Клаус Манн Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Посвящается Эрике Манн-Ауден

Часть первая

Глава первая

В комнате было темно, только от двери тянулась тонкая полоса света. Полоса света исчезла, когда кельнер беззвучно закрыл за собой дверь.

— Куда прикажете поставить поднос? — спросил кельнер. Прошло несколько секунд, но из темноты не было слышно ни звука. Кельнер остановился в нескольких шагах от двери в выжидательной позе. После того как он деликатно, но все же настойчиво откашлялся, неподвижно лежащий в постели господин, до подбородка укрытый одеялом, ответил:

— Пожалуйста, сюда, рядом с кроватью, сюда, на столик, голубчик…

Он говорил по-немецки мягко, с певучим акцентом. Кельнер улыбнулся. Ему нравилось обслуживать иностранцев. То, что они с трудом изъяснялись на языке, которым он владел свободно, наполняло его приятным чувством превосходства.

— Прошу, сударь, — проговорил он, и в голосе его слышался легкий оттенок отеческой заботы. Он сделал пару шагов к постели и, придвинув круглый столик, поставил на него поднос.

— Прикажете раздвинуть шторы, сударь? — спросил он, отчетливо выговаривая каждое слово: ведь он имел дело с иностранцем, с пожилым обладателем мягкого голоса, относиться к которому следовало снисходительно и в то же время почтительно, чтобы можно было рассчитывать на чаевые.

— Спасибо, — ответил господин, не шевелясь под стеганым одеялом. — Будьте так любезны, раздвиньте их только наполовину. Я не выношу яркого света, — добавил он с некоторой тоской в голосе, наконец поворачивая голову, чтобы взглянуть на кельнера.

Тот в свою очередь принялся плавными движениями, напоминающими движения человека, ухаживающего за больным, раздвигать тяжелые бархатные шторы. Комната наполнилась светом, и господин в постели непроизвольно зажмурился. Прищуренный взгляд его окинул царящий в этом незнакомом гостиничном номере беспорядок: полураспакованные чемоданы, предметы одежды и книги, как попало брошенные на плюшевое кресло и на комод в стиле ренессанс. «В хорошеньком же состоянии я, должно быть, прибыл сюда вчера вечером, — подумал он. — Ах, разумеется, выпитый в дороге коньяк…» Он с отвращением закрыл глаза.

— Сегодня прекрасный день, — проговорил кельнер строго и в то же время подобострастно. — Чудесный зимний день, — добавил он ободряюще, поскольку иностранец продолжал молчать.

Это не было хорошо знакомое кельнеру строгое и недружелюбное молчание, скорее печальное, беспомощное, чуть ли не робкое. На этом основании кельнер решил обращаться с приезжим как с ребенком. Он энергично и поучительно произнес:

— Вот здесь, рядом с чайником, ваша утренняя газета. — Выдержав небольшую паузу, он не без строгости добавил: — Желает ли сударь немедленно закрыть вопрос?

Приезжий не сразу его понял. Он в некоторой растерянности смотрел на кельнера, стоящего перед ним, высокого и стройного, напоминающего в своем лоснящемся фраке офицера прусской гвардии. Под удивительно проницательным, печально-задумчивым взглядом темно-синих глаз незнакомца подтянутый молодой человек непроизвольно смягчился.

— Угодно ли сударю сразу заплатить? — переспросил он, слегка поклонившись.

Незнакомец приподнялся на локте и торопливо выдвинул ящик ночного столика, в котором среди бумаг лежала серебряная мелочь.

— Ах, разумеется, — ответил он, — конечно, пожалуйста, сколько?.. — Неловкие движения, которыми незнакомец выгребал лежавшие между конвертами, блокнотами и нотными листами деньги, вызвали у кельнера чувство, похожее на умиление. При этом он прекрасно сознавал, что в его социальном положении такого умиления он себе позволить не может, тем более по отношению к некоему странному приезжему.

— Завтрак в номере стоит три марки, — выпалил он, при этом в светлых глазах его промелькнула дерзкая искринка: названная им цена в три раза превышала действительную. В случае неприятностей всегда можно будет сослаться на недопонимание.

— Да, конечно, пожалуйста, — бормотал приезжий, яростно копаясь в выдвижном ящике. Кельнер наблюдал за ним с нарастающей доброжелательностью и с некоторым сочувствием. Редкие, перьями торчащие волосы незнакомца были почти белыми; серо-белого цвета была и довольно коротко подстриженная борода округлой формы, и усы, нависающие над пухлыми, мягкими, ярко-красными губами. Когда, задвинув ящик, приезжий снова приподнялся, лицо его было багрового цвета; он с трудом переводил дыхание.

Он протянул кельнеру две монеты — талер и марку, то есть целую марку чаевых при и без того бесстыдно завышенной цене.

— Дороговато, — заметил приезжий господин и улыбнулся с усталой лукавостью. — Верно, сударь, — ответил кельнер и, к своему собственному удивлению, почувствовал, что краснеет. Он стоял в нерешительности, зажав в руке монеты. Как ни странно, он несколько секунд серьезно обдумывал, не вернуть ли господину часть его денег.

— Вы родом из Берлина? — спросил незнакомец.

Кельнер вновь почувствовал на себе проницательный и печальный взгляд синих глаз.

— Нет, сударь, я из Гамбурга, — сказал он и неожиданно в знак уважения щелкнул каблуками.

— Вот как, из Гамбурга, — повторил приезжий. Он снова неподвижно лежал на спине, но голова его была повернута так, чтобы ему был виден его молодой собеседник. — В Гамбург мне тоже вскоре предстоит поехать; это красивый город.

— А господин сами какой национальности, если позволите спросить? — проговорил кельнер, довольный тем, что так изысканно сформулировал фразу.

— Я русский, — ответил господин и отвернулся. Не глядя на кельнера, он жестом дал ему понять, что тот может идти. Кельнер удалился, беззвучно затворив за собой дверь.

Человек в постели лежал неподвижно с закрытыми глазами. «Боже мой, что я здесь делаю? — думал он. — Зачем я сюда приехал, что мне здесь нужно? Почему я не там, где мне положено быть, Господь непостижимый, почему я не дома? Здесь я ни души не знаю, и меня почти никто не знает. Из меня же хотят посмешище сделать. Это заговор против моей несчастной особы. Да, вся гастрольная поездка — это безумие…» Эта мысль поразила его с парализующей силой. «Я не в состоянии пошевелиться, — подумал он. — Все это так отвратительно, так бессмысленно и до такой степени ужасно, что я больше не в состоянии пошевелиться».

Как бы то ни было, он все-таки зашевелился. Он сел и налил себе чаю. Однако, прежде чем поднести чашку к губам, он раскрыл утреннюю газету от 29 декабря 1887 года. Он пролистал ее и обнаружил на третьей странице следующую заметку:

«Сегодня, 29 декабря, в Берлин прибывает известный русский композитор Чайковский. Многочисленные друзья и поклонники собираются в ресторане „Луттер и Вегнер“ в половине одиннадцатого на утренний прием в честь его приезда».

Петр Ильич скомкал газету и швырнул ее на пол. Он сидел на постели и рычал от ярости. Его лицо побагровело, на высоком лбу его угрожающе выступили набухшие вены. Он бранился себе под нос, как бранятся извозчики и солдаты дома, в России. Он кулаками бил по одеялу, чтобы дать отдушину своей ярости. Постепенно неразборчивые ругательства перешли в связную гневную речь.

— Это непостижимо! — кричал он в пустоту. — Это неслыханно! Что за мерзкая выходка! Меня хотят высмеять! Меня хотят скомпрометировать, это все умышленно! Уж это мне агентское отродье! Ах, этот Нойгебауэр! Этот проклятый Зигфрид Нойгебауэр!

При упоминании имени агента ярость его достигла такой степени, что он не смог усидеть на месте. Пересев на край постели, он стал шарить пальцами ног под кроватью в поисках домашних туфель. Так и не обнаружив их, он коснулся босыми ступнями расстеленного перед кроватью пыльного коврика, имитирующего шкуру белого медведя, и на какое-то мгновение был охвачен чувством отвращения, но в гневе своем тут же забыл о брезгливости и босиком зашагал по комнате. Его длинная ночная рубашка из белого шелка развевалась. Жестикулируя и возмущаясь, он метался между окном и дверью, и стремительные шаги его казались одновременно тяжелыми и окрыленными. Босой, бородатый, в развевающихся белых одеждах, он напоминал охваченного священным гневом отшельника, который мечется в своей келье, как в клетке, возмущаясь мирской подлостью и низостью.

— Многочисленные друзья и поклонники! — язвительно кричал разгневанный Чайковский, остановившись посреди комнаты и размахивая в воздухе кулаками. — Многочисленные друзья и поклонники — это издевательство! Они поместили это в газету, будь она проклята, только для того, чтобы меня скомпрометировать! На самом деле меня здесь ни одна собака не знает, ни одна собака; я здесь совсем чужой. И откуда они знают, что я сегодня в Берлине? Я же здесь только проездом, я рассчитывал на день отдыха, я хотел скрыться. Должно быть, этот господин Нойгебауэр нанял шпионов в Москве и в Петербурге. Он выведал, в какой день я сюда прибуду. Уж этот мне Нойгебауэр! Эх! — Он снова разразился бранью. Поскольку господина Нойгебауэра под рукой не было, он начал топтать ногами скомканную утреннюю газету.

В самый разгар расправы над газетой взгляд его упал на его собственное отражение в зеркале. Он увидел взбешенного седоголового человека в белых одеждах, разгневанного отшельника с побагровевшим лбом; он увидел прыгающего, топающего ногами жалкого старика, и ему стало стыдно. «Мне нужно успокоиться, — пробормотал он. — Так волноваться не имеет смысла. Нужно принять валерьянки».

Он сел на постель и начал искать на ночном столике лекарство. Ноги его нащупали под кроватью домашние туфли. Наливая капли в стаканчик, он продолжал ворчать с заметно ослабевающей злостью:

— Друзья и поклонники! Это неслыханно!

Глотая целебные капли, он лукаво и самодовольно усмехнулся. «Ну, я тоже над ними подшучу! — подумал он, и зародившаяся идея заметно подняла его настроение. — Я сыграю с ним шутку! Пусть он подивится, этот Нойгебауэр! Ему меня будет просто не найти. Пусть он на свой утренний прием идет один. Меня там не будет. Меня, к сожалению, просто не будет. Он же не знает, в какой гостинице я остановился, он же, в конце концов, не мог каждую мелочь разузнать. Завтра утром я уеду в Лейпциг, а с господами из Берлинской филармонии я свяжусь, когда вернусь сюда на концерт. Сегодня я просто исчезну на весь день, и меня будет не найти. Пусть они развлекаются в ресторане „Луттер и Вегнер“, господа друзья с господами поклонниками. А я намерен совершить утреннюю прогулку. Сколько же сейчас времени?»

На ночном столике, рядом с коробочкой соды, валерьянкой и двумя семейными фотографиями, лежали его красивые часы искусной работы из платины, инкрустированные золотыми фигурками, с изящным узором с обеих сторон. Петр Ильич никогда не брал их в руки, предварительно не полюбовавшись ими. Они были его талисманом, самой красивой его вещью, подарком загадочной, щедрой и влиятельной подруги. Он открыл крышечку. Было без десяти десять. «Пора одеваться, — решил он. — Ко времени сбора праздничного общества в ресторане „Луттер и Вегнер“ я хочу быть на утренней прогулке».

Он вымыл лицо и по пояс сполоснулся холодной водой. В поисках одежды, разбросанной в беспорядке по столу и по стульям, он начал про себя напевать прелестную коротенькую мелодию, вернее, всего лишь частицу ее, фрагмент определенной музыкальной идеи. «Моцарт, — подумал он, наклоняясь за носками. — Как очаровательна эта музыка! Как благотворно ее воздействие, как будто она неожиданно все смягчает, очаровывает и бережно расставляет по местам. Какое счастье, что она существует… Может быть, сегодня вечером в опере будут исполнять Моцарта. Мне бы так хотелось послушать „Фигаро“, но, скорее всего, в программе „Лоэнгрин“».

Наконец он увидел, что на улице прекрасный зимний день. На окне красовались морозные узоры. «Какая прелесть!» — подумал Петр Ильич. Он зажег сигарету — от возмущения он даже о курении забыл, тогда как обычно он, просыпаясь, первым делом хватался за сигарету.

Из зеркала, в котором ему ранее являлся мечущийся отшельник, на него смотрел видный светский господин в черном пиджаке с шелковыми петлицами. Он завязывал галстук, снова напевая себе под нос несколько прелестных, утешительных и ободряющих тактов, когда в дверь постучали. Петр Ильич подумал: «Должно быть, это кельнер хочет забрать поднос с завтраком. Между прочим, я к завтраку не притронулся, вот как меня возмутила эта отвратительная газета. Высоченную цену этот молодой негодяй затребовал за чай, а вообще-то, он славный малый, очень даже славный малый».

— Войдите! — произнес Петр Ильич, не отворачиваясь от зеркала.

Дверь приоткрылась. Петр Ильич, стоя у зеркала, приготовился к звону посуды и к строгому и одновременно подобострастному голосу молодого кельнера; да, он вынужден был признаться себе в том, что с радостью думал об этом голосе, об этом молодом голосе, и не отворачивался от зеркала исключительно в надежде продлить это приятное предвкушение. Наконец некто, в нерешительности остановившийся в дверях, произнес отнюдь не молодым, гнусавым, чрезвычайно деликатным и в то же время назойливым голосом:

— Господин Чайковский, если я не ошибаюсь?

Петр Ильич резко обернулся. Сначала он побледнел от испуга, потом покраснел от возмущения.

— С кем имею честь? — спросил он угрожающе. На лбу его снова выступили вены.

— Зигфрид Нойгебауэр, ваш агент, господин Чайковский, — робко ответил стоящий в дверях и слащаво улыбнулся.

Петр Ильич стоял как окаменевший, на несколько секунд лишившись дара речи. Наконец он тихо произнес: «Какая наглость!» — глядя на господина Зигфрида Нойгебауэра, как на злого духа.

— Я счастлив с вами познакомиться, маэстро, — произнес агент, делая пару шагов в сторону Чайковского.

Зигфрид Нойгебауэр обладал диковинной внешностью. Его рыжеватые волосы были редкими и всего несколькими тщательно уложенными прядями прикрывали его удлиненный череп. Редкой была и его борода, еще более яркого рыжего цвета, чем его волосы. Она начиналась на самом краю подбородка, напоминая прозрачный тонкий занавес, оставляя голым и незащищенным розовое, гладкое лицо, любопытное и в то же время печальное, с длинным носом, светлыми глазами и белесыми ресницами. Даже верхняя губа его была гладко выбрита, что противоречило моде и как-то не вязалось с редкой рыжей порослью. Губы его застыли в слащавой и какой-то обиженной улыбке. Из-под верхней губы виднелись передние зубы неприятного желтого цвета, которые в сочетании с любознательно подергивающимся, длинным, розовым носом с горбинкой придавали лицу странный звериный облик, напоминающий одновременно зайца и козла.

«Какое дьявольское существо», — подумал Петр Ильич, с отвращением и с нескрываемым любопытством рассматривая своего гостя. Под этим взглядом Зигфрид Нойгебауэр продолжал доброжелательно улыбаться; да, он как будто по своей рассеянности и нечувствительности даже не замечал, что его рассматривают. Его широко раскрытые светлые глаза с бесцветными ресницами заволакивала пелена тумана. Именно этот туман и делал этого человека неуязвимым. На него можно было кричать, а он при этом продолжал бы благодушно улыбаться, любопытно сморщив длинный нос, как будто ему это льстит; во взгляде с поволокой не было ни удивления, ни тем более негодования. Петр Ильич понял, еще не начав бранить его, что это бесполезно. «Он бы меня не понял. Я впервые вижу человека, который полностью лишен чувства собственного достоинства. При этом держится он не без величия, как это ни удивительно. Это впечатление создается не только благодаря высокому стоячему воротнику и длинному пиджаку из коричневого материала в крупную клетку, его усугубляют приподнятые широкие плечи и неожиданно тонкая талия (да, у этого странного человека с лицом короля гномов очень неплохая фигура!), а также и рассеянно-кичливый взгляд с поволокой. У моего агента покорные и в то же время жестокие глаза».

— Откуда вы узнали, в какой гостинице я остановился? — спросил Чайковский приглушенным, почти хриплым голосом; он твердо решил не кричать и стараться не повышать голоса. — И вообще, откуда вы узнали о моем приезде?

— Я же должен был это знать, чтобы заехать за вами и забрать вас, маэстро, — ответил агент, загадочно улыбаясь.

— Забрать меня… Куда? — Лицо Петра Ильича снова угрожающе побагровело.

— На утренний прием, — отвечал Зигфрид Нойгебауэр благодушно, обнажая свои желтые зубы; казалось, что он, сладострастно сморщив нос, неуязвимый в своем спокойствии, ожидал дальнейшего разворота событий.

Петр Ильич сжал руки в кулаки и сделал несколько решительных шагов в сторону агента. Им овладело сильное желание ударить этого человека, но он чувствовал, что Нойгебауэр и на удар кулаком ответил бы слащавой улыбкой надутых под сморщенным носом губ. Он взял себя в руки и произнес, с трудом переводя дыхание:

— Это чудовищно. Как вы смеете упоминать этот смехотворный прием!

— Ну как же, маэстро! — В голосе агента был легкий оттенок укора. — Разве я вам не писал несколько недель тому назад, что планирую прием в вашу честь?

— А я вам несколько недель тому назад ответил, что я в таком мероприятии участия принимать не намерен, что я нелюдим и застенчив, я буквально запретил вам организовывать прием или другое подобное безобразие в честь моей особы! Запретил я вам это или нет?! — угрожающе вопрошал Петр Ильич.

А что Зигфрид? Зигфрид шмыгал носом и улыбался, как будто был польщен.

— Ну, это я всерьез не принял, — ответил он с отвратительным кокетством.

Петр Ильич подумал: «Нужно как можно скорее закончить этот разговор. Это одна из тех ситуаций, с которыми мне не справиться. Ах, мне просто противопоказано путешествовать. Это было безумием с моей стороны, отправиться в путешествие, да еще и без сопровождающих. Естественно, таким образом подвергаешь себя опасности попасть в подобную ситуацию, столкнуться с мерзкой действительностью».

— Приняли ли вы это всерьез, господин мой, или нет, — ответил он угрожающим шепотом, — я не намерен идти на ваш прием.

Нойгебауэр погладил свою редкую бородку, которая тихо потрескивала, как наэлектризованная.

— Скоро половина одиннадцатого, — сказал он робко. — Господа ожидают нас в ресторане «Луттер и Вегнер».

В ответ на это Петр Ильич повернулся к нему спиной.

— У вас в нашем городе больше друзей, чем вы думаете, — снисходительно уговаривал его Нойгебауэр.

— Друзей и поклонников! — прошипел Чайковский. — Друзей и поклонников, я знаю!

— Разумеется, — продолжал Нойгебауэр мягким голосом, в котором звучало благодушие и даже убежденность. — К вашим друзьям и поклонникам отношусь и я.

Петр Ильич повернулся к нему лицом. Агент стоял в странной позе святоши, слегка наклонив голову набок и сложив руки на животе. Заметив удивленный и даже потерянный взгляд Петра Ильича, он особенно гнусаво и с медленной торжественностью произнес:

— Разумеется, маэстро. Я люблю все ваши произведения.

Совершенно сбитый с толку, Петр Ильич почувствовал, что вынужден ему поверить. Может быть, это занудное и зловещее создание действительно любит все его произведения, знает их все наизусть и по вечерам наигрывает их на рояле. Эта мысль так потрясла и тронула Петра Ильича, что сердце его дрогнуло! Чайковский почувствовал жалость к этому человеку, да, он почувствовал жалость почти такую же сильную, как недавно овладевшие им гнев и отвращение. Часто случалось так, что в душе его гнев быстро и неожиданно сменялся жалостью.

— Может быть, вы действительно в моей музыке разбираетесь, — проговорил он быстро, — но вы не должны судить о других по себе. Я здесь никому не известен.

— Как скверно! — озабоченно ответил Нойгебауэр, по-прежнему сложив руки на животе. — Как скверно с вашей стороны говорить такие вещи! Вас знают. Капельмейстер Бильзе часто включал всеми любимое «Анданте» из вашего квартета в программу своих популярных концертов.

— Всеми любимое «Анданте», я знаю, — рот Чайковского перекосился от отвращения. — Скорее всего, я отменю все гастроли, — неожиданно сообщил он и, произнеся эти слова, почувствовал облегчение. — Мне с самого начала не следовало на это соглашаться. Мне это не по плечу. Между прочим, я не дирижер. — Рыдания сдавили ему горло. «Я хочу остаться один и плакать», — подумал он.

— Вы взволнованы, маэстро, — с упреком сказал Нойгебауэр.

— Я не взволнован! — набросился на него Петр Ильич. — Я прекрасно знаю, что говорю. Мне для дирижера недостает физических и моральных качеств. Когда я стою перед публикой, я так стесняюсь, что готов провалиться сквозь землю. Мне и рук-то не поднять, а если я их и поднимаю, то движения получаются вялые и неловкие. Я только порчу свои собственные произведения, когда дирижирую. Я хотел вам помочь и поэтому согласился на эту пытку, но, видимо, я могу вам этим только навредить, я вас совсем разорю своей неловкостью. Вы вообще-то знаете, благодаря какой глупой случайности я стал дирижером?

Нойгебауэр молчал, но за его молчанием скрывалось упрямое и настойчивое любопытство, вызывающее на откровенность, вынуждающее рассказчика продолжать свое повествование.

— Виноваты во всем мои московские друзья, — с горечью констатировал Петр Ильич. — Мои московские друзья меня уговорили. Все началось с того, что капельмейстер Альтани заболел во время репетиций моей оперы «Черевички». Вы знаете мою оперу «Черевички»? — спросил Чайковский, нахмурившись и глядя в сторону. — Гнуснейшая халтура…

Нойгебауэр пригладил наэлектризованную рыжеватую паутину на своем подбородке.

— Я сам для себя проиграл все фортепианные фрагменты, — объяснил он с мечтательным видом.

Чайковский нетерпеливо остановил его движением руки.

— Мне хотели дать замену для Альтани, — продолжал он торопливо, как будто оправдывая ситуацию, в которой он находился, раскрывая ее предысторию, причем скорее перед самим собой, чем перед агентом, — но это был посредственный дирижер, а я вынужден придавать большое значение уровню исполнения моих произведений, да, даже если речь идет о слабом произведении, вернее, особенно в этом случае, чтобы, не дай бог, не опозориться. Короче говоря, я от него отказался, и тут некоторым господам из дирекции пришла в голову нелепая идея, что мне следует самому дирижировать своей оперой. Я, разумеется, отказался: нет человека, менее пригодного для выступлений перед публикой, чем я. В общем, премьера была отсрочена. К началу следующего сезона мой друг Альтани окончательно выздоровел, он был абсолютно здоров. И тогда произошло самое замечательное: дирекция оперного театра вбила себе в голову, что я сам должен руководить спектаклем. Не знаю, на что они рассчитывали; возможно, на всеобщее веселье, на комический фурор. Меня взяли измором, мне не давали покоя, особенно усердно меня уговаривал сам Альтани. Что мне оставалось делать? В итоге я согласился. Я не знаю, как прошел вечер премьеры. Публика, наверное, из вежливости подавляла смех. Да, наша публика воспитана лучше, чем думают на Западе.

— Как вы можете так пренебрежительно относиться к своей собственной гениальности? — обеспокоенно спросил Нойгебауэр. — Это очень, очень скверно. Всем известно, как вы блистательны в роли дирижера, и не только на премьере оперы, но и в концертном зале. Ваш большой концерт четвертого марта сего года в Петербургском филармоническом обществе был вашим триумфом, маэстро.

— Вы даже число помните, — воскликнул Чайковский. С сочувственным удивлением он подумал: «А ведь этот человек действительно поклонник моей музыки!» — Между прочим, это был далеко не триумф. Я вам уже сказал, что наша публика хорошо воспитана. Когда я во всей своей неловкости и во всем своем убожестве появился за дирижерским пультом, публика просто хотела выразить мне свою благодарность за какие-нибудь прошлые заслуги, хотя и они мне представляются сомнительными…

— Вы самый великий из современных композиторов, — мягко проговорил Зигфрид Нойгебауэр, глядя на маэстро с беззастенчивой преданностью своими подернутыми пеленой глазами.

Чайковский, казалось, его не слышал.

— Разумеется, — продолжал он задумчиво, — когда стали поступать предложения из-за границы, я был польщен. Первым делом у меня возник вопрос: «Чего они от меня хотят? Чего от меня хочет мир? Наверное, надо мной хотят посмеяться». Но потом я подумал: «Это реальная возможность завоевать признание и таким образом прославить свою страну; конечно же, я своей известностью приумножаю славу России. До сих пор очень немногие русские музыканты имели возможность выступить перед заграничной публикой, только Глинка один раз гастролировал в Париже, и Рубинштейн, конечно, Антон Рубинштейн…»

«Зачем я все это рассказываю этому чужому и неприятному человеку? — неожиданно подумал он. — Я в его присутствии разговорился, как болтливый дед…»

Он замолчал, сидя на постели с опущенной головой. Когда он снова заговорил, он, казалось, забыл о присутствии агента.

— Ведь то, что делаешь для себя, только для своей собственной пользы, обречено на провал, — проговорил он задумчиво, уставившись перед собой на пыльный коврик у кровати, имитирующий белого медведя. — То есть, — поправился он, неожиданно подняв голову и усмехнувшись, — может быть, мы всё всегда только для себя и делаем, потому что другие так далеко, что до них не дотянуться и не докричаться. Это не важно, это все не важно, — он встал и тяжело заходил по комнате. — Большой русский концерт, который я собираюсь дать в Париже на свой страх и риск, вот что меня волнует, понимаете, господин Нойгебауэр? В этот концерт я не хочу включать ни одного своего произведения, даже самого малюсенького. Я хочу показать европейцам нашу классику, великого Глинку и Даргомыжского, о них ведь абсолютно ничего не знают, и с нашими лучшими современными композиторами я их тоже хочу познакомить, не потому, что я этим господам чем-то обязан, это уж точно. Да я и стараюсь не для господ, а для России. Московские и петербургские газеты, скорее всего, опять ответят на этот концерт гробовым молчанием. Они простить мне не могут, что мной за границей интересуются, и ни за что не хотят признать, что я чем-то могу принести пользу России, я же «западник», а не законный представитель русского искусства. Но я все равно хочу показать французам, как может петь Россия. Этот концерт меня волнует. Я хочу доказать людям, что путешествую не из тщеславия, не с целью прославиться!

— Ну, — сказал Нойгебауэр с мягкой и нахально-рассеянной улыбкой, — именно этот концерт и не состоится.

Петр Ильич был совершенно ошарашен.

— Как это? — спросил он, глядя на агента широко раскрытыми от удивления глазами.

Тот скептически пожал приподнятыми плечами.

— Он не состоится, — повторил он дружелюбно. — Расходы слишком велики. Вам это не по плечу. Кроме того, в Париже никого не интересует Даргомыжский, и имени-то его никому не выговорить. — В голосе его прозвучала раздражающая сочувственная нота.

— Замолчите! — приказал ему Петр Ильич. — Слава богу, вы к моим парижским делам никакого отношения не имеете. Довольно того, что я доверил вам такую большую часть своих гастролей. Я намерен вас и от этого освободить. Откуда вам знать, что я в состоянии организовать в Париже? Я там пользуюсь известностью, и у меня там влиятельные друзья, — провозгласил он, гордо закинув голову. — Откуда вам знать, что я могу организовать в Париже? Большой русский концерт несомненно состоится.

— Не состоится, — с рассеянным упрямством повторил агент. — Это же вопрос денег, — добавил он тем же лирическим шепотом, которым он говорил о произведениях Чайковского.

— Конечно, не состоится, если я поручу дело вам, — высокомерно заметил Петр Ильич. — Было бы лучше, если бы я вовсе к вашим услугам не прибегал. Вы, знаете ли, никудышный агент.

Под сморщенным носом Нойгебауэра появилась улыбка, как будто ему доставляло удовольствие выслушивать оскорбления.

— Это, разумеется, беспредельно несправедливо, — сказал он, гнусаво растягивая и распевая каждый слог, слегка надув губы, как будто отклоняя безмерно преувеличенный комплимент.

— Вы мне все испортили, — констатировал Петр Ильич. — Вы не способны ни на что, кроме интриг и путаницы. Вы меня всем одновременно навязываете, как прокисшее пиво. Вы всех разозлили и одурачили. Вы со свойственной вам мудростью назначили концерт в Вене на тот же вечер, что и концерт в Париже: значит, мне придется пожертвовать венским концертом, хотя я именно венскую публику и мечтал покорить. Дрезден у меня из-за вас не состоялся, Копенгаген из-за вас не состоялся, и все благодаря вашей рассеянности и тому, что вы хотели быть хитрее всех. Вы меня погубите! — кричал на него Петр Ильич, расхаживая по комнате.

— С каждым может случиться маленькое недоразумение, — с неопределенной торжественностью возразил агент.

— И я не хочу здесь выступать с увертюрой «1812 год», — продолжал возмущаться Петр Ильич. — Я вам раз десять писал, что хочу исполнять «Франческу да Римини». «1812 год» — это вещь никудышная, я терпеть ее не могу. Она написана по заказу на патриотически-религиозную тему, она никуда не годится, и я ни в коем случае не хочу дебютировать с ней в Берлине.

— Но публика жаждет ее услышать! — с напыщенным удивлением возразил Нойгебауэр, надменно пожимая плечами.

— Чихать я хотел на публику! — кричал Петр Ильич. — Я не хочу дебютировать за границей с самым бездарным своим произведением. На церемонии открытия Храма Христа Спасителя в Москве русские гимны, торжествующие над «Марсельезой», под гром пушек и звон колоколов прозвучали эффектно. А что, можно и в концертном зале стрелять из пушек и бить в колокола? Это публике тоже, наверное, понравилось бы? Я десять раз вам писал, что ничего общего не хочу иметь с увертюрой «1812 год», а она все-таки включена в программу!

— Все были за увертюру «1812 год», — заметил Нойгебауэр с некоторой тоскливой небрежностью, как будто тема не стоила обсуждения. — Господин Шнайдер, председатель правления филармонического общества, был «за», и даже господин фон Бюлов.

— Я считаю Ханса фон Бюлова великим музыкантом и многим ему обязан, — быстро заговорил Петр Ильич резким тоном, опасаясь, как бы злополучный Нойгебауэр не посеял раздора между ним и фон Бюловом, — но свои произведения я знаю лучше него.

— Разумеется, — ответил Зигфрид, глаза которого подернулись еще более густой пеленой. — Но вы должны учитывать и наши патриотические чувства. Несомненно, мы с удовольствием послушаем произведение, в котором над «Марсельезой» торжествует любой другой национальный гимн, совершенно не важно, какой именно.

— Я что же, должен был противопоставить гимн Германии «Марсельезе»! — Петр Ильич был чрезвычайно раздражен. — Возможно, я тогда имел бы честь приветствовать самого князя Бисмарка на своем концерте. Я настаиваю на исполнении «Франчески да Римини».

— Мы все единодушно решили, маэстро, — сказал Нойгебауэр, сморщив нос, с неожиданной наглой откровенностью, — что «Франческа да Римини» скучновата.

Лицо Чайковского побагровело.

— С меня хватит, — произнес он тихо и озлобленно.

— Действительно, у нас не остается времени на разговоры! — Нойгебауэр взбодрился и засуетился. — Нам пора в ресторан «Луттер и Вегнер».

От такой наглости Петр Ильич настолько растерялся, что вместо того, чтобы ответить, молча уставился на агента.

— Я же разослал приглашения на утренний прием в честь маэстро, — гнусаво заметил Нойгебауэр. — И вообще, у нас сегодня много дел, — доверительно продолжал он. — Я организовал для вас различные встречи: с господами из филармонического общества, с несколькими журналистами…

— Вы меня рассорите со всеми, с кем вы против моей воли хотите меня свести, — сказал Чайковский, не глядя на агента. — Я не намерен идти ни к кому на прием и никого не намерен принимать. Я устал с дороги. Сегодня у меня день отдыха. Я не желаю никого видеть.

— Вы не хотите поехать со мной на прием? — спросил Нойгебауэр, как будто предлагая нечто совершенно новое. Его сонное, длинноносое, розовое лицо осталось неподвижным.

— Пойдемте! — резко произнес Чайковский.

Он позволил Нойгебауэру подать себе шубу. Агент подал ему и большую круглую шапку. Укутанный, Петр Ильич напоминал не то русского князя, не то зажиточного крестьянина.

В дверях Нойгебауэр вежливо пропустил его вперед. Они молча, неслышными шагами, быстро шли по застланному ковром коридору. Зигфрид Нойгебауэр шел, на полметра отставая от Петра Ильича.

Широкая лестница тоже была застлана мягким красным ковром. На каждой лестничной площадке стояла пыльная пальма в эмалированной кадушке.

Зал, где в креслах под ренессанс сидели господа с усами и высокими стоячими воротниками и читали газеты, тоже был украшен бесчисленными пальмами. Самые длинные усы были у швейцара, навытяжку стоявшего под портретом старого кайзера, как на посту. У швейцара было лицо недовольного кота. Он резким кивком военного приветствовал русского композитора и его агента.

За роялем, украшенным многочисленными витыми столбиками, сидел молодой человек с копной черных волос, на шее которого вместо галстука была повязана черная шелковая лента. Он ударил по клавишам. Рояль был расстроен. «Разумеется, Вагнер, — подумал Петр Ильич с отвращением. — Это „Хор паломников“, а он играет его как военный марш».

Он прошел мимо воинственного швейцара и вышел на улицу. Нойгебауэр последовал за ним.

На улице было солнечно и морозно. Петр Ильич глубоко вдохнул освежающий воздух. Мимо проезжала пролетка, он махнул извозчику рукой, и пролетка остановилась. Извозчик с седой бородой, придававшей ему благодушный вид, чем-то походил на извозчиков дома, в России.

Зигфрид Нойгебауэр собрался было сесть в пролетку, но Петр Ильич захлопнул дверцу экипажа у него перед носом. Изнутри он слегка приоткрыл окошко.

— Желаю вам хорошо повеселиться на утреннем приеме! — выкрикнул он, неожиданно разразившись смехом. Это был плутовской, задорный смех, от которого лицо его помолодело. «Я еду на прогулку!»

Нойгебауэр пробежал несколько шагов рядом с пролеткой. Петр Ильич подал кучеру знак, чтобы тот ехал быстрее. Отчаявшийся агент широко размахивал своими длинными руками как крыльями, будто готов был взлететь от обиды и разочарования. Потом он остановился. Оглянувшись, Петр Ильич увидел, как на лице Нойгебауэра расцвела та самая слащавая и упрямая улыбка, которая свидетельствовала о том, что он, неуязвимый человек, явно наслаждался очередным оскорблением.

«Таков мир, — подумал Петр Ильич, прикрывая колени пледом, поскольку было холодно, — с ним лучше не связываться; каждое столкновение с ним утомительно и тягостно. Он навязчив, этот мир, полон подхалимства, соседствующего с нахальством, жестокостью и самоунижением; он жесток, сентиментален и не отличается особым усердием, поскольку не в состоянии создать ничего, кроме путаницы, а успехи и достижения — это уже наше дело. Он пробуждает в нас самые отвратительные инстинкты, дразнит нас, путает, унижает, делает нас заносчивыми, грубыми и беспомощными. У меня на все это нет сил. При всем при этом Нойгебауэра мне жалко. Он, возможно, в глубине души довольно порядочный человек, у него трогательный взгляд, если говорить справедливо, и он, наверное, был бы признателен, если бы с ним полюбезнее обращались».

— Отвезите меня в Зоологический сад! — крикнул он извозчику. Голос его прозвучал мягко, почти заискивающе, как обычно, когда он обращался к простым людям.

Каждый раз, будучи в Берлине, Петр Ильич первым делом выезжал в Зоологический сад. Это был уголок столицы, который он больше всего любил, то есть меньше всего ненавидел. Это было единственное место в этом огромном городе, где он хотя бы немного чувствовал себя как дома. Остальная часть Берлина оставалась для него чужой, сколько бы раз он сюда ни приезжал. Экипаж повернул с Фридрихштрассе на широкую и роскошную Липовую аллею. Слегка подмерзший снег забавно поскрипывал под ногами прохожих и под полозьями экипажей. Снег сверкал на солнце, день был чудесный. Широкая улица Галаштрассе, как на триумфальном параде, демонстрировала свою величественную красоту. При виде Бранденбургских ворот, завершающих своей громадой эту блистательную перспективу, становилось ясно, что построены они были с единственной целью: чтобы под их сводами могли маршировать победоносные войска под звуки труб и грохот барабанов. Вот так парадная улица! Было совершенно очевидно, что и сама улица, и все, кто шел по ней: дородные дамы и господа, а также и бедные, несколько сгорбленные, менее приметные, — все наслаждались ее ослепительной красотой, подчеркнутой солнечными лучами и сверкающим снегом. Что за город! Достойная столица для этого могущественного государства, самого устрашающего государства в этой части света, к которому никто не испытывает особого доверия или особой симпатии, но с которым всем приходится считаться.

Приезжего господина в экипаже, Петра Ильича Чайковского из Москвы, тревожила эта суровая, навязчивая красота, в которой, как ему казалось, было нечто угрожающее. «Уж эти мне немцы! — снова подумал он. — Это очень мило с их стороны, что они пригласили меня к себе дирижировать, и очень похвально, что они так серьезно интересуются музыкой. Но что у них за вид! Нет, ну на что они все похожи!»

Он печально и как-то боязливо смотрел в окошко экипажа. «Каждый из них — маленький Бисмарк!» — думал Петр Ильич из Москвы. Скорее затравленно, чем заносчиво он разглядывал воинственные лица мужчин: пышные усы, густые брови и грозно-решительный взгляд несомненно придавали им устрашающий вид. Большинство мужчин были одеты в мундиры и, казалось, в любой момент готовы были обнажить саблю. Они бросали игривые и оживленные взгляды на дам, которые в свою очередь шествовали с высоко поднятой головой, каждая из них — живое воплощение Германии, — исполненная чувства собственного достоинства, несла перед собой большую меховую муфту как трофей. В сверкающих экипажах, запряженных подтянутыми, холеными и покладистыми лошадьми, проезжали мимо преуспевающие коммерческие советники. На пухлых пальцах их сверкали бриллианты. Казалось, Галаштрассе находится во власти коммерческих советников и офицеров; среди них иногда попадался быстро, рассеянно, но не без определенной опасной самоуверенности шагающий прохожий в мягкой шляпе, с косматой бородой и в аскетически грубой суконной накидке: какой-нибудь профессор, в упрямо склоненной голове которого, казалось, замышлялось нечто скверное.

Приезжий господин в экипаже видел все утрированно четко, схематично, как призрачные фигуры с журнальных карикатур. Он вдруг застыдился своего недоброго взгляда, но тут же невольно подумал: «Уж эти мне немцы! Ведь в этом году у них опять чуть не случилось войны с французами. Я в этих вещах мало что понимаю, но я же чувствую, как все это тревожно. Вроде бы они даже увеличили в очередной раз свою армию. По-моему, был утвержден какой-то новый оборонный проект…»

Пролетка выехала на блистающий простор Парижской площади, Бранденбургские ворота поглотили ее, и уже по другую их сторону экипаж равномерно продолжил свой путь по сухому покрову снега. Это уже был Зоологический сад.

«В этом городе умер мой дорогой Котек, — подумал Петр Ильич и снова почувствовал, как его душат слезы. — В этом городе он провел последние годы своей жизни. Ах, ему не следовало уезжать из Давоса, да еще и в этот ужасно утомительный город! Я его так настойчиво отговаривал. Было очевидно, что он этого не переживет. Зачем ему нужно было умирать? Он был молод, талантлив и полон сил. Он был мне дорог, он одно время для меня много значил и мог бы значить еще больше, если бы захотел и если бы у нас было время. Почему не мог умереть я, а он — остаться в живых? Тогда мне не пришлось бы сидеть здесь, в этой проклятой пролетке, а он стоял бы где-то в какой-нибудь комнате, склонив свое задумчивое молодое лицо, и играл на скрипке. Да, он был превосходным скрипачом, поэтому я и посвятил ему вальс „Шерцо“ для скрипки и фортепиано, эту очаровательную пьесу. Он был немного болтлив, это правда, и иногда мне это действовало на нервы. Он спешил поделиться всем, что приходило ему в голову, иногда совершенно несвязной чепухой, подобно некоторым героям Достоевского. Но рассказывал он приятным, располагающим голосом, да и задумчивое, всегда чуть рассеянное выражение лица его было милым. Он был мне дорог. Боже, о чем мы только не говорили, когда я в последний раз навещал его в Давосе! Я пробыл там целую неделю; нам было о чем поговорить, и мы много смеялись. Было прелестно, хотя бедный Котек уже был так болен. Миленький Котек, где же ты сейчас? Дорогой мой, можешь ли ты там сейчас музицировать? Дорогой мой…»

Нежные, печальные мысли Петра Ильича были прерваны шумом, который показался ему ужасающим. На самом деле это был всего лишь крупный пес, который облаивал пролетку. Однако даже этот лай звучал угрожающе. Угрожающим был и взгляд, которым полицейский из-под густых бровей окинул экипаж, кучера и иностранного седока: строгий блюститель порядка, казалось, уже решил по какой-либо причине немедленно арестовать этого меланхоличного иностранца. Мимо с песней прошла группа детей, по-военному маршируя строем, и песня их была о чести Германии и о том, что Франция в скором будущем снова будет разбита. Над лающей собакой, поющими детьми и грозным полицейским возвышался господин, победоносно обнаживший свою длинную шпагу. Господин в вызывающей позе был из белого камня и, будучи статуей, украшал собой замерзший фонтан. Петр Ильич смотрел на все это и ужасался. Его охватили страх и ненависть. Все, что его окружало, было враждебным. Он почувствовал себя одиноким, брошенным, беззащитным.

Он возненавидел статую, возненавидел улицу, заснеженный Зоологический сад и весь этот величественный и вычурный город. Ему непреодолимо захотелось оказаться где угодно, только не здесь! Только не здесь!

Ему были знакомы эти приступы, эта давящая, невыразимо сильная жажда немедленной, срочной и коренной перемены места. Эта одновременно парализующая и будоражащая ностальгия, которая была мучительнее физической боли, могла овладеть им где угодно, даже дома, если для него вообще существовало понятие «дом». Однако Петр Ильич вновь и вновь упорно направлял свою ненависть и свое отвращение на то место, где он в данный момент находился. «Я не хочу здесь кататься, — подумал он скорбно, — я совсем не хочу кататься по этому чужому, отвратительному городу, где мой Котек так страдал. Оказаться бы где-нибудь подальше отсюда! Эти отблески солнца на снегу доведут меня до болезни и бешенства. Я этого не вынесу. Был бы я где-нибудь в другом месте. А еще лучше — нигде, только не здесь. Была бы, например, осень, и сидел бы я в Майданове, в моем любимом, тихом Майданове! Нет, я не сидел бы, я бегал бы по открытому полю и запускал воздушного змея. Запускать змея — это чудесно. Или бродил бы я по лесу и собирал грибы. Я их все знаю. Собирать грибы — это такое успокоительное занятие. Лес в Майданове такой красивый. Хотя его безжалостно вырубают, он все еще очень видный. Может быть, со мной был бы мой любимый брат Модест, или младший сын моей сестры Саши, или старина Ларош, этот лежебока. Мне нужно, чтобы рядом со мной был человек, которого я хорошо и давно знаю, с которым меня связывают общие воспоминания, которого я люблю. Мне противопоказано быть одному. Я ни в коем случае не хочу здесь больше кататься».

— Поворачивайте назад! — крикнул он извозчику. — Везите меня обратно в гостиницу! — Кучер в отеческом удивлении обратил свое старческое бородатое лицо к седоку. Голос господина, который был таким мягким, почему-то вдруг зазвучал так грубо.

По вестибюлю гостиницы Петр Ильич прошел, гневно топая ногами: дамам и господам в креслах под ренессанс он в своей длинной шубе с круглой мохнатой шапкой, со странно побагровевшим лицом показался устрашающим. Лестницу он тоже преодолел длинными яростными скачками.

Стремительно мчась по коридору, он возмущался беззвучности своих собственных шагов. Слегка дрожащей рукой он принялся отпирать дверь номера. Прежде чем войти, он еще раз оглянулся, поскольку спиной почувствовал чей-то пристальный взгляд.

Из-за угла показалось нечто длинное, розоватое, любопытно принюхивающееся. Нечто оказалось носом Зигфрида Нойгебауэра. Потом появился и сам обладатель носа, приподняв модно подбитые ватой плечи, со слащаво-навязчивой улыбкой на губах, обнажающей передние зубы, сильно напоминающие резцы грызуна. Он караулил. Рыжеватое чело его просто сияло от удовольствия, которое он получал от этой неловкой, недостойной ситуации.

— Как же вы меня подвели! — произнес он, подобострастно гнусавя, и сделал два шага в сторону композитора.

— Fichez-moi la paix![1] — закричал на него Петр Ильич по-французски, то ли с целью досадить Нойгебауэру, то ли просто потому, что в гневе он непроизвольно перешел на более привычный ему язык. — Я с вами больше дел иметь не желаю! Я расторгну наш договор! Я с вами еще разберусь!

— Какая безграничная несправедливость! — запротестовал агент не без удовольствия.

Петр Ильич захлопнул за собой дверь и запер ее изнутри. Было слышно, как Нойгебауэр еще некоторое время возился с ручкой двери, дергал за нее, нажимал на нее, жалобным шепотом выражая свое недовольство, как навязчивый, но безобидный зверь.

Чайковский остановился посреди комнаты. Несколько секунд он стоял неподвижно с закрытыми глазами. «Нужно затемнить комнату, — подумал он. — Да, я задерну шторы. Я сяду в это кресло и буду неподвижно сидеть. Вот я закрываю глаза и думаю о близких мне людях, которых у меня осталось так немного. Должен же этот день когда-нибудь кончиться. А завтра я уеду в Лейпциг, и это будет по крайней мере переменой места. Хотя меня и туда, наверное, заманили только для того, чтобы сделать из меня посмешище, но хуже, чем здесь, там просто быть не может. Господи, какой ужас, какой ужас! О великий, строгий и недосягаемый Бог, в которого я верю, как ужасен Твой замысел! Почему мне приходится терпеть такие мучения? Только чтобы переложить их на музыку? А глядишь, еще и музыки-то хорошей не получится… Вот я посижу неподвижно, и все пройдет».

Глава вторая

— На этот поезд он, похоже, не успел! — сказал один из четверых встречающих, стоявших на перроне. С берлинского скоростного поезда сходили последние пассажиры. Чайковского, которого пришли встречать, среди них не было.

— Не может быть, — сказал самый молодой из них, которого звали Александр Зилоти. В то время как остальные трое в своих меховых шубах казались бесформенными, он в темном узком пальто выглядел по-юношески стройным. Слегка откинув назад голову и рупором сложив ладони у рта, он неожиданно закричал:

— Петр Ильич, Петр Ильич! Где же вы? — И в голосе его было что-то звонкое, задорное и манящее.

Петр Ильич как будто только этого и ждал: секунду спустя в дверях вагона первого класса показалась его высокорослая, широкоплечая, слегка ссутулившаяся фигура с поднятым меховым воротником, в меховой шапке, надвинутой на побагровевший лоб, с сигаретой в зубах. В одной руке он держал открытую книгу, в другой — сумку. Он беспокойно и затравленно оглядывался.

— Да-да! Что такое? — повторял он как-то бессмысленно, отыскивая глазами и не находя ожидающих его на перроне друзей.

— Петр Ильич! Вы собираетесь сходить с поезда? — крикнул молодой Зилоти своим красивым звонким голосом. Наконец Чайковский, подобно слепому, потерянно озирающийся по сторонам, разглядел его.

— Ах, это вы, Зилоти! — Он замахал рукой, и лицо его расплылось в улыбке. — Да… Я тут со своими чемоданами не могу справиться… У меня такое несметное количество чемоданов…

Зилоти заспешил к нему, и походка его была такой же энергичной и легкой, как и его голос.

— Дорогой мой Зилоти! — приветствовал его Чайковский, которого душили слезы. — Как хорошо, что вы пришли! — Они пожали друг другу руки. — Я так безобразно неловок! — смеялся Петр Ильич, оправдываясь. — Я не привык путешествовать без посторонней помощи. При мне же всегда был мой старый добрый Алексей… — Он взял Зилоти под руку, и они вместе удалились в глубь вагона. В это время один из оставшихся встречающих подозвал носильщика.

Радость встречи была велика. Петр Ильич обнял своего старого друга скрипача Бродского и долго пожимал обе руки пианисту Артуру Фридхайму. Четвертый господин, с козлиной бородкой и в пенсне, которое постоянно съезжало на кончик его крупного носа, представился сам.

— Меня зовут Краузе, — с энтузиазмом произнес он. — Мартин Краузе, музыкальный критик газеты «Лейпцигер тагеблатт» и большой поклонник вашей музыки. Добро пожаловать в Лейпциг! — выкрикнул он с неожиданной торжественностью, встав в позу, как будто представляя официальную делегацию с духовым оркестром и флагами. С небольшим торжественным поклоном, напоминающим поклон фокусника, который, ко всеобщему удивлению, достает из собственного уха голубя или бутылку красного вина, он преподнес Чайковскому огромный букет роз, который он все это время ловко прятал за спиной.

— Ой, розы, как прекрасно, — сказал Петр Ильич растроганно, — и это в разгар зимы! — Он хотел принять букет, но обе руки его были заняты. Сначала ему пришлось поставить на землю чемодан, потом ему стала мешать сигарета, и он ее просто выплюнул, а Зилоти учтиво погасил ее носком ботинка.

— Добро пожаловать в Лейпциг! — проговорил с некоторым опозданием и Бродский своим низким, гудящим голосом.

Артур Фридхайм засмеялся дребезжащим смехом, но от души.

— Как хорошо, что вы пришли! — Петр Ильич одной рукой обнял за плечи Зилоти, другой — Бродского. — Я, между прочим, боялся сходить с поезда. Да, я уже твердо решил ехать дальше, а потом послать телеграмму из какого-нибудь незнакомого маленького городка, что мне в Лейпциг приехать не удастся.

Бродский расхохотался так, что весь зал загудел.

— Ну у тебя и идеи! — воскликнул он, задыхаясь от смеха. — Ты все такой же сумасброд! — Все рассмеялись, только на красивом, чистом и юном лице Зилоти появилась серьезная сияющая улыбка.

— Я рад, что додумался вас позвать! — тихо произнес он, в то время как Бродский вытирал слезинки, проступившие от смеха.

— Это была настоящая навязчивая идея, — рассказывал Петр Ильич, глядя на Зилоти. — Я подумал: «Ты не можешь сойти с этого поезда. Или у поезда никого нет, и это было бы ужасно, потому что один ты пропадешь, или там чужие мерзкие люди, и это еще ужаснее». Но теперь я спасен!

Он еще крепче обнял обоих друзей за плечи. Люди смотрели им вслед, когда они втроем шли через здание вокзала к выходу. За ними следовали Фридхайм, музыкальный критик Краузе и носильщики. Чайковский так крепко обнял за плечи Бродского и Зилоти, что со стороны казалось, будто они тащат его на себе: слегка пошатываясь, он плелся между ними как почитаемый своим окружением, но крайне изнуренный старец.

— Я эти железнодорожные переезды не переношу, — говорил он. — Я от них заболеваю, они пагубно на меня действуют, и, чтобы все это преодолеть, я, к сожалению, обычно беру с собой полную бутылку коньяка, которая в конце поездки вдруг оказывается пустой. При этом переезд из Берлина в Лейпциг в действительности не так уж длителен. Но я уже ни на что не гожусь, я измотан, я рухлядь, как вы видите, и музыку писать я тоже больше не в состоянии.

— Хо-хо-хо! — смеялся Бродский, а Зилоти, серьезно и многозначительно улыбаясь, только качал головой.

— Что же это такое? — воскликнул Чайковский. — Я болтаю и болтаю, а вам не даю ни слова сказать! Ну, как у вас дела, мои дорогие? Да я же знаю: Бродский утвердился в должности профессора Лейпцигской консерватории…

— В должности профессора скрипичной музыки, — радостным басом прогудел друг Бродский.

— А мой малыш Зилоти? — Чайковский повернулся к нему лицом и пристально на него посмотрел. — Мой малыш Зилоти шествует от триумфа к триумфу. Весь мир говорит о нем, и это прекрасно! Боже мой, как я хорошо все помню! — произнес Петр Ильич, останавливаясь посреди зала. — Как я давал тебе уроки по композиции в Московской консерватории! Это уже сколько лет прошло! Потом для тебя настало время школы великих: Рубинштейн, Лист. Но тогда, в Москве, ты был совсем маленьким мальчиком. Ты был чудесным мальчиком… И ты им остался, — добавил Петр Ильич.

Бледное лицо Зилоти на мгновение залилось краской, от которой на щеках его остались лихорадочные красные пятна.

— Как быстро ты прославился! — произнес Петр Ильич, все еще глядя на него.

— Вы Антона Рубинштейна в последнее время видели? — спросил Зилоти.

— Я редко с ним встречаюсь, — Петр Ильич наконец отвел взгляд от Зилоти и зашагал дальше. — Он по отношению ко мне, как всегда, довольно строг и сдержан. Я боюсь его почти так же сильно, как и почитаю. — Бродский рассмеялся, а Зилоти остался серьезным.

— Ничто не сможет возместить мне потерю его брата, — произнес Чайковский, рассеянно глядя перед собой. — Нашего доброго Николая мне страшно не хватает… Да, Бродский, — сказал он, неожиданно обращаясь к старшему другу, — стольких уже не стало… — Бродский кивнул с какой-то неловкой торжественностью.

Они стояли на открытой площади перед вокзалом. Снег тускло поблескивал в бледном предвечернем свете. Было довольно холодно. Над заснеженными домами возвышалось кристально чистое небо.

Музыкальный критик Краузе, догнав троих ушедших вперед русских, с потешным поклоном, обращенным к зданиям, экипажам, санным упряжкам, пешеходам и всей площади, произнес:

— Позвольте мне представить вам Лейпциг, маэстро, музыкальный центр Германии! — Он, примерный саксонец, произносил «п» в слове «Лейпциг» чрезвычайно мягко, при этом неподражаемым, но приятным образом растягивая имя своего родного города. Все рассмеялись. — Музыкальный центр государства с тех пор, как здесь творил Мендельсон-Бартольди, — торжественно добавил низкорослый господин со съехавшим на кончик крупного носа пенсне.

Остановили санную упряжку.

— Какой потешной они формы, — заметил Петр Ильич, садясь в сани.

— Никакая она не потешная, — ответил Бродский, — просто немного отличается от формы наших саней дома.

Повозка была открытой, и все укутались в покрывала. Петр Ильич с Бродским и Зилоти заняли заднее сиденье, Фридхайм и Краузе сели напротив них. Музыкальный критик Краузе предложил:

— Лучше всего завезти багаж маэстро в отель и сразу ехать дальше, к другу Бродскому, чтобы чем-нибудь горячим подкрепиться.

Петр Ильич посмотрел на него насмешливо и в то же время одобрительно.

— Эти немцы — превосходные организаторы! — заключил он. — Чем-нибудь горячим подкрепиться — это блестящая идея.

От встречного ветра у них раскраснелись щеки и носы, только лицо Зилоти осталось бледным, цвета слоновой кости, и в наступающих сумерках оно, казалось, излучало свет, как будто было из какого-то другого материала, а не из плоти и крови. Петр Ильич был очень возбужден и много говорил.

— Вы не представляете, как вам повезло, что я один сошел с поезда, — говорил он, смеясь. — Дело в том, что мой агент Зигфрид Нойгебауэр намеревался сопровождать меня в Лейпциг, и только при помощи изощренных хитростей мне удалось этого избежать.

При упоминании имени Нойгебауэра общество заметно оживилось: они все были с ним знакомы, и все смеялись и бранились наперебой.

— Ах, этот Нойгебауэр! — кричали они. — Это чудовище, этот шут!

Петр Ильич веселился от души, он смеялся громче всех.

— Вот именно, именно — чудовище! — Он с удовольствием повторял каждое отдельное прозвище, которым характеризовали Зигфрида. — Однако, я вас уверяю, этот человек обладает некой демонической силой. Он неистребим и невероятно живуч. Вы думаете, мне удалось от него избавиться? Ничего подобного! Утром я его по всем правилам вышвырнул вон, а вечером господин Нойгебауэр сопровождал меня на концерт, хотя у меня не было ни малейшего желания куда-либо идти, и уж тем более с ним. В обществе господина Нойгебауэра мне пришлось выслушать «Реквием» Берлиоза под художественным руководством господина Шарвенки — между нами, это бы и в отсутствии Нойгебауэра было достаточно мучительно. Шарвенка вел себя по отношению ко мне уязвленно, поскольку господин Нойгебауэр как на утро, так и на вечер договорился о моей с ним встрече, хотя прекрасно знал, что я не явлюсь. В общем, мало того что я умирал от скуки, так со мной еще и плохо обращались. Уж этот мне Зигфрид! Таким я всегда представлял себе «лесного отрока» Рихарда Вагнера! Я уже боюсь спрашивать у портье, есть ли для меня почта: непременно будут по крайней мере две телеграммы от него, да еще какие! Одна полностью опровергает то, что пространно сформулировано в другой, каждая из них состоит из пятидесяти слов и стоит целый мешок с золотом, а в сумме они представляют собой полную неразбериху!

На протяжении всего пути они говорили об агенте Нойгебауэре: каждый пережил с ним нечто ужасное, каждый мог рассказать связанную с ним смешную историю. Артур Фридхайм утверждал, что однажды на открытых подмостках, на виду у всей публики влепил ему пощечину, поскольку Нойгебауэр хотел в заключение концерта обнять и поцеловать его.

Профессор Бродский жил на окраине города, на тихой и опрятной улочке, застроенной фешенебельными виллами. Дома здесь были похожи на уютные миниатюрные рыцарские замки с многочисленными эркерами, башенками, балконами, круглыми окошками.

— Как мейстерзингеровская декорация в провинциальном театре, — смеялся Петр Ильич. — При этом жить здесь, должно быть, очень даже приятно. Все здесь так по-обывательски ухоженно и уютно.

Квартира Бродского располагалась на втором этаже одного из миниатюрных саксонских рыцарских замков. Когда они стали подниматься по лестнице, наверху появились две дамы, которые радостно их приветствовали. Это были жена Бродского и его свояченица, обе пышного телосложения и похожие друг на друга. Их круглые и приветливые лица были обрамлены высокими прическами, и у обеих изо рта торчала длинная сигарета, зажатая между мягкими губами. Госпожа Бродская была одета в японское кимоно черного шелка, вышитое крупными желтыми цветами, а свояченица — в русскую блузу белого льна с по-военному накрахмаленным воротом-стоечкой с красной вышивкой. Бродский обнял свою жену, которая немедленно стала ему выговаривать за то, что он ехал в открытых санях.

— Ну как же, дорогие мои дамы! Ведь такой чудесный вечер! — воскликнул Петр Ильич.

Он уже встречался с госпожой Бродской в Москве, а теперь был представлен и свояченице. Он с шаловливо-утрированной старофранконской галантностью глубоко поклонился обеим дамам. Госпоже Бродской он вручил те самые алые розы, которые ему преподнес господин Краузе.

В квартире пахло елкой, пряниками и самоваром. На круглом столе посреди комнаты красовалась елка — разлапистая, ровненькая, ладная елочка, в изобилии наряженная разноцветными шарами, яблоками, разнообразными кренделями, восковыми ангелочками и прочими фигурами. Горели свечи, наполняя комнату своим ароматом и мягким мерцающим светом.

— Да, Петр Ильич, в вашу честь я зажгла на елке новые свечи, — сообщила госпожа Бродская.

Петр Ильич был в восторге.

— Ах, рождественская елка, настоящая рождественская елка! — неустанно восклицал он. — Это чудесно! Наконец-то я начинаю осознавать, что я действительно в Германии! Эх, Бродский, старина Бродский, ты же стал настоящим немецким профессором и главой семейства. Хотя нет, ты при этом остался замечательным русским. Вот, я же вижу: самовар, чайные стаканы и вишневое варенье, и сигареты с длинным мундштуком, и бутылка водки, и любимые конфеты! — Он взял одну из светло-коричневых карамельных конфет. Вне себя от восторга, он расхаживал по комнате. — И вот, в книжном шкафу, чего там только нет: Пушкин и Гоголь, и «Война и мир». Я так рад, что сюда приехал! Здесь прямо как в России! Как здесь хорошо, как хорошо, — проговорил он тихо, сдерживая слезы. — А на самом деле я же в Германии, — добавил он. — Вот рождественская елка, вот маска Бетховена. У вас тут собрано все самое лучшее из обеих стран.

— Вам нужно чаю попить, Петр Ильич, — позвала госпожа Бродская. — Нельзя же только болтать! Вам главное — попить чаю, и настоящих пирогов я вам напекла.

— Разве здесь не замечательно? — обратился Чайковский к Зилоти, который остановился рядом с елкой.

Прекрасное лицо Зилоти было обращено к горящим свечам.

— Чудесно, — ответил он серьезно.

— Нет-нет, меня не заманили в «логово врага», я не «попал в ловушку», — воскликнул Чайковский, отворачиваясь от Зилоти и обращаясь к остальным. — Это я, должен вам сказать, вбил себе в голову, и мне было жутко страшно. Но теперь я счастлив.

— Вам нужно чаю попить! — повторила госпожа Бродская с игривой настойчивостью, а свояченица в русской блузке отозвалась задорным эхом:

— Теперь вы просто обязаны выпить чаю, Петр Ильич.

Петру Ильичу подали чай. Отведав московских и местных лакомств, он обратился к Бродскому:

— Ты меня принимаешь как великого князя! Как у вас чудесно! Если бы не ваше гостеприимство, я бы сегодня вечером здесь наверняка скончался. Ты уже спас мой скрипичный концерт, а теперь ты спасаешь мне жизнь, и я не знаю, какая из этих заслуг более похвальна. Я в вечном долгу перед нашим стариной Бродским, — обратился он к музыкальному критику Краузе, который очень внимательно следил за беседой, теребя свою остренькую бородку. — Наш замечательный Бродской взялся опекать мой скрипичный концерт, когда никто о нем и слышать не хотел. Я посвятил его своему другу Ауэру, и мой друг Ауэр утверждал, что польщен и восторжен. Восторг его был выражен в нежелании исполнять мое произведение: по мнению друга Ауэра, его невозможно играть, оно слишком сложное. Вы можете себе представить, как подобная критика из уст крупной величины сказалась на популярности моего бедного концерта. Он залеживался на полках, никто не решался за него взяться, пока не появился наш отважный Бродский. Он приложил все усилия и вывез мой бедный старый концерт — да, к этому времени он уже успел состариться — в Вену. И какая ему от этого польза? Самый влиятельный критик на Дунае господин Ханслик писал, — Петр Ильич мрачно откинулся в кресле, дословно цитируя рецензию Ханслика, с наслаждением выговаривая каждое слово: — «Мы знаем, что в современной литературе все чаще стали появляться произведения, авторы которых склонны к описанию всякого рода отвратительных физиологических явлений, в том числе мерзких запахов». — Петр Ильич говорил очень серьезно, для убедительности подняв указательный палец. — «Такую литературу можно назвать вонючей. Концерт господина Чайковского наглядно продемонстрировал, что вонючей бывает и музыка».

— Неслыханно, неслыханно! — воскликнул господин Краузе, у которого от возмущения соскользнуло с носа пенсне, подвязанное черной лентой.

Артур Фридхайм тоже был крайне возмущен.

— Этой рецензией господин Ханслик вынес самому себе приговор! — резко проговорил он и сердито пожал плечами.

А Бродский с упреком воскликнул:

— Ты наизусть выучил эту ерунду! Она тебя так задела?

— Да мне за тебя обидно, старина Бродский! — произнес Петр Ильич мягким, почти нежным голосом. — Что касается меня, то я к такому привык. Я в России много чего подобного о себе читал. А ты столько усилий приложил…

— Ну, — сказал Бродский, — теперь твой скрипичный концерт завоевал признание во всей Европе, и я далеко не единственный его исполнитель.

— Но ты был самым первым, — Чайковский благодарно ему улыбнулся.

— Это прекрасный концерт, — сказал Зилоти, воспользовавшись короткой паузой. Чайковский на мгновение взглянул на него, потом отвел взгляд и, смеясь, снова обратился к критику Краузе:

— Мне любопытно узнать, считают ли лейпцигские господа критики мою оркестровую сюиту такой же «вонючей»?

Это привело Мартина Краузе в состояние крайнего возбуждения.

— Позвольте, маэстро! — воскликнул он возмущенно. — Вы нас обижаете! У нас вы можете рассчитывать на более глубокое понимание искусства, чем у наших венских коллег. И вообще, — продолжал он ревностно. — уже одно то, что вы гастролируете в концертном зале «Гевандхаус», гарантирует вам всеобщее уважение.

— Я знаю, это большая честь, — вежливо сказал Петр Ильич, — и я несомненно продемонстрирую, что ее недостоин — я все провалю…

— Насколько это большая честь — вопрос спорный. — В голосе господина Краузе прозвучала определенная строгость. — По крайней мере, это большая редкость. «Гевандхаус», как правило, очень консервативен и предпочитает классическую программу: Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуман, Мендельсон. Им иногда хватает смелости на Вагнера, Берлиоза и Листа — и это уже скромная дань современной музыке, которая вообще-то относится к кругу полномочий общества Листа, о котором с уверенностью можно сказать, что программа у него всегда интересная. А тут вы — в концертном зале «Гевандхаус»! Это сенсация! Вас здесь считают представителем ультрарадикального направления.

— Да, Петр, — подтвердил Бродский, — здесь тебя почитают как одного из самых смелых.

В ответ на это Чайковский от души рассмеялся.

— Вот бы довести это до сведения некоторых господ в Петербурге! — Ухмыляясь, он потирал руки. — Некоторых господ, которые причисляют меня к давно уже вымершему поколению, которые хотят сделать из меня архиконсервативного деда.

— Один шаблон не лучше другого, — заметил Фридхайм. — На самом деле вам принадлежит золотая середина между двумя крайностями, Петр Ильич.

Чайковский встал.

— Как же так? — спросил он, расхаживая по комнате. — Мы все время говорим только обо мне и о моих ничтожных делах. Мне неловко не только перед всеми присутствующими, но и перед ними, перед великими мастерами. — Он остановился перед камином, уставленным портретами великих композиторов. Здесь в ряд выстроились Глинка и Вагнер, Шуман и Берлиоз, Лист и Брамс. — Какой у Листа красивый профиль, — произнес Петр Ильич. — Орел в сутане…

Неожиданно все заговорили о Листе. Фридхайм и Зилоти оба были его учениками.

— Никто никогда лучше него не владел этим инструментом, — сказал Фридхайм и постучал своими худыми, тренированными пальцами по черной блестящей крышке рояля. — Даже Рубинштейн, — произнес он вызывающе.

— Даже Рубинштейн, — подтвердил металлический голос молодого Зилоти.

— Хотя для него и рояль, и вообще музыка были всего лишь средством обольщения, — задумчиво проговорил Фридхайм.

— Лист, или «Школа беглости» — в отношениях с женщинами, — захихикал Мартин Краузе. — Это слова немецкого поэта и философа.

— Удивительно, — сказал Чайковский, — со дня его смерти прошло всего чуть больше года, а он уже стал легендой. Он еще при жизни приложил все усилия к тому, чтобы стать легендой. Великий обольститель в аббатских одеждах, виртуоз в фортепианной музыке и в любви… Я ни разу не был у него, — продолжал он уже помедленнее. — Он же был крайне занят и предпочитал окружать себя только своими поклонниками. Моими произведениями он, как мне рассказывали, интересовался мало…

Они продолжали говорить о Листе, о его знаменитых любовных похождениях, его путешествиях, о его жизни в роскоши и достатке между Римом, Парижем, Веймаром и Будапештом; о характерном для него вызывающем сочетании светского азарта и набожности; о его неустанной, требовательной, первооткрывательской, стимулирующей педагогической деятельности.

— Да, он был великим аранжировщиком, — сказал в заключение Петр Ильич, — и великим чародеем. Он был одного масштаба с Паганини. Интересно, передал ли он кому-нибудь свои тайны? А вот и Брамс, — произнес он, склоняясь над следующим портретом.

— Да, это Иоганнес Брамс, — торжественно повторил Бродский.

Возникла небольшая пауза. Чайковский остановился у камина спиной к присутствующим.

— Ты тоже его поклонник? — спросил он наконец, обращаясь к Бродскому.

— Мы все его поклонники, — ответил Бродский все тем же торжественным тоном.

Петр Ильич прикусил губу.

— Я знаю, я знаю, — говорил он. — Здесь вокруг него создали нечто вроде религиозного культа, вблизи которого чувствуешь себя неловко, если сам в нем не участвуешь.

— А что вы имеете против нашего маэстро Брамса? — деловито приблизился к нему Мартин Краузе, как будто намереваясь достать записную книжку, чтобы конспектировать слова русского гостя.

— Что я против него имею? — переспросил Петр Ильич, беспокойно переступая с ноги на ногу. — Он для меня совершенно непостижим, должен вам признаться. Да, я ценю его качества, разумеется, я считаю его серьезным, содержательным и даже выдающимся. Он солидный и изысканный, никогда не злоупотребляет грубыми внешними эффектами, как некоторые его современники, например ваш покорный слуга. Но вот полюбить его я не способен, как бы я ни старался. Мне очень неловко так говорить о самом почитаемом композиторе вашей страны, — добавил он с небольшим поклоном в адрес критика Краузе.

— Ах, очень вас прошу, продолжайте! — возбужденно просил его сотрудник газеты «Лейпцигер тагеблатт». — Это чрезвычайно интересно.

— Ну, если вы настаиваете, — сказал Чайковский. — Мне в музыке вашего великого мастера слышится нечто сухое, холодное, туманное и отталкивающее. Во всем, что он творит, чувствуется пристрастие к неимоверному, которое мне отвратительно — простите за грубое выражение. Его музыка не согревает сердца, наоборот, от нее веет холодом, да, меня от нее просто бросает в озноб. Я мерзну, понимаете? Мне чего-то не хватает — мне не хватает красоты, мелодичности. Он никогда не доводит музыкальную тему до конца. Только начинает вырисовываться музыкальная фраза, как на ней сразу разрастаются всякие модуляции, вычурные и таинственные. Как будто композитор поставил себе целью казаться непостижимым и глубокомысленным, причем любой ценой, даже рискуя наскучить. Я часто задавал себе вопрос: действительно ли этот немецкий композитор так глубок? Глубок в каждом фрагменте и в каждой фразе? Или же он просто кокетничает, прикрывая глубиной бедность и сухость своего воображения? На этот вопрос, естественно, ответить невозможно. Подлинны ли глубина и величие его произведений или притворны — это не важно; в любом случае они оставляют меня равнодушным, души моей затронуть им не дано.

