Лев Владимирович Брандт Пират

Свет, яркий режущий свет увидел Пират, когда на двенадцатый день жизни у него впервые открылись глаза. До этого мир существовал для него только в виде вкуса молока, запаха псины и сосны и ощущения тепла, исходившего от тела большой, похожей на немецкую овчарку суки.

Рядом с ним копошилось еще шесть комков из мяса, хрящей и шерсти, но Пират их еще не видел, хотя и смотрел на мир уже открытыми, раскосыми глазами.

Пират жил мало дней на свете, и у него не было еще воспоминаний. Он не знал, что большая, серая сука, дающая ему свое молоко, тепло и любовь, приходилась мачехой.

Его мать, ржаво-желтая поджарая волчица, лежала в это время в дальнем логу, забившись в заросли высокой травы, и прижималась израненным боком к холодной, сырой глине.

От худобы волчица казалась высохшим на солнце трупом. Она лежала не двигаясь, не шевелясь, уткнув нос в кочку и закрыв глаза. Только уши жили самостоятельной жизнью на остромордой, воспаленной голове.

Они чутко стояли на страже и вздрагивали от малейшего шороха.

Временами волчица медленно поднимала голову, с трудом открывала желтые раскосые глаза, мутно глядела по сторонам, потом, жадно и долго фыркая и давясь, лакала воду из ближайшей лужи. На короткое время у нее прояснялись глаза, она поворачивала голову на непослушной шее и зализывала рану на левой лопатке. Ребра тогда так выпирали наружу, что, казалось, неминуемо должны были прорвать присохшую к ним кожу.

Одиннадцать дней назад окровавленная, с зарядом дроби в лопатке и в боку, приползла волчица в этот лог, и с тех пор ни разу никто ее здесь не побеспокоил. Только изредка бесшумно раздвигались кусты и на краю лога появлялся большой лобастый волк с мощной, пышной шеей и необычайно темной для волка окраской.

Появлялся он совершенно бесшумно, но острые, толстокожие уши волчицы недаром казались единственной частью тела, не утратившей жизни. Волчица открывала глаза, потом морщила нос и показывала гостю крепкие зубы.

Волк останавливался и темно-коричневыми глазами подолгу не мигая смотрел на волчицу. Во взглядах волка и волчицы не было ничего похожего на ласку.

Постояв несколько минут, волк исчезал так же бесшумно, как и появлялся. Волчица еще некоторое время смотрела ему вслед, потом бессильно роняла голову на сырой, холодный мох.

В тот день, когда Пират впервые открыл глаза, волк явился к волчице не один. Он держал в зубах крупного зайца. Волчица подняла голову и насторожилась. Волк долго стоял на своем обычном месте, не выпуская добычи, затем шагнул вперед. Волчица молча подняла губу и оскалила зубы. Но взгляд ее уже казался не таким настороженным, и от этого оскал более походил на улыбку, чем на угрозу.

Волк сделал несколько осторожных шагов, уронил зайца и исчез в кустах.

И сразу же над местом, где лежал мертвый заяц, закружились вороны. Волчица зарычала и снова оскалила зубы, отчего стала еще более раскосой, потом впервые поднялась на ноги и, проковыляв несколько шагов на трех ногах, легла рядом с зайцем.

Вороны до позднего вечера кружились над логом, ни опуститься не смели. После захода солнца в темноте раздалось сопение, чавкание и хруст костей.

Около полуночи, когда взошла луна, кусты раздвинулись, и на небольшой прогалине показалась волчица.

Кости выпирали у ней из-под кожи, шерсть свалялась лохмами, а под худым животом болтались два ряда отвислых сосков. Несколько минут она стояла на месте, прислушиваясь и озираясь вокруг, затем медленно двинулась к логову.

Логово ее было устроено на болоте, неподалеку от человеческого жилья. Несколько лет назад буря вырвала с корнями большую ель и с размаха бросила ее на землю. Дерево, обломав тонкие ветки, уперлось толстыми сучьями в землю, и казалось, что оно изо всех сил еще пытается подняться. Но с годами сучья всё глубже и глубже входили в мягкую, болотную почву и толстый ствол медленно и неуклонно приближался к земле. Вокруг поваленного дерева поднялась густая болотная поросль, оплела ствол и образовала глубокую галерею, защищенную от солнца, дождя и ветра.

Рыжая волчица давно присмотрела это место и нередко там отдыхала. Неподалеку от поваленной ели протекал ручей. Близость поселка, людей и собак не пугала волчицу. Собак было много, и по ночам волчица близко подкрадывалась к поселку и долго прислушивалась к их голосам. Большой черноспинный волк следовал за нею, как тень.

К весне, когда у волчицы сильно раздулся живот и набухли соски, она стала злее, часто беспричинно огрызалась на своего спутника, и белые зубы волчицы не раз лязгали у самого носа волка.

Он терпеливо сносил обиды и никогда не огрызался. В конце апреля волчица забралась под дерево и долго не показывалась. Волк улегся неподалеку, положив тяжелую голову на лапы, и терпеливо ждал. Он слышал, как волчица долго возилась под деревом, разгребая лапами торф и, наконец, затихла. Волк закрыл глаза и остался лежать.

Через час волчица снова завозилась под деревом, волк открыл глаза и прислушался. Казалось, что волчица пытается сдвинуть с места дерево и кряхтит от усилия, потом она затихла, а через минуту принялась что-то жадно лакать и одновременно послышался слабый, едва слышный писк.

Услышав этот новый голос, волк задрожал и осторожно, на животе, словно сам только что родился на свет и еще не умел ходить, подполз к норе и просунул морду в отверстие.

Волчица перестала облизывать первенца и, зарычав, щелкнула зубами Волк быстро подался назад и лег на прежнее место Скоро опять завозилась волчица, послышался новый писк и, облизывая второго детеныша, захлюпала языком мать.

Эти звуки повторялись еще много раз, причем промежутки между ними всё удлинялись.

Но волк терпеливо лежал рядом, как окаменелый, только уши каждый раз напряженно вздрагивали на тяжелой голове. Глаза его были открыты, глядели куда-то в одну точку, и казалось, что они видят там что-то такое, отчего стали они задумчивыми и перестали косить.

Когда затихли все звуки под деревом, волк полежал еще немного, затем поднялся и двинулся на промысел.

Он ушел совершенно бесшумно, но волчица, лежа в глубине норы, слышала его удаляющиеся шаги.

Она лежала на боку, вытянувшись во всю длину. Восемь живых комков копошились у ее живота. Вначале они беспомощно тыкали холодными, влажными носиками ей в живот, потом ловили сосок и фыркая и давясь сосали молоко. В глазах волчицы застыли покой и счастье.

Так прошло несколько минут, затем волчица резко вздрогнула и рывком подняла голову. Кто-то, осторожно ступая, подходил к логову едва слышной, звериной поступью, но это был не волк. Волчица освободилась от детей, подползла к выходу и легла на живот, припав к земле.

Шаги приближались; вдруг волчица взъерошила шерсть и глухо зарычала. Черная, с белой отметиной вдоль лба, собачья морда на миг сунулась в отверстие и с визгом отлетела прочь Два ряда зубов волчицы с металлическим звуком щелкнули у горла собаки. Большая черно-пегая лайка метнулась назад, кубарем откатилась от логова и, вскочив на ноги, сразу же залилась пронзительным лаем.

Она часто взвизгивала, как будто от боли, и ни секунды не стояла на месте. А из темного отверстия, прямо на собаку, глядели два светящихся желто-зеленых глаза и белая ровная полоска оскаленных зубов волчицы.

По временам, когда лайка подходила ближе, белая полоска делилась надвое и из глубины логова слышалось глухое рычание и лязг зубов зверя.

Этот звук каждый раз отбрасывал на несколько шагов собаку; она взвизгивала пронзительно, как от удара, поджимала хвост, потом остервенело наседала снова, прижав к затылку короткие стоячие уши. Подбадривая себя, собака рыла задними лапами землю.

Это был крупный, очень крупный черно-пегий пес, с острой сухой мордой, прямой, крепкой спиной, мускулистыми ногами и широкой грудью В открытом рту его не было ни одного порченого зуба; ровные, крепкие, они блестели на солнце и по длине клыков едва уступали волчьим.

И всё же волчица была сильнее его, и пес хорошо понимал это. При малейшем движении волчицы он стремительно откатывался назад и поджимал хвост, но волчица не вступала в борьбу Зелеными немигающими глазами следила она за врагом и медлила.

Возможно, она еще не собралась с силами после недавних родов или впервые испытанное материнское чувство не позволяло ей оторваться от детей, а скорее всего она ждала возвращения не успевшего далеко отойти волка.

Но, вместо бесшумных звериных шагов, тяжело захрустел валежник, и не надо было обладать волчьим слухом, чтобы различить тяжелый человеческий шаг.

Звук этих шагов и хруст валежника подействовали на зверей различно. Чем ближе подходил человек, тем яростней напирал пес и плотнее подходил к логову, а волчица всё дальше и дальше уползала вглубь и ниже припадала к земле.

Минуты через две-три человек лет пятидесяти с большой бурой бородой, в ватнике, высоких охотничьих сапогах и зимней шапке-ушанке очутился около дерева.

У пояса у него болтались подстреленные тетерева.

Увидев человека, пес залаял еще яростней, захлебываясь от злобы, снова просунул морду в отверстие.

В логове было темно, только у самой земли в глубине светились два немигающих кружочка и блестел ровный оскал зубов.

На собаку пахнуло псиной, еще чем-то; от этого запаха пес фыркнул и, словно подавившись собственным лаем, на секунду смущенно замолк, но затем, оправившись, еще яростней бросился вперед. И в то же мгновение мигнули и исчезли фосфорические кружки, а из-под другого конца дерева стремительно выскочила волчица и, прошмыгнув у самых ног охотника, бросилась в густой ельник.

Всё это произошло в одно мгновение. Охотник не успел перезарядить ружье и послал вдогонку зверю заряд тетеревиной дроби.

Волчица подпрыгнула, потом словно споткнулась, клюнула мордой землю и юркнула в густой ельник.

Пес бросился за ней следом, но быстро вернулся и снова закружился вокруг поваленного дерева. Он глубоко просовывал голову в отверстие, но дальше влезть не смел.

Человек, дойдя до места, где споткнулась волчица, заметил кровь, на желтых, прошлогодних листьях и, постояв немного в раздумье, повернул назад.

Подойдя к логову, он отогнал пса и, найдя длинный загнутый в конце сук, принялся шарить им в глубине; затем он расчистил кусты, засохшие листья, траву и открыл вход как раз против того места, где лежали волчата.

Пес, послушный воле хозяина, увидев серые копошащиеся существа, бросился, оскалив зубы, к волчатам.

Он схватил первого подвернувшегося волчонка зубами, сжал челюсти и, не встретив ни малейшего сопротивления, тряхнул головой. Мертвый волчонок упал на бок. Охотник оттолкнул собаку; волчата лежали, сбившись в один плотный комок. Охотник снял с плеча ружье, зарядил его и разом, в упор, выстрелил из двух стволов и, даже не взглянув на кровавое месиво, повернулся и пошел прочь.

Человек уже сделал несколько шагов, как яростный и в то же время смущенный лай пса заставил его вернуться.

Пес лежал на животе, просунув морду в то самое отверстие, через которое ускользнула волчица, рычал и лаял захлебываясь. Человек отогнал пса и заглянул под дерево.

Неподалеку от выхода барахтался маленький слепой волчонок, беспомощно перебирая мягкими лапами.

Охотник концом ствола подгреб его к себе. Волчонок несколько раз пискнул и стал тыкать слепой мордочкой в холодный ствол. Ружье было разряжено. Охотник оглянулся, ища, чем бы прикончить волчонка, потом заинтересовался окраской.

Шерсть на волчонке была необычной расцветки. Очень темная, почти черная на спине, она сразу переходила на боках в очень светлый желтый тон. Волчонок выглядел черно-пегим, и его легко было принять за щенка. Только голова была великовата для щенячьей.

Охотник разглядывал волчонка, держа его на большой заскорузлой ладони. Почувствовав тепло, звереныш затих и, только чуть-чуть попискивая, тыкал мягким влажным носом в руку человека.

Охотник выпустил задние лапы волчонка и той самой рукой, которой только что собирался прикончить его, осторожно пощекотал у загривка. Волчонок перестал пищать и заснул на ладони, едва слышно посапывая носом.

Охотник постоял некоторое время с протянутой рукой, затем оглянулся по сторонам, словно искал советчика.

Черно-пегий пес вертелся вокруг, рычал от нетерпения и злости и, казалось, возмущался нерешительностью хозяина. В глазах пса было столько первобытной, звериной ненависти, что человек невольно подался назад и ближе к себе притянул руку с волчонком.

Даже глаза собаки изменили свой цвет. Обычно светло-коричневые, почти желтые, они потемнели и перекосились, как от боли.

Вытянутая вперед морда с оскаленными зубами казалась длиннее и уже. Во всем теле собаки чувствовалась жестокая борьба между первобытным зверем и вековой покорностью человеку. Пес стоял на напряженных прямых ногах и чуть заметно покачивался назад и вперед, готовый прыгнуть каждое мгновение и вцепиться в руку человека, взявшего под свою защиту самого страшного его, пса, врага.

Охотник с минуту пристально рассматривал собаку, потом пнул ее носком сапога и крикнул сердито: «Тубо!» Собака обмякла и, поджав хвост, торопливо отскочила в сторону; она даже вильнула хвостом, выражая покорность, только глаза продолжали косить и оттянутые губы сомкнулись не сразу, отчего собачья морда на миг казалась искривленной презрительной улыбкой.

Человек, не глядя, сунул волчонка за пазуху, под ватник, и, вскинув ружье, зашагал к дому.

* * *

На пригорке, у слияния двух больших рек, расположился поселок. Состоял он из нескольких десятков новых домов, бараков и небольшого лесопильного завода.

Лет десять-двенадцать назад, на том месте, где теперь жили люди, росли деревья и в зимние лунные ночи происходили волчьи свадьбы. А в апреле и марте в густых приречных зарослях появлялись волчата.

