Первый роман

Юлія Сергѣевна и Александръ Николаевичъ были женаты ровно мѣсяцъ, и этотъ мѣсяцъ, проведенный дома, т. е. въ петербургской квартирѣ, съ постоянными звонками и посѣщеніями, съ ненужными разговорами и чужими огорченіями, такъ раздражилъ Александра Николаевича, что онъ не могъ очнуться отъ счастья, когда пріѣхалъ съ молодой женой въ далекую усадьбу своего дяди.

Александръ Николаевичъ увидалъ въ первый разъ Юлію Сергѣевну четыре мѣсяца тому назадъ на одномъ любительскомъ спектаклѣ. Зала была слишкомъ велика для той публики, которая собралась на спектакль, пустые ряды стульевъ наводили уныніе; любители говорили слишкомъ тихо, а ихъ знакомые вызывали ихъ слишкомъ громко, и это сердило Александра Николаевича. Онъ хотѣлъ уже ѣхать домой, когда увидѣлъ въ третьемъ ряду дѣвушку лѣтъ двадцати, блѣдную, съ громадными сѣрыми глазами, смотрящими куда-то вдаль и точно не видящими, что дѣлается кругомъ нея. Александру Николаевичу показалось, что она тоже скучаетъ, какъ и онъ, и это почему-то было пріятно ему. Онъ съ особеннымъ — знакомымъ многимъ мужчинамъ — чувствомъ смотрѣлъ на дѣвушку и думалъ: «женился бы онъ на ней или нѣтъ»?

Александру Николаевичу было уже далеко за тридцать, и мысль о женитьбѣ постоянно приходила къ нему. Но всѣ тѣ дѣвушки, которыхъ онъ встрѣчалъ въ своемъ кругу, какъ-то страшили его. Ему были непріятны ихъ слишкомъ сильныя рукопожатія, слишкомъ большіе шаги при походкѣ, рѣзкія сужденія и громкій хохотъ. При видѣ Юліи Сергѣевны онъ рѣшилъ, что ничего этого въ ней нѣтъ, и, присматриваясь къ ея тонкому точеному носу, къ ея яркому рту съ приподнятыми уголками, ко всей ея тонкой и гибкой фигурѣ,- онъ незамѣтно пришелъ къ убѣжденію: я женюсь на ней. И дѣйствительно, черезъ два мѣсяца онъ уже стоялъ рядомъ съ ней въ церкви и улыбался отъ смущенія, отъ счастья, отъ того, что дьяконъ слишкомъ громко выкрикнулъ, что жена должна бояться мужа, отъ того, что свѣчка въ его рукѣ дрожала и не хотѣла слушаться его.

Юлія Сергѣевна приняла его знакомство, а вскорѣ и предложеніе выдти за него замужь — довѣрчиво и радостно. Съ перваго же вечера тамъ, на любительскомъ спектаклѣ, она говорила съ нимъ, какъ съ близкимъ ей человѣкомъ. И послѣ, когда стала невѣстой, была такъ же ровна и добра съ нимъ, какъ прежде.

Послѣ женитьбы онъ рѣшилъ уѣхать изъ Петербурга, но мать Юліи была больна, и Александръ Николаевичъ согласился остаться въ городѣ, но считалъ дни, когда уѣдетъ вдвоемъ съ женой въ деревню Марютино.

Эта деревня принадлежала дядѣ Александра Николаевича, старому холостяку, жившему постоянно въ Москвѣ. Александръ Николаевичъ зналъ, что Марютино должно со временемъ перейти къ нему, и привыкъ уже относиться къ нему, какъ къ собственному, и поэтому особенно любилъ и цѣнилъ этотъ уютный уголокъ. Онъ каждое лѣто пріѣзжалъ сюда во время уборки хлѣба, осматривалъ все имѣніе, подсчитывалъ книги и представлялъ отчетъ дядѣ. Теперь Maрютино было ему еще милѣе тѣмъ, что онъ привезъ сюда свою красавицу жену и зналъ, что, здѣсь онъ будетъ съ нею вдвоемъ, и никто не посмѣетъ врываться въ ихъ жизнь, отнимать ихъ время, вниманіе, никто не будетъ ни радовать, ни огорчать Юлію, никто не будетъ ни на одну минуту владѣть ея душою. И это сознаніе наполняло его гордой радостью. Уже въ вагонѣ онъ старался доказать ей, какъ было жестоко съ ея стороны не видѣть его мученій, когда она уѣзжала на цѣлые дни къ роднымъ, когда бросалась съ привѣтливымъ смѣхомъ навстрѣчу сестрамъ, приглашала ихъ и къ завтраку, и къ обѣду и почти ни одной минуты не оставалась съ нимъ вдвоемъ. По утрамъ къ ней приходили какія-то плохо-одѣтыя барышни, и она принимала ихъ ласково и съ каждой долго бесѣдовала о чемъ-то. Когда онъ входилъ — онѣ или умолкали, или Юлія говорила ему, что у нихъ «консультаціи». Часто послѣ этихъ посѣщеній она плакала, а когда Александръ Николаевичъ спрашивалъ ее о причинѣ слезъ, она говорила:

— Сколько горя на свѣтѣ!

— Да ты-то чѣмъ можешь помочь? — спрашивалъ онъ.

Она ласково улыбалась ему, точно не понимая, что онъ сердится, точно принимая его слова за шутку.

— Ты раздаешь свою душу по кусочкамъ, ты тратишь направо и налѣво и время, и вниманіе, и хорошія слова… А это все мое, мое!..

