шел от него в центр города, столкнулся с одним из моих старых приятелей - из тех, кто сидел за украинский национализм. Дмитрий Лебедь удивленно спросил: “Шо ты здесь делаешь? Когда ты освободился?” Я объяснил. В свою очередь расспросив его, я узнал, что он работает бухгалтером в строительном тресте. Он спросил меня, каковы мои планы. “Еду в Душанбе, в Таджикистан”. Лебедь замахал руками:

- Ради Бога, брось эту мысль, оставайся в Караганде, я тебе помогу устроиться.

- Да, но для меня эта Караганда выглядит таким страшным и убогим местом, что даже в мыслях она мне не нужна. А потом - у меня направление в Душанбе, меня здесь органы КГБ не примут на “поселение”.

- Караганда - это город бывших лагерников, - сказал Лебедь. - Здесь на всех должностях, исключая КГБ и милицию, сидят бывшие зеки, и ты, безусловно, сможешь здесь остаться. А люди здесь нужны, и атмосфера для бывшего лагерника намного лучше, чем в Таджикистане. Хочешь, зайдем прямо сейчас в строительный трест - там, я знаю, нужен юрисконсульт. Помнится, ты юрисконсульт, у тебя документы есть?

- Есть, - говорю, - трудовая книжка.

- Идем туда.

Мы зашли в большое здание, на котором было написано: “Карагандапромжилстрой”. Лебедь завел меня в кабинет главного бухгалтера и сказал: “Я помню, вы искали юрисконсульта. Так вот я привел опытного человека.” Главный бухгалтер очень внимательно просмотрел мои документы, весьма любезно расспросил меня и сказал: “Что ж, вы нам подходите, я вполне могу вас рекомендовать управляющему трестом”. И мы пошли в кабинет управляющего. Тот вежливо нас принял, поговорил со мной, вызвал начальника отдела кадров и сказал: “Вот наш новый юрисконсульт, оформляйте его на работу”. Таким образом, в течение 15 минут я стал сотрудником треста. Относительно моих документов, выписанных на Таджикистан, управляющий очень спокойно заметил: ничего, это наш начальник кадров в КГБ утрясет”.

И вот я попал в кабинет - уже свой кабинет - со столами и шкафами. И почувствовал буквально тошноту от того, что опять возвращаюсь на прежние рельсы, опять становлюсь чиновником. Я-то думал, что попаду в Таджикистан и стану каким-нибудь лесным объездчиком или смотрителем лесов... И вдруг опять я вернулся “на круги своя”.

Вечером, когда я уже немножко познакомился с делами, бухгалтер спросил меня: “Простите, где вы живете?” Я говорю: “Нигде не живу. Сниму где-нибудь комнату”. - “Нет, я пойду поговорю с управляющим”. Через несколько минут меня позвали к начальнику и тот сказал: “Вы не забывайте, что вы - юрисконсульт треста. В наших руках - все жилье города. Мы для начала дадим вам комнату в семейном общежитии, а потом найдем что-нибудь получше”. Для СССР это было чудом!

И вот спустя еще час я оказался в комнате. В руках у меня был ключ, и я смог закрыться изнутри. Только бывший лагерник, тот, кто прошел через многие годы тюрем, знает, что это такое - ощущение человека, который смог закрыть за собой изнутри дверь собственной комнаты, пусть в общежитии, но комнаты с ключом. Это была недосягаемая мечта.

Моя работа в тресте скоро стала совсем обыденной. Я познакомился с сотрудниками треста, вошел в жизнь местного арбитража и судов... Все пошло, как по маслу.

