Письма Сергея Довлатова к Владимовым

Публикация, вступительная заметка, подготовка текста и комментарии Андрея Арьева

Предваряя эту публикацию, приведем фрагмент письма Сергея Довлатова в Германию:

«…Передайте большой привет Георгию Владимову и, если сочтете это удобным, расскажите ему такую историю. Когда мне было двенадцать лет, я дружил с Андрюшей Черкасовым, сыном знаменитого актера. И вот однажды на даче у Черкасовых, где я всегда проводил лето в качестве разночинца, знакомого бедняка и маленького гувернера, появилась красивая девочка Наташа. Думаю, что она была на год или на два старше меня. Я сразу же в нее влюбился, и несколько дней мы трое провели вместе: играли в волейбол, беседовали и ели на веранде мандарины. Помню также, что мы с Андрюшей фехтовали какими-то рейками, состязаясь в удали, ну и так далее. Девочку звали Наташа Кузнецова, и меня очень волновало ее простое русское имя, потому что я был полуевреем, и в то время нес в себе тяжелый национальный комплекс, а может быть, несу и сейчас. Никогда в жизни я больше Наташу Кузнецову не видел, но воспоминание о ней довольно долго и довольно много значило в моей жизни. Боюсь, что это почти необъяснимо, но это так. И вот недавно мой отец, который знал Евгения Кузнецова, специалиста по театру, цирку и эстраде, объяснил мне, что его дочь — Наташа, вернее, Наталья Евгеньевна — жена писателя Владимова. Вот, собственно, и все. Я не думаю, чтобы Наташа помнила мое имя, но, может быть, она помнит начитанного мальчика на даче Черкасовых. И еще, если у Владимовых есть лишняя семейная фотография (на Западе это бывает), то я бы очень хотел ее получить…»

Процитированное письмо третьему лицу датируется концом 1983 г. — в мае этого года Георгий Николаевич Владимов с женой, литературным критиком и журналистом Натальей Евгеньевной Кузнецовой (1937–1997) оказались на Западе, в ФРГ. Перед отъездом автор романа «Три минуты молчания» безмолвствовал на родине никак не три минуты — шесть лет. И не потому, что бросил перо. В 1977 г. он вышел из Союза писателей и возглавил московскую секцию «Международной амнистии», организации в СССР запрещенной. Вынужденному переселению за пределы отечества предшествовала публикация в Германии повести «Верный Руслан», первый вариант которой, ходивший в самиздате, был написан еще в 1963–1965 гг. Эмигрантский журнал «Грани», издававшийся во Франкфурте-на-Майне, напечатал также пьесу Владимова «Шестой солдат» (1981, № 121) и рассказ «Не обращайте вниманья, маэстро!» (1982, № 125). Вскоре после приезда в ФРГ — с октября 1983 г. — Владимов возглавил этот журнал, попытавшись придать ему более художественное, чем политическое, направление. Однако выпустить ему удалось лишь 10 номеров (1984–1986, №№ 131–140). Дело закончилось принципиальным размежеванием писателя с НТС, через который финансировались «Грани». 12 июня 1986 г. Георгий Владимов пишет и распространяет в прессе «Необходимое разъяснение» по поводу своих расхождений с руководством НТС. С резкостью и прямотой он отстаивает в нем право художника на внепартийную, тем более — внеклановую, культурную ориентацию и деятельность. После этого заявления сотрудничество писателя с НТС стало с очевидностью невозможным, и Владимов с поста главного редактора смещается.

Сергей Довлатов появился на Западе пятью годами раньше Владимова — в августе 1978 г. — и к моменту начала переписки с ним и его женой успел достаточно поучаствовать в эмигрантской литературной жизни и насмотреться на нее. Удовольствие оказалось не большим. Из чего не следует, что эфемерное участие в культурном процессе на родине вспоминалось ему в розовом свете. С былыми литературными знакомствами Довлатов покончил, как тогда ему думалось, навсегда. Артист по своей природе, он и оставленную сцену, и оставленную труппу из своего сознания устранил. Довлатову всегда нужен был непосредственный контакт — как со зрителями, так и с коллегами по цеху. Другое дело, что он склонен был распознавать среди них волков в овечьей шкуре. Не будем удивляться — ведь и сам писатель овечкой не был. Что же касается литературных закутов как таковых, то по письмам Довлатова особенно хорошо видно, зачем туда одинокие творческие особи наведываются. Недаром шапочного разбора дружки называли Сергея в молодости Серым.

Понятно теперь, почему излюбленным способом свободного общения с себе подобными и себе не подобными для Довлатова служила переписка. При всех очевидных, прославленных его друзьями и подругами способностях к застольному и интимному витийству он полагал, что наиболее убедителен все же на письме, опасался неприятия своей импульсивной личности, непредсказуемости собственных реакций. Опыт в этом отношении за свою недолгую жизнь он приобрел скорее горький, чем радостный. Им и объясняется одно психологически очень важное его признание в письме к Владимову: «Я, наверное, единственный автор, который письма пишет с бульшим удовольствием, чем рассказы». Еще бы не так! Это была неутолимая жажда прорвать блокаду непонимания, к которой, ему казалось, он был пожизненно приговорен.

Всю жизнь с отчаянием познавая самого себя, Сергей не мог не относиться со скепсисом и к окружающим, во всякой добропорядочности видел бутафорию. Отменно вежливым он бывал как раз в тех мучительных случаях, когда чувствовал себя лишним. Ведь и симпатичнейшие из его персонажей самые что ни на есть лишние люди.

Но точно так же, как своим изгойством, «из тени в свет перелетая», Сергей бывал заворожен человеческим благородством и великодушием, без особого труда открывая их и в себе самом. Прямую честь и достоинство в человеке он не отрицал никогда.

Из литераторов русского литературного рассеяния достойнейшим в восьмидесятые годы ему виделся Георгий Владимов. К нему самому и его жене Сергей Довлатов относился с полным душевным расположением. И мы закончим поэтому наше маленькое вступление тем, с чего и начали, с эпизодов детства, но уже увиденных глазами Натальи Кузнецовой. Она вспомнила о них в некрологе, опубликованном «Русской мыслью» сразу после смерти писателя: «Я познакомилась с ним 40 лет назад — в Комарово. Все на той же белой даче Николая Константиновича Черкасова, которому наши отцы по очереди редактировали (вернее, писали) его „Записки советского актера“. Из тех детских лет запомнился красивый мальчик, страшно высокий (в то время это была редкость, и именно из-за роста „публика“, заглядывавшая за забор черкасовской дачи, принимала Сережу за сына актера). Запомнилось спокойствие и, даже не доброта, а добродушие, редкое для мальчика этого возраста. Я почему-то думала, что он станет актером».

Мы благодарим Георгия Николаевича Владимова за предоставленную возможность опубликовать довлатовские письма, хранящиеся в Историческом архиве (ф. 130) Восточно-Европейского исследовательского центра при Бременском университете. Огромная признательность сотруднику этого архива Габриэлю Суперфину, оказавшему всемерную помощь в их комментировании. Сердечно благодарим также Льва Лосева и Ивана Толстого, сообщивших недоступные нам сведения о некоторых упомянутых в письмах лицах и событиях. Приносим уверения в своем искреннем и неизменном почтении вдове Сергея Довлатова, Елене, разрешившей эту публикацию.

Письма печатаются с незначительными купюрами, обозначенными угловыми скобками. Резкие выпады в адрес живых людей мы решили от современников утаить. По этой же причине от некоторых имен и фамилий в публикации оставлены лишь инициалы. Особенности орфографии и пунктуации автора сохранены, исправлены лишь явные опечатки и орфографические огрехи. Вписанные и вычеркнутые слова специально не оговариваются.

Андрей Арьев

28 февр. (1984)

Уважаемый Георгий Николаевич!

От души благодарю Вас за внимательное отношение к моей работе. Отзыв такого писателя, как Вы, для меня много значит[1]. Вы, конечно, можете подумать, что я расточаю комплименты всем знаменитым прозаикам, но это не так. Если я чем-то и прославился в Америке, то именно гнусным характером и умением портить отношения с редакторами газет и журналов.

Когда-то мне очень понравилась «Большая руда», и в кругу моих друзей даже была популярной тема: пойдет ли Владимов, обнаружив эпическое дарование, дорогой Бондарева, то есть — станете ли Вы в конце концов придворным монументалистом?

Могу рассказать историю и про «Три минуты молчания». Лет пятнадцать назад я был чем-то вроде секретаря Веры Пановой с широким кругом обязанностей — от переписки с Чуковским до вынесения мусора. Среди прочего я читал Пановой, наполовину разбитой параличом, книжки вслух. Надо сказать, у старухи был хороший вкус, и перечитывали мы, в основном, десяток одних и тех же книг: Томас Манн, Булгаков, Гоголь, Достоевский, Толстой. Я все пытался расширить круг чтения за счет западной или современной литературы, но Запад (исключая злополучного Манна) был с гневом отклонен, а из «новых» удалось всучить Пановой — Битова, который (при всем его величии) вогнал нас обоих в сон[2], и Ваши «Три минуты». (Искандера, например, старуха забраковала из-за фамилии, твердила, что это связано с Герценом, Огаревым и клятвой на каких-то горах.[3]) Так вот, я читал ей «Три минуты», и Пановой очень нравилось, но в каком-то месте, где один Ваш персонаж говорит (простите, цитирую не дословно), пытаясь ворваться в ресторан: «Пуcтите кочегара! У него ребенок болен!», Панова начала смеяться, что-то в ней физически нарушилось, а затем случилось что-то, похожее на судороги. Мы были одни в квартире, я испугался, позвонил ее сыну Боре[4], тот приехал через пятнадцать минут в такси с профессором Дембо[5]. Профессор, чтобы остановить смех, ввел Пановой воздух в легкие, или, наоборот, перекрыл доступ воздуха, я не помню, и она раза три успокаивалась, затем говорила: «Пустите кочегара, у него ребенок болен», и снова начинала вскрикивать и дергаться. В конце концов Дембо ее успокоил, усыпил и запретил читать дальше Вашу повесть, сказал, что это — слишком большая нагрузка…

Что же касается «Верного Руслана», то это — настоящий шедевр, но к «Руслану» я еще вернусь…

Спасибо Вам и за приглашение сотрудничать в «Гранях». Разумеется, у меня нет предубеждения к журналу, орган с заслугами, более того, когда вышла очень занятная и талантливая, хоть и спорная, как говорится, книжка Вайля и Гениса «Современная русская проза»[6], где одна из главных статей написана о Вас, в этой книжке, в разделе «Периодика», не было ни слова о «Гранях», и мы на этой почве долго пререкались.

Но, откровенно говоря, когда я был в Австрии и познакомился с тогдашними руководительницами «Граней», то некоторое чувство скептицизма у меня возникло. В это же время редакторский пост в «Гранях» предлагали нескольким, живущим в Вене, литераторам, среди которых были люди абсолютно беспомощные. Все это породило ощущение деградации. Кроме того, по самым разным причинам, «Грани» почти не циркулируют в Америке. Никаких цифр я не знаю, число подписчиков в США мне неизвестно, я говорю лишь о том, что в так называемых интеллигентных домах можно увидеть «Континент», «Время и мы», «Синтаксис»[7] и здешние издания. «Грани» как-то не попадаются на глаза. Причин этого — несколько. С Вашим приходом к власти все может измениться. Но и к этому я еще вернусь.

Вообще, письмо может оказаться длинным (что вовсе не обязывает Вас к ответным излияниям), но я уж один раз попытаюсь все объяснить, и на этом с эпическими формами будет покончено. Если же в своих проектах относительно «Граней», которыми я намерен поделиться, я напишу много такого, что Вам и без меня ясно и понятно, то оставьте это без внимания. Также я хочу написать кое-что о Ваших собственных делах, и опять-таки могу коснуться вопросов, уже Вами решенных и просто Вас не интересующих, в этом случае также пренебрегите.

