Пистолет моего брата. (Упавшие с небес)

1

– И что теперь?

Он сам точно не знал, к чему это относится. Все утро у него болел живот. Страшные рези в животе. Острые, словно нож. Я это знаю, потому что она сама мне так сказала, а потом отдала пистолет. Пистолет был не ее. Многие так говорили, но это неправда. Это был его пистолет. Сейчас чего только не говорят, какая разница: пистолет был его. Точно. Большой, черный, автоматический.

– Он не шевелится.

– И не будет. Он теперь мертвее, чем я.

– Ты ведь не мертвый.

– Скоро буду.

И он был прав. Спустя два часа в него всадили столько пуль, что нужно было крепко его любить, чтобы прийти посмотреть на него. Мама не пришла. Никто его особенно не любил. Никто его вообще не любил. Да и она тоже. Она ведь смотрела все эти фильмы о молодых убийцах. Она была в шоке, это верно. Но оттуда до любви путь довольно долгий.

– Это не очень противно.

– Нет.

– И даже не слишком грустно.

– Все так, как оно есть, пошли отсюда.

Он сел в машину и вспомнил, я уверен, он вспомнил фразу, которую любила повторять мама: «Что-то мне подсказывает, что завтра все будет в порядке». Он рванул с места и произнес:

– Что-то мне подсказывает, что завтра ничего не будет в порядке.

2

Когда кто-нибудь, например телевизионщики, спрашивают меня, я всегда отвечаю, что мне не нравится то, что он сделал. Потому что это правда и потому что маму удар хватит, если я скажу что-нибудь другое. Но как бы там ни было, он никогда не казался мне плохим. К тому же, мать вашу, это ведь был мой брат. Эти парни с телевидения – они такие кретины. Такие вопросы задавали! Тупые вопросы. Стрелял ли он когда-нибудь в меня? Это ведь мой брат! К тому же при его меткости он бы просто меня убил. Я сейчас был бы мертвее нашего пса, которого звали Дарк – смотрели фильм «Даркман»[3], про парня, который превращается во что угодно, в любую штуковину? Он их страшно любил, и фильм, и пса. Пса переехал грузовик.

– Ладно, можешь отправляться со мной, хотя это полный идиотизм.

– Откуда тебе знать?

– Я знаю.

Какое-то время они молчали. Он всегда водил очень быстро, так что страшно становилось. Очень быстро и очень хорошо. Потом она начала говорить. Она вообще много говорила.

– Отец застал мою мать в постели с другим мужиком…

Он оборвал ее на полуслове:

– Ты меня любишь?

– Чего?

– Ты любишь меня?

– Ну конечно, хочешь, я возьму у тебя в рот?

– Ты берешь в рот у кого попало.

– А ты убиваешь кого попало, это еще хуже.

– Очень остроумно.

Вот и все, что было сказано.

Через пятьдесят километров он открыл дверь и ногой выпихнул ее наружу. В тот момент он ехал не быстро. Он никогда не делал больно девчонкам. Тем более ей. Думаю, она ему даже немножко нравилась.

Первое, о чем я должен заявить: мой брат не был педом. Девственником – да, но не педом. А может, и был. Какая разница! Меня просто бесит, что эти долбаные телевизионщики сразу сказали, что он пед, а сами его и знать не знали. А все из-за того, что она что-то там случайно ляпнула. Телевизионщики думают, что, раз они никого не убивают, они лучше всех, но тут эти парни сильно ошибаются. Клянусь, хуже уродов, чем они, я в своей жизни не видел.

Раньше мне нравилось смотреть телевизор. Теперь меня от него просто воротит.

С другой стороны, вынужден признать, что я и сам девственник. Но уж конечно не пед. Одно с другим никак не связано. Не то чтобы мне этого не хотелось – честно говоря, я просто не знаю, как это сделать.

За три дня до того, как он прострелил башку тому мужику с бензоколонки, она наотрез отказалась вылезать из машины, она решила ездить с ним повсюду, а потом захотела, чтобы он ее трахнул. Они были на заднем сиденье.

– Не хочешь меня отыметь?

– Не здесь. Тут слишком тесно.

– Хватит глупости болтать. Вон сколько места.

– И потом, мы же здесь спим.

Они спали там, потому что в гостиницы их еще не пускали. Ее, возможно, и пустили бы. Но он смотрелся даже младше, чем она.

– Все на свете трахаются там, где спят.

– Я – не все на свете.

Так он решал проблемы, когда чувствовал, что они появляются. Потом между ними уж точно ничего не было. Тем дело и кончилось.

Он говорил как киноактеры, хотя на самом деле редко ходил в кино. У него все было по-другому. Ведущие телепрограмм потом сделали из него телевизионного маньяка. Они показывали куски из фильмов и говорили: вот откуда все пошло. Ну, это уж точно вранье. Мой брат был не из тех психов, которые повторяют все, что видят на экране. У моего брата был пистолет, и он замочил двух мужиков, которых, возможно, действительно стоило замочить. Да уж, он был жестким парнем, но вот маньяком он не был.

Я пытался объяснить это маме, но она предпочитает верить тому, что говорят по телику. Даже она, его родная мать! Она совсем сдвинулась. С ней невозможно стало разговаривать. С другой стороны, это и понятно. Когда она выходила на улицу, люди шептали: смотри, вон идет мать ангела смерти. Телевизионщики так его прозвали, потому что красив он был офигительно. Когда его фотографию поместили в газетах, девчонки с ума посходили. Письма приходили мешками, я все еще храню их. Любовные письма и всякое такое. Писали ему и парни, совсем уже психованные, только эти письма я выбросил.

Он про это ничего не узнал. Когда начали приходить письма, он был уже мертв.

А ему все еще пишут. Словно какому-нибудь привидению. Обо всем ему рассказывают.

Ей тоже пишут, так она мне сказала.

Она хотела стать певицей.

– Зачем ты таскаешь с собой эти мешочки? Что в них?

– Чечевица.

– Чечевица?

– Ну да, это хорошее упражнение. Я глотаю горстку, и это расширяет мой голосовой диапазон. Петь ведь нужно животом!

– Чечевица для голоса? Никогда о таком не слышал.