Когда я разбирал шкафы с делами, то среди прочих материалов нашел несколько толстых папок с бумагами, на которых было написано одно слово: “Каэрбеков”. Бухгалтер рассказал мне, что это за человек: “Каэрбеков - это местный “Остап Бендер”, который пролез к нам на работу. Он обманул трест, продав нам разработки цветных глин за 200-300 км отсюда, в степи. Его приняли на работу, дали ему должность начальника строительного участка, выдали деньги, материалы, одежду и кровати для сотни рабочих... А потом оказалось, что он просто купил в Алма-Ате какое-то количество цветных глин и опустил их в ямы. А затем все это показал экспертам и специалистам, и те сказали: “Да, прекрасная цветная глина…” На все это ушло много денег. Трест начал судиться с этим Каэрбековым, но тот имел покровителей в Алма-Ате, в ЦК КПСС. Оттуда запретили его трогать и преследовать. И далее бухгалтер говорит: “У меня эта папка лежит просто как доказательство нашего бессилия. Да вы его еще сами увидите, этого Каэрбекова. Он у вас появится, потому что он систематически приезжает и требует какие-то деньги с нас. И если мы не даем, он идет к управляющему, а потом едет в Алма-Ату - и мы платим. Это жулик, вымогатель”.

А главный инженер треста Акопян добавил: “Знаете, вы лучше с ним не связывайтесь. Этого Каэрбекова посадить нельзя, ему нужно дать, по меньшей мере, лауреата государственной премии, чтобы от него избавиться. Тогда, может быть, он от нас отстанет. А если не давать и отказывать ему, он нас всех самих пересажает”. Мне это показалось, конечно, странным. Но мне объяснили: “Здесь хотя на всех ключевых позициях и сидят русские, но на первых позициях везде - и в ЦК, и в горкоме, и в обкоме - сидят казахи. И эти казахи яростно защищают всех других казахов. Поэтому связываться с ними нельзя. Их удалили от реальной власти, но что касается материальных вопросов - все это в их руках. Поэтому не связывайтесь - они сильнее нас. Мы строим, мы что-то делаем, а они с нас вымогают - это вы должны запомнить и учесть”. Скоро я это понял, но мне это было совершенно безразлично - я вообще был достаточно равнодушен ко всему происходящему вокруг.

Мой начальник отдела кадров был казахом, который каждую неделю на пару дней уезжал кушать бишбармак куда-нибудь к своим родственникам в аул. Спустя некоторое время он начал меня приспосабливать к своей работе: он был председателем комиссии по распределению освобождающегося жилья. Ясно, что на этой работе ему доставались всевозможные блага. Он настаивал, чтобы я присутствовал на заседаниях: Ты человек грамотный, веди протокол распределения жилья.” Но постепенно он начал уходить от этих дел и поручал мне вести не только протокол, но и само заседание. И через несколько месяцев я стал практическим главой этой комиссии: разбирал заявления на освобождающиеся квартиры или комнаты, все оформлял, а этот начальник кадров визировал бумаги и нес к управляющему на подпись. В конце концов, он поручил мне и подписывать у управляющего.

Так на меня “свалилась” эта дополнительная работа. Но я от нее не отказался, потому что быстро понял: брать взятки тут нельзя -посадят немедленно, но зато у меня в руках теперь появляются колоссальные возможности воздействовать на жизнь в городе через тех, кто ко мне обращается. Потому что шли ко мне не работяги какие-нибудь - ко мне обращались за жильем “начальнички”: то директор какой-то базы, то заведующий другой базой, то начальник ГАИ, то начальник милиции, то прокурор... В результате у меня очень скоро появился круг таких знакомых, которые могли выполнять и мои просьбы. Если кому-то нужен был холодильник, то я звонил на базу и говорил: “К вам заедет такой-то, помогите ему, пожалуйста”. - это работало безотказно. Если мне нужны были какие-то промтовары или продукты, то стоило позвонить - и все, как по мановению волшебной палочки, делалось. И я понимал, что отказываться от этого не следует.

Однажды, например, ко мне пришел начальник ГАИ, я ему отдал освободившуюся в коммуналке комнату, на которую он давно зарился. Тот, конечно, проникся ко мне страстной любовью. Через несколько дней, зайдя ко мне, он спросил: “У вас машина есть?” -Нет, - говорю, - нет, и очевидно, долго не будет.” - “Ну, я на всякий случай принес права.” И положил мне на стол права - автомобильные и мотоциклетные. Так, даже не появляясь в ГАИ, я стал обладателем водительских прав. Это показывает, насколько система “услуга за услугу” процветала в Караганде, как и везде в Советском Союзе.

