Плач

Я пишу, а на клавиатуру льются слезы.

Всё из-за перца хабанеро[1]. Недавно я его разрезал и потёр кусками глаза. Для меня это обычное дело. Впервые попробовал так сделать в шесть, чисто из любопытства. Ощущения отстойные, на новую попытку я решился нескоро. Но примерно через месяц вновь поддался искушению, и теперь натирать перцем глаза для меня почти привычка.

Небось думаете: вот чокнутый?

Читаете мой рассказ и чувствуете своё превосходство просто потому, что я натираю глаза жгучим перцем, а вы, скорее всего, нет. Ничего, все в порядке. Имеете полное право. В смысле, если бы я увидел, как кто-то тычет себе в лицо вилкой, тоже подумал бы: «Ну и придурок, то ли дело я».

Ладно, тут я приврал. Я тычу себе в лицо вилкой почти так же часто, как натираю глаза хабанеро. Не настолько сильно, чтобы зубцы пробили одну щеку и вылезли из другой, но четыре кровоточащие отметины остаются. Потом я обрабатываю их антисептиком: отчасти для дезинфекции, а отчасти потому, что мне нравятся пикантные ощущения, которые при этом возникают.

Некоторые скажут, что у меня проблемы с головой. Что ж, отвечу я, разумно. Кто бы спорил? У меня и впрямь проблемы. Не стоит думать, что я поливаю спиртом проколы от вилки и считаю себя нормальным.

Да, кстати, меня зовут Герберт Томас, и мне двадцать шесть. Наверное, следовало начать с этого, а не с рассказа о том, как я себя истязаю. У меня светлые волосы, голубые глаза, небольшое брюшко и сросшиеся брови, но они совсем светлые, так что незаметно. А живу я в Сиэтле.

Родившись, я не закричал, как обычные дети. Вообще-то, когда врачи меня вытащили, они даже толком не знали, живой ли я. Моя мать умерла за несколько минут до этого.

Папа не винил меня в ее смерти, за что ему большое спасибо. Жизнь в родном доме намного приятнее, если твой отец не орет все время: «Выродок! Что ты за ребенок такой, если убил собственную мать?!». Формально, конечно, вина моя, но я ведь не нарочно. Я же не мечтал у нее в утробе: «Сука! Что б ты сдохла!».

По сиротским меркам у меня было более или менее нормальное детство. Папе казалось странным, что я никогда не плакал, и он рассказал об этом моей тете. Та ответила, что ребенок, который не будит по ночам гребанным плачем, — бесценный дар, и его следует благодарно принимать, не то Всевышний скажет: «Ах так, хочешь реву-корову? Сейчас организую!».

Когда мне исполнилось шесть, моего папы не стало. Его смерть была горем уже сама по себе, но еще хуже было то, что он умер в мой день рождения. Причем умер, надышавшись гелия из воздушных шариков, чтобы посмешить меня своим глупым писклявым голоском, да еще и рухнул на щенка, которого мне подарили тогда же.

Но я не заплакал. Огорчился, но не заплакал.

На похоронах я подслушал разговор родственников. Им казалось странным, что я не оплакиваю папу. Бабушка считала это противоестественным до жути, так что я подошел к гробу и, сморщив лицо, попытался прослезиться. Ничего не вышло. Скорее, мне хотелось кричать от ужаса перед мертвецом, но я и этого не сделал.

Гроб опустили в землю, и все начали рыдать. Я попытался разобраться, в чем секрет, но так и не смог выдавить из себя ни слезинки. Пришлось притворяться, тереть глаза и всхлипывать, просто чтобы бабушка не считала меня противоестественным.

Я переехал жить к тете. Она хорошо ко мне относилась, и у нее было кабельное телевидение. Тетушка обожала готовить и постоянно придумывала новые рецепты. Однажды она нарезала перец хабанеро для какого-то нового гурманского блюда. Зазвонил телефон, и она отлучилась, наказав мне ничего не трогать.

Я подошел к столу. Увидеть оранжевые перчики не хватило роста, но я смог дотянуться до разделочной доски и стащил ее на пол. Нарезанный хабанеро рассыпался по всей кухне.

