Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)

Глава 1 Горизонты предстоящего¹

В Париже Рутенберг появился 25 мая 1919 г. Он называет эту дату в письме к А.М. Беркенгейму (от 16 июля 1919 г.) (RA):

Во французской столице Рутенберг остановился в отеле d’Iena, где прожил лето и осень 1919 г. В это время он окунается в круг проблем, связанных с кооперативным движением, в которое вошел, находясь в Москве, год с лишним назад. В структуре Центросоюза Рутенберг занимал должность начальника индустриального отдела (Chief of the Industrial Department). Тесные узы сотрудничества связывают его с упомянутым А.М. Беркенгеймом.

Именно Беркенгейм обратился к тем, кто хорошо знал Рутенберга и мог выступить в его поддержку, когда против него в английской печати развернулась злобная антисемитская кампания (середина 1921 – начало и лето 1922 г.), целью которой было оболгать предприимчивого инженера, задавшегося целью использовать водные ресурсы Палестины как источник электроэнергии (см.: A.P.P. 1922: 2). Цель была простая: выбить почву из-под ног непрошенного инициатора-еврея, который взялся, как представлялось недоброжелателям, за неслыханно прибыльное дело на территории, находящийся под мандатом Королевства Великобритании. В его защиту выступили тогда Н.В. Чайковский и А.Ф. Керенский (см.: Gilbert 1975: 658); среди тех, кто вступился за Рутенберга, был также Н.Д. Авксентьев³.

Беркенгейм был первым, кто сообщил Рутенбергу о том, что англичане первоначально отказали ему во въездной визе в Палестину. 5 сентября 1919 г. он телеграфировал ему из Лондона (RA):

Последняя фраза была, по всей вероятности, реакцией на заявление Рутенберга об отставке. Решение было принято, как это всегда у него бывало, в один присест, под давлением происходивших событий – кровавых еврейских погромов на Украине и охватившей мир антиеврейской истерии. Еще недавно вроде бы не строивший планов относительно земли предков, Рутенберг теперь твердо решил поселиться в Палестине. В упомянутом заявлении об уходе с поста начальника индустриального отдела он после изложения просьбы обосновывал ее следующим образом (RA, недатированная копия):

Это было в духе Рутенберга – поднимавшееся из глубин его не знавшего компромиссов существа неумолимое упрямство, проявлявшее себя в ситуациях, внешне вроде бы не предвещавших никаких крутых поворотов и с чисто обыденной точки зрения шедшее вразрез со здравой логикой. Мысль о втором «возвращении в еврейство» («неутомимый перебежчик из одного стана в другой», по Грузенбергу) была, судя по всему, окончательной и бесповоротной. Как показали дальнейшие события, за этим неколебимым решением действительно наступил последний – палестинский – период его жизни.

Еще до публикации письма об Андро в бурцевском «Общем деле» он отправил туда материал, который появился в № 54 от 20 августа на первой странице под повелевающе броским заголовком «Союзники должны посылать в Россию своими представителями только демократов!» В нем говорилось:

Союзники усиленно требуют от Колчака и Деникина доказательств того, что они являются защитниками демократических принципов и при первой возможности соберут Учредительное собрание.

Трудно сказать, чего большего ожидал Рутенберг от публикации этого письма, приобретшего на газетных страницах характер обращения-воззвания, хотя и опиравшегося на требование, безусловно, справедливое, выстраданное горьким одесским опытом, но при отсутствии конкретного контекста все-таки достаточно риторическое и безадресное. Посылая его В.А. Бурцеву, он рассчитывал на то, что тот, с его безошибочным чутьем горячей темы и журналистской сноровкой, сумеет организовать вокруг этого материала какую-то кампанию, – вышла же простая публикация, не более. Рутенберг остался неудовлетворен и в тот же день выразил главному редактору «Общего дела» свое недовольство (написано на почтовой бумаге Union central des Sociétés Coopératives de toute la Russie «Centrosoyus» (Российский центральный союз потребительных обществ)):

С упоминаемым здесь (а до этого в приведенной выше телеграмме Беркенгейма) K.P. Кровопусковым Рутенберг познакомился скорее всего в Одессе.

Адвокат, доктор права Константин Романович Кровопусков (1881–1958) в начале своей политической карьеры примыкал к социал-демократам (1899–1905). В 1911–1912 гг. жил в США, после чего представлял в Одессе крупное американское предприятие, выпускавшее сельскохозяйственные машины. После Февральской революции был избран товарищем одесского городского головы (и одновременно исполнял обязанности американского вице-консула в Одессе). Осенью 1918 г. участвовал в Ясском совещании антибольшевистских сил России и представителей стран Антанты, после чего вошел в состав сформированной на этом совещании делегации для переговоров с союзниками об оказании военной помощи. После эмиграции в 1920 г. в Париж был занят активной общественной деятельностью, являясь членом многочисленных организаций, связанных с помощью беженцам (более подробно см.: Серков 2001: 434-35).

У нас нет сведений о том, в какой форме проявлялся интерес Рутенберга к переговорам, которые вели уполномоченные командованием Добровольческой армии, и среди них Кровопусков, в Риме, Париже и Лондоне с правительствами союзных держав. Однако почти несомненно, что он был в курсе этих переговоров, поскольку поддерживал тесные отношения с кругом лиц, имевших к ним прямое касательство. Еще один член русской делегации на этих переговорах – С.Н. Третьяков (1882–1944), представитель семьи текстильных фабрикантов, основавших знаменитую Третьяковскую галерею⁶, упоминается в письме к Рутенбергу деятеля Центросоюза Г.В. Есманского, написанном из Марселя 19 июля 1919 г. (RA):

В том же письме сообщалось о Е.П. Ковалевском:

Обмен письмами с Есманским продолжался и тогда, когда Рутенберг поселился в Палестине. 22 апреля 1920 г. Есманский писал ему туда из Марселя:

Спустя неделю Рутенбергу написал приехавший в Марсель и упоминаемый Есманским И.Н. Керножицкий (RA):

В RA сохранилось еще одно письмо И.Н. Керножицкого, датированное 11 декабря 1921 г., в котором автор путает Моисеевича с Васильевичем и из которого вытекает, что на первое письмо Рутенберг ответил почти без промедления. Однако отправленное, согласно указанному адресу в Константинополь, письмо, судя по всему, в течение полутора лет терпеливо искало адресата, менявшего города и страны:

На днях уезжаю за поисками «куска хлеба» в Болгарию, почему прошу мне адресовать так: М. Кассев для меня. Акцион<ерное> о<бщест>во «Труд», Рущук, Болгария.