Спустя некоторое время мою комнатенку в общежитии - очень хорошую комнатку - поменяли на однокомнатную квартиру. Я понял, что в данном случае это была не просто услуга управляющего трестом - это была также “услуга” местного КГБ. Потому что в этой комнате я обнаружил двойные стенки: обычную стену покрыли фанерой и оклеили обоями, а под этой фанерой установили микрофон. В две другие стенки также были вделаны микрофоны. Я их очень быстро обнаружил, и с тех пор моя комната стала строго запретной для “лишних” разговоров. А разговоры такие уже могли вестись, потому что появились у меня и друзья, и знакомые, и неосторожность могла обернуться для меня очень тяжелыми последствиями. Поэтому в основном в комнате звучала музыка. Я приобрел хороший магнитофон и постепенно обрастал кассетами. Кроме того, я купил радиоприемник - большой, хороший, мощный - и слушал, конечно, “Коль Исраэль”. Записать эти передачи через микрофоны было невозможно: я включал оба аппарата одновременно, и они перебивали друг друга.

Но что же с “Экзодусом”? “Экзодус” лежал у меня в комнате. Произошло следующее: через несколько недель после моего появления в Караганде, я получил письмо из лагеря от одного из заключенных, от Рубина, где он завуалировано мне сообщал, что в лагере идут допросы по поводу “Экзодуса”, пытаются выяснить, кто переводил, что за книга. И поэтому они свой “Экзодус” временно спрятали, что и мне советуют сделать. Потому что если до меня доберутся, то это может плохо кончиться. Получив это письмо, полез я вечером с фонариком на чердак своего многоэтажного дома, где, хорошо завернув, закопал эти тетради в гравий, которым был засыпан чердак. Надо было подождать. Пролежали эти тетради “Экзодуса” в гравии минимум 3-4 месяца, после чего я не выдержал: раскопал их и принес обратно домой. Сделал я это потому, что за это время у меня появилась возможность перепечатать книгу на пишущей машинке. Я познакомился у моего приятеля, инженера Крэйна, с очень милой девочкой лет девятнадцати, которая работала у него в тресте машинисткой. Она была из семьи ссыльнопоселенцев; отец у нее умер, мать была в отвратительном состоянии. И поэтому Ирочка соответственно и настроение имела чисто антисоветское - что мне вполне подходило, когда я думал о перепечатке материалов. Очень скоро мы с ней подружились. Как-то я сказал ей, что мне надо кое-что отпечатать не для официального употребления; она с радостью согласилась. Мы начали с ней встречаться и ходить после работы, вечером, в одно из строительных управлений нашего треста, которое было неподалеку от моего дома. Поскольку я со всеми начальниками стройуправлений был уже в хороших отношениях, я попросил разрешения воспользоваться машинкой. Это разрешение мне, конечно, было дано, потому что все считали, что я иду работать.

Проработали мы с Ирочкой над этой книгой, наверное, с полгода, не меньше. Наконец книга была отпечатана. К этому времени у меня уже появился круг друзей-евреев, которые работали инженерами и техниками в различных научных институтах или строительных трестах и управлениях. В частности, один из них работал в НИИ при тресте “Караганда-уголь”. А там была громадная копировальная машина, на которой можно было одновременно снимать 25 копий, но стояла она в комнате за железной дверью; особо выделенный сотрудник опечатывал ее на ночь.

Как-то этот мой друг пришел туда с одним своим коллегой. С собой они принесли литр спирта - это было в конце работы. Они побеседовали с этим доверенным КГБ по копировальной машине и предложили ему выпить. Конечно, он не отказался. Выпив пару стаканов спирта, он благополучно отключился и заснул. Ребята немедленно позвонили мне, я приехал туда, и мы проработали всю ночь на копировальной машине. К утру у нас была груда отпечатанных листов - 25 экземпляров “Экзодуса”. Кроме того, было еще 4 или 5 машинописных копий. В итоге примерно 30 книжек “Экзодуса” было готово. Один из инженеров забрал всю эту груду бумаги, упаковал ее аккуратно и отвез в институтскую переплетную мастерскую. Он отдал эти пачки одной из женщин и сказал, что просит ее переплести это - как частный заказ. Разумеется, она эти листы и смотреть не стала, а просто переплела.