– Есть многое, о чем ты никогда не слышал, сеньор убийца, – например, о том, как трахаться. Спорим, ты даже не знаешь, что это такое.

– Или, например, как палить в упор по девчонкам. То, что я этого никогда не делал, совсем не значит, что у меня не получится.

По правде говоря, ему не очень-то нравилось, когда к нему вот так цеплялись.

Думаю, она тогда здорово испугалась. Она мне говорила, что ей это казалось смешным, но я уверен, что ей с ним было страшно.

Не всегда, конечно.

3

Мы всегда проводили лето на море. Каждый год. Он это дело ненавидел. Да нет, не море: ему нравилось смотреть на воду и купаться в одиночку, уже в темноте. Он ненавидел пляж. Парней, которые пытаются снять тёлок на пляже. Сама идея пляжа выводила его из себя. Не знаю, правильно ли я выражаюсь насчет идеи, но думаю, вы поняли, что я хочу сказать. По телику пусть болтают что угодно, но только парни ему никогда не нравились. Он ненавидел почти все, что другие ребята, в общем-то, должны любить: велосипеды, виндсерфинг, большие сиськи, пляж. Он не хотел ниоткуда прыгать и залезать на всякие вершины тоже – просто хотел, чтобы его оставили в покое. Возможно, он все-таки был пед. Откуда мне знать? Тоже мне, нашли эксперта. Я к педам хорошо отношусь. Я вообще ко всему хорошо отношусь.

Вот он – другое дело.

– Ты что, так и будешь целый день дурака валять?

– Отстань от меня, что я, по-твоему, должен делать? Я пришел на пляж. Вот я здесь лежу – такое у меня занятие. А ты чем таким важным занимаешься?

– Я читаю.

– Тоже мне дело.

Имейте в виду, я тогда был совсем маленький. Теперь я читаю много.

– Тебе сейчас этого не понять, но читать – это самое лучшее. Телевизор – тоже неплохо, особенно фильмы: «Даркман», «Тельма и Луиза»[4]… Ты же знаешь, я просто тащусь от «Терминатора», от первой части, вторая – полное дерьмо, только чтение – это совсем другое дело, а может, вовсе и не другое… сложно как-то получается.

Меня страшно бесило, когда он сначала пускался в рассуждения, а потом так все запутывал, что и не разберешься. Я бы предпочел, чтобы он вместо этого в людей стрелял.

– Ну и читай сколько влезет, а я пойду доплыву до буйка.

Я всегда хотел доплыть до буйка, только никогда у меня это не получалось. Когда злился на него, всегда хотел дотуда добраться, но на полпути выбивался из сил.

Он плавал к буйкам и возвращался обратно как ни в чем не бывало, когда думал, что никто его не видит.

А буйки были очень далеко.

4

Отвратительная штука кровь. Все так говорят. Я имею в виду, что никакого открытия тут нет.

Мама еще раз повторила:

– Не знаю, почему кровь не вызывает у него отвращения.

Она сказала «не знаю, почему не вызывает», хотя правильней было бы «не знаю, почему не вызывала»: когда ей показали фотографии, он был уже мертв. На другом снимке. Которого маме не показывали.

– Бедные люди, мне их так жалко.

Она смотрела снимки, сделанные полицейскими. Ей притащили кучу фотографий тех двух трупов, словно бы говорили: «Вот видите, сеньора, у нас просто не было другого выхода».

Мама вертела фотографии и так и этак. Будто абстрактные картины, на которые не знаешь, как и глядеть. Одному мужику брат выстрелил в лицо. Сначала я не хотел смотреть, но потом все-таки передумал. Ничего приятного; мне трудно было представить, что он может иметь с этим что-то общее. Он-то был офигительно красив.

Да, конечно, я совсем не против абстрактной живописи. Обожаю ее. Чего я на самом деле не выношу, так это реалистической живописи. В школе нас водили на выставку Антонио Лопеса[5], так я там чуть не помер. Никогда не видел такого уродства.

Я знаю, те, кто разбирается в живописи, никогда не станут называть что-нибудь уродливым. Но это действительно было уродство. Правда-правда. Уродливей, чем черти в аду.

Мать продолжает говорить сама с собой:

– А эта его одежда…

Маме кажется, что между рваными джинсами и убийствами существует прямая связь.

Полицейские подсовывали ей под нос все новые снимки. Они делали вид, что сочувствуют, но в глубине души считали, что доля вины лежит и на ней, что доля вины лежит на нас на всех.

У одного из них, того, что стоял в дверях, была физиономия добряка. Он единственный из всех носил форму.

– Вот что значит дети без отца.

Этот парень глядел на меня не отрываясь. Он и про детей без отца сказал, глядя на меня. Словно имел в виду: сеньора, этот будет следующим, если хотите, я убью его прямо сейчас, чтобы время зря не тратить.

Что меня действительно раздражает, так это их сказочка про отца. Я знаю миллион кретинов, у которых есть отец. Люди говорят подобные вещи, вообще не задумываясь, и считают, что прекрасно все объяснили. У него нет отца, значит, он убийца – это то же самое, что сказать: он живет в доме из красного кирпича, значит, он пожарный.

Неотразимая полицейская логика.

Снова фотки. Они, кажется, взялись свести бедную маму с ума.

– Видите, сеньора, он выстрелил прямо в лицо, а у этого человека семья есть. Какой стыд!

– Да я знаю, сынок, знаю.

Она даже не понимала, что говорит: полицейский был по меньшей мере лет на десять старше ее.

Моя мать – очень молодая. И очень красивая.

– Этого вам лучше держать на поводке.

Я сидел в углу и не говорил ни слова.

Я соскальзывал с их кожаного кресла, чуть на пол не падал, но не решался раскрыть рот.

Все это выглядело так, как будто в доме жили два кота и один из них съел канарейку. Я был вторым котом.

А мир полон канареек.

5

– Может быть, это я тебя убью.

Не успел он закончить фразу, а фуражка уже слетела с головы охранника. Один-единственный выстрел, самый первый. Почти случайный.

Охранник упал назад, все лицо его было в копоти. После этого он уже не особенно шевелился.