Первые люди пришли в эти глухие леса северной Карелии лет двенадцать назад. Они принесли с собой свои привычки, свой язык, обычаи и привели животных, главным образом собак. Большинство из переселенцев, впервые отправляясь в незнакомый край, расставались с привычной обстановкой, с родными и знакомыми; люди с опаской думали о будущей жизни на необжитой земле и поэтому вместе со скарбом с прежнего места везли собак и кошек.

Скоро в новом поселке собак оказалось больше, чем людей. Здесь встретились представители различных собачьих пород. Северяне привезли лаек — разномастных широкогрудых, мускулистых собак с темными, немного косящими глазами и длинными, пушистыми хвостами. Лайки долго недоверчиво присматривались и принюхивались к новому месту и, сбившись стаей, сразу же объявили войну всем другим собакам. Они многим уступали в росте и силе, но умели разом набрасываться на врага, и, прежде чем люди успевали вмешаться в эту драку, жертва разрывалась на куски.

С запада, с востока и с юга привезли овчарок — немецких, похожих на волка по внешности, кавказских, похожих на волков по характеру; выходцев из Англии, эрдельтерьеров, покрытых густой, щетинистой шерстью, — собак храбрых, сильных, с благородным характером. Было несколько доберманов — умных красивых собак, с коротко обрезанными ушами и хвостом; был даже далматский дог — самая высокая собака в поселке, пятнистой масти и очень доброго нрава. Он разгуливал среди суетящихся людей и собак с высоко поднятой головой, шагал широко и уверенно. Собаки чувствовали его силу, не трогали его, и даже злобные лайки держались в стороне.

Охотники привезли десятки гончих, нескольких сеттеров и пойнтеров, был даже пудель, кроткий курчавый пес, всем без разбора вилявший хвостом.

На новом месте людям пришлось много работать, и у них не оставалось времени для возни с собаками. И хотя немало собак погибло в драках, но, оставшиеся без присмотра, они перемешались и начали быстро размножаться. Постепенно народилось шумное, разномастное племя дворняг.

Скоро в поселке оказалось так много собак, что люди уже не знали, что делать с ними. Собаки ватагами сновали между постройками, тащили всё съестное, устраивали набеги в леса, далеко оттеснив прежних хозяев этих мест — волков.

Волкам теперь жилось туго, собаки переловили и разогнали зайцев, разорили птичьи гнезда, и волкам приходилось голодать.

Но страх волков перед пришельцами продолжался недолго. Не в меру ретивые охотничьи собаки, забиравшиеся слишком далеко от поселка, первые попали в зубы волкам. Волки быстро оценили нежный вкус мяса своих сородичей и принялись за ними охотиться.

Неосторожные, в большинстве случаев городские, собаки были нетрудной добычей. Волки быстро отъелись, стали крупнее. Шерсть уже не торчала на них, как прежде, на худой спине — легла гладкой, волнистой линией. Волки начали жить даже лучше, чем прежде, а собачье племя стало убывать.

Кроме волков, у собак оказался еще один враг. Началась суровая карельская зима. Пойнтерам, легавым, доберманам и другим породам собак, без теплого подшерстка, пришлось плохо.

Пятнистый красавец-дог, самый сильный зверь в окрестности, сдал первым. Он уже не выступал медленно и важно, а, поджав к животу хвост, дрожал от холода. Он отказывался от еды и жалобно, словно спрашивая, что с ним сделали, смотрел на людей, а в уголках больших темных глаз его стояли слезы. Он часто кашлял, содрогаясь от боли, и наконец погиб от простуды.

К весне выжили только те из собак, у кого был теплый мех, густой подшерсток, тонкий нюх, мускулистые ноги и крепкие челюсти.

Так незаметно и постепенно народился в новом поселке новый тип собак. Внешне они были похожи на сибирскую лайку, но крупнее и благороднее ее. Эти собаки, казалось, собрали в себе все лучшие качества своих предков. Они были годны для самой разнообразной охоты, оставаясь в то же время преданными сторожами и упряжными собаками. Они были менее дикими, чем лайки, и легче привязывались к людям. Кровь многочисленных культурных пород оставила свой след в их характерах. Рослые, мускулистые, покрытые длинной шерстью, они легко мирились с тяжелой зимой.

Теперь волкам уже не так легко давалась добыча. Но и волки за эти годы стали хитрее и предприимчивее. Они привыкли к вкусу собачьего мяса, не хотели с ним расставаться и охотились на собак не в одиночку, а стаями.

Война, начатая пятнадцать лет назад, продолжалась и до сего дня.

Давно уже кончились те времена, когда собаки одни, без людей, могли безнаказанно охотиться в лесу. Собаки неминуемо перевелись бы в поселке, если бы им не помогли люди.

Охотник Фадей Петрович Радыгин был один из самых ярых волчьих врагов. Охранял ли он склад, или шел на охоту, — на плече у него неизменно висело ружье. Широкая рыжевато-бурая борода и длинные, в кружок стриженные волосы делали охотника старше его пятидесяти лет.

Жил он бобылем в домике на лесном складе с двумя рослыми собаками, его постоянными спутниками. Это были самые сильные и злые собаки поселка. Они могли драться в одиночку с волком и никогда не уступали врагу, даже если тот превосходил их силой.

Черно-пегого Полкана боялись в поселке все собаки. Волчьей масти сука, Альма, не уступала ему ни силой, ни ростом, ни храбростью.

Лесной склад расположился в устье двух рек; весной по ним плыли бесчисленные плоты и бревна, часть их здесь задерживалась и, уже разрезанная на доски и брусья, продолжала путь дальше. За высоким забором, окружавшим склад, скапливались сотни штабелей из бревен и досок, а между этими штабелями, как в лесу, бегали Полкан и Альма, охраняя склад.

Зимой почти каждую ночь волки подходили к складу. Они долго и терпеливо подкарауливали собак, но собаки слышали их издали и отсиживались за высоким забором, как в крепости.

Если волки приближались слишком близко, собачий лай переходил в вой и на крыльце сторожки появлялся Радыгин с ружьем в руках.

Волки откладывали расчеты с этой собачьей парой и, обходя далеко склад, проникали в самый поселок, где охотились на неосторожных, зазевавшихся псов.

* * *

Несколько дней назад Альма забралась под штабель сосновых досок и долго рыла яму в сухих, плотно слежавшихся опилках.

До вчерашнего дня эта нора пустовала, а вчера в ней появилось шестеро разномастных щенков.

Сегодня Альма видела, как ушел на охоту хозяин, слышала его призывный свист, но не тронулась с места. Шестеро щенят, похожих на нее и на Полкана, лежали у ее живота. Хозяин подошел к штабелю, заглянул в нору и сказал:

— С приплодом. Не пойдешь теперь, значит. Альма не вышла навстречу, она только поглядела на Радыгина влажными, округлившимися глазами и лениво шевельнула несколько раз хвостом.

Радыгин усмехнулся, достал из сумки кусок хлеба и, отломив половину, бросил Альме. Полкан сунулся следом, но Альма заворчала и оскалила зубы.

— Пойдем, Полкан, ей теперь и без нас не скучно, улыбаясь сказал хозяин.

Вернувшись с охоты, Радыгин не вошел в дом, а прямо подошел к жилью Альм и поманил ее. Она приподняла голову, шевельнула хвостом и осталась лежать. В подобравшихся и округлившихся в последние дни глазах ее было недоумение. Но человек был настойчив, он стоял у штабеля и звал до тех пор, пока Альма не поднялась и неохотно вылезла из логова.

Привычным движением потянулась она, чтобы лизнуть руку хозяина, но сразу же насторожилась, заворчала. Рука пахла псиной, но запах этот был слишком крепким, чтобы он мог быть запахом собаки. Альма ощетинилась и еще раз осторожно обнюхала руку. От хозяина пахло волком.

Собака отступила на шаг, прикрыв собою детей. Она стояла с взъерошенной шерстью и в то же время виляла хвостом и пристально смотрела на хозяина, словно спрашивала, что это значит.

Радыгин подошел к ней ближе, несколько раз провел рукой по спине, пригладил шерсть, затем взял за ошейник и потянул следом за собою в сторожку. Через минуту туда же был водворен Полкан.

Закрыв собак, Радыгин вернулся к щенкам, достал из-за пазухи волчонка и сунул его в кучу щенят.

Альма и Полкан просидели в сторожке больше часу. Полкан молча сидел в углу. Альма беспокойно сновала по каморке и время от времени отрывисто взвизгивала. Но чем дальше, тем промежутки между взвизгиваниями становились короче и возгласы продолжительнее, пока не вылились в жалобный вой.

Большая, волчьей масти собака сидела посредине крохотного, низкого чуланчика и, подняв кверху голову, выла протяжно и жалобно.

Наконец послышались знакомые шаги. Радыгин открыл дверь и выпустил собак. Полкан радостно прыгал вокруг хозяина, вилял хвостом, Альма даже не взглянула на Радыгина, со всех ног бросилась к щенкам.

Щенята лежали, сбившись в плотную кучу. Мать торопливо обнюхала их и скорее легла.

Альму еще долго преследовал запах волка, она беспокойно принюхивалась и волновалась, но постепенно запах исчез.

Щенки соскучились по теплому молоку и быстро прильнули к соскам, но вели они себя странно, барахтались и толкали друг друга, как будто забыли свои обычные места.

Наконец все успокоились и принялись сосать; лежа на боку, Альма тщательно одного за другим облизала их.

Они, верно, казались ей самыми красивыми на свете, и даже этот, самый беспомощный и самый головастый, который долго не мог найти себе соска и толкал других большой головой, с трудом державшейся на крохотном туловище. И он тоже, верно, казался ей красавцем, иначе она не стала бы так долго его облизывать. Она лизала его до тех пор, пока совсем не пропал волчий, враждебный ей запах.

Уродливый головастый щенок, по масти больше всего похожий на нее из всего помета, заснул у Альмы под животом, в той самой позе, в которой еще несколько часов назад лежал в животе у волчицы.

* * *

Двенадцать дней болезни сильно истощили волчицу, она с трудом ковыляла на трех ногах и, высунув язык, хрипло дышала; только раз она остановилась, спрятавшись за куст, навострив уши, потянула воздух. Но через полминуты она уже двинулась дальше, а из-за другого куста отделился большой лобастый волк и потрусил с ней рядом, приноравливая свой шаг к медленному ходу волчицы.

Чем ближе оставалось до логова, тем торопливее двигалась волчица. Но, когда показались высоко задранные корневища опрокинутой ели, волчица резко замедлила шаг и осторожно несколько раз обошла вокруг поваленного дерева. Большой лобастый волк теперь шел следом за ней. Волчица прокралась к логову и заглянула внутрь; она вздрагивала, словно ожидала встретить засаду.

Но засады не было, не было ни логова, ни детей. На месте логова лежал развороченный мох, и неподалеку от него виднелось темное пятно.

Лесные звери и птицы начисто уничтожили остатки волчат, и теперь только жучки-могильщики, заканчивая их работу, рылись в земле, медленно шевеля прошлогодние, потемневшие листья.

Даже запаха детей не обнаружила волчица. В логове пахло сыростью, прелыми листьями; к этим запахам примешивался легкий, едва уловимый запах падали. Но, кроме этих запахов, волчица обнаружила еще один, чужой и враждебный. Это следы опаленных порохом листьев и куча серой табачной золы. Волчица взъерошила шерсть и так быстро отпрянула назад, что едва не сшибла с ног своего спутника. Волчица еще несколько раз обошла вокруг логова, обнюхивая каждую пядь земли, пока не остановилась среди поляны, не зная, что делать дальше. Затем, опустив голову, заковыляла в ту сторону, откуда слышался собачий лай и откуда ветер приносил сложные, всегда враждебные ей запахи.

Большой лобастый волк сначала отстал и недоверчиво наблюдал за подругой, но та, ни разу не оглянувшись, ковыляла на трех ногах туда, откуда ветер приносил те самые запахи, которые оставил после себя человек, разоривший ее логово. Когда волчица скрылась за ближайшими деревьями, волк поднялся и пошел за ней следом. Волчица остановилась у самого поселка, — дальше идти было некуда. Сбоку плескалась и стонала по-весеннему неспокойная река, а впереди виднелся высокий забор лесного склада.

Худая, костлявая волчица, с торчащими ребрами и шерстью, повисшей патлами, забралась на пригорок и, присев, замерла.

В поселке еще кое-где светились огни, изредка слышались человеческие голоса и беспокойно лаяли собаки.

Худая лохматая волчица, держа на весу переднюю лапу, сидела на пригорке. Позади нее замер неподвижный, как изваяние, лобастый черноспинный волк. Прищуренными, узкими, раскосыми глазами волки смотрели на огоньки поселка, прислушиваясь к собачьему лаю, и, казалось, считали врагов.

Потом волчица медленно задрала голову и, вытянув худую лохматую шею, завыла.

Выла она, то опуская, то поднимая голос, и в двух-трех нотах этой звериной песни была огромная тоска, боль, жалоба и угроза.

И сразу же в ответ волчице откликнулся разноголосый собачий хор. Собаки, услышав так близко врага, лаяли яростно, остервенело, до спазмы в горле. Отрывисто и хрипло брехали старые псы. Молодые начинали горячо, подбадривая себя, но от излишнего усердия срывались и переходили на испуганный истерический вой.

Казалось, что собаки изо всех сил старались, но не могли заглушить одинокий протяжный голос волчицы.

Волчица выла пронзительно, громко и перекрывала остервенелый собачий хор. Трудно было понять, как в этом иссохшем, полуживом теле могла удержаться еще такая сила звука.

Но вот, помогая волчице, поднял лобастую голову волк и, глядя на звезды, протяжно и грозно затянул одну басовую ноту. И совсем близко и дружно, на разные лады, залаяли и завыли переярки, а немного погодя, в соседнем лесу, отозвалась еще одна волчья пара.

Два хора состязались в ночи и не могли осилить друг друга. Чем больше волков подавало голос, тем яростней им отвечали собаки. Казалось, собаки стараются нарочно, чтобы показать, что их больше. Но всё же в этом собачьем хоре недоставало одного привычного голоса.

Самая свирепая в поселке собака, Альма из лесного склада, лежала молча, сжавшись в комок, под штабелем досок.

Не один раз за свою жизнь она сталкивалась с волками и всегда умела постоять за себя и уйти невредимой. Но сегодня, услышав у самого логова завывание волчицы, она забилась под доски и боялась подать голос.

