Петля

Он и сам не знал, как это произошло.

Началось это совсем недавно; а может, и давно, но он не замечал.

Правда, когда в городе случилась первая экспроприация, первый вооруженный грабеж, ему сделалось жутко. Затем возглас «Руки вверх!» стал раздаваться так часто, что все понемногу привыкли к этому, а он и вовсе перестал обращать внимание. У всех свои дела и свои заботы.

Мало ли что происходит на свете!

Ложился он поздно и спал, как мертвец. Иногда во сне читал малиновые романы и видел сказочные сны. На то она и молодость. Въедливые мысли не знали пути к его голове, и все было хорошо.

Но раз в его однообразную жизненную музыку вторглась чужая и потому колючая нота.

Это было очень просто и неожиданно.

Он как раз дочитал последнюю страницу романа «В царстве Амура», с минуту подумал о прочтенном и дунул на лампу. Сначала в комнате стояла ровная и густая, как смола, тьма, а потом из этой густоты сразу, словно упало, вынырнуло окно и отчетливо забелело всеми своими оконными стеклами.

Ничего особенного не случилось.

Но на мгновение его пронзил такой холодный страх, что минуту, а может, и час он лежал, как камень. И ничего даже не думал, потому что мысли, как и он, были заморожены страхом. Впоследствии страх прошел, осталась оторопь; но и та исчезла понемногу, а он вертелся из стороны в сторону и не мог понять, откуда это взялось.

Роман? Но в нем не было и тени чего-либо страшного. Какое-то дневное происшествие? Таковых не случалось… Что-нибудь послышалось? Привиделось? Ничего… ничего… Что же такое?.. Ага, окно!.. Но… оно было самое обычное.

А потом? И тогда… Так что же? Ничего.

Он уже не хотел думать, но мысли настойчиво лезли в голову и уже без его на то воли сновали туда-сюда по протоптанным тропам. Как испуганные пчелы, роились они в усталой голове, словно кроты протачивали все новые и новые норы.

И каждый раз начинали с окна.

Но что такого в окне? Что?..

Понемногу страх опять начал влезать в душу и плодил новые непонятные мысли… Потом он, как ему казалось, уже ни о чем думал. Однако уснул только тогда, когда не уже не было никакого сомнения, что ночь прошла.

С той ночи оно и началось.

Днем светило солнце, были люди и служба, и пережитое за ночь казалось древним тяжелым сном, который при свете часто забывался совсем. А если и случалось иногда вспомнить его днем, то воспоминание не вызывало ничего, кроме легкой улыбки.

Бывают же такие глупости!

Вечером он тоже чувствовал себя так же, и только собираясь спать замечал, как в комнату незаметно просачивалось все больше и больше постороннего, чужого, до боли нежелательного. То был страх.

И тогда уже день с его однообразной суетой казался далеким и волшебным сном.

И странно было, что начиналось все с окна.

Он знал, что всегда так бывает, когда в темную ночь погасишь лампу: густая тьма, а потом, словно из черной воды, из этой тьмы неожиданно выныривает окно. И эта неожиданность часто удивляет. Иногда случается, что оно выныривает как раз там, где не было никакого окна. Но оно-то, конечно, находится на своем постоянном месте, и вся суть в том, что просто не ориентируешься, ложась.

О, он это хорошо знал. Даже мог бы рассказать с малейшими подробностями, как это все начинается и происходит.

И все же это нисколько не меняло дела.

А между тем страхи, которые раньше появлялись на мгновение, теперь все дальше протягивали свои лапы, забирали все больше ночи.

«Черт знает, что такое! — думал он днем. — Надо взять себя в руки!»

«Это Бог знает что! — думал он ночью и пытался-таки брать себя в руки. Но ничего не получалось. — Просто я болен… и нервы… Да уж… И ладно, если бы что-то серьезное».

Так что то, что утром развеивало малейшие страхи и целый день вызывало только приятные ощущения, ночью всеми своими стеклами, как воды, напускало в комнату страх.

Но что же такого страшного в окне?

И именно тем, что само по себе оно не имело в себе и крупицы чего-либо страшного, именно тем оно и вызывало немые, липкие и еще более тяжелые своей непонятностью страхи.

Теперь уже часто и днем ​​ночные тени не расставались с ним. Они, казалось, набивались в малейшие складки одежды и всегда и всюду были с ним. Он был уверен, что так оно и было. Ибо когда ему случалось даже днем ​​остаться где-то одному среди неподвижной тишины, сейчас же чуть ли не из каждого угла выползали ядовитые запахи-звуки, лезли в нос и уши и веяли по телу мурашками.

И с напряжением больного стал он прислушиваться к каждому слову, к каждому звуку, хоть немного скрывавшему в себе непонятное, таинственное.

