Песня и камень

Ненависть тоже своего рода любовь. Вот, например, Иджав Хусейн Зеди.

Зеди ненавидит женщин. Он некрасив и болезненно переживает этот недостаток. Кроме того, он очень маленького роста, почти карлик. В его походке тоже есть какой-то дефект, который невольно вызывает смех. И когда люди, чтобы утешить его, не смеются над ним, а наоборот, оказывают ему свое уважение и бывают приветливы с ним, особенно когда они стараются посадить его рядом с собой, он еще больше сердится и раздражается. В душе он, наверное, очень хочет, чтобы люди называли его некрасивым, маленьким, карликом, ругали бы его, сторонились его. Я часто замечал, что он хорошо относится к тем, кто его ругает, и недолюбливает тех, кто старается сдерживаться. И чем лучше люди старались относиться к нему, тем сильнее он всегда раздражался. Впервые я встретил человека, который так любит страдать, который постоянно сознательно издевается над собой. Зеди живет в XX веке, поэтому он работает помощником директора кинокомпании. Если бы он жил в XVI веке, он был бы монахом-католиком или ревностным муллой, но XX век сделал его помощником директора.

Он даже наслаждается тем, что он так несчастен. Люди радуются красивым вещам, получают удовольствие от приятных разговоров, восхищаются хорошими манерами. Зеди интересуется болью, муками и страданиями, уродством и всем тем низменным, что скрывается во мраке.

Небо, верхушка дерева, полет голубя, то есть все то, что тянется вверх, к свету, его не трогает. Он сторонник зла, порока, ненависти. Он почти дух зла.

Зеди смертельно ненавидит женщин. Он ненавидит даже их тень. Он называет их самыми низкими тварями и не выносит их присутствия.

В студии, там, где собираются женщины, всегда можно увидеть остановившихся около них мужчин, но Зеди вы там никогда не найдете. Если ему когда-либо приходится проходить мимо девушек, он весь вытягивается, как будто каждая частица его тела взывает к женщинам.

Голод, когда он обостряется до такой степени, превращается в ненависть. Голод в сущности является признаком жизни, движения, деятельности. Но последней ступенью голода является смерть, неподвижность, спокойствие.

Чувственность Зеди настолько обострилась, что назвать его мужчиной было бы, пожалуй, преувеличением. Его влечение к женщинам умерло из-за его уродства, которое, натолкнувшись на чувство эстетического женолюбия, превратилось в ненависть. Теперь он не мужчина и не женщина. Он – это ненависть, мятущаяся душа, которая запутала себя, завязала такие узлы, которые очень трудно развязать. И теперь он, вероятно, не знает, как держать себя. Этим он очень похож на руководителей нашей страны. Если сказать Зеди, что такой-то женщине надо присутствовать на распределении ролей, он рассердится. Если повторить, то он так накинется на вас, как будто вы, сказав это, совершили какой-то позорный поступок. Если же вы будете настаивать, то он убежит и пошлет вместо себя курьера или слугу.

Когда же ему самому приходится идти, то он, остановившись перед девушкой и не глядя на нее, скажет ей: «Идите на сцену». И быстро уйдет. В такие моменты его движения были безжизненными. Вообще в жизни есть определенный порядок. В каждом действии чувствуется последовательность. И если бы вы взглянули на Зеди в этот момент, то вы бы почувствовали, что это не человек, а бездушная машина. В его поведении, в разговоре, в манерах было что-то механическое, неживое. Даже действия автомашины и то были бы, наверное, более живыми.

Женщины, конечно, производят немалое впечатление на мужчин. И до тех пор пока мужчина будет мужчиной, это влияние будет чувствоваться. Но такого впечатления, какое производят эти создания на Зеди, я никогда не видел. Кажется, что каждая частичка тела и души Зеди превращается в глаза и, увидев женщину, начинает трепетать. Люди смотрят на женщину двумя глазами и умирают. Зеди смотрит на нее миллионами глаз. Что же станет с его сердцем? Я понимаю, что, войдя в него, любовь превращается в ненависть, жизнь в смерть.