— Ты по-другому заговоришь, когда поглубже вникнешь в его музыку. Она полна чудес, — произнес Бродский с легкой укоризной. — Ты наверняка еще оценишь его величину.

— Это мне Ханс фон Бюлов уже несколько лет тому назад тоже предсказывал. — Петр Ильич тяжелыми шагами заходил по комнате. — «Брамс явится вам как прозрение», — обещал он. Ну, прозрение не состоялось. И между прочим, я рад, что оно не состоялось! — Тут он остановился посреди комнаты. — Влияние этого немецкого гения катастрофично, куда ни глянь. Мне, например, недавно попала в руки партитура одного молодого итальянца, Ферруччо Бузони. Бесспорно, молодой обладатель большого таланта и благородного тщеславия. Но как он изменяет своим собственным традициям, богатым и священным традициям итальянской музыки! При этом в самой этой традиции, без всяких отклонений в сторону германской культуры, проложен путь к новой музыке: Верди проложил его. А вот молодежь хочет творить в «германском» духе, то есть глубокомысленно, а значит, скучно — обидно до слез. Я эту партитуру в гневе и разочаровании забросил в угол и сыграл пьесу Гуно, хотя и посредственную, но чтобы хоть мелодию услышать, понимаете, — мелодию!

— Мы все возлагаем на Бизони большие надежды, — важно заметил профессор Бродский.

— Да я знаю, — сказал Чайковский, снова присаживаясь к столу, — музыкальная Германия разделена на два больших лагеря: с одной стороны — Вагнер, с другой — Брамс. Ну, если мне придется выбирать из этих двоих, то я выберу Моцарта.

Все рассмеялись, и напряжение, которое за последние минуты овладело всеми присутствующими, вдруг рассеялось.

— Я все равно хочу, чтобы ты с Брамсом лично познакомился, — сказав Бродский. — Может быть, ты под впечатлением личной встречи изменишь свое мнение о его произведениях. Он завтра у нас играет. Ты не хочешь доставить мне радость и присоединиться к нам?

— Это большая честь — познакомиться с такой известной и горячо оспариваемой личностью, — торопливо уверил его Чайковский. — Большое спасибо. Разумеется, я с удовольствием приду.

Госпожа Бродская с его согласия налила ему вторую рюмку водки. Артур Фридхайм справлялся о различных знакомых в России. Потом стали рассказывать анекдоты о Римском-Корсакове и Цезаре Кюи, о виртуозах, музыкальных критиках и певцах.

Четверо русских даже не заметили, что уже давно ведут беседу на родном языке. Музыкальный критик Краузе сначала сидел с обиженным видом, а потом завел беседу с дамами на тему Лейпцигского оперного театра. Обе группы, как русскоговорящая, так и немецкоговорящая, периодически разражались взрывами хохота. Кто-то из присутствующих заметил, что уже почти полночь, и все были чрезвычайно удивлены. Когда в тесной прихожей гости помогали друг другу надевать пальто, Петр Ильич пригласил молодого Зилоти на следующий день зайти к нему на обед. Друга Бродского он расцеловал в обе щеки, а дам, лица которых пылали от алкоголя, он неловко осыпал безмерными комплиментами.


— Пожалуйста, не уходите! — уговаривал Петр Ильич молодого Зилоти, когда тот, спустя час после обеда, собрался прощаться. — Побудьте еще чуть-чуть! Мне очень страшно оставаться здесь одному…

Они сидели за чашечкой кофе в вестибюле гостиницы, сверкающем поддельным мрамором, позолоченной лепкой и прочим аляповатым убранством. Рядом со столиком, за которым они расположились, прямо из желтой с черным колонны из поддельного мрамора вырастал огромный белый гипсовый ангел. Из-под копны кучерявых волос ангела виднелся низкий лоб и раздутые полушария щек: грубыми руками он подносил к губам изрядного размера музыкальный инструмент, то ли гигантских размеров флейту, то ли армейскую трубу. Инструмент этот угрожающе возвышался над головами обоих музыкантов.

— Здесь, правда, так отвратительно, — сказал Чайковский, боязливо оглядываясь на грозного херувима. — Если вы не против составить мне компанию, мы могли бы подняться в мой номер…

Молодой Зилоти кивнул, и на безукоризненном лице его появилась серьезная и вежливая улыбка. Петр Ильич раскраснелся от многочисленных блюд и напитков из бесконечного меню гостиничного ресторана, а лоб и щеки Зилоти по-прежнему были цвета слоновой кости, и черные брови его казались выведенными тушью на бледном лице.

— Вы извините, голубчик, что я вас так долго задерживаю, — торопливо заговорил Петр Ильич, — но мои нервы в таком плачевном состоянии, что одному оставаться мне просто мучительно. Я все-таки слишком много на себя взял. Я страшно боюсь концерта в Лейпцигском концертном зале. Я в первый раз дирижирую за рубежом. Я все провалю, я точно это знаю…

— Я рад, что могу побыть с вами, — ответил молодой Зилоти своим вибрирующим, очень чистым, но не особенно одухотворенным голосом. «Какой он чужой! — подумал Петр Ильич, и это открытие так его поразило, что он несколько секунд был не в состоянии пошевелиться. — Он же так недосягаемо далек. О чем он думает? О себе и о своей молодой славе? Досадно, что невозможно даже представить себе, о чем думают другие. А ведь этого чуждо улыбающегося и чуждо говорящего незнакомца я знаю уже так давно, он же был моим учеником, я как сейчас вижу перед собой его внимательное детское лицо, когда он сидел рядом со мной за роялем…»

— Как тебе нравится быть знаменитым? — спросил Чайковский, глядя своими мягкими, задумчивыми, синими глазами на молодого человека, который когда-то был его учеником. — Тебе это по вкусу?

— Вы же сами должны знать, каково быть знаменитым, — ответил молодой Зилоти, и ни одна мышца его безукоризненного лица не дрогнула под задумчивым и печальным взглядом учителя. — Вы ведь лучше меня это знаете, Петр Ильич. Что представляет из себя начинающий скромный пианист? Он ничтожный посредник… А что такое слава, настоящая слава, это вы мне должны рассказать.

Петр Ильич устало отмахнулся.

— А что я… — медленно проговорил он, опуская взгляд. — Я в этом ничего не понимаю. Меня она утомляет, ваша так называемая слава. Кроме того, ко мне она пришла поздновато. Я измотан, мои возможности исчерпаны, я исписался. Все считают, что я повторяюсь. Я старик, а старость никого не интересует. Вот ты молод, целеустремлен, и этому можно только позавидовать! Мне кажется, что во всем мире не хватит славы, чтобы утолить твои запросы и твои надежды.

— Конечно, я тщеславен, — юный Зилоти выпрямился. — А вот вы не совсем откровенны, — добавил он с легким поклоном, улыбаясь маэстро. — И в то, что ваши возможности исчерпаны, вы не верите, и к славе вы никогда не были равнодушны. Мы все в ней нуждаемся. — Зилоти вдруг заговорил громко и немного торжественно, и голос его уносился ввысь, к толстощекому музицирующему херувиму.

Петр Ильич, сидящий с опущенной головой между двумя музыкальными божествами: несовершенным и вульгарным из гипса — с одной стороны, и совершенным и возвышенным из плоти и крови — с другой, — сказал, не отрывая взгляда от пола:

— Мы все в ней нуждаемся? Может быть. Да, возможно, я был не совсем откровенен. Мы все в ней нуждаемся — но зачем? Зачем она нам? Взамен на что, Зилоти?

— Взамен на то, что мы приносим ей в жертву, — ответил ученик, и на холодном лице его застыла блистательная ледяная улыбка.

Наверху, в номере, Петр Ильич попросил разрешения прилечь.

— Я чувствую себя совершенно разбитым, — жаловался он. — Я всю ночь почти не спал.

Он принял соды и валерьянки. Зилоти он предложил кресло, придвинув его к кушетке, на которую прилег сам.

Юный пианист пробыл у Чайковского до вечера. Их беседа прерывалась долгими паузами. Один раз Петр Ильич пролежал четверть часа с закрытыми глазами. Было неясно, спит он или нет, и Зилоти старался не шуметь. Потом они возобновили свою беседу все в том же тихом и дружелюбном тоне, о чем бы ни шла речь — о сплетнях музыкального мира или о трогательных воспоминаниях о Николае Рубинштейне или о каком-нибудь другом общем знакомом. Вновь и вновь Петр Ильич расспрашивал Александра Зилоти о его планах. Ему нравился сдержанный и в то же время вибрирующий от честолюбия голос юноши, повествующего о гастрольных поездках и концертных программах, которые сделают его знаменитым.

Когда в номере стало совсем темно (они забыли зажечь лампу), Зилоти объяснил, что ему пора уходить, чтобы успеть переодеться к вечеринке у Бродского.

— Зайдите за мной через час, — попросил Петр Ильич. — Мы вместе пойдем к Бродским. Мне жутко появляться в обществе одному, особенно сегодня вечером. Мне страшно, потому что мне предстоит встреча с великим Брамсом. До него наверняка уже дошли слухи, что я недостаточно уважительно о нем отзываюсь.

Спустя час они вместе шагали по заснеженным улицам. Было еще холоднее, чем в предыдущий вечер. Несмотря на это, Петр Ильич настоял на том, чтобы всю дорогу идти пешком.

— Нужно немного размяться! — воскликнул он. — А то можно совсем задеревенеть, я и без того стар и вял.

Когда они приближались к квартире Бродского, он сказал:

— Хотя мне и страшно — и вы увидите, это будет мучительный вечер! — но я рад, что смогу побыть в гостях у Бродского. Там так тепло. Может быть, даже подадут пунш, — заметил он оживленно, причмокивая мягкими губами, как будто в предвкушении этого горячего ароматного напитка.

— Даже наверняка подадут пунш, — объявил Зилоти и мимоходом шаловливо пнул правой ногой мягкий, свежевыпавший снег. — Сегодня ведь новогодний вечер.

Петр Ильич остановился прямо посреди заснеженной улицы.

— Ах, сегодня канун Нового года, — вдруг произнес он очень тихо. — Я все забываю, что здесь другой календарь… Да-да, совершенно верно, сегодня Новый год. Новый год. Как ужасно, Александр! Новый год!

Безутешный взгляд широко раскрытых глаз его был обращен к ночному звездному небу. Этот как будто от ужаса ослепший взгляд, оторвавшись от сверкающей ледяной пустоты зимнего неба, пал на юного спутника.

— Новый год… — еще раз пробормотал Чайковский и медленно протянул руку в сторону Зилоти, словно в поиске опоры. Потом он снова опустил руку, причем так же медленно, как и поднял, даже не коснувшись плеча сопровождающего его юноши.

— Новый год, — сказал Зилоти своим дружелюбным спокойным голосом. — Что в этом ужасного? Это означает только одно: новые возможности для осуществления планов.

— Да-да, — Петр Ильич качал головой. Он остановился, слегка сгорбившись, и вдруг стал походить на глубокого старца. — Меня это каждый раз ужасает. Я не знаю почему… Меня это ужасает каждый раз…

В квартире Бродских их приветствовали обе дамы, жена и свояченица.

— Добро пожаловать! — воскликнула пышная госпожа Бродская, одетая в фантастически вычурное вечернее платье из пурпурного бархата с невероятно глубоким вырезом. Свояченица нарядилась в не менее вычурное платье из зеленой тафты.

— Добро пожаловать, дорогой Петр Ильич, и с наступающим Новым годом!

Последовали рукопожатия. Обе дамы не выпускали изо рта длинных сигарет. Петру Ильичу пришлось обнять госпожу Бродскую. Ее грудь колыхалась, она сильно благоухала восточными духами с мускусом.

К ним присоединился профессор Бродский. Он был одет в праздничный черный сюртук, щеки его горели, он был заметно взволнован.

— Господин Брамс будет с минуты на минуту, — объявил он. — Проходите, дорогие мои, вас там уже все ждут.

В гостиной стоял гул голосов. В мерцающем свете, как и в прошлый раз исходившем от елочных свечей, Петр Ильич с трудом различал лица. Его приветствовали многочисленными рукопожатиями. Пожилой господин, приветствовавший его с особой сердечностью, оказался Карлом Райнеке, почтенным руководителем оркестра Лейпцигского концертного зала.

— Мы все так рады, что вы здесь! — сказал капельмейстер Райнеке.

Петр Ильич благодарно поклонился. К ним присоединился еще один господин не менее солидного вида, с умными и добродушными глазами. Это был Йоахим, великий скрипач, старый друг с минуты на минуту ожидаемого композитора.

Петр Ильич с удовольствием побеседовал бы с двумя почтенными и опытными музыкантами, но ему не удалось скрыться от приближающейся к нему высокой и худой дамы. Ее серый костюм спортивного покроя, напоминающий узко скроенное охотничье платье, никак не вписывался в общую картину, выделяясь на фоне по-мещански расфуфыренного общества. На коротком поводке она тянула за собой худую и злобно озирающуюся борзую.

— Вы Чайковский? — воинственно спросила дама. С первого же произнесенного ею немецкого слова было ясно, что она англичанка. — Very interesting! [2] Я хотя с вашими произведениями не знакома, но мне о вас много рассказывали. Я мисс Смит, ваша коллега. Да, я тоже пишу музыку.

— Очень приятно, — пробормотал Петр Ильич.

— Вы тоже пришли познакомиться с господином Брамсом? — продолжала мисс Смит. — Вы впервые его увидите? Я вам завидую! Между нами: он божественный! — Она заговорщицки поднесла округленную ладонь к своему болтливому рту, как будто посвящая его в великую тайну.

Петру Ильичу захотелось повернуться к ней спиной, но он из вежливости сдержался, и она продолжала болтать.

— Мы все должны гордиться тем, что мы его современники, — слышал он, как сквозь туман, ее резкий голос.

В сердцах он отвел свой взгляд от ее длинного, желтого, сморщенного, как смятый пергамент, стародевического лица. Он заметил, что к нему приближается Бродский. Вместе с Бродским приближался мелкими шажками хрупкий, несколько худощавый молодой человек.

Этот низкорослый юноша остановился перед Чайковским. Волосы его ниспадали светлыми и довольно редкими кудрями. Когда он приблизился, стало видно, что вокруг его прозрачных, трогательно чистых и невинных глаз уже ютятся многочисленные мелкие морщинки. Бродский положил руку на плечо Петра Ильича.

— Эдвард Григ хочет с тобой познакомиться! — сказал он.

— Эдвард Григ! — Петр Ильич радостно оживился. — Эх, Бродский, Бродский, что же ты мне не сказал, что здесь будет Эдвард Григ! Я бы тогда целый день мог радоваться предстоящей встрече.

Они пожали друг другу руки. Григ стоял в скованной позе, неловко приподняв одно плечо.

— Очень приятно с вами познакомиться, — сказал он высоким и кристально чистым голосом. Он говорил по-немецки с приятным, щебечущим норвежским акцентом.

— А я уже так давно мечтаю с вами познакомиться! — От избытка чувств Петр Ильич говорил намного громче, чем обычно. Он был странным образом тронут и очарован внешностью этого скромного молодого человека, почти юноши, известные мелодии которого, полные незатейливой свежести и обаяния, он хорошо знал и любил. — А как вы молодо выглядите! Вы простите меня, что я так открыто об этом говорю, но, если я не ошибаюсь, я не намного старше вас. Я думал: Григ — мой ровесник, а вы просто юноша!

— Вы тоже достаточно молодо выглядите, дорогой Чайковский, — заметил Григ с шутливой вежливостью.

— Эх, друг мой, не насмехайтесь над стариком! — Петр Ильич в шутку закрыл свое изнуренное лицо руками.

— Нина! — настойчиво позвал Эдвард Григ. — Нина, подойди же скорее сюда! Я тебя познакомлю с Петром Ильичом Чайковским.

Из угла комнаты ответил чистый и высокий голос, сильно напоминающий его собственный: «Да, Эдвард, да!», и к ним подошла Нина Григ. Она семенила при ходьбе, как и ее муж, она была маленького роста, как и ее муж, и лицо ее тоже было очень похоже на лицо мужа, только волосы у нее были уже совсем седые.

— Это Нина Хагеруп-Григ, моя жена и моя кузина. — Они стояли перед Чайковским, взявшись за руки, как хорошо воспитанные дети.

— Как замечательно, что вы здесь вместе! — говорил Петр Ильич, целуя руки госпожи Хагеруп-Григ.

Обо всех остальных присутствующих он просто забыл. Он вспомнил о собравшемся обществе только тогда, когда гул голосов и смех затихли. Внезапно в комнате воцарилась благоговейная тишина. Прибыл Иоханнес Брамс.

Петр Ильич уже заметил у двери его громоздкую коренастую фигуру, но продолжал вести себя так, как будто его не видит. В неожиданной тишине он очень громко произнес, обращаясь к госпоже Хагеруп-Григ:

— Вы даже представить себе не можете, милостивая государыня, как я обожаю мелодии вашего мужа!

Профессор Бродский подтолкнул его сзади.

— Петр Ильич! Брамс пришел! — сообщил он шепотом.

— Ах, господин Брамс пришел! — Петр Ильич принял небрежно-светскую позу. При этом Брамс уже стоял перед ним.

— А вот и наш русский гость, — сказал немецкий композитор, слегка откинув назад голову, глядя на Петра Ильича прищуренными серыми глазами.

— С Новым годом, господин Брамс! — проговорил Петр Ильич и, к своей великой досаде, при этом слегка покраснел.

— Но ведь старый еще не кончился! — Смех у Брамса был отрывистый и резкий, он прервался так же неожиданно, как и возник. Из круга, образовавшегося вокруг двух композиторов — Петра Ильича Чайковского и Иоханнеса Брамса, — в ответ на капризное замечание великого мастера послышался подобострастный смех. Громче всех смеялся музыкальный критик Краузе, которого Петр Ильич только сейчас заметил среди гостей.

Брамс стоял, широко расставив ноги. Руки он держал на некотором расстоянии от громоздкого тела, и это придавало ему неуклюжий вид. «У него такой вид, как будто он страдает одышкой, — подумал Чайковский, — хотя дыхание у него ровное и спокойное…»

— Как вам нравится в Лейпциге? — спросил Брамс и медленно поднял правую руку, чтобы поднести ко рту длинную, черную сигару, вид у которой был ужасно тяжелый и нездоровый.

— Очень мило с вашей стороны, что вы об этом справляетесь, — ответил Петр Ильич, зажигая новую сигарету от только что докуренной. — Мои друзья устроили мне замечательный прием. Я чувствую себя почти как дома.

— Я рад это слышать, — сказал Брамс, запрокинув голову и слегка приоткрыв рот, отведя в сторону руку с толстой дымящейся сигарой. — Да, у друга Бродского всегда уютно, — добавил он с едва заметной улыбкой в сторону, где стоял Бродский. — И здесь подают самый лучший в Лейпциге кофе. — В ответ на это послышалось короткое звонкое хихиканье госпожи Бродской.

Брамс говорил с сильным северным акцентом, несколько отрывисто, резко выделяя первый слог каждого слова. «Вена на него никак не повлияла, — подумал Петр Ильич, — ни на его личность, ни на его музыку. Между прочим, округленные и мягкие линии его лица совсем не вяжутся с этой резкой манерой говорить. Его лицо напоминает мне лицо попа, с густой бородой с проседью, с длинными седыми волосами — красивыми волосами, хотя и редковатыми. Даже в его длинном черном сюртуке есть что-то поповское. Наверное, я когда-то был знаком со священником, похожим на него. Но почему брюки у него такие короткие? Они не подходят к длинному сюртуку, и сапоги у него какие-то нелепые…»

— Мы потом хотим немного поиграть, — сказал немецкий композитор, которому поднесли чашку кофе. Вдруг Петр Ильич вспомнил, что ему рассказывали, что Брамс целый день пьет крепкий кофе: у него должно быть очень здоровое сердце. — Я надеюсь, вам не будет скучно, господин Чайковский.

— Я польщен тем, что мне удастся услышать ваше новое трио, — сказал Петр Ильич с небольшим поклоном.

— Ну, возможно, это не совсем в вашем вкусе, — Брамс стоял перед иностранным гостем, о котором он знал, что тот не ценит его музыку, широко расставив ноги, с чашкой кофе в одной руке и с сигарой в другой. — В этом нет особой изюминки, нет блеска, — он смотрел на Петра Ильича дружелюбно, но с насмешкой.

— Я уверен, что все будет превосходно, — сказал Чайковский, досадуя, что так неловко ответил.

Все в комнате в напряжении ожидали, как он отреагирует на этот достаточно прямой, достаточно однозначный вызов великого мастера, и теперь они все, наверное, были разочарованы.

— Всем известно, — произнес Брамс по-прежнему дружелюбно, но несколько настороженно, — что вы, наряду с отечественной музыкой, предпочитаете современную французскую: Гуно, Массне, Сен-Санса, — он произносил французские имена с трудом, с акцентом и, возможно от неприязни, с неправильным ударением.

— Композиторы, которых вы перечислили, вполне достойны похвалы, — ответил Чайковский, высокий лоб которого покрылся красными пятнами. — В Париже меня, между прочим, обвиняют в том, что я попал под влияние немецкой музыки.

— В Париже, — ответил мастер немецкого реквиема, снова заливаясь своим грубым смехом, — в Париже им везде мерещится немецкое влияние. Ваша матушка ведь была француженкой? — неожиданно спросил он, слегка прищурив глаза.

— Моя матушка была из французской семьи, — Петру Ильичу эта беседа казалась невыносимой. Еще несколько минут, и все закончится неловким и непоправимым приступом ярости с его стороны.

Брамс, видимо, тоже почувствовал нечто подобное, потому что прекратил этот разговор, как правитель, завершающий аудиенцию.

— Как бы то ни было, я желаю вам хорошо провести время в нашей стране, — произнес он, отворачиваясь.

Худая англичанка с борзой набросилась на Брамса, как амазонка на врага:

— Когда начнется концерт, маэстро? — нетерпеливо домогалась она. — Нам всем не терпится услышать ваше новое произведение!

Петр Ильич нашел Грига, который вместе со своей Ниной устроился в углу комнаты. Со вздохом он опустился на диван между ними.

— Давайте вместе послушаем трио! — сказал он.


Ночью Петр Ильич так плохо спал, что целый день чувствовал себя разбитым, все суставы у него болели. Он отменил все встречи и остался в постели. Его снова терзали опасения, что все неприятности из-за сердца. Его преследовала смутная, но навязчивая идея, что он страдает болезнью сердца, которую врачи, эти коварные сумасброды, никак не хотят диагностировать и которая именно поэтому в один прекрасный день принесет ему неминуемую и мучительную смерть. «Мое сердце совершенно загублено. Оно уже почти никуда не годится», — мрачно повторял он. Это не мешало ему целый день курить сигареты. Даже сегодня, когда он собирался отлежаться в постели, в пепельнице, стоящей рядом с ним, росла гора окурков. Петр Ильич лежал на спине. Он пытался вспомнить сны, которые мучили его всю эту ужасную ночь. Но сны не вспоминались. В них присутствовала его мать, это он еще помнил. Она была к нему очень недоброжелательна. Зачем только снятся такие мерзости? Да, он стоял на каком-то столе или даже на шкафу, а мать хотела столкнуть его вниз. Она потешалась над его страхом. Откуда только берутся такие сны?

К обеду, который принес ему кельнер, он даже не притронулся. Около четырех часов он заказал бутылку коньяка. Он пил и курил. Время шло. Петр Ильич с ужасом заметил, что стало темнеть. «В семь часов, — сказал он самому себе, — я должен встать и одеться. Я сегодня вечером обязательно должен быть в концертном зале, на концерте Брамса. Это большой праздничный новогодний концерт, там будет весь музыкальный Лейпциг. Они примут это за бойкот, если меня там не будет».

Вечером за ним зашли Бродский и Зилоти. Они взяли пролетку до концертного зала. В фойе группой собрались почти все те, кто был на музыкальной вечеринке у Бродского в предыдущий вечер. Петр Ильич услышал, как мисс Смит объявила: «Я говорю вам, друзья мои, что это сама суть. Я чувствую, что он — это сама суть! Я верю в три великих „Б“: Бах — Бетховен — Брамс. Но первые двое были всего лишь подготовкой к третьему и величайшему — да, даже Бетховен еще не был совершенством. А что касается Вагнера, этой уродливой подделки, то он был даже не подготовкой, а просто нашумевшим заблуждением. Это неоспоримо, суть — это Брамс!» Над ней не смеялись. Ее считали странноватой, но не легкомысленной. Поскольку великий мастер благодушно терпел ее безудержное восхищение, ее стали причислять к кругу избранных. Все привыкли к тому, что она присутствовала на всех концертах и на всех музыкальных мероприятиях. Когда она отсутствовала, было ясно, что она уехала в Англию, на охоту, поскольку кроме Брамса у нее было еще два пристрастия: охота и собаки.

— Вот теперь вы увидите наш концертный зал «Гевандхаус», — вежливо сказал Петру Ильичу музыкальный критик Краузе. — Ваше новое пристанище! Вашему удивлению не будет предела, любезнейший!

Петр Ильич полюбовался залом и заверил всех присутствующих, что это самый восхитительный концертный зал, который ему когда-либо приходилось видеть. Прежде чем дело дошло до «сути», то есть до нового концерта Брамса для скрипки и виолончели, хор мальчиков при церкви Святого Фомы исполнил мотет Баха. Строгое, несколько монотонное и ангельски чистое звучание детских голосов взволновало Петра Ильича, он был тронут напряженным, отрешенным и при этом озабоченно-усердным выражением детских лиц, сосредоточенно наморщенными лбами и широко раскрытыми ртами. Ноты они держали на расстоянии вытянутой руки, как будто все они страдали дальнозоркостью. Они напоминали группу поющих ангелов, ублажающих слух самого Господа Бога.

— Они поют еще лучше, чем наши детские хоры, — шепнул Петр Ильич Зилоти. — Боже мой, как прекрасно они поют…

Когда Брамс поднялся к дирижерскому пульту, его приветствовали аплодисментами, в которых было больше уважения, чем энтузиазма. А когда он подал знак к началу, встав в скованную неуклюжую позу с поднятой дирижерской палочкой, тишина в зале воцарилась полнейшая, как перед началом сакрального ритуала. Партию скрипки исполнял Йоахим, а в качестве виолончелиста был приглашен Хаусманн из Берлина. Петр Ильич глубокомысленно внимал чистому и динамичному звучанию скрипичных инструментов. «Это самый лучший оркестр, который я когда-либо слышал, — с восхищением подумал он, — в России нет ни одного, который мог бы с ним сравниться». С напряженным и даже деловым вниманием он следил за движениями дирижера-композитора, за его тяжеловатыми, почти неловкими, наполненными силой и эмоциями жестами: чуть ли не гневными отмашками вытянутой руки в моменты фортепианных вставок; последующим расслаблением позы, смягченным изгибом как бы просительно, умоляюще приподнятой руки, вибрирующей, подобно струне музыкального инструмента; светом внутренней одухотворенности на откинутом назад бородатом лице.

Петр Ильич с трудом пытался сосредоточить свое внимание на музыке. Он очень нервничал. Мысли его были заняты репетицией с оркестром, которую ему предстояло вести на следующий день в этом самом зале.

Когда на следующее утро русский композитор был представлен оркестру капельмейстером Райнеке, вид у него был бледный и растерянный, и только периодически, в редких случаях, лицо его заливалось краской. Его мягковатые губы дрожали под нависающими над ними седыми усами.

— Вам всем известен великий композитор Чайковский, — произнес добродушный Райнеке. — Господа, я хочу представить вам Чайковского, дирижера и человека.

Великий композитор, дирижер и человек Чайковский, оцепеневший от страха и смущения, вступил за дирижерский пульт. Скрипачи, альтисты и виолончелисты в знак приветствия застучали смычками по своим инструментам, но вид у них при этом был недовольный: им не особенно нравилось работать с зарубежными композиторами, известными своим сумасбродством. Петр Ильич обвел застенчивым взглядом эти холодные и замкнутые лица. «Теперь я должен произнести речь, — подумал он и почувствовал, как лицо его багровеет. — Я здесь провалюсь, причем провалюсь я с треском».

Он заговорил подавленным голосом:

— Господа, я не говорю по-немецки, но это большая честь для меня, что я имею возможность работать в таком… таком… ну как бы это сказать — это большая честь… Нет, я не могу…

Концертмейстер, сидящий рядом с Чайковским, едва сдержал усмешку. Чайковский, неожиданно выпрямившись, постучал дирижерской палочкой по пульту:

— Начнем, господа! — воскликнул он неожиданно громким, звучным и уверенным голосом.

Проиграли первую оркестровую сюиту.

Петр Ильич работал увлеченно. Он часто прерывал музыкантов и просил повторить, но при этом не проявлял ни нетерпения, ни раздражения. Он вел себя по отношению к оркестру чрезвычайно галантно, как будто стараясь завоевать его расположение.

— Господа, дорогие мои господа! — взывал он со свойственным ему мягким певучим акцентом, забавно всплескивая руками. — Я умоляю вас: еще раз — и понежнее, повоздушнее, полегче — совсем легко! Первая часть «Introduzione е Fuga» особенно тяжело давалась духовым инструментам. В самом начале оба фагота должны были сыграть вступление в унисон, но им не удавались высокие ноты, и Петру Ильичу пришлось несколько раз заставлять их повторить. Во время исполнения второй части «Divertimento» в полутемном зале появилась коренастая фигура. Это был Брамс. Он осторожно присел в последнем ряду партера. Петр Ильич сразу заметил его появление. «Как хорошо, что мы как раз дошли до „Divertimento“, — подумал Петр Ильич. — Это удачная часть, она должна произвести на него хорошее впечатление своей новизной. Да, новизна состоит в том, что я соединил наши народные мелодии наши грустные и всеми любимые мелодии, с ритмами немецкого вальса. В результате получился не просто грустный вальс, а вальс трагический. Это изящество и скорбь — изящные причитания. Вы понимаете, что это значит, господин Брамс? Изящно скорбеть… Я добавил „Divertimento“ задним числом, но я рад, что его добавил…»

Музыканты успели войти во вкус. Сильная увлеченность и усердие зарубежного композитора подхлестывали их честолюбие, а от его галантного обращения они были в приподнятом настроении. После «Divertimento» они проиграли «Intermezzo» и благодушно смирились с тем, что их каждые две минуты прерывали.

Когда дело дошло до третьей части «Marche miniature», Петр Ильич слегка занервничал. Он знал, что Брамс, сидящий там, в полутьме, скорчит пренебрежительную гримасу. «Мне надо было убрать „Marche miniature“», — подумал он, призывая оркестр играть с особой легкостью.

— Этот отрывок должен звучать как музыкальная шкатулка! — обращался он к музыкантам. «Я знаю, — думал он, — эта маленькая шутка легкомысленна, но ведь поэтому я и снабдил ее примечанием „Ad Libitum“, и ни один дирижер не стал бы ее убирать: публика обожает такого рода шутки. Зачем отказываться от гарантированного успеха?»

«Между прочим, это звучит прелестно», — подумал он с упрямством, обращенным к сидящему в полутьме слушателю. Была занята только небольшая часть оркестра: две флейты, кроме флейты-пикколо, два кларнета, два гобоя, четвертая часть скрипок, треугольник, колокольчики. «Действительно прелестно», — подумал Петр Ильич. В то время как жесты его становились все более игривыми и непринужденными, он выкрикивал:

— Легко, дорогие мои! Очень-очень легко! Музыкальная шкатулка, дорогие мои!

В этот момент он услышал, как неодобрительно покашливает Брамс.

После репетиции Петр Ильич сказал несколько сердечных слов благодарности в адрес оркестра.

— Все будет в порядке, — произнес он устало, смахивая со лба пот. — Но «Marche miniature» постарайтесь, пожалуйста, сыграть еще полегче. Эта часть должна быть совсем невесомой!

Старик Райнеке пожимал ему руку, делал комплименты и замечания. Из темноты выступил коренастый силуэт Брамса. Он подошел к ним и поприветствовал Чайковского со сдержанной любезностью. Оркестровую сюиту он не упомянул ни одним словом. Он вел себя так, как будто вообще никакой сюиты не слышал. Поздоровавшись, он немедленно начал обсуждать с Райнеке концерт, который был назначен на вечер после выступления Чайковского в концертном зале «Гевандхаус».

Петр Ильич после репетиции вынужден был признать, что для душащего, парализующего страха повода не было: у него с оркестром сложились дружеские отношения, основанные на обоюдной симпатии, они хорошо сработались, и полного провала быть просто не могло. Несмотря на это, он на следующий день пришел на генеральную репетицию, которая была публичной, запуганным и сгорбившимся. Всю ночь ему мерещилось, что Брамс или его поклонники ведут против него в Лейпциге враждебную кампанию и даже могут подослать дебоширов со свистками и зловонными снарядами.

Однако утренняя репетиция прошла весьма дружелюбно. Большой зал был заполнен слушателями, наверное, раздавали бесплатные билеты. Петр Ильич заметил в зале несколько больших групп русских студентов. Именно им он и был обязан бурными аплодисментами. После «Marche miniature», всегда хорошо принимаемого публикой, аплодисменты достигли уровня праздничной суматохи, чтобы после четвертой части «Scherzo» несколько поутихнуть, а после финала «Gavotte» снова вспыхнуть с неудержимым энтузиазмом. Русская молодежь приветствовала своего соотечественника возгласами одобрения и восхищения. Он благодарил их и махал им рукой, чувствуя, как снова подступают слезы — слезы умиления, гордости, тоски по дому и усталости. Он почувствовал радостное облегчение, когда наконец оказался один в пролетке, везущей его в гостиницу.

Швейцар вручил ему записку, которая только что была для него оставлена. Петр Ильич прочел: «Это было чудесно! Огромное спасибо! Ваш друг и поклонник Эдвард Григ». Он улыбался, и ему было неловко перед усатым швейцаром, что по щекам его текут крупные слезы.

Записку он спрятал в нагрудный карман и взял ее с собой в качестве талисмана, когда на следующий вечер поехал на концерт.

Его предупреждали, что серьезная немецкая публика не склонна к преувеличенным и преждевременным овациям. Несмотря на это, он растерялся, когда при его появлении за пультом ни одна рука не шевельнулась. Стояла полная тишина. В этот вечер в зале не было русских студентов. Петр Ильич неловко поклонился. Высокомерная публика постепенно смягчилась: аплодисменты с каждой частью нарастали и под конец переросли в бурную овацию. Петру Ильичу пришлось два раза выйти на поклон, что, как его уверяли, было для Лейпцига уже чем-то из ряда вон выходящим.

«А теперь я могу вернуться домой, — подумал Петр Ильич. — Теперь я могу в гостинице завалиться в постель и закрыть глаза. О чем я тогда буду думать? Надеюсь, что мои мысли улягутся и не будут меня больше терзать… А почему же нет Зилоти? Я за весь вечер Зилоти ни разу не видел. Где же он? Неужели его не было на концерте? Странно: того, чье присутствие так важно, обычно нет. Странным образом он почти всегда отсутствует…»

На следующее утро Петра Ильича разбудили рано. Не было еще и семи часов, когда в дверь громко постучали. Администратор гостиницы вбежал в номер и, запыхавшись, объявил:

— Вставайте скорее, господин Чайковский! Военный оркестр играет в вашу честь!

— Где? — растерянно спросил Петр Ильич. — Здесь, в моем номере?

— Да нет же! — возразил взволнованный администратор. — Внизу, во дворе гостиницы. Это большая честь. Вы должны из окна их послушать. Это большая честь, господин Чайковский! Вот программа.

С поклоном он вручил ему программу. Она была написана толстым пером на жесткой бумаге и напоминала изысканное меню. Заглавие гласило: «Утренний концерт в честь русского композитора Петра Чайковского». Потом следовали искусно оформленные и обрамленные гирляндой роз названия восьми музыкальных пьес.

Прежде чем Петр Ильич успел разобрать их названия, духовой оркестр внизу заиграл гимн России. Администратор подал Петру Ильичу длинный фланелевый халат; Петр Ильич надел его и подошел к окну.

— Я должен открыть окно? — спросил он.

— Разумеется, — усердно закивал администратор.

— Но я же простужусь, — заворчал Петр Ильич.

Он открыл окно, и в номере повеяло свежим утренним воздухом. Внизу, в заснеженном дворе, изо всех сил старался военный оркестр. Дирижер отдал салют Петру Ильичу, который вежливо ответил на приветствие. Ему казалось, что ужасно холодно; его дыхание клубами пара зависало в чистом морозном воздухе. Он обеими руками запахивал на груди коричневый халат.

К тому времени как гимн России с оглушительным грохотом подошел к завершению, из каждого окна гостиницы, прямоугольником обрамляющей двор, уже выглядывали обеспокоенные постояльцы. Они накинули шубы и шерстяные платки прямо на пижамы и ночные сорочки. Они не могли толком понять, что там внизу происходит, но радовались свежему утреннему воздуху и военной музыке. Одна полнотелая дама с папильотками в волосах, аплодируя оркестру, перевесилась через подоконник, и зрелище это вызывало тревогу, поскольку дама была увесистой и неловкой и могла упасть. Официанты, уборщицы и повара в белых колпаках вместе с поварятами высыпали во двор, чтобы иметь возможность наблюдать за происходящим с самого близкого расстояния. После российского гимна оркестр сыграл арию из «Аиды», потом последовал венский вальс и короткое пестрое попурри из произведений Вагнера. После различных других музыкальных пьес, эффектных и исполненных со степенной аккуратностью, программа была завершена маршем Чайковского «Solennelle» в ре-мажоре. Заглавная тема несколько напоминает «Wacht am Rhein», поэтому постояльцы и прислуга решили, что исполняется их национальная песня с небольшими изменениями, и бурно аплодировали. Некоторые официанты пели, широко разевая рот, вытянув руки по швам: «Будь спокойна, родная страна!» Текст не совсем ложился на музыку, но это никого не смущало. Петр Ильич, так и не узнанный публикой, собравшейся во дворе и у окон гостиницы, жестами выразил свою признательность музыкантам и отошел от окна. Спустя две минуты к нему прибыл военный капельмейстер, который, когда дирижировал, был похож на вычурную марионетку. Добродушно-брюзгливым седобородым лицом своим он напоминал старого пса. Его военная форма с большими блестящими погонами по роскоши не уступала генеральской, а на груди его сверкали многочисленные медали.

— Разрешите представиться, — резко произнес старый музыкант и солдат, — меня зовут Саро, — капельмейстер щелкнул каблуками.

— Я благодарю вас, дорогой господин Саро, за замечательный утренний концерт. Я поистине тронут… — Петр Ильич протянул ему обе руки.

— Ну что вы — скромный знак внимания известному гостю… — Военный дирижер запнулся и покраснел. — Я большой поклонник… вашей музыки, господин Чайковский… многочисленных шедевров… Мы же не невежды… — Бедняга вспотел от смущения. — Против русской музыки — никаких предрассудков… — Он откашлялся, все больше смущаясь. — Наоборот, глубочайшее уважение… Музыка и политика никак друг с другом не связаны, — заключил он, глядя на Петра Ильича тусклыми, но честными глазами.

— Сердечно вас благодарю, — повторил Чайковский еще раз.

— Это я с удовольствием, — Саро снова встал навытяжку. — Я сожалею, но меня зовет служба. — Он мгновенно развернулся и исчез.

Администратор гостиницы последовал за ним. Прежде чем затворить за собой дверь, он поклонился Петру Ильичу.

— Такова слава, господин Чайковский, — произнес он тихо. Его бледное, заспанное лицо было очень серьезным.

Оставшись один, Петр Ильич замер посреди комнаты. Неожиданно его разобрал смех. Как в судорогах, он буквально трясся от хохота.

— Xa-xa-xa, — заливался он, падая в кресло, раскачиваясь и хлопая себя ладонями по коленям: — Такова слава — ха-ха-ха!

Голова его была запрокинута назад, а рот широко раскрыт, как будто в стенаниях.

Глава третья

Петр Ильич еще несколько дней пробыл в Лейпциге. Когда он по утрам просыпался в своем номере и разглядывал фарфоровые безделушки на этажерке, среди которых был особенно ненавистный ему «Трубач из Секингена» в лихой шляпе с пером, он в очередной раз задавал себе вымученный, давно знакомый, вновь и вновь повергающий его в замешательство и оцепенение вопрос: «Что ты здесь делаешь? Как нелепо, неуместно и ужасно твое здесь пребывание…» Но потом он обнаруживал в своей записной книжке, что день буквально битком набит встречами и что ему срочно нужно вставать, чтобы не опоздать на первую из них. И день оказывался шумным и утомительным. Обычно он начинался с телеграммы — запутанной, вымогательской и преданной телеграммы от Зигфрида Нойгебауэра, которую на серебряном подносе приносил кельнер, — а заканчивался музыкой.

Первым посетителем в этот день был Бродский с пачкой газет под мышкой.

— Поздравляю, старина Петр Ильич, — воскликнул он. Лицо его раскраснелось от свежего воздуха, частицу которого он, казалось, принес с собой. — Критика на тебя хорошая!

— Что, Ханслик ничего не написал? — они рассмеялись.

— Нет, к тебе относятся с большим уважением, — Бродский разложил печатные листы на столике для завтрака. — Вот этот отзыв самый важный, — объяснил он, протягивая Петру Ильичу один из листов. — Это Бернсдорф из «Сигналов музыкального мира».

— Значит, этот самый важный? — переспросил Петр Ильич, начиная читать: — «Нам доселе были известны всего два-три произведения композитора Петра Ильича Чайковского, относящегося к новой молодой русской школе бунтовщиков и новаторов, и эти произведения, честно говоря, не вызвали у нас особого одобрения, причем не потому, что мы не сумели распознать авторского таланта и мастерства, а потому, что нам чужды были методы воплощения этого таланта. Так же честно мы признаемся в том, что не без некоторого ужаса ожидали упомянутой в программе сюиты, поскольку опасались, что нашему вниманию представят нечто чудовищное, искаженное и извращенное. Но все оказалось иначе: Чайковский в своем новом произведении проявил себя более сдержанным и уравновешенным, он почти не прибегает к помощи излишеств и сумасбродств и не пытается выдавать барокко за диковинку. Мы говорим „почти“, поскольку в отдельных случаях еще имеют место пережитки его старой манеры, сильно отдающей капризом и даже напоминающей кривляние…»

Петр Ильич рассмеялся.

— Выдавать барокко за диковинку — этого, конечно, ни в коем случае делать не следует, — сказал он. — Я понимаю, что на того, кто склонен к подобным извращениям, смотрят «не без некоторого ужаса»!

Рецензия в «Сигналах музыкального мира» завершалась словами: «В общем, он покинет Лейпциг в убеждении, что в наших музыкальных кругах и речи быть не может о какой-то там русофобии».

— В этом меня капельмейстер Саро с большими погонами тоже уже уверял, — задорно сообщил Петр Ильич. — Люди очень гордятся тем, что их музыкальные вкусы не поддаются влиянию Бисмарка.

— Это на самом деле очень похвально, — произнес Бродский совершенно серьезно. — Не следует забывать, что немцы просто обожают поддаваться чьему-либо влиянию абсолютно во всем, не исключая своих музыкальных вкусов. Все остальные критики придерживаются того же весьма уважительного тона, — произнес он, перелистывая газеты. — Вся пресса подробно о тебе пишет — вот посмотри: «Музыкальный еженедельник», «Лейпцигская газета», «Новый музыкальный журнал», «Ежедневный Лейпциг», «Новости», «Генерал-анцайгер Лейпцига и области»!

— Все пишут с уважением, но не доброжелательно, — добродушно заметил Петр Ильич. — И почему мы то, что о нас пишут, каждый раз принимаем так близко к сердцу? Это одно из самых странных наших качеств — каждый раз принимать все близко к сердцу…

Днем у Райнеке собралось небольшое общество. Петр Ильич сидел рядом с молодым Феруччио Бузони. Его ангельски чистое, аскетически худое, мучительно серьезное и одновременно одухотворенное лицо глубоко впечатлило композитора, приведя его в смущение и замешательство. У них никак не ладилась легкая светская беседа, и, поскольку серьезный и глубокомысленный разговор был неуместен, их общение носило многозначительно-сдержанный характер.

На вечер была забронирована ложа в оперном театре. В программе были «Мейстерзингеры». После увертюры Петр Ильич обратился к Райнеке:

— Ваш молодой дирижер превосходен, я от него в восторге. Он как будто колдовством подчиняет себе оркестр. Боже мой, он же при этом почти не двигается! Не то что старый дилетант вроде меня, который мучается, дергается, прыгает и пританцовывает. Он не делает ни одного лишнего движения, он ведет себя совершенно спокойно, захватывающе спокойно, и при этом заставляет оркестр то греметь, как тысяча иерихонских труб, то нежно ворковать, как… ну как? Как голубка, и потом утихать с такой сладостью… От этого же дух захватывает! Вы вообще понимаете, как вам с ним повезло?

— Мы очень даже понимаем, как нам с ним повезло! — Все господа, присутствующие в директорской ложе, немедленно оживились. — Артур Никиш — это наша гордость и надежда, — объяснил простодушный старик Райнеке.

А Мартин Краузе заявил:

— Нет ни одного исполнителя позднего Вагнера, который смог бы с ним соперничать, — нет, даже фон Бюлов не смог бы! — воскликнул он, вызывающе оглядывая присутствующих. — Фон Бюлов выламывается. Артур Никиш хранит священное спокойствие.

В антракте Петр Ильич попросил отвести его к дирижеру. Никишу было от силы лет тридцать от роду, он был хрупкого телосложения, с бледным лицом и сияющими глазами.

— Мне стыдно, — обратился Петр Ильич к молодому дирижеру. — Мне очень стыдно, дорогой друг. Да, у меня хватило наглости выступить перед публикой в качестве дирижера. Вот вы — вы настоящий дирижер!

Молодой дирижер Артур Никиш, бледное лицо которого обрамляли темные волосы и темная борода, ответил Петру Ильичу низким поклоном. Медленно выпрямляясь, он произнес:

— Это для меня большая честь — лицом к лицу встретиться с автором «Евгения Онегина» и Четвертой симфонии.

Петр Ильич слегка покраснел.

— Вам знакомы мои произведения… — торопливо заговорил он. — Я рад, что вы упомянули именно Четвертую симфонию. Она не совсем никудышная, нет, не совсем… — Потом он добавил так тихо, как будто его замечание было предназначено для одного только Артура Никиша: — Между прочим, это не последнее мое слово, ни в коем случае не последнее.

Прощаясь с Никишем, Петр Ильич почувствовал, что пожимает руку другу, причем не одному из тех друзей, которых приобретаешь и теряешь в быстротечной смене симпатий и пристрастий, которые неожиданно появляются и могут так же неожиданно исчезнуть, а настоящему другу, другу по работе, то есть связанному с конструктивно прочной, не подвластной случаю, неизменной стороной личности Петра Ильича.


На следующий вечер общество Листа организовало концерт произведений Чайковского в старом зале «Гевандхаус». Это было не особенно представительное помещение, выделенное для нужд современного искусства в Лейпциге, поскольку область деятельности общества Листа охватывала все смелое, новое, еще не ставшее классическим. Старый зал «Гевандхаус» был маленьким, неудобным и неухоженным. Однако критик Краузе с гордостью сообщил Петру Ильичу, когда тот снимал шубу в артистической: «В этом зале бывали Мендельсон и Шуман. Видите ли, маэстро, — добавил он, самодовольно поглаживая свою бородку, — наше общество Листа было основано всего три года тому назад, но у него уже есть постоянная и преданная публика. Зал переполнен». Критик Краузе считался наряду с Артуром Никишем и Александром Зилоти одним из основных покровителей общества.

На посвященный Чайковскому вечер был приглашен скрипач Халир из Веймара. Он исполнял тот самый концерт ре-мажор, который был отвергнут Ауэром и за который заступился Бродский. Публика, собравшаяся в старом зале «Гевандхаус» и большей частью состоявшая из молодежи, неистовствовала в восторженном предвкушении произведения, которое Ханслик окрестил «вонючим». Когда после вступительной части зал разразился бурными аплодисментами, Петр Ильич, занявший место рядом с оркестром, шепотом на ухо повторил текст всем известной и ненавистной рецензии своему соседу, а соседом этим был Григ.

Триумф скрипача Халира стал неоспоримым после блестящей каденции, являющейся кульминацией первой части, в которой смело выделяющийся в сольной партии инструмент одерживает блестящую победу в пылкой схватке с коллективом оркестра. Успех всего концерта был обеспечен бурным триумфом первой части. Публика аплодировала стоя, восторженно подняв вверх руки. Лакей внес в зал огромный венок. Петр Ильич не знал, куда его девать. На широкой красной ленте золотыми буквами были выведены слова: «Русскому мастеру». Нет, эта молодая требовательная немецкая публика не сочла игривую легкость быстрых мелодий и печальную лирику медленных мотивов тривиальной и несерьезной. Их не смутило ни щебетание флейты и кларнета во второй части, ни озорная легкость финала. В городе, где царят торжественно-серьезные музыкальные традиции, люди все-таки способны к восприятию этой пока еще полумеланхолической, но уже окрыленной новизной исцеления музыки.

Ведь Чайковский писал скрипичный концерт в момент исцеления. Ах, как обуревали его сердце бесчисленные воспоминания, когда он смущенно раскланивался в благодарность за необыкновенный прием, оказанный ему восторженной молодежью в чужой стране! Сколько всего случилось, прежде чем он начал работать над скрипичным концертом — но не нужно об этом! Не нужно вспоминать о мучительной катастрофе непродолжительного брака — он был всего лишь прелюдией. Главное было потом — потом была музыка. Нужно вспоминать не о боли, которую предстояло превратить в музыку, а только о том, как это самое превращение на несколько недель стало естественной и захватывающей, прекрасной и целебной потребностью; о неделях, проведенных на Женевском озере, — это было в 1878 году — о неделях, которые последовали за бегством от огромного, безумного, позорного скандала. О ласковый свет той прохладной весны, о нежные цветы среди тающего снега! Окна гостиничного номера выходили на озеро. Когда он писал, его окружала вода и сияющие горы, а позорная катастрофа осталась где-то далеко. Какое благо — иметь возможность искупить свой позор, свой скандальный провал, суметь изъять его из памяти, откупиться и забыть его, превратив его в музыку! Недели работы, а потом — длительные обсуждения и репетиции с дорогим Котеком, переработка первой части и новое анданте, созданное вместе с Котеком. Милому Котеку не суждено было сыграть скрипичный концерт, он казался ему слишком сложным. Может быть, он был уже так болен, что не справился бы. «Но я знаю, — думал Петр Ильич, — что он ему нравился. А теперь на сцене стоит Халир и раскланивается. Жизнь продолжается…»

И концерт продолжался. Исполнялось фортепианное трио ля-минор, «посвященное великому артисту», и, когда виолончель затянула скорбную песню элегии, у Петра Ильича было время и повод заглянуть в глубину своей души, где хранились воспоминания. Ведь «великим артистом» был не кто иной, как друг Николай Рубинштейн, незаменимый — да, поистине незаменимый, несмотря на все свои странности и сложность характера: грубость, необузданный темперамент, педантизм и бесконечное всезнайство. Петр Ильич был стольким ему обязан, что не мог не простить ему всего этого. Теперь звуки печальной темы первой части казались отзвуками скорби его сердца, и Петр Ильич прислушивался к ним в оцепенении. Он неподвижно сидел между Эдвардом и Ниной, под взглядами любопытной и навязчивой публики — стареющий, причем преждевременно стареющий человек, — он сидел, склонив голову под тяжестью воспоминаний, полных горечи, переложенной на ноты. К сожалению, превращение не всегда полностью удавалось, иногда сокровенный и тонкий процесс осквернялся примесями, приходилось идти на уступки в погоне за эффектами, и в наказание оставался осадок, остаток нерастворенной, непревращенной реальности с привкусом горечи, как от целебного зелья.

Вторая часть с ее искусными вариациями возрождала из прошлого картины, казавшиеся навсегда утерянными. В какое изобилие красоты, выстраданной сердцем и просчитанной разумом, превратились эти отдающие горечью воспоминания! Сидящий сгорбившись автор по праву мог собой гордиться, и в сердце его, несмотря на тоску, действительно затеплилась гордость. «Дорогой Николай может быть доволен посвященным ему произведением, — подумал он. — Может быть, он снова стал бы ворчать и придираться и отказываться от посвящения, как тогда, с фортепианным концертом, когда я так на него рассердился? Нет-нет, на этот раз он не возражал бы. А может быть, он сейчас откуда-нибудь слушает и ухмыляется, ведь он большой знаток. Как хорошо они играют в честь „великого артиста“! Это уже не камерная музыка, а симфония для трех инструментов — такой у нее размах. На этот раз ворчать и ругаться на меня ты не должен, старина Николай: это достойный тебя памятник, ты уж согласись!»

Они упоительно играли вместе: молодой пианист Зилоти, скрипач Халир и виолончелист Шрёдер, которого Петр Ильич знал по Москве. Безукоризненное лицо Зилоти сияло от знаменательности момента и благоговейной, предельной сосредоточенности. «Он же озвучивает мои преображенные воспоминания, — взволнованно подумал Петр Ильич. — Разве он не должен в этот момент быть мне близок? Но, когда он закончит играть, он снова станет прекрасным незнакомцем. Его же волнуют не мои воспоминания как таковые, а результат их преобразования, то есть та формула, в которую я их упорядочил…»

На следующий день Петр Ильич пригласил Эдварда и Нину Григ к себе в гостиницу на завтрак.

— Вот вы где, дети мои! — приветствовал он симпатичную пару, когда они встретились в вестибюле.

— Почему же мы дети, батюшка Чайковский? — поинтересовался Григ, вокруг светлых глаз которого заиграли добродушные морщинки.

— Ах, вам еще не рассказали? — рассмеялся Петр Ильич. — Бродский мне еще вчера, во время концерта, в антракте, поведал одну историю. Мы же втроем сидели вместе на виду у публики, так вот Бродский слышал, как одна местная дама, указывая на нас, внушала своей дочери: «Видишь, Луиза, там сидит Чайковский со своими детьми», — а дети — это были вы!

Все от души расхохотались.

— На самом деле это очень печально, — сказал Петр Ильич, подавая руку госпоже Григ. — Я всего на пару лет старше Эдварда — мне и пятидесяти нет, а меня принимают за его отца. Иногда я сам ужасаюсь, когда смотрюсь в зеркало. Это так жутко и отвратительно, насколько быстро человек меняется, день ото дня, совсем этого не замечая. Всего пару лет тому назад я выглядел совсем иначе. Когда я смотрю на свои фотографии того времени, я думаю: «Незнакомый молодой человек».

Chef de réception[3] провел их к столику в углу ресторана.

— Если бы меня всю жизнь сопровождала такая женщина, как вы, дорогая госпожа Нина, тогда и дела мои обстояли бы совсем иначе, и сохранился бы я лучше. Это, должно быть, чудесно, иметь такую жену. — Он говорил очень серьезно, и синие глаза его мимолетным облаком заволокла тоска. — Я завидую вам, Григ.

— Лучше просто не сыскать! — Петр Ильич наслаждался певучим акцентом, с которым говорил Григ. — Без нее я бы в жизни ничего не достиг; это была бы короткая и бессмысленная жизнь.

Его жена Нина сильно покраснела.

— Ну что ты болтаешь, Эдвард! — воскликнула она, неодобрительно качая головой. — Ты был уже в рассвете славы, когда взял меня к себе. Ты уже был большим человеком, а я — маленькой деревенской кузиной, которая научилась исполнять твои песни.

Звук ее голоса, акцент, с которым она говорила, сильно напоминал голос ее мужа. «Как они друг на друга похожи!» — подумал Петр Ильич.

— Нина Хагеруп никогда не была маленькой кузиной. Даже когда ты пела для меня в первый раз, ты уже была великой артисткой. А я был болен и удручен. Без тебя я бы тогда пропал, — ласково выговаривал Григ.

— Ах, Эдвард, Эдвард! — отмахивалась его миниатюрная жена, и обрамленное седыми волосами детское личико покраснело еще больше. Петру Ильичу показалось, что их нежный спор напоминает щебетание двух пташек, пересвистывающихся в гнезде или чирикающих наперебой, рассевшись по веткам.

— Это чудесно, когда люди так подходят друг другу, — тихо сказал он. — Вы одной крови, оба преисполнены одной и той же любви к прекрасному, и при этом вы — мужчина и женщина: большей близости двух людей просто невозможно себе представить.

Меню было составлено с большой тщательностью. Петр Ильич обожал принимать гостей и уделял много времени выбору вин и блюд.

— Вы нас балуете, — сказала Нина. Эдвард поддержал ее почти тем же голосом и с похожей интонацией.

— Вы любите приезжать в Лейпциг? — поинтересовался Чайковский.

— Я чувствую себя здесь почти как дома, — объяснил Григ. — Я же в молодости долгое время здесь жил.

— Верно! — вспомнил Чайковский, — вы же здесь учились.

— А теперь я неохотно покидаю Скандинавию, — светлые глаза Грига вглядывались в стену за спиной Петра Ильича, как будто искали там нечто знакомое: любимый пейзаж, который неожиданно мог появиться за гипсовыми орнаментами. — Вы нас обязательно должны там хоть раз навестить, дорогой Чайковский, — добавил он.

— Да, вы обязательно должны к нам приехать! — откликнулась госпожа Григ, как журчащее эхо.

— Ваш дом ведь далеко на севере, где-то около Бергена? — спросил Петр Ильич.

— Местечко называется Тролльдхауген, — ответил Григ, — горка троллей — вы же знаете, что такое тролль? Домик очень скромный. Но как там красиво!

— Да, там так прекрасно! — откликнулось журчащее эхо.

— С Лейпцигом у меня связано много добрых воспоминаний, — задумчивые глаза Грига, обрамленные забавными морщинками, смотрели вдаль. — Я был так молод и неопытен, когда приехал сюда. Сколько было неизгладимых впечатлений! Я до этого вращался только в мелкобуржуазных кругах. Да, наши скандинавские города чудесны, но юноше, преисполненному жажды деятельности, — понимаете, настоящей деятельности — такому у нас быстро становится тесно. В наших прекрасных городах душно, все друг про друга всё знают, сплошные интриги, зависть и ненависть и отвратительный эгоизм. Нет-нет, в таких условиях юноша, преисполненный жажды деятельности, зачахнет. А здесь меня коллективно воодушевляли. Здесь были и музыкальные кружки, и дружеская критика, и великие учителя.

Госпожа Григ ревностно внимала словам своего мужа и кузена, как будто слышала их впервые, а иногда беззвучно шевелила губами, повторяя сказанные им слова, и одобрительно кивала.

Григ рассказывал о студенческих годах в Лейпциге: о больших концертах, о встречах, об огромном влиянии, которое оказали на его молодой талант мастерство Мендельсона и мелодии Роберта Шумана.

— Уле Бюлль был инициатором моей поездки сюда, — рассказывал он. — Уле Бюлль — это наш король скрипачей.

При упоминании этого имени, от которого веяло таинственной силой, как от северных легенд, госпожа Григ тихо рассмеялась серебристым восторженным смехом.

— Я с ним не встречался, — признался Петр Ильич. — Он, говорят, был удивительным человеком.

— Еще каким удивительным человеком он был! — Лицо Эдварда Грига как будто просветлело, преисполненное благоговения при мысли о выдающемся музыканте. — Несомненно, он был одного калибра с Паганини, его учителем. Мне довелось ему играть, я тогда был еще совсем мальчиком. Я до сих пор помню, что руки у меня были мокрые и онемевшие от волнения. Могущественный Уле Бюлль обращался со мной довольно грубо, но под конец он пробурчал: «Из тебя выйдет толк, парень!» Потом он объяснил моим родителям, что мне следует учиться в Лейпциге. А таким, как Уле Бюлль, не противоречат.

Григ продолжал рассказывать о великих норвежских музыкантах, а его жена Нина беззвучно вторила ему, по-детски шевеля губами. Он рассказывал о том, как Уле Бюлль в Париже прыгнул в Сену от отчаяния, потому что у него украли его драгоценную скрипку; как потом нашлась богатая дама, которая подарила ему еще более ценный инструмент, за который он всю свою жизнь дрожал. Это был его фетиш, но приносил ему одни несчастья. Скрипку украли в Америке. Уле Бюлль пустился в отчаянную погоню за ворами.

— По крышам, — сообщил Григ торжественным, почтительным тоном, которым предки его, наверное, рассказывали вечером у костра героические легенды, — по крышам через весь Нью-Йорк он, говорят, гнался за ворами, пока наконец не догнал их и не отнял у них свою скрипку. Да, и во время кораблекрушения в Тихом океане скрипка у него, конечно, была с собой, та самая волшебная скрипка, с помощью которой он околдовал весь мир. Когда корабль уже горел и волны захлестывали палубу, он со скрипкой под мышкой прыгнул в море. Может быть, он тогда что-нибудь сыграл разбушевавшимся волнам, так что они затихли и успокоились — по крайней мере он спасся сам и спас свой инструмент… Еще какой он был удалой малый! — воскликнул Григ, а его Нина в подтверждение беззвучно зашевелила губами. — Я таращился на него как на полубога, когда мы познакомились. Он был лживым полубогом. Да, он рассказывал небылицы, он, конечно, врал, но врал он блестяще. Он был выдающейся личностью, — завершил Эдвард, — и отличался огромной национальной гордостью. Когда он основал «Национальный театр» в Бергене — сколько было восторга и шума и радости! Норвежский национальный театр — нам всем казалось, что сбылась наша заветная мечта, но, наверное, это было преждевременно — преждевременно, как всегда преждевременно! Последовали и сложности, и интриги, и катастрофы, денег не хватило, в газетах писали всякие глупости, и в итоге Уле Бюлль обратился в бегство, рыча от ярости, как потерпевший поражение воин.

Григ молчал, Нина кивала, Петр Ильич растроганно смотрел на них.

— Но нашу национальную музыку, — сказал Григ, — ее у нас никто отнять не смог, и никакая интрига не способна была заглушить ее мелодии. Мы нашли ее, когда были еще совсем молоды, нашу скандинавскую мелодию! — Он обратил свое слегка раскрасневшееся от прилива энтузиазма лицо к Петру Ильичу. — Ну вам-то это наверняка понятно, дорогой мой Чайковский! — воскликнул он. — Вам это должно быть целиком и полностью понятно. Вы же для России создали то, что мы с несколькими единомышленниками имели счастье создать для Норвегии, что сейчас, возможно, молодому Дворжаку суждено создать в Праге для Чехии, — вы подарили России национальную музыку.

Петр Ильич, как будто стыдясь, склонил голову: «Вы меня в это не впутывайте!» И, опустив глаза, как человек, выслушавший комплимент, которого не достоин, он стал вспоминать все упреки и оскорбления, которые ему приходилось читать и выслушивать в Москве и в Петербурге: что музыка его не достоверная, не подлинная, не патриотическая; что она безликая, чопорная, слишком западная, продукт безбожного влияния еврейского музыканта Антона Рубинштейна — совсем не русская музыка. А подлинные, достоверные — это так называемая «Могучая кучка» — пять композиторов, которые начинали с народных песен и так ничему больше и не научились. И уж самый наидостовернейший из них — это Мусоргский, патетический гений, пьяница, исконный россиянин, выходец из народа, которого Чайковский окрестил «буйным дилетантом».

— Вы меня не впутывайте! — попросил Чайковский.

Но Эдвард Григ уже вернулся к теме Норвегии.

— Может быть, мы не великая нация, — говорил он, — но у нас есть свои национальные герои, это уж бесспорно! — Голос его звучал как фанфары; мелкие морщинки забавно играли вокруг глаз. И он заговорил о Рихарде Ноордрааке: — Замечательный юноша, который написал наш гимн. Да, он раскрыл мне глаза или, скорее, уши, и вдруг я услышал ее, нашу скандинавскую мелодию. Нам обоим было по двадцать лет, когда мы познакомились. Я как сейчас вижу то место — Тиволи в Копенгагене. Я тогда работал в Копенгагене. Ноордраак сказал: «Вот, наконец-то нам, двум великим людям, довелось встретиться!» Да, мы были тогда молодыми, смешными, и бесстрашными! Но мы к тому времени действительно уже успели кое-чего достичь — не многого, что касается меня, но все-таки, — и мы оба уже были немного знамениты. Да, это было тогда, в Тиволи… Ноордраак три года спустя умер.

— И он написал гимн вашей страны, — произнес Петр Ильич, как будто этот факт придавал ранней смерти Рихарда Ноордраака еще более трогательный и загадочный смысл.

Григ заговорил об Ибсене и Бьёрнсоне.

— Ведь наша страна богата выдающимися личностями, а эти двое являются представителями обоих полюсов нашей сущности. Ибсен — это, наверное, самый жуткий человек, с которым мне приходилось встречаться, — сказал Григ. — Я как сейчас вижу его перед собой, как он на меня смотрел, когда я впервые навещал его: этот ледяной, проницательный, ужасно умный и ужасно печальный взгляд. Дело было в Риме. Это уже так давно, больше десяти лет назад… Но с Генриком Ибсеном дружеских отношений не заведешь, — Григ огорченно качал своей изящной головой, а его жена Нина казалась испуганной и печальной под впечатлением величия и холодности Генрика Ибсена, которого ее Эдвард посетил в Риме и который так устрашающе на него смотрел.

— И все-таки, — произнес Петр Ильич, глядя на норвежца, — все-таки ваше имя навсегда связано с именем Ибсена. «Пер Понт» связал вас друг с другом.

— И я горжусь этим, — тихо ответил Григ. — Но вот Бьёрнсон, — воскликнул он, и глаза его засияли, — с нашим Бьёрнсоном вас обязательно нужно познакомить! Он — это самое замечательное, что у нас есть, можете не сомневаться. Правда, любимый мой человечек? — обратился он, неожиданно заливаясь звонким смехом, к Нине. Нина кивала и смеялась вместе с ним. А Эдвард продолжал рассказывать о Бьёрнстьерне Бьёрнсоне, «некоронованном короле Норвегии». Он с таким энтузиазмом рисовал словесный портрет своего великого друга, что тот, казалось, сам предстал перед ними: гигант с тихим, ласковым голосом, который мог гудеть и грохотать, возмущенный несправедливостью, выносящий судебный приговор, выступающий в защиту всего прекрасного и доброго; творец, борец, неподкупный, безудержный, вспыльчивый и великодушный человек. — Мы должны гордиться тем, что он один из нас, — объяснял Григ. — Он добрый гений нашей нации. Ноордраак, который, между прочим, был его родственником, написал наш гимн. А Бьёрнстьерна все те, кто любит Норвегию, должны каждый день воспевать в хвалебных гимнах.

Он еще долго не мог расстаться с этой важной и волнующей его темой. Он рассказывал о том, как познакомился с поэтом, как зарождалась их дружба, о том, как прекрасно с ним работать.

— Без него жизнь моя была бы беднее, это уж точно! — заключил он, и скачущая интонация его высокого и чистого голоса звучала очень трогательно на фоне такого торжественного тона.

— Но мы все говорим о Норвегии, то есть о моей жизни, потому что это одно и то же, — произнес Григ, — а мне бы так хотелось побольше узнать от вас о России, о таинственной и огромной России.

— Я с удовольствием вас слушаю, — сказал Чайковский. И тут он подумал, что описанная норвежцем жизнь со всеми наполняющими и формирующими ее событиями и обстоятельствами такая же чистая и освежающая, как взгляд ясных и задумчиво-спокойных глаз Эдварда Грига. Когда спустя полчаса профессор Бродский присоединился к ним за чашечкой черного кофе, речь зашла о Пушкине и Гоголе, о Толстом и Достоевском, чьи произведения в Норвегии знали и ценили. Григ сильно взволновался, когда узнал, что Петр Ильич был лично знаком с великим Толстым, неоднократно и подолгу с ним беседовал и один раз даже организовал концерт в его честь.

— Мне было не по себе от страха, когда я впервые с ним встретился, — рассказывал Чайковский благоговейно внимающей ему паре. — Я думал, что он — очень опасный человек: один раз на тебя посмотрит — и все о тебе знает, с первою взгляда распознает твою сущность и видит все твои недостатки. Но этот великий и опасный человек оказался очаровательным и вел себя непринужденно и приветливо. — Оба супруга с радостью восприняли его слова и, улыбаясь, одобрительно кивали. Они несколько призадумались, когда Петр Ильич стал неодобрительно высказываться в адрес автора «Войны и мира». — Он мне нынче нравится намного меньше, чем тогда, в незабываемые времена нашего первого знакомства. Что-то в нем затвердело и стало совсем жестким. Его человеколюбие приобрело какой-то догматический характер, в нем появилось нечто деспотическое, высокомерное, при всей его подчеркнутой доброте в нем есть какая-то несговорчивость, узколобость, граничащая с коварством, и это меня пугает. Мне кажется, что он не по-христиански смотрит на своих ближних свысока, потому что они не так набожны, как он сам. — На это Григи озабоченно закачали головами.

Потом говорили и о других русских писателях.

Вот речь дошла до Тургенева, поэтому в голосах их слышалась особая теплота и нежность. Они соревновались в поиске наиболее выразительного определения для описания человечности и чистоты, характеризующих его произведения и его личность. Они рассказывали друг другу истории, трогательные подробности его жизни.

— А вы знаете, что его тоже обвиняют в том, что он недостаточно русский, что он так называемый западник? — спросил Петр Ильич, в то время как к их столику приблизился Бродский.

— Я пригласил сюда нашего друга Бродского, — произнес Григ, слегка краснея, и Нина тоже смущенно улыбалась, как будто был преждевременно раскрыт безобидный, но несколько безнравственный заговор. — Я хотел вместе с ним представить вам свое новое произведение, если вы не против, дорогой Чайковский. Это скрипичная соната… совсем недавно законченная… Да, я посвятил ее немецкому художнику Францу фон Ленбаху… — Он говорил сбивчиво и торопливо, как будто извиняясь за то, что обременял присутствующих прослушиванием своей новой сонаты.

— Ну так это же чудесно!

Они играли в номере Чайковского, в небольшом салоне, отделенном дверью от смежной спальни.

— Этот бехштейновский рояль вполне приличный, — объяснил Петр Ильич. — Я, правда, на нем пока ничего не сочинил, но в этом только моя вина. — Он вместе с Ниной сел на диван под люстрой с длинной шелковой бахромой, которая, должно быть, служила для придания помещению более уютного вида.

