Песнь о Перемышле

Вместо пролога

Это было уже давно, в начале шестидесятых годов. В Москве в Центральном доме журналистов шло обсуждение книги писателя С. С. Смирнова, выдвинутой на соискание Ленинской премии. Приехали гости из Подмосковья, чтобы принять участие в этом вечере и отдать дань уважения писателю-гражданину.

…Сергей Сергеевич сидел за столом президиума на сцене, украшенной цветами, улыбающийся, красивый, нарядный, совсем не похожий на того Смирнова, каким я увидел его впервые лет десять назад, когда он вернулся из поездки в Брест, и возбужденно, восторженно рассказывал о том, что ему удалось найти в развалинах бывшей крепости — свидетельства небывалого героизма ее защитников. «Придется бросать службу!» — говорил тогда еще сравнительно молодой и неизвестный писатель, предвидя трудности, связанные с работой над задуманной книгой.

И вот эта работа — гигантский труд, занявший лучшую и большую часть жизни, — завершена. Перед народом во всей полноте предстала истина о Бресте, были названы имена тех, кто сражался там до последнего патрона, последнего глотка воды. Героизм небывалый. О нем говорили все: и писатели, и журналисты, и бывшие воины, и простые люди, пришедшие по поручению многочисленных коллективов поблагодарить автора.

Обычно не принято говорить о мужестве писателя, но здесь говорили и об этом. Какая-то женщина, приехавшая из рязанской деревни, произносит, заглядывая в бумажку, короткую, сбивчивую речь про то, как в их колхозе, узнав о героической смерти ее мужа-пограничника, решили на правлении вывесить его портрет в клубе, а ей и детям назначить пенсию. «Стараниями вашими, — говорит она, оборачиваясь к Смирнову, — трудом вашим неустанным…» Но, не договорив, машет рукой и, приложив платочек к глазам, поспешно идет на место.

А писатель скромен. Он говорит, что сам должен принести сердечную благодарность всем людям, которые помогли ему собрать материал о героической обороне Бреста.

В заключение выступил директор издательства, выпустившего книгу, — молодой, круглолицый, энергично поблескивающий очками. Смысл его коротенькой речи: «Брест — не конец, а лишь начало. Успешное начало большого всенародного поиска, который ныне идет и будет продолжаться. Чем больше замечательных подвигов мы спасем от забвения, чем больше героев отыщем, — тем богаче станет история нашей страны, нашего народа».

…К себе в Переделкино я приехал поздно. Шел не спеша, прислушиваясь к перестуку колес удалявшейся последней электрички. В темноте глухо шумели высокие сосны. «Э-эх, — катился надо мной неясный лесной гул, словно чей-то тяжелый вздох. — Э-эх!»

И под этот шум ночного леса само собой приходили воспоминания, отсылая к далекому прошлому.

…Это случилось на четвертый или пятый день войны. Наша дивизия, стоявшая под Кременцом почти в двухстах километрах от границы, еще не вступала в бой. Но фронт был уже близко. Он приближался быстро и неумолимо. За горизонтом в небо вздымались черные столбы дыма.

Тревожно сжималось сердце, когда мы читали сводки Совинформбюро.

Так было все эти дни. И вдруг… Я помню лес, где расположился штаб нашего артполка, сосны в косых лучах предзакатного солнца и радиста, бегущего с только что полученной сводкой в руке. «Победа!» — радостно кричал он. А в сводке была лишь одна обнадеживающая строчка: «Стремительным контрударом наши войска овладели Перемышлем». Где этот город? Командир полка пожилой подполковник Логунович попросил меня, своего, как он называл, неофициального порученца, принести из машины атлас. Мы все, кто был тогда в штабе, склонились над картой. Вот Западная Украина, вот Кременец, а вот, на самой границе, Перемышль.

Затаив дыхание, мы смотрели на маленький кружок, перерезанный голубой полоской реки. Кто-то из «стариков» вспомнил первую империалистическую войну:

«Тогда под Перемышлем русская армия нанесла удар по врагу, сорвала его планы». Комиссар подхватил: «Так же может произойти и сейчас. Надо немедленно рассказать об этом победном контрударе в подразделениях, провести беседы. Жаль, что в сводке не упоминаются ни номера частей, ни фамилии героев».

Помню, как мы все воспрянули духом.

Перемышль! Он еще долго светил нам, как яркая звездочка среди хмурого неба первых дней войны.

Сражение с врагом было жестоким, но силы неравны. Закованные в железо гитлеровские полчища теснили нас. Но видя, как тянутся по дорогам толпы людей, покидающих родные места, только чтобы не попасть в неволю, слыша, как жалобно скрипят повозки, плачут дети, ревет скот, как беспомощно кружатся над свежими пепелищами большие белые птицы с опаленными крыльями и стонут, кричат, отыскивая годами насиженные гнезда, как черным тяжелым дымом уходят в небо еще недавно так бдительно охраняемые нами, а теперь нами же подожженные запасы нефти, хлеба, — видя все обидное и горькое для нашего сердца, мы жадно, больше, чем пищи, воды, тепла, даже больше, чем жизни, жаждали одного — повернуть врага вспять. Ведь смогли же это сделать наши там, в Перемышле!

Жарким июльским днем — полк уже прошел с боями километров сто, а может, и больше — мы вступили в бой с вражескими танками, без доброй половины орудий, с почти пустыми зарядными ящиками. Врагу удалось окружить нас, мы бились до последнего снаряда, подожгли несколько танков… Но связь полка со штабом дивизии была прервана. Подполковник, собрав командиров подразделений, приказал пробиваться малыми группами. Мне и шоферу поручили уничтожить ненужное теперь штабное имущество. Мы загнали машину, нагруженную мешками и ящиками с документами, в болото и, облив бензином, сожгли.

С полмесяца мы шли по пыльным украинским шляхам, то и дело сворачивая в леса. Ночевали на сеновалах заброшенных хуторов или прямо в стогах, спали чутким сном, сжимая в руке револьвер.

Где-то уже на Киевщине, возле села Украинка, наша группа вышла к Днепру. Сивоусый лодочник переправил нас на другой берег, там перед нами, как из-под земли, выросли два красноармейца с суровыми лицами: «Руки вверх!». Однако, убедившись, что мы свои, бдительная охрана сопроводила нас к спрятанной неподалеку в укрытии машине, которая отвезла всех в тыл.

И вот мы на пункте формирования в Броварах, неподалеку от Киева.

По радио передают указ о награждении какой-то девяносто девятой стрелковой дивизии. Музыку. Стихи. У репродуктора толпа, все слушают с восхищением, обмениваются репликами. «Подумать только: первая орденоносная из всех с начала войны! — говорит с легкой завистью один из слушавших, высокий, худой, с запавшими щеками мужчина в штатском, но с выправкой кадрового военного. — Везет этой девяносто девятой!» «Ну знаете, Суворов сказал: раз везет, два везет, помилуй бог — надобно и уменье! — возражает ему седой полковник в пенсне. — А то, что девяносто девятая умеет воевать, она доказала еще в Перемышле…» Я невольно настораживаюсь: так, значит, вот кто там сражался!

На следующий день приносят газеты. Они тоже заполнены описаниями подвигов «Первой Краснознаменной». Теперь уже можно не сомневаться, что это она вместе с пограничниками и другими приданными частями остановила врага на границе, а затем, получив приказ об отходе из Перемышля, совершила беспримерный многокилометровый марш, прорвав несколько вражеских колец и заслонов.

По казармам ходят агитаторы из политотдела, читают вслух очерки, рассказы, стихи. «Навеки овеянный славой крылатой, да здравствует путь девяносто девятой!» Мы вглядываемся в фотографии героев. Ничего особенного в них нет — люди как люди, такие же, как и мы. И всем нам хочется скорее на фронт!

А он километрах в двадцати пяти, на той же стороне Днепра. Оттуда доносятся далекие глухие взрывы. Иногда в небе появляются вражеские корректировщики. Мы уже хорошо знаем этих «стрекоз» — следом за ними начинает бить тяжелая артиллерия. Но снаряды не долетают до нас.

В ожидании назначения мы читаем газеты. В них еще пишут о 99-й. А потом вдруг умолкают.

…Вскоре, уже на фронте, я снова услышал об этой прославленной дивизии.

Под Киевом, в районе седа Жуляны, шел бой. К нам в штабной блиндаж привели пополнение — угловатых новичков в необмятых гимнастерках. Они толпились у стола, где писаря заполняли учетные карточки, и с беспокойством озирались на дверь, за которой грохотали взрывы.

Но один боец вел себя как-то странно, почти безучастно. Он стоял в стороне, привалившись к бревну, подпиравшему накат, и курил. У него не было ни вещмешка, ни сумки с противогазом, только трофейный автомат и такой же нож, засунутый за голенище. Я обратил внимание на его лицо со впалыми щеками и большим хрящеватым носом, мне показалось, что где-то я его уже видел.

Наконец очередь дошла до него. Писарь быстро, не глядя, записал фамилию, имя, отчество…

— Наград, конечно, нет?

— Есть. Медаль «За отвагу».

Писарь поднял голову.

— Ты уже воевал!.. А в какой части?

— В девяносто девятой, Краснознаменной.

Так вот откуда он!

Меня словно толкнуло к нему — поговорить, расспросить о боях, узнать, за что он получил награду. Но солдат быстро подхватил свой автомат и побежал догонять строй.

…Все это вспомнилось, когда я шел по ночному лесу. Картины вставали перед глазами живо и ярко, будто бы не прошло двадцати с лишком лет… Почти четверть века отделяла меня, уже пожилого человека, от того девятнадцатилетнего юнца, который встретил тогда под Киевом человека из легенды. Но прежний интерес не погас. Наоборот, я чувствовал, что он загорелся с новой силой. «Жив ли этот герой? — билось в мозгу. — И живы ли другие?»

Разбуженные на рассвете

Советский Комитет ветеранов войны. Только что закончилась какая-то встреча, где я в который уже раз пытался получить ответ на интересующие меня вопросы. Нет, и здесь никого не было из бывшей «девяносто девятой».

«Опять не повезло!» — думаю, направляясь к дверям. Кто-то трогает меня за плечо. Оборачиваюсь. Передо мной рослая женщина с круглым загорелым лицом и проседью в волосах.

— Мой муж служил в этой дивизии, — и чуть смущаясь моей радости, добавляет — Только сама я о ней почти ничего не знаю.

Но и это для меня находка! Крепко жму ее руку, смотрю, куда бы нам сесть. Находим в полутемном коридоре укромный уголок, и беседа начинается.

Женщину зовут Варвара Артемовна Грисенко. Она из Днепропетровска — там родилась и теперь после долгих странствий по белу свету снова живет на прежнем месте.

— Словно и жизни не было, — слышу се ровный, спокойный голос и вижу белую полоску мелькнувших в улыбке зубов. — А помотало меня не дай бог! И партизанила и в гестапо сидела… Есть что вспомнить на старости лет.

Чувствую, что ей очень хочется рассказать не только о войне, но еще о чем-то для нее дорогом и неповторимом. И она рассказывает.

…Приехала в Перемышль летом 1940 года. По вербовке, как вольнонаемная, в одну из военных строительных организаций. Почему именно в Перемышль, она сейчас не помнит. Да и тогда, наверное, не знала точно. Просто тянуло по молодости в дальние края. А тут еще говорили, что в Западной Украине, которую недавно, год назад, освободили от панов, жизнь какая-то особенная, чудная, вот и поехала посмотреть.

И правда, попала она словно в другой мир. Городок старинный, чистенький, улицы узенькие, вымощенные каменными плитками, а дома высокие, под черепицей. Много церквей и монастырей. Начнут в колокола звонить — хоть уши затыкай. И попов в городе было много. А еще больше военных.

— Ну, обвыкла, поосмотрелась. Город пограничный: большая его часть — наша, советская, а меньшая — Засáнье — была оккупирована фашистской Германией. Граница проходила по реке Сан, небольшой реке шагов в сто шириной. Через реку мост — высокий, чугунный, на две железнодорожные колеи, у каждой арки с той и другой стороны пограничные будки. Наша — зеленая, с красной звездой, у немцев — полосатая, черная с белым.

По набережной гражданским ходить запрещалось: там была «зона» и шло строительство дотов. Вот в этом самом управлении, которое их строило, я и работала машинисткой. Работали мы, вольнонаемные девчата, дружно, весело, — говорит женщина. — Иной раз до поздней ночи стучали на машинке, а усталости не чувствовали. Потому что молодость. И еще замуж выйти успела. — Она машет рукой и вдруг вопросительно смотрит на меня. — Может, вам это неинтересно?

— Рассказывайте, Варвара Артемовна, все рассказывайте.

В ее глазах мелькает озорной огонек.

— Глупая я тогда была. А хитрая! Пошли мы как-то в кино с подружкой — тоже вольнонаемной, ее Марией звали. А там к нам перед сеансом два лейтенанта подошли. Откуда, мол, вы, девушки, такие красивые, как вас звать и где вы работаете? Ну, я Марию толкнула в бок и говорю им, что мы грузчицы со станции. Они вроде поверили. Один лейтенант, высокий, красивый, пошел с Марией. А со мной пошел другой лейтенант, который посерьезнее. И росточком поменьше, так невидненький. Я тогда на него даже внимания не обратила. Ну сели мы, картину смотрим. Он молчит, и я молчу. Он мне только сказал, что его Василием зовут. Так и просидели весь сеанс молча.

Вышли из кино все вместе, лейтенанты нас до дому проводили Мария их на чай пригласила. А дома у нас холодно было. Я, как пришла, села на кровать, накрыла ноги одеялом и сижу, книжку читаю. Мария со своим лейтенантом стали печку растапливать и. чайник поставили. А этот Василий ко мне подсел и смотрит на меня, смотрит и руку мне гладит. А рука у меня тогда была не такая, как сейчас, помягче. Вот и говорит: «Зачем же вы меня, Варя, обманываете? Вы же не грузчица». Так он это жалостливо сказал, что я не нашлась даже, что ответить. Но когда, уходя, он попросил разрешения завтра прийти, я разрешила.

Стали мы встречаться. А весной сорок первого расписались и я перешла жить в его квартиру.

Многие нашей жизни завидовали. Василий водки не пил, гулянками не увлекался. Мне с ним не было скучно. Как у нас вечер свободный, так он предлагает: «Пойдем, Варенька, побродим немного». Мы шли обычно на Замковую гору — это в Перемышле так называется гора, где стоит старинный замок какого-то короля или графа. А вокруг замка большой парк. Вот и бродим мы по дорожкам и говорим, говорим… А то залезем на башню и смотрим на ту сторону Сана. Там немцы. Ходят их офицеры важные, как гусаки, в лаковых сапогах и с тросточками. Или дамы — нарядные, в широких шляпах. А иногда проедет карета с кожаным верхом. Я еще мечтала: «Вот бы в такой карете покататься!» А Василий смеялся: «Подожди, Варя, когда мы с тобой до золотой свадьбы доживем, я тебе еще лучше карету подарю, тоже из золота!»

Так мы и прожили три с половиной месяца. Двадцать первого июня, в субботу, помню, наше городское начальство решило в Замковом парке праздник устроить, почему — не знаю. Только народу там собралось — масса: и военные, и гражданские. В ларьках чего только не было: и шоколад, и апельсины, и вина разные, одного птичьего молока не хватало. Ну танцы, конечно. Музыка играла, фейерверки пускали. Одним словом, чтобы все любовались на нашу мирную жизнь. Мы с Василием тоже там были, но только часов до десяти. Его товарищи нас в ресторан звали, но он не пошел. «Мы, — говорит, — лучше с Варюхой по-семейному, дома поужинаем».

Вдруг ночью взрыв. Я глаза открыла, вижу — рассвет, красное солнце в лицо бьет, больше ничего не разберу. Только грохочет вокруг и дом ходуном ходит. А Василий уже собирается: «Это, Варя, война!» Так и сказал уверенно, будто знал. Быстро натянул гимнастерку, схватил сумку и — к двери. Но вернулся, поцеловал меня и приказал немедленно бежать за ним, в его часть. Я оделась кое-как. Выбежала из дому, а по улице бегут такие же, как и я, — кто полуодетый, кто просто в нижнем белье. Кругом снаряды рвутся, дети плачут.

Служил он в автороте. Когда я добежала до нее, Василия там уже не было. Нас, женщин, сразу же погрузили в автобусы и повезли за город. Я поехала в Днепропетровск к родителям…

Варвара Артемовна сидит, опустив глаза, старательно разглаживает складку на платье.

— А что же дальше было с вашим мужем?

— Убили его, — просто и как-то очень спокойно говорит она. — Уже за Проскуровом встретила я случайно его ординарца. Сначала не узнала: был мальчик, а здесь ко мне подошел ну прямо, как старик — обросший весь, черный и худой-худой. Он меня сам узнал, подбежал с шинелью в руках, говорит: «Вот возьмите, это Василь Никитича шинель». И убежал обратно в колонну. А я посмотрела — вешалка, что я ему перед войной пришивала, оторвана, воротник в крови, и так мне дурно стало, еле до вагона добралась…

…Мы выходим на улицу. Женщина идет крепкая, осанистая, и уже кажется, что не было с ней сейчас тяжелого разговора. А я боюсь одного: расстанемся, и ниточка оборвется.

Спрашиваю, как называлась организация, где она работала.

— Строительное управление восьмого Перемышльского укрепрайона.

— А людей помните? Хотя бы кого-нибудь из командиров?

С минуту она сосредоточенно думает, потом неуверенно называет несколько фамилий.

— Запамятовала уже, наверное, склероз. — Она с досадой стучит себя по лбу.

И, тряхнув мне руку, бежит к переполненному автобусу, прыгает на подножку.

«И грянул бой»

Жаркий летний полдень. Я иду по Киеву и узнаю и не узнаю его. Этот город и раньше казался мне прекрасным, но сейчас он еще лучше… Вот Крещатик — многоэтажный, светлый, весь какой-то сверкающий. С трудом нахожу дом с башенкой, который я запомнил еще тогда, когда нас, прибывших из Броваров, сажали здесь на машины и отправляли на фронт… А вот бульвар, та же литая чугунная решетка и два ряда тополей, стоящих плотно, как солдаты в строю. По этому бульвару в тревожную осень того же сорок первого года мы шагали, оставляя Киев.

Это было ночью, где-то недалеко рвались снаряды, выбрасывая высоко, до самого неба, оранжево-черные сполохи огня. Моросил дождь. И деревья стояли молча в своих рваных, порыжевших одеждах, словно предчувствуя беду… А сейчас они чуть покачиваются под легким игривым ветром, блестят на солнце густой клейкой листвой. И как будто не было ничего — ни войны, ни моей молодости, а вечно был этот мир, шумный и пестрый, немного ленивый от жары, погруженный в тысячи повседневных забот и служебных обязанностей.

Маслюк живет в пригороде. Здесь тихо. Домик утопает в зелени, золотятся стройные стволы сосен, жужжат над цветами шмели, кудахчут куры. Румяная черноглазая женщина варит варенье из клубники. Из медного таза струится сладковатый запах, привлекает пчел. Сам Дмитрий Матвеевич тоже хозяйничает — вооружившись молотком, чинит наличники на окнах. Он без рубахи, в стоптанных тапочках на босу ногу — ни дать ни взять добродушный, неторопливый сельский «дид», всю жизнь только и занимавшийся плотницким делом…

Но это первое впечатление. Хозяин легко соскакивает с завалинки и оценивающе смотрит на меня. А я смотрю на него. Нет, он вовсе не «дид» и даже не «дядько». Правда, немного огрузнел, но мышцы рук упруги, кисть небольшая, крепкая, поигрывает молотком. Я мысленно прикидываю на него военную форму: наверное, бравый был командир.

Садимся в беседке. Хозяин говорит о себе: служебная лестница давалась ему легко, начальство его замечало. В армию он пошел еще мальчишкой, участвовал во многих походах, во время осенней кампании 1939 года получил звание полковника. Перед войной, еще не дотянув до сорока, был назначен на «генеральскую» должность — стал командовать Перемышльским укрепрайоном, который до этого сам же начал строить.

Участок у него был ответственный. Дмитрий Матвеевич называет Перемышль «роковым городом». «Всегда, и в прежние войны, ему доставалось, — говорит он. — А почему? Потому, что там узел коммуникаций: железная дорога, шоссейные дороги, мосты через Сан, а перед войной был еще проложен главный телефонный кабель, по которому велись государственные переговоры».

Он рассказывает мне о том, как осенью 1939 года началось строительство новой системы оборонительных сооружений на границе.

Пограничную полосу разбили на ряд укрепрайонов — только один из них, Перемышльский, тянулся на сто с лишним километров по извилистому берегу Сана.

— Работали, не щадя сил, торопились. Мы же, те кто служил на границе, все видели — и как немцы устанавливают орудия на господствующих высотах, как ведут визуальную разведку, разгуливая с биноклями и планшетами вдоль берега Сана. Они действовали нахально, в открытую, почти не маскируясь… Их самолеты летали над нашей территорией и фотографировали. Приказы из Москвы строго предупреждали — не давать малейшего повода для возникновения конфликта.

Вечером двадцать первого июня, — продолжает он, — мне сообщили из Киева, что к нам направлен поезд со взрывчаткой. «Саперам приказано начать немедленно минировать границу на всем протяжении укрепрайона». Сказано было коротко, никаких разъяснений. И только поздно ночью получили приказ срочно привести в боевую готовность войска… Сели мы с начальником штаба за стол, я диктую, начштаба пишет. Но только — помню, как сейчас — он вывел первые две буквы «Пр…», как раздался выстрел. И сразу с той стороны Сана ударили десятки орудий. Четыре снаряда — один за другим — разорвались тут же, во дворе. Посыпались стекла, раздались крики. Мы выбежали на балкон, смотрим: Перемышль в дыму! Снаряды рвутся в разных местах города, но именно там, где важнейшие военные объекты — казармы, склады, гаражи… В районе госпиталя тоже все заволокло дымом… Но я взял себя в руки, надо же дописать приказ! Вернулся к столу, продолжаю диктовать. Разумеется, кое-где уже пришлось поправки внести согласно обстановке… Закончил, хочу передать по рации, а радист докладывает, что в радиостанцию попал снаряд, рация вышла из строя. Я — к телефонистам, те отвечают: «Связь не работает, провода или перебиты, или перерезаны». И все это произошло буквально за какие-нибудь минуты. Что делать? Остается одно: отправить приказ с посыльным. Прикидываю обстановку. Часть дотов здесь же, в Перемышле, — туда приказ дойдет быстро. Другая группа дотов неподалеку, на востоке, в районе села Медыки, — это в тылу, добраться несложно. Но большая часть линии протянулась на юго-запад, до городка Лиско, почти на сотню километров… Что там, думаю, и как? По берегу дорога короче, но вдруг она тоже простреливается немцами, тогда по ней не пройдешь — убьют. Приказываю идти по двое, пробираться скрытно, по-за холмами и любой ценой доставить приказ. А тут еще женщины прибежали, многие с детьми на руках. Кричат, плачут…

С большим трудом навожу порядок. Женщин и детей приказываю отвести в укрытие, в подвалы. Затем пытаюсь связаться с командованием полевых войск. Некоторые из них уже заняли свои заранее подготовленные КП, приводят в боеготовность войска, ждут приказа об открытии огня.

Я тоже решил последовать их примеру и перебраться на свой командный пункт, который находился за городом в районе соляных копей… Но прибегает связной, докладывает: «Немцы готовятся форсировать Сан».

Я сначала не поверил. Захотел посмотреть сам. Беру с собой несколько штабных командиров и иду в одну из укрепленных точек к самому берегу. Выходим. Вокруг рвутся снаряды, а с чердаков строчат пулеметы и автоматы — это уже действует «пятая колонна». Кто-то падает убитый. Пробираемся, прижимаясь к стенам домов. Приходим. Здесь есть связь с соседними дотами: из «точки» проложен под землей бронированный кабель. Узнаю, что мой приказ получили. Подтверждают данные связного о подготовке немцев к переправе. Значит, и там тоже… Смотрю в перископ. Все правильно: немцы сгрудились на берегу, тащат надувные резиновые лодки, спускают на воду. Их много, вероятно, целый полк. Погружаются. Плывут.

Наступает критическая минута.

Связисты соединили меня с командиром стрелкового корпуса генералом Снеговым. Докладываю о действиях немцев, спрашиваю: «Как мне поступить?» Но Снегов рассердился: «Все указаний ждете? Принимайте решение сами в соответствии с обстановкой». Это мне сразу развязало руки. Ну я и решил: если немцы дойдут до середины реки — открою огонь. Ждем. Смотрим. Они плывут. Растянулись широко. На каждой лодке по шесть-семь человек с пулеметами и минометами. Но пока не стреляют. Я в перископ различаю даже лица плывущих на ближайших лодках. Парни молодые, здоровые, рукава мундиров закатаны по локоть, — как на пикник едут… Даю команду: «Огонь». Первый ответный залп! То был как вздох… Реку заволокло дымом. Когда он рассеялся, вижу: чистая река, где-то вдали несколько пустых резиновых лодок беспомощно кружатся на стремнине… Скажу честно: стало мне в этот момент как-то не по себе от сознания, что началась война!

«Война!» — я ловлю себя на мысли, что мой собеседник впервые упомянул это слово.

Маслюк продолжает:

— Примерно через час немцы повторили попытку форсировать Сан уже под прикрытием массированного огня артиллерии. Они вывели на берег танки, подтянули бронепоезд. Все же мы потопили и этот десант… В полдень снова звоню — докладываю генералу Снегову: так, мол, и так, война уже идет вовсю. А он вдруг отвечает: «Теперь, брат, она у всех нас идет, у всей страны. Только что Молотов по радио выступал». И вдруг через час — другая новость. Из дотов, с правого фланга, сообщают: противнику удалось форсировать Сан. Это примерно в десяти километрах от нас на восток, недалеко от Медыки… Вот тебе и на! Решаю немедленно идти на командный пункт. Прибыл на командный пункт к двум часам дня. Запрашиваю Медыку: как дела? Мне отвечают: немцы окружили несколько наших дотов, обкладывают толом, сейчас будут взрывать… Снова звоню командиру корпуса, прошу дать артогонь в этот район. А ребятам говорю: «Держитесь!» И вскоре слышу, как начали бить наши орудия. Немцев отогнали. Но и нашим досталось от немецкой взрывчатки и от своих же снарядов. К вечеру, когда я прибыл туда, хлопцы повылезали из дотов, как чумные…

— Ну а сам Перемышль, — спрашиваю я, — что же было там после того, как вы оттуда ушли?

— Там? Немцам все-таки удалось переправиться через Сан, где точно не знаю, это могут сказать только пограничники, но к полудню центр города и основные объекты: мост, почта, телеграф и другие — были заняты врагом.

— Значит, город фактически сдали?

— И да и нет… Дело в том, что, заняв центр, немцы натолкнулись на подготовленный пехотинцами оборонительный рубеж. Девяносто девятая дала отпор. К тому же противник за день выдохся. Ведь он не был готов к такому сопротивлению. Не было еще нигде, чтобы гитлеровцев выбили из занятого ими населенного пункта. Они же хвастались: «Куда ступила нога немецкого солдата, там она будет стоять тысячу лет!» А вот тут не получилось. Вышибли их из Перемышля и буквально на другой день. Причем, заметьте, ровно час в час!

Но, перейдя к описанию контратаки, Дмитрий Матвеевич предупреждает, что может сказать о ней лишь в общих чертах с точки зрения человека, находившегося в сравнительном отдалении от главных событий.

На флангах укрепрайона тоже шли ожесточенные бои. Маслюк рассказывает, что в районе той же Медыки он попросил пехотинцев отбить атаку группы немцев, вышедших к его дотам. Они поднялись, не мешкая, и во главе со своим комбатом двинулись на помощь. Завязался ожесточенный бой.

— Штыковая атака в масштабе батальона — такое я видел впервые! — говорит Дмитрий Матвеевич. — Это невозможно забыть. Наши бойцы были героями. Пятнадцать фашистов взяли в плен.

И мой собеседник вспоминает о том, как он допрашивал первых пленных, доставленных к нему на командный пункт. Особенно ему запомнился один из них — белокурый фриц лет двадцати семи, изрядно помятый в схватке, тем не менее самоуверенный, без тени страха. Он сидел, закинув ногу на ногу, видимо, подражая кому-то из своих начальников, курил предложенную ему папиросу и охотно отвечал на вопросы. Сказал, что он берлинец, до армии работал слесарем, женат, жена прачка и пока живет в подвале.

«Что значит пока?» — поинтересовался Маслюк. Парень усмехнулся: «Скоро война кончится, и мы переедем в наше русское поместье». Полковник подумал, что это шутка. Но немец не шутил. Оказывается, фюрер заранее обещал каждому из участников похода на Россию по пятьдесят гектаров пахотной земли и крупную сумму денег. «А фюрер всегда исполняет то, что говорит! — добавил пленный. — Например, после победы над Францией мы получили по ящику отличного вина и радиоприемнику».