В то же время, что и Рутенберг, в Париже находился хороший его знакомый по США, известный сионистский деятель Н. Сыркин (см. прим. 17 к II: 5), входивший в состав американской делегации на Парижской мирной конференции. В нее вошли также и другие американские еврейские деятели, кого Рутенберг хорошо знал по Нью-Йорку: президент АЕКом Л. Маршалл и его видные члены – С. Адлер (1863–1940), известный адвокат, филантроп, еврейский общественный и сионистский деятель Б. Флекснер (1865–1945) и др. Руководил американской делегацией Дж. Мак (1866–1943), к тому времени президент АЕКон.

О своей встрече с Рутенбергом в Париже Сыркин, полагавший, что он расстрелян большевиками (об этом уже шла речь выше), рассказал в очерке «Моя встреча с Пинхасом Рутенбергом», опубликованным в варшавской идишской газете «Haint».

В этой беседе, между прочим, Рутенберг, по словам Сыркина, сетовал на свой российский вояж в погоне за революционной химерой – лучше бы остался в Америке, где его деятельность в конце концов привела бы к зримым результатам – созданию Еврейского легиона.

Было ли это минутным сожалением или в рутенберговской душе действительно шевельнулось сомнение в целесообразности принятого им участия в проигранной битве за российскую свободу и демократию, сказать трудно. Нет оснований не доверять свидетельствам современников, тем более когда речь идет не о мемуарном, а, что называется, репортажном жанре (очерк Сыркина появился в печати 1 августа 1919 г.). В то же время не стоит забывать об общем эмоциональном состоянии Рутенберга, в котором он находился, когда они встретились. Чувства, которые он переживал, вряд ли сводились к простому сожалению о тактическом промахе, неверно сделанном шаге. Речь нужно вести о чем-то неизмеримо более значительном и важном. По всему видно, что Рутенберг корил себя не из-за напрасного путешествия в Россию, а испытал полное разочарование в том, как велась борьба с большевизмом. Он пережил шок от того, что увидел, заглянув за кулисы так называемой большой политики, а главное – глубокую личную драму: цель, ради которой была предпринята поездка, оказалась не только не достигнутой, но более того, привела к обратному – катастрофическому – результату: потревоженное революцией положение евреев обернулось настоящим геноцидом.

При всем при этом жизненный оптимизм Рутенберга поколеблен не был. Его настроение этой поры выразительно отражено в письме, написанном летом 1919 г. жившему в США известному еврейскому (идишскому) поэту, переводчику Танаха на идиш Иегуашу (наст, имя: Иегуаш-Шломо Блумгартен 1872–1927), в котором, как и в «заявлении по собственному желанию», он напрямую связывал окончательное решение перебраться в Палестину с погромами Гражданской войны (см.: Rutenberg 1919: 3):

Итак, как и возвращение в Россию после победы там демократической революции, решение ехать в Палестину не лежало у Рутенберга на поверхности и, на первый взгляд, мало корреспондировало с чисто внешними биографическими событиями. Как и тогда, это решение было продиктовано скорее глубинными процессами его незамиряющейся с бурной и драматической действительностью личностью, адекватно прочувствовать и понять которые можно, лишь соотносясь с широким историческим контекстом.

Рутенберг прибыл в Палестину, по всей видимости, в октябре 1919 г.¹⁵ Сосредоточение его интересов исключительно на местных делах и, соответственно, отключение от прошлых дел произошло не мгновенно, да и большой вопрос, наступило ли последнее когда-нибудь у него вообще – при том что трудно назвать второго человека, для кого «местные дела» значили бы так много, как для Рутенберга. При всей зацикленности на чем-то одном он был все-таки человеком многослойным и поливалентным, – умевшим строго и аскетично подчинять свою волю главному делу, но и тут же, хотя бы подспудно и тайно, чутко оберегавшим напластования своего богатого и разнообразного прошлого. Дело было, конечно, не в прошлом самом по себе, не в его, так сказать, «мемуарном» содержании, а в той стержневой для рутенберговской жизни теме освободительной борьбы, идеалам которой он остался верен до конца своих дней.

В первые годы пребывания в земле предков два главных вопроса требовали безотлагательного вмешательства его деятельной натуры, невзирая ни на какой палестинский couleur locale, и оба связанные с Россией, – это большевизм и еврейство. То и другое в физической удаленности от нее и при отсутствии непосредственного контакта приобретали характер рассудочный и проектный. Там же, где Рутенберг испытывал ограничение своим действиям, он брался за перо. Итогом размышлений на тему «Россия и еврейство» явилась неизвестная нам статья, скорее всего безвозвратно утраченная, в которой он предлагал план, «как обустроить Россию» с точки зрения решения еврейской проблемы, когда, естественно, произойдет чаемое падение большевизма.

Об этой статье, написанной примерно через год после приезда в Палестину, мы узнаем из ответного письма к нему 3. Гиппиус, датированного 5 ноября 1920 г., в котором говорилось следующее (RA):

Не исключено, что Гиппиус взвешивала возможность напечатать текст Рутенберга в готовящемся как раз в это время сборнике «Царство Антихриста», который вышел в 1921 г. в Мюнхене. Помимо Д. Мережковского («Царство Антихриста (Большевизм. Европа и Россия)», «Крест и Пентаграмма», «Л. Толстой и большевизм» и «Записная книжка. 1919–1920») и самой Гиппиус («Петербургский дневник», «История моего дневника», «Черная книжка», «Серый блокнот»), в сборнике приняли участие Д. Философов («Наш побег») и В. Злобин («Тайна большевиков»). Возможно, именно этим, в конце концов неосуществленным ее намерением объясняется фраза о необходимости вернуть статью и что «Влад<имир> Ананьевич Злобин ждет моего письма», т. е. окончательного решения. Если такое предположение действительно справедливо, остается только пожалеть, что приговор Гиппиус, печатать или не печатать статью Рутенберга, показавшуюся ей, как она пишет, противоречивой, оказался в конце концов отрицательным.