Проявила ли моя тетушка безответственность? Я так не думаю. К примеру, до ножа я добраться не смог. Вы только представьте, что было бы, если бы я потянул ту доску, и мне ударило по голове здоровенным тесаком. Умею я плакать или нет не имело бы никакого значения. Тетя тщательно прятала от меня ножи. Откуда ей было знать, что рядом с перцами меня оставлять нельзя?

Я поднял кусочек перца, убедился, что тетя не увидит, как я ем с пола, бросил его в рот и тут же выплюнул. Видели бы вы меня! Будь в тогда ютуб, видеоролик с той сценой собрал бы кучу просмотров.

Не помню, как мой шестилетний разум скакнул от «Какая бяка!» до «А что будет, если потереть ей глаза?». Главное, что он это сделал, и моя рука послушно удовлетворила его любопытство.

Хлынули слезы.

Я первым делом подумал, что сейчас останусь без глаз и, естественно, завизжал в панике. Мгновением позже, когда тетушка засунула мое лицо под кран в ванной, я понял, что впервые в жизни заплакал.

Оказалось, плакать не так уж здорово.

Я не смог объяснить тете свой поступок. Скорее всего, она решила, что я, как большинство шестилетних мальчишек, не особо умен. Я и не думал, что захочу повторить этот опыт, но в следующем месяце мы смотрели очень грустный фильм о двух близких подругах. У каждой была своя смертельная болезнь. Одна подруга в конце концов умерла, а вторая не смогла прийти на ее похороны потому, что пластом лежала в больнице. В последней сцене она смотрит в потолок палаты и шепчет, что предпочла бы лейкемию, а не СПИД, потому что так умрет быстрее и встретится со своей подругой на небесах.

Тетушка плакала над этим фильмом навзрыд. Я тоже хотел, но не смог. В смысле, я вовсе не социопат и понимал, насколько печально положение героини.

Я спросил у тети можно ли взять апельсин, и она сказала «да», так что я отправился на кухню, открыл холодильник и тихонько вынул хабанеро из полиэтиленового пакета. Затем разрезал перец на две половинки и натер глаза. Жгло адски! Как будто к ним приставили по паяльной лампе. Зато я не могу отрицать результат — новые слезы!

— Что с тобой? — спросила тетя, когда я заплаканный вернулся в гостиную без апельсина.

— Расстроился из-за фильма.

Не забывайте: мне было всего шесть.

Тетя снова сунула меня под кран в ванной и предупредила, что я могу ослепнуть, если буду продолжать в том же духе. Меня обеспокоила легкость, с которой она разгадала мой обман. Неужто настоящие слезы не жгут, как кислота?

Я продолжал в том же духе, а тетя ругалась и промывала мне глаза. К психиатру она никогда меня не водила, и, оглядываясь в прошлое, я ее понимаю: врачи стоят денег. Правда, когда вспоминаю детство, меня неприятно удивляет, что она не перестала покупать перцы хабанеро.

Я не плакал, когда в школе меня столкнули с качелей, когда поскользнулся на льду, когда пришлось съесть подозрительный «M&M» без глазури, якобы очищенный, и когда я случайно зашел в женский туалет, а Джимми Зепп заметил и разболтал всей школе, после чего все начали надо мной смеяться и обзывать девчонкой.

Плакал я только от перцев. А позднее, уже в шестнадцать, — от вилки.

Помню, в тот день я пришел домой, покосил газон, подстриг кусты, помыл машину и, когда тетя поставила передо мной тарелку спагетти, набросился на еду, как волк. Тут же навернул на вилку и поднес ко рту.

Прежде чем закатывать глаза знайте: я вовсе не пытаюсь оправдать лютым голодом то, что воткнул себе в щеку вилку. Не пытаюсь намекнуть, что вы поступили бы так же. Хоть мы и не знакомы лично, поверьте, я стопроцентно уверен, что вы бы не стали так делать. Но я сделал и заплакал, потому что у меня из щеки торчала обернутая спагетти вилка.

Моя обычно добрая, понимающая и политкорректная тетушка, не выдержав, спросила уж не умственно отсталый ли я.