Сначала — о моем участии в журнале. Рассказов, во всяком случае приличных, у меня нет. Получилось вот что. Года три назад я испортил отношения с редакторами основных журналов и, конечно же, с «Новым русским словом»[8], то есть со всей монопольной прессой, и они, естественно, перестали мои рассказы печатать. При этом, чем хуже становились отношения с русскими, тем больше мне везло в отношениях с американскими журналами и издательствами. Через некоторое время сложилась парадоксальная ситуация: с русскими, которых я люблю, на языке которых свободно разговариваю, я абсолютно не мог иметь дела, а с американцами, которые мне, в общем, непонятны, языка которых я до сих пор не знаю, дела шли легко, дружелюбно, открыто и честно. Посудите сами: на семь книжек, которые я выпустил по-русски, было в общей сложности четыре с половиной рецензии (одна пополам с Сусловым в Израиле[9]), а на один только «Компромисс», вышедший по-английски, — около тридцати. Русские журналы денег (за исключением «Континента») не платили, да еще и норовили тебя уязвить, а в американских журналах мне платили до 5 тысяч долларов за рассказ и при этом все всегда вели себя корректно и доброжелательно. Мне надоело быть уверенным, что в отношениях с русскими организациями тебя непременно ждет на каком-то этапе оскорбление или низость. Особенно невыносимо это стало после того, как сложился круг сотрудничающих со мной американцев: агент, переводчики и редакторы. Мне отвратительно, что если звонит русский кинематографист, то начинает разговор так: «У меня есть к вам творческое предложение, я уже обращался к Войновичу и Аксенову, но они отказались…» Или, если тебя приглашают выступить: «Большой аудитории не гарантируем, даже на Виктора Некрасова пришло всего триста человек…» Я сам не хуже этих людей знаю, что Войнович — прекрасный писатель, и с величайшей готовностью уступаю ему во всем, но формулировки такого рода оскорбительны и в американском кругу совершенно невозможны, это прозвучало бы как верх неприличия. Среди писателей, которыми занимается мой агент, есть миллионеры, авторы бестселлеров, среди гостей моего редактора бывают владельцы крупнейших в мире издательств, и тем не менее никогда обыкновенные люди, вроде меня, не ощутили неравенства, пренебрежения или чванства со стороны богачей или знаменитостей. Потому что американцы — демократы, физиологические, прирожденные, а мы — свиньи. Я никогда не смогу понять, почему Норман Мейлер, Воннегут (человек безграничного очарования)[10] или покойный Чивер в тысячу раз доброжелательнее, доступнее и проще затхлого и таинственного Вити Перельмана[11].

Короче, рассказы я писал, но с расчетом на американские журналы и на дальнейшие американские издания в виде книг, не сборников рассказов, а именно циклов, которые можно путем некоторых ухищрений превратить в повести и даже романы, состоящие из отдельных новелл, превращенных в главы. Дело в том, что сборник рассказов здесь издать невозможно, времена О. Генри прошли, считается, что сборник рассказов в коммерческом смысле — безнадежное дело. Даже у здешних классиков сборник рассказов может быть только пятой или шестой книгой. Значит, я писал рассказы, пропускал их через американские журналы, а затем они превращались в повести. Что касается русского языка, то я положил на журналы и выпускал книжки. Если Вы перелистаете «Компромисс», «Зону» и «Наши», то убедитесь, что это сборники рассказов, бульшая часть которых через журналы и газеты не прошла. Американский же вариант «Компромисса» полностью опубликован в виде рассказов, а затем вышел отдельной книжкой. Такая же история с «Зоной» и «Нашими».

Кажется, я не очень внятно все объяснил. В общем, положение сейчас изменилось. Максимов сменил гнев на милость и неожиданно согласился напечатать мой (не цикловой) рассказ в 39-м «Континенте»[12]. Кроме того, Вы стали редактором «Граней». То есть появился стимул для писания «чистых» рассказов, но сейчас, сию минуту у меня ничего приличного нет — все вбухано в книжки. Первый же рассказ, если он покажется мне стоящим, я Вам пришлю.

Сейчас я могу предложить две вещи. Причем, откровенно и без всякого кокетства Вам скажу, что, по-моему, обе они для «Граней» не годятся. Посылаю даже не на всякий случай, а чтобы выразить полную готовность к сотрудничеству. Так что, если Вы кинете оба сочинения в корзину, я отнесусь к этому с полным пониманием и ни малейших обид не последует.

Первая статейка «From USA with Lovе» («Из Америки с любовью»)[13] написана для третьестепенного американского журнала «Humanities in Society» («Гуманитарные науки и общество»), который выйдет летом. Это еще куда ни шло. Второй текст — это гигантское интервью со мной, которое сделала довольно известная журналистка Джейн Бобко[14], американка, прилично говорящая по-русски. Я написал в ответ на ее вопросы русский вариант, Бобко его перевела, и сейчас этим произведением занимается мой агент. Вот это уже совершенно явно не подходит, и я даже сам объясню — почему. Помимо того, что как-то неуклюже предлагать журналу интервью с самим собой, текст явно рассчитан на американскую аудиторию, в глазах которой я гораздо более солидная и почтенная личность, чем в глазах русской аудитории, и наконец, независимо от качества интервью (о чем — не мне судить) — с журналистской точки зрения не годится автору, впервые публикующемуся в данном журнале, начинать с интервью.

Значит, посылаю обе штуки без практической цели, для выражения симпатии.

А рассказ — последует.

А теперь, уж извините, письмо мое только начинается. Я хочу изложить кое-какие соображения относительно «Граней». Причем творческих дел я, естественно, касаться не буду, речь идет о технических моментах.

Я знаю, что журнал сориентирован на Союз, это нормально и благородно, но авторы претендуют и на здешнюю аудиторию, которая вполне заслуживает приличных изданий хотя бы потому, что свинства здесь не меньше, чем в Москве. Кроме того, существует финансовый фактор, не грех журналу окупаться и приносить прибыль, а это — возможно. Я не знаю, что делается в Европе, но в Америке я накопил большой отрицательный опыт, сам сделал много глупостей и ошибок, вижу, как ошибаются другие, наблюдаю, как загубили на корню свое хрупкое начинание «Трибуна»[15] — Марья Синявская, Шрагин, Михайлов и Литвинов[16] — все четверо — почитаемые мною люди.

Поэтому я скажу кое-что об американском рынке. У него есть плюсы и минусы. Плюсы в том, что этот рынок большой, сто тысяч русских из третьей эмиграции, среди которых 3–4 тысячи активно потребляют печатное слово, причем я говорю не о газетах, у «Нового русского слова» тираж — тысяч тридцать, речь идет о книгах и толстых журналах. Второй плюс в том, что русские в Америке — сравнительно денежные люди (в отличие от Израиля, где рынок большой, но бедный). Третий плюс (для «Граней») в том, что в Америке при большой аудитории стабильных журналов гораздо меньше, чем в Европе, журналы и альманахи возникают и умирают, но популярного журнала нет, чего-то не хватает, ощущается вакуум.

Перельман, при его очевидных редакторских и организационных данных, резко понизил качество и каким-то неясным образом проиграл, уехав из Израиля, исчез какой-то стержень. «Новый журнал» — крайне старомоден, там до сих пор обсуждаются распри Краснова с Деникиным, шансы Антанты в борьбе с большевиками и ошибки Врангеля при переходе через реку Збруч. В лучшем случае там публикуется переписка Мережковского с Философовым[17].

Короче, приличного журнала не хватает. При этом редактор «Нового журнала» Гуль[18] так стар, что не подлежит общению, а Перельман вызывает почти у всех, кто с ним знаком, личное неприязненное чувство.

Минусы у американского рынка тоже есть. Главный минус в том, что читатели разбросаны по огромной стране, в отличие от Израиля и Европы. То есть распространение журнала становится серьезной технической проблемой, тем более, что почта в Америке государственная, а следовательно — говенная, ленивая, бюрократическая и практически безнаказанная. Второй минус в том, что здешние русские довольно быстро богатеют, все больше сил отдают материализму, заняты собственными домами, машинами, службами, путешествиями, а духовной пищей все охотнее пренебрегают.

Кроме плюсов и минусов, у американского рынка есть и особенности. Газеты и журналы продаются здесь не только в книжных магазинах, но и в русских гастрономах, парикмахерских и даже в ресторанах. Русские предприятия (не книжные) — это своеобразные клубы, где люди иногда собираются без практической цели. Во многих русских продовольственных магазинах есть специальные полки для газет и журналов. Скажем, в Нью-Йорке — десятки таких мест, не говоря о том, что в русских колониях русскими газетами и журналами торгуют и американцы, и корейцы, и индусы.

В этих условиях крайне важен хороший «представитель». Представители в Америке есть у всех журналов, но, как правило, это — интеллигентные непрактичные люди, которые не умеют водить машину, не умеют требовать отчетности с торговцев, и вообще неохотно передвигаются, а больше читают и пишут. А нужен человек энергичный, деловой, по-своему тщеславный, не обязательно интеллигентный, хотя бы сравнительно честный, напористый и подвижный. Нужен главный представитель в Нью-Йорке, которому «Грани» будут присылать контейнер с продукцией, и еще по одному представителю в четырех городах Америки с самыми большими русскими колониями, это — Чикаго, Филадельфия, Бостон, Детройт и еще, конечно, Лос-Анджелес и Сан-Франциско извините, вышло не четыре, а шесть, как минимум.

Сам я для роли такого представителя абсолютно не гожусь, по всем признакам, а главное — потому, что я не вхож в «Новое русское слово» — это, кстати, очень важное качество для представителя — лояльность по отношению к «НРС».

Задач у представителей — две. Первая — организовать розницу, то есть распространить журнал по 60–80 точкам в семи городах, вести учет, получать деньги с торговцев, бороться за денежные знаки, а главное — за четкость доставки и охват всех ценных точек. Вторая задача — реклама. Абсолютным монополистом в области рекламы является Седых[19], это — наша «Центральная правда», источник информации, коллективный воспитатель и организатор. Реклама в «НРС» — действенна, она «работает», но не мешает, конечно, рекламироваться и в побочных изданиях. Однако, повторяю, реклама в «НРС» в тысячу раз действеннее, чем во всех остальных изданиях, вместе взятых.

Я уверен, что по отношению к такому журналу, как «Грани», Седых пойдет на очень значительную скидку, но до бесплатной рекламы дела доводить не следует, бесплатную рекламу они будут ставить от случая к случаю, а нужно раз в две, или, как минимум, раз в три недели давать большое рекламное объявление. Причем не только извещение о выходе очередного номера с кратким оглавлением, а нужна еще и интенсивная реклама, сделанная на здешний американский манер, с указанием стажа журнала, заслуг, тенденций, программы и так далее. В этом повторяющемся рекламном объявлении (помимо извещений о выходе очередного номера, которое дается отдельно и в другом оформлении) необходимо соблюсти две вещи. Во-первых, как бы это ни казалось нескромным лично Вам, указать, что в «Гранях» — новый редактор (без всякого, разумеется, унижения прежнего руководства) — Георгий Владимов, автор романов «Большая руда», «Три минуты…» и так далее. Поверьте, я говорю это без всякой лести, а из чисто деловых соображений. Очень важно, чтобы во главе журнала стоял генерал. И второе — надо очень четко и подробно объяснить, как подписаться на «Грани», цену указать в долларах, а не в таинственных немецких марках, растолковать, какие чеки надо посылать в Германию. Дело в том, что публика вялая, и если что-то не очень ей понятно, то она предпочитает раздумать.