Не знаю, приходилось ли вам бывать в таких местах, где продается все, что угодно: иностранные журналы, виски, цветы, банки с супом, видеокассеты – не важно, главное в том, что охранники в таких местах – самые страшные мудаки на всем белом свете.

Эта штука работает так: ты что-нибудь покупаешь, тебе дают чек, ты заходишь в бар выпить, теряешь чек, пытаешься выйти из здания, тебя хватает охранник, просит предъявить чек, чека нет, поднимается визг, а потом ты смотришь на него и хочешь его пристрелить.

Он добавил кое-что от себя.

Ты вытаскиваешь автоматический пистолет, черный, как преисподняя, и сносишь этому типу башку.

6

Видели бы вы, как он водил машину! Никто не умел так водить, он научился этому сразу же, как только сел за руль. Он мог вертеть машину во все стороны, как в кино. Казалось, это было у него в крови. Но я-то знаю, что кровь тут ни при чем, ведь его мать водит ужасно. Он всегда знал, на что машина способна. Даже когда казалось, что он вот-вот врежется, никуда он не врезался. Поэтому в конце концов ты начинал чувствовать себя рядом с ним так безопасно, как ни с кем другим.

– Смотри, сейчас я поверну.

Кишки уже чуть не выскакивали из ушей, когда он выжимал тормоз до конца и ловил этот поворот, как ловят гребень волны.

Был момент, когда мы ехали на двух колесах.

– Блин, ты это видел? Ты видел это, гном?

Он всегда называл меня «гном». Эта кличка совсем не казалась мне смешной, но так уж он меня называл.

И не из-за роста: я был на два года младше, но почти такой же высокий, как и он. Мамина машина постепенно теряла скорость и наконец совсем остановилась. Прямо перед музыкальным магазином. Он обещал, что мы вместе съездим за дисками. Вот мы и приехали.

– Не дрейфь, все уже позади.

Это было очень на него похоже: сперва напугать до полусмерти, потом подбодрить.

Мы вошли в магазин, у них там было полно всякой всячины, даже совсем старые диски, которые мы давно искали. Насчет музыки вкусы у нас совпадали, нам всегда нравилось одно и то же. Он знал больше меня, но, если новую группу находил я, он почти всегда на нее западал.

Денег у нас было мало, поэтому мы взяли только последний диск «Нирваны». Вскоре после этого Курт Кобейн покончил с собой[6], а дней через десять случилась и наша история. Все, конечно, старались привязать одно к другому, хотя на самом деле две эти штуки никак между собой не связаны.

Вы бы послушали, что за вопросы они мне задавали. Охренеть можно. Они говорили как ни в чем не бывало: «Твой брат – убийца», словно, услышав такое, можно спокойно жить дальше.

«Кровь, пролитая ангелом смерти» – а все из-за того, что он был красивый. Их просто бесила его красота: поскольку он чудовище, он должен быть безобразным. Да, так они смотрели на вещи.

Вот чего я им не сказал ни разу: «Господа телевизионщики, а не отправиться ли вам в жопу?»

В тот день, когда мы узнали про Кобейна, через три дня после того, как он пальнул себе в рот, брат сказал мне:

– Есть много способов покончить с хорошим парнем: одни у всех на виду, о других никто никогда не узнает.

7

– Тебе никогда не спрыгнуть с этой ветки.

– Никогда.

В том, что касалось всяких там подначек, мой брат был гением.

– Почему бы вам обоим отсюда не убраться?

Чужой мальчик взял палку и потряс ею перед моим носом. Как будто собаку пугал.

Брат бросился на него так быстро, что никто ничего не понял. Через секунду они уже катились по земле. Потом тот мальчишка заорал, как будто ему горло грызли. Дело было в том, что брат действительно грыз ему горло. Когда их растащили, он посмотрел на меня, он был доволен. Я тоже. Я знал: что бы ни случилось, я всегда могу на него рассчитывать. А потом являются эти, с огромными черпаками, и начинают месить дерьмо. А еще хотят, чтобы ты им помогал.

Я сделал все, что мог, ради мамы – на нее, бедную, и смотреть было страшно, – но никто не скажет, что я когда-нибудь плохо говорил о своем брате.

В еженедельных новостях нам посвятили почти полчаса. Мама была великолепна, настоящая киноактриса. Я надел его кожаную куртку, мне она была великовата. Нас посадили на сцену, перед целой кучей народа. Они принялись аплодировать, как только нас увидели, меня и маму, и потом хлопали каждый раз, когда мама, или я, или ведущая программы хоть немного повышали голос.

– Кто даст гарантию, что брат ангела смерти не окажется таким же чудовищем?

Аплодисменты.

Мама посмотрела на меня, в ожидании, что я отвечу на вопрос. Потом камера наехала на меня, и я не смог произнести ни слова.

8

Там было на что посмотреть. Горы, дюны, а потом море.

– Если ты туда не полезешь – ты трусиха, если не долезешь до верха – грош тебе цена, если повернешь назад – ты покойница, если упадешь – пиши пропало.

Он был доволен. Так она мне сказала. Она сказала: «Никто никогда не видел его таким довольным».

На нем были кожаные сапоги, и идти по песку становилось трудновато. Она была в обрезанных джинсах и выцветшей синей футболке, совсем коротенькой. По правде говоря, она была очень красива. Рыжая, с длиннющими ногами. И чуть выше его ростом.

Груди у нее были маленькие. Они и сейчас маленькие. Как у девочки. Об этом мне тоже сказала она, а потом я их увидел, потому что она сама мне их показала.

Сейчас я не знаю, любила она его или просто шлялась вместе с ним, потому что он был красив как черт и круто водил машину, и потому что он убивал людей.

Было много вещей, которые он умел делать и которые не делал никто, кроме него. Конечно, было много вещей, которые умели делать все и к которым он был совершенно неспособен.

Он продолжал карабкаться вверх по дюне, море было самой большой штукой на свете, море волновало его, чего с ним никогда не случалось на пляже. Ему нравились вода и песок, но ему не нравилось большинство людей на пляже.