Не менее, однако, противоречивой в отношении российских евреев была позиция самой Гиппиус. Как можно заключить из ее письма Рутенбергу, она, подобно ему, ставила решение еврейского вопроса в зависимость от новой, пока еще во многом потенциальной и непроявившейся, однако в определенном смысле вполне представимой и прогнозируемой геополитической ситуации: возникновения Палестины как центра собирания мирового еврейства. Но в отношении тех, кто не пожелает перебираться в «воссозданную Палестину» и сделает выбор в пользу России, все, как видим, остается у Гиппиус «по-старому»: евреи мыслятся «в остатке», в качестве группы населения, производной от христианских приоритетов. И только если они «станут русскими», т. е., по Гиппиус, примут христианство, тогда появится основание рассматривать их как полноценных граждан. Противоречие, обнажаемое этим подходом, хорошо согласовывалось с общими взглядами Гиппиус на еврейскую проблему. Здравый и реалистичный учет «палестинского» фактора как нового требования сообразовывать религиозно-философскую и социально-политическую проблематику иудео-христианского диалога с объективными процессами национальной жизни отнюдь не мешал ей усыпать свой дневник многочисленными антисемитскими высказываниями, в частности ту его часть, что была опубликована в «Русской мысли» П.Б. Струве несколькими месяцами позднее письма Рутенбергу (март-апрель 1921). Не случайно, откликаясь на эту публикацию в парижской «Еврейской трибуне», Б. Мирский (Миркин-Гецевич) назвал автора «идеологом озлобленной обывательщины» (Мирский 1921: 3). Ср. столь же резкую реакцию на гиппиусовский дневник адвоката и литератора, а в политической «табели о рангах» меньшевика-оборонца В.М. Шаха (1880–1949) (Шах 1921: 2).

Статья Шаха была главным образом вызвана статьей Гиппиус «Антисемитизм?», опубликованной в бурцевском «Общем деле» (Гиппиус 1921: 2–3), где странным образом начисто отрицался российский антисемитизм – в народе, в армии, среди интеллигенции, а ответственность перекладывалась на плечи имперских властей. Лучшим, однако, опровержением этой неискренней позиции служил ряд собственных высказываний Гиппиус – упомянутые антисемитские записи в ее дневнике, скажем, эксплуатирующие одну и ту же евангельскую формулу о признании еврейской вины за пролитую Христову кровь (Гиппиус придает этому провербиальному образу резко обличительный характер). Первая сделана 16 февраля 1918 г.:

Вторая – ровно через 21 год, 16 февраля 1939 г. в Париже, когда Гиппиус на прогулке встретила поэта Д. Кнута и собиравшуюся стать его женой и перейти в еврейство А. Скрябину, дочь композитора:

Как ни пыталась, однако, Гиппиус отрицать российский антисемитизм и объяснить еврейские погромы внешними причинами и обстоятельствами, мрачная реальность легко доказывала обратное. Рутенберг, слух об отзывчивом могуществе которого в оказании самой разнообразной помощи уже в начале 20-х гг. перешел далеко за палестинские границы, получал обильную информацию, что называется, из первых рук. Вот, к примеру, письмо, адресованное ему из самого адова пекла украинских событий (писала когдатошняя одноклассница по ромен-скому училищу) (RA):

Отрицаемый Гиппиус российский антисемитизм, проявившийся в годы революции и Гражданской войны с немыслимой бесчеловечностью и в непредсказуемом масштабе, был именно тем главным мировым событием, которое заставило Рутенберга распроститься со многими его недавними политическими иллюзиями, жизненными проектами и человеческими связями. Несбыточность того, что еще несколько лет назад из Нью-Йорка казалось столь соблазнительным и достижимым: торжество социалистических идей в России и как следствие этого – национальное равноправие и окончательное решение еврейской проблемы, заставило пересмотреть стратегию, а вместе с этим провести разграничительную черту, по крайней мере, видимую, внешнюю, между своим – еврейским – миром и тем, в котором осталась его прошлая тень¹⁷. Основанием тому послужили не абстрактные, а реальные события. Так, в конце 1921 г. к нему обратился не прерывавший с ним все это время отношений Савинков¹⁸ с предложением за определенную плату приостановить еврейские погромы в армии «зеленых». «Зелеными» в России, на Украине и в Белоруссии в годы Гражданской войны называли дезертиров или людей, скрывавшихся от мобилизации как белых, так и красных. Фактически они вели партизанскую войну против тех и других, занимаясь мародерством, грабежами и убийствами, и в особенности беспощадны были по отношению к евреям. Савинков идеологически и политически возглавлял это движение, см.: Савинков 1920.

Ответ Рутенберга был отрицательным. После этого поползли слухи о том, что сделка, оплачивающая лояльность погромщиков, все-таки состоялась. Рутенберг обратился к Савинкову за объяснениями и 6 февраля 1922 г. писал ему из Лондона (RA, копия):

По тону письма чувствуется, что Рутенберг полагал именно Савинкова главным распространителем этих слухов, хотя в этот же день тот ему ответил полным разуверением в своей к ним какой-либо причастности (RA):

Нет оснований подозревать Савинкова в разжигании националистических чувств у той массы людей, которую он возглавлял как председатель боровшегося с большевизмом «Русского политического комитета». Однако сдержать темные и варварские инстинкты того сброда, который представляла армия «зеленых», было не в его власти. В брошюре «Накануне новой революции» (1921) Савинков, обращаясь к теме погромов Гражданской войны, писал:

И далее, в отличие от Гиппиус, закрывавшей глаза на реальные факты и отрицавшей, что Россия погрязла в дремучем, зоологическом юдофобстве, Савинков предлагал глаза на реальность не только не закрывать, но, наоборот, широко их раскрыть. При этом мысль его звучала крайне неутешительно:

Наказания за погромные действия, был убежден Савинков, только паллиатив, они не решают и не решат эту проблему раз и навсегда. Это позорное явление прекратится, возможно, как не без справедливости, но и не без известной абстрактно-уто-пической патетики полагал автор, когда Россия «станет свободным и истинно демократическим государством». Не конкретизируя эту, по тем временам и впрямь более чем туманную перспективу, Савинков в заключение переключался в иной, индивидуальный, вполне, вероятно, искренний, однако не менее отвлеченный, а зная о его предложении, сделанном Рутенбергу, и не лишенный ложной патетики регистр:

В приводившихся в предыдущей главе неопубликованных воспоминаниях О.О. Грузенберга имеется главка, посвященная Савинкову, к которому знаменитый адвокат относился с той же враждебностью, что и к Рутенбергу, – за авантюризм и циническое мировоззрение, которые, как ему казалось, не подчинялись никакой нравственной силе. Как гуманист, стоявший на страже законности и сознававший себя хранителем бесценного дара человеческой жизни, Грузенберг видел в Савинкове человека, с легкостью переступившего самую сокровенную Божескую заповедь: не убий, и не только переступившего, но и бравирующего этим. Вспоминая свою встречу с ним, Грузенберг писал:

Пути-дороги двух «старых приятелей» – Рутенберга и Савинкова – разошлись окончательно. Впрочем, раскол в отношениях наступил у Савинкова не только с палестинцем Рутенбергом. В Париже он переживал едва ли не полную изоляцию – бывшие соратники отвернулись от него, относясь с настороженностью, подозрением и откровенной неприязнью. «Петлюра стоит Савинкова и Савинков – Петлюры», – писал Керенский в статье «Польша Пилсудского» (1920) о бывшем военном комиссаре Временного правительства и человеке недавно ему лично достаточно близком (Керенский 1922b: 105). Отторжение от Савинкова, окончательно завершившееся его неожиданным отречением от антибольшевистской борьбы, началось, в сущности, задолго до московского процесса²³.

Рутенберг же, который, казалось бы, полностью отошел от российских дел и погрузился в деятельность, не имевшую вроде бы общих точек соприкосновения с проблемами российской политики, бывшими или настоящими, остался в гораздо более тесном контакте с эсеровской эмигрантской колонией, о чем речь впереди.

От Сионистской комиссии (Исполнительный комитет Всемирной сионистской организации) Рутенберг (вспомним о его инженерной специальности) был направлен в Палестину с целью разработки и осуществления проектов, связанных с дренажом и орошением почв. Когда он ступил на палестинский берег, ему был без малого 41 год – не совсем тот возраст, когда жизнь начинают как бы сызнова. Но он был полон сил – физических и моральных, в голове роилось множество идей и планов. И потом – не пропал вкус к открытию еще неопробованных в прошлом опыте дерзких предприятий и переживанию еще не испытанных эмоций. Словом, впереди было немало дела.

____________________________________________________________________

1. Основное содержание главы изложено в статье: Хазан 2006: 55–77.

2. Письмо Грузенберга Найдичу от 2/15 января 1920 г. // Грузенберг 1991: 82.

3. В отзыве-рекомендации на Рутенберга, которую, по всей видимости, Беркенгейм попросил у Н. Авксентьева, последний, не следуя в точности, особенно в гапоновской части, действительному содержанию биографических событий, однако все же не нарушая их общего характера, писал (копия, RA):

1, rue Jacques Offenbach

Paris

My dear Berkenheim,

You are asking me how long I have known Mr Rutenberg and what is my opinion of him.

My acquaintance with Mr Rutenberg dates from 1905, but I have heard a good deal about him before. He is a straightforward man, profoundly sincere, idealistic and yet able to serve his ideal by deeds. He is a man whose word never diverged from his action. He is a man of great and stubborn will power. This is the reason why he always and invariably enjoyed great influence and esteem in those circles of the best Russian democratic and liberal intelligentsia in which he moved. Mr Rutenberg played a great part as organizer in the labour movement which followed the flag of Father Gapon. He was the inspirer, intimate adviser and guide of Gapon. You can imagine how shocked he was when he learned that the man with whom he worked for the cause of Russia and the workers was a police agent and a provocateur. You can imagine how he suffered morality thinking that he

himself has unwittingly been assisting the disgusting police machinations of Gapon. Gapon on his return from abroad resumes, under the mask of revolutionary his activity among the workers and would again ruin hundreds of them as he did on January 9. Mr Rutenberg decided to forestall this danger by proving to the workers beyond any doubt who Gapon really was. Mr Rutenbergs conversation with Gapon, heard in the next room by a few of the more influential workers, who trusted Gapon implicitly, at the traitor, stained by the blood of their comrades the workers could not hold themselves back. They rushed into the room and killed Gapon. The incident has deeply shaken Mr Rutenberg as he himself relates in his memories.

Mr Rutenberg was destined to play a great part in the March revolution of 1917, as a close collaborator in the Provisional Government. I shall only mention the last few days of the life of that Government. Mr Rutenberg was then appointed Assistant Governor General of Petrograd and Petrograd district. Resolute and direct as ever, a man of iron will, loyal to the end to the ideals of democratic Russia, he insisted on decisive and ruthless struggle against Bolshevism which was decomposing Russia. In the fateful days of the Bolshevik rising of October 1917, he was one of the organizers of the defense of the Winter Palace with the Provisional Government against the Bolsheviks.

He was arrested together with the other members of the Provisional Government and when in prison was the most hated of all the prisoners. When, therefore, all the members of the Provisional Government were released Mr Rutenberg was still kept in prison. For a long time we feared that he would not be let out alive. In prison he continued to hold himself with perfect tranquility, dignity and complete disdain of danger.

He later took an important and again an active part in the democratic struggle in the South against the Bolshevik dictatorship.

Now, as I understand, he has thrown his lot in with all the idealism and stubbornness characteristic of him, with the cause of his fellow Jews in Palestine, and has in this sphere as before, in the sphere of the Russian intelligentsia succeeded in gaining respect and high estimation.

There are briefly the facts and my impression of Mr Rutenberg.

Very sincerely yours,

N. Avksentieff

Перевод:

Дорогой мой Беркенгейм,

Вы спрашивали у меня, как долго я знаю г-на Рутенберга и каково мое мнение о нем.

Я знаком с г-ном Рутенбергом с 1905 года, но и до этого слышал о его славных делах. Это честный, глубоко искренний человек, идеалист, готовый доказать практически верность своим идеалам. Он принадлежит к людям, у которых слово не расходится с делом. Он обладает колоссальной непреклонной волей. По этой причине он неизменно пользовался в России огромным влиянием и уважением у передовой либерально-демократической интеллигенции, в среде которой вращался. Г-н Рутенберг сыграл важную роль как организатор шествия рабочих, которое возглавил о. Гапон. Он был вдохновитель, ближайший советчик и проводник Гапона. Можете вообразить, как был он потрясен, узнав, что человек, с которым он сотрудничал во благо России и рабочего люда, – полицейский агент и провокатор. Можете вообразить, как он морально страдал, сознавая, что невольно превратился в помощника грязных полицейских махинаций Гапона. По возвращении из-за границы Гапон, под маской революционера, возобновил свою деятельность среди рабочих и вновь погубил бы сотни из них, как это было 9 января. Г-н Рутенберг решил предотвратить эту опасность, предъявив рабочим неопровержимые доказательства, кем на самом деле являлся Гапон. Их, Рутенберга и Гапона, разговор слушали в соседней комнате несколько наиболее влиятельных рабочих, безоговорочно до этого доверявших предателю, запятнавшему себя кровью их товарищей. Сдержать себя они уже не могли – ворвались в комнату и убили Гапона. Произошедшее глубоко потрясло Рутенберга, который сам пишет об этом в своих воспоминаниях.