И еще. Очень важно регулярно рецензировать каждый номер «Граней», не восхвалять, а честно рецензировать, причем, к сожалению, именно в «НРС». Тут, конечно, возникнут сложности — фамилии половины авторов Седых не разрешит упоминать, начиная с меня, значит — надо рецензировать вторую половину. Нужен человек, опять-таки лояльный, который будет регулярно писать такие рецензии, а платить ему будет «НРС» — скромный гонорар, а «Грани» что-то тайно ему же подкинут. Простите за цинизм, но без этого, увы, деловые проблемы не решить. Я приехал сюда совершенно не таким человеком, и сам большой ловкости не проявил, но другим вынужден это всячески рекомендовать.

При соблюдении всех этих условий — представители, реклама, рецензии можно, я уверен, продавать только в розницу 2–2,5 тысячи экземпляров, а то и значительно больше. Подписка же будет нарастать постепенно, это — дело времени.

А теперь, если Вам это не покажется нахальным, я бы хотел кое-что написать о Ваших собственных делах. И опять речь пойдет не о творчестве, тут все ясно, а о технических проблемах. Я совершенно не представляю себе, как обстоят Ваши дела в Европе, на каких языках выходили Ваши книги, практично ли Вы вели себя при заключении контрактов, какого класса издательства Вами занимались, и так далее. Но здесь, в Америке, где все масштабы, в том числе и финансовые, гораздо значительнее, чем в Европе, у меня есть ощущение, что Вы как бы недооценены, недостаточно представлены. Мне даже не удалось выяснить у знакомых, выходил ли «Руслан» по-английски (здесь, а не в Англии), проданы ли права на него в кино, есть ли у Вас американский агент и хороший переводчик? Это значит, что либо Ваши книги здесь вообще не выходили, либо выходили во второстепенных издательствах, либо получилось так, что их недобросовестно рекламировали. (Может быть, я ошибаюсь, это было бы замечательно.) Есть один косвенный и внешний показатель. Сейчас американские журналы довольно часто пишут о русских писателях на Западе, так вот, когда скороговоркой называют имена, составляют стандартную обойму, «джентльменский набор», то Вашего имени, как правило, не упоминают. Начинается список с обязательных фамилий: Солженицын, Бродский, далее, почти неизменные — Войнович, Аксенов, блуждающие, но часто все же упоминаемые — Синявский, Максимов, и наконец, за последний год прибавились мы с Лимоновым, реже — Мамлеев, Алешковский и Соколов. Я, как Вы понимаете, никому никаких оценок не даю, кем-то восхищаюсь, кем-то — не очень, речь идет о технической конструкции, в которой Вы не участвуете, а это совершенно несправедливо. Может быть, у Вас на подходе книга в крупнейшем издательстве, например в «Дабл дэй», может быть, именно сейчас Вами занимается крупнейшее литературное агентство, и Вы сию минуту торгуетесь с Голливудом, дай Бог, чтобы все было именно так. Но если это не так, или не совсем так, вам нужно сюда приехать, хотя бы на две недели. Приехать, чтобы обзавестись на месте (заочно это сделать труднее) хорошим, классным литературным агентом и адекватным переводчиком.

Начнем с агента. Я догадываюсь, что Вашим агентом является «Посев» или «Имка»[20], и в Европе все это действует, но здесь — нужен американец, и не просто агент, а настоящий специалист (тут их сотни, от беспомощных жуликоватых наглецов до таких корифеев, которые только за то, чтобы прочитать Вашу рукопись, берут 300 долларов). С переводчиками тоже все не просто. Как Вы догадываетесь, хороший переводчик отличается от плохого так же, как Толстой от Воеводина[21]. Деятельность же переводческая в Америке почти никак не стимулируется, платят им по крайне низким тарифам, занимаются переводами, в основном, слависты, университетские преподаватели, которым нужны публикации для научной карьеры. Если же человек обладает даром слова, то ему целесообразнее не переводить, а писать собственную американскую прозу. Встречается, конечно, и специфическое переводческое дарование, но при низких стимулах оно глохнет и перестраивается, к тому же эти прирожденные переводчики (их мало) заняты какими-то странными работами — переводят, например, полное собрание сочинений Эренбурга по договору с московским «Прогрессом»[22], или как там оно называется.

Короче, и переводчик, и агент — дело не простое. В этом смысле Вам, наверное, будет полезен Аксенов, еще полезнее — Бродский, если к Вам лежит его фантастическая и неуправляемая душа. Даже я могу принести какую-то пользу.

Но — надо приехать. Привезти европейские книги, бумаги, регалии, все свое почетное досье.

Чтобы эта поездка не была разорительной, надо выступить в трех-четырех городах, и не только покрыть все расходы, но и заработать как следует. Для этого всего нужно, чтобы кто-то эту поездку и выступления организовал. Я знаю, что у «Имки» и «Посева», с которыми Вы связаны, есть в Нью-Йорке представитель — Габи Валк[23]. Какой он человек — не важно, допустим приличный, а по здешним скотским критериям — даже порядочный, во всяком случае — не жулик, но Габи — человек без размаха. Я видел, как он организовывал выступления Авторханова[24], это было явно неудачно, то есть значительно менее успешно, чем могло бы быть. И опять я вынужден прибегнуть к цинизму. Здесь есть такая организация «Руссика»[25]. Заправляет ею некий Валерий Кухарец[26]. Он — […]. Однако именно к его услугам прибегли Войнович и Максимов, когда ездили по Америке, и он организовал их выступления прекрасно. То есть не жалел денег, времени и сил на рекламу, торговался с владельцами хороших залов и в результате сам нахапал денег и дал заработать вышеупомянутым товарищам. Как это ни прискорбно, но Кухарец сделает все в десять раз лучше, чем Валк. Если дать ему знать, что Владимов готов приехать с выступлениями, он, конечно, за это возьмется. И попутно Вы устроите здесь свои дела. Всем, чем только возможно, я сочту за честь быть Вам полезным.

Дорогой Георгий Николаевич! Письмо получилось невероятно длинным, настолько, что даже чтение его обременительно для занятого человека, и все-таки многие вещи затронуты очень бегло. Если я написал много лишнего, понятного и давно утрясенного без меня — отбросьте. Если во всем этом содержится крупица интересующей Вас информации, давайте развивать именно этот пункт. Если я лезу не в свои дела, простите. Если сочтете нужным ответить на мое письмо, то реагируйте в том объеме, в каком Вас затронутые темы интересуют. И наконец, если что-то в моем письме Вам покажется бестактным, то имейте в виду, что исходил я из самых уважительных и добрых чувств к Вам и Вашему творчеству.

Большой привет Вашему семейству.

С. Довлатов

1 марта (1984)

Уважаемый Георгий Николаевич!

Вчера я совершил оплошность, отослав Вам небольшую авиа-бандероль с меньшим, чем положено, количеством марок. Точнее, вместо 6-ти 40-центовых марок я по ошибке наклеил 6 двадцатицентовых. В таких случаях американская почта либо возвращает бандероль отправителю, и тогда все просто — я немедленно отошлю ее снова. Но бывает так, что вместо этого почта меняет авиа-способ доставки на морской, то есть — долгий. В этом случае я мог бы показаться Вам человеком невоспитанным, что верно лишь отчасти, поскольку на письма я реагирую сразу, а на Ваше письмо — тем более.

В бандероли содержатся две статейки, и обе, я уверен, для «Граней» совершенно не подходят, а посланы они (за неимением пока ничего лучшего) всего лишь для выражения полной готовности к сотрудничеству.

В этой же бандероли находится гигантское мое письмо с изложением на семи страницах без интервалов и полей — разнообразных проектов относительно распространения «Граней» в Америке. Копии с этого письма я не оставил, а написать всю эту эпопею заново у меня уже нет сил. Тем более, что это тоже не очень срочно.

Единственное, что не терпит отлагательств — это мое чувство благодарности к Вам за внимание к моим сочинениям и за лестное приглашение к сотрудничеству. Первый же рассказ, который я сочту достойным опубликования, будет Вам отослан.

И еще, я вот что мог бы предложить. Игорь Ефимов сказал мне, что «Грани» планируют создать раздел коротких рецензий. За два последних года я написал для радио «Либерти»[27] около сотни таких рецензий. Откровенно говоря, в большинстве своем они написаны кое-как, что объясняется самыми разными причинами. Но, во-первых, я мог бы лучшие из них переписать и дотянуть до нормального уровня, а во-вторых, мог бы те рецензии, которые предназначены для последующего опубликования, писать в дальнейшем с бульшим усердием.

Платить за эти рецензии не придется, поскольку они будут оплачены радиостанцией «Либерти», и грех мне вытягивать деньги дважды примерно из одного и того же источника. Пусть кто-то из Ваших сотрудников (надеюсь, Вы — не единственный штатный работник «Граней») коротко ответит, заинтересован ли журнал в таких рецензиях, и я сразу пришлю штуки три-четыре[28]. Их можно давать без подписи, как это часто делает «Континент», за исключением тех случаев, когда подписи требует присутствие автора в тексте.

А главное — еще раз спасибо за внимание, тем более ценное, что в эмиграции среднему автору почти невозможно добиться отклика на свою работу.

Большой привет и самые добрые пожелания Вашему семейству.

С уважением

С. Довлатов

29 апреля (1984)

Милая Наташа! Мужья всегда заняты, и потому я тревожу Вас. Не знаю, как закончилась ваша поездка, надеюсь, все более или менее благополучно. Георгий Николаевич всем очень понравился, и даже было так, что я позвонил в Мичиган Игорю Ефимову и стал делиться впечатлениями, а он меня прервал и говорит: «Да, да, не тратьте время, все в один голос повторяют одно и то же».

Надеюсь, у вас хватило практицизма оценить масштабы и качество деятельности Валка, а также (извините за назойливость) принять какие-то решения. г. Н. вполне может и должен спокойно жить на литературные заработки, он уже проворонил самую рентабельную, самую «интернациональную» книгу — «Руслана», следующий роман нужно устраивать через хорошего агента. Может быть, Аксенов дал вам какие-то рекомендации (он — не вам чета), а если нет, подумайте о моем агенте, экземпляр «Руслана» по-английски я найду, нужны две-три копии газетных заметок с лестными эпитетами и, разумеется, на английском языке. Простите еще раз, что лезу не в свои дела, но мне обидно, что вы — такие лопухи.

Я сейчас закончил повесть для «Ардиса»[29], которую писал с утра до ночи. Для «Граней» она ни в каком смысле не подходит — это эмигрантская склочная кутерьма, а вот через неделю я сяду писать для «Граней» рассказ под названием «Лишний»[30], об одном знакомом газетчике, который был гибридом Печорина с Остапом Бендером…

Я догадываюсь, что г. Н. связан с «Посевом» сложными и разнообразными отношениями, но все-таки нужно выкристаллизовать из всей этой путаницы его личную писательскую судьбу и получить все то, на что г. Н. имеет сейчас больше прав, чем любой из уехавших прозаиков, включая теперешнего поскучневшего Солженицына,

И еще, должен сообщить вам неприятное известие. Два дня назад повесился в Техасе Яков Виньковецкий[31]. Я не уверен, что вы его знали, и тем более — были с ним в дружбе, но имя, наверное, слышали. Так что в подробности не вдаюсь. Скажу коротко, что у него был тройной кризис: его уволили из крупнейшей нефтяной компании «Эксон» с очень денежной работы, плюс к тому он разочаровался в собственной живописи, и наконец, будучи невероятно православным (что бывает с крещеными евреями), Яша был крайне угнетен Америкой в ее техасском (близком к Кутаиси) варианте.

Большой привет Георгию Николаевичу и Вашей матушке[32]. Надеюсь, еще увидимся.

Ваш

С. Довлатов

6 ноября (1984)

Дорогой Георгий Николаевич!