Хорошие люди – да, хотя журналисты и с этим напутали; он просто с ума сходил по хорошим людям, он был готов целые часы тратить на разговоры с хорошими людьми, которых и не знал совсем. Целые часы. Даже со мной он столько не разговаривал.

А они потом сказали, что люди – любые люди – его раздражали. Что он был социопат, интроверт, человеконенавистник.

Вранье величиной с дом.

Постепенно, конечно, к этому привыкаешь.

Он покатился вниз по дюне к морю. Залез в воду прямо в сапогах: жара стояла несусветная, но он всегда носил сапоги. Вода доходила ему до пояса, потом волна окатила его с головой. На нем были черные джинсы, черная майка с вырезом и эти кожаные сапоги. В тот момент он был красив как никогда. Так она мне потом сказала.

– Ты же никогда не высохнешь.

– Не хочу высыхать, хочу подыхать, не хочу быть сухим и мертвым, хочу быть мокрым и мертвым!

Еще она мне сказала, что, хотя и не была уверена, что любит его, в тот момент она его точно любила. А когда он пинком вытолкнул ее из машины, она перестала его любить. Насовсем.

Когда она добралась до вершины дюны, то увидела гору, а потом увидела его в воде, и вот тогда она подумала, и сейчас клянется, что никто на свете не видел его таким красивым.

Потом они растянулись на песке.

– Я не думала, что ты так хорошо плаваешь. У тебя странное тело.

– Как это – странное?

– Как у усталого спортсмена или как у тренированного бродяги.

– Это тело, которое мне хочется иметь.

Он просто раздувался от гордости.

Она не сильно его любила. То есть я имею в виду, что она не стала бы отдавать ради него жизнь и всякое такое, но, как она мне рассказывала, в такие моменты, как тогда, она бывала уверена, что в целом свете не найти парня красивее.

Они решили поесть. У них был сыр, и ветчина, и хлеб, и шесть банок пива. Ему пришлось вылезти из воды, дойти до машины и принести все это. Он поднимался на дюну и спускался два раза. Она чувствовала себя усталой. Она тоже была очень красивая. Сначала она мне об этом сказала, а потом я сам увидел. Или одновременно. Или даже раньше. Она сказала мне: «Я очень красивая, поэтому он и взял меня с собой».

Она вовсе не была плохой. Малость сумасшедшая, это да. А потом появились эти письма, и телевизионщики, и фотографии – все это вместе ее и доконало. В конце концов она начала говорить как звезда, или стала звездой, или, по крайней мере, кажется звездой.

Не знаю. Потом стали происходить такие нелепые вещи, что, я думаю, каждый из нас просто делал то, что мог.

– И что ты теперь собираешься делать?

Он валялся на песке и вообще ничего не хотел делать.

– Обсохнуть.

Поскольку он в кого-то там выстрелил, в человека с именем и фамилией, с детьми, и с женой, и с матерью, все ждали от него твердой решимости – того, что называют избранностью, но, откровенно говоря, он даже не знал, каким будет его следующий шаг.

Он просто хотел обсохнуть, потому что очень неудобно ходить в мокрых сапогах и мокрых джинсах.

Он выпил пять банок пива, съел немного сыра и немного хлеба и даже не притронулся к ветчине. Она съела еще меньше.

Он был немного пьян, когда говорил:

– Дальше – только вниз.

9

– И как тебе это?

Он уперся кулаками в пол, вытянул ноги вперед и поднял тело в воздух, образовав прямой угол.

– Постарайся сделать так же!

– Черт возьми, да я же стараюсь!

Я действительно старался, но ничего не выходило.

– А ты не смейся: будешь смеяться – вся сила уйдет.

Я и не думал смеяться, но, как только он это сказал, я прямо зашелся от хохота. Он этого и добивался.

– Замолчи, оставь меня в покое.

– Да не смейся ты! Слышишь, перестань смеяться! Знаешь, в чем твоя проблема?

– Нет, но мне кажется, сейчас ты мне все объяснишь.

– В общем-то да, сеньор. Твоя проблема в том, что ты слишком много смеешься.

Он тоже смеялся, но при этом удерживал тело на весу как ни в чем не бывало.

– Ты тоже смеешься.

– Нет, сеньор, вот уж нет.

– Да, сеньор, именно так.

Его все больше разбирало, ноги его начали дрожать.

– Сеньор Брюс Ли тоже смеется.

– Нет, только не это, сеньор Брюс Ли – никогда.

– Ты-то? Конечно, смеешься.

Больше он вытерпеть не мог, свалился на пол, полумертвый от хохота. Я тоже смеялся. Шуму от нас было немало. Мама спросила из другой комнаты, что с нами происходит. Потом он пошел в душ, потом пошел я. Одевался я на бегу, потому что хотел, чтобы он меня отвез в коммерческий центр. Я уже договорился с ребятами. Мы собирались в кино. Мама доверяла ему машину, хотя по возрасту ему еще не полагалось водить. Никто не сомневался, что он водит лучше всех. Мама не давала ему машину на всю ночь и не разрешала ездить далеко, но чтобы добраться до коммерческого центра – без проблем.

– Предупреждаю, в этот раз я точно уеду без тебя.

Он так говорил, но никогда меня не бросал.

– Я готов!

Мы бежали вниз по лестнице на улицу. На нем были черные кожаные сапоги, на мне тоже. В этих сапогах мы поднимали ужасно много шума. Соседи тысячу раз приходили на нас жаловаться, только мама не обращала на них внимания. Ей нравилось, что мы шумные. Человека должно быть слышно. Такова природа. Никогда не доверяй человеку, который не шумит.

Так она всегда говорила.

Я иногда называл его Брюс Ли, потому что знал, что он от этого тащится. Мы оба тащились. На самом деле мы смотрели только один его фильм, на видео, но оба мы от него обалдели. С тех пор мой брат поставил себе задачу иметь такое же тело – худое, но мускулистое, только чтобы мускулы не бросались в глаза и чтобы живот был хорошо очерчен, – и, по правде говоря, он понемногу приближался к своей цели.

Мой брат был вовсе не из тех, что из кожи вон лезут в гимнастическом зале, спорт вообще его не сильно интересовал, он просто хотел иметь хорошее тело и быть готовым к любому.