Она начинала ему говорить о своей любви, и онъ, побѣжденный ея искренностью, умолкалъ.

Онъ не сомнѣвался въ томъ, что она любитъ его; онъ видѣлъ, какъ, чуть не съ первой же минуты ихъ знакомства, она съ довѣрчивой радостью встрѣчала его, какъ безъ колебанія согласилась выдти за него замужъ, но его злило, что она также любила и отца, и мать, и сестеръ, и своихъ растрепанныхъ пріятельницъ, не видѣла ни въ комъ недостатковъ и все всѣмъ прощала.

Хозяйство шло безалаберно, и старая прислуга Александра Николаевича, Петровна, привыкшая къ строгому порядку, ворчала и нѣсколько разъ заявляла, что уйдетъ. Это все очень разстраивало Александра Николаевича, и онъ, наконецъ, рѣшилъ увезти жену во что бы то ни стало. Въ половинѣ мая они уѣхали.

На вокзалѣ, при отъѣздѣ изъ Петербурга, ему еще разъ пришлось сдержать себя. Юлія прощалась со всѣми точно на вѣкъ, цѣловалась со своими и съ чужими, каждому считала нужнымъ сказать ласковое слово, а про свои вещи и забыла и даже не замѣтила номера носильщика, который взялъ ихъ. Александру Николаевичу пришлось бѣгать, отыскивать его по всей платформѣ, и онъ съ искреннимъ удовольствіемъ сказалъ, когда тронулся поѣздъ:

— Наконецъ-то!

Она ласково прижалась къ нему, точно виноватая.

Только что прошла гроза, и солнце весело и празднично глянуло на мокрую землю.

Александръ Николаевичъ, основательно отдохнувшій послѣ дороги, принялъ холодную ванну — какъ онъ привыкъ дѣлать каждый день — одѣлся во все свѣтлое и пошелъ искать жену.

Она не отдыхала послѣ дороги; старый барскій садъ сейчасъ же увлекъ ее своей тѣнистой красотой: она пошла бродить по всѣмъ аллеямъ и дорожкамъ, спустилась къ рѣчкѣ, перешла по мостику на другой берегъ и вышла на густо заросшій зеленый лугъ. Кругомъ было тихо, какъ бываетъ иногда передъ весенней грозой, и эта тишина заворожила Юлію. Солнце жарко свѣтило со своей высоты; все кругомъ было ясно и ярко. Юлія легла въ густую траву и стала смотрѣть въ небо, какъ она часто дѣлала въ дѣтствѣ. Глубокая лазурь упиралась съ двухъ сторонъ въ тяжелыя сизыя тучи. Но надъ головой Юліи было совсѣмъ ясно, только легкія бѣлыя облачка плыли быстро и безостановочно, и ея мысли, такія же свѣтлыя и ясныя, плыли вмѣстѣ съ ними. Счастье, любовь, вся жизнь — сливались для нея въ одно въ этихъ легкихъ бѣлыхъ облачкахъ на прекрасномъ голубомъ небѣ… И она лежала не шевелясь, точно боялась спугнуть свои мысли, и не замѣтила, какъ налетѣлъ вихрь. Она только видѣла, что бѣлыя облачка уплыли куда-то, а за ними уже неслись дымчатые клубы, которыхъ догоняли косматыя плоскія тучи. Онѣ лѣзли одна на другую, толкались, точно торопились куда-то, точно хлопотали о чемъ-то. Вдали пророкоталъ громъ. Юлія вскочила и оглянулась. Почти все небо было уже покрыто сѣрой пеленой и все оно волновалось и шевелилось, точно спѣшило куда-то. Только съ запада тихо, не торопясь, всползала тяжелая дымчатая туча. Она шла медленно, сдержанно ворча непрерывными раскатами грома. Юлія глазъ не могла оторвать отъ нея: она ползла, ползла, и мало-по-малу завладѣла всей серединой неба и полилась на землю крупными, сильными каплями.

— Барыня! Барыня! — кричалъ кто-то пронзительнымъ голосомъ.

Юлія увидала на крутомъ обрывѣ сада Петровну. Она махала руками, и по жесту можно было догадаться, что надо возвращаться домой. Слово «баринъ», долетѣвшее до Юліи, обезпокоило ее, и она быстро пошла къ дому. Петровна бѣжала къ ней на встрѣчу съ зонтикомъ и калошами и уже издали приговаривала:

— Промокнете наскрозь — что намъ съ вами отъ барина будетъ?.. Хорошо, что спятъ, не знаютъ… Ужъ мы имъ не скажемъ!

Петровна, видя въ этотъ мѣсяцъ «нехозяйственность» Юліи Сергѣевны и замѣчая снисходительное отношеніе къ этому барина, стала обходиться съ барыней не то какъ съ маленькой, не то какъ съ блаженной.

— Вы взгляните, Петровна, — сказала Юлія, — какая красота! Небо-то какое изумительное!

— Какая тамъ красота! — отвѣтила Петровна. — Вотъ какъ достанется намъ отъ барина, такъ и будетъ красота… Не въ духѣ они… На скотницу очень разгнѣвались. Да и за дѣло… Ужъ и пробрали они ее!..

Юлія пошла скорѣе, а Петровна, прихрамывая, догоняла ее и продолжала:

— Баринъ еще до Пасхи писали, что пріѣдутъ, а она и пуда масла не накопила… Развѣ возможно? Ты, говоритъ, пудъ съ каждой коровы должна подать… И правильно! Распустилъ васъ, говоритъ, дяденька… Я, говоритъ, подтяну васъ…

Она еще долго говорила, но Юлія не слушала ее и торопилась домой.