Когда к нам в студию впервые пришла Рамбха, все, начиная от постановщика и кончая боем, были рады ей. Действительно, красивая женщина – это мгновение счастья; она приходит на нашу грешную землю из садов рая. Так разве не стоит умереть за то, чтобы найти это мгновенье, поймать его и насладиться им? Рамбха была именно такой женщиной. Она была как игривая волна, как молодая веточка, как благоухающий цветок, как радуга, заискрившаяся в воздухе, а потом исчезнувшая, но даже и после этого продолжающая сверкать в воображении всеми своими цветами. Такой была Рамбха. Женщины бывают молодыми, бывают красивыми, бывают поэтичными, нежными, как музыка. Но Рамбха воспринималась совсем не так, как другие женщины. Ощущение ее красоты приходило не сразу, не в тот момент, когда вы ее видели, а когда она уже ушла. Как будто что-то сверкнуло в темноте. Она проходила мимо, и потом появлялась мысль. Нет, даже не мысль, а картина: гирлянды цветов, смех детей, сверкающая всеми своими цветами радуга, мерцающий в ночи Млечный Путь, нитка жемчуга. Все эти видения проносились перед вашим взором, когда вы смотрели на нее.

Ее красота была преходяща, но память о ней оставалась надолго. Картины, порожденные ею, были вечны. Большей похвалы красоте быть не может.

При виде ее вы не думали о том, что эта женщина киноактриса, жена, мать, что она знакома с печалью и беспокойством. Красота ее пылала так ярко, что неосторожные бабочки, приблизившись к ней, падали на землю с опаленными крыльями. При ее появлении в Зеди не могла не вспыхнуть ненависть. Да и почему обитателю подземного мира не ненавидеть высоту? Если ненависть – это любовь, то и глубина – это особая, перевернутая высота. В своем воображении он никогда не отрывался от мрачной действительности и не поднимался на ту высоту, где сверкали молнии, а оставался на том уровне, где человек живет среди мрака и грязи и в мыслях копошатся черви.

Как плюс и минус, Зеди и Рамбха были далеки друг от друга на съемках. Как вода всегда сохраняет свою поверхность горизонтальной, так и человек всегда остается верен своей природе. Рамбха не могла ненавидеть. Она как луч той луны на небосклоне, которая восходит, блуждает по темному небу и, смущенно улыбнувшись, исчезает. Она стала так нежна с Зеди, что он ни в чем не мог упрекнуть ее. Когда Рамбха, смеясь, разговаривала с ним, он отвечал ей очень серьезно, когда она просила послать за чаем, он сознательно не делал этого. Она говорила: «Зеди-сахиб! На вас грязный костюм», и он приходил на следующий день в еще более грязном костюме. Она говорила: «У вас уже борода, Зеди-сахиб, вам нужно бриться каждый день». И Зеди нарочно отпускал бороду. Такую же, как у Мадлена Абу Аль Калама, очень густую и похожую на лопату, которая до неузнаваемости изменяла его лицо.

Рамбха говорила: «Зеди-сахиб, это очень хорошая картина, идемте посмотрим». Зеди, не отвечая, шел смотреть другую картину, хотя буквально час назад он сам хотел идти смотреть эту картину с друзьями. Все силы его души и тела восставали против Рамбхи. Он, казалось, думал: «Пусть мое безобразие причиняет мне боль, но я не признаю себя побежденным». О силе его сопротивления говорил безумный блеск его глаз. А Рамбха не менялась. Нельзя сказать, что она чувствовала к Зеди какую-нибудь привязанность. Конечно, она интересовалась им, потому что во что бы то ни стало хотела победить его ненависть к женщинам. И настойчиво стремилась к этому. Она была изумительно красива, а красота сама обладает тем свойством, что она не может вынести такой ненависти. Я думаю, что красота сама сверкает, она настолько чиста, что ей нужно только сверкать. Это вытекает из самого ее существа. Вражда в Зеди была как пламенеющие угольки, которые вспыхивали, если их раздували. Рамбха же все время горела. Для этого ей не нужно было вражды. Она сама была огонь. Она понимала, что однажды она сгорит, поэтому она веселилась, смеялась, была нежной, как хлопковое волокно. Она с таким же упорством овладевала сердцем Зеди, с каким наседка высиживает цыплят. Под влиянием ее теплоты каменная оболочка начала спадать с души Зеди. Все это делалось так незаметно, так наивно и просто, что ненависть Зеди еще более возросла. До сих пор ненависть Зеди выражалась в том, что он почти не смотрел на нее, был занят только собой и не обращал на нее внимания. Теперь ненависть его возросла настолько, что он начал заговаривать с ней: «сюда не садитесь», «это хороший стул», «тот человек плохой», «эта мысль ошибочна», «эта точка зрения неправильна». Простыми короткими фразами, сухо, резко, отрывисто, как механизм, как говорил бы камень с бутонами розы.

