Певец своей печали

III.

С генералом Суллержицким и адъютантом Вирховым, ожидающим за углом, пришлось распроститься. Тайна, думалось мне, исчезла, и дело объяснилось очень просто: Даша хочет выйти замуж за какого-то рабочего, который живет в другом городе и к Пасхе приедет сюда строить шоссе. Ей нравится рабочий и не нравится брат водовоза, хотя он и сочиняет прошения в акцизное управление. Что же здесь таинственного?

Даша почти перестала меня занимать. Я думал только: позовут меня с матерью на эту свадьбу или не позовут? Также интересовал брат водовоза: каков из себя этот удивительный человек?

Через несколько дней в холодное утро, когда плита еще не была топлена и в кухне было неуютно и сумрачно, я увидел его.

Это был небольшой тихий человек, одетый в длинное коричневое летнее пальто. Борода покрывала лицо кустиками и так, что между щеками и подбородком было свободное пространство. Я подумал, что человечек приклеил себе бороду, чтобы быть похожим на писателя Гаршина, чей портрет я однажды видел в иллюстрированном журнале. Маленькие глазки человечка как будто косили, часто мигали и нижние веки были красны.

Он стоял у кухонного стола, перед ним был пузырек чернил и перо, оклеенное лиловой бумагой. Даша сидела на табурете, скрестив розовые, сильные руки. Старуха поместилась в углу и вздыхала. Две корзины, в которых находились глупые курицы, тупо мигавшие тусклым веком, стояли перед ней на полу.

-- Вот, -- сказала старуха Даше, -- он тебе напишет, что надо.

Писатель поднял лиловое перо на свет, косыми глазами осмотрел его и проговорил:

-- Я могу написать за десять копеек, за пятнадцать и за двадцать пять. Бумага твоя.

Старуха громко вздохнула. Даша положила перед ним листик почтовой бумаги, на котором уже было большое масляное пятно.

-- Какая разница? -- спросила она деловито.

Брат водовоза уткнул острие пера в ноготь большого пальца левой руки.

-- Разница такая, -- ответил он. -- За десять копеек можно написать только то, что нужно, и поклон. Больше одной страницы за десять копеек я не пишу. А если за пятнадцать -- второй разряд, -- то уже прибавляется немножко поэзии.

-- Чего? -- спросила Даша.

-- Поэзии, -- пояснил писатель, -- что, например, на сердце. Дух.

Даша не поняла, но сказала:

-- Не надо этого.

Старуха опять громко вздохнула, как будто услышала что-то нехорошее. Одна из куриц глупо закудахтала.

-- Как хочешь, -- заметил брат водовоза и приготовился писать, -- мне все равно. Но только с поэзией лучше: душа. За двадцать пять копеек если написать, то все четыре страницы, все, что человек чувствует и только сказать не может. За двадцать пять копеек письмо -- все равно, как сама с ним говоришь. Мне-то безразлично.

Все немного помолчали. Даша, отвернувшись, сказала:

-- За десять.

-- За десять, -- машинально повторил писатель и, послюнив стальное перышко, сунул в чернильницу. -- Что писать?

Даша покраснела и стала сильно дышать; ее могучая грудь пришла в волнение.

-- Пиши, -- промолвила она и откашлялась, как будто ссохло горло. -- Пиши: мой дорогой Антось.

-- Кто? -- спросил писатель, не расслышав.

-- Дорогой Антось, -- повторила, покраснев, Даша и робко взглянула на него.

-- Ага! -- кивнул брать водовоза и записал. -- Ну, дальше.

-- Что же? -- запинаясь, говорила Даша, -- Прошу его ответить мне, что спросила в прошлом письме. А к Пасхе в городе шоссе будут строить, так что пусть приедет.

Писатель был очень близорук, и наклонил голову над бумагой так, словно играл на невидимой скрипке. Даша диктовала, и он быстро, уверенно записывал.

-- Еще: о тех деньгах, что я ему отписала, так отец обещал дать за мной триста рублей. Пусть не боится, что отец обманет, может опросить у ксендза.

-- Ксендза, -- повторил писатель, -- поднял голову и сказал:

-- А я без денег возьму.

Он повертел перо и поглядел на нее маленькими косенькими глазами:

-- Не нужно мне их. Пусть у твоего отца останутся. Что?

Старуха неодобрительно покачала головой. Даша сердито оборвала писателя:

-- Пиши: Можешь спросить у ксендза, отца Вильгельма.

-- Вильгельма, -- записал он и сказал:

-- Подумай. Зачем тебе связываться с человеком из другого города? Если он хочет денег, значит тебя не любит.

-- Не твое дело, -- злобно крикнула Даша. -- Если бы знала, что будешь об этом говорить...

-- Он не будет говорить, -- мягко возразила старуха; одна из куриц, несмотря на то, что у нее были связаны лапки, каким-то образом выскочила из корзины и шлепнулась на пол.

-- Каждый вечер думаю о тебе, -- диктовала Даша и, уже не смущаясь, повернулась к писателю и смотрела на белый лоскуток бумаги с масляным пятном, как будто это и был ее возлюбленный.

-- Каждый вечер думаю о тебе, -- скорбно и с особенным чувством повторил брат писателя. Он живо дохнул на озябшие красные пальчики и записал:

-- И я прошу Матерь Божью и Его Сына святого Иисуса, чтобы ты мне приснился в хорошем сне.

-- Хорошем сне... Уж я знаю, -- отозвался писатель и стал писать, не дожидаясь Даши:

-- Птички сладко поют, цветут на лугу цветочки, не могу жить без тебя ни одной минутки. Где промокательная?

Он перевернул страницу и продолжал дрожащим голосом:

-- Грызет меня тоска за мое сердце, не может быть спокойно ни день, ни ночь. Буду мучить и плакать, если отгонишь прочь.

-- Кш!.. -- печально сказала старуха и стала ловить курицу.

У Даши показались слезы, она не отирала их и смотрела, как листочек бумаги быстро покрывался черненькими непонятными значками, которые имели такой печальный смысл.

-- Душа моя сирота, -- продолжал писатель и тоже заплакал близорукими косенькими глазами, -- душа моя сирота, а слезы у Бога записаны. Все уйдет и ничего за мной не останется, только не забуду тебя навеки и никогда.

Две слезы одна за другой упали на черные непонятные значки и расплылись.

-- Ай, -- вскрикнула Даша.

-- Даже лучше, -- всхлипывая, успокоил писатель, -- подумает, что это ты плакала, -- и, вынув из кармана летнего коричневого пальто грязный платок, начал сморкаться.

-- Это я пишу уже за двадцать пять копеек, -- пояснил он, -- но я буду считать тебе как за десять.

Тут я заметил, что старуха тоже плакала, и ощутил в горле сладкие колючие слезы -- первые слезы отвергнутой любви...

Тайна о генерале Суллержицком и адъютанте рассеялась; но предо мной встала другая, более сложная, которую я до сих пор разгадываю -- тайна о мужчине и женщине...

Через несколько месяцев Даша ушла от нас и к Пасхе, действительно, вышла замуж за рабочего. Кажется, она была с ним очень несчастна. Брата водовоза, писателя, который сделался бы первым человеком, будь он в академии, я больше не видел. Но до сих пор помню его клочковатую, как бы приклеенную кустиками бороду, косые, подслеповатые глазки с красными веками и его большую нежную любовь, которая в холодное серое утро в нетопленной кухне была подвергнута такому жестокому мучительству...

1911 г.

----------------------------------------------------

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.