Очень рад, что Вы позвонили (хотя денег жалко) и ликвидировали неясности. Я уж действительно начал огорчаться. Да еще Марк Александрович[33] подлил масла в огонь, сказав: «Георгий — прекрасный человек и великолепный писатель, но Георгий никогда и никому не отвечает на письма, он заканчивает роман…» Короче, посылаю Вам копию нового рассказа[34]. Должен повторить то, что говорил в затерявшемся письме. Поскольку мы вступаем в отношения «автор-редактор», хочу осветить некоторые моменты:

1. Меня никогда не обидит прямой, лаконичный отказ. Я заранее признаю право редактора отклонять любую рукопись, не отчитываясь в причинах. Когда я работал в «Новом американце»[35], то настрадался от самолюбивых авторов, и совсем не хочу подвергать Вас таким же мучениям. Единственной реакцией на отказ будет то, что я вскоре пришлю Вам следующую рукопись.

2. Мне известно, что «Грани» имеют вполне достойное «направление», и потому, если мой рассказ окажется «не в русле», то ничего оскорбительного я в этом не увижу.

3. Мне известно также, что Вы заканчиваете роман о войне и, очевидно, будете публиковать его в своем журнале[36] (чего мы с нетерпением ждем), то есть в «Гранях» может не оказаться места для рассказа (повести?) в 40 страниц. В этом случае, если ждать надо, скажем, год, то я бы переправил рукопись Максимову, а Вам бы месяца через два-три прислал бы что-нибудь новое, или даже раньше, и покороче.

4. Я абсолютно спокойно отношусь к любым сокращениям, и уж Вам-то доверяю в этом полностью, но вписывать что-либо — нежелательно. Чем талантливее вписавшее лицо, тем инороднее будет эта фраза или строчка[37]. Извините и не сердитесь, что приходится предупреждать о таких вещах, но к этому побуждает меня некоторый горький опыт.

Это все.

Ждем Вашего военного романа. Вы, конечно, не хуже меня знаете, что, как это ни поразительно, бесцензурного русского романа о последней войне не существует. Я не читал «В окопах Сталинграда», охотно допускаю, что это хорошая книга, но при этом совершенно уверен, что она цензурная, иначе быть не могло. То же и с Василем Быковым, разве что в столе у него хранится какое-нибудь «Прощай, оружие!». О Симонове нечего и говорить, там половина глав начинается словами: «К утру выпал снег».

Не помню, говорил ли я Вам, что когда-то мне довелось беседовать с Куртом Воннегутом, и я спросил: «Какая русская книга могла бы иметь коммерческий успех?» Он ответил: «Роман о войне в толстовской манере». Явно Вас имел в виду.

Заклинаю Вас быть практичным, когда будете устраивать свою книгу в Америке. Здесь нужно печататься в крупных издательствах не для шика и даже не ради большого аванса, а потому, что книги, изданные в крупных фирмах, рецензируются в крупных газетах и журналах и попадаются на глаза киношникам. То, что по «Руслану» до сих пор не сняли фильма — дикость.

Англичанин Майкл Скэммел[38] говорил недавно, что он предоставил своего агента Аксенову и Войновичу. Кажется, фамилия этого агента — Бочарт, и он наверняка деловой и опытный. Вы же там сообщаетесь с Войновичем (а может быть, и со Скэммелом), поговорите с ними. С другой стороны, автор детективов Фридрих Незнанский[39] очень доволен посредничеством «Посева», и книжка его продается во всех гастрономах Нью-Йорка. Так или иначе, заставьте себя быть практичным.

Габи Валк до сих пор шипит на меня за то, что я развратил Владимова рассказами о хорошо организованных выступлениях Войновича и Максимова. Я же остаюсь при своем убеждении, что мелкий деляга (В.) еще хуже, чем большой мошенник (К.).

Извините за низменные поучения.

И последнее. Не обращайте внимания на длину моих писем. Если Вам когда-нибудь понадобится писать мне, пишите очень коротко, не сообразуясь с размахом моих посланий. Я, наверное, единственный автор, который письма пишет с бульшим удовольствием, чем рассказы.

Огромный привет Наташе. Всего Вам доброго.

С. Довлатов

28 дек. (1984)

Дорогой Георгий Николаевич!

Очень рад был Вашему письму и благодарю Вас за добрые слова. Буду ждать 135-го номера[40].

«Тенистый пруд» — конечно, глупость. Видимо, это инерция звукового трафарета: тенистый сад, тенистый парк, тенистый пруд, тенистый гроб и т. д. Спасибо за исправления. Надо мне быть повнимательнее.

Только что я звонил одному американизировавшемуся приятелю и спрашивал, как должна выглядеть бумага о том, что я плачу налоги в США. Он сказал: «Вполне достаточно копии титульного листа налоговой декларации за прошлый год», каковую Вам и высылаю. Если это неправильная бумага и деньги все-таки вычтут — не страшно, они пойдут на борьбу с тоталитаризмом.

Теперь насчет статьи «о моем творчестве». Я Наталью Шарымову[41] знаю 25 лет, она способная тетка (когда не ленится и не морочит голову со сроками), но вообще-то, в данном конкретном случае, если Вас это не смущает, я бы предпочел обратиться к кому-то другому. Именно дружбы с Натальей я и опасаюсь, боюсь, как бы она не написала чего-нибудь такого: «Солженицын пигмей в сравнении с Довлатовым».

Раньше, до Вашего письма, я, конечно, не мог обратиться к кому бы то ни было с призывом: «Напиши статью о моем творчестве». Но теперь Вы создали для меня выигрышную ситуацию, и я могу использовать более или менее пристойную, объективную формулировку: «„Грани“ заинтересованы в отклике на мои книжки, к тому же они платят гонорары, не хочешь ли ты…» и так далее. Есть Парамонов, есть Игорь Ефимов, есть, наконец, профессор Серман[42], академический филолог, классицист, человек широких интересов, писал о Батюшкове, Державине, Хармсе, Добычине, о чем угодно, и всегда толково, в общем — ленинградский профессор старой школы. И он, и его жена, Руфь Зернова[43], всегда интересовались моими сочинениями. Короче, выражаясь цинично, я берусь такой материал «организовать». Разумеется, нет и не может быть условий, что это будет заведомо хвалебный и сугубо положительный материал, но, как Вы понимаете, придирчивый и беглый отклик доктора наук Сермана ценнее (и для меня, и для журнала) восторженной дружеской оды.

Но (возвращаюсь) Шарымову привлечь стоит. У нее про кино выходит неплохо. И еще, Наталья обладает одним редким качеством — умеет доставать мировых знаменитостей. Пусть бы взяла для Вас интервью у Милоша Формана, Вуди Аллена или (это из другой области) у подруги Маяковского — старой ведьмы Татьяны Яковлевой[44]. Уверен, что она и до Сола Белоу может добраться, а он как-никак сын петербургского купца Белова[45]. И так далее. Или вот еще пусть бы сделала интервью со вдовой Набокова. И пр. Не знаю, насколько это все «в русле», но может быть интересно.

42-й номер «Континента»[46] здесь еще не появился. С нетерпением его ожидаем.

Примите запоздалые поздравления с Новым годом. От души желаю Вам и всему семейству — покоя, славы и денег! Наташе — дружеский привет.

Ваш

С. Довлатов

19 марта (1985)

Дорогой Георгий Николаевич!

Звонила Ваша жена, сказала, что статья Сермана подходит и что Вы собираетесь вступить со стариком в контакт. Это не совсем простое дело. Илья Захарович — личность трансконтинентальная, его нарасхват приглашают всевозможные университеты. На ближайшие три месяца его адрес такой:

Vittorio Strada[47]

per Ilja Serman

Torseturo 584 30123 Venecia, Italy

В дальнейшем, если Вы захотите неожиданно его разыскать, обращайтесь ко мне. Я живу в одном квартале с его детьми и всегда смогу все ему переслать.

Еще раз спасибо Вам за внимание. У меня в течение полугода выйдут две книжки, в «Ардисе» и в «Эрмитаже»[48], сразу же пришлю.

Для «Граней» у меня пока ничего нет, но если что-то появится, сразу же отправлю именно Вам.

Тут ходили печальные слухи о Ваших неладах с руководством. К счастью, Наташа сказала, что Вам ничего не угрожает.

В разговоре с ней мы слегка коснулись Поповского. Раньше я не хотел ничего о нем говорить, чтобы не помешать его трудоустройству, но вообще-то Поповский — […]. Я проработал с ним два года, он — абсолютно честный, прямой, добросовестный, бесхитростный, как дитя, но глупый, как мясорубка. Всю жизнь я не могу привыкнуть к тому, что автор 28 книг о деятелях науки может быть в обыкновенном житейском смысле — круглым дураком. При этом работник он замечательный, очень трудоспособный, в своем деле талантливый, но упаси Вас Бог подпускать его к непростым ситуациям: он будет кричать всякие глупости, и голос у него звонкий. Увидите.

Да, с увлечением прочитали кусок из Вашего романа в «Континенте». Там есть ощущение войны и даже — личного опыта, благодаря всяким точным словам, вроде — «обколачивали разрывы в броне», или что-то в этом роде. Все люди очень живые: негодяй из СМЕРШа, девица, адъютант, шофер — в меньшей степени, наверное, выявится позже. Меня слегка и приятно оглушило то, что со Светлооковым делились водкой на передовой, такие, казалось бы, незначительные вещи все ставят на свои места в реалистической прозе.

И есть одно, так сказать, замечание. Надеюсь, Вас это не рассердит. Там есть замечательная сцена с военнопленными — русскими. Так вот, я раза три ее перечитал, пока вполне убедился, что это именно русские. Возникает не сразу и не полностью рассеивающаяся неясность. Там есть у Вас слова о том, что они какие-то необычные немцы, но, мне кажется, этого недостаточно. По-моему, не хватает более очевидной фразы. Возможно, это эффект отрывка. Во всяком случае, обратите на это внимание при издании книги. Простите за невнятность.

От души желаю Вам всяческих удач. Привет и благодарность — Наташе.

Ваш

С. Довлатов

4 апреля (1985)

Милая Наташа!

Письмо от 25 марта получил, благодарю. Следую по тексту Вашего письма. Название «Театр Сергея Довлатова»[49] звучит эффектно и лестно. Тем более, что когда-то, еще в Ленинграде, один мой культурный приятель использовал по отношению к моим рассказам термин — «театральный реализм»[50]. Более энергично высказаться я не могу именно потому, что название — лестное.

О трудностях, с которыми сталкиваетесь Вы и г. Н., мы имеем представление. Во-первых, ходят слухи, но даже и без всяких слухов ясно, что происходит. Журнал меняется, и очень заметно. Задуман он был 40 лет назад как военно-идеологический, и таковым оставался долгие годы. И вот теперь он становится литературно-художественным. И дело, конечно, не в «жидо-масонском засилии», которое организовали Вы с г. Н. (хотя слухи трактуют ситуацию именно так), дело, разумеется, в эстетике, в эстетической реформе, в новой тональности, а я всегда был уверен, что эстетика в конечном счете более острое дело, чем идеология. Истинная причина многих драм и конфликтов — эстетическая, а не идейная. И так далее.

135-й номер получил. Спасибо за «авиа» и за внимательное отношение к тексту, огромное спасибо. Опечатку нашел одну, да и та не принципиальная.

Номер очень разнообразный, почти все понравилось. Может быть, не стоило уделять места разгрому Тетенова[51]. Тетенов — полное ничтожество, и никакого, ни малейшего резонанса его деятельность не имеет, короче, «из пушки — по воробьям». Как всегда, грубоват Максимов со всеми своими «изрек», «с позволения сказать», «засим», но, Вы знаете, постепенно в его неуклонной мизантропии и однотонности я начинаю ощущать какое-то обаяние[52]. Чем-то он мне нравится, и ничего не могу я с этим поделать, может быть искренностью.