Она лежала, прислушиваясь к волчьим голосам, и от страха за свое потомство дрожала сильно и непрерывно.

Дети прижались к ее животу. Они смотрели в темноту широко открытыми глазами, но не понимали, что там происходит. Дрожь матери передалась им, и, не понимая причины, они тоже дрожали.

Даже самый запоздалый, головастый, который только сегодня открыл глаза, как можно теснее прижался к животу Альмы и дрожал мелко и непрерывно.

А на пригорке выла и выла волчица, и казалось, этому вою не будет конца. От собачьего лая проснулись люди и почти во всех домиках зажглись огоньки. Только в лесной сторожке окно оставалось темным. Радыгин встал с постели и, не зажигая света, подошел к окну, долго прислушивался и, различив среди других голосов протяжную песню матерой волчицы, покачал головой и огорченно сказал:

— Выжила.

Затем снял ружье со стены и тихонько вышел на крыльцо. Услышав шаги хозяина, Альма выскочила из-под досок и яростно бросилась вперед. Наугад в темноте грянуло два выстрела, и волчий хор оборвал свою песню.

Волки исчезли так же бесследно, как и появились. Люди вернулись в постели. Только собаки долго еще не могли успокоиться; они лаяли и выли до самого утра.

Нашествие волков обеспокоило людей. На следующий день в поселке много говорили о волках. Старались понять, что заставило их устроить концерт в такое время года, когда обычно, разбившись на пары, волки прячутся в глубине леса.

Радыгин догадывался о причине, заставившей волчицу подойти к поселку, но по обыкновению молчал. Никому не сказал он и о волчонке, принесенном из леса. Когда ему предложили участвовать в облаве, он согласился.

Облава получилась многолюдной и хорошо слаженной. Охотники обшарили большой участок леса и не нашли ни одного волка.

Волки исчезли и больше не появлялись.

За всё лето в поселке не было зарезано ни одного домашнего животного, не была унесена ни одна собака.

Казалось, что волки, дав прощальный концерт, покинули эти места навсегда.

Собаки, прежде только в самых крайних случаях решавшиеся без людей выйти за пределы поселка, постепенно утратили осторожность и стали совершать набеги на окрестные леса. Особенно отличались молодые, неопытные псы.

На лесном складе Радыгина, кроме Альмы и Полкана, жили теперь еще две молодые собаки. Одна из них, серый Пират, была, верно, единственной собакой поселка, не принимавшей участия в этих набегах.

Внешне Пират мало отличался от обычного типа местных собак и особенно от Альмы. Только присмотревшись к нему, можно было заметить необычно большую для собаки голову с толстокожими стоячими ушами, приподнятый перед, низко опущенный малоподвижной хвост и осторожную, совершенно бесшумную волчью поступь.

В сентябре, когда Пирату исполнилось семь месяцев, он перерос свою приемную мать.

Кроме Пирата, Радыгин оставил еще одного щенка — черного, белогрудого, белолапого кобелька — и назвал его Щеголем.

Щеголь был самый крупный щенок в помете, но к семи месяцам он сильно отстал от своего худого, некрасивого молочного брата. Он целыми днями без устали тормошил Пирата, приставал к Альме и даже к Полкану, хотя тот не раз устраивал ему жестокие потасовки.

Радыгин рано роздал остальных щенков, и в шестинедельном возрасте под Альмой осталось только двое.

Один — толстый, с черной блестящей шерстью, толстыми белыми лапами, белой грудью и белым кончиком хвоста, другой — серый, худой, несмотря на обилие у матери молока и могучий аппетит.

Вначале разница была только внешней; по характеру щенки не отличались, — они одинаково любили таскать друг друга за хвост и уши или, схватившись лапами, бороться на мягких опилках.

Но с возрастом начала обозначаться и разность характеров. Подрастая, Щеголь делался сильнее, но не серьезнее. Он еще больше изводил остальных собак, и даже хмурый Радыгин не мог удержаться от улыбки, наблюдая, как носится по двору этот пес.

Пират тоже не прочь был поиграть, но сам редко начинал игру первым.

Щеголь, догоняя или удирая, всегда выбирал самые длинные пути и описывал самые длинные дуги. Пират не гнался по пятам за Щеголем, как тому хотелось, а всегда срезал по прямой и, притаившись за бревном, поджидал мчавшегося на него пса и вдруг, преградив дорогу, грудью сбивал с ног и хватал за горло. Разыгравшись, он иногда так сжимал челюсти, что Щеголь, вырвавшись из них, хрипя, кашляя и пошатываясь на ходу, с визгом мчался прочь.

Осенью Щеголь уже носился с десятком других молодых собак по окрестностям поселка, они забегали далеко в лес, ловили зайцев, и к восьми месяцам Щеголь стал самостоятельным псом.

Пират с возрастом делался сдержаннее, играл он редко и как будто хотел опровергнуть людскую поговорку, что «волка в лес тянет». За семь месяцев он ни разу не покидал лесного склада.

В отличие от Щеголя, он отличался памятью на обиды; трехмесячным щенком его слегка потрепал Полкан, и с тех пор Пират ни разу не подошел к нему. К Альме он редко приставал с играми, но, верно, был самым привязанным детенышем, какого имела эта уже не молодая, много раз щенившаяся собака. Он старался держаться как можно ближе к матери, ходил за ней следом, и только когда Альма удалялась за пределы склада, он ложился у входа, головой в ту сторону, куда ушла Альма, и терпеливо ждал.

Но иногда, казалось, на него нападала тоска, он одиноко бродил по огромному двору, неуклюжий, большеголовый и худой, он заглядывал во все уголки и закоулки, словно разыскивал что-то ранее им утерянное, разыскивал терпеливо и настойчиво. Чем ближе к осени, тем чаще и продолжительнее делались такие прогулки.

* * *

В конце сентября вечером Альма отправилась на охоту. От своих многочисленных предков она наследовала охотничьи инстинкты, за годы своей жизни приобрела опыт и теперь была самой искусной и осторожной собакой-охотником в поселке.

С тех пор, как из окрестностей исчезли волки, она предпочитала охотиться в одиночку.

Выбежав за пределы поселка, она пошла медленным шагом, осторожно ступая по мягкой земле, часто останавливаясь, нюхая воздух и прислушиваясь. Несколько раз она натыкалась на следы зайцев и куропаток, но следы были не свежие, и она шла дальше.

Только через полчаса Альма наткнулась на свежий след. Ветер принес к ней запах рябчика. Осенью отяжелевшие птицы были самой легкой добычей.

Альма осторожно, высоко поднимая лапы, медленно двинулась к добыче. Слух, зрение и обоняние были напряжены до крайности; чем ближе была добыча, тем медленнее двигалась охотница. Она почти припала к земле и в осеннем густом сумраке даже острому глазу могла показаться едва заметной тенью.

Еще несколько мгновений — и зубы собаки вопьются в жирное тело беспечно и низко заночевавшей птицы.

Но, вместо броска вперед, собака вдруг, словно наколовшись, вздрогнула и испуганно взвизгнула, прыгнула в сторону и, поджав хвост, бросилась удирать, что было силы.

В самый последний момент перед прыжком она услышала позади себя осторожный, крадущийся волчий шаг.

Альма не раз слышала такие шаги прежде, но так близко, как сегодня, — только однажды. Тогда она была совсем молодой и неосторожной собакой.

Быстрые ноги и вмешательство человека спасли ей тогда жизнь. И с тех пор навсегда она запомнила эту поступь и, даже став взрослой и очень сильной собакой, никогда не забывала о ней и до этого дня ни разу не попадала впросак.

Не разбирая дороги, Альма описала крутую дугу и помчалась к дому. На скаку она оглянулась и увидела, совсем близко от себя, неясный в темноте силуэт зверя и зеленоватые волчьи глаза.

Тогда, мгновенно забыв, что она самая сильная и большая собака в поселке. Альма завизжала истерически, тонко, как восемь лет назад, когда она так же спасалась от смерти.

Но тогда враг не мчался за ней следом, а старался перерезать ей дорогу. Этот волк скакал за ней по пятам и ни разу не попытался обойти ее.

Альма прожила уже немалый собачий век, сильно отяжелела и теперь чувствовала, что ей трудно уйти от погони. Волк мчался уже у самого ее хвоста, но всё еще не решался напасть на нее.

На визг Альмы в поселке откликнулись собаки. И тогда, ободренная лаем или задохнувшись от быстрого бега, Альма умолкла и, круто повернув на скаку, встретила врага грудью и клыками.

Волк с разбегу почти сбил ее с ног, но сразу отлетел в сторону, взвизгнул от боли и остановился, недоумевающе глядя на нее и тряся большой головой со свежей царапиной на морде.

Словно не веря глазам, Альма потянула носом и почуяла знакомый запах, — от этого волка пахло собакой.

Волк стоял в двух шагах, тряс головой и неумело вилял хвостом. Альма узнала сына, но, всё еще не в силах преодолеть страх, несколько раз обошла его кругом, вздрагивая, пока не очутилась рядом, и, уже обнюхав, ласково лизнула его в нос.

С этого дня Пират начал сопровождать Альму на охоту. Первое время, слыша за собой его крадущиеся шаги, Альма нервничала, останавливалась и, оскалив зубы, злобно ворчала на приемного сына. Пират отходил в сторону, смотрел на нее жалобно и недоумевающе и медленно вилял низко опущенным, неповоротливым хвостом.

Постепенно Альма привыкла к нему и к волчьей, мягкой поступи позади.

Пират оказался не только самым преданным детенышем из всех выкормленных ею, но и самым искусным охотником.

Он лучше Альмы подкрадывался к дичи, а вспугнув дичь, предоставлял погоню Альме, а сам забегал наперерез, притаивался и, подпустив к себе близко добычу, как из-под земли вырастал на пути и одним ударом челюстей приканчивал ее.

Эта пара опустошала лес больше, чем вся остальная свора, но Альме приходилось спешить к месту расправы. Пират был ненасытен Он в несколько минут мог сожрать матерого зайца. И часто отставшая во время погони собака находила только мятую траву и клочки шерсти на том месте, где две-три минуты назад Пират прикончил зайца.

Однажды во время охоты Альма и Пират столкнулись с остальной стаей.

Собаки поселка хорошо знали Альму, но Пират только недавно стал появляться за пределами склада, и к нему отнеслись враждебно.

Взъерошив на спинах и загривках шерсть, собаки кольцом окружили незнакомца, но эта худая серая, с темной спиной собака еще больше поджала хвост и покачала такого размера клыки, что им мог позавидовать любой матерый пес.

Молодые задиристые псы, первые лезшие в драку, попятились, но скоро оправились, и собачье кольцо сомкнулось еще больше вокруг одиноко стоявшего серого пришельца.

Он не рычал, стоял молча и только тяжело дышал, да глаза стали раскосыми, сузились, и в них замелькали желто-зеленые кошачьи огоньки.

Пришелец, казалось, понимал, что ему не справиться с целой стаей, но всем своим видом показывал, что защищаться он будет до последнего дыхания. Но и собаки с каждой минутой становились настойчивей, — их было много. Оправившись от первого смущения, они снова двинулись в наступление, подбадривая себя рычанием и медленно сжимая кольцо.

Пират слегка попятился и, прижавшись задом к толстому пню, ждал Он молча переводил глаза с одной собаки на другую, как будто желая заранее узнать, какая из них первая бросится на него и подаст сигнал к расправе.

Было в этой большеголовой, худой и еще не сформировавшейся собаке что-то такое, что заставляло врагов медлить.

Альма, вначале стоявшая в стороне, была притиснута наступающими к будущей жертве. Собаки, сжимая кольцо, подвигали ее все ближе и ближе, пока она не очутилась рядом с Пиратом.

Тогда она так же, как и он, оскалила свои желтоватые, но еще крепкие клыки и заворчала на стаю.

Альма была сильной и свирепой, в поселке жило немало собак, на шкурах которых навсегда остались глубокие рубцы — следы ее клыков.

Кольцо собак остановилось, но не разжалось. Каждая из собак ждала, что кто-либо первый подаст сигнал к нападению, но сигнала не было. Не оказалось среди них вожака. Черно-пегий Полкан молча и равнодушно стоял в стороне и наблюдал за ссорой.

Так прошло несколько мгновений. Ни та, ни другая сторона не двигались. Потом кольцо дало трещину, из него выскочил молодой черный, белогрудый, белолапый пес, подбежал сначала к Альме, потом к Пирату и по очереди лизнул их в нос. Альма и Пират в ответ молча завиляли хвостами.

Это послужило сигналом. Собаки одна за другой подходили сначала к Альме, потом к Пирату, обнюхивали их со всех сторон, царапали лапами землю и отходили в сторону.

Когда этот ритуал проделал последний в стае пес, собаки перестали обращать на Пирата внимание, и он вместе с другими побежал в стае.

От своих предков Пират наследовал не только способности охотника, но и могучий, волчий аппетит. Сколько бы пищи в день ни перепадало ему, он всегда был голоден.

Часто, если Альма не хотела идти в лес на охоту, Пират присоединялся к собачьей стае.

Собаки привыкли к нему и относились дружелюбно, только Полкан не замечал его, и Пират старался держаться дальше от него. Так продолжалось до тех пор, пока они однажды не столкнулись на охоте.

Стая подняла крупного зайца и погнала его. Заяц попался матерый, бывший уже в переделках. Он умело петлял по лесу, описывая замысловатые фигуры. Собаки неслись за ним следом и многоголосо и пронзительно взлаивали.

Они уже несколько раз пробежали по одним и тем же местам, сильно запыхались, но заяц не собирался уставать, и расстояние между ними не сокращалось. Вылинявший, белый, он то появлялся, то исчезал, мелькая между кустов, и ярко выделялся на уже почерневшей, но еще бесснежной земле.

Каждый раз, когда он бывал виден, собаки заливались особенно тонко и пронзительно. И тогда, казалось, заяц нарочно потешался над ними. Он бросался в сторону и исчезал в кустах.

Но вот один из стаи, самый худой, до этого молча бежавший впереди, начал отставать и оказался в хвосте, юркнул в кусты и лег на том самом месте, где только что, петляя, свернул заяц.