Когда Григ стал пробовать на рояле первые аккорды, на его по-юношески мягком, застенчивом лице появилось серьезное, очень сосредоточенное, почти грозное выражение. С необузданной, своенравной резкостью запела скрипка. Чайковский слушал, склонив голову на вычурную, резную с позолотой спинку дивана, слегка приоткрыв рот, закинув ногу на ногу. В этом положении он просидел на протяжении всего выступления.

Вступление было стремительным и яростным, как вопль. «Откуда у этого бледного и худого человека такая мощь? Откуда он берет эту силу?» — думал Петр Ильич, не отрывая умиленного, задумчивого взгляда от Грига. Вопль перешел в сдержанное причитание. Но какая непокорность, сколько бунтовского возмущения было в пульсирующей, громыхающей теме третьей части, и с этой темой маленький человечек за роялем, казалось, вырос: он выпрямился, на лице появилось решительное выражение, совершенно для него не типичное. Преодолено причитание ля-бемоль, которое порывалось подавить воинственно грохочущую тему, призывающую к работе, как будто зовущую в бой; преодолен и соблазн, благородное упорство победило, это героическое стремление облегчить и растворить боль методом изменения ее формы. «Слава хрупкому юноше-победителю за роялем, — думает тронутый до глубины души слушатель, у которого от жесткой спинки дивана уже должен был заболеть затылок, но он этого не чувствует. — О славная победа хрупкой, непокорной силы! Ты болен и не в силах противостоять и неизбежно должен был понести поражение. Но под напором всех угрожающих тебе сил ты создаешь короткую пульсирующую мелодию, и она оказывается сильнее. Мой худощавый друг за роялем, как прекрасно ты сыграл! Это было ободряюще и поучительно — какая превосходная идея, сыграть мне именно это произведение и именно сейчас, чтобы оно придало мне бодрости и сил!»

— Спасибо тебе! — воскликнул Петр Ильич, вскакивая с дивана. — Спасибо тебе! Это было великолепно! Это без сомнения самое лучшее твое произведение. И это самая превосходная музыка, дошедшая до нас с твоей далекой родины!

Лицо Эдварда Грига снова стало по-детски нежным и робким.

— Дорогой Чайковский, — заговорил он, — дорогой Чайковский, вы меня осчастливили.

По щекам Нины текли слезы умиления.

Бродский горячо и шумно нахваливал отдельные элементы композиции.

— Это шедевр, — повторял он громовым голосом. — Наш Григ создал шедевр.

— Лучше тебя никому этого не выразить, — доверительно сказал Чайковский Григу.

— А прославиться можно только легкими короткими пьесами, — объяснил Григ, на губах которого неожиданно появилась тонкая уязвленная усмешка — усмешка многократно обиженного на родине человека простого происхождения, который познал боль и досаду, живя в провинциальных городках, — прославиться можно только «домашним музицированием», приятными пьесками, легкими в исполнении.

— И я теперь вдруг почувствовал, что тоже не совсем исписался, — сказал Чайковский, неожиданно сосредоточившись на самом себе, на своих страданиях и надеждах и, казалось, пропустив мимо ушей последние слова своего собеседника. — Вот подожди, Григ, и у меня еще что-нибудь получится, хоть что-то, да получится…

Положив обе руки Григу на плечи и как будто пронизывая невидящим взглядом своего нового друга, он медленно и в определенном ритме его раскачивал.

— Вот подождите, подождите только! — говорил он глубоким, певучим и странно угрожающим голосом прямо в лицо ошеломленному Григу. — С нами еще не покончено — далеко не покончено, — мы только не должны преждевременно сдаваться…


Места и лица сменяли друг друга. Они тянулись чередой и ускользали. Петр Ильич провожал их кротким, задумчивым взглядом. Он завел множество знакомств, пожал множество рук. Светский человек робкого нрава, любезный, но легко впадающий в замешательство, он побывал во множестве различных залов, принял рассеянное участие во множестве бесед. Иногда он чувствовал, что им овладевает страх, что его пугают эти незнакомые лица, их смех, их чужие глаза, их бессмысленные жесты.

Он еще один день провел в Берлине. Там состоялось совещание по подготовке его концерта. Влиятельного господина, с которым ему часто приходилось иметь дело, звали Хуго Бокк. Коммерческий советник Бокк настаивал на том, чтобы Петр Ильич выступил в филармонии с увертюрой «1812 год».

— Нашей публике это нравится! — утверждал он.

Зигфрид Нойгебауэр был непременным участником таких совещаний. Подобострастно шмыгая сморщенным носом, он наслаждался оскорблениями, которые даже в присутствии посторонних бросал ему в лицо Петр Ильич. Зигфрид Нойгебауэр во все вмешивался, порождал неразбериху, вносил гнусавым голосом самые нелепые предложения, причем таким тоном, как будто речь шла о самых очевидных вещах; на критику он отвечал туманным взглядом и слащавой улыбкой; он был хитер, безжалостно навязчив и обезоруживающе предан. «Вы бесконечно несправедливы, маэстро, но я остаюсь у вас на службе», — говорил он, просовывая свое румяное озабоченное лицо в дверь комнаты всего через час после того, как был выставлен прислугой. В глазах Петра Ильича он был воплощением всех жизненных неприятностей. Чайковский заплатил злосчастному агенту значительную сумму, чтобы окончательно избавиться от обременительного контракта. Он дал себе клятву, никогда больше не принимать его, не вскрывать ни его писем, ни телеграмм.

Из Берлина Петр Ильич поехал в Гамбург. Там он встретился с Хансом фон Бюловом и нашел, что тот состарился. Складки на высоком и мудром лбу великого дирижера, морщины, спускающиеся от ноздрей к густым усам, резко углубились и превратились в бездонные трещины. Его узкое, нервное, в высшей степени интеллигентное лицо с острой козлиной бородкой странным образом преобразилось: оно казалось не таким подвижным, не таким выразительным, как прежде; черты его, когда-то такие напряженные и оживленные, охватило печальное спокойствие. Фон Бюлов, славившийся своим капризным нравом и своими убийственными шутками, высказывался теперь сдержаннее, осторожнее. Иногда в его взгляде торжествующе проскальзывала чарующая искра ехидства, и дирижер, окруженный трагической молвой и увенчанный двусмысленным, несколько скандальным ореолом славы, на беглом французском языке, к которому прибегал в общении с Чайковским, рассказывал одну из типичных злобных сплетен, которые впоследствии циркулировали в музыкальных кругах двух континентов. Иногда взгляд его как будто ускользал. Тогда и голос его звучал как-то отдаленно, таинственно, и говорил он бессвязные и нелепые вещи, а на губах его появлялась кривая печальная ухмылка. «Он так и не оправился от своей тысячу раз обсужденной личной трагедии, — поражался Петр Ильич. — Как жестока к нам жизнь! Она не терпит нашего превосходства, она нас позорит и унижает, где только может, и для каждого у нее припасены особые мучения и скандалы. Вот его, например, она превратила в самого известного рогоносца эпохи. Он стал жертвой Вагнера с его безудержной жаждой обольщения и своей бесцеремонно-патетической жены Козимы».

Беседа Чайковского с Хансом фон Бюловом была оживленной и доверительной, но Петру Ильичу показалось, что тон ее был не таким дружественным, как в последний раз, в России. «Может быть, все дело в том, — переживал он, — что я дирижирую не в подопечном ему обществе, а у конкурентов, ведь речь идет о двух конкурирующих организациях. Это было бы мне в высшей степени неприятно, ведь я этой чудаковатой знаменитости многим обязан. Но конкуренты первыми ко мне обратились, и, кроме того, репутация у них намного лучше».

Впрочем, фон Бюлов спустя всего несколько минут рассеял овладевшие Петром Ильичом угрызения совести. Он в свою очередь пожаловался на оркестр, с которым ему приходилось работать, одновременно являющийся оркестром гамбургской оперы.

— Люди приходят ко мне полуживыми после оперных репетиций, в самом плачевном состоянии, — говорил он с горечью. Он насмехался над чрезмерной предприимчивостью господина Поллини, всемогущего директора гамбургского театра, который по собственной прихоти создал это новое симфоническое общество. — Он очень похож на директора цирка, наш великий Поллини, — констатировал он, — своими закрученными блестящими черными усами и своей безжалостной жаждой деятельности. Он так и представляется мне на манеже с хлыстом в руке…

По ходу разговора о театральном предпринимателе Поллини фон Бюловом постепенно овладела ярость; он строил злобные гримасы, а также утверждал, что Поллини якобы покушается на его жизнь. На прощание он подарил Петру Ильичу несколько довольно странных предметов, например серию портретов всех депутатов социал-демократов немецкого рейхстага и большую перламутровую пуговицу.

— Чтобы доставить вам радость, дорогой мой, — торопливо произнес он.

Позднее Петру Ильичу рассказали, что фон Бюлов по отношению ко всем своим старым друзьям был теперь странно рассеян, а порой даже несдержан и резок. Некоторые брали на себя смелость утверждать, что опасаются за здравость его рассудка, но такие неподобающие речи Петр Ильич даже и слушать не желал. Кроме того, до него дошли слухи, что после сокрушительного разочарования в Вагнере и сильно преувеличенного восхваления Брамса, фон Бюлов намеревался вывести в свет и взять под свое покровительство нового гения, молодого композитора, о котором в консервативных кругах Гамбурга говорили с некоторым полу-скептическим любопытством (может быть, это только лишь причуда взбалмошного и жаждущего сенсаций господина фон Бюлова?). Его звали Рихард Штраус. Петр Ильич был знаком с одним из его симфонических произведений. Он считал его отвратительным, претенциозно-небрежным, неблагозвучным и почти полностью лишенным таланта.

«Фон Бюлов, похоже, снял меня с повестки дня», — подумал Чайковский, вспоминая, с каким захватывающим воодушевлением великий дирижер вступался за него тогда, в Петербурге (с тех пор и трех лет не прошло), когда он посодействовал успеху Третьей сюиты (той самой Третьей, которой Петр Ильич теперь должен был дирижировать сам здесь, в Гамбурге, в конкурирующем обществе) и превратил ее премьеру в международную сенсацию. После ее блестящего исполнения под руководством фон Бюлова он считал ее самым лучшим своим произведением, но со временем им стали овладевать сомнения, и он озабоченно и неуверенно перелистывал партитуру.

Его ожидало множество рукопожатий и множество незнакомых лиц. На вечер был назначен концерт: фон Бюлов выступал с Героической симфонией Бетховена. На следующее утро Петр Ильич решил искать убежища в каком-нибудь незнакомом маленьком городке, поскольку до начала репетиций его гамбургского концерта оставалось еще несколько дней.

Незнакомый маленький городок оказался серым, со множеством тупиков и закоулков. Петр Ильич бродил по узким запутанным улочкам, он осмотрел старую ратушу и старую церковь. Незнакомый маленький городок ему понравился, он назывался Любек. Гостиница имела довольно уютный вид, он снял двухкомнатный номер, который состоял из спальни с маленькой гостиной и оказался отнюдь не дешевым.

Петра Ильича вдруг охватил страх, что денег у него не хватит, что он не сможет оплатить счет в гостинице, что придется заложить шубу и красивые часы. Эта боязнь катастрофической и внезапной нищеты периодически овладевала им, приблизительно так же, как и необоснованный, но тем не менее сильный страх перед неизлечимым сердечным заболеванием, хотя доходы его были внушительными и он всегда мог рассчитывать на поддержку своей загадочной покровительницы и подруги Надежды фон Мекк, от которой он получал ежегодную пенсию в размере не менее шести тысяч рублей. «Я снова слишком много потратил», — в страхе думал он, расхаживая между гостиной и спальней с сигаретой в зубах. «Все было слишком дорого, а выручка маловата. Один ресторан вчера после концерта во что обошелся. Я, к сожалению, пригласил одного господина из филармонии, но и Поллини к нам присоединился. Это ничем хорошим не кончится. Если в ближайшие дни не придет ответа из Петербурга на мое покорное прошение царю по поводу пособия, то мне придется послать телеграмму издателю Юргенсону и, кроме того, я буду вынужден просить добродетельницу Надежду о дополнительной дотации. Это было бы мне крайне неловко, ведь я и без того обхожусь ей недешево, но я буду вынужден, ведь не закладывать же мне, в конце концов, свою шубу и любимые часы».

Ответ из Петербурга пришел, причем всего через два дня, и был он восхитительного содержания. Его величество государь великодушно давал свое согласие на выплату почетной пожизненной пенсии в размере трех тысяч рублей в год композитору Петру Ильичу Чайковскому. Управляющий Императорским театром Всеволожский, друг и покровитель композитора, который был инициатором и поощрителем прошения, прислал ему это сообщение вместе со своими поздравлениями. Это было чрезвычайно отрадно, и теперь можно было снова беспечно расходовать деньги, поскольку мысль о том, что при наличии этого нового источника доходов можно было бы отказаться от поддержки госпожи фон Мекк, Петру Ильичу даже и в голову не пришла.

Между тем случилось несколько неприятностей. В тихие дни все было хорошо — можно было писать письма брату Модесту и Надежде фон Мекк; можно было почитать книгу, погулять по извилистым улочкам, а вечером посидеть в трактире за рюмкой водки. Одиночество шло ему на пользу, как свежий воздух после долгого сидения в прокуренном помещении. К сожалению, сын хозяина гостиницы интересовался музыкой. Он обнаружил имя композитора в гостевой книге и вместе со своим отцом нанес визит почтения своему знаменитому постояльцу. Сцена получилась чрезвычайно неловкая: отец и сын запинались, оба покраснели, и Петр Ильич тоже, поскольку ему опять захотелось оказаться где-нибудь в другом месте.

— Знаете, — говорил хозяин гостиницы, — моя покойная жена тоже неплохо пела, но все больше веселенькие куплеты…

Петр Ильич впал в отчаяние. Вечером он ужинал в своем номере. После ужина он отправился на извозчике в городской театр: великий Барне гастролировал в роли Отелло. Петр Ильич, угрюмый и рассеянный, сидел в глубине ложи, где пахло пропыленным плюшем. В антракте он прогуливался по фойе в окружении городской знати, поражался нарядам местных дам и недоступному, даже суровому выражению их лиц. Он утешался одной приятной мыслью: что никто из этих людей наверняка никогда не слышал имени Чайковского. К несчастью, сын хозяина гостиницы, худощавый молодой человек в большущих очках, с озабоченным прыщавым лицом, тоже оказался в театре. Петр Ильич попытался спастись бегством, когда заметил его, но не успел достичь своей ложи: стремящийся к культуре, целеустремленный юноша одним прыжком перерезал ему путь. Он тут же стал утверждать, что обожает Шекспира, что он не мыслит жизни без музыки и Шекспира. Заламывая вспотевшие от волнения руки, он поинтересовался, понимают ли в России Шекспира и может ли он представить Петра Ильича некоторым знакомым отца. Петр Ильич в отчаянии кивнул. Будто они только этого и дожидались, к ним тут же присоединились несколько человек, большинство — полного телосложения и с раскрасневшимися лицами, а один, в сюртуке, — худой и бледный. Он сознавал свое очевидное превосходство над остальными, и это превосходство явно приносило ему душевные страдания, о которых свидетельствовали обиженные складки вокруг рта. Оттащив Петра Ильича в сторону, он шепотом поинтересовался, не находит ли он город Любек ужасно провинциальным. Вот, мол, он, доктор Плёшке, — ученый-индивидуалист, между прочим, атеист и интересуется современными темами. Петр Ильич ответил, что Любек ему чрезвычайно понравился. У него возникло ужасное подозрение, что все это может быть задумано, подготовлено и организовано сыном хозяина гостиницы: в билетной кассе могли выяснить, что русский господин заказал ложу, после чего тщеславный молодой человек пригласил в театр всех знакомых семьи. «Это подлость!» — подумал Петр Ильич, задыхаясь в алкогольных парах, которыми дышал ему в лицо один из господ. Все эти господа отличались склонностью много и беспричинно смеяться; они повторяли слова «потрясающе», «великолепно» и «колоссально», хотя Петр Ильич никак не мог понять, к чему они относятся; они спрашивали его, гордится ли он тем, что имеет возможность давать концерты в Германии, хлопотный ли это промысел — писать музыку, есть ли в России хорошие военные марши, какого мнения он о Рихарде Вагнере, знаком ли он с царем и холодно ли в Москве летом. Петр Ильич решил в тот же вечер, самое позднее — на следующее утро, уехать обратно в Гамбург.

В Гамбурге он жил в номере рядом с молодым пианистом Сапельниковым, который должен был играть концерт си-бемоль для фортепиано в филармонии. В девять утра он начал играть, и Петр Ильич был разбужен звуками своего собственного произведения. Сапельников непрерывно повторял одну и ту же музыкальную фразу; десять раз, пятнадцать раз, тридцать раз. Наконец он ворвался в спальню к Петру Ильичу.

— Я не могу, маэстро, я не могу! — кричал Сапельников, на лбу которого выступили капли пота. — Ах, я готов себе руки покусать! — И он на самом деле впился зубами в костяшки сжатого в отчаянии кулака.

— Вы сможете! — мягко уговаривал его Петр Ильич с постели.

— Ах, эти руки, эти дурацкие, непослушные, нелепые руки! — причитал Сапельников, шевеля пальцами — длинными, тренированными, жилистыми пальцами с очень коротко остриженными ногтями, у которых был обглоданный вид. — А ведь этот концерт для меня так важен! — жаловался он, опускаясь в одно из кресел и вытягивая длинные ноги. На его скуластом худом лице как будто светились жаждой славы темные, глубоко посаженные глаза. Ту самую славу, которую невозмутимый красавец Зилоти считал само собой разумеющейся, причитающейся ему, даже жизненно необходимой, Сапельников отчаянно пытался завоевать силой, чего бы это ни стоило.

— Мне вчера пришла телеграмма от Софии Ментер из Лондона, — сообщил он. — Она пишет, что я должен изо всех сил стараться: этот концерт может стать решающим в моей карьере, — он разогнул и снова сжал свои длинные тренированные пальцы.

Петр Ильич знал Софию Ментер, известную учительницу Сапельникова, по Москве и Петербургу. Он высоко ее ценил, она была выдающейся пианисткой и прелестной рассеянной женщиной. Она часто приглашала его в свой замок в Тироль. Он непременно хотел хоть раз туда съездить, но пока что ему это никак не удавалось.

— Передавайте от меня привет госпоже Ментер! — сказал Петр Ильич.

— Я должен добиться успеха! — кричал Сапельников, вскакивая с кресла, как будто не мог усидеть даже при одном упоминании слова «успех».

— Будет у вас успех, дорогой мой, — уговаривал его Петр Ильич, как уговаривают больного. — У вас даже очень большой успех будет. Все будет прекрасно.

И с усталой и несколько сочувственной улыбкой наблюдая за возбужденно расхаживающим по комнате Сапельниковым, он подумал: «Я должен ему помочь. Эту жажду нужно утолить. Человека нельзя оставлять в таком состоянии. Я организую для него концерт в Берлине, я буду в каждом интервью его упоминать, чтобы сделать ему рекламу. Он же с ума сойдет, если в ближайшем будущем не добьется своего успеха, своего злосчастного успеха».

— Вы так добры ко мне, маэстро! — сказал Сапельников, в глубоко посаженных горящих глазах которого появились слезы. Он горячо пожал Петру Ильичу руку и удалился в свою комнату, чтобы продолжать заниматься. Он занимался по десять часов в день.

Фортепианный концерт си-бемоль принес Сапельникову большой успех, намного больший, чем самому Чайковскому. Петр Ильич ясно видел, что композиция не понравилась. На бис вызывали именно Сапельникова. «Здесь, похоже, не в большом восторге от моего любимого опуса 23, — думал Чайковский, сидя в артистической, в то время как раскрасневшийся от возбуждения и удовольствия Сапельников раскланивался на сцене. — К его прелести отнеслись высокомерно и отчужденно…»

Он обнял Сапельникова, который вернулся, запыхавшись, после своего триумфа.

— Поздравляю, поздравляю, — повторял Петр Ильич, похлопывая по спине содрогающегося всем своим худым телом пианиста. — Вы превосходно сыграли! — Сапельников сглотнул, сияя от счастья.

— Да? Действительно? — переспросил он, жаждая похвалы. — Вначале я страшно волновался и даже один раз сфальшивил в первой фразе… Это, между прочим, исключительно из-за погоды, — тараторил он. — Я всегда нервничаю, когда так нависают тучи, — об этом меня часто предупреждала София Ментер.

Этот комментарий о погоде был совершенно неуместным — на улице стоял ясный зимний день.

— Все было превосходно, мой друг! — сказал Чайковский, продолжая похлопывать его по спине.

Только теперь Сапельникову пришло в голову, что Чайковского не вызывали на бис и что он, возможно, расстроен несправедливым распределением аплодисментов.

— Почему вы больше не вышли на сцену, маэстро? — спросил он.

— Меня не вызывали, — ответил Петр Ильич. — Концерт не произвел впечатления, только твое исполнение всем понравилось.

Сапельников не стал возражать.

— Но первый номер программы, «Серенаду», приняли с большим пониманием.

— Меня не волнует серенада для скрипичных инструментов, — ответил Петр Ильич, который неожиданно почувствовал непреодолимую усталость. («Зачем я сюда приехал? Мог бы запускать воздушного змея на лугу в Майданове».) — Фортепианный концерт для меня намного важнее. У меня с этим концертом связаны определенные амбиции, поскольку у меня тогда были неувязки с посвящением Николаю Рубинштейну. Вы же помните эту историю, вся музыкальная Москва тогда над ней смеялась. Добрый Николай так ругал этот концерт, когда я дал ему проиграть его в первый раз, что мне пришлось отменить мое посвящение. Что же, Ханс фон Бюлов с удовольствием принял его и прославил мой концерт.

— Ханс фон Бюлов сидит в зале, — сообщил Сапельников, все еще не в состоянии отдышаться. Казалось, он так никогда и не сможет оправиться от возбуждения и триумфа прошедшего вечера. — Вот бы узнать, понравился ли я ему.

— Это очень мило с его стороны, что он пришел, — сказал Чайковский. — Он настоящий джентльмен. Я боялся, что он обидится, потому что я работаю не с его оркестром. Ну, серенада, скорее всего, не произвела на него особого впечатления, — печально добавил он. — Она ничего особенного собой не представляет. Я ее с удовольствием включаю в программу первым номером, потому что ее так легко дирижировать. Она сама собой дирижируется. Мне это помогает побороть свое омерзительное нервное возбуждение.

Третью сюиту тоже приняли холодно. Во время первой части много кашляли. Положительное впечатление от вариаций последней части было испорчено торжественно-бурным грохотом финала, того самого финала, который в Петербурге, когда дирижировал фон Бюлов, вызвал такой восторг. Здесь он вызвал скорее отчуждение или отвращение. Тромбоны, литавры, большой барабан и весь скрипичный состав надрывались в блистательном завершающем аккорде, а публика оставалась холодной и безучастной. Ей были неприятны эти неуклюжие эксперименты. Здесь почитали умеренность и серьезность. Здесь был эпицентр поклонения Брамсу. Здесь его боготворили еще больше, чем в Лейпциге. Эта чопорная публика была воспитана на Брамсе и классиках и отвергала Вагнера исключительно из соображений консервативной сдержанности. Здешние газеты ежедневно решительно выступали против «вычурного и пикантного».

Всеми своими нервными окончаниями ощущая, что торжественный рокот, которым он дирижирует, не находит признания у публики, Петр Ильич возненавидел его — да, его буквально с души воротило от этого триумфального, дребезжащего и грохочущего шума. Рука, которой ему приходилось размахивать, устала; во рту его появился неприятный привкус, и он почувствовал неловкость оттого, что вынужден стоять и дирижировать эту бесконечно повторяющуюся, от раза к разу возрастающую и саму себя заглушающую оркестровую какофонию. «Ну почему же я всегда так расслабляюсь к финалу? — измученно думал он. — Хотя я даже не расслабляюсь, я пытаюсь вызвать радостное возбуждение, которого сам отнюдь не испытываю. Как пресно, фальшиво и вычурно это звучит! Мне так неловко, что я готов сквозь землю провалиться».

После того как утихли сдержанные аплодисменты и Чайковский, содрогаясь от стыда, удалился со сцены, Ханс фон Бюлов пришел к нему в артистическую, чтобы пожать ему руку.

— Во время финала у меня было непреодолимое желание забросить подальше дирижерскую палочку. Когда вы выступали в Петербурге, это звучало намного лучше… — устало сказал Чайковский.

Фон Бюлов сделал Сапельникову, худое лицо которого лихорадочно сияло, несколько мудрых комплиментов в адрес его игры. Петр Ильич снова обратил внимание на то, как он состарился и какой у него утомленный вид: да, он выдохся. («Интересно, замечает ли сам человек, что выдохся? Ты вроде бы еще присутствуешь, но по тени на твоем лице всем видно, что ты человек конченый».)

— Я сегодня заново познал всю красоту музыки, с которой когда-то так тесно соприкоснулся, — продолжал фон Бюлов. — Наш друг Чайковский — великий человек. — И, отвернувшись от жадно внимающего ему Сапельникова, он обратил к Петру Ильичу свое взволнованное лицо, изборожденное морщинами и искаженное обширным горьким опытом.

Петру Ильичу пришлось пойти на большой прием, который давала в его честь филармония: были приглашены более ста человек. Гостей разместили за маленькими столиками. Чайковский занял почетное место рядом с благородным стариком, господином Аве-Лаллеманом, первым председателем общества. Хрупкого сложения старик чрезвычайно ему понравился; крошечное лицо его над старомодно загнутым стоячим воротничком было алебастрового цвета, с бесчисленными морщинками, серебристо-белыми маленькими бакенбардами и выразительными темными глазами.

— Позвольте мне быть с вами полностью откровенным, дорогой Чайковский, — говорил старец, очищая хрупкими, но ловкими пальцами апельсин. — Мне восемьдесят лет, и я могу себе это позволить. — У него был очень высокий, дребезжащий голос.

— Я буду вам благодарен за вашу откровенность, — ответил Петр Ильич, несколько повышая голос: он исходил из того, что его собеседник туговат на ухо.

— Вы очень талантливы, — сказал господин Аве-Лаллеман, не отрываясь от чистки апельсина, — невероятно талантливы! — Он многозначительно поднял бледный указательный палец. — Но вы на ложном пути, — он укоризненно покачал маленькой головой. — В вашей музыке есть нечто дикое, азиатское, да, простите меня за грубое выражение, варварское, отчего у меня уши разболелись, — и он щепетильно поднес свои маленькие ручки, похожие на заостренные вилки, к ушам, как будто они все еще болели от грохочущей музыки Чайковского. — Вы злоупотребляете ударными инструментами, — плаксиво произнес он. — Боже, какой грохот! Финал вашей третьей сюиты — это же динамитный взрыв! Он прорывает барабанную перепонку — увы! А ведь это нигилистский грохот — вы понимаете, что я имею в виду? Он ничего не выражает, он, в сущности, пуст.

Петр Ильич внимательно слушал, склонив голову и придвинувшись как можно ближе к старику, хотя говорил тот отнюдь не невнятно.

— Вы могли бы стать великим — поистине великим, — утверждал старец своим высоким, дребезжащим голосом, — если бы только избавились от некоторой свойственной вам неотесанности. Переучивайтесь! Исправляйтесь! Пересматривайте свои взгляды! Вы же так молоды! — От этого замечания Петр Ильич вздрогнул, оно смутило и восхитило его. Перед ним был человек, который считал его молодым.

— Учитесь у наших больших мастеров: их благородной сдержанности, их совершенству! Переезжайте в Германию! Оставайтесь у нас. Только наша страна обладает истинной и серьезной музыкальной культурой!

«Вы могли бы стать великим — поистине великим», — слышалось Петру Ильичу и «Вы же так молоды!». Он вдруг почувствовал такую усталость, что глаза его стали сами собой закрываться. Перед ним его поплыло маленькое умное лицо старика, поплыла в тумане и дымке вся картина пирующего, пьющего, болтающего, дышащего, благоухающего, чуждого ему общества.

«Я снова хочу скрыться в маленьком незнакомом городе, — подумал Петр Ильич, — прежде чем мне в Берлине снова придется появляться на людях. Я слышал, что Магдебург — маленький и чужой».


Из Магдебурга он снова поехал в Лейпциг, а из Лейпцига — снова в Берлин. Там все было еще более утомительно, чем в предыдущих городах. Еще до концерта приходилось присутствовать на приемах и больших званых обедах. Петр Ильич договорился, чтобы на одном из приемов у известного музыкального агента Вольфа Сапельников имел возможность выступить перед целым рядом влиятельных людей — критиков, музыкантов и богатых любителей музыки.

— Чтобы хоть какую-то пользу извлечь из всей этой суматохи! — объяснял Петр Ильич, испытывающий некоторое меланхолическое удовлетворение оттого, что молодежь пользовалась его расположением в корыстных целях. Все они хотели чего-то добиться, любой ценой. Сила их тщеславия казалась ему трогательной. «Они бы со мной даже и разговаривать не стали, — думал он, — если бы я не был им полезен. Значит, я должен быть им полезен, ведь они молоды». Он считал, что от его славы будет хоть какой-то прок, если она принесет пользу молодежи.

Сапельников выступил перед влиятельной публикой с большим успехом. На другом приеме — на этот раз у господина Бокка, одного из наиболее преуспевающих коммерческих советников, — Петр Ильич увидел знакомое лицо, которое когда-то так влекло и очаровывало его. Теперь оно изменилось, расплылось и обмякло.

Лицо певицы Дезире Арто было круглым и очень сильно накрашенным. Чрезвычайно усердно запудренная кожа на щеках и на внушительном двойном подбородке была покрыта пушком. Над верхней губой легкой тенью выделялись темные усики. Но изгиб верхней губы по-прежнему был красив — скорее всего, именно форма губ двадцать лет тому назад и делала мадам Арто такой обольстительной, — и, когда она смеялась, видны были ее красивые зубы. Время от времени в ее темных, опытных глазах под изысканно и тщательно подкрашенными веками появлялся тот дерзкий блеск, который когда-то казался Петру Ильичу самым желанным на свете. Однако взгляд этих глаз имел привычку вдруг становиться усталым и безразличным, когда госпожа Дезире расслаблялась, полагая, что на нее никто не смотрит.

В первый момент они друг друга не узнали. Петр Ильич только заметил среди гостей нечто очень помпезное, бросающееся в глаза: атласный наряд малинового цвета, блистающее ожерелье на сверкающем белизной гигантском декольте — в фас полнота форм была устрашающей, но линия спины была красивой. Петр Ильич холодно и по-деловому любовался великолепием ее кожи, как любуются экспонатом на выставке, прежде чем он успел узнать лицо своей старой подруги.

Мадам Арто знала, что ожидают Чайковского, и, несмотря на это, она не остановила взгляда на стоящем неподалеку от нее седобородом господине в тесноватом фраке. Его напряженное лицо с высоким лбом, тяжеловатыми веками, нависшими над растерянно-задумчивыми глазами, и безвольным ртом показалось ей чужим. Когда она все-таки узнала его, она вскрикнула и так широко распростерла свои белые, пышные, оголенные руки, что звякнуло ее ожерелье.

— Пьер! — воскликнула мадам Арто, и в прекрасных глазах ее вдруг появились слезы, может быть, просто под впечатлением встречи, может быть, от замешательства, потому что ее друг так постарел и изменился. — Пьер! Не может быть!

— Дезире! — очень тихо произнес Петр Ильич.

Кровь отхлынула от его лица, которое вдруг стало очень бледным. Поседевший господин и располневшая дама несколько мгновений неподвижно и молча стояли друг против друга. Петр Ильич дрожал, склоняясь к ее руке. По крайней мере, эта рука осталась такой же изящной, какой он ее помнил. Ему всегда нравилось, что она, несмотря на свою любовь к ювелирным изделиям, никогда не носила колец.

— Это сколько же времени мы не виделись? — Петр Ильич задал вопрос, ответ на который занимал их обоих.

Его задумчивый взгляд проскользнул мимо стоящей рядом с ним пышной мадам Арто, как будто пытаясь за ее спиной разглядеть изящный облик былых времен.

— Ах, перестаньте, перестаньте, жестокий Пьер! — воскликнула мадам Дезире, отмахиваясь шелковым платочком малинового цвета.

Петр Ильич, казалось, не слышит ее.

— Прошло ровно двадцать лет, — произнес он рассеянно, с безжалостной педантичностью.

В ответ на это она опустила малиновый платочек.

— Ах, прошло двадцать лет, дорогой Пьер! — сказала она красивым, тихим и печальным голосом.

«Она, должно быть, по-прежнему прекрасно играет на фортепиано, — подумал Петр Ильич. — Мне рассказывали, что ее голос стал резким на высоких тонах, острым, как игла, и что она совсем выдохлась. Но я уверен, что размеренные произведения она по-прежнему исполняет очаровательно. Между прочим, ее голос начал терять форму еще тогда, когда я слышал ее в последний раз в московском оперном театре. Это было спустя год после нашего романа, она тогда уже была замужем за этим… испанским баритоном — как же его звали? Тогда в газетах ее уже называли „испевшейся“, но она все еще пользовалась большим успехом, ее талант все-таки одерживал верх. Какой она была восхитительной актрисой!»

— Мне довелось еще раз увидеть вас, разумеется только на сцене, и к этому времени вы несомненно уже успели меня забыть, — сказал он. — Это было через год после… вашего неожиданного отъезда. Я сидел, спрятавшись в ложе, и любовался вами. Как сейчас помню, вас двадцать раз вызывали на бис после «Гугенотов»…

— Двадцать вызовов! — Арто была тронута. — Как мило с вашей стороны, что вы сосчитали вызовы и даже запомнили их количество! — Она одарила его влажным, тоскливо-нежным взглядом.

— Я эту постановку «Гугенотов» никогда не забуду.

Это была не просто фраза. Для Чайковского был незабываем каждый момент этого вечера, когда ему довелось увидеть Дезире Арто, теперь мадам Падилла (да, фамилия ее испанского супруга была Падилла), на сцене московского оперного театра. На протяжении всего спектакля он не отводил бинокля от глаз, но не для того, чтобы лучше видеть — он и видеть-то ничего не хотел и сидел он рядом со сценой, — а чтобы друзья, сидящие с ним в ложе, не заметили, что он плачет. Когда публика приветствовала свою любимую Арто аплодисментами, он заплакал, и слезы его так и лились во время двадцати вызовов по окончании спектакля. Почему плакал Петр Ильич? Неужели потому, что потерял ее? Неужели он потерял бы ее, если бы хоть немного хотел ее удержать? Разве мог он потерять то, что никогда ему не принадлежало? Разве мог он овладеть тем, чего недостаточно страстно желал? Были ли это слезы покинутого любовника, узревшего свою неверную подругу? Если это действительно были слезы скорби, то о чем он скорбил? Ну уж не о том, что любил безответно! (Ах, с какой упрямой нежностью добивалась его недостаточно им обожаемая Дезире!) О том, что любил недостаточно: да, об этом он мог скорбеть и проливать слезы. Хотя, может быть, это были совсем не слезы скорби, а скорее слезы стыда…

— Вы должны мне рассказать все о своей жизни! — сказала мадам Арто. — Вы же стали всемирной известностью: тогдашний маленький Пьер стал теперь большим человеком. Вы обязательно должны приехать ко мне в гости! Вместе с госпожой Чайковской! Вы же еще женаты, дорогой Пьер? — Она задала этот вопрос с мягким, почти нежным ехидством.

— Я никогда не был женат, — ответил Чайковский.

— Ах, — произнесла мадам Арто удивленно. — Но мне же рассказывали…

— Не стоит об этом, — прервал ее Петр Ильич хриплым голосом. — А вы, Дезире? — спросил он. — О вас много говорят. Похоже, вы здесь, в Берлине, пользуетесь таким же успехом, как тогда в Варшаве, Москве и Петербурге.

— Меня здесь очень тепло принимают, — широкое плоское лицо певицы вдруг стало печальным, двойной подбородок и покрытые пушком напудренные щеки жалобно обвисли, — но я уже не молода, — тихо добавила она, слегка склонив голову в пышном убранстве.

— Вы желанная гостья при дворе, — сказал Петр Ильич. — Вы исполняете для их германских величеств ваши неповторимые трели и пассажи. Я завидую немецкому кайзеру. О Дезире, вы неуязвимы для времени! Я очень хорошо могу себе представить вас в глубоком дворцовом реверансе — он наверняка получается у вас с изысканным величием!

Они оба рассмеялись. Вдруг раздался оглушительный голос:

— Ты, похоже, отменно развлекаешься, моя дорогая!

За спиной Дезире стоял богатырь во фраке. Лоснящаяся черная шевелюра обрамляла оплывшее, но в общем добродушное лицо с влажными губами и маленькими, горящими и очень черными глазками, выглядывающими между жировых складок. Это был Падилла.

Она, улыбаясь, обернулась к нему.

— Chéri[4], — сказала она, — позволь представить тебе моего старого друга Пьера Чайковского.

— Хо-хо, — воскликнул в ответ господин Падилла, с такой силой хлопнув Петра Ильича по плечу, что тот вздрогнул от боли. — Хо-хо! Вот это величайшая радость!

— Это я со своей стороны чрезвычайно рад, мсье Падилла! — ответил Петр Ильич, подавленный мощью голоса и телесной массой богатыря.

— В конце концов, должен же я знать, как выглядит бывший жених моей жены! — И господин Падилла преувеличенно громко расхохотался над этой бестактностью.

— Падилла! Ну что ты болтаешь? — воскликнула мадам Арто, замахиваясь на него платочком.

А Петр Ильич подумал: «Жених! А я был ее женихом? Ну да, вся Москва об этом говорила, а мой старик отец написал благословительное письмо: „Если вы любите друг друга, дети мои…“ — и его не смутило, что она на пять лет меня старше, а то, что она тогда намного больше меня зарабатывала, ему, наверное, даже нравилось. Мои друзья тогда переживали, чем все это кончится, особенно Николай переживал и даже злился. И чем все кончилось? Она уехала, в один прекрасный день она уехала в Варшаву в сопровождении своей властолюбивой мамаши, которая всегда плела интриги против этого брака (властолюбивая мамаша, надеюсь, за это время успела скончаться!). А пару недель спустя она уже была замужем за этим быкообразным баритоном, ни словом меня не известив. Был ли я твоим женихом, Дезире?»

— Вы обязательно должны прийти к нам на ужин, дорогой Чайковский! — сказал Падилла.

А госпожа Арто игриво заметила:

— Я уже давно его пригласила, дорогой мой!

Нина и Эдвард Григ специально приехали из Лейпцига на берлинский концерт Чайковского. Интимный ужин в доме Падиллы был назначен на вечер накануне концерта. «Небольшой праздник в предвкушении большого успеха, который вам предстоит, дорогой Пьер!» — сказала Дезире. Петр Ильич попросил ее пригласить Григов. Таким образом, собравшееся общество состояло из пяти человек: супруги Падилла, супруги Григ и Чайковский.

Петр Ильич пришел к выводу, что Падилла, в сущности, человек приятный, если смириться с его шумными манерами и наивной бестактностью. Сначала нужно было выдержать сокрушающий удар по плечу, которым он каждого приветствовал, потом пережить оглушающий взрыв хохота и неуместную шутку, но в итоге гость чувствовал себя в его обществе вполне комфортно. Он был задушевным человеком.

— Как у вас уютно, Дезире! — заметил Петр Ильич. — Да, у вас по-настоящему домашняя обстановка…

Она кокетливо прижалась к своему могучему супругу, который в этот момент над чем-то оглушительно смеялся.

— Да, мы счастливы, — ответила она, улыбаясь Петру Ильичу. — Так жаль, что я не могу представить вам нашу дочь. Она прелестна, намного прелестнее, мне кажется, чем я была тогда, в Москве. И у нее есть талант! Ей предстоит большая карьера.

Мадам Арто выглядела в этот вечер и солиднее, и миловиднее, чем тогда на вечеринке в пышном бальном платье. Обширность бюста была завуалирована черным шелком.

Настроение уже было приподнятым, когда стали садиться за стол. Разговаривали по-французски, хотя Григи изъяснялись на этом языке с трудом. Их торопливое, подскакивающее, время от времени забавно спотыкающееся щебетание очаровательно контрастировало с плавным, мягким, растянутым и певучим произношением Чайковского, с грубым жаргоном Падиллы и с гортанным «р», характерным для парижского акцента мадам Арто.

— Вот мы все собрались здесь, в берлинской столовой, — сказал Григ, и его жена Нина беззвучно шевелила губами, повторяя его слова, — француженка, русский, испанец и два норвежца. Мы, люди искусства, представляем собой модель интернационального общества будущего!

— Прост! — немного невпопад воскликнул господин Падилла, поднимая рюмку с портвейном (на первое подавали суп). — Давайте выпьем за то, что вы так и не поженились! — обратился он, нарочито громко смеясь, к своей жене и Петру Ильичу.

Эдвард и Нина смутились, а Петр Ильич, краснея, опустил голову. «Он глумится надо мной, — страдальчески думал он. — Может быть, ему это кажется безобидным и забавным, но, в сущности, все сводится к самой что ни на есть отвратительной насмешке». Госпожа Арто замахнулась на своего супруга шелковым платочком, который сегодня в соответствии с ее темным нарядом был кремового цвета, с черной кружевной каймой.

— Ну Падилла! — сетовала она. — Какой ты ужасный!

— Но почему же, почему? — спросил разгоряченный от смеха баритон. — Мы же превосходно ладим, твой бывший и я!

Мадам Дезире вдруг торопливо стала расспрашивать Чайковского о своей старой учительнице Полине Виардо, с которой он встречался во время своего последнего пребывания в Париже.

— Старушка любезно пригласила меня на завтрак, — сказал он, не отрывая глаз от тарелки с супом. — Удивительно, какой она осталась моложавой и бодрой.

— Да, она удивительный человек, — ответила Арто немного рассеянно.

Пока подавали второе, Григ поинтересовался у Петра Ильича, как прошел его гамбургский концерт. Петр Ильич рассказал о Сапельникове и Хансе фон Бюлове.

— Встреча с фон Бюловом была странной, — сказал он. — Мне показалось, что он очень изменился. В нем как будто что-то совсем переломилось.

— Он, наверное, так и не пришел в себя после трагедии с Козимой, — сказала Арто, следя глазами за движениями прислуги, подающей закуски.

— Да, на нашу долю выпадает немало испытаний, — произнес Петр Ильич как-то отвлеченно.

— Мне никогда не понять, — воскликнула Нина и, казалось, сама испугалась невольно вырвавшегося восклицания, — как женщина может так поступить, я имею в виду, в таких обстоятельствах. Это же ужасно: фон Бюлов работал на Вагнера в Мюнхене, он все свои силы вкладывал в произведения своего великого друга! А она в это время изменяла ему с этим же самым великим другом!

Эдвард успокоительно поглаживал ее руку.

— Иногда происходит некое сплетение судеб — судеб людей большого формата, понимаешь, дитя мое, о которых нам, маленьким людям со стороны, судить не дано, — сказал он утешительно.

Господин Падилла начал было рассказывать анекдот на тему супружеской измены в кругах парижской оперы, но Арто с каким-то патетическим упрямством вернулась к теме Вагнер — Козима — фон Бюлов.

— Да, — сказала она, — Григ прав: здесь речь идет о людях большого формата, и мы не должны судить о них по своим мещанским меркам. Мне несколько раз приходилось встречаться с Козимой. Какая женщина! Достойная дочь Листа и графини Д’Агуль. Она могла позволить себе быть вне общих правил. Разумеется, Зигфрид Вагнер — плод свободной любви. Но в то же время разве эта любовь не была великой, страстной, отчаянной и готовой на любые жертвы? — вызывающе спросила мадам Дезире.

В то время как Нина слегка покраснела, а господин Падилла неуместно захихикал, Петр Ильич подумал: «Боже мой, она начиталась Ибсена! Она хочет произвести впечатление — но на кого, спрашивается? На меня! На самом деле она совсем не сторонница свободной любви, она всегда придерживалась мещанских взглядов, и мы часто об этом спорили».

— А как ты к этому относишься, дорогой Пьер? — спросила Арто, обращая к нему свое широкое лицо. Ее по-прежнему красивый рот улыбался, как будто желая заранее вознаградить собеседника за ответ, подтверждающий ее собственные смелые взгляды. Петр Ильич задумчиво посмотрел на нее.

— Я вспомнил слова, которые бедный фон Бюлов, жертва измены, якобы сказал одной из родственниц Козимы о Вагнере, — медленно произнес он. — Он сказал, что маэстро «aussi sublime dans ses oevre qu’incomparablement abject dans ses action»[5]. Что касается второй части этого высказывания, — продолжал Петр Ильич, смеясь, — то я готов поставить под ней свою подпись. Как бы то ни было, занятно представить себе всю сложившуюся между этими легендарными личностями ситуацию: фигура неподражаемого, прекрасного и совершенно сбитого с толку молодого баварского короля превосходно дополняет эту патетическую картину. Хорошо было бы побывать на премьере «Мейстерзингеров» в Мюнхене, но только в шапке-невидимке и за кулисами. Меланхолически царящий над всем этим величественный ученик и меценат, и, при всей праздничной торжественности, эта смертельная враждебность между Вагнером и фон Бюловым, которым после этого не придется больше встречаться. Лист, отец злополучной Козимы, не захотел при сем присутствовать. Я наслаждаюсь мыслью о том, как он из Рима по-дьявольски благочестиво следил за развитием событий, не поощряя и не вмешиваясь. Мне рассказывали, что в день премьеры «Мейстерзингеров» старый аббат слушал мессу в Сикстинской капелле, а потом играл для святого отца Пия IX на рояле, в награду за что святой отец велел вручить ему коробку сигар. Ну разве это не забавно!

— Мне кажется, мы слишком много на себя берем, копаясь в личной жизни Рихарда Вагнера, — заметил Григ. — Это достаточно сложно, и следует рассматривать этот феномен с точки зрения искусства. Ведь мы же знаем, он — самая колоссальная фигура в искусстве нашей эпохи, без него мы себя не мыслим. Но кто из нас любит его?

— Ах, он написал несколько превосходных арий для баритона, — сказал Падилла, который беспрерывно ел.

— Я восхищаюсь всем великим, — оживленно констатировала Арто, оперевшись на стол пышными белыми руками так, что черный шелк соскользнул с завуалированных им перезрелых прелестей.

«Она не особенно умна, — подумал Петр Ильич, наблюдая за ней с холодным, но живым интересом. — Странно, тогда она казалась мне чрезвычайно толковой…»

— Есть и великие феномены, достойные нашей ненависти. Может быть, Вагнер тоже к ним относится, — сказал он вызывающе.

На протяжении всего ужина он с ожесточенным рвением поддерживал разговор на эту важную тему — Вагнер, Байройт и их значение для музыки — на тему, которая каждый раз побуждала его к страстной защите своего мнения и к полемике. Возможно, он на этот раз цеплялся за эту тему с таким упорством лишь для того, чтобы лишить господина Падиллу возможности своими грубыми намеками на очень давние и печальные события заставлять всех испытывать неловкость.

Так он развлекал присутствующих своими приступами ярости и шутками про Байройт, своими категоричными и несправедливыми обвинениями, которые он перемежал пустой похвалой (например: «конечно, мне импонирует этот безмерный талант» и проч.), предназначенной исключительно для того, чтобы шокировать.

— Какой же он все-таки был донкихот, этот Вагнер! — возмущенно говорил он. — Он сам парализовал свой гений своими же нелепыми теориями! «Лоэнгрин», «Тангейзер», «Голландец» — это еще сносно, это ведь все-таки оперы! Но поздний период — создание так называемой «музыкальной драмы», объединяющей в себе все виды искусства, — до чего же он полон обмана и скованности, до какой степени не хватает во всем этом правдивости, простоты, красоты — да, как во всем этом не хватает человечности! Огромные, недоступные нам фигуры передвигаются на ходулях, а музыка, сопровождающая их вальяжные жесты, звучит одновременно и грозно, и скучно. Почему поздний Вагнер невыносим? — вопрошал Петр Ильич, вызывающе оглядывая присутствующих. — Потому что он совершенно потерял чувство меры! — торжествующе отвечал он сам себе. — Потому что его дьявольское высокомерие, его жуткая, империалистическая, поистине немецкая надменность совершенно погубили и поглотили его талант. Полностью поглотили, — гневно повторил он, подливая себе коньяк. — Несколько лет тому назад я здесь, в Берлине, впервые услышал «Тристана». Какая возмутительная скукота! Да такое просто недопустимо! Весь вечер меня не покидало ощущение, что композитор сбился с правильного пути. Кому охота становиться свидетелем этого унизительного провала, этих необузданных выходок безумца, страдающего манией величия? Всего раз в жизни я испытал подобную скуку, и это было на «Сумерках богов».

Петр Ильич, не позволяющий разговору о Вагнере прерваться ни на минуту, поведал о своем пребывании в Байройте. Это было в 1876 году на открытии концертного зала. Он тогда еще писал музыкальные заметки для «Московских новостей».

— Суматоха была грандиозная, — рассказывал он. — Огромная ярмарка: маленький немецкий городок, битком набитый крупными величинами со всех концов света. На улицах и в трактирах глазели на знаменитостей. Между прочим, многие представители «первого состава», например Верди, Гуно, Брамс, Томас, фон Бюлов, Антон Рубинштейн, блистали своим отсутствием. Я прибыл из Лиона, где я навещал брата Модеста. Николай Рубинштейн встретил меня на вокзале в Байройте, и я помню, как он сказал: «Ну, будь ко всему готов!» Боже мой, как я страдал в этом концертном зале! Это «Кольцо» казалось бесконечным, и, когда наконец завершился последний акт «Сумерков богов», я свободно вздохнул, как будто меня выпустили из заключения. Мной владело одно только чувство — чувство облегчения! Да-да, я знаю, — отмахнулся он от Грига, который собирался ему возразить, — там есть и красивые моменты, даже превосходные. Но в целом же впечатление угнетающее. После прослушивания рекомендуется отдых. Знаете, чего мне больше всего захотелось после прослушивания «Кольца»? Посмотреть очаровательный балет Делиба «Сильвия» — вот чего мне страшно хотелось. Но в Байройте его не ставили…

Все засмеялись.

— Да, «Сильвия» прелестна, — сказала Арто, — ее нужно смотреть в Париже. Но в Байройте я бы даже и думать об этом балете не решилась, там сама мысль о нем кажется грешной.

Пока прислуга подавала сладкое, Петр Ильич повествовал о том, как трудно было тогда в Байройте раздобыть что-то съестное.

— Все было ужасно плохо организовано, — рассказывал он. — О горячей пище даже и мечтать не приходилось, а в великом фестивальном городе было больше разговоров о сосисках с картофельным салатом, чем о музыкальных мотивах и героических персонажах. Пивные палатки просто брали штурмом в антрактах «Валькирии» и «Зигфрида»! Я там видел, как миллионеры и знаменитости с мировым именем сражались за бутерброд с колбасой, как голодные хищники. Надеюсь, что по крайней мере коронованные особы были накормлены.

Он очень драматично описал прибытие прекрасного и окруженного мрачной тайной баварского короля на маленький железнодорожный вокзал в Байройте и то, как Вагнер пожимал руку своему величественному Парсивалю, самому знатному из своих благодетелей и приверженцев.

— Я наблюдал с перрона, — рассказывал Петр Ильич. — Какой у Вагнера был искривленный злобой рот! Бедный молодой король был красив и бледен, как статуя, и застывший взгляд его был направлен мимо наставника, мимо неблагодарного друга и учителя. Уже ощущалась возникшая между ними невидимая стена, они перестали понимать друг друга и заметно друг от друга отдалились. До чего же этот горячо любимый всеми король боялся людей! Страх был написан у него на лице, когда он в своей закрытой карете проезжал по улочкам, наполненным приветствующими его ликующими подданными. Он кивал из окошка кареты, и лицо его было неподвижным, белым и безутешно печальным. Прослушав «Кольцо», он немедленно уехал, вернулся в один из своих сказочных замков, которые славятся своей волшебной и величественной красотой. Я думаю, что у него было несколько причин для такого поспешного отъезда: во-первых, потому, что он разочаровался в Вагнере, но прежде всего потому, что старый кайзер Вильгельм известил о своем прибытии в Байройт. Романтичный король Баварии был слишком горд, чтобы приветствовать прусского правителя как своего императора.

Прислуга принесла черный кофе. Петр Ильич говорил без умолку, как будто боялся дать кому-то другому заговорить.

— Когда прибыл великий кайзер, тогда по-настоящему начался большой парад! — рассказывал он, в то время как Дезире не сводила с него глаз, что заметно раздражало и беспокоило его. — Чем только нас не развлекали: и фанфарами, и факельными шествиями — это было отдельное представление помимо фестиваля! То и дело на различных балконах появлялись всевозможные монархи: император Бразилии рядом с императором немецкой державы, а иногда попадались просто князья Вюртемберга или Шверина. Но неизменно в центре всей этой роскошно инсценированной суматохи — искривленное, холодное, зловещее лицо Вагнера — Вагнера, который принимал у себя по пятьсот человек одновременно, который брал ссуды, который ругался с музыкантами и произносил речи о немецком искусстве, Вагнера — повелителя этой глазеющей толпы, укротителя, совратителя…

В короткий момент молчания Григ произнес:

— Но теперь они оба мертвы: и молодой король, и его тщеславный учитель.

Они стали обсуждать церемониальную смерть Вагнера в Венеции и триумфальное шествие с его гробом по Северной Италии и Южной Германии.

— Козима в своей великой тоске остригла себе волосы, — растроганно произнесла Арто.

— В Мюнхене его провожали в последний путь как князя, — сказал Григ. — А в Байройте его хоронили как императора. Никогда раньше такая честь не выпадала на долю человека искусства.

— А его король-Парсиваль пережил его всего на три года — задумчиво констатировал Петр Ильич. И речь зашла о трагедии коронованного душевнобольного на Штарнбергском озере. — Врач хотел вмешаться, — произнес Петр Ильич, и на лице его вдруг отразилась горечь, граничащая с отвращением. — Ну что там нужно было врачу? Этот король был, возможно, не так уж сильно болен. Ему просто покоя хотелось. А когда кто-то хочет, чтобы его оставили в покое, то другие начинают кричать, что он сумасшедший.

Господин Падилла, которому эта беседа была не по душе, поднялся из-за стола.

— Ну разве это праздничное настроение! — воскликнул он. — Давайте перейдем в соседнюю комнату и выпьем по рюмочке, а еще лучше — по нескольку рюмочек!

Пока Падилла вовлекал Григов в беседу о различных сортах скандинавских крепких спиртных напитков и о ликерах в целом, Дезире отыскала своего Пьера в оконной нише, наполовину скрытой плюшевой шторой.

— Вы рассказываете о тысяче всевозможных вещей, дорогой мой! — сказала она, нежно положив ему на плечо свою красивую руку. — И это только для того, чтобы не говорить о себе. А мне бы так хотелось побольше узнать о вашей жизни. Как вы живете, Пьер?

— О моей жизни рассказывать нечего, — ответил он. — Я работаю.

— А кроме этого? — спросила она, как ему показалось, слишком близко к нему склоняясь. — Вы одиноки?

— Я же вас об этом не спрашиваю, — сказал он грубо и, вопреки своим обычным манерам, почти дерзко.

— Вы, Пьер, — тихо ответила она, — вы потому меня не спрашиваете, что вас никогда за всю жизнь, вы слышите, за всю вашу жизнь, серьезно не интересовал ни один человек!

— Вы действительно так думаете, Дезире? — спросил он охрипшим голосом. Дезире, которую считали его невестой, потерянная Дезире, ставшая совершенно чужой, постаревшая и располневшая Дезире серьезно кивнула. Он собрался было вспылить, то ли чтобы оправдаться, то ли чтобы себя самого еще более строго наказать, но запнулся, еще не заговорив. — Оставим это! — сказал он, отворачиваясь. — Давайте лучше музицировать!

— Давайте лучше музицировать! — повторила постаревшая певица.

Все собрались вокруг рояля.

Было решено, что Нина исполнит несколько песен Грига, а Петр Ильич будет ей аккомпанировать. Арто в свою очередь хотела спеть несколько произведений Чайковского, а аккомпанемент должен был взять на себя Григ.

— Как все мило и справедливо распределено! — довольно заметил Падилла. — Вы даже понятия не имеете, с каким благоговением моя женушка говорит о вашей музыке, маэстро Чайковский! Она ваши произведения буквально в культ возводит!

— Ну Падилла! Ну прекрати же! — замахала платочком Дезире, трогательно заливаясь краской под толстым слоем пудры.

— Почему же, почему же? — прогремел в ответ ее муж. — Я же имею право высказаться! А теперь начали! — приказал он. Нина уже стояла, облокотившись на инструмент в искусственно-небрежной позе, как будто перед началом большого концерта. — Для таких, как мы, ведь нет занятия лучше музыки. Все остальное только наводит на дурные мысли.

— Вы правы, — сказал Петр Ильич, улыбаясь господину Падилле.

Он медленно подошел к роялю своей тяжелой походкой, сел на винтовой стул и поднял крышку. Закрыв на пару секунд глаза, он положил свои тяжелые белые руки на клавиатуру.

Глава четвертая

«О toi que j’eusse aimé!»[6] — эта формула покорности и смирения, это признание собственного бессилия сопровождает тебя на пути обратно в гостиницу, Петр Ильич.

Ты идешь один. С Григами ты распрощался у дома, где живет твоя состарившаяся Дезире со своим шумным Падиллой и очаровательной дочерью, которую она от тебя прячет, хитрая бедняжка! Ты шагаешь в одиночестве по чужим улицам немецкой столицы, и каждый твой тяжелый шаг отдается в мыслях одной и той же фразой: «О toi que j’eusse aimé!»…

Сколько отрешенности и безнадежности в изношенной, но ежедневно миллионы раз возрождающейся к жизни формуле: «Je t’aime»[7], в этом жалобном стенании, напоминающем вопль, уносящийся в пустоту, или шепот, тающий вдали, на который ждешь ответа. Но теперь для тебя, одиноко шагающего по чужим улицам чужого города, это более или менее определенное и, несмотря на всю свою меланхоличность, решительное «Je t’aime» превратилось в противоречивое и от самого себя отрекающееся: «О toi que j’eusse aimé!». Это могла бы быть ты, я выбрал бы тебя, если бы… да, если бы… А за этим «если бы» открывается бездна.

«„Может быть, это потому, дорогой Пьер, что вас никогда за всю жизнь, вы слышите, за всю вашу жизнь, серьезно не интересовал ни один человек!“ Вполне возможно, именно потому. Возможно, я так же мало любил тебя, дорогая моя Дезире, как и несчастную Антонину, на которой я был так безобразно коротко женат — а если честно, то и совсем женат не был. Я никогда не способен был любить, если существовала хотя бы малейшая надежда или, вернее, угроза серьезных отношений, прочных связей, когда мне могли ответить взаимностью и тем самым меня связать. Я никогда не любил ни одну женщину так, как женщинам этого хочется. Женщинам хочется завладеть нами полностью и изменить нашу жизнь. Я смело расточал свои чувства только тогда, когда не было ни угрозы, ни надежды, что могут возникнуть серьезные последствия, когда мои чувства воспринимались либо с непониманием, либо со сдержанным дружелюбием, с холодным расчетом или в лучшем случае с мимолетной нежностью. Ах, как часто мне приходилось скрывать свое бессмысленно пылающее чувство, таким неуместным и непонятным оно показалось бы тем, кого я жаждал щедро им одарить. Иногда, в редких случаях, мое чувство не было отвергнуто, наверное, из жалости. Иногда мне приходилось расплачиваться за это наличными. Я знаю, что надо мной смеялись за моей спиной и даже прямо мне в глаза. Я был смешон, возможно, даже отвратителен, и все из-за чувства, которое мне пришлось попусту растратить. Вот так-то, Дезире, так часто я унижался. А теперь именно ты, во имя которой я со всей серьезностью старался исправиться и загладить свою вину, именно ты, Дезире, которую я мог бы полюбить, смеешь укоризненно смотреть на меня и говорить: „Вас никогда не интересовал ни один человек — за всю вашу жизнь, вы слышите!“ Даже если бы это было правдой, вы не должны были этого говорить, ведь эта правда в корне отличается от той, которую вы в состоянии себе представить. Вы считаете меня безвольным эгоистом, на это хватает вашего воображения. Вы считаете, что имеете право на такие выводы на основании того, что вы со мной пережили — или не пережили — двадцать лет тому назад. Поскольку я не ответил взаимностью на твою пылкую нежность, ты решила, что я всегда был холодным, скупым на чувства и расчетливым. Неужели ты так плохо меня знаешь, О toi que j’eusse aimé?

Дезире, наверное, совсем по-другому представляла себе нашу встречу: более театральной и сентиментальной. Она явно считает, что я был, недостаточно сильно потрясен. А ведь я почувствовал нечто, подобное потрясению, но только в первый момент, на приеме у коммерческого советника, когда я увидел, как она состарилась, и осознал, сколько времени утекло в ее жизни и в моей. А потом все оказалось банальным и грустным, но ничуть не более волнующим. Финал всегда бывает пошлым: это вычурная и патетическая тягомотина, полностью лишенная новизны, сопровождаемая чопорной, закостенелой торжественностью. Было бы лучше, если бы мы вовсе не встречались. Теперь во мне с еще большей силой ожили воспоминания, а ведь они и без того были для меня тяжелой ношей, и привкус у них всегда неприятный, как у горького зелья.

Я испытываю страх перед ними, возвращаясь в пустой гостиничный номер, оставляя позади скитания по чужим улицам, сопровождаемые монотонным ритмом безнадежно противоречивой формулы любви: я снова у цели, которой не существует. Я один, разве только Таинственный, Великий, Далекий и Строгий внимает моим мыслям и моему бормотанию: Он, понимающий то, чего не дано понять нам, сохраняющий серьезность, когда нам что-то кажется смешным. На скрытом за семью завесами чудовищном лице Его не дрогнет ни один мускул, когда нас охватывает земная скорбь и из смертных глаз наших струятся слезы. Он неподвижно выжидает. Я верю, что во всех своих поступках, во всем, что Он возлагает на наши плечи, Он преследует определенную цель. Да, я верю в Него и в Его чудовищную справедливость. Я знаю, что Он — высокомерный и равнодушный свидетель всех моих скромных битв и поражений. Он нас не высмеивает, но Он нас и не оплакивает. Он справедлив и снисходителен. Он хочет, чтобы мы через страшные испытания познали истину нашего бытия.

Поскольку нам неизвестно, чего Он добивается и какова Его цель, нам непонятны и Его испытания, которые нередко стоят нам жизни. Мы умираем в полном недоумении, застигнутые врасплох, как это часто бывает Ему угодно. Но мы должны пройти все испытания во имя истины. Означает ли это, что мы в муках приближаемся к ней? Вряд ли, даже, скорее всего, это не так. Он не намерен раскрывать перед нами своего таинственного лика, пока мы неуклюже копошимся в земной материи. И вот мы в великом своем страхе придумываем для Недосягаемого имя, коротенькое имя, предназначенное для того, чтобы донести до Его слуха наш беспомощный зов. „Боже!“ — взываем мы и, не получив ответа, решаем, что кричали в пустоту, где нет Того, к кому мы взывали, что все это ложь и обманутые надежды. Но как же может Он ответить, если мы даже настоящего имени Его не знаем, а наш мозг устроен так несовершенно, что, подчиняясь ему, наши уста способны на один только бессвязный лепет? Вот так и лепечет глупый рот: „Боже, Боже, Боже…“. С чего же Он будет отзываться, если зовут Его совсем иначе и имя Его окружено той же великой тайной, что и Его лик, и Его голос, и все Его планы и намерения? Даже самому умному и образованному человеку еще так и не удалось отгадать ни одной буквы Его подлинного имени, и, если бы хотя бы одна буква этого таинственного имени стала известна человечеству, Земля разлетелась бы на осколки, как разбивается упавший на пол тонкий стеклянный бокал. Да, когда-нибудь она разлетится на осколки, как тонкое стекло, но это будет лишь тогда, когда она полностью выполнит свое предназначение, когда Таинственный заставит ее понять всю свою суть путем длительных и мучительных испытаний. Только тогда в небесах над нашей разрушенной планетой взойдет как знак спасения начальная буква Его имени.

Но сейчас мне не хочется больше лепетать „Боже, Боже, Боже“, а хочется вернуться от всеобъемлющей и в то же время такой незавершенной мысли о Нем в тесный мир моей собственной жизни, моих собственных немногочисленных воспоминаний, которые все-таки связаны с Ним и являются частью Его, поскольку составляют часть жестокого и гениального плана, с помощью которого Он хочет заставить меня понять истину моего бытия».

Петр Ильич уже снял темный сюртук, крахмальный воротничок и широкий шелковый галстук. Он сидит на краю кровати в длинном халате из верблюжьей шерсти. Петр Ильич наклоняется над ночным столиком и касается пальцами предметов, о которых он по многолетнему опыту знает, что они обладают способностью возрождать воспоминания: это талисманы памяти. Между коробочкой с содой и бутылочкой с валерьянкой лежат те самые платиновые часы с золотыми фигурками и две поблекшие фотографии. На одной из них — дагерротипе 1848 года — запечатлена вся семья Чайковских: справа в резном кресле на фоне бархатного занавеса сидит Илья Петрович Чайковский, подтянутый, энергичный и доброжелательный господин, волосы которого уже поседели, но усы черные (возможно, выкрашены); на коленях у него — маленький Ипполит, которому тогда было четыре года, в белом кителе; левый фланг занимает восьмилетний Петр Ильич, на нем клетчатый сюртук; лицо его над накрахмаленным воротничком очень серьезно, мягкий рот слегка приоткрыт. Он нежно прижимается к матери, сидящей в кресле рядом с ним. Красавица Александра Андреевна приняла несколько неестественную задумчиво-мечтательную позу, подпирая подбородок тыльной стороной тонкой, белой, изящной руки; меланхолический овал ее бледного лица строго и миловидно обрамлен прямыми черными волосами; ее мягкий и чувственный рот с красиво изогнутой верхней губой и несколько тяжеловатой нижней напоминает рот Петра, ее сына; полный надменного равнодушия взгляд ее темных глаз, печальных и задумчивых под густыми черными бровями, устремлен в даль, в пустоту, мимо семьи, мимо Петра, прижавшегося к ней. За богато расшитую тяжелую юбку матери держится маленькая Александра Ильинична. Она на два года младше Петра и на два года старше Ипполита. Из-под ее накрахмаленного, белого, туго затянутого поясом платьица выглядывают кружевные панталоны. Девочка стоит, положив локоть на колено матери, подпирая щеку пухлой ручкой, с гладко причесанными волосами, с упрямым и решительным выражением лица. За спиной матери, обнимая ее за плечи, стоит уже взрослая девица, Зинаида, сводная сестра Петра, дочь энергичного Ильи Петровича от первого брака с немкой Марией Карловной Кайзер. Между Зинаидой и отцом стоит Николай, тоже гладко причесанный, в черном костюме с белой кружевной сорочкой, в гордой позе старшего сына: он родился в 1830 году, за десять лет до Петра.

Это семья Чайковских в 1848 году: отец с маленьким Ипполитом, почти взрослый Николай, взрослая Зинаида, печальная мать, Петр в клетчатом сюртуке и упрямая маленькая Александра в кружевных панталонах. Младшие, близнецы Анатолий и Модест, тогда еще не родились, они появятся только спустя два года, и после этого матери останется жить совсем немного. Приблизительно в 1848 году отец вышел на пенсию, ему было пятьдесят три года. За спиной у него была знаменательная карьера в горной промышленности, а впереди — различные профессии и занятия, как было свойственно его предприимчивой натуре. Он был присяжным заседателем по горному праву, управляющим горного приюта, главным управляющим горного приюта и горным обермейстером. Когда он уходил на пенсию, он носил звание генерал-майора. В городе Воткинске директор горного предприятия был человеком уважаемым и располагал, подобно крупному помещику, многочисленной прислугой и небольшой частной армией в сто казаков. Несмотря на это, Воткинск казался ему скучным, это была «чертова провинциальная дыра», и до Петербурга целых три недели езды.

У Петра Ильича была еще одна фотография, сделанная в 1855 году, через год после смерти красавицы матери. На ней был запечатлен отец Илья Петрович Чайковский с близнецами Анатолием и Модестом, которые тогда были пяти лет от роду. Они были одеты в русские кафтаны, шаровары и высокие сапожки, а волосы прямыми челками спадали на лоб. Один из них, Анатолий, обеими руками ухватился за руку отца; у второго, Модеста, оттопыренные уши, зато взгляд более одухотворенный и волевой. На этом снимке усы у отца такие же седые, как и волосы. Он потерял любимую жену. Красавица Александра скончалась скоропостижно, невероятно скоропостижно. Но у поседевшего Ильи Петровича по-прежнему хорошая осанка, его чисто выбритый подбородок касается края высокого крахмального воротничка, он выглядит элегантно в домашнем сюртуке с бархатным воротом и широкими позументами. Потому, как он сидит в кресле, почтенный и ничуть не павший духом господин, можно сделать вывод, что он вполне справляется с ролью главы семьи и в состоянии служить опорой детям, особенно обоим последышам, хрупким близнецам Анатолию и Модесту. Разумеется, особо надежной опоры крепкий старик Илья Петрович собой не представлял, но близнецам, так доверчиво на него опиравшимся, этого пока еще было не понять. На самом деле он по-прежнему легкомыслен, не может избавиться от назойливого пристрастия к карточной игре и пользуется советами еще более назойливых приятелей, которые его при каждой возможности беззастенчиво обирают, что и является причиной свойственных его жизни тяжелых провалов и катастроф. Но при этом ему удалось сохранить свой неистребимый и в некотором смысле безрассудный оптимизм. Все это со временем понял Петр Ильич, а маленькие близнецы, прижимающиеся к креслу отца, этого, разумеется, не понимали.