— Мне было противно слушать разглагольствования этого фашиста, — морщась, признается Маслюк. — Мы не обещали нашим бойцам ничего, но они уже на второй день войны превзошли противника и смелостью, и боевой выучкой. А терпение, находчивость, верность присяге — все это в полной мере проявили те, кто находился в дотах, но в первые часы были лишены взаимосвязи и, случалось, управления с КП.

По его словам, даже в таких условиях уровцы и взаимодействующие с ними бойцы и командиры из других подразделений нанесли врагу немалый урон. Держали под обстрелом дороги, мосты, переправы, не давали подбрасывать подкрепления. Словом, делали все, что могли. Уже потом, после отхода из Перемышля или после войны, стали известны случаи, когда окруженные в дотах бойцы сражались до последнего снаряда. «Если бы собрать все это! — Дмитрий Матвеевич кивает на мой магнитофон. — На годы хватило бы писать».

Но Дмитрий Матвеевич не знает о дальнейшей судьбе героев. После Перемышля его перебросили на другой участок фронта. А после войны он вышел в отставку, занялся, — хозяин с улыбкой показывает на пасеку, — мирными делами.

Я убираю магнитофон, поднимаюсь, благодарю. Маслюк провожает меня на крыльцо. Уже вечереет. Румяная женщина сливает варенье в банку, смеясь, отмахивается от пчел.

— Отож спасенья от них нет! — говорит она мужу. — Ты б развел свой дымарь, покурил трохи. Тю, проклятые! — машет она. — Геть!

— Сама справишься! — подмигивает хозяин и снова поднимается на завалинку.

Иду по тропинке, вдыхая душистый медовый запах. Женщина запевает песню. И я еще долго слышу ее высокий грудной голос…

Они шли впереди

…А этот человек стоит у меня перед глазами таким, каким был в свой лучший, или, как теперь говорят, звездный час жизни. Вот он, прославленный в книгах и газетных статьях, выступавший уже не раз с высокой трибуны совещаний и слетов, получивший, пусть с некоторым опозданием, все положенные ему почести, — Александр Николаевич Патарыкин только что вернулся из Пшемысля, куда ездил с группой боевых друзей по приглашению польских пограничников, — рассказывает о своих впечатлениях. «Сколько лет там не был, а все узнал — каждый уголок, каждый дворик, где хоть раз проходил. Дом наш старый цел, только числится по другой, большой, улице. А на берегу Сана, у моста, уже памятник стоит. И пост там поляки выставили — все честь по чести!»

Он весел, оживлен, обрадован теплым приемом, и, глядя на него, я думаю, что в народе недаром говорится: счастье красит человека. И раньше-то, года два или три назад, когда мы впервые встретились, Александр Николаевич выглядел бодрым и моложавым. Но не было тогда в его глазах какой-то дерзкой торжествующей искорки, по которой угадывается праздник души. Сейчас весь он словно в полете. Румяное лицо дышит энергией, морщинки, если и были, разгладились.

А тут еще один подарок, еще один виток счастья. Местные власти приняли решение о присвоении Александру Николаевичу звания почетного гражданина Великого Любеня, где когда-то, в сорок первом, в жаркий летний день… Впрочем, об этом разговор еще впереди. А пока смотрю на моего доброго друга и откровенно любуюсь им. Трудно ему, человеку от природы скромному, простому, быть в центре внимания. Но он держится прекрасно, без натянутости или суетливости, и только глаза светятся. И уже не искорки горят в них, а целое солнце.

Есть от чего гореть! На площади собралось чуть ли не все население Любеня и окрестных сел. На трибуне рядом с героем представители властей и старейшины этих мест, все видевшие и перевидевшие, и потому степенные и важные, как апостолы. Вдоль изгороди белой шеренгой выстроились школьники в красных и синих шелковых шапочках, с красными галстуками, нарядные и торжественные. Волнуются учителя, заботясь о соблюдении ритуала. Волнуются родители: как бы их чада, кому поручено приветствовать героев, не сбились с шага, не запнулись, читая поздравление, написанное школьными поэтами под руководством учителя литературы.

Но все идет как положено. Дорогим гостям вручают тисненые золотом папки и надевают через плечо голубые ленты с надписью «Почетному гражданину». За ними, старательно пытаясь шагать в ногу, подходят пионеры во главе с вожатой и начинают читать стихи. Читают долго, на разные голоса — кто ломающимся баском, кто дискантом, иногда от волнения пуская петуха, но все это трогательно, и я вижу, что Александр Николаевич едва сдерживается. Но кое-кто из публики, смущенно улыбаясь, лезет в карман за платком и смахивает слезу.

Заканчивается чтение стихов, и героям по местному обычаю дети вешают на грудь большую гирлянду цветов. В полевые лютики и ромашки вплетены белые и кроваво-красные розы, как символ подвига, совершенного на этой земле пахарей и садоводов. Приподнимается на носки маленькая девочка с косичками, поправляя на груди Александра Николаевича гирлянду, и он берет ребенка на руки, целует. Разрядами грозы беззвучно сверкают блицы, шуршит кинокамера. Оркестр играет туш. И катится по рядам дружный шквал рукоплесканий.

…А теперь вернемся на несколько лет назад, в Дарницу, новый район Киева, застроенный многоэтажными домами.

Вот он — проспект Гагарина, дом номер три.

Стучусь в дверь. Ответа нет. Прислушиваюсь. В квартире тишина. Только где-то далеко тикают ходики…

По лестнице поднимается женщина с тяжелой сумкой в руке.

— Вам Александра Николаевича? — говорит она. — Да он, наверное, еще спит. А вы хорошо стучали?

— Хорошо.

— А ну-ка, подождите, я попробую.

Но за дверью по-прежнему молчание.

— Значит, сегодня он работает. Или ушел в лес, — уверенно заключает женщина. Это соседка Патарыкина и всё знает. — Если он не работает и не спит, то обязательно в лесу. Его жена с детьми к родственникам уехала, у нее отпуск, а дома ему одному скучно. Вот и ушел в лес по грибы или по ягоды. А то просто так. Очень он природу любит. Мы с мужем тоже часто вместе ходим с ним и его семьей. Так я все на него любуюсь. Сядет наш Александр Николаевич на какой-нибудь замшелый пенек и рассматривает— каждую травинку, бабочек, муравьев. Человек тихий, мирный, не то что иные мужчины, которым только бы напиться и «козла» забить. Никогда даже голоса не повысит.

Вдруг она спохватывается.

— Да, уж простите. А зачем, собственно, вам Александр Николаевич понадобился?

Приходится объяснить.

— Александр Николаевич — герой? — переспрашивает она. — Ну, знаете ли, первый раз слышу. Да он, по-моему, и в войне-то не участвовал.

Вот тебе раз! Достаю из кармана письмо, полученное из архива погранвойск. Или я что-то напутал?

Соседка пожимает плечами.

— Верно, и фамилия, и адрес… — И все-таки машет рукой. — Значит, там напутали!

Довод у нее довольно веский: ее муж приглашал как-то Патарыкина с собой на охоту, но тот отказался, сказал, что стрелять не умеет.

Решаю, однако, повидаться с этим человеком.

Женщина говорит, что работает он неподалеку отсюда, на маслозаводе диспетчером. И объясняет дорогу, глядя на меня с некоторым сожалением.

Я выхожу, сажусь на трамвай и еду на маслозавод.

Завод виднеется издалека. За голубым забором дымит труба. В широко распахнутые ворота въезжают машины с цистернами. Девица на проходной будке поднимает телефонную трубку. «Сашко? До тебе пришли. Чтоб зараз на проходную!»

«Интересно, какой он?» — гадаю я, покуривая. По тому, что я слышал о Патарыкине, представляю его высоким, широкоплечим, немного суровым на вид…

Не проходит и минуты, как из цеха выбегает и направляется ко мне человек в синем комбинезоне. Небольшого роста, полный, он катится, как шарик, на бегу вытирая тряпкой замасленные руки. Лицо у него смущенное, на лбу испарина.

«Не он! — решаю я. — Конечно, произошла ошибка».

Мужчина извиняется, что не может пожать мою руку. «У нас там, знаете, машины, масло. А вы… вас… зачем я вам понадобился?» Показываю ему письмо. Он читает, и на его лице выступают красные пятна.

— Ошибки нет, — говорит он, — я служил в Перемышльском погранотряде. — И почему-то смущается. — Только какой герой… Товарищи мои — вот герои. Рассказал бы вам, только не сегодня, а завтра. Завтра я от работы свободный. И жена с детьми из деревни вернется. Приходите, а? — Он смущенно разводит руками. — Здесь мне кабинета не положено.

…На другой день поднимаюсь по знакомой уже лестнице чуть раньше назначенного времени.

Звоню. Дверь распахивается. Хозяин, полуголый, в белой майке, всплескивает руками и, охнув, кричит:

— Мария, дай мне скорее рубашку!

Поспешно надевая белоснежную сорочку, Александр Николаевич суетится, объясняя, что только вернулась жена с детьми и в доме такой беспорядок, такой беспорядок, что даже не знаешь, куда провести гостя. Может быть, в эту комнату, а может быть, в эту. Нет, пожалуй, все-таки лучше будет в столовой, здесь и светлей и из большого окна открывается вид на Днепр и знаменитые мосты…

Но хозяин зря беспокоится — никакого беспорядка в квартире нет. Знакомлюсь с хозяйкой, тоже полной, загорелой и словоохотливой, Марией Емельяновной, с двумя дочерьми — ученицами старших классов, с «продолжателем фамилии» сыном Колей. Девушки, высокие, тоненькие, с модными челочками, сдержанно поздоровавшись, скрываются в своей комнате, а мы вчетвером — я, хозяин, хозяйка, ну и, конечно, Коля — усаживаемся за стол.

— Так у нас всегда, — говорит хозяйка. — Молчат, молчат, а потом вдруг вспомнят. А я этот Перемышль век не забуду. В свое время еле ноги оттуда унесла…

— Ладно уж, — весело перебивает хозяин. — Ты лучше покажи фотографии. Пусть товарищ посмотрит, какие мы с тобой тогда были.

Мария Емельяновна достает из шкафа потертый альбом, в котором сохранилось несколько довоенных фотографий.

— Это папа! — солидно поясняет Коля, тыча пальцем в молодого военного, лежащего на траве. Но фотография пожелтела, и, кроме фуражки, портупеи и сапог, я ничего разглядеть не могу. — А это тоже папа…

Ого! Теперь я вижу, каким был Патарыкин в молодости. Двое красавцев — один черноусый, с кавказским лицом, другой круглолицый крепыш — браво сидят на лошадях на фоне какой-то средневековой башни. Я вспоминаю рассказ Варвары Артемовны Грисенко о ее прогулках на Замковую гору и догадываюсь: так вот эта самая башня!..

«Да, это она», — радостно подтверждают супруги Патарыкины. И наперебой рассказывают мне историю своего знакомства, как две капли воды похожую на ту, что рассказала мне та же Варвара Артемовна Грисенко. Разница только в деталях. Мария Емельяновна за год до войны окончила планово-экономический институт в Харькове и была направлена на работу в Перемышльский горком партии. Когда она познакомилась с Патарыкиным и молодые люди решили пожениться, то Патарыкин должен был «согласовать» этот вопрос в политотделе и еще каких-то инстанциях.

— У нас, пограничников, такой порядок был, — поясняет Александр Николаевич. — Семь раз отмерь, один отрежь. Чтоб невеста была, как в сказке, со всех сторон без изъяна.

— Правильно. — Хозяйка подмигивает. — Вот и не ошибся.

Мы все трое смеемся.

— Ты, папа, лучше про шпионов расскажи! — говорит Коля, недовольно хмуря брови.

— Что ж, можно и про шпионов, — соглашается отец. — Так вот, был я к тому времени уже начальником погранзаставы, которая несла охрану границы в самом Перемышле…

И Александр Николаевич рассказывает о своей службе. Она была напряженной, как и сама обстановка, сложившаяся в этом районе. «Что ни день, то нарушение границы, — вспоминает он. — А иной раз и несколько в день. И знаете, сколько нарушителей границы мы задержали за один последний, сороковой год? Около полутора тысяч! Это только наша застава. Был у нас такой боец Струков — мы его „снайпером-крысоловом“ звали — он один задержал более трехсот. Талант!.. И диверсии тоже были: фашисты не раз пытались перерезать связь между дотами, взорвать подземный кабель, поджечь нефтехранилище. Нюхали, где и что у нас спрятано. Но мы их вовремя за руку хватали. Ребята у меня на заставе были отличные, один к одному, орлы!»

Александр Николаевич достает из альбома еще фотографию, на которой он снят вместе с группой бойцов.

С гордостью показывает мне, называя фамилии. Но и эта фотография уже истлела, и лица почти неразличимы — видны только сапоги и фуражки. Да точечки вместо глаз…

Однако бывший начальник заставы узнает каждого безошибочно. «Вот Саша Калякин — огонь парень, границу знал назубок. Старшина Привезенцев — с характером, скажет — как отрубит. Мазаев — этот не ростом, так умом взял и храбростью…»

Слушаю восторженный рассказ бывшего начальника заставы о его «ребятах», и у меня невольно напрашивается вопрос, который я уже задавал Маслюку. Кому-кому, а уж пограничникам, конечно, лучше было знать, что творится на той стороне, у немцев?

Да, они знали, что война будет, и будет скоро. Об этом говорили не только данные наблюдений. Ведь границу пытались перейти не только вражеские лазутчики, но и люди, сочувствующие нам, нашей стране. Еще в начале весны через Сан на нашу сторону перешел немецкий солдат, который при допросе в комендатуре заявил, что Гитлер начнет войну в июне. А на участке у наших соседей реку переплыл унтер-офицер из «гренадерской» дивизии. Он сказал, что родился и вырос в рабочей семье, которая всегда ненавидела фашистов. Унтер подробно рассказал о военных приготовлениях командования, о формировании штурмовых групп, которые пойдут первыми. И он уже точно назвал не только день, но и час, когда должна начаться война: 22 июня ровно в 2.00 по берлинскому времени.

— Кто мог установить — так это или нет? Нас, как обычно, строго предупредили не распространяться. — Но и мы считали, раз воинские части стоят в лагерях, командирам дают отпуска, значит, пока ничего страшного нет. Моя Мария Емельяновна, например, в субботу притащила банку с белилами и говорит: «Завтра воскресенье, встанем пораньше, будем красить окна и двери». Забыла? А я помню. Хотел я тогда сказать ей про этого унтера, но воздержался, решил не расстраивать молодую жену…

— Положим, ты и сам не расстраивался, — замечает Мария Емельяновна. — С вечера нарядился, как на парад, новую габардиновую гимнастерку надел, сапоги начистил и пошел гоголем по набережной.

— Правильно! — подхватывает хозяин. — У нас, пограничников, такой закон: мысли носи при себе, а ордена — на себе. Люди видят: идет начальник заставы подтянутый, значит, граница в порядке. Любимый город может спать спокойно!

И супруги Патарыкины припоминают, как будто это было вчера, все детали последнего мирного дня. Пока Александр Николаевич «гулял» (был он в этот день выходной, но все же решил обойти свой участок), Мария Емельяновна сидела на подоконнике, слушала доносившуюся из парка музыку и разговаривала с бойцами. Жили они на тихой маленькой Бандурской улице рядом с домом, где помещалась застава. Здесь же, во дворе, были конюшни — там стояли лошади. («Если бы вы знали, какие отличные были лошади!»), находились вольеры со служебными собаками («А до чего умные были эти собаки: глаза у них ну прямо, как у человека!»). И разве кто-нибудь думал, что через несколько часов все смешается в этом мире, таком привычном и налаженном?..

— Ты не думала, а я думал, — говорит Александр Николаевич. — Подошел к железнодорожному мосту — он был у нас, так сказать, объектом номер один, — зашел в будку и стал рассматривать в бинокль немецкую сторону города. На первый взгляд никаких изменений там не произошло: из кино народ выходит, люди смеются, наверное ничего не предполагают. На углу сидит слепой старик-нищий с большой белой бородой, как у святого, на сопилке играет. На набережной играют дети, в Сан камешки бросают… Но у меня глаз начеку! Вижу, на крыше самого высокого дома, того, где кинотеатр, одной черепичной плитки нет и что-то там в глубине блестит. Присмотрелся — пулеметный ствол. Значит, новую огневую точку установили… Веду биноклем дальше по крышам — вижу еще одну точку, еще одну… Всего насчитал их с десяток.

Затем рассматриваю улицы и вижу любопытную картину: идет по дороге толпа монашек, а позади едет повозка с какими-то узлами, чемоданами и прочим барахлишком. Думаю: куда же эти святые девы переселяются из своей обители и почему? Навел бинокль на монастырь, который здесь же, почти на берегу, — такая высокая длинная серая стена толщиной метра в два, а за ней дома с кельями и церковь. Смотрю — во двор крытые военные машины въезжают, везут солдат. Я еще подумал тогда: не хотят ли немцы использовать этот монастырь в качестве передового опорного пункта? Так оно потом и оказалось…

Но не буду забегать вперед. Тревогу я объявить не мог, но позвонил на заставу и сказал, чтобы все были в полной боевой. Усилил наряды, облюбовал на всякий случай для себя опорные пункты, в том числе недостроенный дот неподалеку от моста… Словом, необходимые меры принял.

И вот настала ночь. Прошли два поезда: один наш, с нефтью, на германскую сторону, другой их, с углем — на нашу. Все как положено, по графику — минута в минуту. Немецкий машинист, помню, мне еще улыбнулся: «Гуте нахт, рус начальник!» Я ему тоже «гуте нахт» пожелал. И пошел к себе домой. Иду, а ночь теплая, звезды мерцают, река блестит на излучине, серебрится, как чешуя, — чудная ночь! Гаснут огни в окнах, люди укладываются спать. Только слепой музыкант где-то пищит на своей сопилке. И чуть слышно плещется вода у берега…

Задумавшись, Патарыкин спрашивает у жены:

— Во сколько я тогда домой пришел, не помнишь?

— Часов в двенадцать.

— Не в двенадцать, — поправляет снова оживившийся Коля, — а в двадцать четыре ноль-ноль. — Мальчик, прищурив один глаз, смотрит на отца. — А это мама правду говорит, что ты начало войны проспал?

— Вот орел! — смущенно качает головой Патарыкин и краснеет. — Сон у меня тогда действительно был крепкий, да и сейчас не жалуюсь. Но что было, то было. Жена говорит, что она меня разбудила только минут через десять после первого выстрела, когда от соседнего дома снарядом угол отворотило. Зато, как я выбежал, она не заметила. Верно, Мария?

— Верно. Вскочил, как и не спал, схватил планшет, сумку и исчез. А одевался — это он уже потом рассказал — на ходу.

— Не знаю, на ходу или не на ходу, но из дома выбежал одетый по форме. На заставе уже никого нет, все на улице, залегли. Командиры окружили меня, спрашивают, как понимать этот артобстрел. О войне еще никто не говорит, все думают: а может, это провокация? Вскоре слышим над головой рокот моторов. Летят немецкие «юнкерсы», самолетов пятьдесят. Но зенитки пока молчат. Я понимаю, да и любой командир тоже: если к нам в тыл пошли тяжелые бомбардировщики, то это уже не местная провокация. Самолеты пролетели, не сбросив на Перемышль ни одной бомбы. Только бьют орудия, и впереди, у реки, слышна беспорядочная стрельба из пулеметов и винтовок.

Бегу в конюшню, седлаю своего Надира — вот этого, гнедого, что на фотографии, и по-за домами скачу к мосту. На левом фланге, у стадиона, относительно спокойно, убитых нет, один боец легко ранен. В центре, примерно в этом районе — Патарыкин показывает на фотографию, где видны часть берега и два высоких дома, — тоже. Но на правом фланге, в районе железнодорожного моста, уже идет бой. Немцы бегут по мосту, строчат из автоматов, а мои ребята — я вижу, их всего двое — залегли и отбиваются. Я поставил коня в укрытие, подполз к ним и тоже немного помог… Короче говоря, эту первую атаку мы отбили. Немцы отступили и даже убитых не унесли.

Тогда мои хлопцы мне рассказали, как здесь у них началось. А было так. В три часа утра по московскому времени через мост прошел еще один наш поезд с нефтью. Затем на нашу сторону должен был пройти встречный немецкий эшелон с углем. Но, когда он стал подходить к нашей контрольной будке, часовой насторожился: почему-то паровоз шел не впереди состава, а позади. И вагоны были не стандартные, как обычно, а немного выше. Боец решил остановить поезд и дал предупредительный выстрел в воздух. Но ему ответили автоматной очередью. Пули попали в будку, где находились еще двое наших из взвода охраны. Одного из них убило, другой не растерялся, выскочил с пулеметом, залег и стал стрелять по эшелону. Тут еще бойцы подоспели, тоже открыли огонь. Поезд попятился, и когда вагоны были уже на правом берегу, то борта откинулись и на землю начали съезжать танкетки с солдатами. Вот тебе и «уголь»!..

Это была первая попытка немцев прорваться в советскую часть Перемышля. Пока она кончилась неудачей. Но, вероятно, немецкое командование решило сначала прощупать наши силы и послало в атаку всего взвод. Я водил биноклем по вражескому берегу и заметил, что в подъезде одного из домов стоит группа офицеров в зеленых накидках и наблюдает за ходом боя. Им, конечно, вскоре стало ясно, что сплошной обороны у нас пока нет, границу держит только горстка бойцов в зеленых фуражках, вооруженных винтовками и пулеметами. Тогда они стали готовиться к наступлению широким фронтом. Из ворот монастыря выехала длинная колонна крытых машин с солдатами. Мы видели, как солдаты спускаются к реке, несут резиновые лодки.

Пожал я моим ребятам руки, может быть, в последний раз и поскакал обратно на заставу. Там собрал весь мой наличный состав — а всех нас в это время было примерно человек сорок, — коротко объяснил обстановку и выделил три подвижные группы: в каждой по пять-шесть бойцов и командир. Одну послал на левый фланг, к парку, в распоряжение старшины Привезенцева. Другой во главе с нашим комсомольским секретарем Шабалиным дал задание: в случае прорыва противника обеспечить оборону заставы, а пока поддерживать фланги. На самый опасный участок, к железнодорожному мосту, направил третью группу во главе с моим заместителем по боевой подготовке лейтенантом Нечаевым.

Вскоре противник повторил атаку. Но теперь немцы применили более хитрую тактику — добегали до середины моста, а затем залегали за трупами убитых или рассредоточивались по краям и вели огонь из-за выступов железных опор. С той стороны их поддерживали минометы. А наша артиллерия все еще молчала. Но преимущество противника было не только в этом. Мои бойцы могли вести лишь фланговый огонь, чтобы не задеть какого-либо фрица на его территории. Приходилось все время прикидывать на глазок: перешел их солдат линию границы или нет? А те прут и прут. Некоторые успели добраться до последнего пролета. До нашего берега оставалось несколько шагов…

Вот тут-то и проявил себя лейтенант Петр Нечаев. Он выкатил пулемет на открытую позицию, в самый центр, и начал косить врагов. Атака снова захлебнулась.

И все-таки как ни отважно дрались мои орлы, мост они удержать не смогли. На штурм двинулась еще одна вражеская группа. С того берега открыли ураганный огонь из минометов. И тут Нечаева ранило. Его пулемет замолчал… Мне потом говорили, что к лейтенанту подполз боец Мазаев и хотел перенести его в будку. Но Нечаев не разрешил. Он сказал: «Иди бей немцев, а обо мне не думай». А противник уже прорвался на нашу сторону. Нечаев увидел, что трое фашистов бегут к нему, чтобы взять в плен, и подорвал себя гранатой, сам погиб и их положил…

Ребята остались без командира. Немцы уже просочились в город, вот-вот подойдут к заставе. Докладываю в штаб комендатуры, прошу помощи. Но у них тоже резерва нет. Тогда сам начальник погранотряда майор Тарутин посылает на этот участок свой резерв — начальника клубной библиотеки младшего политрука Евгения Краснова и человек десять бойцов. Но противник по-прежнему жмет, офицеры стоят на берегу, подгоняют солдат, кое-кто пытается перейти Сан вброд левее моста, там, где помельче…

Опасность нарастает. Немцы соединились с диверсантами, засевшими в большом доме на набережной, и теперь все вместе рвутся к заставе. Их сдерживает заслон под командованием комсорга Шабалина. Сам Шабалин ранен в голову, истекает кровью, но не уходит. Он и боец Половинка стреляют из пулемета, остальные из винтовок. А у немцев сплошь автоматы да еще два или три миномета… Я со своими бойцами подхожу ближе, даю команду приготовить гранаты. Но в это время застрочили вражеские пулеметы слева, от Замковой горы. Значит, думаю, и там прорвались! Пришлось залечь и сражаться, что называется на два фронта…

К десяти часам наша граница была прорвана уже в нескольких местах. Начальник комендатуры капитан Дьячков вынужден был пойти на крайнюю меру: приказал своим помощникам политруку Тарасенкову, начальнику штаба Бакаеву и старшине Копылову взять бойцов из охраны и уничтожить прорвавшиеся группы противника. Решение, конечно, было правильное, но рискованное. Помню, я лежал за какой-то каменной оградой, бросал гранаты и нет-нет да и оглядывался: а что, если немцы зайдут с тыла?..

И вдруг к нам прибывает пополнение — группа бойцов и с ними мой дружок и бывший заместитель по политчасти младший политрук Виктор Королев. Последнее время он учился на курсах в нашей пограничной политшколе. Еще недавно, с неделю назад, я встретил его на улице и пригласил к нам в гости. Он пообещал зайти, когда сдаст все зачеты. И вот пришел… Но только он лег рядом со мной и даже еще пошутил насчет того, что, мол, впервые в жизни видит меня небритым, как вдруг к нам пробрался связной с моста и сказал, что убили Краснова. Виктор сразу изменился в лице. Они с Красновым были земляки, оба из города Бологое, знали друг друга с детства. «Дай мне несколько ребят, — попросил он. — Я должен отомстить за Женю!» Я дал. Королев повел группу к мосту…

Между тем группа политрука Тарасенкова прочесывала улицы, прилегавшие к набережной. Здесь тоже на каждом шагу происходили ожесточенные схватки. Враг уже просочился на площадь Рынок, в район станции, даже в парк на Замковой горе…

Примерно в полдень майор Тарутин вдруг отдал приказ начать отход к восточной окраине Перемышля — селу Негрыбка. Мы тогда не поняли: в чем дело? А потом узнали, что немцы все же прорвались на флангах и угрожали нам охватом… Приказ есть приказ. Я оставил на рубежах две прикрывающие группы по пять-шесть человек и начал отход…

— А, кроме них, в городе кто-нибудь из наших остался?

— Об этом мы узнали уже потом, на следующий день. Вот здесь — Александр Николаевич показывает на карту, — неподалеку от моста, трое моих бойцов засели в доте, должно быть, вместе с ними был кто-то из укрепрайонцев. Только когда мы начали отходить, дот снова открыл огонь. Я подумал, что ребятам, которые там находились, неизвестен приказ, и послал туда связного. Но он не мог пройти и вернулся: дот был окружен немцами.

— Ты расскажи еще про одну «тяжелую артиллерию», которую вы там оставили, — замечает Мария Емельяновна.

— Ах да! — спохватывается Патарыкин. — Про жен-то я вам не сказал. А ведь им, бедным, пришлось тогда еще хуже, чем нам. Как только начали артобстрел, мы дали команду женщинам и детям укрыться в подвалах. Ну, они сидят, ждут, когда «провокация» кончится. А огонь все сильнее и сильнее, немцы уже через границу пошли… Шофер штабной легковушки хотел было вывезти за город две-три семьи старших начальников, но майор Тарутин запретил. «Война, — говорит, — для всех война!» А там и его семья находилась. Дал распоряжение изыскать средства, чтобы все семьи эвакуировать. И вдруг мы получаем приказ об отходе. Вот тут-то я и вспомнил о моей любимой. Подбегаю к двери подвала, кричу: «Ждите нас, мы скоро вернемся!» Велел забаррикадироваться лучше… Пока я женщинам инструкцию давал, немцы меня чуть в кольцо не взяли. Пришлось пробиваться с боем. Но ничего, догнал своих ребят и вместе с ними прибыл на пункт сбора…

— Помню, — продолжает он, — встретил я возле села Негрыбки какого-то генерала, вероятно Снегова. Он сказал, что едет в соседнее село Нижанковичи, где уже находился штаб нашего отряда. В самой Негрыбке стояла пехота, может быть, полк, а то и больше. Эти еще не вступили в бой, но уже знали, что началась война. Они встретили нас, как героев: накормили, напоили, табачком угостили. Сказали, что ждут приказа о наступлении. Где-то прослышали, что в штабе уже готовятся к нему.

Я вспоминаю знаменитую строчку из сводки, которая когда-то подняла наш боевой дух. Интересно, участвовал ли мой собеседник в той ночной контратаке?

Патарыкин усмехается: он шел со своими «орлами» в первых рядах. Однако говорит, что может рассказать о контратаке лишь то, что видел сам. Его «сектор обзора» был не слишком широк.