Желтовато-серый, с темной, почти черной спиной, он сливался с осенней, обнаженной землей и желтой травой. Можно было подойти на два шага и не заметить его.

Стая с визгом и лаем помчалась дальше, а Пират остался один. Он лежал, прижавшись к земле и положив тяжелую голову на толстые, еще неуклюжие лапы. Если бы не собранные мускулы и напряженные, вздрагивающие уши, можно было бы подумать, что он спит.

Но Пират не спал, он слушал. Среди других голосов выделялся низкий, хрипловатый голос Полкана, громкий голос Щеголя и знакомые голоса других собак.

С каждой минутой голоса уходили всё дальше и дальше, делались тише, потом стая дружно взлаяла и стала приближаться. Это значило, что заяц опять мелькнул на виду и круто повернул назад.

Пират сделал едва заметное движение и еще ниже припал к земле.

Он лежал в углублении, словно окоченев, и только толстокожие, короткие и острые уши слегка вздрагивали да глаза, уместившись на уровне земли, горели зеленоватым пламенем.

Лай приближался; далеко впереди собак, в редком перелеске между молодыми обгорелыми сосенками, мелькнул заяц. Сначала казалось, что кто-то низко над землей машет белым платком, потом стало видно, как, вытянув голову и положив на плечи большие белые уши, мчится заяц.

Он бежал по знакомой дороге уверенно и быстро и с каждым скачком приближался к засаде.

Пират лежал неподвижно. Расстояние между ним и зайцем сокращалось каждую секунду. Уже было видно, что зайцу не спастись, но Пират не двигался. Еще мгновение — и заяц промчится мимо. Вот он сделал скачок над самым Пиратом, и тот, как стальная пружина, подбросил вверх голову, и большой заяц, не успев крикнуть, затрепыхался, сжатый стальными челюстями.

Пират не сделал ни одного лишнего движения. Только опыт, накопленный тысячелетиями и ставший инстинктом, мог создать такого охотника. Каждое движение его было точно, целесообразно и красиво.

Двух секунд не понадобилось волку, чтобы прикончить зайца, но в следующее мгновение Пират повел ухом и быстро, давясь и чавкая, начал расправляться с еще трепещущей добычей.

Если для того, чтобы так быстро прикончить зайца, требовался тысячелетний опыт предков, то такие же тысячелетия тяжелой жизни в волчьей стае, когда не хватает для всех пищи и выживают только самые сильные и ловкие, нужны были, чтобы так быстро разделаться с добычей.

Пират только тряхнул головой и мгновенно словно разрубил зайца топором пополам, почти без усилия проглотил обе половины, одну за другой.

К тому времени, когда собачья стая, с лаем и визгом, пронеслась мимо, на земле около Пирата осталось несколько клочков шерсти.

Пират стоял сгорбившись. Он не успел разжевать куски, и теперь они с трудом двигались по пищеводу. Пират выгнул дугой костлявую спину.

Полкан опередил свору и первый пролетел мимо Пирата, даже не взглянув на него, но потом, заподозрив обман, резко затормозил и, покрутившись на месте, пружинным медленным шагом вернулся к Пирату.

Разгоряченная погоней свора умчалась по старому следу. Два зверя — один молодой, худой, косматый и спокойный, другой мускулистый, плотный, с налившимися кровью глазами — очутились друг перед другом.

Пират ощетинился, шире расставил еще щенячьи, не по росту толстые ноги и замер, как каменный.

Полкан, разгоряченный погоней, не мог спокойно стоять на месте. Он приближался, дрожа, рыча и роя лапами землю. И когда расстояние между ними сократилось до двух шагов, они, возможно впервые за всю совместную жизнь, встретились на одну секунду глазами.

И мгновенно Полкан, как мячик, отделился от земли и вцепился Пирату в загривок. Пират сделал усилие, проглотил, наконец, пищу, разогнул спину и, повернув голову кверху, лязгнул зубами. Полкан, испытанный боец, на этот раз вовремя отпрыгнул в сторону. Зубы Пирата только скользнули по его шерсти и почти надвое, как бритвой, разрезали толстый ременный ошейник.

Еще раз бросился Полкан в битву, но зубы Пирата встретили его на пути, и он взвизгнул, отлетев в сторону с окровавленной мордой.

Третий раз он не прыгнул, а только вертелся вокруг и рычал. Пират, ощетинившись, угрюмо и спокойно наблюдал за ним, потом, услышав шум приближающейся стаи, повернул и сначала шагом, а затем неторопливой рысцой скрылся из виду.

После этого случая Пират редко участвовал в охотах стаи. Но иногда, заслышав издали гон, он прятался на пути бегущего зверя и, перехватив добычу, исчезал в кустах, не оставив ни малейшего следа.

Дома, на складе, Полкан и Пират по-прежнему, казалось, не замечали друг друга, только при встречах шерсть на их спинах вставала дыбом.

Радыгин был слишком опытным охотником, чтобы не заметить начала этой войны. На следующий день после драки Радыгин долго разглядывал рану на морде Полкана и его ошейник.

Рана была глубока и еще кровоточила, а ошейник держался на тоненькой дольке. Пират слонялся невдалеке, искоса поглядывая на хозяина.

Радыгин придержал за ошейник Полкана и свистом подозвал Пирата. Обычно тот стремительно кидался на зов хозяина. Но на этот раз он медленно и неохотно начал приближаться к Радыгину.

Радыгин потянул его за загривок и почувствовал запекшуюся кровь на шерсти.

Псы мирно стояли рядом бок о бок, ни разу не взглянув друг на друга, только шерсть дыбом поднялась у обоих, и дышали они часто и шумно, высунув языки.

В тот же день Радыгин надел на Полкана, Пирата и Щеголя новые, из толстого ремня, ошейники.

Полкан даже не заметил обновки. Щеголь несколько минут вертел головой, пробовал сорвать ошейник и, убедившись в своем бессилии, быстро успокоился.

Пират принял ошейник как величайшую обиду. Он яростно скреб по нему лапами, пытался достать зубами, долго вертелся на одном месте и, выбившись из сил, подошел к Альме и начал скулить.

Но Альма лежала спокойно и равнодушно. Она готовилась снова стать матерью и уже охладела к приемному сыну.

Радыгин поманил Пирата и дал ему есть. И тогда, впервые за свое существование, Пират не притронулся к еде и ушел со двора.

Он долго бродил по лесу, сгорбившись, поджав хвост и опустив голову, словно ошейник был невыносимо тяжел и давил, как ярмо.

Он не раз натыкался на свежий заячий след, но равнодушно проходил мимо, пока в том самом перелеске, где недавно у него был бой с Полканом, он не встретил незнакомую собаку.

Они нос к носу столкнулись на повороте. Эта собака была ржаво-рыжей окраски, только на спине и морде концы волос были несколько темнее, а вокруг губ шла узкая белая полоска, отчего на морде зверя, казалось, застыла улыбка.

Пират знал всех поселковых собак, но этой не встречал. Она была выше его ростом, но худа и костлява, с низко опущенным хвостом, заметно хромала на левую, переднюю ногу и, несмотря на позднее время, не успела еще вылинять. Желтовато-ржавая шерсть клочьями висела у ней на боках.

Столкнувшись неожиданно, Пират и незнакомая собака сделали одно и то же движение. Они, как по команде, прилегли на землю и, лежа на расстоянии десятка шагов, пристально рассматривали друг друга. Потом волчица приподнялась и низкой, крадущейся походкой двинулась к Пирату.

Пират подскочил, но не бросился удирать, а, поджав хвост и оскалив зубы, такой же походкой, отступая, начал ходить вокруг незнакомки. Со стороны это было похоже на игру, и, если бы Пират был обыкновенной собакой, эта игра неминуемо кончилась бы для него смертью. Но ему эта худая собака не казалась страшной, и постепенно расстояние между ними начало сокращаться. Чем ближе они подходили, тем спокойнее становилась походка незнакомки; вплотную к себе Пират ее не подпустил. Он оскалил зубы и заворчал. И новая знакомая, казалось, согласилась с ним. Ближе подходить она не пыталась. Они на расстоянии обнюхали друг друга. От Пирата пахло собаками, — на спине у волчицы снова дыбом встала шерсть, но на этот раз ненадолго. Она еще раз медленно обошла его кругом и, как видно, убедившись, что перед нею свой, повернулась и заковыляла прочь, ни разу не оглянувшись.

Пирата эта встреча не испугала. Инстинкт, наследованный им от предков и предупреждавший его о малейшей опасности, на этот раз молчал. Эта встреча, казалось, успокоила его. Проводив волчицу глазами, он спокойно потрусил к дому.

Но и на следующий день он еще не мог привыкнуть к ошейнику. От пищи, предложенной Радыгиным, он уже не отказывался, но на охоту вместе с Альмой не пошел.

Альма ушла одна, она даже несколько раз оглянулась, не слыша за собою уже привычных для ее уха, крадущихся осторожных шагов приемного сына.

И только час спустя, когда Альма напала на свежий заячий след и начала подкрадываться к жертве, ее ухо уловило осторожную мягкую поступь позади себя. Занятая охотой, она даже не оглянулась и продолжала красться. И только полминуты спустя ее поразил какой-то непривычный ритм в походке приемного сына, и одновременно ветер принес к ней чужой и враждебный запах.

И снова Альма, охваченная страхом, забыла о дичи, резко повернулась назад и почти рядом с собой увидела худую лохматую волчицу.

Волчица была немного выше ее ростов, страшно худа и костлява, но Альма даже не попробовала защищаться. Она мгновенно сделала большой прыжок в сторону и бросилась наутек.

Но время было упущено Слишком близко подошла волчица, — она бросилась наперерез и загородила дорогу.

Альма заворчала растерянно и направилась в другую сторону. И снова на ее пути оказалась волчица. Много раз пыталась уйти Альма от смерти, и каждый раз волчица преграждала ей путь.

Со стороны это напоминало игру, а ставка в этой игре была жизнь. Оба зверя непрерывно меняли места. Но вот у одного, который был ниже, плотнее и выглядел более сильным и упитанным, начали быстро подниматься и опускаться бока и больше, и больше высовывался язык.

Движения второго зверя были так быстры и неуловимы, что, казалось, эта затянувшаяся игра не стоила никаких усилий. Дыхание было ровно, и худые, глубоко запавшие бока почти неподвижны.

И тогда, как видно почувствовав, что ей не уйти от волчицы, собака забыла страх и, вместо очередного скачка в сторону, с разбега бросилась на врага. Она налетела на волчицу с такой быстротой и яростью, что сбила ее с ног и насела сверху, вцепившись зубами в загривок.

Но рот собаки забила густая, линяющая шерсть, и длинные зубы только слегка прокусили кожу.

Волчица рванулась, выскользнула вьюном и коротким рывком до кости располосовала плечо собаки.

Альма не почувствовала боли, она снова ринулась на врага, но второй раз сбить с ног волчицу не удалось. Несколько минут они так быстро кружились на месте, что их трудно было различить.

Альма превосходила хромую, еще не успевшую оправиться от долгой болезни волчицу силой, но она уступала врагу в ловкости. Нападая, она тратила слишком много энергии, и ей ни разу не удалось нанести тяжелого удара. За всё время борьбы волчица не получила ни одной серьезной раны. Она бойко увертывалась от клыков собаки и не упускала случая ответить ударом на удар.

Скоро оба врага оказались покрытыми кровью и пеной. Хрипло дыша, с высунутыми языками, стояли они, глядя друг на друга глазами, полными ненависти и бессилия.

Но где-то в глубине покрасневших от ярости собачьих глаз притаился страх — извечный страх собаки перед волком. И чем ровнее становилось у нее дыхание, тем больше ярость уступала место страху. И тогда, собрав последние силы, Альма еще раз ринулась в сторону и, не встретив преграды, понеслась по лесу.

Волчица бросилась за ней по пятам, но опоздала. Израненная, покрытая кровью собака неслась, подгоняемая страхом и хромая; измученная борьбой и болезнью, волчица уже не могла ее догнать.

Расстояние между ними начало медленно увеличиваться. Тогда коротко завыла волчица. Собака, описав широкую дугу, уже мчалась прямо к дому.

Быстрым галопом она проскочила перелесок и на том самом месте, где недавно Пират прикончил зайца, наскочила на зверя.

Он стоял заслоненный густой молодой пихтой, и, прежде чем Альма успела осознать опасность и броситься в сторону, большой лобастый волк ударил ее головою, сбил с ног и подхватил на лету.

Собака даже не успела завизжать, а может быть, в последнее мгновение ей показалось, что на ее пути встал Пират — так поразительно похож был этот волк на ее приемного сына.

* * *

Пират лежал свернувшись в клубок и, казалось, не заметил ухода Альмы. Но, когда она скрылась за пригорком, он поднялся, поглядел ей вслед и снова лег, головой в ту сторону, куда ушла Альма. Так пролежал он до сумерек, ни разу не шевельнувшись. Потом вдруг вскочил, прислушался и огляделся по сторонам. Недалеко от него лежал белолапый Щеголь; увидев вскочившего брата, он открыл темные глаза и пристально посмотрел на него.

У него был очень тонкий слух, но всё же его не хватило для того, чтобы уловить тот звук, который заставил вскочить Пирата.

Он никогда не слышал, как волки зовут на помощь друг друга, когда в одиночку не в силах справиться с добычей. И теперь, впервые услышав этот призыв, прилетевший издалека, Пират высоко поднял голову и сразу стал похож на взрослого волка. Он долго стоял насторожившись, и хотя уши его уже не могли больше уловить ничего, Пират, даже не взглянув на Щеголя, направился к лесу, туда, откуда прилетел этот призыв.

Он бежал по прямой, изредка останавливался, прислушивался и снова бежал дальше. Возможно, что Пират, не встретив никого в ближайшем лесу, повернул бы назад, но он наткнулся на след приемной матери и затрусил по нему. След шел в том же направлении, откуда прилетел короткий, смешанный с лаем, волчий призыв.

Идя по следу Альмы, Пират скоро наткнулся на небольшую площадку с отпечатками свежих следов.

Полянка была сильно утоптана и исцарапана. На мягкой, рыхлой земле с отпечатками лап валялись клочья шерсти и были видны следы крови.

Пират ощетинился и обнюхал полянку внимательно и добросовестно. Он понял, что здесь только что был бой.