Петр Ильич смотрит на них растроганно и озадаченно. Растроган он из-за присущей ему чрезмерной привязанности к своему прошлому и к прошлому своей семьи, а озадаченность его объясняется попыткой установить связь между этими двумя обутыми в сапожки малышами и сегодняшними его друзьями и братьями Толей и Модей. «Ах, это уже совсем не они!» — от этого вывода и его осмысления немудрено прийти в замешательство. Ведь оба мальчика умерли, а вместо них теперь живут два совсем других человека, которых Петр Ильич называет своими друзьями и братьями. Ничего не осталось от малышей, лица, голоса и смех которых Петр Ильич еще так живо помнит. Со временем в них изменилось абсолютно все. Каждая прошедшая с того момента секунда что-то в них изменила. Ведь каждая секунда — это частичка смерти, которая убивает жизнь, но в то же время это частичка жизни, ведь именно из таких ускользающих смертоносных секунд и состоит жизнь. Остаются воспоминания. Из моря прошлого возникают образы, своей четкостью и ясностью превосходящие те объекты, тенью которых они являются. Прошлое ушло безвозвратно, но оно хранится в воспоминаниях. «А тебе хотелось бы его вернуть? Нет, ни одну минуту своей жизни я не хотел бы пережить заново, и все же я неутешно скорблю об ушедшем. Единственное утешение в этой жизни, благодаря которому жизнь вообще становится сносной, — быстротечность, бренность, призрачность, неуловимая сущность бытия — одновременно является и самым ужасным, самым горьким ее недостатком, ее проклятием и причиной всех несчастий».

С портрета отца, сидящего с Толей и Модей, Петр Ильич переводит взгляд на свои красивые часы, украшенные фигурками. Часы эти являются для него источником множества воспоминаний и мыслей, к некоторым из которых он возвращается часто и с удовольствием, поскольку они излучают тепло и придают ему силы. «Не приведи Господь лишиться тебя, — думает Петр Ильич, — о очаровательнейшая из всех моих вещей!» Вид этих прелестных часов является прежде всего приятным и естественным напоминанием о подарившей ему эту драгоценную вещь благодетельнице, доброй фее и таинственной подруге Надежде Филаретовне фон Мекк. «Она — самый надежный мой друг, — думает Петр Ильич не без укоризны в адрес остальных своих знакомых. — Мысли о ней меня всегда успокаивают. Я совершенно правильно поступил, что посвятил ей свою Четвертую симфонию, одно из более иль менее удавшихся произведений, как „моему лучшему другу“. Ведь она и есть мой лучший друг, родной по духу, самый надежный человек. Возможно, мы сохраняем такие прекрасные отношения без скверных инцидентов только потому, что мы никогда в лицо друг друга не видели. Это сохранило нашу дружбу. Наши отношения представляют собой ничем не омраченный, оживленный и основанный на обоюдном доверии обмен мыслями, который мы ведем в форме переписки. Она знает и понимает мою музыку, следовательно, она знает и понимает мою жизнь. Она из любви и понимания помогает мне денежными ссудами, которые я с радостью принимаю и за которые я чрезвычайно благодарен. Она, как подлинная супруга — далекая, заботливая жена, — появилась именно тогда, когда я особенно остро нуждался в ее помощи!»

Она появилась в его жизни именно в тот год, когда он позволил втянуть себя в позорную и закончившуюся провалом историю с женитьбой на бедной Антонине Ивановне — это было в 1877 году. Тогда он оказался в дурном и жалком положении, и, может быть, госпожа фон Мекк, любящая и понимающая его музыку, это почувствовала. Она использовала молодого Котека, с которым занималась музыкой, в качестве посредника, чтобы приблизиться к окруженному поклонниками композитору. Через Котека она передавала ему заказы на небольшие композиции, за которые предлагала невероятно высокий гонорар. Но когда речь шла о работе, Петр Ильич был очень щепетилен. Он отказал ей. Надежда Филаретовна не дала себя отпугнуть, она знала о его затруднениях и предложила, чтобы разом покончить с ними, перевести ему три тысячи рублей. На этом его щепетильность закончилась, он с благодарностью принял ее предложение. Он так же легко дал свое согласие, когда мадам Мекк спустя некоторое время предложила ему пожизненную пенсию в размере шести тысяч рублей в год. Это был дар богов, и он с энтузиазмом восхвалял свою благодетельницу. Это положило начало переписке и духовному родству. «Моему лучшему другу», — написал он на Четвертой симфонии, часть которой он создал в короткий и печальный период брака с несчастной Антониной.

Великодушная и романтичная вдова фон Мекк поставила одно условие: она не хотела ни при каких обстоятельствах лично знакомиться с предметом своих благодеяний и воздыханий. В случае непредвиденной встречи, которая была не исключена, ему не позволялось ни здороваться с ней, ни смотреть на нее. С причудами неврастеничной матроны, у которой за плечами была нелегкая жизнь (ведь вдова инженера фон Мекка, мать одиннадцати детей, долгое время жила в бедности и в полной мере познала трудности жизни), Петр Ильич смирился, причем с радостью. Госпожа фон Мекк, покровительница, поверенная и лучший друг, оставалась для него благородной незнакомкой. Это придавало их во всех отношениях выгодной дружбе какой-то нереальный, волшебный характер. Когда Петр Ильич гостил в пригородном доме своей подруги, что периодически случалось, сама она исчезала, испарялась, становилась невидимой, как фея, которой какими-то таинственными, непреложными законами запрещено материализоваться в присутствии смертных. Это нравилось Петру Ильичу, разжигало его воображение. Когда ему в оперном театре кто-то указал на его добродетельницу, он бросил застенчивый взгляд в сторону стоявшей на некотором расстоянии от него дамы. Он успел разглядеть изможденное лицо с горящими темными глазами, обрамленное растрепанными седыми волосами. Ему показалось, что у госпожи фон Мекк тик лица, от которого подергивается ее верхняя губа. Пожилая дама была увешана золотыми цепями, которые при каждом ее движении тихонечко позвякивали. Она шла, слегка сгорбившись, опираясь на трость с золотой рукояткой. Петр Ильич покорно отвернулся: фея могла почувствовать его взгляд, испугаться и с жалобным криком растаять в воздухе, как серебристый туман.

«Но она еще не рассеялась, как серебристый туман, — подумал Чайковский, нежно поглаживая кончиками пальцев свои часы, свою прелестнейшую вещь. — Она еще существует, существует в моей жизни. Как прекрасно, что она у меня есть! Как прекрасен золотой Аполлон на моих часах. Но еще больше я люблю Орлеанскую деву, изображенную напротив него…»

Дева была паролем для одержимого воспоминаниями сердца Петра Ильича. Она ни в коем случае не наводила его на мысли об опере, которую он написал о юной героине; об этой опере он вообще старался не вспоминать, он считал ее совершенно неудавшейся («Гранд-опера» в самом жалком смысле), написанной под влиянием Майербеера и, между прочим, не пользовавшейся особым успехом. С именем Орлеанской девы был связан мир детских воспоминаний, ускользнувший мир, тоска по которому была так велика.

О французской героине ему рассказала любимая гувернантка Фанни Дюрбах из городка Монбельяр под Бельфором. С ней ему было так хорошо, как не было впоследствии нигде и никогда за все эти годы, о которых тоскуешь только потому, что они прошли, а не потому, что их хотелось бы прожить еще раз.

Фанни умела интересно рассказывать, но самым замечательным было ее повествование об Орлеанской деве. У нее даже были рисунки героини. Мальчику разрешалось их смотреть, когда он хорошо себя вел, и высшей награды для него не существовало. Не было на свете ничего более восхитительного, стройного, изящного, гордого, трогательного и дерзкого, чем независимая девочка в доспехах, глаза которой сияли, и Петя знал почему: она внимала божественным голосам. Ни один мальчик не выглядел бы более воинственно в доспехах и со щитом. Разумеется, она никому не наносила ран своим копьем, все это было просто благородной игрой, о чем свидетельствует ее улыбка, слаще улыбки самой Богоматери.

Этому изящному эфемерно-бесполому героическому образу восхищенный мальчик посвящал стихи, которые ему иногда по вечерам позволялось зачитывать Фанни. Он декламировал:

On t’aime, on ne t’oublie pas,

Héroïne si belle!

Tu as sauvée la France,

Fille d’un berger.

Mais qui fait ces auctions si belles!

Barbares anglais, vous ont tué.

Toute la France vous admire.

Tes cheveux blonds jusqu’à tes genoux,

Ils sont très beaux.

Tu étais si célèbre

Que l’ange Michel t’apparut.

Les célèbre, on pense à eux,

Les méchants, on les oublie![8]

Петр Ильич точно знал, что писал и другие стихи на французском языке в том далеком прошлом, но запомнилось ему только это. А еще ему запомнилось, что именно за это стихотворение, когда ему дозволялось зачитать его Фанни, она его хвалила: «Очень неплохо, мой маленький Пьер».

Хорошая была Фанни. Музыкальная шкатулка, которую она привезла из Франции и хранила в своей маленькой комнате, играла различные мелодии, одна прелестнее другой. Самой прелестной была мелодия, о которой Петр позднее узнал, что это мотив из «Дон Жуана» Моцарта. Тогда он понял, что красивее не бывает: мелодия была невесомой и парила над ускользающим временем — ах, так высоко парить нам не дано, мы заперты, прикованы к месту.

Свою Фанни он любил открыто и от всего сердца. Ее голос успокаивал его, когда им ночью вдруг овладевал страх, тот самый страх, от которого он не сумел избавиться по сей день, от которого каждый шорох в комнате казался жутким, а тиканье часов, отмеряющее падение секунд в бездну вечности, становилось невыносимым. Тогда он, наверное, вскрикивал, и вдруг рядом с его постелью возникала Фанни и таким хорошо знакомым голосом говорила: «Спи, мой маленький Пьер». Он чувствовал прикосновение ее руки на своем лбу и засыпал.

Никогда в эти ужасные минуты не появлялась мать. На нее нельзя было положиться, как на Фанни, она была далеко, и это становилось ясно вот в такие ужасные моменты. Мать он тоже любил от всего сердца, но не без определенной робости. Возможно, именно благодаря этой робости любовь, горько-сладкой частью которой она являлась, становилась такой волнующей и такой ошеломляюще сильной.

В Фанни все было родным, а в матери — чужим. Лицо ее часто казалось строгим и печальным, далеко не всегда она была расположена к ласкам и разговорам. Иногда она часами просиживала молча, насупившись и глядя перед собой. Ее красивые, тонкие, белые руки с отчетливо проступающими синеватыми жилками безжизненно покоились на коленях, а ее черные как смоль волосы обрамляли бледное лицо, неподвижно застывшее, как накрахмаленный вдовий чепчик. Но когда матушка была в веселом расположении духа, она придумывала самые неожиданные игры. В хорошем настроении она говорила исключительно по-французски. Она восклицала: «Mon petit Pierre!»[9] — и подбрасывала мальчика в воздух, хотя он уже немало весил. После этого она тут же могла снова стать печальной и замкнутой.

Фанни рассказала Петру, что семья матушки была родом из Франции, как и Орлеанская дева, и сама Фанни. Какая же это, должно быть, прекрасная страна! Девичья фамилия матери была Ассиер, и маленький Пьер был очарован ее звучанием, он любил тихонько напевать: Ассиер-Ассиер-Ассиер. От Фанни он узнал, что матушка была намного младше отца. «И вообще-то, так быть не должно, — добавляла она строго. — Это обычно счастья не приносит». Эти слова пугали маленького Пьера. Он интуитивно угадывал связь между переменчивым, неустойчивым и нередко подавленным настроением матери и тем фактом, что отец был намного ее старше. По вечерам Пьер молился за любимую матушку. Фанни часто говорила: «Ты должен слушаться матушку!», а Пьер молился: «Господи, пусть я всегда буду с маменькой!» — как будто его верность и безукоризненное послушание, о которых он молил Господа, могли помочь матушке побороть тоску.

«Пусть я всегда буду с маменькой! Я хочу быть послушным, я всегда хочу быть с ней!»

Фанни Дюрбах вернулась в Монбельяр, во Францию. Почему? Пьеру казалось, что он умрет от горя. Несколько дней он непрестанно рыдал, кричал и неистовствовал, несколько месяцев подряд он был раздражителен и зол, чем выводил из себя всю семью. Приехала новая гувернантка, но Петр ее возненавидел. Он стал упрямым и ленивым. Даже уроки фортепиано не приносили ему радости, и никто не считал его особенно музыкально одаренным. Единственным человеком, который был в состоянии ему помочь, внимания которого он так жаждал, была матушка, но ее мало волновал капризный и сверхчувствительный мальчик.

В то время семья переехала из Воткинска в Москву, где отец получил новую должность. Лучшее время, время детства, ставшее впоследствии предметом ностальгии, на этом закончилось, ускользнуло, исчезло. Формула этой ностальгии состояла из двух слов: Воткинск и Фанни.

«Фанни наверняка уже давно нет в живых, — думает Петр Ильич. — Как она умерла? И давно ли?»

Два года спустя мать привезла обоих старших сыновей, Николая и Петра, в Санкт-Петербург. Николая устроили в государственный горный институт, а Петра — в училище правоведения, которое готовило мальчиков для государственной службы. Николай жил в семье друзей, а Петру пришлось жить в интернате с чужими мальчиками. Ах, как он цеплялся за матушку, когда она в спешке садилась в экипаж, оставляя его одного с незнакомыми детьми. А мать своими тонкими, холодными, прекрасными руками оторвала его горячие руки от своих плеч: «Будь разумным, Пьер!» Он вскочил было на подножку, когда экипаж уже тронулся, но один из учителей удержал его.

Сколько времени прошло между этим злосчастным днем и злосчастнейшим из дней, когда он был допущен к умирающей матери? Он застал ее уже без сознания и сильно изменившейся. Между этими двумя болезненными событиями прошли, по расчетам Петра Ильича, четыре года, поскольку в училище правоведения он поступил в 1850 году, а красавица матушка умерла от холеры в 1854-м.

Уже тогда четырнадцатилетний мальчик, оцепеневший от боли и ужаса, почувствовал то, что еще более отчетливо чувствовал стареющий композитор, которого ни одна тема не занимала и не поглощала так, как тема смерти: скоропостижная и мучительная смерть матери была окружена какой-то тайной. В кругу родственников и знакомых прошел слух, что Александра Андреевна Чайковская сама желала смерти. Она искала смерти и провоцировала ее. Она собственноручно вызвала ее, поднеся к губам стакан с заведомо смертоносной водой. Значит, она поступила так с тоски, и возникшие слухи оказались невероятно живучими и назойливыми. Молодая женщина на глазах становилась все более мрачной и подавленной. Ее чрезмерно предприимчивый муж, который тогда тоже заразился холерой, но выздоровел и прожил еще двадцать пять лет, лишился своего состояния и под влиянием скверных друзей все больше увязал в легкомысленных и рискованных аферах. Теперь грозила еще и бедность! И без того подавленная супруга решила, что с нее хватит. Тут и подвернулась эпидемия холеры. Пары глотков воды было достаточно…

На открытое самоубийство она бы не решилась, поскольку была набожна. Но Бог еще никогда никому не запрещал выпить стакан воды. А уж отравлена вода или нет — это Его дело, по крайней мере сама она ничего туда не добавляла и решение осталось за Ним. Он свое решение принял и послал матушке судороги и прочие мерзкие напасти, придал ее лицу землистый оттенок, а потом сделал его восковым и наградил какой-то чужой, недоступной красотой. Тогда она уже отмучилась.

Мать сознательно стремилась к смерти. «Боже, пусть я всегда буду с маменькой! Я хочу быть послушным, я всегда хочу быть с ней!»

Юный Петр вынужден был вернуться в училище правоведения. Между тем жил он тогда уже не в интернате. Отец снова снял в Петербурге квартиру, в которой нашлось место и для сыновей. В квартире стоял жизнерадостный галдеж, производимый маленькими близнецами Анатолием и Модестом. И вообще, жизнь после смерти матушки не стала тоскливой. Однако именно в минуты веселья Петра нередко охватывало смутное и болезненное чувство, как будто веселье — это нечто непристойное и запретное. («Я должен следовать за маменькой!»)

Дела семьи Чайковских даже, казалось, пошли в гору. Финансовое положение неугомонного папеньки несколько улучшилось. Летом семья выезжала за город, на дачу, где жилось весело. Присутствие молодых девиц — Зинаиды, старшей сводной сестры Петра, его двоюродных сестер Лидии и Анны, дочерей многодетного дядюшки Петра Петровича, к которому позднее предстояло переселиться всему семейству, и младшей сестры Александры, которую все называли Сашей, — привлекало к дому молодых людей.

Петр с удовольствием общался с девушками, у него с ними было намного больше общего, чем с лихими молодыми людьми, которые стали регулярно появляться на даче в качестве ухажеров. С девушками Петр был на равных, вместе с ними он играл, танцевал, лакомился сладостями и занимался рукоделием. Он очень привязался к своей сестре Саше, которую обожал, потому что у нее были такие же глаза и почти такие же красивые руки, как у маменьки. Он любил и свою кузину Анну, с которой самозабвенно играл в прятки или занимался рукоделием. Ему намного больше было по душе дружить с девушками, чем с мальчишками из училища правоведения, грубоватыми и всегда готовыми затеять драку. Петр же ссор не выносил, он был нрава кроткого и уживчивого.

Однако ни одна из девушек не имела над ним и частицы той власти, которой пользовался один из его приятелей по училищу по фамилии Апухтин.

Петра Ильича в училище любили, считали порядочным и сговорчивым малым. Между прочим, особенно талантливым его никто не считал. Учеником он был посредственным, по математике даже слабым. А об Апухтине ходили самые невероятные слухи: шепотом рассказывали небылицы о его безграничной одаренности и о его порочности. Он был знаком с трудами всех современных философов и не верил ни в Бога, ни в черта, ни в воскресение Христово. Он знал все произведения Пушкина наизусть и сам хорошо писал стихи, которые ему довелось читать самому Тургеневу. Тургенев, охваченный одновременно восторгом и ревностью, воскликнул: «Молодой Алексей Николаевич Апухтин станет одним из великих поэтов России».

Молодой Апухтин, гордость училища правоведения, кумир своего класса, был маленького роста, намного меньше своего ровесника Чайковского, но отличался уверенной манерой держаться, ловкостью и гибкостью, был превосходным гимнастом и бегуном. В то время как Чайковский был со всеми одинаково мягок и ненавязчиво любезен, Апухтин вел себя по отношению к большинству окружающих враждебно, холодно или вызывающе, выделяя лишь избранных, интересующих его людей, при общении с которыми он самоуверенно и хитро пускал в ход все свое многогранное обаяние. По неизвестной причине он заинтересовался Чайковским и стал приближаться к кроткому, беспомощному однокласснику, как обольстительный злой демон. Да, он обладал чарами злого демона: Петр Ильич был сражен холодным блеском его темных глаз, очарован и обезоружен резкостью его то надменного, то добродушного смеха, мудрыми и запутанными речами, завораживающим подвижным ртом с тонкими алыми губами.

Петр Ильич был сражен. Последующие годы — годы взросления, развития, юности — были подчинены влиянию злого демона Апухтина, его обаянию, его бесцеремонности, его скептицизму. О, длинные обворожительные вечера, которые они проводили, выкуривая бесчисленные сигареты за бесконечными дискуссиями в неубранной комнате Апухтина или на прогулках! Но дело дискуссиями не ограничивалось. Приятнее и тревожнее всего были моменты, когда Апухтин прерывал замысловатую, отвлеченную, шутливо-высокомерную беседу взрывом резкого, ласково-насмешливого хохота. Он протягивал свои худые, гибкие, всегда немного неопрятные руки и касался волос Чайковского, его лица или его тела. Тогда Чайковский закрывал глаза, а Апухтин шептал:

— Тебе нравится? Тебе это приятно? Я знаю, тебе это очень нравится. Мы никогда не станем любить женщин, обещай мне, Пьер! Любить женщин — это глупо, это не для нас, это для мещан, которые хотят иметь детей. А мы любим не для того, чтобы заводить детей, мы не станем превращать любовь в пошлую сделку. Мы хотим любить бескорыстно, без определенной цели… Тебе так приятно, Петенька?

Пьер и Апухтин продолжали играть в эту горько-сладкую, в высшей степени приятную и, как подозревал Чайковский, весьма предосудительную игру уже будучи молодыми людьми. Им было уже по восемнадцать, девятнадцать, двадцать, но они продолжали дружить. Их дружба длилась восемь лет. Они подружились за год до смерти матушки, а отдаляться от Апухтина Петр начал, когда ему исполнился двадцать один год. Тогда он неожиданно пришел в ужас от своего собственного состояния, которое действительно было довольно плачевным.

Он вот уже два года как закончил училище правоведения и в девятнадцать лет поступил на службу в Министерство юстиции в качестве титулярного советника, то есть секретаря административного управления. Молодой служащий Чайковский отличался еще большей ленью и пристрастием к развлечениям, чем Чайковский-школьник. Короткие часы службы были ему в тягость, и он завел привычку просыпать.

В радость ему были одни лишь ночные часы, время развлечений, организацию которых брал на себя Апухтин. Дело не ограничивалось горько-сладкими меланхолическими играми в уединении. Злой демон отличался изобретательностью и придумывал новые комбинации. Все это стоило денег, как, впрочем, и экстравагантная щегольская одежда, которую Чайковский в то время считал своим долгом носить. Долги росли, деньги брались взаймы где только можно, отец, живущий на небольшую пенсию, был не в состоянии возместить расходы, и сложилась довольно неприятная ситуация, исход которой был непредсказуем.

В 1861 году первая заграничная поездка ознаменовала перелом в жизни Петра Ильича. Он в качестве переводчика сопровождал бывшего компаньона своего отца, направляющегося через Берлин, Гамбург, Брюссель и Лондон в Париж. Поездка приняла неблагоприятный оборот. В Париже дело дошло до ссоры, а за ней последовал и окончательный разрыв с господином, ожидавшим от сопровождающего его молодого человека помимо перевода еще и прочих услуг, которые в данном случае и при данных обстоятельствах были ему омерзительны. В обратный путь он отправился в одиночестве. В дороге он писал сестре Саше: «Чего мне ждать от будущего? Страшно даже об этом подумать…» Тем временем совсем незаметно и совершенно неожиданно в сознании его созрела новая картина будущего.

Он начал заниматься музыкой. Предвидел ли он это? Теплилось ли в годы опасного распутства в душе его туманное предчувствие того, что самое значительное впереди? Предполагал ли он, что именно станет этим самым значительным? Возможно, такое предчувствие было; возможно, оно иногда приводило его в замешательство своей странной, радостной, возбуждающей силой, но так и не смогло стать истоком волевого решения. Теперь же ему удалось преодолеть свою инертность, свою вялость. Он взял себя в руки, стал заниматься с педагогами, поначалу продолжая работу в министерстве. Спустя два года он из министерства уволился. Антон Рубинштейн открыл в Петербурге консерваторию, и Петр Ильич стал его студентом.

И семья, и товарищи были повергнуты в изумление. Петенька хочет стать музыкантом? Ленивый, вялый, добродушный и рассеянный Чайковский намерен трудиться? Но вялый Петенька к тому времени уже точно знал, чего хочет, как будто услышал голос свыше. Образ жизни его изменился, он стал почти аскетом. Да, он трудился. Он занимал маленькую комнатку в скромной квартире отца. Вечерами он оставался дома или давал частные уроки по рекомендации Антона Рубинштейна, который старался способствовать улучшению плачевного денежного положения своего ученика. Антон Рубинштейн был строгим и требовательным учителем. Петр Ильич побаивался его и восхищался им.

Учиться приходилось многому. Всю боль, ту самую, ставшую привычной боль нужно было переложить на ноты — такова была цель. И от природы ленивый Чайковский вдруг стал проявлять незаурядное рвение в выполнении поставленной учителем задачи. Было тяжело, так как тонкий процесс превращения эмоций в музыку был непростым и давался с трудом. Однако преображенный Петр Ильич, обнаруживший в себе неожиданную энергию, не сдавался. Он вынужден был признать, что звуки и созвучия подчиняются правилам, имеющим определенное сходство с законами математики, которые он так ненавидел в школе. Накопленные чувства не преображались и не уравнивались сами по себе, без усердной обработки. Музыка больше всего напоминала жесткую формулу, которую можно было вывести только работая, не покладая рук и не отвлекаясь от задачи. В музыке Петр Ильич любил лирику свободного потока чувств. Изучая музыку, он понял, какие навыки и какой опыт необходимы, чтобы суметь придать чувствам определенную форму. Он возненавидел недоучек, уповающих на «естественные истоки» музыки. Он не желал быть недоучкой, он усердно занимался, и уже одна эта подготовительная работа, предшествующая самому процессу превращения чувств в музыку, была для него утешительной, облегчала его сердце и согревала душу.

А когда была готова первая партитура — это была небольшая увертюра к драме Островского «Гроза», написанная летом 1864 года, — он не решился сам вручить ее Антону Рубинштейну, а поручил это Герману Ларошу, сокурснику, с которым у него завязалась сердечная дружба. Он был на пять лет младше Чайковского, чрезвычайно талантлив, чрезвычайно ленив и чрезвычайно добродушен. У него были железные нервы. Он взялся передать партитуру своего друга маэстро Рубинштейну. Маэстро Рубинштейн бушевал. Оркестровка была, по его мнению, до безобразия экстравагантной. А ведь всего за два месяца до этого он ругал своего ученика за излишнюю «сдержанность» и «корректность».

Год спустя, летом 1865 года, было впервые публично исполнено произведение Чайковского. К тому времени сестра Саша уже вышла замуж. Петр Ильич провел лето у нее в Каменке, под Киевом. В Каменке гостил с гастролями Иоганн Штраус, именуемый королем венского вальса. Ларош и несколько петербургских друзей показали ему «Танец девушек», композицию молодого Чайковского. Она понравилась королю вальса, и он включил ее в свою программу. Тот факт, что его произведение впервые было исполнено в России Иоганном Штраусом, всегда казался Петру Ильичу прелестным и многозначительным стечением обстоятельств. Король венского вальса представил его российской публике, а он, Чайковский, ввел вальс в русскую музыку. Он обожал вальс и остался верен ему до конца.

Осенью того же года Петр Ильич сдал выпускной экзамен в консерватории, между прочим, без особых отличий. Заданием, поставленным Антоном Рубинштейном на экзамене, было сочинение «Гимна радости». Петр Ильич остался крайне недоволен своей композицией и так ее стыдился, что не захотел присутствовать на публичном ее исполнении. Серебряная выпускная медаль и краткая похвальная грамота были доставлены ему на дом. Цезарь Кюи, композитор и литературный рупор новой российской национальной музыкальной школы, тогда впервые столкнувшийся с Чайковским, с которым ему впоследствии предстояли частые и яростные схватки, писал: «Выпускник консерватории господин Чайковский совершенно бездарен», в то время как Герман Ларош восклицал: «Я говорю вам совершенно откровенно: вы самый большой музыкальный талант современной России!»


Чайковского стало клонить в сон. Он отщелкнул крышечку своих красивых часов: было почти четыре часа утра. «Нужно бы поспать, — подумал Петр Ильич. — Лучше попробовать представить себе небытие и безграничную пустоту, которая наступит, когда прекратит биться сердце, чем думать о том, что давно минуло, но все не перестает меня терзать». Однако, хотелось ему этого или нет, перед полузакрытыми глазами его возникали картины прошлого, сотканные из куда более тонкой и прочной материи, чем реальные вещи.

Теперь они стали смутными и несколько запутанными. События сливались друг с другом и повторялись. Неизменными оставались работа, поездки, товарищеские отношения с некоторыми коллегами и дружеские отношения с молодыми людьми — отношения, приносившие в основном тревогу и разочарование, но иногда и редкие, особенно быстротечные, почти счастливые моменты.

Через пару месяцев после окончания Петербургской консерватории Петр Ильич отправился в Москву. Николай Рубинштейн, брат Антона, пригласил его в качестве преподавателя теории музыки в только что открывшуюся там консерваторию. Таким образом плачевному положению Петра Ильича настал конец: доходы его были скромными, но регулярными. Осенью 1866 года он приступил к исполнению своих новых служебных обязанностей, что послужило началом крепких дружеских отношений с чудесным Николаем.

Он, как родной отец, заботился о молодом Чайковском, которого считал своим подопечным. Он поселил его в своей квартире и подарил ему несколько поношенных вещей: тяжелую меховую шубу и костюм, некогда забытый у него скрипачом-виртуозом. Костюм был Чайковскому несколько велик, но, по всеобщему мнению, придавал ему солидный вид. Николай был приветлив и всегда готов прийти на помощь: в отличие от своего угрюмого, высокомерного, избалованного славой брата он был добрейшим и простейшим человеком. Разумеется, и он не был лишен раздражающих качеств: он был шумным, несговорчивым, очень педантичным и любил вмешиваться в дела своих друзей, особенно своего подопечного Чайковского. Петр Ильич любил его и испытывал по отношению к нему глубокую благодарность, и все же он с облегчением вздохнул, когда спустя годы сумел снять отдельную квартиру и освободиться от своего благодетеля, своей «няни» Николая.

В Москве у него появился круг хороших знакомых, и Петру Ильичу, который боялся одиночества, в то же время считая его единственным приемлемым образом существования, редко приходилось бывать одному. Кроме Николая и старого доброго Лароша у него появился Петр Юргенсон, открывший тогда небольшой музыкальный магазин в Москве, трудившийся не покладая рук, ставший впоследствии самым крупным музыкальным издателем России и самым горячим пропагандистом Чайковского; Николай Кашкин, профессор консерватории, превосходный пианист и музыкальный критик, у которого была молодая жена и гостеприимный дом. И наконец, у него был Константин Карлович Альбрехт, инспектор консерватории, правая рука Николая Рубинштейна, тоже женатый, тихий, скромный, несколько чудаковатый человек. Петр Ильич частенько у него столовался, поскольку Альбрехт был человеком бедным и таким образом можно было оказать ему материальную помощь. Константин Карлович интересовался буквально всем на свете: геологией, ботаникой, астрономией и политикой. Он был коллекционером насекомых и изобретателем. К сожалению, аппараты, которые он изобретал по нескольку штук в год, не находили применения. Его взгляды в области музыки были радикальными: по его мнению, музыка вообще начиналась с позднего Бетховена, Вагнера и Листа. В политике же он был непримиримым реакционером и по нескольку раз в день оплакивал отмену крепостного права и терпимость правительства по отношению к нигилистам. За скромными обедами в квартире Альбрехта, где всегда пахло пыльными старыми книгами и капустой, велись бесчисленные дискуссии.

Все они были добрыми и порядочными людьми, Петр Ильич к ним всем хорошо относился, и все они в свою очередь любили и ценили его, верили в его талант, хвалили его доброе сердце. Несмотря на это, он часто чувствовал себя в их дружелюбном обществе несказанно одиноким, и ему вдруг хотелось немедленно оказаться где-нибудь — лучше всего нигде, — только не здесь.

Меньше всего он ощущал свое одиночество в обществе своих братьев-близнецов Анатолия и Модеста или сестры Саши. Они несли в себе частицу того покоя, который он когда-то испытывал рядом со своей любимой Фанни или строгой красавицей маменькой. Он вел переписку с юными Толей и Модей и каждое лето встречался с ними. С сестрой Сашей он тоже переписывался и иногда гостил у нее в Каменке под Киевом, где она жила с мужем, господином Давыдовым. Любимой сестре он доверял свои терзания, надежды, поражения и свою глубокую сердечную тоску.

А тосковал он постоянно. Спасаясь от страданий, он уходил в работу, но и работа была своего рода страданием, будучи одновременно и утешением. Когда он писал свою первую симфонию, он думал, что умрет от тоски. Он почти не спал, лежал без сна, терзаемый страхом. У него появились галлюцинации, темнота наполнялась резкими звуками, яркими красками и отвратительными образами. Пришлось обратиться к врачу, который заключил, что Чайковский «находится на грани сумасшествия». Когда симфония (поистине рожденная в муках!) была готова, она оказалась посредственной. Антон Рубинштейн нашел ее неудачной. Для начала публике были представлены только две средние части. Успех был скромный.

Тогда же и состоялось взволновавшее его, но оставшееся меланхолически бесплодным знакомство с очень знаменитой тогда в Москве певицей Дезире Арто. Сколько же лет прошло между этой бессмысленной «помолвкой» и злополучным, позорным браком с несчастной Антониной Ивановной? Сколько? Восемь или девять ускользнувших лет? Какой смысл их считать?

Однако годы эти не были растрачены впустую, они были наполнены работой. Одно за другим были написаны первые симфонические произведения: «Фатум» и «Ромео и Джульетта», первый скрипичный квартет ре-мажор и первые оперы: «Воевода», «Ундина» и «Опричник», а затем Вторая и Третья симфонии, оркестровая фантазия «Буря», балет «Лебединое озеро», фортепианный концерт си-бемоль, квартет номер два и три, первый из которых вместе с фортепианным концертом принес композитору известность за рубежом. В основном — так думал сам страдалец — это были произведения посредственные, скорее даже неудачные, не отвечающие высокому своему предназначению. Возможно, попадались среди всей этой посредственной музыки несколько мелодий, несколько отдельных фрагментов, имеющих ценность… Для кого? Ну конечно же, для Него, ничего не оплакивающего и ни над чем не насмехающегося, а наблюдающего и прислушивающегося, с устрашающим терпением дожидающегося воплощения истины этой жалкой жизни.

Настало время больших премьер, сопровождаемых позором (поскольку произведение не находило должного отклика, совершенно независимо от того, понравилось оно публике и прессе или нет), а после мучительных премьер — бегство за границу, чтобы «оказаться где угодно, только не здесь». К тому времени Петр Ильич уже мог позволить себе эти спонтанные и меланхолические поездки, его произведения приносили доход. Ездил он большей частью не один, а в компании одного из своих приятелей (например, издателя Юргенсона) или одного из учеников (его нередко сопровождал юный Константин Шиловский, и были в этих поездках моменты, которые можно было назвать почти счастливыми), а если позволяли обстоятельства (хотя обстоятельства этого обычно не позволяли), то в сопровождении молодого слуги. Он изъездил континент вдоль и поперек: Берлин, Париж, Ницца, Вена, Швейцария, Италия и богемские курорты, а в промежутке — пребывание в Петербурге и недели, приятно проведенные в Каменке у Саши. Обычно он в поездках чувствовал себя не намного лучше, чем дома, ведь поскольку он теперь был «где угодно, только не здесь», то «здесь» вдруг оказывалось этим самым «где угодно». Закон, от которого он пытался спастись бегством, — закон его собственной жизни — продолжал беспощадно преследовать его, где бы он ни скрывался.

Но как мог он дойти до такого плачевного состояния, что ввязался в эту злосчастную историю с бедной Антониной? Как мог он поступить так безвольно и так глупо? Его охватывал стыд при одной только мысли об этом. Если еще можно допустить, что он вообразил себе, что влюблен в гениальную и знаменитую Дезире, то уж Антонину, жалкую Антонину он точно не любил, ни на минуту сам в это не верил и, между прочим, никогда этого не утверждал. Он ее никогда не любил, и она прекрасно знала, что он к ней безразличен. И все-таки он на ней женился и прожил с ней, якобы как с супругой, несколько кошмарных недель.

Антонина Ивановна Милюкова была умеренно талантливой, умеренно привлекательной и очень умеренно образованной студенткой Московской консерватории. Она не считалась ни особенно уродливой или глупой, ни особенно привлекательной, у нее был своенравный характер, крупные ноги, водянистые глаза и скошенный подбородок. В Московской консерватории многие дамы вздыхали по преподавателю и композитору Чайковскому, они называли его «Петр Великий», что самому композитору казалось крайне неуместным, нелепым и неловким, и при одной мысли об этом он краснел. У своенравной Антонины эти воздыхания переросли в болезненный каприз, навязчивую идею. Это забытое богом существо вбило себе в голову, что Петр Ильич — большая любовь ее жизни. Она писала ему взволнованные письма, угрожала покончить с собой, если он сейчас же не придет к ней в квартиру. Он сжалился и решил навестить бедняжку, и она тут же со слезами бросилась ему на шею. Напрасно он пытался устрашить ее перечислением всех своих недостатков. Она вбила себе в голову, что только с ним будет счастлива. Он согласился на помолвку с ней из жалости и, может быть, еще потому, что не желал больше быть один и надеялся, что она станет ему добрым, ненавязчивым спутником, верным и непритязательным, как собака. Чайковский женился. Друзья были в ужасе.

Все это было неописуемо позорно, начиная со скромного, совершенно лишенного торжественности венчания 6 июля 1877 года в церкви Святого Георгия в Москве (брат Модест и молодой Котек выступали в роли свидетелей), последующей мучительной свадебной поездки в Петербург (Антонина имела наглость спросить: «Ты счастлив, мой дорогой?») и первого совместного выхода в свет (они были приглашены на ужин к Юргенсону в узком кругу друзей) и заканчивая переездом в московскую квартиру, которую госпожа Чайковская содержала в безукоризненной чистоте, но обставила совершенно безвкусно. Тут, собственно, и должна была начаться семейная жизнь, но это было категорически невыносимо!

Обычное стремление Петра Ильича «быть где угодно, только не здесь», не в этой ситуации приняло такой размах, что он решил спровоцировать Бога и посмотреть, не хочет ли тот его смерти. В этом матушка подала ему наглядный пример, а матушку нужно слушаться. Ночью он поспешил к Москве-реке (а дело было осенью, и ночи стояли холодные) и прямо в одежде по грудь зашел в ледяную воду. Ощущение было крайне неприятное. Зуб на зуб не попадал от холода. Он надеялся заработать воспаление легких и тихо от него скончаться. Воспаления легких не получилось, он отделался простудой, так что мерз совершенно напрасно.

Поскольку Бог провокации не поддался, ему пришлось самому искать выход из сложившегося положения. После двух с половиной месяцев «супружеской жизни», часть которой он провел отдельно от своей «злосчастной» в Каменке, он велел Модесту срочно вызвать его в Петербург телеграммой. Он взял отпуск в консерватории и уехал с твердым намерением, никогда больше не видеть Антонину. В Петербурге у него случился нервный срыв. Сначала он кричал и бушевал, потом пролежал сорок восемь часов без сознания в гостиничном номере. Он не вынес всего позора, всей горькой неловкости своего положения: нервный срыв был последним выходом из неконтролируемой ситуации. Испуганная, пришедшая в замешательство Антонина дала безоговорочное согласие на развод. В сопровождении брата Анатолия Петр отправился на Женевское озеро.

«Ах как я хотел смерти! Почему ты не дал мне умереть, о Безжалостный, о Недосягаемый? Я зашел в ледяную воду без страха и сомнения, хотя было темно и рядом могли оказаться злые духи, было очень холодно, я ужасно промерз, но в результате только простудился. Мне пришлось ехать на Женевское озеро поправлять здоровье».

Было ясно: миссия еще далеко не закончена, Безжалостный и Недосягаемый не удовлетворен, он молчит, не улыбается, не сердится — он ждет.

Еще до катастрофы с женитьбой Петр Ильич начал писать два больших произведения, которые он сегодня мог бы назвать лучшими своими работами: Четвертую симфонию и «Евгения Онегина». Он продолжал работать над ними в период своей злосчастной женитьбы и завершил их уже после своего нервного срыва. Он закончил и скрипичный концерт. Самое тяжелое в его жизни время стало расцветом его работоспособности и творческой энергии.

Годы шли, равнодушные к протестам и горестям. Он работал в Москве и в Риме, на Женевском озере, во Флоренции и в Сан-Ремо. Было положено начало ценной во всех отношениях, продолжительной духовной дружбе с Надеждой фон Мекк: он мог жить как ему было угодно, и, когда его вдруг одолевало желание оказаться «где угодно, только не там», где он находился в данный момент, он собирал чемодан и садился в поезд. Его доходы росли, Юргенсон платил ему большие деньги. Постепенно росла и его слава, эта меланхолическая компенсация за неудачно прожитую или совсем не прожитую жизнь. В России имя Чайковский, наверное, стало самым часто упоминаемым в музыкальных кругах, хотя, по подозрению самого Петра Ильича, упоминалось оно нередко с целью гнусного насмехательства. Он приобрел известность и за рубежом. У госпожи фон Мекк уже не было никакой необходимости тайком финансировать его концерты, как когда-то в Париже, на премьере Четвертой симфонии.

Думая о годах своей жизни со времени злосчастного брака и своего выздоровления на Женевском озере до сегодняшнего, уже ускользающего часа, стареющий композитор должен был признать, что работа стала сильнее жизни, отголоском которой она, в сущности, являлась, что его произведения встали между ним и его нелепой жизнью.

«Чего я достиг? Чего мне удалось добиться?» Этого недостаточно, строгому Судье этого мало. Что было после Четвертой симфонии и «Евгения Онегина», лучших его работ, отголосков самого трудного времени? Три большие оркестровые сюиты, оперы «Орлеанская дева» и «Мазепа», фортепианное трио «a la mémoire d’un grande artiste»[10], увертюра «1812 год», написанная по заказу государя к открытию храма Христа Спасителя в Москве, фантазия «Манфред», о которой благосклонно отозвался даже Цезарь Кюи, но какое это имеет значение? Мало, никак не достаточно — одним словом, задача не выполнена. «А теперь я исписался, износился и создать больше ничего не в состоянии. Или еще не совсем исписался? Есть ли еще силы, которые можно мобилизовать как последний резерв?»

«У меня есть домашний очаг», — размышлял композитор. Но не обманывал ли он себя? Чувствовал ли он себя как дома в деревеньке Майданово под Клином, между Москвой и Санкт-Петербургом? Там у него был домик, там он мог кормить кур, ходить за грибами и запускать воздушного змея на широком лугу. Там жил он со своим слугой Алексеем, попавшим к нему на службу юным красавцем много лет тому назад. Теперь он был женат и как объект бесплодных воздыханий совершенно непригоден.

Стало ли ему Майданово родным домом? Разве не помышлял он расстаться с домом, который так хотел считать родным? Майданово было теперь далеко не так прелестно, как раньше: лес вырубили и, если быть откровенным, майдановский пейзаж потерял свою привлекательность.

«У меня есть друзья», — уверяет себя композитор. Но эту мысль он не решился бы произнести вслух даже в одиночестве. Найдутся ли среди его многочисленных приятелей, поклонников и прихлебателей настоящие друзья? Одна только Надежда фон Мекк, таинственная поверенная. Даже братья Николай и Ипполит стали ему чужими, только Анатолий и Модест, повзрослевшие близнецы, остались ему друзьями. Но разве не стали отношения с Анатолием менее близкими с тех пор, как он поступил на государственную службу и превратился в серьезного господина? Модест ему ближе, возможно, потому, что он интересуется искусством, что он в некотором роде коллега — Модя пишет. Есть ли у него талант?

«Может быть, Модя недостаточно талантлив? Может быть, мой любимый брат Модя бездарен?

Остается сестра Саша, с которой мы на протяжении многих лет были так близки. Но теперь она все больше болеет, а болезнь порождает эгоизм. Разве все по-старому, когда я приезжаю в Каменку? Нет, Саша изменилась. У нее дети. Я хочу любить их как своих собственных, ведь своих детей мне иметь не дано. Моя маленькая племянница Вера, Сашина дочь, обречена на смерть, благослови ее Господь. Он дал ей очень короткую жизнь, и, когда она подойдет к концу, Он поманит ее пальцем, и моя племянница Вера умрет. Но есть еще Владимир, Сашин сын. Я хочу любить его как родного сына, поскольку своих сыновей у меня нет. Голосом и взглядом он напоминает мою красавицу маменьку, за которой я должен был следовать. Всегда нужно следовать примеру маменьки.

Я хочу представить себе небытие, тогда я смогу уснуть. Я хочу представить себе смерть, чтобы она погасила горькие воспоминания.

Что будет, когда цель моей жизни будет достигнута путем непостижимых наказаний и долг мой будет исполнен? А будет вот что: шелест и падение, но это буду уже не я. О избавление! О растворение, о спасение…»

Глава пятая

Петр Ильич ничего не знал о широких массах. Если его пытались вовлечь в разговор на политическую или социальную тему, он проявлял безразличие и даже выражал некоторое недоумение. Он был от природы сердоболен и впечатлителен, часто и сильно сочувствовал чужому горю, но только тогда, когда ему приходилось видеть его собственными глазами. Он не мог пройти мимо нищего, не подав милостыни, и для нуждающегося в помощи друга или знакомого он готов был пожертвовать всем. Но он не имел ни малейшего понятия о судьбах классов и народов. Чайковский был абсолютно аполитичным человеком и при этом полагал, что полное отсутствие интереса к политике логично и неоспоримо объясняется артистичностью его натуры. Он придерживался мнения, что человек искусства изолирован от общества подобно преступнику, хотя его изоляция и проявляется несколько иначе. Между прочим, и гения, и преступника общество наделяет известностью как символом опасного и аномального образа жизни. Слава — это метка изгоев.

Общественные события он воспринимал как эстетические феномены: они были либо прелестными, либо возмутительными, во всяком случае они являлись для изолированных артистичных натур всего лишь раздражающим внешним фактором, как грохочущий шум или уродство, и не имели того значения, которое им придавало общество.

Пребывание Петра Ильича в Праге, последовавшее за берлинскими гастролями, было большим общественным событием политического значения. Одинокий композитор искренне радовался овациям, которыми его встречали, но сознавал, что предназначены они не ему лично, а всей «матушке России», ведь он был человеком скромным и не мог поверить, что он один может являться причиной такого бурного восторга. Однако он был мало восприимчив к политической и патетической напряженности, проявившейся в столь сердечном приеме русского композитора. Он был до беспамятства, до слез тронут восторженными выкриками чешских студентов, бурей аплодисментов, которыми публика принимала его в театре. Он получил истинное наслаждение от десяти блестящих дней пражского триумфа, тем более что ему довелось провести их в обществе прекрасного и недосягаемого друга Александра Зилоти. Он любовался красотой Золотого города, его мостов, площадей и таинственных улочек, он воспевал Прагу как «первый признавший Моцарта» город. А что еще он знал об этом городе? Он был рад дружеским отношениям, завязавшимся у него с новым музыкальным гением чешского народа Дворжаком, и испытывал граничащее со страхом благоговение, когда его уверяли, что ни одному иностранному композитору здесь никогда не оказывали такого восторженного приема. Неужели он не догадывался, почему чешский авангард, его пресса и высшие правительственные инстанции с таким энтузиазмом поддерживали и утрировали похвалу в его адрес?

Неужели для него так и осталась незамеченной или непонятой происходящая здесь борьба и тот факт, что его, приезжего композитора, вместе с его славой втянули в эту борьбу, что его в этой борьбе использовали? Неужели он ничего не знал о борьбе двух культур, двух эпох, о том, что молодая и сильная нация пытается сбросить оковы устаревшей, уже почти бессильной, но при всем своем бессилии по-прежнему безжалостной австрийской монархии? Молодая и сильная нация, принявшая твердое решение добиться признания своей собственной культуры и своей политической независимости, была воодушевлена славянскими мотивами в музыке Петра Ильича Чайковского. Эти мотивы были здесь не только символом горячо любимой родины, но и символом власти: Россия против австрийской монархии. Восхваление аполитичного композитора Чайковского стало политической демонстрацией.

После Праги в программе значилась поездка в Париж.

В Германии он был со сдержанным пониманием принят группой преданных искусству достопочтенных граждан, в Праге он был награжден демонстративно-утрированным поклонением угнетенного чуждой властью славянского народа, а в Париже им овладело светское общество. Парижская музыкальная жизнь была теснейшим образом связана со светской, и, чтобы добиться успехов в первой, неизбежно приходилось принимать участие во второй. Русские друзья, понимающие в этом толк, настойчиво предупреждали об этом своего соотечественника Петра Ильича. Он принял их слова к сведению и относился к музыкально-светской суматохе как к обязанности, диктуемой возложенной на него миссией и профессиональным долгом. Будучи стеснительным и робким, он неловко чувствовал себя во фраке и, с раскрасневшимся лицом, терпеливо сносил организованные в его честь приемы в лучших домах. Нужно страдать не только во имя самой музыки, но и во имя того, чтобы она вышла в свет и завоевала признание. «Я ведь своего тщеславного Зилоти убеждал в том, что слава мне безразлична, — думал Петр Ильич. — А он мне ответил, что она всем нам нужна. Ну, раз она нам всем нужна, будем с благодарностью принимать почетные приглашения, хотя опять придется потеть от стеснения и скуки. Да, пот буквально будет течь с меня ручьями. Каждое соприкосновение с этим навязчивым и ненадежным миром так же мучительно, так же тягостно и так же утомительно, как встреча с агентом Зигфридом Нойгебауэром, который самым странным и самым комичным образом соединяет в себе все недостатки светского общества».

Между прочим, Петр Ильич по-прежнему старательно уверял самого себя в том, что вынужден сносить все эти светские неприятности исключительно во имя большого русского концерта. Он поставил себе целью познакомить самую избалованную в мире публику с музыкой своей страны. «Ведь здесь о нас ничего не знают», — по нескольку раз в день внутренне возмущался он, когда с ним заговаривали о России. Здесь Россия тоже была в моде, но знания о развитии России и о российской жизни были весьма ограниченными. Здешняя мода на Россию тоже носила политический характер, подобно искренней стихийной симпатии в Праге, но здесь она была направлена против агрессивной Германии. Все дружно воспевали французско-русское братство, повязывали на шею французско-русские галстуки, в салонах и в газетах постоянно упоминались имена Толстого и Достоевского, а в цирке публика восторженно аплодировала русскому клоуну Дурову. Этим все и ограничивалось. Между тем интерес к серьезной русской музыке был так незначителен, что Петру Ильичу понадобился бы изрядный капитал, чтобы самому организовать концерт. Даже без особого сумасбродства в этой поездке ему пришлось основательно раскошелиться, поскольку расходы значительно превышали доходы. Он понимал, что ему ничего другого не остается, как отказаться от большого русского концерта. В этом случае Зигфрид Нойгебауэр со своим оскорбительным скептицизмом оказался бы прав, чего ни в коем случае не хотел признавать Петр Ильич. Он по-прежнему говорил о своем замечательном концерте, пытался завоевать интерес отдельных групп и всего светского общества, наталкиваясь на вежливый интерес, ограничивающийся поверхностным любопытством, так и не перерастающим в участие или желание помочь.

Между тем его передавали из рук в руки, и он мирился с этим во имя славы, в которой «мы все нуждаемся», хотя она есть не что иное, как метка изгоев и меланхолическое утешение. Хоровод праздничных торжеств начался с парадного приема во дворце господина Бернардаки, богатого мецената, живущего в Париже на широкую ногу. Здесь присутствовало более трехсот человек, и Петру Ильичу объяснили, что это якобы «tout Paris»[11]. Великий дирижер Колонн выучил со своим оркестром скрипичную серенаду Чайковского. На торжественном приеме дирижировал сам композитор. После Петра Ильича, исполнявшего также фортепианную часть своего Первого квартета, выступили несколько ведущих виртуозов, например пианист Димер и братья Резцке — два певца, чьи голосовые данные здесь считались непревзойденными. Кроме того, сама госпожа Бернардаки, урожденная Лейброк, выступила вместе со своей сестрой, оперной певицей. Вечер удался на славу: издатель Маркварт, организовавший прием, был доволен. После концерта различные знаменитости мировой величины поздравляли русского композитора, а он, раскрасневшийся, чувствовавший себя несколько скованно во фраке, приветствовал каждого низким поклоном. С поздравлениями к нему подходили Колонн и Ламуро, два его сильнейших соперника, Гуно, Массне и Сен-Санс, старая Полина Виардо, Падеревский. Русский гость вежливо выслушивал каждого, кто к нему обращался. Пожилая дама, шея, руки, грудь и пальцы которой были увешаны драгоценностями, составляющими целое состояние, спросила его, известно ли ему, как он популярен во Франции: его романс играет ключевую роль в романе «Le Froc» некоего Эмиля Гудо, вот как велика его слава. Если твое имя упомянуто во французском романе, ты, несомненно, относишься к «tout Paris».

Хоровод торжественных приемов не прерывался. Колонн дал званый вечер. Еще более роскошный званый вечер дала баронесса Тресдерн, страстная любительница музыки, которая могла позволить себе организовать небольшую постановку вагнеровского «Кольца» в своем салоне на Вандомской площади. Теперь она давала музыкальный вечер в честь вошедшего в моду российского гостя. Кроме того, приемы были организованы русским посольством и мадам Полиной Виардо. Особенно роскошный прием устроило издательство «Фигаро», когда в убранных цветами залах издательства был исполнен третий акт «Власти тьмы», и все это в честь российского гостя. Пианист Димер подготовил торжественный концерт, в котором принимали участие его ученики, исполняющие исключительно произведения Чайковского. Это послужило неплохой рекламой как для виртуозного пианиста, так и для композитора, а возможно, и для молодых исполнителей. Во всех этих светско-музыкальных мероприятиях принимала активное участие мелкая и крупная бульварная пресса. Разумеется, Чайковскому уделялось гораздо меньше внимания, чем «изысканному туалету госпожи Полиньяк (или госпожи Ноалле) из сатина и белого тюля». Восхваляли «la grâce de Grande Dame»[12], госпожи Бернардаки, урожденной Лейброк, и роскошное убранство залов издательства «Фигаро», при этом не забыли упомянуть и имя торговца цветами, чтобы и он не был обделен всеобщим рекламным благословением.

Когда подошло время двух больших концертов Чайковского в «Шателе», российский гость уже был вхож в дома всех влиятельных особ и в приемные всех важнейших издательств. Как положено светскому человеку, он успел везде побывать с визитом, опекаемый своим неугомонным издателем господином Марквартом. И вот теперь, под конец, ему предстояло знакомство с широкой французской публикой. Кроме того, ему должна была уделить внимание серьезная музыкальная пресса.

В «Шателе» его встретили бурными овациями, которые, как он подозревал, несомненно предназначались не столь самому композитору, о котором этой публике мало что было известно, сколь «матушке России» и французско-русскому братству. Однако горячо аплодировали и после каждой отдельной части, и по окончании концерта.

Пресса вела себя сдержанно. Было ясно одно: источником информации послужила «Музыка на Руси» Цезаря Кюи. Отзывы парижской прессы были строгими: «Господин Чайковский не так уж типичен для российской музыки», ему не присущи ни смелость, ни грандиозная оригинальность, отличающая великих славян, к которым относятся Бородин, Кюи, Римский-Корсаков и Лядов. Чайковский же, к сожалению, слишком «европеизирован», «немецкая нота в его музыке подавляет славянскую и поглощает ее».

«Они ожидали экзотических эффектов, — с горечью думал Петр Ильич. — В Лейпциге меня обвиняют в том, что я французский, в Гамбурге — что азиатский, в Париже — что немецкий, а в России считают, что я — все вперемешку, но при этом совершенно не оригинален.

Ох уж эта новая русская школа, эти пятеро неразлучных новаторов, надменных и безжалостных, эта связанная круговой порукой кучка музыкальных националистов! Чем они только мне не досаждали! Им, и только им, я обязан тем, что меня считают скучным, вялым и „европеизированным“. Пражские студенты, которые встречали меня как полноправного посланника великой России, так не считают, как, между прочим, и мудрый старик Аве-Лаллеман, который сказал, что я слишком „азиатский“ и должен поучиться у немецких мастеров. А вот господин Цезарь Кюи так считает. Римский-Корсаков еще ладно, он единственный из них знает свое ремесло, его „Испанское каприччио“ очень интересно инструментовано. Без него вся их братия пропала бы. Он принимает все правильные решения, к нему они обращаются за советом. Дело в том, что у него есть то, в чем меня постоянно упрекают, — музыкальное образование. Остальные все до одного дилетанты! Александр Бородин — упокой Господи его душу — наверняка был неплохим профессором химии. Цезарь Кюи, возможно, является превосходным профессором фортификации. Говорят, что лекции по сооружению укреплений, которые он читает в военных школах Санкт-Петербурга, превосходны. Мусоргский несомненно был фигурой трагичной — опустившийся человек, но при этом человек выдающийся — „великий пьяница“. Но вся их кучка слишком мало занималась музыкой, а музыку нельзя писать между делом. В этом с самого начала было несчастье русских композиторов — они хотели сочинять музыку мимоходом, а началось все с Глинки, нашего великого инициатора. Он хотел сочинять исключительно лежа на диване, и только в состоянии влюбленности, а в целом он больше пил, чем работал. Поскольку он был гением, ему все-таки удалось создать „Жизнь за царя“ — нашу первую оперу, без которой не было бы и всех нас. „Народ сочиняет, а мы только аранжируем“, — говорил великий инициатор Глинка. Как раз это они у него и унаследовали вместе с пристрастием к алкоголю. Бери себе народные мотивы и терзай их по собственному усмотрению — тогда тебя будут считать подлинным, близким к народу. Как будто мы понятия не имеем о народной музыке! Да мы просто-напросто не остановились на народной музыке. А за то, что мы ее облагораживаем, используем в сочетании с чуждыми ей на первый взгляд элементами, нас называют скучными и обыденными. Только бы ничему новому не научиться! Только бы не расширить кругозор! „En musique on doit être cosmopolite“[13] — это мудрое высказывание принадлежит Александру Серову, которого „Могучая кучка“ изволит почитать как одного из зачинателей русской музыки. Но силы его высказывание для них уже не имеет. Подлинно только все варварское, грубое, неотесанное, уродливое. Подлинным является прежде всего Мусоргский, который без дружеской поддержки Римского-Корсакова никогда не увидел бы публики, так безобразно написана его музыка. Никто не в состоянии ее сыграть, но опера „Борис Годунов“ — это опера русского народа, и герой ее не кто иной, как сам народ. То, что в наших произведениях называют „погоней за эффектами“, в его музыке — красота и подлинность. Если в одной из моих партитур звучит колокол — это искусная аранжировка! А его колокола — это колокола старинных русских церквей. Коронационная процессия и деревенский кабачок, монахи, бродяги и крестьянские пляски — у него все подлинное, все подлинное! Убийство, стенания, вопли, мания величия, видение: убиенное дитя грозит окровавленными кулачками царю-самозванцу… Кто может позволить себе такое нагромождение? Я такого не могу себе позволить, я же „традиционалист“, как братья Рубинштейн, и только один старый господин из Гамбурга еще считает меня „азиатским“. Здесь, в Париже, они хорошо информированы, они читали Цезаря Кюи. Подлинные русские — это Бородин, Кюи, Балакирев, Римский-Корсаков и Мусоргский — „Могучая кучка“, великое братство, совместно учредившее „Манифест“ новой русской музыки и с тех пор связанное круговой порукой. Не исключено, что все они действительно гении, а Мусоргский — самый великий, да помилуй Господи бедную его душу. Он много страдал, это безудержный человек, и, может быть, он был ближе всех к душе русского народа. Я вот никуда не вписываюсь, и мне постоянно об этом напоминают».

У него оставалось достаточно времени, чтобы надо всем этим поразмыслить, поскольку, расстроенный критикой в прессе, раздраженный и утомленный постоянными светскими приемами, он отменил все встречи на этот вечер. Ему хотелось побыть одному. После ужина он вышел из отеля, располагающегося вблизи площади Маделен. Он бесцельно побродил по широким бульварам, после чего остановил извозчика и велел отвезти его на Монмартр. Когда он проходил мимо цирка Медрано, ему вдруг захотелось заглянуть внутрь. Представление уже началось. «Как здесь приятно пахнет», — подумал он, когда служительница распахнула перед ним дверь в ложу. Он испокон веков любил этот резкий, манящий, вызывающий любопытство и восторг запах манежа.

Пышная дама в накрахмаленной розовой балетной юбочке и в серебряном цилиндре на белокурых кудрях танцевала на спине белой лошади, которая, тоже пританцовывая, двигалась по манежу. Дама рассылала воздушные поцелуи и выкрикивала что-то по-английски писклявым голосом, не то от восторга, не то от страха. Рядом с ней бежал толстый клоун, на круглой и белой как мел физиономии которого красовался огромный лиловый нос. Было не совсем ясно, пытается ли он убежать от белой лошади или, наоборот, подгоняет ее. Как бы то ни было, вел он себя самым потешным образом, постоянно падал и норовил потерять свои широкие красные штаны, что вызывало особенно громкий смех. С верхнего яруса доносились неуместные шутки, в то время как клоун, скривив свой размалеванный рот в нахально-кокетливой ухмылке, запутался в своих подтяжках, споткнулся и, к бурному восторгу верхнего яруса, чуть не остался без своих подозрительно болтающихся штанов, которые в последний момент все-таки сумел подхватить.

После наездницы выступали дрессированные медведи, потом трое канатоходцев в белых трико, потом укротительница львов, одетая в клетчатую юбочку, как шотландский солдат. Она то и дело стреляла в воздух из огромного револьвера и издавала оглушительные вопли, намного более устрашающие, чем приглушенное рычание зверей. Затем последовал большой номер с лошадьми, а в заставках — клоуны. Петр Ильич получил огромное удовольствие. Он от души смеялся над клоунами, переживал за канатоходцев, демонстрирующих опасные трюки, и восхищался неуклюжей сноровкой танцующего медведя. Больше всего он восторгался публикой, ее энтузиазмом и забавными выкриками. «Как здесь славно, — думал Петр Ильич. — Вот теперь я рад, что приехал в Париж». Он забыл и о светских дамах, и о досадной критике, и о «Могучей кучке». В антракте он выпил в буфете несколько рюмок коньяку. Шум и толкотня нисколько не раздражали, даже скорее успокаивали его. Он наблюдал за многодетными отцами, возглавляющими целый полк мальчиков и девочек, в постоянном беспокойстве, что их подопечные разбегутся и набезобразничают; за кокотками, бросающими томные взгляды из-под цветастых шляпок; за щеголями с окраинных бульваров, которых узнаешь по напомаженным черным усикам, слишком узким бедрам, слишком высоким накрахмаленным воротничкам, слишком остроносым туфлям. Ему здесь нравилось все: парижский жаргон, стремительная, остроумная речь, звонкий смех. Здесь он был счастлив.

Он обратил внимание на очень хорошенькую девушку и только потом на юношу, с которым она беседовала. У девушки было бледное, напряженное, удивительно миловидное лицо и продолговатые, темные, страстные глаза. На ней было плотно облегающее фигуру, очень простое платье черного шелка, подчеркивающее высокую молодую грудь. Сзади юбка была, согласно моде, пышно присобрана. Юноша, с которым она беседовала, стоял спиной к Петру Ильичу. У него были мягкие, матовые, белокурые волосы, коротко выстриженные на затылке. Юноша был без пальто, в приталенном костюме из английской ткани в крупную клетку, довольно сильно поношенном, но не лишенном сдержанной элегантности. Девушка рассмеялась так, что серебристое эхо раскатилось по всему фойе. При этом она откинула назад голову, и бледное лицо ее с обведенным темной помадой широким ртом и продолговатыми глазами в резком свете газовых ламп казалось беззащитным, милым и трогательно напряженным, несмотря на всю веселость. Юноша откликнулся совсем другим смехом, шероховатым, нежным и немного надменным. Этот смех о чем-то напомнил Петру Ильичу. Он на пару секунд закрыл глаза, чтобы прислушаться к себе, вспомнить, где он мог слышать этот смех. Когда он снова открыл глаза, юноша успел обнять свою прелестную спутницу, и, тесно прижавшись друг к другу, непрерывно болтая и смеясь, они пробирались сквозь толпу к выходу.

Петр Ильич почувствовал: «Я должен идти за ними. Я должен пройти за ними весь бульвар Клиши. Я должен за ними наблюдать, как они смеются и уверенно шагают сквозь толпу, оба такие молодые. Мне непременно нужно вспомнить, откуда мне так знаком смех этого юноши».

Он бросился к гардеробной, в спешке потребовал свою шубу, дал излишне много чаевых и, небрежно набросив шубу на плечи, побежал к выходу. На бегу он размышлял: «Догоню ли я их? А вдруг они уже пропали из виду?»

На бульваре Клиши, несмотря на поздний час, было чрезвычайно людно. На тротуаре, в резком свете газовых фонарей, в толпе смешались шлюхи с благопристойными дамами, сутенеры с офицерами, молодые продавщицы, арабы и негры. У открытых в сторону улицы кафе людской поток, сопровождаемый облаком шума и запахов, приостанавливался. Ободранные мальчишки торговали газетами и орехами, и их полужалобные-полугневные выкрики растворялись в звуках танцевальной музыки, доносящихся из кафе. На углу бульвара Клиши и площади Пигаль стоял оборванный старик с изуродованным проказой лицом и безгубым провалом рта. Он тихо, почти шепотом, напевал какую-то балладу, содержание которой, если прислушаться, было жутковатым и трогательным. Петр Ильич, отвернувшись, бросил монету в его костлявую руку. Его охватили жалость и отвращение, он вообще страшно боялся нищих и был уверен, что они приносят ему несчастье.

Вот в этой толпе и затерялась очаровательная молодая пара — прелестная девушка и юноша, смех которого его так взволновал. Петр Ильич сильно огорчился. «Они пропали, — подумал он, и от расстройства походка его стала замедленной и Тяжелой. — Они принесли мне радость и поэтому как сквозь землю провалились. Нет, конечно, они не провалились сквозь землю. Они в обнимку вошли в один из этих темных домов, и теперь они там предаются страсти…»

Залитая искусственным светом, наполненная шумом ночь была теплой. Во влажном воздухе уже веяло весной. Петру Ильичу от ходьбы стало жарко, ему мешала накинутая на плечи шуба. Его напугала негритянская девочка, которая выпрыгнула неизвестно откуда и стала плаксивым голосом предлагать ему спички. Она смотрела на него широко распахнутыми, усталыми глазами из-под темной копны кучерявых волос. Когда Петр Ильич наклонился, чтобы положить монетку в черную руку с совсем светлой, как будто отбеленной ладошкой, шатающейся походкой приблизилась мать-негритянка. Она возникла как огромная тень за спиной своей побирающейся дочери и забормотала слова благодарности в адрес щедрого господина. Слова эти звучали как проклятие. Судя по огромным размерам живота под льняным фартуком, женщина была беременна. Лицо ее было таким же расплывшимся, как и ее тело. Это было уже не человеческое лицо, а громадная, бесформенная поверхность, на которой сверкали глаза и то и дело мелькали белые зубы.

Петр Ильич задом попятился прочь от беременной негритянки, не в состоянии отвести от нее взгляда. «Она принесет мне страшные несчастья, — думал он, уставившись на бесформенное тело. — Все беременные женщины приносят мне несчастье, а уж эта и подавно! О, горе несчастной, и мне тоже горе, потому что смотрю на нее!» Наконец он нашел в себе силы повернуться к ней спиной. Тяжелыми, неуклюжими шагами он заспешил прочь, обеими руками прижимая к груди шубу. Из полуоткрытой двери кафе доносились звуки вальса. Петр Ильич вошел в кафе.

Он заказал у стойки двойной коньяк, залпом выпил его и заказал еще один. Девушка за стойкой попыталась завязать с ним беседу, сказала что-то про весну, ждать которую осталось совсем недолго. Это была пышная брюнетка с тенью усиков над верхней губой, и говорила она с южным акцентом. Петр Ильич не ответил, девушка пожала плечами. На длинных кожаных скамейках, под зеркалами в позолоченных рамах сидели другие девушки, а перед ними на грязных мраморных столах стояли чашки с кофе или стаканы с зеленоватым напитком. «Это, должно быть, абсент, — подумал Петр Ильич. — Я тоже мог бы выпить стаканчик. А вот очаровательная юная пара, которая мне так понравилась, действительно сквозь землю провалилась».

Рядом с ним, лениво и неподвижно облокотившись на стойку, стоял неухоженный мужчина в бархатном сюртуке. Застывший взгляд его воспаленных глаз был устремлен в стакан с зеленой жидкостью. Рядом с этим опустившимся человеком, про которого Петр Ильич с жалостью подумал, что он, наверное, художник, талантливый портретист, преследуемый неудачами, как большинство людей в этом городе, стоял еще кто-то, невидимый Петру Ильичу. Этот невидимый человек разговаривал с девушкой за стойкой. Неожиданно Петр Ильич услышал его шероховатый надменный смех. Этот смех он хорошо знал, он слышал его много лет тому назад и совсем недавно. Это был смех Апухтина. Петра Ильича охватил ужас.

Значит, юноша, которого он видел в цирке Медрано с прелестной девушкой, был здесь, и смеялся он, как Апухтин. Петр Ильич сделал несколько шагов в обход неухоженного господина в бархатном сюртуке. Он встал рядом с юношей и, пораженный своей собственной бесцеремонностью, заговорил с ним.

— Так вы здесь, — промолвил Петр Ильич.

Молодой человек в изумлении обратил к нему свое лицо.

— Да, — ответил он не слишком приветливо, вызывающе глядя на господина в шубе. — А что?

— Я видел вас в цирке Медрано, — продолжал Петр Ильич, краснея под строгим взглядом юноши. — С вами была очень красивая девушка.

— Она вам понравилась? — Молодой человек понимающе ухмыльнулся. — Это можно организовать.

Этот тон был незнаком Петру Ильичу. С кем он имел дело? С молодым сутенером, предлагающим ему свою девушку? Следовало бы развернуться и выйти, но Петр Ильич продолжал:

— Я пошел за вами следом, но на бульваре вы исчезли.

— За кем вы пошли? — переспросил юноша, смерив странного пожилого господина пристальным взглядом своих серо-зеленых, близко посаженных глаз. — За моей подругой?

Может быть, девушка сидела здесь, в кафе, под зеркалом в позолоченной раме, поставив перед собой стакан с зеленоватым напитком, а молодой человек ждал, когда ее уведет фраер, чтобы утром встретиться с ней и забрать у нее деньги.

— Я пошел следом за вами обоими, — ответил Петр Ильич, — потому что вы оба мне понравились.

— Значит, и за мной тоже? — спросил юноша без всякого кокетства, по-деловому и с враждебным, чуть ли не злым выражением лица.

К своему собственному ужасу, Петр Ильич ответил:

— В первую очередь за вами.

На это юноша сухо произнес:

— Вот как.

Петр Ильич молчал. «Я мог бы спросить его, не хочет ли он составить мне компанию, — думал он. — Возможно, он рассердился бы, а может быть, сказал бы: „Это тоже можно организовать“, причем сказал бы это не моргнув глазом». Пышная француженка за стойкой насмешливо посмотрела на седобородого господина и юношу.

— Вы русский, — заметил молодой человек. Лицо его оставалось суровым, но он рукой прикоснулся к руке преследовавшего его пожилого господина.

— А как вы заметили? — спросил Петр Ильич.

— Я знаком со многими иностранцами, — сообщил юноша, на лице которого промелькнуло отвращение, как будто ему было неприятно вспоминать о своем общении с приезжими. Он протянул руку за стаканом с зеленоватой жидкостью, стоящим перед ним. Рука его была худой, жилистой и немного грязной.

— Вы хотите еще что-нибудь выпить? — спросил Петр Ильич, когда юноша залпом осушил свой стакан.

— Да, — ответил он и с презрительным, даже враждебным выражением лица обратился к девушке за стойкой: — Еще два абсента, Леони, мне и господину.

Петру Ильичу тоже налили зеленоватого зелья.