Г-ну Рутенбергу выпало сыграть значительную роль в Мартовской революции 1917 г. как ближайшему сотруднику Временного правительства. Я упомяну только несколько последних дней пребывания этого правительства у власти. Г-н Рутенберг был назначен помощником генерал-губернатора Петрограда и Петроградского района. Человек твердый и непреклонный, обладающий железной волей и преданный идеалам демократической России, он повел настойчивую, решительную и безжалостную борьбу против разлагающего страну большевизма. В роковые дни Октябрьского переворота 1917 г. он был одним из организаторов обороны Зимнего дворца, в котором оставалось Временное правительство.

Вместе с другими членами Временного правительства он был арестован и <для нового режима> стал самым ненавистным из всех заключенных. В результате, когда других членов Временного правительства начали освобождать, г-н Рутенберг все еще оставался в тюрьме. Долгое время мы боялись, что он не выберется на свободу живым. В застенке он продолжал держать себя с абсолютным самообладанием, достоинством и полным презрением к опасности.

Позднее он вновь сыграл важную и активную роль на Юге России в борьбе демократических сил против большевистской диктатуры.

Ныне, как я понимаю, он, со всем присущим ему идеализмом и твердостью, бросил жребий в дело своих еврейских собратьев и в этой сфере, как и прежде среди российской интеллигенции, добился уважения и выдвинулся на передние роли.

Таковы вкратце факты и мое представление о г-не Рутенберге.

С совершенной искренностью,

Ваш Н. Авксентьев

4. Перевод:

В визе Вам отказано точка передайте все материалы Кровопускову точка постарайтесь быть в Париже в середине сентября воздержитесь от каких-либо шагов сдерживающих деятельность Центросоюза без предварительного согласования.

Через три дня, 8 сентября, тот же Беркенгейм телеграфировал ему о положительном решении визовой проблемы и предлагал немедленно приехать в Лондон:

Your visa granted telegraphed Paris please come London immediately.

5. ГА РФ. Ф. 5802. On. 2. Ед. xp. 766. Л.17–17 об.

6. Эмигировавший в Париж в 1920 г. С.Н. Третьяков был одним из инициаторов создания Российского торгово-промышленного и финансового союза (Торгпрома), зам. председателя которого он стал. Союз являлся одной из самых активных антисоветских организаций в эмиграции. Тем не менее в конце 20-х – начале 30-х гг. Третьяков был завербован ОГПУ и под псевдонимом Иванов начал работать на советскую разведку. Сыграл значительную роль в акции похищения руководителя Российского воинского союза ген. Е.К. Миллера (см. в письме H.H. Берберовой к Николаевскому от 8 ноября 1946 г., которая пишет о Третьякове как о главном советском рычаге в деле похищения Миллера, HIA В. Nikolaevskii Collection. Box 472. Folder 28). В период оккупации немцами Франции разоблачен как советский шпион, арестован в августе 1942 г. и казнен.

7. Евграф Петрович Ковалевский (1865–1941) никогда не был министром народного просвещения, хотя действительно много им занимался: служил в Министерстве народного просвещения; являлся автором законопроекта о всеобщем школьном образовании; был членом комитета санкт-петербургского городского попечительства журналов «Министерства народного просвещения», «Русская школа», «Народный учитель»; как депутат III и IV Государственных дум был товарищем председателя комиссии по народному образованию; в 1912–1916 – почетный член отдела ученого комитета по начальному образованию; в 1906–1912 – председатель, в 1915 г. член, в 1916 почетный член постоянной комиссии по устройству народных чтений: в 1906–1912 – член правления Санкт-петербургского общества грамотности и др.

8. Максим Максимович Литвинов (наст, имя и фамилия Меер-Генох Мовшевич Валлах; 1876–1951), советский государственный деятель, дипломат; зам. наркома (1921–1930, 1941–1943) и нарком (1930–1939) иностранных дел. В это время член коллегии Наркоминдела и полпред (и одновременно торгпред) в Эстонии.

9. Иван Никодимович Керножицкий (1879–1962) до Первой мировой войны издавал и редактировал одесский двухнедельник «Южный кооператор». В 1920 г. был отправлен за границу с грузом зерна в обмен на товары, но в Советскую Россию не вернулся. Первое время скитался по Европе. Осев в Париже, был разносчиком газеты «Последние новости», впоследствии владел книжным магазином «Офеня». См. его некролог: Русские новости (Париж). 1962. № 876. 16 марта.

10. Алексей Николаевич Анцыферов (Анциферов; 1867–1943), профессор политической экономии и статистики. Получил юридическое образование (окончил Московский университет). Преподавал в Харьковском университете и Харьковском технологическом и коммерческом институтах, а также на Харьковских Высших женских курсах. После эмиграции из России жил сначала в Лондоне, затем в Париже, где был председателем Русской академической группы. Один из создателей и руководителей Русского института права и экономики при Парижском университете. Один из инициаторов создания Международного института по изучению социальных движений и создатель Русского института сельскохозяйственной кооперации в Праге и Риме. Подробную биографическую справку и оценку его научных работ см.: Елисеева, Дмитриев 1998: 23-9.

11. Семен Осипович Загорский (1882–1930), экономист, преподавал политическую экономию в С.-Петербургском университете, на Высших курсах Лесгафта, в частном университете при Психоневрологическом институте. После Февральской революции был директором одного из департаментов Министерства труда. Сотрудничал в петроградской газете «День» и «Киевской мысли». После эмиграции был приглашен известным французским политическим деятелем и историком А. Тома в созданную им при Лиге Наций Международную организацию труда (Загорский заведовал русским отделом). См. о нем: Корицкий 2004: 233-39.

12. Николай Михайлович Михайлов (1873-?), учился на естественном отделении физико-математического факультета Московского университета. Работал в системе кооперации с 1907 г. После Февраля 1917 г. член правления Центросоюза, член Московской городской управы и товарищ председателя продовольственного комитета. После прихода к власти большевиков бежал на юг – руководил Южным управлением Центросоюза. Эмигрировал в 1920 г., жил сначала в Лондоне, потом в Праге, а с 1927 г. – в Париже.