Александръ Николаевичъ нашелъ жену на высокомъ крытомъ балконѣ, выходящемъ въ садъ.

Гроза была не долгая, но сильная, теплая, съ обильнымъ дождемъ и громкими раскатами. Теперь уже все смолкло и отдыхало.

Александръ Николаевичъ, съ припухшими отъ сна вѣками, — но свѣжій, весь въ свѣтломъ, весело подошелъ къ женѣ и сѣлъ рядомъ съ нею.

Подъ ихъ ногами разстилался цвѣтникъ, окаймленный густыми кустами сирени. Лиловыя и бѣлыя кисти цвѣтовъ и блестящіе упругіе листья сіяли; піоны тяжело свѣсили свои красныя растрепанныя головки и ярко блестѣли на своей темной зелени; розы только что распускались, но уже пропитывали весь воздухъ своимъ сладкимъ запахомъ. Цвѣтникъ точно ликовалъ послѣ теплаго ливня. Да и весь садъ, въ нарядѣ молодой сочной листвы, былъ особенно торжественно веселъ.

Александръ Николаевичъ взялъ руку жены и сказалъ:

— Какъ я выспался! Какъ отдохнулъ прекрасно!.. А ты? Не отдыхала?

— Нѣтъ…

— И будешь весь день кислая… Дорога всегда утомляетъ… Надо непремѣнно раздѣться и лечь въ постель… Только тогда и отдохнешь основательно. А потомъ ванна!

Юлія только улыбнулась ему. Они помолчали нѣсколько минутъ.

— Какъ хорошо! — сказалъ онъ. — Взгляни, Юля, какъ чудесенъ божій міръ, какое счастье смотритъ изъ каждаго листа, съ каждаго цвѣтка. А ты все о чемъ-то думаешь… Безъ меня здѣсь сидѣла сколько времени и все думала… И теперь молчишь… Ну о комъ, о чемъ ты думала, скажи…

Она ласково склонила ему голову на плечо и сказала:

— Я не умѣю разсказать… Но такъ много проходитъ въ головѣ разныхъ думъ.

— У тебя? — изумленно спросилъ онъ и разсмѣялся. — Какія у тебя могутъ быть думы? заботъ никакихъ, живи и радуйся…

— Думы не заботы, — просто отвѣтила она, и опять оба замолчали.

— Вотъ ты опять задумалась, — сказалъ онъ. — О чемъ? Ну скажи: о чемъ ты думала вотъ сейчасъ, сію минуту?

— О тебѣ думала… Какъ ты много создаешь себѣ всякихъ печалей и волненій… А ничего этого вѣдь не нужно… Ничего…

— Я не понимаю тебя, — сказалъ онъ снисходительнымъ тономъ.

— Мнѣ вдругъ здѣсь, вдали ото всего, ясно представилась наша жизнь съ тобой за этотъ мѣсяцъ… Только мѣсяцъ, а сколько было всякихъ ненужныхъ страховъ, счетовъ, личныхъ требованій и недовольства… Надо освободиться, во чтобы то ни стало освободиться ото всего этого…

— Да отъ чего «этого»? — спросилъ онъ.

— Отъ всей этой возни съ собою и всего, что лично себя касается. Понимаешь?

— Ничего не понимаю, а радъ… Радъ, что ты думала только объ этомъ… Оно излѣчимо…. Хуже было бы, если бы ты думала не о чемъ-нибудь а o комъ-нибудь…

— О комъ же?

— Не знаю… Мало ли о комъ? Мужъ никогда не знаетъ, любитъ ли его жена…

— Что ты говоришь? — съ испугомъ проговорила Юлія.

— Ты не понимаешь этого… Ты даже не видѣла, не хотѣла видѣть, какъ я мучился, когда ты бросала меня въ Петербургѣ для кого-то на цѣлые часы…

— Да вѣдь я ѣздила къ нашимъ…

Онъ не слушалъ ее и продолжалъ взволнованно:

— Я видѣлъ, что тебѣ съ сестрами веселѣе, чѣмъ со мной, и иногда ненавидѣлъ ихъ. У тебя съ ними какія-то свои словечки, свои интересы; вы, бывало, смѣетесь чему-то, что мнѣ совсѣмъ не смѣшно, говорите о чемъ-то для меня совсѣмъ неинтересномъ, точно тебѣ нѣтъ и дѣла до меня… А потомъ, бывало, уѣдешь… Конечно, тутъ Богъ вѣсть, что почудится…

— Что же?

Но онъ не слышалъ ее и говорилъ, не останавливаясь:

— Разъ Маня сидѣла у тебя… Я вошелъ… Она читала какое-то письмо и вдругъ замолчала… Вы обѣ были взволнованы… Особенно ты… Я цѣлую ночь не спалъ послѣ этого, а ты спала… Тебѣ ничего…

— Отчего же ты тогда не спросилъ меня…

— О чемъ?

— Да вотъ про письмо…

— Зачѣмъ? Я знаю, какъ жены умѣютъ лгать въ такихъ случаяхъ, знаю, какъ онѣ изобрѣтательны и изворотливы… Я мысли допустить не могъ, что меня будутъ дурачить такъ, какъ всегда дурачатъ мужей…

Она съ испуганнымъ изумленіемъ посмотрѣла на него и, убѣдившись, что онъ не шутитъ, горячо сказала:

— Какъ тебѣ не стыдно это говорить…

— Не стыдно, потому что и самъ помогалъ дурачить… И какъ еще!

