Песчинка в небе

Глава первая Всего один шаг

За две минуты до того, как исчезнуть навеки с лица знакомой ему Земли, Джозеф Шварц шел по улице уютного чикагского пригорода, повторяя про себя стихи Браунинга.

Это было по-своему странно – встречному человеку вряд ли пришло бы в голову, что Шварц знает наизусть Браунинга. Шварц выглядел в точности таким, каков он и был, то есть удалившийся от дел портной, не получивший, как выражаются современные умники, никакого систематического образования. Но его пытливый ум, поглощая все без разбора путем беспорядочного чтения, собирал крохи знаний там и сям, а цепкая память удерживала их в сознании.

Браунингского «Рабби Бен Эзру», например, он прочел в молодости не единожды и, разумеется, заучил наизусть. Не все ему там было ясно, но в последние годы три начальные строки стали звучать в такт с его сердцем. И в тот день раннего лета тысяча девятьсот сорок девятого года, такой солнечный и яркий, Шварц повторял их про себя, замкнувшись в крепости своего разума:

Шварц всем своим существом чувствовал истину этих строк. После тяжелой юности в Европе и первых трудных лет в Соединенных Штатах так хорошо было перейти к безмятежной, обеспеченной старости. Имея свой дом и деньги, Шварц вполне мог позволить себе оставить свою работу, что он и сделал. Жена в добром здравии, две дочери удачно выданы замуж, есть внук, утешение лучших последних лет. Что еще человеку нужно?

Правда, была на свете атомная бомба, и повсюду плотоядно поговаривали о третьей мировой войне, но Шварц верил в человека и не хотел думать, что будет еще одна война. Не может быть, чтобы на Земле снова вспыхнуло адское солнце гневного взорванного атома. И Шварц мирно улыбался попадавшимся на дороге детям, в душе желая им поскорее и без лишних мучений проскочить через юность к тем лучшим годам, что еще впереди.

Он переступил через тряпичную куклу, усмехнувшись тому, что она валяется прямо на дороге – этакий бродяжка, которого еще не хватились дома. И не успел он опустить ногу…

На другом конце Чикаго помещался Институт ядерных исследований, сотрудники которого, возможно, тоже верили в человека, но немного стыдились своей веры, поскольку не был еще изобретен прибор, позволяющий точно измерить степень добра и зла в человеческой душе. Как подумаешь – впору молиться, чтобы некие небесные силы запретили этому самому человеку, этому изобретательному мерзавцу, превращать самые интересные и безобидные открытия в смертельное оружие.

А ведь тот же ученый, который без зазрения совести продолжал ядерные исследования, способные привести к гибели половину земного шара, пожертвовал бы собой ради спасения жизни самого ничтожного из своих ближних.

…Внимание доктора Смита привлекло голубое свечение за спиной у химика. Доктор Смит заметил его, проходя мимо полуоткрытой двери. Молодой жизнерадостный химик, посвистывая, встряхивал волюметрическую колбу, в которой раствор уже был доведен до нужного объема. В жидкости лениво плавал, неспешно растворяясь, белый порошок. Вот как будто и все, но тот же инстинкт, который заставил доктора Смита остановиться, толкнул его на дальнейшие действия.

Доктор ворвался в комнату, схватил линейку и смел на пол все, что было на лабораторном столе. Раздалось жуткое шипение расплавленного металла. С носа у доктора Смита сорвалась капля пота.

Молодой химик тупо уставился на бетонный пол, где застывали потеки серебристого металла. От них еще веяло жаром.

– Что случилось? – чуть слышно выговорил он.

Доктор Смит, еще не совсем пришедший в себя, пожал плечами.

– Не знаю, это вы мне скажите. Что вы тут такое делали?

– Да ничего, – промямлил химик. – У меня там лежала проба необработанного урана. А я определял медь в электролите. Не знаю, что могло произойти.

– Что бы это ни было, молодой человек, могу вам сказать одно: я видел свечение вот над этим платиновым тиглем. Тяжелая радиация. Уран, говорите?

– Да, сырой уран, это ведь не опасно? Одно из условий, необходимых для излучения, – это высокая чистота металла, верно? Выдумаете, произошло излучение, сэр? Это же не плутоний, и бомбардировке он не подвергался.