Они пару минут стояли молча. Петр Ильич разглядывал юношу. Его пышные, матово-белокурые волосы были коротко пострижены на висках и на затылке — это Петр Ильич заметил еще в цирке. Под узкими серо-зелеными глазами сильно выступали скулы. Лоб был гладкий и красивый, что еще более подчеркивало несовершенство мягкого и короткого подбородка. Довольно широкое, еще очень молодое, но уже изможденное, уже теряющее свою свежесть лицо было блеклым, между веками и бесцветными бровями легли розово-голубые тени, и только упрямо надутые губы темно-красного цвета резко выделялись на фоне гладкого лба, бледных щек и тусклого взгляда. Юноша был невысокого роста, намного меньше Петра Ильича, и худощав. Под приталенным костюмом узкого покроя угадывалось спортивное, гибкое тело. Он стоял в небрежной и в то же время напряженной позе, скрестив ноги и слегка наклонив голову, как бегун на старте, обхватив стакан жилистыми, натруженными руками.

— А вы француз? — поинтересовался Петр Ильич.

— Я парижанин, — ответил юноша, не отрывая тусклого, проницательного взгляда от стакана. — Но моя семья приехала сюда издалека, с Балканского полуострова… — И он взмахнул красивой, неухоженной рукой, как будто изображая, из какой мрачной местности происходила его семья. — Правда, теперь у меня родни совсем не осталось, — добавил он неожиданно заученным, неестественным и жалостливым тоном.

— У вас есть занятие? — поинтересовался Петр Ильич и тут же рассердился сам на себя за неудачно поставленный вопрос. — Вы где-нибудь работаете?

— Я работая в цирке, — юноша продолжал смотреть в стакан. Наверное, он лгал. — Вообще-то я хотел стать музыкантом, я играю на флейте. — Он нежно улыбнулся, как будто умиленный воспоминанием о флейте. Нет, это была не ложь.

— Вы хотели стать музыкантом, — повторил Петр Ильич, глядя на собеседника.

— Это была бредовая идея, — сказал юноша злым, хрипловатым голосом со свойственным ему мрачным выражением лица.

«Он хотел стать музыкантом, и, может быть, у него большой талант, почему бы нет? Он похож на талантливого человека. Ему можно было бы покровительствовать, он наверняка заслуживает этого не меньше, чем какой-нибудь Сапельников, а возможно, даже и больше. В нем куда больше обаяния».

— А вы чем занимаетесь? — спросил юноша. — Вы наверняка писатель или что-то в этом роде? — И тут последовал резкий, нежно-надменный смех Апухтина, смех злого гения, обладающего необъяснимой властью над Чайковским.

«Я мог бы оставить его при себе, позаниматься с ним. Может быть, из него вышел бы толк».

Поскольку незнакомец не отвечал, а вместо этого впал в раздумье, юноша спросил напрямую, без обиняков:

— Ну что, вы возьмете меня с собой?

Петр Ильич залился краской. Девушка за стойкой, немая, насмешливая свидетельница его странного приключения, не могла не услышать недвусмысленного вопроса. Ему было очень неудобно. Несколько невпопад он ответил:

— Но ведь уже так поздно.

Он достал свои красивые часы, причем не столько для того, чтобы узнать время, сколько для того, чтобы время выиграть и убедиться, что его самая прекрасная вещь, его талисман еще при нем.

Он отщелкнул узорную крышечку часов и в тот же момент ужаснулся алчному взгляду, которым юноша буквально пожирал прелестную вещицу из золота и платины.

Дрожащей рукой Петр Ильич засунул часы обратно в карман.

«Он украдет мои часы, если я возьму его с собой, — неожиданно осознал он, стирая со лба пот. — Этим все и кончится — никакой дружбы на всю жизнь, никаких педагогических попыток его спасти и сделать из него великого мастера — ничего подобного не будет, все это надувательство и самообман. Он украл бы мои часы, и на этом кончилось бы мое великое приключение. Вот и вся благодарность за растраченные чувства».

Конечно, могло бы случиться что-нибудь еще более ужасное. Я сегодня видел особенно много нищих и жуткую беременную женщину, а это приносит несчастье. Совершенно точно, случилось бы что-нибудь ужасное. Он убил бы меня, если бы я хоть на секунду заколебался и не сразу отдал ему часы. Он задушил бы меня, ведь, хотя он и невысок ростом, но силен, ловок и очень зол. Я же чувствую, он уже сейчас меня ненавидит и прицеливается, как бы потом поудобнее ухватить меня за горло.

«Разумеется, — подумал Петр Ильич, поспешно опустошая стакан с мутной зеленоватой жидкостью, анисовый привкус которой был ему неприятен, — конечно, быть удушенным им — это не самая ужасная смерть… Злой демон, сильный и ловкий, набрасывается на тебя, у тебя темнеет в глазах, и тут он предстает перед тобой в истинном своем облике ангела-душителя. Ты задыхаешься, ты погибаешь… Да, ты погибаешь — о, спасение… Но согласован ли в этом случае твой уход с Тем, кто определил твою миссию? Ну уж нет, на это и надеяться смешно. Ведь Он сделал свой выбор еще тогда, более десяти лет тому назад, когда ты, бросая Ему вызов, зашел в ледяную воду, а в итоге только промерз и простудился. А теперь тебя якобы должен задушить апухтинский смех и его пагубное обаяние? Так просто торжества демону не достичь, старина! Не выйдет, Апухтин, мой падший ангел!»

Тут Петр Ильич ощутил нарастающее чувство протеста, которое, наверное, всего один раз в жизни овладевало им с такой силой. Было это именно тогда, когда картина его жизни и его долга вдруг так неожиданно и так естественно открылась его взору, когда он нашел в себе силы порвать дружбу с падшим ангелом Апухтиным. Мысли его продолжали свое стремительное течение: «Мы теперь уже не такие беспомощные, как раньше. Мы знаем, что нам еще немало предстоит совершить, что это немалое принесет нам славу, эту меланхолическую награду — а ты, мой юный друг, при всем твоем очаровании умрешь в бесславии! Чем меня тогда так взволновала коротенькая, пульсирующая мелодия из сонаты моего друга Грига? Нужно уметь постоять за себя…»

Поскольку странный пожилой господин продолжает колебаться, юноша повторяет свой вопрос:

— Ну как? Возьмете меня с собой? — при этом, наверное, думает о красивых часах. Его узкие, блеклые и злые глаза смотрят выжидающе и с некой задоринкой, манящей, таинственной и довольно опасной. Кожа между бровями и ресницами его кажется серебристо-розовой с перламутровым отливом.

— Я нынче устал, — отвечает пожилой господин с невинной улыбкой. — Мне спать хочется.

Юноша неприязненно искривляет рот и обиженно опускает глаза, а иностранец добавляет:

— Но я обязательно хочу вас видеть, дорогой мой. Пожалуйста, зайдите ко мне завтра в первой половине дня. Меня зовут Юргенсон, я остановился в отеле «Дю Рин» на Вандомской площади — вы там спросите у консьержа.

— Договорились! — отвечает юноша. — Завтра в первой половине дня, — и, ловко повернувшись на каблуках лицом к собеседнику, он добавляет: — А вы мне уже сейчас немного денег не дадите — авансом? — После чего он заливается своим шероховатым, нежно-надменным, приглушенным смехом.

— Разумеется, — совершенно спокойно отвечает господин. Он достает из бумажника купюру и протягивает ее юноше. Это крупная купюра, намного крупнее, чем подачка, на которую рассчитывал молодой человек. Он улыбается, слегка касаясь своей худой грязной рукой большой, белой и тяжелой руки незнакомца. Незнакомец обращает на юношу грустный взгляд своих синих, задумчивых глаз.

Он просит у девушки за стойкой счет, расплачивается и направляется к выходу. Уже отдалившись от юноши на несколько шагов, он на прощание поднимает тяжелую руку.

— Прощайте, мой юный друг! — говорит незнакомец. — И будьте счастливы!

Он выходит на бульвар Клиши. Толпа рассеялась, из темных кафе уже не доносится звуков музыки.

Петр Ильич остановился совсем не в отеле «Дю Рин» на Вандомской площади, а в отеле «Ришепанс» на улице Ришепанс. Улица Ришепанс пересекает улицу Сент-Оноре, проходит параллельно улице Руаяль и соединяет свое продолжение, улицу Риволи, с площадью Маделен.


Завершающая часть поездки, пребывание в Лондоне, была для Чайковского обязательной программой. В столице Англии он пробыл ровно столько, сколько было необходимо, то есть четыре дня.

Его тянуло домой. Довольно непрерывно меняющихся, мелькающих и исчезающих лиц, которым грустно и задумчиво смотришь вслед! Довольно мещанской, светской и прочей суеты вокруг искусства! Теперь хотелось только одного — одиночества. Теперь настало время на несколько месяцев уйти в работу.

Во время качки при пересечении Ла-Манша и во время шестидневной тряски в железнодорожном вагоне Петр Ильич делал наброски. Это были не наброски к опере, которую он собирался написать, — «Пиковая дама» его в этот момент волновала мало. Опера казалась ему недостаточно серьезным и недостаточно чистым жанром, чтобы служить для подведения итогов очередного этапа жизни, стать обобщением всего того, что пришлось пережить и осознать. Это должна была быть симфония. Это должна была быть симфония протеста. Это должна была быть симфония великого противостояния. Он почувствовал, что в нем созрела эта музыка в момент освежающего и утешительного соприкосновения с короткой, пульсирующей мелодией Эдварда Грига.

Это должна была быть симфония великого противостояния, в которой яростный энтузиазм торжествует над пустыми причитаниями, симфония бунтарства, мужественная решимость которого сильнее тоски-печали. Ведь наша миссия еще не завершена, нас ждут великие дела, и на этот раз финал прозвучит не тускло, а действительно триумфально.

Таким образом, весной и летом 1888 года была написана Симфония № 5 ми-минор, опус 64, рожденная из радостей и страданий, в уединении маленького местечка Фроловское, в шести верстах от города Клина, в лесистой местности. Майданово же, которое Петр Ильич некоторое время хотел считать своим домом, было им заброшено и покинуто. Пятая симфония была создана вопреки парализующему стареющего композитора страху, который то и дело нашептывал ему: «Ты исписался, ты иссяк, тебе больше ничего не создать». И вот, полюбуйтесь — симфония удалась на славу и получила признание. Она была полна уныния и блеска, сменяемых совершенно неземной легкостью, а в финале гордо и неоспоримо торжествовал дерзкий протест.

Когда работа над партитурой была завершена, оставалось только сочинить посвящение, надпись в чью-то честь. Чайковский не стал посвящать ее ни одному из своих друзей, как будто мрачный отшельник тем самым давал понять, что друзей у него не осталось. Он посвятил ее господину Аве-Лаллеману, первому председателю Филармонического общества в Гамбурге. Это был чужой человек, но именно он сказал Петру Ильичу: «Из вас еще может получиться великий композитор» и «Вы же еще так молоды».

Часть вторая

Глава шестая

Сестра Петра Ильича Чайковского Александра Давыдова была нездорова. Мнения врачей о характере и причинах ее заболевания резко расходились. Она таяла на глазах. Она кашляла, худела и слабела. Один врач был уверен, что это легочный недуг; другой считал кашель побочным явлением и утверждал, что недомогание происходит от желудка; третий обвинял почки. Самой Александре диагноз был совершенно безразличен. Пыталась ли она вообще побороть эту безымянную болезнь? Она молилась. Однако, поскольку молилась она молча, никто так и не узнал, с какими просьбами, требованиями и пожеланиями она обращалась к Богу. Мир живых и здоровых остался в полном неведении о ее переговорах со Всевышним. Часами пролеживала она, сложив для молитвы руки и уставившись вверх глубоко запавшими глазами, взгляд которых приобрел болезненный и отрешенный блеск. Она не меняла своего положения и не переводила взгляда, когда к ней подходил кто-то из членов семьи или из прислуги. Только когда над ней склонялся Владимир, она слегка приподнимала руку в едва уловимом приветственном жесте или улыбалась. Владимир был ее любимцем.

Она не проявляла практически никакого интереса к болезни Веры, своей младшей дочери. Когда доктор или супруг приносили ей вести о состоянии бедной девочки, болеющей в противоположном крыле большого дома, выражение лица Александры становилось озлобленным и отчужденным. Она как будто бы ревновала к маленькой больной. Может быть, ей казалось, что дочь отнимает у нее часть того драгоценного внимания и уважительного отношения, которое здоровые уделяют больным. А может быть, ребенок, по ее мнению, легче и стремительнее приближался к забвению, чем сама Александра, у которой так много времени уходило на переговоры с Богом. Маленькая Вера заболела позднее матери, но прыткая юность быстро догнала медлительную зрелость, с легкостью перегнала ее и оставила позади. Маленькая Вера достигла загадочной и желанной цели, в то время как Саша все еще мучила себя сложными молитвами. Господин Давыдов прикрыл своей дочери глаза. Владимир, рыдая, бросился на худое, безжизненное тельце. Доктор почтительно стоял в стороне. Когда не покидающей постели Александре сообщили о смерти дочери, она сначала озлобленно молчала, потом подняла сложенные для молитвы руки.

В остальном ее состояние не менялось — не наблюдалось ни улучшений, ни ухудшений. Если она (чего никто в точности не знал) втайне боролась со смертью, то упорство ее противостояния заслуживало восхищения. Если же она, как временами подозревали ее муж и дети, желала смерти, то смерть играла с ней в очень жестокую игру. Она не приближалась к ней и не отдалялась, она дразнила ее и глумилась над ней, оставаясь в поле зрения, маня своими темными чарами, но, когда Саша протягивала к ней руку, смерть ускользала, как мимолетная тень.

— Я поражаюсь маменьке, она не теряет терпения, — говорил Владимир, ее сын, которому она изредка улыбалась.

Восемнадцатилетний Владимир был чрезвычайно приятным юношей, не по годам серьезным и толковым. Возможно, он изменился под влиянием тесного общения с больной матерью. Пока Александра была здорова, именно он, ее любимец, был самым беспечным и веселым. Этот веселый маленький мальчик превратился теперь в рослого, худощавого юношу. В школе его любили, да и дамы, вхожие в дом Давыдовых, не оставались равнодушными к его обаянию. Некоторые из них принимались с ним кокетничать, на что он с умелой галантностью отвечал приветливыми, почти нежными взглядами своих широких темно-синих глаз, склонялся, чтобы поцеловать ручку, зачастую сопровождая взгляды и поцелуи короткими, насмешливыми комментариями.

Язык у него был подвешен хорошо, это признавали и дамы, и учителя, и школьные приятели. Из его подвижного, красивого рта, обнажающего здоровые белые зубы, слова вылетали торопливо и в безукоризненной последовательности. Кроме этой не всегда содержательной, но неизменно изящной болтовни его отличала улыбка, которая казалась одновременно легкомысленной и печальной. Именно это сочетание ветрености и меланхолии и характеризовало его нрав, наделяя его тем самым обаянием, которому не могли противостоять ни приятели, ни профессора, ни дамы.

Его гладкий, белый, выпуклый лоб и строгая линия густых черных бровей над темными, большими глазами как будто свидетельствовали о трогательном раннем жизненном опыте, о столкновении с трудной и горькой стороной жизни. Но рот его, так беззаботно болтающий и смеющийся, выдавал его юный возраст. Губы его были влажными, подвижными и чувственными. Легкомысленная болтовня его противоречила печальному выражению глаз.

Гладкий высокий лоб был обрамлен волнистыми каштановыми волосами. Изящная голова возвышалась на несколько длинноватой шее, которая в свою очередь покоилась на узких и немного сутулых плечах. Владимир, угловато-изящный паж, передвигался на длинных и тонких ногах с нелепым и величавым достоинством птицы страуса. Серьезно-насмешливую болтовню свою он сопровождал неловкими и в то же время грациозными жестами, которые подчеркивали красоту его тонких, изящных рук. Бросались в глаза и его маленькие, безукоризненной формы уши. Как две нежные и хрупкие раковины, они выглядывали из-под густых темных волос.

Юный Владимир отличался любовью к прекрасному и пытливым умом. Он много читал и с удовольствием обсуждал книги с приятелями или со взрослыми. Он разбирался не только в русской, но отчасти и в классической, и в современной французской и немецкой литературе. Он был знаком с большинством популярных изданий, в некоторых случаях даже с оригиналами научных трудов, теории которых в то время были основной темой дискуссий в образованных кругах. В разговоре он любил цитировать Дарвина, Маркса и Гегеля. Он интересовался как общественными вопросами, так и вопросами эстетическими, мог поддержать разговор и о нигилистах, и о программной музыке, был знаком с историей искусств, играл на фортепиано и немного рисовал.

Разумеется, он был поклонником Вагнера. Это не мешало ему восхищаться классиками русской музыки, прежде всего Глинкой и «Могучей кучкой» во главе с Римским-Корсаковым. Это не мешало ему считать своего знаменитого родственника Петра Ильича Чайковского важнейшей для русской музыки фигурой и величайшим композитором своего времени.

В последние свои приезды в Каменку знаменитый родственник Петр Ильич Чайковский привечал и баловал своего племянника Владимира, что было единогласно отмечено в кругу семьи. Раньше, когда Александра еще была здорова, а Владимир был маленьким шаловливым мальчиком, Петр Ильич мало внимания уделял детям вообще и Владимиру в частности. Иногда, с рассеянной нежностью поглаживая его густые кудри, Чайковский говорил: «Маленький Владимир, и что же из тебя выйдет?» В основном же его можно было увидеть сидящим или прогуливающимся в обществе любимой сестры Саши. Ему нужно было о многом ей поведать. Их беседы были бесконечны. Предметом этих бесед были печали, затруднения, страхи, приключения и надежды, которыми была наполнена богатая событиями, горькая и сумбурная жизнь Петра Ильича. Александра, которой любовь к брату прибавляла мудрости, а родство — сочувственного понимания, внимала его покаяниям и жалобам, планам, расчетам и излияниям чувств.

Это было давно. Теперь времена долгих бесед с сестрой Сашей остались в прошлом. У больной не было ни сил, ни желания выслушивать исповеди других. Теперь существовали только две действительно интересующие ее вещи, тесно связанные между собой: ее болезнь и ее затянувшийся, противоречивый и трогательный диалог с Богом. По отношению к брату, как, впрочем, и по отношению ко всем остальным, за исключением Владимира, она была озлобленно-рассеянна, и ничто не могло разрушить барьера отчужденности — ни ласки, ни угрозы.

Господин Давыдов был человеком деловым, чуждым всему возвышенному и прекрасному. Из троих сыновей, простоватый старший и неказистый младший не представляли для Петра Ильича особого интереса. Сердце его выбрало в любимцы Сашиного среднего сына Владимира, высокорослого, толкового, печально-легкомысленного пажа.

В последний свой приезд в Каменку Чайковский вел продолжительные беседы со своим любимым племянником. Позднее Владимир с гордостью рассказывал, что Петр Ильич посвятил его во все свои музыкальные планы и даже сыграл ему на рояле отрывки различных новых мелодий. От племянника, которого он именовал Бобом, Петр Ильич в свою очередь ожидал подробных отчетов об учебе, обязанностях и развлечениях, а сам рассказывал ему о своих поездках, о жизни в больших городах Западной Европы, делился детскими воспоминаниями. Он обожал делиться с Владимиром воспоминаниями, которые, казалось, оживали, свежели и молодели в присутствии такого внимательного, любознательного и восторженного слушателя. Разговорчивый Владимир был еще и хорошим слушателем. Его красивый, подвижный рот был наделен даром речи, а его чуткие, прелестной формы уши — умением слушать. Впрочем, юноша и стареющий композитор проводили время не только в беседах: они играли в мяч, разгадывали шарады, много смеялись и беззлобно шутили.

Ha прощание знаменитый родственник впервые обнял своего любимого племянника и поцеловал его в лоб. Это было началом крепкой дружбы.

Для молодого Владимира Петр Ильич был одновременно загадочным и близким. Ему казалось невероятным, что его современник, к тому же близкий родственник, так знаменит, что относится к «великим», о которых в книгах пишут: «полон неисчерпаемой творческой энергии, поддерживает таинственную и магическую связь с демоном, открывающим ему доступ к источникам райской музыки, к мелодиям, которые так называемому гению остается только донести до слуха пораженного человечества». На самом деле, как можно не поражаться этому необъяснимому, запутанному, блаженному процессу? Таким образом, Петр Ильич, с одной стороны, был для юного племянника загадочным незнакомцем, с другой же стороны, юноше казалось, что он прекрасно понимает всю человеческую натуру своего знаменитого дядюшки. Племяннику были очень хорошо понятны его неуверенность в себе, часто оборачивающаяся вспыльчивой гордостью, его раздражительность, его беспокойство, его подавленность. Ему казалось, что он понимает и его юмор с неизменной примесью меланхолии, и склонность к почти ребяческому, необузданному веселью. Безграничная доброта Петра Ильича по отношению к людям, его потребность помочь всем и каждому, даже самым ничтожным и чужим, совсем не вязались с его болезненной боязнью людей. Это противоречие нисколько не удивляло юного Владимира, напротив, ему казалось, что именно эти противоречивые черты характера и подтверждают не только кровное, но и духовное его родство с великим, знаменитым, трогательным дядюшкой Петром Ильичом. Несмотря на юный возраст, племяннику уже были знакомы и необъяснимый страх, и подавленное состояние духа, и ненависть по отношению ко всему человечеству, и ощущение собственной неполноценности. При этом и он был одержим острым стремлением угождать людям, завоевывать их сердца любезностью и обходительностью. Конечно, у племянника все эти черты были выражены менее резко и не внушали такого беспокойства, как бурный характер самого Петра Ильича. Молодость и подвижное изящество пажа-переростка обладали чудесной способностью сглаживать противоречивость его характера, смягчать контрасты, превращать сомнения и терзания в грациозное достоинство. Юные губы его расплывались в улыбке, темные глаза излучали одновременно тоску и беспечность, тонкие, длинные руки сопровождали его речь немного неловкими, пылкими жестами, высокий чистый лоб его, прелестно обрамленный темными локонами, еще не носил следов демонических прикосновений.

Жизнь Владимира была заполнена всякого рода приятными занятиями и интересами, как и было положено молодому человеку из хорошей семьи конца девятнадцатого века. Главным же интересом его стало все, что было связано с загадочным и в то же время близким дядюшкой. После насыщенных беседами дней, проведенных в Каменке, ставших началом или просто прелюдией большой дружбы, началась переписка Петра Ильича с племянником. Требовательный Владимир считал, что Петр Ильич пишет слишком редко и нерегулярно. Конечно, юноша знал, как много времени у композитора уходит на работу и поездки, на общественные обязанности и корреспонденцию. Однако это объяснение недостатка уделяемого ему, Владимиру, внимания, его нисколько не утешало. Владимир хотел быть в курсе абсолютно всего происходящего в жизни уважаемого и обожаемого родственника.

Он начал с того, что организовал службу разведки, при помощи которой добывал сведения по всем доступным ему каналам. Владимир, дотошный юный племянник, собирал все газетные статьи, в которых упоминалось имя Чайковского. Лакею Алексею было строго наказано письменно сообщать в Каменку все, что ему известно о действиях хозяина. Владимир наладил переписку с молодыми людьми, счастливцами, которые были вхожи в дом Петра Ильича. Среди них был и Володя Направник, сын знаменитого петербургского дирижера. Он иногда гостил во Фроловском, с одной стороны, вызывая ревность племянника, с другой — пробуждая в нем интерес к сверстникам.

Таким образом, молодой Владимир вел двойную жизнь: свою собственную, размеренную жизнь — в Каменке с семьей и в Киеве в качестве гимназиста, а в мыслях и мечтах — беспокойную и блестящую жизнь знаменитого и модного композитора, достойную зависти и сочувствия одновременно, переполненную славой, восторгом, разнообразием и тоской.

Владимир, образцовый сын, любимец тяжело больной матушки и примерный гимназист, в своих мечтах и мыслях сопровождал Петра Ильича в его первые заграничные гастроли. В то время как Чайковский считал себя совершенно одиноким, внимательный юноша следовал за ним в Лейпциг и Гамбург, Любек и Магдебург, Берлин и Прагу, Париж и Лондон.

Любящий племянник, всегда в курсе событий благодаря службе разведки, сообщения которой он дополнял при помощи своего богатого воображения, знал новый дом Чайковского во Фроловском как свои пять пальцев еще до того, как побывал там. Лакей Алексей выслал ему рисунки и описания, из которых ему был знаком и низкий деревянный дом с пристроенной верандой, и обрамляющие его кусты и деревья, и грубо сколоченная скамья, на которой можно было посидеть в тени, и клумбы, и лесистый равнинный пейзаж, открывающийся из окон дома.

Юный Владимир стал заочным свидетелем тяжелой, насыщенной триумфами и поражениями, продолжительной работы над Пятой симфонией. Он вместе с Петром Ильичом впадал в отчаяние, когда дело не шло, ликовал и гордился, когда работа продвигалась, и теперь, когда труд был завершен, причем успешно, он был счастлив так, как будто это было его произведение.

Он принимал участие и в повседневной жизни Фроловского, в разведении цветов, которому Петр Ильич посвящал много времени и сил. (Старательный садовник, долго копаясь в сырой земле, заработал себе простуду. К тому же, о ужас, левкои и резеду прибило ливнем!) Он разбирайся в обширной переписке, которую Петр Ильич, усердный композитор и старательный садовник, вел, как примерный ученик, взявшийся за дополнительное задание. В основном письма были адресованы госпоже фон Мекк. Было их так много и написаны они были так подробно, что вызывали зависть юного племянника в Каменке, хотя он прекрасно знал, какую значительную роль таинственная покровительница играет в жизни его возлюбленного дядюшки. Очень много времени занимала, по сведениям молодого Владимира, переписка с его превосходительством великим князем Константином Константиновичем. Этот родственник государя, поклонник музы, взял себе в привычку баловаться лирикой и вести с композитором Чайковским обстоятельные дискуссии по вопросам стиля, рифмы и слога, требуя, чтобы мнение милостиво привлеченного в качестве советчика собеседника непременно сопровождалось всякого рода утонченными комплиментами и похвальными тирадами. К этому добавлялась оживленная переписка с братьями Анатолием и Модестом, деловая переписка с коллегами, дирижерами, предпринимателями и директорами театров, включая управляющего императорскими театрами Всеволожского, чрезвычайно влиятельного друга и покровителя, с которым Петр Ильич любой ценой должен был поддерживать дружеские отношения. Чуткий юноша вполне осознавал, сколь утомительными и тягостными были все эти обязанности, от которых ни в коем случае не следовало уклоняться. Слава — это не только лавры, но и обуза.

Жизнь во Фроловском протекала тихо, редкие развлечения были скромными, но Владимир, мысленно принимающий участие в этой жизни, радовался и самым безобидным развлечениям, подаренным судьбой его дядюшке, а значит, и ему самому. Он, например, заочно наслаждался небольшим обществом, собравшимся по поводу именин Петра Ильича. Был здесь и полный, медлительный, всегда чем-то опечаленный Ларош, приятель студенческих лет, а ныне один из самых известных музыкальных критиков страны, и издатель Юргенсон, и Карл Альбрехт, изобретатель и философ, и, наконец, Александр Зилоти, неприступный и прекрасный, при появлении которого у Петра Ильича сделалось сердцебиение. Разумеется, юный наблюдатель в Каменке ничего не знал об этом самом сердцебиении, у которого не было ни внешних, ни внутренних последствий, поскольку хозяин Петр Ильич, для которого этот безупречно красивый и совершенно холодный юноша был одновременно и чужд, и как-то по-дружески близок, не позволил себе повторно впасть в то возбуждение, что завладело им в Лейпциге и Праге. В общем, собралось чрезвычайно приятное общество. Играли в карты, музицировали и рассказывали анекдоты. Владимир остался чрезвычайно доволен тем, как прошла вечеринка.

Петр Ильич остался во Фроловском на весь октябрь. Уже холодало, начались сильные заморозки без снега, дом плохо протапливался, и Владимиру казалось, что во Фроловском стало неуютно. Он почувствовал радость облегчения, когда стали перебираться в Москву.

А там уже начался музыкальный сезон, хотя и не без сложностей. Петр Ильич (и Владимир в Киеве), к сожалению своему, выяснил, что количество проданных абонементов на большие симфонические концерты внушительным образом уменьшилось. Владимир был полностью согласен с тем, что его знаменитый дядя теперь должен уделять еще большее внимание Московскому музыкальному обществу. Было необходимо помочь обществу встать на ноги, оно ни в коем случае не должно было прийти в упадок, поскольку представляло российскую музыкальную жизнь.

В Санкт-Петербурге 5 ноября Петр Ильич впервые дирижировал своей Пятой симфонией. Владимир остался вполне доволен публикой, было много оживленных оваций и красивых букетов. Прессой же он был крайне недоволен, даже в некотором роде возмущен, поскольку имели наглость критиковать, выискивать всяческие недостатки там, где можно было только восхищаться. Прежде всего, конечно, он злился на Цезаря Кюи, этого негодяя, посмевшего упрекнуть композитора в тяжелой оркестровке. Этот факт страшно возмутил молодого Владимира.

В целом для него теперь наступили трудные времена: после различных концертов в Москве и не особо удачного пребывания в Праге Петр Ильич уединился во Фроловском и бился над балетом «Спящая красавица» по заказу директора императорских театров, который сам и написал к нему либретто. Одинокому композитору тяжело работалось на холодной, неуютной даче. Кроме того, его терзали сомнения по поводу его последнего произведения, симфонии. В часы душевного упадка он утверждал, что она не удалась — халтура, второразрядная подделка — ему казалось, что написана она «фальшиво, не от души». Подобными рассуждениями он мучил не только самого себя, но и юного племянника, заочно разделяющего его жизнь.

Это были горестные недели, как для Петра Ильича, так и для его Боба. К счастью, и они не были полностью лишены радостных моментов. Одним из таких моментов стало Рождество, когда Алексей тайком положил под елку подарок для барина. Подарок был от издателя Юргенсона: полное собрание произведений Моцарта, выпущенное в Лейпциге издательством «Брайткопф и Хэртель». Петр Ильич и Владимир были счастливы.

В большинстве случаев это было делом тяжелым и волнующим — разделять жизнь знаменитого дядюшки в мыслях и мечтах. За уединением во Фроловском последовали очередные гастроли, и Владимир был занят разборкой и изучением многочисленных газетных вырезок. Беспокойное воображение его покидало кабинет в Каменке и пускалось в дальние странствия, посещая немецкие города Кельн, Франкфурт-на-Майне, Дрезден, Берлин, Гамбург и даже Женеву, где в феврале и марте 1889 года гастролировал Петр Ильич. Задача не из легких, ведь чего только не приходилось представлять себе, находясь в Каменке: прогулки вдоль реки Альстер, посещение Дрезденской картинной галереи, репетицию оркестра во Франкфурте, пресс-конференцию в Кельне, званый ужин в Берлине, беседу с Иоганнесом Брамсом. Владимир знал, что великий немецкий маэстро, сосед Петра Ильича по номеру в гостинице в Гамбурге, специально задержался на один день в городе на Эльбе, чтобы присутствовать на генеральной репетиции Пятой симфонии Чайковского — очень любезный жест со стороны столь значительного противника. Однако приглашение дирижировать в Российском музыкальном обществе он отклонил с таким холодным изумлением, как будто его приглашали охотиться на белых медведей за Полярным кругом.

Старик Аве-Лаллеман не смог присутствовать на премьере посвященной ему симфонии, поскольку был слаб здоровьем, но прислал поздравления и свое благословение. Благословение хрупкого, изящного старца из пригорода Гамбурга дошло и до юного Владимира в Каменку под Киевом, и он от чистого сердца и с благодарностью воспринял его, так как считал, что все, что относится к дяде, касается и его самого.

Самое длинное письмо, которое Петр Ильич написал племяннику из этой поездки, было отправлено из Ганновера. Чайковский остался верен своей привычке время от времени искать убежища в маленьких городках, чтобы предаться тоске по дому (как он сам это называл) и воспоминаниям о близких людях. Вот он взволнованно расхаживает по чужому, безликому гостиничному номеру, грызет перо, произносит длинные монологи по-французски, рыдает и в слезах бросается к письменному столу, чтобы написать дорогому племяннику, как он тоскует по нему и по России и что любит его как родного сына. Перед ним бутылка коньяка и пепельница, переполненная окурками. Боб в своей комнате в Каменке вновь и вновь перечитывает это письмо.

Знаменитый, любящий его как родного сына дядюшка далее направляется в Париж. Там он ведет переговоры о московских гастролях Массне, который оказывается намного более приятным в общении и вежливым, чем его немецкий коллега господин Брамс. Он даже явно польщен тем, что его приглашают в далекую Россию. Из Парижа Петр Ильич держит путь в Лондон, а из Лондона через Марсель, Константинополь и Тифлис обратно в Москву.

На корабле он завел знакомство с двумя молодыми русскими: студентом Московского университета и четырнадцатилетним подростком Володей, сыном известного хирурга. Они проводили вечера на палубе, наслаждаясь видом звездного неба и беспокойного моря. В последний вечер их совместного путешествия Петр Ильич пригласил обоих молодых людей в маленький ресторанчик в Константинополе. Здесь им предстояло расстаться: подросток и юноша направлялись в Одессу, а маршрут Петра Ильича пролегал через Батуми. Он вернулся в свою каюту и зарыдал от снова настигшего его одиночества. Петр Ильич искренне привязался к мальчику Володе, который был миловиден и умен. Он обладал привлекательностью людей, которым не суждено долго пробыть на этой земле. Какой мимолетной была их дружба! Рыдающий композитор чувствовал, что больше никогда не увидит мальчика, встреча с которым станет впоследствии самым любимым воспоминанием из этой продолжительной поездки.

Это были долгие и тяжелые гастроли — тяжелые не только для самого Петра Ильича, но и для мысленно сопровождавшего его Владимира.

Последующие месяцы, проведенные во Фроловском, протекали спокойно, но назвать их отдыхом было бы неверно. Они были наполнены работой: нужно было закончить балет «Спящая красавица» и оркестровать его. Премьера в Санкт-Петербурге была намечена на осень.

В это тихое, наполненное работой лето юный Владимир часто получал почту из Фроловского. Дядя писал много и подробно, хотя, конечно, не так подробно, как госпоже фон Мекк, задушевной подруге и покровительнице, которой был обязан далеко не лишним пособием. Но, когда осенью начался музыкальный сезон в Москве и Петербурге, Владимиру снова пришлось прибегнуть к услугам службы разведки. Корреспонденция прекратилась. Петр Ильич был очень занят.

Чайковский невзлюбил новую маленькую московскую квартиру, которую он обставлял вместе с Алексеем. Он ужасался при мысли о многочисленных гостях, поздних вечерах с водкой, шумом и табачным дымом, о нищих на улице, о бесконечных заседаниях «Музыкального общества» и о сухом кашле жены дворецкого Алексея, который был слышен даже в самых отдаленных уголках маленькой квартиры. Жена дворецкого, который поступил к нему на службу, когда был еще миловидным юнцом, болела чахоткой, ей требовался постоянный уход, и ее перевезли в квартиру Чайковского. Это положило конец его дружбе с дворецким Алексеем, это был ее финал — сухой кашель, глухой и горестный.

Владимир же на своем наблюдательном посту не смел жаловаться — и не жаловался — на полное отсутствие писем. Он же лучше всех знал, какие проблемы навалились на Петра Ильича, как он был удручен и как занят. Нельзя забывать и напряженную работу в «Музыкальном обществе», за которое Чайковский тогда странным и преувеличенным образом считал себя ответственным. Нужно было пригласить интересных гастролеров, чтобы увеличить продажу абонементов. Вслед за Брамсом отказался гастролировать и Массне, зато приехал Колонн, великий французский капельмейстер. Приехали также Дворжак и Клиндворт. Кроме того, были привлечены молодой композитор Аренский, Римский-Корсаков, Направник, Альтани, Зилоти и Петр Ильич.

Чрезвычайно сильное возбуждение вызвало как у дяди, так и у внимательного юного наблюдателя празднование юбилея Антона Рубинштейна. Председатель юбилейного комитета герцог Георг фон Мекленбург-Стрелитц милостиво возложил на Чайковского, как на самого известного ученика маэстро, не только руководство празднованием, но и сочинение хорового произведения а капелла. Это поручение несомненно было лестным, но стоило композитору огромных усилий. В высшей мере требовательный Рубинштейн хотел, чтобы в честь празднества было исполнено как можно большее количество его симфонических произведений. Программа получилась громадная, количество участников грандиозного концерта в бальном зале Дворянского собрания 18 ноября 1889 года достигло восьмисот, а оратория «Вавилонское столпотворение» исполнялась хором из семисот человек. Петр Ильич чувствовал, что эта безумная затея ему не по плечу, что он не в состоянии руководить огромной, недисциплинированной толпой. Во время мучительных репетиций он несколько раз багровел, его мягкий голос срывался, хор как будто стремился к беспорядочной какофонии, а несчастный дирижер боялся, что не переживет этого кошмара. Ничего более ужасного, жаловался он позднее коллегам — ему в жизни еще не поручали. Владимир в Каменке так живо разделял страдания изможденного, охваченного ужасом, смертельно усталого Чайковского, как будто сам, собственноручно, по камешку воздвигал роковую Вавилонскую башню.

К сожалению, страдающий некоторым высокомерием Рубинштейн не посчитал необходимым поблагодарить своего знаменитого ученика, перенесшего ради него весь этот кошмар. Рубинштейн, великан с патетической бетховенской внешностью, вел себя неприязненно и сварливо. Он упрямо продолжал обращаться с Чайковским как с подданным: его отношение к коллегам всегда носило строгий, высокомерный и отчужденный характер. Казалось, он постоянно выражает свое недовольство по поводу того, что кроме него еще кто-то из современников имеет наглость сочинять музыку. После Шопена и Шумана, любил повторять он, ничего значительного написано не было… разумеется, за исключением произведений Антона Рубинштейна. Однако мнения о них, этих произведениях, очень сильно расходились. Далеко не каждый демонстрировал, подобно Петру Ильичу, уважительное и доброжелательное отношение и считал «Океан», «Вавилонское столпотворение» и фортепианный концерт Рубинштейна шедеврами. Петр Ильич, в большинстве случаев ранимый и обидчивый, терпеливо и смиренно сносил высокомерное и грубое обращение своего знаменитого учителя. Для него Рубинштейн без сомнения оставался великим, какую бы грубость и несправедливость он себе ни позволял. Когда кто-то из присутствующих во время юбилейного банкета имел бестактность предложить Рубинштейну выпить с Чайковским на брудершафт, он, Чайковский, в непритворном возмущении, без всякой уязвленности и ложной скромности энергично возразил: «С учителем и идеалом, с человеком такой величины не положено быть на ты, это дерзко и противоречит хорошему тону».

Предстоящей премьере балета «Спящая красавица» больше всех радовался юный Владимир, который и присутствовать-то на ней не мог. Праздничная генеральная репетиция, ставшая истинной премьерой, проходила 2 января 1890 года в Санкт-Петербурге в присутствии высшей знати и всего императорского двора.

Блеск озарил и комнату Владимира в Каменке, ведь он, сидя за своим письменным столом, представлял себе, как ложи первого яруса постепенно заполняются офицерами, дипломатами и дамами в роскошных туалетах. Сердце юноши трепетало: императорская семья занимала свои места. Для них самих и сопровождающих их лиц был забронирован весь партер. Вельможи обнажили головы, разодетые дамы склонились в реверансе, и царь, покашливая, опустился в предназначенное ему празднично убранное кресло, размещенное прямо в середине первого ряда. Обычно враждебно настроенный, рассудительный гимназист в глубокой провинции вдруг забыл все когда-либо услышанные или прочитанные им высказывания, направленные против царя: государь соизволил удобно расположиться в бархатном кресле, чтобы смотреть балет любимого дядюшки. Да храни его величество Господь от всяческих нигилистов, анархистов и прочих лютых врагов, пока он сидит в этом кресле и аплодирует «Спящей красавице».

Вот заиграла музыка, и с легким шелестом поднимается красный вышитый занавес, открывая ярко освещенную сцену. То, что происходит потом, представляется одинокому юноше в далекой провинции куда более красочным, чем государю в бархатном кресле. Юноша прочел и либретто, и партитуру, но его фантазия не ограничена прочитанным, она щедро дополняет, приукрашивает, обогащает. Его фантазии ничем не отличались от видений ребенка, которому вечером рассказали сказку, волшебные персонажи которой ночью оживают в его затемненной комнатке. Принцесса Аврора в воображении юного Владимира в Каменке была куда прекраснее, чем прима-балерина, исполняющая ее роль на сцене Императорского театра в Санкт-Петербурге. Фей, прибывших на крещение Авроры, он представлял себе бестелесными, волшебными созданиями, обладающими неземной грацией, добротой и всемогущим разумом. При мысли о злой фее Карабос, причудливо прыгающей по сцене, проклиная Аврору, он испытывал страх, сменяющийся благодарностью в адрес доброй и энергичной феи Сирени за то, что та смягчила проклятие Карабос и позволила принцу Дезире разбудить спящую принцессу рыцарским поцелуем и спасти ее в конце второго акта. В третьем акте сыграли свадьбу. Занавес упал под праздничные фанфары, скрывая от зрителей блистающих фей, королевское семейство, придворных и гвардейцев.

Аристократия в ложах первого яруса заняла выжидательную позицию: как понравился спектакль его величеству? Его величество изволили поаплодировать, но всего пару раз и со скучающим выражением лица. Соответственно аплодисменты с первого яруса тоже были сдержанными. «До французского балета им еще далеко, — перешептывались в ложах. — Его величество предпочитают французский балет. Его величество восприняли „Спящую красавицу“ довольно холодно».

Между тем государь приказал послать за директором Всеволожским, балетмейстером Петипа и композитором Чайковским. Петр Ильич, потеющий в тесном фраке, с багровым лицом, низко поклонился бархатному креслу в середине первого ряда. Он был так взволнован, что не мог разглядеть лица государя, оно расплывалось перед его затуманенным взором. Как из-за дымовой завесы, он услышал гнусавый голос: «Merci, mon cher. C’était assez jolie»[14].

Государь всея Руси, его императорское величество Александр III, преемник Александра II, погибшего от руки мальчишки 13 марта 1881 года, изволили изречь: «C’était assez jolie». Ничего особенного, сдержанная похвала. И ради этого Петр Ильич страдал, день и ночь трудился; ради этого директор Всеволожский вложил огромную сумму денег в дорогую постановку; ради этого балетмейстер Петипа потел на бесконечных репетициях, неустанно и вдохновенно демонстрируя вновь и вновь, как убедительнее танцевать фею. «C’était assez jolie».

Петр Ильич, едва слышно покряхтывая, выпрямился из глубокого поклона. Он был свободен, короткая аудиенция была закончена. Униженный композитор зашагал прочь — смущенный светский человек в тесном фраке.

«Я хочу уехать, — думал он. — Я сегодня же уеду. Оказаться бы где угодно, лучше всего — нигде, только не здесь».


Весна во Флоренции была чудной. Мартовская ночь благоухала.

Петр Ильич вышел из кабинета на маленький балкончик. Он только что вернулся из оперного театра. Поверх фрачных брюк и накрахмаленной рубашки он накинул халат из верблюжьей шерсти. Лакированные туфли были ему тесноваты и жали.

«Надо бы надеть тапки, — подумал он. — Какое облегчение — снять эти проклятые туфли». Но за тапками в спальню он так и не пошел. Так и остался стоять, опираясь локтями на каменный парапет, уткнувшись лицом в ладони. «Звезды здесь светят намного ярче, чем дома, в России, — подумал Петр Ильич, тяжело вздыхая. — И запахи здесь намного острее и слаще. Во Фроловском, наверное, еще лежит снег. Но в некоторых местах он уже подтаял, и там пробиваются маленькие, бледненькие и такие трогательные цветочки. Я собираюсь наклониться, чтобы их сорвать, а рядом со мной какое-то юное создание пытается лепить снежки из мокрого снега. И почему я не в России? Я хочу дотронуться до березки рукой, да, я так хочу коснуться пальцами ее прохладной коры. В мире нет ничего приятнее на ощупь, чем ствол березки ранней весной. Это сумасбродство с моей стороны — все эти ненужные поездки. Только дома я могу полной грудью дышать. Я видеть не могу эти кипарисы и эти мраморные статуи. Все эти сладкие запахи мне не только не нравятся, меня от них с души воротит. Я даже не знаю, что за цветы так благоухают. А во Фроловском я знаю каждое растение.

Что за нелепая идея пойти сегодня в оперный театр! Это даже не ошибка, а, наверное, просто грех. Сегодня я получил известие о том, что от чахотки скончалась жена моего дорогого Алексея. Я сначала повсхлипывал немного, но от места в ложе на „Лючию ди Ламмермур“ отказываться не стал. В наказание мне пришлось высидеть безобразный спектакль. Музыка Доницетти полна очаровательных находок, но какое нелепое либретто! Даже то, что нынче Модест для меня сочиняет, и то намного лучше. И голос у трагической дамы был, к сожалению, совершенно надорванный. Она им владела превосходно, в этом нужно отдать ей должное, и сложные колоратурные части, когда Лючия теряет рассудок, она исполнила безупречно. Публика не без основания восторженно выкрикивала „Da саро!“[15]. Бедной Лючии пришлось повторить всю сложную сцену сумасшествия. На этот раз она исполняла ее без парика, и ее собственные черные волосы выглядели куда приличнее, чем дурацкие белокурые локоны».

Петр Ильич, совсем один на своем балконе в эту теплую итальянскую ночь, тихо рассмеялся при воспоминании о вечере в опере: как смешно выглядел хор в клетчатых шотландских юбочках и как нелепо в английском парке смотрелись пальмы! Он рассмеялся и сам испугался своего смеха, ведь странно смеяться в одиночестве. «Как бы то ни было, мне не следовало идти в театр после того, как я узнал о кончине жены Алексея, — в раскаянии заключил он. — Между прочим, мне кажется, что „Пиковая дама“ куда лучше этой „Лючии ди Ламмермур“».

Работа над оперой во Флоренции продвигалась очень быстро. Петр Ильич начал работать над ней в середине января, а в конце марта она была уже почти завершена. Модест с трудом за ним успевал: он писал тексты медленнее, чем Пьер музыку. Друзья в Петербурге были обеспокоены таким стремительным темпом работы; дирижер Направник и толстяк Ларош отговаривали от лишней спешки. Но Петр Ильич продолжал работать так, как будто его кто-то подгоняет. «А опера все равно получится блестящая!» — похвалялся он в письме одному из друзей.

Заказ на «Пиковую даму» он получил еще в России от директора Всеволожского, который непременно хотел включить оперу Чайковского в репертуар следующего сезона, поскольку балет Чайковского, несмотря на сдержанную реакцию государя и незаслуженно пренебрежительную газетную критику, приносил большие доходы. Все билеты раскупались, публика обожала «Спящую красавицу».

Но все это было уже в далекой, ускользающей, недосягаемой стране прошлого. С тех пор, за два месяца напряженной работы, Петр Ильич успел полностью окунуться в трагический, полный пафоса мир пушкинской повести, на тему которой Модест писал для него либретто. Неизбежно приходилось укорачивать текст, но великий дух пушкинского стиха не был утрачен. Здесь бушевали страсти, здесь были безумная любовь, блеск светского бала, сменяющий его ужас, кровопролитие, отчаяние, безумие и гибель.

Страсть бедного, отчаянного юноши Германа к карточной игре оказалась сильнее его любви к девушке Лизе. Когда Петр Ильич задумывался над тем, что же так привлекает его в «Пиковой даме», он вынужден был признать, что его заинтересовала именно эта трагическая и роковая страсть молодого героя, его одержимость карточной игрой. Сам Чайковский, искушенный расточитель чувств, знал, что почти безразлично, какому кумиру дарить свое бессмысленное обожание и приносить бесполезные жертвы. Трагедия Германа так сильно взволновала его именно потому, что была полностью ему понятна.

Между юношей и его возлюбленной встает образ бабушки Лизы, старой графини, ужасной старухи. Ей — так кажется отчаявшемуся Герману — известна тайна трех беспроигрышных карт. Чтобы этой тайной завладеть, если нужно — силой, одержимый юноша ночью врывается в покои старухи, которая так пугается, что умирает, не успев и рта раскрыть. Формула удачи потеряна, надежда угасла, остается только отчаяние, порождающее угрызения совести, безумие и смерть. Трагедия завершается в игорном доме, после того, как призрак покойной графини является теряющему рассудок юноше и открывает ему тайну трех беспроигрышных карт, ставшую причиной ее смерти. Герману удается выиграть целое состояние при помощи двух первых карт, и третьей он собирается несметно умножить свое богатство. В этот момент он по какой-то роковой ошибке вместо названной графиней карты бросает на стол даму пик, проигрывает все и вонзает себе в сердце кинжал, в то время как на сцене торжествует призрак ужасной старухи-графини.

Какие причудливые формы приняло в этот раз скопление чувств, превращаемых в музыку! На сей раз Петр Ильич чрезвычайно доволен и взволнован тем, что ему удалось создать. Им овладевает мысль: «Наконец-то Строгий и Недосягаемый был ко мне благосклонен. Он послал мне удивительнейшие идеи, и я так бесконечно Ему за это благодарен! Например, тема старой графини, мотив, содержащий тайну трех карт и состоящий всего из трех нот, трех приглушенных, исполняемых щипками на контрабасах нот, напоминающих таинственный стук в закрытую дверь. Какая захватывающая дух тема! Одна мысль о ней приводит меня в трепет! Гибель Германа, моего бедного одержимого, тронула меня до слез. А сколько ей предшествует чудного, обворожительного! Забавы Лизы и ее подружек, бал-маскарад с эффектным выходом императрицы Екатерины в финале, помешательство Германа и весь ужас появления призрака. Нет, на этот раз я уж точно не стану утверждать, что вещь не удалась, напротив, я твердо убежден, что удалась она необыкновенно хорошо».

Он не отдавал себе отчета в том, что уже часто испытывал подобное чувство глубочайшего удовлетворения сразу после завершения работы над очередным произведением и что чувство это очень скоро перерождалось в жесточайшие, сильно преувеличенные сомнения. Он торжествовал: «Недели одиночества, проведенные в этом неуютном, слишком дорогом гостиничном номере, совершенно меня разорившем, — боже мой, он стоил двадцать семь лир в день! — эти полные отчаяния недели не прошли даром. Кроме того, все было не так уж плохо, ведь со мной был Назар».

Назар, молодой слуга Модеста Чайковского, сопровождал Петра Ильича во Флоренцию, поскольку Алексею пришлось остаться в Москве из-за чахоточной жены. У Петра Ильича не было причин жаловаться на замену: Назар был несколько медлительным, но послушным, терпеливым и во всех отношениях услужливым малым. Старик Модест, нужно отдать ему должное, понимал толк в молодежи.

«Бедняга, наверное, все время ужасно тоскует по дому, — размышлял Петр Ильич на своем итальянском балконе. — И все мои причуды ему приходится терпеть. Но он ни разу и бровью не повел. Был каждый день одинаково добродушно весел, всегда внимателен, всегда в хорошем настроении. Я благодарен ему за то, что он поехал со мной. Без него я бы ни за что не закончил оперу. Он как бы сопутствующий мне кусочек России, родной и знакомый кусочек родины. Я хочу, чтобы он поехал со мной в Рим. Надеюсь, что в Риме ему понравится. Мы там, наверное, пробудем несколько недель, а может быть, всего несколько дней. Может случиться, что мне в Риме будет неуютно. Меня там опять ожидают воспоминания, отдающие горечью. Я так давно не был в Риме. В последний раз меня сопровождал Модест, и с тех пор много времени утекло и кануло в бездну. Мы все те же, что были тогда? Ах, я знаю, что мы другие, самим себе чужие, преображенные незаметной, всемогущей силой текущего времени. Да, я в Риме днем и ночью буду думать о былом, о моем давнишнем там пребывании. Неужели я никогда не избавлюсь от прошлого? Почему оно меня не отпускает? Неужели я никогда не смогу освободиться? У меня что, нет настоящего? А в чем заключается мое настоящее? В чем заключается мое настоящее?» — размышляет Петр Ильич на балконе своего слишком дорогого номера в итальянском отеле. Его молодой слуга спит в отдаленном конце номера, тихо похрапывая в своей каморке. «Неужели у меня недостаточно сил, чтобы жить сегодняшним днем, наслаждаться, любить? — думает одинокий стареющий композитор. — Неужели у меня отсутствует чувство настоящего? Каково оно, мое настоящее? Каково его имя?»

Он выполнил колоссальную работу, потребовавшую напряжения всех его сил. Чувства, жаждущие освобождения, были превращены в чудесную музыку, и теперь он одновременно ощущает усталость и возбуждение, опустошенность и жажду новых впечатлений. Он подставляет свое изможденное лицо весенней ночи, мартовской ночи на чужбине, наполненной светом звезд и незнакомыми запахами, а усталое и нетерпеливое сердце его взывает:

«Каково оно, мое настоящее? Каково его имя?»

Из темноты чужой ночи ему является имя Владимир и наполняет благоухающую темноту блеском и чудесными звуками, напоминающими звон колоколов над спящей Флоренцией.

Решайся, усталое и нетерпеливое сердце! Решайся, и на этот раз безоговорочно! У тебя было достаточно времени на раздумья и приготовления! На этот раз требуется вся твоя сила без остатка! Не противься!

Ты задал вопрос и получил ответ. Ответ прозвучал с такой силой, что почти оглушил тебя, и были в нем и шорохи, и вспышки света, и странная боль в груди.

Боль такая острая, что ты резким, поспешным и трогательным движением хватаешься тяжелой рукой за сердце. Ты склоняешь голову, и лицо твое искажается, как будто тебя ослепил яркий свет, озаривший темные небеса и преобразивший все на свете своим сиянием.

Глава седьмая

Владимир Давыдов вот уже четыре недели гостил во Фроловском. Когда он приехал сюда в начале мая, на окраине леса еще кое-где лежал снег, но теперь, в первые дни июня, прохладная весна уступила место раннему лету. Порой Владимиру и Петру Ильичу уже становилось жарко во время их долгих послеобеденных прогулок, а однажды Владимиру даже пришлось снять сюртук.

Это были благословенные недели для самого Петра Ильича и для его любимого племянника. Вереница дней, наполненных оживленными дружескими беседами, работой, играми, шутками и прогулками! В то время как Петр Ильич по утрам работал — он занимался аранжировкой фортепианной части «Пиковой дамы» и делал первые заметки к будущему секстету — Владимир сидел в саду на грубо сколоченной скамье, так хорошо знакомой ему из описаний, дополненных собственным воображением. Теперь рядом с ним на настоящем, необработанном, шероховатом дереве, так похожем на то, что существовало в его воображении, лежали толстые книги и тетради. Первые экзамены были уже позади, он был уже не гимназистом, а почти студентом — настоящим студентом он станет только осенью. Эрудированный молодой человек из хорошей семьи, интересующийся абсолютно всем — политикой и философией не менее, чем музыкой и литературой, — собирался изучать право. И не потому, что этот предмет его особенно привлекал, а потому, что вынужден был остановить свой выбор на каком-то одном предмете.

Петр Ильич хвалил его за этот разумный шаг, поскольку считал это своим педагогическим долгом, но в глубине души надеялся, что Владимир в процессе учебы пересмотрит свое решение и станет писателем или музыкантом вместо того, чтобы учиться на адвоката.

За эти насыщенные интересными и вдохновенными беседами недели племянник значительно возвысился в глазах Петра Ильича. Его мнение о племяннике всегда было высоким, но теперь к нему прибавилась заметная доля энтузиазма. По мнению растроганного Петра Ильича, Владимир во время их продолжительных утренних, послеобеденных и вечерних бесед проявлял незаурядность ума, благородство сердца, чувство юмора и глубину мысли. Это бесконечно радовало знаменитого дядюшку. Теперь он возлагал на Владимира большие надежды: болтливый угловатый паж в один прекрасный день должен был стать кем-то выдающимся. На этот раз растроганное сердце говорило ему, что чувства его не растрачены впустую, а нашли достойного адресата. Это было родственное взаимопонимание. «Все эти чужие люди, — думает восторженный Петр Ильич, — только подготовили ею ко встрече с этим единственным, близким человеком. Все до сих пор было лишь подготовкой, долгой закалкой сердца: Апухтин и все его последователи — какими они все были чужими, бесконечно чужими! Каким совершенно чужим был красавец Зилоти — таким чужим, что я теперь воспринимаю его как доброго коллегу по музыке. Как мимолетны были все эти увлечения сердца, и если подумать, то в этой мимолетности виноват я сам. Чувство мое никогда не было достаточно сильным, оно давало осечку. Оно быстро воспламенялось при встрече с незнакомцем, но не в состоянии было сохранить верность. А у Владимира и голос, и взгляд как у дорогой маменьки. Он напоминает мне и Сашу, и брата Модеста, когда он был молод и хорош собой. Нас связывает очень близкое родство».

Прошли четыре чудесные недели, наступил последний день. Завтра Владимир должен был уехать в Каменку, к больной матери, которая не хотела, чтобы за ней ухаживал кто-то другой, кроме него, любимого сына. Петр Ильич, проснувшийся в половине восьмого утра, с ужасом осознал: «Это последний день, но об этом я думать не хочу. Я хочу сделать вид, как будто этот день ничем не отличается от всех остальных и как будто за ним еще последует множество таких же дней. Через двадцать пять минут придет Боб меня будить. Я притворюсь, что еще сплю, чтобы он от этой церемонии получил побольше удовольствия. Я не хочу думать о том, что это в последний раз».

Однако ни о чем другом он думать не мог. «Какими будут дни, не разделенные с Бобом? Это будут безрадостные дни. День без тебя — это грех. Мое сердце уже так привязалось к тебе. Ты сидишь на скамье перед домом со своими толстыми книгами и тетрадями, толковый ты мой. Из окна мне тебя хорошо видно. Ты захлопываешь книгу, которая тебе наскучила. На своих длинных ногах ты шествуешь мимо моего окна в кухню, чтобы разузнать, что подадут на обед. Я слышу, как вы с Алексеем смеетесь. Как же тут все будет, когда ты уедешь? День без тебя — это грех».

Ровно в восемь часов Владимир осторожно открыл дверь в спальню Петра Ильича. На цыпочках он подошел к постели. Петр Ильич лежал с закрытыми глазами. Юноша наклонился над ним и коснулся губами высокого, изборожденного морщинами лба, над которым перьями торчали во все стороны спутанные, редкие, седые волосы.

— Восемь часов, — произнес Владимир.

Тут Петр Ильич раскрыл свои большие, синие, задумчивые глаза.

— Неужели действительно уже восемь? — спросил он со вздохом, изображая удивление, как будто только что прервали его безмятежный утренний сон.

— Как тебе спалось, Пьер? — поинтересовался Владимир.

— Превосходно, — улыбался с подушек Петр Ильич. Кончиками пальцев он касался изящной, тонкой и прохладной руки юноши. Как она напоминала руку маменьки — «а я всегда хочу быть с маменькой».

— А как сегодня твое сердце? — спросил Владимир с лукавой улыбкой.

— Ты, конечно, надо мной смеешься, — Петр Ильич с трудом придавал лицу строгое выражение. — С моим сердцем все в порядке.

— А вчера вечером ты снова утверждал, что оно чуть ли не совсем останавливается, — строго выговаривал Владимир, поглаживая руку Петра Ильича.

— Да, — ответил Петр Ильич, — вчера оно ужасно болело. Иногда оно вдруг останавливается, причем сразу на несколько минут. Но сегодня оно бьется вполне исправно.

— Ты, наверное, как всегда, сначала будешь читать Библию, а потом работать в саду? — спросил Владимир, на шаг отступая от постели.

— Разумеется, — ответил Петр Ильич, — именно так я и сделаю.

— Дурацкая привычка, — рассмеялся Владимир, который теперь стоял посреди комнаты. Одет он был для садовых работ. Поверх брюк и рубахи он повязал грубый синий льняной передник. Темные волосы его необычно плотно прилегали к голове — он успел сунуть голову под холодную воду.

— Очень даже благообразная привычка, — с достоинством произнес Петр Ильич, усевшись в постели. — А вот глупо — тебе ни во что не верить.

До первого завтрака они взяли себе в привычку работать в саду. Всегда находилось что пересадить, прополоть, полить или окопать. Орудуя лопатами, граблями и лейками, они обычно вместе пели, седой бородач и юный племянник. Они дуэтом импровизировали на тему итальянских, немецких и французских опер, иногда лирических, иногда воинственных. Но сегодня поливка и прополка сопровождалась русскими народными мотивами. Худощавый Владимир в своем синем переднике расхаживал между клумбами на длинных ногах, как молодой жеребец, и торжественно выводил:

Шел Андрюша погулять, погулять,

Серых уток пострелять, пострелять…

До чего же наши девки хороши,

Так пригожи, хоть картины с них пиши,

Только всех пригожей Марьюшка-краса,

У нее до полу русая коса…

Серые утки и Марьюшка-краса рассмешили и Боба, и Петра Ильича. Петр Ильич в верблюжьем халате, склонившись над розовым кустом, затянул своим низким голосом балладу:

Во стольном было городе во Киеве,

У ласкова князя у Владимира,

Как было пированье — почестный пир

На многие князи, на бояры,

На всех тех гостей званых-браных,

Званых-браных гостей, приходящиих.

Все на пиру наедалися,

Все на честном напивалися,

Все на пиру порасхвастались:

Иной хвалится добрым конем,

Иной хвалится шелковым портом,

Иной хвалится сёлами со присёлками,

Иной хвалится городами с пригородками,

Иной хвалится родной матушкой,

А безумный хвастает молодой женой.

— Еще пара таких мелодий, и у нас получится русская народная опера в стиле «Могучей кучки», — смеялся Владимир. Тут на террасе появился Алексей и позвал обоих господ, младшего и старшего, на завтрак.

Петр Ильич похлопал племянника по плечу:

— Ну Владимир Красно Солнышко, поди! Да за завтраком силенок не щади! — И рука об руку они через сад, через усыпанную гравием площадку направились в дом.

После завтрака Боб с толстыми книгами устроился на садовой скамье. Пьер работал в музыкальной комнате. Это стало для него почти обрядом: во Фроловском ни один день не должен был пройти бесплодно — даже сегодня, в последний день с Бобом, о чем он, между прочим, запретил себе думать, он намеревался работать. Петр Ильич искал забвения в партитуре «Пиковой дамы». Но удалось ли ему забыться? У рояля он высидеть не смог, встал, прошелся по комнате, остановился у окна. За окном он увидел своего Владимира на грубо сколоченной скамье в прозрачной, дрожащей от ветра тени кустарника. Юноша подтянул левое колено к подбородку, упираясь каблуком сандалии в край скамьи, охватив рукой голень. В правой руке он держал книгу. На высоком, гладком лбу его играли отблески солнечного света, а веки и мягкие очертания овала его склоненного лица были в тени.

Петр Ильич из окна рассматривал устроившегося на садовой скамье Владимира, своего родного и такого близкого Боба. Какими будут дни, не разделенные с тобой? День без тебя — это грех…

Ровно в час подали обед — дни во Фроловском были точно расписаны. Петр Ильич попросил повариху, толстую немку, приготовить любимые блюда Владимира. Алексей торжественно подавал их: рыбу в белом соусе с грибами и блинчики по австрийскому рецепту. Как юноша, так и его стареющий дядюшка отличались отменным аппетитом. Столовая, служившая также гостиной и прихожей, была вместительной и просторной, окно было распахнуто, и из сада доносился цветочный аромат. Владимир снял сюртук, и в разрезе открытой рубахи видна была его шея.

— Ты извини, что я в таком небрежном виде, — благовоспитанно обратился он к дядюшке, — но я так рад, что теперь лето…

— Я тоже рад лету, — ответил Петр Ильич.

На протяжении всего обеда Владимир говорил о солнце и о том, как он счастлив, что солнце такое жаркое.

— Я так мерз, — говорил он. — Я всю зиму кашлял, а зима была такая длинная. Это просто чудесно, что теперь по-настоящему тепло.

После обеда настало время большой прогулки. Когда Петр Ильич был во Фроловском один, он обычно брал с собой листки бумаги, которые распихивал по карманам. На ходу он делал заметки, записывал музыкальную строфу или набросок письма. «Завтра мне опять придется брать с собой бумагу», — подумал он. Но сегодня с ним еще был Боб.

Пейзаж во Фроловском не отличался особым разнообразием, местность была плоской, можно сказать, скучной. Но Петр Ильич любил простор полей, любил редкие группы березок и маленькие темные пруды на окраине леса.

— Жаль только, что они и здесь уже начинают безжалостно вырубать лес, — говорил он. — В итоге все будет как в Майданове: они испоганят природу и меня выживут.

С подобных жалоб, рождающихся при виде редеющего леса, начиналась почти каждая прогулка. И сегодня Петр Ильич затронул эту тему, но скорее бегло, из чувства долга и для поддержания беседы.

— Хорошо еще, что они наши березки не тронули, — ответил Владимир, и они вместе порадовались своим березкам.

Потом они несколько минут шли молча. Боб срезал прут и на ходу чертил им фигуры на песчаной дороге.

— Ты чем-то опечален? — сказал Петр Ильич Владимиру, который шел, опустив голову. — Небось, опять все утро читал мрачные вещи? Признавайся! Снова одного из современных французов читал?

Они часто спорили о французских натуралистах. Владимир, впечатленный общественно-критическим радикализмом, восхищался Золя и его школой, а Петра Ильича отталкивала «искусственная простота», которая раздражала его не меньше, чем «перезвон фраз, эпитетов и антитез» у Виктора Гюго.

— Жизнь — несомненно штука сложная и не всегда радостная, — объяснял он, — но и не такая уж мрачная, грязносерая, как описывают ее эти натуралисты. Я недавно прочел «La Bête Humaine»[16] Золя. Как это мерзко! Детектив, напичканный непристойностями! Литературный стиль этих людей заключается в том, что они каждую деталь покрывают слоем грязи. Между прочим, именно поэтому их так легко имитировать.

— Ну тогда имитируй, — потребовал Владимир. — Хочу хоть раз услышать твою имитацию!

Петр Ильич рассмеялся:

— Что может быть проще! — Он остановился на проселочной дороге. — Как бы описал представитель школы Золя мой одинокий ужин во Фроловском? — спросил он вызывающе. — Приблизительно так, — и начал декламировать:

«Une serviette de table négligement attachée à son cou, il dégustait. Tout autour, des mouches, avides, grouillantes, d’un noir inquiétant, volaient. Nul bruit, sinon un claquement des mâchoires énervant. Une odeur moite, fétide, écourante, lourde, répandait un je ne sais quoi d’animal, de carnacier dans l’air. Point de lumière. Un rayon de soleil couchant, pénétrant comme par hazard dans la chambre nue et basse éclairait par-ci, par-là, tantôt la figure blême du maître engurgitant sa soupe, tantôt celle du valet, moustachue à traits kalmouks, stupide et rampante. On devinait un idiot servi par un idiot. 9 heures. Un morne silence régnait. Les mouches fatiguées, somnolantes, devenues moins agitées, se dispersaient. Et là-bas, par la fenêtre, on voyanit une lune grimaçante, énorme, rouge, surgir sur l’horizon embrasé. Il mangeait, il mangeait mangeait toujours. Puis, L’estomac bourré, la face écarlate, l’œil hagard, il se leva et sortit…»[17]

— Прелестно и очень талантливо! — смеялся Владимир. — Причем превосходно передана атмосфера твоего дома! — Он взял Петра Ильича под руку, и они зашагали дальше. — Тебе следовало бы написать светский роман вместо того, чтобы все время сочинять музыку!

— Покорнейше благодарю, — возмутился Петр Ильич, — и светское общество тоже покорнейше благодарит. Да, если бы общество соответствовало описаниям современных критиков, то жизнь наша была бы еще мрачнее и тоскливее, чем нам кажется.

— Может быть, она действительно мрачнее и тоскливее, чем тебе кажется, — ответил молодой Владимир серьезно. Он продолжал говорить; его красивый, чувственный рот оживился. Петр Ильич с удовольствием его слушал, хотя в большинстве случаев уже наперед знал, что будет сказано. Он любил эту вдохновенную, беглую речь, сопровождаемую настойчивыми, немного неловкими жестами, и этот блеск мягких, золотистых глаз молодого Владимира, когда тот был чем-то особенно возбужден. Он восклицал: — Это общество невозможно ни очернить, ни оклеветать! В нем царит несправедливость, его единственный закон — это эксплуатация и порабощение!

Он несомненно многое почерпнул из своих толстых книг, из французских романов и запрещенных политических брошюр, напечатанных в подпольных типографиях. Его не оставляли равнодушным и нередко полностью захватывали крайние политические настроения, в его юном сознании царила вдохновенная неразбериха.

Если бы его всерьез спросили, действительно ли он хочет изменения существующего строя, хочет ли он переворота, он, наверное, впал бы в замешательство. Он был честным юношей и вынужден был бы признать, что самому ему, выходцу из хорошей семьи, любимому племяннику знаменитого композитора, сетовать было не на что. Человеку свойственно только до определенной степени игнорировать собственные интересы. Владимир не был активным революционером, не принадлежал ни к какой организации. Тем не менее он находился под воздействием революционных идей, объединяющих в себе элементы нигилизма и анархизма с социалистическими элементами. Юноша верил в механический прогресс, определяемый верховной каузальностью, но желал его революционного ускорения, насильственной интенсификации. Это ускорение означало бы кровавую катастрофу, великий пожар, отмену и полное уничтожение существующего порядка — манящая и устрашающая перспектива, о которой не принято было задумываться. Новый строй занимал в сознании юноши значительно меньше места, чем блаженный хаотический беспорядок, то есть сама революция, которая ему предшествует.

В этом беспокойном, возбужденном сознании смешались старославянские представления с идеалами якобинцев, восторженный патриотизм смешался с интернационализмом, энтузиазм которого в основном принадлежал Франции. Его материализм, порожденный поверхностным чтением Маркса и Дарвина, страдал излишней склонностью к лирике, как и вся его спутанная, построенная на недопонятых терминах и пламенных чувствах болтовня. Юноша верил в то, что говорил, но это не мешало ему тут же забыть сказанное. Были дни и недели, когда он вместе с безобидными приятелями полностью предавался развлечениям и мелким удовольствиям повседневной жизни, совсем не думая об общественном строе и его будущем. Но были и часы, когда тоска лишала его последних надежд на более иль менее положительное решение индийского вопроса. Тогда тоскующему сердцу его казалось, что проклятие жизни может быть отвращено только ценой самой жизни, а никак не улучшением общественного строя. Тогда перед ним вставал вопрос: как жить после подобного открытия? «Почему мы делаем такие открытия и почему мы так сильно их переживаем? Наверное, новое поколение сильных людей, которому предстоит строить будущее, не будет этого осознавать и переживать. Но я принадлежу к проклятому классу и к потерянному поколению».