10

Пистолет он засунул за пояс, а черную рубашку выпустил, чтобы прикрыть пистолет. Он высоко закатал рукава – на ладонь выше локтя. Он всегда так носил рубашки. Он спокойно вытащил пистолет и пальнул ему в лицо. Никто не двинулся с места. Я знаю, в кино всегда находится кто-нибудь, кто строит из себя героя и хватает пушку охранника, и прочая бодяга, – забудьте об этом, мы живем в реальном мире, а в реальном мире, когда парню сносят башку с расстояния меньше чем в два метра, все окружающие делаются спокойными, как каменные статуи. Ну что за лажа! Эти люди даже не знают, что они на самом деле видели. Одни говорили, их было шестеро, другие – что он был один, никто не набрался храбрости посмотреть ему в лицо. Одна сеньора даже поделилась своей уверенностью в том, что этот человек был ужасен, ужасен! Мой брат! Как бы мне не лопнуть со смеху.

– Как всем вам, должно быть, известно, этот тип, в которого я только что выстрелил, никому ничего хорошего не сделал. Он не был хорошим человеком. Поэтому, надеюсь, мы не станем ворошить прошлое. Лично я думаю убраться отсюда как можно скорее, так что вы, если не будете делать глупостей, сможете, как и собирались, использовать остаток вечера и остаток ваших жизней по своему усмотрению.

Он очень хорошо говорил. Убедительно.

Он вышел на улицу с пистолетом в руке, держа всех на мушке, хотя на самом деле никого он на мушке не держал. Он сел в машину, из которой как раз выходило какое-то семейство. Отец и мать уже были снаружи. На заднем сиденье красила губы девушка.

– Вы не против отдать мне ключи?

Конечно, папаша их отдал – он ведь видел пистолет.

Брат сел за руль и тут заметил ее в зеркале заднего вида.

– Выходи!

– Нет.

Он не мог тратить целый день на дурацкие дискуссии, поэтому включил зажигание и рванул с места. Машина взревела, как в кино. Это была первая украденная вещь в его жизни. Новенький «БМВ», гордость немецкой техники, с девушкой на заднем сиденье.

С очень красивой девушкой.

– Почему ты не вылезла?

– Мой отец меня бьет.

– Наверно, я должен был и его пристрелить.

– Нет, так лучше. Если мой отец умрет, я стану думать, что это моя вина, и останусь навсегда несчастной. Я целый миллион раз просила Бога, чтобы у него случился сердечный приступ, но ничего не изменилось.

– Бога нет.

– Вот, значит, в чем дело.

Она перелезла через сиденье и уселась с ним рядом.

Какое-то время она молча его разглядывала. Она никогда не видела, чтобы так водили машину. Я не утверждаю, что отец ее не бил. Так оно и было, ей крепко доставалось и еще сильнее досталось потом – я только хочу сказать, что она осталась в машине, потому что как только его увидела, то влюбилась в него, как дура.

– Я знал, что так будет. Ни одного полицейского не появилось.

Он сбросил скорость и теперь спокойно ехал по городу.

– Ты на этот счет не беспокойся, они обязательно появятся.

В этом она оказалась права.

– Мне нужно уехать подальше, так далеко, как только получится, поэтому лучше я тебя где-нибудь высажу.

– Так далеко, как получится, – звучит потрясающе. Я остаюсь.

Ему совсем не улыбалось брать ее с собой, но дело в том, что она была очень красивая.

Дальше он ехал молча – не хотел, чтобы она подумала, что он согласился, хотя сам-то уже понимал, что согласился.

Он выбрался на шоссе, ведущее к побережью. Пару раз он заблудился, потому что не привык ездить по центру города. Она ему немножко помогала.

Мне кажется, он точно не знал, что делать дальше. Ему просто хотелось ехать и ехать и никогда никуда не возвращаться. На самом деле он не был убийцей. Знали бы вы, сколько он читал. Скорее он был поэтом.

– Где ты взял этот пистолет?

– Нашел.

– Да ладно тебе…

– Да я клянусь тебе, нашел его в мусорном баке, в нем всего три пули. Ну, теперь уже две.

– Ты кого-нибудь убил?

– Думаю, да, охранника в том магазине, но он и сам немного виноват.

– В этом я не сомневаюсь. Я уже много лет хожу туда за покупками. Бог знает сколько я там денег оставила, а эти долбаные охранники каждый раз пристают ко мне с чеком. Как будто я у них ворую.

– Я никогда ничего не воровал. Она улыбнулась:

– Ну да, не считая машины. Но это была непредвиденная ситуация.

Она пристально на него посмотрела и снова улыбнулась. Она с ума по нему сходила. Тут нет ничего удивительного, девчонки всегда за ним таскались. Некоторые могли целый день простоять перед нашей дверью, ожидая, когда он выйдет. Ему это не нравилось. Я даже думаю, ему в каком-то смысле неприятно было быть красивым. Не то чтобы он хотел быть уродом, просто для него быть красивым означало другое, что-то хорошее, что нельзя использовать для собственной выгоды. Он был не из тех, кто пользуется своей красотой, чтобы доводить до слез девчонок.

Он был красивым, только и всего.

– И как это?

– Что?

– Убить кого-нибудь?

– Понимаешь, это то же самое, что никого не убивать, хотя, наверно, разница все-таки есть.

11

– Ты с этим поосторожней.

Я не первый раз курил травку, но эта была сильнее, больше била по мозгам. Вообще-то он при мне никогда ничем таким не занимался, так что тот раз был первым и последним.

– Мне не нравится, что ты куришь, а особенно эту дрянь, слышишь? Если я еще раз тебя застану, руку сломаю или чего похуже сделаю.

– Хорошая трава.

– Да, она прекрасная, но ты не перебирай. Дай-ка сюда, я не хочу, чтобы ты превращался в дурачка.

– Да это ж не в первый раз…

Он притворился, что хочет меня ударить, в шутку. На самом деле он никогда бы меня не ударил. Что бы я ни делал.

– Давай сюда косяк, гном, давай-давай.

Я вернул косяк. Я уже здорово обкурился – моя голова танцевала где-то в другом месте.