— Знаю одно, — говорит он, — своими силами мы, пограничники, с немцами тогда не справились бы. Тут больше пехота решала: у нее ведь имелись и пушки, и минометы, даже несколько танков. Надо сказать, что наше местное командование развернулось очень быстро: установили с соседями связь, наметили исходные рубежи, подтянули артиллерию… Предварительно прощупали противника разведкой. Спасибо, ночь помогла. И жители тоже. Кстати, большинство жителей — и поляки, и украинцы, и евреи — всей душой болели за Красную Армию и оказывали нам помощь с самого начала… Так вот, когда разведчики вернулись и доложили о сосредоточении противника, о том, где у него расположены штаб и огневые точки, мы еще раз уточнили план штурма. Командование решило, что девяносто девятая дивизия будет наступать с северо-востока двумя колоннами — от села Вовне и немного южнее — от Негрыбки. А нам, пограничникам, дали команду подтянуться ближе к городу и еще до рассвета сосредоточиться на обратном скате Замковой горы, в районе городского кладбища. Мы должны были стать ударной группой. Всего нас, зеленофуражечников, собралось примерно около трех рот. К нам присоединились ополченцы из партийно-советского актива, примерно около ста человек, а может быть, и больше, точно не помню, во главе с секретарем горкома.

Тарутин построил всех и сказал, что командовать сводным батальоном он поручает старшему лейтенанту Поливоде. Меня назначили командиром третьей роты. Затем объявили заместителей по политчасти: у Поливоды им стал Тарасенков, у меня — Королев. В данном случае это тоже было продумано. Я говорю не о себе, а о других: все ребята надежные, смелые, уже обстрелянные в первом бою… Конечно, насчет Поливоды, может, кто в душе и возражал: все-таки он только старший лейтенант, а у нас в отряде были и капитаны, и майоры. Но война — это не отдел кадров, здесь одного звания мало. А у Тарутина глаз на людей был точный.

Ровно в четыре утра по вражеской стороне ударила наша артиллерия. И тут же мы пошли в атаку. Моя рота, пройдя через кладбище, рассредоточилась в переулках, прилегающих с одной стороны к парку, а с другой — к широкой улице, если не ошибаюсь, имени Словацкого… Да, забыл сказать: у нас имелась и своя пушка. Еще на подступах к городу мы встретили какого-то майора, тоже из девяносто девятой дивизии, не то грузина, не то армянина, с тремя танкетками. На прицепе одной из танкеток была сорокапятимиллиметровая пушка. Ну ее и выделили нам вместе с расчетом для прикрытия. Командовать расчетом вызвался лейтенант, молоденький паренек, видно только из училища. Я вам о нем еще потом расскажу.

Немцы не ожидали нашей атаки. Помню, выбегаю из-за угла и вот так, нос к носу, сталкиваюсь с их часовым из боевого охранения. Он увидел меня и очумел. Тот крикнул: «Рус!» — и бежать. Догнала его моя пуля. Но вскоре немцы опомнились и открыли огонь из орудий, минометов и пулеметов. Навстречу нам — это было уже в районе замка — фашистское командование выдвинуло большую группу, примерно около батальона. Пришлось моей роте сражаться тоже за батальон, ну и соответственно взводу — за роту, отделению — за взвод, а каждому бойцу — за отделение.

Недаром мы шли во главе. Хотя вымотались в первом бою, зато приобрели опыт. Иной день войны мирного года стоит. Злости у нас хватало, рвались в бой. Да и город мы знали лучше всех, тем более что находились уже недалеко от центра, где нам был знаком не только каждый дом, а каждый выступ, каждая лазейка. Это нам крепко помогло. А тактику уличного боя пришлось осваивать тут же, на ходу сдавать экзамен, как говорится, сразу за академию. Я понял, что наше спасение в предельной маневренности, и еще больше рассредоточил роту, выделил малые подвижные группы, по два-три бойца, поставил общую задачу: выйти к заставе и восстановить границу.

Александр Николаевич машет рукой, но в глазах светится радость. Как-никак, а приятно вспомнить себя в той давно забытой роли вожака этой кучки храбрецов, воспитанных им за долгие месяцы строевых учений и стрельб, задушевных бесед и суровых «накачек» — всего того, что предшествовало этому бою. Недаром немцы окрестили пограничников «зелеными дьяволами». А сейчас передо мной сидит полный, добродушный человек, которого даже трудно себе представить в военной форме, да еще с наганом в руке…

— Я оставил при себе только одно отделение — восемь бойцов, — продолжает он. — Мы бежали от дома к дому, падая на мостовую, снова вскакивая, прижимаясь к стенам, укрываясь за выступами старинных домов, перепрыгивая через ограды. Откуда лихость бралась?! Наверное, недаром говорят: смелого пуля боится. Помню, выбежал я на площадь Плац на Браме, увидел в конце улицы на той стороне площади вокзал, а от него уже недалеко была и застава; сорвал с себя фуражку и крикнул: «Ребята, давай!» Мою фуражку тут же автоматной очередью прошило, а мне ни царапинки. Ребята вскочили за мной, как гаркнут: «Ура!», — и немцы — они на бульваре за деревьями прятались — врассыпную. Здесь Виктор Королев, который с несколькими бойцами по соседней улице шел, тоже на площадь выбежал. И тоже с криком «Ура!». В этот момент один гитлеровец обернулся и бросил в нас гранату. А Виктор — он маленький, верткий — схватил ее на лету и обратно в немца. Тот опомниться не успел… Да, сейчас вот увидишь такое в кино и не поверишь. А ведь это было!

Часам к трем, рассказывает Патарыкин, он и его бойцы пробились к заставе. Затем сюда же начали стягиваться и другие группы. Расчет на самостоятельность оказался правильным, все выполнили свою задачу оперативно и точно. Подтянулись и артиллеристы со своей пушкой. Только теперь Патарыкин узнал фамилию командира — Журавлев. Молоденький лейтенант еле держался на ногах от усталости (еще бы, протащить пушку почти через весь город!), но был счастлив. «Можно, мы останемся с вами?» — робко попросил он. Патарыкин решил: «Пусть остаются, ребята хорошие. А мне… семь бед — один ответ. Там разберемся!»

Вскоре к заставе подошли со своими бойцами Поливода и Тарасенков, которые наступали на фланге роты Патарыкина. Скуластое, с коротким носом лицо Поливоды еще горело жарким дыханием боя, с упрямого лба струился пот. «Теперь они, — показал Поливода на убегающих немцев, — забудут сюда дорогу!»

— А сейчас, — Патарыкин обращается к жене, — ты расскажи, как мы вас освободили.

— Нет, уж я лучше сначала скажу, как мы там в своем каземате сидели, — говорит Мария Емельяновна. — Остались мы, сами понимаете, без хлеба, без воды, что называется с одной надеждой. Набилось нас в этом подвале, как сельдей в бочке, не повернешься. А среди нас были кто с грудным ребенком, кто в положении, например жена Пети Нечаева… Плач, стоны, одним словом, кошмар. А что там наверху творится, не знаем. Только слышим взрывы, топот ног, пулеметную стрельбу… Так прошло часов пять или шесть, и вдруг слышу голос моего благоверного: «Уходим, мол, ненадолго, а вы запритесь покрепче, окна чем-нибудь заложите и сидите тихо, на улицу не показывайтесь. Мы скоро вернемся». Короче говоря, успокоил… Жены пограничников — народ догадливый, поняли, что мужья оставляют город. Теперь нам надеяться было не на кого, только на себя да на судьбу. Собрались мы с силами, выполнили все, что было сказано, и стали ждать. Притихли, слушаем. Постепенно стрельба умолкла. Потом кто-то протопал мимо, донеслась нерусская речь. У нас — мороз по коже. Но сидим по-прежнему тихо, без паники. И детям рты зажимаем. А то ведь, если немцы нас найдут, сразу всех перестреляют. Об этом мы хорошо знали.

К вечеру еще какая-то группа немцев подошла к заставе. Раздались выстрелы, собачий визг, затем все смолкло. После уже, на другой день, мы узнали, что гитлеровцы всех наших собак уничтожили. А затем отправились дома грабить. Может быть, это нас и спасло… Ночь прошла тихо. А наутро опять началась стрельба. Но тут немцам было уже не до нас. И вдруг мы слышим, кто-то барабанит в дверь: «Открывайте, свои». А мы сидим, молчим, помним наказ. Мало ли кого немцы могли подослать, может быть, предателя какого-нибудь. «Да открывайте же, не бойтесь! — кричит мужчина. — Это я, Саша Патарыкин!» Я прислушалась: он или не он? Со страху сразу не поняла. А все женщины на меня смотрят. Он снова: «Да я же это, я!» Тогда я вскочила — и к двери. Бросились мы друг другу в объятия. Он спрашивает: «Почему же вы молчали?» А я ему и отвечаю: «Голос у тебя какой-то не твой, хриплый». Потом еще раз посмотрела на него и поняла. Лицо у него все в копоти, из фуражки клочья торчат, щеки ввалились. «Дай, — говорю, — я тебе хоть фуражку зашью». Но он мотнул головой, — некогда, мол, после, — и снова исчез…

— Не исчез, а опять пошел посмотреть, как там дела идут, — поправляет Патарыкин и, вспомнив свой прежний, довоенный обход, добавляет: — Вид у меня, конечно, был не такой, как раньше, сапоги не блестели, но граница оказалась в порядке. К пяти часам дня здесь, в городе, мы ее полностью восстановили. Да что там «восстановили»! Если бы нам сказали тогда: «Форсируйте реку и выгоните фашистов из Засанья», мы, не задумываясь, сделали бы это.

Бывший начальник заставы снова смотрит на пожелтевшую фотографию своих «орлов», и глаза его темнеют.

— Мало их осталось, — тихо говорит он. И вспоминает еще лишь об одном, последнем событии того дня.

…Вечером, когда смеркалось, к нему прибежал связной от Поливоды, который по приказу комдива стал комендантом города, и сообщил, что сейчас состоятся похороны погибших в боях. Патарыкин объявил построение. В строй встали все, кто был свободен от несения службы, даже раненые. Не хватало только политрука. Куда же исчез Королев? Патарыкин пошел искать его и нашел в полуразрушенном здании клуба. Королев стоял на коленях и разгребал кирпичи, которыми было завалено алое полотнище. Это было знамя, которое всегда висело здесь на бывшей клубной сцене… Патарыкин тоже встал на колени, помог. Они вытащили знамя, очистили его от пыли и молча вышли из развалин…

Погибших защитников города хоронили в самом центре на старинной площади Рынок. Недалеко от памятника Мицкевичу вырыли большую могилу — одну на всех. Собралось много народу: войска, гражданские. И было очень тихо, или это так казалось… У края могилы на плащ-палатках лежали убитые товарищи. Краснов лежал на спине, запрокинув красивую голову, словно любуясь вечерним небом, а гимнастерка на его груди, там, где прошла вражеская пуля, была наспех зашита белыми нитками. Лежали, успокоившись навеки, старшины, сержанты, бойцы, трое или четверо в гражданском — всего человек сорок…

Первым речь держал Поливода, не похожий на себя, мрачный, с сурово сдвинутыми бровями. «Они все сражались как герои, — сказал он. — И Родина их никогда не забудет!» Поливоду сменил Тарасенков, его речь тоже была краткой. Затем грянул прощальный залп из винтовок…

Озверевший от неудачи враг снова обрушился на Перемышль. На город посыпались снаряды, налетели самолеты, их тени метались по земле. Но паники не было. После только что одержанной победы люди будто переродились. Все верили, что фашисты получат за свое коварство сполна.

Патарыкин умолкает. И я понимаю, что к обороне мы уже не вернемся. Все имеет свое начало и конец, особенно настроение. А завтра я уезжаю.

— Ну что, закончили? — спрашивает Мария Емельяновна. И, не дождавшись ответа, начинает накрывать на стол.

Мы обедаем, шутим. И все-таки нет-нет, да и помянем прошлое.

Как бы мимоходом узнаю у Патарыкина, с кем из старых боевых друзей он поддерживает связь. Есть два-три человека. Остальных порастерял. Жизнь разбросала по стране, кого-то унесли болезни, старые раны. «Только сейчас понемногу начинают нас собирать, местное начальство погранвойск вынашивает идею встречи ветеранов. — Патарыкин качает своей круглой головой. — Случится, что еще и не узнаем друг друга. Жизнь-то меняет. А годы?»

О своей теперешней работе Александр Николаевич говорит мало. Ну что особенного? Один день похож на другой, может, потому и устаешь за смену. Зато отдыхаешь в лесу. «Лес у нас в Дарнице замечательный, — светлея, говорит хозяин. — И река прекрасная — Днепр!»

— А папа рыбу не ловит, — вдруг замечает Коля. — Он ее жалеет.

— Что ты ерунду говоришь! — Патарыкин, покраснев, поворачивается ко мне, как бы ищя сочувствия. — Ох и дети пошли, особенно этот пострел. Все возле меня, как хвостик. Кроме войны ни о чем слушать не хочет… И еще чего-то выдумывает.

— Не выдумываю, а правду говорю! — спокойно упорствует Коля. — Ты сам чему меня учишь?

— Ну ладно, ладно, — сдается отец. — Только настоящий пограничник где свои мысли держит? То-то!

Александр Николаевич провожает меня до такси: «Бывайте здоровы!» Машина трогается. И вдруг я замечаю у фонаря знакомую фигуру. Это соседка Патарыкиных со своей неизменной сумкой ждет автобуса. Я прошу шофера остановиться и, открыв дверцу, спрашиваю:

— Вам в Киев?

— Конечно, в Киев! — Она радостно забирается в машину. — Я к дочке еду. Вот пирожков вкусных ей напекла… А вы от Патарыкиных? Ну как, я ведь была права?

Отвечаю шуткой, что вынужден сделать опровержение. Сосед ее действительно герой. И она может этим гордиться.

Бедная женщина озадаченно разводит руками. Нет, нет, все равно здесь что-то не так. А если так, то почему же о нем до сих пор никто не знал — ни в доме, ни на заводе?..

Она еще долго ахает и сокрушается, но уже в Киеве, прощаясь со мной, говорит:

— А про Александра Николаевича вы обязательно напишите. Все как есть. А то уж больно он тихий.

Тетрадь в потертой обложке

Десять дней из жизни Петра Васильевича Орленко

Впервые я услышал о Петре Васильевиче Орленко от кого-то из участников обороны Перемышля, возможно, от того же Патарыкина. Затем встретил его имя в записках генерала Снегова. Бывший руководитель обороны дал короткую, но лестную характеристику отряду партийно-советского актива во главе с Орленко. «По нашему представлению Военному Совету фронта его наградили орденом Красного Знамени», — писал генерал. Нашлась в архиве газета с Указом о награждении, где имена Снегова и Орленко стояли почти рядом.

Мне сказали, что Орленко жив и живет в Киеве. Тогда, узнав его адрес, я послал ему письмо с вопросами и получил в ответ подробное описание интересующих меня событий. Больше того, Орленко, как человек обстоятельный, приложил даже нарисованную им от руки карту Перемышля с обозначением важнейших объектов, опорных пунктов и оперативных линий. Была в письме и фотография тех лет. С нее смотрел на меня еще совсем молодой человек в простой красноармейской гимнастерке и фуражке со звездочкой, юношески худощавый, с лицом серьезным, но не строгим, со сдержанной смешинкой в глазах и немного застенчивой улыбкой. Если бы не было известно, кем был тогда этот симпатичный красноармеец, то принял бы его за художника или топографа, судя по любовно нарисованной карте, или за штабного писаря, которому затем в мирной жизни подошла бы профессия учителя истории. За это говорило письмо, точное и обстоятельное, не оставляющее каких-либо неясностей, но лишенное даже малейших художественных красот.

По письму, карте и фотографии у меня в воображении сложился образ героя будущего очерка. Я настолько привык к нему в процессе работы, что вскоре мне уже трудно было бы отделить его реальные черты от некоторого неизбежного в таких случаях домысла. Писатель должен верить в то, что герой именно таков, каким он его себе представляет. Передо мной стоял мой герой — человек скромный, деловитый, немного мечтательный, смелый и добрый, строгий и человечный, словом, такой, каким я его обрисовал.

Очерк был опубликован в газете и отослан в Киев. Через некоторое время от Орленко снова пришел ответ, но уже короткий и, как мне показалось, излишне сдержанный. Петр Васильевич писал, что «в целом события изложены правильно», но образ главного героя, на его взгляд, содержит «ряд неточностей». На этом наша переписка оборвалась.

Через несколько лет состоялась встреча бывших пограничников — ветеранов боев сорок первого года на Львовщине. Довелось и мне побывать на этой встрече.

Во Львове узнаю, что все участники уже уехали на запад, ближе к границе, где когда-то проходил их ратный путь.

В городок Комарно я приехал уже к вечеру.

Картина, которую я там увидел, никогда не изгладится из моей памяти.

Шло шумное застолье. Длинные, покрытые вышитыми холщовыми скатертями столы ломились от яств. Чего только не было здесь — и рассыпчатая, исходящая легким сладковатым парком молодая картошка, политая духовитым жиром со шкварками, и розовое, с чесноком сало, и жареная, шпигованная овощами баранина, и большие, масляно-желтоватые вареники со сметаной. А посреди всего этого роскошества возвышались бутыли с домашним вином.

А речи! Один тост был искрометнее другого. Едва умолкал один оратор, не проходило и десяти минут, как поднимался другой, и новая, тут же за столом сочиненная речь, красивая, складная, с юмором или с патетикой, неслась над поляной, где стояли столы.

Были и минуты скорбного молчания — дань боевым друзьям, сложившим здесь когда-то свои молодые, отчаянные головы. Но потом снова накатывала шумная, торжествующая волна жизни…

«Тамадой» тут был секретарь райкома, высокий, красивый, черноволосый мужчина в рубашке с вышитым воротом, схваченным по местному обычаю цветным шнурком. Еще молодой, но уже осанистый и, судя по всему, достаточно уверенный в себе секретарь с воодушевлением и гордостью представлял гостям сидящих за столом земляков: учителей и работников культуры, животноводов и виноделов. И если труд первых, как выразился он, есть труд особого рода, его, к сожалению, нельзя ни положить на весы, ни пощупать руками, то труд вторых, так сказать, материализован в тех винах и кушаньях, которыми украшен этот стол. Предлагая выпить за здоровье дорогих односельчан, секретарь просил каждого подняться и показать себя честному миру.

Рядом с секретарем райкома сидел пожилой мужчина, который нет-нет да и нагибался к секретарю и что-то дружески говорил.

Я заметил, что к этому человеку все относились с каким-то особым, подчеркнутым уважением, словно к отцу или старшему брату, хотя он держался скромно и непринужденно. Иногда он сам произносил тост или рассказывал какую-нибудь смешную историю, и тогда его лицо становилось преувеличенно серьезным, только в прищуренных глазах мелькала едва заметная лукавинка. А если веселую историю рассказывал кто-то другой, то он хохотал громко, от души. Его лицо показалось мне знакомым, но я никак не мог вспомнить, где видел этого человека. Не выдержав, пока закончится праздник, спросил о нем сидящего неподалеку знакомого пограничника. «Кто он? — переспросил тот удивленно. — Да вы же о нем писали. Орленко, Петр Васильевич Орленко!»

…Поздно вечером вместе с Петром Васильевичем мы пришли в его номер. Орленко, нагруженный какими-то свертками, сувенирными коробками, глиняными гуцульскими дудочками, деревянными и соломенными игрушками, выглядел усталым. «Проходите, проходите», — сказал он мне и снял с себя пиджак, рывком развязал галстук, сбросил с ног модные плетеные сандалеты и привычно, не глядя, нашарил под кроватью стоптанные домашние шлепанцы. Усевшись, скорее упав, в мягкое кресло под торшером, с минуту посидел напротив меня молча, полузакрыв глаза. Затем вдруг весь как-то встряхнулся, будто освобождаясь от тяжкого груза, открыл глаза и выпрямился.

— Я вас слушаю, — произнес он уже другим, спокойным и радушным, голосом. И тут же засмеялся. — Простите за казенный оборот. Ведь я чиновник, работаю в министерстве. Сколько людей за день проходит. И почти всегда, леший нас возьми, мы начинаем с этой фразы. Привычка.

Шутки шутками, но я вижу, как он устал, и лишь отработанная годами выдержка заставляет его поддерживать разговор. Предупредив, что не намерен ему надоедать и сейчас уйду, прошу назначить мне завтра время, когда мы смогли бы поговорить о том, что я когда-то написал о нем и его ополченцах. А то ведь кто знает, когда мы еще встретимся.

— Это верно, — задумчиво соглашается он. — Только какой я критик. Писатель видит своего героя по-своему, а герой сам себя по-своему. Но герой о себе не пишет, а писатель пишет о нем, и не для него одного, а для читателей. Тут уже, как говорится, себе не принадлежишь.

Мы условились встретиться утром, сразу же после завтрака, пока голова свежая и еще никто к нему не нагрянул.

— Я ведь после войны тоже несколько лет работал здесь — был секретарем обкома партии. Люди меня помнят. Вот, — он кивает на сувениры, — понанесли, пришлось взять. Кое-что сохраню на память, остальное сдам в музей. А не взять нельзя — обидишь.

На следующий день, когда я пришел к нему, он был уже чисто выбритый, посвежевший и сказал, что чувствует себя помолодевшим лет на двадцать, показал на лежащую на столе вырезку из газеты и листочек бумаги с пометками.

— Видите? Подготовился к разговору.

— Когда же вы успели? — удивился я.

— Утром. Встал пораньше и перечитал на свежую голову. — Он улыбается. — Я же комсомолец двадцатых годов. Опять же привычка, а точнее, закалка, если приплюсовать войну.

Он подводит меня к столику, усаживает в кресло, сам садится напротив, надевает очки и быстро водит взглядом по газетному листу, еще раз проглядывает замечания.

— Короткое вступление: с написанным в общих чертах согласен, хотя и допускаю, что можно было бы написать лучше, но при трех условиях, — говорит он. — Первое: если бы вы сами находились там рядом с вашим героем и все видели своими глазами и не просто видели, а пережили бы с ним вместе. Второе: герой был бы вам хорошо знаком, и, следовательно, вы могли бы объяснить его поступки не только той или иной конкретной обстановкой, но и особенностями его характера. Ну и третье… о третьем говорить не имею права, ибо мои литературные способности не простирались дальше служебных бумаг, а о вкусах, как известно, не спорят. — Он подмигивает, дружески похлопывает меня по руке: мол, не обижайтесь на старика! — А теперь о частностях…

Замечаний у него было немного, в основном фактического характера. Даты, фамилии, места действия, самих людей — их характеры, поведение, привычки — он помнил хорошо. И в этом виделась еще одна особенность партийного работника: повышенное, часто незаметное постороннему глазу внимание к человеку, желание определить, на что тот или иной способен. Потому, вероятно, и продолжали жить в его памяти бывшие товарищи и подчиненные — все эти инструкторы и секретари первичных парторганизаций, осоавиахимовцы и работники милиции, учителя и врачи — давнее, но памятное звено в бесконечной веренице человеческих лиц.

О пограничниках он сказал так:

— Они были ударным острием клина. Сам клин составляли полевые войска.

Здесь мне довелось еще раз услышать о генерале Снегове, которого Петр Васильевич назвал «мозгом» обороны Перемышля. Уточнил цифру:

— Не двадцать, а больше, примерно двадцать две тысячи наших бойцов было в этом районе. Это что-то около двух дивизий. Сила немалая. — Нахмурившись, добавил: — Если бы нам тогда хотя бы один танковый полк…

О товарищах по оружию сказал:

— Прекрасные были люди, каждый достоин целой книги. А так получилось, что у многих и холмика могильного нет.

Мы оба мысленно возвращаемся к той давней картине: бескрайняя, прокаленная солнцем украинская степь, дегтярный запах прошедших недавно повозок, дым на горизонте, тревожно примятое поле пшеницы…

Петр Васильевич вспоминает:

В памяти снова встает незабываемое — те десять дней, труднее, ярче и величественнее которых, наверно, не было никогда в его жизни.

…В субботу вечером закончилось заседание бюро, люди разошлись, и в доме сразу стало тихо, будто все вымерло. А он все сидел за своим столом, перелистывая календарь, и переносил из прошлой недели на будущую нерешенные вопросы. Перевернул «воскресный» листок и крупно, размашисто написал на обороте: «Состояние наглядной агитации». Этим вопросом секретарь горкома решил заняться в понедельник с утра.

Сегодня ему предстояло еще выступить на празднике передовиков-колхозников в парке. Посмотрев на часы, он встал из-за стола и подошел к зеркалу. Перед ним в массивной резной раме из черного дерева — зеркало было старинное из усадьбы какого-то австрийского князя — стоял молодой человек с усталыми, но веселыми голубыми глазами, в слегка помятой вышитой косоворотке с расстегнутым воротом. На высоком, с ранними залысинами лбу блестела испарина. «Ну и пекло! Такого лета еще не было». Петр Васильевич вытер платком лицо, привычным, еще с армии, движением расправил складки на рубахе, застегнул ворот и вышел из кабинета.

До начала праздника оставалось еще сорок минут, и секретарь горкома решил пройтись пешком. Он вышел на улицу Мицкевича — широкую, как всегда оживленную, с молодыми только что посаженными липками. Эти липки были его гордостью. Весной он предложил озеленить несколько главных улиц, сам ездил в питомник за саженцами и потом вместе со всеми работал на субботнике. Приятно думать, что здесь когда-нибудь поднимутся деревья на радость людям.

Встречные здоровались с ним. Он тоже приветливо кивал в ответ.

В этот жаркий летний вечер он был рад и прогулке, и редкой своей беззаботности, и виду красивого, уютного и веселого города, для которого он вот уже второй год жил и работал.

Он пересек большую центральную площадь Плац на Браме, прошел вдоль монастырской стены, пахнущей теплым камнем и сыростью, и по узенькой горбатой Францисканской улице подошел к серой громаде кафедрального собора.

Здесь пришлось остановиться и подождать немного. В соборе только что окончилась конфирмация, и через всю площадь протянулась длинная вереница девушек в белых платьях. Девушки шли молча, с горящими свечками в руках, смиренно опустив глаза… Секретарю горкома стало не по себе. «Ну кому нужны в нашем веке эти допотопные обряды?» — с досадой подумал он. Послезавтра, в понедельник, на совещании он поговорит с местными комсомольскими вожаками. Неужели они не могут найти новые, более действенные формы борьбы с религиозными пережитками?

Секретарь горкома, хмурясь, поднимался по тропинке, ведущей на Замковую гору. Едва он вошел в парк, как сразу, с первых же шагов понял, что праздник должен получиться на славу. Аллеи уже заполнили толпы гуляющих. На просторной зеленой лужайке под вязами веселилась молодежь, приехавшая из сел: парни и девчата в гуцульских нарядных костюмах водили хоровод, пели, плясали. Рядом шла борьба на поясах: двое «борцов» пыхтели, пытаясь повалить друг друга на землю, а зрители подзадоривали их, шутили, хлопали в ладоши, худой долговязый «затейник» в желтой шелковой безрукавке кричал в рупор, что на главной аллее состоится массовый бег в мешках, объявлял призы для победителей.

«Молодцы!» — похвалил в душе секретарь горкома устроителей праздника. Особенно постарался сегодня торговый отдел. Чуть ли не на каждом шагу стояли лотки. Чего здесь только не было: мороженое, фрукты, конфеты, прохладительные напитки…

К секретарю горкома подбежала запыхавшаяся женщина, заведующая отделом культуры райисполкома, и сообщила, что колхозные передовики давно собрались в летнем театре и ждут торжественного открытия праздника.

Орленко пошел за ней. Выйдя на эстраду и посмотрев на радостные, сияющие лица людей, он поздравил передовиков колхозных полей, пожелал всем доброго здоровья, новых успехов и сошел с эстрады, сопровождаемый шумными аплодисментами.

Побродив немного по парку в сопровождении той же женщины из отдела культуры и ее заместителя, хмурого, тяжеловатого молодого учителя, которого только недавно на бюро утвердили кандидатом в члены партии, секретарь горкома, глядя на веселящуюся толпу, вдруг почувствовал, как устал за эту неделю. Попрощавшись со своими спутниками, он направился к выходу.

Было уже темно, на улицах горели фонари, и, словно соперничая с ними, в небе светил молодой месяц. Орленко с минуту постоял у своего дома, любуясь звездным небом. На той стороне, у немцев, над черной шапкой Винной горы пламенел Марс, по-над Саном мерцала серебристая пыль Млечного Пути, застыли в вечном и неосуществленном желании бега Гончие Псы… «День будет завтра жаркий, такой же, как и сегодня», — решил секретарь и с удовольствием подумал о предстоящей рыбалке.

Жена лежала в постели с мокрым полотенцем на лбу — у нее от духоты разболелась голова.

— Спать! — сказал он, погладив ее по плечу. — Завтра поедем за город, проветримся, и все твои болезни пройдут. Все будет хорошо, да, да, все будет хорошо!

Звонок был слишком громким и прерывистым, как колокол…

— Петя, проснись, вставай!

Голос жены заглушил гул.