Однако и такие настроения быстро проходили. Они были так же мимолетны, как и порывы легкомыслия или бунтарства. Молодое сердце было открыто для всякого рода воздействий, оно откликалось на луч света, порыв ветра, звуки и запахи, поэтому настроение его утром было одним, днем уже совсем другим, а к вечеру оно снова менялось. При этом чувства его всегда были сиюминутными, глубокими и совершенно искренними.

Петр Ильич любил наблюдать эти переливы чувств, стремительный переход от возмущения к нежности, от нежности к тоске, от тоски к легкомыслию, как наблюдают игру красок на поверхности озера, над которым солнечный свет то и дело затмевают облака. Ему казались трогательными внутренние порывы юности, всплески чувств, беспечная радость и искренняя печаль, которым он был свидетелем, хотя тематика, занимавшая юношу, была ему чужда и даже в какой-то мере безразлична.

Петр Ильич наивно верил в «прогресс» как в вещь необходимую и важную, доверяя его другим и не особо им интересуясь. Когда Владимир заводил речь о деспотизме, о страшной несправедливости, Петр Ильич застенчиво возражал:

— Но ведь мы не в Средние века живем! Ни инквизиции, ни крепостного права уже не существует… — на что Владимир только смеялся:

— Ты не знаешь методов работы нашей тайной полиции, они ничуть не лучше инквизиции. И неизвестно, насколько беднота в наше время живет лучше рабов и крепостных!

— Разумеется, в жизни не обходится без зла, — задумчиво признавал Петр Ильич. — Мне так бесконечно жаль всех бедствующих, у меня просто сердце щемит при мысли о них. Царь должен знать о таких вещах, а я уверен, что они до его сведения не доходят. Царь так недосягаем, так высоко парит над всем происходящим, что стенания бедствующих до него не доносятся. Его нужно срочно осведомить!

Он из хитрости притворялся еще более наивным и неосведомленным, чем был на самом деле, тем самым провоцируя бурную реакцию юного племянника. И реакция эта не заставляла себя долго ждать: на лице Боба появлялась насмешливая гримаса, и тон его становился чуть ли не надменным.

— Царь! — Он со свистом хлестнул прутом воздух. — Да он же самый большой негодяй!

— Он, наверное, никому не доверяет, — говорил Петр Ильич. — Разве у него на это нет причин? Ты сам подумай: нигилисты убили его предшественника, и это несомненно был большой грех, поскольку именно в этот день Александр II намеревался ввести в стране новое законодательство. Те же самые нигилисты пытались взорвать динамитом Зимний дворец — представь себе, весь прекрасный Зимний дворец!

— Жаль, что не взорвали, — сухо ответил Владимир. Потом улыбка обнажила его красивые зубы. — Да и чего стоило это так называемое новое законодательство Александра II… Но даже и на это Александр III не сподобился. Тираны никогда добровольно не уступают своей власти, никогда! Ах, пусть Александр III последует за своим предшественником, — воскликнул Владимир, сверкая глазами, и выражение лица его было зловещим. — По его вине уже пролито достаточно крови, и достаточно злодеяний совершено от его имени. Он должен быть наказан, этого требуют логика и историческая справедливость!

Чтобы еще больше разгорячить юношу и насладиться зрелищем крайнего его возбуждения, Петр Ильич с дружеским цинизмом заметил:

— В музыке его императорское величество поистине ничего не смыслят, они предпочитают самых посредственных французов. Но все-таки нельзя быть неблагодарным, ведь иногда они принимают меры в поддержку бедных российских композиторов. Между прочим, бедному Чайковскому тоже выплачивают пособие. — И он с удовольствием наблюдал, как Владимир раздраженно пожимает плечами и темное пламя разгорается в его глазах.

На протяжении всей их прогулки по проселочной дороге и по лесу юноша непрерывно говорил и жестикулировал. То, что он говорил, мало отличалось от статьи в нелегальной революционной газете, но в каждом слове звучало, может быть, и наивное, но несомненно искреннее возмущение, может быть, и детская, но справедливая и горячая ненависть, когда он красноречиво осуждал все ужасы Сибири, необузданную наглость империалистической политики, коррупцию в кругах государственных служащих, подлость тайной полиции, притворство попов, заносчивость дворянства и богачей.

— И век, в котором возможна вся эта несправедливость, — заключил он с неподдельной горечью, — ты называешь веком прогресса!

Композитор и радовался, и ужасался. Он радовался риторическим способностям юноши и ужасался силе эмоциональных всплесков и вызвавшим эти всплески страшным фактам.

— Какие ужасные вещи ты знаешь! — произнес наконец Чайковский. — До меня вся эта информация не доходит, я живу в уединении, сам по себе. Так, наверное, лучше, по крайней мере для моей работы, а она, в конце концов, и является единственной пользой, которую я могу принести миру. Я уже почти старик и не отношусь к тем, кто способен что-то изменить на этой несчастной планете. Это дело молодых, да, Боб, твоего поколения — улучшить жизнь, восстановить справедливость — то, что нам, старикам, не удалось. — На этот раз он говорил очень серьезно, и юный Боб так же серьезно ответил, глубоко вздыхая:

— Дай бог, чтобы нам это удалось!

— Вот видишь! — воскликнул, смеясь, Петр Ильич. — Ты все-таки взываешь к Богу!

— Это же просто оборот речи! — возмущенно возразил Владимир. — Мы должны полагаться на собственные силы, иначе у нас ничего не получится!

Перед ними показался дом с садиком. Большая прогулка подошла к концу.


Алексей накрыл на веранде стол к чаю. Пришла почта. Рядом с чайными стаканами и вазой с цветами лежали газеты и письма. Петр Ильич попросил Владимира прочесть ему почту.

— Но только самое важное! — распорядился он. — Все остальное — скукота, да и самое важное тоже не всегда интересно, — он удобно устроился в шезлонге и зажмурился от солнца. Чайный стакан он обхватил ладонями, пристроив его на коленях. — Принеси мне маленьких душек! — попросил он слугу мягким, заискивающим голосом, которым он разговаривал с друзьями только изредка, а с прислугой — всегда. — Я жажду прижать к сердцу Вершину мироздания.

«Вершиной мироздания» были пятеро щенят, всего несколько дней назад впервые увидевших белый свет во Фроловском, вернее, еще не совсем увидевших белый свет, поскольку глаза их не вполне открылись и не переносили яркого света. Алексей принес их в небольшой корзинке, выложенной мягкой зеленой шерстяной тканью. На этой подстилке новорожденные лежали, как на лужайке, прижавшись друг к другу, образуя бархатный коричневый комок, из которого что-то выглядывало и принюхивалось.

— Какая прелесть! — Петр Ильич был до глубины души тронут и в высшей степени очарован этим зрелищем. — Они еще восхитительнее цветов! Вот так, в корзинке, они декоративнее всякой клумбы!

Он склонился над ними, и Владимир последовал его примеру.

— Я хочу взять на руки по крайней мере троих! — заявил Петр Ильич. — Я старше и заслужил привилегии. А тебе достанутся в лучшем случае двое, мой юный Боб!

И они оба запустили руки в мягкий коричневый клубок, из которого были извлечены слепые, барахтающиеся существа. Петр Ильич прижал троих из них к щеке и к шее, а Владимир положил двоих оставшихся себе на колени.

— Какие у них мягкие лапки! — растроганно ворковал Петр Ильич. — Прислушайся к их прелестному дыханию!

— А теперь пора посмотреть, что пишут в газетах и письмах, — объявил Боб и начал читать вслух. Правой рукой он придерживал бумаги, а левой поглаживал шелковистый мех щенят.

Письма были от агентов из Берлина и Парижа, а один из них, особенно деловой и предприимчивый, даже написал из Нью-Йорка. Он призывал Чайковского совершить большую гастрольную поездку по Соединенным Штатам.

— Ты что, действительно хочешь поехать в Америку? — спросил Боб.

Петр Ильич лениво потянулся.

— Ну не знаю… Если бы ты согласился меня сопровождать…

Боб рассмеялся, уже вскрывая следующие письма. Одно от издателя Юргенсона, одно от руководства Императорского театра, одно от дирекции оперного театра в Тифлисе.

— Очень мило с их стороны так живо беспокоиться о моей персоне, — сказал разомлевший Петр Ильич, — но у меня нет никакого желания разъезжать по всему свету подобно циркачу. Мне и здесь хорошо… — И он проводил довольным взглядом дым своей сигареты.

Одно из писем Владимир открывать не стал.

— От госпожи фон Мекк, — сказал он, передавая письмо Петру Ильичу.

Тот сразу распечатал его. Письмо оказалось очень длинным. В это время Боб развернул газеты. Петр Ильич подписывался на парижские и петербургские новости.

— Что ставят в Парижской опере? — поинтересовался Пьер, глядя поверх письма госпожи фон Мекк.

— Я читаю речь немецкого кайзера, — ответил Владимир. — Интересно, какой политический курс выберет этот вспыльчивый молодой человек после отставки Бисмарка?

— Чем только ты не интересуешься, мой смышленый дружок! — улыбнулся Петр Ильич.

— Похоже, Франция намеревается с нами сотрудничать, поскольку наш договор с Германией не был продлен, — сообщил Владимир, не отрываясь от своей газеты.

— Ой, — неожиданно воскликнул Петр Ильич, роняя письмо госпожи фон Мекк. — По-моему, у него глаза открылись! — Он не имел в виду ни кайзера Вильгельма, ни царя, ни президента Третьей французской республики, а скорее одного из щенят, которого прижимал к своей шее.

Владимир тут же вскочил с места. Он непременно должен был убедиться, действительно ли у зверюшки прорезалось зрение. Он наклонился над Чайковским, обняв его за плечи.

— Он на меня посмотрел, — утверждал Петр Ильич, — и никаких сомнений быть не может, он выразительно на меня посмотрел!

Владимир смеялся, и смеющееся лицо его было совсем рядом с лицом Петра Ильича. Тот вдруг ощутил испуг. «Что это? — вопрошало его испуганное сердце. — Этого просто быть не может. Неужели это и есть мгновение полного счастья?»


До ужина Владимир был занят журналами, а Петр Ильич — корреспонденцией. Стол пришлось накрыть в доме, так как во второй половине дня с болотистых полей поднялся туман, воздух стал влажным и прохладным. Алексей снова с сосредоточенным выражением лица подавал любимые блюда молодого господина.

После ужина Боб сказал:

— А теперь хорошо бы поиграть в мяч.

— Но ведь уже темно, — возразил Петр Ильич, — мяча будет не видно.

Они все-таки попробовали играть. Петру Ильичу нравилось смотреть, как Владимир двигается с мячом, его умиляли неловкие и в то же время грациозные прыжки племянника и его смешные выкрики, когда мяч пролетал над ним, — вопли бурной и безудержной радости. Игра превращала серьезного юношу в непосредственного ребенка.

Резиновый мяч был уже почти неразличим в белесых сумерках, и было решено возвращаться в дом.

— Давай музицировать, — предложил Владимир. — На прощание я хочу еще раз услышать Моцарта. — Он впервые упомянул свой приближающийся отъезд, да и то с наигранной небрежностью. Петр Ильич вздрогнул.

Алексей зажег свечи на рояле. В нотном шкафу нашли партитуру «Похищения из сераля».

— Это единственная опера, которую мы еще не разбирали, — заметил Петр Ильич. В эти благословенные четыре недели они часто по вечерам играли Моцарта.

Владимир занял свое обычное место, где сидел всегда, когда Петр Ильич для него музицировал. Большое кресло, в котором он устроился, стояло так, что, поднимая глаза от нот, композитор видел лицо своего слушателя. Как любил Петр Ильич ласкать музыкой эти маленькие, изящные, внимательные и внимающие уши, выглядывающие из-под темной копны волос, как две драгоценные ракушки! «Моих мелодий любимое ухо», — мысленно обращался композитор к своему слушателю, получая в ответ задумчивую улыбку. Что она ему напоминала? Улыбку прекрасного незнакомца Александра Зилоти. Да, Владимир многим напоминал тех, на ком тренировались чувства, оттачивались и совершенствовались для него одного, в ком уживалось обаяние незнакомца с трогательными чертами родного и близкого человека. Чего в нем только не было: улыбка Зилоти, голос матушки, прелестные черты едва знакомых и пылко любимых юношей и взгляд сестры. Какое многогранное скопление соблазнов!

Петр Ильич играл на рояле. Сердце его так радостно откликалось на мелодии любимой оперы, что тяжелые руки обретали невесомость и окрыленные пальцы порхали над клавишами, извлекая из них сладчайшие, легчайшие, чистейшие звуки. Арии, дуэты и хоровые вставки композитор напевал мягким, приглушенным голосом.

— Это так прекрасно, что прекраснее просто не бывает, — произнес он, завершив первый акт. Владимир подсел к нему и благодарно поглаживал его пушистые седые волосы. — Настолько совершенно, что даже грустно становится.

— Почему тебе грустно от совершенства? — тихо спросил юный Владимир. Лицо его было озарено радостью, полученной от услышанной им музыки.

— Тебе этого не понять, — ответил Петр Ильич, глядя в пространство мимо Владимира, и, неожиданно нахмурившись, добавил: — А меня эта музыка одновременно терзает и очаровывает. Почему? Да потому, что я знаю, что никогда, никогда не смогу этого достичь, никогда в жизни. Для меня это всегда будет недосягаемым, и мне иногда кажется, что надо мной насмехается эта совершенная красота мелодий.

— Что ты, что ты! Не нужно так говорить! — Его ласкали длинные, прохладные пальцы Владимира, пальцы матери, пальцы прелестных незнакомых юношей, но выражение лица Петра Ильича по-прежнему было растерянным.

— Недосягаемо, недосягаемо! — повторял он мрачно, закрывая лицо руками. — Ведь это уголок рая, а то, на что мы способны даже в момент наивысшего вдохновения, — это тоска по раю, не больше, ничуть не больше. Может быть, это утешительно, — продолжал он с неожиданно злобной усмешкой, — хотя бы немного утешительно, что никто из живущих сегодня, ни один из современников не способен на большее. Ведь все мы несовершенны и потеряны, и все мы переживаем один и тот же нравственный перелом. Ни один из нас не имеет права называться мастером, классиком и совершенством, как свойственно некоторым, вроде этого самовлюбленного немца, этого Иоганнеса Брамса. Можно прослыть чудаком и даже стать посмешищем, если в нашу эпоху принимать позу совершенства. Но если уж этот Брамс причисляет себя к мастерам, то и я к ним отношусь!

От собственных речей он пришел в ярость, и лоб его побагровел.

— Если этот Брамс причисляет себя к мастерам, то и я к ним отношусь! — повторил он раздраженно. Потом он тяжелой рукой ударил по партитуре Моцарта и воскликнул: — Но перед ним, перед гением, перед совершенством, перед блистательным уголком рая, все мы ничтожны!

— Какой устрашающий у тебя сейчас вид! — сказал Боб. — Глядя на эту раздувшуюся вену на лбу, мне даже страшновато становится! — При этом он поглаживал тонкими пальцами набухшую вену на высоком лбу Чайковского. — Я не хочу, чтобы у тебя был такой грозный вид! — мягко говорил юноша. — Подожди, я сейчас сыграю тебе что-нибудь на рояле, чтобы тебя развеселить, ведь когда я музицирую, всегда есть над чем посмеяться.

— Как мило с твоей стороны! — обрадовался Петр Ильич, чей лоб быстро разгладился под ласками Боба и от его успокоительных слов. — И чем же меня будут потчевать? Может быть, вальсом? Хочу послушать Штрауса в твоем исполнении!

Он уже освободил место у рояля, и Владимир опустился на вращающийся табурет перед захлопнутой партитурой Моцарта. Его пальцы энергично пробежались по клавишам.

— Ну, старина Пьер, тебя это утешает? — смеялся он, раскачиваясь в такт вальсу «Дунайские волны». — Мне эта музыка кажется очень освежающей и очень утешительной… Если бы я еще мог сыграть ее получше!

Тут Петр Ильич попросил тихим, охрипшим голосом:

— Играй дальше, Боб!

— А уши у тебя не заболят? — Владимир с новой силой ударил по клавишам. — Я же издеваюсь над твоим бедным инструментом!

— Играй дальше! — повторил свою просьбу Петр Ильич, обнимая племянника за плечи.

Юный Боб, щеки которого от игры на рояле пылали, сказал, еще ниже склоняясь над клавишами:

— Знаешь, чего мне сейчас хочется? Мне хочется, чтобы здесь была барышня. Я бы с ней вальс станцевал, а ты бы нам аккомпанировал.

Петр Ильич не ответил. Он медленно убрал руку с плеча Владимира.

— Но во Фроловском нет барышень, — продолжал Боб, в то время как вальс под его пальцами становился все тише и медленнее.

— Нет, — ответил Петр Ильич хриплым голосом.

— Немецкая кухарка не в моем вкусе, полновата, — смеялся юный Боб.

Через четверть часа они расстались. Разговор между ними не вязался. На прощание Чайковский поцеловал юношу в светлый гладкий лоб.

— Спасибо тебе за все, — произнес он.

— Это я тебя должен благодарить, — ответил Владимир с серьезной улыбкой.

Петр Ильич вдруг почувствовал смертельную усталость, но, несмотря на это, он долго не мог заснуть. У него болела голова. «Мне нужно представить себе что-нибудь успокаивающее, — промелькнуло в его несчастной голове. — Мне нужно представить себе что-нибудь, что принесет покой».

Но он уже знал, что будет себе представлять. Его вот уже несколько вечеров подряд сопровождало одно и то же видение, убаюкивающее и усыпляющее.

Петр Ильич представлял себе, что умирает. Силы покидали его, приближалась бесконечная тьма, слух уже улавливал ее манящий шелест, и во рту он уже ощущал ее сладкий привкус. Каморка, в которой он лежал и умирал, была тесной. Через полуоткрытое оконце в нее проникали косые золотистые лучи солнечного света. Но кто же это сидит у постели? Умирающий не может или не хочет открывать глаза. Однако дорогой облик своего Владимира он различает и вслепую. «Сядь поближе ко мне, дитя мое!» — просит умирающий, немеющие веки и губы которого ласкает тьма. «Я уже совсем близко, — отвечает знакомый и чужой голос Владимира. — Тебе больно, мой дорогой Пьер? Хочешь, я положу компресс тебе на лоб? Тогда ты умрешь быстро и легко».

Петр Ильич, умирающий, отрицательно качает головой. «Нам некуда торопиться, — бормочет он. — Нам так хорошо». «В приемной люди ждут, — говорит Владимир голосом матушки, голосом прелестных незнакомых юношей. — Всякие старые знакомые, например, твоя бывшая жена Антонина, и мадам Дезире Арто-Падилла, которую ты любил, и госпожа фон Мекк, твоя верная подруга, и некий Апухтин. И журналисты тоже пришли. Они все хотят тебя видеть, их там много, и вид у них очень заинтересованный. Они все тебя любят и все-таки как будто радуются твоей смерти». «Я никого принимать не буду, — шепчет охваченный оцепенением Чайковский. — Я умираю. Это торжественный момент, и только ты можешь при этом присутствовать». «Это для меня большая честь», — отвечает с серьезной нежностью Владимир, его толковый любимец. «Когда я умру и буду свободен, — слышит Петр Ильич свой собственный шепот, — тогда, и только тогда, ты можешь пригласить сюда дам и журналистов, и друзей, чтобы дать им понять, что только Владимиру довелось присутствовать при кончине Петра Ильича Чайковского, так сильно он Владимира привечал. Пусть они все это знают, и журналисты, и дамы. Большей чести Петр Ильич ни для кого не мыслит. Меня уже очень скоро не станет. Мне уже кажется, что я как будто падаю, и это так приятно, так упоительно!» «Может быть, тебе все-таки положить на лоб целительный компресс?» — с монотонной нежностью переспрашивает Владимир, изящный хранитель смертного одра. Но Петр Ильич уже заснул.

Сразу же после отъезда Владимира Петр Ильич возненавидел Фроловское — и дом, и сад с цветами, и скамью, и прогулки по полям. Он страстно желал оказаться где-нибудь в другом месте, «где угодно, только не здесь». Эта ненависть росла на протяжении нескольких недель, которые он насильно заставлял себя оставаться во Фроловском. Как ему все это опостылело! Он, казалось, состоял из одного сплошного страдания. Он скучал по Бобу. Где бы он ни был и чем бы ни занимался, везде ему не хватало его смеха, его речи. Каждый день, проведенный без него, был грехом.

К этому прибавились всяческие неприятности. Работа над секстетом продвигалась очень медленно, а почтальон приносил фатальные письма. Все неприятности начались с мелочей: с безобидной, но навязчивой просьбы одной странной особы. Она просила Чайковского стать крестным отцом ее сына, и если он, Петр Ильич, не согласится, то она, навязчивая особа, от разочарования непременно захворает, причем, наверное, смертельно. Неприятности разрастались — от запутанных писем всяческих агентов до досадных недомолвок и разногласий с коллегами — и доросли наконец до самого рокового сообщения, которое поразило Фроловское, как удар молнии.

Госпожа фон Мекк в довольно скупой форме сообщала своему другу, что дела ее плохи, что она разорена и совершенно лишена средств, в результате чего обещанную пожизненную пенсию в размере шести тысяч рублей в год она, к своему большому сожалению, выплачивать не в состоянии.

Какой страшный удар, какой ужасный сюрприз! Петр Ильич был настолько ошеломлен, что некоторое время даже шевельнуться не мог. Великодушная благодетельница расторгла щедрый договор! Источник его самых надежных и удобных доходов неожиданно иссяк! Может быть, ему теперь даже придется что-то выплачивать бывшей своей добродетельнице, ведь если она разорена, то его долг — прийти ей на помощь. Такова была его первая реакция. «Какая серьезная проблема! — размышлял он в растерянности. — Я никоим образом не в состоянии решать что-либо здесь, во Фроловском, которое и без того мне осточертело, где мне и без того все последнее время было так неуютно и где меня застала эта злосчастная новость. Я здесь не останусь. Уеду куда-нибудь, хочу быть где угодно, лучше всего нигде, но только не здесь…»

Он уехал в Тифлис. Его туда приглашали друзья, и вообще он любил этот город у подножья Кавказских гор с видом на плодородную желтую долину, с лабиринтом старинных восточных улочек, зажатых между рекой Курой и горными склонами. Здесь объединялись и сливались друг с другом многочисленные народности Востока. По узким, наполненным тысячами запахов и тысячами различных звуков улочкам прогуливались рука об руку высокорослые, красивые грузины с надменными миндалевидными глазами и смуглой золотистой кожей, степенные, деловитые евреи в кафтанах, с бородой и в пейсах, расторопные широконосые армяне с хитрыми лицами, персы, турки и туркмены. Петр Ильич остановился в русском правительственном квартале с широкими улицами, построенном в колониальном стиле на возвышении, где чище воздух. Он любил бродить в татаро-монгольской суете восточных улочек, базаров и дворов.

— Я люблю эти улочки не меньше парижских бульваров, — рассказывал он директору Тифлисской оперы, композитору Ипполитову-Иванову, у которого гостил. — Мне однажды в Гамбурге один господин сказал, что я азиат, и в этом есть доля правды, по крайней мере большая доля правды, чем в утверждениях маэстро Брамса, что я француз. Моя любовь простирается от Сены до Куры, от Гранд-опера до непроходимого, звенящего и гремящего гула этих улочек. Я обожаю здешние запахи, все эти таинственные травы. Мне нравится близость Персии…

Ответ на трагическое письмо госпожи фон Мекк Петр Ильич отправил из Тифлиса. Это было пространное послание, начинающееся словами:

«Милая, драгоценная моя подруга! Новость, которую Вы сообщили мне в Вашем последнем письме, сильно меня удручила, но беспокоюсь я не за себя, а за Вас. Это не просто слова, поверьте мне! Разумеется, я бы солгал, если бы стал утверждать, что такое радикальное сокращение моего бюджета не повлияет на мое материальное положение. Но влияние это будет не таким значительным, как Вы, наверное, предполагаете. За последние годы мои доходы значительно возросли, и есть надежда, что они будут продолжать расти и в будущем. В общем, если среди прочих бесконечных проблем Вас беспокоит и мое материальное будущее, то, прошу Вас, ради Бога, будьте уверены, что новость о неожиданном сокращении моего бюджета не была для меня убийственной… Намного страшнее то, что Вы с Вашими привычками и щедрым образом жизни вынуждены будете себя ограничивать. Эта мысль меня терзает…»


Письмо продолжалось в том же участливом тоне. Петр Ильич, отвлеченный и ободренный экзотическими впечатлениями от города Тифлиса, сумел не только найти добрые слова сочувствия для находящейся в затруднительной ситуации подруги Надежды, но и выразить свою глубокую благодарность за все, что она успела за долгие годы для него сделать. При этом он ни словом даже не намекнул на то, что готов вернуть хотя бы часть полученных денег. Такое предложение, говорил он сам себе, его подруга непременно посчитала бы бестактным и совершенно неуместным. Возможно, она, несмотря на это, даже согласилась бы принять его, только чтобы не обидеть Петра Ильича, и тогда «неожиданное сокращение бюджета» действительно приняло бы серьезные, почти катастрофические размеры. В целом Петр Ильич остался очень доволен своим длинным, трогательным и умело сформулированным письмом.

Несколько дней спустя заботливые друзья рассказали ему, как в действительности обстояли дела у Надежды. Она никоим образом не разорилась, не понесла никаких убытков, и материальное положение ее по-прежнему было блестящим. В общем, таинственная подруга ему солгала, написав о своем разорении. Ей просто больше не хотелось выплачивать пособие, ей это по какой-то причине стало в тягость. И вот она нашла первое попавшееся, нелепое, белыми нитками шитое оправдание, лживость которого не могла не стать очевидной, причем очень скоро. Но это ее не волновало. Она самым циничным образом позволила себе грубо оскорбить Петра Ильича, совершенно открыто надругаться над ним. Было абсолютно ясно, что добрый друг Петр Ильич ее больше не интересует.

Если письмо госпожи фон Мекк испугало и парализовало Петра Ильича, то известие о наглом обмане скорее огорчило его и даже разгневало. Еще никогда с ним так отвратительно не обходились. Хотя в его долгой и трудной жизни было немало обид, эта, несомненно, была самой отвратительной из всех. Ему ничего не оставалось, как упасть на постель и горько заплакать.

Его предал самый надежный человек, «лучший друг» оскорбил его, плюнул ему в душу. Значит, этот человек никогда и не был «лучшим другом». Какая ужасающая мысль! Родство душ оказалось иллюзией! Чистосердечная и бескорыстная благотворительность, спасшая его от смерти и столько лет подряд скрашивавшая его существование, оказалась мимолетным капризом богатой матроны. Надежда утверждала, что любит Петра Ильича и восхищается им, и он принял ее слова всерьез! Какое глупое и печальное заблуждение! Никогда госпожа фон Мекк его не любила, и теперь это совершенно очевидно. Наверное, она уже все последние годы только нехотя выплачивала ему пособие. Она, несомненно, насмехалась над ним, когда он так доверчиво и наивно принимал ее щедрые подаяния. Она сидела в своем пригородном дворце, бессердечная, неврастеничная старуха, и насмехалась над глупым Чайковским, принимающим ее лживые подачки. Ах, если бы он только мог вернуть ей все эти деньги! Но об этом, разумеется, и речи быть не могло: тогда бы он точно дошел до полной нищеты, ему пришлось бы заложить рояль и ковер, сдать шубу и часы в ломбард. С часами, с талисманом, с самой прекрасной вещью, расставаться не хотелось, несмотря на все обрушившиеся на него бедствия.

Как же долго она водила его за нос! С каким благоговейным смирением он отвел глаза, когда ему указали на нее в опере, — его послушный взгляд только на мгновение коснулся ее, как будто она была какой-то сказочной феей, способной раствориться в серебряном тумане. А на самом деле она оказалась ведьмой, и сердце ее было таким же черствым, как и ее костлявое тело. Нужно было сначала хорошенько на нее поглазеть, а потом встряхнуть ее как следует. Она бы пронзительно заверещала и замахнулась бы своей клюкой, чертова старуха!

«Эх, Надежда, Надежда! — со слезами думал композитор, для которого прекрасный город Тифлис вдруг потерял все свое обаяние. — Почему ты так со мной обошлась?! Ты была для меня не только родственной душой, которой я мог довериться во всем, с которой я всем делился, ты была мне самой настоящей супругой, я полагался на тебя, как на верную жену. И вот теперь ты меня предала и подвела и так подло выставила меня на посмешище! Злорадный смех — вот все, что осталось от нашего духовного родства. Тебе удалось все сотворенные тобой благодеяния превратить в унизительную подачку. Зачем? Ах, Надежда, я ломаю себе голову над тем, что заставило тебя так со мной поступить. Может быть, недобрые люди на меня наклеветали? Или тебя возмутил какой-то из моих поступков? Но раз ты утверждала, что любишь мою музыку, ты должна была понимать и мою жизнь, непростую и далеко не беззаботную жизнь, поверь мне! Может быть, тебя возмутило то, что я добровольно не отказался от пособия, хотя мои доходы в последнее время выросли? Но без пособия я бы не смог обойтись, мне стольким людям приходилось делать подарки! Владимир и брат Модест рассчитывают на мою поддержку, и на проживание уходит много денег. Недавно во Флоренции я снова попал в затруднительное положение. Как же я мог отказаться от шести тысяч рублей? Непостижимая госпожа фон Мекк, зачем ты мучаешь нас обоих? Разве мало страданий и без того уже выпало на нашу долю?»

Слезы его немного поутихли, и он начал размышлять о том, как вести себя в дальнейшем. «Я буду ей писать, как будто ничего не произошло, — решил он после долгих раздумий. — Я не буду брать во внимание то, что она меня так нагло и жестоко обманула. Я буду писать ей безобидные письма, и это будет самым благородным и мудрым выходом из положения. Может быть, мне удастся таким образом смягчить все уродство этой мучительной ситуации. Не могу же я прервать многолетнюю переписку в тот момент, когда мне перестали выплачивать деньги, — это было бы уж очень вульгарно, уж очень постыдно».

Скрепя сердце Петр Ильич написал госпоже фон Мекк еще одно письмо безобидного стиля и безразличного содержания. Госпожа фон Мекк на него не ответила. Тогда он пошел на риск и написал ей в третий раз. Неверная подруга и на этот раз не ответила. На его дипломатические попытки смягчить неловкость ситуации она отвечала тупым, необъяснимым молчанием.

Значит, все было кончено. Она сама вынуждала его считать ее своим врагом после того, как перестала присылать ему деньги. Своим зловещим молчанием она навязывала ему тривиальную роль неблагодарного, и это было эпилогом их дружбы, продолжавшейся тринадцать лет. «Чувствую себя, как брошенный сутенер!» — с отвращением думал Петр Ильич. Какой жалкий финал!

А когда было по-другому? Конец любых отношений всегда был жалким и банальным. Почему воспоминание о госпоже фон Мекк должно быть слаще, чем об Антонине или Дезире? От всего остается привкус горечи, как от горького зелья.

«Но на этот раз я был как никогда полон надежды и веры. Именно поэтому далекий Всевышний хотел доказать мне, что нет на свете ничего, на что я мог бы полностью положиться. Ему несомненно удалось мне это очень убедительно доказать. Он может быть собой доволен, этот жестокий Бог. Он не смеется надо мной, Он не плачет. Он безучастно смотрит на мою растерянность, на мое полное поражение, на мой позор. Он справедлив и поэтому выжидает. Чего Он от меня хочет? Зачем Он так меня пытает? Чего Ты от меня хочешь, о Непостижимый?

Удары, которые Он мне наносит, очень болезненны. Положив моему духовному родству такой банальный и недобрый конец, Он глубоко меня унизил. Но я не хочу этому удивляться и тем более возмущаться. За всем этим должен быть скрыт особый, несомненно глубокий смысл, которого мне пока не понять. Я ощущаю это в глубине своего разбитого сердца, которое с каждым нанесенным ему ударом становится все чувствительнее: меня хотят сломать, меня хотят к чему-то подготовить — но к чему же, к чему? К какому последнему испытанию, о Недосягаемый? К какому последнему приключению, о Таинственный?»

Глава восьмая

Прекрасный и любимый город Тифлис на реке Куре торжественно принимал дорогого гостя, композитора Чайковского. До этого Петру Ильичу всего один раз в жизни оказывали такой почетный прием. В Тифлисе его принимали столь же искренне восторженно, как и во время его первого пребывания в Праге. Тогда его чествовал славянский народ, считавший себя угнетенным и захваченный энтузиазмом протеста. Он чествовал русского композитора как представителя великой родственной державы. А сегодня кавказская столица, столица Грузии, по-восточному обворожительные улочки которой он любил не меньше парижских бульваров, дарила ему то долгожданное признание, которого он никогда не видел ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге.

Большой концерт произведений Чайковского 20 октября 1890 года, организованный тифлисским отделением Российского музыкального общества, завершился бурными овациями в адрес композитора. После концерта в Доме артиста был банкет, столы ломились от изобилия угощений, все много ели, пили и говорили. Красивым речам и тостам не было конца. Не успевал один оратор сесть, как тут же поднимался с места следующий и, слегка покачиваясь, немного заплетающимся языком восхвалял талант, доброту и благородство дорогого брата Петра Ильича. Банкет удался на славу, пировали до самого утра. Молодежь украсила седую голову Петра Ильича венком из живых цветов. Над побагровевшим лбом его красовалась огромная роза. Его фрачная бабочка развязалась, пуговица на накрахмаленной манишке расстегнулась, с длинной сигареты, торчащей изо рта, на шелковые лацканы фрака падал пепел. Так он восседал в увешанном гирляндами цветов кресле в окружении шумной, поющей и веселящейся толпы, немного разомлевший, немного смущенный и немного растерянный от собственного успеха.

В то время как какой-то восточный господин в своей запутанной речи восхвалял великого композитора, сам Петр Ильич с трудом пытался собраться с мыслями. «Все, конечно, очень лестно, — размышлял он, — но, к сожалению, у меня от этого голова разболелась. Как же мне завтра будет плохо! Нужно соды принять, как только приеду домой. Это же безумие, так много пить! Вот бы видела меня сейчас моя неверная подруга. Именно теперь, когда она меня так подло предала, меня чествуют с цветами, венками, похвальными речами и тостами. Как в сказке „Тысячи и одной ночи“. За что мне такая слава и такое роскошное чествование? За то, что я умею превращать свои страдания и унижения в музыку. Да, Надежда, этой тайной я владею, в этом я знаю толк, я могу превратить в музыку абсолютно все. Это простая алхимия, своего рода фокус, это совсем не сложно и очень забавно. И все те неприятности, которые ты мне причинила, я тоже превращу в мелодии, и ты еще услышишь, как прелестно они зазвучат! Они принесут мне новую славу, меня снова одарят венками и будут чествовать как великого композитора. Мне ничто и никто в жизни не угрожает, потому что я владею этой тайной… Но сейчас я себя как-то не очень хорошо чувствую. Наверное, я выгляжу нелепо с венком на голове, и фрак у меня весь в пятнах от вина и пепла… Очень липкая смесь…»

Несколько дней спустя композитора на вокзале провожала многочисленная, очень оживленная и растроганная по случаю расставания толпа. На перроне собрались представители музыкальных обществ, дирижеры и солисты, студенты консерватории и журналисты, агенты, поклонницы и просто любопытные зеваки, случайно присоединившиеся к провожающим, поскольку не могли пройти мимо скопления народа. Петр Ильич стоял у открытого окна купе и прощался.

— Всего вам хорошего, друзья мои! — говорил он своим мягким голосом, как обычно, когда стремился добиться расположения окружающих. — Вы были ко мне очень добры, и я этого никогда не забуду. — В ответ последовало ликование, слезы, восторженные возгласы.

— Счастливого пути, Петр Ильич! И пусть вы напишете еще много прекрасных произведений! Вспоминайте о нас иногда, дорогой брат Чайковский! — На перроне царила очень взволнованная атмосфера.

Петр Ильич в серой дорожной шапке, с сигаретой во рту, задумчиво вглядывался в незнакомые лица. Мягкий взгляд его синих глаз остановился на упрямом и замкнутом лице очень смуглого юноши экзотического вида. «Кто бы это мог быть? — подумал он, в то время как прощальные возгласы и пожелания доносились до него снизу, как шум прибоя. — Может быть, это многообещающий молодой композитор, для которого я представляю собой нечто вроде кумира, и он знает наизусть каждый написанный мной звук, и любит каждое мое произведение?» Увы, смуглый юноша с упрямым взглядом относился к тем самым зевакам, которые не могут пройти мимо ни одного сборища. Он понятия не имел о том, кто этот седобородый господин в окне вагона и почему его так шумно провожают.

— Всего хорошего, друзья мои! — еще раз повторил Петр Ильич, глядя на юношу восточного вида.

Поезд тронулся. Петр Ильич простер руки в патетическом прощальном жесте. Дамы на перроне впали в истерику. Две студентки консерватории пронзительно кричали. Одна из них разорвала тонкий носовой платок на мелкие кусочки и с искаженным страданием лицом бросала их в воздух. Несколько человек побежали за поездом, как будто не могли расстаться со своим драгоценным гостем. Их прыти хватило метров на сто, потом и они остались позади. Вереница чужих лиц исчезла из виду, от них уже не осталось и следа, и трогательная сцена прощания с Тифлисом ускользнула в прошлое, из которого она иногда будет возвращаться, но уже преображенная в тонкую и прочную материю воспоминаний.

Петр Ильич, совершенно обессилевший, уединился в своем купе.

Он ехал в Киев. Он хотел навестить больную сестру Сашу в Каменке, по крайней мере это было официальным поводом его приезда. А каков был истинный повод этой поездки? Месяцы, проведенные вдали от Владимира, были невыносимыми. Петр Ильич намеревался забрать с собой в Москву и Санкт-Петербург юного Боба, уже ставшего студентом.

Путь до Киева был долгим. У Петра Ильича было достаточно времени, чтобы выпить несметное количество французского коньяка, выкурить двадцать сигарет с длинным мундштуком, прочитать несколько рассказов очень талантливого молодого русского писателя Чехова, а также два детектива; сделать первые наброски музыки к «Гамлету» (которую он пообещал актеру Люсьену Гюитри для его бенефиса и над которой ему очень не хотелось работать); мрачно поразмышлять о том, что секстет, последнее его произведение, не удался и свидетельствует о том, что он исписался, то есть о приближении «творческой импотенции»; что Надежда фон Мекк повела себя странно и подло; что все агенты хотят его одурачить; что правая рука у него разболелась и он, наверное, никогда больше не сможет дирижировать; что нужно бы все концерты, назначенные берлинским музыкальным администратором Вольфом в Майнце, во Франкфурте-на-Майне и в Будапеште, отменить, больше никуда не ездить, а поселиться на природе во Фроловском с Бобом, верным слугой Алексеем и щенятами.

Ах, в этом крохотном купе мягкого вагона сидишь, как в тюремной камере, наедине со всеми своими страхами и печалями, с бесконечными сигаретами и бесконечной бутылкой коньяка! Как же он был счастлив, когда наконец, проведя в пути так много времени, он между холмами разглядел приближающиеся позолоченные купола великого града Киева. В Киев всегда въезжаешь под звон колоколов, и это так торжественно и трогательно. А еще торжественнее и трогательнее мысль о предстоящей встрече с Владимиром, любимым племянником, умницей и очень близким и родным человеком.

Но его ожидало первое разочарование. За знаменитым дядюшкой в Киев приехал не Боб, а его брат, старший сын четы Давыдовых, молодой человек крепкого сложения с густыми усами.

— А где Боб? — спросил Петр Ильич, беспомощно оглядываясь по сторонам, не в состоянии скрыть своего разочарования.

— Мама сегодня Володю от себя не отпускает, — объяснил коренастый молодой человек. Он был одет в высокие сапоги, бриджи и кожаную тужурку. Петру Ильичу он напомнил управляющего усадьбой. — Маме очень нездоровится, ей нужен Володин уход. Вам придется довольствоваться мной, дядя Петя. — Петру Ильичу показалось, что племянник сказал это со злорадной и наглой ухмылкой.

Александра приняла своего брата в затемненной комнате. Она неподвижно лежала на спине, скрестив худые руки на тяжело вздымающейся груди. «Как у нее заострилось лицо! — подумал брат, склоняясь, чтобы поцеловать ее. — Я ее с трудом узнаю. Вот только глаза знакомые. Но какие у нее тонкие, сжатые губы!»

У Саши было раздраженное и отреченное выражение лица. С таким выражением она встречала всех своих посетителей, каждый из которых отвлекал ее от сокровенных, жалобных, нежных, противоречивых и упрямых бесед с Богом, которые были единственным содержанием ее бесконечно длинных дней.

— Как ты себя чувствуешь, Сашенька? — спросил Петр Ильич и подумал: «А ведь раньше она меня совсем по-другому принимала! Во что же ее превратили беспощадное время и эта таинственная болезнь!»

— Все по-старому, — отвечала Александра, не шевельнувшись. — Конец все не приходит.

— Ты скоро поправишься, — робко попытался утешить ее Петр Ильич.

На это она не ответила, только слегка скривила губы.

— У тебя хороший врач? — поинтересовался брат, остановившийся в неловкой позе у ее постели.

— Я больше врачей не принимаю, — ответила она. Тут у нее начался приступ сухого кашля. Ей пришлось приподняться, и Петр Ильич поддержал ее за спину. — Спасибо! — с трудом выговорила она, и в голосе ее прозвучали нежные нотки. Она посмотрела на Петра Ильича. Да, ее умные, красивые, темные глаза не изменились, хотя и тонули в глубоких глазницах. Это были глаза любимой матушки и глаза Владимира, ее сына.

— Бедная Саша! — произнес Петр Ильич с искренним сочувствием, на мгновение забыв о всякой лицемерной дипломатии, принятой в обращении с больными.

Саша внимательно посмотрела на него, и взгляд ее был испытующим и полным строгой ласки. Не отводя пристального взгляда от его лица, она медленно подняла худую руку.

— Милый мой, — произнесла она с едва уловимым укором, — ты тоже, прямо скажем, не помолодел. Пьер, милый Пьер, сколько же времени прошло… Ты же совсем старик.

Он попытался улыбнуться, но лицо его отказывалось лицемерить в такой, на его взгляд, ответственный, трогательный и тяжелый момент. Ему казалось, что впервые за долгое время перед ним действительно была его сестра Александра, Саша, дочь горячо обожаемой матушки, мать любимого Владимира. Разве она не была посвящена в тайны его беспокойной, полной страданий, бед и сомнений юности? Разве не у нее он искал убежища? Сколько же времени прошло… Сестра успела стать ему совсем чужой. И вот теперь вдруг они, Саша и Пьер, так много друг о друге знавшие, разделявшие так много общих воспоминаний, вновь ощутили былую близость. Этот миг откровения нужно лелеять: Саша больна, силы ее на исходе, и неизвестно, каких усилий ей стоят эти драгоценные минуты. Скоро она опять вернется в свое уединение, к своей бесконечной немой беседе, к тайному, упрямому спору со строгим Всевышним.

— Ты иногда вспоминаешь матушку? — спросила она, не отводя от его лица вопросительного, добродушно-строгого взгляда.

— Я каждый день о ней думаю, — тихо произнес ее брат.

— Я скоро ее увижу, — Саша лежала неподвижно. Она отвела взгляд от брата и смотрела в потолок. Глаза ее блестели. — Может быть, ей что-нибудь от тебя передать? — спросила она с усмешкой, как будто пошутила.

— Ты думаешь, мы все снова увидимся? — поинтересовался Петр Ильич приглушенным голосом.

На лице Саши появилась многозначительная торжествующая улыбка, как у человека, располагающего точными сведениями по очень важному вопросу, но не намеревающегося ими делиться.

— Ну, — произнесла она, возбужденно покачивая головой на подушке, — все не так просто… Разумеется, мы снова увидимся… Но по-другому, понимаешь? Иначе, чем мы это себе представляем… Совсем иначе… — Она замолчала. На лице ее было умиротворенное и даже немного лукавое выражение. Петр Ильич испугался.

Поскольку он молчал, Александра произнесла изменившимся, странно сухим и деловым тоном:

— Ты приехал, чтобы забрать у меня Владимира.

Петр Ильич невольно покраснел.

— Как ты могла такое подумать! — хрипло ответил он.

— Ладно, ладно! — отмахнулась она с неожиданной, пугающей бодростью.

— Владимир уже взрослый, — Петр Ильич от волнения встал и заходил по комнате. — Он не может всю жизнь сидеть в Каменке.

— Конечно, конечно! — ответила Саша, по-прежнему неподвижно лежа на спине. — Он должен увидеть мир, и ты об этом позаботишься. Этого я ему искренне желаю. Между прочим, ты очень вовремя появился. Теперь я могу его отпустить.

— Никто не собирается его у тебя забирать, — повторил Петр Ильич, тяжело дыша.

— Сегодня я могу даже его отпустить, — повторила сестра с мягким упорством. — Вот как далеко я зашла, вот чего я достигла.

Потом она замолчала. Губы ее сжались, и на лице снова появилось выражение полной отчужденности. Петр остановился у ее постели.

— Я его не обижу! — вдруг пообещал он и склонил голову. Ему показалось, что она насмешливо улыбнулась.

— Как бы он тебя не обидел! — произнесла она сочувственно, но не без иронии. Так она разговаривала с ним раньше, давным-давно, когда он жаловался ей на Апухтина или на кого-то другого. — Ты только не забывай, — добавила она, — он молод, а мы с тобой старики.

Она снова замолчала. Да и старику-брату больше нечего было сказать.

— А теперь ступай, дорогой мой! — сказала она после долгого молчания. — Ты же хочешь поздороваться с мальчиком. Да и я устала.

Обрамленное подушками лицо снова показалось ему чужим. Он склонился к ее бледной и худой руке.

— Прости, если я тебя утомил! — тихо извинился он.

В ответ она только надменно приопустила веки. Он медленно направился к двери.

В крохотной комнатке, прилегающей к комнате больной, на узеньком стульчике в полном одиночестве сидел Владимир. Он встал, когда Петр Ильич стал осторожно закрывать за собой дверь в комнату больной. Пьер подошел к Бобу и обнял его.

— Как тебе мама? — спросил юноша. — Как она сегодня себя чувствует?

— Я долго разговаривал с твоей матушкой, — ответил Петр Ильич, положив тяжелую руку на темную, кучерявую голову Владимира. — Мы и о тебе говорили.

— Мне к ней зайти? — торопливо спросил Владимир.

— Нет. Она хочет побыть одна.

— Хорошо бы, если бы она поспала, — ответил заботливый Владимир.

— Она не возражает, если я заберу тебя в Петербург, — сказал Петр Ильич.

Владимир широко раскрыл свои красивые, золотистые глаза.

— В Петербург… — повторил он, глубоко вздохнув. Что же представилось его юному воображению? Почему заблестели в тусклом свете его широко раскрытые глаза? Жизнь у знаменитого дядюшки, музыка, красивые женщины, политическая борьба, дискуссии, развлечения, роскошь, столица со всеми ее прелестями, приключения, уже пережитые им в мечтах и фантазиях. — Так я теперь смогу по-настоящему тебя сопровождать… — произнес он с блаженной улыбкой.


Юный Владимир вместе со своим знаменитым дядюшкой покинул усадьбу в Каменке под Киевом, где его несчастная мать, неподвижная и упрямо страдающая, завершала свой немой диалог со строгим Всевышним. Владимир провел зиму в Петербурге, сопровождая композитора в Москву и во Фроловское. Теперь он на самом деле принимал участие в его жизни. Городская жизнь в своей увлекательной реальности, разделенная с обожаемым и восхитительным Петром Ильичом, по своей насыщенности нисколько не уступала той, которую он создал в своем воображении в долгие часы мечтаний. Вся зима была для него сплошным праздником, чудесным, хотя и утомительным приключением. С одинаковым рвением, свойственным молодости, он с головой окунулся как в развлечения, так и в политику. Ночные клубы, где пьяные офицеры разбивают о стену бутылки шампанского, а французские шансоньетки задирают ноги, привлекали его не меньше, чем тайные политические сходки, в которых он не без опасений и к собственному изумлению принимал активное участие.

Юноша постоянно находился во взбудораженном состоянии — от оживленных дискуссий с товарищами на всевозможные темы, от музыки, услышанной на оперных вечерах и концертах, от общения с Петром Ильичом, от женских фигур, жестов и духов. Зима пролетела, как прекрасный сон. Каждый день был до предела заполнен впечатлениями, событиями, сюрпризами, большими и маленькими радостями. А какой бесконечно длинной казалась зима в Каменке! Теперь дни были более насыщенными, недели и месяцы сменяли друг друга в ускоренном темпе. Уже наступил март 1891 года.

Петр Ильич некоторое время пробыл во Фроловском один, что было редким исключением. У него было много работы: нужно было сделать наброски к балету и одноактной опере, которые заказал ему директор Императорского оперного театра. Теперь он собирался всего на пару дней заехать в Санкт-Петербург, потом через Берлин добраться до Парижа, чтобы из Ле-Авра морским путем отправиться в Америку. После долгих споров и продолжительной переписки он все-таки решил дать свое согласие на гастроли в Америке.

— Это будет ужасно. Американцы просто хотят надо мной посмеяться. Это какое-то недоразумение, что они вообще меня пригласили, да еще такие крупные деньги предлагают. Они думают, что я представляю новейшую русскую музыку. Все дело в том, что господа в Нью-Йорке не читали мудрых статей Цезаря Кюи, а следовательно, не знают, что никакой я не подлинный славянин, а помесь парижского сочинителя балетов, немецкого меланхолика и дикого азиата… Но мне деньги нужны, — объяснял он, хрипло посмеиваясь.

В своем номере в гостинице «Россия» он устроил небольшую вечеринку, прощальный ужин для Боба и его друзей перед долгой разлукой, перед поездкой в Америку. Все пришли прямо из оперного театра, в основном молодежь: несколько студентов, музыкантов и курсантов, все во фраках или в форме. Алексей и один из официантов гостиницы подавали гостям шампанское и икру. Глядя, как Алексей открывает очередную бутылку шампанского, Петр Ильич вдруг подумал: «Боже мой, какой же мне завтра утром представят счет… Эта зима с Бобом была самой накладной в моей жизни… И, наверное, самой прекрасной… Но куда подевался обширный гонорар за „Пиковую даму“? Весь растрачен, весь без остатка. А ведь Юргенсон заплатил мне аванс в пять тысяч рублей… И сколько копеек у меня от него осталось? Если я не привезу из Америки толстую пачку долларов, то я разорен, и мне придется сдать в ломбард все: и шубу, и часы…»

Кто-то из молодых людей открыл окно.

— Здесь так накурено, а на улице уже чувствуется март. Весна хороша в самом начале… — говорил молодой граф Лютке, высокий и элегантный юноша с моноклем. У него было овальное, красивое, но довольно невыразительное лицо.

Он и его брат, тоже находившийся в числе присутствующих, были самыми лихими и жизнерадостными из всех друзей Владимира. Они держали лошадей и карету, у них были настоящие долги и настоящие любовницы, они были вхожи при дворе и относились к золотой молодежи столицы. В глубине души Владимир гордился дружбой с ними, хотя и осуждал их бездуховность и легкомысленный образ жизни.

Вдруг все заговорили о петербургской весне, какая она прекрасная и упоительная в самом своем начале. Все они любили город, в котором жили, в котором проходила их молодость.

— Ах, — произнес один из присутствующих, мечтательный юноша в плохо скроенном фраке, явно сшитом не у самого лучшего портного, — ах, скоро уже наступят и белые ночи, когда можно в полночь гулять по Невскому проспекту, когда небо и вода светятся одинаковым таинственным светом, а в воздухе витает пряный запах незнакомых цветов… А навстречу идет… стройная такая барышня! Настенька!

У всех без исключения молодых людей на лице появилась растроганная улыбка, ведь каждый из них несомненно читал книгу, на которую намекал молодой человек в дешевом фраке, — фантастический роман Достоевского «Белые ночи». Для молодежи это было само собой разумеющимся, даже элегантные братья Лютке делали вид, что знают, о чем идет речь. Даже они считали нужным проявлять интерес к меланхоличным и опасным настроениям, к удивительно восторженному, окрыленному нежностью и скованному безнадежностью восприятию жизни, свойственному оторванным от общества существам, живущим в забытых богом закоулках Петербурга, считающим себя даже не людьми, а какими-то человекоподобными существами. «В эти места как будто не заглядывает то же солнце, которое светит для всех петербургских людей, а заглядывает какое-то другое, новое, как будто нарочно заказанное для этих углов, и светит на все иным, особенным светом. В этих углах, милая Настенька, выживается как будто совсем другая жизнь». Но и в этих углах, или именно в них, с особой остротой ощущается это сладко-горькое, хрупкое, робкое, наполненное нежными соблазнами начало русской весны, во власти которой холодный и тусклый город Санкт-Петербург волшебно преображается, подобно невзрачной, уродливой барышне, которая вдруг за одну ночь расцветает, хорошеет, наливается румянцем. Конечно же, это счастье мимолетно, и оно ускользает, как только пытаешься его удержать.

— Нигде это мучительное весеннее волшебство не описано так живо, как в «Белых ночах», — продолжал мечтатель, который явно не принадлежал к золотой молодежи и наверняка считал себя одним из меланхоличных, болтливых, восторженных, нелепо-трагичных персонажей Достоевского.

— Я, когда читал эту книгу в первый раз, без ума влюбился в Настеньку, — признался Владимир. Его узкое лицо с подвижным ртом и копной темных волос, оттеняемое высоким воротником выходного костюма, казалось особенно нежным и юным и в то же время несколько усталым. — Да, я точно представлял себе, как все произошло и как это было упоительно. Ночью, на набережной канала, где обычно в это время суток не встретишь ни души, мне является Настенька. Сейчас она расскажет мне печальную историю своей юности: про бабушку, с которой она проводит день за днем, приколотая к ней швейными булавками, о прекрасном юноше, который водил ее в театр и клялся в вечной верности, который исчез и возвращения которого она ждет… — Владимир в смятении замолчал.

Один из его юных друзей засмеялся:

— Наш маленький Боб влюблен в Настеньку из Санкт-Петербурга. Он же все еще краснеет, как только на него посмотрит какая-нибудь дама, а уж если она ему улыбнется, он просто готов провалиться сквозь землю от смущения и восторга.

— Вот он и сейчас покраснел от того, что мы об этом говорим, — весело заметил один из братьев Лютке.

— Тебе нравятся петербургские барышни? — нежным, тихим голосом спросил Петр Ильич. — Они лучше фроловских?

Все засмеялись над нелепой мыслью о фроловских барышнях, а один из молодых людей в форме курсанта воскликнул:

— Еще как ему нравятся петербургские барышни! А с одной из них он уже неоднократно появлялся в свете. Она из хорошей семьи, знатной и богатой!

Владимир, покрасневший еще больше, замахал на него руками, чтобы тот замолчал.

— Довольно, довольно! — добавил он гневно, — вы по весне болтливые больно стали!

— Зима еще толком не закончилась, а тут уже совсем майские настроения царят, — произнес Петр Ильич с печальной улыбкой. — Вам так не терпится избавиться от зимы, вы готовы ее тут же забыть, а ведь эта зима была не такой уж плохой… — И он чуть ли не умоляюще посмотрел на Владимира.

— Зима была превосходная, — подтвердил Владимир в ответ, глядя на Петра Ильича.

— Колоссальный сезон, — удовлетворенно констатировал один из братьев Лютке с видом знатока.

— Правда, не обошлось без волнений! — засмеялся Владимир, и Петр Ильич засмеялся вместе с ним.

Вдруг все наперебой заговорили о событиях прошедшего сезона. В некоторых из них приняли участие абсолютно все: к ним относились, например, премьера «Пиковой дамы» в начале декабря, ставшая событием особого значения и имевшая в свете головокружительный успех, постановка «Гамлета» в Михайловском театре, бенефис Люсьена Гюитри с музыкой Чайковского, а также благотворительный концерт Женского патриотического общества, где Петру Ильичу, оказавшемуся на заднем плане, в тени знаменитого дуэта братьев Решке и еще более знаменитой мадам Мельбы, пришлось дирижировать Третьей сюитой перед ничего не смыслящей в музыке и страдающей снобизмом публикой.

На всех этих музыкально-светских торжествах они присутствовали в полном составе, либо по полученным от Петра Ильича бесплатным приглашениям, либо, как в случае братьев Лютке, располагая собственной ложей в театре. Однако только избранный круг, состоящий из самого Владимира и его ближайших друзей, был причастен тому, что происходило за кулисами, то есть был свидетелем приступов бешенства Чайковского, когда, например, по его мнению исключительно из вредности, «Пиковую даму» после тринадцатого представления исключили из репертуара, несмотря на то что зал всегда был переполнен. Петр Ильич, страдающий манией преследования, обвинял самого царя в постигшей его, композитора Чайковского, гнусной несправедливости.

— Царь меня презирает! — кричал побагровевший Петр Ильич, топая ногами, и в глазах его блестели слезы. — Царь всегда меня презирал, и о «Спящей красавице» он отозвался насмешливо. Он вообще русскую музыку презирает. Его величество появляется в театре только на итальянских или французских гастрольных спектаклях. Да, если поет Мельба или Патти, тогда царская ложа не пустует!

Кроме ошеломленного директора Всеволожского эту бунтарскую выходку Петра Ильича пришлось наблюдать Владимиру и нескольким его близким друзьям. Сцена была ужасающая. Светский и музыкальный мир Петербурга и Москвы еще долго обсуждал эту выходку, относя ее к несомненно самым пикантным эпизодам сезона.

Теперь молодой граф Лютке имитировал директора Всеволожского, как тот в панике побежал к графу Воронцову, а граф Воронцов в свою очередь побежал искать совета у графа Оболенского. В итоге граф Воронцов явился к директору Всеволожскому с обнадеживающей новостью: граф Оболенский на последнем балу при дворе завел речь о композиторе Чайковском, причем в самой наивысшей инстанции, и композитор Чайковский может быть совершенно уверен, что его величество преисполнен величайшего интереса ко всем его произведениям. Большие надежды возлагаются на его балет «Щелкунчик», а также на его одноактную оперу «Иоланта». Было высказано мнение, что эти произведения будут гвоздем программы следующего сезона. Затем граф Воронцов в свойственной ему утонченной манере поручил директору Всеволожскому: «Dites-luis qu’on l’apprécie énormenent. Tous les dimanches on demande à l’orchestre des airs de son ballet et on a souvent parlé de la „Pique-dame“ en en faisant un grande éloge»[18]. Директор Всеволожский оправдывался и по-отцовски озабоченно говорил о «странном и тяжелом характере» Петра Ильича. «Зачем вы мучаете себя всякими бредовыми идеями, голубчик?» — спрашивал добродушный покровитель.

Молодой граф Лютке очень смешно и очень достоверно имитировал утонченную речь этих знатных господ, и Петр Ильич вместе со всеми присутствующими веселился от души. Однако при упоминании «Щелкунчика» и одноактной оперы Петр Ильич помрачнел.

— Как-то мне не по душе этот заказ дирекции, — сказал он. — Я, исписавшийся старик, являюсь единственным русским композитором, чьи произведения входят в программу оперных театров Москвы и Санкт-Петербурга, где, как правило, исполняют одних иностранцев. Каково же должно быть моим коллегам, которых совсем не исполняют, в то время как я прихожу в бешенство от того, что мою оперу после тринадцати представлений исключают из репертуара! Мне частенько кажется, что они должны меня ненавидеть. Я для них для всех как бельмо на глазу, я им всем мешаю.

Молодые люди бросились категорически ему возражать, особенно Владимир. Нет ничего странного в том, что произведения самого значительного и популярного композитора России включают в репертуар крупных оперных театров. Никого это не удивляет, а кроме того, в музыкальных кругах его любят и ценят за безотказность и безоговорочную готовность помочь коллегам.

Петр Ильич по-прежнему был задумчив и мрачен.

— Это очень мило с вашей стороны, что вы говорите такие приятные вещи, — сказал он, печально склонив голову. — Но мне совершенно точно известно, что многие меня презирают и ненавидят. Они считают, что я стараюсь угодить широкой публике и этим вытесняю более серьезных, глубоких композиторов. — После продолжительного молчания он совсем не к месту добавил: — А теперь я вот еду в Америку. Зачем, собственно?

Разминая пальцами сигарету, он думал: «Действительно, зачем? Ради славы? Или на самом деле из-за денег? Или чтобы оставить Боба наедине с его драгоценной барышней из хорошей семьи? Но я ведь не имел ни малейшего понятия о ее существовании. Он так покраснел, когда этот бестактный курсант ее упомянул. Может быть, он уже тайно помолвлен. Как мало я о нем знаю, а ведь живет со мной. Я привык считать его своей собственностью, а он так далек от меня. Моя бесконечно далекая собственность… Каким худым он выглядит в своем фраке. В последнее время я то и дело слышу, как он кашляет. Ему нужно получше следить за здоровьем…»

Тоска, которая с неожиданной силой вдруг стала исходить от Петра Ильича, смутила молодежь. Беседа не вязалась. Мечтатель в дешевом фраке сел за рояль и начал играть. От незатейливой, нежной мелодии волнами разбегались вариации. Юноша играл умело и красиво.

— Это Рубинштейн? — безучастным, даже резким тоном спросил один из братьев Лютке.

— Да нет же! — возразил Владимир. — Это Шопен.

Петр Ильич стоял у двери, ведущей в его спальню. Он осторожно ее приоткрыл.

— Ты уходишь? — спросил сидящий возле двери Владимир. Вид у юноши действительно был довольно усталый и болезненный. Он кончиками пальцев ласкал безвольно опущенную руку Петра Ильича и вдруг зашелся кашлем. «Городская жизнь не для него, — подумал Чайковский. — Эта зима была для него слишком напряженной. Он слишком много на себя берет, переоценивает свои силы. Наверное, я был не прав, что предложил ему здесь жить». А вслух он сказал:

— Не обращайте на меня внимания. Я устал. Да и Шопена я не выношу. Меня от него воротит. Ты развлекайся с друзьями, радость моя. В ведерке еще осталось шампанское.

До Америки далеко. Дальний путь начинается с успевшей изрядно надоесть трассы: Санкт-Петербург — Берлин.

Знакомый стук колес, рассказывающих одну и ту же, уже много раз услышанную, но так и не понятую историю, которая навсегда останется загадкой, монотонной тайной. На мелькающий за окном скучный пейзаж опускаются сумерки. В купе заходит проводник стелить постель. Пора спать, но страшно болит голова.

«Зачем я сел в этот поезд? Куда он меня увозит? Прочь от моего Владимира. И почему я называю его моим? У него же есть барышня из хорошей семьи. Моя бесконечно далекая собственность. Ах, между нами все было иначе, когда он еще был мальчиком в Каменке, и гостил во Фроловском, и по-детски наивно добивался моего расположения, и ревностно следил за всеми происходящими в моей жизни событиями. Я сам привез его в столицу. Теперь я ему почти совсем не нужен. Теперь его интересуют барышни.

Я целый день буду в Берлине. В каждом гостиничном номере есть почтовая бумага. Я возьму чистый лист бумаги и испишу его весь, строчка за строчкой, чтобы мой Боб прочел и понял, как ужасно я по нему скучаю. На почтовой бумаге берлинской гостиницы я напишу: Боб, я тебя обожаю! Помнишь, я когда-то говорил тебе, что не столь счастлив, когда ты со мной, сколь несчастен, когда тебя со мной нет? Вдали от тебя, перёд лицом долгих дней, долгих недель, долгих месяцев разлуки с тобой, да, перед лицом этой бесконечной пустоты я по-настоящему ощущаю безграничность моей любви к тебе… Так я ему и напишу, он должен это узнать и понять. Владимир, моя далекая собственность, стал много кашлять. Во фраке он выглядел совсем худым. Нужно следить за его здоровьем. Он должен стать кем-то выдающимся, поэтом или композитором. А может быть, ему долго не жить. Его сестра Вера тоже умерла рано. Самых прелестных детей своих Господь обычно спешит прибрать к себе в первую очередь. Нет, так думать не хочется. Боб должен жить долго, Боб — мой наследник… Вот со „Щелкунчиком“ дело не идет, я исписался, я истощен. Боб любит всех петербургских Настенек, он даже краснеет при их упоминании…»

В Париже Модест Чайковский встречал брата на Северном вокзале. Петр Ильич с некоторой небрежностью обнял и поцеловал его. Бедняга Модест, с искренней радостью ожидавший встречи со старшим братом, сразу же понял, что тот находится не в лучшей форме и не в самом добром расположении духа. Лицо Петра Ильича побагровело, на лбу выступала набухшая вена, и это внушало Модесту страх.

— Ты хорошо доехал? — осторожно поинтересовался младший брат.

— Спасибо, — ответил Петр Ильич. — А у тебя вид уже совсем парижский.

Модест отпустил эспаньолку и тонкие длинные усы. Пальто нараспашку, тросточка, высокий стоячий воротник и лихо сдвинутая на затылок шляпа. Этот западный наряд в бульварном стиле совсем не вязался с его добродушным, нежным лицом, типичным для породы Чайковских: чувственный рот, глаза с поволокой, высокий лоб. Это лицо могло с тем же успехом принадлежать сыну Петра Ильича.

— Акклиматизируемся по мере возможности, — ответил Модест с характерным для него ленивым кокетством.

— Я не понимаю, как можно добровольно так долго находиться за границей, — раздраженно заметил Петр Ильич. — Меня уже через неделю начинает мучить тоска по дому, если мне приходится уезжать из России.

— Но ведь в Париже так хорошо, — растерянно возразил Модест. — И потом, ты ведь сам большую часть времени провел за границей.

— Это совсем другое дело, — сварливо возразил Петр Ильич. — Это нельзя назвать добровольным: я или болел, или ездил по работе.

Оба брата знали, что это не так, но Модест решил, что возражать не стоит.

— У вас, литераторов, похоже, чувство патриотизма полностью атрофировалось, — нервно и строго заметил Петр Ильич.

Модест в ответ покачал головой:

— Боже, какой ты сегодня странный!

Они наняли извозчика. По дороге в гостиницу «Ришепанс» Петр Ильич был молчалив и раздражен.

— Над чем ты сейчас работаешь? — угрожающим тоном спросил Чайковский младшего брата после долгого молчания.

— Ты же знаешь, — ответил Модест, — над моей пьесой… Она скоро будет готова… Я тут нескольким друзьям из нее зачитывал. Они говорят, что на этот раз получается действительно очень неплохо.

— Нам обязательно нужно обсудить новое либретто, — Петр Ильич уставился перед собой остекленевшими глазами. Похоже, он в дороге опять выпил лишнего. — Между прочим, у меня здесь на тебя будет мало времени. Очень много дел.

Он заметил, как бедный Модест весь сжался, и тут же сердце Петра Ильича дрогнуло — от жалости. «Зачем же я его обижаю? — вдруг ужаснулся он. — Он же не виноват, что я страдаю, что эти минуты для меня мучительны…» Петр Ильич любил своего брата Модеста и по-отцовски заботился о нем. Он с гордостью и нежностью следил за его успехами, за его литературной карьерой, он считал его одним из своих самых близких, верных и надежных друзей. И когда он его мучил, как сейчас, то в первую очередь причинял этим боль самому себе.

Сумбурные дни, проведенные им в Париже, были тяжелыми и для Модеста, и для Петра Ильича, который постоянно куда-то спешил. Он снова наносил визиты герцогиням и музыкальным критикам, поскольку на 24 марта был назначен большой концерт. Он ездил на переговоры с дирижером Колонном и с издателем Марквартом, на приемы, репетиции, пресс-конференции. Петр Ильич в черном сюртуке с белой орхидеей в петлице, всегда возбужденный, с нескрываемым оттенком раздражения в голосе, проводил время либо в экипаже, везущем его с Елисейских Полей на бульвары или с Монмартра в Сен-Жермен, либо в приемных, салонах, концертных залах, фойе, дорогих ресторанах и театральных ложах. Бедному Модесту, с таким радостным нетерпением ожидавшему приезда брата, приходилось довольствоваться редкими часами, которые удавалось провести с ним в интимной обстановке. В гостинице «Ришепанс» они встречались с пианисткой Софией Ментер, которая гастролировала в Париже, с честолюбивым Сапельниковым и со скрипачом Юлием Конюсом, который раньше работал в Московской консерватории, а теперь играл в оркестре Колонна. Это были самые лучшие, самые спокойные моменты тех безумных дней. Сапельников, который, казалось, не мог прожить без музыки и получаса, импровизировал пародии на рояле. Мадам София щебетала и смеялась так, что ее было слышно во всех без исключения уголках вестибюля гостиницы. Ее носовые платочки, флакончики с нюхательной солью, пуховки для пудры и многочисленные сумочки были разбросаны по стульям и коврам, она постоянно что-то теряла или забывала, а потом, заламывая красивые руки, сокрушалась по поводу собственной рассеянности. Она неутомимо развлекала себя и общество тем, что подражала диалекту тирольских крестьян — у нее в Тироле была дача — и рассказывала бесчисленные анекдоты про их непосредственность и чудаковатость, смысл которых она, к своему собственному ужасу, в большинстве случаев умудрялась забыть. В качестве компенсации она под дружный хохот присутствующих пригласила Петра Ильича непременно в ближайшее время навестить ее в замке Иттер.

Сразу же после большого концерта, который имел намного больший успех, чем вечера Чайковского в «Шателе» два года тому назад, Петр Ильич покинул Париж. Он надеялся поработать и немного отдохнуть в каком-нибудь, по возможности чужом маленьком городе, где его никто не знает. На этот раз он искал убежище не в Магдебурге и не в Ганновере, а в городе Руане. Но гостиничные номера мало чем друг от друга отличались. Петр Ильич разложил перед собой наброски к «Щелкунчику» на узком и шатком письменном столике в стиле «бидермейер», который мог бы с тем же успехом украшать любой гостиничный номер в Одессе, Любеке или Сан-Ремо.

Он попробован сочинять, но почувствовал отвращение к балету. «Что же это я, старый шут, должен сочинять резвые мелодии, под которые барышни в блестящих пачках будут прыгать по сцене! — думал он с досадой. — Разве это для меня? Мой талант, если у меня вообще когда-либо таковой имелся, вырождается и превращается в гнусную кустарщину. Да и к назначенному сроку я ни балет, ни оперу закончить не успею. Я хочу написать директору, что буду готов только к следующему сезону. Стоило ли вообще за них браться? Если мне и суждено еще создать что-либо, достойное называться музыкой, то это должно быть нечто совершенно другого рода, совершенно другого звучания… Может быть, мне еще предстоит большая исповедь, я должен покаяться перед миром…»

Вместо того чтобы работать, он пил коньяк и писал письма Владимиру. Спустя два дня в Руане появился Модест. Пьер был несколько удивлен этому визиту. Он был уверен, что Модест прибыл с какой-то определенной новостью. От ответа на вопрос Петра Ильича, почему у него такое загадочное выражение лица, младший брат уклонялся.