— Саша! — съ упрекомъ воскликнула она.

— Я, милая, знаю васъ, женщинъ, прекрасно… Слава Богу, всего насмотрѣлся… Могъ-бы цѣлый трактатъ написать «Искусство обманывать мужей»…

И вдругъ, какъ бы спохватившись, онъ сказалъ ласково и нѣжно:

— Но ты скажешь мнѣ правду, ты скажешь, отъ кого было то письмо…

— Конечно, я всегда скажу тебѣ все… Но чужія тайны не могу выдавать…

— Видишь: тайны! У тебя не можетъ быть тайнъ отъ мужа… Понимаешь: не можетъ! Ты теперь вся моя, со всѣми чувствами, мыслями, желаніями, — вся!

Ей понравился его горячій тонъ, и она неожиданно обвила своими тоненькими ручками его лысѣющую голову и нѣжно поцѣловала ее.

Онъ опять весь просіялъ и снова станъ шептать ей, точно боялся, что кто-нибудь услышитъ его:

— Я знаю, что ты чуть не вдвое моложе меня, знаю, что ты красавица, а я некрасивый, но вѣдь ты моя жена… И я не могу допустить, чтобы ты была хоть на минуту не моя, понимаешь ли: ни вниманіемъ, ни думами, ни заботами — ничѣмъ…

Она опять ласково обняла его и стала также тихо говорить ему слова любви. Онъ счастливо и радостно слушалъ ее и вдругъ, полушутя, скорѣе утвердительно, чѣмъ вопросительно, сказалъ ей:

— Вѣдь ты до меня никогда никого не любила.

Она молчала.

— Неужели ты уже любила кого-нибудь? — серьезно спросилъ онъ.

— Да.

— Почему же ты мнѣ не сказала объ этомъ?

— Ты не спрашивалъ меня…

Онъ быстро всталъ и заходилъ по балкону.

— Давно? — не смотря на нее, спросилъ онъ.

— Я была въ предпослѣднемъ классѣ… Значитъ, пять лѣтъ тому назадъ.

Онъ облегченно усмѣхнулся и, подойдя къ ней, спросилъ:

— И долго это продолжалось?

— Пока я не познакомилась съ тобой… Впрочемъ, должно быть, дольше. Помнишь, мы съ тобой и съ сестрами были какъ-то на выставкѣ картинъ, и ты спросилъ меня: отчего я покраснѣла и взволновалась?

— Ты увидала «его»?

— Нѣтъ… Только очень похожаго на него…

— И отъ этого такъ заволновалась? Не вѣрю, Юля, не вѣрю… И почему было не сказать правду? Я долженъ все знать, что было въ твоей жизни. Все! Тогда, на выставкѣ, ты встрѣтила его?

— Да нѣтъ же!.. Слушай…

Но онъ не слушалъ ее и быстро спустился въ садъ.

Теплый майскій вечеръ былъ весь напоенъ запахами и переполненъ звуками. За рѣкой, въ лѣсу, несмолкаемо пѣли соловьи, въ полѣ, въ овсѣ, трещали перепела. Теплая желтая луна спокойно плавала въ безоблачномъ небѣ.

Юлія Сергѣевна уже часа два сидѣла на открытой террасѣ, выходящей во дворъ, и думала свою думу. Мужъ промолчалъ весь обѣдъ, а потомъ велѣлъ осѣдлать лошадь и уѣхалъ, а ее оставилъ дома точно маленькую, точно виноватую. И въ Петербургѣ съ нимъ случалось нѣчто подобное, но здѣсь это не должно было повторяться. Тамъ они жили еще не настоящей жизнью, а «такъ», «пока», и онъ самъ былъ такъ не настоящій, не тотъ, котораго она увидала въ первый разъ на любительскомъ спектаклѣ и потомъ у себя дома… Она вѣрила, что настоящій Александръ Николаевичъ, тотъ, котораго она такъ беззавѣтно любила, явится, когда они уѣдутъ изъ Петербурга, изъ раздражающей его обстановки, отъ заботъ, такъ размѣнивающихъ его на мелочи; она вѣрила, что здѣсь — подъ этимъ яснымъ кроткимъ небомъ, въ этомъ душистомъ воздухѣ, въ просторѣ, въ тиши и на полной свободѣ, вдали ото всего суетнаго и лишняго — начнется ихъ настоящая жизнь.

Соловьи радостно заливались въ лѣсу и въ саду, а у Юліи Сергѣевны въ ушахъ свистѣлъ шопотъ старой Петровны.

Она въ десятый разъ припоминала ея слова. Вспомнила она и то, что сама слышала, какъ мужъ передъ обѣдомъ кричалъ кому-то:

— Завтра же поставить здѣсь загородку… Они мнѣ весь лугъ заѣздятъ… Мало имъ дороги!..

Вспомнилось ей и многое другое изъ ихъ петербургской жизни и она ходила и увѣряла себя, что это не такъ, что тотъ, котораго она любитъ, совсѣмъ другой, не такой… И она не рѣшалась произнести слово и старалась думать о томъ Александрѣ Николаевичѣ, съ которымъ она въ первый разъ вдвоемъ была въ Эрмитажѣ и слушала, какъ онъ говорилъ ей о любви и о томъ счастьи, которое ждетъ ихъ, если они вдвоемъ рука объ руку пройдутъ всю жизнь. Теперь ей вдругъ показалось, что слова эти были совсѣмъ обыкновенныя, такія, какія, вѣроятно, каждый женихъ говоритъ своей невѣстѣ, но она помнила, какъ ей было отрадно слушать ихъ, какъ ей было тѣсно дышать, какая безпредѣльная радость наполняла всю ее. И она вспоминала, какъ, остановившись передъ картиной Мурильо, онъ взялъ ея руку, посмотрѣлъ ей въ самые глаза и спросилъ: «Да»? И она ни минуты не колеблясь, отвѣтила ему «Да». И эти двѣ буквы рѣшили ея судьбу…

Юлія Сергѣевна прислушалась. Съ коннаго двора слышался топотъ лошади, — значитъ, Александръ Николаевичъ вернулся. У нея почему-то сильно, сильно забилось сердце.