– Помнишь того космонавта, который завис в космосе? Когда Россия развалилась?

– Не Россия, а Советский Союз.

– Ну да. Помнишь, никто не хотел тратить деньги, чтобы спустить его на землю, и его там оставили мотать круги еще черт знает на сколько?

– Помню, и что?

– Думаю, хреново тому парню приходилось… не знаю, как-то он мне вспомнился… бедный русский.

– Наверно, теперь он даже вверх по лестнице не поднимется.

– Да, даже по лестнице…

– У него, наверно, даже каблуков на ботинках нет.

– Да, даже каблуков на ботинках…

– И уж конечно он не отходит от своего дома, даже чтобы купить газету.

– Уж конечно нет, скорее всего он приковал себя к холодильнику…

– Этого парня больше никуда не запустят.

И тут я начал танцевать, не знаю почему, так уж мне захотелось. Это при том, что я вообще ненавижу танцевать. Я никогда не танцую. Ну, кроме того раза. Он веселился вовсю.

– Давай, давай!

И я давал. Я кружился, махал руками, вел себя как безумный. Я ведь не профессиональный танцовщик. Он ловил кайф.

– Танец русского! Танец русского, который никому не нужен!

Он меня подбадривал, и я продолжал.

– Кому ты нужен, русский?

– Никому, никому.

– Кто тебя заберет отсюда?

– Никто, никто.

– Как тебе там, русский?

– Плохо, плохо.

12

Он находился в нашем доме, поэтому вел он себя неправильно. Никто не может входить в чужой дом и разговаривать так, как разговаривал этот тип.

– Все это просто замечательно, сеньора, но пока вы льете слезы, ваш сын кому-нибудь там яйца отстреливает, и, если вы мне не поможете, обещаю, у всех у вас будут проблемы. У вас, у этого говнюка – это про меня – и у всей вашей паршивой семейки.

– Я не знаю, что вам сказать, я не знаю, где он может быть, я ничего не знаю…

– Мать твою, да эта тетка сумасшедшая.

В кухне было двое полицейских, мама пригласила их в гостиную, но на это у них времени не хватило. Они начали оскорблять ее прямо на кухне. Мама стояла рядом с моечной машиной, эти двое сидели. Я стоял в дверях, наполовину внутри, наполовину снаружи. У меня духу не хватало смыться, и уж конечно мне не хотелось заходить. Один из полицейских меня подозвал. Не тот, который кричал на маму, другой.

– Эй ты, иди сюда.

Я не двинулся с места.

– Ты понимаешь, что твой брат совершил ужасное злодеяние и что нам нужно найти его, пока он не натворил еще чего-нибудь похуже?

Тут вмешался его напарник:

– Чего-нибудь похуже? Хуже, чем выстрелить в беднягу, который ничего не сделал, в безвинного отца семейства?

Мне трудно было поверить, что мой брат стрелял в кого-то, кто ничего не сделал.

Тот полицейский, что выглядел спокойным, продолжал:

– Мы просто хотим обнаружить его раньше, чем он успеет себе навредить.

Нервный полицейский опять перебил его, по правде говоря, он никому не давал слова вставить.

– Ну да, как же! Хватит херню нести! – Он вскочил со стула. – Успеет себе навредить, что за бред, мне плевать, успеет он себе навредить или нет, помрет он или нет! Я не должен допустить, чтобы он наставил свою пушку еще на одну невинную жертву.

Спокойный поглядел на меня так, как будто нам с ним одновременно пришла в голову одна и та же мысль. Если честно, работали они хорошо, только со мной у них ничего не вышло. Я все это видел в фильмах. Один изображает доброго полицейского, другой – злого. Злой полицейский тебя запугивает, и тогда ты идешь и все рассказываешь доброму. Чтобы он помог спасти мальчишку и прочая лажа. В «Тельме и Луизе» доброго полицейского играл Харви Кейтель. Здесь в роли мальчишки был мой брат, и потом, вы же знаете, что случилось с бедными Тельмой и Луизой.

Мама на все это купилась.

– Я сказала вам все, что знала, не знаю, что еще можно сделать, я не знаю, не знаю…

На самом деле она очень красивая, но вообще мало чего знает. И об этих делах тоже. Об этих делах, если говорить откровенно, никто ничего не знал. У него были машина, пистолет и девушка. Так выглядела вся информация, которую удалось собрать.

Когда они уходили, тот полицейский, что прикидывался добрым, сказал тому, что изображал злого:

– Это какая-то семейка дефективных. Помяни мое слово, будут у нас еще трупы.

По крайней мере, в этом они были правы.

13

Однажды он вышел на улицу и записал на пленку все, что говорили люди. У нас был небольшой плеер с микрофоном, который легко прятался под одеждой. Он целый день бродил по городу, катался в автобусах, заходил во все большие магазины. Потом вернулся домой. И вот, например, что у него получилось:

– Никогда, может быть и да, меня это тоже волнует, все, что пожелаешь, только не сейчас, я все еще надеюсь, не думаю, что у него хватит сил, я тебе его завтра верну, денег нет, денег нет, денег нет, пошел ты! куда ты? пошел ты! вернись, мне так одиноко, теперь уже неважно, мы выиграли, то, что ты мне сказала, псы в ногах и коты в голове, беги, беги, беги, слишком поздно, слишком рано, так он говорил, опять я один, не будь он таким красавцем, видит бог, я пытался это сделать, сколько – никто не знает, он меня не любит, оба провалились, новая работа, новые ботинки, новая машина, руки почти не шевелятся, я молода, не так молода, осталось двое детей, они что – ничьи? забавно, одинок, никогда не видел зверей в парке, если будет дождь, если дождя не будет…

А в конце и в начале записи:

– Я люблю тебя, я больше тебя нелюблю.