С взъерошенной шерстью и поджатым хвостом, осторожно ступая, словно боясь обжечься, обнюхал он каждый клочок земли.

Два запаха без труда уловил его нос: один — привычный и знакомый запах собаки, другой — чужой и враждебный запах волка.

Долго еще кружился Пират на месте недавней битвы. Он нюхал, фыркал, часто останавливался, словно читал неразборчивый почерк.

После, распутав клубок следов, он двинулся дальше по следу. И опять два следа слились в один. Пират двигался то мелкой спорой рысцой, то осторожным шагом и, наконец, выбрался в знакомый перелесок.

И там он наткнулся на двух похожих на него зверей.

Хромая волчица лежала на земле и зализывала раны. Бока ее сильно раздулись, и глаза казались сонными. Другой волк, огромного роста, с пышным темным загривком, стоя над ней, помогал зализывать раны.

Своей приемной матери Пират не увидал. От нее не осталось даже следа. Как ни осторожно крался Пират, волки заметили его сразу. Волчица мгновенно вскочила с земли и, разглядев гостя, оскалила зубы, угрожающе заворчала, но с места не двинулась. Переполненный желудок и свежие ноющие раны сделали ее неподвижной, ленивой.

Большой черноспинный волк тоже повернул голову к Пирату, настороженно и недружелюбно посмотрел на него.

Молодой, хотя и очень крупный волчонок, с большой головой, худой шеей и тощим, поджатым к животу хвостом, не внушал ему опасения. Волчица снова оскалила зубы и заворчала, тогда и волк рявкнул коротко и глухо. Пират еще больше поджал хвост и помчался к дому. Он несся стремительно, избегая открытых мест, но, несколько раз оглянувшись, скоро убедился, что никто его не преследует.

В густые сумерки Пират появился на лесном складе.

Он воровато шмыгнул мимо спящего Полкана и долго ходил по огромному двору, разыскивая Альму, потом вернулся к воротам, лег у входа и замер.

Шел час за часом, а он лежал, не делая ни малейшего движения. Темные глаза его были широко открыты, и в них застыла тревога.

Среди ночи, когда показалась неполная луна, Пират поднял голову, долго смотрел на нее, словно впервые увидел, затем, не отрывая от нее печальных глаз, заскулил сначала тихо, потом громче и громче.

Волчий вой, раздавшийся среди ночи в черте поселка, мгновенно всполошил собак.

Пират не успел дотянуть до конца первую ноту, как к нему, давясь от ярости и возбуждения, бросился Полкан. Пират огрызнулся, щелкнул зубами и, прижавшись задом к забору, затянул снова тоскливо и однообразно.

Услышав под окном у себя вой волка, Радыгин выбежал с ружьем из сторожки. Прижавшись к забору, у ворот сидел Пират и выл, глядя на луну, тоскливо и жалобно. Около него вертелся Полкан, норовя вцепиться певцу в горло. А между ними метался от одного к другому и лаял за двоих Щеголь.

Пират, казалось, не обращал на Полкана внимания, и только когда тот наседал слишком близко, Пират прерывал песню, коротко и глухо огрызался и снова начинал выть. Радыгин сотни раз слышал волчий вой, и теперь он сразу определил призывный характер этого воя.

Увидев Радыгина, Пират смолк, но зато с большей яростью бросился на него Полкан. Охотник с трудом отогнал Полкана и даже погладил Пирата по спине. Но тот смотрел мимо него и, казалось, не заметил ласки.

И только когда Радыгин принялся звать Альму, Пират оживился, завилял хвостом и побежал впереди хозяина. Они вместе обошли весь склад, но Альмы не было.

Радыгин не успел закрыть дверь сторожки, как снова во дворе раздался тоскливый, похожий на завывание ветра в непогоду, вой молодого полка и осатанелый собачий лай. Еще несколько раз выходил Радыгин, пытаясь унять Пирата и успокоить собак, но только он уходил со двора, как вой начинался снова.

Тогда Радыгин схватил первую попавшуюся под руки палку и огрел волка по спине. До этого случая Пирата ни разу не били. Он поджал хвост и с визгом выскочил за ворота. Хозяин погрозил ему вслед палкой и заложил толстой доской лазейку в заборе. Несколько минут волк молчал, потом снова завыл, тоскливо и однообразно, и снова рычали и бесновались собаки, но уже по ту сторону забора. Пират еще выше задрал голову и завыл еще жалобней и тоскливей.

На призывный вой осиротевшего волчонка долго отвечали одни собаки, но потом где-то далеко в лесу раздался ответный зов.

Пара волков лежала на том же месте, где они прикончили собаку. Волчица отяжелела от обильного пира и страдала от полученных в недавней драке ран. Она лежала, положив на передние лапы голову, и дремала. Волк, свернувшись в клубок, спал.

Волчица первая услышала вой Пирата. Она не шевельнулась, только слегка приоткрыла глаза и торчком поставила уши. Немного погодя она приподняла голову и долго слушала. Волк тоже на минуту приподнял голову, прислушался к вою и к собачьему лаю и снова заснул, еще плотнее свернувшись в клубок.

Волчица не спала. В былые годы, осенью, ее не раз так звали уже покинувшие логово и отбившиеся на охоте детеныши. И тогда она голосом давала знать о себе, шла навстречу и приводила детеныша к месту ночевки или дневки семьи.

В этом году ее дети, весенний помет, — прибылые, оказались уничтоженными, а прошлогодний помет — переярки — за время ее болезни взматерели и разбрелись в разные стороны.

Волчица тосковала по семье, и плач одинокого волчонка, зовущего мать, будил в ней неудовлетворенные материнские чувства.

Волчица осторожно поднялась с земли и вышла на открытое место.

Чем дольше и тоскливее выл молодой волк, тем беспокойнее становилась волчица, и на последний, особенно жалобный призыв выгнанного за ворота Пирата волчица задрала голову и ответила призывно и ласково.

Пират сразу понял смысл этого зова, хотя прежде его никогда так не звала Альма. Он оживился и, уже коротко и радостно взлаяв, помчался на зов.

Через несколько минут они сошлись в лесу. Увидев вместо Альмы хромую волчицу, Пират остановился как вкопанный. Волчица сделала еще шаг, и он сразу ощетинился и оскалил зубы. Волчица по-собачьи завиляла хвостом и тихо, ласково взвизгнула.

Тогда оба они, с величайшей осторожностью, начали приближаться друг к другу. Сойдясь вплотную, они разом остановились и тревожно и настороженно потянули носами воздух.

Пират был вскормлен собачьим молоком, запах волка стал ему чужим. Волчица услышала запах собаки и насторожилась. Но пробудившийся материнский инстинкт был сильнее всех других чувств. Она подалась вперед и лизнула Пирата в нос. Волчонок отскочил в сторону, оскалил зубы, заворчал и огляделся по сторонам.

Альмы не было, только в стороне стоял большой волк и равнодушно наблюдал за встречей волчицы с Пиратом.

Постояв немного, Пират повернулся и сгорбившись потрусил назад к дому. Рядом с ним вприпрыжку бежала хромая волчица. Она заглядывала ему в глаза, виляла хвостом, тихо и жалобно скулила, но Пират больше не смотрел на нее.

Проводив до опушки сына, волчица остановилась и, глядя ему вслед, завыла жалобно и одиноко.


С этой ночи мирная жизнь на дворе лесного склада кончилась. Уже после стычки в лесу Полкан начал враждебно относиться к Пирату. Но тогда это была вражда двух собак, недолюбливающих друг друга. Послушный воле хозяина, Полкан не затевал драки и старался не замечать своего худого большеголового врага. Но после этой ночи Полкан уже не мог равнодушно видеть Пирата, он не мог ни есть, ни спать спокойно, чувствуя, что рядом с ним, здесь, во дворе ходит волк. Он похудел, охрип от лая и, как беснующаяся тень, носился вокруг одиноко бродившего волчонка.

Радыгин не раз старался примирить их, но голос вековечной вражды оказался сильнее воли человека. Послушный, хорошо выдрессированный пес больше не повиновался хозяину и ждал удобного момента, чтобы расправиться с врагом.

Непрерывный лай Полкана по волку тревожил других собак, и они целыми стаями рыскали вокруг склада.

Пират тоже изменился. После гибели Альмы и встречи с волками он ни разу не вышел за ворота лесного склада. Чаще всего он лежал в бывшем логове Альмы или бесцельно слонялся по двору, низко опустив голову, а в глазах у него была тоска. Он молча и угрюмо огрызался от наседавшего на него Полкана и звучно щелкал зубами.

Радыгин увидел, что Пират всё более и более становится похожим на дикого волка, Пират начал сильнее косить, и в глазах его появился холодный зеленоватый отблеск.

Радыгин не раз пытался приласкать его, но волчонок не подходил к нему близко. И старый охотник понял, что Пират не забыл и не простил ему удара палкой и теперь потребуется много времени, чтобы снова завоевать доверие зверя. А Пират тосковал по ласке, и охотник это видел.

Радыгин слишком хорошо знал животных, чтобы сомневаться в неизбежном конце одного из своих питомцев.

После гибели Альмы Полкан был особенно необходим ему для охоты.

Радыгин понимал, что ему придется пристрелить Пирата, но охотник, отправивший на тот свет сотни зверей, теперь медлил, рискуя потерять последнюю свою взрослую охотничью собаку…

Помог случай. Ранним утром приехал к Радыгину незнакомый человек. Костюм, разговор и манера держаться показывали, что человек этот нездешний, пришлый издалека, горожанин.

Незнакомец оказался разговорчивым и за короткое время успел несколько раз изложить свое дело.

Наконец, еще раз повторив просьбу, гость умолк.

Молчал и хозяин, но в глазах его изредка мелькали веселые искорки; казалось, он видел нечто крайне забавное и старался не рассмеяться.

Перед Радыгиным сидел очень молодой, щуплый человек, во всем новом, с рассеянным взглядом больших серых глаз. Он часто мигал, поднимая и опуская длинные, как у девушки, ресницы, и, если бы не мягкая, явно для солидности отпущенная бородка, его можно было принять за. девушку.

Этот человек отправлялся один в глухой, неизвестный край, чуть ли не за тысячу километров дальше на север, изучать там какие-то метеорологические явления и просил Радыгина проводить его до места и помочь построить избушку.

Пока Радыгин молчал, гость успел изложить еще одну просьбу.

— Вот останусь я там один и, чтобы было мне веселее, хочу попросить вас продать мне собаку. Говорят, у вас лучшие охотничьи собаки в поселке. Если захотите, я вам верну ее через год.

— Не надо, мил человек, тебе туда ехать. Глупости всё это, — решительно сказал Радыгин.

— То есть как — не надо, почему глупости? — Гость даже привстал.

— А так, что никакого интереса в тех местах нет, я знаю доподлинно, — еще увереннее проговорил Радыгин.

— Нет, нет, — гость, подойдя к Радыгину, дотронулся до его плеча. — Я много лет добивался, чтобы меня туда послали. Это очень интересно для науки, а вы говорите… — Голос незнакомца, высокий, порывистый, вздрагивал от негодования.

Радыгин снова замолчал и еще внимательнее посмотрел на гостя, потом уже без прежней уверенности добавил:

— Что касается институтов и наук, не мне судить, я их даже издали не видал, а вот места те я видел. Гиблое место, и нет в нем ничего ни хорошего, ни любопытного: мелколесье, тундра, ни зверя, ни птицы вволю. Волки и те не живут там. Рябчики да кое-где тетерева. Скучное место.

— Вы там бывали, — еще больше оживился гость, — или вам рассказывали?

— Зачем рассказывали. Сам видел, избушка там есть, у озера. Еще при царизме жил в ней один, пока от цинги не распух, там он и умер.

— Вот чудно! — почему-то обрадовался гость. — Значит, вы меня проводите. А собаку продадите, да? — заглядывая Радыгину в глаза и потирая руки, упрашивал гость.

— Там тебе и с собакой и без собаки крышка, понимаешь? — закричал вдруг Радыгин и встал. — Там человеку жить невозможно, ты знаешь, какие там морозы! Это тебе не институт, а тундра.

— Знаю, я бывал в местах, где морозы еще больше, и вот, выжил, — улыбнулся гость и показал ровные белые зубы.

— Сколько же тебе лет? — спросил, сбитый с толку, Радыгин.

— Двадцать пять.

— Ишь ты, а я думал, лет семнадцать, восемнадцать. Да это всё равно, года тут значения большого не имеют. Хоть двадцать, хоть сорок, а выжить трудно.

— Значит, отказываетесь?

— Отказываюсь.

— Жаль. Ну, тогда хоть собаку продайте.

— Неужели пойдешь?

— Пойду.

— Так… ладно, насчет собаки подумаю, хотя вряд ли. Одну у меня волки зарезали, Другой такой мне не достать. Есть молодой кобелек, хороший пес, но самому нужен.

Потом, вдруг озаренный какой-то новой мыслью, Радыгин подошел вплотную к гостю и сказал:

— Вот что, волк у меня ручной есть. Совсем собака, только с моим старым псом не ладит, а убивать волчонка рука не поднимается. Да еще ударил я его сгоряча и невпопад, так он на всех теперь зверем смотрит. Возьми его, пожалуйста.

Через неделю, путаясь на узких лесных тропках, по первому снегу пробирался караван — три человека, две лошади и две собаки. Караван с трудом пробирался сквозь чащу, через поваленные на пути деревья, переправлялся через быстрые карельские речушки и держал путь на северо-восток.

Впереди каравана, где на лыжах, где пешком, шел Радыгин, следом — косноязычный невзрачный человек, известный в поселке под кличкой Лопарь; как и Радыгин, охотник и зверолов. Лопарь и молодой ученый Жилкин вели на поводу лошадей. Щеголь и Пират не имели постоянного места и бежали то впереди каравана, то сзади.

Обычно молчаливый, Радыгин был в пути особенно мрачен. Он почти не разговаривал, словно сердился на всех и вся и, только расчищая частые завалы, казалось, вымещал недовольство на ни в чем не повинных деревьях. Лопарь, косноязычный от рождения, молчал поневоле. Зато Жилкин разговаривал за троих. Этот щуплый городской человек был на редкость вынослив и, казалось, никогда не уставал.