Ненависть особенно ярко загорелась в нем, когда Рамбха сблизилась с Шанатом. Шанат был героем, она – героиней. Любовь была так же необходима, как пища два раза в день, как необходимость носить сари. И Зеди делал все для сближения. Он давал им возможность бывать вместе. Уходил до окончания съемок и оставлял наедине. Вместо чая приносил им в чашках вино, так как пить вино во время съемок запрещено, а чай пить можно. Поэтому если говорилось «без молока!», значит нужно было вино. И Зеди сам приносил этот «чай без молока». Так Зеди удовлетворял свою ненависть – слепотой Рамбхи и Шаната.

Вероятно, он был убежден в том, что женщины так же невежественны, как и медведи, и удивлялся, как они могут любить такую пустую куклу, как Шанат, как быстро изменяют. Эти женщины достойны ненависти. По мере того как росла ненависть Зеди, он все более и более сближался с Рамбхой. Теперь грубость исчезла из его разговоров. Он весело смеялся, когда бывал с ней, пересказывал ей шутки из юмористического журнала «Панч», приносил читать книги.

Рамбха становилась с ним все нежнее. Раньше, когда приходил ее муж, Зеди втягивал его в разговоры и давал этим возможность Рамбхе и Шанату сходить в кино одним. Какая женщина! Зеди смеялся в душе. Уродство победило красоту. Так развивалась эта ненависть до тех пор, пока не наступил последний день работы над картиной. Зеди не пришел на просмотр. Картина закончилась. Аплодисменты, букеты цветов, сладость счастья. Послезавтра Рамбха уедет к своему мужу. Шанат страдает, как профессиональный любовник, не бреет бороду, взлохматил волосы, вздыхает перед ней. А она смеется над впечатлением, которое производит ее красота. Потом она спросила у кого-то: «А где же Зеди?» Спросила так же небрежно, как небрежно человек, говоря о каком-то важном деле, гладит свою собаку. Где Зеди, где жемчуг, где ложка, где бедный, некрасивый, разочарованный страдалец. Она пошла искать его. Зеди не было ни в проекционной, ни в съемочной, ни в звуковой комнате, ни в конторе, ни в его собственном кабинете. Наконец, она подошла к музыкальной комнате. Света там не было. Всмотревшись в высокое и темное окно, она увидела, что Зеди сидит за роялем и поет:

В его голосе не было страсти, не было призыва, не было певучести. Но была тяжесть, какой-то груз, как будто камень создал песню и сдавил грудь, как будто мрак смерти победил луч света и начинает охватывать всю вселенную, как будто скала ненависти начинает рассыпаться и превращается в пшеничные зерна любви.

Зеди пел, пел, потом уронил голову на крышку рояля и заплакал. Цветок уродства распустился. Рамбха стояла, стояла и тоже заплакала. Один день и одну ночь он был узником в этом море мук и страданий любви. В действительности же он не был узником. Он освободил себя от всего темного и мрачного, что еще вчера окружало его, для этого мира страданий и мук любви. И вся жизнь с ее болью и тоской, с ее мелочными заботами была вне этого мира. И он, свободный от всего, слушал плач своей души.

День и ночь он пел эту песню. И его уродство исчезло. Двери музыкальной комнаты были закрыты и не открывались ни на стук людей, ни на крики Рамбхи. И когда она ушла, люди выломали окно и проникли внутрь. Зеди полумертвый лежал на рояле. Он до крови ободрал себе пальцы, и на белых клавишах остались кровавые следы. Тайник своего уродства он превратил в уголок красоты, и на слепой ненависти он взрастил чудесные и нежные цветы любви.

Его глаза, щеки и борода были мокрыми от слез.

Через несколько дней Зеди получил от Рамбхи письмо:

Зеди порвал и сжег письмо, серебряный портсигар бросил в колодец и медленно пошел в музыкальную комнату.