14

Тем, кто никогда не обращал внимания, что существуют сапоги со скругленным носком, а есть другие, действительно остроносые, что есть сапоги из хорошей кожи, а есть другие, сделанные как будто из пластмассы, и, главное, что существуют сапоги из змеиной кожи, и это самая прекрасная вещь на свете, и что, как только ты их видишь, у тебя глаза на лоб лезут, и ты не можешь ничего поделать, и теряешь сознание, и чувствуешь, что не сможешь быть счастливым и даже близко к этому, ни даже просто спокойным, если не начнешь бродить по свету в таких сапогах, – тем, кто ничего этого не знает, то, что написано дальше, и то, что написано перед этим, да и вся эта дурацкая история, покажется сказкой для идиотов.

– Где ты раздобыл такие сапоги?

Он немного приподнял штанину. Немного, потому что его джинсы книзу сильно сужались.

– А что, нравятся?

Этот вопрос не имел смысла, потому что на всем белом свете не было никого, кто не продал бы душу ради таких сапог, и потому что ему страшно нравилось, когда ему говорили, какие у него прекрасные сапоги. Он мог часами слушать, как хвалят его сапоги. Если никого поблизости не было, он сам их хвалил.

– Это самая красивая вещь, какую я только видела в жизни.

Он улыбнулся во весь рот. Он страшно гордился своими сапогами.

– Ты бы смог убить ребенка?

Он опустил штанину и моментально перестал улыбаться.

– Нет, ребенка не смог бы.

– А женщину?

– Нет, наверно… Не знаю, смотря почему, в конце концов, что женщина, что мужчина – это одно и то же… На самом деле я никогда не собирался никого убивать.

– Но ты это сделал.

Она говорила об убийстве и смерти так, как говорят о том, что собираются надеть на танцы. Она сама не знала, что говорила.

– Да, я это сделал, наша жизнь вообще забавная штука, кажется, что она несет тебя в одну сторону, а потом выносит в другую, ты все понимаешь, ты находишься внутри, но не можешь ничего изменить, это вроде скачки на бешеных лошадях.

– Ты бы смог убить животное?

– Смотря какое животное и что оно будет делать.

– Лошадь, ты бы смог убить бешеную лошадь?

– Это была только метафора.

– Понятно, что метафора. Ты думаешь, я совсем дурочка? А собаку? Собаку смог бы убить?

– Нет.

– А если бы тебе встретилась собака, которая грызет младенца, ты бы убил ее?

– Я бы выстрелил в воздух. Я напугал бы собаку и спас младенца.

– Знаешь, ты слишком славный мальчик, чтобы быть убийцей.

Сказав это, она перескочила на заднее сиденье и начала рыться в сумочке. Она достала солнечные очки, надела их и снова перебралась на переднее сиденье. На ней были обрезанные джинсы, а ноги у нее были очень красивые. Несколько секунд он наблюдал за пируэтами, которые проделывали эти ноги, а потом снова стал смотреть на шоссе.

Как и любой опытный водитель, он знал, что секундная невнимательность может оказаться роковой, но дело в том, что ноги были редкостно красивые.

15

Пуля прошла сквозь щеку, ровнехонько над улыбкой, и потом поднималась до мозга, а выйдя из головы, сшибла с охранника фуражку.

Охранник сучил ногами на полу, вы уже знаете, кроме него никто не шевелился, если говорить честно, то придется признать, что эти охранники никому особенно не нравятся. Как бы то ни было, он тоже сучил ногами недолго, потом он выгнулся, словно лук, словно лук без стрелы, бесполезный лук.

Он был мертв.

Когда твой брат кого-то убивает, это всегда уникальный жизненный опыт. Это не то же самое, что прочитать об убийстве в газете. Ужас превращается в члена семьи, все меняется. О мертвеце ты ровно ничего не знаешь, об убийце знаешь все. Я не говорю, что это хорошо, я никого не хочу вводить в заблуждение, я просто имею в виду, что любой пистолет имеет две стороны, и с каждой стороны стоит по человеку, и если эту историю рассказывать правильно – не так, как ее рассказали по телику, – то это будет совсем другая песня. Хотя, конечно, и в этой песне останется полно трупов.

Когда тот охранник перестал шевелиться, окружающие люди перестали казаться мертвыми. Моего брата тогда уже и след простыл. Он смылся, остальные быстро принялись изобретать альтернативную историю, в которой им отводились роли поважнее, так чтобы нельзя было восстановить картину трагедии, не принимая их в расчет. Одна сеньора вообще заявила, что их было шестеро, но ей удалось схватить только одного из них, да и тот, к несчастью, убежал. Другой сказал, что там было два китайца, и лишь одна женщина, довольно респектабельного вида, догадалась заметить, что стрелявший был очень красив. Звучит как анекдот, только в тот же вечер было задержано двенадцать китайцев и пять более-менее красивых парней.

Ни один из них не был на него похож.

Откровенно говоря, если бы это все не было ужасно, это было бы смешно. Я имею в виду первое убийство и всех этих людей, которые приходили на телевидение и рассказывали то, чего вообще не видели, и забывали о том, что произошло на самом деле, и как безумные цеплялись за это неожиданное несчастье, которое на мгновение превратило их в героев теленовостей. Они искренне верили, что пистолет моего брата способен переменить ход их жизни.

Как все эти люди, что живут в Калифорнии и ждут наводнений.

16

– Как я тебе?

Она сняла футболку и сидела теперь по пояс голая. Груди у нее были маленькие и прекрасные.

– Ты очень красивая.

– И это все? Просто очень красивая? Такую новость ты мог бы мне и раньше сообщить. Как тебе это?

Она легонько покачала ими, но он даже не посмотрел – ну, конечно, все-таки посмотрел, только сделал вид, что все его внимание приковано к дороге.

– Ты не можешь ехать помедленнее? Или, еще лучше, давай остановимся и займемся чем-нибудь.

– Еще не время; когда мы будем в безопасности, остановимся и займемся всем, чем ты захочешь.

– Когда мы будем в безопасности. Я не чувствую себя в безопасности: ты меня похитил, и ты убийца, и ты угоняешь машины, и бог знает что еще.

– Бога нет.

– И атеист! Ты убийца, похититель, угонщик, атеист, а еще, возможно, насильник.

Он улыбался. Она так и не прикрылась и выглядела очень мило.

– На помощь, на помощь! Кто-нибудь, спасите меня от насильника-атеиста!