13. Николай Николаевич Шиллинг (1870–1946), генерал-лейтенант (с мая 1919), участник Первой мировой войны. В Добровольческой армии с декабря 1918 г.; в сентябре-октябре 1919 – генерал-губернатор и командующий войсками Новороссии; с декабря 1919 по март 1920 – командующий войсками Новороссии и Крыма. 8 февраля 1920 г., после захвата Красной армией Одессы, эвакуировался на кораблях Черноморского флота в Крым, где в феврале-апреле 1920 г. продолжал командовать войсками Новороссии. С апреля по ноябрь 1920 г., после образования Русской армии генерала Врангеля в Крыму, переведен в резерв. В эмиграции жил в Чехословакии, одно время возглавлял местное правление Зарубежного союза русских военных инвалидов. После занятия Праги Советской армией в мае 1945 г. арестован НКВД, но в скором времени освобожден по состоянию здоровья и старости. Умер в Праге.

14. Ту же мысль Рутенберг высказал в статье «Еврейская армия» (Di varhayt. 1917.10. апреля):

Только через меч и кровь во взаимной борьбе противоположных национальных и социальных сил рождается новая и лучшая человеческая жизнь.

Жестокий путь, варварское средство, которое наши поколения не в силах изменить.

Так было до сих пор. Так это и сейчас.

15. А не в 1918 и не в 1922, как ошибочно утверждается в некоторых источниках, см. соответственно: Katznelson 1961-84, VI: 2; Савинков 2006: 586.

16. Ходили слухи, что англичане пожаловали Рутенбергу титул лорда.

17. Народная молва передает такую сцену:

В России Рутенберг был революционером. Однажды в Эрец-Исраэль прибыл германский еженедельник, в котором рассказывалось об истории русской революции. Автор, эсер, сообщал много интересных подробностей. Среди прочего, его рассказ коснулся Гапона, Азефа и Рутенберга, свершившего суд над провокатором. В еженедельнике был помещен групповой снимок русских революционеров-эсеров. На нем был также запечатлен Пинхас Рутенберг. Кто-то показал ему этот снимок и спросил:

– Это в самом деле вы?

– Да, – последовал ответ, – только с тех пор я объевреился…

18. В частности, 22 апреля 1919 г. Рутенберг писал Савинкову из Константинополя, предлагая в долг деньги (ГА РФ. Ф. 5831. On. 1. Ед. хр. 174. Л. 38):

Если нужно, могу дать тебе ненадолго (недели 2–3) франков 200–300.

19. Софья Александровна Ярошенко, мать Савинкова, см. прим. 53 к II: 4.

20. Станислав Никодимович Булак-Балахович (часто: Булахович) (полная фам.: Бей-Булак-Балахович; 1883–1940), офицер царской армии, участник Первой мировой войны (в чине штабс-ротмистра). В Гражданской войне был первоначально командиром полка на стороне Красной армии, затем перешел на сторону белых, сам себе присвоив звание генерала (1919). Сподвижник Савинкова, который вместе с ним создал на территории Польши армию, вторгшуюся на территорию Белоруссии. Под руководством «батьки» Булак-Балаховича армия приобрела широкую славу своими грабежами и погромными зверствами. О нравах, царивших в армии, и о самом «батьке» см., напр.: Вендзягольский 1962-63, 72:168-97).

21. Подразумеваются Е.И. Зильберберг и их сын Лев Савинков, см. I: 2.

22. NUL Arc. Ms Var 322/4.

23. Один из бывших савинковских соратников, В.И. Лебедев, уже после того как произошло его отречение от Савинкова, писал в эмигрантском журнале «Воля России», что конец этого человека был последним доказательством его предательской натуры и чуждости подлинному революционному делу (Лебедев 1924: 188-89).

Глава 2 Прощай, оружие?

По прибытии в Палестину времени на то, чтобы осмотреться, у Рутенберга не было: уже весной следующего, 1920 года, он вынужден был воочию столкнуться с арабским террором, живо напомнившим мрачные страницы российской истории – анти-еврейские погромные зверства. В конце XIX – начале XX в. в Палестине вошла в моду шутка, что антисемитизм, пустивший корни среди арабов, свидетельствовал об их прогрессе в сторону современной цивилизации (см.: Friedemann and Struck 1904: 71). Палестинский юмор не отличался большой веселостью.

Напряженные отношения между арабами и евреями обострились накануне еврейской Пасхи и арабского праздника Неби Муса (исламская ипостась пророка Моисея). Предчувствуя, что арабы готовят вооруженное нападение, представители еврейских отрядов самообороны (хагана) обратились в конце марта 1920 г. к английской администрации с требованием разрешить ношение оружия, чтобы в случае надобности быть готовыми защитить себя. Военный губернатор Иерусалима полковник Р. Сторрс², к которому непосредственно было обращено это требование, ответил решительным отказом, заверив, что власти предпримут все необходимые меры для обеспечения безопасности еврейского населения. Тем не менее опасения надвигающегося погрома осталось, и лидеры иерусалимской самообороны – Рутенберг и Жаботинский, обладавшие особым даром предчувствовать обстановку и имевшие богатый жизненный опыт для того, чтобы без нужды не полагаться на чужие обещания, решили действовать на свой страх и риск. Им удалось собрать отряд количеством примерно 600 человек, которому предстояло, начнись какие-либо кровавые столкновения в Иерусалиме, противостоять арабским погромщикам (Wasserstein 1978: 63).

Любопытно, что Сторрс, который как английский чиновник не отличался особенно большой симпатией к евреям и проводил политику, мало отвечавшую их интересам, по-человечески испытывал к Жаботинскому и Рутенбергу несколько иные чувства. По крайней мере то, что и как он писал о них в книге своих воспоминаний, не только лишено враждебного отношения, но и пронизано неприкрытым восхищением. «Нельзя было представить себе более доблестного, более блестящего офицера и более развитого партнера (companion), чем Владимир Жаботинский», – замечал Сторрс, и после краткого растолкования этого суперлатива, где делался выразительный акцент на магнетизме личности Жаботинского, переходил к Рутенбергу³, изображая того красками, которыми обычно рисуют фольклорных богатырей: начиная с героико-античного сопоставления («perhaps the most remarkable Roman of them all» – возможно, самый замечальный римлянин из них всех <т. е. лидеров ишува>), кончая передачей его внушительной внешности и впечатляющего прошлого. Рутенберг под пером Сторрса приобретал завораживающе-мистическую доминанту: он был

Именно здесь Сторрс упоминает рассмотренную выше легенду о том, что Рутенберг

И далее, поистине зачарованный своим визави, бывший иерусалимский военный губернатор сравнивал построенную Рутенбергом электростанцию на Иордане с ним самим, являвшуюся как бы его угловатым и сфинксоподобным каменным воплощением. Завершался этот вдохновенный спич запоминающимися словами о Рутенберге-друге и Рутенберге-враге: «преданный друг» («а faithful friend») и «disagreeable enemy» (Сторрс употребляет эпитет, который в данном сочетании трудно в точности перевести на русский язык – ‘нежелательный', ‘непримиримый враг' от которого можно ждать любых неприятностей – словом, враг в наиболее полном смысле слова) (Storrs 1937: 440, то же: Storrs 1939: 433).