От романа г. Н. мы все многого ожидаем. Мне понравилось уже и то, что было в «Континенте», причем очень понравилось, но вообще-то я все надеюсь, что это будет эпический роман. Я все хочу, чтобы кто-то из русских написал книгу о войне получше, чем Норман Мейлер, Джонс или Стайрон[53]. А у Георгия Николаевича есть как раз эпические возможности очень большие, и это особенно видно, как ни странно, по «Большой руде». Короче, ждем Гудериана, танковых атак, фронтов, верховных ставок и так далее. Будет ли выведен Сталин? Хорошо бы.

Всем способным знакомым буду говорить, чтобы слали вам рукописи, или пускай шлют мне, а я мгновенно переправлю, так будет надежнее и быстрее.

Кстати, хочу Вам напомнить, что у вас лежит рукопись Ефимова об убийстве Кеннеди[54]. Я понимаю, что в такой работе трудно разобраться, но вообще-то, как Вы знаете, Ефимов, хоть и не очень изящный писатель, но невероятно добросовестный, умный и крепкий. Если позволите, очень Вам советую вникнуть в эту работу. Помимо всего прочего, в ней есть спекулятивный, привлекающий читателя момент: «русский публицист пытается разобраться в запутанном американском деле». Возни с такой публикацией, разумеется, много, но, может быть, игра стоит свеч?

Что касается Ваших тезисов «о моем творчестве», то опять-таки, все в них лестно и волнующе. И опять-таки, по этой причине я не могу их обсуждать. Единственное, что мне хотелось бы сказать Вам. Как Вы знаете, в эмиграции совершенно отсутствует критика, то есть критические оценки. Поэтому, если Вы все-таки напишете свои заметки[55], то чем больше в них будет претензий, тем это сильнее убедит меня в Вашем расположении. Клянусь, говорю это без малейшего кокетства.

Параллельно с этим письмом высылаю Вам бандеролью несколько своих рассказов. Может быть, сделав перерыв на 2–3 номера, Вы захотите что-то из них поместить. Подойдет — буду рад, нет — пришлю еще. Как всегда.

Еще раз нудно хочу повторить, как я тронут внимательным отношением ко мне, и еще раз благодарю Георгия Николаевича за редкую и приятную возможность — честно и без притворства сказать писателю, как мне нравится его работа.

Обнимаю вас всех. Держитесь.

Ваш

С. Довлатов

4 апреля (1985)[56]

Милая Наташа!

Я написал такую странную книжку под названием «Чемодан». Выйдет она в «Эрмитаже» в начале 86-го года, точнее, «Эрмитаж» только возьмется за нее в январе-феврале, короче, выйдет она через год. Так что при желании можно успеть что-то из нее напечатать.

Суть такова. Автор распаковывает свой эмигрантский чемодан, и за каждой тряпкой и вещью, которая там обнаруживается, стоит какая-то нелепая история. Все мы помним, какими дикими путями раздобывалась одежда в Союзе. Значит, у меня там идет предисловие на 3 страницы и затем — семь глав, страниц по 12–13, каждая глава соответствует какой-нибудь шмотке. В общем, что-то наподобие «13 трубок» Эренбурга[57].

В принципе, каждая глава — это рассказ, который можно публиковать отдельно. Можно, но не совсем. Мне кажется, если бы Вы отобрали что-то для журнала, то какая-то минимальная вводка необходима, чтобы ясна была связующая идея, тот маленький фокус, на котором все держится.

Вот эскиз такой вводки. Что-то вроде:

«С. Довлатов закончил книгу, в центре которой — чемодан, обыкновенный потрепанный чемодан, с которым эмигрант Довлатов покинул родину. Распаковывая чемодан, автор убеждается, что за каждой вещью…» И так далее[58].

В идеале я хотел, чтобы в этом чемодане уместилась вся, так сказать, Россия, в разных измерениях и аспектах.

Будет время — посмотрите. На этот раз — никакой спешки. Простите, что копия бледная, оригинал — в «Эрмитаже».

И еще, в который раз заверяю Вас, Наташа: если не понравится, не подойдет, говорите прямо, без всякого стеснения, я к тому времени напишу что-нибудь еще.

Всего Вам доброго. Привет и лучшие пожелания Георгию Николаевичу.

Разговоры о преображении журнала «Грани» ширятся.

Ваш

С. Довлатов

15 апреля (1985)

Милая Наташа!

Только что получил наконец экземпляр статьи Сермана[59]. Все, что там написано, соответствует если не моим возможностям, то, во всяком случае, моим идеалам. Короче, все очень лестно.

Обсуждать статью (именно в силу ее комплиментарности) я бы не хотел, но я бы очень хотел исправить довольно многочисленные опечатки в цитатах. Среди них есть такие, которые меняют смысл или делают фразу бессмысленной. А Вы, при Вашей загруженности, можете этого не заметить.

Посылаю Вам копии тех страниц, где эти опечатки имеются. Если есть время исправить, буду очень рад, если поздно — ну что ж! Опечатки помечены знаком V.

Большой привет Георгию Николаевичу. Насколько я знаю, Л. Штерн[60] и Шарымова что-то на днях Вам вышлют, а может, уже выслали. Штерн — тетка обязательная, а Шарымова — не очень. Ефимов также собирается послать Вам что-то новое.

Пытался я вырвать что-нибудь у Турчина[61], с которым ездил на Пасху к друзьям, но Турчин сказал, что совершенно погружен в свою математику, а когда освободится, что-нибудь для «Граней» напишет.

От души желаю Вам (вам) всяческих успехов.

С. Довлатов

Р.S. Деньги за рассказ получил, ощутимые, спасибо.

С.

29 мая (1985)

Милая Наташа! Только что беседовал с Вами по телефону. Парамонову сообщил все, о чем Вы просили. Очень рад, что Ваше положение в журнале стабильно. Это же подтвердил и позвонивший через минуту после Вас осведомленный человек Гладилин.

Последние номера «Граней» все хвалят. Если бы Вы решили издавать у себя на работе стенную газету, то могли бы назвать ее — «Гранки».

Посылаю Вам в качестве, так сказать, маневренного фонда — рассказ, дописанный мной в сборник «Чемодан»[62] по просьбе Ефимова — для увеличения объема. Это вовсе не значит, что я хочу увеличить публикацию в «Гранях», просто Вы сможете, при желании, какой-то рассказ заменить этим, если он Вам покажется более интересным. Короче, шлю его для порядка, а Вы уж смотрите…

Кроме того, посылаю Вам копии четырех страниц из «Чемодана», на которых есть правка. Дело в том, что я не помню, на каком этапе выслал Вам текст, то есть — внесена ли эта правка в Ваш экземпляр.

Всех вас обнимаю. Будьте здоровы. Ждем Владимовский новый кусок из романа.

Ваш

С. Довлатов

5 сентября (1985)

Дорогие Наташа и Георгий Николаевич!

К сожалению, я в Германию поехать не смогу, нет никакой возможности: тут хворобы моих 80-летних родителей, и отсутствие разумной деловой цели (не считая двух-трех дружеских встреч), и даже возня с собакой, с которой я один могу управляться, поскольку ей 16 (!) лет и во двор ее надо носить на руках.

Мне неловко, что я морочил вам голову, но уж очень заманчиво было съездить почти бесплатно в Европу, тем более, что все куда-то ездят, путешествуют, а я сижу в Нью-Йорке во главе огромной армянско-еврейско-русской семьи, насчитывающей четыре поколения. И я единственный сравнительно полноценный член этой семьи, кое-как объясняющийся по-английски.

Рецензию в «Континенте»[63] читал, экземпляр «Граней» получил. Все прочитал, кроме глав из романа[64], к которым приступаю. Все нелитературные материалы очень понравились, это как бы традиция «Нового мира». Стихи Левы Друскина начинаются с забавной строчки («Как весело ели…»)[65], за которой напрашивается: «Как весело пили…», но стихи хорошие, он как бы замыкающий в колонне: Кушнер, Глеб Семенов, Давид Самойлов, Липкин…

Рассказ Савицкого мне не очень понравился, хотя он складный, не без «анекдота» внутри, но уж очень залихватские у него и у Милославского манеры, а все эти заграничные барышни (Лоранс, Фелин)[66] похожи на сексуальные грезы малоимущего беженца, и вообще, вся эротика у наших авторов молодежного крыла отдает страшным плебейством. Петька Вайль со свойственной ему грубостью сетует: «Как будто манды не видали…»

Рецензия Поповского на Вайля с Генисом добросовестная, но странная[67]. Со всеми его тезисами я более или менее согласен, есть в В. и г. доля цинизма, есть и, хоть и веселая, но однотонность, но обоснования этих тезисов идут как-то невпопад: то ему выводов не хватает, то он их «обзывает» Ильфом и Петровым (а между тем, парочку бы Ильфов заслать в эмиграцию, и вся наша жизнь могла бы измениться к лучшему), так и ждешь, что Поповский скажет: Вайль и Генис — безбожники, вроде Пушкина. Короче, в этой рецензии Вайль с Генисом выглядят лучше, чем Поповский.

Извините за непрошеные оценки и т. д.

И еще раз — спасибо за все, я — не самый избалованный автор.

Обнимаю. Ваш

С. Довлатов

10 сент. (1985)

Милая Наташа, здравствуйте!

Все, что касается Поповского, мне было известно в 80-м году. Я мог бы сразу Вас с г. Н. предупредить, но какая-то этика меня остановила. Кто-то мог бы заподозрить, что я сам посягаю на это место или хочу протолкнуть туда угодного мне и моим друзьям человека.

Разумеется, у Поповского есть достоинства, и немалые: он добросовестный солидный публицист, с разумными, как правило, идеями. Он простодушный, не хитрый, лишен вероломства, наоборот — открытый, прямолинейный, честный (в рамках своего понимания жизни) и т. д. Но при этом: глупо воинственный, заблуждающийся относительно своей роли, грубый и бестактный с женщинами, да и с мужчинами. У него нет ни малейших учрежденческих, корпоративных навыков. В какой бы системе ни оказался Маркуша, он тотчас начинает бороться — во вред окружающим, на погибель себе, черт знает с кем и черт знает во имя чего. Дома он боролся с советской властью — мишень была гигантская, видимость отличная, и все было ясно. Тут — все сложнее. Он — глуп, именно глуп, как может быть глуп человек с двумя дипломами и 30-ю научными книгами, в том числе — и очень хорошими.

В Нью-Йорке Поповский давно уже стал персонажем бесчисленных анекдотов, которые я Вам при встрече расскажу. Ведь, помимо всего прочего, он еще и крупный селадон, роковой мужчина, заявивший одной крашеной блондинке, которая принесла ему как мэтру свои чудовищные новеллы:

«Дайте мне власть над вами, а я дам вам славу!»

Уверен, что ситуация в «Гранях» с самого начала представлялась Поповскому такой:

«Есть Жора — хороший, даже замечательный писатель, не такой великий, как Поповский, но все-таки замечательный, и есть жена — стерва и психопатка, которая вертит Жорой и делает все по-своему. Так вот, надо Жору опекать и воспитывать, иначе жена напустит в „Грани“ всякую пузатую мелочь — безбожников, черносотенцев и хулиганов, а судьбы России и мира окажутся в загоне». И так далее.

Не сомневаюсь, что рано или поздно вы с Маркушей расстанетесь, иначе быть не может, так было у него и с Седыхом, и с «Новым американцем», и с «Новой газетой»[68]. Оптимальная для Поповского роль — систематический автор-заочник, не участвующий в редакционных делах, он — пунктуальный, трудоспособный, опытный, но вне личного творчества — непереносимый. Увидите.

Раза два я пытался очертить легкими художественными штрихами его образ. Посылаю Вам в качестве приложения эти фрагменты (№ 1 и № 2)[69].

С Поповским покончили.