Луна уже всплыла высоко и ровно, безъ тѣней, освѣщала большой дворъ, флигель управляющаго и густой цвѣтникъ, разбитый по срединѣ двора. Александръ Николаевичъ сдалъ уже лошадь и бѣжалъ къ женѣ. Она хотѣла сказать что-то, но онъ зажалъ ей ротъ поцѣлуемъ и заговорилъ быстро и нервно:

— Виноватъ, виноватъ… Знаю, что виноватъ. Но представь, мнѣ нужно было обскакать чуть не двадцать верстъ, чтобы придти къ этому убѣжденію. И все отъ того-же: отъ любви! Вы, женщины, этого не понимаете, и обижаетесь. А ты радоваться бы должна.

И онъ цѣловалъ ея руки, а она грустно улыбалась ему и старалась забыть все, о чемъ только что думала…

— Такъ ты очень его любила? — неожиданно спросилъ онъ, когда они сѣли на балконѣ, залитомъ луннымъ свѣтомъ.

— Кого?

— Да я не знаю… Вотъ того, про котораго ты такъ серьезно мнѣ объявила сегодня, что любила…

Она молчала, а онъ опять безпокойно смотрѣлъ на нее.

— Что же ты молчишь?

— Я не знаю, что отвѣтить… Я даже не знаю, была ли это любовь? Такъ что-то такое свѣтлое и милое…

— Кто же онъ?

— Не знаю…

— А какъ фамилія?

— Тоже не знаю.

— Ну это одна изъ твоихъ фантазій…

— Можетъ быть.

— А ты все-таки разскажешь мнѣ? — спросилъ онъ ласково и шутливо.

— Попытаюсь… Только ты не вышучивай и не вставляй своихъ объясненій.

— Попытаюсь, — сказалъ онъ въ ея тонъ.

— Ты вѣдь знаешь, что мы жили въ N. Я училась въ гимназіи и сестры тоже… Чему ты смѣешься?

— Продолжай, продолжай… Только, пожалуйста, безъ вступленій и заключеній, какъ въ ученическихъ сочиненіяхъ.

— Да я хочу все по порядку… — Ну слушай же…

И она, точно готовясь на что-то важное, сѣла глубоко въ кресло, подняла голову кверху и заговорила…

— На лѣто мы никогда не уѣзжали изъ города. Отецъ служилъ, мама не хотѣла оставить его безъ семьи, и мы всѣ сидѣли около нихъ… Нашъ домъ выходилъ на бульваръ и у насъ былъ громадный балконъ, густо заставленный цвѣтами… Мама не любила, чтобъ насъ видѣли всѣ, кто проходилъ по бульвару, поэтому и заставила густо, густо… Вотъ, тутъ, за этими цвѣтами я и сидѣла цѣлыми часами съ книгой… Всѣ думали, что я читаю, а я не много читала, все больше слушала или думала о своемъ… У насъ постоянно бывали гости, молодые люди: инженеры, лѣсничіе, офицеры… Они ухаживали за старшими сестрами, а мнѣ было скучно съ ними. Говорили они все одно и тоже и объ одномъ и томъ же, или, вѣрнѣе, объ однѣхъ и тѣхъ-же… Знаешь, въ провинціи: каждая семья заключена въ извѣстный кругъ, въ которомъ она обречена вертѣться… И всѣ интересы не выходятъ за предѣлы этого круга и тѣхъ, кто заключенъ въ немъ… Я сидѣла на балконѣ и сквозь растенія видѣла другую жизнь: передо мной ходили какіе-то люди, волновались какими-то волненіями, и я все время прислушивалась, чѣмъ они живутъ, что привлекаетъ ихъ къ жизни.

— Воображаю, чего наслушалась! — замѣтилъ Александръ Николаевичъ.

— Не перебивай, пожалуйста… Мнѣ именно сейчасъ такъ отрадно вспомнить тотъ нашъ балконъ съ запахомъ резеды и душистаго горошка, наши теплые, темные, совершенно черные вечера… Сзади меня — освѣщенныя окна нашей квартиры, гдѣ идетъ своя жизнь, такъ знакомая мнѣ; а впереди тьма и въ ней движутся какія-то тѣни, и я слышу, чѣмъ волнуются онѣ. Противъ нашего дома на бульварѣ была скамейка и вотъ съ нея-то и доносились до меня разговоры… Разъ — это было въ полѣ, вечеръ былъ особенно теплый и темный, я вышла на балконъ изъ душной столовой, гдѣ около самовара шумно болтали и смѣялись сестры и гости. Со скамейки до меня донесся молодой мужской голосъ:

«Вы всѣ, говорилъ онъ, ушли въ „людское“, въ свое или чужое — это все равно. Оттого у васъ и нѣтъ настоящаго подъема духа… Вы точно не желаете сознать, что высшее благо и назначеніе человѣка — это разумѣніе — насколько оно ему доступно — всего, а не сведеніе этого всего къ своему муравейнику»…

Меня сразу заинтересовалъ этотъ разговоръ, и я пробралась на свое мѣсто за цвѣтами и сѣла. Въ это время по бульвару прошла какая-то шумная толпа и заглушила то, что говорилось на скамьѣ. Когда все умолкло, я опять услышала тотъ же голосъ:

«Поймите, какъ неважно все, что связано со своимъ „я“ и „я“ себѣ подобныхъ», — говорилъ онъ.