В специальном обращении к лидерам арабских националистов – Джамалу Хусейни и Арефу ал-Арефу Сторрс предупредил о том, что во время процессии мусульман (по обычаю, в этот праздник в Иерусалим стекаются многочисленные арабы-паломники) недопустимы никакие противоправные действия – беспорядки и насилие по отношению к евреям.

В 1920 г. праздник Неби Муса отмечался в начале апреля. Подогретая националистическими речами толпа, которая вопреки обещаниям своей верхушки о том, что процессия будет носить сугубо мирный характер религиозного шествия, быстро превратилась в озверевшую массу. Начался погром. Были убиты 6 евреев и более 200 ранены, две еврейские девушки, 21 и 15 лет, изнасилованы, надругательству и разграблению подверглись синагоги, уничтожены священные для евреев свитки Торы. Грабежи, поджоги и разбой потрясли своей жестокостью людей, живших далеко за пределами Палестины. Отряды хаганы хотя и проявили максимум отваги и решительности, не могли противостоять значительно превосходящим их по численности арабам. Британские власти не только не спешили погасить погромный разгул, но и тайно способствовали ему, а по окончании наряду с организаторами арестовали тех, кто погрому противостоял⁴. Так, 19 членов хаганы, включая ее руководителя Жаботинского, были взяты под стражу. 13–14 апреля их судил английский военный трибунал, вынесший суровый судебный вердикт. Обвинение сводилось к следующему: незаконное ношение оружия, заговор и вооружение граждан с целью вызвать насилие, грабеж, разрушения, убийства, нарушение порядка. Создавалось впечатление, что не арабы, а именно хагана организовала погромные бесчинства и кровопролитие. Приговор был зачитан в центральной иерусалимской тюрьме 19 апреля: самую крутую меру получили четверо: руководители арабских убийц Ареф ал-Ареф и будущий «великий муфтий» Хадж Амин эль Хусейни (1893–1974)⁵, с еврейской стороны – Жаботинский и Малка: 15 лет каторжных работ с последующим выселением из страны.

Лидеры еврейского ишува, включая Рутенберга, хорошо понимали, что погром стал возможен благодаря попустительству британской администрации. Приходилось бороться не с одним, а сразу с двумя врагами – арабским национализмом и равнодушием английской бюрократии, разумеется, крайне незаинтересованной в беспорядках, но еще более сопротивлявшейся нарушению существовавшего status quo, что дало бы арабам формальный повод к выражению недовольства мандатной властью. Вооружать еврейскую молодежь, собранную Жаботинским и Рутенбергом с целью обороны, англичанам было явно не на руку, однако с таким же великим подозрением они относились даже к безоружным формированиям, которые позднее сами же и предложили, ощущая потребность в людских ресурсах. Поэтому вопрос о создании в Иерусалиме боеспособного отряда еврейской самообороны был спущен на тормозах, и арабские боевики не преминули воспользоваться этим благоприятным для них обстоятельством.

По следам арабских беспорядков англичане назначили комиссию для их расследования. 28 мая Рутенберг был приглашен на нее в качестве свидетеля. Ниже приводятся выдержки из его свидетельских показаний (мы сочли целесообразным дать их не в свободном пересказе, a per se: протокольные подробности и тщательная детальность, с которыми Рутенберг вел этот рассказ, важны в данном случае для восстановления целостной картины произошедших в апреле 1920 г. трагических событий)⁸:

Из этого подробного рассказа видно, что приведенное выше колоритное описание полковником Сторрсом импозантного Рутенберга, сделанное задним числом, на самом деле мало корреспондировало с его реальным отношением к одному из руководителей еврейской самообороны, да и ко всему еврейскому ишуву в целом. Как всякий английский чиновник, проводивший на Востоке «гибкую» двурушническую политику, Сторрс и на этот раз нарушил свое обещание о том, что никто из членов хаганы не будет арестован. Ничтоже сумняшеся англичане решили возложить ответственность за собственные просчеты на руководителя хаганы Жаботинского. По жестокой логике неправедного суда он был признан одним из главных виновников произошедших в стране беспорядков.

Сообщение об аресте Жаботинского и других членов хаганы вызвало широкий протест в Эрец-Исраэль и среди евреев всего мира. Протест носил разнообразные формы, включая и столь причудливые, о которых вспоминает биограф Жаботинского Ш. Кац:

Вот что писала в эти дни (23 мая 1920) издававшаяся в Париже «Еврейская хроника»:

Был еще один извод этой несправедливости, быть может, Жаботинскому даже неизвестный, но поскольку он касался русской литературы, с которой руководитель еврейской самообороны в Палестине состоял в давних и близких связях, достойный упоминания. Не самый, разумеется, крупный, но все же достаточно популярный беллетрист H.H. Брешко-Брешков-ский разразился в 1923 г. романом «Под звездой дьявола», в котором развивал в общем-то основательно потрепанную, но весьма прилипчивую к определенному роду сознания тему о мировой еврейской опасности. В романе фигурирует персонаж под тройной фамилией, означающей на разных языках по сути одно и то же: Вайсберг-Белогоров-Монтебианко. Еврей, рожденный в России, он после революции 1905 года оказывается в Палестине и становится там «одним из столпов сионизма». При этом он является британским подданным и заканчивает Первую мировую войну полковником английской армии. Кто-то из действующих в романе лиц, глядя на этого оборотня с тройной фамилией, «мысленно откинув назад этак лет пятнадцать», представляет себе

Не нужно было быть особенно проницательным, чтобы усмотреть в этих более чем прозрачных аллюзиях биографическую повесть Жаботинского – не точную копию, конечно, но все же некий вполне узнаваемый скелет: приезд из Одессы в Петербург; деятельность в качестве русского журналиста; британская армия, в которой он дослужился до капитана; заметная роль, которую он играет в Палестине… Монтебианко – итальянская калька – с немецкого-идишского Вайсберга и русского Белогорова – как будто бы намекает на итальянское происхождение литературного псевдонима Жаботинского Альталена – «качели». Монтебианко в романе Брешко-Брешковского – палестинский министр, каковым Жаботинский, понятное дело, не был, но именно в этом качестве его почему-то воспринимали в среде русских эмигрантов, о чем у нас уже шла речь (см. прим. 10 к III: 1).