Если в первые дни Радыгин смотрел на него, как на странного и обреченного человека, то через несколько дней пути в хмурых взглядах проводника, изредка бросаемых на Жилкина, появилось удивление и уважение.

Тяжелой работы в пути хватало и лошадям и людям. Жилкин никогда не отставал в работе от других и находил время потрепать по холке лошадь или приласкать собаку и пошутить с Лопарем. Еще не кончилась первая половина пути, а лошади приподнимали головы и ржали, когда он приближался к ним. Щеголь ходил за ним по пятам, и Радыгин перестал хмуриться, когда Жилкин обращался к нему с вопросами, а Лопарь непрерывно улыбался, от чего его широкий рот делался еще шире.


Последним сдался Пират. Он долго крепился, обходил стороной юркого, часто затрагивавшего его человека, казалось, старался не замечать его присутствия.

Жилкин особенно интересовался собакой-волком и всячески старался с ним подружиться, но Пират долго обходил его стороной.

Легкой скользящей походкой Пират бежал впереди Радыгина, часто сворачивая в сторону, и, описав круг, снова возвращался на свое место.

Вечерами у костра он видел, как вьется вьюном и ластится к Жилкину Щеголь, но сам первое время держался в отдалении. Потом он начал меньше дичиться и скоро на оклик Жилкина стал едва заметно помахивать хвостом. Потом он нехотя позволил себя погладить, и Жилкин долго осторожно перебирал густую шерсть на загривке, а на следующий день Пират сам подошел к сидевшему у костра Жилкину и положил свою тяжелую, лобастую голову ему на колени. Теперь впереди Радыгина бежал только один Щеголь; Пират, как привязанный, шел рядом с Жилкиным, и Жилкин не забывал приласкать его. Возможно, что приемная мать Пирата передала ему вместе с молоком эту острую потребность в человеческой ласке. Жилкин угадал ее.

Радыгин в этот день оглядывался назад чаще, чем требовали обстоятельства, и что-то бормотал себе под нос. Слова разобрать было трудно, но в интонациях слышалось больше удивления, чем упрека.

Только через месяц караван добрался до места.

В несколько дней Радыгин и Лопарь срубили новую избушку на берегу небольшого озерка. Жилкин, как мог, старался помогать им, но ему не терпелось, и, подвязав лыжи, он уходил осматривать окрестности, и ни разу от него не отстал Пират.

Потом настал час расставания. Жилкин передал Радыгину письма. Все трое сели на свежевыструганную лавку, и в маленькой избушке, пахнувшей смолой, стало очень тихо. Минута молчания затягивалась, и видно было, что уходящим трудно подняться и уйти, оставив здесь, на самом краю земли, этого щуплого, похожего на девушку, молодого человека. Молчание в этом краю великого покоя было особенно полным, ни единый звук не нарушил его, только дрова потрескивали и тихо, как ручей, журчал огонь в маленькой чугунной печке.

Наконец Радыгин медленно оторвался от лавки, вразвалку, по-медвежьи подошел к Жилкину и обнял его.

— Ну, счастливо тебе оставаться, Петр Алексеевич. Ты, пожалуй, и вправду не пропадешь здесь. — И двинулся к выходу. За ним молча пошел Лопарь.

Когда Радыгин и Лопарь взяли за поводья лошадей, Щеголь замешкался и, повиляв около Жилкина хвостом, побежал следом за Радыгиным. Пират не двинулся с места, он стоял рядом с Жилкиным и молча смотрел вслед уходящим. Щеголь недоуменно заскулил и заметался между двумя группами. Радыгин оглянулся, потом придержал коня и снова вернулся к Жилкину.

— А ведь ты колдун, Петр Алексеевич, — сказал он, глядя на Пирата. — Я его вырастил, а он и хвостом мне вслед не махнул. Ну да, может, он с тобою свою судьбу нашел, а у меня на него терпения не хватило. Возьми себе и Щеголя, не объест он тебя, всё-таки настоящая собака, а тебе веселей с двумя будет. Он забавный пес и для охоты пригодится. Кто тебя знает, может, и выживешь здесь. Колдун ты.

А через несколько дней уже по глубокому снегу, на коротких охотничьих лыжах, ловко бежал небольшой человек, а за ним на поводу две рослые собаки тянули грубо сколоченные нарты с теодолитом. Один пес, черный, блестящий, с белой грудью и белым кончиком круто забранного пушистого хвоста, пыхтел от усердия. Неисчислимое количество предков Щеголя — лаек — не только охотились вместе с человеком на птицу и зверя, охраняли его жилище, пасли вместе с человеком стада, но так же, как сейчас их потомок, тянули лямку из века в век, поэтому приучить Щеголя ходить в запряжке оказалось делом не трудным. Этот шаловливый молодой пес изо всех сил нажимал грудью на лямку-хомут и тянул нарты. Глаза его блестели, а черный пушистый с белой кисточкой хвост был закручен особенно лихо.

Рядом с ним шагал в запряжке другой пес. Серый, высокий и худой, с тощим, как будто облезшим хвостом. Он был первым среди бесчисленного ряда предков-родичей, позволившим надеть на себя лямку-хомут. Природа щедро наделила его умом, обонянием, слухом, остротой зрения и, главное, многочисленными инстинктами, в веках накопленными волками. Эти инстинкты сочетались с его личными качествами и всегда почти безошибочно подсказывали ему, как поступить правильно. Для его предков каждая ошибка всегда значила или смерть или тяжелые испытания, и Пират не ошибался. Он точно знал, как надо держать себя при опасности, во время борьбы с врагом, и ни на один сантиметр не уходили его клыки ни вправо, ни влево, когда он хватал добычу.

Но с тех пор как Пират позволил Жилкину надеть на себя хомут-лямку, он непрерывно стал ошибаться. Пират был умен, но у него был ум зверя, основанный больше на мышечной и нервной реакции и, главным образом, на инстинктах.

Теперь инстинкты не помогали ему, и Пират делал одну ошибку за другой.

Всё отвлекало его от работы: след мыши, снег, упавший с дерева, тень от куста. Пират останавливался и путал постромки.

Захваченный азартом работы, Щеголь ворчал на него и скалил зубы, чего никогда не делал прежде. Пират виновато смотрел на Жилкина и не обращал внимания на Щеголя.

Жилкин не сердился и не грозил ему. Он терпеливо распутывал постромки, снимал, тянул за повод, и нарты двигались дальше.

Пират, несмотря на худобу, обладал крепкими мускулами, железными сухожилиями и могучим дыханием. Он был сильнее самой сильной собаки, но как упряжной пес он стоил мало. Он не мог научиться самым простым вещам, которые Щеголь схватывал мгновенно. И каждый раз, когда Пирата запрягали в нарты, у него в глазах было то самое тоскливое выражение, которое впервые появилось, когда Радыгин надел на него ошейник. Только когда Жилкин шел впереди, держа в руках повод, Пират охотно тянул следом тяжелые нарты. Часто случалось, что Жилкин останавливал нарты, распрягал собак и по нескольку часов подряд возился с приборами и инструментами. Щеголь почти всегда убегал в лес, рыскал между кустарников, разрывал мышиные снеговые норы или, подняв с лежки мелкого полярного зайца, с отрывистым лаем гонял его по лесу. Пират редко отходил от Жилкина, он ложился по возможности ближе к нему и не мигая смотрел на хозяина. Казалось, что он выключал все другие органы чувств, кроме зрения, он становился равнодушным к громкому лаю Щеголя, идущего по горячему следу, к запахам близкой добычи, которые ветер приносил из лесу, и даже к настойчивым требованиям желудка. Неподвижный, окаменелый, он лежал на снегу и широко открытыми глазами смотрел на Жилкина. Иногда, когда особенно громко лаял Щеголь, как будто боясь поддаться соблазну, Пират резко, как от толчка, поднимался и шел не в лес, а к хозяину и молча клал свою тяжелую голову к нему на колени. Занятый работой, Жилкин рассеянно гладил его по голове, и волк смотрел на него полными счастья глазами.

Но не всегда Пират был равнодушен к охоте. Часто, особенно к ночи, он исчезал в лесу. Бесшумно и осторожно скользил он между деревьями, поминутно останавливаясь, нюхал воздух, прислушивался и возвращался только к утру и всегда с раздувшимися от пищи боками.

Дичи в этих местах водилось мало, но зайцев было множество, и Пирату почти всегда удавалось насытиться. Часто он и Щеголь охотились вместе. Обычно на долю Щеголя выпадала роль загонщика, Пират ловко умел перехватить добычу на полпути и мгновенно прикончить. Но от того ли, что Пират здесь не бывал голоден или от чего другого, но Щеголь всегда получал свою долю от этой охоты.

И всё же, несмотря на всю привязанность волка-собаки к Жилкину, он не любил находиться в избушке. В то время когда Щеголь наслаждался, лежа в растяжку около железной печурки. Пират предпочитал спать в холодных сенях. К горячей печке, к огню, к дверям, которые он сам не мог открыть, Пират питал инстинктивную неприязнь. В холодные ночи, когда от мороза трещали стены, Жилкин пытался оставлять его в избушке, но Пират скулил и просился на волю. Спал он в открытых сенях, сжавшись в комок и согреваясь собственным теплом.

С каждым днем Пират сильнее и сильнее привязывался к Жилкину. Он даже нарты таскал охотнее и реже путал постромки. Но среди зимы, во время сильных морозов, изменился его характер. Он стал скучным, не хотел тащить нарты, путал постромки, злобно огрызался на Щеголя и равнодушно относился к ласке и к укорам хозяина. Глаза у него сделались мутными, и он по целым дням слонялся вокруг избушки, словно потерял и не мог найти что-то крайне ему нужное.

Жилкин опасался, что Пират заболел, и был с ним особенно ласков, но Пират теперь редко подходил к нему сам, без зова. В избушке он теперь не бывал совсем, и Жилкин положил для него в углу сеней теплый и толстый войлок.

Пират покорно улегся на нем, положил свою тяжелую голову между лапами, насторожив уши, и замер. Среди ночи, когда Жилкин давно уже спал, Пират поднялся и бесшумно ушел из сеней. Он долго стоял неподвижный, облитый серебряным лунным светом, как изваяние, и напряженно слушал. Но даже настороженный волчий слух не мог уловить ни малейшего признака жизни вокруг.

Ели и сосны, скованные морозом, застыли черные и неподвижные и только изредка сухо потрескивали, словно простуженно кашляли. На небе холодным зеленым, волчьим пламенем горели миллиарды мелькающих глаз и смотрели равнодушно на одинокого зверя. Ища в них сочувствия, волк поднял к ним лобастую голову с двумя желтыми горящими немигающими звездами и завыл тоскливо и длинно.

В ответ ему испуганно залаял в избе пес, потом открылась дверь и вышли Жилкин и Щеголь. Пират замолк, но не двинулся с места. Щеголь подбежал к нему лизнул в нос и тихо, ласково взвизгнул. Жилкин наклонился и пощупал у Пирата нос. Нос был холодный и влажный. Жилкин потрепал зверя по загривку и заглянул в глаза.

Пират стоял равнодушный, с опущенным хвостом и, казалось, не заметил ласки хозяина.

И не успела закрыться за Жилкиным дверь, как Пират снова завыл. Он набирал полную грудную клетку воздуха и до изнеможения тянул одну тоскливую ревущую бесконечную ноту.

И вдруг разом оборвал пение, приподнялся и замер. Напряженный и неподвижный, он слушал долго, затем сначала медленно, шагом, двинулся вперед к озеру и, перейдя его, прибавил ходу. Пират бежал мелкой спорой рысцой туда, откуда прилетел к нему едва уловимый призывный зов. Он несколько раз останавливался, глухо рявкал и, дождавшись ответа, бежал дальше. Потом на его зов уже никто не откликался, но Пират мчался дальше и дальше, ни на метр не уклоняясь от взятого направления и не меняя аллюра.

И только когда на замерзшем болоте он увидел утоптанный волчьими лапами снег, Пират сменил рысь на шаг и с поднятой головой, широкими и уверенными шагами вышел на открытое место. Худая поджарая волчица, та, на чей зов он прибежал, позабыв обо всем, к чему был привязан, даже не взглянула на него. Два волка опередили Пирата и теперь увивались вокруг волчицы, рыча друг на друга.

Нового соперника волки заметили сразу, но старались показать, что они не обращают на него внимания, и продолжали увиваться вокруг волчицы, искоса наблюдая за пришельцем.

Пират тоже только мельком взглянул на них и, виляя хвостом, начал приближаться к волчице. Тогда оба волка, забыв вражду, глухо зарычали и повернулись к новому сопернику.

Пират остановился, широко расставил ноги, взъерошил шерсть на спине и глухо зарычал.

Только теперь волчица впервые посмотрела на Пирата, вильнула хвостом и, переводя взгляд узких раскосых глаз с одного на другого, стала ждать результата стычки.

Четыре зверя стояли на крохотной болотистой полянке; три волка со взъерошенной шерстью и напряженными мускулами показывали друг другу, что они готовы к бою. Четвертый зверь, молодая белесая волчица с длинной мордой и светлыми глазами наблюдала за ссорой, повизгивая от нетерпения.

Пират остановился только на полминуты. Услышав поддразнивающий голос волчицы, он снова медленно двинулся к ней, не спуская глаз с противников. Ближе к Пирату оказался молодой вихрастый волк. Он был очень похож на волчицу, с такой же, как у нее, удлиненной щучьей мордой, узким лбом и близко посаженными ушами. Он первый бросился на Пирата, но сразу отлетел в сторону. Он поднялся с земли с окровавленной головой, разорванным ухом и, сразу признав себя побежденным, отошел в сторону. На пути Пирата к волчице был еще один соперник. Это был взрослый пятилетний волк, и хотя принадлежал он к более мелкой породе волков, живущих вдали от человеческого жилья и питающихся только дичью, всё же был выше двухлетнего, еще не совсем сформировавшегося Пирата. Новый противник был такой худой, что ребра выпирали наружу, а шерсть на загривке и спине лежала неровно, словно он только что вышел из жестокой драки и еще не успел прилизать себя.

Волк стоял со взъерошенной шерстью, широко расставив ноги, и всем своим видом показывал, что без борьбы он место свое не уступит.