А чей-то женскій голосъ прервалъ его:

«Это проповѣдь индиферентизма и бездушія»…

«Вовсе нѣтъ! Имѣйте благородные инстинкты и дѣлайте только крупныя, только доблестныя дѣла. Или — по меньшей мѣрѣ — стремитесь къ нимъ, но не давайте миражу человѣческихъ дѣлъ такъ всецѣло владѣть собою»…

Юлія Сергѣевна замолчала и задумалась. Мужъ тихо сказалъ:

— Дальше?

— Я слушала, затаивъ дыханіе, и боялась проронить хоть одно слово. И помню, до сихъ поръ все, что онъ говорилъ… И помню, какъ мнѣ казалось, что онъ говорилъ со мной, и какъ было непріятно, когда кто-то третій, сидѣвшій на скамейкѣ, сказалъ:

«Не пора ли домой, Елена? Нашъ Григорій поѣхалъ на своемъ конькѣ, не догонишь».

— И сразу все стихло. Они ушли молча, а я долго сидѣла за моими цвѣтами и перебирала въ головѣ все, что слышала.

— На другое утро ужъ я проснулась съ какимъ-то пріятнымъ чувствомъ… Бываетъ такъ иногда: не сознаешь еще, что есть пріятное, а какъ-то чувствуешь, что оно есть… Весь день прошелъ въ ожиданіи вечера. Наши всѣ ушли «на музыку» въ городской садъ, а я, подъ какимъ-то предлогомъ, осталась дома. Весь вечеръ я сидѣла на балконѣ и ждала. Кого, чего ждала? — не знаю… И на третій и на четвертый вечеръ я не слыхала знакомыхъ голосовъ. Я уже перестала ждать, когда случайно, выйдя на балконъ съ кѣмъ-то изъ своихъ, я услыхала бодрый громкій разговоръ… Я сейчасъ же узнала его голосъ… Я услыхала только отдѣльныя слова, но мнѣ показалось, что онъ говоритъ о чемъ-то необыкновенномъ. И когда онъ прошелъ, я еще долго слышала его голосъ и всѣми думами летѣла за нимъ…

— И все это, не видя «его»? — съ насмѣшкой спросилъ Александръ Николаевичъ.

— Я увидѣла его очень скоро… Мы шли съ тетей Машей и она разсказывала мнѣ про Москву, про свои выѣзды, про свои успѣхи, ужъ не помню хорошо о чемъ, но только помню, что она говорила — какъ всегда — о себѣ… Вдругъ я услыхала сзади знакомый голосъ. По узкому тротуару, за нами кто-то шелъ и не обгонялъ. Я прислушалась.

«Да, пресмыкающіяся!.. — горячо говорилъ онъ. — Вѣчно ползать по землѣ… Всю жизнь не отрываться отъ нея ни на минуту, чтобы въ нее-же уйдти… Конечно, пресмыкающіяся!.. и вы будете такая же, если не вырветесь отсюда…»

Я невольно обернулась и увидала человѣка лѣтъ двадцати трехъ-четырехъ, высокаго, худого, очень сутуловатаго, съ рѣдкой русой бородкой и длинными жидкими волосами. Меня поразилъ его взглядъ изъ-подъ очковъ: внимательный и глубокій, какъ часто бываетъ у близорукихъ… Его спутницу я сначала не разсмотрѣла. Но потомъ, когда они обогнали насъ, я увидала, что она — эта Елена — маленькая худенькая дѣвушка, съ озабоченнымъ лицомъ и угловатыми манерами… Мы шли за ними, тетка говорила мнѣ о своихъ успѣхахъ, а я не сводила глазъ со сгорбленной спины, какъ-то особенно ласково склонявшейся надъ маленькой спутницей. А она… Я уже сразу возненавидѣла ее и все въ ней мнѣ было непріятно: и ея рѣзкіе жесты, и туалетъ слишкомъ нарядный и безвкусный, и — главное — то, что я видѣла, какъ онъ заботится о ней, а она — какъ мнѣ почему-то казалось — мучаетъ его. И я прервала тетку на полсловѣ и взволнованно все разсказала ей. Она весело расхохоталась и дома, за чаемъ разсмѣшила всѣхъ, представила походку моего «героя», его изогнутую спину и говоря какія-то несвязныя слова о крыльяхъ и полетахъ. Сестры добродушно и весело смѣялись, отецъ хохоталъ и нѣсколько разъ повторилъ, всхлипывая отъ смѣха:

«Волосы бахромкой и панталоны съ бахромкой! Идеалъ нашей Юленьки!.. Волосы бахромкой»!..

И онъ опять хохоталъ, и никто не замѣтилъ, какъ мнѣ это было больно… Понятно, что я больше никогда никому не сказала ни слова о «немъ», и когда увидала его еще разъ… это было на вокзалѣ…

— Ты такъ помнишь всѣ разы, когда и гдѣ видѣла его? — спросилъ Александръ Николаевичъ холодно, почти злобно.

— Да я и видѣла его всего два раза… Слушала я его много разъ, а видѣла всего два раза… Почему ты такъ дергаешь плечами? Точно не вѣришь, точно сердишься?.. Я лучше не буду разсказывать.