Размашистой кистью писатель рисует захватывающую судьбу этого антипода своим романным резонерам:

Разумеется, портрет сего «презренного еврея» был бы не полон без его цинично-антипатриотического отношения к бывшей родине, России, на которую он взирает как на часть своих обширных мировых владений. Развивая популярный антисемитский тезис о том, что Красная армия во главе с Троцким является орудием «мирового еврейского заговора», Брешко-Брешковс-кий вкладывает в уста Монтебианко, бывшего Вайсберга, «саморазоблачительные» монологи об истинных движущих силах мировых войн и революций, которые, в сущности, есть не что иное как хитроумно-дьявольское сплетение еврейских интриг:

В фамилии Вайсберга и иноязычно-производных от нее мог содержаться еще один ассоциативный пласт: Белогоров перекликался с Красногоровым-Рутенбергом. Эта лингвистическая игра не наше изобретение. Рутенберга действительно так называли современники, например, X. Вейцман, см. в его письме жене от 29 декабря 1914 г. (Weizmann 1977-79, VII: 134).

Ассоциативная связь героя Брешко-Брешковского с Рутенбергом могла возникнуть и по другому, уже нелингвистическому поводу. После отплытия из Одессы в апреле 1919 г. Рутенберг, как известно, в Россию больше никогда не возвращался. Однако в разные периоды и при разных обстоятельствах его жизни возникали весьма странные, а порой и просто занятные сюжеты, основной темой которых был его приезд в Россию. Едва ли не первым об этом заговорил Г. Бостунич, среди многочисленных нелепостей книги которого «Масонство и русская революция» есть и такая: «посвятив» и попа Гапона, и Рутенберга в масоны, он пишет, что первый был

Иными словами, Рутенберг начала 20-х гг., по предположению автора исследования о мировом жидомасонском заговоре, являлся одним из главных проектировщиков международного плана еврейской экспансии России. Его приезд в образе нового царя Иудейского будет означать окончательное ее падение.

Палестина эпохи британского мандата расценивалась в антисемитском дискурсе как «обходной маневр» еврейства, якобы не достигшего задуманного в первой русской революции.

Она якобы понадобилась евреям как плацдарм для установления мирового господства и, в более частном плане, сведения счетов с ненавистной Россией. Выражая этот достаточно распространенный взгляд, некто Я. Демченко писал, что,

Таким образом, в этом крайне негативном и опасном для русского народа персонаже Брешко-Брешковского, в котором сосредоточилась тяга к мировому владычеству, преломились не столько индивидуальные, сколько общие искаженно-антисемитские представления об антирусском и антироссийском еврейском духе. Роман в своей «еврейской» части по существу представлял беллетризованную аналогию того примитивного клеветнического доноса на Рутенберга, что родился в недрах добровольческой контрразведки и имел целью политически оболгать и унизить его. Цель писателя была примерно та же, пусть и при отсутствии персонального объекта и конкретного повода.

Возвращаясь к Жаботинскому, содержавшемуся в Аккской тюрьме, следует сказать, что протест против английского не-правосудия, который поначалу был столь мощным, вскоре начал терять силу: в первую очередь это было связано с тем, что 25 апреля международная конференция в Сан-Ремо утвердила мандат Великобритании на Палестину¹², а Франции – на Сирию и Ливан. Эта новость, восторженно встреченная в Эрец-Исраэль, приглушила и оттеснила на задний план вопиющий по своей несправедливости и антидемократизму суд над Жаботинским и борцами хаганы. Их обида была тем более острой, что ни в одном из решений конференции данная беззаконная акция даже не упоминалась, как будто ни арабского насилия, ни английского неправедного суда, буквально несколько недель назад потрясших мир, не было вовсе. Еще более острым было сознание того, что снижение протестующего накала санкционировал возглавлявшийся М. Усышкиным Ва’ад-Гацирим. Сионистские вожди полагали, и, возможно, не без причины, что в обстановке принятых исторических сан-ремских решений евреям разумнее не поднимать большого шума и держать «народное волнение» в узде. Этот тактический шаг вступал, однако, в явное противоречие с тем, что решение о создании национальной еврейской обороны было принято Жаботинским не единолично и не в частном порядке, а отражало мнение всех палестинских лидеров, собравшихся в конце 1919 г. на специальное заседание по данному вопросу. В этом отношении ключевой смысл приобретает фраза Рутенберга из публикуемого ниже его письма осужденному Жаботинскому:

Несмотря на то что в начале мая приговор был смягчен, 6 мая группа Жаботинского обратилась с коллективным письмом к еврейским общинным организациям и политическим партиям. В письме содержался законный упрек, что они забыты теми, чьи распоряжения выполняли и во имя кого жертвовали своими жизнями. «Мы найдем иные методы, если за нас не поведут борьбу», – говорилось в письме. В нем содержался откровенный призыв игнорировать Ва’ад-Гацирим и адресовать свой протест правительствам Европы и Америки, включая, разумеется, британское.

После этого письма узников Аккской тюрьмы посетил давний друг Жаботинского Л. Яффе (см. о нем прим. 33 к III: 1) и передал, что в стране среди евреев готовятся демонстрации протеста против английского произвола.

7 июля, после назначения Верховным комиссаром Палестины Г. Самюэля¹³, была объявлена всеобщая амнистия для осужденных, и «дело Жаботинского» и его товарищей было закрыто – они вышли на свободу¹⁴. Однако сам этот эпизод носил достаточно драматический характер, и приводимое ниже письмо Рутенберга, адресованное в Аккскую тюрьму, лишний раз об этом напоминает. Дата на нем отсутствует, но из контекста вполне ясно, что оно относится к июню 1920 г. (упоминаемую в нем голодовку заключенные объявили 6 июня¹⁵