Куски из романа[70] очень понравились. После всяческого модернизма и безобразия такая отрада — читать внятную ощутимую прозу. Все люди живые, и по-моему, чем выше звание, тем сильнее и ярче фигура. Лучшие, мне кажется, Власов и Гудериан. И то, что Власов долго не назван по имени, и впервые его имя вводится косвенно — как-то волнует. Все рассуждения, вся военная психология, мотивы, причины, зависимость между случайным и закономерным все выверено и хорошо. Вопреки заявлениям г. Н., роман все же идет в Толстовском направлении. По Толстому, как я понимаю (во всяком случае — в «Войне и мире»), человек живет не в Москве, не в усадьбе, не на войне, а в истории + сплетение частного и государственного + присутствие авторского интеллекта и т. д. Все это есть в романе. Так и должно быть, любой, я думаю, серьезный писатель действовал бы сейчас в этом ключе. Можно ли представить себе военный роман, написанный в традициях Достоевского, Чехова, Гоголя или Щедрина, а других традиций нет. Была еще Тургеневская, но куда-то, к сожалению, пропала. К Толстовским же урокам относится умение глядеть в бинокль с обеих сторон, видеть разом большое и маленькое. Все это есть.

А покоробили меня, как я уже говорил, три-четыре выражения, вроде: «пред генеральские очи», «генерал на расправу скор», «угрелись» и еще какие-то мелочи, связанные с былинными инверсиями. Мне кажется, это следует отнести к трафаретам военного повествования. Мне кажется, не нужно окрашивать авторскую речь в народные тона, вся народность отлично проявляется в диалогах, да еще присутствует в виде чудных деталей, вроде «не кила с геморроем, а мерцание предсердия».

Ради Бога, извините за непрошеные замечания, и уж во всяком случае не обращайте на них внимания.

Обнимаю. Ваш

С. Довлатов

24 сентября (1985)

Дорогие Наташа и Георгий Николаевич!

Вынужден обременить вас двумя просьбами. Дело в том, что я недавно виделся с Игорем Ефимовым (писателем и хозяином «Эрмитажа»[71]), в результате чего эти просьбы (увы) и возникли. В конце зимы Ефимов выпускает мою книжку «Чемодан». Разумеется, он знал, что я предварительно посылаю рукопись в «Грани», и, более того, сам же и посоветовал сделать предварительные публикации, считая, что это полезно. (Хотя некоторые издатели, скажем «Ардис», не любят печатать в периодике куски до выхода книги.) Но Ефимов, как выяснилось, был уверен, что вы дадите 2–3 рассказа из «Чемодана», и несколько опечалился, узнав, что в «Гранях» пойдут 100 страниц. В связи с этим у него возникли две просьбы, к которым я присоединяюсь.

1. Если публикация сопровождается хоть какой-то вводкой, то в этой вводке не называть публикуемое — книжкой, а представить в качестве рассказов, то есть по возможности создать видимость неполного объема, неидентичности публикации и будущей книжки, чтобы не отбить у скудного читателя желание в дальнейшем эту отдельную книжку приобрести. Короче, чтобы это выглядело как подборка рассказов, а не как целая повесть, состоящая из отдельных глав.

2. Игорь хотел бы просить разрешения у вас и у вашего технического руководства — использовать ваш набор. При этом он считает, что тиражирование с экземпляра «Граней» дает не максимальное качество при печати, и потому просит вас, если это возможно, прислать оригинал набора, то есть — непосредственно часть макета с текстом рассказов. Если же по каким-либо причинам это невозможно, то тогда он просит разрешения все равно использовать набор, но тогда печатать книжку не с вашего оригинала, а с экземпляра «Граней».

Ясно ли я выразился?

Простите, что вынужден затруднять вас всем этим.

Среди русских издателей в Америке Ефимов выделяется: а. своим демократизмом (на фоне «Ардиса»), б. своей порядочностью (на фоне «Руссики»), в. своей интеллигентностью (на фоне Габи Валка) и г. своей ответственностью (на фоне «Серебряного века»[72]), и потому хотелось бы ему содействовать.

Конечно, и у него есть недостатки, но не буду уподобляться Собакевичу.

Всего вам доброго и заранее — огромное спасибо.

Ваш

С. Довлатов

2 ноября (1985)

Дорогой Георгий Николаевич!

Благодарю Вас за письмо, которое не без труда, но все же достигло цели. Что касается Вашего романа, то его «придется» еще раз читать полностью. Если Вы не Ильф и не Дюма, у которых двойная композиция, то есть — каждая глава — законченное приключение + общий сюжет, значит, надо читать целиком, а не кусками. Я, например, до сих пор не уловил, какой именно генерал вынесен в заглавие — Власов или Фотий Иваныч? И вообще, не ясно, как все повернется. Если Ваш роман и в целом виде окажется хорошим, не развалится на части, не осядет, то возникнет наконец почва под бесконечными, но все еще, увы, почти бесплодными разговорами о миссии эмиграции, о сохранении культуры и о нашей красивой роли. Надеюсь и даже уверен, что так и будет. Давно пора.

И о Власове давно пора сказать что-то осмысленное, солидное и спокойное. Вы, может быть, знаете, что два года назад в здешних газетах развернулась дискуссия о Власовском движении между второй и третьей волной, то есть между власовцами и евреями. Помню даже, что начал ее юрист Еселевский[73] в газете «Новости»[74]. Все дискутанты страшно горячились, «уровня» не возникло, и правда, как это часто бывает, затаилась где-то посредине. Важно другое — ругались так темпераментно, столько людей было вовлечено в эти споры, что Рюрик Дудин (он же Днепров и Градобоев)[75] прекратил здороваться со мной только потому, что я печатаюсь в газете, которая ругает Власова, хотя сам я, как Вы понимаете, в дискуссии не участвовал. Короче говоря, Власов — белое пятно, при том, что интерес к нему велик и страсти бушуют.

Мое собственное куцее мнение о Власове (две-три книжки о нем я прочел) сводится к тому, что раз Власова повесили, то судить его второй раз неэлегантно, остается — понять.

Что же касается моего ненаписанного романа, то, во-первых, он написан, и во-вторых, настолько плохо, что я даже удивлялся, перечитывая эти 650 страниц. Действительно, такой роман под заглавием «Пять углов»[76] я написал еще в Союзе и с невероятными трудностями переправил в Америку. Когда-то хорошо сказал о нем вздорный и чудесный человек Давид Яковлевич Дар[77]:

«Как вы умудрились написать роман — одновременно — страшно претенциозный и невероятно скучный!?»

Короче, роман никуда не годится, и не только потому, что первые 300 страниц написаны с оглядкой на цензуру. Видно, я, как говорится, не по этому делу. Из него не удалось даже выкроить повесть страниц на сто, все испорчено на химическом уровне.

Я думаю, для романа нужно не особое состояние, а особые органы, особый характер, проще говоря — особый талант. И дело, конечно, не в объеме, а в каком-то неясном и неформулируемом качестве.

Уверен, что когда больной Чехов поехал на Сахалин (при тогдашних средствах сообщения), то действовал он лишь отчасти в поисках гражданской судьбы и даже вериг, а в значительной степени — в погоне за романом. В его письмах тоска по роману очень заметна, хоть она и ретушируется юмором. Ведь и тогда разница или даже дистанция между романистами и беллетристами считалась качественной. В общем, «комплекс романа» там был, и я не уверен, что Чехов избавился бы от него, даже если бы прожил на 30 лет дольше.

Ну, а от Чехова не так трудно перейти и к себе. Последние лет десять я пишу на одну-единственную тему, для русской литературы традиционную и никогда никем не отменявшуюся — о лишнем человеке. При том, что, по моему глубокому убеждению, все люди — более или менее лишние, а все проблемы в принципе неразрешимые.

Короче, романа мне не написать, как бы я этого ни желал. Я пробовал, и после первой неудачи пробовал, один раз написал 50 страниц, и на этих пятидесяти страницах ни один персонаж не ожил, все были из фанеры и говорили механическими голосами. Не получается. Без всякого кокетства я думаю, что прав был один мой знакомый, который говорил, что я принадлежу к «малым дарованиям»[78]. Ничего унизительного тут нет, поскольку это не оценка, а понятие, термин. Думаю, он был прав, и я готов с этим примириться.

А вот в связи с передачами моими на «Либерти» я чуть не обиделся на Вас. Ведь это самое радио — единственный ощутимый источник пропитания. Литературой я зарабатываю в последние три года от 3 до 5 тысяч, на эти деньги здесь не может прожить даже караульная собака. Лена[79] зарабатывает на своей наборной машине долларов 100–140 в неделю, все у нас бесхозяйственные, все проедается мигом, ни о какой экономии никто не в состоянии думать, при этом — никаких медицинских страховок и ни малейших сбережений у нас нет. В общем, если я завтра сломаю ногу, то буду лежать на тротуаре, пока она не срастется. И т. д.

Кстати, к ужасу моему, радио «Либерти», как будто прислушавшись к Вашим безответственным рекомендациям, сократило мои передачи до одной в неделю, да и эта одна никем не гарантируется.

Конечно, радио — это халтура, написаны все мои передачи кое-как, но конструктивной вредной лжи в них не так уж много. Как гражданин я сторонник мирного сосуществования, но как отец семейства цинично уповаю на международную напряженность. А то переизберут ястреба нашего Рейгана, да и прикроют всю радио-лавочку. В общем, буду продолжать халтурить, разве что, узнав, что Вы слушаете эти передачи, буду писать их старательнее.

Надеюсь, 137-й номер[80] уже вышел. Если все мои (и Ефимова) просьбы по-прежнему выполнимы, то попросите, пожалуйста, Леву Рудкевича[81] выслать мне часть макета, когда Вы убедитесь, что он Вам больше не понадобится. Огромное спасибо.

Георгий Николаевич, дорогой, не подумайте, что я вовлекаю Вас в многословную переписку, это письмо ответа не требует, вот поговоритъ как следует — хотелось бы. В Вашем письме промелькнул намек на то, что Вы собираетесь к нам. Неужели опять будете так загружены и измучены? А то мы бы устроили пикник на берегу Мидоу-озера, в десяти минутах от нашего дома. Что же касается воблы, то ее сколько угодно в наших бесчисленных русских магазинах, о пиве же и говорить нечего.

К Вашему приезду я буду водить машину, взял уже шесть уроков, способностей, правда, не выказал.

Всех вас обнимаю, Левушке огромный привет, масса людей тут его вспоминает с любовью[82].

Будьте здоровы.

Ваш

С. Довлатов

1 марта (1986)

Дорогие: Наташа, Георгий Николаевич и Левушка, которого я отказываюсь называть по отчеству!

Посылаю вам два слегка преображенных радиоскрипта[83], отобранных, как мне кажется, в соответствии с профилем «Граней». Может, вы захотите использовать их в разделе коротких рецензий. Если не захотите — обид не последует.

Если вас смутит заглавие «В круге первом» (как оно смущает меня самого), то назовите, скажем: «Эксперимент, симптом или случайность?».

Если понадобится псевдоним, то подпишите — Д. Сергеев. Инициалы «С. Д.» не годятся, так подписывается в РМ Сергей Дедюлин[84]. Между прочим, этот Дедюлин напечатал лет десять назад в «Вестнике РХД» статью «Пушкин и Бродский» (сравнение шло в пользу Бродского), подписал эту статью «С. Д.»[85], и весь Ленинград был уверен, что это именно я помешался на почве любви к Бродскому.

Как вы там? Надеюсь, вас еще не сожрали темные силы? Надеюсь, вы не на каждую низость окружающих реагируете сердечными приступами?

А также надеюсь, что мы увидимся весной, как обещала Наташа.

Всех обнимаю.

Ваш

С. Довлатов

15 мая (1986)

Дорогие Наташа и Георгий Николаевич!

