Первый трудный день

– - Эй, Катерина! -- послышался у нас за окном голос одного нашего деревенского мужика. -- Подойди-ка сюда, у меня к тебе слово есть.

Моя мать сидела у стола и шила мне рубашку. Когда ее позвали, она бросила шитье и подошла к окну.

– - Что такое?

– - Пашковский Никита велел тебе приезжать навоз возить.

– - Когда?

– - Послезавтра.

– - Ладно… Спаси Христос, что сказал.

Мужик ушел, а мать вернулась на свое место и взялась опять за шитье. Я лежал в это время на коннике. Когда мать села, я вскочил со своего места и подбежал к ней.

– - Мама, зачем нам там навоз возить?

– - В отвоз. Мы повозим, а там к нам приедут; так друг другу и пособим.

Я вспомнил, что при этой работе бывают нужны и ребятишки.

– - И я с тобой поеду? -- спросил я.

– - Что тебе там делать?

– - Буду лошадь водить…

Мать поглядела на меня лучистым взглядом и радостно засмеялась:

– - Ах ты, карапуз! Тебе и до повода-то не достать.

– - Достану, ей-богу, достану! -- поспешил уверить я. Но мать не обращала внимания на мою уверенность и, откусывая нитку, проговорила:

– - Будет не дело говорить-то! -- А потом задумалась и с досадой проговорила: -- Ну ладно, поедем…

Мне в то время шел девятый год. Я еще ни разу заправски не подводил лошадь на работе, и мне очень этого хотелось. Когда мать сказала, что она вочьмет меня в Пашково, у меня закружилась голова, и я весь день ходил как в чаду. То же было и на другой день.

Мать справляла, и я не отставал от нее, помогал ей закручивать закрутни [Закрутня -- кляп для закрутки конской губы.] и искал чеку [Чека -- клин. Вставляется в отверстие оси колеса, чтобы при движении оно не соскакивало]

Когда день прошел, мать сказала мне:

– - Ложись скорее спать, а то завтра рано вставать!

Я лег, но мне не скоро удалось уснуть: в моей голове бродили думы о завтрашнем дне, и я никак не мог от них отделаться.

Наступил и этот день. Еще куры сидели на насести, а мать нагнулась ко мне и стала тормошить меня за плечи:

– - Ермошка! А, Ермошка! Вставай, поедем!

Я слышал, что меня будят, но мне не хотелось вставать.

– - Да поезжай одна, пусть спит себе на здоровье, -- раздался другой голос.

Это говорила бабушка. Только она это проговорила, сонный туман в моей голове рассеялся, я сообразил, зачем меня поднимают, и, как ванька-встанька, вспрыгнул на ноги и пошел умываться.

Я вышел за матерью из избы. У двора стоял запряженный в телегу наш Карька и дремал. Мы влезли на телегу, и мать дернула вожжой.

Одно за другим мы оставили за собой полевое болото, холодный овраг, в котором было очень холодно от росы. Я глядел по сторонам. Роса белела везде, как молоко; трава была подернута ею, как туманом, головки цветов от нее казались седыми. Когда мы въехали в рощу, то с деревьев роса падала каплями.

В лесу около дороги торчали грибы, кое-где, как искорки, краснели ягоды, поднимал свои махры ствольняк, из которого мы делали дудки.

Солнце еще не всходило, но там, где оно должно было всходить, небо было алое.

Проехали лес. Перед нашими глазами открылось сначала пашковское паровое поле, куда будут возить навоз, потом и само Пашково. Мать подогнала Карьку; но старый Карька только вильнул хвостом.

Когда мы подъехали ко двору дяди Никиты, он выводил лошадь с нарытым навозом. Увидав нас, он широко улыбнулся и воскликнул:

– - А-а, милости просим! Никак, сам-друг? Вот это хорошо!

– - Как же, -- улыбаясь, проговорила мать, -- работник вырос, не дома же его держать, пусть едет матери пособлять.

– - Что же, сам поохотился?

– - Сам.

– - Молодец!.. Вот примечай, какая у нас другая лошадь. Встречаться-то будешь вот с этой теткой -- узнаешь?

Я взглянул на лошадь и на молодую бабу с подоткну тым подолом -- срывальщицу [Срывальщица -- от слова "срывать", "скапывать"; срывальщица сбрасывает навоз с телеги на поле.]- и сказал:

– - Узнаю.

Мать ушла во двор, а меня, как только я сел, охватила дремота. Я силился бороться с нею, но глаза у меня слипались и ко сну тянуло, как камнем в воду. Я приткнулся к углу и заснул.

– - Вот так работник, уж спит! -- раздался над моим ухом голос.

Я открыл глаза -- передо мной стоял дядя Никита. Он вывел со двора нарытый воз и, остановившись, глядел на меня.