– И масса не была критической, – задумчиво добавил доктор Смит, – по крайней мере, мы такую массу критической не считаем. – Он посмотрел на изъеденную поверхность стола, на его ящики, где обгорела и вздулась краска, на серебристые струйки, растекшиеся по бетонному полу. – Но уран плавится при тысяче восьмистах градусах стоградусной шкалы, а мы не настолько изучили ядерные процессы, чтобы судить о них с уверенностью. Во всяком случае, здесь все, наверно, пропитано рассеянной радиацией. Когда металл остынет, молодой человек, надо бы соскрести его и тщательно проанализировать.

Доктор рассеянно посмотрел по сторонам, потом подошел к дальней стене и с беспокойством стал глядеть в одну точку на высоте своего плеча.

– Что это такое? – заинтересовался доктор Смит. – Это и раньше здесь было?

– Где, сэр? – нервно спросил химик, глядя туда, куда указывал его коллега.

В стене было крохотное отверстие, будто кто-то вбил гвоздь и потом вынул его. Только этот гвоздь, пробив штукатурку и кирпич, прошел стену насквозь, потому что в отверстие проникал дневной свет.

– Никогда не замечал этого раньше, – потряс головой химик. – Правда, и внимания не обращал.

Доктор Смит молча отошел назад, пройдя мимо термостата – прямоугольного ящика из листовой стали. Вода в нем бурлила, мешалка вращалась как безумная, а нагревательные лампы под водой мигали в такт щелчкам ртутного реле.

– А вот это было раньше или нет?

И доктор поскреб ногтем стенку термостата, ту, что пошире. В металле, чуть выше уровня воды, была аккуратная дырочка.

– Нет, сэр, вот этого не было, – широко раскрыл глаза химик. – Ручаюсь, что не было.

– Хм-м. Интересно, на той стороне тоже дырка?

– А чтоб я сдох. Есть дырка, сэр!

– Идите-ка сюда и посмотрите сквозь эти два отверстия. Только сначала закройте термостат. А теперь что вы видите?

Смит приложил палец к отверстию в стене.

– Вижу ваш палец, сэр. Вы его держите на отверстии, да?

Смит не отреагировал на шутку и распорядился со спокойствием, пытаясь скрыть поднимающееся раздражение:

– А теперь посмотрите в другом направлении. Что вы видите?

– Ничего.

– Но ведь там стоял тигель с ураном! Вы смотрите именно на то место, не так ли?

– Кажется, да, сэр, – протянул химик.

Доктор Смит, быстро сверившись с табличкой на все еще открытой двери, отчеканил ледяным голосом:

– Мистер Дженнингс, все, что здесь произошло, совершенно секретно. Вы не должны говорить об этом кому бы то ни было. Понимаете?

– Прекрасно понимаю, сэр!

– Тогда пойдемте отсюда. Пошлем радиационную команду проверить помещение, а нам с вами придется полежать в лазарете.

– Вы думаете, могут быть ожоги? – побледнел химик.

– Там видно будет.

Но радиоактивных ожогов у них не оказалось. Анализ крови был нормальным, и на корнях волос тоже ничего не обнаружили. Тошноту, одолевавшую обоих, сочли психосоматической, а прочие симптомы облучения отсутствовали.

Никто в институте ни тогда, ни в будущем так и не смог объяснить, почему тигель с необработанным ниже критической массы ураном, не подвергавшийся бомбардировке нейтронами, вдруг начал плавиться, излучая зловещий смертоносный свет.

Оставалось только заключить, что в ядерной физике еще немало темных и опасных закоулков.

Однако доктор Смит не смог заставить себя написать в своем рапорте всю правду. Он не упомянул о трех отверстиях в лаборатории. Не упомянул, что ближайшее к тиглю отверстие было едва заметно, второе – чуть пошире, а в отверстие на стене, которое втрое дальше от источника, чем первое, можно было уже просунуть ноготь.

Луч, идущий по прямой, должен был пройти несколько миль, прежде чем кривизна планеты заставит его покинуть поверхность земного шара. К тому времени его диаметр должен был бы достигнуть десяти футов. После этого луч пошел бы в космос, постепенно расширяясь и ослабевая, – чужеродная нить в ткани Вселенной.

Смит никому не рассказывал об этой своей фантазии.

И никому не рассказывал, что на следующий день, все еще лежа в лазарете, он послал за утренними газетами и просмотрел их от первой строки до последней, точно зная, что он ищет.