Довольно грустно то, о чем вы пишете. И все-таки мне кажется, что европейские безобразия как-то опрятнее наших, американских. Все же в подоплеке европейского свинства лежат — пусть заниженные, окрашенные безумием, но все-таки — идеи: антисемитизм, славянство, почва, левые, правые, будущее России. В Америке — подоплека всегда денежная, а сами слова: «принцип», «идеал» — воспринимаются как неуклюжие и кокетливые ископаемые из Даля, такие же, как «тамбурмажор» или «шпрехшталмейстер». Всех тех людей в Нью-Йорке, которые не воруют, я знаю по именам и восхищаюсь ими так же, как в Союзе восхищался Солженицыным. Будь я Эрнстом Неизвестным, я бы ваял их одного за другим. Если бы вы знали, от скольких знакомых я слышал, что Миша Михайлов — дурак, и только потому это говорилось, что он — открытый и простой человек.

Именно поэтому меня давно удивляет интимная близость между Максимовым и Андреем Седых. Я никогда не пойму, что общего у фанатика и при всем его жлобстве — идейного человека Максимова с этим старым прохиндеем? Полностью и абсолютно доказано, что Седых крал деньги, жертвуемые Бунину Рахманиновым и Кусевицким, но никого это не интересует. У нас считается: если украл и не попался, значит — умница, настоящий бизнесмен. Я ничего не преувеличиваю. Здесь именно воруют, грабят, причем нисколько не фигуральным, а самым базарным или вокзальным способом. К сожалению, это относится только к нашей эмиграции. Среди стариков ворья меньше, Седых почти исключение. Какой бы причудливой, смехотворной и даже болезненной ни была деятельность Вадима Белоцерковского[86], я не могу, сравнивая его с нашими, забыть о том, что он во всяком случае — не вор и не жулик. В Нью-Йорке это воспринимается почти как святость. Ладно…

Скоро вам что-то пошлет (или даже уже послал) еще один славянский мыслитель Женя Наклеушев[87], печатавшийся в «Континенте». По типу он начетчик, деревенский философ в оловянных очках и с самодельным телескопом в руке. Тем не менее, я, например, читаю его с интересом. На фоне всеобщего (не в Европе, а в Америке) балагурства, порядком мне надоевшего, хотя я отчасти сам его и взращивал, Наклеушев выглядит привлекательно. Должен сказать, что я еще в 1980-м году объяснял (как старший товарищ) Вайлю и Генису следующее. Если писатель лишен чувства юмора, то это — большое несчастье, но если он лишен чего-то обратного, скажем, чувства драмы, то это — еще большая трагедия. Все-таки, почти не нажимая педалей юмора, Толстой написал «Войну и мир», а без драматизма никто ничего великого не создал. Чувство драмы было у Тэффи, у Аверченко, не говоря о Зощенко или Булгакове. Разве что одни лишь Ильф с Петровым обходились (и то не всегда) без этого чувства, создавая чудные романы. Короче, мне все время вспоминаются слова Бердяева: «Некоторым весело даже в пустыне. Это и есть пошлость»[88]. Это Бердяй (как его называет Бродский) имел в виду нашу русскую прессу в Америке.

Что касается рецензии Тудоровской на «Ремесло»[89], то хочу настоятельно попросить вас — никогда и никаких рецензий не печатать «из симпатии к своему автору», если эти рецензии почему-либо вам не нравятся. Я не хотел бы говорить, что она пишет плохо, хотя бы потому, что Тудоровская очень внимательна ко мне, и в то же время я не хотел бы говорить, что она пишет хорошо, хотя бы потому, что это значило бы — мое одобрение ее похвалам в мой же адрес. (Простите за муторную стилистику.) Короче, умоляю вас всегда действовать, исходя из своих правил и вкусов.

Некрасова от всей души поздравляю с 75-летием и уверенно прошу вас поставить под поздравлением имена Парамонова, Вайля и Гениса. Мою фамилию ставьте всюду, где сочтете нужным, — я люблю покрасоваться.

Как уже говорилось по телефону, я забыл о чести и продал в газету «Панорама» несуществующую эротическую повесть о любви эмигрантки Муси Татарович и гангстера-латиноамериканца Рафаэля[90]. Распущенная, но симпатичная женщина Татарович олицетворяет собой эмиграцию и даже Россию, а Рафаэль олицетворяет Запад. Уверяю вас, что эта страшная чушь ни при каких обстоятельствах не могла бы появиться в «Гранях». Как только (если) напишу что-то стоящее, сразу же отправлю вам.

Что же касается ваших дел, то в качестве рецепта и даже заклинания остается лишь процитировать слова, помещенные на зеленой обложке одного совсем не зеленого автора, а именно — «Не обращайте вниманья, маэстро!»[91] и — соответственно — не прерывайте работы. Кстати, последние записи Окуджавы производят исключительное впечатление. «Эмигрант с Арбата» и «Римская империя»— шедевры. И стихи замечательные. С другой стороны, я уже года три слышу о каком-то немыслимо популярном в Союзе Александре Розенбауме. И вот мне дали его кассету — это страшная дешевка. Пародия на Высоцкого, но без точности, без юмора, а главное — без боли. Вырисовывается какой-то ряженый уголовник Милославский в роли Хлопуши.

Однако письмецо затянулось. Да, что вы решили насчет Сагаловского? Днем получил от него цикл стихов «Занимательная физика». Стихотворение про закон Архимеда кончается так: «Им определение дано, век оно умы людей тревожит, телу, погруженному в говно, никакая сила не поможет»[92].

Обнимаю вас. Будьте здоровы.

С. Довлатов

22 июня (1986)

Дорогие Наташа и Георгий Николаевич! Мы тут не знаем, чем закончилась вся эта история, но, предполагая худшее, обнимаем вас и просим не падать духом[93]. Хотелось бы знать, какие у вас перспективы в смысле пропитания, и вообще, что будет дальше? Не может ли произойти чего-то такого, в результате чего вы окажетесь в Америке? Во всех случаях, как писал Зощенко — литература продолжается[94].

Представляю себе, как из-за всего этого сходит с ума Н. Е.

Если будет возможность, черкните в двух словах, как развиваются события. А я сообщу всем заинтересованным лицам в Америке.

Ваш С. Довлатов

20 сент. (1986)

Дорогие Наташа и Георгий Николаевич!

Я не спрашиваю — как ваши дела, поскольку догадываюсь, что вы находитесь в эпицентре разговоров, отношений, слухов, деловых попыток и так далее, то есть претендовать на длинное письмо от вас было бы нахальством. В общем, я ни о чем не спрашиваю, а наоборот, сообщаю, что мы вас любим, уважаем и надеемся еще с вами поработать. Все помнят, что Владимов был единственным нормальным редактором на Западе.

Должен сказать, что я преисполнился отвращением ко всякому печатному слову и ушел, как говорится, в частную жизнь, а именно — получил в подарок трехмесячную таксу. Таксу зовут Яша, полное имя — Яков Моисеевич, в честь Андрея Седых.

В Нью-Йорке ничего не происходит (кроме скучноватых драк, учиняемых Шемякиным в недорогих русских ресторанах), все разобщены, никто ничего не читает, да, кажется, и не пишет.

Лично я с периодической печатью никаких дел иметь не желаю, да и она, печать, не слишком за мной охотится. Радиоскрипты в «Панораме» — это не считается.

Разумеется, Поповский всем говорит, что Владимов пострадал из-за недооценки Поповского.

С К. я не знаком, но он мне всегда заочно не нравился. Афишируемое православие внушает некоторый протест. Давно замечено, что высшие устремления духа не мешают таким людям с легкостью огорчать своих ближних. Столь же давно замечено, что успешно рассуждают и пишут о Боге именно люди с «неполной нравственностью» (выражение Марамзина, который в свою очередь тоже хорош), потому что люди истинно нравственные хорошо знают, каких непарадных, каждодневных, малоэстетических усилий стоит эта самая нравственность. Кстати, два-три абзаца на эту тему есть в интересных заметках Л. Я. Гинзбург, напечатанных в ленинградской «Неве»[95].

Для Вадима Белоцерковского я придумал чудный лозунг: «Терпимость наше грозное оружие!»[96]. Тем не менее, я очень рад, что ваши отношения наладились — так он мне сообщил.

Обнимаю вас.

С. Довлатов

2 мая (1987)

Дорогие Наташа и Георгий Николаевич!

Не хотелось бы обременять вас длинным письмом, но как-то слишком уж мало мы про вас знаем. Разве что «Литгазета» иногда балует сведениями. Кстати, написанное там про г. Н. по отвратительности ниже «Крокодила» сталинской поры[97].

Через кого бы можно было узнать следующее:

1. На что вы, собственно, живете? Дело в том, что у нас с женой есть 2 тысячи долларов, отложенные на ремонт квартиры, то есть на нечто такое, что можно (и даже желательно) откладывать до бесконечности. Имейте это в виду.

2. Созидается ли «Генерал» и на какой он стадии? Где автор собирается его печатать? Дело в том, что у нас появился странный издатель Левков (издательство «Либерти»)[98], действующий с некоторой широтой и выпустивший десяток книг в ярких обложках и без следов мучительной экономии. Странность же его в том, что он пока никого не обжулил, и это вселяет — одновременно и тревогу, и удовлетворение.

3. Есть ли надежда, что вы будете связаны с каким-то печатным органом, чтобы прогрессивные авторы могли самовыражаться, не подвергаясь?

4. И вообще, в форме ли вы, каково состояние вашего духа?

В Америке наши знаменитости поначалу слегка рехнулись от мнимых заигрываний советской власти. Все, оказывается, получили какие-то тайные знаки любви со стороны Политбюро, и даже Глезер[99] рассказал мне, что его куда-то зовут. Шемякин, как вы знаете, с готовностью разложился, а Неизвестный хотел было тоже разложиться, но вспомнил, что он бывший офицер, и с достоинством прекратил эти ужимки.

А вот вам местный анекдот из жизни. В Нью-Йорке выступал Вознесенский. Сначала читал стихи. Каждый раз говорил: «Здесь упоминается Норман Мейлер, который сидит в этом зале», «Там упомянут Артур Миллер, который сегодня присутствует». И т. д. Потом Вознесенский сказал, что главное сейчас не стихи читать, а рассказывать о событиях в СССР. Мол, задавайте вопросы. Прошло минуты две — никто вопросов не задавал. Затем поднялся симпатичный американский юноша. Вознесенский страшно ожил и затараторил: «Спрашивайте, спрашивайте открыто, что угодно…» Наконец юноша спросил: «Скажите, а где именно сидит Норман Мейлер?» [100]

В заключение, пользуясь бесстыдством эпистолярной формы, хочу сказать, что я вас люблю и уважаю.

Будьте здоровы.

Ваш

С. Довлатов

19 ноября (1987)

Дорогие Наташа и Георгий Николаевич!

Ваша автобиографическая справка с грехом пополам переведена на английский язык и передана по назначению. Конференция, в которую я Вас втянул[101], как и другие такие же мероприятия, создана для того, чтобы наши люди, живущие в разных странах, могли время от времени бесплатно встречаться. Между прочим, покойный В. П. Некрасов так прямо и высказался на предварительном банкете перед конференцией в Лос-Анджелесе[102]: «Цель этой конференции в том, чтобы я обнял Эмку Коржавина и немножко выпил с Алешковским». Надо сказать, что американцы, устроители той конференции, выслушали все это с некоторым удивлением, наивно полагая, что цель конференции — крах тоталитаризма.

Наташу поздравьте с рецензией в 53-м номере журнала «Комплимент»[103]. О Трифонове давно уже пора было сказать что-то трезвое.

Что касается Ваших высказываний на обложке моей книженции, то Вы и есть мэтр[104]. Надеюсь, Вас это не огорчило?

Странно, что я сам не додумался ввести в сюжет попугая, он, действительно, должен был улететь до похода в сов. миссию, а потом вернуться[105]. Но «Иностранка» вообще довольно нелепое сочинение, оно забыто. Ныне я сочинил идеологическую сатиру[106], действие происходит в Лос-Анджелесе на диссидентском симпозиуме «Новая Россия», масса прототипов, колкостей, беспардонного насмехательства или, как писал Зощенко — «смеха, вранья и веселья».