— Нѣтъ, пожалуйста, говори дальше. Только всю правду… Такъ ты его видѣла два раза?

— Да, два… Но дай мнѣ разсказать ужъ все по порядку… Не знаю почему — но онъ часто сталъ приходить на нашу скамейку: иногда вдвоемъ съ ней, съ Еленой, иногда втроемъ, съ ней и съ ея братомъ… Я любила, когда онъ приходилъ съ ней. Я ненавидѣла эту Елену, но я забывала о ней и всѣ его слова принимала на себя. Ты понимаешь, какъ во тьмѣ они звучали точно для меня… Вѣдь тьма объединяетъ, и чѣмъ глубже эта тьма, тѣмъ тѣснѣе чувствуется связь со всей природой, со всѣмъ, что движется, со всѣмъ міромъ… Можетъ быть, если бы я видала его днемъ, то и я смотрѣла бы больше на его жидкіе волосы, распавшіеся по воротнику бахромкой и на его обтрепанное одѣяніе… Но здѣсь мнѣ не было дѣла ни до чего этого. До меня долетали только слова и то, что они собой означали… Ты понимаешь, какъ это важно не видѣть того, кто говоритъ, не искать объясненія, зачѣмъ это говорится, не считаться ни съ чѣмъ инымъ, кромѣ смысла словъ…

Александръ Николаевичъ снисходительно улыбнулся, но Юлія не замѣтила этого и продолжала:

— Мнѣ шелъ тогда шестнадцатый годъ, я была здоровая, веселая, и не хочу рисоваться, что скорбѣла о чемъ-нибудь. Но меня пугала жизнь, пугала своей ничтожностью, ненужностью и узкостью… Наша семья была счастливая, особенно въ то лѣто, когда старшая сестра сдѣлалась невѣстой. Женихъ ея — путеецъ, начальникъ дистанціи нашей дороги, здоровый весельчакъ, внесъ въ нашу семью постоянный смѣхъ и шумное житье. Но все это было тѣсно какъ-то… Понимаешь ты: точно мы всѣ все время толклись въ узкомъ корридорѣ… И такъ изо дня въ день, изъ года въ годъ. И вдругъ кто-то разобралъ низкій потолокъ надъ моей головой и показалъ мнѣ небо, и та добровольная ограда, которой мы загородились отъ всего міра, упала; я почувствовала, что жизнь совсѣмъ не такъ — какъ бы тебѣ сказать? накожна, что-ли? какъ мнѣ казалось прежде, что она глубже, шире и, главное, значительнѣе всего того, что я о ней думала и знала… И мнѣ кажется, что съ тѣхъ поръ я совершенно измѣнилась. То, что прежде волновало, теперь скользило по мнѣ, чему прежде придавалось значеніе — не замѣчалось… И жизнь стала необыкновенно легкой; не чувствовалось никакого бремени отъ ежедневной тяготы и мелкихъ житейскихъ заботъ…

— Твоя мама предупреждала меня объ этомъ… Ну, да вѣдь птичкой Божіей безъ заботъ и безъ труда не проживешь, — серьезно сказалъ Александръ Николаевичъ.

Она не слышала его и, смотря на легкое облачко, закрывшее луну, продолжала:

— И всѣмъ этимъ я, конечно, обязана ему…

— Твоему Григорію, — уже съ нескрываемой насмѣшкой сказалъ Александръ Николаевичъ. — Ты лучше разскажи, гдѣ и какъ ты его видѣла во второй разъ?

— Это было на вокзалѣ. Тетя Маня уѣзжала въ Москву, и мы явились провожать ее, всѣ столпились у вагона, говорили все то, что говорится въ такихъ случаяхъ, когда говорятъ только для того, чтобы не молчать… Сзади насъ кто-то шелъ быстро и шумно. Я обернулась: впереди шла та дѣвушка — Елена, а сзади со свертками и плэдомъ двое молодыхъ людей. Одинъ изъ нихъ былъ — «онъ». А другой, очевидно, братъ Елены. Они провожали ее, она вскочила въ вагонъ третьяго класса, поцѣловала брата, пожала руку, его спутнику, а когда поѣздъ тронулся, весело крикнула: «Прощайте, Гриша! Можетъ быть — навсегда!»

— Я понимала, что онъ уговорилъ ее уѣхать куда-то для ея же блага, и видѣла, какъ онъ страдалъ отъ ея отъѣзда… Онъ былъ блѣдный, совсѣмъ-совсѣмъ бѣлый, а когда пошелъ съ вокзала, какъ-то весь сгорбился, сталъ такой худой, такой жалкій, что я и до сихъ поръ не могу понять, какъ совладала съ собой и не подошла къ нему со словами ласки и утѣшенія.

— Того не доставало!..