Ведь в гигантском городе ежедневно исчезает множество людей, однако в этот день никто не прибегал в полицию и не рассказывал, как у него на глазах исчез человек (а может, половина человека?). Во всяком случае, ни о чем таком не сообщалось.

И доктор Смит заставил себя забыть об этой истории.

То, что произошло с Джозефом Шварцем, случилось в промежутке между двумя его шагами. Переступая правой ногой через тряпичную куклу, он вдруг почувствовал, как закружилась голова – будто какой-то вихрь поднял его в воздух и вывернул наизнанку. Когда же он поставил ногу на землю, дыхание остановилось – Шварц скорчился и опустился на траву.

Он долго сидел с закрытыми глазами, не решаясь открыть их.

Так и есть! Он сидел на траве, хотя только что шел по бетону.

И куда подевались дома? Ряды приземистых белых домиков с лужайками? Они все исчезли!

И это совсем не лужайка: трава здесь росла буйная, неухоженная, а вокруг были деревья, много деревьев, которые на горизонте были еще гуще.

Больше всего потрясло Шварца то, что листья на деревьях пожелтели и под рукой он тоже чувствовал сухую хрупкость опавшей листвы. Шварц был городской житель, но мог отличить осень от лета.

Осень! Но ведь он шагнул сюда из июньского дня – свежего, буйствующего зеленью. С этой мыслью Шварц машинально взглянул себе на ноги и вскрикнул. Тряпичная кукла, через которую он переступил, – весть из реального мира!

Ох, нет! Кукла распалась надвое в его дрожащих руках – не разорванная, а аккуратно порезанная посередине. Чудеса! Она была разрезана вдоль, почти до конца туловища, и даже старая пряжа, которой она была набита, так и осталась внутри, только торчали ровно обрезанные нитки.

Потом Шварц заметил, что носок его левого ботинка как-то странно блестит, и, не выпуская из рук куклы, задрал ботинок на поднятое колено другой ноги. Рант подошвы как ножом обрезало, но ни один нож и ни один сапожник на свете не могли бы сделать вот так. Невероятно гладкий свежий срез блестел жидким блеском.

Смятение, поднимаясь вдоль позвоночника, наконец достигло мозга, и Шварц застыл от ужаса.

И заговорил сам с собой, чтобы услышать свой голос и хоть на что-то опереться в этом перевернутом мире. Голос был тихий, напряженный и перепуганный.

– Во-первых, я не сумасшедший. Я чувствую себя точно так же, как всегда… Если б я и раньше был сумасшедший, я ведь знал бы об этом? Или нет? – Шварц подавил нахлынувшую было истерию. – Тут что-то другое. Может, это сон? Как определить, сон это или нет? – Он ущипнул себя и почувствовал боль, но остался недоволен. – Может ведь и присниться, будто я чувствую боль. Это не доказательство.

Шварц в отчаянии посмотрел по сторонам. Разве сон может быть таким четким, таким подробным, таким продолжительным? Он где-то читал, что сны длятся в среднем не более пяти секунд и вызываются легкими раздражителями, влияющими на спящего. Кажущаяся продолжительность сна – это иллюзия.

Ничего себе утешение! Шварц отдернул рукав и посмотрел на часы. Секундная стрелка все время двигалась. Если это сон, то пять секунд растянулись до бесконечности. Шварц бессознательно отер со лба холодный пот.

– А может, это амнезия?..

Не ответив себе на вопрос, он медленно закрыл лицо руками.

Может, когда он занес ногу над куклой, его память вылетела из того накатанного, хорошо смазанного желобка, по которому так долго и послушно двигалась? И через три месяца, осенью – а может, через год и три месяца, или десять лет и три месяца – вернулась к нему в этом незнакомом месте? Казалось бы, всего один шаг, и вот на тебе… Где же он тогда был в промежутке и что делал?

– Нет! – вырвалось у него. – Не может этого быть.

На нем была та же рубашка, которую он надел сегодня утром – в тот отрезок времени, что считал сегодняшним утром, – и эта рубашка была свежая.

Шварц вспомнил еще кое о чем, полез в карман пиджака, достал оттуда яблоко и надкусил его. Яблоко было сочное и еще сохранило прохладу – два часа назад Шварц взял его из холодильника, Два часа назад по его отсчету.