За «сварной чугун»[107] извините, мы из служащих.

Всех обнимаю, очень рад будущей встрече.

Вагрич Бахчанян[108] — главный шутник эмиграции, сказал про Горбачева: «Гласность вопиющего в пустыне». Здорово.

Ваш

С. Довлатов

(Декабрь 1987)[109]

Милая Наташа!

Мне кажется, ничего драматического не произошло, хотя, надо сказать, известная сословность в ходе таких конференций, действительно, проявляется. Короче, виновные будут расстреляны. Литература продолжается[110].

Ваш рыцарь Довлатян

7 февр. (1988)

Милая Наташа! Простите, что задержал ответ. Тут как-то все соединилось: и алкогольный рецидив, и неформальные отношения с запомнившейся Вам крупной женщиной Анитой[111], осложнившие мою семейную жизнь, и конфликт на радио, связанный с публикацией моего, я бы сказал, романа в «Панораме»[112]. Все это увенчалось, однако, 60000-м контрактом с издательством «Вайденфельд и Николсон»[113] (помните лорда Вайденфельда, честно дремавшего все пять дней на нашей конференции?)[114] так вот, Бродский что-то ему сказал, Анита задела свои какие-то струны, и в результате контракт на три книжки[115], который даст мне 60 тысяч в течение трех лет. Может, и в самом деле брошу радио-халтуру, на чем давно настаивает бескомпромиссный писатель Владимов.

Наташа! Раз и навсегда простите мне мои убогие шутки насчет того, что за Вас пишет Георгий Николаевич. Это глупо и неостроумно. Видно, я слишком давно не сталкивался с начинающими литераторами (а Вы начинаете просто блестяще) и бормочу невесть чего, не учитывая возможной реакции, простите. Ваши горделивые слова о том, что Владимов редактировал Дудинцева и Залыгина, вызвали мою сдержанную улыбку, поскольку Ваш супруг пишет лучше их обоих, как говаривал в аналогичных случаях Евгений Рейн — в четыре миллиарда раз. Я согласен, что и Дудинцев, и Залыгин, и Рыбаков — это «литература больших идей», но меня давно уже ничего не волнует и не трогает в литературе, кроме ее физического естества, то есть — попросту — кроме слов. Все вышеперечисленные товарищи сочиняют на очень важные темы, но длинно, приблизительно и не смешно. Если им кажется, что они похожи на Толстого, то пусть перечитают «Хозяина и работника» или «Холстомера», который является абсолютной формальной вершиной русской прозы. Дикси.

В доме Гладилиных я застал довольно-таки невероятную обстановку: две жены в одном доме, ребенок и невозмутимый (во всяком случае — внешне) молодежный прозаик, вперивший греховное ебло в телевизионные новости. Говоря без шуток, дико жаль всех троих — и Машу[116], и вторую женщину, которая показалась мне доброй и нелепой, и Толю, которого я вполне уважаю и который несколько раз почти удивил меня своим благородством в литературно-производственных отношениях. Например, Вайль и Генис, в общем-то, высмеяли его в печати, а Толя после этого сделал все возможное, чтобы протащить их на «Либерти» и дать им заработать.

Засим, как выразился бы В. Максимов, я обнимаю Вас (вас обоих) и от души желаю в наступившем году побольше шальных денег. Все остальное мы добудем сами.

Всего доброго, Наташа. Вы — талантливая женщина, а значит, между нами много общего.

Ариведерчи!

С. Довлатов

23 апреля (1988)

Милая Наташа! Начну с дела. Некая Лариса Шенкер, председатель местного клуба творческой интеллигенции[117], просила меня узнать, могли бы вы (с г. Н., разумеется) приехать в Штаты и на каких условиях? Я Вам советую в ответном письме написать примерно следующее, чтобы я мог показать этот абзац Ларисе Шенкер: «Приехать мы могли бы и даже хотели бы, и выступить г. Н. готов, но нам должны оплатить дорогу и гарантировать какие-то заработки + что-то придумать с жильем. В Нью-Йорке мы можем остановиться у вас, но не во всех же городах у нас есть знакомые…» Что-то в таком духе. А в конце припишите: «И вообще, пусть организаторы нашего приезда обратятся непосредственно к нам».

У нас все более или менее по-прежнему. Дочка[118] со своей рок-группой где-то в Европе. Мы получили от нее открытку, похожую на те, что слал Билл Гортон — Джейку Барнсу в романе «Фиеста»: «В Германии было неплохо, в Голландии тоже ничего, но лучше всего было в Швейцарии»[119]. Ради такой открытки от собственной дочери стоило эмигрировать.

В Нью-Йорке засилье советской интеллигенции. Есть мнение, что Горбачев (так считает один наш знакомый) решил компенсировать вывод войск из Афганистана — вводом сов. интеллигенции в США. Закономерность такая: чем умнее приезжий, тем мрачнее его речи. Но Вы это все и без меня знаете.

Кто-то из ленинградцев рассказал мне такую историю. Якобы Горбачев был на спектакле, скажем, Марка Захарова, позвонил ему ночью и говорит: «Пердуха!» Тот немного растерялся, но подумал: «Может, у партийных жаргон такой, пердуха — в смысле гениально!» В конце концов выяснилось — «пир духа»[120].

Битова повидать не удалось, им заведует Алешковский, с которым я давно поругался. Да и не так уж мы близко знакомы.

«Филиал» пришлю, как только издам, а когда издам, не вполне ясно: ибо с «Руссикой» я поругался тоже. Но что-нибудь придумаю, не спеша. Тем более что нет ощущения «крупной творческой удачи». Так сказал о своей последней книге поэт Кленов-Купершток[121].

С увядающей блондинкой пришлось расстаться по настоянию моей жены Лены, но контракт к этому времени уже был подписан. Все это очень грустно, надо было мне с Анитой просто подружиться, потому что она милая, умная и ни разу в жизни не солгавшая американская женщина. Но как всегда я со своей советской низостью все испортил.

Обнимаю ваше семейство и надеюсь хотя бы раз в год с вами видеться. Такое ощущение, что не удалось как следует поговорить.

Будьте здоровы.

С. Довлатов

17 окт. (1988)

Дорогие Наташа и Георгий Николаевич!

Не дожидаясь ответа, продолжаю морочить вам голову. Дело в том, что я получил письмо от Маши Гладилиной, в котором сказано: «Звонила Наташа Владимова, встревоженная. До нее дошли слухи, будто бы вы сняли свою подпись под письмом в защиту Владимова. Мы с Толей сказали, что этого не может быть».

Маша права — этого не может быть и не было. Когда-то я таковое письмо (в деле с «Гранями» и НТС) подписал, вернее — счел за честь подписать, и больше никогда мне никто никаких писем в защиту Владимова подписать не предлагал.

Если какое-то новое письмо в какую угодно инстанцию и по какому угодно поводу (в защиту Владимова) существует, то я прошу поставить под ним и мою подпись. Если это письмо уже опубликовано, то я прошу сообщить мне — где именно, и я немедленно отправлю туда частное письмо в поддержку прогрессивных сил. Я знаю, что моя подпись не принадлежит к числу самых весомых, но для меня самого важно не оставаться в таких случаях в стороне.

В любом конфликте творческой личности с любой, самой дивной, нетворческой организацией я всегда на стороне творческой личности.

И еще одна просьба, на которую я, вроде бы, имею право как любящий и уважающий вас человек. А именно: поскольку не все меня очень любят, то если вы услышите о какой-либо моей неблаговидности в отношении вас, прежде, чем верить этому, удостоверьтесь у меня, что тут что-то не так. Я не хочу выяснять, кто сказал вам про снятую подпись, но в будущем прошу ничему подобному не верить.

Обнимаю вас.

С. Довлатов

3 ноября (1988)

Милая Наташа! Рад, что недоразумение с подписью устранилось.

Соображения Г. Н. относительно «Нового журнала», переезда в Америку и т. д. — принимаю на 75 %, остальные 25 % выражают мою горечь по поводу того, что вы так далеко. А с другой стороны, у Толстого в «Смерти Ивана Ильича» один герой жалуется, что на похороны ехать далеко, а другой персонаж возражает: «От вас все далеко. Вы, сударь, за рекой живете…»

В связи с «Верным Русланом» очень рад за г. Н., и еще больше за «Знамя»[122]. Я сто раз говорил и еще раз повторяю — это лучшая книга, написанная эмигрантом. Я ее перечитывал летом, все помню.

Ш. я давно и хорошо знаю с плохой стороны. Он, как ни странно, честный, прямой и даже в каком-то смысле героический, но очень глупый человек, глупый и порабощенный своей тоже глупой и тоже честной женой В., кузиной Р. Вся эта мрачная бригада — С., Ш. и еще с пяток неулыбающихся личностей — обожают Солженицына, который им достался взамен Сталина. Кажется, сам Солженицын слегка их презирает, во всяком случае, циркулирует масса сплетен о том, как он кого-то из них куда-то не пустил, не пригласил, не принял и пр. Сам Ю. Ш. наименее паршивый из них, лицом он чрезвычайно похож на мандолину и представляет собой тип пожилого драчуна, начинающего день с долгой утренней гимнастики, обременительной для семьи. Говорит он с охотой либо о возрождении Киевской Руси, либо о том, как он избил до полусмерти от трех до шести человек. Стоит ли добавлять, что конкретной профессии у него нет, если не считать таковой «борьбу за правду». Думаю, что в Москве он был «литературным работником».

У нас все более или менее в порядке. Скоро пришлю две новые книжки, тонкие и не вполне гениальные, как всегда.

Я получил анкету из «Иностранной литературы» и письмецо из «Радуги», в котором они просят рассказы. Рассказы отослал. Ленинградская «Звезда» тоже хочет что-то напечатать[123]. В общем, что-то происходит.

Мы купили домишко в горах[124], что нас вконец разорило: налоги, адвокаты, починки и множество других расходов. Так что мы снова из категории «опрятная бедность» перешли в категорию «нищета», но все же это американская нищета.

Где Ваши, Наташа, новые статьи и рецензии? Я, правда, не читаю почему-то «Русскую мысль», и тем не менее. Печатаетесь ли Вы?

Всех обнимаю.

Ваш

С. Довлатов

3 марта (1989)

Милая Наташа! От души поздравляю г. Н. и Вас с появлением «Руслана»[125] значит, что-то происходит. Уже и до меня, представьте себе, дело дошло: в таллинской «Радуге» идут 4 рассказа, и повесть «Филиал» в ленинградской «Звезде». Приезжал сюда некий Анджапаридзе, человек гомерической развязности — выбранный тайным голосованием директор «Худлита», щеголял только что выпущенными — Набоковым, Мариенгофом, Орвеллом, Замятиным и т. д. Прочитал одно мое сочинение и хочет в апреле говорить о книжке[126]. В общем, дождались. Настроение при этом — гнусное, аллергия не проходит, радио опротивело, до Льва Толстого мне так же далеко, как и 20 лет назад, и если мне чего-то и хочется по-настоящему, то это — выпить, закурить и позвонить по телефону увядающей крупной блондинке[127]. Но — курить и пить запретили врачи, а блондинку — жена Лена.

Рецензии Ваши мне вдруг попались, сразу две, обе (как и всегда) хорошие[128]. Почему бы Вам не сесть за книжку, я говорю не о сборнике статей или рецензий, а именно о книге, как говорится, «на тему», например, об утрате нобелевского принципа в сов. литературе, о торжестве политики над эстетикой, и так далее — с примерами, творческими портретами и пр. Жду.

Георгию Николаевичу огромный привет. Сагаловскому Ваши комплименты передал, на что он реагировал как растленный еврей и южанин: «Сколько ей лет?!»

Напоминаю, что Вы когда-то хотели дать мне прочесть какие-то Ваши дневники — живо интересуюсь.

Будьте здоровы и по возможности благополучны.

Ваш

С. Довлатов