Орленко машинально протянул руку к будильнику, отвел рычажок. Но тут его подбросило на постели, и он мгновенно вскочил, протирая глаза. «Землетрясение… — мелькнуло в мозгу. — Или диверсия!»

Лицо жены было бледным, губы беззвучно шевелились. Она продолжала что-то говорить, но он уже не слышал ее. Дом дрожал от тяжелых ударов, которые становились все сильнее и громче.

Внизу на улице метались темные фигуры людей, промчалась неоседланная лошадь без всадника, за ней пробежал кто-то в белом, послышались винтовочные выстрелы. Орленко отскочил от окна и схватился за телефонную трубку. Но как назло из памяти вылетел номер коммутатора погранотряда. Жена, догадавшись, протянула ему записную книжку. Он быстро набрал номер. Гудков не было. Набрал другой — дежурного по гарнизону. В трубке — тишина.

«Все ясно!» — сказал он себе и стал одеваться. Жена тоже одевалась. Они уже поняли, что случилось, однако еще не решались в этом признаться друг другу…

Через несколько минут оба уже спускались по лестнице. В подъезде стояли три или четыре женщины с детьми, одна из них, соседка со второго этажа, прижимала к себе грудного ребенка и громко, навзрыд, плакала.

— Что вы здесь стоите? — крикнул Орленко. — Идите в подвал, живо!

— Ты тоже иди с ними, — сказал он жене. — А я сейчас все выясню и вернусь.

В горкоме дежурный лихорадочно накручивал телефон. Увидев Орленко, он с трубкой в руке шагнул навстречу и отрапортовал, что собирает коммунистов по тревоге.

— Правильно, — сказал секретарь. — Кто-то уже пришел?

— Пока двадцать два человека. — Дежурный понизил голос. — Неужели это война?

Секретарь не успел ответить. Взрыв потряс здание, со звоном полетели стекла. На мгновенье стало темно, с потолка посыпалась штукатурка.

В коридоре у входа в зал заседаний толпились люди, которым он должен был что-то сказать. Но что? В сознании клином засела фраза: «Возможны любые провокации врага». Это говорилось еще вчера. Но сейчас…

— Здравствуйте, товарищи! — привычно сказал секретарь, проходя в зал. — Давайте-ка сюда. — И не садясь, обратился к начальнику городской телефонной сети — Скажите, а почему связь не работает?

— Почтамт разбит, — прохрипел связист и вытянул руки по швам.

— Вокзал тоже разбит, — быстро подсказал кто-то.

Орленко обернулся. Секретарь горкома узнал бойца железнодорожной охраны Васильева, которого недавно разбирали на бюро за недостойное поведение в семье. Железнодорожник тогда поклялся, что больше подобного не повторится, бюро поверило ему и вынесло строгий выговор… И вот он стоит здесь с винтовкой.

Дверь была открыта. Вбегали все новые и новые люди и приносили тревожные сведения: немцы ведут прицельный огонь по казармам и складам, на станции горят цистерны с нефтью. Немцы уже пытались перейти границу в районе моста, но пограничники эту первую атаку отбили и теперь укрепляют берег, носят туда мешки с песком, по-видимому, ждут нового штурма… На том берегу заметно скопление машин, среди них танки…

Секретарь горкома слушал, пытаясь казаться спокойным, но мысль его работала лихорадочно, выхватывая из груды сведений самое главное. Теперь он уже не сомневался, что никакой провокации нет, началась война. «Самое страшное сейчас в промедлении. Надо принимать решение немедленно!»

Зал был уже полон. Орленко увидел двух других секретарей — Шамрая и Кущиенко, заведующих отделами Бондаренко и Циркина, инструкторов Дудченко, Авдеенко, Фишера… Даже его помощник Ольга Сергеевна Бакаева и та прибежала. А ведь у нее двое детей, муж-пограничник тоже, наверное, уже сражается.

Орленко стукнул ладонью по столу, призывая к тишине.

— Товарищи! — сказал он. — Есть предложение помочь бойцам и сформировать вооруженный отряд коммунистов. Но предупреждаю: дело это добровольное. Если кто по какой-либо причине не в состоянии воевать, пусть скажет, объяснений не требуется. Будем голосовать?

— Не надо! — раздались голоса. — Зачем время тянуть?

— Так, значит, все остаются?

Орленко вырвал из блокнота листок и быстро написал записку коменданту города.

— Давид Борисович, — он подозвал заведующего военным отделом Циркина. — Возьми с собой человек десять, грузовую машину и кати в штаб к пехотинцам. Пусть дадут нам оружие… — Он прикинул про себя количество собравшихся в зале. — Сто, нет двести винтовок, ну и соответственно патронов. Хорошо бы и пулеметы раздобыть, понял?

Циркин, высокий, с орлиным носом, взял записку и, козырнув, бросился к двери. За ним двинулись худой, скуластый Володя Мельник — политработник из городского отдела милиции и двое друзей — журналисты из газеты, заместитель редактора вездесущий Ваня Маринич, еще кто-то…

Секретарь приказал Николаю Павловичу Кущиенко вывести всех ополченцев во двор и пока условно разбить их на взводы, а другого секретаря, Шамрая, и Ольгу Сергеевну Бакаеву послал на второй этаж подготовить к эвакуации партийные документы. «Надо сделать это тихо, чтобы никто не видел», — подумал он и решил поставить на втором этаже часового.

Он осмотрелся. Винтовка была только у Васильева. «Нет, этого не поставлю…» Подозвав шофера Костю, с которым сегодня утром собирался ехать на рыбалку, и вынув из кармана свой пистолет, сказал:

— Встань на верхней площадке и никого не пускай.

— Есть, не пускать! — ответил Костя.

Орленко вошел к себе в кабинет, забрал из сейфа все папки. Выходя, столкнулся в дверях с Циркиным.

— Что, уже привез?

— Нет у них оружия, все на руках. Дежурный сказал: идите к границе, там найдете…

— Каким образом?

Циркин вдруг ударил себя кулаком по лбу.

— Кажется, я знаю, где достать! Военкомат недавно объявил учебные сборы, его полигон здесь, рядом!

И он исчез.

Орленко поднялся на второй этаж. Там уже было все готово. Шамрай и Ольга Сергеевна выносили ящики с документами через запасной выход к гаражу. Секретарь спустился вместе с ними, пожал руку Бакаевой, обнялся с Шамраем.

— Везите архив в Дрогобыч. По дороге, прошу вас, захватите мою жену и других женщин с детьми, если согласятся. Они в подвале… Ну, еще раз, Алеша, и вы, Ольга Сергеевна!

Он хотел сказать «до свидания», но только махнул рукой, отвернулся и зашагал обратно в дом. «Когда я ее теперь увижу? — подумал он о жене. — И каково ей будет в чужом городе, да еще с больным сердцем?»

Во дворе послышался топот ног. «Винтовки привезли!» — крикнул кто-то. Секретарь горкома бросился туда. Костя догнал его, вернул на ходу пистолет и встал в строй.

Коммунисты стояли во всю длину коридора в четыре ряда. Циркин, подтянутый и торжественный, ходил в узком проходе, раздавая новенькие, густо смазанные маслом винтовки.

— Первый взвод — сорок восемь человек! — выкрикивал он, поворачиваясь к столу, за которым сидел Владимир Мельник и заполнял ведомость. — Второй взвод — шестьдесят…

Орленко удивился: за какой-нибудь час собрались почти все, даже те, кто жил на краю города. Рядом с Мари-ничем и его журналистами стояли Валентин Васильевич Лизогубов с завода швейных машин, работник горкомхоза Андрей Степанович Гордиенко, Михаил Мельник — моложавый крепыш, директор средней школы…

В другом взводе выделялись своими черными куртками с блестящими пуговицами железнодорожники. Среди них тоже было двое знакомых: диспетчер Николай Покусаев и пожилой морщинистый поляк Юзеф, не то контролер, не то кассир: его фамилию Орленко вдруг забыл, вспомнив только, что, кажется, он еще не принят в члены партии. Юзеф воевал в Испании и бежал из французского лагеря для интернированных республиканцев. Стояли механики, сцепщики вагонов, бухгалтеры… Коммунисты с двадцатилетним стажем и только что получившие кандидатскую карточку… Молодожены и почтенные отцы семейств… Шеренгу замыкали женщины: Наталия Приблудная, заведующая городским музеем, и какая-то тоненькая белокурая девушка, по-видимому комсомолка. У женщин через плечо висели санитарные сумки с красным крестом…

Циркин закончил раздачу винтовок и доложил:

— Товарищ секретарь городского комитета партии! Вооруженный отряд коммунистов построен. Всего по списку сто восемьдесят семь человек… — Он запнулся и уже тише добавил: — Включая вас. Какие будут приказания?

— Оружие есть у всех?

— Так точно! Двадцать винтовок еще осталось.

— Хорошо, — похвалил Орленко. — А патроны?

— Вот! — показал Циркин на груду ящиков в вестибюле. — Это мы у пехотинцев выпросили. Но мало: штук по пятьдесят на брата.

Ничего, — успокоил Орленко, — постараемся стрелять без промаха!

Он оглянулся и подозвал шофера Костю.

— Мчись в штаб к пограничникам. Узнай, где там у них особенно жарко. И быстро назад. Понял?

Чтобы как-то заполнить время, он приказал привести оружие в боевую готовность. Люди бросились разбирать патроны, протирать винтовки. Руки у всех были в масле. В ход пошли газеты, носовые платки…

Секретарь горкома посмотрел на новые красивые шторы. «Да черт с ними, — решил он, — все равно война».

— Снимайте их, хлопцы, и рвите на тряпки. А кто уже в полной боевой, выходи во двор строиться.

Протерев свою винтовку и набив карманы патронами, он еще раз осмотрел свой взвод. Люди стояли повзводно с командирами во главе. Теперь, получив оружие, все держались молодцевато и делали вид, что не обращают внимания на взрывы. Но стрельба усиливалась. Пролетело на восток несколько самолетов. В глаза било солнце, и Орленко увидел только черные крестики, потонувшие в розовом мареве. «Сколько же сейчас времени?» — вдруг спохватился он и взглянул на часы. Стрелки показывали четверть шестого. «Неужели прошел всего один час? — изумился он и подумал: — А еще вчера мы целых полдня обсуждали какой-то несчастный вопрос об оформлении витрин… Вот что значит темп войны…»

Возле него, скрипнув тормозами, остановилась машина. Приехал Костя.

— Начальник комендатуры капитан Дьячков передал всем привет! — выкрикнул он и тут же, испугавшись, что может разгласить военную тайну, перешел на шепот: — Он сказал, Петр Васильевич, что самый опасный участок — от моста и вправо, до водокачки. Пусть, говорит, ваши там помогут. А часть отряда просил направить в его распоряжение. Заодно надо чердаки прочесать в районе набережной и глубже, до рынка, а то в них диверсанты засели…

Орленко подозвал командиров взводов и коротко объяснил задачу. Он разделил отряд на две группы: по два взвода в каждой.

Одна группа направлялась, как просил Дьячков, в комендатуру, другая должна была скрытно, через проходные дворы, выйти на набережную. Секретарь решил, что сам вместе с взводами Циркина и Мельника пойдет во главе второй группы.

«Ну, брат Петро, — подстегнул он себя, — кажется, начинается. Теперь смотри, не оплошай!»

— Группа, смирно! — крикнул он. — Слушай мою команду: будем идти с интервалами в десять — пятнадцать метров. Первое отделение, за мной!

«Эх, песню бы сейчас!» В груди его гулко, в такт шагам идущих за ним людей, стучало сердце. Он вел свой отряд знакомыми проходными дворами, мимо глухих монастырских стен, через газоны и детские площадки, которые еще вчера призывал бережно охранять. Сейчас он слышал, как приближается грохот боя. Еще немного, и они будут там. Орленко снова посмотрел на часы. Половина шестого. Он оглянулся. Его ополченцы, молчаливые и решительные, шли за ним, некоторые уже сняли с плеча винтовки и несли их наперевес, словно готовясь к атаке. «Коммунисты! — с гордостью подумал он. — А ведь мы, наверное, первые из гражданских взяли оружие!»

И он зашагал еще быстрее.

Командный пункт находился за большим закопченным чаном, в котором ремонтники обычно варили асфальт. Молоденький лейтенант-пограничник, увидев вооруженных добровольцев, просиял. «Да вас целая армия!» — воскликнул он, сверкнув белозубой улыбкой. И вдруг крикнул: «Ложись!» Над головой прошелестел снаряд и разорвался на взгорье, неподалеку от недостроенного дота. Орленко что-то ударило в спину. Он схватился рукой и тут же отдернул ее. Это был небольшой осколок, уже потерявший силу, но еще горячий. Лейтенант спокойно поднял с земли зазубренный кусочек железа, подбросил его на ладони: «Вам повезло, — подмигнул он гражданскому. — Упал бы такой дурак на макушку — и хана! Вы хотя бы шапку надели…» Сам лейтенант был в каске и чувствовал себя уверенно.

Пограничник сел, привалившись к чану, положил на колени планшетку с картой и начал объяснять обстановку. Пока фашисты пытаются прорваться лишь в районе железнодорожного моста. Они уже предприняли ряд атак малыми группами, но были отбиты. Однако не исключена попытка прорваться на более широком фронте. Противник сосредоточил пехоту в нескольких местах на набережной и сейчас подтягивает к реке резиновые лодки, готовится к переправе. С нашей стороны этот участок обороняет одна застава Патарыкина. Конечно, людей у нас мало, но пограничники надеются, что их поддержат укрепрайонцы, сидящие в дотах…

Лейтенант приказал ополченцам занять рубеж на правом фланге от моста, в районе водокачки. Пока это было сравнительно тихое место: водонапорная башня на весь Перемышль одна, и немцы, чтобы не лишиться питьевой воды, по ней из орудий не стреляли. Лейтенант поставил задачу наблюдать за противником и открывать огонь только в том случае, если кому-нибудь из немцев удастся переправиться на наш берег.

Орленко, пригнувшись, побежал к домам, где на мостовой расположились его люди. Он поднял их и снова новел по дворам вдоль набережной, советуясь с идущими рядом Циркиным и Мельником, как лучше построить оборону. Циркин, которому не терпелось первым вступить в бой, предлагал разделить отряд на два эшелона: сам он со своим взводом займет рубеж на берегу вместе с пограничниками, а взвод Мельника останется пока в качестве прикрывающего и заодно будет осуществлять связь между ополченцами и штабом комендатуры. Мельник, конечно, возражал.

Где-то рядом, у пожарного депо, внезапно застрочил пулемет и раздался крик:

— Немцы!

«Неужели прорвались?» — с беспокойством подумал Орленко и подбежал к воротам. Но на площади перед депо он увидел только двух пограничников с пулеметом. Они лежали за мешками с песком и стреляли куда-то в узкий проход между двумя большими домами.

— Да вот же они, вот!

Стоявший в воротах Доценко показал ему на группу людей в зеленой одежде, теснившихся в подъезде одного из домов, шагах в ста.

«Так вот они какие! Но почему же они не стреляют?» Он не успел сообразить, как что-то засвистело, рвануло. Сверху посыпались стекла и щебень, маленькую площадь заволокло дымом…

— Вперед! — раздался отчаянный крик Циркина.

Выбежав из ворот и опередив всех, командир взвода помчался по тротуару, стреляя на бегу. Ополченцы лавиной устремились за ним.

Этот первый бой скоро закончился. На мостовой лежали трупы фашистов. Вокруг них толпились ополченцы, у некоторых в руках были трофейные автоматы. Рядом с подъездом стояли на тротуаре небольшой ротный миномет и полупустой ящик с минами.

Секретарь горкома спросил командиров взводов о потерях.

— У меня во взводе все живы, — сказал Мельник. — Один ранен, но домой уходить не хочет.

— А у меня трое ранены, двое из них тяжело, — Циркин показал на соседний подъезд, где лежали на полу раненые, возле которых хлопотали санитарки.

Орленко отыскал шофера Костю и послал его за машиной.

— Отвезешь раненых в госпиталь, — сказал он. — А если встретишь кого-нибудь из наших, направляй сюда!

Отряд пошел дальше.

За последними домами начиналось изрытое воронками поле недостроенного стадиона. Дальше — пологий спуск к реке, где у излучины маячила толстая каменная башня водокачки. Поле простреливалось с той стороны — то и дело взлетали пыль, комья земли, словно кто-то неуловимо стремительный пробегал стометровку. Изредка взрывались мины — ухо уже хорошо различало их свистящий клекот.

Ополченцы рассредоточились и стали выбегать из-за укрытия по одному, по два. Они бежали к берегу, к кустам, где виднелись пулеметные гнезда и зеленые фуражки пограничников. Там был рубеж.

Пробираясь по канаве, Орленко добежал до крайнего гнезда. Командир расчета, скуластый сержант с рассеченной бровью, увидев человека в гражданском, с винтовкой, выхватил из-за пояса гранату. Но догадавшись, что это не диверсант, а свой, обрадовался.

— Располагайтесь здесь, — он показал рукой вдоль берега, — и окапывайтесь. Лопаты есть?

— Нет…

— Что же вы… — Сержант кинул на бруствер свою маленькую саперную лопатку. — Только скорее! — предупредил он. — А то, видите, немцы сейчас вброд пойдут.

Орленко, облюбовав для себя заросший кустами холмик на берегу, с лопатой и винтовкой в руках пополз к нему. Ополченцы ползли следом.

Но окопы вырыть не удалось. На том берегу послышались крики, и командир отряда сквозь кусты увидел длинную зеленую цепь немцев, спускавшихся к воде. Их было много, наверное, не меньше батальона. Но пограничники не стреляли, и ополченцы, глядя на них, тоже не стреляли. «Хотят подпустить ближе», — понял Орленко и вспомнил знаменитую «психическую атаку» из фильма «Чапаев». Но немцы не были похожи на каппелевцев — они не шли молча, а вприпрыжку бежали по мели и орали хриплыми, натужными голосами.

Орленко с каким-то смешанным чувством страха и любопытства наблюдал за гитлеровцами. Один из них, широколицый, с галунами на погонах, бежал прямо на него. «Кто он — унтер?» Петр Васильевич еще держал фашиста в прорези прицела, и вдруг слева заговорил пулемет. За ним другой, третий… Крик на реке прекратился. Но тут же с того берега ударили десятки минометов. Над головой словно пронесся ураган и разорвался грохотом за спиной. Кусты затрещали от осколков, один оцарапал ухо, другой руку. «Жив!» — радостно промелькнуло в мозгу у Орленко, он даже не поморщился от боли. Он едва успевал перезаряжать винтовку — возле него на траве дымилось уже с десяток пустых гильз. Унтера перед ним уже не было. Цепь немцев разорвалась и превратилась в редкий частокол, который, однако, продолжал приближаться. Теперь прямо на холмик бежали двое солдат: один высокий, рыжий, без пилотки, с засученными по локоть рукавами, другой коренастый, в мокром по грудь мундире. Орленко выстрелил, и долговязый, словно споткнувшись, упал на колени, ткнулся носом в воду. Коренастый остановился и, прижав автомат к животу, застрочил. Орленко едва успел спрятать голову: пули застучали в дерево, разбрасывая вокруг щепки… И вдруг автомат смолк. «Ура!» — крикнул кто-то сзади. Над головой камнем пролетела граната и разорвалась в воде. Орленко выглянул. Теперь река была пустой, только на песчаной отмели лежало несколько трупов. Вода перекатывалась через них, шевеля одежду…

В последующие два-три часа немцы предприняли в этом месте еще ряд атак, но уже не таких, как прежняя, а вялых, словно нерешительных. Они добирались вброд до середины реки и, осыпав ополченцев градом пуль, отходили обратно. Уже потом Орленко понял, что это было прощупывание сил. Но тогда… Тогда он стрелял в отдельных вырвавшихся вперед солдат и радовался, что его люди, вооруженные лишь винтовками, не пропустили на берег ни одного фашиста.

Но слева, у моста, зловещий грохот все нарастал. Тяжелые взрывы следовали один за другим, заглушая непрерывный стрекот пулеметов и автоматов. В небо взлетали столбы дыма, земли и камней. Судя по всему, дела там были плохи: несколько раз к Орленко прибегал посыльный из комендатуры и просил ополченцев помочь защитникам моста.

К полудню отряд уменьшился почти втрое. Второй взвод оттянулся к заставе, раненых унесли в тыл, человек двадцать по приказу из комендатуры направили на другие участки… Здесь, у водокачки, осталось не больше сорока ополченцев. Но теперь они были опытнее: хорошо окопались и вели огонь не беспорядочно, как раньше, а умело и бережливо, держа на счету каждый патрон. Орленко, который только что узнал от посыльного о выступлении Молотова, был уверен, что стоит продержаться еще какой-нибудь час и на помощь им обязательно придут войска. Дивизионная артиллерия уже вела огонь по вражескому берегу. За себя и своих людей он почему-то не беспокоился. «Как бы там немцы ни старались, что бы ни делали, — думал он, — мы не уступим им ни клочка этой земли, ни за что и никогда!»

И все-таки им пришлось отойти. Вскоре снова прибежал посыльный и передал приказ коменданта об отходе.

— Снимайтесь отсюда быстрее, а то вас могут здесь окружить, — крикнул он убегая.

«Значит, все-таки немцы где-то прорвались!» — догадался Орленко.

Он подозвал Циркина.

— Поднимай свой взвод!

— А вы?

— Мне оставь человек пять: мы вас прикроем.

— Нет, уж пойдем вместе!

— Выполняйте!

Ополченцы отходили снова дворами. Неподалеку от Плаца на Браме они встретились с пограничниками из заставы Патарыкина, и те сказали им, что на площади уже немцы, которые вышли на главные улицы — Мицкевича и Словацкого, и рвутся к парку. Оставался только один путь — вдоль набережной к кладбищу и дальше на Пралковцы. «Пойдемте вместе!» — предложили бойцы.

Пробравшись между кладбищенскими крестами и склепами, они вышли на большую поляну, ведущую к подножию холма. Здесь их догнал Патарыкин и передал новый приказ, теперь уже командира погранотряда Тарутина: не доходя до села Пралковцы, на северном склоне занять боевой рубеж, с тем чтобы не дать противнику выйти на дорогу Перемышль — Хыров.

Секретарь горкома яростно вгрызался лопатой в землю. Его глаза заливал пот, ладони были в крови. Он не отдыхал. «Только бы успеть окопаться, пока не подошли немцы!» — билось у него в мозгу.

Вражеская артиллерия уже начала артобстрел. Противник бил шрапнелью. Прилетело звено «хейнкелей», сбросило бомбы и улетело. «Приготовиться к отражению атаки!» — понеслось от бойца к бойцу. Руководивший обороной капитан-пограничник словно прилип к биноклю. «Идут!» — крикнул он.

Вдали показались вражеские пехотинцы. Зеленые фигурки сбегали по лесистому склону Замковой горы и рассредоточивались по кустам, обрамлявшим поле. Слева от них ехали по шоссе мотоциклисты с пулеметами и минометами, установленными в колясках.

— Аристократы! — проговорил стоящий рядом с Орленко в траншее пограничник. — Хотят и нас выбить, и сапоги в пыли не замарать.

Он выругался и выстрелил. Мотоциклисты, не останавливаясь, ответили. Застрочили пулеметы, засвистели мины…

Орленко снова стрелял, с беспокойством ощупывая пустеющий карман. Патронов осталось мало — всего две или три обоймы. А ведь еще утром ему казалось, что полсотни патронов может хватить черт знает на сколько. Он с завистью посмотрел на вещмешок с патронами, лежавший у ног бойца. Тот, перехватив его взгляд, подвинул мешок ногой.

— Бери! — сказал он. — Только не трать зазря…

Солнце уже висело над Винной горой, когда бой прекратился. Немцы после безуспешных попыток выйти к полотну железной дороги утихомирились. Зеленые фигурки поползли обратно на Замковую гору, уехали и мотоциклисты, оставив на шоссе несколько разбитых машин. Пограничник усмехнулся:

— На ужин поехали! — Он сел на бруствер, свернул цигарку и протянул кисет. — Закуривай, отец, рабочий день закончился.

«Отец!» — Орленко усмехнулся в душе и мысленно посмотрел на себя со стороны: небритый человек в помятом пиджаке, перепачканном землей и кровью… «Хорош же ты, хозяин города!» Но он не чувствовал обиды. Наоборот, ему было приятно, что боец разговаривает с ним как с равным: значит, он воевал неплохо…

— Петр Васильевич! — услышал он голос Циркина. — Вас зовут.

— Кто?

— Васильев.

— Чего ему надо?

— Ранило его.

— Ранило?

Орленко поднялся и пошел за Циркиным.

Железнодорожник лежал на траве бледный, с беспомощно раскинутыми руками. Над ним на коленях стоял другой ополченец, выполнявший роль санитара. Он прикладывал к боку раненого тампоны из ваты и тут же отбрасывал в сторону. Вата быстро пропитывалась кровью, боец умирал.

Увидев Орленко, Васильев слабо улыбнулся.

— Ну что, товарищ секретарь, я оправдал себя перед партией?

Он закрыл глаза. Секретарь горкома нагнулся к нему, взял за руку, пожал ее, хотел сказать что-нибудь, но не успел…

Васильева похоронили здесь же, в окопе.

А вскоре, когда поле окутали сумерки, бойцы покинули и этот рубеж. Поступил приказ отойти еще дальше на юг, к селу Нижанковичи. Там, как сообщил связной, собрались все командиры во главе с самим генералом.

В большой комнате с занавешенными окнами горел яркий свет. Люди шумели. Орленко поставил свою винтовку в угол и огляделся. Командиров было человек тридцать, большинство из них он хорошо знал.

— Иди сюда, Петр Васильевич! — услышал он голос Тарутина. — Ты что там стоишь как бедный родственник?

Начальник погранотряда, сидевший на диване рядом с командиром дивизии полковником Дементьевым, подвинулся, освободив место.

В комнату вошел генерал Снегов. Все встали.

— Садитесь, товарищи!

Комкор прошел к столу вместе с начальником отдела политической пропаганды и начальником штаба, дал знак адъютанту повесить на стене карту. Орленко внимательно наблюдал за ним. Казалось, генерал — единственный из присутствующих, который остался, по крайней мере внешне, таким же, каким был всегда: чисто выбритым, подтянутым, аккуратным. Секретарь горкома знал его не очень хорошо. Ему казалось, что комкор вежлив, но суховат и слишком невозмутим. Но сейчас эта невозмутимость генерала действовала успокаивающе.

— Приготовьте и вы свои карты, — сказал он командирам. — Прошу доложить обстановку. Товарищ Тарутин, начнем с вас.

Начальник погранотряда, который теперь находился в оперативном подчинении у Снегова, встал, привычно одернул гимнастерку. Генерал слушал его не перебивая и лишь изредка кивал начальнику штаба, чтобы тот отмечал данные на карте. Тарутин говорил четко, короткими рублеными фразами:

— Противник начал наступление превосходящими силами. В городе главный удар пришелся на участок четырнадцатой заставы. Мной была поставлена задача удержать госграницу любой ценой… После нескольких часов боя противнику удалось прорваться на флангах городской заставы: севернее водокачки и в районе парка… Прикрывающих сил не было: всех пришлось послать на защиту границы… К двенадцати ноль-ноль противник овладел мостом и вскоре занял центр города… Под угрозой окружения я дал приказ об отходе… На левом фланге, у села Пралковцы, был временно организован новый рубеж с целью оттянуть силы противника и помочь отходу основной группы, а также эвакуации раненых… В настоящее время положение таково. Заставы первой комендатуры — крайний северный фланг — смяты немецкими танками, сведений о ней нет… Вторая комендатура после упорной обороны и ряда контратак тоже отошла и закрепилась на рубеже примерно в двенадцати километрах от границы… Третья комендатура, обратив в бегство два вражеских батальона — обычный пехотный и войск СС, тоже под угрозой окружения с флангов несколько оттянулась назад… Четвертая комендатура капитана Дьячкова, как я уже докладывал, вместе с отрядом городского ополчения до полудня обороняла город, а затем по моему приказу отошла, имея в своем составе подразделения обслуживания и часть штаба погранотряда… На участке пятой комендатуры противник активности не проявлял… Таким образом, погранотряд имеет сейчас четыре комендатуры… Точных сведений о потерях еще нет, но полагаю, что в строю не меньше двух третей личного состава… Жалею, что мой комиссар в отпуске… Однако моральное состояние бойцов и командиров хорошее, — он сжал пальцы в кулак. — Товарищ генерал, к дальнейшему бою пограничники готовы.

Тарутин сел. Лицо его было бледным, на лбу блестели капельки пота.

Затем докладывали командиры стрелковых частей и подразделений, комендант укрепрайона. Слушая их, секретарь горкома постепенно успокаивался. Большинство подразделений, кроме укрепрайонцев и одного из стрелковых полков, людских потерь почти не имели и тоже рвались в бой. «А ведь город еще можно вернуть».

Он вздрогнул: ему показалось, что генерал прочитал его мысль.

— Мы только что получили приказ контратаковать противника. Посмотрим, как это успешнее осуществить.

Спокойно, словно не замечая всеобщего оживления, генерал подошел к карте.