– - Ну, брат, поведем воз. Я тебе на первый раз покажу куда, а там уж один будешь.

Мы повезли воз. Из каждого двора выезжали воза. Приезжие были нарядные, на некоторых лошадях красовалась хорошая сбруя, позвонки.

Воза, скрипя, тянулись к одному концу деревни. У выезда собрался целый обоз. Дело делалось большое и важное, и, держа за повод лошадь, я с гордостью подумывал про себя, что и я спица в этой колеснице.

За деревней мы встретились со срывальщицей.

Срывальщица взяла у нас лошадь с возом, а мы сели в пустую телегу. Дядя Никита показал мне, как садиться и как править лошадью.

– - Главное, не зевай. А как зазеваешься -- либо колесом зацепишь, либо в тын угодишь.

Совсем незаметно подошло время обеда. Перед обедом выпрягли лошадей и отвели их в стадо. Жена дяди Никиты, тетка Марфа, нарезала селедок, натолкла луку, поставила на стол кисель, и все сели обедать. Мне редко приходилось есть так сладко; все мне казалось таким вкусным.

Большие после обеда легли отдыхать, а мне дядя Никита сказал:

– - Ну, а ты тоже на боковую аль побегаешь? Поди пока в огород; там крыжовник есть, нарви себе да пройди в стадо, лошадей посмотри.

Нарвавши полный карман зеленого крыжовника, который хрустел на зубах и вязал во рту, я побежал в стадо. Стадо было одно лошадиное. Коровы в это время были дома. Лошади ходили по густой и сочной траве. Было жарко. Кругом лошадей носились слепни, садились на них, лошади отмахивались от них хвостами. Ребята, которые стерегли лошадей, сидели в кучке поодаль и что-то разговаривали. Я решился подойти к ним и примкнуть к кучке; но, только я подошел, один мальчик спросил меня:

– - Мальчик, ты чей? У кого подводишь?

– - У дяди Никиты.

– - Под телегу не попал еще?

– - Ни разу.

– - Молодчина! Вот тебе за это.

Мальчик ударил меня по спине, другие ребятишки захохотали. Мне стало обидно, и я хотел дать ему сдачи, но мальчик был большой, мне с ним не справиться бы, и я ему спустил. Другой мальчик -- черненький, в кумачовой рубашке и белом картузе -- сказал:

– - Ну за что ты его? Не тронь! Он умный… Дай-ка мне картуз. -- И он, не дожидаясь, стащил с моей головы картуз и спросил: -- Он слушается тебя?

– - Нет, -- сказал я, не понимая, к чему он это спрашивает.

– - Нет, так зачем же ты такой носишь? Дай-ка я его закину.

И он размахнулся, собираясь закинуть картуз. Я понял, что попал впросак, и захотел поправиться.

– - Слушается!.. -- поспешил крикнуть я.

– - Коли слушается, то позови его; он к тебе сам придет…

Мальчик далеко кинул мой картуз, я побежал за ним.

Но вот опять заскрипели воза, загремели порожние телеги.

Я водил то одну, то другую лошадь и чувствовал, что у меня сильно жгло подошвы от ходьбы по жесткой земле, а от вожжей драло ладони.

Кончился день. Нашей лошади подставили корзину травы, а нас посадили ужинать. Опять ели лук, селедку, кашу с постным маслом. Ели, как и в обед, с большим удовольствием. Дядя Никита, должно быть шутя, проговорил:

– - Ты не езди домой-то, ночуй здесь, а завтра еще у кого поводишь.

– - Он завтра опять приедет, -- ответила за меня мать.

Мы сели в телегу и поехали.

Уж смеркалось. Мне делалось тяжелее и тяжелее. Уж трудно становилось сидеть, хотелось к чему-нибудь привалиться, но телега была жесткая. Я поневоле сидел, и предо мною начал проноситься весь сегодняшний день -- все, что я видел, что слышал. Потом я привалился к матери и закрыл глаза, но, закрывши глаза, я все видел воза с навозом и порожние телеги. Вон мальчик настегивает лошадь, и лошадь скачет быстро и где-то скрывается… Вот дядя Никита; он держит на плече вилы, на вилах -- мой картуз, а в картузе -- лук, да зеленый-зеленый. Кругом кто-то насыпал крыжовнику, по нем ходят, и он хрустит… А вот рукомойник, в нем плавает селедка, брюхо у нее разрезано, но она живая, она шевелит жабрами и пьет воду. Кто же это ее пустил?.. Завтра надо будет пустить ее в речку; пойду купаться и пущу.

Что мне представлялось еще, я уже не помню. После мать говорила, что она замертво стащила меня с телеги и унесла на постель. Я проспал до полудня, но и со сном не прошла моя усталость.

1899 г.