И когда заходили разговоры о каком-либо грабеже, о каком-нибудь убийстве, он слушал очень внимательно. Казалось, ничего интереснее он никогда не слышал.

А потом рассказывал сам.

Начинал он с того, что казалось ему наполненным ужасом. Но через минуту считал это недостаточно страшным и тогда изо всех сил дорисовывал свой полуправдивый рассказ страшными подробностями, которые сам же и придумывал. Разожженная фантазия щедро высыпала все, что только могла высыпать.

А впоследствии его не удовлетворяли и такие рассказы, и он старательно выдумывал совершенно новые, в которых не было и крупицы правды, зато страшных, невозможных сцен было так много, что даже безразличные слушатели тревожились. И часто его рассказы — больные дети больной фантазии — получались настолько реальными, что испуганные слушатели расспрашивали:

— Где это было? Где это было? Когда это?

А он спокойно, безо всякого колебания, называл город или деревню. И ему верили, хотя таких событий не случалось не то что в тех местах, а даже нигде в мире.

А потом на город, как гора с неба, упало невероятное событие: на одной из главных улиц, почти средь бела дня, вырезали всю семью. Он одним из первых примчался туда, и ни одна деталь ужасной картины не прошла мимо него незамеченной. Руки и ноги у всех жертв были связаны, а рты заткнуты тряпками. А самое страшное было то, что шеи у всех были туго перетянуты веревками и изрезаны.

Кровь и кровь… Целый музей темно-красных узоров! А по шеям вились окропленные кровью веревки и глубокие резаные раны с покрывшимися струпьями черными краями.

И в первую же ночь после этого, когда шестеро мутно-болотных глаз засерели на стене и из всех закоулков поползли тоненькие и бесконечные гадюки страха, он явственно ощутил верёвку на своей шее. И даже тот же запах…

Это было мгновение, но чувство было настолько реально, что от ужаса он чуть не взревел во все горло. И не получилось это лишь потому, что горло это было стянуто ужасом.

Теперь уже пошли не ночи, а длинные черные пещеры, полные адских мучений.

А окно каждую ночь начало совершать просто невероятные вещи: потихоньку оно то удалялось, так что совсем исчезало во тьме ночи, то приближалось к самой кровати, которая от его стеклянных глаз погружалась в железный холод.

Он теперь знал уже, из-за чего именно шесть стеклянных четырехугольных глаз упрямо смотрели на него в безмолвной ночи.

Теперь это было совершенно ясно, и помочь здесь ничем нельзя было.

Иногда, когда от ужаса голова и тело цепенели, он мгновенно замечал, что ему ни капли не страшно. То боялся тот второй, что мертвым мясом лежал здесь на кровати, он же сам, крошечный кусочек живого тела, глубоко спрятанный в этот труп, он сам совсем не боялся. Только тогда, когда другой оживал и сливался с ним в одно, становилось снова страшно, и он уже не отрывал глаз от окна.

А оно было совсем низко: если встать на карниз фундамента, то можно видеть все, что происходит в доме… И уже несколько раз казалось, что в оконном стекле сверкал чей-то острый глаз, словно прицеливаясь к нему. Тогда он замирал совсем и с подавленным в горле криком выжидал, что будет дальше.

Иногда это случалось еще при лампе. Тогда он гасил ее, неслышно пятился к двери и выскакивал к своим хозяевам. Там сразу исчезал ужас. Он спрашивал чего-нибудь у хозяйки или прислуги и возвращался в свою комнату спокойный. И уже не верилось, что минуту назад он был безумным.

Он никому не говорил о том, что с ним творилось.

Стыд был сильнее страха.

Только раз, шутя, он сказал хозяевам:

— А что, если ко мне влезут убийцы? Скрутят горло веревкой и затыкают ножом?

И рассмеялся во весь голос так искренне и весело, что хозяева и гости тоже захохотали. А хозяйке это показалось настолько невероятным, что она так и покатилась со смеху:

— Обязательно зарежут! У вас же полная комната всякого добра: два сломанных стула, старые ботинки и… и… — и хохотала без конца.

И все смеялись очень долго. А он больше всех.

Но смех его был уже неестественный, нервный: сказанное хозяйкой резануло, как пилой. Ему ни разу не приходило это в голову… Что вору незачем лезть к нему — это и правда так, об этом он думал… но чтобы его именно за это, за ничто зарезали — это ему в голову не приходило…

А ведь это может случиться… О, Господи! Вот оно!

…Усну, а оконное стекло — брязь!.. А я не слышу… И не услышу…

А перед глазами вставали связанные трупы, и горла у них были туго затянуты веревкой и испещрены ножевыми ранениями.