— Что мы имеем у себя, нам известно. Теперь послушайте данные о противнике, хотя предупреждаю: некоторые из них весьма приблизительные, и их еще надо уточнить. Поэтому придется говорить исходя в основном из показаний пленных… — Он взял со стола карандаш. — Так вот, против нас действует около двух немецких дивизий: сто первая легкопехотная и примерно два полка двести пятьдесят седьмой пехотной дивизии — кстати, эта дивизия год назад одной из первых вступила в Париж… Короче говоря, у противника в полтора раза больше солдат, чем у нас. Пехоту поддерживают танки и авиация, которых у нас нет… Пока нет. Некоторые пленные утверждают, что на той стороне Сана, вот здесь, на их левом фланге, курсирует какой-то сверхмощный бронепоезд. Это все или почти все. — Генерал посмотрел на притихших людей. — Много? Да много. Но практически соотношение на сегодняшний день уже изменилось, причем в нашу пользу. Он обернулся к полковому комиссару. — Вы подсчитали потери противника, Владимир Иванович?

— Да, — живо откликнулся Петрин. — Всего по сводкам получается около тысячи солдат и офицеров.

— Вы слышали: около тысячи! Даже если эти данные несколько преувеличены, то все равно на одного нашего три немца, не так уж плохо… — Генерал повысил голос. — Передайте мою благодарность всем, кто участвовал в бою. Другие пусть не обижаются — скоро всем найдется дело. — Встретившись взглядом с Дементьевым, который собирался что-то сказать, генерал предупреждающе поднял руку. — Сейчас мы должны хорошо и быстро продумать план атаки! — Он снова посмотрел на Дементьева. — Николай Иванович! Слово за вами.

Дементьев встал.

— Ваша дивизия — наша главная сила. Как, по-вашему, можем мы вернуть город?

Дементьев выпрямился.

— Что значит «можем»? Обязаны. Все бойцы рвутся в бой.

— Этого мало. Нужен маневр.

— Он будет. — Полковник выразительно взглянул на генерала.

— А как думают другие?

— Я полностью согласен, — отозвался Тарутин.

— И я тоже, — последним сказал Снегов. — Итак, мы контратакуем врага в то же время: ровно в четыре ноль-ноль. Проверьте ваши часы. Сейчас двадцать три ноль-ноль… — Он подождал немного. — А сейчас попрошу всех сюда, к карте.

Да, это была лихая атака! В памяти вспыхнули и замелькали события, которые происходили три дня назад. «Как в фильме!» — подумал Орленко. В мозгу крутилось сразу несколько лент: они то разбегались по сторонам, то перекрещивались и рвались. И «крупным планом» вдруг выделялись то какой-то дом, то пушка, то чье-то лицо.

…Вот он и его ополченцы, уже переодетые в красноармейскую форму, стоят в строю сводного батальона пограничников. Они пойдут первыми. Всего в батальоне немногим больше двухсот человек, с ними четыре станковых и шесть ручных пулеметов. Орленко ощупывает подсумок: теперь он запасся патронами, это не то что вчера. Рядом с ним стоит Циркин. Перед строем расхаживает, как тигр в клетке, новый комбат Поливода, нетерпеливо посматривает на часы. Это бравый парень, сразу видно: крутые скулы, короткий прямой нос, плечи литые, как у борца, походка мягкая и пружинистая. Поодаль стоит Тарасенков и тихо, вполголоса, разговаривает с командирами рот Архиповым и Патарыкиным.

Маленький, красивый, с тонкими чертами юного мальчишеского лица политрук Королев мечтательно смотрит на занимающуюся зарю. Взлетает ракета, где-то за спиной грохочет залп. Поливода выхватывает из кобуры наган. «Пошли!»

…Вперед! Вперед! Убитый фашист падает под ноги. «Это уже пятый? Или шестой?» Орленко перепрыгивает через него и тут же прячется в подъезде. Сверху, с чердака, бьет пулемет. «Снять!» — командует Поливода. По лестнице устремляются двое пограничников. Через минуту слышатся несколько взрывов, чей-то крик. Пограничники сбегают вниз.

…Вражеские заслоны смяты. Немцы бегут, ныряют в ворота, растекаются по дворам. Политрук Королев выгоняет из подвала фрицев, те выходят бледные, трясущиеся, высоко подняв руки. При выходе на Татарскую улицу Поливода останавливается, подзывает к себе командиров рот. «Ты поведешь своих слева, через парк… А ты выходи на улицу Словацкого… Я пойду в центре… Встретимся у Плаца на Браме, туда — по Мицкевича — идут пехотинцы. К двенадцати чтобы все были там — кровь из носа!» — Он быстро распределяет пулеметы по три на каждую роту и один группе прикрытия. Патарыкин пробует возразить: «Мне бы еще штучку, а то у меня сектор очень большой!» — «Обойдешься!» — Комбат показывает на спрятанную за углом пушку. — «А это у тебя что, куркуль, дырка от бублика? Думал, не замечу?» Патарыкин смущенно машет рукой: увидел-таки, дьявол! Хлопают выстрелы. «Вперед!» — слышен хриплый голос комбата.

…В конце улицы, у костела кармелиток, новая схватка — на этот раз с мотоциклистами. Их много, наверное с полсотни. Они воюют умело: одни отвлекают наших бойцов, другие, обогнув квартал, пытаются зайти с тыла. Рота залегла: кто спрятался за оградой, кто за деревом, кто в подъезде… Поливода перебегает от одного к другому, показывает, куда стрелять. Ему везет: сумка на боку разорвана пулями, а сам цел, даже не ранен. Кругом слышатся стоны. С Орленко сшибло фуражку (кажется, осколком мины). Она отлетела в сторону, но он не решается протянуть за ней руку. Да и некогда… «Поднимайся в штыковую!» — бросает кто-то, пробегая мимо. Орленко бежит за ним. Немцы, яростно отстреливаясь, отходят. Секретарь горкома видит перед собой широкую спину комбата. Он словно месит тесто. Слышен глухой треск… «Вот так!» — проносится молнией в мозгу у Орленко. Он тоже колет кого-то в зеленом. Еще раз, еще… «Вот так!» Испуганно трещат моторы, мотоциклисты удирают вниз по Капитульной, скрываются в садах. «Ура! — несется им вслед. — Ура!..»

…Группа идет дворами, путаясь в закоулках. Через головы с тяжелым шелестом летят снаряды — это артиллерия 99-й бьет по Засанью, не дает противнику подтянуть подкрепления. Немецкие батареи на Винной горе уже больше часа молчат: по-видимому, их подавили огнем или заставили менять огневые позиции. Пока они мешкают, нужно зажать в кольцо вражескую пехоту на этой стороне Сана и разбить по частям. Темп, темп! — вот что главное.

Но в одном из дворов заминка — передние уперлись в церковную стену. Через нее не перелезешь. За стеной, на колокольне, пулеметная точка немцев. Оттуда стреляют, на головы сыплются осколки кирпича. Что делать? Поливода бросает гранату, она разрывается где-то в соседнем дворе, не долетев до цели. «Разве отсюда достанешь их, гадов?» Он озирается и уже хочет идти обратно, как вдруг к нему подбегает паренек в круглой синей шапочке. «Пан командир, я знаю дорогу!» — «Немцев там нет?» — «Ниц немае!» Комбат машет рукой: «Веди!»

Маленький проводник ведет отряд по каким-то помойкам, ныряет под арки, перепрыгивает через водосточные канавы, петляет, как заяц, то исчезая в зарослях терновника и акации, то снова показываясь в своей шапочке, и, наконец, пройдя между огромными штабелями дров, приводит людей в какой-то двор, выложенный красивой узорчатой каменной плиткой. Посреди двора тихо плещет маленький старинный фонтан. «А ведь я знаю этот двор, — вспоминает секретарь горкома. — Отсюда рукой подать до улицы Мицкевича».

И вдруг рядом, над самым ухом, гремит орудийный залп. Несколько человек от неожиданности падают. Командир подозрительно смотрит на поляка, тот растерянно пожимает плечами… «Да это же наши!» — слышится радостный крик. Все бросаются к воротам, теснясь, выбегают на улицу. Поливода дружески хлопает по плечу высокого пехотинца в каске со шпалой в петлицах. «Опередили! Как же вышли?» — «А прямо по шоссе. Протаранили их передний край и вот гоним. Это им не вчера!»

…Теперь никто не сомневался в победе. Пехотинцы были вооружены до зубов. С ними шли и минометчики, и артиллеристы со своими маленькими, но грозными сорокапятками, делая короткие остановки для выстрела. Такое Орленко видел впервые. «Город наш, наш!» — стучало у него в груди.

Какой-то боец-пограничник с черными бачками даже подпрыгивал от радости. «А ведь это Серов! — вспомнил Орленко. — Как же я его не узнал?..» Секретарь горкома был частым гостем в клубе погранотряда и знал всех тамошних талантов: этот разбитной парень был, наверное, самым примечательным из них. Он прекрасно играл на баяне, хорошо пел, плясал. «На все руки мастер! — говорил о нем политрук Уткин. — Только в военном деле слабоват».

Но сейчас «музыкант» выглядел браво: фуражка лихо заломлена на затылок, на худом подвижном лице улыбка до ушей, глаза блестят. «А в бою-то, оказывается, неплох! — подумал Орленко и огляделся. — Черт побери, да мы уже недалеко от Плаца на Браме! А еще и одиннадцати нет…» Позади оставалась большая часть города — огромный треугольник, образуемый двумя главными улицам — Мицкевича и Словацкого. Где-то там, за крышами, и его дом. Цел ли он? «Дом! — он усмехнулся: что теперь думать о доме, когда он пуст, жены нет. — Эх, родная моя, где ты сейчас?»

Не доходя квартала до Плаца на Браме, Поливода свернул в переулок. Разведчики доложили, что на площади скопилось много немцев, по-видимому, они решили предпринять контратаку. С крыши высокого дома, откуда обе главные улицы видны как на ладони, били пулеметы. «В открытую сюда не подойдешь, — сказал комбат, посматривая из-за угла на серую каменную громаду. — Пожалуй, придется снести эту дуру вместе с фрицами». Но артиллеристы беспомощно развели руками: с пушкой к этому дому не подступишься, мешают другие здания. Поливода поморщился. «На нет и суда нет. Будем вышибать нашей пограничной артиллерией…»

Он послал к дому тех же двух бойцов с гранатами. Они пошли дворами, но вскоре один из них вернулся, зажимая ладонью простреленную щеку. «А где Селезнев?» — спросил Поливода. «Убили, — невнятно пробормотал боец. — Там у них как крепость: вокруг мешки с песком, пулеметы на всех этажах…» Он сплюнул кровью и прислонился к стене. «Не выполнили мы, товарищ старший лейтенант…» Поливода стиснул зубы. «Я сам пойду, — хрипло выдавил он и обернулся. — Кто со мной добровольцем — шаг вперед!» Политрук Тарасенков положил ему руку на плечо. «Не надо. Сам зря погибнешь и людей погубишь». — «А что же, по-твоему, отступить?» — «Зачем? Прорваться всем вместе с орудиями на площадь и ударить прямой наводкой».

…Это был самый страшный бой. Немцы сопротивлялись отчаянно. Они знали: если противник возьмет этот дом, то возьмет и площадь, а если возьмет площадь, значит, и город. Орленко никогда не думал, что какой-то квартал, всего сто метров, такой длинный, почти бесконечный… Здесь все происходило мгновенно: упал — вскочил, выстрелил — снова упал… Они наступали под сплошным огнем. Пули, казалось, сыпались с неба, вылетали из-под земли— из подвалов, канализационных ям…

И все-таки этот проклятый дом был взят. Взят!

На площади горел подбитый немецкий танк. Ветер нес густой чад, пахло порохом, маслом и еще чем-то паленым. Орленко вбежал в нижний этаж — там прежде был ресторан. В дыму, опрокидывая столики, метался толстый офицер в черном с пистолетом в руке. Орленко выстрелил — мимо. Немец прицелился. Кто-то крикнул: «Ложись!» Раздался взрыв, офицер упал. Серов, бросивший гранату, вскочил, подбежал к немцу, потрогал его ногой. «Готов!» Орленко тоже поднялся, пошатываясь, побрел к буфету. Перед глазами плыли круги, со стойки на пол текло что-то красное: не то вино, не то кровь… Не глядя, он нащупал бутылку, выбил ладонью пробку, отхлебнул: «Водка!» Он протянул бутылку пограничнику. Серов ошалело смотрел на него. «Товарищ секретарь?» И вдруг догадался: «За первую победу!»

Перемышль снова был советским, уже два дня. И снова он, Петр Васильевич Орленко, выполнял свои прежние обязанности секретаря горкома партии. Руководил эвакуацией женщин и детей, отправлял в глубокий тыл банк, ценное оборудование.

Нужд было много. Город существовал — истерзанный, израненный, но живой, и люди как всегда обращались к секретарю со своими просьбами и заботами. Он делал что мог: собирал пекарей, механиков, машинистов, врачей: одних уговаривал, другим советовал, третьих ругал… Его слушались, может быть, потому, что видели его лицо, серое от бессонницы, и пропотевшую красноармейскую гимнастерку. Он мог воевать и трудиться, вместе со всеми жил и питался, не требуя для себя никаких привилегий, а это, он понял, действует на людей лучше всяких красивых речей. Если надо, он первым брался за лопату или за гаечный ключ, и ему тут же приходили на помощь, и дело сдвигалось с места, работа закипала, и невозможное становилось возможным…

Жизнь в городе постепенно налаживалась: уже работали три пекарни и в магазинах торговали свежим хлебом. Возобновила работу водокачка. В надежных подвалах и старых заброшенных фортах расставили койки, оборудовали операционные, и врачи, перестроившись на военный лад, при свете коптилок и мигающих аккумуляторных лампочек резали, штопали, гипсовали раненых. Кое-кому даже выдали зарплату — авансом, за месяц вперед, и люди почувствовали себя еще увереннее. Значит, решили они, дело прочно…

Так было здесь, в Перемышле. И так, думал секретарь горкома, происходит везде, во всех других пограничных городах, оправившихся от вероломного фашистского удара. Иначе быть не могло. Он специально послал шофера за газетами в соседний Добромиль.

— Без них не возвращайся! — предупредил секретарь. Ему не терпелось прочитать первые сводки.

Долгожданная «Правда» принесла нерадостные вести. Противник продвинулся на десятки километров в глубину почти по всему фронту.

Дважды перечитав сводку, Орленко почувствовал будто проваливается в пустоту. Желанная тишина, которая наступила после дневной канонады, вдруг показалась зловещей.

— Разрешите войти? — раздался звонкий голос.

Орленко вздрогнул и посмотрел на стоявшего в дверях человека. Это был Королев.

— Я на партсобрание.

— Входи.

Молоденький политрук, сияя, вынул из планшетки газеты, протянул секретарю.

— Прочитайте, это, наверное, о нас пишут.

— Где?

— А вот. «Как львы, дрались пограничники, бессмертной славой покрыли себя вчера бойцы-чекисты. Только через мертвые их тела мог враг продвинуться на пядь вперед». Как львы! — с гордостью повторил он и засмеялся. — Я бойцам только что вслух читал. Два раза подряд!

«Правда» была та же самая, от двадцать четвертого июня. Но почему же он, Орленко, не заметил этой статьи?

— А сводку тоже им читал? — спросил секретарь.

— Конечно…

— Ну и что бойцы?

— Ничего, нормально. Сперва, говорят, враг нас на пядь, а потом мы его вспять. Одним недовольны: почему на границе остановились, дальше немца не гоним? Хочу сегодня об этом на партсобрании сказать.

Орленко любовно посмотрел на политрука, на его вдохновенное мальчишеское лицо с большими чистыми голубыми глазами и почувствовал, что так же думает и он сам: почему бы не выбить немцев из Засанья и, развернувшись по фронту, не пройти на север, не ударить врага в спину, помочь соседям у Равы-Русской…

Вошел Поливода — теперь он был комендантом города, — сдержанно поздоровался, сел.

Часы на стене пробили одиннадцать. Этот мирный звон вернул всех в уже забытое привычное состояние. Коммунисты — их собралось не меньше ста человек — притихли, зашуршали блокнотами.

— Начинай, Петр Васильевич, — сказал Тарасенков.

Орленко поднялся, посмотрел на людей. Таких собраний у него еще не было. Многие пришли с передовой и скоро уйдут туда же, и кто знает, удастся ли им дожить до следующего… Он молчал. Перед ним сидели и стояли настоящие коммунисты, проверенные огнем. Им нужны не прежние, не тысячу раз сказанные-пересказанные слова, а какие-то другие, особенные…

— Товарищи! — медленно проговорил Орленко. — Партийное собрание батальона погранотряда считаю открытым.

Тарасенков доложил о боевых действиях, привел примеры доблести и геройства пограничников и ополченцев, вернувших штурмом город и вот уже два дня мужественно оборонявших его в условиях беспрерывных вражеских атак с земли и с воздуха, сказал о наших и немецких потерях, сослался на известную многим статью в «Правде», перечислил фамилии бойцов и командиров, подавших заявления о приеме в партию, и перешел к основной части доклада — дальнейшим задачам организации…

Все это было знакомо каждому из присутствующих: и подвиги, и потери, и атаки врага, и свои задачи, но теперь, выстроенные в ряд, они воспринимали уже как нечто новое и значительное. «Вот она, великая магия слова, — думал Орленко, — даже не слова, нет, а идеи, объединяющей всех нас: командиров и подчиненных, старых и молодых, опытных и наивных… Слова могут быть разными, как и люди, но идея — идея должна быть одна, великая и святая, как правда. И можно убить человека, можно разрушить города и села, но убить и разрушить идею, если она справедлива и дорога всем, всему народу, нельзя!»

Собрание было бурным и закончилось, когда уже начало светать. Секретаря горкома избрали и секретарем партбюро сводного батальона, его кандидатуру предложил Поливода. Люди заторопились. «Пора на места, а то немец уже, поди, просыпается, скоро нам из пушек „гутен морген“ скажет!»

Орленко остался в комнате один. «Надо бы переписать протокол! — спохватился он. Но махнул рукой. — Сойдет и так, разве дело в бумаге?» Он перечитал протокол. Все правильно. «Слушали…» «Постановили… Удержать границу, не дать кусочка родной земли, защищать до последней капли крови».

Это был самый короткий протокол в его жизни.

На следующий день Тарутин снова приехал в штаб батальона, который находился теперь в типографии городской газеты: это было менее уязвимое для немецких снарядов здание, прикрытое с запада бывшим польским военным костелом.

В петлицах у начальника погранотряда уже красовались три шпалы.

— Растем! — посмеялся он. — Начал войну майором, а на пятый день, гляди, подполковника дали. Если в таком темпе пойдет, через месяц, чего доброго, и маршалом стану…

Он сообщил, что сегодня утром Снегов и Дементьев говорили по прямому проводу с командующим фронтом Кирпоносом и тот просил поздравить от его имени всех участников обороны, обещал выслать подкрепление и назвал перемышльцев героями за то, что они не дали немцам оседлать железнодорожную магистраль, ведущую на Львов и дальше на Киев, и тем самым помешали рассечь фронт надвое.

— Выходит, что они шли с отмычкой к вратам Украины, а мы их — за руку! — сказал подмигнув Тарутин. Начальник погранотряда выглядел бодрым, помолодевшим.

— А как дела у соседей? — спросил Орленко, кивнув на север.

— Бьются. Снегов обещал им одну из дивизий подбросить. За наш участок он спокоен, говорит, здесь девяносто девятая и пограничники до прибытия подкрепления вполне справятся.

— Уже справились! — тряхнул чубом Поливода. — Теперь вперед рвутся, а их держат. Почему?

— Знаю! — Тарутин нахмурился, его большое красивое лицо потемнело. — Я бы и сам готов хоть сейчас на Берлин, да, увы, это от нас не зависит. Нас что — горстка, надо, чтобы другие подтянулись. Ничего, — успокоил он вставая. — Как говорится: погодите, детки, дайте батьке срок… Да, — обернулся он на пороге, — вы вчерашнюю сводку Совинформбюро читали?

— Читали.

— То-то. Теперь мы у всей страны на виду. Даже бери больше — у всего мира!

«Правда» сообщила, что советские войска стремительным контрударом вновь овладели Перемышлем. Это было через несколько часов после партийного собрания, и новые члены бюро тут же пошли по подразделениям, прочитали сводку бойцам. Газета переходила из окопа в окоп, из дота в дот, ее под ураганным огнем добровольцы-агитаторы пронесли по всему переднему краю.

Люди торжествовали. К Орленко прибегали бойцы и командиры, радостные, возбужденные, и приносили новости. Всем хотелось отличиться. Здоровенный парень — сержант из группы особого назначения — рассказал, как ему удалось задержать вражеского лазутчика. «Приметил я на улице Мицкевича одну дамочку, видную такую, белолицую, и пошел следом. Смотрю, дамочка моя ведет себя как-то чудно: ходит без всякой цели по главным улицам и туда-сюда глазками зыркает, вроде как высматривает, где у нас объекты. А увидит мужчину — сразу отворачивается и ноль внимания. Нелогично, думаю, получается: уж если ты, красавица, такая по природе любопытная, то почему твой интерес распространяется только на штабы и огневые точки? Ну, я ее и прищучил! И что же оказалось? Оказалось, что это не баба а мужик, да еще с двумя пистолетами за пазухой».

Орленко был рад их бодрому духу и смеялся вместе со всеми. И хотя он знал то, чего не знали они, — о продолжающемся наступлении немцев на флангах, о выходе вражеских танков на Львовское шоссе, — он не считал нужным говорить об этом вслух. Все еще может повернуться к лучшему, зачем заранее омрачать настроение? «Веселому, — любил повторять он, — и море по колено, а унылый в своих слезах тонет!»

Но день кончился плохо. Вечером по телефону Снегов сообщил, что тяжело ранен полковник Дементьев. Его нашли в поле недалеко от разбитой машины. Дементьева тут же отправили в тыл. Командиром 99-й дивизии был назначен его заместитель полковник Опякин.

А ночью в комнату к Орленко ворвался Поливода. Лицо его было страшным.

— Послушай, секретарь. Знаешь, какой приказ я только что из штаба корпуса получил? Взорвать мост! А как же мы наступать будем? Не сегодня-завтра должны подойти наши танки, а тут… — Он тяжело рухнул на стул и опустил голову. Его фуражка упала на пол, он отшвырнул ее ногой и заскрипел зубами.

— А ты бы уточнил у Снегова, — сказал Орленко и, чтобы скрыть лицо, нагнулся за фуражкой, подал ее коменданту города.

— Нет его в штабе, уехал куда-то.

— Тогда свяжись с Тарутиным.

— И его нет.

Предчувствие подсказало Орленко, что начинается самое тяжкое, то, чего он ждал, но во что также не хотел верить.

Однако надо было что-то решать. Он поднялся и пошел в комнату к телефонистам.

Орленко попросил позвать Петрина. Тот подтвердил приказ.

— Значит, плохо?

— Плохо. Но еще не страшно.

— А что может быть еще?

Ему показалось, что сквозь расстояние он уловил вздох.

Секретарь горкома вернулся к себе. Поливода сидел, по-прежнему опустив голову.

— Григорий Степанович, — тихо сказал Орленко, — иди выполняй приказ, — он положил ему руку на плечо. — Иди.

Поливода молча встал, нахлобучил фуражку, не оглядываясь вышел.

Вскоре воздух потряс взрыв. В ночное небо взметнулось пламя и, скользнув по крышам, рухнуло вниз.

Через два дня они покидали город. Собственно говоря, его участь была решена еще на сутки раньше, когда генерал Снегов получил приказ командующего фронтом оставить Перемышль и отходить по направлению ко Львову. Но тотчас выполнить его он не мог: поднимать войска днем, в открытую было нельзя. Обе дороги на Львов — железнодорожная и шоссейная — просматривались немцами с высот за Саном и были пристреляны. Да и попробуй-ка только показать спину врагу, он тут же ринется вперед и всадит штык между лопатками… Надо было дождаться темноты, чтобы скрытно оторваться от противника и выиграть хотя бы несколько часов.

Было за полночь, когда оборона рассыпалась на десятки походных колонн и маршевых групп. Немцы еще спали. Лишь изредка их дозорные выпускали в небо ракеты, высвечивая передний край. И тогда люди, выползшие из траншей и окопов, прижимались к земле и замирали. Было строго запрещено разговаривать и курить.

Пограничники и ополченцы отходили последними. Было уже совсем светло, когда Поливода остановил свой батальон на окраине города и приказал людям рассредоточиться. «Будем идти кучей — накроют нас всех, костей не соберешь», — сказал он и поставил задачу: выйти на шоссе Самбор — Львов неподалеку от местечка Рудки.

Гитлеровцы пока вели себя пассивно. Они видели на том берегу Сана пустые траншеи, разрушенные и полуразрушенные дома без каких бы то ни было признаков жизни, черные столбы дыма, поднимающиеся из глубины дворов, там, где, по данным их наблюдателей, находились штабы и склады, и мрачные, несмотря на солнце, безлюдные улицы с разбросанными на тротуарах и мостовых бревнами, ящиками и мешками с землей и песком. К подобным картинам многие из них привыкли уже по прежним походам в странах Европы. Но это было там, на Западе. А здесь?..

Немецкий генерал, приехавший со своей свитой на набережную, долго рассматривал пустынный город в бинокль, не решаясь дать команду войскам перейти Сан. «Не хотят ли эти русские снова заманить нас в ловушку?» — думал он. Перед ним словно еще витала тень недавнего разгрома… Он приказал сначала послать разведку, и на тот берег вброд отправилась одна рота. И только когда командир роты доложил ракетой с Плаца на Браме, что «все в порядке», генерал, облегченно вздохнув, сел в машину и поехал к себе в штаб писать рапорт о взятии города — второй раз, и, как он суеверно приписал от себя, бог даст — последний…

Вскоре фашисты бросились в погоню. В небе показалась их «рама», помахала крыльями, и батареи, стоявшие на Винной горе, перенесли огонь вправо от основной магистрали. А слева, с севера, как доложили разведчики, в этом направлении двигались танки и мотопехота.

Теперь пограничники шли на восток, выполняя поставленную задачу: прикрыть в случае преследования свою главную силу — 99-ю дивизию, которая двигалась южнее и пробивала путь к фронту, откатившемуся, возможно, к старой границе[1].

За Пикулицами они увидели пылящих по шляху немецких мотоциклистов. Отбились от них на ходу, не останавливаясь. За речушкой Виар у Нижанковичей Орленко снова встретился с Поливодой. Бывший комендант Перемышля стоял с побуревшим от пыли лицом и мрачно смотрел на тянувшиеся по шаткому мостику повозки с ранеными. Он тронул Орленко за рукав: «Подожди, секретарь!» Взгляды их встретились, и, поняв друг друга без слов, оба поднялись на холм, в последний раз оглянулись на город. Он был уже далеко, за желто-зелеными полосами полей и перелесков, одним концом приникший к земле, а другим — со своей Замковой горой — вздыбившийся в небо. Таким Орленко видел его впервые. «Как мертвый лев…» — подумал он и посмотрел на Поливоду.

— Не журись, Григорий Степанович, мы еще вернемся.

Поливода молчал. На щеках у него каменели желваки, сильные пальцы, сжимавшие пряжку ремня, побелели.

Орленко сбежал с холма к реке, освежил лицо и вернулся в строй.

— Пошли! — сказал он ожидавшему его Поливоде.

— Пошли…

И они зашагали, уже не оглядываясь.

Шестьдесят километров прошли за двенадцать часов.

Когда отряд вышел к долгожданным Рудкам и был объявлен привал, люди уже не думали ни о чем, кроме сна. Но спать не пришлось. Примчался на взмыленной лошади посыльный от Тарутина и сказал, чтобы весь батальон немедленно снимался с места и выступал по направлению к Комарно, где находился штаб. Зачем, почему такая спешка — никто не успел спросить, посыльный тут же умчался обратно. Командиры рот бросились расталкивать спящих, и люди поднимались, строились в колонну. Тревожно ржали лошади, скрипели повозки, стонали раненые. Орленко, шагая в сгущающейся темноте, с трудом поспевал за молодыми бойцами. Но и те еле шли. Кто-то, увидев в стороне от дороги одинокий хутор, в окне которого теплой звездочкой светился огонек, сонно пробормотал: «Там живут!» Орленко нехотя улыбнулся: как всё в этом мире относительно — и горе и счастье. Еще совсем недавно вот в такой поздний час он сидел дома, в уютной квартире, за заботливо накрытым столом или лежал с книгой на мягкой тахте и воспринимал это как должное. А сейчас готов был отдать полжизни за несколько часов сна на каком-нибудь сеновале… Он отогнал эти мысли. То, прошлое, осталось позади. Теперь он был боец, такой же, как все, кто шел вместе с ним. И надо было идти. Идти, идти и идти!

В Комарно они пришли ночью. «Молодцы!» — похвалил Тарутин и пригласил командиров в хату.

— Ну, как твои ополченцы? — спросил он у Орленко. — Не отстали?