Пират остановился и, казалось, готов был признать первенство худого волка. Но снова подзадоривающе и призывно взвизгнула волчица — и он двинулся напрямик. Худой матерый волк зарычал злобно, угрожающе и отступил. Пират ничего не знал о капканах, но он заметил, что у этого еще молодого волка вместо клыков изо рта торчали обломки, резцы были сравнены с деснами, и, отступая, волк сильно припадал на заднюю правую лапу.

Жилкин напрасно на следующий день ждал Пирата. После полудня он привязал лыжи, свистнул Щеголю и направился по следу.

Следы однообразной цепочкой тянулись от избушки на восток. Видно было, что зверь бежал рысцой, всё время не меняя аллюра. Жилкин различил несколько мест, где Пират останавливался, перекликаясь с волчицей, а затем снова тем же аллюром бежал дальше. Пройдя полдесятка километров, Жилкин повернул назад. В этот день он впервые пропустил обычные наблюдения, а на следующий день сам занял место Пирата в упряжке.

А Пират в это время, высунув язык, мчался вместе с волками за дикой самкой оленя. Он впервые охотился за такой крупной дичью. Но он поступал так, как поступали миллионы его предков охотников, каждое движение его было целесообразно и необходимо, и он ни в чем не уступал другим волкам.

Волки окружили важенку несколько часов тому назад и гоняли ее по лесу, стараясь довести до изнеможения.

И каждый раз, когда важенка пыталась вырваться из окружения, на пути ее, как из-под земли, вырастал волк. Чаще всего это был черноспинный лобастый зверь, с широко поставленными острыми ушами и пышным, почти черным загривком, отличавшим его от других волков.

Если бы Жилкин увидел его сейчас, он едва ли узнал в этом умном расчетливом звере того самого бестолкового Пирата, который никак не мог научиться таскать нарты и всё время путал постромки.

Важенка вначале передвигалась легко, ноги ее как будто не касались мягкого снега. Но потом она начала уставать, скачки ее сделались короче, дыхание вырывалось клубами с хрипом, а в больших почти человеческих глазах застыл ужас. Она металась по небольшому пространству болотца, покрытому глубоким снегом и поросшему редкой болотной порослью, и не могла с него вырваться.

И чем короче делались скачки важенки, тем теснее сжималось кольцо волков.

И в какую сторону ни неслась важенка, она везде встречала лобастого черноспинного зверя или его подругу, белесую длинномордую волчицу. Наконец важенка собрала последние силы и, не разбирая дороги, ринулась напролом и снова натолкнулась на черноспинного волка. Она задохнулась сжатым морозным воздухом и на мгновенье остановилась, и в ту же секунду сзади на нее налетела остромордая волчица и с разбега впилась зубами в круп.

Важенка яростно мотнула головою, чтобы сбить, хотя и безрогим, но крепким, как камень, лбом врага, и обнажила горло. Этого движения только и ждал черноспинный волк. Одним прыжком он пролетел несколько метров и на лету, как бритвой, до половины перерезал шею. Голова оленя не достала волчицу. Из перерезанного горла хлынула кровь, и важенка рухнула на снег. Молодой длинномордый вихрастый волк и хромой беззубый первыми кинулись к жертве, но Пират оскалил длинные клыки и зарычал глухо, предостерегающе, и ни один из участников охоты не посмел подступиться, пока черноспинный волк и волчица насыщались. Только после того, как пара с раздувшимися боками отвалилась едва дыша, к месту пира бросились хромой и вихрастый волки. Молодой вихрастый волк резал мясо большими кусками и глотал их один за другим. Хромой беззубый волк с трудом отрывал куски и, дрожа от жадности, глотал их не жуя. Он давился, фыркал, разбрасывал слюну, и хотя у него чуть не до земли отвис переполненный живот, а бока грозились лопнуть, он не отошел от пищи, пока не съел всё до последней крошки. Потом пошатываясь, как слепой, он сделал несколько нетвердых шагов и лег тут же в снег, не интересуясь уже ничем и не чувствуя ничего, кроме пьянящего и давно забытого ощущения сытости.

Десять дней Жилкин ходил в упряжке в паре со Щеголем, и десять дней Пират бегал рядом с белесой волчицей, отгоняя соперников.

Молодой вихрастый и беззубый волки не смели теперь близко подойти к волчице, но и не отставали. Они бегали следом за парой, помогали ей охотиться и питались остатками от ее трапезы.

На одиннадцатый день, после удачной охоты, волки долго спали, зарывшись в снег. Среди ночи Пират проснулся. Он долго сидел, прислушиваясь, поглядывал на свернувшуюся рядом клубком волчицу и изредка зевал. Потом задрал голову к темному, затянутому тучами небу и завыл. Волчица подняла голову, сонно посмотрела на Пирата и снова заснула. Неподалеку под кустом заворочался в снегу худой беззубый волк. Он приподнялся, выгнул горбом спину и не то с опаской, не то с осуждением уставился на своего молодого счастливого соперника, воющего не вовремя. Пират встретился с тревожным пристальным взглядом худого волка и смолк. Он посидел еще несколько минут, как будто прислушивался, не откликнется ли еще кто-либо на его зов, но в глазах у него не было напряженного блеска ожидания, а толстокожие уши стояли на голове вяло. Потом он приподнялся и осторожно, словно боясь разбудить подругу, двинулся в ту самую сторону, откуда пришел десять дней назад. Он прошел мимо худого волка, и тот оттянул губы, обнажил беззубый рот в беззвучной угрозе.

Хромой волк долго глядел ему вслед, потом осторожно подкрался к спящей волчице и лег рядом с ней на место Пирата.

Утром, выйдя из избушки, Жилкин увидел Пирата Он сам подошел к хозяину, начал ласкаться и без сопротивления дал себя запрячь в нарты. Но неожиданно для Жилкина вдруг устроил бунт Щеголь. Увидев Пирата, он бросился к нему с радостным лаем, но, подбежав ближе, шарахнулся в сторону, ощетинился и снова залаял, но уже давясь и хрипя от возбуждения, злости и страха. Пират глядел на беснующегося приятеля и приветливо вилял хвостом.

Но Щеголь ни за что не хотел стать рядом с Пиратом. Он рычал, рвался и даже прокусил Жилкину палец. Жилкину снова пришлось тянуть нарты, но на этот раз уже в паре с Пиратом.

Долго еще Щеголь не хотел признать своего молочного брата. Весь день Щеголь ходил вокруг Пирата; обычно веселые глаза пса стали грустными и напряженными. Пес был расстроен. Такого разнобоя чувств Щеголю не приходилось испытывать за два года жизни. Зрение говорило ему, что перед ним его давнишний приятель, знакомый с первых дней жизни, и добродушный веселый пес тянулся к Пирату, но от того невыносимо разило волком, и Щеголь пугался и с лаем откатывался в сторону. Только к вечеру он, наконец, успокоился и занял свое место в упряжке.

Дома, когда Жилкин распряг собак. Щеголь с радостным лаем носился вокруг приятеля, хватал его за хвост, трепал за загривок, растормошил, наконец, Пирата, и в густых полярных сумерках они долго носились друг за другом, валялись в снегу и, наконец, усталые улеглись спать рядом в сенях.

Среди ночи злобный отрывистый лай разбудил Жилкина. Сначала он не слышал ничего, кроме лая собаки, но потом откуда-то издалека прилетели еще звуки, одновременно похожие на завывание ветра, крик совы и мяуканье кошки. Жилкин без труда узнал смягченные расстояниями звуки волчьего концерта. Выл не один, а несколько волков. Голоса звучали издалека, но понемногу приближались, и скоро уже без труда можно было различить мяукающий голос волчицы, и ей изредка вторили два волка: один низкий с рокочущими басовыми нотами, — голос матерого волка, другой повыше.

Чем ближе подходили волки, тем беспокойнее лаял и повизгивал Щеголь. Пират молчал.

Жилкин быстро оделся, захватил ружье и вышел. Щеголь метнулся к нему навстречу и чуть не сбил с ног. Жилкин увидел Пирата. Он сидел на снегу неподалеку от избушки и внимательно прислушивался к волчьей песне.

Увидя Жилкина, он подошел к нему, дал потрепать себя по загривку и снова уселся на прежнее место.

Щеголь метался между Жилкиным и Пиратом, как будто призывая их к совместным действиям. Волки приближались. Уже слышна была каждая нота призывной песни волчицы.

Жилкин запер Щеголя в избушке и, притаившись за кустом, ждал. Но волки остановились на том берегу замерзшего озерка и ближе не подходили.

Пират сидел на открытом месте и был виден издалека. Но вот в прибрежных кустах мелькнула едва заметная тень и стала приближаться к Пирату.

Жилкин вскинул ружье, но волчица притаилась в кустах и дальше не шла.

Немного погодя Жилкин различил тихое призывное повизгивание. Пират повернул к кустам голову, несколько раз махнул хвостом, но с места не двинулся. Тогда совсем неподалеку от Жилкина раздался призывной вой.

Белесая волчица притаилась в кустах и, задрав кверху остромордую голову, жалобно выла. На той стороне озера из кустов отделились две тени. Большой худой волк, прихрамывая, быстро замелькал в кустах. Жилкин взвел курки. Но в это время, выскочив из кустов, наперерез хромому прямо по открытому месту галопом к волчице ринулся еще один зверь.

Два выстрела слились в один, и молодой вихрастый волк сделал невиданно большой прыжок, рявкнул впервые, как матерый старый зверь, и рухнул головою в снег уже мертвым.

Еще несколько дней по ночам выла волчица, но близко не подходила, и каждую ночь бесновался и мешал Жилкину спать Щеголь. Пират выходил на открытое место и внимательно слушал заунывный вой, но сам ни разу не подал голоса, и ни разу не отошел от жилья человека.

До весны Пират таскал нарты, играл со Щеголем и охотился на зайцев. К весне он вылинял и окончательно сформировался. Теперь он был даже крупнее своего взрослого родителя. Походка у него стала особенно уверенной и спокойной; на толстой, с пышным темным загривком шее высоко держалась тяжелая, лобастая голова. Передние ноги у него были длиннее задних, отчего и без того широкая грудь казалась еще шире.

За зиму он еще больше привязался к Жилкину и неотступно ходил за ним по пятам.

Когда Жилкин трепал его по загривку, он закрывал глаза от наслаждения, но сам ласкаться не умел. Но чем ближе подходила весна, тем озабоченней становился Жилкин.

Работа Жилкина приближалась к концу, приближался конец и запасам пищи. Изо дня в день ждал он, что за ним пришлют людей, но проходили недели, и никто не являлся.

Всегда подвижный и деятельный, Жилкин сделался вялым и задумчивым. Он подолгу сидел, неподвижно уставившись в одну точку, и старался найти выход, но выхода не было. Одному ему было невозможно утащить отсюда всё, что казалось необходимым. Время тоже было упущено. Снег стал рыхлым и прилипал к лыжам, лед на озере вздулся и почернел.

Пират тонким звериным чутьем подметил тоску человека и теперь ни на шаг не отставал от хозяина.

Раз, когда Жилкин особенно долго сидел неподвижно на солнечной стороне около избушки, Пират подошел к нему, положил на колени голову и замер. Жилкин, занятый своими думами, потрепал Пирата по спине; длинные тонкие пальцы ученого рассеянно перебирали густой мех на загривке и спине. Вдруг пальцы остановились на секунду и снова принялись быстро бегать по спине от загривка до хвоста, но на этот раз уже более сосредоточенно: под густой звериной шерстью Жилкин нащупал необыкновенно мощную силу — и выход был найден. Хотя пищи осталось немного, но летом умереть с голода трудно, а с первыми морозами Жилкин решил тронуться в путь, навьючив на Щеголя и Пирата необходимый груз.

С этого дня Жилкин начал приучать обоих зверей таскать на спине вьюки. Повторилась история с нартами. Щеголь схватывал всё, что требовал от него хозяин, на лету и, усвоив, уже больше не забывал. Пират поддавался выучке туго и неохотно. Зато он без труда выдерживал втрое больший груз, чем Щеголь Казалось, что у Пирата железная спина и стальные ноги.

Жилкин только улыбался, глядя, как его ученик, очень неохотно, но без всякого видимого усилия тащил на спине вьюки, которые не по силам были взрослому мужчине.

Научные наблюдения кончились, живая натура ученого требовала работы, и он часами обучал и дрессировал своих питомцев. Жилкин уже не кормил Пирата и Щеголя. Весной в тайге они без труда добывали себе корм, питались вволю и, несмотря на усиленную работу, не только не похудели, а сильно окрепли. Щеголь шире раздался в плечах, у него изменился характер. Он стал серьезнее, строже и выглядел рослым, красивым и сильным псом.

Пират, и прежде отличавшийся могучим сложением, теперь, взматерев, поражал силою. Любовь к человеку, проснувшаяся в его звериной душе, заставила его покориться человеку и безропотно подставить спину под тяжелые и неудобные вьюки, ловить по-собачьи человеческий взгляд и вилять от счастья хвостом, когда рука хозяина взъерошивала в знак ласки густой волчий мех на загривке. По счастлив вполне Пират бывал только когда с него снимали тяжелые вьюки и он мог рядом с хозяином лежать, растянувшись на солнце.

Однажды, когда уже на озере не осталось льда, Жилкин, сидя на бревне, ловил удочкой рыбу. Пират и Щеголь лежали рядом, отдыхая после работы, в одинаковых позах. Щеголь спал, вытянув лапы, откинув голову, и только изредка тихонько взвизгивал во сне, как видно, ему снилась охота за зайцем. Пират был похож на большую немецкую овчарку. Он спал не шевеля ни единым мускулом и казался мертвым. Но всё же, хотя он и вырос среди людей, был выкормлен собачьим молоком и сам постепенно превратился в собаку, он неспособен был беззаботно развалиться на солнце, как Щеголь. Он лежал закрыв глаза, уткнувшись носом в землю, и внешне его отдых ничем не отличался от отдыха лежавшего рядом Щеголя. Но на большой голове Пирата стояли чутко настороженные уши. Ни малейший звук не пролетал мимо них. Отдыхая, он слышал и весеннюю звонкую песню синицы, и далекое карканье вороны, и пронзительный крик кулика, и легкий взлет удилища, но всё это были знакомые мирные звуки, и они не мешали Пирату спать.

