Певец своей печали

I.

Моя мать, строгая, чопорная женщина, похожая на англичанку, одетая всегда в черное, запрещала мне ходить на кухню. В том возрасте -- мне шел одиннадцатый год -- у меня не было никаких демократических наклонностей; я попросту следовал правилу: раз запрещают, -- это необходимо сделать. Таким образом, после несколько жуткого чердака моей любимейшей комнатой сделалась кухня.

Кухня была особенный мир, где происходило очень много интересного. Гостиная, например, была совершенно не интересна: там бывали скучные мужчины и женщины, одетые почти одинаково и говорившие об одном и том же. Я удивлялся, что мать не протестуя слушала, Бог весть в который раз, одни и те же слова и сама отвечала всем одно и то же. Мне казалось, что, если все люди, приходящие к нам в гости, как-либо соберутся и расскажут, что мать говорит им одно и тоже, то они будут над нею смеяться; мне становилось стыдно, и поэтому я не любил их и избегал, иногда они гладили меня по голове и, будто условившись, говорили: "Сколько тебе лет, учись хорошо, не шали", я краснел и думал, что они, конечно, знают мои чувства к ним, но притворяются ласковыми из боязни перед моей чопорной матерью, похожей на англичанку.

В кухне было совсем иное. Люди, которые туда приходили, были одеты различно и говорили тоже совершенно разное. Взять хотя бы водовоза. В то время в нашем городе еще не было водопровода, и особые люди привозили воду на дом, наливая ее ведрами в большие тяжелые бочки. Откуда они доставали эту прозрачную, почти мягкую, необыкновенно вкусную воду -- я не знаю. Запас воды хватал на неделю, и каждый четверг водовоз появлялся в нашей кухне. Я чувствовал к нему неизъяснимое почтение. Кроме него, в нашем городе были еще два водовоза, а может быть и еще больше. Иногда я видел их на улице; они представлялись мне очень умными и необыкновенно сильными людьми, которые, пожалуй, и хотели бы быть недобрыми, да не могут: от прозрачной воды они навеки делаются добрыми... Уже с вечера я старался не пить, откладывая утоление жажды до четверга, когда, громыхая пудовыми сапожищами, войдет в кухню водовоз с двумя полными ведрами чудесной, свежей воды; я старался первый зачерпнуть из бочки и огорчался, если меня опережали. Зимою водовоз вырастал в моем мнении: деревянные желтые ведра были облеплены ледяной корой, с усов и бороды свисали прозрачные ледяные сосульки, такие же, как и с его бочки. Он никогда не снимал шапки, смотрел вниз и вообще казался чересчур скромным. Что бы я наделал, если бы был водовозом!..

Наполнив бочку, стоящую в углу, он доставал кусок мелу из огромного кармана своего тяжелого превосходно пахнущего полушубка и, подойдя к двери, приписывал на косячке непонятную каракулю к тем, какие там уже были выведены. Кажется, никто в доме не знал, что он такое пишет. Я был убежден, что у водовозов есть свой особенный язык, и только удивлялся, зачем его надо было выдумывать ради трех человек?

Кроме водовоза, бывали и другие интересные люди. Чаще других появлялась старуха с курицами. Было тоже непонятно, откуда она берет столько куриц? Курицы в ее корзине сидели необыкновенно смирно, не кудахтали и тупо мигали тусклым веком. Старуха и две корзины, наполненные курицами, словно огурцами, составляли как бы одно. Она давно уже умерла, и теперь мне кажется, что она так и лежит в могиле с двумя старыми корзинами в руках...

Изредка приходил также трубочист, бойкий, веселый малый и свистун, который щипал нашу горничную, причем ему было все равно, что горничная каждый раз была новая...

Летом являлись пильщики и дровосеки, от которых пахло свежераспиленным деревом; тогда я забывал водовоза и думал, что самое прекрасное дело, это -- пилить дрова... Время от времени приходил стекольщик, высокий, молчаливый еврей, с большой красивой бородой; у него имелась интереснейшая штука: кусок алмаза, которым он резал большие куски зеленоватого стекла.

В то время у меня было преувеличенное понятие об алмазах, и я думал, что, очевидно, стекольщик очень богат и из какого-то дурачества ходит по домам и вставляет стекла.

Через кухонную дверь, выкрашенную в дико-рыжую краску и ведущую на большой, заросший травою двор, вместе с разнообразным, почти загадочным людом, приходили новые мысли и новые чувства... Я полюбил эту дверь и благодарно помню ее до сих пор. Через кухню я познакомился также с самым удивительным, тогда еще недоступным мне, чувством. Я увидел перед собою жестокую, злую правду любви и жадно глядел на нее встрепенувшейся душою.