Он пытался бодриться, но его выдавало лицо: под глазами синели круги, губы выцвели и потрескались.

«Постарел он за эти три дня», — отметил Орленко.

— Вот молоко, пейте, — начальник погранотряда показал на кринку с молоком. Потом выдал каждому по пачке «Казбека» и стал объяснять обстановку.

То, чего опасался генерал Снегов, случилось: немцы, прорвав наш последний заслон на севере от Перемышля, вышли на Львов. В связи с этим возникла еще большая опасность: моторизованные части противника продвигаются по магистрали гораздо быстрее, чем наша пехота. Единственная возможность задержать наступление — дать бой немцам здесь, помочь пехотинцам пройти вперед к старой границе, где, по имеющимся сведениям, две или три наши отступающие армии должны организовать оборону на широком фронте и остановить врага…

— Задача всем ясна? — закончил свое сообщение Тарутин.

— Все понятно, — глухо отозвался Поливода.

Остальные командиры молчали.

— А раз понятно, — повысил голос Тарутин, — немедленно за работу. Раненых отправим вперед, всем остальным копать. К рассвету рубеж должен быть готов. — Он повернулся к стоящему за ним начальнику штаба. — Лопаты у жителей собраны?

— Так точно!

— Раздайте их бойцам, у кого нет. А две оставьте — себе и мне. Всё.

Рубеж был оборудован на северо-западной окраине Комарно, на горе, в садах. После ночного дождичка остро пахло смородиной. Над головами свисали тяжелые ветки, осыпанные недозрелыми яблоками. Сквозь густую листву на засиневшем, умытом небе ярко светились звезды. В брошенных хозяевами сараях голосили петухи, кудахтали куры. Начинался еще один день.

Вернулись разведчики, доложили: головная колонна немецких танков прошла на северо-восток, ко Львову, за ней беспрерывным потоком следуют машины с солдатами.

— А боковое охранение у них есть? — спросил Тарутин.

— Есть. Вдоль дороги по проселкам шныряют мотоциклисты. Замечен также отряд танкеток.

Начальник погранотряда присел в окопе, пошарил фонариком по карте.

— Эх, повернули бы они сюда, в лощину…

Он не успел договорить. Снизу, из-под горы, в небо взлетела ракета и, описав дугу, упала по ту сторону села.

— Ну вот, на ловца и зверь бежит! — снова услышал Орленко веселый голос Тарутина. — Хотят девяносто девятой во фланг ударить. Сейчас будут здесь.

И точно. Не прошло и получаса, как послышался гул моторов. Замигали огни фар. Стаями они сползали с окрестных холмов и скапливались в долине. Казалось, что внизу, в черной впадине, среди лозняка и травы растет, мерцает и шевелится какое-то светящееся чудовище…

Орленко насчитал по огням около пятидесяти грузовиков и десятка три мотоциклистов. «В каждой машине, — прикинул он, — двадцать солдат. Итого, кроме мотоциклистов, тысяча… А у нас едва ли и половина наберется».

Взлетела еще одна ракета и осветила долину. Машины сгрудились у реки, не решаясь перейти ее вброд. Солдаты снимали с себя оружие и выпрыгивали из кузовов, бежали в лес…

Вскоре послышался визг пил, стук топоров, треск падающих деревьев. Немцы строили переправу. Надо было их накрыть сейчас.

Над окопами прошелестела команда: «Приготовиться!». Орленко приник к винтовке. Кто-то рядом жарко дышал в ухо, тикали часы на руке.

— Огонь!

Тишина разорвалась грохотом. С хрустом пронесся снаряд. И сразу стало светло.

Бой начался.

А закончился этот бой под вечер, когда уже никто не знал, какой ценой досталась победа…

С первой вражеской группой расправились быстро, в течение часа, но затем подошла новая. Ударила артиллерия, появились танки, и рубеж был смят. Тарутина ранило осколком в лицо, разворотило верхнюю губу. Его хотели уложить на носилки, но он не дался и продолжал руководить боем. Один за другим умолкали пулеметы, в окопах было уже больше мертвых, чем живых.

Под вечер поступил приказ на отход. Отбиваясь от наседавших гитлеровцев, мелкими группами бойцы прорывались на восток. За городом Миколаевом группа, с которой шел Орленко, встретилась с пехотинцами. Бывшего секретаря горкома пригласили в штаб корпуса.

В тесной каморке лесника чадила коптилка, на стенах, дрожа, горбатились тени.

— Садись, — сказал Петрин. — Есть хочешь?

Орленко отмахнулся.

— Тогда на, читай.

Комиссар протянул листок. В глазах запрыгали строчки. «Немедленно отозвать и направить в распоряжение ЦК…»

«А как же они? — Орленко растерянно посмотрел на Снегова, склонившегося над картой, на Петрина, на бойца, стоявшего в дверях с винтовкой в руке… А где-то там его ополченцы, Тарутин. Перед ним вдруг встало его большое темное, окровавленное лицо. — Они останутся?»

— Я не поеду, Владимир Иванович, подожду.

— Чего?

— Вот выйдем к старой границе, тогда…

Снегов усмехнулся, поднял покрасневшие глаза.

— Если ехать, то не позже чем утром. Пока еще машина, надеюсь, проскочит. А за дальнейшее не ручаюсь.

Петрин, грузно скрипнув табуреткой, поднялся.

— Петр Васильевич, я тебя понимаю. Но… — Он развел руками и шагнул навстречу. — Давай, брат, прощаться!

Автомобиль летел по большаку прямо на солнце. Шофер, низко надвинув козырек фуражки, остро выхватывал взглядом бегущие под колеса ямы, разбитые зарядные ящики, какие-то бочки, мешки… Маленькая эмка вихляла из стороны в сторону, и полоса пыли тянулась за ней как размотанный бинт. Орленко несколько раз оборачивался назад, вглядываясь в убегающую вдаль рощу. Вот она мелькнула в последний раз и исчезла…

Машина съехала с холма к реке и остановилась. Под ветхим мостиком лежала на боку тяжелая пушка со снятым замком. Шофер вылез, прошелся по мосту, потрогал сапогом бревна.

— Авось, выдержит, — сказал он, снова садясь за руль.

На том берегу, взлетев на холм, они увидели висевшую над дорогой «раму». Шофер вдруг резко свернул на юг и повел машину по еле заметной тропинке через поля. Орленко с беспокойством взглянул на него. «Откуда он знает, куда надо ехать?» — подумал он. Но шофер не знал — он чувствовал. По его повеселевшему лицу Орленко понял, что дорога выбрана правильно. «Чудно! Один поворот руля — и все изменилось!» Здесь, на колхозных полях шла работа: мелькали косынки женщин, струился дымок полевой кухни. Орленко тоже повеселел: «Словно в другом мире…»

Эта картина была ему приятна и неприятна. Крестьяне берегли урожай, заботились о завтрашнем дне. Но ведь завтра сюда придет враг, и плоды их труда достанутся ему! Нет, эти люди еще не поняли, что такое война. Пока они берегут лишь свой дом, своих детей, свое поле. А надо беречь всю страну. Надо уходить в леса, сжигая дома и посевы, оставлять врагу только пепел, окружать его смертоносным кольцом огня, гнева и ярости… Но будет ли так?

Он не удержался и сказал об этом вслух.

Шофер согласно кивнул головой.

— Будет! — уверенно произнес он. — Народ, что медведь: пока рогатиной в бок не ткнешь, из берлоги не вылезет. Ну, а ткнешь, тогда уж держись!

— Все равно победим! — сказал Орленко, думая о своем.

Шофер засмеялся.

— А когда мы их не побеждали? Там, в Перемышле, они у нас как драпали — вы видели?

— Видел.

— Ну и тут будут. Непременно будут. Только, может, не так скоро…

Он с силой нажал на стартер, и машина, поднявшись на гребень, выскочила на шоссе.

Орленко прищурился, пытаясь разглядеть, что там впереди, но ничего не увидел. Впереди лежала только длинная бесконечная лента дороги, уходящая за горизонт. Она сверкала на солнце и слепила глаза…

Десять дней, всего десять дней из большой и нелегкой жизни, но Петр Васильевич запомнил их навсегда и не уставал вспоминать — будь то на шумной многолюдной встрече или дома за столом в его тихой и скромной киевской квартире. Иногда я получал от него письма: это бывало обычно тогда, когда он узнавал от своих старых боевых друзей какую-нибудь интересную подробность о боях в Перемышле. Этот город так и вошел навсегда в их сердца, недаром они называли друг друга «перемышльцами».

Комиссар Ильин

Не могу назвать его иначе, как комиссаром, хотя звание генерал-майора он получил будучи на командной должности и вообще любил именовать себя строевиком. Но известно, что командиры и политработники шагали в одном боевом строю, одинаково рисковали жизнью и часто, если кто-то из них выбывал из строя, командир заменял политрука, или, наоборот, политрук брал на себя командование в бою… Словом, всякое бывало. Но речь пока не о том.

В Москве в Центральном Доме Советской Армии шло торжественное заседание, посвященное двадцатилетию Победы. Было оно весьма представительным: с докладом выступал заместитель Министра обороны, в президиуме — известные военачальники, Герои Советского Союза, партизанские вожаки. Ветераны войны — их здесь было большинство — надели все свои ордена и медали, и зал, где горела огромная люстра, прямо-таки сверкал золотом.

После доклада председательствующий объявил перерыв, и люди вышли в вестибюль. Тщетно всматриваюсь в лица, пытаясь увидеть кого-нибудь из бывших однополчан. И вдруг где-то рядом прозвучало слово «Перемышль».

В стороне полускрытые малиновой бархатной шторой сидели двое: один генерал-лейтенант, другой — в гражданском костюме с неестественно отставленной негнущейся ногой.

Они разговаривали, как разговаривают старые друзья — доверительно, на равных, понимая друг друга с полуслова.

— Хорошо маршал о Перемышле сказал! — произнес человек в гражданском. — Давно пора! Наши воины совершили там бессмертный подвиг!

— Ты прав, — откликнулся его собеседник. — Еще бы, выбить фашистов из города на второй день войны и восстановить границу… Мы все, вся армия, воодушевились, когда узнали об этом. Но ведь ты был тогда не там?

— Не там, но рядом, во Львове.

— В части?

Человек в гражданском усмехается.

— В резерве… Но все же выбил себе назначение именно к ним, в корпус Снегова.

— О, я Михаила Георгиевича знал! Замечательный был человек.

— Мне пришлось повоевать под его началом. Недолго, с месяц…

— Тогда, брат, месяц равнялся иному году. И кем же тебя назначили?

— Начальником отдела политпропаганды девяносто девятой…

— Первой орденоносной дивизии с начала войны?

— Так точно. Горжусь этим по сей день.

— Да… А ты награждение застал?

— Застал. Но практически оно тогда не состоялось: дивизия была все время в боях, почти без отдыха. После получили ордена… кто остался жив.

— Значит, и твоя капелька крови на том знамени есть?

Генерал-лейтенант дружески обнимает гражданского за плечо.

— Пойдем, пора. Слышишь — звонок?

Они направились снова в зал.

— Ты не знаешь, кто эти двое? — спрашиваю у знакомого журналиста из военной газеты.

— Генерал-лейтенанта знаю. — Он называет имя довольно известного военачальника. — А второй… Кажется, его фамилия Ильин. Он тоже генерал.

И вот я у него в гостях.

Мы сидим за столиком в саду, насквозь пронизанном солнцем.

— Да, было, было… — говорит Петр Сысоевич. — С этой дивизией я прошел почти от старой границы, а выбыл по ранению… — Генерал недавно перенес инфаркт, и говорить ему пока трудно. — Знаете, я лучше покажу вам еще одну статью, побольше.

Генерал встает, поскрипывая протезом, идет в дом и возвращается с пачечкой листков отпечатанной на машинке статьи.

— Это я давно, вскоре после войны, написал. Читайте отсюда, с середины.

«Дивизию я догнал 18 июля к вечеру, когда она приближалась с запада к городу Виннице. Командовал ею полковник Опякин, начальником отдела политпропаганды был полковой комиссар Харитонов…» Это о 99-й! И я читаю дальше.

От Миколаева до старой границы дивизия пробивалась с боями. Враг нажимал на нее со всех сторон, пытаясь взять в клещи, беспрерывно клевал с воздуха, но она шла, яростно обороняясь и одновременно ища любую, иногда почти неуловимую брешь во вражеском кольце. Два или три раза генералу Снегову удалось связаться со штабом фронта. Оттуда обещали подкрепление. Но оно не пришло. А строй редел, в степях и перелесках оставались убитые. Крестьяне говорили, что впереди немцы, советовали одеться в гражданское и идти скрытно, лесами. Но бойцы 99-й отвечали на это лишь усмешкой.

Мужество всегда находит приверженцев: почти в каждом селе к походному строю присоединялись местные парубки, еще не достигшие призывного возраста. Как их ни гнали командиры назад в родные хаты, они не уходили. «Мы же здесь любую тропинку знаем!» — клялись они. И командиры смирялись и приказывали дать им оружие.

За Проскуровом 99-ю догнал на машине новый начальник политотдела Ильин. Его представление командованию было коротким. «Прибыли!» — «Прибыл!» — «Но у нас здесь не мед, знаете?» — «Знаю». — «Ну и отлично». Снегов и Петрин пожали новичку руку и направили дальше — к Опякину и Харитонову. Те тоже были немногословны. Харитонов на ходу посвятил в события, предупредил, что будет трудно. Но Ильин и сам видел… От дивизии осталось едва ли больше половины. В строю шагали раненые: кто с повязкой на голове, кто с перевязанной рукой. Эти люди уже не боялись ни бога, ни черта. Начальник политотдела понял: здесь не надо агитировать. Надо драться с врагом, не думая о себе, и завоевывать уважение только личным примером.

…А вскоре он увидел дивизию в бою. Ночью головная колонна подошла к Виннице. Разведчики доложили: восточная часть города уже занята немцами, их охранение, вооруженное пулеметами и минометами, контролирует все дороги, ведущие на восток.

Командиры снова склонились над картой. Но все было ясно и так. Обойти город нельзя ни с севера, ни с юга. Дорога на север, к Житомиру, перерезана немецкой танковой группой — об этом сообщили все еще прикрывающие дивизию с фланга остатки погранотряда. На юге, у Жмеринки, немцы тоже вбили мощный танковый клин, который может задержать лишь естественный рубеж — река Южный Буг, и то, если сосед справа успеет взорвать мосты… Остается одно — пробиваться здесь, у Винницы. Снегов с Опякиным переглянулись, поняли друг друга без слов. Тактика должна быть прежняя, уже проверенная: стремительный штурм с захватом переправочных средств.

Полковник Опякин приказал командиру разведбата смять вражеское охранение. По большаку проскрипели гусеницы — это прошли вперед три маленьких танка.

О начале боя догадались сразу, по первым же взрывам. Била вражеская артиллерия, пытаясь преградить путь. Но танки прорвались. Вернулся на трофейном мотоцикле связной, доложил, что первый мост через Буг взят. Тогда Опякин двинул пехоту.

Уже светало. В розовой от солнца пыли промчался на лошади командир одного из полков — майор Хмельницкий, невысокий, плотный, в распахнутой черной кожаной куртке. Он на рысях взлетел на холм, откуда был виден город с двумя мостами, соскочил с седла, отдал ординарцу лошадь и подбежал к НП. «Этот сейчас даст им пить!» — сказал, не отрывая от бинокля глаз, Харитонов. Ильин кивнул головой, хотя видел командира 197-го полка только мельком на совещании. Но Харитонов не стал бы хвалить человека зря.

Немецкая артиллерия свирепствовала вовсю, била фугасными и осколочными снарядами, стараясь прижать пехоту к земле и отрезать ее от ворвавшихся в город танков. Однако наступление развивалось. Хмельницкий ракетами поднимал роту за ротой и бросал их в узкое горло прорыва. Сквозь дым, окутавший НП, Ильин увидал майора. Командир полка вскочил на лошадь и умчался по направлению к городу. «Пора и нам», — сказал Харитонов, пригласив Ильина в машину. Он словно знал, что теперь путь свободен.

Так оно и было. За эти несколько часов наши танки успели занять и второй мост через Буг. Тут им на помощь подошла пехота. Хмельницкий поставил задачу: очистить от противника прилегающие к мостам улицы, пройти дальше, пробить коридор для штабов и обозов. Неудержимой атакой — где огнем, а где штыками — бойцы очищали квартал за кварталом. Следом за ними почти впритык двигались остальные. По булыжной мостовой неслись, разбрызгивая пену, лошади, грохотали повозки… Бой шел где-то рядом, на флангах. А здесь, в центре города, лишь свистели осколки, сыпавшиеся с неба, как град.

Это был первый бой, в котором Ильин увидел грозный почерк 99-й.

На восточном берегу Буга дивизию ожидали новые испытания. Немецкие танки снова были справа. Но пока они шли параллельно дивизии, видимо выжидая удобный момент для атаки.

Снегов снова связался со штабом фронта. В рации что-то шипело и трещало, генерал с трудом уловил приказ: выйти на участок железной дороги Умань — Тальное, не пропустить противника к этой важной линии, которая питает чуть ли не две наши армии. И уже в конце генералу сказали, что его и 99-ю дивизию вскоре ожидает радостная весть. «Какая?» — спросил он. Ему ответили: «Следите за сообщениями!» Он только пожал плечами.

Начальник политотдела ходил вместе с пехотинцами Хмельницкого в атаку под Дашевом, учился прокладывать путь штыком, не забывая, однако, что он политический руководитель. Подбадривая других, он подбадривал и себя, ведь ему было тогда уже за сорок. О своих подвигах генерал не пишет. Пишет, что воевал, «как и все». Как все в 99-й. Но силы иссякали. Нашему командованию план врага был ясен. Противопоставить ему оно могло лишь свою отработанную за месяц боев тактику, ну и, конечно, отчаянную, безоглядную храбрость своих бойцов.

Бои, прорывы и снова бои. Какой из них выделить?

Ильин пишет, что один особенно ему запомнился.

«Этот бой начался рано утром. Я находился в роте пограничников, имевшей задачу обойти слева противника, занимавшего село. Мы по лощине вышли к водяной мельнице, расположенной на окраине села. Надо было проскочить по мельничной плотине, которую немцы держали под огнем ручных пулеметов. Наши бойцы бесстрашно бросились вперед. По узкому мостику они пробегали парами, некоторые падали в воду. И все-таки мы преодолели плотину. Накопившись на другом берегу пруда, рота, несмотря на численное превосходство врага, атаковала фашистов. Дело дошло до рукопашной схватки. На каждого из нас приходилось по два-три гитлеровца. Дрались зло — и те, и другие. В ход пошли гранаты, приклады, ножи. Хотя у меня был уже некоторый опыт, но такое я наблюдал впервые».

Это село называлось Краснополка. Оно на карте даже не обозначено, и генерал не знает, осталось ли от него что-нибудь, поскольку тогда все горело, рушилось.

— Краснополка?.. Краснополка?.. — повторяет генерал, вдруг оживлясь. И с досадой машет рукой.

— Чертова старость! А все-таки вспомнил. Да ведь там же, в Краснополке, мы услышали по радио сообщение, что наша дивизия награждена орденом Красного Знамени?

Он берет у меня статью, близоруко приблизив листки к глазам, лихорадочно листает.

— Я же писал… Ага, смотрите здесь!

«Такое забыть нельзя! — читаю я. — В тяжелой обстановке отступления люди, измотанные непрерывными боями и походами, были взволнованы, потрясены этим известием и благодарили за признание их ратного труда. Многие плакали от радости».

Бывший начальник политотдела вспоминает, что он написал тогда обращение к бойцам. «Слова сами шли из души. Тут были и боль за погибших товарищей, и гнев на проклятых фашистов, и радость от того, что не посрамили знамя, и гордость за наше прекрасное, молодецкое воинство… Представьте, я тоже тогда плакал — такой был накал чувств. Писал — и плакал».

Он обещает поискать эту листовку в своих бумагах и показать ее мне.

— Что у вас еще сохранилось от тех дней?

Петр Сысоевич, усмехнувшись, стучит себя по протезу.

— Значит, вы тогда выбыли из армии?

Генерал упрямо качает головой.

— Шиш, да маленько! — так я сказал тем, кто предложил меня комиссовать. Не таков, мол, Ильин, чтобы выбыть из строя в самом начале войны. «Я сказал, — он грозит кулаком, — должен с фрицами рассчитаться за все мои раны, за все передряги!»

— И вас послушали?

— Не могли не послушать. — Он подмигивает. — Я ведь ни в огне не горю, ни в воде не тону…

И чтобы его слова не приняли за бахвальство, поясняет:

— Вот мои приключения только за первый год войны. — Он кладет на стол большую красивую совсем не старческую руку и начинает загибать пальцы. — Окружений — три, ранений — три легких и одно тяжелое, побегов — два: один — удачный — от немецкой стражи и еще один — неудачный— из нашего тылового госпиталя. Три раза тонул, раз пять меня зачисляли в списки пропавших без вести, однажды даже успели домой повестку послать, ан нет, оказался жив курилка! — Он смеется.

— И как же вы справлялись?..

Ильин, видя, что я замялся, подхватывает:

— Как я комиссарил на одной ноге? — Он смеется. — Так же, как и на двух. Мало того, решил попробовать свои силы в качестве командира. Пришлось опять добиваться. Добился. Послали меня на высшие командные курсы. Закончил их и получил полк. Потом бригаду. Потом дивизию… Дошел, можно сказать, на своей деревяшке до самого фашистского логова.

Глаза его задорно блестят.

— В сорок третьем, когда мне дали генерала, немцы каким-то образом дознались про мой протез и объявили через репродукторы бойцам нашего переднего края, что дела, мол, у вас «швах», если над вами одноногих генералов ставят. А бойцы — те по-своему эту весть переиначили. «„Швах“-то у вас, — сказали, — если наши одноногие ваших двуногих бьют!»

Я смотрю на генерала. Куда делась его недавняя болезненная усталость? Он говорит живо, шутит, лицо разрумянилось.

Но теперь я вспоминаю о его недуге и поднимаюсь, чтобы уйти.

— Надеюсь, что мы еще встретимся?

— Почему — «надеюсь»? — Рукопожатие у генерала неожиданно крепкое. — Обязательно встретимся!

Он загадочно поднимает палец.

— У нас есть о чем поговорить!

Наша следующая встреча произошла года через два, зимой.

— Хочу показать вам кое-что, — сказал Петр Сысоевич и достал с полки, видимо, заранее приготовленную толстую стопку листков с машинописным текстом. — Вот рукопись, — с гордостью сказал он. — Решил написать, так сказать, книгу жизни. Здесь будет вся война, какой я ее видел, — от старой границы до Одера и Эльбы. Путь в три тысячи километров!

Он хочет показать мне рукопись. Но прикинув, что времени до отхода моего поезда осталось мало, машет рукой и берет из рукописи несколько листочков.

— Ладно, всю прочтете как-нибудь в другой раз. А вот это может вам пригодиться.

Беру страницы, читаю: «К перемышльцам я попал, когда они уже были на марше. Сам попросился к ним. Наслышался об их лихости, вот и добился назначения в корпус генерала Снегова».

— Дальше, — подсказывает Ильин, — обратите внимание на одну смешную деталь, как я чуть не опростоволосился! И о Снегове заодно узнаете.

«Помню, было начало июля. Жаркий полдень. Зеленое, в садочках украинское село, а в небе белые облачка разрывов — немцы лупят шрапнелью. Наши отвечают. Где-то за селом идет бой.

Машина останавливается возле хатки. Выскакиваю. У дверей стоит часовой. Показываю удостоверение, вхожу. В горнице вокруг стола над картой склонились командиры, спорят, шумят. Самый старший — генерал, сидит спокойно, постукивает по столу карандашиком, иногда что-то помечает на карте. На меня никакого внимания, так, взглянул мельком. Я присел на лавку, жду, прислушиваюсь. Сначала решил, что генерал — начальник штаба. Потом слышу кто-то назвал его комкором. Тогда я вскакиваю и докладываю: „Товарищ командир корпуса! Полковой комиссар Ильин прибыл в ваше распоряжение!“ Снегов слегка улыбнулся, поднялся, подал руку: „Очень рад, что вы к нам прибыли“».

Спрашиваю генерала, тоже больше в шутку:

— И комкор на вас не обиделся, что вы поначалу «понизили» его в должности?

Ильин задумчиво смотрит перед собой.

— Что вы! Это был человек большого ума… А мелочное самолюбие удел мелких людей.

— Вы подружились?

— Как вам сказать, скорее, понимали друг друга, мы ведь с ним по характеру разные: он — само спокойствие, выдержка, а я, видите ли, завожусь, как говорят шоферы, с полоборота.

Снегов мне понравился именно теми качествами, которых не было у меня. И я ему, вероятно, тоже. Так сказать, сработал закон диалектики о единстве противоположностей.

— Долго вы были вместе?

— До того дня, когда меня ранило.

— Да… тогда вы, наверное, не знаете.

Петр Сысоевич вопросительно смотрит на меня.

— Где вас ранило?

— В селе Подвысокое, у реки Синюхи.

— Там у вас была какая-нибудь связь с Москвой… или с Киевом?

— Вот уж не помню. — Генерал морщит лоб. — Помню, имелся у нас такой домик на колесах — «онегинская кибитка» мы его звали, — это была наша главная радиостанция. Но она утонула в этой проклятой Синюхе… А что?

Протягиваю генералу небольшую вырезку с заметкой из газеты «Красная звезда». Там написано: «Героическая оборона штаба. Действующая армия (по телеграфу от спец. корр.). Штаб соединения, которым командует тов. Снегов, находился в селе X. Неожиданно сюда подошли вражеская колонна в 25 танков и около батальона пехоты. Фашисты сломя голову ринулись к селу. Немецкое командование поставило задачу: во что бы то ни стало захватить штаб соединения, уже не раз наносившего сокрушительные удары по немцам. И неприятель лез сейчас из кожи вон, чтобы добиться этой цели.

Но фашистские изверги жестоко просчитались. Тов. Снегов подготовил врагу крепкий отпор. Он бросил в бой комендантский взвод и всех штабных работников, направил часть сил на борьбу с танками. Пользуясь бутылками с горючей смесью и гранатами, бойцы и командиры подорвали и зажгли 9 машин. Остальные поспешили ретироваться. Тем временем другая группа штабных работников вела ожесточенный уличный бой с пехотой врага.

После полуторачасовой схватки немцы отступили. Задуманное ими окружение штаба сорвалось. Штаб тов. Снегова остался в селе и продолжал бесперебойно управлять частями».

— Ну и что? — спрашивает Петр Сысоевич, снимая очки и протирая платком запотевшие стекла. — Корреспонденций о нас было много.

— Да, но эта последняя! Больше уже не писали…

— А что это за село «X», где произошел бой?

Генерал открывает атлас.

— Где это было? — с досадой бормочет он. — Вот она, военная тайна, — село «Эс», река «бе»… Теперь, ищи свищи…

Вижу, что он снова загорелся. И вдруг спохватываюсь: да ведь надо же, наверное, ехать?

Часы показывают четверть двенадцатого. И через пять минут мы уже мчимся по ночному городу.

Я забираюсь в вагон и облегченно вздыхаю.

Поезд медленно трогается.

— Эту шараду мы решим… насчет села, — кричит, идя по перрону, Ильин и машет рукой. — До встречи! У нас еще много…

Его слова заглушает стук колес.

Потом было несколько лет переписки.

Радовался, когда видел в почтовом ящике письмо или открытку с плотным, убористым почерком. «Хочу вам сказать следующее…» — обычно начинал Ильин. И дальше излагал очередную идею. То присылал мне адрес какого-нибудь «замечательного человека» и говорил, что о нем обязательно надо написать, то предлагал поехать вместе с ним в какое-нибудь «увлекательное путешествие» по местам боевой славы…

Вспоминал он иногда и о героях Перемышля. О них он, конечно, говорил только в превосходных степенях. Снегов, Петрин, Харитонов, Опякин, Горохов, пограничники — сколько интересных подробностей об этих действительно замечательных людях сохранилось в его памяти. А он еще ругал свою старость!

Часто думая о нем, я спрашивал себя: «Почему один человек, который всю жизнь дрожит над своим здоровьем, оберегая себя от малейших волнений, еще смолоду превращается в духовного и даже в „физического“ старика, а другой живет широко, смело, лезет в гущу событий, не щадит себя ни в бою, ни в мирных делах и остается вечно молодым, по крайней мере, душой!»

Нет, генерала Ильина, «комиссара из девяносто девятой», участника многих славных боев и походов никогда бы не посмел назвать стариком!

Но однажды почта принесла странную бандероль: адрес отправителя был хорошо знакомый, но почерк чужой. В сердце кольнула тревога.

Это писала жена Ильина, Радолина Викторовна. Всего несколько строчек.

«Перед смертью, — говорилось в письме, — Петр Сысоевич успел продиктовать мне список товарищей и друзей, кому хотел послать свою только что вышедшую книгу „Героический рейд 20-й“. Как ни печально, но сам он сделать этого не успел. Я выполняю его последнюю волю».