И как же быть с тряпичной куклой? Шварц почувствовал, что сходит с катушек. Нет, это все-таки сон… или он не в своем уме.

Только теперь до него дошло, что время дня тоже сдвинулось. Близился вечер, насколько возможно было судить по удлинившимся теням. Шварца вдруг охватил холод от окружающей его тишины и безлюдия.

Он мгновенно вскочил с земли. Первым делом нужно найти людей – хоть кого-нибудь. А заодно и жилье. Значит, надо искать дорогу.

И Шварц инстинктивно повернул туда, где деревья были пореже.

Вечерняя прохлада забиралась под пиджак, а кроны деревьев становились сумрачными и зловещими, когда он вышел на узкую полосу, мощенную укатанным щебнем, и устремился по ней, чуть не рыдая от облегчения и наслаждаясь тем, что ступает по твердой поверхности. Но дорога была пуста, куда ни посмотри, и у Шварца вновь сжалось сердце. Он надеялся на какую-нибудь машину, которую можно остановить и спросить водителя – в нетерпении он даже произнес это вслух: «Вы, случайно, не а Чикаго едете?»

А если это совсем не окрестности Чикаго? Тогда в любой город, лишь бы там был телефон. У Шварца с собой было всего четыре доллара и тридцать семь центов, но ведь можно обратиться в полицию…

И Шварц все шел и шел по середине дороги, поглядывая то вперед, то назад и не замечая, что солнце садится, и появляются первые звезды.

Ни одной машины! И становится совсем темно.

Увидев слева на горизонте какое-то сияние, Шварц решил, что у него опять помутилось в голове. Небо в просветах между деревьями светилось холодным голубым огнем. Ничего похожего на дрожащий красный отсвет, который, по мнению Шварца, мог бы быть отражением лесного пожара – это было слабое, призрачное свечение. Щебень под ногами у Шварца тоже вспыхнул слабым светом. Шварц нагнулся и потрогал его – щебень на ощупь был как щебень, но все-таки чуть-чуть светился.

И Шварц, сам не зная зачем, вдруг бросился бежать, глухо и неровно топоча по дороге. Заметив, что все еще сжимает в руке порезанную куклу, он в бешенстве отшвырнул ее от себя. Злобная издевка, напоминающая о рухнувшей жизни…

Потом он в панике спохватился: все-таки кукла может доказать, что он не сумасшедший, зря он ее выбросил. И стал ползать по земле, пока не нашел ее – темное пятнышко на чуть мерцающей дороге. Из нее торчали нитки, и Шварц рассеянно затолкал их обратно.

И снова пошел вперед, сказав себе: нечего бегать, не; молоденький.

Жутко проголодался, а когда увидел в темноте огонек, поначалу испугался, но ненадолго.

Жилье, люди!

Шварц заорал, однако ему никто не ответил. И все же это был дом – светлая точка в кромешной жути последних часов. Шварц свернул с дороги и пошел напролом, прыгая через канавы, натыкаясь на деревья и продираясь через кусты. Потом перешел через ручей.

Странное дело – ручей тоже слабо светился, фосфоресцируя в темноте. Но Шварц отметил это лишь краем сознания.

Он подошел к дому и потрогал твердую белую стену. Это был не камень, не кирпич и не дерево, но Шварца это сейчас не волновало. Материал был похож на толстый фаянс. Впрочем, какая разница? Шварцу нужна была дверь, он нашел ее и, не видя звонка, стал бить в нее ногами и вопить, точно демон.

Он услышал какие-то шорохи внутри, услышал блаженную музыку человеческого голоса и снова завопил:

– Эй, люди!

Дверь, как видно, хорошо смазанная, со слабым шорохом открылась. На пороге появилась встревоженная женщина, высокая и жилистая. Позади нее маячила сухопарая фигура мрачного мужчины в рабочей одежде. Нет, не в рабочей. Шварц просто никогда не видел такой одежды, но она чем-то напомнила ему рабочую спецовку.

Анализировать было некогда. И эти люди, и их одежда казались ему прекрасными – лучшие друзья не могли быть ему милее в эту минуту.

Женщина произнесла что-то певучим, но строгим голосом, и Шварц ухватился за косяк, чтобы не упасть. Он беспомощно пошевелил губами, и липкий, глубоко запрятанный в нем страх ожил, прервал дыхание и стиснул сердце.

Женщина говорила на неизвестном ему языке.