— Потомъ онъ пришелъ всего два раза на скамейку, оба раза съ братомъ Елены, но все точно говорилъ со мной. Въ первый разъ они пришли не поздно, такъ что я съ балкона могла видѣть ихъ силуэты, и я видѣла, какъ коренастый сидѣлъ, согнувшись, и чертилъ палкой по песку, а высокій постоянно вскакивалъ и садился вновь, сильно махалъ руками и поминутно снималъ свою широкополую шляпу и поправлялъ рукою волосы. Я не помню, о чемъ они говорили въ этотъ разъ. Я видѣла его, видѣла, какъ «онъ» нервничалъ, и уже слова, его слова не говорили того, что говорятъ они, а давали мнѣ волненье и огорченье. Послѣ этого я много вечеровъ просидѣла на балконѣ и чуть не плакала отъ тоски. Наконецъ, онъ пришелъ. Я издали услыхала его голосъ изъ темноты, изъ полной тьмы, какая бываетъ въ концѣ августа. Онъ сѣлъ передъ балкономъ и замолчалъ. Я сидѣла, боясь вздохнуть. Наконецъ, онъ заговорилъ; онъ прощался, не знаю съ кѣмъ, мнѣ казалось, что со мной… Онъ точно дѣлалъ выводъ изъ всего того, что осталось въ моемъ мозгу изъ его бесѣдъ, онъ точно давалъ мнѣ завѣтъ… Я никогда не забуду, какъ онъ искренно и горячо говорилъ о томъ жалкомъ хаосѣ тревогъ и вождѣленій, въ которомъ маются люди…

— Я могу тебѣ впередъ сказать весь лексиконъ жалкихъ словъ подобныхъ господъ, — перебилъ жену Александръ Николаевичъ.

Юлія съ испугомъ взглянула на мужа.

— Ты, кажется, разсердилась? Ну, не сердись, разсказывай дальше. Чѣмъ же все это кончилось?

— Ничѣмъ… Я больше его не видала… Но и до сихъ поръ, когда увижу даже кого-нибудь похожаго на него — такъ сильно, такъ хорошо забьется сердце, такъ легка и радостна покажется жизнь.

— А что же съ нимъ сдѣлалось? Онъ уѣхалъ куда-нибудь?

— Я не знаю… Я не могла никого спросить о немъ, такъ какъ даже не знала его фамиліи. Но всѣ его «жалкія слова», какъ ты называешь, помню всегда и пронесу ихъ черезъ всю жизнь.

— И это ты называешь первой любовью.

— Я не знаю, любовь ли это… Знаю только то, что послѣ него я никого не любила, пока не встрѣтила тебя… Знаю, что я всѣхъ сравнивала съ нимъ, съ его словами, съ тѣмъ, что онъ требовалъ отъ человѣка и человѣческой жизни.

— Все это рисовка, моя милая…

Она опять съ ужасомъ взглянула на него. Онъ снисходительно улыбнулся.

— Конечно, рисовка, — повторилъ онъ, — и пока за тебя думаютъ другіе — ты можешь предаваться этой рисовкѣ. А если пристукнетъ жизнь съ ея заботами и бѣдами, тогда сама поймешь нелѣпость твоего «разумѣнія всего сущаго»… Ну, не сердись, не сердись…

— Я не сержусь, — горячо сказалъ она, вскакивая съ мѣста. — Мнѣ страшно! Мнѣ страшно, что мы съ тобой взялись всю жизнь идти рука объ руку и такъ не знаемъ другъ друга, и — главное — такъ не понимаемъ одинъ другого.

— Я никогда не говорилъ того, чего не чувствовалъ, меня легко было узнать… Я не выношу рисовки и говорю только то, что думаю… Я не боюсь ничьего суда и никогда ни передъ кѣмъ не ломаюсь… И съ тобою я былъ всегда безъ маски, и ты знала, за кого выходила…

И вдругъ, перемѣнивъ тонъ, онъ ласково сказалъ:

— А, въ самомъ дѣлѣ, почему изъ всѣхъ ты выбрала меня?

— Ты сразу понравился мнѣ.

— Чѣмъ же?

— Не знаю, какъ опредѣлить… Кажется, твоими близорукими глазами… Когда тебя представили мнѣ, ты такъ посмотрѣлъ на меня изъ-подъ очковъ, что мнѣ вдругъ стало весело… Да и вообще ты мнѣ сразу сталъ милъ, и не люблю я, когда ты напускаешь на себя это…

— Что это? — спросилъ онъ.

Она не сумѣла ему отвѣтить и только сказала:

— Нѣтъ, нѣтъ, ты другой…

А онъ, взявъ ее за обѣ руки, спросилъ снисходительнымъ тономъ, точно говоря съ ребенкомъ:

— А если я не другой, а именно такой, какимъ кажусь? Что ты сдѣлаешь со мной?

Она молчала.

— Конечно, уйдешь отъ меня? — шутя спросилъ онъ.

Она серьезно и грустно прошептала:

— Да.

Но, видя какъ онъ весь поблѣднѣлъ и заволновался, она, стараясь казаться спокойной и веселой, сказала ему:

— Разскажи мнѣ и ты своей первый романъ.

— Съ удовольствіемъ, — радостно отвѣтилъ онъ, счастливый, что она не придала серьезнаго значенія ихъ разговору.

— Вотъ садись сюда и разсказывай.

Юлія усадила мужа рядомъ съ собой и взяла его руку въ свои.

— Ну говори…

Онъ поцѣловалъ ея руку и молчалъ.

— Что же ты?

— Ты думаешь это легко? весело сказалъ онъ. Надо вспомнить, кто была первая… Я думаю «первый романъ» — это все-таки Маша… Мнѣ тоже, какъ и тебѣ, было тогда пятнадцать лѣтъ… Горничная моей матери разбаловалась, состарилась и ничего не успѣвала дѣлать. Рѣшили взять ей помощницу — подгорничную… Я какъ сейчасъ помню, какъ привели наниматься эту Машу: здоровенную дѣвку лѣтъ двадцати двухъ, пучеглазую, краснощекую… Я уже съ первой минуты не могъ видѣть ее равнодушно… И вотъ…

— Замолчи, замолчи! — испуганно прошептала Юлія и закрыла лицо руками.

1902