Вот и все. Человек умер. Но жив в памяти комиссар Ильин. Живет его книга, живут его дела.

Песня-боец

Чем больше росла известность поэта, тем сильнее хотелось разгадать эту загадку.

Собственно, здесь было для меня несколько неясных обстоятельств. Во-первых, когда сам находился на Юго-Западном фронте, то почему-то не слыхал, что этот поэт, которого, несмотря на его молодость, уже любили и знали миллионы людей в нашей стране, тоже находится здесь. Во-вторых, удивило, почему он, никогда не выступавший в роли «песенника», вдруг написал текст «Песни девяносто девятой дивизии». Все мы, читавшие нашу фронтовую газету «Красная армия», хорошо знали сотрудничавших в ней писателей и поэтов. Среди них были авторы-текстовики многих популярных песен. И вдруг…

Эта песня была напечатана в одном из последних июльских номеров газеты. Вот ее полный текст:

Я знал почти наизусть этот текст, но никогда не слышал, чтобы где-нибудь исполнялась песня. Однако находились люди, которые утверждали, что она пелась на фронте, звучала даже на улицах Берлина вскоре после окончания войны. С ней будто бы шел строй наших фронтовиков-гвардейцев где-то в районе Бранденбургских ворот…

Кто мог лучше ответить на все эти- вопросы чем сам автор!

Но при встречах с поэтом все никак не решался к нему подойти. Не знаю, что мне мешало — его всенародная слава или его вечная занятость, следы которой проглядывали на его лице. А в последние годы вдруг появились тревожные слухи о его тяжелой болезни…

Но вот получил письмо из Ворошиловграда от юных «следопытов» молодежного клуба «Бригантина». В письме ребята спрашивали о судьбе этой песни. Видимо, «следопытов» интересовали те же вопросы, что и меня.

И вот еще одна встреча с поэтом.

…Произошло это на съезде писателей России, когда после заключительного заседания делегатов и гостей пригласили в Кремлевской Дворец Съездов на прощальный банкет.

В огромном зале собрались сотни людей. Царила праздничная, приподнятая атмосфера.

Вдруг какой-то странный шелест прошел по залу. Все зашевелились и повернулись к дверям, разговоры стихли, слышалось лишь одно слово: «Он… он!» И тут я снова увидел поэта. Он пробирался между столами, высокий, грузноватый, опираясь на палку. Его крупное с неправильными чертами лицо было словно иссечено морщинами, особенно возле глаз, но сами глаза, небесно-голубые, зоркие и отчаянные, и задорный полуседой хохолок еще выдавали в нем бойца.

Со всех сторон к нему тянулись руки. Слышались голоса: «К нам! К нам!» Он устало улыбался и, прижимая к груди букет красных гвоздик, кого-то высматривал.

«Мы здесь, здесь!» — крикнул сидевший за нашим столом высокий парень с копной ярко-рыжих волос, показывая на себя и своих соседей. Поэт заметил их, просиял и сделал жест, как бы говорящий всем остальным: уж извините, но я пойду туда, ибо должен, обязан!

Так получилось, что я оказался за одним столом с его земляками-смолянами. И когда он подошел, то, поздоровавшись со всеми, оглядел меня, видимо, пытаясь угадать, кто я и какое отношение имею к Смоленску. «Твардовский», — представился он, протягивая мне руку. Я поспешно пожал ее, забыв от волнения назвать себя. «Это товарищ не смоленский», — сказал один из смолян. Но Твардовский строго посмотрел на него. «Ну и что же? — сказал он. — Ведь с нами же хлеб-соль делит?» Сосед по столу что-то смущенно пробормотал и принялся разливать вино в бокалы.

— Александр Трифонович, — набравшись храбрости, спросил я, видя, что он задумался, — скажите, при каких обстоятельствах, если помните, вы написали «Песню девяносто девятой дивизии?»

Твардовский повернулся ко мне, но казалось, что он либо не расслышал, либо не понял моего вопроса.

Тогда я сбивчиво рассказал ему, что меня, как участника боев на Украине, давно занимала история этой песни. А теперь этим интересуется молодежь.

Он помолчал. По его большому одутловатому лицу пробежали тени, залегли в морщинах.

— Меня попросили тогда написать… в политуправлении фронта… — заговорил он с паузами, словно с трудом припоминая ту давнюю историю, — сказали, что это первый подвиг… его надо воспеть… вот я и написал.

Он вдруг пристально посмотрел на меня и поднял палец.

— Но не подумайте, что я работал, как холодный сапожник — по заказу. Такого за мной не водится. Значит, на душу легло, раз написал. — И кивнул мне. — Если можно, напомните хотя бы строфу!

Я стал читать:

— Да, — сказал он, дослушав свою песню до конца. — Он снова вопросительно взглянул на меня. — А где это опаленное знамя? Им ведь тогда трудно пришлось…

Кто-то из стоявших рядом громко подхватил песню, и Твардовский отвлекся.

— Нет, братцы, сей опус, полагаю, в посмертное собрание моих сочинений не войдет. Но… — он подумал, — бойцам, возможно, нравилось петь про себя?

За столом дружно зашумели:

— Конечно, нравилось!

— Давайте и мы ее споем!

— Только мотив подскажите!

Твардовский сказал, что текст он написал на мотив популярной тогда песни, которая называлась «Походная конноармейская», и даже пропел один куплет.

Однако, когда смоляне хотели хором спеть его песню, он решительно запротестовал:

— Нечего. Каждому овощу свое время. Пусть она лежит себе молча в архиве. Руже де Лиль, в данном случае, из меня не получился.

Он налил в бокал немного вина.

— Давайте, братцы, выпьем за то, чтобы наши строчки переживали нас, а не наоборот!

И, быстро выпив, сказал, что должен уйти.

Его не хотели отпускать, но вдруг рядом с ним, как из-под земли, возникла миловидная круглолицая просто причесанная женщина, мягко, решительно взяла под руку и повела к дверям. Он шел послушно, бережно прижимая к груди красные гвоздики, и шквал приветствий, добрых напутствий и прощаний провожал его…

У песни легкие крылья — она не знает ни окружения, ни смерти. А знамя? Если оно погибает, то прекращается существование и воинской части или соединения.

Вопрос Твардовского о судьбе знамени «первой из Краснознаменных» долго не давал мне покоя.

Вскоре после смерти поэта я выступал по Куйбышевскому телевидению и поведал всем о нашем разговоре. «Может быть, кому-нибудь что-то известно?» — думалось мне. Едва закончилась передача, как меня позвали к телефону. Одна из телезрительниц сказала, что слышала от своего брата Николая Никифоровича Рожкова, проживающего в городе Жигулевске, историю, которая должна меня заинтересовать.

И вот я в Жигулевске. Мой собеседник, слесарь одного из местных предприятий, рассказывает:

— Война началась для меня в Перемышль так же, как и для всех, кто там был. На второй день наш артполк помогал пехоте и пограничникам брать город. Участвовали мы и в обороне, потом прошли с боями сотни километров. Но речь сейчас не о том… Где-то на Уманщине, у реки Синюхи, предстоял нашей колонне решающий бой. Вражеские танки замкнули кольцо. Ночью немец заорал в динамики: все, мол, рус, капут тебе! Ну, мы ему ответили по-русски. Понял фриц, замолчал. Стал готовиться к бою. Мы тоже готовились: рыли ямы-ловушки в танкопроходимых местах, вязали связки гранат… Вдруг приходит из штаба наш комбат — фамилия его была Тевеленок — и говорит: «Нам, товарищи, оказаны большое доверие и честь: вынести из окружения наши боевые знамена». Так и сказал. Одно знамя даже достал из чехла и развернул. Было оно красивое, из темно-красного бархата, с тяжелыми золотыми кистями и шитой золотой надписью. Екнуло солдатское сердце. Кое-кто прослезился. Поклялись, что умрем, но доверие командования оправдаем…

Рожков, вздохнув, продолжает:

— Отделились мы от колонны и пошли на юг. Солнце только поднималось, трава была еще в росе. Дул ветерок, откуда-то тянуло гарью… Нас во главе с Тевеленком было человек сорок — пешие и конные. Чтобы пешим не уставать, комбат выделил две повозки, на одной из них везли знамена.

В голове колонны гарцевали на рысаках два конных разведчика. Они то пришпоривали лошадей, и те уносили их по дороге до самого горизонта, то возвращались. Когда впереди возникала опасность, они докладывали Тевеленку, который тоже ехал верхом, но от повозки со знаменами не отлучался. Наш командир, выслушав доклад, тут же сворачивал с дороги и пускал колонну по какой-нибудь обходной тропинке. «Только не ввязываться в бой!» — предупреждал он. Несколько раз мы видели вдалеке немцев — постовых или регулировщиков, расставляющих придорожные знаки. Можно было уложить этих фрицев незаметно, без шума. Чесались руки. Но приказ есть приказ.

Кажется, на пятый день вышли к реке. Река большая, широкая, но неспокойная, куражливая, вся в белых накипях. По середине реки камнями-самоцветами островки тянутся: зеленые, в желтых отмелях. Красиво. И пустынно. Ни души. Только птицы наподобие наших коршунов, но с сизиной, над водой парят, рыбок ловят.

Осмотрелись мы, в прибрежных травах тропинку нашли, спустились к реке. Комбат поколдовал над картой, потом конников вправо и влево послал. Те вернулись, доложили: «Немцев на десять — пятнадцать километров в округе нет». Один из разведчиков видел баржу под красным флагом, она плыла вверх по Днепру, значит, к нашим. И Тевеленок решил: пойдем на север.

Прошли еще день, ночь и наутро увидели большой город. То было Запорожье. Там, в комендатуре, с нами долго не возились, выписали пропуск на левый берег и сказали, чтобы мы не задерживались.

В степном городке Гуляй-Поле много военных было. Здесь стоял какой-то штаб. Вот здесь и закончилось наше путешествие. Лошадей и повозки нам приказали сдать. Оставшиеся крупу и сухари мы поделили между собой. Нас всех распределили по разным частям.

Комбат попрощался с нами — кого обнял, кого расцеловал, и в тот же день со знаменами уехал в Москву.

Полученные сведения решил проверить у генерала Сергея Федоровича Горохова.

— Было ли среди спасенных знамен знамя девяносто девятой дивизии? — спрашиваю я у бывшего начальника штаба этого соединения.

Генерал говорит, что это знамя осеняло прославленную в боях дивизию вплоть до весны сорок третьего года, когда 99-я Краснознаменная стрелковая дивизия была преобразована в 88-ю гвардейскую Краснознаменную стрелковую дивизию. Солдаты и командиры дивизии стали именоваться гвардейцами — званием, которое присваивалось самым стойким, самым отважным.

Но сам генерал стал гвардейцем еще раньше. После того, как он вывел значительную часть дивизии из окружения, его назначили на командную должность. А затем в конце второго, еще более тревожного, лета войны он со своей 124-й стрелковой бригадой был направлен на защиту Сталинграда.

— Помню, прибыли мы, — рассказывает Горохов. — А город бомбят, обстановка напряженная, полчища врага уже подошли к городу… От каждого из защитников требовалось великое мужество. Мне об этом в штабе фронта сразу дали понять. Член Военного Совета спросил меня — он знал, что войну я начинал как начштадив девяносто девятой — походит ли моя бригада на «первую Краснознаменную»? Я ответил, что если еще не совсем походит, то будет походить. «Смотри, Горохов, — сказал он. — Других нам не надо».

Бригада оправдала доверие. Она отважно сражалась на одном из самых трудных и ответственных участков и заслужила благодарности командования. Многие ее воины были награждены орденами и медалями, особо отличившиеся в боях получили высокое звание Героя Советского Союза. Командиру бригады присвоили звание генерал-майора, он был назначен командиром корпуса.

Где только генерал Горохов затем не воевал: в степях Придонья, в шахтерском крае на востоке Украины, на улицах Одессы. Война бросала его с берегов Черного моря на берега Балтики, от устья голубого Дуная до суровой Карелии. Закончилась эта великая страда для него в Германии, на Эльбе.

Генерал говорил, что неподалеку от соединения, которым он тогда командовал, сражалась в завершающих боях и 88-я стрелковая дивизия. Она уже именовалась так: гвардейская Запорожская ордена Ленина, Краснознаменная, орденов Суворова и Богдана Хмельницкого стрелковая дивизия. Всем, особенно людям военным, это говорило о многом. Ею тоже был пройден славный боевой путь, и генерал гордился, что здесь есть и его заслуга. Ведь первый орден на знамени дивизии был тот самый, полученный за Перемышль и бои на Правобережной Украине.

Генерал по-солдатски скромен, прост, даже немного застенчив. Вспоминаю, что будто бы в Волгограде, в этом городе-герое есть даже улица, названная в честь Горохова.

— Не в честь меня, — вносит он поправку, — а в честь всей нашей бригады. Было же в ней несколько тысяч человек. Так что моя доля совсем небольшая.

Смотрю на его грудь, украшенную орденами.

— А где тот, что вы получили за Перемышль?

— Вот он, самый первый, — генерал показывает мне на орден Красного Знамени.

И, помолчав, добавляет:

— Самый первый и, наверно, самый дорогой… для меня.

Песнь о Перемышле Из путевого блокнота

В последние годы мне пришлось много путешествовать. Побывал я и на Урале, на Кавказе. Ну и, понятно, снова завернул на дорогую моему сердцу Украину, где прошел когда-то по фронтовым дорогам. Конечно, теперь невозможно было узнать их.

Проходя по знакомым местам, вспоминал о героях Перемышля. Мне напоминали о них то дорожные знаки с названиями городов и сел, где шли когда-то жаркие бои, то братские могилы, то какой-то разговор со случайным собеседником. Конечно, мне приходилось выбирать по крупице наиболее важное для меня. Но говорят же: не скоро сказка сказывается! И песня не сразу складывается. Сначала возникает первый, еще далекий и неясный звук. Потом к нему присоединяются другие. Вот уже звуки объединились в мелодию, ведущий голос находит себе подголосков, и песня выходит на простор…

Песнь о Перемышле! Как она родилась? Где и когда?

«Видно, уже так устроен человек, что все честное, благородное, мужественное он помнит гораздо дольше, чем мелочное и злое!» Эту фразу я с трудом прочитал на бумажке, которая сохранилась в кармане моего старого дорожного плаща. Листочек оказался счетом одной из львовских гостиниц. По дате я определил, что это была моя первая поездка на места бывших боев. Но где и что заставило записать эти слова?

И наконец вспомнил.

…В машине нас было трое: шофер-пограничник Николай, корреспондентка Львовского радио Мария Влязло и я. Из Львова мы выехали утром, при ярком свете солнца, но через каких-нибудь полчаса небо потемнело и по брезентовой крыше нашего газика забарабанил дождь. Мария забеспокоилась. «Кажется, это надолго, — сказала она, кивнув на небо. — Надо бы переждать!»

Но возвращаться мне не хотелось. Однако я понимал, что девушка права: в такую погоду нам вряд ли удастся осмотреть бывший перемышльский укрепрайон, вернее, ту его часть, которая осталась на нашей территории, по эту сторону советско-польской границы. Дороги к старым дотам конечно заросли, в легкой обуви к ним сейчас не проберешься.

С надеждой вглядываясь вперед, думал: «А может, нам повезет, тучи скоро рассеются?» Нет, Мария знала здешний климат. Чем дальше мы ехали на запад, тем небо становилось мрачнее, тяжелые тучи, казалось, цеплялись за вершины придорожных тополей. Где-то далеко впереди, наверное, у самой границы, неясно сверкала молния, но грома не было слышно.

Мы ехали с полчаса. Мария, забравшись на сиденье с ногами и, прижав к груди свой диктофон, хмуро поглядывала то на меня, то на Николая.

Но мы молчали: солдат — потому, что он солдат, а я — от досады, что пропал день, на который возлагал столько надежд. Что ж, ничего не поделаешь, придется возвращаться назад.

Но тут впереди вдруг показались какие-то строения. «Великий Любень! — бодро произнес шофер. — Тут гостиница есть». Меня словно дернуло что-то: так ведь это же где-то здесь, под Любенем, погиб Поливода! Мы должны сходить на его могилу, поклониться праху. Кто-то, кажется, еще в Москве говорил, что на этой могиле поставлен памятник.

Спрашиваю у Марии. Да, она тоже слышала и о могиле, и о памятнике. Но сама их еще не видела — ей рассказывал об этом один местный учитель, Малиновский. «Где он живет?» Мария отвечает, что где-то недалеко от центра, там же в большом доме находится основанный Малиновским музей.

Вглядываемся. Ага, вот и большой дом. Читаем вывеску: «Клуб». Накрывшись плащ-палаткой, Николай бежит в дом и вскоре возвращается. «Музей здесь, но в музее ни души. И в клубе тоже». — «Что же делать?» — «Вы идите туда, под крышу. А я поеду учителя пошукаю». Он рыцарски накрывает Марию своей плащ-палаткой, и мы под проливным дождем бежим в клуб.

В сенях отряхиваемся, при свете спички оглядываю наше убежище. Чувствуется, что дом старый, но крепкий, сделанный на века. Стены сложены из грубых, тесаных, желтоватых камней, двери дубовые, с железными накладками.

Возвращается наша машина, слышатся чьи-то голоса. Неужели Николай разыскал учителя? Точно! Разбрызгивая лужи, они врываются в подъезд, и тут же второй сует мне мокрую руку и представляется: «Александр Владимирович Малиновский».

Скрипит ключ, открывается дверь, мы входим в музей. Малиновский, оправдываясь, что свет в селе в связи с грозой выключили, зажигает свечу. Но это даже хорошо: маленькое дрожащее пламя сразу как бы отбрасывает нас в прошлое, делает каждый предмет значительным и немного таинственным.

В музее две комнаты. В первой собрана этнография: расписные народные костюмы, горшки и кувшины с потрескавшейся глазурью, какие-то древние мотыги, прялки… Малиновский, невысокий, быстроречивый, очень подвижный для своих лет (а ему, наверное, уже под шестьдесят), идет впереди, водит свечкой по экспонатам и рассказывает…

Большинство этих реликвий было собрано еще до войны, когда он, молодой учитель, задумал приобщить местных ребятишек к краеведению. Но грянула война, учитель эвакуировался из Любеня на восток и вернулся в родное село «аж в сорок пятом».

Музей в первые же дни оккупации разрушили гитлеровцы. Учитель, повзрослевший, переживший немало военных невзгод, чуть не плакал, глядя на сваленные в углу обломки. Надо было все начинать сначала.

И он начал. Собрал новых ребятишек — младших братьев, а затем и сыновей тех, бывших его учеников. Ребята ходили по селу и окрестным хуторам, «шукали» старинную одежду и утварь.

Но теперь для людей история жила не только и не столько в отскрипевших свой век прялках и потрескавшихся горшках. Она клокотала в сердцах и раскаленной, трудно остывающей лавой текла из вчерашнего дня в сегодняшний. Это была память о недавней войне, которая уже стала историей. И сельский учитель, понявший это, вскоре решил изменить направление поисков. Он повел своих «следопытов» в поля и леса. Ребята обшаривали каждую ямку, похожую на заросший травой окоп или осыпавшуюся траншею, и часто под вечер возвращались в село с трофеями — ржавой продырявленной каской или винтовкой. А потом сидели и долго разбирали полустершиеся буквы, нацарапанные на прикладах безвестным защитником Родины, пытаясь разгадать, кто он и откуда.

А взрослые рассказывали: в сорок первом, на седьмой или восьмой день войны, сюда, к шоссе, подошли наши бойцы, почти все в зеленых фуражках, не так чтобы много, человек двести. Командовал ими чернявый дядько лет двадцати пяти — тридцати, судя по петлицам, не то политрук, не то старший лейтенант. Он спросил, проходили ли здесь немцы, ему ответили, что проходили, но тоже немного — с батальон, не больше, только не пешком, а на мотоциклах. Командир мотнул чубом: ну, это, мол, не страшно. «Значит, — сказал он своим, — главные силы противника еще на подходе, им-то мы и дадим здесь бой». И приказал рыть окопы, готовить рубеж.

Вскоре на шоссе показалась вражеская колонна. Впереди шли открытые бронемашины, за ними грузовики с солдатами. И вот тут завязался бой. Гитлеровцев было раз в десять больше, чем наших, но пограничники так ловко расположили свои огневые точки, что уничтожили почти всю колонну, а сами потеряли совсем мало.

Было это в полдень. А к вечеру подошла еще одна колонна. Противник, видно, был уже предупрежден, что здесь их ожидает засада. Не доезжая Любеня, часть колонны свернула на юг, к Комарно, а другая часть остановилась, солдаты спешились и пошли в атаку.

Этот второй бой длился двое суток. Местные жители (а среди них были участники войн) рассказывали, что такого ожесточенного боя они не видели никогда — ни до, ни после… Раза два или три чернявый командир поднимал своих бойцов в штыковую атаку, многие были ранены, но из строя не уходили.

Особенно запомнился последний день боя. Наши уже знали, что Львов сдан, они окружены. И дрались еще яростнее, еще беспощаднее.

Теперь фашисты наступали с трех сторон. Они шли в полный рост, автоматы к животу, и вели беспрерывный огонь. А у красноармейцев уже кончались боеприпасы, они экономили каждый патрон. Один пулеметчик (он сидел в окопе у шоссе) уничтожил, наверно, с сотню гитлеровцев. Пропустит их по дороге вперед, а потом даст в спину две-три очереди из своего «дегтяря». Хорошо воевал хлопец! Уже смеркалось, когда он был ранен, товарищи принесли его в хату, попросили хозяев ухаживать за ним, а сами ушли. И тут же в хату ворвались гитлеровцы. Схватили раненого героя, уволокли в сарай кирпичного завода и там замордовали.

Одним из последних (было это, говорят, на третий день боя) погиб пулеметчик, окопавшийся со своим напарником у западной окраины села. Он тоже покосил много врагов, наконец его «точку» засекли и открыли по ней ураганный огонь из пулеметов и минометов. Его напарника убило. Тогда пулеметчик сменил точку и засел у подножья холма, в кустах. Немцы, видя, что пулемет замолчал, двинули туда с полсотни мотоциклистов. Пулеметчик подпустил их к холму и дал очередь. Машины закружились на дороге, образовалась пробка. Пользуясь паникой, пулеметчик перестрелял всех мотоциклистов… Тут немцы совсем озверели и начали бить по холму из орудий. Пулеметчик уже давно был мертв, а враги боялись подходить к нему и стреляли…

Кто были эти герои, память о которых жила в сердцах людей?

Малиновский ведет нас в другую комнату, военную, и показывает хранящиеся под стеклом фотографии, письма… Вот маленькая, темная, вся в каких-то пятнах страничка. Бумага истлела, можно разобрать лишь одну выцветшую строчку в графе «воинская часть». Учитель подносит свечку ближе, и я читаю: «92-й погранотряд».

Перемышльцы! Теперь не сомневаюсь, что передо мной удостоверение Поливоды: такие книжечки имели только командиры. Но Малиновский качает головой. Он тоже слышал о легендарном коменданте Перемышля и думал, что «чернявый» и «Поливода» — одно и тоже лицо. Но это удостоверение было найдено в сумке командира, погибшего на окраине Любеня. А тот, «чернявый», как говорят, погиб южнее, при попытке прорваться от Любеня к Комарно. И учитель повторяет ту же версию, что я уже слышал. «Как погиб? Ушел со своими хлопцами в высокую рожь, а немцы за ним… Сильная тогда была стрельба, только из той ржи никто не вышел — ни немцы, ни наши».

«Ну а герои-пулеметчики, их вы опознали?» — «Первого, что бандиты замордовали, опознать так и не удалось. А второго звали Федор Лихачев». — «Как же это вы установили?» — «Как?» Малиновский осторожно, двумя пальцами, достает из-под стекла еще одну реликвию: черный пластмассовый медальон. Отвинчивает крышку, вынимает узенькую полоску бумаги, показывает. Да, Лихачев Федор Егорович, уроженец села Старая Усмань Воронежской области. «По этому медальону и установили», — поясняет учитель. «Но почему тот самый герой — именно он?» — «А потому, что мы нашли медальон в земле вместе с пулеметом».

Мы смотрим на фотографию Лихачева, полученную музеем из села Старая Усмань от родственников героя. Федор Егорович, а вернее, просто Федя, деревенский паренек, надевший недавно военную форму, еще мешковатый, глядит исподлобья, словно тоскуя о родном доме, о воронежских своих полях и лесах. А за его спиной красуется невероятно роскошный пейзаж с фонтанами и лебедями.

А вот и другая фотография, сделанная двадцать лет спустя, уже в Любене. Две пожилые женщины с натруженными крестьянскими руками и два бравых молодца-солдата. Это сестры Федора Лихачева со своими сыновьями, племянниками героя, Анатолием и Василием. «Между прочим, они тоже пограничники!» — говорит Калиновский. Оказывается, он и его «следопыты» разыскали не только отважного пулеметчика, но и его родственников, и те несколько лет назад приезжали сюда, на Львовщину, чтобы поклониться праху своего Федора и его боевых товарищей.

«Вы думаете, что это единственные наши гости? — добавляет учитель. — Кто бы ни ехал через Любень Великий, обязательно заглянет в музей. О героях Перемышля многие помнят — еще с первых военных сводок, интересуются их судьбой».

Шофер Николай задумчиво ощупывает ржавую пулеметную ленту. А я дописываю в блокноте последнюю строчку. Нет, этот день не пропал даром.

К полудню дождь утихает, небо проясняется. «Можно ехать дальше», — заявляет Мария. Мы садимся в машину, Малиновский с нами. Учитель хочет показать нам братское кладбище, где похоронены герои-пограничники.

Оно открывается сразу, едва мы выезжаем из села. На вершине холма, метрах в пятистах от дороги, стоит памятник: серый постамент и на нем солдат в шинели, с каской в одной руке и с венком в другой.

Мы гуськом поднимаемся по тропинке между молодыми деревьями: строгие и торжественные, как бойцы на плацу, стоят тополя, с зеленой шапкой листвы каштаны, дубы. «Наш холм Славы!» — тихо с гордостью поясняет Малиновский. «Наш парк Героев!», «Наш…» Впрочем, перечисление ни к чему — здесь все «наше», созданное энтузиазмом и трудом простого сельского учителя и его воспитанников, их родителей, местного начальства и комсомола.

Мы прощаемся с Малиновским. Идет встречная машина, останавливается, учитель садится в нее, нахлобучивает фуражку, берет под козырек. А я смотрю на холм, где когда-то сражался и погиб никому не известный пулеметчик, думаю о его судьбе и о судьбе учителя Малиновского и многих, таких как он, энтузиастов.

Да, здесь помнили о героях! Мы проехали до самой границы, видели взорванные или замурованные доты и неподалеку от них братские могилы, аккуратно обложенные дерном, свежие цветы у обелисков.

Возле села Волица в поле мы встретили колхозника, который сказал мне, что Перемышль якобы не один, а несколько раз переходил из рук в руки. «Не может быть!» — усомнился я, поскольку услышал об этом впервые. «Ото ж ей-богу!» — клялся тот и повел меня на высокий холм, откуда была видна пограничная речушка, а за ней россыпь белых и серых домиков, железнодорожная станция с дымящей трубой депо, а еще дальше, на взгорье, какой-то город. Так вот он, Перемышль! Мирно голубело небо, весело перекликались гудками идущие через границу поезда. А человек, стоящий рядом, твердил: «Ось, видселя мальчишкой сам бачил. То нимцы наших посунут, то наши их. Мабуть, пять-шесть раз так було. А не верите — поезжайте туда, до поляков, они подтвердят!»

Теперь этот город называется по-польски — Пшемысль. Наше правительство учло интересы братского народа и вскоре после окончания войны передало город новой, народно-демократической Польше. Граница, которая ранее проходила по реке Сан, отодвинулась в этом районе несколько восточнее.

Но мир меняется, и люди, созидающие новый мир и новое общество, ищут уже не то, что их разделяет, а что объединяет. Немалую роль в этом благородном процессе играет история и, прежде всего, примеры боевого содружества советских людей и поляков в годы минувшей войны.

Участники боев в Перемышле не раз говорили о помощи, оказанной им в дни обороны населением города. Когда завязывались уличные бои, польские женщины и дети добровольно выполняли обязанности связных и проводников. Жители бросали из окон на головы гитлеровцам тяжелую мебель, утюги, кирпичи из разобранных печей. Мужчины-поляки вступали в ополчение, некоторые из них погибли в боях.

Об этом узнал польский «Союз борцов за свободу и демократию» — организация, занимающаяся делами и судьбами ветеранов войны. Мне любезно была обещана поездка по местам бывших боев, и я с радостью отправился в путь.

…Город встретил меня сурово — холодным пронизывающим ветром, скрипом флюгеров на высоких покатых черепичных крышах, насупленными бровями заснеженных карнизов.

«Вы привезли нам подарок русского Деда… как его — Мороза?» — сказал, улыбаясь и пожимая мне руку, секретарь Перемышльского горкома ПОРП Войцех Баня. У него в кабинете за длинным столом сидело человек двадцать немолодых мужчин и женщин, которым он представил «гостя из Союза». Секретарь сказал, что они собрались здесь, зная о моем приезде. Это были местные коммунисты, свидетели и участники боев в июне сорок первого года.