— Ничего особенного, — отвечал застенчивый Модест.

— Тебе деньги нужны? — поинтересовался Петр Ильич.

— Нет-нет, — отвечал Модест.

— У тебя работа не идет?

— Да нет, — возражал Модест, — жаловаться не на что. Между прочим, я на днях уезжаю в Россию.

— Неужели наконец почувствовал тоску по дому? — спросил Петр Ильич не без ехидства.

— Да, — подтвердил Модест, — я тоскую по дому.

На этом и расстались. Застенчивый Модест уехал из Руана, так и не раскрыв тайны, тень которой так отчетливо вырисовывалась на его добродушном, честном и, между прочим, совсем не глупом лице. Через пару дней за ним в Париж последовал близкий к отчаянию Петр Ильич.

В отеле «Ришепанс» ему сообщили, что мсье Модест изволили еще позавчера отбыть в Россию. «Какая неожиданная спешка!» — подумал Петр Ильич. Теперь он скучал по Модесту и сожалел, что в последнее время был так резок и вспыльчив. В отсутствие брата он чувствовал себя в Париже еще более одиноким. В мрачном расположении духа он бродил по парижским бульварам.

Недалеко от оперного театра находился читальный зал, где были и русские газеты. Чайковский время от времени заглядывал туда на часок. «Какой скучный день, — подумал он. — Чем же мне заняться? Почитаю-ка я газеты. Может быть, узнаю какие-нибудь забавные сплетни из Петербурга, которые меня развеселят».

Читальный зал был переполнен. Единственная имеющаяся в наличии русская газета находилась в руках толстой, страдающей одышкой дамы преклонного возраста. Петру Ильичу пришлось набраться терпения. Он листал парижские юмористические журналы и возмущался глупыми и примитивными картинками, которые издатели предоставляют вниманию читателя, — обнаженные женские груди и ноги во всевозможных ракурсах. Наконец астматическая дама, пыхтя, поднялась со своего места. Петр Ильич ловким движением перехватил московскую газету, на которую уже нацелился небритый студент. Газета была многодневной давности. «Я ничего нового не узнаю и ничего забавного», — раздраженно подумал Петр Ильич.

Тут в глаза ему бросился крупный некролог в черной рамке. В Каменке под Киевом скончалась госпожа Александра Ильинична Давыдова.

Саша умерла. Умерла Володина мать. Умерла сестра, которая разделяла с ним тысячи общих воспоминаний. Она забрала с собой воспоминания. Она теперь была с матушкой, как и положено послушным детям. Так Саше и Пьеру внушала их добрая Фанни.

Петр Ильич сидел в переполненном парижском читальном зале. Рядом с ним группа французов оживленно обсуждала очередной политический скандал. Через приоткрытую дверь в помещение проникал шум Оперной площади. Невидящий взгляд Петра Ильича застыл на московской газете, которой уже так давно дожидался небритый студент.

«Так вот какую печальную тайну должен был сообщить мне Модест. Он для этого и приехал в Руан. Но он так и не решился мне ее поведать. Он правильно сделал. Если бы я узнал, я бы отменил американские гастроли. Может быть, мне действительно их отменить? Мне бы следовало ехать в Каменку утешать Боба. Я ни разу не видел Боба в слезах. Если бы я сейчас поехал в Каменку, я бы увидел его лицо, мокрое от слез. Странно, что я не плачу».

Петр Ильич медленно встал. Качая головой, он прошел через читальный зал к выходу. Он шевелил губами, как безумный старик, разговаривающий сам с собой.

— Странно, странно, — бормотал он.

Люди смотрели ему вслед и улыбались. Небритый студент набросился на московскую газету.


Соблазн послать телеграмму и отказаться от американских гастролей был велик, но Петр Ильич не имел права ему поддаваться. Ему нужны были эти доллары, он уже твердо на них рассчитывал. Как же он сможет в дальнейшем помогать Модесту и Владимиру, если будет отказываться от таких крупных вознаграждений? Однако он вынужден был признать, что не только из этих практических соображений решил продолжать свой намеченный путь: ехать в Ле-Авр, чтобы 8 апреля на борту французского парохода «Бретань» отправиться в Нью-Йорк. Его одновременно и манила и пугала перспектива поездки в Новый Свет, радикальной смены обстановки. Он поймал себя на мысли о том, что, возможно, ему будет легче дышать по ту сторону океана; что он станет совсем другим человеком, оказавшись в стране, которую называют страной безграничных возможностей. Он ожидал от поездки в Америку прилива новых сил. «Это должна быть чудесная страна, полная молодых сил и энергии. Может быть, она и мне придаст новых сил. Интересно, какой прием меня там ожидает? Поймут ли они сразу, что пригласили меня по ошибке? Несомненно, они уже успели выяснить, кто я на самом деле: что я совсем не великий композитор и даже не исконный русский, а скорее существо второго класса с сомнительной репутацией. Наверняка они об этом уже знают. Но, возможно, они будут великодушны и не сразу дадут мне это понять…»

«Бретань» была большим и красивым пароходом, по комфорту напоминающим первоклассный отель, но Петру Ильичу было одинаково невыносимо находиться в каюте, в курительном салоне, в обеденном зале или на палубе. Он с ужасом наблюдал за тем, как отдаляется берег, превращается в тонкую серую полоску, бледнеет и в конце концов полностью исчезает. Скучная бесконечность водной поверхности и монотонность округлого горизонта не заключали в себе ни малейшей доли той прелести, которая наполняет радостью сердце, когда с берега созерцаешь морскую ширь.

В первые дни море было спокойным, но потом волны усилились и стали раскачивать судно. Морской болезнью Петр Ильич, к своему собственному изумлению, не страдал, вместо этого им овладел страх. Пароход «Бретань», каким бы элегантным и комфортабельным он ни был, был всего лишь ореховой скорлупкой во власти угрожающе колышущейся бесконечности. А если волнам придет в голову подняться еще выше, побушевать еще сильнее? Они затянут это комфортабельное судно-отель в бездну и раздавят его. Все это вполне может свершиться по воле и прихоти Всевышнего, чьи намерения и планы нам не дано ни предугадать, ни понять.

Судно «Бретань» могло пойти ко дну. Петр Ильич вполне допускал такую возможность: ему казалось, что волны вот-вот затопят курительный салон, обеденный зал и крытую ковром лестницу. Ну ладно, утонем, а что дальше? Разве не было в жизни моментов, когда он жаждал смерти и с нетерпением ждал прихода этой темной соблазнительницы? Он ждал ее как самого сладостного утешения. А сейчас, когда она, наверное, была совсем рядом, его охватил страх. Непоследовательность человеческой натуры смехотворна и позорна.

Петр Ильич категорически не смог находиться в раскачивающемся обеденном зале: ему казалось нелепым и абсурдным поглощать обед из восьми блюд, когда там, за бортом, в колышущейся, пронизанной воем шторма тьме волны в свою очередь норовят проглотить повара с поваренком, стюардов, всю посуду и всех, кто ею пользуется. Кроме того, соседи по столу казались ему сегодня особенно несносными. В их числе были канадский епископ, возвращающийся из Ватикана, где он получал благословение папы римского, его секретарь, а также немецко-американская супружеская пара из Чикаго с двумя дочерьми-подростками. Темой беседы был несчастный, накануне прыгнувший в море с палубы второго класса и утонувший. Это происшествие послужило причиной невероятного волнения на борту: выли сирены, судно остановилось, спустили на воду спасательную шлюпку, но самоубийца так и не был найден. В его каюте обнаружили лист бумаги, исписанный крайне неразборчивым почерком. Удалось расшифровать только отдельные обрывки немецких фраз: «Я не виновен… Он плачет…» Это нисколько не прояснило сути случившегося. Видимо, несчастный был душевнобольным.

Именно это трагическое происшествие, вот уже двадцать четыре часа занимавшее всех и каждого на пароходе «Бретань», обсуждал канадский епископ с немецко-американской четой.

— Да помилуй Господь его грешную душу, — говорил священник. — Этот несчастный взял на себя самый тяжелый, самый непростительный грех. Из всех смертных грехов самоубийство сильнее всего гневит Господа.

Дама из Чикаго поинтересовалась, нельзя ли считать душевную болезнь смягчающим обстоятельством. Об этом епископ даже слышать не хотел. Он посчитал своим долгом возразить, что с современной легкомысленной точки зрения частенько называют безумием то, что по сути своей является предрасположенностью к злу и пороку. Секретарь одобрительно кивал. Дама из Чикаго больше не смела возражать. Отец семейства, владелец нескольких больших скотобоен, торжественно откашлялся, в то время как одна из дочерей-подростков сказала:

— Если бы он действительно был сумасшедшим, это должны были заметить. У сумасшедших такое потешное выражение лица.

Петр Ильич поднялся из-за стола и попросил разрешения откланяться по причине плохого самочувствия, что в условиях морской качки никому не показалось странным. Он прошел по обеденному залу, пол которого раскачивался под ногами, затем вверх по лестнице на палубу. Ненависть охватила его: ненависть к епископу, его секретарю и супружеской паре из Чикаго вместе с дочерьми! В то же время он испытывал глубокое сочувствие и братскую симпатию по отношению к несчастному, не нашедшему другого выхода, как броситься в пучину! Абсурдные фразы: «Я не виновен… Он плачет…», казалось, хранили в себе тайну, не доступную ни епископу, ни владельцу скотобоен. Страшный смысл этих фраз был доступен только ему, Петру Ильичу.

За мыслями о несчастном собрате из второго класса, душа которого, по мнению епископа, не вправе рассчитывать на Божью милость, Петр Ильич совсем забыл о своем страхе перед морской стихией и возможным кораблекрушением. Он ходил туда-сюда по темной прогулочной палубе, которая в это время суток была совершенно безлюдна.

Что за песню пели ему ветер и волны? Может быть, ту же самую, что он пытался расслышать в стуке железнодорожных колес. «Теперь я знаю ее смысл, — думал одинокий человек на темной палубе. — Это песня об исчезнувших лицах. Это песня о лицах, канувших в бездну, растворившихся, ускользнувших, пропавших, ставших недосягаемыми и неприкосновенными. Сколько их, покинувших меня, ушедших в царство теней или в какую-то другую, чуждую жизнь, к которой я не имею никакого отношения! Разве лицо Дезире не утрачено так же, как и лицо Саши? Разве не растворилось лицо бедной Антонины, которая еще жива, в той же дали, что и лицо моей давно умершей Фанни? Разве Апухтин не утрачен для меня точно так же, как Николай Рубинштейн или мой милый Котек? Однажды Апухтин, темный ангел, хотел вернуться из прошлого и снова сыграть со мной в свою любимую игру соблазна, приняв облик очаровательного существа, явившегося мне в фойе цирка „Медрано“, а позднее у стойки бара. Но и этому лицу, обладающему для меня особой притягательной силой, я позволил ускользнуть. Ускользнуло множество лиц, так много для меня значащих. Например, лицо Эдварда Грига, смелая и своенравная музыка которого взбодрила меня и придала мне новых сил. Ускользнуло лицо прекрасного незнакомца Зилоти, сияющее холодным огнем тщеславия; нервное, отмеченное печатью страданий лицо моего друга фон Бюлова, лицо Никиша, лицо Бузони. И почему я больше не виделся со стариной Бродским, ведь он был мне другом? Моя жизнь распадается на эпизоды и фрагменты, ее разъедает и разрушает бренность бытия. Ускользнуло, исчезло, кануло в бездну лицо таинственной задушевной подруги, неверной, жестокой Надежды. Ах, ближе всех мне даже сейчас лицо матери, строгое и прелестное, зовущее, манящее. Я как будто живу в окружении теней. Вокруг меня одни умершие. Сколько же мне лет? Я, должно быть, глубокий старик, самый древний из всех людей. Кто из живых еще остался около меня? Владимир, любимое дитя мое. Но разве не попало и его лицо в поток потерянных лиц, в царство теней? О ужас, самое родное лицо уже стало наполовину чужим. Мой маленький Владимир уже ищет общества других людей, которых он может любить иначе, чем меня, старика. Но эту мысль нельзя додумывать до конца, она до краев наполнена отчаянием, она меня собьет с ног, я споткнусь и упаду за борт, в это ужасное море, в которое в смятении своем прыгнул мой несчастный „невиновный“ брат, в эту бездну, из которой слышится песня об исчезнувших лицах».

Чтобы отвлечься, Петр Ильич решил навестить своих друзей во втором классе. В поезде из Руана в Ле-Авр он познакомился с парижским коммивояжером, эмигрирующим в Америку. Тот оказался бойким и предприимчивым малым, и Петру Ильичу нравилось с ним беседовать. Кроме того, вторым классом путешествовали шесть молодых раскованных барышень. Это были «Шесть бабочек». В сопровождении импресарио они направлялись в Нью-Йорк, где должны были выступать в большом варьете: петь, танцевать и дрыгать ногами в канкане. Это общество было Петру Ильичу намного приятнее, чем канадский епископ и владелец скотобоен с семейством.

Шесть веселых барышень и бойкий коммивояжер собрались в тесной, прокуренной каюте импресарио. Одна из «бабочек» пела неприличные куплеты под гитару, коммивояжер от удовольствия прищелкивал языком, а импресарио хранил деловой и серьезный вид и даже делал замечания по поводу произношения своей очаровательной подопечной.

Петра Ильича встретили всеобщим ликованием. Ему тут же пришлось заказывать выпить. Поскольку он сразу заказал две бутылки коньяка, «бабочки» бросились целовать его в нос и в щеки, а коммивояжер радостно объявил, что старина русский — свой человек. Очаровательная особа с неправильным произношением спела еще один непристойный куплет. Петр Ильич поинтересовался, не боятся ли господа кораблекрушения. Все рассмеялись, а коммивояжер из вежливости признался, что «море сегодня действительно и немного устрашающее». Потом играли в карты. Петр Ильич неожиданно быстро проиграл несколько сотен франков коммивояжеру с импресарио.

Поскольку он изрядно выпил, он начал изливать свою душу коммивояжеру, жаловался на то, что одинок, что сильно тоскует по дому и страшно боится чужой страны Америки. Коммивояжер смотрел на него с сочувствием.

— Ничего, старина, — наконец произнес он. — В вашем возрасте это совершенно естественно!

Петр Ильич подумал, что у него скоро день рождения. Сколько ему стукнет? Пятьдесят один год. А ведь коммивояжер принял его за древнего старика.

— Выше голову, старина! — воскликнул импресарио, подливая ему коньяку.

Одна из «бабочек» в шутку утешительно ласкала старину русского и целовала его в лицо и в темя. На высоком лбу Чайковского остался кровавый след ее алой помады.

Глава девятая

Памятный, богатый событиями, открытиями и достижениями гигантского формата; обремененный проблемами, полный неосуществленных стремлений, мрачный и блистательный; приземленный, несмотря на смелый полет мысли; жестокий при всей своей нравственной щепетильности; трогательный и несовершенный при всем техническом прогрессе; фрагментарный, гениальный в своих прогнозах на будущее; противоречивый, познавший и победы, и поражения, и удивительный духовно-интеллектуальный подъем, и отвратительную алчность, меркантильность, псевдоморальное лицемерное равнодушие; героический в своей самокритике; удивительным образом изменивший внешний облик планеты и жизневосприятие всего человечества — таким вошел в историю великий девятнадцатый век.

Этот век был невероятно щедр на лавры. Он одарил громкой славой великое множество своих сыновей. Их имена, в которых звучит триумф эпохи, стали частью всемирной истории. Целая армада великих людей, каждый из которых был по-своему гениален, возвысила и прославила это столетие, сформировала его самосознание, определила его главные особенности, оправдала его крайнюю претенциозность. Выдающиеся деятели науки и культуры увековечили проблематику и противоречивость этой эпохи во всем ее великолепии. Эти носители славы, представители позднего европейского классицизма, кажутся нам тяжеловесными гигантами. У каждого из них, при всем величии, были свои недостатки, свои слабости, так что, глядя на жизнь этих знаменитостей из будущего, мы начинаем испытывать не только восхищение, но и жалость, и в этот момент наше представление о них становится действительно волнующим.

Мы остановили полный восхищения и жалости взгляд на одном из них. Он отнюдь не относится к величайшим из величайших, но тем не менее мы точно знаем и чувствуем, что он принадлежит к избранному кругу гениев. Он одарен их творческой силой и склонностью к меланхолии.

С восхищением и жалостью во взоре мы все никак не можем наглядеться на его тоску и на то благородное упрямство, с которым он ей противостоит, придавая ей новые формы. Нам нравится быть очевидцами его трогательной борьбы! Ведь это дитя уходящего столетия и его поздней культуры живет в постоянной борьбе: с парализующей болью одиночества, на которое он обречен природой своих личных восприятий; с мучительной неуверенностью в собственном таланте и успехе, состоящем из целого ряда противоречащих друг другу элементов, которые он собирает воедино, долго рассматривает, оценивает и нередко отбрасывает. Он борется, заставляет себя сопротивляться, не сдается — значит, он герой. Он осознает свое высокое призвание и подчиняется ему — значит, он смиренен и благочестив. День ото дня растет соблазн — сдаться, бросить все, сложить оружие. Но день ото дня, глубоко и горько уязвленный, он все же находит в себе силы взять себя в руки. Он продолжает свой путь, как человек, который обязан доставить важное донесение и не имеет права на усталость, пока не будет произнесено самое последнее слово, последняя буква доверенного ему сообщения. И вот он все идет и идет. Чувство долга подгоняет его. Вокруг него сменяют друг друга пейзажи и лица, но он всегда один со своим важным сообщением. Он оставляет позади один рубеж за другим. Где же мы застанем его сейчас?

Мы видели его ночью на раскачивающейся прогулочной палубе, где ему в шуме волн и завываниях ветра послышалась песня об утерянных лицах. Эта песня обладала такой силой, она так захватила стареющего композитора, так смутила и поразила его, что он почувствовал непреодолимый страх одиночества и бросился искать общества. Мы видели, как он зашел в прокуренную каюту импресарио или торговца барышнями, который в обществе шести пестрых «бабочек» направлялся в Америку. Композитор, в ушах которого все еще звучала песня об утерянных лицах, играл в карты с импресарио и с коммивояжером, с которым познакомился в поезде по дороге из Руана в Ле-Авр. Он проиграл несколько сотен франков. Одна из «бабочек» утешала его поцелуями. В этой забавной и в то же время отчаянной ситуации его сопровождал наш полный восхищения и жалости взор. Здесь мы с ним и расстались.

Его морская поездка продолжалась. Море успокоилось, «Бретань» не пошла ко дну. Несколько дней спустя судно достигло порта города Нью-Йорка. На борт французского парохода прибыло множество дам и господ, встречающих композитора Чайковского, слава которого вышла как за пределы старого континента, так и за пределы уходящего столетия. Президент Нью-Йоркского мюзик-холла господин Морис Рено от имени музыкальной Америки приветствовал композитора на территории Соединенных Штатов. Хорошенькая, стройная и изящная госпожа Рено, выступая в качестве представительницы дамского клуба, вручила ему огромный букет алых роз. Журналисты поинтересовались, каково первое впечатление госпожи Чайковской от Америки. Петр Ильич заверил их, что никакой госпожи Чайковской с ним нет, и на лицах журналистов появилось некоторое разочарование. Супруги Рено уже влекли Петра Ильича к экипажу, который доставил его в гостиницу «Нормандия». Он был в восторге от своих апартаментов, особенно от ванной с уборной и большим настенным зеркалом.

Молодая, полная сил и стремительно развивающаяся страна с восторженным интересом принимает у себя европейских знаменитостей, представителей позднего классицизма, загадочных гигантов. Назойливая, жаждущая сенсаций, наивная и бестактная пресса с жадностью набрасывается на личную жизнь знатных гостей. Кто этот Петр Ильич Чайковский? Что можно о нем рассказать? Здесь его произведения пользуются успехом, и Петр Ильич должен признать, что в Нью-Йорке его музыку знают лучше и любят более искренне, чем в Париже, Берлине или Вене. Но теперь от него ждут фактов, анекдотов, приключений — пикантного, трогательного и забавного из его жизни. Портрет Чайковского, стареющего, с округлой седой бородой, высоким лбом и безвольным ртом, украшает первые страницы ежедневных газет. Теперь от запечатленного на портрете композитора требуют текстов к фотографиям: журналисты осаждают гостиницу «Нормандия». Впечатленные и разочарованные одновременно, журналисты вынуждены сдать позиции — им не подобраться к этой завуалированной жизни, от которой так веет тоской. Разочарованные журналисты решают: у этого знаменитого гостя нет трагического прошлого, ничего сенсационного от него не дождешься. Они отступают в направлении Бродвея, не имея ни малейшего представления о том постоянном напряжении, в котором проходит эта на первый взгляд монотонная жизнь, ничего не зная о ее трагических законах, о ее внутреннем размахе. Между прочим, незнание и непонимание вполне можно назвать взаимными: Петру Ильичу, имеющему достаточно абстрактное представление о стране, в которой он гостит, настолько же плохо понятны ее пафос, ее героизм, ее могучая притягательная сила и новое мировосприятие, насколько бродвейским журналистам плохо понятна духовная и человеческая сущность русского композитора.

Нью-Йорк увлекает Петра Ильича в свой круговорот, чествует его, осыпает его знаками внимания, оглушает шумом, обезоруживает бесцеремонной нежностью и безграничным гостеприимством, которое, несмотря на различия в обычаях, по своему размаху может сравниться только с русско-азиатским. У почетного гостя на отдых остается не более часа, и это драгоценное время одиночества он проводит в слезах в гостинице «Нормандия». Он плачет от изнеможения, от тоски по дому и от безысходности, поскольку феномен его собственной славы не перестает удивлять и пугать его — он ему отвратителен и в то же время лестен и, к его собственному недоумению, временами приносит ему истинную радость.

В его жизни, с устрашающим ускорением приближающейся к последнему, туманному и загадочно манящему рубежу, пребывание в Америке становится грандиозной и в то же время комичной интермедией. По ночам, возвращаясь в гостиницу после утомительных празднований и чествований, он пытается собраться с мыслями, чтобы в письме Модесту или Владимиру подробно и живо описать свои впечатления, однако в усталой голове его царит беспорядочная неразбериха… Господин Рено давал большой праздничный ужин. С половины восьмого до одиннадцати застольничали. Всем мужчинам подарили ландыши, а всем дамам — розы. Такого никогда не бывало ни в одном, даже самом лучшем доме Москвы или Петербурга! Кроме того, к каждому прибору прилагалась фотография композитора Чайковского, в честь которого и была организована вся эта роскошная трапеза. С мороженым подали сахарные плитки, на которых красивым почерком были выгравированы мотивы из произведений Чайковского, — прелестный сюрприз как для самого композитора, так и для гостей…

Седовласый маленький господин, уделяющий русскому гостю особое внимание, оказался стариком Карнеги. У него было не менее сорока миллионов долларов, но при этом он был очень общительным и даже забавным. Кроме того, он был большим любителем музыки, в особенности русской. В его честь был назван большой концертный зал «Карнеги-холл», открытие которого сопровождаюсь исполнением гимна и торжественной молитвой. Он был основателем нескольких библиотек и других культурных заведений. Чрезвычайно влиятельный и важный человечек, при этом добропорядочный и щедрый, прослывший филантропом и меценатом. В среде богатейших людей Нового Света роль человеколюба и покровителя искусств считалась хорошим тоном. Это было чем-то вроде компенсации обществу, на котором они сумели нажить себе огромное состояние. О симпатичном, добродушном и любящем музыку Карнеги Петр Ильич слышал самые удивительные вещи: например, что он хотел ввести принудительное посещение основанных им в благотворительных целях библиотек рабочими его огромных предприятий. Чтобы у рабочих не оставалось денег на губительное спиртное, он платил им чрезвычайно мало. Таким образом он хотел приучить их к чтению и отучить от спиртного. На сэкономленные на заработной плате рабочих деньги Карнеги строил новые библиотеки, не забывая при этом пополнять и собственные сбережения. Очень оригинальный субъект! С Петром Ильичом он беседовал не о денежных делах, а о русском церковном хоре, который он мечтал пригласить в Америку… Некоторые из присутствующих были особенно любезны по отношению к Чайковскому, например господин Кнабе, один из владельцев фортепьянной фирмы «Кнабе и Майер», который показал русскому гостю многие достопримечательности Нью-Йорка: дворцы Пятой авеню и новые, упирающиеся в небо тринадцатиэтажные здания на Бродвее, казавшиеся нагими и нависающие над полуразвалившимися одноэтажками и двухэтажками, Бруклинский мост, подвалы государственной казенной палаты, сады на крыше, с которых открывалась удивительная панорама города, спортивный клуб с бассейном и самыми современными гимнастическими снарядами. Кроме того, он угостил Чайковского дорогим ужином с устрицами и шампанским в знаменитом ресторане «Дельмонико». Петр Ильич никак не мог взять в толк, чем обязан такому к себе вниманию. Спустя несколько дней выяснилось, что гостеприимный господин хотел заполучить от композитора Чайковского похвальную рецензию на рояли фирмы «Кнабе и Майер», в которой эти рояли должны были быть признаны лучшими в мире. Для этого и экскурсии, и дорогие рестораны — ничто не дается даром, за все нужно платить, всему своя цена… Неплохо бы подумать о деле и остаться здесь на пару лет, тогда можно было бы за короткое время заработать очень много денег, щедро одарить Владимира и Модеста и, наконец, вернуть госпоже фон Мекк все, что от нее когда-либо было получено. Пианистка Аус дер Оэ, например, эта неугомонная дама, прибыла сюда совершенно без средств к существованию четыре года назад и уже успела на гастрольных поездках заработать состояние в четверть миллиона долларов. Да, хорошо бы иметь столько сил, как у этой пианистки, — такое хрупкое и такое выносливое создание! Петру Ильичу, человеку крупному и грузному, даже эти несколько недель казались почти непосильными, и он минимум раз в день принимался рыдать, с трудом вынося такую нагрузку.

Он дирижировал в Балтиморе, Вашингтоне и Филадельфии, а в промежутке посетил Ниагарский водопад. Потом была еще пара дней в Нью-Йорке. Тоска по дому усиливалась каждый раз, когда он слышал русскую речь. Тогда ему до боли хотелось услышать родной голос, ах, голос Владимира! («Зачем же я так далеко от тебя уехал? День без тебя — это грех. Я глубоко погряз в грехах».)

Некоторые из русских, посещавших своего знаменитого соотечественника в гостинице «Нормандия», были как будто окружены мрачной тайной. Скорее всего, это были эмигранты, мятежные элементы, не ужившиеся на родине, — возможно, противники царизма. Кто знает, может быть, они принимали участие в подготовке покушений или даже в самих покушениях. Нигилисты и анархисты. Петр Ильич чувствовал себя в их обществе не очень уютно, но всегда был с ними приветлив и даже давал им денег, если они его об этом просили: прежде всего его волновала их тяжелая и необычная судьба, а кроме того, он знал, что эти изгнанники разделяли взгляды и настроения юного Владимира, боролись и страдали за них, в то время как его племянник лишь восторженно декламировал.

Чайковский думал о Владимире и его революционных декламациях, когда на Бродвее наблюдал демонстрацию рабочих. Это была длинная процессия — пять тысяч демонстрантов, как выяснилось позднее. Они несли красные знамена и огромные плакаты, на которых было написано: «Товарищи, мы рабы в свободной Америке! Мы отказываемся работать больше восьми часов!» «Нужно бы спросить у Карнеги, оправданны ли эти лозунги, — подумал впечатленный Петр Ильич. — Даже в замечательной Америке, похоже, не все в полном порядке. Наверное, мой умненький племянник прав, и это прогрессивное столетие не лишено варварства…»

Но он забыл задать Карнеги те вопросы, на которые тот мог бы дать весьма компетентные ответы, хотя у него и была для этого вполне реальная возможность. Миллионер организовал в честь композитора большой прощальный банкет, на котором назвал его «некоронованным королем музыки». Этот банкет стал одним из последних событий его блистательной и комичной поездки по Америке. Ему оставалось только продирижировать концерт в клубе композиторов и нанести несколько прощальных визитов. Когда он после утомительных поездок возвращался к себе в гостиницу, в холле его ожидали журналисты и охотницы за автографами. Одна из поклонниц подарила ему на прощание довольно увесистую гипсовую фигуру — статую Свободы.

— Но меня же с ней через русскую границу не пустят, — пытался отшутиться усталый Петр Ильич.

Еще одна поклонница изо всех сил запустила в него букетом роз, попала ему прямо в лицо и поранила глаз. Эта агрессивная дама дурным голосом вопила: «Да здравствует маэстро!», но при этом прилагала максимум усилий к его уничтожению. Петр Ильич стоял посреди холла с оплывшим и слезящимся глазом, окруженный газетчиками, посторонними дамами и фотографами. Неожиданно ему вспомнился Иоганнес Брамс со своей поклонницей-амазонкой мисс Смит. «Какими пародийными фигурами стали в наше время „маэстро“! — думал он, вытирая слезящийся глаз носовым платком. — Слава — это издевательство над всем тем, чем она заработана и выстрадана».

В обратный путь Чайковский отправился на немецком пароходе «Фюрст Бисмарк», который впервые выполнял рейс Нью-Йорк — Гамбург. В дороге Петр Ильич пытался работать, он делал наброски к новой Шестой симфонии. Но он чувствовал себя опустошенным, и складывающиеся в его переутомленной голове ритмы и мелодии совсем не соответствовали его ощущениям. Нет, этим он не мог удовлетвориться, у него была совсем другая цель и миссия: предстояла искренняя исповедь, песнь безграничной скорби, разоблачение самого сокровенного. Нужно было дойти до этой крайней черты, но она все еще не была достигнута, все еще находилась вне пределов досягаемости…

Места и лица сменяют друг друга, они проплывают мимо и ускользают. Петр Ильич смотрит им вслед, провожает их задумчивым взглядом. Он оставляет позади один рубеж за другим. В жизни его не будет покоя, таков безжалостный закон. Его беспокойная жизнь стремительно приближается к туманной цели, к загадочной развязке. Туманная цель уже манит его своим блеском, отбрасывает на него свою тень.

Единственная отдушина в монотонной спешке и меланхоличном беспокойстве — это Владимир. Независимо от того, удается ли ему днем увидеться со своим любимцем, умницей и самым дорогим юным родственником, вечером, перед сном, Петр Ильич непременно должен увидеть его любимое лицо, его тонкий силуэт. Звук нежного и родного голоса убаюкивает Петра Ильича, дарит ему долгожданный сон. Сон для него не просто ночной отдых: это желанное состояние забвения и полного покоя, символ смерти. Ежедневная обязанность юного пажа, высокорослого, нескладно-грациозного племянника — убаюкивать стареющего дядюшку, провожать его в мир теней. Иногда случается, что чужое и в то же время такое знакомое лицо юноши постепенно преображается, принимает очертания другого лица, самого родного и любимого. Образ сидящего у постели обладателя усыпляющего голоса сливается с другим, женским образом, с образом матери. Этому образу свойственна грация пажа и нежная строгость матушки. Владимир и мать сливаются воедино. Красота матери и обаяние племянника сплетаются в некоем эфемерном, не женском и не мужском образе. Вот он призывно машет рукой, зовет, манит за собой. Нужно всегда следовать за матушкой, это знают все послушные дети. Противиться ее зову было бы большим грехом. День без тебя — это грех. Любовь к Владимиру и к матери таинственным образом объединяется в нежном и строгом призыве.

Любезный племянник, разумеется, даже не подозревает о чрезвычайно странных играх воображения своего покровителя, любимого дядюшки и лучшего друга. Откуда же ему знать, что по ночам он в образе ангела смерти посещает покои стареющего родственника? Скорее всего, он сильно испугался бы, даже ужаснулся, если бы узнал об этом. Но мудрый Петр Ильич хранит свою тайну. Он самым тщательным образом различает реального Боба, общение с которым оказывает на него живительное действие, от таинственного двуликого эфемерного образа, являющегося ему перед сном. По отношению к «ночному» Владимиру, пажу смерти, он испытывает благоговение и чрезмерную, восторженную любовь, смешанную со страхом, а к живому Владимиру из плоти и крови — самую естественную и нежную благодарность.

Благодарность его бесконечна, ведь Боб обогащает унылое существование стареющего композитора вдохновением и жизнерадостностью молодости, своими страстными увлечениями, любовью к увеселениям, любознательностью, пылким неприятием несправедливости, юмором, прекрасным и юным мироощущением. Он появляется в Майданово в сопровождении кого-нибудь из друзей: графа Лютке или молодого Направника. Голова его битком набита пылкими идеями, а чемодан — новыми книгами. И снова будут игры и долгие прогулки. Алексею снова придется подавать любимые блюда молодого хозяина. Владимиру в Майданове нравится даже больше, чем во Фроловском. Чайковский, не способный нигде подолгу находиться, продал имение во Фроловском, где его расстраивала жестокая вырубка леса, и временно поселился в своем доме в Майданове, где от леса давно осталось одно название.

Могли он, педантично хранящий воспоминания, чтобы потом впадать от них в ужас и оцепенение, быть счастлив там, где каждый камень и куст напоминали о прошедшей, ускользнувшей жизни? Здесь он был счастлив только тогда, когда Боб с друзьями приезжал погостить. После их отъезда наступали уныние и скука. Когда одиночество становилось невыносимым, он встречался с молодежью в Москве или в Санкт-Петербурге. Тогда наступали веселые дни, которые обходились ему недешево; в лучших театрах и дорогих ресторанах обеих столиц можно было наблюдать необычную компанию: седобородый господин, сопровождаемый шумной толпой студентов, музыкантов и курсантов. Иногда к ним присоединялся Модест. Петр Ильич очень охотно позволял молодежи развлекаться за свой счет. Издатель Юргенсон нередко выражал свое недовольство по поводу финансовых запросов автора, которые в подобных случаях устрашающим образом возрастали. Все грозило закончиться финансовым крахом, если балет и одноактная опера, переименованная из «Дочери царя Рене» в «Иоланту», не будут закончены в срок. Следовательно, Петру Ильичу пришлось вернуться в Майданово, чтобы продолжить работу над этими произведениями.

Его отвращение к балету и опере оставалось таким сильным, что работа над ними сопровождалась мучениями, достойными куда более серьезной и высокой цели. Если ему еще раз придется напрягать все свои силы — а работа требовала напряжения сил, — хотелось бы, чтобы результатом стало то самое единственное произведение, полностью завладевшее его воображением и мыслями: заключительная, обобщающая мелодия. Время от времени он доставал на свет свои симфонические наброски, начатые в тесной раскачивающейся каюте парохода, и каждый раз разочарованно их откладывал. Нет, это была не Шестая симфония. Она еще не созрела, еще не сложилась. Он ждал ее как чуда. Он снова брался за работу по заказу, за легкое дело, дающееся ему с таким трудом.

Разумеется, ему по-прежнему удавались прелестные мотивы, как он сам вынужден был признать. Разве «Вальс цветов» из сюиты «Щелкунчик» не очаровательная находка, не чудный музыкальный подарок?

Петр Ильич сыграл «Вальс цветов» толстяку Ларошу, навещавшему его в Майданове.

— Это просто восхитительно, — сказал Ларош, который в силу своей флегматичности обычно не был способен на бурную похвалу. — Надо же, старина Петр, какие обворожительные вещи возникают в твоей седой голове!

Старина Петр тихо рассмеялся.

— Да, удивительно, — сказал он наконец. — И мне не чужда приятная музыка. Такая вот мелодия ласкает слух, правда? Знаю, знаю, она прелестно звучит и легко запоминается, ее будут напевать по дороге из театра домой. Именно поэтому некоторые строгие господа опять презрительно поморщатся, когда ее услышат, — и в России, и в Германии.

— Тебе должны быть безразличны строгие господа и в России, и тем более в Германии, — ответил толстяк Ларош. — Ты один ценнее всего общества, вместе взятого, потому что ты еще способен творить. Поверь мне, я в самом начале не зря делал на тебя ставку, у меня уже тогда было отменное чутье.

Ларош лишь в редких случаях произносил столь длинную речь.

— Цезарь Кюи будет пожимать плечами, и маэстро Брамс будет пожимать плечами, — сдержанно заметил Чайковский. — Оба скажут, что это парижские штучки и легкомысленная чушь. Что ж, может быть, я в душе немного парижанин. Неужели это грех? Разве это грех — время от времени доставлять людям приятное вот таким «Вальсом цветов», который они по дороге домой могут насвистывать себе под нос?

— Это совсем не грех, а даже напротив — большая заслуга, — с достоинством произнес толстяк Ларош.

— Не зря же сам Иоганн Штраус, король вальса, первым обратил на меня внимание, — продолжал Петр Ильич, и лицо его радостно преобразилось при воспоминании о венском короле вальса. — Это уже само по себе кое-что значит, — с улыбкой добавил он после короткого размышления.

Несколько минут старые друзья сидели молча.

— Но, разумеется, мне сейчас не до шуточек, — сказал Петр Ильич, как бы подводя итог своим мыслям. — Поверь мне, у меня совсем другое на душе.

Ларош кивнул. Петр Ильич никогда не рассказывал ему о своих планах, о задуманной им большой и всеобъемлющей симфонии, но они так давно были знакомы, что научились угадывать друг у друга мысли и намерения.

— Да-да, — ответил Ларош после очередной паузы, печально качая тяжелой головой, — если бы всегда можно было заниматься тем, что у нас на душе… Я вот, например, в жизни не довел до конца абсолютно ничего из того, что планировал в молодости, в консерватории, когда мы познакомились… Тебе еще время от времени что-то удавалось, а мне вот совсем ничего. Ну что такое пара статей о музыке? И говорить не о чем, совсем не о чем. Вот и сидим мы тут, как два старых осла, и пьем водку.

Толстяк замолчал, задумчиво склонив набок озабоченное круглое лицо. Глаза его, заплывшие жиром и превратившиеся в щелки, устало моргали в сигаретном дыму.

— И что это я сегодня так много болтаю, — добавил он и окончательно ушел в себя.

Вот таким был Ларош. Петр Ильич неспроста так редко изъявлял желание встречаться со своим верным и добрым другом. От него веяло парализующей безнадежностью. День, начавшийся в его обществе, можно было считать наполовину потерянным, поскольку уже за завтраком меланхоличный толстяк заявлял:

— И зачем мы вообще вставали? Мы с таким же успехом могли остаться в постели. Это было бы даже куда более благоразумно.

Потом он ипохондрически жаловался на боли в какой-нибудь части тела и весь день просиживал в кресле в полной апатии.

Петру Ильичу действовал на нервы этот спектакль. Ему тоскливо было смотреть на то, как опускается высокоодаренный человек. Взгляды и привычки друга юности казались ему еще более фатальными из-за того, что никоим образом не были ему непонятны и чужды. Толстяк Ларош предавался настроениям, с которыми сам Петр Ильич успешно вел ежедневную борьбу.

Кроме того, ленивый и мрачный колосс приносил несчастье. Именно тогда, темной осенью, во время его пребывания в Майданове, и случилось одно сильно поразившее Петра Ильича ужасное событие.

Свои любимые часы, самую дорогую и самую красивую свою вещь, Петр Ильич не всегда носил в кармане. Иногда, выходя из дома, он оставлял их на ночном столике, чтобы потом, по возвращении, с удвоенной радостью ими любоваться. Ларош редко сопровождал его во время этих долгих послеобеденных прогулок, он был слишком ленив для такого рода времяпрепровождения. Но в этот день Петр Ильич уговорил его идти вместе. Молчаливая прогулка затянулась, и уже стало темнеть, когда они вернулись домой. Петр Ильич зашел в спальню, чтобы сменить обувь. Взгляд его по привычке упал на ночной столик, где он оставил свою любимую вещь. Он тихо вскрикнул, стал дрожащими пальцами искать часы между коробочками с содой, бутылочками с валерианкой, фотографиями и французскими книгами — часы исчезли.

С ужасом Петр Ильич понял, что исчезли они окончательно, что они навсегда потеряны. «Я их больше никогда не увижу», — шептал он. Он вызвал к себе Алексея, кухарку и Лароша, чтобы обсудить с ними случившееся. Были высказаны всевозможные предположения, и о пропаже было заявлено в полицию.

Поскольку Алексей и кухарка были вне подозрений, объяснение случившемуся было только одно: кто-то посторонний проник в дом со стороны дороги. И действительно, Алексей забыл закрыть окно в спальне. Ловкому вору ничего не стоило вскарабкаться вверх по стене. Ни на стене, ни на подоконнике, ни в комнате следов, разумеется, не обнаружили. Все, кроме самого ценного, было на месте, как будто вор именно за часами и приходил, как будто точно знал, где они лежат, и одним умелым движением выполнил свою рискованную и подлую миссию.

— Я больше никогда свои часы не увижу, — говорил Петр Ильич господам из полиции со слезами на глазах, с трудом сохраняя самообладание.

— Будьте уверены, ваша милость, мы сделаем все возможное для возвращения вашей собственности, — уверил его полицейский чиновник.

— Спасибо, — ответил Петр Ильич, но после ухода комиссара он, горько рыдая, сообщил толстяку Ларошу: — Часы пропали, я это точно знаю. Никогда больше я не смогу любоваться Аполлоном и Орлеанской девой. Это печально, ой, как это печально!

— Мы тебе новые подарим, — утешал его толстяк Ларош, как ребенка. — Я соберу денег у друзей, и мы купим тебе новые, еще красивее старых!

— Но они же были моим талисманом! — сетовал безутешный Петр Ильич. — Это очень плохая примета, что они пропали. Теперь и мне скоро конец.

— Как можно быть таким суеверным! — произнес Ларош неуверенным голосом: сам он половину жизни проводил в гаданиях на картах и вечно пребывал в страхе перед всякого рода дурными знаками и приметами. — Ты еще лет тридцать проживешь без своих часов.

— Знаешь, что я думаю и чего боюсь? — Петр Ильич заговорщически притянул к себе друга. — Этот вор, это был посланник госпожи фон Мекк! Задушевная подруга хотела отнять у меня самую дорогую память о себе. Она же знает, что эти часы — мой талисман. Она послала ко мне вора как убийцу!

— Ну, это уже выдумки, — сдавленно произнес Ларош, лицо которого было искажено страхом. — Полиция найдет настоящего вора.

— Ах, полиция… — презрительно отмахнулся Петр Ильич.

На следующий день полицейские чиновники привели в дом Чайковского оборванца, пойманного на дороге и за отсутствием других подозреваемых арестованного за кражу часов. Он был в наручниках, с окровавленной губой и подбитым глазом.

— Он не признается, — сообщил полицейский, подталкивая его в комнату. — Но у нас есть все основания его подозревать.

При виде оборванного и, как ему показалось, ополоумевшего арестованного Петр Ильич почувствовал подступающую тошноту и удушающую жалость.

— Отпустите его немедленно! — потребовал он у чиновника и жестом подозвал к себе оборванца.

— Ты украл часы? — тихо спросил он, глядя на несчастного своими добрыми синими глазами.

Тут оборванец упал перед ним на колени. Стоя на коленях, он, как в экстазе, стал раскачиваться из стороны в сторону, заламывая руки в наручниках.

— Прости меня, барин! — кричал он. Рана на губе его открылась, и кровь стекала по подбородку. — Прости меня, добрый барин! Да, я виноват, позор на мою грешную голову, Бог меня оставил, я проклят и совершил страшный грех! — продолжал он, не переставая раскачиваться. Его крики сливались со звоном цепей, которыми были скованы его руки.

Полицейские сделали самодовольные лица, а Петр Ильич тихо спросил:

— А где же часы?

В ответ оборванец вдруг замер, удивленно и осуждающе глядя на Чайковского.

— Но их у меня больше нет, — сказал он с идиотской ухмылкой.

— Так, — крикнул один из чиновников, — это мы еще выясним, где он часы спрятал! — И он потянул арестованного вверх. — Вставай! — прикрикнул он. — Прекрати ломать комедию!

Второй чиновник поклонился Петру Ильичу:

— Завтра мы вернем вашей милости украденный предмет.

В это время его напарник подталкивал к двери арестованного, который через плечо умоляюще косил на Чайковского подбитым глазом.

— Не бейте его! — кричал Петр Ильич вслед полицейским. — Я настоятельно требую, чтобы его не били!

Спустя двадцать четыре часа чиновники снова явились, но на этот раз без арестованного.

— От него ничего не добиться, — докладывали они с усталым видом. — В данном случае мы имеем дело либо с душевнобольным, либо с отпетым негодяем. Когда мы в отделении стали его допрашивать, он притворился, как будто вообще не знает, о чем идет речь. Он все отрицал и утверждал, что ни о каких часах слыхом не слыхивал. При этом он повторял, что грешен перед Богом и попадет в ад. От него действительно ничего не добиться…

Петр Ильич попросил их отпустить несчастного.

— Я же знал, что часы мои пропали навсегда, — печально констатировал он. — Этот несчастный их, скорее всего, действительно не крал.

— Ну и что же нам с ним делать? — недоумевали усталые полицейские. Избиение подозреваемого и вид его религиозных приступов сильно утомили и смягчили их.

— Вот, дайте ему немного денег, — ответил Чайковский, растроганный болезненным воспоминанием о несчастном с кровоточащей губой и свалявшимися волосами над низким лбом. — Пусть купит себе одежду и еду. Может, работу себе найдет.

Полицейские взяли деньги и удалились. Они размышляли, не отдать ли на самом деле часть этих денег сумасшедшему оборванцу, чтобы он убрался подальше из их округа.


Талисман так и не нашелся, Аполлон и Орлеанская дева навсегда исчезли из жизни Чайковского.

— Мне не нужно было возвращаться в Майданово, — говорил Петр Ильич толстяку Ларошу. — Теперь мне здесь все ненавистно. Этот дом проклят. Пусть Алексей его продаст или сдаст в аренду, пока я буду в разъездах. А потом я, может быть, перееду в Клин…

— А почему именно в Клин? — поинтересовался толстяк Ларош. — Это же такая дыра!

— Мне привычны те места, — ответил Чайковский. — Конечно, Клин — это дыра, но он так удобно расположен между Москвой и Петербургом. Владимир может меня навещать, и Алексею там нравится. Дом останется ему, когда я умру.

Он в последние дни много плакал, мало спал и совсем не работал. Лицо его осунулось и постарело, губы и руки его то и дело дрожали.

— А что ты там все пишешь с тех пор, как приводили этого окровавленного вора? — полюбопытствовал Ларош.

— Я составил завещание, — ответил Петр Ильич.

Друг юности задумчиво посмотрел на него заплывшими жиром глазами.

— Вот как, — произнес он наконец. — И кто же счастливый единственный наследник?

— Не ты, — ответил Чайковский.


Был конец октября, в столицах начинался театральный сезон.

— Ну что же, и нам этого не избежать! — решил Петр Ильич. — Каждой осенью и зимой — одна и та же комедия: стараешься умножить свою славу, мучаешься, унижаешься, потом приходит весна, и оказывается, что не добился абсолютно ничего, но на год постарел, устал и измотался. Но мы же не хуже других!

Он дирижировал в Москве и Санкт-Петербурге. Публика аплодировала, дамы бросали цветы, а критики писали уничтожающие отзывы, которые всегда отрезвляли, как ушат холодной воды, и не заставили себя ждать даже после премьеры «Пиковой дамы» в Москве. Зато казавшуюся Петру Ильичу особенно неудачной симфоническую фантазию «Воевода» газеты нахваливали в один голос.

— На дурной вкус этих людей можно положиться, — с горечью говорил Чайковский. — «Воевода» — это совершеннейшая дрянь. — После премьеры он в отчаянии разорвал партитуру пополам, что потребовало немалых физических усилий, но оказалось пустым жестом, поскольку имелось еще несколько копий.

Мы же не хуже других! Были концерты в Киеве, и были концерты в Варшаве. Были бесконечные обеды и хвалебные речи. А потом — приступы отчаяния в тоскливых гостиничных номерах и, наконец, письменный стол, чистый лист бумаги и письмо Бобу. «Ах, милый ты мой! Как и в прошлом году, как и всегда, я считаю дни, часы и минуты до завершения поездки. К тебе, радость моя, обращены все мои мысли. Каждый приступ уныния или нестерпимой тоски по дому, каждая мрачная мысль отступает от сознания того, что ты есть и что в недалеком будущем я смогу тебя увидеть. Поверь мне, я не преувеличиваю! День ото дня я нахожу утешение в простой и прекрасной истине: да, жизнь — штука подлая и тяжелая, но это совсем не страшно, потому что где-то есть Боб. Где-то далеко, в Петербурге, он сидит за учебниками, занимается. А через месяц я его увижу».

Откуда отправлено это письмо? На нем штамп города Праги и день отправки: 29 декабря 1891 года. Оно могло бы с тем же успехом быть отправлено из Гамбурга, поскольку там нашего тоскующего путешественника преследовали те же мысли, что и в Варшаве, Киеве или любом другом городе.

В Гамбурге Петру Ильичу предстояло дирижировать «Онегиным», но его смущал немецкий перевод текста, и он поручил разучивание оперы молодому капельмейстеру оперного театра.

— Я вам полностью доверяю, — говорил Чайковский. — У вас все получится намного лучше, чем у меня. Я чувствую, что у вас получится лучше.

Молодой капельмейстер молча поклонился. Сияющие за толстыми стеклами очков глаза его с жадным вниманием вглядывались в лицо знаменитого гостя. Под этим взглядом Петру Ильичу стало не по себе: в нем чувствовалась строгая беспощадная требовательность. В этом до невежливости немногословном молодом человеке с четким профилем и уже изборожденным следами глубоких раздумий лбом было нечто угнетающее, даже устрашающее. Вечерами в артистическом кафе он бывал в хорошем расположении духа и даже снисходительно весел, но днем, во время репетиций, ни одна улыбка не проникала сквозь натянутую завесу его пылкой серьезности. Этот на удивление молодой капельмейстер, которого звали Густав Малер, взял на себя музыкальное руководство «Евгением Онегиным». Несмотря на фантастическое усердие, с которым он отрабатывал каждую деталь, лирические сцены спектакля имели в Гамбурге лишь сдержанный успех. После премьеры Петр Ильич поблагодарил молчаливого молодого капельмейстера господина Густава Малера на ломаном, но очень мягком и певучем немецком за все его усилия, приложенные к подготовке спектакля «Евгений Онегин». Молодой капельмейстер и пожилой композитор пожали друг другу руки в присутствии управляющего театром Поллини, напоминавшего лихого директора цирка. После этого пожилой композитор уехал в Париж.

Он намеревался в гостинице «Ришепанс» дожидаться сообщения о дате гастролей в Голландии. Однако через несколько дней он почувствовал, что нарастающее беспокойство и та самая томящая тоска, которую он называл «тоской по дому», становятся невыносимыми. Кроме того, его сильно удручали разногласия с господином Колонном, который обещал поставить «Пиковую даму» на сцене Гранд-опера. Несмотря на требования Чайковского, спектакль так и не состоялся. Тут Петр Ильич решил, что далее оставаться в Париже просто невыносимо. Он с горечью заявил, что любовь французов к России была исчерпана восторженным приемом, оказанным клоуну Дурову и его двумстам тридцати дрессированным крысам, выступавшим в «Фоли Бержер». Он отменил концерты в Амстердаме и Гааге и решил все-таки еще раз вернуться в Майданово, поскольку в Клину подходящего дома так и не нашли. Ему захотелось работать. Его неожиданно охватила непреодолимая потребность творить, не важно что. «Щелкунчик» и «Иоланта» ждали своей инструментовки.


Неужели не настал еще час самого важного последнего произведения, обобщения и завершения, жалобы и исповеди, большого откровения, Шестой симфонии? Время торопит, и многочисленные предзнаменования свидетельствуют о том, что осталось его не так уж много. Надежда, задушевная подруга, которую он считал истинной своей супругой, отстранилась от него; любимые часы, талисман, самая красивая вещь, утеряны навсегда. Но время еще не истекло.

1892 год, начавшийся приступами меланхолии в Варшаве, Гамбурге и Париже, он проводит отчасти в одиночестве, отчасти в обществе безразличных ему людей или же вместе с любимым племянником, близким и чужим, предметом всех тех чувств, которые прежде так бездарно растрачивались. Он проводит его отчасти в поездках, отчасти в Москве и Петербурге или в новом доме в Клину, на самой окраине города, где дорога ведет через поля, — большой, просторный дом, красиво обставленный верным Алексеем. Он проводит его в работе над собранием важнейших своих произведений, причем работает он с педантичной тщательностью. В час откровения, в день «избавления» письменный стол должен быть в образцовом порядке, все вещи должны быть на своих местах, ничто не должно быть предоставлено случаю. Петр Ильич, человек нестарый, чувствует и ведет себя как глубокий старик. Он с головой окунается в просмотр корректировок, окончательную аранжировку опер, симфоний и оркестровых сюит, как будто готовится к важной поездке. Он стремится все делать сам. Надежные помощники Клиндворт и Зилоти работают, по его мнению, недостаточно аккуратно. Ни одна, даже самая крошечная ошибка не сходит с рук. Весь просмотренный материал, сколько бы его ни было, должен быть в безукоризненном виде представлен на рассмотрение высшей инстанции, на милость строгого судьи — этого требуют от Петра Ильича остатки его меланхолического честолюбия.

Между тем жизнь продолжается, и отдельные события даже приобретают определенную значимость. Премьера новой сюиты «Щелкунчик» в Концертном зале прошла успешно, пять из шести частей сюиты пришлось повторять на бис. Это было в марте 1892 года. Балет «Щелкунчик» будет включен в репертуар только зимой вместе с оперой «Иоланта». После генеральной репетиции его величество государь приглашает композитора к себе в ложу и гнусавит несколько похвальных фраз по-французски. Все эти события, включая еще пару концертов и оперных премьер, вереницей проплывают перед глазами Петра Ильича, и он как бы провожает их своим мягким и задумчивым взором.

Будучи готовым к приближающемуся часу откровения и «избавления», живя предвкушением этого часа, он все-таки беспокоится о своем здоровье, жалуется на больное сердце и рези в желудке, принимает соду и валерианку крупными дозами и едет на курорт в Виши. В этой поездке его сопровождает Боб. Ему нравится показывать Бобу заграницу. В Берлине стареющий дядюшка ведет молодого племянника на оперу «Лоэнгрин», в Париже — в Лувр и кафе «Шантан». Молодой Боб с энтузиазмом принимает участие в предложенной ему программе. К сожалению, он не может удержаться и посылает из Берлина, Парижа и Виши открытки некой даме в Петербург. Интересно, это все та же барышня из хорошей семьи, из-за которой его дразнили друзья? Петр Ильич не решается спросить. Он игнорирует фотографию, которую Владимир держит на ночном столике. Он пытается забыть о существовании предмета воздыханий племянника в городе на Неве, но несколько дней подряд избегает даже случайных прикосновений руки своего любимца. Он вспоминает свою первую заграничную поездку: пожилого инженера и его домогательства, — и эти воспоминания причиняют ему боль.

Год проходит в ожидании; наступает лето, потом осень, а за осенью приходит и зима. Петр Ильич прислушивается к себе, не прозвучит ли начальный аккорд как знак судьбы, последний мотив, мелодия, объединяющая в себе все его творчество, всю любовь к Владимиру и все пережитые им чувства. Но, как он ни прислушивается, слышит он только тишину.

И вот на исходе года происходит решающее событие, ставшее последним предзнаменованием…


Петр Ильич наконец воспользовался настойчивым и искренним приглашением мадам Софи Ментер и провел несколько дней в ее тирольском замке Иттер. За плечами у него была не совсем удачная поездка в Вену, куда он был приглашен в рамках выставки «Музыка и театр».

— Ну нет мне в Вене удачи, — объяснял Чайковский. — Моя любовь к этому прекрасному городу так и останется безответной. С тех пор как Ханслик разгромил мой скрипичный концерт, Вена для меня навсегда потеряна. — И он рассказал друзьям в замке Иттер, как забавно и мерзко обошлась с ним в этот раз австрийская столица. — Все началось с того, что на вокзале — ни души! — рассказывал он мадам Софи, Сапельникову, немецкой камерной певице и парижскому музыкальному критику, сразу сделавшим возмущенные лица. — Ну, с этого началось, а что потом? Помещение, в котором должен был состояться концерт, оказалось большой пивной. Пивной, представьте себе! Там пахло пончиками и жареной курицей! И я должен был там дирижировать! К счастью, я чемоданы еще не успел распаковать! Я бегом бросился обратно в гостиницу. Перед моим номером в коридоре собралась огромная толпа. Но не подумайте, что они пришли поприветствовать меня, нет, они ждали маэстро Пьетро Масканьи, который остановился в соседнем номере. Автор «Сельской чести» сейчас один из самых популярных людей Европы…

Сапельников сказал что-то похвальное о Масканьи, в то время как Софи до слез хохотала по поводу пивной и жареных кур, а немецкая камерная певица воскликнула:

— Концерт в пивной! Это уже можно назвать осквернением искусства!

Сама она уже почти потеряла свой чудесный голос, и ей доводилось только время от времени принимать участие в церковных концертах, один из которых только что состоялся в Инсбруке. Парижский писатель насмешливо заметил, что таковы немецкие обычаи, но ему возразил Сапельников:

— Не нужно клеветать на немцев. Мне только что в Мюнхене оказали чудесный прием.

Он на два дня заехал к своей подруге и учительнице в Тироль в промежутке между концертом в Мюнхене и следующим концертом во Флоренции. Мадам Ментер должна была прослушать его новую программу из произведений Шопена. Сапельников по полдня просиживал у рояля, появлялся к столу с озабоченным выражением лица и во время еды постукивал длинными пальцами по скатерти, как будто ему не терпелось поскорее снова сесть за инструмент.

— А я очень рада вашему венскому невезению! — объявила мадам Ментер, вволю нахохотавшись. — Благодаря ему вы нас здесь наконец посетили. Боже мой, я же вас уже раз пять приглашала! Я уже и не надеялась вас здесь увидеть!

— Но я ведь и понятия не имел, как у вас здесь чудесно! — Петр Ильич, слегка склонив набок голову, любовался видом на заснеженные горы.

— Только, к сожалению, холодно очень, — жаловалась камерная певица. Она закуталась в два шерстяных платка и вязала третий. — По-моему, в замке Иттер только в летнее время по-настоящему хорошо и уютно, — говорила она с многострадальным и многозначительным видом. Камерная певица являлась в имение Софи Ментер в любое время года, по приглашению и без.

Хозяйка дома сначала добродушно улыбнулась камерной певице, потом Петру Ильичу и, наконец, бюсту Листа из белого мрамора.

— Ах, — произнесла она, — а мне здесь как раз особенно нравится, когда все в снегу… А летом сюда вся орава съезжается… Тогда здесь как на вокзале перед отходом скорого поезда. — Она непринужденно потянулась в кресле и потеплее закуталась в свой длинный халат. — Да уж, эти мне гости, — смеялась она, качая головой. — Среди них нередко попадаются совершенно незнакомые мне люди! — И она поведала им смешные и удивительные случаи, связанные с летним наплывом гостей: о потеющих от волнения молодых людях, являющихся в ее музыкальную комнату с просьбой, чтобы великая пианистка оценила их талант; об отчаянных господах, непременно желающих совершить поход в горы, которых потом приходилось искать с помощью местных проводников. — Просто удивительно! — восклицала мадам Ментер, не уставая поражаться своим гостям. — Вы представляете, какие люди бывают! Вы вот с ним знакомы? — спросила она, протягивая Петру Ильичу фотографию в рамке, стоявшую на столике под бюстом Листа.

— Нет, — ответил Петр Ильич. — Но он красавец. — Он глаз не мог отвести от фотографии. Запечатленный на ней молодой человек был волнующе и трогательно привлекателен. В первую очередь бросался в глаза его широкий затылок и прямые, блестящие, шелковистые черные волосы, потом печальный взгляд из-под приопущенных длинных ресниц, потом изумительно благородные и чувственные черты лица, кокетливо и меланхолично повернутого в профиль. — Он действительно красавец, — повторил Петр Ильич. — А что это за восточный принц?

Мадам Ментер от всей души расхохоталась.

— Никакой не восточный принц, — наконец ответила она. — Он родом с севера. Это датский писатель, он иногда летом здесь бывает. Очаровательнейший человек, его зовут Герман Банг.

— Ах, это Герман Банг, — медленно произнес Петр Ильич, не отрывая взгляда от портрета. — Я о нем слышал, он иногда бывает в Санкт-Петербурге. Но я понятия не имел, что он такой красавец…

— Ах боже мой, — смеялась мадам Ментер. — Его уже давно нельзя назвать красавцем. Бедняжка, у него теперь желтое морщинистое лицо. Но он по-прежнему неотразим. Боже мой, сколько же я над ним потешалась — знаете ли, он совершенно невероятный человек, всегда увешан страшным количеством браслетов и прочих украшений, и, когда он входит в комнату, его сопровождает тихий перезвон. А когда он появляется в вечернем костюме, на нем обычно блестящий парчовый жилет и длинные лайковые перчатки, скрытые под рукавами жакета — дамские перчатки, понимаете, умереть можно от смеха! А вот удивительные глаза его не меняются, и мне иногда не по себе, когда он смотрит на меня этим, казалось бы, всезнающим и в то же время невинным взглядом. Да, я его обожаю, он трогательный и смешной, и самый лучший друг, какого себе только можно представить.

— Он очень женственный и немного злой, — сказала камерная певица, которую допускали только на церковные концерты. — Мне всегда кажется, что он надо мной насмехается. — Она придала своему лицу выражение высшего достоинства.

— Ну неужели вы думаете, что он посмел бы над вами насмехаться, дорогая моя! — воскликнула мадам Софи. — Нет, Банг — чудесный человек!

Французский музыкальный критик встречал датского писателя в Париже, Сапельников познакомился с ним в Праге. Каждый из них знал о нем что-нибудь забавное.

— Злые языки шутят, что он внебрачный сын великого герцога или старшего официанта, или их обоих, — с улыбкой рассказывал француз.

Софи Ментер пародировала его на сцене во время публичного чтения.

— Он так хотел стать актером, бедняжка! — восклицала она. — Больше всего ему хотелось бы выступать в варьете или в цирке — он просто без ума от той атмосферы, которая там царит. А ведь он благородных кровей! Вы понимаете, что я имею в виду? А лицо у него бывает такое пугающе и трогательно серьезное, как будто он видит нечто ужасное, чего остальным видеть не дано. Разумеется, он великий писатель — я в литературе ничего не понимаю, но книги он пишет захватывающие. Вы что-нибудь из его произведений читали?

— Нет, — ответил Петр Ильич. — Но теперь мне любопытно было бы его почитать, — и он снова посмотрел на фотографию.

— Я хочу выбрать вам одну из его книг, — предложила мадам Ментер. — Вы несомненно плакать будете. Ему очень хорошо удаются печальные сюжеты…

Сапельников неожиданно попросил разрешения откланяться.

— Мне сегодня еще пять часов заниматься, — поспешно объяснил он.

Привезенный из Мюнхена слуга, над неловкой речью которого не уставала потешаться мадам Ментер, принес почту.

— Здесь и письма из России есть, — поклонился он господину Чайковскому.

— Наконец-то! — Петр Ильич торопливо вскрыл письмо Владимира. — Извините, что я читаю! — обратился он к дамам. — Я так давно из дому ничего не получал.

Второе письмо было от Юргенсона, третье — от Модеста. Конверт четвертого письма был надписан ровным детским почерком, который показался Петру Ильичу совсем чужим и в то же время до боли знакомым. В некотором беспокойстве он вскрыл конверт и начал читать. Лицо его сначала покраснело, потом побледнело.

— Не может быть, — сказал он тихо, не отрывая глаз от письма.

— Неприятная новость? — спросила Софи Ментер, в то время как камерная певица взволнованно и сочувственно наблюдала за ошеломленным Петром Ильичом. Чужие переживания были единственным развлечением в ее жизни.

— Письмо из царства мертвых, — ответил Петр Ильич, вставая во весь рост.

Письмо было от его старой няни Фанни Дюрбах. Вот уже лет двадцать он считал ее покойной. А она была жива. Она жила в Монбельяре под Бельфором и все эти годы не подавала никаких признаков жизни. И вдруг решила написать. Давно забытое прошлое ожило. Из бездны ускользнувшего времени всплывал мир детства. Фанни, старая добрая Фанни, с которой было так хорошо, звала своего воспитанника. Она просила Петра Ильича навестить ее. «Я хотела бы вас перед смертью еще раз увидеть», — было написано четким детским почерком. Это был знак. Круг замкнулся, время истекло.

— Это письмо из царства мертвых, — повторил Чайковский.

Остаток дня он провел в своей комнате. «Когда я могу съездить в Монбельар? — размышлял он. — Сначала я должен быть в Праге на премьере „Пиковой дамы“. Потом еще концерт в Базеле. Из Базеля уже не так далеко до того городка, где живет Фанни, где она все это пребывала…»

Он прилег на кровать. Это была роскошная французская кровать с искусной резьбой, с пологом из голубого шелка — скорее всего, подарок какого-нибудь парижского поклонника хозяйке замка Иттер. Над кроватью висела незатейливая олеография, на которой в ярких и приторных тонах был изображен Неаполитанский залив и дымящийся Везувий. Обстановка этого чудесного замка представляла собой своеобразное смешение стилей.

Петр Ильич листал книгу датского писателя, которую мадам Ментер прислала ему с прислугой. Взгляд его упал на следующий абзац:

«Говорят, кто увидит Иегову, того ждет смерть. Но я точно тебе говорю, если один человек смог бы заглянуть другому в самую глубину души, он бы тоже умер. А если бы человек смог сам себе заглянуть в самую глубину души, он бы посчитал плаху гуманным наказанием и добровольно и молча сложил бы на нее голову».

Петр Ильич захлопнул книгу, встал и зашагал по комнате. «Почему я ни разу не встретился с этим странствующим северянином? Мы бы друг друга поняли. Человек, написавший эти ужасающие строки, — мой брат. Братья должны быть знакомы. Почему же они живут, не подозревая друг о друге? Я должен был с ним встретиться, это было бы правильно и справедливо. Но теперь уже поздно».

Он остановился у окна. Чего искал его взгляд в величественном пейзаже, напоминающем роскошную театральную декорацию? Под лучами заходящего солнца вершины гор и заснеженные склоны горели оранжевым и кроваво-красным светом, и из горных складок и ущелий поднимались темно-синие и черные тени. От безжалостной красоты гор рикошетом отскакивает робкий взгляд, привыкший к просторам и пустынным равнинам, по которым можно долго скитаться, блуждать и в конце странствий найти покой. Привычные просторы и равнины ласкают глаз, а безжалостная красота гор причиняет боль. Одинокий человек у окна вынужден зажмуриться от этой потрясающей дикой красоты.


Год подходит к концу, он уже почти ускользнул, канул в бездну прошлого. Но на последний день этого года назначено самое важное событие — посещение царства мертвых.

Городок Монбельяр под Бельфором с населением чуть более пяти тысяч жителей, с извилистыми улочками и впечатляющим замком, который когда-то был резиденцией графов Момпельгард, относился к земле Вюртемберг.

Узенькие улочки Монбельяра пустынны, они как будто уснули вместе с башенками, эркерами и замерзшими фонтанами. Холодно, и жители города на улицу носа не кажут. Может быть, сидящие у окна старушки из-за плюшевых занавесок наблюдают за незнакомцем в длинной шубе и круглой шапке, шагающим от вокзала вверх по мощеной главной улице.

Петр Ильич спросил у промерзшего мальчугана, как пройти к дому, где живет мадемуазель Дюрбах, и теперь услужливый мальчишка показывает ему дорогу. Каждый ребенок в городке знает дом, где уже более семидесяти лет живет мадемуазель. Она только на несколько лет уезжала в далекую Россию, но это было очень давно. Мадемуазель обучала три поколения монбельярцев всему понемножку — игре на фортепиано, математике, грамматике и хорошим манерам. Чтобы добраться до ее дома, нужно с главной улицы свернуть налево в узенькую улочку, ведущую в гору, и по ней мимо аптеки и почтового отделения дойти до самой старой части города, состоящей из лабиринта таких узеньких улочек, что по ним втроем плечом к плечу уже не пройти. Приезжий здесь непременно заблудится, но услужливый маленький проводник с посиневшим от холода лицом и залатанными штанами хорошо знает дорогу. Здесь поворот, потом ворота, двор, а вот и дом. Маленький проводник получает от незнакомца в длинной шубе заслуженное вознаграждение. Петр Ильич дергает за шнурок старомодного звонка, и тот отвечает неожиданно мелодичным серебристым звоном. Звон еще не успел стихнуть, но уже слышны шаги. Кто-то спускается по лестнице. Мальчонка за это время успел исчезнуть. Дверь открывается. Это, должно быть, сон.

Фанни, появившаяся в дверном проеме, совершенно не изменилась. То же навсегда запомнившееся лицо, те же глаза, та же стройная фигура, тот же пробор и волосы того же пепельного цвета — или это седина? Петр Ильич плохо видит, слезы застилают ему глаза. Перед ним Фанни, какой он знал ее в детстве. Утекшее время теряет свой смысл, оно не коснулось этого лица; давно минувшее вдруг становится настоящим.

— Это вы, дорогой Пьер, — произносит Фанни, как будто совсем недавно рассталась со своим подопечным, который впервые путешествовал самостоятельно, без присмотра гувернантки, а теперь вернулся, и она нежно и спокойно говорит: «Это вы, дорогой Пьер».

Пьер, поседевший воспитанник с морщинистым лицом, вслед за своей Фанни поднимается по крутой, узкой и довольно темной лестнице. Он тяжело ступает, склонив голову, и взгляд его затуманен слезами; а она держится все так же прямо в своем незатейливом сером платье (это случайно не то самое платье, которое она носила тогда в Воткинске?) и по-прежнему так же стройна в свои семьдесят лет, в то время как он, седой воспитанник, успел располнеть. Она открывает дверь в свою комнату, где стоит ее рабочий столик, за которым она проверяет работы учеников. В комнате царит тот же хорошо знакомый Пьеру запах, что и тогда в ее комнатке в Воткинске, — запах идеальной чистоты, свежего белья и лаванды.

От этого запаха Пьер даже зажмурился. Это сон. Сорока пяти лет как не бывало. Скорбное воспоминание о них испарилось.

«У тебя и чудесная шкатулка сохранилась?» — собирается спросить Пьер, но уже слышит желанную мелодию, как по мановению волшебной палочки.

Нет, шкатулку завела пожилая дама, с кротким достоинством вышедшая навстречу Фанни и ее поседевшему воспитаннику: это старшая сестра Фанни. Обе эти чуткие дамы вместе надумали встречать гостя музыкальной шкатулкой; старшая осталась наверху только для того, чтобы завести шкатулку к моменту его появления.