Но вот уши вздрогнули и сильнее насторожились, потом медленно открылись глаза. Какой-то новый, никогда прежде не слышанный звук заставил его приподнять голову. Казалось, где-то очень далеко и высоко жужжит сердитый шмель. Пират задрал голову и ничего не увидел. Тогда он поглядел по очереди на Жилкина и Щеголя, ища в их поведении разгадку. Но Жилкин смотрел на поплавок, а Щеголь спал. Шмель приближался с каждой минутой, его жужжание становилось громче и сердитей, наконец, его услышал и Щеголь Он тряхнул головою, прогоняя сонную одурь, и заспанными осоловелыми глазами уставился вверх. Только Жилкин ничего не слышал. Он возился с крючком и казался оглохшим. Но вот он выронил удочку, подскочил, задрал кверху голову и замахал руками, как большая бескрылая птица, а другая птица, белая и крылатая, с ревом вынырнула из-за облака, закружилась над озером.

Щеголь залаял испуганно и хрипло и с воем бросился в кусты.

Пират не двинулся с места, он только оскалил зубы и дыбом поставил на спине и загривке шерсть.

Жилкин сорвал с головы шапку, бегал по берегу, размахивал ею, как бубном, и плясал.

Белый одномоторный, легкий гидроплан сделал круг над озером и опустился на воду. Человек, не старше Жилкина, вышел из кабины и, спустив на воду небольшую резиновую лодку, поплыл к берегу.

Жилкин подбежал к незнакомому летчику и обнял его, едва тот вступил на берег.

Щеголь выскочил из кустов, бросился к летчику и впился зубами в теплые меховые сапоги и, получив пинок от Жилкина, с лаем откатился прочь, потом снова подошел к летчику и, обнюхав прокушенный им сапог, в знак примирения завилял хвостом.

Пират стоял в тени только что распустившегося куста ракиты и смотрел на летчика и на его машину — с таким видом, словно он видел что-то знакомое и малоинтересное.

Когда Жилкин и его гость в сопровождении Щеголя направились к избушке, Пират припал к земле. Ею шерсть, темная на спине и желтосерая на боках, сливалась с землей и прошлогодней травой.

Люди прошли в трех шагах от собаки-волка и не заметили его. Щеголь весело посмотрел на молочного брата и повилял ему хвостом. Пират даже не взглянул на него. Он еще плотнее прижался к земле, и теперь уже совсем трудно было заметить его ржаво-серую шерсть среди прошлогодней травы и сухих бурых листьев.

Только глаза, темные и раскосые, горели зеленоватым фосфорическим огнем. Но когда летчик оказался рядом с ним, Пират прищурил глаза, так что вместо глаз остались только две узкие щелочки. Из-под опущенных век Пират, не отрываясь, следил за каждым движением незнакомца. Когда люди скрылись за деревьями, он не пошел за ними. Еще несколько минут лежал он, к чему-то прислушиваясь, затем поднялся и от куста к кусту, осторожно крадучись, направился в противоположную сторону, к озеру, к самолету. Увидев самолет, он опять припал к земле и лежал, долго напрягая слух и зрение. Но машина, недавно оглушившая его своим ревом, теперь стояла неподвижная и беззвучная.

Пират еще раз переменил место, и ветер принес ему запах. Пират потянул носом, фыркнул, зарычал и попятился. В носу застрял раздражающий, едкий и необыкновенно противный запах бензина. Он долго фыркал и даже потер лапами нос, но запах бензина преследовал и мучил его. И, словно получив подтверждения самым худшим своим опасениям, Пират показал клыки и скрылся в лесу.

Еще не успела окончиться короткая весенняя ночь, как Жилкин и летчик опять пришли на берег. Они притащили багаж и переправили его на самолет.

Веселый, возбужденный Щеголь носился по берегу и громко лаял на пролетавших мимо первых весенних бабочек. Жилкин посмотрел на него и вспомнил, что со вчерашнего дня не видел Пирата.

Он свистом поманил Пирата, но тот не появился. Он лежал неподалеку, притаившись в прибрежных кустах, не спуская глаз с хозяина, но на призывной свист даже не шелохнулся.

Жилкин долго еще звал его и, не дозвавшись, пошел к избушке. Он шагал торопливо, опустив голову и размахивая руками.

До избушки осталось несколько десятков шагов, как что-то влажное и холодное коснулось его разгоряченной руки. Жилкин вздрогнул, остановился и увидел рядом с собою Пирата.

Преданными собачьими глазами смотрел на него Пират и, казалось, просил хозяина успокоить его. Обычно, ласкаясь к хозяину, он не любил, когда Жилкин смотрел ему в глаза. Но сегодня, встретившись с взглядом, первый отвел глаза в сторону не зверь, а человек.

Жилкин, казалось, забыл, зачем шел к избушке, он присел на лежащее рядом бревно и обнял Пирата.

Жилкин молча гладил уже успевшей загореть рукой собаку-волка, а тот положил на колени хозяину голову, закрыл глаза и посапывал от удовольствия.

Прошло несколько минут. Вдруг Пират вздрогнул, отступил в сторону и показал клыки. К ним приближался летчик. Жилкин придержал Пирата за ошейник.

— Что ж вы сидите? Надо торопиться, пора улетать, — недовольно сказал летчик.

— Я вот с другом прощаюсь, — виноватым голосом сказал Жилкин. — Вы идите, я сейчас вас догоню. Летчик посмотрел на Пирата.

— Да, в городе если бы я такого встретил, решил бы, что большая овчарка…

— Жалко мне расставаться с ним, да еще таким образом…

Летчик развел потемневшими от машинного масла руками.

— Двух зверей взять на машину не могу, выбирайте какого хотите.

Жилкин посмотрел сначала на Пирата, потом на Щеголя.

— Этот Щеголь погибнет здесь, да и обещал его вернуть хозяину. Прекрасная охотничья собака…

Верно, желая утешить Жилкина, летчик сделал шаг к нему и отскочил назад. Пират зарычал глухо и обнажил огромные белые, как молоко, клыки.

— Нет, знаете, — смущенно сказал летчик, — мне таких клыков у овчарок видеть не приводилось. С такими клыками этот зверь здесь не пропадет, а через месяц-другой он вас и знать не захочет.

Пирата раздражал запах бензина, и машинного масла, и металла, пропитавший летчика, и он не переставая рычал и скалил зубы.

— Не бросится он на меня? — с ноткой тревоги спросил летчик.

— Нет, он послушный.

— Возможно, он и послушный, но, знаете, чем больше я на него смотрю, тем меньше мне хочется иметь его пассажиром. Ну, пойдемте, надо торопиться.

Жилкин нехотя поднялся.

* * *

— Ну, прощай, Пират, не поминай лихом, будь здоров и счастлив, не судьба тебе быть собакой. — И Жилкин обнял Пирата за шею.

Пират завилял хвостом и лизнул хозяина в нос. Жилкин торопливо вытер лицо и пошел следом за летчиком.

Скоро на глазах у Пирата произошли непонятные для него события: Жилкин подозвал Щеголя, связал ему ремешком ноги и положил в лодку. Пес тихо повизгивал, испуганно глядел на хозяина, но не сопротивлялся.

Жилкин еще раз подошел к Пирату, погладил его по голове и хотел снять ошейник, но ошейник, сделанный из толстой кожи, был наглухо прошит медной проволокой.

— Нет ли у вас ножа? — попросил Жилкин у летчика.

Летчик пошарил в карманах.

— Нет, оставил в самолете. А зачем вам нож?

— Хочу ошейник с него снять.

— Оставьте ему ошейник. Скоро его по ошейнику только можно будет узнать.

— Прощай, зверь, — сказал летчик и помахал рукой.

Пират ощетинил загривок, сморщил нос и блеснул клыками.

Лодка отчалила от берега. Пират, сидя у воды, молча наблюдал. Когда лодка пристала к самолету, Пират вскочил, заметался по берегу, и в глазах у него появилась тоска. Два враждебных друг другу чувства боролись в глубине его темной звериной души. Он сам никогда не пробовал ни капкана, ни картечи, ни яда, но многие тысячи его предков поплатились за знакомство с этими предметами жизнью. Зато другие предки, те, кому это знакомство стоило меньше, чем жизнь, передали своим потомкам и ему непреодолимый страх и отвращение ко всему, что пахло металлом, дымом и едкими запахами.

И всё же, когда он увидел, что Жилкин начал взбираться по лесенке на самолет, заговорила другая часть его души. Теперь она толкала Пирата следом за тем, к кому он успел привязаться с такой же силой, с какой привязался когда-то предок его приемной матери к человеку. Альма передала ему вместе с молоком лучшие качества собачьей души: преданность, смелость, умение жертвовать всем за тех, кого любишь.

Несколько мгновений стоял Пират на берегу, потом прыгнул в воду и поплыл к Жилкину.

Он уже видел хозяина, тот махал ему рукой, но вдруг его оглушил рев мотора. Неподвижно застывшая машина вздрогнула и двинулась с места.

Пират не видел, как она оторвалась от воды. Оскалив зубы и выпучив глаза, он изо всех сил плыл к берегу и, выскочив на сушу, скрылся в кустах.

Прошло не менее часа, прежде чем он снова решился приблизиться к озеру. На том самом месте, где недавно стоял самолет, теперь плавали утки. Дрались и оглушительно кричали два селезня. Утренний ветерок легкими шкваликами налетал на озеро, тревожил водную гладь. Темно-зеленое озеро мгновенно, словно рыбьей чешуей, покрывалось крохотными серебристыми волнами.

Пират долго стоял на берегу, смотрел на пустынное озеро, на уток, на отражающиеся в воде белые весенние тучки, и в глазах зверя было столько собачьей тоски и недоумения, как будто он впервые увидел и это озеро, и уток, и тучки и не мог опомниться.

Несколько дней Пират по много часов просиживал на берегу озера. Казалось, он ждал, что Жилкин неожиданно появится на том самом месте, откуда так таинственно исчез. Ночевал он в сенях. Дверь избушки была плотно прикрыта, Пират ложился рядом и, чутко насторожив уши, слушал. За дверью было тихо, только изредка слышался мышиный шорох и писк, потом снова наступала тишина.

Он почти не охотился и за несколько дней сильно похудел. Вечером он садился напротив единственного окошка. Прежде в эти часы он всегда видел там голову хозяина. Однажды Пират даже встал на задние лапы и заглянул внутрь, чего никогда не делал прежде.

Через неделю прошел большой дождь и смыл следы человека. Пират долго ходил вокруг избушки, обнюхивал каждый кусочек земли. Он ощущал десятки знакомых запахов, но среди них не было одного — запаха человека — его хозяина.

Утром, когда ярко светило солнце и весело чирикали птицы, раздался громкий и жалобный волчий вой. И сразу на минуту стало тихо вокруг. Пират выл густо, призывно, но никто ему не ответил.

Волк вернулся в сени, лег там на свое обычное место и пролежал так до ночи. Ночью он двинулся на охоту.

После этого дня он начал много времени уделять охоте. Не каждый день приходил ночевать домой, но всегда, возвращаясь, он долго и старательно обнюхивал окрестности, надеясь обнаружить запах хозяина. Часто Пират подходил к запертой двери и тихонько, по-собачьи повизгивая, скреб лапой дверь.

Настала пора, когда даже его звериный нос уже не мог уловить ни одного самого малейшего запаха, оставленного здесь человеком. И тогда вечером, в обычную пору волчьих перекличек, снова завыл Пират и выл долго-долго, и снова на его зов никто не откликнулся.

Кончив выть, он подождал немного, потом, не глядя на избушку, двинулся в ту сторону, откуда пришел сюда с Жилкиным.

Он шел по прямой, не сворачивая, почти не останавливаясь. Только один раз, в полусутках волчьего хода от избушки. Пират остановился и свернул в сторону.

Ветер принес ему густой запах псины и гнилого мяса. Осторожно крадучись, пошел он на эти запахи и скоро увидел вывороченную наполовину старую ель, а под ее корнями в неглубокой яме волчье логово. Трава и мох вокруг были утоптаны и загажены, а на полянке, гоняясь друг за дружкой, шумно грызлись шестеро волчат. Самый низкорослый из них уже казался крупнее самого рослого зайца. Увидев незнакомого зверя, волчата мгновенно юркнули в яму под корневища ели, сгрудились в кучу, и шесть пар блестящих глаз уставились на гостя.

Пират сделал еще несколько шагов и вильнул хвостом. В ответ раздалось дружное повизгивание и высунулось наружу несколько голов. Затем крупный головастый волчонок с темной спиной и большой лобастой головой на тонкой худой шее медленно приблизился к гостю и обнюхал его, лизнув в нос, потом упал на спину и поднял кверху, в знак доверия и покорности, четыре толстые кривоватые лапы.

Пират обнюхал волчонка, приветливо замахал хвостом, казалось, что этого движения ждала остальная ватага. Они разом бросились к гостю и принялись тормошить его, а один, очень белесый, с удлиненной щучьей мордой, вцепился ему даже в хвост.

Пират не рассердился. Он стоял на крохотной прогалине, окруженный волчатами, и блаженно помахивал хвостом.

Волчата были двух резко отличных друг от друга типов. Одни — более темные, лобастые, с темными загривками, очень похожие на Пирата, другие, — белесые, узколобые, с удлиненными мордами, казались другого выводка.

Может быть, у Пирата впервые заговорил родительский инстинкт, сильный у самцов волков. До этого он знал только одно сильное чувство — собачью привязанность к человеку. Теперь Пират стоял окруженный волчатами, терпеливо сносил их заигрывания, помахивал хвостом и от избытка чувств даже тихонько повизгивал и не торопился уходить.

Белесая узкомордая волчица, его зимняя подруга, прервала эту мирную сцену. Она внезапно появилась из-за куста с мертвым зайцем в зубах. Уронив зайца, она, лязгая зубами, сразу ринулась в драку. Пират поджал хвост и, прыгнув в сторону, побежал прочь.

Удирая от волчицы, он натолкнулся еще на одного зверя, на своего старого знакомого, беззубого волка. Беззубый волк казался еще более худым, шерсть торчала на нем грязными лохмами, а худая спина выгибалась острым большим горбом.

Загрузка...