Мы проговорили до позднего вечера. Отрадно, что в памяти этих людей могли так ярко и зримо сохраниться картины боев. Ведь с того времени прошло почти двадцать пять лет. Четверть века! Некоторые из них тогда были почти детьми.

В их словах сквозило искреннее и чистое восхищение отвагой и благородством наших бойцов и такая же гордость за то, что это происходило здесь, в их славном городе.

Вот, что рассказали они.

…В памятный день двадцать третьего июня контратакующие группы советских воинов вышли к берегу Сана.

Местные жители видели, как гитлеровцы опрометью кинулись к реке. Отчаянные схватки завязывались на мосту, в лодках или прямо в воде.

Бои шли в разных местах: на левом фланге — в районе лесопильного завода, в центре — у пешеходного и железнодорожного мостов, правее — за водокачкой… И где-то в полдень одна из групп, численностью до роты в наступательном порыве переправилась на другой берег и гнала фашистов до района городского госпиталя. Здесь наступающие остановились. Увидев, что противник опомнился и, получив подкрепление, собирается контратаковать, а с нашей стороны новых сил не прибывает, они решили закрепиться на достигнутом рубеже. Были найдены при содействии местного населения наиболее надежные укрытия, построены заграждения из мешков с песком, бревен, мебели, а на чердаках и колокольнях оборудованы огневые точки…

Местные жители радовались, что гитлеровцы отступили и скоро, как все думали, выкатятся из города. Но советские воины, видимо, получили от своего командования какой-то приказ и под покровом наступившей ночи снова отошли на свой берег.

На другой день в сопровождении одного из очевидцев я отправился по следам неизвестных героев. Мой провожатый вел меня по узким улочкам, показывал одному ему понятные следы давних боев. Мы спускались в пахнувшие сыростью подвалы, поднимались на какую-то старую башню, или пожарную вышку, где к перекладинам, опутанным паутиной, прилепились летучие мыши. Там поляк показал мне нацарапанную гвоздем или штыком надпись на подоконнике: «Мы не уйдем!» Написано было по-русски. Но ведь это мог написать и местный партизан? Здесь, в городе, многие знали русский язык, некоторые даже неплохо говорили по-русски.

Более достоверным доказательством был сохранившийся в одном из подвалов ящик с поржавевшими и позеленевшими винтовочными обоймами. Самих патронов не было, их вынули взрослые, опасаясь за своих любознательных ребятишек. Но обоймы оставили — нарочно, как память о советских воинах.

Но и это не убедило меня окончательно. Мало ли, как мог попасть сюда этот ящик. Те же польские партизаны зачастую пользовались нашим оружием и боеприпасами. Не исключено, что наши или польские воины вели здесь бой при освобождении города от гитлеровцев летом сорок четвертого года.

«Подвергай все сомнению!» Полушутя-полусерьезно я повторял этот любимый девиз мудрецов моему деятельному гиду. В сорок первом, когда здесь шли бои, ему было уже тринадцать лет. Теперь он учитель с солидным стажем и может вполне авторитетно утверждать, что память у подростка даже лучше, чем у взрослого человека, уже перегруженного впечатлениями.

Одинаково взволнованные нашими поисками, мы не заметили, как оказались перед красивым зданием с большим зеленым куполом и лепными украшениями на фронтоне. Это и был городской госпиталь, местный «шпиталь», построенный еще в прошлом веке. «Здесь они остановились», — сказал спутник. И чтобы предупредить мои сомнения, он повел меня… к главному врачу.

Доктор Токаж, невысокого роста, плотный, с седыми висками, выслушав учителя, не без добродушной иронии заметил, что недоверие к историческим фактам лишь тогда квалифицируется, как болезнь, когда сами факты обладают стопроцентной убедительностью. Но поскольку в наш век таких фактов почти не осталось, то мой скептицизм можно отнести к категории «здоровых» явлений. «Однако, — добавил он, — все же с легкой натяжкой, как для гостя».

Мы сели за низенький столик, сестра в белоснежной наколке принесла в чашечках крепкий кофе, и доктор уже вполне серьезно стал рассказывать о том, как часто случаи, кажущиеся на первый взгляд невероятными, при близком рассмотрении являются вполне закономерными. Этот разговор, носивший поначалу общий характер, он подвел к событиям двадцать третьего июня.

«Поставьте себя на их место, вообразите жаркий, самый долгий летний день, усталость тела и необыкновенный нервный подъем, злость и ярость атаки, ненависть к проклятым, наглым захватчикам, торжество первой победы и желание закрепить ее, — и вы поймете, что для атаковавших было вполне естественным гнать гитлеровцев до тех пор, пока хватит сил… Остановились же они только благодаря приказу. Но вы уверены, что этот приказ дошел до всех, до каждой группы? И не сомневаетесь ли вы в том, что человек в состоянии крайнего возбуждения всегда способен проверять свои действия логикой? Короче, может быть много вариантов того случая, который с вашей точки зрения больше смахивает на легенду, а с нашей — является непреложным фактом».

Так говорил за кофе этот почтенный человек, ученый, общественный деятель.

Потом он встал и повел нас на второй этаж, в одну из палат, где, по рассказам персонала, когда-то скрывались двое наших бойцов, раненных в тот день. Поздно вечером, перед тем как уйти из Засанья, товарищи принесли их в госпиталь и попросили польских медиков спасти им жизнь. Какую гарантию могли им дать поляки, кроме своего честного слова, скрепленного общей ненавистью к врагу?

Их спасли, этих русских — достали поддельные документы, лечили, самоотверженно ухаживали. Потом, когда оба выздоровели и окрепли, переправили к мастеровому Роману Завише, простому рабочему, бобылю, жившему на окраине города, неподалеку от леса. А уже от него они ушли в отряд к польским партизанам.

…Затем мы с трудом нашли каморку этого человека. Он спал. Извинившись, что разбудили его, хотели уйти, но старик, чуть ли не силой удержал нас. Еще крепкий для своих лет, только почти совсем беззубый («зубы в гестапо потерял», — говорил он), хозяин рассказал, как целый месяц тайно содержал у себя своих «постояльцев», укрывая их от жандармов и полиции. «Кормились втроем одним моим пайком», — говорит он. Приходилось прирабатывать какими-нибудь мелкими поделками. Он мастерил деревянные игрушки, плел коробки из соломы и сбывал их немецким солдатам. Иногда в обмен на свои изделия ему удавалось раздобыть какой-нибудь деликатес — кусочек колбасы, бутылочку пива. Он нес их своим «квартирантам». И улыбался в душе: знали бы немцы, кого они подкармливают!

Осенью он тайными тропами провел русских на хутор, где свел их с партизанами из «батальонов хлопских». На прощанье расцеловались. А как звали его «крестников»? Старик долго чешет затылок, припоминая. Один по-польски звался Грегор, что значит Егор, Георгий или, может быть, Игорь. «А другой… мабуть, Иван?» Больше он их не видел и об их судьбе ничего не знает.

«Вы убедились?» — торжествующе спрашивает мой гид. Утвердительно киваю. И все же, наверно, нет полной уверенности в моем кивке. Тогда учитель обещает отвести меня к самой высокой инстанции — к местным историкам-краеведам. «Лучше их вам уже никто не скажет!»

…Историков в Перемышле двое — тех, кто многие годы занимается сорок первым годом и совместными действиями советских воинов и поляков. Один — Ян Рожанский, высокий, стройный, с бледноватым лицом и рыжеватыми усиками. Другой — Рышард Далецкий, моложавый, подвижный, темноволосый.

Кажется, они соревнуются друг с другом. Однако на мой вопрос оба отвечают, в сущности, одинаково. Ими собраны различные документы, подтверждающие боевые действия советских бойцов в оккупированном немцами Засанье во второй половине дня двадцать третьего июня.

Вспоминаю рассказ Патарыкина. «Мы хотели форсировать Сан», — сказал бывший командир роты. А что скрыто за туманной фразой генерала Снегова: «Могли бы и дальше?..»

Давняя эта история, давняя…

«Сказывают, в те времена замыслил Тохтамыш идти на Московию… Ночью примчался запыленный гонец с недоброй вестью и в ту же ночь ускакал на свежих конях к Москве, дабы оповестить князей. А другой всадник покинул крепость, чтобы забить тревогу по чувашским городам и селам.

Большую силу собрал Чавдар. Мужчины взяли оружие, в такое время — всяк воин. А место воина — под знаменем эмбю.

Чавдар, отважный полководец, не стал ждать, когда враг нагрянет, двинулся навстречу непрошенным гостям. В крепости остались только малые дети, женщины да старики».

…Сказка осталась недосказанной. Где-то неподалеку, у реки грохнул выстрел, и Настя чутким женским сердцем угадала недоброе, бросилась к двери, распахнула ее. Навстречу из темноты коридора выбежал посыльный:

— Тревога! Где товарищ лейтенант?

Она не успела спросить, в чем дело. Лейтенант, пять минут назад заснувший под тихий шепот жены, рассказывавшей сказку маленькой дочурке, вскочил, как подброшенный пружиной. Правда, он уже просыпался один раз: томила жара, накопленная стенами за день — самый долгий в году. И было как-то тяжело на душе, как перед бедой. Хотел поделиться со своей Настенькой, да передумал: она кормит ребенка, надо ее беречь. И Яков ласково посмотрел на ребенка, на жену, послушал ее шепот и снова задремал…

А сейчас он бежал на блокпост, позабыв про предчувствия. Началась служба! Боец по дороге рассказал, что из соседней Синявы позвонили: там немцы напали на погранпосты, идет бой. Лейтенант Николаев подумал: опять провокация, но что-то уж больно наглая…

Его подчиненные, свободные от наряда, толпились во дворе. «Смирно!» — крикнул дежурный, увидев лейтенанта. Тот махнул рукой: «Вольно!», бросился к телефону. «Синява, Синява!» Он сам хотел узнать, что там, может быть, черт не так уж страшен? Но Синява не отвечала.

Плохо! Сердце словно сжали в кулаке. И снова он не сказал никому о своих предчувствиях. Смотрел в бинокль за реку — пока там было пустынно и тихо. Решил: «Надо ждать, скоро все прояснится». Подал команду приготовиться к обороне. Бойцы занимали окопы, подносили ящики с пулеметными дисками и гранатами…

— Летят! Летят! — крикнул кто-то из бойцов.

В небе с запада приближалась армада. Грозно урчали тяжелые бомбардировщики, тонким металлическим гудением моторов буравили воздух охраняющие их истребители. И было такое ощущение, будто желтобрюхий удав пронесся над головами. Пронесся и скрылся в дали.

Яков понял: началась война. Сразу все стало ясно. «Будем воевать!» — сказал он себе и посмотрел на своих бойцов. Увидел: они тоже все поняли и тоже готовы. «Вот и хорошо!»

Теперь он уже ничего не почувствовал, когда увидел на той стороне большую группу немцев, вышедшую из леса. Просто спрыгнул в окоп и приказал стрелять, если враг перейдет границу. Именно «враг», а не «сосед», как было до сих пор, и не «нарушит», а «перейдет».

И тут вспомнил о жене и дочурке. Надо их предупредить. Нет, он сделает это сам.

«Кто знает, увидимся ли мы еще когда-нибудь?»

Он домчался до дома, сказал Настеньке, чтобы она с ребенком немедля уехала в тыл — подводы уже ждут, быстро поцеловал ее и убежал назад.

Ему очень хотелось сказать жене еще несколько слов, но он торопился. Враг уже перешел границу, начался бой.

«Шли чуваши на супостата стройными рядами, сохраняя боевой клин— острием вперед. Гарцевал на белом коне сам Чавдар. А вокруг него — ближайшие друзья и помощники, славные батыры. На флангах пылила легкая конница, защищая отряд от внезапного нападения.

На этих лугах, кивнул Ендимер, и сошлись два войска — Чавдара и Тохтамыша. Страшная была битва. От топота копыт дрожала земля, звон мечей летел за леса и горы, кровь убитых уже не принимала земля…»

Зачем продолжать сказку, когда этот бой был первым и последним? И один Ендимер, и другой, и третий — все говорили, что ее Чавдара искать бесполезно. В листочке с печатью ясно сказано, что «лейтенант погранвойск Николаев Яков Николаевич пропал без вести». Но как понимать это слово — «пропал»? Анастасия Константиновна в русском языке была тогда не сильна. Заглянула в словарь, прочитала, что глагол «пропасть» имеет два значения: «исчезнуть куда-то» и «погибнуть». Она выбрала для себя первое. Хотя знала, что фашисты пограничника не пощадили бы, даже если бы он поднял руки. Но разве ее Яков, ее «Чавдар» мог поднять руки?

А годы шли. Выросла Эмма, пошла в школу, с успехом переходила из класса в класс. Лицом она выдалась в отца: черными стрелками брови, темные глаза, быстрый, но пристальный взгляд. Все схватывает на лету. На здоровье тоже нельзя пожаловаться. Даже и не поверишь, что несла ее крошечную сквозь огонь пожарищ, прячась от немцев в лесах и заброшенных хуторах… И под проливные дожди попадала, и реки переплывала — с этим родным комочком на руках. Сохранила дочь — память о Якове и свою единственную радость.

О себе было меньше забот. Много ли ей надо, сельской учительнице, простой женщине, сызмальства привыкшей к труду? Родители-бедняки ее учили когда-то: жизнь дает человеку то, что он заслуживает. Вот Анастасия и выросла неприхотливой и независтливой. И то счастье — есть хорошая дочь, есть работа по специальности, дети ее любят, родители уважают, кров над головой есть, без хлеба она и Эмма не сидят… Якова нет! Она знала, видела, что в каждой второй семье мужчина не вернулся с войны. Для каждой женщины ее «батыр» был самый сильный и красивый. Но ее Яков был особенный.

Она любила ходить на речку. Там, на берегу, у нее было свое заветное место. Большая ива причудливо изогнулась, свесив ветви к воде. Как девушка, моющая волосы…

Анастасия снимала туфли, проходила по стволу и садилась среди ветвей. Ее окружала блестящая пахучая листва, внизу на воде мерцали и переливались солнечные блики. Все уходило куда-то — и заботы, и разговоры. Даже доносившиеся с той стороны, с покоса, голоса были словно из другого мира.

Здесь обитали ее Сказка, ее Мечта. «Загадай желание и посмотри в воду», — учили когда-то старики. И вот она смотрит — долго, зачарованно. Сердце ее замирает…

В то же время, может быть чуть раньше или чуть позже, другой человек на берегу другой реки думал свою думу, в чем-то схожую с этой…

Его звали Юзеф Болеслав Гарас. Он жил в новом районе Варшавы, в доме у самой Вислы. Из окна открывался вид на широкую, спокойную реку с плывущими вверх и вниз пароходами и баржами, на круто сползающий к воде противоположный берег и скопище домов — полуразрушенных, с мертвыми черными глазницами. То были следы минувшей войны. Но они уже начали исчезать. На месте развалин вырастают новые дома яркой, веселой окраски. Не пройдет и десяти лет, как от этих мрачных руин ничего не останется.

Но люди не должны забывать о трагедии века! Пусть все узнают о жертвах и героях, и он, Юзеф Болеслав Гарас, солдат и офицер на минувшей войне, а ныне историк, сделает для этого все, что в его силах. Он задумал гигантский труд — своего рода партизанскую энциклопедию, где будет описан каждый подвиг, назван каждый герой, оставивший след на многострадальной польской земле.

Молодой ученый взвалил на свои плечи нелегкую ношу. Документов почти не сохранилось, часто приходилось полагаться лишь на свидетельства человеческой памяти. А она несовершенна. Что-то человек хранит в своих «кладовых», а другое, иногда очень важное теряет, или заменяет фикцией. И попробуй, разберись в этой путанице правды и вымысла!

Особенно занимает историка судьба одного человека, сражавшегося вместе с поляками и погибшего за свободу Польши. В рассказах людей он выглядит одновременно и очень простым, и загадочным, многое в его биографии еще покрыто тайной. Кто знает, может быть, со временем что-то еще прояснится? А пока… Пока историк подолгу задумчиво смотрит за окно на широкую, спокойную реку, перебирая в памяти услышанное.

…Осенью 1941 года в районе Парчевских лесов, что севернее Люблина, после одного из боев батальонов хлопских[2] с оккупантами, к одной из партизанских групп присоединился неизвестный, назвавшийся советским командиром.

Среди партизан тут же распространился слух, что этот человек прилетел самолетом из Москвы и был сброшен к ним с парашютом, который зарыл в лесу. Якобы, у него имелось специальное задание консультировать партизанских командиров, как лучше бить врага. Говорили, что он по званию то ли майор, то ли даже полковник.

Однако если он и был «советником», то недолго. Согласовав с командованием какой-то план, новичок организовал свою небольшую группу, куда вошли представители разных национальностей — поляки, русские, украинцы, осетины. Сам командир взял себе кличку Чуваш.

Эта группа стала действовать в тех же Парчевских лесах, иногда совместно с основными силами, но чаще самостоятельно. У нее сразу же определился свой почерк — дерзость замыслов, четкость исполнения, высокая маневренность. Фашисты, получившие от группы Чуваша ряд чувствительных ударов, начали с удвоенной энергией и злостью охотиться за партизанами: пробовали подсылать провокаторов, объявили по хуторам и фольваркам о награде за поимку командира, но все их старания были тщетными. Чуваш и его группа, совершив очередную диверсию, ускользали бесследно.

Численность группы быстро росла. К концу года в ней насчитывалось уже больше тридцати человек. А вскоре она пополнилась партизанами из других групп и стала именоваться отрядом Чуваша. Зоной его действий был уже не только район Парчева, но и район Влодавы, города, расположенного на крайнем востоке Люблинщины, у реки Западный Буг, за которой начинались белорусские земли.

Чем занимались эти партизаны? Тем же, чем и все: пускали под откос фашистские эшелоны с войсками и техникой, нападали на отставшие от походных колонн обозы, а иногда, когда выдавался благоприятный случай, и на сами колонны, поджигали комендатуры и биржи труда, помогая местному населению избежать карательных мер и угона в фашистское рабство. Велика была их отвага, но силы пока еще малочисленны, и для того, чтобы осуществлять более крупные операции, отряд Чуваша объединился с отрядом Теодора Альбрехта, так же известного в этих краях своими умелыми и решительными действиями.

Теперь в отряде насчитывалось более двухсот человек. На совете решили, что командовать отрядом будет Теодор Альбрехт, он же Федор Ковалев, в недалеком прошлом старший лейтенант Красной Армии и командир батальона мотопехоты. Чуваш возглавил в отряде группу разведки.

Этот отряд, носивший сначала имя польского генерала Бема, а затем великого поэта и патриота Адама Мицкевича, избрал своей базой хорошо знакомые Парчевские леса. Но теперь его действия простирались еще дальше, чем прежде. Желая помочь соседним отрядам, Теодор Альбрехт послал почти половину своих бойцов на восток, за Буг. Правда, в чем заключалась эта операция и кто ею руководил, точных сведений не было. Одни утверждали, что во главе партизан находился Чуваш, ибо только он мог осуществить такой далекий и опасный рейд, прорвав или обойдя несколько вражеских кордонов. Другие склонялись к тому, что группой командовал кто-то еще, поскольку Чуваш вскоре появился в урочище под Парчевым, где произошла встреча партизанских руководителей района с прибывшим из Варшавы представителем подполья и одним из руководителей польского Сопротивления Юзефом Бальцежаком, и партизанский отряд Теодора Альбрехта влился в вооруженные силы Сопротивления.

В любом случае Чуваш оставался правой рукой Теодора Альбрехта и в дальнейшем, когда деятельность отряда проходила под непосредственным руководством Польской рабочей партии — авангарда борющейся Польши. Конечно же, только опытный разведчик мог ловко проникать в замыслы врага, выведывать тайны передислокации его воинских частей и безошибочно наводить партизанских минеров на дороги, по которым должны были проследовать колонны гитлеровских машин. Только он умел безошибочно находить себе помощников среди местного населения и даже среди немецких солдат, которые становились как бы глазами и ушами партизан во вражеском стане. И, может быть, ему принадлежала одна из главных ролей в том поистине чудесном «представлении», какое разыгралось в Парчевских лесах поздней осенью сорок второго года.

Тогда командир карательных войск Люблинского округа эсэсовский генерал Глобочник получил приказ от своего начальства уничтожить партизанский отряд, парализовавший движение на одной из главных магистралей, питавшей гитлеровские армии на центральном участке восточного фронта. В облаве участвовало до тысячи эсэсовцев, жандармов и легионеров. На лесных опушках и сельских околицах патрулировали вооруженные полицаи, прикрывая выходы из чащи к населенным пунктам.

Но облава провалилась. Партизаны к началу боя уже знали, где расставлены вражеские засады, и ловко обошли их или смяли в лихой атаке. Отряд имени генерала Бема (тогда он назывался так) не только отошел почти без потерь, но и сам нанес врагу несколько чувствительных ударов.

«Знаменитый» Глобочник, которого сам рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер дружески называл в письмах «Мой дорогой Глобус!», осрамился. Но не успокоился, решил взять реванш, попросив у начальства подкрепления.

Всю зиму продолжались бои между карателями и партизанами. Последним это стоило нечеловеческих сил, да и немалых потерь — ведь то была целая серия тотальных акций, предпринятых гитлеровцами. Так они еще никогда не свирепствовали. И все же отряд жил и боролся.

Последняя и самая мощная волна карательных акций гитлеровцев прокатилась весной, когда уже просохла земля, но зелень только проклюнулась. В лесу — сквозном, прозрачном — трудно было укрыться даже одному человеку, не говоря уже о большом отряде с его хозяйством. Против партизан враг бросил почти вдвое больше солдат, чем прежде, а также танки и самолеты. По лесу вела огонь артиллерия — несколько десятков стволов крупного калибра.

Принимать бой с врагом партизаны уже не могли. Оставалась единственная надежда — найти лазейку во вражеском кольце. Но есть ли она?

Чуваш и его бойцы искали ее всю ночь. И нашли! Как — это осталось тайной. Только помнят оставшиеся в живых партизаны, что вел он их сначала вброд через реку, потом по заболоченным лугам, вывел наконец к большому, темному урочищу. Здесь стояла тишина, только могучие сосны тихо покачивали зелеными головами, словно говорили: «Теперь вы спасены!»

Погиб легендарный партизанский разведчик поздней осенью того же, сорок третьего года, в доме польского крестьянина на хуторе Русилы, вблизи от города Влодава. Зашел погреться, перекусить, перебинтовать раненую ногу. Сидел за столом, шутил с хозяевами и их детьми, потом задремал. И вдруг неожиданно в дом нагрянула облава. Чуваш успел вскочить и выхватить оружие. Вместе с ним отстреливались от гитлеровцев несколько его разведчиков. Но силы были неравными. А главное — не было «лазейки»: каратели держали под обстрелом все окна и двери, даже печную трубу.

Все же трое или четверо из осажденных спаслись — их прикрыл огнем командир, последний из остававшихся в доме. Вот и все. Тело Чуваша нашли крестьяне под обломками досок и штукатурки. А когда немцы уехали с хутора — местные жители похоронили славного партизана на своем сельском кладбище. Сначала там был просто холмик с «опознавательным знаком» — березкой. И лишь через несколько лет, когда уже закончилась война и Польша была мирной, свободной и счастливой, могилу взяли в ограду и поставили каменный обелиск с короткой надписью: «Чуваш».

Больше о нем сказать пока никто не мог!

«…— Я не узнаю Чавдара!

Так сказала мать, и все затихло. Лишь далеко-далеко слышался гул побоища, там гибли чувашские воины, побеждаемые многочисленным врагом».

Нет, это неправда! Анастасия Константиновна умолкает. Но сказка еще не кончена.

Эмма вопросительно смотрит на мать. А та раздумывает: открыться ей или пока рано, ведь надо многое выяснить, уточнить. Так говорят все, кто занимается этой историей — журналисты, краеведы. С ними — наука, факты. А с ней — ее вещее сердце, оно еще никогда не ошибалось. «Чуваш» это он, он — ее Яков. И узнают ли его там, в далекой Польше по фотографии, которую туда послали из Чебоксар, или не узнают — теперь для нее ничего не изменится. Яша, ее Яша — этот храбрый польский партизан, и он не мог быть другим, если судьба забросила его туда, в партизанские леса…

Но это лишь часть правды, светлая ее половинка. Вторая — черная, как ночь, которую она увидела во сне лет двадцать с лишним назад, зимой сорок четвертого года. И до того ей снился этот хмурый незнакомый лес, но раньше в чаще просматривалась избушка и в ней перед одинокой свечой сидел он — ее муж, ее Чавдар. А здесь приснился только лес — глухая стена деревьев, за которой не было огонька.

Она запомнила этот сон, и тот далекий день запомнила потому, что долго тогда носила тяжесть в груди. Никому не говорила о своих предчувствиях, вот уже сколько лет молчала и еще помолчит, пока все не убедятся в том, что партизан Чуваш, о котором пишут поляки, и ее муж, Яков Николаевич Николаев — одно и то же лицо.

В ноябре шестьдесят пятого года в Варшаве меня познакомили с двумя моими соотечественниками из города Чебоксары. Это были мать и дочь Николаевы — почетные гости Польши, хранящей, как величайшую из святынь, память о героях, погибших в боях с германским фашизмом.

Это были жена и дочь легендарного Чуваша, о котором я услышал еще за неделю до этой встречи от видного польского военного историка, доктора, полковника Юзефа Болеслава Гараса, автора широко известных книг о партизанском движении в некогда оккупированной фашистами Польше. Гарас говорил мне о том, что ему пришлось внести немало существенных корректив в главу о Чуваше после того, как жена по фото опознала его. Значит, он был пограничник! Так вот откуда бесстрашие, военная хватка!

Гарас — небольшого роста, плотный, с живым и добрым лицом, весело смеется над своими же заблуждениями.

— Так рождаются легенды, — говорит он. — Крестьянам, видно, очень хотелось, — а я сам по происхождению крестьянин и знаю их психологию, — чтобы этот разведчик прилетел к ним с неба, вот они и сделали из него таинственного парашютиста. А он был такой же, как и они.

Он достает из шкафа большую бутыль с «зубровкой», которую ему прислали его деревенские родичи.

— По обычаю мы должны сказать, — говорит он, поднимая рюмочку, — «за упокой!» Но здесь особый случай, и мы добавим: «и за здравие!» Пусть наша земля ему будет пухом. Здравствуй, Чуваш!

У человека — два пути, две судьбы.

Можно быть живым и здоровым, но бесполезным для людей и далеким от их сердца.

А можно давно уйти в землю, но не зарасти травой забвения, а продолжать жить в человеческой памяти. Так как же тогда понимать это великое слово «Жизнь»? Наверно, как семя, дающее только добрые всходы!

Меньше, чем через год после того, как было установлено его подлинное имя, вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР, в котором говорилось: «За активное участие в партизанском движении в период Великой Отечественной войны, мужество и отвагу, проявленные в борьбе против немецко-фашистских захватчиков, наградить лейтенанта Николаева Якова Николаевича орденом Красного Знамени (посмертно)».

О Чуваше написано в книгах, статьях — и у нас, и в Польше. По следам Чуваша идут ученые, журналисты, краеведы, юные «следопыты», обнаруживая все новые и новые подробности его жизни. У могилы Чуваша на кладбище в Русилах, в день поминовения усопших «боевников», встает почетный караул, на зеленый холмик возлагаются цветы.

…А это произошло совсем недавно.

Было лето. Солнечным днем шел по Волге пассажирский теплоход, и веселая студенческая компания, расположившись под тентом на верхней палубе, распевала под гитару любимые песни. Их знал почти каждый пассажир, и, подхваченные сотнями голосов, они широко неслись над рекой.

Но вот встал черноволосый гитарист и сказал, что сейчас будет исполнена песня, посвященная пограничникам Перемышля, погибшим когда-то, в первые дни войны. Тем, кто форсировал Сан и был на территории врага. Всем тем, кто пошел в атаку и не вернулся.

Парень спел песню, и все задумались. «Кто сочинил ее?»— спросили у певца. — «Народ», — ответил он. — «А как она называется?»— Парень пожал плечами. — «Каждый называет ее по-разному. Одни — „Зеленые фуражки“, другие — „Первая атака“».

Мне рассказала об этом дочь Чуваша — Эмма Николаевна, когда я приезжал в Чебоксары. Сама она услышала эту песню на фестивале самодеятельной патриотической песни, проходившем в ее родном городе зимой семьдесят восьмого года.

В фестивале принимали участие посланцы Москвы, Ленинграда, Минска, Куйбышева, Ульяновска, Уфы, Тольятти, Димитровграда и многих других городов нашей страны. Песню исполнял студент Эмир из Казани. Он сказал, что посвящает ее человеку, который родился на этой земле, — лейтенанту 92-го Перемышльского погранотряда и легендарному польскому партизану Чувашу — Якову Николаевичу Николаеву.

Так и сказал: «ему», а не «его памяти».

Словно живому человеку.

Живому среди живых.