Пьер, Фанни и ее старшая сестра стоят молча, слушая прелестное завершение любимой мелодии из «Дон Жуана», которая по-прежнему кажется самой красивой на свете. Ее совершенство почти невыносимо, это тот самый недосягаемый идеал, уголок рая.

— Так у тебя, наверное, сохранились и рисунки Орлеанской девы, — тихо произносит Пьер. Но, прежде чем их смотреть, он должен поздороваться с сестрой Фанни (что он и делает от всей души), выпить бокал черничной настойки и съесть как минимум два бисквитных печенья. Дамы просят у него прощения за то, что не могут предложить ему горячего обеда. «Бюджет у нас совсем крошечный», — объясняет Фанни. Она стоит рука об руку с сестрой, вместе с которой в этой комнатке провела всю свою жизнь. Размеренно шли годы, из них складывались десятилетия. А как провел это время Пьер? Какими приключениями он его заполнил? И что у него от этих приключений осталось?

Мадемуазель Фанни вслух произносит то, что занимает мысли ее воспитанника.

— Да. Здесь было тихо все эти годы. А сами-то вы где скитались? — В голосе ее слышен нежный упрек. Пьер краснеет и не знает, что ответить. Тут Фанни добавляет: — Но я все это время вами очень гордилась, дорогой мой! Мне в газетах ваш портрет показывали. Каким вы стали большим человеком! — Она смеется, как будто говорит все это просто так, в педагогических целях, чтобы утешить расстроенного воспитанника. Какова в этом доме цена его славе, меланхолической компенсации, метке изгоев? Какое она здесь имеет значение, какой смысл? Разве она не испарилась вместе с годами, в которые была завоевана и выстрадана?

Пьер как во сне отвечает на вопросы, которые задает ему Фанни. Он рассказывает о братьях Николае и Ипполите, где они живут, есть ли у них дети. Он рассказывает про Сашу и ее медленную смерть. Про близнецов Анатолия и Модеста Фанни не спрашивает, она их не застала. Зато она заводит разговор о матушке. Из старой шкатулки она достает ее письма. Пьер узнает почерк матери. Сверкающими отреченным блеском глазами он вглядывается в знакомый почерк на пожелтевшей бумаге.

— Это письмо ваша матушка написала на смертном одре, — говорит Фанни Дюрбах. — Видите, у нее уже рука дрожала.

Из шкатулки старой женщины, как из волшебного ящика фокусника, появляются воспоминания. Вот игрушки, которые когда-то принадлежали маленькому Пьеру: кукла, цветные стеклянные шарики. А вот французские стихи, которые он красивым почерком с завитками написал на плотной бумаге. Вот стихотворение, посвященное маленькой героине, и еще одно стихотворение, про которое он совсем забыл. Сейчас, вместе с этими детскими строками к нему возвращаются давно забытые времена — о волшебное возрождение прошлого, о пробуждение, о возвращение блудного сына!

А стихотворение было такое:

Mort d’un oiseau

Elle dort dans une place, sans tombeau.

Elle n’est point comme un homme dans la terre endormie.

Cependant, elle n’est point rien du tout pour Dieu.

Elle Lui est quelque chose, sa vie n’est pas perdue.

Pauvre petit, n’aie pas peur!

Les enfants te mettront dans la terre froide.

Ils t’orneront de fleurs,

Ils te feront un tombeau.

Oh, le bon Dieu ne l’a point oublié!

Oh, toi, petit oiseau, tu ne peux pas te souvenir de lieu…[19]


Где именно находится Пьер? В маленькой комнатке в городке под названием Монбельяр, постаревший и седой, и на календаре последний день 1892 года? Но ведь из волшебной шкатулки возникает другой мир, он растет, обволакивает реальность, вытесняет ее заклинаниями детских стихов.

Город Воткинск. Маленький Пьер лежит на мягком ковре перед диваном, с которого только что встала красавица мать. Мать молча выходит из комнаты, а Фанни остается. Она сидит в кресле у окна за рукоделием и наблюдает, как маленький Пьер большим карандашом на плотной бумаге выводит слова: «Mort d’un oiseau»[20].

— Ты что, не слышал, маленький Пьер? — звучит ее привычный голос. — Матушка велела прекратить писать и идти в сад играть с Ипполитом. Если ты не будешь слушаться, шкатулку больше никогда не услышишь. Нужно всегда слушаться матушку.

Глава десятая

Обычаи города Одессы несколько диковаты, но подкупают своей искренней сердечностью. Здесь если уж чествуют популярную личность, то не знают удержу.

Петра Ильича в городе Одессе очень любили. Для него самого так и осталось загадкой, почему его именно здесь принимали с таким энтузиазмом, но он ощущал этот энтузиазм и душой, и телом в самом буквальном смысле. Дело в том, что один из диковатых обычаев города Одессы — качать виновника торжества. Это означает, что наиболее крепкие из присутствующих становятся в два ряда друг напротив друга, берутся за руки и насильно укладывают почетного гостя на образовавшееся шаткое ложе из сплетенных рук. И тут начинается безудержное веселье: виновника торжества подбрасывают, и он под всеобщее ликование взлетает в воздух и неуклюже приземляется на ложе из рук, чтобы тут же снова взлететь. Эта грубая забава повторяется минимум раз семь — таков традиционный ритуал — и приносит много радости всем зрителям и участникам, кроме, наверное, самого подбрасываемого.

Нужно заметить, что у Петра Ильича во время этого народного развлечения лицо от страха свело в застывшую маску. Когда его в первый раз подбросили в воздух, он жалобно застонал. Последующую процедуру он сносил молча, стиснув зубы и в ужасе широко раскрыв глаза. Все участники и собравшиеся вокруг зрители кричали «ура!» — это тоже было частью ритуала. Среди зрителей были госпожа Софи Ментер и Сапельников, которые должны были принимать участие в обоих концертах Чайковского в Одессе. Мадам Софи до слез хохотала над происходящим. «Боже мой, это неподражаемо!» — то и дело восклицала она и вынуждена была попросить у Сапельникова носовой платок, поскольку свой она потеряла и ей нечем было вытирать щеки, на которых слезы оставляли глубокие борозды в толстом слое пудры. «Неповторимое зрелище!» — отвечал Сапельников, который явно разделял всеобщее веселье и втайне мечтал сам стать жертвой подобной церемонии. Возможно, эта процедура была и болезненной, и опасной, но она относилась к почетным церемониям поклонения, а он жаждал славы во всех ее проявлениях.

И вообще у честолюбивого Сапельникова во время пребывания в Одессе было множество поводов позавидовать популярности своего покровителя и друга, которого здесь чествовали как народного героя. Почести, оказанные ему в Праге, Тифлисе и Нью-Йорке, блекли на фоне одесского триумфа. Чайковский, седобородый и уставший от жизни, на несколько дней стал героем портового города. При виде его дети на улицах ликовали, в газетах каждый день печатали о нем статьи, оркестр приветствовал его стоя, когда он в первый раз пришел на репетицию, а после премьеры «Пиковой дамы» овации не прекращались, с галерки слышались восторженные выкрики, напоминающие яростный вой, старики размахивали большими носовыми платками, а женщины бросались целовать ему руки. Восхищение «русским Бетховеном», желанным и бесценным гостем, подобно массовой истерии, охватило все слои общества. Каждая организация считала своим долгом дать банкет в его честь, каждая состоятельная семья стремилась пригласить его в гости.

К такому бурному излиянию чувств Петр Ильич совсем не был готов. Скольких друзей принес ему в этом городе его волшебный дар — дар превращения боли в музыку! Он был тронут, польщен и немного напуган таким страстным интересом к своей особе. Несмотря ни на что, его занимала одна только мысль — вернуться домой и работать, потому что сердце и разум его были целиком и полностью охвачены самым крупным, скорее всего, последним и несомненно самым важным его произведением. Время настало, предзнаменования неоспоримы, приближается час большой исповеди.

Обращая полный восхищения и жалости взгляд на портрет Чайковского, написанный художником Кузнецовым во время празднований в Одессе, мы видим не гордого и самодовольного героя, а скорее замкнувшегося в себе и подавленного чрезмерным вниманием Чайковского. Да, наш полный восхищения и жалости взгляд видит не Петра Ильича, которого по доброму одесскому обычаю «качают» поклонники, а композитора, в голове которого уже звучит Шестая симфония. Он услышал все четыре части одновременно, все мотивы вдруг сложились сами собой. Когда же это произошло? Когда свершилось чудо, которого он так долго и тщетно ждал? Может быть, в городке Монбельяр, в маленькой комнатке, где пахло чистым бельем и лавандой? Может быть, именно там произошло зарождение творческой мысли? Может быть, сестры Дюрбах стали свидетельницами самого важного момента в жизни Петра Ильича Чайковского? Последний день уходящего года стал решающим и переломным.

Потрясенный и утомленный полным приключений пребыванием в портовом городе Одессе, одинокий композитор, запечатленный художником Кузнецовым, возвращается в Клин, в пустой дом на окраине скучного города. Теперь для него существует только работа и иногда, по вечерам, — письмо Владимиру с отчетом о ходе работы над Шестой симфонией — «программным произведением, чья программа должна остаться для всех тайной». Сможет ли Владимир, петербургский студент, поклонник женского пола, любитель оживленных споров и увеселительных мероприятий, проникнуть в суть этой тайны? Ему будет посвящена Шестая симфония, его имя станет частью большой исповеди Петра Ильича перед этим миром и перед высшей инстанцией, находящейся вне его. Как отнесется юноша к этой музыкальной исповеди? Достаточно ли он силен духом, чтобы принять подобный знак преклонения? Не отпугнут ли его полные отчаяния, торопливые тона средней части или медленный, пронизанный болью финал? Как отреагирует юный Боб на этот последний и самый значительный подарок знаменитого дядюшки, своего большого друга?

Да и ему ли на самом деле посвящена симфония? Скорее она посвящена другому, «ночному» Владимиру, эфемерному призраку с чертами матушки.

Именно его, бесполого ангела смерти, Чайковский каждый вечер принимает в своих просторных, скромно меблированных покоях в Клину. Он внимает его речам, следит за его жестами и под звуки его колыбельной предается благодатному забытью, продолжающемуся до восьми часов следующего утра, когда он с новыми силами берется за работу.

Над роялем висит портрет любимого племянника, так что композитор проводит свой рабочий день не в полном одиночестве: перед ним родное и очень любимое, юное, смышленое и уже немного усталое, осунувшееся, обрамленное густыми кудрями лицо с темными глазами, гладким лбом и подвижным чувственным ртом. Без него каждый рабочий день был бы грехом. Одержимый музыкой, как наркотиком, Чайковский любит его, далекого и близкого, сына сестры, внука матушки, наследника, ангела смерти и источник жизненных сил, любит его с доселе незнакомой ему остротой, до боли в груди. Он уже не в состоянии отличить свою любовь к музыке от своей любви к Владимиру: его чувства переплетаются, сливаются воедино и совместно порождают то вдохновение, которым наполнены эти спасенные от одиночества дни, эти одухотворенные недели.

Любое вмешательство извне воспринимается как помеха и досадная неприятность. Но назойливый внешний мир не перестает докучать ему требованиями и соблазнами. Он, этот мир, всегда особенно настойчив в отношении тех, кто от него не зависит и ничего не хочет о нем знать. Петр Ильич всегда легко поддавался мирским соблазнам и исправно выполнял свой светский долг, считая, между прочим, что слава его к этому обязывает.

И вот он в очередной раз прервал свою важную работу и отправился в Москву дирижировать фантазией «Гамлет» и сюитой «Щелкунчик». Потом он поехал в Харьков, где его принимали со всеми почестями. К Пасхе он прибыл в Санкт-Петербург.

Там он навестил в больнице своего давнего друга Апухтина, которого не видел много лет. Апухтин, когда-то служивший предметом восхищения и пользовавшийся большим успехом, был совершенно обезображен водянкой. Лицо его казалось желтым и осунувшимся, а конечности сильно отекли.

— Я вижу, что ты смотришь на меня с ужасом, — произнес больной хриплым голосом, злобно и недоверчиво глядя на своего посетителя. — Да, я выгляжу отвратительно. Ты только взгляни на мои ноги! — В порыве эксгибиционизма, порожденного его склонностью к садизму и к шутовскому щегольству, он откинул одеяло, обнажив свои иссиня-белые отекшие ноги. — Прелестное зрелище, не правда ли? — почерневшие губы растянулись в ухмылке. — Все заражено, — говорил он, ощупывая свои изуродованные конечности. — Все отравлено, понимаешь? Вся моя кровь… Я умираю! — вдруг закричал он. — Моя кровь разлагается — я гибну!

— Все правильно, — ответил Чайковский со странной жестокостью. — Наше время подошло.

— Тебе хорошо говорить, — возмутился больной. — Ты можешь передвигаться, развлекаться, и вообще ты здоров! Это у меня кровь разлагается, а не у тебя! — кричал он с искаженным лицом, как будто обвиняя судьбу в подлой несправедливости.

— Будь спокоен! — сказал Петр Ильич. — И мне недолго осталось.

— Но мне бы так хотелось еще немного пожить, — прошептал Апухтин, и руки его расслабленно опустились на простыню. — Жизнь так прекрасна, так восхитительна, и я это только сейчас осознал. Может быть, самое прекрасное в жизни упущено. Наверняка было бы еще множество приятных неожиданностей, если бы пожить подольше…

На это Петр Ильич ничего не ответил. Безучастно, почти враждебно он смотрел на уродливого, жаждущего жизни смертельно больного, который когда-то был ангелом-соблазнителем его юности, который посвятил его в тайны страсти, который заставлял его страдать и пламенеть. О бренность бытия, о жалкая и мрачная участь всего земного! «Что я здесь делаю?» — подумал Чайковский, в то время как больной не отрываясь смотрел на белую стену, как будто видел там устрашающий образ смерти. «Если мне захочется увидеть моего обожаемого, неотразимого, дерзкого Апухтина с его нежно-насмешливой ухмылкой, я найду того распущенного мальчишку из цирка „Медрано“. А этот лежащий передо мной жалкий шмоток тухлого мяса никакого отношения к нему уже не имеет… Неужели моя жизнь теперь состоит из одних удручающих и трогательных встреч с прошлым и прощальных визитов? Сначала встреча с располневшей Дезире, потом умирающая Саша, преображенная Фанни, а теперь вот это… Не хочу я больше сидеть в этой больничной палате: здесь неприятно и приторно пахнет карболкой или чем-то в этом роде. Я хочу на улицу, на солнце…»

Всего пару часов спустя после визита к изменившемуся до неузнаваемости другу давно минувших лет Петр Ильич возглавлял веселую компанию, собравшуюся в одном из элегантных петербургских кафе. Его гостями были Владимир, Модест и несколько молодых людей, называвших себя «Четвертой сюитой» Чайковского, поскольку всюду его сопровождали и, можно сказать, были у него на содержании. К ним, например, относился один из графов Лютке, молодой барон Буксгевден — широкоплечий и узкобедрый блондин с грацией и телосложением древнегреческого атлета, — а также маленький Конрадин, тоже очень приятной внешности, ученик и подопечный Модеста, который теперь занимался не только литературой, но и педагогикой. Работа над комедией «Предрассудки» была завершена, и шла подготовка к ее постановке в Малом драматическом театре в Москве, а в свободное время драматург присматривал за учебой молодых людей из хороших семей, что служило дополнительной статьей дохода и приятным времяпрепровождением.

Сегодня отмечали какой-то очередной экзамен, который сдал Боб, а заодно и скорый отъезд Петра Ильича, которому по случаю пятидесятилетия со дня основания Музыкального общества Кембриджского университета была присвоена почетная докторская степень. На церемонии он должен был присутствовать лично, и это была одна из жертв, которых требовала слава.

К концу застолья в элегантном кафе все не на шутку разгулялись. Дошло до того, что граф Лютке вскочил на стол и заплетающимся языком пел куплеты, а маленький Конрадин был так пьян, что упал бы со стула, если бы его не поддерживал опекун Модест.

По дороге домой в открытом экипаже Петр Ильич неустанно заверял барона Буксгевдена, что тот слишком хорош для этих ужасных времен, для этого мрачного, мещанского столетия. Предмет всех этих комплиментов высоко держал красивую голову античного атлета с копной светлых волос, прямым носом, мужественным ртом и поразительно светлыми глазами. Он сидел неподвижно, положив широкие руки на колени, и только по самодовольной улыбке его было ясно, что он принял к сведению и оценил комплименты великого композитора. Вдруг Петр Ильич прервал свою галантную речь и чуть ли не гневно воскликнул:

— Что же я болтаю! Какое мне до него дело? Здесь же Владимир сидит! — И он всем корпусом резко повернулся к любимому племяннику, который как раз в это время заигрывал с какой-то девицей, бежавшей рядом с медленно ехавшим экипажем.

— Тогда до завтра, вечером перед театром! — произнес Владимир таким незнакомым Петру Ильичу слащавым и мягким голосом, что тот был ошеломлен.

«Мой возлюбленный племянник совершенно помешан на всех петербургских Настеньках…» — думал приунывший Чайковский, неподвижно застыв на сиденье между молодыми людьми.


Был месяц май. Петр Ильич, у которого на уме были только Владимир и симфония, на один день остановился в Берлине. Город поражал ослепительной красотой, как будто взывал: «Смотрите, приезжие, и восхищайтесь! Я, столица могущественной, стремительно развивающейся, победоносной и всеми почитаемой державы, я, резиденция многообещающего молодого императора, миротворца и покровителя наук, искусства, всех родов войск и всех отраслей промышленности, я, величественная столица, могу быть такой миловидной». Липовая аллея зеленела, дамы прогуливались в светлых нарядах с зонтиками от солнца; в Зоологическом саду красовались большие круглые клумбы. Петр Ильич прогуливался здесь вот уже два часа и вдруг разрыдался, чем привел в смятение по-весеннему разодетых пешеходов. Может быть, ему вспомнились пролитые здесь давным-давно слезы (сколько же времени прошло?). Но на этот раз он никак не мог унять своих рыданий. Вернувшись наконец в свой гостиничный номер, он написал Бобу: «Никогда еще я так не страдал и не плакал. Это чистейшая психопатия…»

Если ему уже в Берлине так тошно, то каково же будет в Англии, где ему предстоят концерты, званые вечера и церемонии вручения докторской степени?

Лондонский сезон превзошел по элегантности, блеску и богатству все когда-либо виденное Петром Ильичом в крупнейших городах обоих знакомых ему континентов. Роскошь экипажей и упряжек в прогулочное время на Регент-стрит и в Гайд-парке затмевала и Елисейские Поля, и Ниццу, и Флоренцию. И снова высшее светское и финансовое общество вовлекло стареющего, одержимого сочинением собственного реквиема композитора в круговорот своих разорительных и изысканных обрядов. Во время пребывания в Лондоне у Петра Ильича, вызывающего по ночам образ своего ангела смерти, отбоя не было от приглашений; герцогини и банкиры наперебой устраивали в его честь кто обед, кто ужин. По вечерам ему приходилось присутствовать на торжественных музыкальных мероприятиях и даже принимать в них участие. Почетные доктора Кембриджского университета были героями сезона. Эдвард Григ, который тоже был приглашен в Кембридж, не смог приехать в связи с болезнью, и Сен-Санс с Чайковским оказались самыми важными зарубежными гостями. Немец, господин Брух, произвел в обществе не самое лучшее впечатление.

В утро 13 июня 1893 года, перед началом главной церемонии, стоя перед зеркалом в своей длинной бело-красной шелковой мантии с широкими рукавами и в бархатном берете с золотым ободком, Петр Ильич не смог сдержать смеха. Смеясь, он обратился к своему величественному отражению: «Вот до чего ты дожил, старик Пьер! Как смехотворно и нелепо ты вырядился! После тридцати лет страданий ты в награду от мира получил этот чудной колпак с золотым ободком. Этот мир поистине нельзя назвать неблагодарным…»

Само торжество, к которому все участники отнеслись крайне серьезно, длинное шествие по городу и нудную церемонию вручения диплома доктора в доме сената он воспринял с жадным любопытством, к которому примешивалось чувство страха, как будто он участвовал в торжественном и гротескном шествии призраков. Богато украшенные мантии и серьезные лица, бороды и животы, речи на латыни и перезвон колоколов — все это казалось ему каким-то фантастическим. Он в полной достоинства позе стоял среди других почетных гостей, в числе которых даже был один магараджа, и думал: «Исторический момент, ничего не скажешь. Колокола звонят, народ толпится у дверей, а вице-канцлер красивыми латинскими фразами воспевает заслуги композитора Чайковского. К сожалению, мне жутковато и немного смешно. Парад славы — вот он, и на этот раз он очень тщательно подготовлен. Мне еще раз предоставлена возможность быть его зрителем и даже участником: в Одессе — дикие народные развлечения, после которых болят абсолютно все конечности; здесь — роскошная церемония, которая производит довольно нереальное впечатление… Было бы очень неловко, если бы я сейчас расхохотался — господин вице-канцлер пришел бы в ужас; меня бы посчитали сумасшедшим… А мне неудержимо смешно…»

После торжественной церемонии был званый завтрак у вице-канцлера, на который и почетные гости, и высокопоставленные мужи университета явились в своих парадно-театральных нарядах. За завтраком последовал банкет в саду, на котором присутствовали многочисленные представители лондонской знати. Петр Ильич прогуливался среди кустов, клумб и деревьев рука об руку с Сен-Сансом, своим старым знакомым. Оба композитора в прошлом вместе работали в Московской консерватории.

— Вот мы тут прогуливаемся в этих чудовищных ночных рубашках, — радостно заметил Петр Ильич, разглядывая роскошный газон. — Как было бы хорошо, если бы с нами был Григ! Уж очень бы хотелось посмотреть на нашего дорогого малютку в этом восхитительном наряде.

— Григ бы постоянно спотыкался о свою мантию, — смеялся автор «Самсона и Далилы», и автор «Евгения Онегина» смеялся вместе с ним. Так они оба постепенно перешли в состояние веселого возбуждения.

— А вы помните, — воскликнул Чайковский, — как мы с вами танцевали балет? Никому не было дозволено при этом присутствовать, кроме Николая Рубинштейна, который на рояле аккомпанировал нашему грациозному хореографическому этюду. Как кокетливо вы подпрыгивали в роли Галатеи! Но и я был весьма неплох в роли Пигмалиона — в паре мы были просто превосходны! — И при этом воспоминании они громко расхохотались — почетные доктора, уважаемые члены общества, одетые в длинные бело-красные мантии, прогуливающиеся по великолепному саду знаменитого Кембриджского университета.

— Вам неплохо давались высокие прыжки, — смеялся Сен-Санс, автор работ «Материализм и музыка» и «Гармония и мелодия», — но я танцевал намного более выразительно. — Как и Петр Ильич, Сен-Санс поседел, и его редкие волосы отступили от высокого покатого лба. У него были длинные висячие усы, под ними короткая, округлая борода, а над ними длинный, крючковатый нос, который от смеха забавно морщился.

— У вас нет совершенно никаких оснований для подобного самодовольства, — заявил Петр Ильич не без строгости. — В конце концов, это вы провалили финал, когда так неловко споткнулись.

— Я споткнулся только потому, что вы подставили мне ножку, — попробовал оправдаться Сен-Санс.

И вот в споре о том, кто двадцать лет тому назад был виноват в неудавшейся финальной позе, они присоединились к остальным гостям.


Чайковский, фаворит лондонского сезона и почетный доктор Кембриджского университета, стремился как можно быстрее вернуться в Россию. На вокзале в Санкт-Петербурге его встретили Владимир и старина Модест с серьезными лицами.

— Много грустного произошло в твое отсутствие, мой бедный Пьер, — сообщил Модест.

Умер Карл Альбрехт, друг юности, правая рука Николая Рубинштейна, умелец и философ. Умер и Шиловский, Константин Шиловский, с которым вместе Петр Ильич во времена давно минувшие и канувшие в бездну прошлого совершил многочисленные поездки по Европе и в обществе которого он даже иногда испытывал нечто, похожее на счастье.

Петр Ильич, проливший так много слез в разных городах мира, не заплакал, услышав эти новости. Он ничего не сказал, даже не поинтересовался обстоятельствами кончины друзей. Его широко открытые синие глаза обрели какой-то странный, холодный, почти торжествующий блеск.

— А Апухтин тоже умер? — только и спросил он.

— Пока нет, — ответил Модест. — Но дело к этому идет.

Петр Ильич промолчал. Неожиданным резким движением он схватил юного Владимира за руку.

— А как у тебя дела, душа моя? — спросил он хриплым голосом, склоняя свое большое постаревшее лицо к узкому юному лицу любимого племянника. Владимир явно испугался хриплого голоса знаменитого дядюшки.

— Спасибо, — быстро ответил он и продолжал с наигранной беспечностью: — Я как раз вчера сдал очередной дурацкий экзамен… Это, конечно, пустяк — я постоянно сдаю какие-то экзамены… Но под этим предлогом можно было бы сегодня вечером немного покутить — Лютке и Буксгевден тоже хотели бы к нам присоединиться…

— Я немедленно еду в Клин, — решительно возразил Петр Ильич, непреклонно глядя в любимое лицо блестящими глазами. — Сейчас я должен работать.

К приезду хозяина Алексей приукрасил скромный дом на окраине Клина: забор сиял свежей краской, над входной дверью красовалась широкая и пестрая гирлянда из цветов с надписью: «Добро пожаловать, господин доктор!».

— Как прелестно ты это придумал, старина Алексей! — хвалил его Чайковский, широко раскрытые глаза которого, казалось, ничего не видели.

— И как там твоя жена, по ту сторону? — неожиданно, уже позднее, за ужином, спросил Петр Ильич своего многолетнего слугу и друга.

Верный слуга сначала побледнел, потом покраснел.

— Что вы, барин! — наконец выговорил он. — Петр Ильич! Как вы можете такое говорить! Не нужно брать на себя такой грех. Откуда нам знать, где сейчас моя покойная Наталия? Я уверен, что она в раю, ведь она была доброй женой и много настрадалась со своей чахоткой. Но откуда нам знать…

Петр Ильич, сидя за столом с салфеткой на коленях перед полным бокалом вина, произнес с мрачной иронией:

— Тебе то место, где сейчас твоя Наталия, кажется чужим и далеким, дорогой Алексей? А мне нет. Там уже собралось так много моих друзей. Благодаря им чужбина уже не кажется чужой. Я там уже как у себя дома. Там, где наши друзья, там и наш дом…

У него была жутковатая манера посмеиваться над собой. С обиженным лицом слуга удалился.

Вечером, перед сном, хозяин еще сказал ему:

— Я теперь из этого прекрасного дома ни ногой, пока не закончу симфонию. Пока последнюю симфонию не закончу — слышишь, Алексей?

— Конечно, слышу, Петр Ильич, — ответил верный слуга.

Петр Ильич работал. Перед ним был портрет Владимира, любимое лицо. Дни он проводил за роялем, а вечера, такие же одинокие, как и дни, — расхаживая по комнате, раскрывая книгу, записывая пару строчек, задумываясь, насвистывая и декламируя себе под нос.

Поздняя весна переросла в знойное лето. В Клину было очень жарко. Петр Ильич не покидал города и редко выходил из дома. Симфония росла.

— Барину нужно бы немного отвлечься. — уговаривал его заботливый Алексей. — Может быть, молодому Владимиру стоит нас навестить?

Но барину не хотелось ни отвлекаться, ни принимать гостей, даже Владимира, чей портрет вдохновлял его работу и чей эфемерный образ ежедневно сопровождал его отход ко сну. Зазывая и маня, любимый образ с чертами матушки парил над узким железным каркасом его кровати. «Идем со мной!» — все настойчивее звал знакомый голос. Тогда Петр Ильич отвечал: «Скоро! Скоро все закончится. Еще несколько недель, и работа будет завершена, истина моей несчастной жизни выявлена. Подожди еще немного, радость моя! Еще чуть-чуть терпения, драгоценная матушка!»

В Санкт-Петербурге умер Апухтин, когда-то владевший великим искусством соблазна. Петр Ильич на похороны не поехал. Он остался в изнывающем от жары Клину и работал. Конец близился. Симфония росла. Только бы мир не испугался ее устрашающей откровенности. К счастью, мир будет не в состоянии ее понять. Он будет поражен этим звуковым сооружением, в котором слилось все, что когда-либо волновало, мучило и окрыляло несчастного сына Божьего Петра Ильича Чайковского. А вот Он, Всевышний, поймет все и одобрительно кивнет. В последней части смертельно уставший композитор сам поет себе реквием. Сердце его страстно стремится в царство тьмы, где уже собралось так много его друзей. Там он найдет все исчезнувшие лица. Ждут ли его там воспоминания, так тщательно им сбереженные? Есть ли там продолжение жизни, в этом желанном краю? При этой мысли Петр Ильич загадочно улыбается, совсем как его сестра Саша, мать Владимира, улыбалась со своего скорбного ложа. На что ему дался этот вопрос и какое значение имеет ответ на него? Он же занят превращением смысла жизни в музыку, а это всегда было его обязанностью и возложенной на него миссией. Когда миссия будет завершена, настанет избавление. Может быть, это тоже всего лишь превращение — не спрашивай, бедное сердце! Не ищи слов и объяснений! Какая польза в словах? Послушно поступай так, как тебе предписано высшей инстанцией! Спеши закончить свою миссию! Какое тебе дело до того, исчезнешь ли ты или преобразуешься? Будь уверен, твое усталое сердце затихнет. Не сомневайся, у тебя будет возможность отдохнуть. В чем разница между преображением и избавлением? Разве это доступно человеческому разуму? Спеши! Жаркое лето уже в самом разгаре, а четвертая часть еще не инструментована.

Жаркий летний день распластался по полям, земля посерела и покрылась трещинами, царит полное безветрие. Жители города Клина, расположенного между Москвой и Санкт-Петербургом, лениво и неохотно идут по своим делам. На календаре 12 августа 1893 года. В этот день Петр Ильич Чайковский заканчивает партитуру. Он пишет посвящение: «Симфония № 6, посвящается Владимиру Львовичу Давыдову».

Пока композитор в одиночестве в Клину завершал свое великое покаяние, жизнь ни на секунду не останавливалась, а, наоборот, была наполнена мелкими и крупными событиями.

Молодой Боб закончил юридический факультет. В то же время Модест, педагог и драматург, так преуспел в воспитании своего подопечного, что родители, господа Конрадины, признали своего сына готовым к самостоятельной студенческой жизни. Модест поехал в Москву на премьеру своего спектакля «Предрассудки», которая была неплохо принята и прессой, и публикой. Потом он вернулся в Санкт-Петербург и снял квартиру вместе со своим племянником Владимиром Давыдовым. Петр Ильич взял на себя меблировку, которая обошлась довольно дорого. «Но у вас должно быть уютно!» — объяснял он и покупал красивые персидские ковры, абажуры, покрывала и вазы для цветов. Он, казалось, был чрезвычайно озабочен обстановкой этой квартиры. Он вообще принимал активное участие во всем происходящем, но делал это, разумеется, в свойственной ему странной манере. В его чертах и во взгляде неизменно была какая-то отрешенность, даже когда он делал покупки или вел переговоры.

Так он с застывшим лицом и отсутствующим взглядом обсуждал с Модестом либретто для новой оперы. Речь шла о материале для «Сцен из клерикальной жизни» Джорджа Элиота. «Но это же совсем не то», — говорил Петр Ильич с безжизненной улыбкой.

Он вел переговоры с его высочеством великим князем Константином Константиновичем, который великодушно соблаговолил предложить ему сочинение музыки к произведению покойного поэта Апухтина. Речь шла о «Реквиеме».

— Я все обдумал, ваше высочество, — сказал Чайковский в заключении беседы. — Лучше я за это браться не буду. Текст хороший, но не могу же я писать сразу два реквиема.

— Почему два реквиема? — поинтересовался музыкально одаренный родственник государя.

— Ваше высочество еще не ознакомились с моей новой симфонией, — ответил композитор. — Если бы я еще стал перекладывать на музыку стихи моего друга Апухтина, мне пришлось бы повторяться.

— Так ваша новая симфония — это реквием? — полюбопытствовал великий князь.

— Да, — ответил великий композитор.

До начала репетиций симфонии оставалась еще пара недель. Петр Ильич пустился в разъезды. Он навестил своего брата Анатолия, которого давно не видел.

— Я приехал попрощаться, — сообщил Петр Ильич.

— Куда ты уезжаешь? — поинтересовался Анатолий.

— Наверное, снова в Америку, — рассеянно ответил Петр Ильич и тихо рассмеялся. — Да, мне снова сделали очень заманчивое предложение.

Далее он поехал в Клин, где разобрал свои бумаги и вместе с Алексеем навел в доме безупречный порядок.

— Вы уезжать собираетесь? — спросил верный Алексей.

— Может быть, еще раз в Америку, — ответил его хозяин.

В Москве он остановился в гостинице. Пару дней провел, запершись в своем номере. Потом он стал совершать долгие одинокие прогулки по городу. Иногда останавливался и по нескольку минут как вкопанный стоял на площади перед Кремлем.

— Разве это не грандиозная площадь? — обратился он к идущему мимо прохожему. Тот удивленно кивнул, а странный старик продолжал: — Тридцать лет тому назад я, совершенно ошеломленный, стоял перед этой кремлевской стеной и куполами нашей самой святой церкви. Знаете, я тогда плакал от восторга. Ах, я и теперь готов заплакать! Какой восхитительный город!

Прохожий, к которому он обращался, уже продолжал свой путь. Он был не то удивлен, не то тронут.

Странный старик вошел в самую святую церковь, встретившую его запахом ладана и золотистыми сумерками.

Перед одной из икон он застывает. Эту Богоматерь он в юности часто навещал и особенно сильно любил. Кажется, ее слегка склоненное страдальческое лицо с огромными глазами с тех пор потемнело. Действительно, оно кажется почти черным, только на щеках и на лбу просвечивают красноватые и золотистые пятна. Худые руки по-театральному сложены на коленях. Взгляд Богоматери из-под тяжелых век направлен мимо молящегося и теряется в бесконечных сумерках византийского здания. Петр Ильич долго стоит перед этой иконой.

Так же неподвижно час спустя он стоит на мосту через Москву-реку. Там, внизу, кажется, то самое место, где он давным-давно, наверное, несколько столетий тому назад, дрожал от холода и сильно простудился, когда хотел спровоцировать строгого Всевышнего. Вода была ледяная, но, по-видимому, все-таки недостаточно холодная. Наверное, в этот момент его окружали насмешливо хихикающие злые духи. А дома бедная Антонина ждала своего ни на что не годного супруга с горячими примочками. Сколько же времени прошло! Петр Ильич переводит взгляд на кремлевскую стену, позолоченную вечерним светом.


Несколько дней спустя, 10 октября, Владимир с Модестом встречали своего знаменитого родственника на вокзале в Санкт-Петербурге.

— Поедемте сразу к нам на новую квартиру! — предложил Боб. — Там стало великолепно.

— Да? — переспросил Петр Ильич, мимоходом касаясь кончиками пальцев чистого лба своего любимца. — У вас теперь стало уютно?

— Еще как уютно! — возбужденно говорил старина Модест. — Мы обязательно должны тебе показать, как красиво смотрятся персидские ковры!

— А я нашел такой красивый письменный стол! — воскликнул Владимир. — Массивный, представляешь, красного дерева и совсем не дорогой!

— Ты сам нашел себе красивый письменный стол? — переспросил Петр Ильич.

В новой квартире он восхищался письменным столом, картинами, коврами и каждым отдельным предметом обстановки, приобретенной на его средства.

— Я искренне рад, что вы теперь так хорошо устроились, — сказал он, стоя между братом и племянником.

— Мы тебе так глубоко благодарны, — сказал Модест.

— Благодарен может быть только тот, у кого есть возможность делиться, — ответил Петр Ильич очень серьезно и, продолжая улыбаться, снова кончиками пальцев, как бы благословляя, коснулся светлого юного лба Владимира.


На следующий день начались репетиции Шестой симфонии.

— Мое новое произведение привело весь оркестр в полное недоумение, — рассказывал Чайковский знакомым в ресторане за завтраком. — Лица у всех музыкантов были удивленные, даже обиженные, особенно в медленной заключительной части. Мне пришлось сократить репетицию, мне было неудобно надоедать господам, — и после короткого молчания он добавил, невидящим взглядом уставившись перед собой, — между прочим, публика эту симфонию точно так же не воспримет… Я точно чувствую, она вызовет недоумение и даже отвращение…

Когда в вечер премьеры, 16 октября 1893 года, Петр Ильич взошел на подмостки дирижерского пульта, лицо его было белым как полотно, а широко раскрытые синие глаза холодно сверкали. Публика почтительно аплодировала: имя Чайковского, благодаря его успеху за рубежом и в провинции, стало и в Санкт-Петербурге пользоваться большим авторитетом. На приветственные аплодисменты Петр Ильич ответил коротким и резким поклоном.

Дирижировал он, по сравнению со своей привычной манерой, как-то неловко. Его неуклюжие и резкие движения напоминали марионетку, которую кто-то беспорядочно дергает за нити. Стеснение, которое ему за многие годы частых выступлений удалось побороть, казалось, снова полностью овладело им, как в тот вечер, когда он впервые дирижировал собственным произведением, «Черевичками».

Во время первой части публика скучала, как, впрочем, и во время второй части, «Allegro con grazia», медленный ритм которой разочаровывал. Торопливый, подгоняющий темп третьей части вызвал в зале некоторое волнение: слушатели ерзали на стульях, обменивались недоумевающими взглядами. Последняя часть, «Adagio lamentoso», произвела на аудиторию то же самое впечатление, что и на оркестр во время первой репетиции. От финала веяло такой скорбью, что он не мог вызвать ни благодарных чувств, ни энтузиазма. От этих жалобных прощальных тонов, как будто доносящихся уже с того света, искушенную в музыке петербургскую публику пробирал озноб и мурашки пробегали по спине.

Петр Ильич с последним звуком симфонии тяжелой походкой покинул подмостки и даже не вышел, чтобы принять сдержанные аплодисменты. Куда более приветливо, чем странную новую симфонию с такой непонятной и даже пугающей концовкой, публика приняла давно себя зарекомендовавший фортепианный концерт си-бемоль в виртуозном исполнении фрейлейн Адели Аус дер Оэ, той самой энергичной дамы, которая в Америке заработала четверть миллиона долларов. Еще пианистка покорила зал «Испанской рапсодией» Листа и очаровала несколькими шедеврами Моцарта. Овации не стихали, и пианистка несколько раз выходила на сцену с цветами в руках, довольная, талантливая, уверенная в себе. В это время Петр Ильич в одиночестве сидел в артистической. Он сидел прямо, явно к чему-то прислушиваясь. Что за голос слышался ему? К чему прислушивался он с таким вниманием и с такой жадностью? Что за зов манил его?

Тихо вошел Владимир и сделал несколько неуверенных шагов навстречу Петру Ильичу. Тот, казалось, его не замечал. Он невидящим взором смотрел мимо него.

— Симфония очень красивая, — застенчиво произнес юноша. — Но почему у нее такой печальный финал? — Он приблизился к композитору и коснулся пальцами его седых волос.

— Потому что она посвящена тебе, — ответил Петр Ильич.

— Почему? — переспросил Боб, обнажая свои красивые зубы в неуверенной улыбке. — Что это значит, Пьер? Почему посвященная мне музыка должна быть печальной?

— Это ничего не значит, — отозвался Чайковский. — Я устал. Пойдем домой.

Двенадцать часов спустя, за первым завтраком в чудесной новой квартире, Модест произнес, наливая чай:

— Эта новая симфония — великое и сложное произведение. Публика ее не поняла. Но она станет самым знаменитым твоим произведением Петр. Ей нужно найти подходящее название. Просто Шестая симфония — этого недостаточно.

Петр Ильич в своем длинном верблюжьем халате, сидя за накрытым с любовью столом, казалось, наслаждался уютом и был в блестящем расположении духа. Он тоже считал, что симфония заслуживает особенного названия. За гренками с вишневым вареньем Петр Ильич, Модест и Владимир подбирали подходящее и звучное название для симфонии № 6.

— Программная симфония, — не переставая жевать, предложил Модест. — Программная симфония — это не такое уж плохое название.

— Но и не такое уж хорошее, — заметил юный Боб.

— Оно прежде всего потому не подходит, — объяснял Петр, посмеиваясь себе под нос, — что программа-то у симфонии есть, но тайная, смысла которой никто никогда не узнает, — и, продолжая посмеиваться, он посмотрел на Владимира.

Названия рассматривались самые разнообразные. Боб предложил назвать симфонию Трагической и тут же покраснел, потому что ему самому это название показалось довольно претенциозным.

Вдруг Модест с такой силой ударил по столу, что зазвенели чайные стаканы. «Symphonie Pathétique!» — воскликнул он. Всем троим сразу стало ясно, что это самое подходящее название.

— Ты из нас всех все-таки самый одаренный! — смеясь, хвалил его Петр Ильич. — Каждый раз, когда Патетическую симфонию будут исполнять в память обо мне, в программе должно быть написано: «Автор названия — дорогой Модест!»

Днем Петр Ильич занимался своими делами: он встречался с управляющим Императорского театра и принимал у себя немецкого музыкального критика. Вечером он в сопровождении Модеста был на очень посредственном любительском спектакле — опере «Маккавеи» Антона Рубинштейна. По дороге домой он долго извинялся перед братом за то, что потащил его с собой.

— Но это был мой долг перед стариком Рубинштейном, — говорил он. — У каждого в жизни есть обязанности.

На следующий вечер он пригласил Модеста и Владимира, обоих братьев Лютке и красавца Буксгевдена в Александрийский театр на «Горячее сердце» Островского. Собравшаяся в ложе Чайковского компания вела себя во время спектакля шумно и вызывающе, особенно братья Лютке, которые в самые сентиментальные моменты заливались хохотом. Юный Боб тоже был в особенно веселом расположении духа и заигрывал со всеми красивыми барышнями в партере, что в свою очередь давало его друзьям повод для смеха и бойких шуток. В антракте Петр Ильич навестил в гримерной исполнителя главной роли, актера Варламова, чтобы сделать ему комплимент относительно его игры.

— Вы превосходны, друг мой! — говорил Петр Ильич. — Вы играете непревзойденно!

В ответ господин Варламов мрачно усмехнулся.

— Странно, как раз сегодня я очень спешу закончить спектакль, — пояснил он, подводя брови черным карандашом. — Я еще хочу принять участие в спиритическом сеансе.

Петра Ильича очень развеселило то обстоятельство, что актер Варламов увлекается спиритизмом. На протяжении всего антракта они оживленно беседовали на тему духов, жизни после смерти, а также смерти как таковой.

— Ну, — в завершении беседы заметил Чайковский, который много и громко смеялся, — будем надеяться, что нам с вами, дорогой Варламов, еще не скоро предстоит встреча с курносой бедой, как я называю матушку смерть, ха-ха-ха!

После спектакля Петр Ильич в сопровождении своей оживленной свиты отправился в ресторан «Лайнер», который находился всего в нескольких шагах от театра. Мужчины в военной форме и вечерних костюмах, смеясь и болтая, склонялись к дамам, чьи обнаженные плечи сверкали в ярком свете ламп. Петр Ильич здоровался со знакомыми, а Модест с молодежью пошли искать свободный столик.

Увядающая, пестро разодетая и сильно накрашенная дама, супруга одного высокопоставленного чиновника, приторно сладким голосом обратилась к Петру Ильичу, обмахиваясь веером из черных страусиных перьев.

— А, вот и маэстро! Разрешите поздравить вас с успехом!

— С каким успехом? — с заметным раздражением спросил Петр Ильич, который не успел снять шубу и которому вдруг стало невыносимо жарко.

— Ну, ну! — пожурила его дама и шутливо погрозила ему пальцем, как будто намекая на что-то предосудительное. — С новой симфонией, само собой разумеется! Очень эффектно, eher maitre![21] Немного грустно и очень громко, но крайне эффектно!

Петр Ильич попробовал улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась гримаса. «Как же мне от нее отделаться? — подумал он. — Какая глупая особа, и что это она так громко смеется? А ведь в ее словах есть доля правды. Возможно, великое покаяние получилось слишком эффектным, только публика этого не заметила, а глупая матрона случайно попала в самую точку. Может быть, мне оно не удалось — недостаточно жестко, недостаточно точно, слишком расчетливо, слишком сентиментально — сплошное тщеславие, самообман, пустой звук. О строгий Всевышний, помилуй мою бедную душу. Ближе мне к истине не подобраться, точнее мне ее не выразить…»

Пока он вот так, не снимая шубы, стоял и предавался мучительным раздумьям, его увидел режиссер маленького ресторанного оркестра, и, когда он стал прощаться с неприятной дамой с веером, музыканты вдруг заиграли мелодию Чайковского — «Вальс цветов» из «Щелкунчика».

Петр Ильич вздрогнул, и лицо его побагровело. В неожиданном приступе гнева он закричал: «Прекратите!» и резко замахнулся рукой. Рука его в толстом рукаве шубы казалась по-медвежьи неловкой, как будто он замахивался мохнатой лапой. «Прекратите!» — еще раз закричал разгневанный Петр Ильич.

Музыка стихла, и администратор уже спешил на место происшествия.

— Покорнейше прошу прощения, — медленно и торжественно гнусавя, произнес он, поглаживая свою жидкую рыжеватую бородку, обрамляющую бритый подбородок. — Музыканты хотели сделать маэстро приятное. Но маэстро немного возбуждены, и это понятно. Позвольте вашу шубку? Господин брат уже нашли столик-с.

Петр Ильич снял шубу и молча протянул ее администратору, который принял ее с подобострастным и в то же время полным достоинства видом, чтобы немедленно передать гардеробщику.

— Мы очень, очень рады вас здесь приветствовать, — продолжал навязчивый администратор, глядя на знаменитого гостя бесцветными, лишенными ресниц глазами, как будто подернутыми пеленой или затянутыми пленкой. У этого странного и неприятного человека было вытянутое румяное лицо и любопытный нос с величественной горбинкой. Он был одет в длинный сюртук парадного покроя с широкими плечами и узкий в талии.

— Маэстро долго были в отъезде? — спросил он с совершенно неуместным интересом, сильно сморщив свой любопытный нос. Без сомнения, его сходство с неким отвратительным господином, с которым Петр Ильич когда-то очень давно был знаком, было поразительным и пугающим. Он отличался непроницаемой рассеянностью и безжалостной навязчивостью агента Зигфрида Нойгебауэра.

— Подайте мне стакан холодной воды, — сказал Петр Ильич.

— Маэстро наверняка имеют в виду стакан минеральной воды, — администратор улыбнулся, обнажив кроличьи зубы неприятного цвета. — Маэстро известно, что в Санкт-Петербурге легкая эпидемия холеры, — продолжал он медленно, торжественно выговаривая каждое слово. — Это было бы очень, очень большой неосторожностью — пить сырую воду.

— Я сказал, стакан холодной воды! — прикрикнул на него Чайковский.

Администратор преданно и заговорщицки улыбался, его бесцветные глаза с поволокой несколько секунд пристально смотрели на Петра Ильича, потом он с поклоном удалился.

Петр Ильич, чувствовавший себя скованно в тесноватом фраке и в окружении посторонних, с высоко поднятой головой и с окаменевшим багровым лицом прошел через переполненный зал ресторана к столику, который занял Модест с молодыми людьми. Он остановился рядом со стулом Владимира. Граф Лютке как раз рассказывал французский анекдот пикантного содержания, и, когда он под оживленный смех завершил свой рассказ, появился администратор со стаканом воды. Слегка склонив набок голову, со слащаво-насмешливой улыбкой на лице он подал его Петру Ильичу на серебряном подносе.

— Что ты стоишь, Пьер? Садись! — сказал Владимир, все еще смеясь над блестящим анекдотом Лютке, повернувшись вполоборота к Петру Ильичу.

— Сейчас, — ответил Петр Ильич. — Я хочу только выпить стакан минеральной воды. Меня жажда замучила.

Положив одну руку на плечо Владимира, он другой рукой поднес стакан к губам. Администратор наблюдал за ним с чрезвычайно заинтересованным, даже выжидательным видом, сморщив нос и, как святоша, сложив руки на животе.

Петр Ильич сделал большой глоток. Вода была теплой, вкус у нее был пресный, неприятный, вызывающий тошноту.

«Так вот какой привкус был во рту у матушки. Таков привкус напитка, приносящего избавление. И у меня теперь на языке, на деснах, в горле тот же самый привкус, как был у тебя, дорогая матушка. Ты тоже не побоялась и послушно глотала. Непослушным детям, которые не хотят принимать лекарство, говорят: будь паинькой, подумай о матушке! Ее всегда нужно слушаться! Вот я сейчас еще раз поднесу стакан к губам».

Петр Ильич посмотрел на темные, мягкие и кудрявые волосы Владимира.

— Я сегодня опять пару раз слышал, как ты кашляешь, сказал он, не убирая руки с плеча Владимира, держа в другой руке полупустой стакан воды. — Ты должен беречь свое здоровье, радость моя! Я хочу, чтобы ты стал большим, сильным и счастливым и дожил до девяноста пяти лет!

— Ах, я и так себя берегу! — сказал юный Боб. — И чувствую я себя превосходно! Ты допил наконец свою воду?

— Да, — ответил Петр Ильич. — Теперь я ее допил.

Стакан был пуст.

Мимо прошла цветочница, и Петр Ильич купил у нее букет фиалок. У женщины было широкое лицо с мутными и печальными глазами. Петр Ильич заметил, что она на сносях. Ему стало не по себе при виде ее раздутого тела. Отвернувшись, он протянул ей щедрые чаевые. Женщина шевелила губами, произнося добрые пожелания, которые звучали как проклятия.

Петр Ильич положил букет фиалок рядом с тарелкой Владимира. Одновременно он поставил пустой стакан из-под воды рядом с бокалом юного Боба.


Последнее решение оставалось за высшей инстанцией. Она могла бы распорядиться так же, как в прошлый раз, после того ледяного купания в Москве-реке, когда смелая провокация закончилась простудой. Но на этот раз она распорядилась по-другому. Болезнь дала о себе знать уже на следующее утро.

Поскольку Петр Ильич жаловался на сильную тошноту, Модест посоветовал ему принять касторовое масло. Владимир спросил, не позвать ли доктора Бертенсона, но Петр Ильич энергично запротестовал.

— Не нужно ни касторки, ни доктора Бертенсона, — голос его был хриплым.

Он смотрел в окно, мимо Владимира и Модеста. Был ясный и теплый осенний день.

— Я пойду немного прогуляюсь, — заявил Пьер. — Между прочим, у меня встреча с Направником в кафе «Опера».

Владимир нежно и вопросительно посмотрел на него.

— Но ты действительно неважно выглядишь, — сказал он, положив свою красивую прохладную руку на руку Петра Ильича. — Ты не должен переутомляться. Не гуляй слишком долго.

Петр Ильич погасил в пепельнице сигарету, которую только что зажег.

— Со мной все в порядке, — сказал он, медленно вставая.

Он велел Назару подать ему пальто. Деревенский парень, которому Модест сшил на заказ роскошную ливрею, приобрел белые чулки и туфли с пряжками, помог ему одеться.

— Принеси мне и шарф, — попросил его Петр Ильич. — Мне кажется, сегодня прохладно. — И, когда слуга подавал ему шерстяной шарф, он вдруг добавил с мягкой улыбкой: — Во Флоренции было теплее. Ты помнишь, сынок?

— Так точно, Петр Ильич, — ответил молодой Назар Литров, по-военному вытянувшись.

Петр Ильич окинул коренастого малого рассеянным доброжелательным взглядом, от напомаженного пробора до широких башмаков с пряжками. Потом он достал из кармана пару серебряных монет.

— Вот, сынок, — он протянул Назару деньги. — Купи себе девку покрасивее!

Слуга с улыбкой поклонился. В это время Чайковский уже медленно направлялся к входной двери. На пороге он еще раз обернулся.

— Я хочу только еще разок взглянуть на Неву, — сказал Петр Ильич, отчего улыбка на лице Назара сменилась на недоумение.

Больной уже через полчаса вернулся с прогулки, так и не встретившись с Направником. Взволновавшемуся Модесту он объяснил, что головная боль и тошнота немного усилились. Но и сейчас он ни о каком враче и слышать не хотел. «Со мной все в порядке!» — повторял он упрямо и раздраженно. По крайней мере, он позволил Назару обернуть себя в горячий фланелевый компресс. Лежа на диване, он занялся корреспонденцией: написал два письма и одну открытку, а когда хотел начать третье письмо, ему пришлось встать. Он торопливо, неуверенным шагом направился в уборную. У него одновременно началась сильная диарея и такая же сильная рвота. Когда он вернулся в гостиную, лицо его было белым, а руки тряслись.

— Сейчас я сбегаю за Бертенсоном! — сказал Боб, в то время как Модест снова что-то бубнил про касторку.

— Ни в коем случае, — сказал Петр Ильич тоном, не терпящим возражений. — Мне уже лучше. Может быть, я смогу уснуть.

Его снова уложили на диван.

— Расстройство желудка — дело тягостное, — констатировал Модест. — А сон — лучшее лекарство. Спи и выздоравливай, старина Петр!

Владимир поправил подушки и одеяло.

— Спасибо! — сказал Петр Ильич, уставившись в потолок.

— Мы тебя на пару часов оставим одного, чтобы ты мог выспаться, — говорил Владимир, тонкими пальцами перебирая пушистые белые волосы Пьера. — Нам с Модестом нужно съездить за покупками. В квартире по-прежнему кое-чего не хватает.

— Да, моя радость, — ответил Петр Ильич. — По-прежнему кое-чего не хватает.

Когда Модест и Владимир к восьми часам вечера вернулись домой, их встретил растерянный Назар.

— Барину еще хуже, — доложил он, и его неповоротливый язык от страха пришел в движение. — Они совсем бледные, и мне кажется, у них жар. Их несколько раз стошнило, а без поддержки им до того самого места не дойти… А им часто нужно было в то самое место…

Владимир схватил руку Модеста и крепко сжал ее. Не говоря ни слова, они вместе побежали вдоль по коридору. Владимир распахнул дверь в гостиную — диван был пуст.

— Я уложил барина в постель, — крикнул Назар, оставшийся стоять у входной двери.

Владимир и Модест вместе побежали обратно по коридору. У двери в спальню, где теперь находился Петр Ильич, они, запыхавшись, остановились. Они вошли в спальню и ужаснулись.

Лицо больного страшным образом изменилось. За время, пока брат с племянником ездили за покупками для своего холостяцкого хозяйства, лицо это стало совершенно изможденным. Глаза, казалось, совсем глубоко провалились в глазницы; полуоткрытые распухшие губы были почти того же серовато-белого цвета, что и свалявшаяся борода. На этом лице была печать смерти. Высшая инстанция заклеймила, исказила и совершенно обезобразила его, и это было ее ответом на смелый и отчаянный вызов, брошенный ей сыном Божьим Петром Ильичом Чайковским.

Через полчаса появился домашний врач доктор Бертенсон. Он еще не успел осмотреть пациента, только мельком взглянул на него, а испуганные родственники уже прочли печальный диагноз в выражении его лица. Доктор сообщил, что в этом серьезном случае не хочет принимать никаких решений один, и попросил разрешения пригласить своего уважаемого брата, профессора Льва Бертенсона, для консультации. Уже через четверть часа подъехала коляска профессора. Он не был знаком с семьей Чайковских, и появление его носило торжественно-мрачный и многозначительный характер. Ученые мужи, домашний врач и профессор, несколько секунд шепотом переговаривались. Они были очень друг на друга похожи: оба лысые, в сверкающих очках с золотой оправой, с квадратными бородами и внушительного размера ушами, из которых пучками торчали черные волосы.

Врачи застали пациента в постели совершенно замаранным. Организм его постоянно извергал выделения, а Назар боялся каждый раз вытаскивать страдальца из постели.

Осмотр больного занял не слишком много времени. Владимир и Модест ждали за дверью. Наконец ученые братья с важным видом появились из комнаты больного.

— Все очень плохо? — чуть слышно спросил юный Боб, красивые глаза которого были полны слез.

Братья Бертенсон одновременно кивнули.

Тут Модест решился спросить:

— Это холера?

Чернобородые братья снова кивнули.

Это было около девяти часов вечера 21 октября 1893 года.

Крепкий организм больного еще более трех суток сопротивлялся власти тьмы, к появлению которой Петр Ильич так тщательно готовился, приход которой он, по сути, сам и ускорил. Теперь, когда она действительно заключила его в свои объятия и терзала, и уже не хотела отпускать, она не потрудилась принять тот нежный и соблазнительный облик, в котором являлась ему раньше, ночь за ночью, в те чудные пятнадцать минут перед сном, паря в образе ангела с чертами матушки над его постелью. Теперь ей ни к чему была маска обольщения, теперь она явилась ему во всем своем коварстве, уродстве и зверстве. Ни одно из мучений, выпавших на долю любимой матушки, не миновало и сына, наконец поддавшегося ее зову и повторяющего ее трагическую судьбу, ощущающего на себе ее боли, кричащего ее криком, плачущего ее слезами.

Сколько боли и жалости в нашем благоговейном и сострадательном взоре, обращенном на этого трогательного, на этого стойкого сына Божьего, который наконец решил, что с него хватит, — на нашего друга и героя Петра Ильича Чайковского. Он предстает нашему взору измученный болью, весь в собственной рвоте, корчащийся в судорогах. На лице его, уже помеченном и обезображенном строгим Всевышним, появляются черные пятна; руки, и ноги его начинают чернеть. Назар вместе с сиделкой надрываются, массируя их, а бедный Петр Ильич с жалобно вытаращенными синими глазами на изможденном лице молча все это сносит. Только когда Владимир пытается приблизиться к нему во время таких процедур, он начинает протестовать.

— Нет, нет, — кричит больной. — Я не хочу, чтобы ты ко мне прикасался! Я тебе это запрещаю! Ты можешь заразиться! И пахну я дурно…

Юный Боб отступает от постели больного, и по осунувшемуся за последние дни лицу его текут слезы.

— Уйди из комнаты! — кричит мученик со своей постели. — На меня же противно смотреть! Я не хочу, чтобы ты видел меня в таком состоянии. Уходи!

И рыдающий Боб вынужден покинуть комнату.

Петр Ильич, оставшись с сиделкой и Назаром, измученный судорогами, спрашивает с холодящим душу любопытством:

— Это у больных холерой всегда под конец руки и ноги синеют?

Слуга с сиделкой не знают, что на это ответить.

— Но у вас же совсем не холера, — пытается возразить Назар.

— А почему же вы тут все в этих странных белых халатах? И почему здесь так пахнет дезинфицирующими средствами? Это потому, что у меня такое сильное расстройство желудка? Да? — Он при этом хихикает так, что прислуге становится не по себе. — Подайте мне зеркало! — требует Чайковский, которому после особенно сильного приступа выпало несколько минут покоя и облегчения. — У меня на лице наверняка такие же темные пятна, как были у матушки. — И, когда ему неохотно и нерешительно подают зеркало, он с интересом рассматривает иссиня-черные пятна у себя на лбу и на щеках.

За трое суток, в течение которых продолжается агония, неоднократно меняется состояние больного. Обманчивые, короткие моменты улучшения сменяются тяжелыми кризисами, внезапными сердечными приступами, сопровождаемыми состоянием страха, когда больной начинает метаться и кричать: «Это конец! Прощай, Модя! Благослови тебя Господь, Боб!» Но это еще не конец. Появляется доктор Бертенсон и впрыскивает ему мускус.

Наш полный благоговения и жалости взор становится невольным свидетелем того, как вокруг замаранной постели, на которой мечется в предсмертных муках наш герой и друг, собирается множество людей в белых халатах. Они переговариваются шепотом, на цыпочках передвигаются по комнате — словом, исполняют ту самую нелепую пантомиму, которую принято исполнять вблизи умирающего. Доктора сменяют друг друга, собираются по трое или по четверо, проводят долгие консультации в гостиной, где Назар подает им кофе и коньяк, и деловито орудуют клизмами и шприцами. Братья Бертенсон уже на второй день болезни, когда на лице Петра Ильича стали появляться темные пятна, призвали на помощь доктора Мамонова, которого на ночь сменяет немец, доктор Сандерс. К двум черным бородам присоединилась еще одна седая и одна очень ухоженная белокурая.

Петр Ильич, вокруг которого происходили все эти призрачные таинства белых халатов и разноцветных бород, часами впадал в состояние крайнего замешательства, полного помутнения рассудка, когда он никого не узнавал, метался и бредил. В таком состоянии он называл сиделку Дезире или Антониной, и, когда она приближалась к нему с клизмой, он кричал: «О toi, que j’eusse aimé…», чем приводил ее в ужас, или: «Зачем же я женился на тебе, о несчастная? Какая глупость! Какой позор! Тебе нужно было оставаться с этим баритоном, как же его?..» Клизма в руках у бедной сиделки начинала дрожать.

У Назара он в горячечном бреду вдруг потребовал вернуть его любимые часы.

— Они у тебя! — упрямо твердил он. — Я же знаю, ты украл мой талисман, мою самую любимую вещь! Тогда, в Париже, ты вытащил их из моего кармана в этой проклятой забегаловке на бульваре Клиши. Тебя Надежда подослала, я знаю, я это точно знаю… Ох, зря ты это сделал! Надежда и Апухтин против меня объединились, они были в ужасном сговоре против меня! Отдай мне часы! Мне нужно посмотреть, сколько времени! Время уходит, я опоздаю на поезд, я не успею, а меня там ждут, я должен дирижировать, Атланта отказался, а мне дадут почетный докторский титул и будут меня качать! Отдай часы! Все зависит от того, заполучу ли я обратно часы! — Бедный Назар, испуганный и беспомощный, подал бредящему уродливый будильник с ночного столика.

— Вот ваша самая красивая вещь, Петр Ильич! — сказал помудревший от жалости и отчаяния деревенский парень.

Петр Ильич прижал к себе будильник.

— Она вернулась ко мне! — Крупные слезы катились по его щекам. — Ах, Надежда, Надежда, сердечная моя подруга, я знал, что ты меня простишь! Какую жестокую игру ты так долго со мной вела! Как же ты нас обоих терзала, та femme![22] Теперь настал час примирения! Мой талисман снова со мной! Мы снова все вместе — талисман, ты и я. Вот я умру, и тебе останется жить совсем недолго, любимая моя Надежда!

Владимира он называл то «милый Котек», то «мой красавец Зилота» или «бедная Саша».

— Я тебя породил, — утверждал он. — Ты мой сын и мой наследник. Ты исправишь все мои оплошности. Ты станешь великим человеком, я завещаю тебе всю свою славу, которой я добивался только для тебя, mon prince![23] Подойди ко мне! — восклицал больной возбужденно, поднимаясь с постели и протягивая к юноше руки. — Подойди ко мне, чтобы я тебя благословил!

Сиделка силой укладывала его, причем профессор Бертенсон вынужден был ей помогать. Владимир с трудом держался на ногах, так потрясло и поразило его это зрелище. Сотрясаемый рыданиями, Боб упал в кресло. Он двое суток не спал и почти ничего не ел. Вдруг умирающий воскликнул:

— Покажись, ангел смерти! Не прячь от меня свое лицо! Час настал! Подойди ко мне, чтобы я мог коснуться твоего заплаканного лица! Приди ко мне, любимая моя матушка! Ты уже так долго ждешь меня, так долго меня к себе зовешь! Настал наконец час нашего воссоединения!

Боб не выдержал этого ужасного зрелища. Скорчившись в рыданиях, с бледным, искаженным горем лицом, юный племянник бросился вон из комнаты больного. А Петр Ильич, буйствуя в постели, казалось, обеими руками пытался притянуть к себе смерть, как будто хотел заключить ее в свои объятия. В экстатическом помутнении рассудка он называл смерть матушкой, матушку — сыном, сына — возлюбленным, возлюбленного — черным ангелом, которого неиствующий стремился завлечь на свое ложе для последнего, смертоносного воссоединения.

Через несколько минут он успокоился. Было слышно, как он тихо молится святой Фанни из Монбельяра, что, хотя и вызвало недоумение окружающих, все же казалось чуть ли не утешительным по сравнению с предшествующими эксцессами.

Этот последний и самый ужасный приступ оставил умирающего в состоянии изнеможения, от которого он уже так и не смог оправиться. Он немного подремал, а когда проснулся, был сильно утомлен, но сознание его было совершенно ясным.

Он узнал своего верного Алексея, приехавшего из Клина, своего брата Николая, раздражительного и немного сварливого пожилого господина, прибывшего в Санкт-Петербург сразу по получении тревожной телеграммы от Модеста. Петр Ильич приветствовал обоих усталой улыбкой.

Около полудня 24 октября доктор Бертенсон посчитал необходимым назначить больному теплую ванну «для поддержания функции почек». Петр Ильич без всяких возражений позволил себя раздеть и отнести в ванну. Сидя в теплой воде, он закрыл глаза и улыбнулся.

— Как хорошо… — прошептал он. — Приятно и тепло… Моя матушка тоже умерла после теплой ванны… Наверное, так и должно быть…

Над его морщинистым, волосатым, бледным и истерзанным телом лицо его с закрытыми глазами казалось трогательно величественным и необыкновенно красивым. Лоб его как будто светился. Лицо его было совершенно расслабленным, на нем не было ни следа мучений или судорог.

Сердцебиение ослабло. Петр Ильич был уже почти без сознания, когда его через несколько минут подняли из воды. Выражение покоя и полного умиротворения так и не покидало его лица. В сознание он больше не приходил.

Между тем в покоях умирающего, ускользающего, уходящего собралась целая толпа, как на праздничный прием. Братья Лютке явились в заинтригованно-торжественном настроении, одетые в элегантные темные костюмы, с ними красавец Буксгевден и молодой виолончелист из консерватории, которому протежировал Петр Ильич и который теперь тихо оплакивал потерю своего влиятельного покровителя. Молодые люди неловко уселись в ряд на принесенных из столовой узких стульях. За ними стояли, сдержанно всхлипывая, оба слуги, старый и молодой, Алексей и Назар. Рядом с постелью сидели Владимир и совершенно осунувшийся от горя Модест, в то время как брат Николай оживленно что-то обсуждал с тремя присутствующими докторами и сиделкой.

К вечеру, когда братья Лютке, красавец Буксгевден и виолончелист уже начали скучать, появился священник из Исаакиевского собора. Он внес некоторое оживление в покои больного, где в течение нескольких часов были слышны только монотонные стоны умирающего и время от времени перешептывание врачей и прислуги. Священник предстал перед печально затихшими собравшимися в роскошной рясе, с красивой бородой и с тихо позвякивающей церковной утварью. Разумеется, он очень скоро, пробубнив несколько молитв, снова удалился, поскольку казалось неуместным причащать лежащего без сознания больного. Короткое благочестивое развлечение закончилось.

Братья Лютке начали беспокойно ерзать на неудобных стульях. Красавец Буксгевден разминал свои атлетические конечности, то и дело поглядывал на часы и зевал. Петр Ильич не шевелился. Он лежал неподвижно с закрытыми глазами. Его хриплое дыхание действовало усыпляюще. И действительно, по прошествии нескольких часов некоторые из присутствующих заснули.

Состояние больного не менялось, и после полуночи Назар накрыл стол. Брат Николай широкими, осторожными и слегка птицеобразными жестами пригласил всех присутствующих в столовую. Тихо похрапывающие Лютке и Буксгевден испуганно встрепенулись, поскольку решили, что Петр Ильич Чайковский скончался. Услышав, что речь идет о закусках, они облегченно поднялись со своих мест.

Николай Ильич неуверенно, но с достоинством исполнял роль хозяина. Подали чай, водку, немного ветчины, вареные яйца и соленья. Большая часть гостей ела с изрядным аппетитом. Некоторым, разумеется, кусок в горло не лез. Модеста то и дело душили рыдания, а мрачный и молчаливый Назар наблюдал за жующими с нескрываемым осуждением.

Буксгевден приготовил для Владимира бутерброд с ветчиной и приглушенным голосом уговаривал своего друга его съесть.

— Ты должен заботиться о своем здоровье, Влади! — говорил он. — Съешь хоть половинку бутерброда, прошу тебя! Это твой долг перед дядей. Ты уже совсем жалко выглядишь!

Красивое и нежное лицо Боба действительно за последние дни страшно осунулось, темные глаза запали в глазницах, на тусклой коже проступали капли пота. Все эти дни он не брился, и с отросшей щетиной имел страдальческий и диковатый вид.

— Только ради тебя, — сказал Владимир и взял бутерброд.

В этот момент распахнулись дверь, и на пороге появилась сиделка, которую Петр Ильич называл то Дезире, то Антониной. Она призывно махнула Владимиру Давыдову рукой.

— Пойдемте! Дело идет к концу! Он вас позвал!

На мгновение Владимир застыл, как будто окаменел, потом бегом бросился из комнаты. Бутерброд с ветчиной он швырнул в коридоре.

Когда он вбежал в комнату больного, сиделка уже склонялась над постелью. Она успела его опередить. Племянник нерешительно остановился посреди комнаты, а сиделка выпрямилась и сказала:

— Уже поздно.

Владимир сделал два шага в сторону постели, но так и не решился посмотреть на Петра Ильича. Он отвернулся и, пошатываясь, отошел к стене.

Между тем Модест рухнул у постели брата. Комната была наполнена его пронзительным криком.

— Пьер! Отвечай, Пьер! Ну отвечай же!

В дверном проеме стоял Николай с докторами, за ними толпились слуги и молодые люди, некоторые из которых еще жевали. Надо всеми возвышалась красивая белокурая голова Буксгевдена.

Юный Боб прижался лицом к стене. В этой комнате еще не было обоев, и штукатурка была шершавой и прохладной. Боб вдруг почувствовал, что замерз. Он закашлялся. Тело его начало содрогаться от кашля и рыданий.

Когда же он решится наконец обернуться и посмотреть в строгое, просветленное, воскового цвета лицо своего лучшего, своего любящего друга? Когда же сможет юный Владимир оторваться от этой стены, у которой он хотел бы окаменеть в позе скорбящего юноши? Как будет Владимир жить дальше? Сумеет ли этот худенький, рыдающий юноша оправдать оказанное ему доверие и возложенные на него надежды? Не пошатнется ли он, покидая эту комнату? Не станет ли он беспомощным в отсутствие того обожания, к которому он успел привыкнуть? Не оступится ли он, не падет ли?

Он уже почти падает. Чтобы удержаться на ногах, он прижимается трясущимся телом к прохладному камню и касается его губами, как будто возмещая ту упущенную нежность, которой так долго пренебрегал.

Загрузка...