Она высунулась в окно и начала кричать, как и была, по пояс голая сверху и почти голая снизу, в этих коротеньких обрезанных джинсах.

– На помощь, на помощь! Угонщик, убийца, насильник, атеист хочет овладеть моим телом!

Он на минуту притворился серьезным:

– И твоей душой.

17

Я думаю, они сами толком не знали, куда заехали, но там было море пшеницы, огромное море пшеницы, и когда они забрались на крышу машины, он в своих черных джинсах в обтяг и в своих сапогах из змеиной кожи и она в своих обрезанных штанах и со своим телом, самым прекрасным на свете, и когда оба подумали: именно так все должно быть, и именно так никогда и не бывает, когда они забрались в эту пшеницу, когда все, что они могли видеть, была пшеница, и только пшеница, когда они подумали, что любят друг друга, или он подумал, что любит ее, или даже она так подумала, а все остальные в это время думали как раз наоборот, думали, что с этим надо как можно скорее покончить, хотя ничего еще почти и не началось, когда весь остальной мир сунул свою блядскую рожу в эту пшеницу, чтобы посмотреть, чем они там занимаются, – вот тогда, именно тогда, они подняли из пшеницы свои головы, и свои тела, и всю свою любовь, и сели в машину, и поехали прочь, и никогда больше не оглядывались назад.

По радио передавали «Let Me Get into Your Fire»[7].

Он сказал:

– До Хендрикса ничего и не было.

Потом оба пристегнули ремни безопасности.

Она сказала:

– В этих европейских тачках и захочешь, а не убьешься.

Издали было видно, как поле пшеницы становится все больше и больше, а они сами – все меньше и меньше.

Облака между тем были похожи на все, что угодно, точнее, вообще ни на что.

18

Ничто, абсолютно ничто не может быть мертвым, пока не перестанет шевелиться.

– Он не шевелится.

– Да, совсем не шевелится.

Он ударил лежавшего ногой но лицу. Хотя на самом деле нет – он просто хотел проверить, жив ли тот.

– Так и не шевелится.

Он подсунул носок ботинка под ухо мертвеца и дернул кверху. Голова слегка подпрыгнула, а потом вернулась на свое место.

– Кажется, он умер.

Она была напугана больше, чем птенец в преисподней. Тут кто угодно испугался бы. Я хочу сказать, в этом не было ничего удивительного. Мой брат убивал людей, и это действительно было страшно. Она была испугана, я был испуган, все были испуганы.

– Поехали отсюда.

Они забрались в машину. Он рванул с места и дальше вел молча, пока все не осталось так далеко, что уже не казалось реальным.

– Знаешь такую песню?

Он начал напевать песню Леннона «Woman is the Nigger of the World»[8].

– He знаю, но мне нравится.

Потом они замолчали, и молчали долго. Все, что есть в мире, проносилось за стеклами их машины: дома, реки, заводы. Все было как-то связано между собой. От каждого зеленого поля с необычными деревьями на нем можно было ждать чего угодно, или можно было не ждать ничего от всего этого, вместе взятого.

– Ты меня любишь?

Она снова разделась. Она была прекрасна, я уже говорил. Он не знал, куда глядеть.

– Конечно, я люблю тебя.

– Я могу верить твоему слову, слову убийцы-насильника?

– Да.

Она показала ему на заросли рыжих волос, очень курчавых и ровных, как будто газон рыжей травы. Маленький безмолвный пожар.

– Видишь это?

Не видеть этого было свыше человеческих сил.

– Это все, что у меня есть, и это все, что я собираюсь тебе дать.

В этот момент дорогу перед ними переехал грузовик, так близко, что брату пришлось резко крутануть руль. Машину не сразу удалось выровнять, а потом мой брат сказал:

– Это так красиво, что просто не верится, что оно принадлежит только тебе.

Она снова прикрыла все руками, словно прятала сокровище.

– Так-то лучше.

Как передавало телевидение, в это время их уже считали покойниками.

19

Она что-то напевала, кажется из «Sonic Youth»[9], пытаясь воспроизвести шум электрических примочек. Она пела какие-то слова, а потом снова принималась изображать гитары. Получалось у нее очень даже неплохо. Она допела до конца и вдруг посерьезнела, словно вспомнила про что-то грустное.

– Знаешь что?

Он не мог знать, поэтому даже не ответил.

– Однажды я видела по телевизору документальный фильм про скинхедов. Про этих, которые ходят с бритыми головами и которые самые отвратительные люди на свете.

– Я знаю, о ком ты, хотя предпочел бы не знать.

– Мне они тоже совсем не нравятся, дело не в этом. Дело в том, что в фильме рассказывали про банду, которая жила в Алабаме. Там были одни дети, некоторым еще десяти не исполнилось, другие были чуть постарше, все носили татуировки со свастикой, и сапоги, и ремни, и футболки с Гитлером и всякое такое. Они жили в доме ненормального по имени Риччио или как-то так, он был старый и заботился о них, и показывал им фильмы про войну, и делал из них таких же сумасшедших, как он сам. Это было как семейство сумасшедших.

– Это было как куча дерьма.

– И это тоже. Но я обратила внимание, что дети убегали к нему от своих родителей, потому что родители плохо с ними обращались и били, и все дети говорили, что этот сумасшедший нацист очень хорошо к ним относился и что все они друг друга любили, хотя при этом они ненавидели до смерти евреев и негров. Сначала этих детей никто не хотел любить, а потом они выстраивались в очередь и ждали, когда им дадут пистолет.

– Это очень старая история, тут не надо верить каждому слову. Такие мудаки существовали всегда.

– Ничему я не верю, я просто говорю, что побитые собаки больнее кусают.

– Да, но только не своего хозяина.

Он прибавил скорость, прошел пару действительно быстрых поворотов, словно хотел сам себя напугать, потом на прямой разогнался до предела – думаю, он не стал бы особо жалеть, если бы тогда, в тот момент, разбился насмерть. Его все достало. Достало слушать любую болтовню. Достали объяснения. Достала неизбежность всего на свете. Достало, что ничто не может быть по-другому.

Он высунул голову в окошко, чтобы ветер бил прямо в лицо. Он ехал так быстро, что почти не мог дышать.