Потихоньку мы перевезли книги ко мне и к двум-трем друзьям (часть из этих людей здесь, в Израиле, например, бывший начальник строймонтажного управления Анатолий Котляр). Естественно, в Караганде сразу же начали читать “Экзодус”. Кроме того, когда я ездил в Арбитраж в Москву, то брал несколько экземпляров с собой. И через Давида Хавкина, Баруха Подольского и других знакомых отправлял эти книги дальше. Так они попали в Минск, Ригу, Вильнюс, Ленинград, Кишинев, Одессу и другие города. В каждом городе, получив одну-две книги, начинали их размножать. И вот, спустя несколько месяцев, эта книга стала настолько популярной, что я то и дело в еврейских компаниях натыкался на такие реплики: “Читал “Экзодус”? - “Да, конечно! О, вот это книга!”. Я не раз слышал от людей, что они, совершенно не будучи сионистами, становились ими, прочтя “Экзодус”. Так мы и называли эту книгу потом - “книга, делающая сионистов”.

Казалось бы, все, эпопея с “Экзодусом” закончена, никто за него в тюрьму не сел, я продолжал жить в Караганде - и все было спокойно. Но Ирочка взяла себе один экземпляр “Экзодуса”. Само собой, я с радостью дал ей эту книгу. Жила Ирочка со своей сестрой, студенткой местного института. И вот однажды Ирочка пришла ко мне страшно взволнованная и сказала: “Произошло нечто непредвиденное: книга “Экзодуса” лежала у меня в тумбочке. Сестра на нее наткнулась и начала читать... Это было бы ничего, сестра у меня хорошая, но она настолько увлеклась книгой, что понесла ее в институт, там читала на лекции и не заметила, как к ней подошел лектор, профессор, и забрал книгу. И опять было бы ничего, но этот лектор по фамилии Поспелов имеет брата в Москве, в ЦК, то есть это человек, с которым просто разговаривать нельзя - это враг. И когда сестра чуть ли не на коленях умоляла его отдать книгу, он ответил, что раньше посмотрит, что это за самиздат. А когда она второй раз подошла к нему, он сказал, что отдал эту книгу в горком КПСС - пусть она идет туда и отчитывается за этот самиздат, за антисоветчину.” А хуже всего было то, что “виновница” побоялась сразу сказать сестре о происшедшем, и когда Ирочка рассказала мне все это, книга была в горкоме уже дней 10-15.

Я буквально помертвел, понимая, что для меня это может кончиться арестом, причем никаких снисхождений не будет. Я начал лихорадочно думать: кто из числа моих знакомых (которые мне обязаны комнатой или квартирой) может позвонить или зайти в горком и забрать рукопись? Сначала ничего не приходило в голову... Тут немножко надо уйти в сторону. У треста были деловые отношения с милицией и прокуратурой, поэтому я был вынужден там бывать. Ко мне начали обращаться с какими-то просьбами сотрудники этих учреждений. В частности, начальник следственного отдела милиции попросил меня устроить на работу его жену, юриста по образованию, и я взял ее к себе в трест вторым юрисконсультом. Это сразу создало между нами очень добрые отношения. Следователю городской прокуратуры Васькову (он был очень симпатичный человек) я как-то рассказал, что до ареста был старшим следователем в Краснодаре, в Москве и в Туле. Он начал со мной иногда консультироваться по спешным уголовным делам, и мы с ним разбирали конкретные случаи, находили возможные пути расследования, что тоже создало между нами добрые отношения. А начальник следственного управления Анатолий как-то меня отвел (я уж не помню, по какому поводу) к своему начальнику, полковнику, заместителю начальника управления МВД. А еще ранее просил помочь тому с квартирой. Конечно, я это сделал. Бывая потом в областном управлении, я заходил поздороваться к этому полковнику, и постепенно он настолько привык к этим встречам, что начал со мной очень откровенно разговаривать - в плане, я бы сказал, вполне антисоветском. Я, например, ему говорю:

- Как Вам не страшно сидеть в этом кабинете, где стены пропитаны стонами политзаключенных? (В этом здании было раньше управление “Песчлага”, потом его перевели в другое место, а дом заняли под милицию). А он, смеясь, отвечает:

- Ну, это не только здесь, вся страна пропитана этими стонами, этим духом, поэтому я и не обращаю внимания на то, что было в моем кабинете в прошлом.

Вот так мы беседовали - достаточно откровенно. И теперь, когда я попал в такое положение, когда надо мной был просто занесен меч (“Экзодус” в руках горкома КПСС - это меч), я прежде всего пошел к Анатолию, в управление милиции. Он сказал:

- Знаешь, давай мы пригласим Васькова - он к тебе замечательно относится. Может, у него есть какие-нибудь возможности, потому что я что-то не вижу у себя никаких контактов в горкоме.

Пригласили мы Васькова. Он подумал и говорит:

- А вы знаете, у меня есть блестящий шанс помочь. Сын Поспелова, этого профессора, задавил человека на своей легковой машине, и я веду следствие. Я могу с ним поговорить. Тут же снял трубку, позвонил ему, обсудил кое-что в отношении сына, а потом добавил: “Да, кстати, у меня к вам есть просьба. Там вы забрали самиздат какой-то у какой-то студентки... Я бы хотел поинтересоваться этим.” Тот отвечает: “А у меня уже этого нет, я отдал это в горком партии. А они, насколько я знаю, отдали это в КГБ, поэтому я вам ничем помочь не могу.” Мы увидели, что положение только обострилось. И тут Анатолий мне говорит: “Если ты не поговоришь с полковником, то ты много упустишь, потому что у него прямые связи в КГБ и в горкоме. Пойдем к нему”.

Пришли мы, и я, как на духу, говорю: “Вот, так и так, книга сионистского содержания попала к Поспелову, от него в горком и, может быть, в КГБ. Мне, конечно, грозят неприятности. Как ни странно, полковник не сказал: “Я этим не буду заниматься.” Он сказал совсем другое: “Давайте-ка сначала попробуем узнать, где эта книга.” Он позвонил в горком, в отдел пропаганды и спросил: “У кого там есть книга, взятая Поспеловым в институте? У нас тут есть материал по этому вопросу, и я бы хотел с ним поговорить”. Ответили, что книга у второго секретаря горкома. Он перезвонил и повторил ту же фразу. А тот ему отвечает: “Я тебе могу ее переслать...” - “Я подошлю сейчас к тебе моего адъютанта, - говорит полковник, - передай ему, пожалуйста”.

Через полчаса вошел майор и положил на стол пакет. К этому моменту мы уже сидели с полковником вдвоем. Он взял книгу, протянул ее мне и сказал: “Ну, вот и все”. И тут я (уж не знаю, что меня дернуло за язык) сказал: “Полковник, не хотите прочесть это?” - “С удовольствием”, - сказал он и забрал книгу. Рано утром он позвонил: “Слушай, это же первая часть, а где продолжение?” Я отнес продолжение. Так закончился эпизод, выглядящий сегодня более чем странно. А в те времена это было вообще подобно чуду: книга вернулась ко мне, побывав в горкоме и в КГБ, и никто меня за нее к ответственности не привлекал.

А “Экзодус” шел победно по всему Союзу. Его читали, им восторгались, он давал людям массу сведений об Израиле. Потом появилось множество других переводов, а спустя годы “Экзодус” на русском языке был издан типографским способом в Израиле. Сегодня это обычное дело - видеть на книжных полках библиотек и частных домов томики “Экзодуса”. И мало кто знает, что пришел “Экзодус” в самиздат, а потом и к широкому читателю из потьминского лагеря, через карагандинскую ссылку.

Архив журнала “Слово” (1996-97)