Шестью болотными глазами смотрело в дом окно и встречало два круглых больших глаза, полных не то ужаса, не то смеха…

А ведь кровать так далеко от окна. Можно даже не спать, а не услышать… В ушах и так шумит, а к этому еще и гул и стук здесь, в доме, и там, за окном…

И он поставил кровать под самое окно.

Уже давно, приходя вечером домой, он еще в прихожей чиркал спичку и входил в комнату. Тут же зажигал свечу, которая всегда стояла у двери наготове, и осматривал все закоулки. Осматривался так, будто кто-то стоял за окном и смотрел на него. И только тогда уже светил лампу.

Теперь же он возвращался домой только ближе к ночи и лампу не зажигал совсем. Осмотревшись со свечой в комнате, он тотчас гасил ее и уже в темноте раздевался и шел в кровать.

Но с окна ни на миг не спускал глаз.

И бился в холодных цепях ужаса и не понимал, когда наступало утро.

Так проходили ночи.

Много прошло их. А может, и мало, но только они были так длинны, как вечность.

Спал лон или нет — сказать этого не мог. То было ни то, ни другое. В объятиях ужаса он не думал, а только дрожал и ждал.

И казалось, что так будет длиться без конца.

Ночью он слышал даже самые тихие звуки, и было их так много, что он уже не боялся их. И знал их так хорошо, что всегда услышал бы между ними малейший новый. Его только удивляло: откуда их столько берется ночью? Странно, что раньше он не слышал и одного подобного.

И когда однажды глухой ночью в однообразную музыку знакомых звуков вплелся новый, он сразу же поймал его и насторожился.

То был тихий, жалобный, скрежещущий писк, будто забытый котёнок бессильной лапкой молча царапал стекло.

Беззвучно он встал и сел на кровати. И в тот же миг услышал, как тихонько заскрежетало стекло и перед окном что-то мелькнуло, и тут же к нему просочился ручей свежего воздуха, полный чужих дворовых шепотов и сонных звуков.

А напротив приоткрывшейся щели появился силуэт человеческой головы.

Вечность или минута прошла — он не знал. Но не боялся и с интересом, словно спросонья, смотрел на круглый силуэт с двумя мутно блестящими пятнышками посередине.

А когда голова пролезла в окно и замерла в темноте — целый рой страшных криков поднялся от пальцев ног и буйной волной ударил в горло.

Но горло было крепко сжато холодной цепью ужаса, и ни малейшего звука не разнеслось по комнате. Только волосы на голове встали дыбом, как проволока, взъерошенные ручьем холодного, терпкого воздуха.

А перед глазами, как живые, встали перетянутые веревками, изрезанные ножом шеи.

Он хотел шевельнуть ногами, но не мог: они сливались с кроватью в единое целое. Только руки, как тени, бесшумно искали что-то во тьме.

Одна зацепилась за узкий ременный пояс, висевший на спинке кресла.

А голова еще больше продвинулась в дом, и ее профиль ясно виднелся на белой стене.

Молнией промелькнула в голове маленькая, из одной линии фигура, страшная, как смерть.

Ведь она была символом смерти.

И конец пояска, как змея, проскользнул сквозь пряжку, и символ смерти был уже в руках.

Одно быстрое незаметное движение — и ремень туго затянулся вокруг шеи в окне.

Что-то глухо булькнуло в пережатом горле… лязгнули разбитые стаканы… снаружи застучало в стену, будто кто быстро бил по ней ногами.

А он, уже не замечая никаких звуков, тянул за ремень все сильнее и сильнее.

Затем встал на кровати и застывшими руками затянул конец.

Времени не существовало. Только слышалось скрежетание стекла о пережатую шею.

А потом и это исчезло.

Тогда злоба, как взрыв пожара, обхватила его от темени до пят.

Он поднял ногу и что было сил ударил ту голову.

И еще, и еще, все больше впадая в ярость, он поднимал и опускал ногу.

И каждый раз в комнату падал хлопающий звук, словно кто-то чавкал большими отвисшими губами, и вяло качалась мертвая голова и злобно скрежетали кусочки стекла по затянутой веревкой шее.

Он как будто отрывал крепко привязанный мяч, не мог оторвать, и потому бил его от злости ногой.

Нога была мокрая и тупо ныла…

…Усталость свинцом придавила его темя. Он сел и, едва передвигаясь, привязал ремень к кровати и, не отнимая руки, упал на подушку. Не было уже ни страха, ни звука. Он спал, как мертвец.

Серая улыбка рассвета заиграла на пяти стеклах странного окна.

А на подоконнике лежала окровавленная голова с перевязанной ремнем и порезанной стеклом шеей.

И вылезшими глазами пристально всматривалась в скрюченного, сонного человека на истоптанной и окровавленной кровати.

©Юрий Будяк