Я вынул вилку, съел намотанные макароны и бросился к себе в спальню порыдать в одиночестве. Почему так вышло? Мне доводилось испытывать боль и сильнее, да и унижали меня похлеще. Так почему слезы?

Как только рана зажила, я ткнул себя снова. И заплакал.

Как только и эта рана зажила, я ткнул себя снова. И снова заплакал.

В третий раз я плакал уже не так сильно, так что вернулся к трюку с хабанеро. Как оказалось, если чередовать эти два метода, можно получить наибольшее количество слез. Теперь я мог регулярно плакать и чувствовал себя нормальным.

На свой семнадцатый день рождения, когда к нам в гости приехала бабушка, я подслушал ее разговор с сестрой. Мол, противоестественно до жути, если парень в моем возрасте то и дело плачет. Вот дерьмо!

На мой семнадцатый день рождения тетушка умерла. Она ехала домой с тортом для меня, но у машины внезапно отказали тормоза. Тётя врезалась в другую машину, за рулем которой сидела мать шестерых детей. Та умерла при столкновении, а трое детей стали инвалидами, которым нужен постоянный уход. Правда, назавтра их число сократилось до двух, потому что ребенок, который ехал рядом с матерью, наконец перебрался из интенсивной терапии в морг.

Мне было так грустно. Я всадил в щеку вилку и заплакал.

«Что-то не слишком он убивается, — шепнул один из моих кузенов другому. — Я пролил слез больше, хотя тетя Бетти мне даже не нравилась».

Вот дерьмо!

Я пошел в ванную, достал перочинный ножик и воткнул его под ноготь. Больно! Однако я не заплакал. Я повторил процедуру с каждым пальцем на левой руке. Указательный кольнул только до крови, но к тому времени как добрался до мизинца, уже вгонял нож на всю длину ногтя. Боль неимоверная, и я определенно издал какие-то жалобные звуки, но слез не было.

Почему трюк с вилкой сработал, а с ножом под ногтями нет?

Возможно, дело в сочетании боли и унижения. Каждый раз, когда я колол себя вилкой, мне вспоминался собственный идиотизм. Это надо же: умудриться проткнуть себе лицо столовым прибором!

Как я мог поднять ставки?

Подобно большинству людей, ребенком меня мучили кошмары: я в школе, и на мне только нижнее белье. Но быть полуголым в похоронном бюро менее унизительно, и я решился на следующий шаг — обнажиться полностью.

Разумеется, я должен был почувствовать неловкость, но, хотя у меня не гигантский пенис, размер у него, если верить статьям, вполне приличный. Ничего у меня не вышло. Тогда я включил холодную воду и плескал ее в пах, пока мое хозяйство не сморщилось до подходяще позорной длины.

Гмм-м-м. Вообще-то, оно все равно осталось слишком большим.

Имелся хороший способ вызвать сильную боль и решить проблему с размером.

Нет, нет, нет. Это был бы уже перебор!

Поэтому я его только проткнул.

Закончив, я подошел к тетиному гробу и — поверьте! — я в жизни так сильно не плакал.

Следующие несколько лет я вел немного одинокое существование. В психиатрической лечебнице мне не давали ни вилок, ни хабанеро, так что я почти не плакал. Но в конце концов меня выпустили.

Вот тогда я и встретил Сару.

Сара сексуально возбуждалась только от игр с ножом и порезов, наносимых другим людям, и поэтому считала, что ее ждет не совсем полноценная интимная жизнь. Но я, наоборот, приветствовал чудаковатость своей новой подруги. У предыдущего бойфренда Сары был аномально большой. Думаю, она говорила бы мне, что я не ровня ее бывшему, даже без моей просьбы. Так что я получил оба нужных компонента.

Все идеально. Иногда я чувствую себя лентяем, потому что свалил всю пыточную часть на Сару, но я искупаю вину тем, что пашу на двух работах: это позволяет нам оплачивать ее пристрастие к героину и кормить ораву подобранных на улице котиков.

И да, я до сих пор иногда натираю глаза хабанеро. Честно говоря, левый уже не видит, но я все равно продолжаю чисто из ностальгии.

Каждый день мы плачем вместе. И жизнь — прекрасна.